Соколовский Николай Михайлович - Скверные минуты

H. М. СОКОЛОВСКІЙ

ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ

(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛѢДОВАТЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.

СКВЕРНЫЯ МИНУТЫ.

Воспоминанія прошлаго для каждаго не легкая работа: у всѣхъ въ итогѣ не велика сумма радостей, за то всѣмъ на долю досталось довольно страданій. На "скверныя минуты" жизнь не скупится, всѣхъ и каждаго одѣляетъ она ими въ изобиліи, но я полагаю что незавидное преимущество въ этомъ случаѣ должно остаться за слѣдователемъ. Врядъ ли кто можетъ вызвать изъ своего прошедшаго такую длинную вереницу печальныхъ образовъ, врядъ ли кому чаще приходилось выслушивать исповѣдь людскихъ страданій, врядъ ли предъ кѣмъ лилось столько слезъ, кому удавалось переживать столько болѣзненно-тяжелыхъ впечатлѣній. По свойству работы, слѣдователь тотъ же анатомъ, только передъ первымъ живой человѣкъ, передъ вторымъ -- трупъ, отсюда и разница въ выносимыхъ ими впечатлѣніяхъ: провѣрка извѣстнаго явленія послѣднимъ не исключаетъ полнаго спокойствія, спокойствіе перваго,-- для меня, по крайней мѣрѣ,-- не мыслимо. Слова нѣтъ, привычка дѣло великое; можно гораздо хладнокровнѣе относиться къ явленіямъ, которыя прошли уже передъ вами нѣсколько разъ, но я не знаю, что должны быть за чувства, за нервы, которыя окончательно теряютъ способность отражать во-очію разыгрывающіяся драмы, нерѣдко потрясающія, окрашенныя кровавымъ цвѣтомъ. Помню, я едва могъ выдержать первое "вскрытіе", потомъ мнѣ приходилось присутствовать при томъ же процессѣ надъ обезображенными, разлагающимися трупами -- и ничего, только подергиваетъ нѣсколько, когда полупьяный фельдшеръ начнетъ пилить черепъ или ломать грудную кость; но опять таки здѣсь дѣло идетъ надъ трупомъ, къ нравственной же ломкѣ живаго человѣка привыкнуть нельзя, а если и можно, такъ подъ однимъ условіемъ утраты своего человѣческаго чувства. Слѣдователь не постороннее лицо тому, что передъ нимъ совершается, онъ самъ участникъ драмы. Если васъ увлекаетъ художественная игра актера, если подъ ея впечатлѣніемъ вы переживаете всѣ моменты драмы, усвоиваете, какъ свои собственныя, чужія радости и страданія, если вы свое участіе вправѣ считать законнымъ, то еще законнѣе участіе слѣдователя въ проходящихъ предъ нимъ явленіяхъ, еще анормальнѣе тутъ его юпитеровское безстрастіе. Предъ вами -- театръ, подмостки, мишура, передъ слѣдователемъ -- жизнь, неподдѣльныя страданія, изуродованный, но не подкрашенный человѣкъ. Результатъ работы слѣдователя немногосложенъ. Совершилось преступленіе -- "выясняй фактъ, открывай истину", говорятъ слѣдователю, и вотъ, въ случаѣ успѣха, является: такой-то отравилъ такого-то, обокралъ такую-то -- и затѣмъ общій финалъ, исходъ всѣхъ открытій и приговоръ суда: "подлежатъ наказанію такому-то". Но этимъ результатомъ не исчерпывается вся глубина жизненной драмы, по немъ нельзя даже судить о переживаемыхъ слѣдователемъ впечатлѣніяхъ. Окончательное открытіе слѣдователя -- только извѣстная формула, выраженная дубово-канцелярскимъ языкомъ, но за нею скрыта вся жизненная суть, всѣ тѣ лихорадочно-страстныя проявленія борьбы, свидѣтелемъ которыхъ бываетъ одинъ только слѣдователь. Эти послѣднія не укладываются на бумагу, ихъ не уловишь, какъ не уловишь откуда-то донесшійся звукъ, откуда-то промелькнувшій лучъ...

Три раза мнѣ одинъ и тотъ же воръ попадался: молодой малый, изъ дворовыхъ, по фамиліи Драгуновъ. Попавшись въ первый разъ, Драгуновъ горько плакалъ и все клялся, что впредь онъ лучше руки наложитъ на себя, чѣмъ на воровство пойдетъ. Драгуновъ не лгалъ; въ его словахъ слишкомъ много слышалось простоты, безъискуственности. Попавшись въ третій разъ, воръ уже не каялся, не плакалъ, а молчалъ угрюмо, да изъ подлобья смотрѣлъ. Я ему напомнилъ нашу первую встрѣчу.

-- Нешто вамъ приказано вѣрить-то нашему брату? Знамо воръ, былъ воромъ и буду воромъ. Турусы-то на колесахъ мы мастера городить, на это насъ возьми. Побольше слушайте! злобно отвѣтилъ мнѣ на напоминаніе Драгуновъ.

Мнѣ слѣдовало сдѣлать обыскъ у Драгунова; я объявилъ ему объ этомъ.

-- Такъ что мнѣ. Пойдемте, палаты мои увидите.

