Книговод

Чудесное путешествие мальчика по Швеции

Лагерлёф Сельма


Сельма Лагерлеф.
Чудесное путешествие мальчика по Швеции


I.
Мальчик

Гном

   Воскресенье, 20 марта.
   
   Жил себе мальчик лет четырнадцати, высокий, стройный, с льняными волосами. Добродетелями он не блистал и больше всего любил есть, спать да проказничать.
   Однажды в воскресенье родители его собрались идти в церковь. Сам он сидел без куртки на столе и радовался, что папа с мамой уходят, а он часа на два будет предоставлен самому себе.
   "Теперь никто не помешает мне стрелять из папиного ружья", -- думал он.
   Однако отец как будто угадал его мысли и уж на пороге обернулся, говоря:
   -- Раз ты не идешь с нами в церковь, то хоть дома прочти проповедь. Обещаешь?
   -- Хорошо, -- ответил мальчик, но мысленно решил, что особенно утруждать себя не станет.
   Мальчику казалось, что мать его еще никогда не двигалась так быстро. В мгновение ока она подбежала к полке с книгами, достала "Наставления к проповедям" Лютера, отыскала проповедь на тот день и положила раскрытую книгу на столе под окном. Затем она развернула также Евангелие и положила его рядом с "Наставлениями". Наконец, она придвинула к столу большое кресло, купленное за год перед тем на аукционе Вемменхёгского церковного дома; на нем в обычное время никто не смел сидеть, кроме отца.
   Мальчик думал, что мать напрасно так суетится, потому что он не намерен прочесть более одной-двух страниц. Но отец, казалось, вторично заглянул ему в душу, так как подошел ближе и приказал строгим тоном:
   -- Смотри же читай со вниманием. Когда я возвращусь, то спрошу тебя каждую страницу отдельно. И если ты что-нибудь пропустишь, тебе придется плохо!
   -- В проповеди четырнадцать с половиною страниц, -- сказала мать, как бы прикидывая мерку.
   -- Чтобы поспеть, ты должен приняться за нее сейчас же.
   Наконец они ушли, и мальчик, провожая их взглядом, чувствовал себя так, словно попал в ловушку.
   -- Теперь, небось, они радуются, что так хорошо придумали, и я без них должен буду все время корпеть над проповедью!
   Однако родители ничуть не радовались, а шли в удрученном настроении. Это были бедные крестьяне, у которых поле размером не превышало какого-нибудь садика. Переселившись в эти места, они на первых порах могли держать только свинью и нескольких кур; но благодаря упорному, неустанному труду они теперь уж обзавелись коровами и гусями. Судьба им более или менее благоприятствовала, и в то ясное утро они могли бы беззаботно идти в церковь, если бы их не омрачала мысль о сыне. Отец сокрушался, что мальчик -- лентяй, что он плохо учился в школе, вышел бездельником и годен разве на то, чтобы пасти гусей. Мать на это ничего не могла возразить, но ее еще больше огорчало, что у мальчика какой-то дикий и злобный характер, что он мучит животных и обижает людей.
   -- Ах, если бы Господь смирил его злобу и смягчил его сердце! -- вздыхала мать. -- Он еще и на себя, и на нас навлечет беду!
   Мальчик долго думал, читать ли ему проповедь или нет. Все-таки он решил на этот раз повиноваться. Он уселся в широкое кресло и стал читать вполголоса; но собственное бормотанье как будто его усыпляло, и он не мог держать головы.
   Был чудный весенний день, хотя стояло лишь двадцатое марта. Мальчик жил в деревне Западный Вемменхёг, в провинции Сконе [Сконе -- провинция в Южной Швеции, в историческом регионе Гёталанд], где весна рано вступает в свои права. Хотя деревья еще не покрылись зеленью, но уже выгнали почки. Все канавы были наполнены водою, уже цвели пролески, и стебли растений, вьющихся по каменным стенам, стали коричневыми и блестящими. Вдали виднелся густой буковый лес, а над головою красовалось ясное синее небо. Через полуотворенную дверь в комнату доносилось пение жаворонка. Куры и гуси прогуливались по двору, а коровы, чуявшие весенний воздух даже в своих стойлах, время от времени мычали: му-у, му-у!..
   Мальчик читал, склонив голову, и усиленно боролся с дремотой.
   -- Нет, не буду спать, -- говорил он, -- а то я до самого обеда не справлюсь с проповедью.
   Но как бы то ни было, он все-таки уснул. Неизвестно, долго ли он спал, но проснулся он от какого-то легкого шороха. В ту минуту, когда он поднял голову, взор его упал на зеркало, и в зеркале он увидел отражение материнского сундука, который почему-то был открыт.
   У матери был большой дубовый сундук с железными украшениями, куда, кроме нее, никто не смел лазить. Там она хранила вещи, которые получила в наследство от своей матери и которыми особенно дорожила. В сундуке лежали старомодные крестьянские костюмы из красного сукна, короткие фартучки, юбки в складках и вышитые бисером корсажи. Были еще белые накрахмаленные косынки и тяжелые серебряные пряжки с цепями. Теперь уж таких платьев не носят, и мать не раз подумывала о том, чтобы их продать, но все не могла решиться.
   Мальчик ясно видел в зеркале, что крышка сундука откинута. Он не понимал, как это мать, уходя, забыла запереть сундук, чего с нею никогда не случалось.
   Он не на шутку встревожился. Он боялся, не залез ли вор, но не двигался с места, а сидел неподвижно и пристально смотрел в зеркало.
   Выжидая, не покажется ли вор, он спрашивал себя: что там за черная тень на краю сундука? Он вглядывался, вглядывался и просто глазам своим не верил. То, что сначала казалось тенью, становилось все отчетливее, и наконец он уже мог различить очертания. Это был маленький гном, сидевший верхом на краю сундука.
   Мальчик слыхал о гномах, но никогда не воображал, что они могут быть так малы. Этот гном был ростом не более ладони. У него было старое, морщинистое, безбородое лицо; одет он был в длинный черный камзол, панталоны до колен и широкополую черную шляпу. Он казался очень изящным и щеголеватым, с белыми кружевами у ворота и манжет, с пряжками на туфлях и подвязками, застегнутыми бантами. Он достал из сундука вышитую вставку и рассматривал старинную работу с таким вниманием, что даже не заметил, как мальчик проснулся.
   Мальчик, увидев гнома, был очень озадачен, но не испугался. Разве можно было бояться такого маленького существа? Гном так погрузился в свое занятие, что ничего не видел и не слышал, и мальчик вдруг надумал сыграть с ним какую-нибудь шутку, например, столкнуть его в сундук и захлопнуть крышку или что-нибудь в этом роде.
   Однако тронуть гнома руками мальчик не решался и высматривал, нельзя ли чем-нибудь его спихнуть. Он переводил взор от дивана к складному столу, от стола к печке. Он осмотрел кастрюли и кофейник, красовавшиеся на полке около печи, кувшин с водою около двери, ложки, ножи и вилки, блюда и тарелки, видневшиеся через полуотворенные дверцы буфета. Он взглянул на отцовское ружье, висевшее на стене рядом с портретами датской королевской четы [Провинция Сконе принадлежала Дании и отошла к Швеции в 1658 г. по мирному договору, заключенному в Роскилле, Дания], а потом на пеларгонии и фуксии, которые цвели на подоконнике. Под конец взор его упал на старую сетку для мух, прицепленную к оконной раме.
   Он моментально схватил сетку, накинул ее на край сундука -- и сам изумился своему счастью. Каким-то образом ему удалось изловить гнома. Тот лежал в большой сетке головою вниз и беспомощно барахтался.
   В первую минуту мальчик сам не знал, что ему делать со своим пленником. Он только раскачивал сетку из стороны в сторону, чтобы не дать гному выпутаться.
   Тогда гном заговорил. Он просил, умолял выпустить его на свободу, уверяя, что много лет приносил их семье счастье и потому заслуживает лучшего обхождения. Если мальчик его отпустит, то он даст ему старинный далер [далер -- крупная серебряная монета типа талера в Скандинавских странах], серебряную ложку и золотую монету величиной с крышку отцовских часов.
   Хотя мальчик был уверен, что за эти вещи нельзя выручить больших денег, но стал колебаться. Он немного побаивался гнома, с тех пор как овладел им. Он смутно чувствовал, что имеет дело с непредсказуемым сверхъестественным существом, и хотел бы избавиться от него.
   Ввиду этого он быстро пошел на уступки и перестал качать сетку, чтобы гном мог выкарабкаться. Однако, когда гном уж наполовину вылез, мальчик сообразил, что мог бы потребовать чего-нибудь существеннее, ну хоть поставить условием, чтобы гном вдолбил ему в голову проповедь.
   "Как глупо, что я его отпустил", -- подумал он и стал опять дергать сетку, стараясь зацепить ею гнома.
   Но не успел мальчик довести своей затеи до конца, как получил полновесную пощечину, от которой у него голова чуть не разлетелась вдребезги. Он отпрянул сначала к одной стене, потом к другой и наконец без чувств упал на пол.
   Он проснулся по-прежнему в комнате. Гном исчез бесследно. Сундук был закрыт, и сетка для мух висела на своем обычном месте. Если бы у мальчика правая щека не продолжала гореть от пощечины, то он был бы убежден, что видел все во сне.
   "Во всяком случае, папа с мамой будут уверять, что это мне приснилось, -- думал он, -- и не подарят мне ни единой строчки из проповеди. Поэтому лучше поскорее приняться за нее".
   Направляясь к столу, он увидел что-то странное. Не могла ведь комната увеличиться! Отчего же ему пришлось сделать гораздо больше шагов до стола, чем прежде? И что такое с креслом? Оно как будто не изменилось, а между тем ему пришлось сначала взобраться на перекладину между ножками, а потом уж на сиденье. То же самое было и со столом. Чтобы увидеть лежавшую на столе книгу, мальчик должен был стать на ручку кресла.
    "Что за притча! -- думал он. -- Кажется, гном заколдовал и стол, и кресло, и всю комнату".
   "Наставления" лежали на столе и на вид тоже не изменились; однако и здесь что-то случилось, так как он не мог разобрать ни одного слова и должен был влезть на самую книгу. Он прочел пару строчек и случайно оглянулся. Взор его упал на зеркало, и он громко воскликнул:
   -- А вот и другой!
   В зеркале ясно виднелся какой-то малыш в остроконечном колпаке и кожаных штанах.
   -- Он одет совсем как я! -- заметил мальчик и от изумления всплеснул руками. Малютка в зеркале проделал то же самое.
   Тогда он стал дергать себя за волосы, щипать себе руки, кружиться; малютка в зеркале повторял все его движения.
   Нильс раза два обошел вокруг зеркала, чтобы поискать, где прячется малютка, но не нашел никого и от испуга стал дрожать всем телом. Лишь в эту минуту понял он, что гном заколдовал его и что он сам тот карапуз, чье отражение виднелось в зеркале.

Дикие гуси

   Мальчик не хотел верить, что он превратился в гнома.
   "Это, должно быть, сон или наваждение, -- думал он. -- Подожду минуты две и тогда, наверно, опять буду человеком".
   Он стал перед зеркалом и закрыл глаза. Лишь через несколько минут он снова открыл их, ожидая, что наваждение пройдет. Но не тут-то было! Он оказался таким же маленьким, как и раньше. Льняные волосы, веснушки на носу, заплаты на кожаных штанах -- все было как прежде, только в значительно уменьшенном виде.
   Нет, очевидно, сколько ни стой, делу не поможешь! Надо придумать что-нибудь другое. Лучше всего было бы, конечно, разыскать гнома и помириться с ним.
   Мальчик спрыгнул на пол и принялся искать. Он заглядывал под стулья и шкафы, за диван и за печку. Он залезал даже в мышиные норки, но гнома нигде не было.
   Во время поисков он плакал и давал всевозможные обещания. Никогда больше он не нарушит своего слова, никогда больше не будет гадким, никогда больше не позволит себе дремать над проповедью! Если он только вновь получит человеческий облик, то сделается примерным и послушным мальчиком. Однако никакие обещания не помогали.
   Вдруг он вспомнил, что мать однажды говорила, будто гномы любят прятаться в хлеву. Он сейчас же побежал в хлев посмотреть, нет ли там его гнома. Он не достал бы до щеколды, но, к счастью, дверь была открыта. Благодаря этому ему удалось выбраться из комнаты.
   В сенях он стал искать свои деревянные башмаки, так как в комнате, разумеется, ходил в одних чулках. Он соображал, как же теперь надеть громоздкую, тяжелую обувь, но вдруг увидел на пороге пару крошечных башмачков. Когда он понял, что гном заколдовал даже его башмаки, то встревожился еще больше.
   "Очевидно, эта напасть долго будет длиться", -- подумал он.
   На старой дубовой доске перед входной дверью прыгал воробушек. Увидев мальчика, он воскликнул:
   -- Чирик-чирик! Вот Нильс-пастушок. Теперь он мальчик с пальчик! Нильс Хольгерссон -- мальчик с пальчик!
   Гуси и куры обернулись к мальчику и подняли невообразимый шум.
   -- Кукареку! -- кричал петух. -- Так ему и следует! Кукареку! Он мне свернул гребень!
   -- Ко-ко-ко! Поделом! -- без умолку кудахтали куры.
   Гуси сбились в кучу, вытянули головы и спрашивали:
   -- Кто это сделал? Кто это сделал?
   Удивительнее всего, что мальчик понимал их разговор. Он так был поражен, что стоял как вкопанный и слушал.
   "Вероятно, я понимаю язык зверей оттого, что превращен в гнома", -- думал он.
   Его возмущало, что куры не переставали выкрикивать свое "поделом". Он запустил в них камнем и воскликнул:
   -- Цыц, негодные!
   Однако он забыл, что теперь своим ростом уж не мог их устрашить. Они кинулись к нему и окружили его, выкрикивая:
   -- Ко-ко-ко! Поделом! Ко-ко-ко, поделом!
   Мальчик попытался бежать, но куры гнались за ним по пятам и так кричали, что он чуть не оглох. И если бы не подошла кошка, то он вряд ли избавился бы от них. Увидев кошку, куры сразу присмирели и стали искать червяков в земле с таким видом, словно никогда ни о чем другом не помышляли. Мальчик подбежал к кошке.
   -- Милая киса, -- просил он, -- ты ведь знаешь все углы и закоулки во дворе. Пожалуйста, скажи мне, где я могу найти гнома.
   Кошка не сразу ответила. Она села, грациозно свернула хвост кольцом вокруг передних лап и взглянула на мальчика. Это была большая черная кошка с белым пятном на груди. Ее пушистая шерсть блестела на солнце. Когти она втянула, а прищуренные глаза ее казались маленькими щелками. Вид у нее был самый добродушный.
   -- Конечно, я знаю, где живет гном, -- ответила она вкрадчивым голосом. -- Но это не значит, что я и тебе скажу... Уж не потому ли помочь тебе, что ты так часто дергал меня за хвост? -- сказала она наконец.
   Мальчик рассердился. Он совершенно забыл, что теперь стал маленьким и слабым.
   -- И сейчас дерну! -- крикнул он и бросился на кошку.
   Кошка мгновенно преобразилась до неузнаваемости. Она выгнула спину, лапы ее напряглись, хвост сделался коротким и толстым, уши откинулись назад. Она громко шипела, а широко раскрытые глаза метали искры.
   Мальчик не хотел отступать перед кошкой и сделал шаг вперед. Она одним прыжком бросилась на него, повалила его и с разинутой пастью стала над ним, придавив ему грудь передними лапами. Мальчик чувствовал, как ее когти через жилет и рубашку впивались ему в тело и как ее острые клыки щекотали ему шею. Тогда он стал изо всех сил звать на помощь. Однако никто не приходил, и он уже думал, что наступил его последний час. Вдруг он почувствовал, что кошка выпускает его.
   -- Теперь довольно, -- сказала она. -- Ради моей доброй хозяйки я на этот раз ограничусь острасткой. Я только хотела показать тебе, кто из нас двоих сильнее.
   Кошка ушла с тем же кротким и добродушным видом, как и пришла. Мальчик был до того сконфужен, что не мог сказать ни слова. Он поспешил убежать в хлев, чтобы там приняться за поиски гнома.
   В хлеву были только три коровы. Однако, когда мальчик вошел к ним, они подняли такой гвалт, словно их было три десятка.
   -- Му-у, му-у, му-у! -- мычала Майская Роза. -- Хорошо еще, что на свете есть справедливость.
   -- Му-у, му-у, му-у! -- подхватили все три сразу.
   Из-за их яростного мычания мальчик не мог разобрать, что они говорили. Он хотел расспросить о гноме, но его никто не слушал. Коровы держали себя так, словно к ним зашла чужая собака. Они топали ногами, гремели ошейниками, оборачивали головы и бодались.
   -- Подойди только ближе! -- говорила Майская Роза. -- Я тебя так лягну, что не скоро забудешь.
   -- Подойди только! -- говорила Желтая Лилия. -- Уж потанцуешь на моих рогах!
   -- Подойди, подойди! Сам узнаешь, как мне приятно было, когда ты давал мне пинка в бок деревянным башмаком, -- говорила Звездочка.
   -- Иди-ка сюда! Я рассчитаюсь с тобой за то, что ты запихивал мне ос в ухо, -- кричала Желтая Лилия.
   Майская Роза была старше и умнее остальных и сердилась больше всех.
   -- Подойди-ка! -- говорила она. -- Я отплачу тебе за то, что ты вытаскивал у матери скамеечку, на которой она сидела, когда доила меня; за то, что ты подставлял ножку, когда она шла с ведром молока, и за все слезы, которые она пролила из-за тебя.
   Мальчик хотел сказать им, что раскаивается в своем дурном поведении и теперь исправится, если только они укажут ему, где найти гнома. Однако коровы не слушали его и громко мычали. Он стал бояться, чтобы какая-нибудь из них, сорвавшись с привязи, не кинулась на него, и потому поспешил уйти из хлева.
   Мальчик был в полном отчаянии. Он ясно видел, что никто во дворе не поможет ему искать гнома, да и сам гном, если он его отыщет, едва ли сжалится над ним.
   Он влез на широкий каменный забор, окружавший ферму и обвитый плющом и жимолостью. Там он сел, размышляя, что делать, если ему не удастся вернуть себе человеческий облик. То-то удивятся отец с матерью, когда возвратятся из церкви! Да, все будут поражены, и народ соберется из Восточного Вемменхёга, и из Торпа, и из Скурупа, и со всего Вемменхёгского округа, чтобы на него поглазеть. И почем знать, может, родители повезут его напоказ по ярмаркам?
   Ах, как страшно было об этом думать! Уж лучше, чтоб его не видел ни один человек. Что за горе! Нет на всем свете более несчастного существа! Теперь он уж не человек, а заколдованный карлик.
   Он стал понемногу понимать, что значит перестать быть человеком. Он лишился всего, он уж не может играть с другими мальчиками, не может унаследовать фермы своих родителей, и никогда ни одна девушка не согласится выйти за него замуж.
   Мальчик взглянул на свое жилище. Это был маленький деревянный домик с выбеленными стенами и высокой, крутой соломенной крышей, которая как будто вдавливала его в землю. Хозяйственные постройки также были малы, а на поле едва могла бы повернуться лошадь. Но как все ни было скудно и бедно, а в его глазах представлялось недосягаемой роскошью. Теперь на лучшее жилье, чем ямка под полом, он не мог и рассчитывать.
   Погода была великолепная. Кругом все цвело, благоухало и пело. Только у него было тяжело на сердце. Уж никогда не придется ему радоваться. Он думал, что небо еще никогда не было таким синим, как в тот день. Вот показались перелетные птицы. Они возвращались из чужих краев, пролетели над Балтийским морем и направлялись дальше, к северу. Тут были птицы разнообразных пород, но мальчик знал лишь диких гусей, которые летели двумя длинными вереницами, сходившимися клином.
   Уже многие стаи гусей пронеслись мимо. Они летели высоко, но мальчик слышал, как они восклицали:
   -- Мы держим путь к высоким горам! Мы держим путь к высоким горам!
   Увидев домашних гусей, бегавших по двору, дикие гуси спустились ниже и стали звать:
   -- Полетим с нами! Полетим с нами! Мы держим путь к высоким горам!
   Домашние гуси невольно подняли головы и стали прислушиваться. Некоторые из них ответили:
   -- Нам и здесь хорошо! Нам и здесь хорошо!
   Как уж говорилось раньше, день был чудный, воздух был свежий и легкий, так что лететь было очень приятно, и, по мере того как пролетали новые стаи, домашние гуси приходили во все большее возбуждение. Иногда они принимались хлопать крыльями, как будто сами хотели взлететь, но каждый раз одна старая гусыня останавливала их словами:
   -- Не безумствуйте! Лететь с ними -- значит на голод и холод. Однако один молодой гусь не остался равнодушным к призыву.
   -- Если пролетит еще стая, то я присоединюсь к ней, -- сказал он. Пролетала новая стая и опять звала.
   Молодой гусь крикнул в ответ:
   -- Погодите, погодите! И я с вами!
   Он распластал крылья и попробовал подняться, но с непривычки опять упал на землю. Однако дикие гуси, вероятно, слышали его восклицание. Они обернулись и медленно полетели назад, чтобы посмотреть, следует ли он за ними.
   -- Погодите, погодите! -- кричал он, снова пытаясь взлететь.
   Мальчик на заборе все это слышал и думал: "Будет жаль, если большой гусь улетит. Папа и мама очень огорчатся, если он пропадет".
   В эту минуту Нильс совершенно забыл, что он мал и слаб. Соскочив с забора, он подбежал к кучке гусей и обхватил гусака руками.
   -- Не смей улетать, слышишь! -- говорил он.
   Однако гусь уже умудрился подняться от земли. В пылу увлечения он даже не стряхнул мальчика и захватил его с собою под облака.
   Он поднимался так быстро, что у мальчика закружилась голова. Прежде чем он сообразил, что надо выпустить гуся из своих объятий, он очутился на такой высоте, что, бросившись вниз, разбился бы насмерть. Единственное, что он мог сделать, -- это устроиться поудобнее и влезть на спину гуся. Он вскарабкался, хотя и с большим трудом. Однако держаться на скользкой спине между двумя подвижными крыльями тоже было нелегко. Мальчик должен был запустить обе руки глу б око в перья и пух, чтобы не свалиться.

