Случевский Константин Константинович - Альгоя

Константин Константинович Случевский

Альгоя

(Фантазия на южно-сибирское предание).

В длинном списке всяких умерших царств имеется одно, из единого уголка которого возникло некогда и потом тоже умерло сибирское царство Кучума. Оно тянулось приблизительно там, где идёт теперь граница между Сибирью и Китаем, и где будут когда-нибудь иметь место великие бои. Берингова пролива ещё не существовало, океанская волна не промыла его, не потопила многих царств, и то именно царство, о котором идёт речь, перебрасывалось в Северную Америку. В те дни в тех далёких странах было очень тепло, росли пальмы, а под пальмами гуляли слоны и тигры; местные люди носили очень лёгкие одежды.

В той богатой, но уже глубоко развращённой стране вырастала чудесная девочка -- Альгоя. Она была единственной дочерью у своих родителей и, замечательно, что в очень древнем роде их не совершилось никогда ни одного преступления. Это был, поистине, чуть ли не единственный род на земле.

Альгое минуло тринадцать лет, и она страстно любила цветы; близкое поле и далёкий лес и цветник отцовского сада сияли её молчаливыми любимцами. Страна была тёплая, цветы росли роскошные и бесконечно раскидывалось вокруг Альгои царство её любви. Мечты девочки покоились на пёстрых и душистых лепестках, на бархатистых коронках и уносились в неподвижном океане благоуханий в далёкое неизвестное, туда, где в небе, в опаловых переливах, занимается заря, где, должно быть, очень хорошо и очень весело.

-- Милая у нас девочка! -- говаривал отец.

-- Поэтому-то не жилица она у нас, -- с грустью добавляла мать.

В той богатой, просвещённой, но глубоко развратной стране, где жила Альгоя, существовал очень странный город, жители которого занимались отвратительным, преступным и постыдным ремеслом. Это был большой и богатый город, почти самый богатый, самый умный из всех. Он посвятил себя воспитанию роскошнейших женщин и поставлял их другим городам царства, которых настроилось видимо-невидимо и все они кишели народом. У этого города, издавна, появлялось много врагов и на него не раз ходили войною. Отцы и братья похищенных городом девушек клялись извести его. Но от злобствовавших отцов откупался он золотом, а братья отставали от войска сами, потому что, тут или там, встречалась им по пути красавица-женщина и предлагала на выбор: неизвестность войны или себя -- любящую, молодую, очаровательную. К городу подходили только слабые остатки войска, и граждане без труда добивали их.

* * *

Бледна и желта окрестность города. Стыд и горе обнажили её, и слёзы, пролившиеся ручьями, отняли у земли всё её плодородие; судьба печальных девушек и женщин, заброшенных в город, тяготела и над окрестностями. Просторные и красивые дома тянулись по сторонам обставленных колоннами улиц. На площадях били водомёты, виднелись мраморные чаши и возвышались в сатанинской прелести памятники замечательных гражданок города, изведших нескольких добрых царей, а с ними их древние и славные царства.

Могучая, но мутная река катилась под могучими мостами поперёк главных улиц города и на её волнах скользили порою крытые лодки. Лодки эти хорошо вооружались и снабжались всем необходимым для долгого пути по безлюдным степям. На них доставлялись уворованные девушки и развозились опасные женщины. На лодках же привозились гуляки и расточители всех возрастов и сословий, наезжие гости, ценители и перекупщики женской красоты. "Лодками смерти" называли их в соседних странах; "лодками блаженства" величали их горожане.

Сады в городе раскидывались богатые. Не росло в них только цветов. Не было цветов -- не появлялись и дети света -- бабочки, а далёкая степь служила причиною тому, что никакая птица не залетала в эти молчаливые сады. Воздух, совершенно лишённый обитателей, казался мёртвым; насыщенный острыми ароматами, лившимися день и ночь с открытых террас и балконов, уставленных мириадами искусственных цветов, он терпеливо обвевал эти блестящие пажити [пажить -- народно-поэтическое, луг, поле, пастбище с густой, сочной травой. -- прим. редактора Викитеки] смерти. Никогда не раздавались в городе щебетанье птички, лепет малютки или весёлый смех матери, и печать отвержения лежала на нём. Днём он спал, а к вечеру просыпался и зарумянивались тогда светами огней памятники красивейших женщин и наиболее известных поклонников красоты и вдохновителей оргий. Само собою разумеется, что гуляли и пели только те женщины, которые помирились с судьбою. Те же, которые не успели или не могли помириться, скрывались в глубине роскошных жилищ. Там, под покровом безнаказанности, образовывались виртуозки любви... или медленно умирали.

* * *

Альгоя, похищенная из дому с прогулки, была привезена в город и очутилась в руках одного из опытнейших и именитейших граждан его.