На самомъ днѣ глубокаго оврага, раздѣляющаго городъ на двѣ части, лѣпилось нѣсколько низенькихъ, на бокъ покачнувшихся мазанокъ. Грязныя, закоптѣлыя, съ тряпицами вмѣсто оконъ, съ стропилами вмѣсто крышъ, мазанки безъ дальнѣйшихъ коментарій, сами за себя говорили, что за счастливое житье пребываетъ внутри ихъ. Въ одной изъ этихъ "палатъ" жилъ Драгуновъ.

Драгуновъ вышелъ отъ меня бойко, но, по мѣрѣ приближенія къ мазанкамъ, я сталъ замѣчать въ немъ странную перемѣну: онъ оглядывался безпокойно назадъ, замедлялъ шаги, мѣнялся въ лицѣ, дышалъ какъ-то труднѣе. Видно, что каждый шагъ впередъ стоилъ ему усилій надъ собой. Мы спустились въ оврагъ, до "палатъ" осталось всего саженей сто.

-- Не можется мнѣ что-то, ваше б-діе, одни съ обыскомъ идите, -- я съ понятымъ здѣсь подожду. Не бойтесь: не убѣгу.

Драгуновъ былъ блѣденъ, какъ полотно. Я послалъ принести воды.-- Давши оправиться Драгунову, я объявилъ ему, что одинъ въ его квартиру не пойду, что онъ непремѣнно самъ долженъ быть при обыскѣ, чтобы видѣть законность его.

Мы сдѣлали еще нѣсколько шаговъ между мазанками, до жилья Драгунова оставалось всего сажень пять. На дворѣ былъ славный, осенній день; въ разрѣженно-холодномъ воздухѣ стояла ничѣмъ не возмутимая тишина. Вдругъ въ этой тишинѣ раздался долгій, болѣзненный стонъ. Затрясся весь Драгуновъ, услыхавъ его, и ни съ мѣста.

-- Воля ваша: на куски меня рѣжьте, а не пойду я къ ней. Умирать мнѣ легче.

Стонъ снова повторился, только еще болѣзненнѣе.

-- Охъ! Родитъ знать! стономъ же отвѣчалъ Драгуновъ на стонъ, несшійся изъ мазанки и шарахнулся на земь: -- бейте меня, а не пойду, не пойду я туда, повторялъ Драгуновъ съ тѣмъ отчаяніемъ, которому и выраженья не подберешь.

Понятно, на сколько эта сцена удивила всѣхъ насъ. Оставивъ Драгунова съ понятыми въ оврагѣ, я пошелъ къ мазанкѣ, тихо отворилъ дверь и остановился на порогѣ: подобной безпомощной нищеты и при подобной обстановкѣ я еще не видывалъ. Картина была такого рода: на земляномъ полу мазанки, на грязной рогожѣ, съ чурбаномъ вмѣсто изголовья, лежала молодая женщина, мучимая послѣдними потугами, около нея ползалъ годовой ребенокъ нагишомъ; двое другихъ ребятишекъ, прикрытыхъ отвратительно грязными рубищами, прижавшись въ самый уголъ, выглядывали изъ-за корыта, прислоненнаго къ стѣнѣ, какими-то испуганными волченками на страдающую мать... Больше въ мазанкѣ ничего и никого не было, только совершенно черныя отъ копоти стѣны полумракъ да подвальная сырость дополняли общее впечатлѣніе картины... Это была семья Драгунова въ полномъ ея составѣ.

Я понялъ, почему Драгуновъ шарахнулся на земь и не хотѣлъ взойти въ свою "палату".

Исторія Драгунова недолга; происхожденіемъ онъ изъ дворовыхъ и состоялъ при псарнѣ; когда ему минуло двадцать лѣтъ, его женили на дворовой же дѣвушкѣ; а въ то время, когда родился третій ребенокъ, его отпустили на волю: свободенъ, значитъ. Но непривѣтливо встрѣтила Драгунова съ семьей -- свобода: ѣсть надо же было что нибудь. Сначала Драгуновъ пытался найти работу у окружныхъ помѣщиковъ, но тѣ и съ своими-то не знали, куда дѣваться. Должно было искать новыхъ мѣстъ. Собралъ Драгуновъ нищенскій скарбъ свой и потянулся съ беременной женой да съ тройкой ребятишекъ, малъ мала меньше, въ нашъ городъ. Но и здѣсь горькая доля ждала бѣдняка. Драгуновъ въ наймы себя предлагаетъ, а его спрашиваютъ:

-- Ты женатъ?

-- Женатъ.

-- Дѣти есть?

-- Есть -- трое.

-- Проваливай дальше, такихъ намъ не надо.

-- Съ женой врозь буду жить.

-- Одно все: на сторону станешь часто смотрѣть, въ свой домъ хозяйское добро тащить.

Каждый вопросъ отодвигалъ отъ Драгунова возможность честнаго труда; устами нанимателей судьба произносила приговоръ надъ нимъ и надъ его семьей. Въ перспективѣ уже виднѣлась широкая дорога...

Пытался Драгуновъ заняться работой поденной, но какая въ нашей глуши поденная работа? Здоровенный мужикъ, что цѣлую жизнь девяти-пудовые кули на своихъ широкихъ плечахъ таскаетъ, и тотъ копѣекъ тридцать въ день заработаетъ, да за день работы дня три даромъ проходитъ; а о псарѣ отставномъ и говорить нечего: не на то съ малолѣтства онъ готовился; другимъ художествамъ въ застольныхъ да въ отъѣзжихъ поляхъ его обучали...

Совсѣмъ туго стало Драгунову, съ его немалою семьей: наги и босы всѣ стали, съ голоду приходилось умирать.