Клетчатая скатерть

   У мальчика так кружилась голова, что он долго ничего не мог сообразить. Воздух свистел и гудел, крылья около него быстро двигались, а между перьями бушевала настоящая буря. Около него летели тринадцать гусей. Все они хлопали крыльями и гоготали. В глазах у него мутилось и в ушах шумело. Он не мог сообразить, летят ли они высоко или низко и куда несут его.
   Под конец он настолько пришел в себя, что решил узнать, куда направляются гуси. Однако это было нелегко, так как у него не хватало смелости посмотреть вниз. Он был уверен, что у него закружится голова.
   А гуси поднялись не слишком высоко из-за нового сотоварища. Ради него они даже летели немножко медленнее. Наконец мальчик собрался с духом и бросил взгляд на землю. Ему показалось, что внизу разостлана огромная скатерть с бесчисленным множеством крупных и мелких клеток.
   -- Где я? -- невольно спросил он.
   Он видел только клетки да клетки. Одни были квадратные, другие продолговатые, но все прямоугольные. Ничего круглого или овального.
   -- Что это за большая клетчатая скатерть внизу? -- спросил мальчик, не надеясь, впрочем, получить ответ. Однако окружавшие его гуси в один голос закричали:
   -- Поля и луга! Поля и луга!
   Тогда мальчик понял, что большая клетчатая скатерть, над которою он пролетал, -- не что иное, как плоская почва Сконе, и понемногу он догадался, отчего она кажется клетчатой и пестрой. Раньше всего он узнал в светло-зеленых клетках озимую рожь. Желто-серыми клетками представлялись поля, где предыдущим летом посажены были плодовые деревья; на коричневатых рос клевер; черными казались старые пастбища или вспаханная пашня. Коричневые клетки с желтой каймой были, без сомнения, буковыми лесами, так как большие деревья посреди леса зимой обнажаются, а молодые буки на опушке сохраняют сухие пожелтевшие листья до весны. Виднелись также темные клетки с сероватой серединой. Это были большие квадратные дома с почерневшими соломенными крышами и мощеными дворами. Еще попадались клетки с зеленой серединой и коричневой каймой. Это были сады, где лужайки уже зеленели, а окружавшие их кусты и деревья выделялись на зеленом фоне своей темной корой.
   Мальчик, разглядывая пестрые клетки, невольно засмеялся. Но гуси, услышав его смех, с укором воскликнули:
   -- Плодородная и хорошая земля! Плодородная и хорошая земля!
   Мальчик опять стал серьезным.
   "Как я смеюсь, когда со мной случилось самое ужасное, что может выпасть на долю человека!" -- думал он.
   Несколько времени он сохранял серьезность, но потом опять стал смеяться. Когда он несколько привык к своему способу путешествия и уж не должен был сосредоточивать помыслов на том, как бы удержаться на спине гуся, то стал замечать, что мимо пролетают многочисленные стаи птиц и все направляются к северу. Стаи обменивались между собою криком и гоготанием.
   -- А, и вы сегодня летите! -- кричали некоторые птицы.
   -- Летим! -- отвечали гуси.
   -- Что вы скажете о весне?
   -- Еще нет ни единого листочка на деревьях, и в озерах вода холодная!
   Пролетая над каким-то двором, где бегали домашние птицы, гуси спросили:
   -- Чья это ферма?
   Петух задрал голову и ответил.
   -- Эта ферма называется Маленькое поле! Теперь, как и прежде! Теперь, как и прежде!
   Фермы назывались по именам владельцев, как вообще принято в Сконе. Но вместо того чтоб ответить: "Это дом Пера Матсона или Уле Буссона", петухи давали им прозвища по своему усмотрению и выкрикивали, например: "Вот ферма Бесхлебная!" Про бедную лачужку они говорили: "Вот ферма Малоежка, Малоежка, Малоежка!" Зато большим и богатым крестьянским фермам они давали почетные названия: Счастливый двор, Яичная гора, Денежный дом.
   Однако на господских дворах петухи были слишком высокомерны, чтобы выдумывать какие-нибудь шутливые прозвища. Один из них заорал во все горло, словно хотел, чтобы его услышали даже на солнце:
   -- Это усадьба Дюбека! Теперь, как и прежде! Теперь, как и прежде! Немного подалее другой петух кричал:
   -- Это, как всем известно, Сванехольм! [Сванехольм (Сванхольм) -- замок в шведской провинции Сконе, который был возведен в XVI в. Название происходит от шв. svan -- "лебедь", и holm -- "остров"; Сванехольм -- Лебединый остров.]
   Мальчик заметил, что гуси уж не летели по прямой линии. Они рассеялись над долиной, словно радовались возвращению в Сконе и хотели приветствовать каждый отдельный домик. Поравнялись они с двором, где было несколько больших зданий с высокими трубами, окруженных множеством маленьких домиков.
   -- Это Юрдбергский сахарный завод! -- кричали петухи. -- Это Юрдбергский сахарный завод!
   Мальчик на спине гуся вздрогнул. Местность была ему знакома. Она находилась недалеко от родительского дома, и в прошлом году он там пас гусей. Но с высоты все выглядело иначе.
   Стой! Да вот никак Ооса и маленький Матс, его прошлогодние товарищи! Нильс дорого бы дал, чтоб опять в этом году быть с ними. А что сказали бы они, если бы видели, как высоко он пролетал над их головами?
   Дикие гуси особенно обрадовались, встретив домашних. Они замедлили полет и закричали:
   -- Мы держим путь к высоким горам! Хотите с нами? Хотите с нами?
   Но домашние гуси ответили:
   -- Еще зима не кончилась! Вы рано вылетели! Возвращайтесь назад! Возвращайтесь назад!
   Дикие гуси спустились ниже, чтоб их лучше было слышно, и кликнули:
   -- Присоединяйтесь к нам! Мы научим вас летать и плавать!
   Тут домашние гуси обиделись и больше не отвечали ни слова. Дикие гуси спустились еще ниже, почти касаясь земли, а затем с быстротою молнии поднялись ввысь, словно чего-то испугались.
   -- Ой-ой-ой! -- кричали они. -- Да это вовсе не гуси! Это овцы! Овцы! Гуси на земле выходили из себя и гоготали:
   -- Чтоб вас пристрелили! Всех до единого! Всех до единого!
   Слушая эту ссору, мальчик от души смеялся. Потом он вспомнил о своем несчастье и заплакал. Но через минуту он опять улыбался. Еще никогда он не передвигался так быстро. А мчаться во всю прыть было для него всегда большим наслаждением. Он, разумеется, и не подозревал, что в воздухе бывает так прохладно и что туда доносится такой приятный запах земли и смолы. Он также не представлял себе, какое чувство испытываешь, пролетая высоко над землею. А чувство было такое, что уносишься прочь от всяких горестей, забот и страданий.

II.
Акка с Кебнекайсе

Вечер

   Большой белый гусь очень гордился тем, что в обществе диких товарищей летал взад и вперед над южной равниной и мог дразнить домашних птиц. Хоть он и чувствовал себя счастливым, но это не помешало ему уже к полудню сильно утомиться. Он старался глубже вдыхать воздух и быстрее махать крыльями, но все-таки значительно отставал от других. Когда гуси, летевшие позади, увидели, что он не поспевает за ними, то стали кричать предводительнице, которая летела во главе треугольной вереницы:
   -- Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе! [Кебнекайсе -- высочайшая гора Швеции и Лапландии. Имеет две вершины -- южную, покрытую ледником, высотой 2106 м, и северную высотой 2097 м.]
   -- Что такое? -- отозвалась она.
   -- Белый отстал! Белый отстал!
   -- Скажите ему, что быстро лететь легче, чем медленно, -- ответила предводительница, направляясь вперед.
   Гусь попробовал последовать ее совету и лететь скорее, но так устал, что принужден был опуститься на уровень подстриженных деревьев, окаймлявших поля и луга.
   -- Акка! Акка! Акка с Кебнекайсе! -- опять закричали гуси, летевшие в хвосте и видевшие, как тяжело ему приходится.
   -- Что вам еще нужно? -- с досадой спросила предводительница.
   -- Белый падает! Белый падает!
   -- Скажите ему, что высоко лететь легче, чем низко.
   Гусь попробовал послушаться и этого совета, но, когда он поднимался ввысь, у него так захватило дыхание, что чуть не разорвалась грудь.
   -- Акка! Акка! -- кричали гуси, летевшие позади.
   -- Оставите вы меня в покое или нет? -- ответила предводительница еще нетерпеливее, чем прежде.
   -- Белый падает! Белый падает!
   -- Передайте ему: кто не может лететь со стаей, пусть возвращается восвояси.
   Полета своего она и не подумала замедлить и мчалась вперед с прежней стремительностью.
   -- Вот оно что! -- сказал гусь. Он понял, что дикие гуси вовсе не намерены взять его с собою в Лапландию, а заманили его только ради шутки.
   Ему было досадно, что силы покидают его и он не может доказать этим бродягам, что домашний гусь тоже на что-нибудь способен. Но всего неприятнее было то, как отнеслась к нему Акка с Кебнекайсе! Хотя он был домашним гусем, но не раз слышал о предводительнице Акке, которой минуло чуть ли не сто лет. Она пользовалась великим почетом, и всегда только избранные дикие гуси сопровождали ее. Однако никто не презирал так домашних гусей, как Акка и ее стая, и Белому особенно хотелось показать, что он не хуже их.
   Он медленно летел за другими, размышляя, повернуть ли ему назад или продолжать путь. Вдруг мальчик с пальчик, которого он нес на спине, сказал:
   -- Милый Мортен, ты сам видишь, что тот, кто никогда не летал, не в состоянии добраться с дикими гусями до Лапландии. Не лучше ли повернуть назад, пока не поздно?
   Мальчик с пальчик особенно раздражал гуся, и когда он увидел, что тот сомневается в его силах, то решил во чтобы то ни стало продолжать путь.
   -- Если ты скажешь еще хоть слово, -- заявил он, -- я брошу тебя в первую встречную лужу.
   Гнев настолько поднял его силы, что он летел почти наравне с другими гусями. Разумеется, он долго не мог бы выдержать, но в этом и не было надобности, так как к закату солнца стая начала быстро опускаться вниз. Мальчик и гусь, сами того не подозревая, очутились на берегу озера Вомбшён.
   "Здесь, верно, будет ночлег", -- подумал мальчик и спрыгнул со своего гуся.
   Он стоял на узком песчаном берегу. Перед ним расстилалось довольно большое озеро. Впрочем, озеро производило неприятное впечатление. Оно было затянуто черным, неровным льдом, испещренным полыньями и трещинами, как всегда бывает весною. Очевидно, лед уж недолго мог простоять, так как отделился от берега, и его окаймляла широкая полоса темной блестящей воды. Но все-таки своим присутствием он нагонял почти что зимний холод.
   На другом берегу виднелись уютные постройки, но там, где гуси сделали привал, была лишь большая сосновая роща. Казалось, сосновый лес обладал свойством удерживать зиму. Везде земля уже очистилась от снега, но под гигантскими соснами он еще лежал толстым пластом. Снег то таял, то замерзал, то опять таял, и опять замерзал, и наконец сделался твердым, как лед.
   Мальчику казалось, что он попал в безжизненную пустыню, и его охватила такая тоска, что он готов был разрыдаться. Целый день он ничего не ел и теперь был голоден. Но где ж было достать еду? В марте ни на деревьях, ни в поле нельзя найти ничего съедобного.
   Кто накормит его, приютит, сделает ему постель? Кто посадит его у огня и защитит от диких зверей?
   Солнце уже закатилось, и с озера дул холодный ветер. На землю спустилась неприветливая тьма, а в лесу что-то начало трещать и щелкать.
   Бодрость духа, появившаяся у мальчика на высоте, теперь совсем исчезла, и он со страхом озирался на своего спутника. Ведь теперь у него никого больше не было! Тут он увидел, что гусю еще хуже, чем ему самому. Гусь лежал на том месте, где опустился, и, казалось, был при последнем издыхании. Он неподвижно вытянул шею, закрыл глаза и еле дышал.
   -- Милый Мортен! -- сказал мальчик. -- Попробуй выпить глоток воды. До озера два шага.
   Однако гусь не шевелился. Мальчик до той поры всегда обращался жестоко с животными, не исключая и этого гуся, но теперь Мортен казался ему единственным другом, и он боялся его лишиться. Он стал толкать и тащить его к воде. Это оказалось делом нелегким, так как гусь был крупный и тяжелый. И все-таки он кое-как справился.
   Гусь сначала погрузился головою в воду и с минуту лежал неподвижно. Вскоре он, однако, поднял голову, отряхнулся и стал жадно пить. Потом он гордо поплыл к камышам. Дикие гуси уже раньше рассеялись по озеру. Опустившись вниз, они тотчас же кинулись к воде, не обращая никакого внимания на белого гуся и его наездника. Они купались и охорашивались, а потом лакомились водяными растениями. Белый гусь увидел маленького окуня, поймал его и, подплыв с ним к берегу, положил у ног мальчика.
   -- Вот тебе в награду за то, что ты дотащил меня к воде, -- сказал он.
   Это было первое приветливое слово, которое мальчик услышал за весь день. Он пришел в такой восторг, что хотел обнять гуся, но не осмелился. Сам подарок его тоже обрадовал. Сначала ему казалось, что он не сможет есть рыбу сырьем, тем не менее он решил попробовать. Он нащупал, при нем ли нож; нож оказался в кармане, но в уменьшенном виде -- не более спички. Все-таки ему удалось очистить и выпотрошить рыбу, а затем окунь был съеден. Когда мальчик утолил голод, то ему стало стыдно, что он съел его сырым.
   "Вот и видно, что я не человек, а гном", -- думал он.
   Пока мальчик ел рыбу, Белый спокойно стоял около него, но, когда тот проглотил последний кусок, шепнул:
   -- Мы попали к надменным гусям, которые презирают всех домашних птиц.
   -- Да, я уж это заметил, -- сказал мальчик.
   -- Для меня будет очень лестно, если я с ними долечу до Лапландии и докажу им, что домашний гусь тоже на что-нибудь способен.
   -- Да-а-а! -- протянул мальчик, не желая противоречить гусю, хотя в силы его не очень-то верил.
   -- Однако я не думаю, чтоб мне удалось самому справиться с таким предприятием, -- продолжал гусь, -- и потому хочу попросить, чтобы ты оставался со мною и помогал мне.
   Мальчик, разумеется, мечтал лишь о том, чтобы как можно скорее вернуться домой. Он крайне изумился и не нашелся, что ответить.
   -- Мне кажется, что мы с тобою не очень дружим, -- пролепетал он. Но гусь совершенно забыл об этом и помнил только, что мальчик спас ему жизнь.
   -- Мне, собственно, нужно бы вернуться к папе и маме, -- сказал мальчик.
   -- Не беспокойся! В свое время я тебя к ним доставлю! -- воскликнул гусь. -- И не покину тебя до тех пор, пока не принесу на порог вашего дома.
   Мальчик рассудил, что, пожалуй, лучше некоторое время не показываться на глаза родителям, поэтому он внимательно выслушал предложение и уж готовился дать согласие, как вдруг услышал сильный шум. Дикие гуси все сразу выскочили из воды и стали отряхиваться. Затем они выстроились гуськом с предводительницей впереди и подошли к новым товарищам.
   Глядя на диких гусей, Белый испытывал не особенно приятное чувство. Он прежде полагал, что у них гораздо больше сходства с домашними и что он им более сродни. Они были гораздо меньше его ростом; белой расцветки между ними не встречалось, всё попадались серые или серо-коричневые. Желтые глаза их, в которых как будто горел огонек, нагоняли на него страх. Белому всегда внушали, что надо ходить медленно и степенно, а эти вовсе не умели ходить и как-то подскакивали. Но больше всего он испугался при виде их ног -- огромных, с разорванными и стоптанными перепонками. Ясно было, что дикие гуси не выбирали, где ступать, и никогда не делали крюка. В общем они были изящны и красивы, но по ногам в них сразу можно было узнать жалких бродяг. Гусь успел шепнуть мальчику:
   -- Говори с ними смело, только не открывай, кто ты.
   В это время дикие гуси уж подошли к ним и стали кивать головами. Белый тоже кивал, только гораздо чаще. После усиленного обмена поклонами предводительница сказала:
   -- Теперь мы должны знать, кто вы такие.
   -- О себе я не много могу сообщить, -- ответил Белый. -- Я родился прошлой весной в Сканёре. Осенью меня продали Хольгеру Нильсону из Западного Вемменхёга. Там я был до сих пор.
   -- Ты, кажется, не можешь похвалиться происхождением, -- заметила предводительница. -- Как же ты отважился пуститься в путь с дикими гусями?
   -- Быть может, именно потому и отважился, чтоб доказать вам, диким гусям, что и мы, домашние, на что-нибудь способны.
   -- Хорошо, если ты сможешь это доказать, -- заметила предводительница. -- Пока мы видели только, как ты летаешь. Но может быть, ты в другом искуснее? Умеешь ли ты плавать?
   -- О нет, этим не могу похвалиться, -- ответил гусь. Ему казалось, что предводительница уже решила отослать его домой, поэтому ему было решительно все равно, что ответить.
   -- Я переплывал только через лужи, -- добавил он.
   -- Зато ты, вероятно, мастер прыгать?
   -- Где ж видано, чтобы домашние гуси прыгали! -- ответил Белый, окончательно роняя свое достоинство. Он был уверен, что предводительница ни под каким видом не возьмет его с собою. Однако, к его великому изумлению, она сказала:
   -- Ты отвечаешь смело, а у кого есть смелость, тот может быть хорошим товарищем, хотя бы даже сначала не отличался ловкостью. Не хочешь ли остаться с нами на несколько дней для испытания?
   -- С удовольствием, -- ответил гусь, весьма польщенный.
   Предводительница вытянула шею и спросила:
   -- А это кто же с тобой? Я таких никогда не видала.
   -- Это мой приятель, -- ответил Белый. -- Он всю жизнь пас гусей и может быть нам полезен в путешествии.
   -- Тебе, как домашнему гусю, пожалуй, -- сказала предводительница. -- А как же его зовут?
   -- У него несколько имен, -- нерешительно ответил гусь. Он не знал, как выпутаться из затруднения, а между тем не хотел выдать, что мальчик носит человеческое имя.
   -- Его зовут Мальчик с пальчик, -- сказал он наконец.
   -- Что ж он из рода гномов? -- осведомилась предводительница.
   -- В котором часу вы, дикие гуси, ложитесь спать? -- поспешно спросил Белый, стараясь уклониться от ответа. -- У меня в эту пору уж всегда глаза слипаются.
   Видно было, что гусыня, с которой разговаривал Белый, была очень стара. Оперение ее было серебристо-серое, без единой темной полоски. Голова у нее была больше, ноги грубее и перепонки сильнее искалечены, чем у других, и перья у нее были жесткие, плечи костлявые, шея худая. Все это свидетельствовало о глубокой старости. Только глазам ее ничего не сделалось, и они блестели ярче, чем у остальных гусей. Теперь она торжественно заявила Белому:
   -- Знай, гусь, что я Акка с Кебнекайсе. Справа от меня летит Юкси из Вассияуре, а слева -- Какси из Нуольи. Знай также, что второй гусь справа -- это Кольме, второй слева -- Нелье, а сзади них -- Вииси и Кууси [Имена гусей представляют собой первые шесть числительных в финском языке: юкси -- один, какси -- два, кольме -- три, нелье -- четыре, вииси -- пять, кууси -- шесть]. Знай еще, что шесть молодых гусей в конце стаи, три справа и три слева, также из лучших фамилий. Поэтому ты не должен считать нас бродягами, которые готовы завести знакомство с первым встречным. И не воображай, что мы примем к себе на ночлег того, кто не хочет открыть нам своего происхождения.
   При этих словах предводительницы мальчик поспешно выступил вперед. Его огорчило, что гусь, так смело говоривший за себя, давал о нем уклончивые ответы.
   -- Я не стану скрывать, кто я, -- сказал он.
   -- Меня зовут Нильс Хольгерссон. Я сын фермера и до сегодняшнего утра был человеком...
   Мальчик не докончил, так как его уж никто не слушал. Узнав, что он человек, Акка отскочила на три шага, а другие гуси еще дальше. Все они вытянули шеи и сердито шипели на него.
   -- Ты мне показался подозрительным с той самой минуты, как я увидела тебя на берегу, -- сказала Акка. -- Теперь ты должен поскорее убраться отсюда. Мы не терпим людей в нашей стае.
   -- Быть не может, чтоб вы, дикие гуси, боялись такого маленького существа, -- заступился за товарища Белый. -- Завтра он, конечно, уйдет, но на ночь уж позвольте ему остаться здесь. Кто же возьмет на свою совесть отпустить беззащитного малютку ночью одного? Ведь на него может напасть лисица или хорек.
   Дикая гусыня подошла чуточку ближе, но, видимо, ей трудно было побороть страх.
   -- Меня учили избегать всякого, кто называется человеком, -- сказала она, -- будь он большой или маленький, безразлично. Но если ты, гусь, ручаешься, что он не причинит нам зла, то так и быть, пусть останется переночевать. Боюсь, однако, что ни тебе, ни у ему наш ночлег не окажется подходящим: мы ведь спим на плавучих льдинах.
   Она думала, что гусь смутится, но ничуть не бывало.
   -- Вы очень благоразумны и умеете выбирать безопасные местечки, -- сказал он.
   -- Смотри же, ты отвечаешь за то, чтобы он утром отправился домой!
   -- В таком случае и я должен вас покинуть, так как дал зарок не расставаться с ним, -- сказал гусь.
   -- Как знаешь, -- ответила предводительница.
   Она взмахнула крыльями и улетела на лед, куда за нею поодиночке последовали гуси.
   Мальчик очень огорчился, узнав, что его путешествие в Лапландию расстраивается. Холодный ночлег тоже пугал его.
   -- Час от часу не легче, Мортен, -- говорил он, -- мы с тобою замерзнем на льду.
   Однако гусь не терял бодрости.
   -- Это вовсе не страшно, -- сказал он. -- Набери только побольше соломы или сена.
   Когда мальчик набрал целую охапку прошлогодней травы, Белый схватил его клювом за шиворот и полетел с ним на лед, где дикие гуси уж спали рядком, засунув головы под крылья.
   -- Постели траву на льду, чтобы у меня ноги не примерзли, -- сказал гусь. -- Ты поможешь мне, а я тебе.
   Мальчик постлал траву. Тогда гусь опять взял его за шиворот и сунул себе под крыло.
   -- Здесь тебе будет тепло и удобно, -- сказал он, поджимая крыло, чтобы мальчик не свалился.
   Мальчик утопал в пуху и даже не мог ответить. Лежать было хорошо, и он так устал, что моментально заснул.

