Ширэ Гуйлгуху, или Волшебная скамеечка Давыдов Дмитрий Павлович Дмитрий Павлович Давыдов Ширэ Гуйлгуху (1), или Волшебная скамеечка Герои-комическая поэма Я юношей в семнадцать лет В Троицкосавске поселился: Учил детей и сам учился, Как математик и поэт. Искатель почести и славы, Я у таможенной заставы Жил в бедной хижине один; И так бы дожил до седин, Когда бы случай чрезвычайный Мне не открыл чудесной тайны. Однажды, в праздник, погулять Пошел я в Воровскую Падь ( 2), Босой, прибавить нужно это, В экономических видах. К тому же красовалось лето, Не кстати обувь на ногах. Природа Негою дышала. Безоблачные небеса, Поля, лужайки и леса, Все глаз невольно восхищало. Прохладой веял ветерок; Порхал беспечный мотылек; Цветы душистые пестрели; А по дорожкам, где песок, Перелетали цициндели. И потому немудрено, Что вечерело уже давно, Когда из рощи ароматной Направил я шаги обратно, У двери дома, в тишине, Сгрустнулось безотчетно мне. Добыл я огонька на свечку И робко посмотрел на печку. Увы, -- несчастье и позор! Ограблена моя конура! Изделье дивное Кунгура, Сокровище похитил вор! О тать презренный, тать проклятый! В отчаянье я восклицал: Зачем, наперсник супостата, Ты сапоги мои украл? Когда ж того судьба желала, Убил бы ты меня сначала; И, разлучался с душой,-- Быть может, несколько упрямой,-- Я думал бы: сгнию босой; Но мертвые не имут срама. Я жив и молод, и здоров; Но что мне жизнь без сапогов? Как показаться в школьном мире Без обуви да в виц-мундире? А между тем смотритель строг: Он не уважит голых ног, И, с местностью незнакомый. Пожалуй станет уверять, Что пол училищного дома Ровней, чем Воровская Падь: Занозы нечего бояться. Лишь должно службой заниматься. И сколько выстрадала грудь, Чтоб ноги с честью всё ж обуть! Как было горько, неприятно Ходить в дома и обучать Мальчишек мудрости печатной, А девочек вальсировать! С каким презреньем, как надменно Отцы взирали на меня! С какою миною смиренной Стоял перед маменьками я, Когда они зайдут, бывало, В педагогическое зало Из комнаты любви и сна! Открыта грудь, открыта шея; Не знаешь что чего милее,-- Везде изнеженность видна Другой бы млел и таял сладко; А я, бедняк, смотрел украдкой, И сознавал в душе своей, Что в нас не допускают чувства; Жрецов науки и искусства, Нас не считают за людей, И не стыдятся перед нами, Предстать в ночном дезабилье С распущенными волосами И, с прелестями на голе! Но как душе ни тяжко было, К а к сердце страстное не ныло, Я сапоги себе достал, Предмет последнего стремленья, И вдруг их кто-то подобрал Толь из корысти, толь из мщенья! Не дух ли вражий мне внушил За печку спрятать то от вора, Что прежде я всегда хранил Под лавкою за кучей сора! Анафема, презренный тать: Судите, праведные боги; Его примерно наказать! Пусть святотатственные ноги В моих кунгурских сапогах Рассыплются в нечистый прах! Возвеселятся педагоги Чудесною карою небес; И, уходя босыми в лес, Откинут всякое сомненье, Что вор похитит их именье! Уже восток румянить стал Вершины отдаленных скал, А я еще с печальной думой Стоял средь хижины угрюмой И мир коварный проклинал. Но с обаянием рассвета Спокойней сердце у поэта И больше верности в уме. Я вспоминал об одном ламе, К которому ходил нередко За пояснительной заметкой, Когда поставлен был в тупик При чтении монгольских книг. Служитель ревностный бурханов, По имени Гомбой Дабанов, Он знал божественный секрет Пускать