Однажды стоялъ Драгуновъ на мосту (гдѣ поденьщики у насъ собираются) цѣлый день, но ни одна душа даже не явилась съ предложеніемъ найма. Дома у Драгунова въ это время ни заложить, ни продать уже нечего было, въ карманѣ гроша мѣднаго не имѣлось. Чѣмъ накормить жену больную, дѣтей малыхъ?... Подавленный думами невеселыми, да горемъ неисходнымъ, побрелъ съ моста Драгуновъ, и на этотъ разъ попалъ уже не домой, а въ сибирку: въ первый встрѣтившійся на дорогѣ подъѣздъ завернулъ и своровалъ пальто.

Воспользоваться краденымъ Драгунову не удалось: устигли.

Но условія жизни не измѣнялись, семья голодала по прежнему, а потому, какъ и слѣдовало ожидать, за первымъ воровствомъ послѣдовало другое, а за нимъ и третье. Въ послѣдній разъ Драгуновъ забрался, уже ночью, въ окно и подломалъ письменный столъ; стало быть преступленіе его сопровождалось "увеличивающими вину обстоятельствами", но за то въ это время Драгуновъ ждалъ съ часу на часъ четвераго ребенка.

Это исторія одного "преступника", вора. Сознаюсь, она неполна: я представилъ только голый остовъ ея, внѣшнюю сторону; стало быть недостаетъ главнаго: психической борьбы, выдержанной воромъ, прежде чѣмъ пустился онъ впервые "на рискованное дѣло", мученій голода, имъ испытанныхъ, и пытки имъ выдержанной при взглядѣ на семью, прежде чѣмъ этотъ воръ всадилъ впервые коловоротъ въ чужое добро. Но недостающее предоставляю дополнить читателямъ.

О производствѣ обыска въ "палатѣ" Драгунова не могло быть и рѣчи: и безъ того на долю молодой женщины пришлось слишкомъ много страданія, новымъ пріемомъ его можно было совсѣмъ убить ее.

Драгуновъ не вошелъ въ свое жилище.

Во всю обратную дорогу Драгуновъ молчалъ и все смотрѣлъ въ землю. По прежнему онъ былъ блѣденъ, какъ полотно.

Мы возвратились.

-- Видѣли, что ли? сказалъ мнѣ задыхаясь, стиснувъ зубы, Драгуновъ.-- Ну такъ вотъ что: на цѣпь меня сажайте; не то, говорю я вамъ, хуже будетъ! Звѣрь я сталъ, руками своими передушу ихъ всѣхъ. Нечего имъ маяться!

Въ эту минуту Драгуновъ говорилъ правду: его рука недрогнула бы, совершая дѣтоубійство.

Это одинъ изъ эпизодовъ "слѣдственной" дѣятельности. Скажите, можно ли относиться къ нимъ хладнокровно, можно ли ближайшимъ свидѣтелямъ ихъ, почти участникамъ, не переживать очень много и очень тяжелыхъ впечатлѣній? Безстрастіе достоинство ли тутъ? Скажутъ: передъ слѣдователемъ преступникъ, чего же тутъ особенно волноваться? Въ видахъ гарантіи общественнаго спокойствія -- худая трава изъ поля вонъ. Но въ томъ-то и бѣда, что гораздо легче написать слово "преступникъ", чѣмъ добросовѣстно произнести приговоръ надъ человѣкомъ, въ томъ то и бѣда, что отъ худыхъ сѣмянъ, да отъ худой почвы могла только и вырости, что одна худая трава, въ томъ то и бѣда, что прилагать къ худой травѣ законъ возмездія за то что она нестала къ обоюдному желанью хорошей, больше странно, чѣмъ тянуть къ отвѣту человѣка, ни разу небравшаго въ руки музыкальнаго инструмента, за то, что онъ не можетъ усладить васъ симфоніей Моцарта, Много разъ приходилось мнѣ стоять лицомъ къ лицу "съ преступниками" но если бы вы спросили меня: "а много ли изъ нихъ было дѣйствительно преступниковъ?" тогда, вмѣсто отвѣта, я заставилъ бы васъ самихъ выслушать ихъ мрачную исповѣдь, заставилъ бы анализировать каждый отдѣльный фактъ ее, провѣрить его стоимость въ связи со всѣми условіями, при которыхъ онъ слагался и потомъ посмотрѣлъ бы, чтобы вы сказали сами, посмотрѣлъ бы, -- поднялась ли бы рука и у васъ, чтобы бросить камень въ изуродованное преступленіемъ лицо злодѣя...

Правда зло, во всемъ его ужасающемъ безобразіи совершено, его совершитель стоитъ передъ вами; въ виду дымящейся крови, пролитыхъ слезъ, въ виду неумолимой жестокости, не внявшій ни стѣнамъ, ни мольбамъ, въ виду попранныхъ самыхъ святыхъ правъ личности, ваша рука судорожно сжимаетъ камень и готова бросить его, но въ моментъ вашего движенія, въ лицѣ того же зла, того же преступника, встаютъ предъ вами "проклятые вопросы" и говорятъ: разрѣшай сначала насъ.