Ночь

   Известное дело, что лед обманчив и полагаться на него нельзя. Среди ночи ледяная кора озера Вомбшён, отделившаяся от берега, изменила свое положение и в одном месте причалила к суше. Об этом пронюхал лис Смирре, живший около озера в монастырском парке Эведсклостера [Эведсклостер -- замок в провинции Сконе, был построен в 1765--1776 гг., на его месте стоял древний монастырь XII в. Замок окружает красивый сад с террасами и фонтанами] и вышедший на ночную охоту. Смирре уже с вечера видел гусей, но не надеялся, что ему удастся изловить хоть одного из них. Теперь же он быстро помчался по льду.
   Он был уже близко от диких гусей, как вдруг поскользнулся и царапнул когтями по льду. Гуси проснулись и замахали крыльями, торопясь взлететь. Но Смирре был проворен. Одним прыжком он подскочил к ближайшему гусю, схватил его и вместе с ним убежал обратно на берег.
   Однако в ту ночь дикие гуси были на льду не одни: с ними находился человек, хотя и крошечный. Мальчик тоже проснулся, когда белый гусь взмахнул крыльями, и от этого упал на лед, но еще долго протирал глаза и ничего не понимал, пока не увидел убегающей коротконогой собачонки с гусем в зубах.
   Он кинулся, чтобы отнять у собаки ее добычу. Белый гусь кричал ему вслед:
   -- Берегись, мальчик с пальчик! Берегись!
   Но мальчик думал, что нечего бояться какой-то собачонки, и мчался вперед.
   Дикий гусь, которого уносил лис, слышал топот деревянных башмачков по льду и ушам своим не верил.
   "Неужели этот карапуз рассчитывает отбить меня у лиса?" -- думал он. И как ему ни было плохо, а в горле у него стало что-то клокотать, словно он смеялся. "Раньше всего он провалится в какую-нибудь трещину на льду", -- соображал гусь.
   Но, несмотря на темноту, мальчик различал все трещины и проруби и перескакивал через них большими прыжками. Это объяснялось тем, что теперь у него были глаза, как у гнома, и он хорошо видел ночью. Все представляло однообразную серую или черную массу, но он различал озеро и берег так же отчетливо, как днем.
   Там, где лед соприкасался с землей, лис прыгнул. В то время как он карабкался на берег, мальчик крикнул ему:
   -- Эй ты, ворюга, пусти гуся!
   Смирре не знал, кто это кричит, но не оглянулся, а только ускорил ход. Теперь он бежал через роскошный буковый лес; мальчик гнался за ним, не помышляя об опасности. Зато он вспоминал, с каким презрением к нему относились гуси, и ему хотелось доказать им, что человек, даже самый маленький, стоит выше всех других созданий. Не раз он прикрикивал на собачонку, чтобы она отпустила свою добычу.
   -- Как тебе, собака, не совестно было украсть живого гуся? -- восклицал он. -- Брось его сейчас, а не то отведаешь палки! Брось, говорю тебе, иначе я пожалуюсь твоему хозяину!
   Когда Смирре понял, что его принимают за собаку, которая боится палки, то ему стало так смешно, что он чуть не выронил гуся. Смирре был большим разбойником и не довольствовался охотою на крыс и полевых мышей, а забирался в жилые помещения и воровал кур и гусей. Он знал, что все в округе боятся его. И вдруг угроза! Подобной глупости он давно уж не слыхал!
   Тем не менее мальчик бежал изо всех сил. Ему казалось, что толстые стволы буков скользят мимо него. Расстояние между ним и Смирре все уменьшалось, и наконец он мог даже ухватить лиса за хвост.
   -- Теперь я таки отниму у тебя гуся! -- воскликнул он и крепко вцепился ему в хвост. Однако у него не хватило силенки, чтобы удержать Смирре. Лис рванулся и потащил его с собою так стремительно, что только сухие листья полетели во все стороны.
   Смирре, видимо, убедился, что его враг не опасен. Он остановился, опустил гуся на землю, придавил его передними лапами, чтобы он не улетел, и готовился перекусить ему горло, но решил напоследок еще подразнить гнома.
   -- Ступай жалуйся хозяину, -- крикнул он, -- а я пока загрызу гуся!
   Каково же было удивление мальчика, когда он увидел острую мордочку своего противника и услышал хриплый, сердитый голос! Он так негодовал на лиса, который потешался над ним, что забыл всякий страх. Он еще крепче вцепился в его хвост, а сам оперся на корень бука и, когда он разинул пасть над самой головою гуся, дернул изо всех сил. Смирре от неожиданности попятился шага на два, и благодаря этому дикий гусь очутился на свободе. Он тотчас же, хотя и не без труда, взлетел в воздух. Крылья у него были повреждены, и он еле мог ими двигать. Кроме того, в темном лесу он ровно ничего не видел и чувствовал себя беспомощным, как слепой. Из-за этого он не в состоянии был помочь мальчику и старался только поскорее выбраться из зеленой листвы, чтобы полететь к озеру. А Смирре накинулся на мальчика.
   -- Не его, так тебя! -- рычал он, и в голосе его звучало бешенство.
   -- Напрасно думаешь, что тебе это удастся, -- ответил мальчик.
   Он был возбужден тем, что спас гуся. По-прежнему он держался за хвост лиса, к которому крепко прижимался, когда он пыталась его ловить. В лесу шел такой пляс, что только деревья стонали. Смирре кружился и вертелся, но хвост тоже кружился и вертелся, а мальчик держался так крепко, что лис не мог его поймать.
   Вдруг мальчик увидел молодой бук. Прямой, как стрела, он тянулся к солнцу, и, вероятно, со временем ему суждено было пробить густую листву осенявших его старых деревьев. Мальчик выпустил лисий хвост и поспешно влез на дерево. Однако Смирре в пылу увлечения не заметил этого и еще долго кружился за собственным хвостом.
   -- Будет тебе плясать! -- неожиданно крикнул ему мальчик.
   Лис пришел в ярость. Какой позор, чтобы не поймать маленького карапуза! Он улегся под деревом сторожить мальчика.
   Мальчику было не особенно удобно. Он сидел верхом на тоненькой ветке, а молодой бук не дорос до зеленого свода, и перепрыгнуть на другое дерево оказалось невозможным. Однако сойти вниз мальчик тоже не отваживался. Ему было очень холодно, и руки у него так окоченели, что он чуть не выпустил своей ветки. Ужасно также хотелось спать, но он гнал от себя сон, чтобы не свалиться на землю.
   О, как ужасно было оставаться в лесу среди ночи! До сих пор он не знал, что такое ночь! Ему казалось, что теперь все окаменело и уж никогда не проснется к жизни.
   Стало светать, и мальчик обрадовался, что окружающие предметы принимают прежний вид. Но под утро холод давал себя чувствовать еще сильнее, чем ночью.
   Наконец взошло солнце, только не золотое, а красное. Мальчику представилось, что оно сердится, и он спрашивал себя: за что же именно? Может быть, за то, что ночь, пользуясь отсутствием солнышка, нагнала на землю такой холод?
   Солнечные лучи большими огненными снопами рассыпались по небу, чтобы посмотреть, что натворила ночь на земле, и все кругом, казалось, покраснело от стыда. Облака на небе, гладкие стволы буков, густо сплетенные ветви, земля, покрытая инеем, -- все это зарумянилось и горело.
   Лучи разливались дальше и дальше, и скоро ночные ужасы совершенно исчезли. Оцепенение прошло, и появились живые существа. Черный дятел с красной шейкой стал долбить клювом древесный ствол, и белка выскочила из гнезда с орехом в зубах, уселась на ветке и принялась его грызть. Пролетел дрозд с прутиком во рту; на вершине дерева запел зяблик. И мальчик понял, что солнце сказало всем маленьким созданиям:
   -- Проснитесь, выходите из своих логовищ! Я здесь, и теперь вам нечего бояться.
   С озера раздавался клич гусей, которые собирались продолжать свой путь. Вскоре все четырнадцать гусей пролетели над лесом. Мальчик пробовал звать их, но они были слишком высоко, чтобы услышать его голос. К тому же они, вероятно, думали, что лис давно уж сожрал его. Они даже не дали себе труда его искать. Мальчик чуть не заплакал с отчаяния. Но солнце стояло на небе в золотом сиянии и подбодряло весь мир.
   -- Ничего не бойся и не отчаивайся, Нильс Хольгерссон, ведь я здесь! -- говорило оно.

Игра гусей

   Понедельник, 21 марта.
   
   Все в лесу было спокойно ровно столько времени, сколько нужно гусю, чтобы позавтракать. Но когда раннее утро сменилось поздним, один дикий гусь залетел под густую листву. Он неуверенно прокладывал себе дорогу между стволами и ветвями и летел очень медленно. Увидев его, лис вскочил со своего места под молодым буком и погнался за ним. Дикий гусь не скрывался от лиса и пролетал совсем близко над ним. Смирре сразу прыгнул, но промахнулся, и гусь спокойно улетел к озеру.
   Вскоре прилетел другой дикий гусь. Он придерживался того же направления, как и первый, но летел еще медленнее и еще ближе к земле. Он чуть не задел крыльями Смирре, и лис прыгнул так высоко, что своими ушами коснулся его лап. Но гусь остался невредим и словно тень проскользнул к озеру.
   Прошло несколько минут, и опять появился гусь, который летел еще медленнее и еще ближе к земле, чем предыдущий. Смирре сделал отчаянный прыжок и чуть-чуть не сцапал его, но все-таки тот увернулся.
   Не успел он скрыться, как уже показался четвертый гусь. Хотя он летел так медленно, что Смирре как будто мог без труда его схватить, но теперь он боялся новой неудачи и решил пропустить его мимо. Он держался того же пути и, пролетая над Смирре, опустился совсем низко. Лис не устоял перед искушением и бросился на него. Он прыгнул так высоко, что задел гуся лапой; но гусь метнулся в сторону и спасся.
   Смирре еще не перевел дух, как показались рядом три гуся. Они летели так же, как все предшествующие, и Смирре огромными прыжками кидался на них, но ни одного ему не удалось поймать.
   Затем показалась пятерка гусей. Эти летели лучше прежних, и хотя они тоже задевали Смирре, но он не поддался искушению прыгнуть.
   После некоторого промежутка опять появился гусь, по счету тринадцатый. От старости он совсем поседел, и на теле его не осталось ни единой темной полоски. Он как будто не владел одним крылом, летел косо и криво, чуть не волочился по земле. Смирре даже не сделал прыжка, а вскачь погнался за гусем к озеру; но и на этот раз его усилия не увенчались успехом.
   Четырнадцатый гусь оказался белоснежным. Когда он взмахивал своими большими крыльями, в темном лесу как будто становилось светлее. Смирре, увидев его, напряг все силы и подскочил на половину расстояния до листвы; но белый гусь, как и все другие, улетел перед самым его носом. Под буками все стихло. Можно было думать, что гуси окончательно скрылись.
   Тогда Смирре вспомнил о своем маленьком пленнике. Из-за гусей он перестал было о нем думать. Конечно, его уже и дух простыл. Впрочем, ему не пришлось заниматься судьбой маленького мальчишки, так как со стороны озера вновь появился первый гусь и плавно пролетел под густой шапкой зелени. Несмотря на свои злоключения, Смирре очень обрадовался тому, что тот вернулся, и большим прыжком кинулся на него. Но он поспешил и не рассчитал своих движений, а потому проскочил мимо.
   За этим гусем последовал еще один, затем другой, третий, четвертый, пятый и так далее до старого серебристо-серого и большого белого включительно. Все летели медленно и низко. Поравнявшись со Смирре, они опускались еще ниже, как будто приглашая его к погоне. И Смирре бросался вслед за ними, усиленно подпрыгивая, но все же ни одного не мог поймать.
   Такого ужасного дня лис Смирре еще никогда не переживал. Дикие гуси непрерывно летали над его головою взад и вперед. Великолепные крупные гуси, отъевшиеся на немецких полях и лугах, целый день кружили по лесу, подчас задевая его крыльями, и все-таки он не смог ни одного из них сцапать, чтобы утолить свой голод.
   Зима только что окончилась. У Смирре еще свежи были в памяти те дни и ночи, когда он бродил, не находя добычи. Перелетные птицы были далеко, крысы попрятались под мерзлой землей, а кур запирали. Но голод целой зимы не так тяжело было снести, как неудачу одного этого дня!
   Смирре был уже не первой молодости. Частенько за ним по пятам гнались собаки и мимо ушей свистели пули. Однажды он зарылся в глубине норы, когда гончие шарили по боковым ходам и чуть не нашли его. Однако страх, пережитый во время опасной охоты, не мог сравниться с тем чувством, которое у него являлось после каждого неудачного прыжка за дикими гусями.
   Утром, когда началась игра, Смирре был так хорош собой, что гуси остолбенели, завидев его. Он любил щегольнуть своей наружностью. У него была лоснящаяся рыжая шуба, белый жилет, черные лапы и пушистый хвост. Но лучше всего в нем была гибкость движений и блеск глаз. Зато к вечеру у Смирре весь мех сбился комьями и покрылся испариной; глаза его потускнели, он задыхался, высунул язык, и на губах его появилась пена.
   После полудня Смирре уж себя не помнил от усталости. Он ничего не видел перед собой, кроме летящих гусей. Он прыгал за солнечными бликами, игравшими на земле, и за несчастной бабочкой, раньше времени вылупившейся из своей куколки.
   А дикие гуси без устали летали взад и вперед. Целый день они не переставали мучить его. Им не жалко было, что Смирре волнуется, мечется, сходит с ума. Они беспощадно продолжали игру, хотя сознавали, что лис их уж не видит, а только гоняется за их тенью.
   И лишь тогда, когда Смирре выбился из сил и в изнеможении упал на кучу сухой травы, они перестали его дразнить.
   -- Знай, лис, как умеет расправляться Акка с Кебнекайсе! -- крикнули они ему над ухом и после того уж наконец оставили в покое.

III.
Жизнь диких птиц

Хутор

   Четверг, 24 марта.
   
   Как раз в те дни в Сконе произошло событие, о котором не только много говорили, но даже писали в газетах. Однако некоторые считали его вымыслом, так как не могли придумать ему объяснения.
   В орешнике у берега озера Вомбшён дети поймали белочку и принесли ее на ближайший хутор. Все на хуторе от мала до велика радовались при виде хорошенького зверька с пушистым хвостом, умными, проницательными глазами и аккуратными ножками. Им хотелось бы целое лето любоваться ловкими движениями белки, ее забавной манерой грызть орехи и веселыми играми. Они живо привели в порядок старую клетку, состоявшую из маленького зеленого домика и проволочного колеса. Домик с дверью и окном должен был служить для белочки спальней и столовой, поэтому в нем устроили подстилку из листьев, поставили блюдце с молоком и положили несколько орехов. Колесо предназначалось для того, чтобы она могла играть, лазить и кувыркаться.
   Люди думали, что отлично устроили белочку, и удивлялись: чего ей еще недостает? А она забилась в уголок своей конурки, сидела печальная, грустная и время от времени пронзительно взвизгивала. К еде она не прикасалась и совсем не кувыркалась в колесе.
   -- Она боится, -- объясняли люди. -- Завтра она освоится и будет играть и есть.
   В крестьянской семье шли приготовления к большому празднеству, и как раз в тот день, когда была поймана белочка, там усердно варили и пекли. Тесто ли медленно подходило, или просто люди замешкались, но им пришлось долго работать уже после того, как стемнело.
   Все суетились и возились на кухне. Никто даже не позаботился взглянуть, что делает белочка. Хозяйка дома была так стара, что не могла помогать в стряпне, и хотя она это и сама сознавала, но все-таки была огорчена тем, что ее совсем отстранили. Она не легла спать, а села у окна. Через открытую дверь кухни во двор падала полоса света. Двор, окруженный постройками, был теперь так хорошо освещен, что старуха могла разглядеть все трещины и пробоины в противоположной стене. Видела она также клетку с белкой, которая висела на самом светлом месте; видела, что белка беспрерывно мечется из своей комнатки в колесо и из колеса опять в комнатку. Ей показалось, что белка очень волнуется, но она это приписывала сильному свету.
   Между хлевом и конюшней были широкие, красивые ворота, куда также доходил свет из кухни. Вдруг старуха увидела, что через ворота осторожно вошел какой-то карапузик, с палец ростом, в деревянных башмаках и кожаных штанах, как простой работник. Старуха догадалась, что это гном, но ничуть не испугалась. Она слыхала, что гномы заходят во дворы, хотя их редко кто видит, и что гном приносит счастье туда, где покажется.
   Гном быстро пробежал по мощеному двору к клетке, но она висела слишком высоко для него, поэтому он достал в ящике с инструментами прут, прислонил его к клетке и полез вверх, словно матрос на мачту. Добравшись до клетки, он стал дергать дверцу зеленого домика, пытаясь ее открыть. Но старуха была спокойна: она знала, что дети приспособили к клетке висячий замок, чтобы соседние мальчишки не украли белку. Женщина видела, что белка при неудачной попытке гнома открыть дверцу перешла в колесо. Они долго о чем-то шушукались, и, когда белка сообщила гному все, что требовалось, он соскользнул вниз по пруту и выбежал из ворот.
   Старуха не думала, что ей в эту ночь еще придется увидеть гнома, но оставалась у окна. Через некоторое время гном возвратился. Он бежал со всех ног и прямо направился к клетке. Старуха своими дальнозоркими глазами ясно видела его и заметила также, что он что-то нес в руках, но что именно -- она не могла разглядеть. Он положил на землю то, что у него было в левой руке, а то, что было в правой, взял с собою и полез к клетке. Он так крепко ударил ногою в деревянном башмаке по окошечку, что оно разлетелось вдребезги. Через окошко он подал белочке свою ношу. Затем он спустился по пруту, взял то, что лежало на земле и, снова вскарабкавшись наверх, отдал это белочке. С быстротою молнии он опять очутился внизу и так поспешно убежал, что старуха еле смогла уследить за ним.
   Теперь старухе не сиделось в комнате. Она тихонько встала, вышла во двор и спряталась в тени колодца в ожидании гнома. Но кроме нее, еще кто-то внимательно и напряженно всматривался, а именно кошка. Она незаметно подкралась и стала у стенки в двух шагах от светлой полосы.
   Им обеим пришлось довольно долго ждать в ночном холоде, и старуха уж подумывала о том, чтобы войти в комнату, как вдруг услышала шаги и увидела возвращающегося крошку гнома. Он и теперь что-то нес в обеих руках, а его ноша барахталась и пищала. Старуха на этот раз догадалась, что гном бегал в орешник за детенышами белки и доставил их матери, чтобы они не умерли с голоду.
   Старуха притаилась, чтобы не мешать гному, и он, кажется, ее не заметил. Он опять собирался положить одного детеныша на землю, а с другим лезть к клетке, как вдруг увидел подле себя сверкающие зеленые глаза кошки. Остановившись в нерешительности, он крепко прижимал к себе маленьких белочек. Затем он стал озираться. Тут он увидел старуху и, недолго размышляя, подошел к ней и подал ей одного из зверьков.
   Ей хотелось оправдать доверие гнома. Она взяла маленькую белочку и держала, пока гном отнес другую в клетку и вернулся назад.
   Наутро, когда все собрались к завтраку, старуха не утерпела, чтобы не рассказать о вчерашнем событии. Ее, однако, подняли на смех, говоря, что все это ей приснилось: в такое время года еще не бывает молоденьких белочек. Но она стояла на своем и требовала, чтобы заглянули в клетку. И что же: на подстилке из травы в маленькой конурке лежало четверо полунагих, полуслепых детенышей, которым могло быть не более двух дней от роду. Увидев их, глава семейства сказал:
   -- Как бы то ни было, но нам, господа, за свой поступок приходится краснеть перед животными и перед людьми.
   С этими словами он вынул из клетки белочку с ее четырьмя детенышами и положил их старухе в подол.
   -- Пойди в орешник и отпусти их на свободу, -- сказал он.
   Это и есть событие, о котором столько говорили и даже писали в газетах; но многие не верили, чтобы оно действительно случилось, так как не могли придумать ему никакого правдоподобного объяснения.