Никто лучше этого человека не мог подметить особенностей характера девушки, с тем, чтобы вернее овладеть ею. Никто не принимался за дело с такою уверенностью в успехе, так терпеливо, так вкрадчиво. Никто искреннее его не убеждал, не преодолевал сопротивления стыдливости; никто не умел выследить с таким знанием и вниманием действие на организм своих пленниц тех или других опасных настоев; никто не подносил их так кстати, с такою предупредительностью; ни у кого, наконец, не собиралось большего количества богатых гостей и ни у кого не короталось время безумнее и веселее. Не рождалось на свет таких жёстких волос, чтобы не сделались под опытною рукою его мягче шёлка; он мог менять и оживлять всякий цвет лица, мягчить кожу, знал в совершенстве разрисовку ресниц и бровей и сохранение зубов, учил играть на арфе и рисовать на фарфоре и сочинял прелестные, певучие песенки, и всякая женщина, возвращавшаяся в свет от него, ценилась несравненно дороже других. Задумал он сделать из Альгои что-то невиданное и неслыханное, и приступил к делу. Он заплатил за неё много, и думал взять ещё больше.

Но девушка отталкивала всякую попытку, и немного нужно было ему времени, чтобы убедиться в совершенной невозможности победы над нею. Он, воспитавший стольких красавиц, сознавал, как быстро увядала на глазах его лучшая и совершеннейшая красота, когда-либо виденная на земле. Золотые горы, которые обещал себе этот человек в будущем, смывались, сглаживались под слезами Альгои и заманчивая будущность наживы погасала одновременно с блеском её глаз и увяданием щёк. Тончайшие и хитрейшие снадобья, подносимые ей, вызывали действие, совершенно противное ожиданиям. Подарки оставались нетронутыми, предупредительность -- незамеченною, угрозы -- бесполезными. Блеск очей Альгои погасал со дня на день и конец её, казалось, был недалёк.

А в чудовищном городе не любили таких смертей. Это портило его добрую славу и могло помешать прибытию новых, добровольных учениц, которых всё-таки оказывалось больше, чем похищенных, из которых, надо сказать правду, выходили лучшие и совершеннейшие представительницы города. В таких случаях эти добрые люди поступали по обычаю, временем и законом освящённому и каждому из них хорошо известному. Обречённую на смерть вывозили или выносили, тайно от всех, далеко от города, в степь, и оставляли на произвол судьбы под чахлым кустиком какой-нибудь одинокой мимозы, лицом к лицу с необъятным небом и у входа в ещё более необъятную смерть.

Вынес учитель в степь и Альгою, и вынес её один, потому что легче пуху стало захудалое дитя, вынес и положил её, бесчувственную, расслабленную, и пожалел, уходя, что столько красоты гибнет даром, что столько труда потратил он понапрасну. И жалость его была искренняя, и был он, как видно, человек не без сердца.

* * *

Наступила тёмная ночь и увлажила длинные ресницы Альгои росою, и вплоть до утра слышался подле неё в воздухе и далеко кругом под землёю какой-то шум. Двигались какие-то таинственные силы, шла какая-то незримая и торопливая работа.

Когда наступило розовое утро, покинутая на произвол судьбы Альгоя думала открыть глаза; но отяжелевшие веки не хотели подняться, не могли раскрыться; тогда спустились на них свежие капли утренней росы и очи её раскрылись, и увидала она себя лежащею на сырой земле, пестревшей бессчётными маргаритками. Маргаритки вырастали перед нею везде, куда только мог достичь взгляд её. Это они, а никто другой, шумели ночью под землёю, торопясь выйти на свет; а шум в воздухе производили сходившие к нарождавшимся маргариткам росинки, готовясь освежить их, чуть только одолеют они тяжесть почвы и выглянут поверх земли.

Вздумалось Альгое поднять руку, лежавшую на земле. Рука, ещё недавно отягощённая многими кольцами и запястьями, снятыми с неё при выносе девушки за город, не слушалась, как и очи; тогда из-под земли, под самою рукою её, потянулись в рост, на коренастых стебельках, широколобые тюльпанчики и дружными усилиями подняли руку.

Захотелось Альгое улыбнуться, -- так скоро забыл грустное прошедшее милый ребёнок, -- но мускулы лица не понимали, что им нужно делать для того, чтобы улыбнуться. Тогда прилетела бабочка, стала кружиться, коснулась щёк Альгои своими лазоревыми крыльями, и тихое щекотанье вызвало улыбку, застывшую давно. Потекли по лицу Альгои слёзы; взошло солнце и осушило их, и девушка поднялась на ноги.

Она огляделась, и куда только направлялся её взгляд по степи, всюду вырастали цветы; и едва ступила она и пошла, слабо и неуверенно, пошатываясь со стороны в сторону, -- цветы росли всё дальше и дальше и раскидывались коврами неописанной красоты и свежести.