ширэ за вором в след. Я ободрился, и тогда же Разведать о своей пропаже В Улачи ( 3), где ширетуй ( 4) жил, С надеждой в сердце поспешил. У огонька средь юрты дымной Приятель мой гостеприимный Один на корточках сидел, И с наслаждением смотрел, Как закипал, ворча чуть слышно. В чугунной чаше чай кирпичный. Отвесил я Ламе поклон. "Мэнду ( 5)"! -- сказал протяжно он, Кивнул мне головою бритой, И преспокойно продолжал Варить напиток знаменитый, Тогда как весь я трепетал, Толкуя со слезой во взоре О приключившемся мне горе. Хозяин мало на меня Вниманья обращал покуда С полупотухшего огня Не снял тяжелого сосуда. Тут, зная как опрятен я, Он передом своей рубашки Очистил тщательно края Китайской деревянной чашки И предложил в ней чаю мне. Не кстати б это; но, вполне Знакомый с нравами бурята, Я чтил его привычки свято. К тому ж, известно издавна, Что завсегда у педагога Желудок на диете строгой, А грудь желаньями полна. И так нельзя считать за диво, Что завтракал я терпеливо. В тот час пришел братчёнок ( 6) к нам. Племянник доброго Гомбоя, Хоть по лицу и по глазам Виднелось тут родство иное. Взглянув отрадно на меня, Мой друг, ширетуй именитый, Послал проворного Жигжита Седлать любимого коня; И, продолжая беззаботно Отвар приятный допивать, Повел со мною речь охотно О том, как вора отыскать. Когда явился мальчик снова И скромно дяде объяснил, Что лошадь добрая готова, Старик, как должно, усадил Меня с Жигжитом пред собою, И осторожною рукою Поставил на ладони нам Скамью волшебную; а сам, Раскрыв футляр тетради грязной, Стал бормотать однообразно. Идет за часом длинный час Сижу насупротив Жигжита. Но не спускаю жадных глаз С дощечки, правильно покрытой Резьбою из тибетских слов И начертаньями богов. Не нарушается покоя, А много прокатилось дня. Сомненье в мудрости Гомбоя Уже тревожило меня. Устали локти и колени, Кружилась сильно голова. Дыханье сперлось, и едва От неприятных ощущений Я не покинул колдовства. Но вот скамейка понемножку Как будто стала оживать, То приподнимет кверху ножку, То ступит на нее опять, То передвинется лениво. То глухо скрипнет, то щелкнет, Я обомлел, смотря на диво. Меня кидало в дрожь и пот, А сердце мне тоска сжимала. Неумолкающий Гомбой Меле тем повысил голос свой; Скамейка бойко заскакала Застукала в ладони нам, Под лад таинственным стихам. Вольней прыжки, чем громче слово. Лама ударил в сан ( 7)... и вдруг Причудница скользнула с рук, Попала ножкою сосновой, В кольцо веревочки готовой, Рванулась в петле, поднялась, Поколотила в землю боком, Подпрыгнула и понеслась Туда-сюда волшебным скоком... Я не сробел на этот раз,-- Не отстаю, гонюсь упорно За прихотницею проворной... Но вот, по крику колдуна, О дверь ударилась она. И вон из юрты... по дорожке Все дальше, дальше, все быстрей... Чуть видно как мелькают ножки, Чуть успеваю я за ней. Уж поводочик стал струною И режет пальцы у меня... Но рядом был Жигжит со мною: Он за узду держал коня, И борзый конь храпел и рвался... Я ногу в стремя, и помчался, Склонясь к узорчатой луке,-- Шнурок магический в руке. Пыль от копыт туманит взоры; Вдали чуть слышен звонкий сан. Скачу я за крутые горы. Спускаюсь в глубину полян. Леса, луга, ручьи, трясины, Холмы, овраги и лощины Рисуются в глазах моих И исчезают в тот же миг. Вот Хапчаранка ( 8) предо мною. Здесь ряд высоких гладких скал Великолепною стеною Конец долины замыкал. Мне страшно. Аргамак упрямый