Виттшёвле

   Суббота, 26 марта.
   
   Вскоре произошло еще одно выдающееся событие.
   В одно прекрасное утро прилетела стая гусей и опустилась на поле в восточной части Сконе, неподалеку от большой усадьбы Виттшёвле [Виттшёвле -- усадьба и крупнейший замок на юге Швеции, в провинции Сконе]. Стая состояла из тринадцати гусей заурядного серого цвета и одного белого гуся, который нес на спине маленького мальчика в желтых кожаных штанах, зеленой куртке и белом колпачке.
   Поле, где остановились гуси, находилось близ озера с песчаным берегом. Это были наносные пески, и их для укрепления засадили хвойными деревьями.
   Не успели гуси хорошенько отдохнуть, как на меже показалось несколько детей. Гусь, стоявший на часах, поднялся в воздух, шумно взмахивая крыльями, чтобы предупредить остальных об опасности.
   Все дикие гуси последовали его примеру, но Белый остался на поле. Видя, как товарищи улетают, он поднял голову и закричал:
   -- Чего вы удираете? Ведь это дети!
   Малютка, сидевший у него на спине, разглядел, что дети на опушке леса собирают сосновые шишки. Дети с каждой минутой приближались к ним. Мальчик поспешно соскочил на землю и спрятался под большим лопухом, крикнув что-то в предостережение гусю.
   Гусь ничуть не испугался. Он преспокойно шел по полю и смотрел, что делают дети. Они тоже его увидели и погнались за ним. Он смутился, растерялся и, совершенно позабыв, что умеет летать, вприпрыжку побежал от них. Дети настигли и поймали его, а старший из них взял его под мышку и понес с собой.
   При виде этого мальчик выскочил из своей засады и хотел было кинуться, чтобы отнять гуся у детей. Но, вспомнив, что теперь он сам мал и слаб, опустился на землю и в бессильной злобе бил по ней кулаками. А гусь громко звал на помощь:
   -- Мальчик с пальчик, спаси меня! Мальчик с пальчик, спаси меня!
   Мальчик в ответ горько усмехнулся.
   -- Уж не мне спасать кого бы то ни было, -- сказал он.
   Тем не менее он последовал за гусем.
   "Я не могу ему помочь, -- думал он, -- но, по крайней мере, увижу, что с ним станется".
   Дети значительно опередили мальчика, но он не упускал их из виду, пока не дошел до ямы, размытой весенним половодьем. Она была невелика и неглубока; однако мальчику пришлось-таки походить вокруг да около, пока он отыскал подходящее место, чтобы перепрыгнуть.
   Когда он перепрыгнул, то оказалось, что дети исчезли. Впрочем, их следы виднелись на тропинке, которая вела к лесу, и мальчик тоже отправился по ней. Вскоре он дошел до перекрестка, где дорога расходилась направо и налево, а следы были и тут и там.
   Мальчик в первую минуту растерялся. Вдруг он увидел на длинной былинке клочок белого пуха, он понял, что гусь нарочно бросил пушинку, чтобы указать ему дорогу, и потому смело пошел вперед. Он шел по следам детей через весь лес. Гуся он не видел, но по дороге часто попадались белые пушинки, подтверждавшие, что он идет правильно.
   Придерживаясь пушинок, он вышел из лесу в поле, а оттуда -- на дорогу, ведущую к какому-то большому дому. В конце дороги виднелась башня из красного кирпича, со светлыми украшениями. Когда мальчик понял, что перед ним помещичья усадьба, то раньше всего призадумался о том, какая участь могла постигнуть гуся.
    "Наверное, дети отнесли его домой и там отдали на кухню, а может, его уже зарезали", -- говорил он про себя.
   Он не удовольствовался догадкой, а побежал дальше с удвоенной быстротой. По дороге он никого не встретил, и, пожалуй, к лучшему, так как и он стал бояться людей.
   Усадьба, к которой он пришел, представляла собой великолепный старинный замок на четыре фасада, окруженный каменным забором. С восточной стороны находились ворота, которые вели во двор. До сих пор мальчик шел смело, но тут остановился в нерешимости. Проникнуть дальше он не отважился, а стоял и думал, что делать.
   Вдруг он услышал позади себя шаги. По дороге шла целая толпа людей. Он поспешно спрятался за бочку с водой, стоявшую около ворот, и притаился.
   К дому подошли человек двадцать учеников высшей народной школы [Высшие народные школы, или народные университеты -- учебные заведения для взрослых в Скандинавских странах, возникшие в середине XIX в., в которых высшее образование не только распространялось среди народных масс, но и приспосабливалось к их потребностям. Во многих школах обращалось серьезное внимание на практическую подготовку учащихся и на сообщение им полезных сведений, из которых они могли бы потом извлечь практическую пользу], совершавших прогулку с учителем. Учитель велел им подождать у ворот, пока сам зайдет и спросит разрешения осмотреть старинный замок Виттшёвле.
   Путники устали от продолжительной ходьбы. Одного из них мучила жажда; он подошел к бочке с водой и нагнулся, чтобы напиться. На ремне у него висела жестянка, которая, по-видимому, стесняла его; он снял ее и положил на землю. Случайно крышка жестянки открылась, и можно было разглядеть, что там лежат весенние цветы.
   Увидев подле себя жестянку, мальчик, недолго думая, вскочил в нее. Он решил таким способом проникнуть во двор и узнать, что сделалось с гусем. Он улегся, как мог, на дне жестянки, под травами и цветами.
   Только он примостился, как молодой человек поднял жестянку, надел ее через плечо и захлопнул крышку.
   Учитель возвратился с желанным разрешением. Он ввел учеников во двор и стал рассказывать им историю старого здания.
   Он напомнил ученикам, что первые поселенцы в стране принуждены были жить в пещерах, землянках, шатрах из звериных шкур и палатках и много времени прошло, пока они научились строить себе бревенчатые дома. Сколько же понадобилось труда и терпения, чтобы от бревенчатой хижины с единственной комнатой дойти до замка с сотнею зал, подобному Виттшёвле!
   -- Такие богатые и величественные здания стали воздвигаться лет за триста пятьдесят до наших дней, -- говорил он. -- Не подлежит сомнению, что Виттшёвле был построен в те времена, когда войны и грабежи в Сконе постоянно угрожали человеческой жизни. Вокруг замка шел глубокий ров с водой, и в старину только в одном месте через него перекидывался подъемный мост. Над воротами и до сих пор сохранилась сторожевая башня, где всегда ходил часовой. За рвом была стена в полтора аршина толщиною с укрепленными башнями по углам. Хотя этот замок воздвигся во времена жесточайших войн, но Йенс Браге [Первый замок на территории поместья Виттшёвле упоминается в документах начала XIII в. Около 1553 г. владевший им феодал Йенс Браге снес средневековые постройки, которые были расположены к северу от главной церкви Виттшёвле, и начал возводить новый замок. Он решил построить здание на острове, укрепив его сваями. Замок был спланирован как четырехэтажное оборонительное сооружение с двумя угловыми башнями, способными выдержать обстрел из пушек. Над входом в новый замок до сих пор сохранилась надпись с именами Браге. Хенрик Браге, сын Йенса, завершил строительство крепости в 1577 г. В XVIII в. во время пожара сгорела северозападная башня, она была восстановлена, построена в романтическом средневековом стиле.], строивший его, задался целью соорудить роскошное и красивое жилище. Неподалеку находится большой, массивный Глиммингехус [Глиммингехус -- один из наиболее хорошо сохранившихся частных средневековых замков Швеции. Подобный тип сооружений представлял собой одновременно жилую дворянскую резиденцию и небольшую каменную крепость], выстроенный на целое столетие раньше. Легко заметить, что Йенс Хольгерссон Ульфстанд, его зодчий, заботился только о величине, прочности и неприступности замка и не помышлял ни на минуту о красоте и удобствах. Другие замки, как Марсвинсхольм, Свенсторп, Эведсклостер [В этих шведских названиях "хольм" означает "остров", "торп" -- "ферма", "клостер" -- "монастырь"], возникли веком позже Виттшёвле, в более мирные времена. Их владельцы уже не возводили укреплений, а стремились устраивать себе большие и красивые жилища.
   Учитель говорил долго и пространно, и мальчик, лежавший в жестянке, стал терять терпение. А лежать надо было смирно, чтобы хозяин жестянки не заметил его присутствия.
   Наконец вся компания вошла в замок. Надежда мальчика выбраться из жестянки рушилась, потому что ученик взял ее с собою, и мальчику волей-неволей пришлось принять участие в осмотре комнат.
   Осмотр подвигался медленно. Учитель каждую минуту останавливался, чтобы давать какие-нибудь объяснения.
   В одной из комнат был большой камин; учитель остановился перед ним и стал рассказывать, как устраивали топку в различные времена. Первый очаг состоял из плоского камня посреди комнаты, на котором разводили огонь; в крыше над ним делалось дымовое отверстие, но от дождя или от ветра дым шел назад в жилье. Затем появились кирпичные печи без труб; они хорошо нагревали комнату, но чадили и дымили. Во времена основания Виттшёвле люди уже ставили открытые камины с широкими трубами, куда вместе с дымом улетучивалось и тепло.
   Если мальчик иногда и бывал резким и вспыльчивым, то в этот день поневоле должен был запастись терпением. Уж целый час он лежал неподвижно в жестянке.
   В следующей комнате учитель остановился перед старинной кроватью с высоким пологом и роскошными занавесками. Он и здесь воспользовался случаем, чтобы рассказать, как в прежние времена устраивали кровати и постели.
   Учитель не спешил. Он далек был от мысли, что в жестянке лежит несчастное существо, которое жаждет, чтобы он немного поторопился. В комнате с обоями из золоченой кожи учитель рассказывал, как люди в разные времена украшали стены; перед старинными фамильными портретами он говорил о том, какие носили костюмы; в главной зале описывал, как справляли свадьбы и похороны. Еще многое рассказал он о выдающихся владельцах и владелицах замков.
   Все это время мальчик лежал смирно. Он ни разу не выказал нетерпения и не открыл дверей своей темницы, несмотря на то что объяснения учителя затянулись на несколько часов.
   Наконец учитель опять вышел во двор замка, где еще говорил о том, как люди постепенно изготовляли оружие, орудия труда, мебель, обстановку. Он указал, что такой замок, как Виттшёвле, служит столпом на пути цивилизации. Здесь можно видеть, насколько люди за три с половиною века до нашего времени отличались в своем развитии от тех, которые жили раньше и позже их. О мужах и женах из датского рода Брахе и семьи Барнекоу, обитавших здесь; о Кристиане Барнекоу, что отдал своего коня королю во время бегства; о Маргарете Ашеберг -- жене Челля Барнекоу, которая, оставшись после него вдовой, пятьдесят три года заправляла поместьем и всей округой. Жил здесь и банкир Хагерман, сын простого арендатора из Витт- шёвле, который, разбогатев, смог выкупить все поместье с замком. А Шёрн- сверды! Ведь это благодаря им жители Сконе обзавелись новыми, удобными железными плугами вместо старых деревянных, таких громоздких и тяжелых, что их едва могли стронуть с места три пары волов.
   Мальчик дремал, прислушиваясь к разговорам. Тут ученик, который его нес, опять захотел пить и пошел на кухню попросить воды. Мальчик встрепенулся: очутившись на кухне, надо было разузнать про гуся. Он задвигался и при этом так толкнул крышку, что она приподнялась. Ученик ничего не заметил, но кухарка спросила, нет ли у него в жестянке змеи.
   -- Нет, там только травы, -- ответил ученик.
   -- А что же шевелится? -- спросила кухарка.
   Ученик совсем открыл крышку, чтобы показать кухарке, что она ошибается.
   -- Вот посмотрите сами...
   Он не докончил, так как мальчик, которому нестерпимо надоело лежать в жестянке, прыгнул на пол и выбежал за дверь. Кухарка не успела разглядеть, кто это выпрыгнул, но все-таки погналась вслед. Учитель еще стоял во дворе и рассказывал, как вдруг громкие крики перебили его.
   -- Держи, лови! -- кричали люди, выбежавшие из кухни.
   Все ученики бросились ловить малютку, но он увертывался, как мышь. Попытались они отрезать ему дорогу к воротам, но он успел благополучно проскользнуть.
   Мальчик побежал через сад на задний двор. Люди с криком и гиком гнались за ним. Он напрягал все силы, но ежеминутно ожидал, что его кто-нибудь схватит.
   Пробегая мимо маленького флигеля, он вдруг услышал гоготанье и увидел, что перед дверью на ступеньке лежит белая пушинка. Так вот где его приятель! А он его искал не там, где нужно было! Теперь он уж не думал о людях, преследовавших его, а мгновенно взобрался на крыльцо. Дальше идти ему не пришлось, так как дверь захлопнулась у него перед носом. Гусь жалобно кричал взаперти, но мальчик не мог открыть дверь. Погоня приближалась, а гусь в комнате вопил все сильнее и сильнее. Мальчик в минуту крайней опасности набрался смелости и постучал в дверь изо всех сил.
   Открыл какой-то ребенок, и Нильс вошел в комнату. На полу сидела женщина и крепко держала гуся, собираясь подрезать ему крылья. Это ее ребенок нашел гуся, и она хотела отпустить его на свободу вместе с другими своими гусями, которым она всегда подрезала крылья, чтобы они не могли улететь. Белый гусь, предчувствуя беду, бился и кричал.
   К счастью, женщина не успела окончить своей операции. Только два пера упало под ее ножницами, как вдруг дверь отворилась и на пороге появился какой-то малыш. Женщина вообразила, что это сам гном Гоа Ниссе [в Сконе так называют домовых], выронила ножницы, всплеснула руками и выпустила гуся.
   Почувствовав свободу, гусь выскочил за дверь. Он решил не терять ни минуты и, схватив мальчика за шиворот, с верхней ступеньки лестницы поднялся в воздух. В то же время он сильно повернул шею и посадил Нильса к себе на спину.
   Они улетали, а весь Виттшёвле стоял и дивился на них.