Кто виноватъ? навязчиво вертится въ вашей головѣ, и безконечный лабиринтъ открывается передъ вами, войдя въ который, вы чувствуете себя подавленнымъ, ошеломленнымъ: здѣсь и общество, съ его неумѣлой постановкой и разрѣшеніемъ самыхъ кровныхъ, самыхъ насущныхъ вопросовъ, и личность съ физіологическими, присущими ей данными, и какой-то странный, ничѣмъ неотразимый фатумъ,-- все перемѣшалось и перепуталось, все какъ будто сговорилось, чтобъ довести жизнь до проявленія себя протестомъ...

Но не успѣвши дать "прямаго отвѣта" -- на безконечную нить вопросовъ, вытекающихъ изъ "кто виноватъ" -- вамъ уже приходится приниматься за разрѣшеніе другихъ не менѣе "проклятыхъ", не менѣе мучительныхъ положеній: если зародышъ совершившагося зла таился въ физіологическихъ данныхъ присущихъ человѣку, если онъ развивался вслѣдствіе условій, видоизмѣненіе которыхъ находилось внѣ воли отдѣльной личности, если окончательное совершеніе его обязано сцѣпленію тѣхъ роковыхъ обстоятельствъ, предвидѣть и удалить которыя не представлялось возможности, то -- кто же долженъ отвѣчать?...

Въ этихъ вопросахъ заключается вся суть, въ нихъ и источникъ переживаемыхъ вами тяжелыхъ впечатлѣній; обойти ихъ вы не можете, они мучительно стучатся къ вамъ, рѣжутъ глаза, не даютъ покоя; въ болѣзненныхъ протестаціяхъ, въ потрясающихъ душу преступленіяхъ, въ подавленныхъ и давящихъ, вамъ вездѣ слышатся эти вопросы и требуютъ "прямаго отвѣта". Хитрить съ ними, отдѣлываться полунамеками, полуотвѣтами нельзя: угрюмо стоящая жертва ихъ неразрѣшенности безмолвно упрекнетъ васъ же самихъ въ недобросовѣстности...

А что на нихъ полнаго-то отвѣтите вы, "безпристрастный открыватель истины?" Отречься отъ нихъ вовсе, молча проводить "идею права и справедливости?" Да развѣ это возможно? Развѣ вы не чувствуете, что между "проклятыми" вопросами, тѣмъ, кто задаетъ вамъ ихъ, тѣмъ, на чью голову обрушились они и вами проходитъ живая связь, разорвать которую внѣ вашихъ силъ? развѣ вы не сознаете общность атмосферы, какъ пораждающей эти вопросы, такъ и той, которой вы дышете?...

Да, быть лицомъ къ лицу съ "преступникомъ" не легко: цѣлая жизнь проходитъ передъ вами, и вы видите, какъ она безжалостно мнетъ человѣка, какъ она хлещетъ прямо въ лицо ему своими ударами, какъ она гонитъ его изо дня въ день, ни разу не давая вздохнуть свободно, какъ потомъ, натѣшившись вдосталь надъ человѣкомъ, бросаетъ его со всего размаху на людское позорище: казните, дескать, его, преступникъ онъ, не заурядь съ прочими осмѣлился идти...

А тугъ еще стонъ раздастся...

И относись послѣ того хладнокровно...

До изданія послѣдняго наказа судебнымъ слѣдователямъ, подсудимыхъ подвергали заключенію въ тюремномъ замкѣ безъ соблюденія формальностей; современное же законодательство, желая гарантировать личность подсудимаго, постановило, на случай лишенія свободы, рядъ извѣстнаго рода формальностей, приведеніе въ исполненіе которыхъ лежитъ на обязанности слѣдователя. Процедура-то эта и составляетъ въ жизни слѣдователя рядъ тѣхъ минутъ, которыя по преимуществу можно назвать скверными. Прежде, то есть до отправленія преступника въ острогъ, слѣдователь былъ, пожалуй, открыватель истины, теперь же онъ становится исполнителемъ, ему первому приходится нанести ударъ.

Надо вамъ замѣтить, что по существу совершеннаго преступленія дѣлится и рядъ мѣръ, предупреждающихъ возможность уклониться преступнику отъ, слѣдствія и суда; мѣры эти: отдача на поруки, подъ домашній арестъ, подъ надзоръ полиціи и, наконецъ, заключеніе въ тюремный замокъ. Послѣднему подвергаются люди, совершившіе болѣе или менѣе тяжкія преступленія, какъ напр. влекущія за собой ссылку въ каторжную работу. Процессъ отправленія въ тюремный замокъ происходитъ такимъ образомъ: совершено преступленіе, при производствѣ слѣдствія открывается цѣлый рядъ доказательствъ или уликъ, подтверждающихъ справедливость подозрѣнія, -- тогда слѣдователь, зная, что преступленіе должно повлечь за собой болѣе или менѣе тяжелое наказаніе (каторжную работу, ссылку въ Сибирь на поселеніе), долженъ, на основаніи извѣстныхъ статей закона, составить постановленіе объ отправленіи подсудимаго въ тюремный замокъ; въ постановленіи прописываются всѣ улики и доказательства, изъ которыхъ, какъ изъ логическаго построенія, вытекаетъ финалъ: заключеніе подсудимаго. Это постановленіе прочитывается вслухъ слѣдователемъ подсудимому, который и росписывается внизу постановленія: "такой-то слушалъ о томъ-то". Если подсудимый не грамотный, то при чтеніи и рукоприкладствѣ должны находиться два свидѣтеля.

По прочтеніи постановленія подсудимый лишается свободы, его тотчасъ отправляютъ въ тюремный замокъ.

