Соколовский Николай Михайлович - Дядя Фома

H. М. СОКОЛОВСКІЙ

ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ

(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛѢДОВАТЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.

ДЯДЯ-ФОМА.

Изъ партіи арестантовъ, посланной на работу въ садъ къ одному изъ мѣстныхъ купцовъ, двое бѣжали; на другой день мнѣ дали знать о побѣгѣ, и я отправился въ арестантскую роту, чтобы переспросить всѣхъ, бывшихъ въ одной партіи съ бѣжавшими.

-- Какъ тебя зовутъ? обратился я къ одному арестанту лѣтъ подъ пятьдесятъ.

-- Фома непомнящій родства.

-- Сколько тебѣ лѣтъ?

-- Пятьдесятъ-два года...

Продолжая отбирать "формальныя" показанія, я спросилъ Фому "непомнящаго": на сколько лѣтъ по приговору суда онъ заключенъ въ арестантскія роты.

-- На десять лѣтъ.

Такой отвѣтъ удивилъ меня: срокъ содержанія бродягъ, по нашему законодательству, не простирается свыше одного года.

-- Кромѣ заключенія въ арестантскія роты не былъ ли ты еще чѣмъ наказанъ?

-- Трехъ-стами ударами шпицрутеновъ.

Это уже окончательно выходило изъ уровня обыкновенныхъ наказаній, налагаемыхъ на бродягъ и еще болѣе заставило меня обратить вниманіе на Фому непомнящаго родства.

-- Не можетъ быть чтобы ты судился за одно бродяжничество, -- ты стало быть совершилъ другія преступленія?... Бродягъ такъ не наказываютъ...

-- Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, судился за одно бродяжничество...

Я обратился къ находящемуся при слѣдствіи депутату, за разъясненіемъ недоразумѣнія.

-- Скажите пожалуста, не знаете ли вы что это значитъ?...

Офицеръ засмѣялся.

-- Вы не знаете, Дмитрій Иванычъ, что это за гусь Фома? А вы спросите-ка его, что нашли у него на спинѣ, какъ поймали его, да стали судить?

-- Что же у тебя нашли, Фома?...

Фома тоже усмѣхнулся.

-- Да незнай что, ваше благородіе, -- люди сказываютъ что кнутъ да палки.

-- Какъ кнутъ да палки?

-- Да такъ, ваше благородіе. Какъ потерли спину сукномъ, да оглядѣлъ меня лекарь, ну и порѣшилъ, что-де прежде былъ наказанъ и кнутомъ и палками.

Я взглянулъ попристальнѣе на Фому и увидѣлъ на загорѣвшей кожѣ лба его едва замѣтный, въ видѣ бѣлаго рубчика, знакъ каторжнаго клейма.

-- Ну братъ, Фома, ты видно въ самомъ дѣлѣ бывалый и съ каторгой стало знакомство велъ.

-- Бывалый небывалый, а на своемъ вѣку виды видывалъ.

-- Да что Дмитрій Иванычъ, вмѣшался депутатъ: отъ кнута да палки у него во всѣмъ тѣлѣ ни одного сустава вы не найдете цѣльнаго: онъ и на ухо-то одно глухъ, и рука-то у него переломлена.-- Бѣдовый, однимъ словомъ, бѣдовый былъ.

Мое удивленіе къ Фомѣ все больше и больше возрастало. Я сначала никакъ не предполагалъ, чтобы стоявшій предо мною невзрачный съ виду человѣкъ, съ лицомъ обыкновеннымъ, веселымъ, имѣлъ за собой длинную исторію, полную быть-можетъ кровавыхъ, потрясающихъ эпизодовъ.

-- Гдѣ это тебя угораздило, Фома, руку-то сломать?

Фома не принадлежалъ къ числу тѣхъ упорно молчащихъ арестантовъ, отъ которыхъ помимо односложныхъ отвѣтовъ вы не добьетесь ничего. Какъ арестантъ опытный, Фома очень хорошо зналъ, что въ этомъ случаѣ я спрашиваю его не какъ слѣдователь, а просто какъ частный человѣкъ и что его расказы, безъ поименованія мѣстности и времени, не могутъ служить причиной измѣненія къ худшему его участи.

-- Мордва проклятая уходила, ваше благородіе. Забрался я къ одному; лошади больно были хороши, хотѣлъ прокатиться на нихъ, да неладно сдѣлалъ,-- услыхалъ басурманъ. Я было туда-сюда, да что подѣлаешь, какъ вся деревня гонится за тобой. Отбояриваться хотѣлъ, да дубье-то не свой братъ... какъ стали, собаки, всѣ лупить меня, такъ я думалъ, что изъ меня и духъ вонъ, тутъ и смерть пришла...

-- Ну что же, въ судъ чтоли они тебя потомъ представили?

-- Какой судъ! Сами порѣшили и печать приложили такую, что до второго пришествія не забуду. Ужь такъ, ваше благородіе, били, что кости и теперь трещатъ. Подлинно, что небо съ овчинку показалось.

-- Еще диво какъ они тебя тутъ же не укокошили?

-- И такъ диво... Полагать должно, они-то вишь думали, что мертвый -- такъ за мертваго подъ оврагъ свалили.

-- Какъ же ты очнулся-то?...

-- Да спасибо такому же проходимцу, какъ и я: кабы не онъ, сдохнулъ бы въ оврагѣ, какъ собака...

Фома замолчалъ, я не прерывалъ его молчанія. Прошло нѣсколько секундъ...

-- Ну ужь подпустилъ же я имъ краснаго пѣтуха,-- долго они не забудутъ Фому непомнящаго родства.