В парке Эведсклостера

   Целый день, пока гуси дразнили лиса Смирре, мальчик лежал в пустом гнезде белки и спал. Проснулся он уж вечером и заволновался. "Теперь гуси отошлют меня домой, а как же я покажусь на глаза папе и маме?" -- подумал он.
   Но когда он подошел к гусям, которые купались и плавали на озере Вомбшён, никто его не прогнал. "Они, вероятно, думают, что Белый слишком устал, чтобы сегодня вечером лететь со мною", -- решил мальчик.
   На следующее утро гуси проснулись задолго до восхода солнца. Мальчик ежеминутно ждал, что его отправят домой, но, против ожидания, ему вместе с Мортеном пришлось сопровождать диких гусей на утреннюю прогулку. Он никак не мог понять, чем вызвана отсрочка, и решил, что дикие гуси не хотят отправлять Белого в дальнюю дорогу, пока тот не наестся досыта. А сам он очень радовался, что еще хоть немного отдаляется свидание с родителями.
   Дикие гуси летели к Эведсклостеру, расположенному среди чудного парка к востоку от озера. Это был великолепный замок с мощеным двором, обнесенным низкою стеною. При нем находилась оранжерея и старый сад с живыми изгородями, прелестными беседками, прудами, фонтанами, тенистыми деревьями, подстриженными газонами и клумбами, которые теперь пестрели весенними цветами.
   В ранний час, когда гуси пролетали над усадьбою, еще не видно было ни души. Окончательно удостоверившись в отсутствии людей, они опустились к собачьей конуре и крикнули:
   -- Что это за домик? Чей это домик?
   Из конуры выскочила цепная собака и стала яростно лаять.
   -- По-вашему, это домик, бродяги? Разве вы не видите, что это огромный каменный замок? Разве вы не видите, какие в нем великолепные стены, сколько окон, какие большие двери, какая роскошная терраса, гав, гав, гав? И это, по-вашему, домик? Разве вы не видите, какой здесь двор, и сад, и парники, и мраморные статуи? И это, по-вашему, домик? Разве около домика бывает парк с дубами, буками, вековыми соснами, лужайками и оленями, гав, гав, гав? И это, по-вашему, домик? Разве при домике бывает столько построек, что из них составилась бы целая деревня? Много ли вы видали домиков, где была бы своя церковь и свой капеллан? Много ли встречали домиков, которые повелевают поместьями, усадьбами, арендными участками и крестьянскими дворами, гав, гав, гав? И это, по-вашему, домик? Ах вы, нищие! Да этому домику принадлежат крупнейшие владения в Сконе! Каждый клочок земли, который вы видите со своей высоты, подвластен этому домику, гав, гав, гав!
   Собака выпалила все это одним духом. Гуси летали взад и вперед и слушали молча, пока ей не понадобилось перевести дыхание, и тогда воскликнули:
   -- Чего ты кипятишься? Мы спрашивали вовсе не про замок, а про твою конуру.
   Мальчик невольно засмеялся этой шутке, но тотчас же у него мелькнула серьезная мысль. "Надо воспользоваться хорошим настроением гусей и попросить их, чтобы они взяли меня с собой в Лапландию, -- сказал он себе. -- В настоящую минуту для меня ничего не может быть лучше этого путешествия".
   Дикие гуси полетели на одно из больших полей, чтобы поесть и порезвиться. Тем временем мальчик пошел в огромный парк, граничивший с полями, и стал искать, не осталось ли с осени орехов или чего-нибудь другого съедобного. Мысль о путешествии не покидала его, и он все думал, как хорошо было бы отправиться дальше с дикими гусями. "С холодом и голодом, -- думал он, -- можно помириться, зато никто не заставит ни работать, ни читать".
   Когда он бродил по парку, к нему подлетела старая серая гусыня и спросила, нашел ли он что-нибудь съедобное. Нет, не нашел? Тогда она стала помогать ему в поисках. Орехов и она не нашла, зато увидела на одном кусте несколько ягод шиповника. Мальчик съел их с аппетитом, а сам подумал, что сказала бы мать, если бы узнала, что он питается лишь сырой рыбой и прошлогодними ягодами.
   Насытившись, гуси опять вернулись к озеру и до самого полудня то играли, то отдыхали. Дикие гуси учили Белого летать, прыгать и плавать, но как он ни старался, а в быстроте не мог соперничать с дикими гусями. Мальчик все время сидел на спине у белого гуся, подбодрял его и веселился наравне с другими. У них стоял такой шум, гам и крик, что удивительно, как их не услышали в усадьбе.
   Наконец гуси утомились от игр, вышли на лед и передохнули часок- другой. После полудня продолжалась та же возня. Сначала они щипали травку, потом купались в прорубях и играли до захода солнца и наконец примостились спать.
   "Вот самое житье для меня! -- думал мальчик, залезая под крыло гуся. -- А все-таки завтра меня отправят домой!"
   Засыпая, он мечтал о путешествии с гусями. Ему хотелось избежать работы, так как он вообще был ленив и особенно разленился за последние дни, когда его единственной заботой было добывание пищи.
   Впрочем, ему теперь требовалось так мало, что свободного времени оставалось вдоволь.
   Он мысленно рисовал себе картины, которые увидит, и приключения, которые будет переживать. А дома совсем иное дело. "Если бы остаться с гусями, то я не жалел бы даже о своем превращении", -- думал мальчик.
   Он боялся только одного, что его отошлют домой, но и на следующий день гуси ничего об этом не говорили. В среду он уж думал, что гуси оставят его при себе, а в четверг опять потерял всякую надежду.
   Четверг начался точно так же, как и предыдущие дни. Гуси летали по обширным полям, а мальчик искал себе еды в парке. Опять прилетела Акка и спросила, нашел ли он что-нибудь съедобное. Нет, не нашел? Тогда она показала ему засохший куст тмина, на котором еще сохранились мелкие плоды.
   Когда мальчик поел, Акка сказала, что ему рискованно одному бродить по парку. Кругом много врагов, которых он, такой маленький, должен особенно остерегаться. Он не верит? Ну так Акка их перечислит.
   В парке надо беречься лисиц и куниц. На берегу озера нужно помнить про выдру. Около каменного забора нужно остерегаться ласочки, которая способна пролезть в самое маленькое отверстие. Ложась спать на кучу листьев, надо посмотреть, нет ли там гадюки. В открытом поле необходимо озираться на ястребов и кречетов, орлов и соколов, парящих в небе. В ореховой роще может оказаться кобчик [мелкий изящный сокол, мельче голубя]. Везде водятся сороки и вороны, и им нельзя особенно доверять. В сумерки надо хорошенько присматриваться к большим совам, которые летают бесшумно, так что не заметишь, как они очутятся рядом с тобою.
   Узнав, что у него есть столько врагов, мальчик вообразил, что его конец близок. Хотя он смерти не особенно боялся, но все-таки ему не хотелось быть съеденным. Поэтому он стал расспрашивать Акку, как избежать диких зверей. Акка ответила, что он должен дружить с мелкими животными в лесу и в поле -- с белками и зайцами, зябликами и синицами, дятлами и жаворонками. Если он будет с ними в хороших отношениях, то они будут предупреждать его об опасности, показывать ему укромные уголки, а в минуту крайности даже сообща защищать его.
   Но когда мальчик вздумал последовать этому совету и обратился за содействием к белке Сирле, то она ему сказала:
   -- Не жди помощи ни от меня, ни от других мелких животных. Думаешь, мы не знаем, что ты Нильс-пастушок, который в прошлом году разорял ласточкины гнезда, разбивал скворушкины яйца, топил воронят, ловил сетями дроздов и сажал белок в клетки? Обходись как знаешь и скажи спасибо, если мы попросту не прогоним тебя восвояси.
   Если бы мальчик был прежним пастушком Нильсом, то не стерпел бы такого ответа, но теперь он испугался, так как и гуси тоже предупреждали, что ему может плохо прийтись. Он так боялся, чтобы гуси не прогнали его, что не решился ни на какую злобную выходку. Правда, теперь он не мог никому причинить особенной боли, но зато разорять гнезда и разбивать яйца мог сколько угодно. А все-таки в последнее время он стал добрее, не выдернул у гусей ни одного пера из крыльев, не грубил и даже в то самое утро, увидев Акку, снял шапочку и поклонился.
   Целый день в четверг он ходил и думал о том, что гуси, вероятно, потому не хотят взять его собою в Лапландию, что он злой. Вечером он узнал, что белку вытащили из дупла, а ее детенышам грозит голодная смерть, и решил им помочь. Мы уже знаем, как ему удалось это сделать.
   Когда в пятницу мальчик пришел в парк, зяблики на кустах пели о том, как жестокие разбойники отняли мать у маленьких бельчат, которые погибли бы, если бы пастушок Нильс не отважился пойти в жилище людей и отнести белке Сирле ее детенышей.
   -- В парке Эведского монастыря, -- пели зяблики, -- никого так не почитают, как мальчика, которого все боялись, пока он был Нильсом-пастушком. Белка Сирле будет давать ему орехи, зайцы будут играть с ним, олени будут уносить его на спине, если покажется лис Смирре, синицы будут предупреждать его о появлении ястреба, а зяблики и жаворонки будут воспевать его подвиг.
   Мальчик был уверен, что Акка и дикие гуси все это слышали; однако прошла пятница, а никто и не заикнулся о том, чтобы его оставить.
   До самой субботы гуси щипали травку на полях вокруг Эведа, и лис Смирре не мешал им. Но в субботу утром он опять появился и стал гонять их с поля на поле. Убедившись, что лис не оставит их в покое, Акка сразу приняла решение, поднялась и со своей стаей улетела назад за много миль.
   Гуси не останавливались до самого Виттшёвле. Здесь, как уже известно, во время прежней остановки белый гусь был украден, поэтому мальчик, употребил все усилия, чтобы на этот раз уберечь его от опасности.
   В субботу вечером мальчик возвратился с гусями на берег озера Вомбшён. Он был доволен собою в этот день и ожидал, что скажет Акка и дикие гуси. Но гуси всегда скупы на похвалы и не сказали ему желанного слова.
   Наступило воскресенье. Уж целая неделя прошла с тех пор, как мальчик был заколдован, и все он оставался таким же крохотным; но теперь он уже не так горевал об этом. После обеда он сидел на берегу под плакучей ивой и играл на камышовой дудочке. Его окружали многочисленные зяблики, синицы и скворцы и щебетали напевы, которым он пытался подражать. Однако в музыке мальчик не был силен. Он ужасно фальшивил, а у маленьких учителей перья становились дыбом, и они принимались кричать или с отчаяния хлопать крыльями. Их гнев так рассмешил мальчика, что он даже выронил дудочку. Затем он начал снова и так же неудачно, как раньше. Птички сердились.
   -- Сегодня ты играешь из рук вон плохо, мальчик с пальчик. Ты не взял ни одного правильного тона. Где твои мысли, мальчик с пальчик?
   -- Далеко, -- ответил он, и это было совершенно верно. Он думал о том, останется ли он с гусями, или же они отправят его домой.
   Вдруг мальчик отбросил дудочку и вскочил на ноги. Он увидел, что Акка с длинной вереницей гусей приближается к нему. Они шли медленно и степенно, и мальчик догадался, что они несут ему приговор. Когда они остановились, Акка сказала:
   -- Ты, вероятно, удивляешься, мальчик с пальчик, что я до сих пор не поблагодарила тебя за то, что ты спас меня от лиса Смирре. Но я из тех, которые благодарят не на словах, а на деле. По-видимому, мне удастся оказать тебе большую услугу, мальчик с пальчик. Я послала гонца к тому гному, который тебя заколдовал. Сначала он и слышать не хотел, чтобы освободить тебя от чар. Тогда я стала посылать одного гонца за другим, чтобы рассказать, как хорошо ты вел себя у нас. Теперь он передает тебе, что, возвратившись домой, ты сделаешься человеком.
   Но удивительно: вместо того чтобы обрадоваться, мальчик огорчился. Он не сказал ни слова, а отвернулся и заплакал.
   -- Что с тобою? -- воскликнула Акка. -- Ты, вероятно, ожидал от меня больше, чем я могла сделать?
   А мальчик думал о беззаботных днях, веселых шутках, приключениях, свободе, полете высоко над землею -- словом, обо всем, чего теперь должен был лишиться, и искренно огорчался.
   -- Я вовсе не хочу быть человеком, -- сказал он. -- Я хочу с вами в Лапландию.
   -- Знаешь, что я тебе скажу, -- ответила Акка, -- этот гном очень капризный. Если ты теперь отвергнешь его предложение, то в другой раз тебе трудно будет заслужить его милость.
   Как это ни странно, но мальчик за всю свою жизнь ни к кому не был привязан: ни к отцу, ни к матери, ни к учителю, ни к школьным товарищам, ни к соседским мальчишкам. Все, что от него требовали -- будь то работа или игра, -- казалось ему скучным. И теперь он ни о ком не вспоминал и не скучал.
   Единственными его друзьями были девочка Ооса и мальчик Матс -- дети, которые так же пасли гусей, как и он. Но и о них он не думал. Какое там!
   -- Не хочу быть человеком, -- твердил он. -- Хочу с вами в Лапландию. Только из-за этого я хорошо вел себя целую неделю!
   -- Я не запрещаю тебе сопровождать нас, если ты того хочешь, -- сказала Акка, -- но подумай, не лучше ли тебе возвратиться домой? Потом будешь жалеть, да поздно.
   -- Нет, жалеть не буду, -- возразил мальчик. -- Мне так хорошо было с вами!
   -- Ну так оставайся, если хочешь, -- ответила Акка.
   -- Спасибо, -- сказал мальчик.
   Он был чрезвычайно счастлив и теперь плакал от радости, как прежде плакал от огорчения.

IV.
Дом Глимминге

Черные крысы и серые крысы

   В юго-восточной части Сконе, недалеко от моря находится старый замок, называемый Глиммингехус, дом Глимминге [Hus со шв. -- "дом"]. Он состоит из единственного высокого и массивного каменного здания, которое расположено на равнине и виднеется на дальнее расстояние. Здание имеет всего четыре этажа, но зато таких огромных, что обыкновенный крестьянский домик рядом с ним кажется кукольным.
   Стены и своды этого каменного строения так толсты, что внутри почти не остается места для чего-нибудь другого. Лестницы и коридоры узки, и комнат очень мало. Чтобы стены сохраняли неприступность, в верхних этажах сделано лишь несколько небольших окон, а в нижних -- всего-навсего маленькие бойницы. В прежние времена, изобиловавшие войнами, люди радовались, когда могли запереться в большом укрепленном доме, подобно тому, как теперь человек радуется, когда в трескучий мороз может надеть шубу. Однако с водворением мира люди не захотели больше жить в мрачных, холодных комнатах замка.
   Они покинули дом Глимминге и расселились в таких помещениях, где было много воздуха и света.
   Ко времени путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями в доме
   Глимминге людей не было, но это не значит, что он был необитаем. На крыше в большом гнезде каждое лето водворялась пара аистов; под крышей жили две совы; в коридорах свешивались летучие мыши; в кухне на печке жила старая кошка, а внизу, в погребе, водились сотни черных крыс.
   Крысы, вообще, не пользуются почетом среди других животных, но черные крысы из дома Глимминге составляли исключение. О них всегда отзывались с уважением, так как в борьбе со своими врагами они выказали большую храбрость и проявили удивительную стойкость в годину бедствий, постигших их племя. Они принадлежали к роду крыс, некогда многочисленному и могущественному, но осужденному на вымирание. Много лет черные, или так называемые полевые, крысы прочно держались в целой Сконе. Их можно было найти почти в каждом погребе, почти на каждом чердаке, в сараях и на сеновалах, в кладовых и пекарнях, в жилых помещениях и в конюшнях, в церквах и в замках, в коптильнях и на мельницах -- одним словом, везде поблизости к людям. Теперь же, с выселением людей, они почти вымерли. Их можно было встретить лишь в каком-нибудь укромном уголке; но нигде они не водились в таком большом количестве, как в доме Глимминге.
   Обыкновенно звериные породы вымирают в борьбе с человеком, но в данном случае причина была иная. Правда, люди боролись с черными крысами, но не могли нанести им особенного ущерба. Победили же их родственные им животные -- серые крысы. Серые, или бродячие, крысы не были коренными жителями этой местности, как черные. Они вели происхождение от бедных пришельцев, которые за сотню лет перед тем высадились с любекского корабля на берег в Мальмё. Бездомные, полуголодные бродяжки устроились в гавани и, плавая под мостами, пожирали отбросы, кидаемые в воду.
   Долго они не отваживались вступить в город, занятый черными крысами. Однако, когда число их возросло, они набрались храбрости и пошли в города. Сначала они поселились в старых, заброшенных домах, откуда черные крысы уже выбрались. Они искали себе пищу в сточных канавах и мусорных кучах и не брезгали даже такой гнилью, к которой черные не хотели и прикоснуться. Это были стойкие, бесстрашные зверьки. Через несколько лет они сделались такими могущественными, что задумали изгнать из Мальмё черных крыс. Серые отняли у них чердаки, погреба и кладовые, выживая их голодом или загрызая их до смерти, так как сами не боялись ни борьбы, ни столкновений.
   Взяв Мальмё, они пустились маленькими и большими стаями завоевывать весь округ. Трудно понять, почему черные крысы не соединились в одну большую армию, чтобы истребить серых, пока их еще не развелось так много. По-видимому, черные были настолько убеждены в своем могуществе, что не считали возможным утратить господство в стране. Они преспокойно оставались на своих местах, а серые отнимали у них двор за двором, деревню за деревней, город за городом. Их морили голодом, выгоняли, истребляли. Изо всей Сконе они удержались только в доме Глимминге.
   В старом каменном здании были такие толстые стены и так мало отверстий, что черным крысам удалось его отстоять и не допустить туда серых. Многие годы каждую ночь происходили стычки между осаждающими и осажденными; но черные крысы держались настороже и дрались с величайшим мужеством, а великолепный старинный дом представлял собой надежное убежище.
   Надо сказать, что, пока черные крысы были в силе, все живые создания презирали их в такой же степени, как теперь презирают серых, -- и совершенно основательно. Они нападали на несчастных закованных пленников и терзали их; они пожирали трупы, вытаскивали последнюю репу из погреба бедняка, отгрызали лапы спящим гусям, воровали у кур яйца и маленьких цыплят, покрытых желтым пухом, и совершали тысячи других проступков. Но с тех пор как их постигло несчастье, все это было забыто. Все с удивлением смотрели на последних представителей рода, которые так долго сопротивлялись серым крысам.
   А серые, поселившись по соседству с домом Глимминге и даже в самом дворе, продолжали вести борьбу и при каждом удобном случае пытались овладеть замком. В сущности, они могли бы предоставить дом Глимминге маленькой кучке черных крыс, так как сами уже завладели всей окружающей местностью, но это не входило в их планы. Они уверяли, что считают делом чести победу над черными. Но кто знал серых крыс, тот понимал, что причина у них была совсем иная: люди превратили дом Глимминге в обширные закрома, -- вот почему серые крысы и не хотели от него отступаться.

Аист

   Понедельник, 28 марта.
   
   Рано утром дикие гуси, стоя спавшие около озера Вомбшён, были разбужены громкими криками в воздухе:
   -- Трироп! Трироп! Журавль Трианут шлет привет дикой гусыне Акке и ее стае! Завтра будет большой журавлиный танец на Куллаберге [Куллаберг -- полуостров и природный заповедник, "каменный палец", выступающий в пролив Каттегат. От мыса начинается Эресуннский мост, связывающий между собой Данию и Швецию, Хельсингборг и Хельсингёр (родину Гамлета). На местности преобладают крутые скалы, поднимающиеся из моря, самая высокая гора -- Хокулль -- 188 м.].
   Акка подняла голову и ответила:
   -- Кланяюсь и благодарю! Кланяюсь и благодарю!
   Журавли пролетели мимо, но дикие гуси еще долго слышали, как над каждым полем и холмом кричали:
   -- Трианут шлет привет! Завтра будет большой журавлиный танец на Куллаберге!
   Дикие гуси радовались этому сообщению.
   -- Тебе повезло, -- говорили они белому гусю, -- ты увидишь большой журавлиный танец.
   -- Разве это такая диковина?
   -- Еще бы! Тебе ничего подобного и не снилось, -- ответили дикие гуси.
   -- Нам надо подумать, куда деть завтра мальчика, чтобы с ним не случилось беды, пока мы будем на Куллаберге, -- сказала Акка.
   -- Мальчик с пальчик не может оставаться один! -- воскликнул белый гусь. -- Если журавли ему не позволят смотреть на танец, то я останусь с ним здесь.
   -- Еще ни одному человеку не разрешалось посещать собрания животных на Куллаберге, -- заметила Акка, -- и я не рискнула бы взять мальчика с собой. Впрочем, об этом мы еще поговорим. Теперь же раньше всего надо похлопотать о еде.
   С этими словами Акка подала знак, чтобы лететь. Она и в этот день из-за Смирре избегала леса и опустилась только на болотистом лугу, немного южнее дома Глимминге.
   Целый день мальчик просидел на берегу маленького пруда, играя на тростниковой дудочке. Он злился, что ему не придется видеть журавлиный танец, и не хотел даже разговаривать с гусями.
   Он очень досадовал, что Акка ему не доверяет. Если он не остался с людьми, а предпочел отправиться в путешествие с какими-то несчастными дикими гусями, то должны же они понять, что он их не выдаст! Должны они также понять, что если он их сопровождает, то они обязаны показать ему все достопримечательности.
   "Я откровенно выскажу им свое мнение", -- думал он. Но час проходил за часом, а он не мог на это решиться. Как ни странно, но мальчик трепетал перед старой предводительницей, и ему нелегко было придумать подходящие слова для объяснения с нею.
   По одну сторону болотистого луга, где гуси щипали травку, тянулась широкая каменная стена. Уже вечером, когда мальчик собрался заговорить с Аккой, взор его случайно упал на эту стену. У него невольно вырвался крик изумления. Гуси обернулись и тоже удивленно стали всматриваться. В первую минуту все, не исключая мальчика, подумали, что круглые серые камни, из которых была сложена стена, ожили и пустились наутек. Однако вскоре выяснилось, что это стая крыс перелезала через стену. Они подвигались очень быстро сомкнутыми рядами, а было их такое множество, что по крайней мере на час они закрыли всю стену.
   Мальчик боялся крыс, еще когда был большим и сильным человеком. Как же теперь было не бояться, когда он сделался маленьким и две-три крысы легко могли справиться с ним? У него мороз пробегал по коже при виде нашествия крыс. Но удивительнее всего было то, что гуси относились к крысам с таким же отвращением, как и он. Они не разговаривали с крысами и, когда те прошли мимо, стали отряхиваться, словно между перьями у них застряла тина.
   -- Сколько серых крыс! -- сказала Юкси из Вассияуре. -- Это дурной знак!
   Мальчик надеялся хоть теперь улучить минуту и сказать Акке, как ему хочется побывать с ними на Куллаберге, но ему опять помешали: какая-то большая птица стремительно спустилась к гусям.
   По телу, шее и голове ее можно было бы принять за маленького белого гуся, если бы не большие черные крылья, красные ноги и длинный, толстый клюв, который оттягивал ее маленькую головку и придавал ей озабоченное, печальное выражение.
   Акка быстро оправила крылья, несколько раз кивнула головой и пошла навстречу аисту. Она не удивилась, что он в такое раннее время года очутился в Сконе. Ей было известно, что аисты-самцы спешат вперед, чтобы посмотреть, не пострадало ли гнездо за зиму, и уж только после этого аисты-самки прилетают из-за моря. Однако она недоумевала, зачем аист явился к ней, так как аисты обыкновенно дружат лишь со своими соплеменниками.
   -- Вероятно, ваше жилье не в порядке, господин Эрменрих? -- сказала Акка.
   Она угадала. Недаром говорят, что аист не может обойтись без жалоб. Аист с трудом подбирал слова, и они звучали как-то особенно печально. Сначала он только щелкал клювом, а потом заговорил слабым, хриплым голосом. Он жаловался на всякие невзгоды: гнездо его на крыше дома Глимминге снесено зимними бурями; пищи он не может себе найти; люди присвоили себе все его владения; они осушили его луга и застроили его болота; он хочет покинуть Сконе, с тем чтобы уж больше не возвращаться. Слушая жалобы аиста, дикая гусыня Акка, никогда не искавшая ни защиты, ни прикрытия, невольно думала: "На вашем месте, господин Эрменрих, я уж из гордости не стала бы жаловаться. Вы остались дикой, свободной птицей и все же поставили себя по отношению к людям так, что никто в вас не стреляет и никто не крадет яиц из вашего гнезда".
   Однако эти мысли она держала про себя, аисту же сказала, что ей не верится, чтоб он покинул дом, который испокон века был родиной аистов.
   Затем аист спросил скороговоркой, видели ли они шествие серых крыс к дому Глимминге. Когда Акка ответила утвердительно, он рассказал ей о храбрых черных крысах, которые уж много лет как отстаивали замок.
   -- А сегодня ночью дом Глимминге подпадет под власть серых, -- со вздохом закончил аист.
   -- Почему именно сегодня, господин Эрменрих? -- спросила Акка.
   -- Потому что почти все черные крысы вчера вечером отправились на Куллаберг, -- ответил аист. -- Они были уверены, что и остальные звери там будут. А серые крысы, видите ли, остались дома и теперь стягиваются, чтобы ночью напасть на замок, так как он охраняется лишь несколькими старыми и слабыми черными крысами, которые не могли пойти на Куллаберг. Цели своей они, наверное, достигнут; но я столько лет жил в мирном соседстве с черными крысами, что мне не хотелось бы иметь дело с их врагами.
   Теперь Акка поняла, отчего аист пришел к ним; поступок серых крыс так возмутил его, что он хотел поговорить об этом. Однако, по обыкновению аистов, он ничего не сделал, чтобы предотвратить беду.
   -- Дали ли вы хоть знать черным крысам, господин Эрменрих? -- спросила Акка.
   -- Нет, -- ответил аист. -- И к чему? Прежде чем они вернутся, замок будет взят.
   -- Напрасно вы так думаете, господин Эрменрих, -- сказала Акка. -- Я знаю одну старую гусыню, которая постарается не допустить такого позорного дела.
   Услышав эти слова, аист поднял голову и удивленно взглянул на Акку. У старой Акки ни когти, ни клюв уж не годились для борьбы. К тому же она была дневной птицей и с наступлением ночи неизменно засыпала, а крысы сражались только ночью.
   Однако Акка твердо решила помочь крысам. Она позвала Юкси и приказала ей вести гусей к озеру Вомбшён. Гуси пытались возражать, но она воскликнула повелительным голосом:
   -- Я думаю, что ради нашего общего блага вы должны мне повиноваться. Мне нужно полететь к большому каменному дому. Если вы будете сопровождать меня, то люди обязательно увидят нас и будут стрелять. Я возьму с собой только мальчика. Он может быть очень полезен, так как у него хорошее зрение и он способен не спать ночью.
   Мальчик обрадовался, что Акка оказывает ему честь и хочет взять с собой на подмогу, но в то же время ему было страшно вступать в борьбу с крысами; и он сделал шаг вперед, намереваясь объявить Акке, что он не хочет ее сопровождать.
   При появлении мальчика аист вдруг зашевелился. До той поры он, по своему обыкновению, стоял с поникшей головой, прижимая клюв к шее. Теперь в его горле что-то заклокотало, словно он смеялся. С быстротою молнии он нацелился клювом, схватил мальчика и подбросил его в воздух. Эту штуку он проделал семь раз подряд. Мальчик кричал, а гуси гоготали:
   -- Что вы делаете, господин Эрменрих? Ведь это не лягушка! Это человек, господин Эрменрих!
   Аист опустил мальчика на землю целым и невредимым и сказал:
   -- Я полечу назад в дом Глимминге, мать Акка. Все тамошние обыватели боятся, что я уж не вернусь. Они будут очень рады, когда я сообщу им, что дикая гусыня Акка и мальчик с пальчик явятся их выручать.
   Аист вытянул шею, взмахнул крыльями и полетел, как стрела с туго натянутого лука. Акка поняла, что он смеется над нею, но нисколько не смутилась. Она подождала, пока мальчик разыскал свои деревянные башмаки, которые аист стряхнул с него, затем посадила его на спину и полетела вслед за аистом. Мальчик не сопротивлялся и ничего не говорил о своей тревоге. Он сердился на аиста и даже пыхтел от злости. Этот длинный красноногий насмешник позволяет себе такие вещи потому, что он маленький, но он ему покажет, кто такой Нильс Хольгерссон из Западного Вемменхёга!
   Через несколько минут Акка уже стояла в гнезде аиста на доме Глим- минге. Это было большое, красивое гнездо. Основой его служило колесо, на котором в несколько слоев настланы были ветви и дерн. Оно было так старо, что в нем пустили корни травы и кусты. Когда самка аиста сидела на яйцах в круглой впадине посреди гнезда, то могла не только любоваться чудесным видом на Сконе, но также вдыхать аромат цветущего шиповника и дикого чеснока.
   Мальчик и Акка видели, что здесь происходит нечто из ряда вон выходящее. Около гнезда аиста сидели две совы, старая полосатая кошка и дюжина престарелых крыс с торчащими клыками и слезящимися глазами. Всё это были животные, которые в обычное время не держались бы вместе.
   Никто из них не обернулся, чтобы посмотреть на Акку или поздороваться с ней. Их помыслы и взгляды были всецело сосредоточены на длинных серых линиях, которые там и сям виднелись на обнаженных полях.
   Черные крысы сидели совершенно неподвижно. Видимо, они были в глубоком отчаянии и сознавали, что не в силах защитить ни самих себя, ни замок. Обе совы вращали своими большими глазами, и их перистые брови не переставали дрожать. При этом они рассказывали своими скрипучими голосами разные ужасы о жестокости серых крыс, из-за которых им теперь необходимо покинуть насиженное место, так как, по слухам, эти крысы не щадят ни яиц, ни молодых птенцов. Старая полосатая кошка была уверена, что серые крысы загрызут ее насмерть, когда явятся в таком огромном количестве. Говоря это, она непрерывно фыркала в сторону черных крыс.
   -- Как вы могли сделать такую глупость и отпустить своих лучших воинов? -- спрашивала она. -- Как вы могли доверять серым крысам? Это непостижимо!
   Двенадцать черных крыс отмалчивались, но аист, несмотря на свое огорчение, не мог не поддразнить кошку.
   -- Не бойся, Моне Мышеловка, -- сказал он. -- Разве ты не видишь, что мать Акка и мальчик с пальчик явились спасать замок? Можешь вполне на них положиться. Я тоже лягу спать со спокойным сердцем. Завтра, когда я проснусь, в доме Глимминге уж не будет ни единой серой крысы.
   Мальчику очень хотелось посадить крысу на спину аиста, когда он стал на краю гнезда на одной ноге, приготовляясь ко сну. Однако Акка вовсе не обиделась. Она преспокойно ответила:
   -- Было бы очень печально, если бы такая старая особа, как я, не могла вывернуться из затруднения даже почище этого. Если вы, госпожа сова, и ваш супруг, бодрствующие ночью, согласитесь полететь с моими поручениями, то, я думаю, все уладится.
   Они согласились. Акка велела мужу совы разыскать ушедших черных крыс и сказать им, чтобы они вернулись как можно скорее. А жену она послала к башенной сове Фламмее, обитавшей на колокольне Лундского собора, и шепотом дала ей какое-то таинственное поручение.