Кажется, что же во всей этой процедурѣ такого, что бы тяжело ложилось на васъ? А подите, приведите ее въ исполненіе, такъ и узнаете, что въ ней тяжелаго.

Оно дѣйствительно, какъ со стороны посмотришь, да еще задашься разными высшими принципами, въ родѣ fiat justifia, pereat mundus, такъ и ничего: постановленіе составлено вполнѣ добросовѣстно, всѣ улики собраны, вы (въ смыслѣ юридическаго лица) не отвѣчаете ни передъ самимъ собою, ни передъ закономъ,-- но отчего вамъ такъ трудно произнести роковыя слова: "а потому мною заключено: отправить тебя, мѣщанина такого-то, въ тюремный замокъ"? Отчего вы чувствуете какую-то тяжесть на сердцѣ? Отчего вамъ какъ будто неловко взглянуть въ глаза преступнику, въ его помертвѣлое лицо? Отчего, нанося ударъ, дрожитъ ваша рука? Отчего въ головѣ вашей, при всей видимости, явственности факта, встаютъ неотвязчивые вопросы и шепчетъ вамъ кто-то, что вы въ этотъ моментъ самопроизвольно распоряжаетесь судьбой человѣка, его высшимъ счастіемъ -- свободой...

Фактъ! Фактъ! Да мало ли какіе есть факты! Вы сгруппировали ихъ такъ, какъ вамъ угодно, вы поставили ихъ такъ, какъ вамъ заблагоразсудилось, да потомъ и основываете на нихъ ваше обвиненіе; а освѣтите-ка ихъ внутреннимъ, ихъ собственнымъ свѣтомъ, который вы подчасъ и уловить-то не въ состояніи, такъ то ли тогда выйдетъ?

Или этого не нужно? Такъ честно ли это?

Я сказалъ, что актъ слѣдователя о заключеніи подсудимаго въ тюремный замокъ долженъ быть подписанъ самимъ подсудимымъ, въ случаѣ его грамотности. Извѣстно, что нашъ народъ вообще не охотникъ ни до какихъ рукоприкладствъ: "гдѣ рука, тамъ и голова". Крестьяне соглашались на уставныя грамоты, но не шли ихъ подписывать. Слишкомъ много злоупотребляли рукоприкладствомъ, отъ того и такія послѣдствія. У меня разъ было слѣдствіе: полицейскій чиновникъ, подъ предлогомъ какихъ-то распоряженій и объясненій, отобралъ подписки у шести человѣкъ, бывшихъ прежде должностными лицами въ думѣ, а подписки-то оказались довольно важными, относящимися до времени ихъ служенія, такъ что изъ-за нихъ они попались подъ судъ и только по истеченіи многихъ лѣтъ освободились изъ подъ него. Повторяю: нашъ народъ не охотникъ вообще до рукоприкладствъ, но нигдѣ эта боязнь и неохота не проявляется такъ сильно, какъ при актѣ о лишеніи свободы. Почти каждый подписывающійся увѣренъ, что своей подписью онъ изъявляетъ согласіе на мѣру, противъ него предпринимаемую, на себя же накладываетъ руки; для него "слушалъ" дѣлается синонимомъ "согласенъ", исключаетъ возможность протестаціи и обжалованія. Требуется много усилій, чтобы убѣдить въ противномъ. Но и тутъ другая бѣда.

Мѣщанина одного слѣдовало отправить въ острогъ, человѣкъ онъ былъ грамотный; стало, должно было ему зарукоприкладствовать протоколъ. Чтеніе постановленія онъ повидимому выдержалъ хладнокровно; по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось; на рукоприкладство онъ сначала не шелъ, но когда я объяснилъ ему, что упорствомъ онъ, не дѣлая себѣ положительно никакой пользы, накликаетъ новую бѣду: сопротивленіе и упорство при слѣдствіи -- то и на рукоприкладство онъ согласился.

Я подалъ составленное и уже прочитанное постановленіе. Обвиненный взялъ перо, хотѣлъ подписать, но увы! рука вышла изъ повиновенія, она дрожала такъ, что не могла написать ни одного слова. Обвиненный сдѣлалъ надъ собой усиліе -- тѣ же послѣдствія; наконецъ перо выпало у него изъ рукъ.

-- Не могу, ваше благородіе, что угодно дѣлайте. Я посмотрѣлъ на него: точно писать онъ не могъ. Вообще, чтеніе протокола о лишеніи свободы производитъ на подсудимаго страшное впечатлѣніе. Сила впечатлѣнія зависитъ главнымъ образомъ отъ того, что протоколомъ разбивается надежда выгородить себя отъ взводимаго обвиненія; до той поры, обвиненный, какъ бы ни были велики доказательства противъ него, все еще вѣрилъ, что ихъ недостаточно; онъ надѣялся, что придетъ время, когда скажутъ ему, что онъ "свободенъ отъ слѣдствія и суда"; но теперь между его прошедшимъ и будущимъ встаютъ острожныя двери и за ними перспективой -- широкая Владимірская дорога, сибирь-сторона и житье каторжное... Конечно, актъ слѣдователя не есть приговоръ суда, онъ можетъ быть измѣненъ и даже совсѣмъ уничтоженъ не только судомъ, но и самимъ слѣдователемъ (когда вновь открывшіяся доказательства парализируютъ силу предъидущихъ), но такія утѣшенія врядъ ли приходятъ въ голову подсудимому во время чтенія протокола. Впослѣдствіи, обвиненный привыкнетъ къ своему заключенію, онъ станетъ изыскивать средства, какъ бы избавиться отъ него, но это только впослѣдствіи, а не въ моментъ нанесенія удара: тутъ уже не до разсужденій...