Но как ни чудесно было всё творившееся, Альгое всё-таки захотелось есть, а этому-то, по-видимому, не могли помочь прислуживавшие ей невидимые силы. Но оказать ей помощь они всё-таки успели: они указывали ей дорогу. Если Альгоя шла по степи верно -- цветочный ковёр тянулся перед нею ровный, нескончаемый; если она сбивалась -- поперёк пути прокатывался широкий ручей и заставлял её следовать берегом. Ручьёв попадалось ей всё больше и больше, они шумели всё веселее и веселее, и привели, наконец, к широкой голубой реке. У самого берега стояла большая, крытая лодка.

С ужасом бросилась девушка назад! Но не тут-то было: ручьи бежали за ручьями, ручьи перекрещивались, сплетались, им не было счёта, и гудели они весёлыми волнами и неслись к соседней реке и мешали девушке бежать. Испуганная, ошеломлённая, Альгоя решилась не двигаться с места и скорее умереть, чем подойти к лодке. Но и это оказалось невозможно: ручьи подбегали к самым ногам, ручьи теснили её к берегу и, шаг за шагом, отступая перед холодом волн, не помня себя, не имея почему-то возможности упасть, она приблизилась к лодке и, наконец, потеряла сознание...

* * *

Лодка принадлежала старому вельможе, попавшему у своего царя в немилость. Много лет назад покинул он двор, столицу и царство и со старухою-женою, вдвоём, жил на лодке, переезжая из страны в страну, отрёкшись от людей и предпочитая скитанье по широким рекам и озёрам всякой власти и всякому значенью. Старики с лодки уже давно увидели Альгою, следили за нею, и когда, обессиленная ходьбою, стеснённая ручьями, она очутилась подле их плавающего дома, старик, сойдя с лодки, вовремя принял её на руки, а старуха, следовавшая за ним, успокоила, обласкала и потом, приведя на лодку, накормила.

Девушка, отдохнув и оправившись, рассказала вельможе о своей родине, назвала по имени отца и мать, но никак не умела объяснить, как именно попала она сюда и что с нею случилось после насильственной разлуки с родными. Бездетные старики приняли Альгою как родную дочь. Они, в бесконечных странствованиях своих по синим рекам и озёрам, посвятили себя деланию добра; где только могли, помогали они людям, и крохи их прежнего богатства были ещё настолько велики, что остановили не одно горе, спасли не одного нуждавшегося. С появлением Альгои добродетельная жизнь стариков стала ещё лучезарнее. Совершив какое-нибудь доброе дело, вельможа торопился скрыться; он предпочитал останавливаться в самых безлюдных пустырях бесконечной страны. Но пустырей этих, к удивлению стариков, становилось со дня на день всё меньше. Стоило только Альгое сойти на берег -- берег тотчас же покрывался роскошною растительностью, и когда лодка отчаливала от него, растительность эта не исчезала, а оставалась как бы памятью их пребывания. Старики видели это, удивлялись, но ровно ничего не понимали.

Альгоя доживала пятнадцатую весну. Тяжёлые дни были забыты ею и расцвела она лучше прежнего, и в прелести её имелось что-то совершенно особенное. Помимо того, что она была поразительно прекрасна, в ней чувствовалась какая-то беспредельная сила очарованья, обещавшая тому, кого она полюбит, бесконечность забвенья, с уничтожением и воли, и памяти, и всего, всего земного.

И случилось скоро нечто ещё более невероятное, чем всё происшедшее: Альгою избрал себе в подруги один из богов вселенной, прискучивший вечно непорочными созданиями, окружавшими его от начала века. Полюбил её бог цветов.

* * *

Как раз в семнадцатый день рождения Альгои, о котором бог этот знал, как знали вельможа и его жена, лодка пристала к берегу, ещё не посещавшемуся ими. Для торжественного дня этого старики не хотели выбрать стоянкою, как это всегда бывало, местность угрюмую, печальную. Они предпочли роскошный уголок бесконечно красивого леса, и ввели лодку в одну из мирных заводей реки.

Цветов на ближайшей лужайке и на деревьях сияло так много, что когда Альгоя сошла на берег, что делала она часто, новым цветам не было места распуститься и никаких видимых изменений, к которым так привыкли старики, не произошло. В блеске яркого солнца, обратив к Альгое свои лучезарные коронки, глядели на неё цветы в упор. Легионы разноцветных лепестков стремились к ней с травы и деревьев и покоили на прелестной дочери земли свои безмолвные, влюблённые взоры, и чем дальше шла Альгоя от берега, тем лучше становились цветы, тем страстнее являлись сочетания их красок, тем острее, обворожительнее аромат и тем шибче подвигалась к ним Альгоя.