Крысолов

   Лишь после полуночи после долгих поисков серые крысы нашли наконец дыру, которая вела в подвал. Она находилась довольно высоко в стене, и, чтобы добраться до нее, крысы должны были становиться друг дружке на плечи. Вскоре храбрейшая из них вскочила в дыру, чтобы оттуда проникнуть в дом Глимминге, у стен которого пало столько ее предков.
   Серая крыса на минуту остановилась, ожидая нападения. Хотя главная армия защитников отсутствовала, но она предполагала, что оставшиеся черные крысы не сдадутся без боя. С биением сердца прислушивалась она к малейшему шороху; но все было спокойно. Тогда предводительница серых крыс набралась смелости и прыгнула в холодный темный подвал. Остальные одна за другой последовали за ней. Они ступали очень осторожно и ежеминутно ждали, что черные крысы из какой-нибудь засады кинутся на них. Лишь когда их собралось в подвале так много, что на полу не осталось свободного местечка, решились они идти дальше.
   Хотя они прежде не бывали внутри здания, но тем не менее нашли без труда дорогу и ходы в стенах, которыми черные крысы пользовались, чтобы подниматься на верхние этажи. Перед тем как идти наверх, они опять внимательно прислушались. Отсутствие черных крыс казалось им подозрительным, и они боялись попасть в ловушку. Достигнув благополучно первого этажа, они просто счастью своему не верили.
   При входе им сразу ударил в нос сильный запах зерна, сложенного на полу целой горой. Но для них все еще не наступило время наслаждаться своей победой. Раньше всего они тщательно обыскали мрачную, пустую комнату. В старой кухне замка они повлезали на печь, стоявшую посреди пола, а в соседней комнате чуть не попадали в бассейн с водой. Они не пропустили ни одной щелки, но нигде не наткнулись на черных крыс. Завладев первым этажом, они с теми же предосторожностями отправились во второй. Разведчикам снова пришлось произвести трудное и опасное исследование стен, пока остальные крысы в немом ужасе ждали, что враг кинется на них. Хотя чудный аромат зерна прельщал их, но они не поддавались искушению и в большом порядке обыскивали бывшую людскую с толстыми колоннами, каменным столом и печью, глубокими оконными нишами и отверстием в полу, откуда в прежние времена обливали кипящей смолой вторгающихся врагов.
   Однако черные крысы не показывались. Серые проложили себе дорогу в третий этаж с большим рыцарским залом, который был теперь таким же пустынным и безжизненным, как остальные покои старого дома, а оттуда проникли на самый верх, где находилась единственная пустая комната. Не сочли они нужным обыскивать только большое гнездо аиста. А там как раз в эту минуту сова будила Акку и сообщала, что Фламмея исполняет ее желание и посылает ей то, что она просила.
   Обыскав тщательно весь замок, серые крысы успокоились. Они решили, что черные удалились, не помышляя о сопротивлении, и на этом основании весело кинулись к куче зерна.
   Не успели они немного полакомиться пшеницей, как во дворе замка раздался пронзительный звук. Крысы подняли головы, в недоумении прислушиваясь, отпрянули на несколько шагов, словно хотели убежать от зерна, но потом снова кинулись к нему и принялись есть.
   Звуки дудочки повторились еще резче и пронзительнее. И тут произошло нечто удивительное: одна крыса, другая, целые десятки повыскакивали из кучи зерна и бросились кратчайшим путем вниз, в подвал, чтобы выйти из дому. Впрочем, в комнате осталось еще много серых крыс. Они помнили о том, как трудно было завоевать замок, и не хотели его покидать; но свист невольно увлекал их, и они спешили на него. В дикой стремительности мчались они по узким проходам, толкая и опрокидывая друг дружку.
   Посреди двора стоял карапузик и играл на дудочке. Он был окружен крысами, которые в восхищении слушали его. С каждым мгновением толпа крыс возрастала. Когда он на секунду опустил дудочку, показав им "длинный нос", крысы намеревались напасть на него и искусать до смерти; но он снова принялся играть, и они подчинились его власти.
   Вызвав дудочкой всех крыс из дома Глимминге, малютка медленно перешел через двор и вышел на большую дорогу. Серые крысы последовали за ним, так как не могли устоять перед пленительными для их слуха звуками.
   Мальчик шел впереди и уводил их на дорогу к Вальбю. Какие он ни делал повороты и отклонения с пути, они помимо воли следовали за ним, невзирая на встречавшиеся рытвины, ямы и заборы. Он непрерывно дудел в свою дудочку, сделанную из какого-то рога, но этот рог был так мал, что в наши времена его нельзя было бы найти на голове ни одного из существующих зверей. Мальчик не знал, кем она сделана. Башенная сова Фламмея нашла эту дудочку где-то в нише Лундского собора и показала его ворону Батаки. Они сообща решили, что это один из тех рожков, которые когда-то изготовлялись людьми для того, чтобы приобретать власть над крысами и мышами. Ворон был приятелем Акки, и от него она слышала, каким сокровищем владеет Фламмея.
   Крысы действительно не могли равнодушно слушать дудочку. Уж звезды показались на небе, а мальчик все шел да играл, и крысы бежали за ним. Он играл, когда светало, он играл, когда солнце всходило, а стая крыс все следовала за ним и все больше и больше отдалялась от закромов в доме Глимминге.

V.
Большой журавлиный танец на Куллаберге

   Вторник, 29 марта.
   
   Надо сознаться, что сколько ни на есть великолепных замков в Сконе, их стены не могут по красоте соперничать со стенами старого Куллаберга.
   Гора Куллаберг низка и вытянута в длину; ее никак нельзя назвать величественной. На ее отлогих склонах встречаются леса и поля, а местами и луга. На вершине нет ничего особенно красивого или достопримечательного, и она выглядит как всякая другая возвышенность в Сконе. Поднимаясь по большой дороге, прорезывающей гребень посредине, всякий невольно скажет: "Чем прославилась эта гора? Она не представляет собой ничего интересного". Однако, если он случайно свернет с дороги и взглянет вниз с обрыва, то увидит столько интересного, что у него глаза разбегутся.
   Куллаберг не стоит, как другие горы, на суше посреди равнин и долин, а глубоко вдается в море. Под горой нет ни клочка земли, которая защищала бы ее от прибоя. Волны подходят к самым склонам, размывают их и разделывают по-своему. И горные стены богато разукрасились по воле моря и его помощников -- ветров. Есть там глубокие, тесные ущелья и причудливые скалы, выбеленные непрерывным действием ветра. Есть там гранитные столбы, стоймя выступающие из воды, и темные гроты с узкими входами. Есть там крутые, обнаженные скалистые стены и пологие склоны, покрытые растительностью, есть маленькие мысы и бухты и небольшие подводные камни, о которые с шумом разбиваются волны. Есть там величественные скалистые ворота, образующие свод над водою, остроконечные глыбы, всегда обрызганные белой пеной, и другие глыбы, отражающиеся в темно-зеленой неподвижной воде. Есть выточенные в скалах гигантские пещеры и огромные трещины, которые манят путника проникнуть вглубь горы, в жилище самого Кулламана [Кулламан -- легендарный оракул, который предсказал Вальдемару II Победоносному, королю Дании с 1202 г., что все его сыновья станут королями. По народным преданиям, он определял, какие корабли могут пройти через пролив, а какие должны потерпеть крушение].
   Все эти ущелья и скалы сверху и с боков обвиты разными ползучими растениями и плющом. Растут там и деревья, но сила ветра так велика, что и они должны обвиваться и держаться за какую-нибудь подпорку. Стволы дубов склонились и буквально п олзут по земле, а листва осеняет их непроницаемым сводом. Малорослые буки в ущельях кажутся большими зелеными беседками.
   Из-за удивительных горных стен, необъятного синего моря и ясного воздуха люди так любят Куллаберг, что в течение лета каждый день толпами поднимаются на него. Труднее понять, чем он привлекает животных, но они раз в году собираются здесь для больших игр. Этот обычай утвердился с седой старины, и нужно было бы присутствовать при том, как первая волна разбилась у подножия Куллаберга, чтобы объяснить, почему животные избирают именно это место для своих сборищ.
   В условленное время олени, серны, зайцы, лисицы и другие дикие четвероногие отправляются на Куллаберг, но идут ночью, чтобы их не заметили люди. Перед восходом солнца они все собираются на площадке для игр -- большой лужайке слева от дороги, неподалеку от самой высокой вершины.
   Площадка окружена со всех сторон круглыми пригорками, которые скрывают животных от посторонних взоров. Впрочем, трудно ожидать, чтобы в марте какой-нибудь путник случайно забрел туда. Осенние и зимние бури несколько месяцев не позволяют чужеземцам лазить по скалам. Смотритель маяка, поставленного на крайней скале, старуха с фермы Кулла, старый крестьянин и его батраки ходят проторенной дорогой и не сворачивают в сторону, к уединенной степи.
   Достигнув площадки для игр, четвероногие располагаются на пригорках. Каждая порода зверей держится отдельно, хотя в такой день, конечно, царит мир и никто не должен бояться нападений. В этот день молодой зайчик может безнаказанно ходить вокруг лисьего пригорка и даже не поплатиться за это своими длинными ушами. А все-таки животные разбиваются на отдельные группы, -- это старый обычай.
   Заняв места, они начинают высматривать птиц. В этот день всегда бывает хорошая погода. Журавли -- большие знатоки погоды, и они не созвали бы животных, если б ожидался дождь. Хотя воздух ясен и горизонт ничем не заслонен, четвероногие не видят птиц. Странное дело! Солнце стоит высоко в небе, и птицы уж должны быть в пути.
   В то же время звери на Куллаберге с удивлением смотрят на маленькие облачка, медленно плывущие над равниной. Но вот одно облачко направляется к Куллабергу. Над площадкой для игр оно останавливается, и вдруг все облако начинает щебетать и петь, словно целиком состоит из звуков. Оно поднимается и опускается, но продолжает звонко петь. Потом все облако разом садится на пригорок, и через минуту он покрывается серыми жаворонками, хорошенькими красно-серо-белыми зябликами, рябенькими скворцами и переливчатыми синицами.
   Вслед за тем над равниной проплывает еще одно облако. Оно останавливается над каждым двором, над каждой хижиной и усадьбой, над ярмарочными площадями и городами, над фермами и станциями железной дороги, над рыбацкими деревнями и сахарными заводами. Всякий раз, как оно останавливается, с земли к нему поднимается маленький вертящийся столб, как будто состоящий из подвижных песчинок. Облако от этого увеличивается, и когда оно в окончательном объеме приплывает к Куллабергу, то это уж не облако, а облачная стена, от которой на землю падает длинная тень. Когда она останавливается над площадью, то заслоняет солнце, и воробьи дождем начинают спускаться на один из скалистых пригорков.
   Наконец показывается самое большое облако. Оно составилось из многих стай, слетевшихся с разных сторон и соединившихся вместе. Цвет его серо-синий, и ни один луч солнца не проникает сквозь него. Оно кажется мрачным и страшным, словно грозовая туча, и как будто сулит несчастье: из него доносится пронзительный, насмешливый хохот и зловещее карканье. Звери на площадке чувствуют облегчение, когда оно рассыпается и превращается в воронов, ворон, сорок и галок.
   После этого на небе, кроме облаков, появляются еще разные линии и черточки. С востока и северо-востока показываются пунктирные линии. Это лесные птицы -- тетерева, глухари, -- летящие длинными рядами на расстоянии целой сажени одна от другой. Болотные птицы летят в странном порядке: треугольником, длинным зубцом, крючком или полукругом.
   На большое собрание, происходившее в том году, когда Нильс Холь- герссон путешествовал с дикими гусями, последней явилась Акка со своей стаей. Впрочем, это неудивительно, так как ей пришлось пролететь к Куллабергу через всю Сконе. Мало того, ей утром еще нужно было отыскать мальчика, который шел много часов, увлекая серых крыс свистом и уводя их от дома Глимминге. Супруг совы прилетел с вестью, что черные крысы возвратятся домой после захода солнца. Теперь уж можно было прекратить игру на дудочке и отпустить серых крыс на все четыре стороны.
   Однако не Акка нашла мальчика с его огромной свитой, а Эрменрих, аист. Он быстро опустился, схватил его клювом и полетел к своему гнезду. Здесь он попросил у Нильса прощения за то, что так непочтительно обошелся с ним накануне. Мальчик охотно помирился, и они сделались друзьями. Акка тоже очень приветливо встретила его и несколько раз потерлась своей старой головой о его руку. Но больше всего мальчик обрадовался, когда Акка стала советоваться с аистом, возможно ли взять с собою мальчика на Куллаберг.
   -- Я думаю, что мы можем ручаться за него, как за себя, -- сказала она. -- Он нас не выдаст людям.
   Аист горячо поддержал ее.
   -- Конечно, вы должны взять мальчика с собою, мать Акка, -- ответил он.
   -- Это будет счастье, если мы сможем чем-нибудь вознаградить его за все, что он ради нас вынес сегодня ночью. А так как я искренно сожалею о своем поступке с ним, то самолично понесу его к месту собраний.
   Получать похвалу от того, кто сам умен и деловит, очень приятно, и мальчик еще никогда не чувствовал себя таким счастливым, как при этом разговоре дикой гусыни с аистом.
   Итак, мальчик совершил путешествие к Куллабергу на спине аиста и, хотя считал это для себя большой честью, изрядно побаивался. Эрменрих мастерски летал и потому мчал его гораздо быстрее, чем дикие гуси. Акка, равномерно взмахивая крыльями, летела всегда по прямой линии, а Эрменрих выделывал разные штуки. То, распластавшись на страшной высоте, он парил в воздухе и не двигал крыльями; то опускался вниз с такой быстротой, что казалось, он камнем упадет на землю; то для забавы он вихрем кружился около Акки. Мальчик в первый раз видел это и, хотя еще не избавился от страха, мысленно оценил, что значит хорошо летать. Только один раз во время пути они сделали остановку, когда Акка на озере Вомбшён созвала свою стаю и объявила гусям, что серые крысы побеждены. После этого все полетели прямо на Куллаберг.
   Они опустились на пригорок, предназначенный для диких гусей. Переводя взгляд от пригорка к пригорку, мальчик увидел на одном развесистые рога оленей, на другом -- крючковатые носы ястребов. Тот пригорок пестрел лисицами, другой рябил от черных с белым морских птиц, третий серел от крыс. Один пригорок был занят черными воронами, которые каркали не переставая, другой -- жаворонками, которые никак не могли усидеть на месте и все взлетали в воздух с веселыми песнями.
   По обычаю, издревле установившемуся на Куллаберге, игры открыли вороны воздушной пляской. Они разделились на две группы, которые то слетались, то разлетались. Этот танец имел много фигур, но зрители, незнакомые с правилами танцев, нашли его однообразным. Вороны очень гордились своим искусством, а остальные звери были рады, когда танец кончился. Им он казался таким же мрачным и бессмысленным, как игра зимней бури с хлопьями снега. Они были подавлены этим зрелищем и ждали чего-нибудь повеселее.
   Ждать пришлось недолго. На смену воронам вприпрыжку явились зайцы. Они не соблюдали особенного порядка и бежали то поодиночке, то по три-четыре в ряд. Все они встали на задние лапы и так стремительно кинулись вперед, что только замелькали их длинные уши. Подпрыгивая, они с шумом шлепали себя передними лапами по бокам. Одни играли в чехарду, другие катались колесом. Один, стоя на задних лапах, кружился на месте, другой ходил на передних лапах. В игре зайцев порядка не было, зато было много оживления, и звери, смотревшие на них, стали учащенно дышать. Они чувствовали, что уж наступила весна, пора радости и веселья. Зима осталась позади, приближалось лето. Скоро вся жизнь сделается сплошною игрой.
   Когда зайцы напрыгались, настала очередь больших лесных птиц. Сотни тетеревов, в блестящем черно-буром оперении, с красными бровями, бросились к большому дубу, стоявшему посреди площадки. Тетерев, сидевший на верхней ветке, напыжился, опустил крылья и поднял хвост кверху, вследствие чего показались нижние белые перья. Затем он вытянул шею и издал несколько низких звуков: "Тэк-тэк-тэк". Больше он ничего не мог произнести, только в горле у него клокотало. Затем он закрыл глаза и прошептал:
   -- Зис-зис-зис! Слышите, как хорошо? Зис-зис-зис!
   Он впал в такой экстаз, что уж не видел ничего окружающего. Пока первый тетерев тянул свое "зис-зис-зис", три тетерева, сидевшие веткой ниже, стали щелкать, и не успели они окончить своего припева, как на смену им выступили десять других, сидевших еще ниже. Так шло от ветки к ветке, пока все несколько сот тетеревов не принялись щелкать, свистеть, токовать. Все они впадали в экстаз от собственного пения, и это заразительно действовало на остальных зверей. Раньше у них кровь слегка волновалась, теперь она стала кипеть. "Да, уж несомненно, весна, -- думали звери. -- Зимний холод исчез, и огонь весны зажегся на земле".
   Когда глухари увидели, какой успех выпал на долю тетеревов, то уж не могли усидеть спокойно. За неимением свободного дерева, они устремились на площадку, поросшую высокой травой, на поверхности которой виднелись только их красивые хвостовые перья и крепкие клювы, и стали петь: "Орр-орр-орр!"
   В то время как глухари вступили в состязание с тетеревами, произошло неслыханное событие. Пока звери сосредоточили все внимание на играх, какой-то лис осторожно пробрался на холмик диких гусей.
   Он ступал так тихо, что никто не слышал, как он подкрался. Однако один гусь увидел его и, предполагая, что лис не без злого умысла явился к ним, закричал:
   -- Товарищи, берегитесь, берегитесь!
   Лис схватил его за горло, может быть, для того только, чтобы он замолчал, но дикие гуси уже услышали крик предостережения и поднялись в воздух. Когда они взлетели, то взору всех зверей представился лис Смирре, стоявший на пригорке с мертвым гусем в зубах.
   За нарушение мира в день игр Смирре был присужден к тяжелому наказанию. Нужно было, чтобы он всю жизнь каялся за то, что не мог подавить своей мстительности и пытался коварным образом напасть на Акку с ее стаей. Толпа лисиц окружила Смирре, судила его и произнесла обычный для этих случаев приговор:
   -- Кто нарушает мир в великий день игр, изгоняется из страны.
   Ни одна лисица не ходатайствовала о смягчении приговора. Все знали, что за это другие звери немедленно и навсегда прогнали бы их с площадки. Итак, изгнание Смирре было решено без возражений. Ему запретили оставаться в Сконе. Он должен был проститься с семьей и родственниками, с жилищем, охотой и укромными уголками, которые он до тех пор считал своей собственностью, и взамен того искать счастья на чужбине. А чтобы все лисы и лисицы в Сконе знали, что Смирре подвергнут изгнанию, старейший лис откусил ему кончик правого уха. После этого молодые лисы стали выть и бросаться на Смирре. Волей-неволей ему пришлось удариться в бегство, и он умчался с Куллаберга, преследуемый по пятам молодыми сородичами.
   Все это произошло во время состязания глухарей с тетеревами. Однако эти птицы так увлекаются своим пением, что ничего не видят и не слышат, поэтому они даже не прервали своего концерта.
   Когда окончилось состязание лесных птиц, выступили хёккебергские олени с боевыми играми. Несколько пар оленей боролись одновременно. Они стремительно бросались друг на друга и крепко ударялись ветвистыми рогами, которые от этого сплетались. Каждый старался оттиснуть своего противника. Трава летела из-под их копыт, пар клубился у них из ноздрей, из горла раздавалось страшное рычание, бока были взмылены.
   Кругом на холмиках царила полная тишина, пока воинственные олени нападали друг на друга, а у всех животных пробуждались новые чувства. Все до единого чувствовали себя бодрыми и крепкими, полными сил, возродившимися благодаря весне, готовыми на всякие приключения. Они не питали злобы друг к другу, но у всех поднимались крылья, вставали перья на шее и вытягивались когти. Если б хёккебергские олени боролись минутой дольше, то на всех пригорках завязалась бы отчаянная драка, так как у всех животных явилось горячее желание показать, что и они полны жизни, что зимнее оцепенение прошло и мощь влилась в их жилы. Однако олени вовремя окончили борь бу, и от одного пригорка к другому пронесся шепот:
   -- Теперь очередь журавлей!
   И вот, словно окутанные дымкой, появились серые птицы с длинными крыльями и красными перьями на затылке. Эти большие птицы с высокими ногами, стройными шеями и маленькими головками как будто соскользнули со своего холма. Подвигаясь вперед, они кружились, не то летая, не то танцуя. Подняв крылья, они скользили с невероятной быстротой. Казалось, что серые тени затеяли игру, за которой трудно было уследить взором. Можно было думать, что они у туманов научились пролетать над молчаливой равниной. В этом было что-то чудесное, и звери, еще никогда не бывавшие на Куллаберге, поняли, почему собрание названо журавлиным танцем. Хотя танец отличался некоторой дикостью, он пробуждал в зрителях благородные стремления. Теперь уж никто не помышлял о том, чтобы драться. Зато все -- и крылатые, и бескрылые -- чувствовали потребность подняться высоко, до облаков и посмотреть, что делается там, наверху, -- потребность покинуть тяжелое тело, которое тянуло их к земле, и унестись к неземному.
   Такое стремление к недостижимому звери чувствовали лишь раз в году, а именно в тот день, когда они видели большой журавлиный танец.