Я былъ слѣдователемъ въ мѣстности, гдѣ серьезныя слѣдствія не въ рѣдкость, стало быть, мнѣ приходилось не разъ брать на себя обязанность заключать обвиненныхъ въ тюремный замокъ. Еслибъ вы видѣли лица подсудимыхъ, вовремя чтенія постановленія, такъ и вы бы согласились со мной, что я не преувеличиваю, разсказывая о тяжести переносимаго въ эти минуты впечатлѣнія, и что минуты эти дѣйствительно "скверныя минуты". Люди заносчивые, смѣлые до дерзости, бывшіе во всевозможныхъ передрягахъ и положеніяхъ, разомъ утрачивали всю свою заносчивость, закаленность. Когда читаешь протоколъ, такъ видишь, что человѣкъ сначала не хочетъ вѣрить слышанному, старается не проронить ни одного слова, на лету ихъ хватаетъ; когда же печальная дѣйствительность все уясняется и уясняется передъ нимъ, когда въ перспективѣ нельзя уже обмануться, тогда онъ зеленѣетъ весь, губы дрожать начинаютъ и все лицо выражаетъ такую безпомощность, такое глубокое страданіе, что... что я желаю вамъ какъ можно меньше видѣть на своемъ вѣку такихъ физіономій.

Помню: кладовую подломали и похитили изъ нея вещей на довольно большую сумму. Главный похититель открылся: это былъ Семенъ Дѣдко, уроженецъ западныхъ губерній. Дѣдку уже было лѣтъ подъ сорокъ, исходилъ онъ чуть ли не всю Россію; во все время слѣдствія держалъ себя дерзко, но противъ него открывались все новыя улики, и въ концѣ концовъ онъ долженъ былъ сознаться въ преступленіи. Дѣдко подлежалъ заключенію въ тюремный замокъ, ему стали читать постановленіе. Каждое мое слово приходилось Дѣдку, какъ ударъ ножемъ; онъ тяжело дышалъ и становился все блѣднѣе. Я кончилъ чтеніе, Дѣдко стоялъ нѣсколько секундъ, какъ бы не понимая, что съ нимъ дѣлается: окаменѣлъ человѣкъ. Но дѣйствительность выяснилась; Дѣдко схватилъ себя за голову, припалъ къ косяку, и, съ глухимъ рыданіемъ изъ груди его вырвались слова:

"Анна моя, Анна! что съ тобой-то будетъ!"

Впослѣдствіи я узналъ смыслъ восклицанія Дѣдка: у него дочка была, дѣвочка лѣтъ четырнадцати, красавица-ребенокъ; ее Дѣдко любилъ до безумія, и этотъ воръ былъ отецъ страстный, нѣжный, всю свою способность любви сосредоточившій на дѣтищѣ.

Чувашенинъ одинъ попался: съ воровской клячей поймали, ускакать не успѣлъ. Чувашенинъ и безъ того былъ изъ придавленныхъ, такъ голь перекатная, нужда заплатанная. Воровать онъ сталъ изъ бѣдности больше: земля плохая, песокъ одинъ, падежи, поборы всякіе,-- ну и свихнулся мужикъ. Кафтанишка на Чувашенинѣ былъ рваный, лапти чуть ли не цѣлый годъ носились, солома изъ разныхъ мѣстъ пучками выглядывала; борода всклокоченная, взглядъ пугливый,-- жалость брала смотрѣть на него. Слѣдствіе окончательно прихлопнуло Чувашенина.

Чувашенинъ подлежалъ заключенію въ тюремномъ замкѣ; я составилъ постановленіе и прочиталъ его, Чувашенинъ выслушалъ и упалъ на колѣни.

-- Бачка! Жалѣй человѣкъ!

Только и сказалъ Чувашенинъ, но за то какъ сказалъ! Сердце кровью облилось, глядя на него.

Бродягу привели, парня лѣтъ двадцати шести, съ красивымъ лицомъ. Во время слѣдствія онъ все куражилъ себя (это обыкновенная манера бродягъ): хотѣлось показать, что ему все ни почемъ; изрѣдка только по лицу его какая-то тѣнь пробѣгала. Слѣдствія надъ бродягами кончаются скоро: "зовутъ меня Иваномъ, ни отца, ни матери не помню, деревни гдѣ родился, тоже, живу гдѣ день, гдѣ ночь, а гдѣ и цѣлый годъ, добрые люди напоятъ-накормятъ, а какъ ихъ звать, не знаю", и т. д. въ томъ же любопытномъ родѣ. Бродяга каждый увѣренъ, что рано или поздно его изловятъ, что не миновать ему острога; а подите-ка, инда помучнѣлъ Иванъ не помнящій родства, губы почернѣли, какъ услыхалъ, что его въ тюремный замокъ отправляютъ. Правда, не упалъ "непомнящій родства" на колѣни, но не меньше страданія высказалось и въ его короткомъ восклицаніи:

-- Эхъ, Ванька, доля твоя горькая!