Старики видели с лодки, как шла она, будто втягиваемая незримою силою в эту непонятную, необъятную пучину цветов. Какой-то священный трепет обуял их, они хотели позвать девушку, остановить её, но густые волны благоуханий, нёсшиеся к ним, лишили их голоса и движения, а старческие глаза, и без того слабые, теряли последнюю зоркость в пестроте сильнейших световых впечатлений. Старики видели только, будто сквозь сон, как ворочали цветы свои живые взгляды вслед за отходившею от берега красавицею, как задвигалась она мало-помалу их лепестками, и как исчезла, наконец, в мерцании красок и лучей, вошла в цветы...

Благоговейно пали старики на колени; невидимая сила подтолкнула их лодку и пустила вниз по реке.

* * *

Альгоя ничего этого не заметила и не знала. Она шла вперёд от цветка к цветку, поражаясь их совершенно новыми для неё очертаниями. Каждый из цветков был и музыкою, и любовью, и думою, и всего этого оказывалось видимо-невидимо. За зеленью расступавшихся перед нею стеблей и веток виднелся ей как будто бы небольшой холм, весь, сверху донизу, усыпанный цветами. Точно розовые рубины обозначались розы, тянулись опушённые серебром лилии и ландыши, синели лобелии и незабудки, тигристым бархатом слоились и залегали стапелии и между ними продвигались своими острыми, пламенными, нескромными языками королевские стрелиции. Поверхность холма вся мерцала подвижными усиками роскошнейших пёстрых пассифлор, а неуклюжие, тяжёлые, смешные кактусы, обвисавшие под своею тяжестью, лежали на земле, глядели с неё и служили холму опорою, продвигая, где имелось место, свои пурпуровые, крупные очертания.

Альгоя приблизилась к холму, обошла его и увидала, что это не холм, а какое-то жилище. Жилище имело даже что-то вроде входа, образованного щелью между двух чудесных, громадных опаловых орхидей, лежавших от тяжести своей на других цветах, служивших порогом. Девушка заглянула внутрь. Солнечный свет проходил туда только через тонкие тела и ткани цветочных коронок и венчиков и мерцал какими-то совершенно особенными фосфористыми волнами. И вся эта громада цветов будто говорила тысячами благоуханий и колебалась в своей неземной красоте!

* * *

Дрогнула Альгоя.

Она оглянулась, чтобы посмотреть, откуда пришла, но пройденный путь оказался закрытым, непроходимым, задвинутым живыми кущами видимо и быстро распускавшихся цветов. Цветы надвигались к ней отовсюду. Альгое становилось страшно. Она думала вернуться, но стены цветов обступили окончательно и ей волею-неволею пришлось войти в жилище.

Она вошла... вздохнула. Ей тяжело было стоять и она легла...

Как будто из-за сквозного, самосветящегося перламутрового покрывала золотого сна виделось Альгое, что и тут продолжалось то же самое. Свободное пространство кругом неё становилось, всё меньше и меньше. Живой исполинский венок, составленный из лучших цветов земли, из которых каждый имел свою дорожку, причём маленькие шли впереди, спирался всё теснее и теснее, и когда, уже к вечеру, не хватило места этому напору любви, этому объятию томной, благоухающей страсти и зарделась вечерняя заря и спустилась роса, тьма от тем цветов собралась как бы в один цветок, красовавшийся и благоухавший за всех. Альгое чудилось, что этот неописуемо-прелестный, сборный цветок как бы наклонился к ней. На дне его бархатной, лазурной коронки несомненно светилось какое-то кроткое око, и во взгляде цветка, волею-неволею, начал тихо тонуть очарованный взгляд лежавшей перед ним девушки. Неудержимая сила влекла её к цветку, к его устам. Она приподнялась, обняла его, обняла сама, по доброй воле, и запечатлела долгий поцелуй на его трепетно дрожавших, увлажённых росою устах...

И сдвинулись тогда над Альгоею могучие лепестки всего цветочного царства, и в который уже раз соединилось божество с дочерью человеческою, зачатою во грехе и тронутою его прикосновением.

* * *

В то же самое мгновение, далеко от этого места, под гром землетрясения, рассыпался прахом проклятый город! Распались мраморные облики красавиц и красавцев, и лежат они там, в пустынях, где-то между Байкалом и камчатскими сопками, перепутав осколки своих очертаний и только кое-где проглядывая из-под острых мхов и серых лишаёв своими человеческими, всё ещё улыбающимися, чертами.

----------------------------------------------------------

Источник: Сочинения К. К. Случевского в шести томах. -- 1-e изд. -- СПб., 1898. -- Т. 4. -- С. 223--234.

Оригинал здесь: Викитека.