VI.
Дождь

   Среда, 30 марта.
   
   Это был первый дождливый день за все время путешествия. Пока гуси находились вблизи озера Вомбшён, погода держалась хорошая. Но в тот день, как они пустились дальше на север, начался дождь, и мальчик сидел на спине гуся промокший и озябший.
   Утром, когда они вылетели, было светло и тепло. Дикие гуси неторопливо поднялись в воздух в обычном строгом порядке. Акка летела впереди, а остальные двумя расходящимися линиями следовали за нею. Они не теряли времени на то, чтобы задирать встречавшихся на полях животных, но так как они не могли держаться совершенно спокойно, то в такт со взмахами крыльев непрерывно выкрикивали:
   -- Где ты? Здесь! Где ты? Здесь!
   Все принимали участие в этой однообразной перекличке и прерывали ее только для того, чтобы показать домашнему гусю вехи, или знаки, которыми они руководились для путешествия. Это были отдельные вершины горной гряды Линдерёдсосен, усадьба Увесхольм, колокольня Кри- стианстада, королевский лес усадьбы Бекаскуг на узком перешейке между двумя озерами -- Опманнашён и Ивешён -- и крутой склон Рюсбергет.
   Дорога была скучная, и, когда показались дождевые облака, мальчик решил, что и это разнообразие. Прежде, когда он смотрел на облака только снизу, они казались ему серыми и неинтересными, но пролетать между ними было совсем другое дело. Мальчик ясно видел, что облака -- это огромные телеги, которые с чудовищным грузом едут на небо. Одни из них нагружены большущими серыми мешками, другие -- бочками такой величины, что каждая могла бы вместить озеро, третьи -- громадными котлами и бутылками. Когда набиралось столько телег, что они заполняли все небесное пространство, то они как по команде, разом принимались выливать на землю воду из всех котлов, бочек, бутылок и мешков.
   Когда первые весенние ливни хлынули на землю, птички в лесах и полях огласили воздух такими радостными криками, что мальчик на спине гуся испуганно вздрогнул.
   -- Вот дождь! Дождь принесет нам весну; весна даст цветы и зелень; цветы дадут нам личинок и насекомых, а личинки и насекомые дадут нам пищу. Нет ничего лучше обильной и хорошей пищи! -- так пели птички.
   Дикие гуси тоже радовались весенним дождям, которые пробуждали растения от зимней спячки и разламывали ледяную кору на озерах. Они уж не могли сохранить прежней степенности и начали весело покрикивать. Пролетая над знаменитыми картофельный полями около Кристианстада, которые пока еще были черными и обнаженными, гуси кричали:
   -- Проснитесь и приносите пользу! Весна пришла, она вас будит! Довольно уж лентяйничать!
   При виде людей, которые в дождь торопились домой, гуси увещевали их:
   -- Чего вы убегаете? Разве вы не видите, что с неба падает хлеб и кренделя! Хлеб и кренделя!
   Большое, плотное облако быстро повернуло к северу и как будто последовало за гусями. Они вообразили, что притягивают к себе облако, и, увидев внизу большие сады, горделиво воскликнули:
   -- Мы летим с анемонами! Мы летим с розами, с цветом яблонь, с вишневыми почками! Мы летим с горохом и бобами, с пшеницей и рожью! Кто хочет, подбирай! Кто хочет, подбирай!
   Так говорили они во время первых ливней, когда все еще радовались дождю. Однако, когда и после обеда дождь лил как из ведра, гуси потеряли терпение и стали кричать жадно впивавшим влагу лесам:
   -- Скоро ли вы напьетесь? Скоро ли вы напьетесь?
   Небо подернулось серым налетом, а солнце так далеко запряталось, что никто не мог его найти. Дождь усиливался; дождевые капли тяжело падали на крылья гусей и сквозь маслянистые наружные перья проникали до самой кожи. От земли шли испарения. Озера, горы и леса -- все вместе глухо шумели, и вех, по которым гуси находили дорогу, почти нельзя было узнать.
   Путешествие замедлилось, веселые возгласы умолкли, а мальчик не переставал зябнуть.
   Все-таки он не терял мужества, пока они летели по воздуху. Даже вечером, когда они опустились под сосенкой посреди обширного мокрого и холодного болота, где одни бугры были покрыты снегом, а с других снег стаял и превратился в холодные лужи, мальчик все еще не падал духом. Лишь когда забрался под крыло гуся и не мог заснуть от голода и холода, он задумался о том, как хорошо людям, и ему страстно захотелось вернуться к ним.
   Уж совершенно стемнело. По его соображениям, вечер только начинался. Было часов семь. Люди, вероятно, теперь окончили дневную работу и греются в натопленных домах. Это не то что ночевать на болоте, скорчившись под крылом у гуся! "Что, если б я на одну эту ночь пошел к людям? -- думал мальчик. -- Я мог бы посидеть часок у огня и что-нибудь перекусить, а с восходом солнца вернулся бы к гусям".
   Он выполз из-под крыла и слез на землю. Ни его гусь, ни другие не проснулись, и он беспрепятственно пошел по болоту. Он не знал точно, в какой местности он находится: в Сконе, в Смоланде или в Блекинге. Но прежде чем гуси опустились на болото, в стороне как будто мелькнул город, и туда-то мальчик направил теперь свои стопы. Вскоре он вышел на большую дорогу, обсаженную деревьями, а оттуда -- на улицу, где по обеим сторонам лепился двор ко двору. Мальчик пришел в одно из больших сел, которых в южных долинах совсем нет, но зато в остальной стране -- великое множество.
   Он видел перед собою хорошенькие деревянные домики. Почти везде были резные фронтоны и галереи с цветными стеклами. Стены были выкрашены светлой масляной краской. Двери и окна выделялись синим, зеленым или красным цветом. Мальчик шел, рассматривал дома и даже слышал, как люди в теплых комнатах разговаривали и смеялись. Слов он не мог разобрать, но звук человеческих голосов доставлял ему большое удовольствие.
   "Что они скажут, если я постучусь и попрошу меня впустить?" -- думал он. Он уж собирался постучать, но его опять охватил страх, который он всегда испытывал вблизи людей. "Я прежде пройдусь по деревне, -- решил он, -- а уж потом попрошусь к кому-нибудь на ночлег".
   Один дом был с балконом. Как раз когда мальчик проходил мимо, балконная дверь отворилась, и через тонкую, светлую занавеску хлынул желтоватый свет. На балкон вышла красивая молодая женщина и облокотилась на перила.
   -- Дождь идет. Значит, скоро весна будет, -- сказала она.
   Когда мальчик увидел ее, то не мог сдержать слез. Ему стало особенно больно, что он лишился общества людей.
   Вслед за тем он прошел мимо какой-то лавки. Перед лавкой стояла красная сеялка. Он остановился, посмотрел на нее и наконец влез на козлы. Сидя на козлах, он щелкал языком и делал вид, что правит лошадьми. Он подумал: какое счастье быть настоящим человеком и управлять на поле такой хорошей машиной! В эту минуту он забыл обо всем на свете и занялся только сеялкой. Потом он почувствовал какое-то неизведанное волнение. Ему хотелось не только тепла и еды, а всего, чем отличалась человеческая жизнь. Хотелось ему видеть и самих людей, потому что они такие дельные, способные.
   Проходя мимо почты, он подумал о газетах, которые ежедневно приносили вести со всех концов света. Возле аптеки и квартиры доктора он подумал, как велико могущество людей, что они могут побеждать болезнь и смерть. И чем дальше он шел, тем больше думал о людях.
   Его охватила тоска, и он уж не считал возможным постучаться и просить приюта. Только теперь Нильс Хольгерссон осознал, чего он лишился, превратившись в гнома. Он не мог показаться людям, пока сам не станет человеком. Но что же делать, чтобы стать человеком? Он отдал бы все на свете, чтобы это узнать.
   Он влез на какую-то лестницу и уселся под дождем, размышляя о своем положении. Сидел он час, другой и напряженно думал. У него голова шла кругом, но он не мог придумать никакого исхода.
   "Для меня это слишком трудно, так как я ничему не учился, -- наконец решил он. -- Все-таки придется мне возвратиться к людям. Я расспрошу священника, и доктора, и учителя, и других знающих людей, что делать".
   Он решил тотчас же осуществить свой план, встал и отряхнулся, так как промок, словно собака, которую окунули в воду.
   В эту минуту прилетела большая болотная сова и села на дерево. Тогда лесная сова, забившаяся под стрехой, зашевелилась и спросила:
   -- Чивитт, чивитт! Ты уж возвратилась, болотная сова? Как же тебе путешествовалось в чужих краях?
   -- Спасибо, лесная сова, недурно. Было тут что-нибудь новенькое без меня?
   -- В Блекинге ничего. А вот в Сконе один мальчик превратился в гнома и сделался маленьким, как белочка, потом он с домашним гусем улетел в Лапландию.
   -- Удивительное дело! Удивительное дело! Неужели же он не может опять сделаться человеком? Скажи, лесная сова! Неужели он не может сделаться человеком?
   -- Это тайна, болотная сова, но я тебе ее открою!
   Гном сказал, что, если мальчик будет беречь домашнего гуся, чтобы он благополучно возвратился домой и...
   -- И что, лесная сова? Что? Скажи!
   -- Полетим на колокольню. Там я тебе скажу. Боюсь, что на улице нас могут подслушать.
   Обе совы улетели, а мальчик от радости подбросил свой колпачок в воздух.
   -- Если я буду беречь гуся, чтобы он благополучно возвратился домой, то опять сделаюсь человеком! Ура! Ура! Сделаюсь человеком!
   Он громко кричал "ура", и даже удивительно, как его не услышали в доме. Однако не услышали, и он со всех ног побежал назад в сырое болото, к диким гусям.

VII.
Лестница с тремя ступенями

   Четверг, 30 марта.
   
   На следующий день дикие гуси собирались лететь через уезд Альбу в Смоланде к северу и послали Юкси и Какси на разведку. Те вернулись и сообщили, что везде вода замерзла и все поля покрыты снегом.
   -- Лучше нам пока здесь остаться, -- говорили дикие гуси. -- Мы не можем путешествовать по стране, где нет ни воды, ни пищи.
   -- Нам пришлось бы, может быть, ждать здесь целый месяц, -- возразила Акка. -- Лучше полетим на восток через Блекинге, а потом попробуем пролететь через Смоланд над побережьем, через уезд Мёре, где весна наступает рано.
   Когда перед мальчиком открылся вид на Блекинге, то он спрашивал себя: что это за местность? Он тщетно старался припомнить, что о ней учили и школе; в памяти его ничего не осталось, так как он никогда толком не готовил уроки.
   И вдруг перед его глазами встала школа. Дети сидели за узкими партами и поднимали вверх правую руку. Учитель со строгим и серьезным лицом стоял на кафедре, а сам он -- Нильс -- стоял около карты и должен был отвечать про Блекинге, но не знал ни слова. С каждой минутой лицо учителя все больше хмурилось, а мальчику казалось, что он придирается к географии больше, чем к другим предметам. Наконец учитель вышел из-за кафедры, взял у мальчика из рук указку и послал его на место. "Добром навряд ли кончится", -- подумал мальчик.
   Учитель подошел к окну, выглянул и тихо засвистел, как он обычно делал, когда бывал в не духе. Затем он опять взошел на кафедру и начал рассказывать ученикам про Блекинге. То, что он говорил, было необыкновенно интересно, и мальчик жадно ловил каждое слово.
   -- Смоланд -- это большой дом с соснами на крыше, -- говорил учитель. -- К нему ведет лестница с тремя ступенями. Эта лестница и есть Блекинге. Лестница очень высока. Она тянется по фасаду Смоландского дома на восемь миль, а кто захочет спуститься по ней к Балтийскому морю, должен пройти четыре мили.
   Давным-давно построена эта лестница. Прошло уж много лет с тех пор, как ровно и правильно были положены первые высеченные из камня ступени и установилось удобное сообщение между Смоландом и Балтийским морем. Под влиянием времени лестница уже сильно изменилась. Не знаю, как тогда смотрели на уборку, но, во всяком случае, такую огромную лестницу трудно было содержать в порядке. Года через два она уж стала зарастать мхом и плесенью; осенью ветер наметал на нее сор и сухие листья, а весною на нее осыпались камни и крупный песок. Мало-помалу на лестнице набралось столько земли, что там могли пустить корни не только травы, но даже кусты и деревья.
   Между ступенями получилась, однако, большая разница. Верхняя, ближайшая к Смоланду, покрыта тонким слоем земли и мелкими камушками. Здесь растут лишь неприхотливые деревья: береза, дикая вишня и ель, которые могут переносить холод. Насколько в этой местности все скудно и бедно, можно судить по тому, как малы поля, распаханные около леса, какие крошечные дома строят себе люди и как разбросаны поселения.
   На средней ступени почва лучше и холод не так силен, от этого-то деревья выше и разнообразнее. Там растет дуб, клен, липа, плакучая береза и орешник, но нет хвойных пород. По населенным местностям и обширным, красивым постройкам видно, что людям там живется лучше. На средней ступени много сел, которые лепятся вокруг церквей, и выглядит она красивее верхней.
   Нижняя ступень еще красивее. На ней плодородная, черноземная почва, и там, где она омывается морем, нет и помина о смоландском холоде. Внизу растет бук, каштан, волошский орех [волошский орех -- другое название грецкого ореха]; эти деревья достигают такой высоты, что закрывают даже церковные крыши. Здесь самые большие поля; но люди занимаются не только земледелием и лесным промыслом, но также рыбной ловлей, торговлей и мореплаванием. Вследствие этого здесь встречаются самые лучшие дома и самые красивые церкви, а села сменяются торговыми местечками и городами.
   Это еще не все, что можно рассказать о трех ступенях. Если идет дождь над крышей большого Смоландского дома или же тает снег, то вода должна куда-нибудь стекать, и, конечно, часть ее стекает вниз по большой лестнице. Сначала она бежала во всю ширину лестницы; но мало-помалу образовались развилины, и вода стала стекать по многочисленным промытым ложбинам. Вода всегда верна себе: она не знает ни минуты покоя. В одном месте она прокладывает ход, просасывается в землю и исчезает. В другом -- собирается в изобилии. Из расселин она вырыла целые ущелья, стены ущелий покрыла землею, и там выросли кусты, вьюнки и деревья в таком количестве, что почти закрыли собою поток, пробегающий по дну. Если же вода выходит через трещину между ступенями, то стремительно падает вниз и от этого приобретает огромную силу, так что может двигать мельничные колеса и машины. Недаром около каждого водопада построены мельницы и заводы.
   Рассказ о лестнице с тремя ступенями и на этом еще не кончается. Предание гласит, что в большом Смоландском доме когда-то жил великан, жил и состарился. Стало ему трудно в преклонные годы спускаться по крутой лестнице, чтобы ловить в море форель. Он находил, что гораздо удобнее, чтобы форель сама приходила к нему. Он вышел на крышу своего большого дома и стал бросать огромные камни в море. Он бросал их с такой силой, что они летели через весь Блекинге и действительно падали в воду. Когда полетели камни, форель испугалась, выскочила из моря, промчалась через потоки Блекинге, проплыла через ручьи, перепрыгнула через водопады и остановилась только в Смоланде, у ног старого великана. О том, как это произошло, можно судить по бесчисленным островам и шхерам у берегов Блекинге, которые представляют собой не что иное, как большие камни, сброшенные великаном. Подтверждается это еще и тем, что форель до сих пор прокладывает себе путь через бурные потоки Блекинге и стремительные водопады к тихим водам Смоланда.
   Жители Блекинге питают почтение и благодарность к великану, так как ловля форели в ручьях и каменоломни на шхерах до сих пор дают многим из них постоянный заработок.