-- Всю деревню что ли вымахнулъ?

-- Почитай что всю, а коли и осталось, такъ труба одна.

-- А какъ деревня-то называется?

Фома взглянулъ на меня и улыбнулся.

-- Деревня-то? Забылъ, ваше благородіе... вѣдь я вамъ докладывалъ, что память тогда они же у меня отшибли.

-- А глухъ-то ты отчего на одно ухо сталъ?

-- Глухъ-то? да отъ того что глупъ былъ съ малолѣтства, по дѣвкамъ часто таскался, чужихъ жонъ любилъ;-- ужь такой лакомый былъ на эвтотъ товаръ, что и сказать нельзя... Хоть что хошь бывало скажи, а ужь пойду на то мѣсто, гдѣ онъ лежитъ. Коли бы не этотъ товаръ, такъ я бы въ браслетахъ теперь не сидѣлъ, по своей волюшкѣ на Божьемъ свѣту похаживалъ бы.

-- Плохое братъ дѣло значитъ любить этотъ товаръ?

-- Плохое не плохое, только какъ разъ такую же заплату вставятъ какъ и мнѣ.

-- Ну чай и ты въ долгу не оставался?

-- Зачѣмъ въ долгу. Послѣднее дѣло оставаться въ долгу.

-- Что? тоже чай помнить будутъ Фому непомнящаго!

-- Незнай -- можетъ помнятъ, а можетъ и нѣтъ... И такъ бываетъ, что память-то сразу пришибаютъ...

-- Ну, а ты пришибалъ?

-- Объ эвтомъ ваше благородіе на томъ свѣтѣ спросятъ, а на этомъ-то помолчать можно...

-- Давно ты бездомничать сталъ?

-- Давно не давно, а почитай что васъ чай и на свѣтѣ-то небыло, какъ я матушку Рассею изъ конца въ конецъ сталъ мѣрить.

-- Что велика?

-- Немаловата, а исходить можно, какъ неполѣнишься...

-- Ты исходилъ?

-- Я не исходилъ, -- что хвалиться, а на своемъ вѣку такихъ видывалъ, что почесь только тамъ небывали, гдѣ земля съ небомъ сходятся...

-- За чѣмъ же ты ходилъ-то?

-- За чѣмъ? По землемѣрской значитъ части служилъ, волюшку все отыскивалъ, да запропала она нонѣ... Въ землю баютъ ушла, горючь камень лежитъ надъ ней, чтобъ не своровалъ ее и тамъ какой бездомовникъ.

-- А признаться, Фома, желалъ бы я знать, какъ звали тебя прежде и что ты подѣлалъ на своемъ вѣку.

-- Эхъ, ваше благородіе, какая вамъ отъ того польза. Я и самъ забыть бы хотѣлъ какъ звали меня прежде.

-- Вотъ видите ли, Дмитрій Ивановичъ, стало быть гусь прежде былъ Фома, вмѣшался опять депутатъ... А у насъ онъ сидитъ шестой годъ, такъ мы имъ и не хвалимся, и повѣрьте смиреннѣе арестанта во всей ротѣ его нѣтъ... Знаете ли, что онъ дѣлаетъ цѣлый день?... Вы чай видѣли, что напротивъ арестантскихъ камеръ, въ одномъ коридорѣ унтеръ-офицеры живутъ... Народъ все женатый, ребятишекъ у нихъ пропасть. Фома, какъ съ работъ придетъ, такъ только и дѣлаетъ что съ дѣтьми возится: игрушки имъ мастеритъ, нянчится съ ними, сказки расказываетъ... Пуще своихъ отцовъ да матерей дѣти его любятъ. Такъ всѣ дядей Фомой и зовутъ.

Я никакъ не ожидалъ такого конца. Должно быть, по выраженію лица моего Фома угадалъ, что исходъ его скитальческой жизни крайне удивилъ меня и что я хочу спросить его, вслѣдствіе какихъ причинъ пришолъ онъ къ нему.

-- Укатали сивку круты горки... Погулялъ молодецъ, пора и честь знать,-- предупредилъ меня Фома на неуспѣвшіе высказаться вопросы.

-- Одно въ тебѣ нехорошо Фома, докторально сказалъ офицеръ: въ церковь ты совсѣмъ не ходишъ, Богу мало молишься. Кабы не это, совсѣмъ былъ бы примѣрный арестантъ... Одно слово -- молитва...

Но въ отвѣтъ на увѣщанье Фома посмотрѣлъ на офицера такъ пристально, что тотъ замолчалъ, не успѣвъ кончить непрошенную проповѣдь.

Офицеръ вышелъ изъ комнаты, Фома подошелъ ко мнѣ ближе.

-- Ваше благородіе, я у васъ пришолъ милости просить.

-- Какой?

-- Нельзя ли попросить вамъ командира, чтобы расковали меня. Ужь я не убѣгу никуда, бояться нечего...

Въ арестантскихъ ротахъ существуетъ законъ, что если изъ партіи арестантовъ, отправленныхъ на работы, кто нибудь убѣжитъ, то всѣ остальные, какъ бы въ наказаніе за то, что недонесли предварительно объ умыслѣ товарищей, заковываются въ кандалы на неопредѣленное время, хотя быть-можетъ ни одинъ изъ оставшихся, на самомъ дѣлѣ не зналъ, что замышляется побѣгъ.

-- А что? видно тяжело въ нихъ?

-- Тяжело-то не тяжело, ваше благородіе, да больно стыдно... Человѣкъ-то я ужь не молодой.

Я обѣщалъ Фомѣ похлопотать за него передъ начальствомъ, но начальство было неумолимо: Фому отъ кандаловъ не освободили.