Впрочемъ, какъ и вездѣ, бываютъ и здѣсь исключенія; принадлежатъ же исключенія людямъ бывалымъ, съ острогомъ знакомымъ. "Страшенъ громъ, да милостивъ Богъ", думаетъ бывалый -- и ничего: изъ воды-то не впервой сухимъ выходить. Такихъ тоже приводилось мнѣ видѣть. Прочиталъ я одному изъ бывалыхъ свое постановленіе: не мигнувъ глазомъ, онъ выслушалъ его.

-- Это тоись значитъ: на казенну фатеру отправляйся, на харчи даровые?

-- На казенную.

-- Можно. Житьишко и тамъ нашему брату важнецъ бываетъ; валандайся въ кампанствѣ! Стосковались чай голубчики обо мнѣ.

Еще смѣется бывалый человѣкъ. Но такіе въ рѣдкость.

-----

Женщинъ тоже приводилось мнѣ лишать свободы. Сцены, разыгрывавшіяся въ этомъ случаѣ, были еще тяжелѣе. Мужчина крѣпче, выносливѣе, онъ одаренъ большею способностью взглянуть хладнокровнѣе на дѣйствительность, какова бы ни была она. Мужчина больше толкается въ жизни, ему приходится знакомиться съ ней во всѣхъ ее проявленіяхъ; въ борьбѣ онъ пріученъ надѣяться на себя, -- а потому не такъ мучительно испытываетъ на себѣ чувство одиночной безпомощности. Женщина вся заразъ поддается вліянію минуты, дальше этой минуты для нея ничего не существуетъ.

Большинство женщинъ, надъ которыми я производилъ слѣдствіе, были изъ "гулящихъ". Сталкивался также съ дѣтоубійцами и другими преступницами.

Однажды меня разбудили часовъ въ пять утра: человѣкъ какой-то требовалъ немедленнаго свиданія. Я вышелъ къ нему: судя по костюму и фигурѣ, это былъ купецъ или прикащикъ, лѣтъ двадцати трехъ. Пришедшій смотрѣлъ совсѣмъ помѣшаннымъ и трясся какъ въ лихорадкѣ; увидавъ меня, онъ повалился въ ноги.

-- Батюшка, помогите! Раззорили совсѣмъ... пьянъ былъ... убьетъ меня тятинька-съ... двѣ тысячи... людоѣдъ они у насъ... Лизка вынула... несвязно бормоталъ пришедшій.

Изъ послѣднихъ фразъ можно было только догадаться, въ чемъ дѣло, но трудно составить о немъ полное понятіе. Давъ пришедшему время успокоиться по возможности, я его разспросилъ обстоятельнѣе. Случай въ городахъ весьма обыкновенный: пришедшій былъ купеческій сынъ "изъ верховыхъ", Крыловъ по фамиліи, приплылъ въ нашъ городъ съ хлѣбомъ. Запродавъ товаръ и получивъ двѣ тысячи рублей серебромъ, Крыловъ отправился съ пріятелями сначала въ трактиръ "магарычи выпить", а оттуда, урѣзавши достаточнымъ манеромъ, въ одинъ изъ "веселыхъ пріютовъ". Большая часть ночи прошла, конечно, въ пьянствѣ. Проснувшись въ пріютѣ на другой день рано утромъ, Крыловъ первымъ дѣломъ, хватился за карманъ, но увы! въ немъ не было бумажника съ двумя тысячами рублей серебромъ. Почти въ безпамятствѣ Крыловъ выпрыгнулъ въ окно и бросился ко мнѣ. У Крылова удержалось одно только воспоминаніе изъ прошедшей жизни: около него одна изъ "гулящихъ" во весь вечеръ ластилась -- Лизавета, и ее онъ заподозрѣвалъ въ кражѣ.

Успѣхъ открытія въ подобнаго рода преступленіяхъ зависитъ отъ скорости, потому что самое преступленіе (въ большинствѣ случаевъ) совершается подъ пьяную руку, безъ предзаданной цѣли схоронить получше концы. Стоитъ стонъ надъ "пріютомъ", пѣсни горланятъ, идетъ гульба, плясъ крѣпко; на веселѣ на кругахъ ходятъ развеселыя дѣвицы, сколько силъ у кого хватаетъ, безобразничаютъ надъ ними "гости"; замѣтитъ "барышня", что карманъ у "гостя" оттопырился что-то больно, не долго думая запуститъ туда руку, заполучитъ добычу, сунетъ ее куда нибудь въ снѣгъ, въ перину, да и опять пошла писать... Если вамъ удалось захватить дѣло по горячимъ слѣдамъ, тогда успѣхъ несомнѣненъ, въ противномъ же случаѣ (когда угаръ у похитившей пройдетъ и краденное успѣетъ перепрятаться) открытіе становится до крайности трудно: похитившая, быть можетъ, и сознается, или будетъ уличена подругами, особенно, если вы съумѣете воспользоваться враждой, всегда царствующей между ними, но объ деньгахъ пишите пропало.

Выслушавъ Крылова, я послалъ за понятыми, отправился въ "пріютъ" и оцѣпилъ его. Было часовъ шесть утра; жизнь "гулящихъ", стало быть, въ полной красѣ предстала предо мной; послѣдствій вчерашней оргіи не успѣли еще убрать: на столѣ и на полу валялись бутылки, полштофы, рюмки, огрызки колбасы, огурцовъ, хлѣба, окурки папиросъ, лужа разлитаго вина и какой-то мерзости стояла посреди комнаты; чахоточная, густо насурмленная молодая женщина, съ огромнымъ синякомъ подъ глазомъ, въ изодранномъ клочьями платьѣ, и съ цвѣтами на растрепанной головѣ, спала въ углу дивана; въ переднемъ углу, раскинувшись во всю комнату, храпѣлъ вчерашній гость, не успѣвшій добраться до постели. Атмосфера хуже острожной, хуже больничной, однимъ только "пріютамъ" свойственная...

Мой приходъ разбудилъ "гулящихъ", но не произвелъ между ними особаго впечатлѣнія: слѣдователь не рѣдкое явленіе въ "пріютахъ". Съ разбито-сиплымъ смѣхомъ, съ ужимками и кривляньями встрѣтили насъ заспанныя, растерзанныя "дѣвицы". Дневной свѣтъ, хлынувшій въ растворенные ставни, безжалостно разоблачалъ глубоко проведенныя морщины на изнеможенныхъ, нагло-забитыхъ молодыхъ лицахъ; полосами удержавшаяся на нихъ вчерашняя татуировка, сквозь которую у иныхъ ярко сквозила страшная худоба и ранняя смерть, довершала полноту общаго впечатленія.

-- Банжуръ-съ, вашеска свѣтлость! съ вывертомъ встрѣчала меня одна изъ "дѣвицъ".

-- Каманъ ву порте-ву? не отставая отъ первой, вывертывала другая.

-- Манька-сука! вставай! гость пріѣхалъ, кавалеръ распрекрасный! ломалась третья, будя спящую на диванѣ...

-- В-о-д-к-и! съ просонья отвѣчала та.

Одной только изъ нихъ не было въ сборѣ и именно Лизаветы: она еще не проснулась; а съ ея комнаты я и долженъ былъ начать, и началъ обыскъ... Сидя на скамейкѣ, не совсѣмъ еще проспавшавшаяся, Лизавета тупо смотрѣла на всю процедуру обыска: она еще понять не могла хорошенько, что это у ней дѣлается, и зачѣмъ нашло столько народу.

-- Дайте паперосочку мнѣ, обращалась она ко всѣмъ...

Осмотрѣвъ все имущество, принадлежащее Лизаветѣ: сундукъ, постель, подушки, и не найдя въ нихъ ничего, я сталъ ощупывать отставшія отъ сырыхъ стѣнъ, клочьями висѣвшіе обои... У самаго плинтуса мнѣ попалось подъ руку что-то мягкое: это былъ бумажникъ Крылова.

На два аршина припрыгнулъ отъ радости теперь обезумѣвшій Крыловъ.

-- Тятинька-съ не узнаетъ! взвизгнулъ онъ первымъ словомъ и бросился обнимать перваго попавшагося ему понятаго.

На лицѣ Лизаветы выступили красныя пятна: совсѣмъ припомнила она вчерашнюю ночь и поняла, что дѣло плохо. Не выдержавъ, она сказала цинически грязное ругательство.

Съ тѣмъ же сиплымъ смѣхомъ и кривляньями провожали насъ изъ дому, напутствуя уводимую отъ нихъ подругу разными пожеланіями...

Лизавета была первая женщина, которую мнѣ пришлось лишить свободы. Зная ея жизнь, зная, какъ весела она для самихъ же "птахъ-вольныхъ", зная, что между фальшивой, насурмленной внѣшностью и внутреннимъ адомъ этой жизни и острогомъ, не большая разница, я полагалъ, что буду избавленъ на этотъ разъ отъ тяжелой сцены... Но я жестоко ошибся. Молча выслушала "гулящая" мое постановленіе, словно чѣмъ подкошенная, опустилась она на колѣни, схватила меня за ноги и замерла: я хотѣлъ поднять ее, но она была въ глубокомъ обморокѣ... Проводя подобную жизнь, Лизавета все-таки была существо нѣсколько окрѣпнувшее; она знаетъ острожное общество, скоро сживется, попривыкнетъ къ нему; но вѣдь другія не поставлены въ такое "счастливое" положеніе, для нихъ переходъ рѣзче, ощутительнѣе, а потому можете представить, что съ ними-то бываетъ въ минуту разставанья съ жизнью, съ свободой...

Жена разъ мужу своему, тирану, яду подсыпала; браги хмѣльной поднесла. Тише, безмолвнѣе этой женщины я рѣдко встрѣчалъ; только долгимъ, нестерпимымъ тиранствомъ, безправіемъ, да безсудностью могли вызвать ее на отчаянною попытку какой бы то ни было исходъ найти. Я старался исподволь подготовить "отравительницу" къ ожидающей ее участи, но моя подготовка въ прокъ не пошла: выслушавъ протоколъ, она такъ пронзительно-истерически зарыдала, что даже дневальный солдатъ Зубенко,-- и тотъ не выдержалъ.

-- Сгубили бабу; спроситъ за нее Богъ... проворчалъ онъ, утирая кулакомъ противъ воли катившуюся слезу.

Да, минуты лишенія свободы человѣка "скверныя минуты". Утѣшенье "законностью" не всегда и не всѣмъ помогаетъ. Не всякая юридическая правда -- человѣческая правда. Мы видимъ только фактъ, выходящій изъ уровня обыденной жизни (чаще только по внѣшней условленной формѣ, а не по внутреннему содержанію), называемъ его преступленіемъ и казнимъ совершителя его, -- стало быть мы только требуемъ и наказуемъ: требуемъ неисполненія преступнаго, наказуемъ за исполненіе; а чѣмъ уравновѣшиваются эти требованія и наказанія?