VIII.
На реке Роннебю

   Пятница, 1 апреля.
   
   Ни дикие гуси, ни лис Смирре не рассчитывали встретиться после его изгнания из Сконе. Однако вышло так, что дикие гуси направили путь к Блекинге, и Смирре тоже. Он поселился в северной части Блекинге, хотя ему здесь совсем не нравилось.
   Однажды после обеда, прогуливаясь по лесу над рекою Роннебю, Смирре увидал вереницу диких гусей. Один гусь был белый, и Смирре догадался, что это за стая.
   Смирре решил поохотиться за гусями, во-первых, потому, что ему хотелось вкусно пообедать, во-вторых, потому, что он жаждал отомстить за все перенесенные обиды. Он видел, что гуси полетели на восток, к реке Роннебю, а там переменили направление и потянулись к югу. Он догадался, что они хотят заночевать на берегу, и рассчитывал без особого труда сцапать хоть одного из них. Однако они выбрали себе хорошо защищенное местечко, куда трудно было подобраться и не так-то легко обнаружить. Кто знает, нашел бы их Смирре, если бы ему не выдала место ночевки стаи болтливая сорока, которую пришлось слегка потрепать.
   Река Роннебю невелика и немноговодна, но она славится своими красивыми берегами. Она пролагает себе дорогу между крутыми горами, отвесно поднимающимися из воды и совершенно заросшими жимолостью, черемухой, боярышником, ольхою, рябиною и ивой. В хороший летний день нет ничего приятнее, как плыть на лодке по маленькой темной реке и любоваться зеленью, которая цепляется за скалистые стены.
   Однако в ту пору, когда дикие гуси и Смирре пришли к реке, еще стояла ранняя, холодная весна. Деревья были обнажены, и никто не помышлял о красоте берегов.
   Дикие гуси очень обрадовались, увидев под крутой горной стеной узкую песчаную отмель, где, однако, могла уместиться вся стая. Перед ними шумела река, в которой вода сильно прибыла после таяния снега; позади высились неприступные горы, а висячие ветви скрывали их от постороннего взора. Ничего лучше нельзя было и выдумать.
   Гуси мгновенно заснули, но мальчик не мог сомкнуть глаз. Как только солнце зашло, ощущение тревоги и тоска по людям охватили его. Под крылом Мортена, где он лежал, он не мог ничего увидеть, и только слышал подозрительные звуки со всех сторон. Он выбрался из-под крыла гусака и сел рядом на землю, посреди спящей стаи.
   Смирре стоял на вершине горы и смотрел вниз, на диких гусей. "Можешь оставить всякое желание, -- говорил он себе. -- Спуститься по такой крутой горе ты не в состоянии, переплыть через бушующий поток -- тоже, а под горою нет ни полоски земли, которая вела бы к убежищу гусей. Эти гуси слишком умны для тебя. Не стоит гоняться за ними".
   Но Смирре, как всякий лис, не любил бросать дело на полпути. Он улегся на краю обрыва и не спускал глаз с гусей. При этом он вспоминал все то зло, которое они ему причинили. Разумеется, они виноваты в том, что он был изгнан из Сконе и принужден искать приют в убийственном Блекинге. В душе у него закипала такая злоба, что он стал желать диким гусям смерти, хотя бы ему самому и не пришлось ими поживиться.
   В то время как возбуждение Смирре достигло высшей точки, он услышал подле себя шум на большой сосне. Это выскочила белочка, за которой гналась куница. Ни та ни другая не заметили Смирре, а лис лежал спокойно и следил за животными, которые перескакивали с дерева на дерево. Он видел, что белка бесшумно проскальзывала через листву, будто летала. Видел он также, что куница, хотя и менее искусная, чем белка, бегала по стволам деревьев, словно по земле.
   "Если бы я умел лазить хоть наполовину так хорошо, как они, то гуси внизу не спали бы спокойно", -- подумал лис. Как только охота закончилась и белка была поймана, Смирре подошел к кунице, но остановился в двух шагах, показывая знаками, что не отнимет у нее добычу. Он очень любезно поздоровался с куницей и поздравил ее с удачной охотой. Смирре, как всякий лис, был красноречив. Зато куница, с длинным, узким тельцем, тонко очерченной головой, мягкой шерсткой и светло-коричневым пятном на шее, при всей своей красоте была неотесанной лесной жительницей и даже не ответила на приветствие.
   -- Меня удивляет, -- продолжал Смирре, -- что такой искусный охотник, как ты, довольствуется белкой, тогда как вблизи есть гораздо лучшая дичь.
   Тут он замолчал, рассчитывая произвести впечатление, но куница только оскалила зубы. Тогда он сказал:
   -- Неужели ты не видела диких гусей под горой? Или ты не можешь слезть вниз?
   На этот раз лису не пришлось долго ждать ответа. Куница с выгнутой спиной и взъерошенной шерстью подбежала к нему.
   -- Ты вправду видел диких гусей? -- прошипела она. -- Где они? Говори скорее, не то я перекушу тебе горло!
   -- Не забывай, пожалуйста, что я вдвое больше тебя, и будь повежливее. Мне именно этого и хотелось -- показать тебе диких гусей.
   Через минуту куница уж спускалась по обрыву. Смирре следил, как ее змеевидное тело извивалось между ветками и думал: "Нет в лесу более жестокосердного зверя, чем красавица куница. Я полагаю, что гуси будут обязаны мне кровавым пробуждением".
   Однако в ту минуту, как Смирре ожидал услышать предсмертный крик гусей, куница вдруг шлепнулась с ветки в воду, и только брызги полетели во все стороны. Гуси шумно захлопали крыльями и стремительно поднялись в воздух.
   Смирре думал было погнаться за гусями, но в то же время его разбирало любопытство узнать, как они спаслись. Поэтому он остался на месте и подождал, пока куница не вскарабкалась наверх. Куница совсем промокла и ежеминутно останавливалась, чтобы потереть голову передними лапами.
   -- Я так и знал, что ты неуклюжая и непременно бултыхнешься в реку, -- презрительно сказал Смирре.
   -- Вовсе нет, ты напрасно меня винишь, -- возразила куница. -- Я уж сидела на нижнем сучке и раскидывала умом, как бы сразу убить нескольких гусей, как вдруг ко мне подскочил какой-то карапузик, ростом не больше белочки, и с такой силой хватил меня камнем по голове, что я полетела в воду. А выбравшись из воды.
   Кунице не пришлось докончить, так как ее собеседник исчез, -- Смирре пустился вслед за гусями.
   Тем временем Акка полетела на юг, чтобы поискать себе новое пристанище для ночлега. Еще дневной свет не совсем угас и полумесяц сиял на небе, так что она могла кое-что видеть. К счастью, она хорошо знала местность. Уж не раз пролетая весною над Балтийским морем, гуси вынуждены были сворачивать на Блекинге.
   Гуси летели над рекой, которая на освещенном луною пейзаже выделялась как блестящая черная змея. Наконец они добрались до так называемого Глубокого водопада -- Юпафорс. Здесь река сначала скрывается в подземном русле, откуда выходит чистой и прозрачной, как хрусталь, и низвергается в узкое ущелье, разбиваясь на дне его сверкающими брызгами и белой пеной. Под водопадом лежали камни, между которыми бурлила вода. Здесь-то Акка и опустилась. Это опять было хорошее убежище, в особенности для позднего вечера, когда не грозила встреча с людьми. Тотчас после захода солнца гуси едва ли могли бы здесь устроиться безопасно, так как местность, где лежит Глубокий водопад, никак нельзя назвать пустынной. С одной стороны водопада находится большая писчебумажная фабрика, с другой -- парк Глубокой долины -- Юпадаль, где по крутым и скользким тропинкам постоянно ходят люди, чтобы полюбоваться шумным прибоем бешеного потока.
   Как и на первом ночлеге, никто из гусей не обратил внимания, что они находятся на прославленном месте. Они только подумали, что неуютно и опасно спать на гладких, мокрых камнях, среди бушующего потока, который может с силой набежать и даже снести их самих. Но надо было довольствоваться уже и тем, что здесь они могли найти защиту от нападения хищников.
   Дикие гуси сейчас же заснули, а мальчик тревожился и сидел над своим гусем, оберегая его.
   Вскоре к берегу прибежал Смирре. Он сразу заметил гусей, которые расположились посреди бурлящих волн, и понял, что к ним ему не добраться. Однако уйти он не мог и уселся на берегу, поглядывая на них. Он очень волновался и чувствовал, что здесь поставлена на карту его охотничья честь. Размышляя об этом, он вдруг увидел, как из буруна вылезла речная выдра с рыбой в зубах. Смирре подошел к ней, но остановился в двух шагах, чтобы показать, что не покушается на ее добычу.
   -- Удивляюсь, что ты носишься с какой-то рыбой, когда там, на камнях, целая куча гусей, -- сказал Смирре.
   Она была очень возбуждена и не нанизывала слова так гладко, как в обычное время. Выдра даже не обернулась к реке. Как все выдры, она вела бродячую жизнь и не раз ловила рыбу в озере Вомбшён, подле которого встречала лиса Смирре.
   -- Знаю, знаю, ты хочешь выманить себе форельку, Смирре, -- сказала она.
   -- Ах, это ты, Грипе [gripe в переводе со шв. -- "схватить", "зажать"], -- откликнулся Смирре и радостно встрепенулся, так как знал, что выдра отлично плавает и ныряет. -- Теперь я нисколько не удивляюсь, что ты не обращаешь внимания на гусей. Ведь ты же до них не доплывешь!
   Выдра, которую природа одарила плавательными перепонками между пальцами, крепким хвостом, заменяющим руль, и непромокаемой шубой, обиделась за такое предположение. Она обернулась и, увидев гусей, бросилась с крутого берега в воду.
   Если б дело происходило несколькими неделями позже и в парке уж появились соловьи, то они, несомненно, по ночам воспевали бы борьбу выдры с водопадом. Много раз волны отбрасывали ее назад к берегу или увлекали ко дну, но она опять выплывала и приближалась к большим камням. Наконец она добралась до камней и полезла на них, но вдруг с пронзительным криком откинулась назад, и поток унес ее, словно слепого котенка. Тотчас же гуси захлопали крыльями, поднялись и улетели искать себе новое пристанище.
   Немного погодя выдра вылезла на берег. Она не говорила ни слова и только лизала переднюю лапу. Но когда Смирре принялся высмеивать ее неудачу, она стала оправдываться.
   -- Плавать я хорошо умею, Смирре. Я уж добралась до гусей и хотела вскарабкаться к ним, как вдруг подбежал маленький карапузик и кольнул меня в ногу каким-то железным острием. Я от боли сорвалась вниз, и тогда водоворот подхватил меня...
   Ей не пришлось договорить -- Смирре уже исчез, он опять пустился в путь за гусями.
   Снова Акка со своей стаей принуждена была искать себе ночлег. К счастью, луна уж ярко светила, и благодаря этому ей удалось без труда найти одно из знакомых местечек. Она опять направилась на юг и летела не останавливаясь над парком Глубокой долины, над темной рекой и над белым водопадом. За городом, недалеко от моря, лежит курорт Роннебю с минеральными водами для питья и купанья, с большими гостиницами и дачами для приезжих. Зимой все эти постройки пустуют, что хорошо известно птицам. Недаром целые стаи птиц в непогоду ищут приют под балконами и галереями больших домов.
   Дикие гуси опустились на один из балконов и, по своему обыкновению, тотчас же заснули. Зато мальчик не спал, так как ночью не решался влезть под крыло гуся. Среди перьев и пуха он ничего бы не увидел и почти ничего бы не услышал. Как же в таких условиях оберегать белого гуся? А только это имело для него значение. И хорошо, что он не спал сегодня, а то не удалось бы прогнать куницу и выдру. Нет, бог с ним, пусть сон пропадает. Надо думать не о себе, а о гусе.
   Балкон выходил на юг, и мальчик видел перед собою море. Спать он не мог и невольно думал, как хорошо, когда море соприкасается с землей так, как в Блекинге. Он уж видел, что море с сушей могло встречаться на разные лады. Во многих местах суша спускалась к морю отлогими холмами, а море прибивало к берегу песок и складывало его кучами или стенами. Казалось, что они друг друга не терпят и спорят за господство в одном и том же месте. Когда море подходило к берегу, суша воздвигала перед собою горную стену, словно хотела оградить себя от опасности. Тогда море начинало яростно прибывать, шуметь, пениться и колотиться об утесы, словно хотело растерзать сушу на части.
   В Блекинге дело обстояло иначе. Здесь земля раздробилась на косы, острова и перешейки, а море разделилось на фиорды, бухты и проливы. Быть может, от этого и казалось, что они хотели жить в мире и согласии.
   Мальчик сначала задумался о море, пустынном, мрачном, безбрежном, беспрерывно перекатывавшем свои серые волны. Приближаясь к суше, оно набрасывалось на первый встречный островок, заливало его, обрывало всю зелень, и островок делался таким же безжизненным и серым, как и само море. Затем море устремлялось к другому, к третьему островку и проделывало то же самое. И все островки, или шхеры, были обнажены или опустошены, словно руками разбойников. Однако шхеры становились все многочисленнее, и море видело, что земля высылает своих маленьких детей, чтобы его умилостивить. Оно постепенно смягчало свои порывы, не так сильно раскатывало волны, умиряло свои бури, оставляло зелень в расщелинах и ложбинах, разделялось на проливчики и бухты и, углубляясь в сушу, делалось настолько безвредным, что даже лодочки отваживались там плавать. Вероятно, море само себя не узнало бы, таким оно стало ласковым и приветливым.
   Потом мальчик задумался о суше. Она тянулась почти однообразно и состояла из плоских полей, между которыми там и сям попадались пастбища, обсаженные березками, и пологих горных склонов, поросших лесом. Казалось, что она -- суша -- только думает об овсе, репе и картофеле, о соснах и елях. Но вот бухта глу б око врезалась в ее грудь. Земля ничуть не рассердилась и даже окружила бухту березками и ольхами, словно это было не море, а пресное озеро. Появилась еще одна бухта. Земля и на этот раз не рассердилась, а одела ее, как и первую. Однако бухты стали расширяться и разделяться. Они раздробили поля и леса, и земля уж больше не могла оставаться безучастной. "Кажется, уж само море идет ко мне в гости", -- подумала земля и стала поспешно прихорашиваться. Она украсила себя цветами, опустила берега и выдвинула вперед островки. Сосен и елей она больше знать не хотела и сбросила их, как поношенное будничное платье, а взамен украсилась высокими дубами, липами, каштанами и цветущими лугами. Теперь берег был похож на благоустроенный парк. Земля вышла навстречу морю, преобразившись до неузнаваемости.
   Мальчика из размышлений вывел внезапно раздавшийся в курортном парке неприятный вой. Он выглянул и при свете луны увидел на лужайке под балконом лиса. Это Смирре опять догнал гусей, но, убедившись, что к ним ему никак не добраться, в бессильной злобе громко завыл.
   Вой разбудил старую Акку. Она ничего не могла разглядеть, но голос показался ей знакомым.
   -- Это ты тут шатаешься, Смирре? -- спросила она.
   -- Да, я, -- ответил Смирре. -- Скажите, как вам понравилась ночка, которую я вам устроил?
   -- Значит, это ты подослал к нам куницу и выдру? -- спросила Акка.
   -- От заслуг не отпираются, -- сказал Смирре. -- Вы со мной вели гусиную игру, а я с вами веду лисью игру и предупреждаю, что не прекращу ее, пока хоть кто-нибудь из вас останется в живых. Не прекращу, хотя бы для этого мне пришлось гоняться за вами по всей стране.
   -- Рассуди сам, Смирре. Разве справедливо, что ты, вооруженный зубами и когтями, преследуешь нас, беззащитных? -- спросила Акка.
   Смирре вообразил, что Акка испугалась, и поспешил предложить:
   -- Если ты, Акка, бросишь мне мальчика, который уж столько раз меня одурачил, то я заключу с тобою мир и больше не трону ни тебя, ни твоих гусей.
   -- Я не отдам тебе мальчика, -- ответила Акка. -- Мы все от мала до велика жизнь положим за него.
   -- Если он вам так дорог, -- сказал Смирре, -- то ему от меня достанется раньше всех. Помяни мое слово!
   Акка на это ничего не ответила. Смирре еще раза два завыл, и все стихло. Мальчик с пальчик бодрствовал. Разговор Акки с лисом окончательно отбил у него сон. Он никогда не представлял себе, что кто-нибудь захочет пожертвовать для него жизнью! И с той минуты уж нельзя было сказать, что Нильс Хольгерссон никого не любил!

IX.
Карлскруна

   Суббота, 2 апреля.
   
   Над Карлскруной [Карлскруна -- город в провинции Блекинге, был заложен в 1680 г. королем Швеции Карлом XI как главная база Шведского военно-морского флота у берега Балтийского моря. Карлскруна в переводе со шв. -- "корона Карла"] опустилась ясная лунная ночь. Погода была хорошая и теплая, но днем пронеслась гроза с ливнем, и люди, вероятно, думали, что дождь не прекратился, так как никто не выходил на улицу.
   В это время над городом пролетала Акка со своей стаей. Гуси до позднего вечера были в пути, рассчитывая отыскать себе надежное убежище на шхерах. Им нельзя было оставаться на суше, потому что лис Смирре настроился гнать их отовсюду.
   Пролетая высоко в воздухе, мальчик взглянул на море и шхеры, и все это показалось ему страшным и призрачным. Небо уж не было синим, а изогнулось, как свод из зеленого стекла. Море молочно-белого цвета, насколько было видно глазу, перекатывалось маленькими волнами, окаймленными сверху серебристой пеной. На белом фоне черными точками выделялись многочисленные островки. Все они, как большие, так и малые, как пологие, так и крутые, казались одинаково черными. Даже те из них, на которых были дома, церкви или мельницы белого и красного цвета, вырисовывались черными линиями на зеленом небе. Мальчику казалось, что землю внизу подменили и он попал в совершенно чуждый мир.
   Он решил во имя предыдущей ночи бодриться, но вдруг увидел нечто страшное. Это был гористый остров с большими остроконечными черными скалами, между которыми что-то искрилось и отливало золотом. Мальчик невольно вспомнил про троллей из Тролле-Люнгбю, которые иногда ставили камень Магле на золотые подпорки [*], и подумал, не видит ли он перед собою их рук дело.
   
   [*] -- В окрестностях замка Тролле-Люнгбю, расположенного в Кристианстаде, есть огромный камень у амбара. Говорят, что его бросили туда тролли, которые хотели помешать строительству церкви в городе Охусе. Этот камень был домом троллей, и каждый год в канун Рождества они воздвигали его на золотые столбы и устраивали под ним вечеринки.
   Рассказывают, что однажды в рождественскую ночь фру Сиссела Ульфтанд сидела в своем замке Люнгбю, услышала громкий шум и захотела узнать, что происходит у камня Магле. Один из самых смелых слуг фру вскочил на коня и поехал посмотреть. Когда он прибыл на это место, то увидел, что камень поднят на золотые столбы, а тролли в шумном вихре поют и пляшут под ним. Вдруг появилась красивая девушка, подала гостю рог и дудочку и попросила его выпить за здоровье короля- тролля и подуть в дудочку. Но, вылив содержимое рога через плечо и спрятав оба предмета (рог и дудочку), он пришпорил коня и быстро поскакал к замку. Тролли следовали за ним всей толпой с дикими воплями и угрозами. Они уже настигали его... Слуга поскакал по вспаханному полю, и конские копыта образовали фигуру, напоминающую крест.
   Это означало, что для троллей путь через поле закрыт, и они были вынуждены идти в обход. Этот крюк замедлил их погоню, и слуга успел захлопнуть дверь прямо перед носом троллей и передал рог и дудочку в руки своей госпоже. Тролли обещали процветание и богатство роду фру Сисселы Ульфтанд, если она вернет им рог и дудочку, но она была непреклонна и оставила эти предметы в своем замке. Тогда тролли прокляли ее род и замок Люнгбю. Согласно легенде, слуга фру Сисселы умер через три дня, вслед за своей лошадью. Особняк Люнгбю трижды горел, и после этого род Ульфтанд уже не процветал. Говорят, рог был сделан из неизвестной смеси металлов с латунными украшениями, а дудочка -- из кости лошадиной ноги. Сегодня во дворе замка можно увидеть те самые предметы из легенды -- рог и дудочку.
   Рассказывают также о жрецах, которые однажды в рождественское утро, на рассвете, скакали верхом, пока тролли делали зарядку. К ним подъехала наездница и предложила выпить из металлических чаш, но они вылили питье через плечо. Несколько капель случайно упали на чресла лошадей и сожгли волосы. Тогда жрецы подняли чаши и унесли с собой. Такие чаши и сегодня можно увидеть в некоторых церквях.
   Считалось, что напиток, который тролли обычно щедро предлагали людям, обладает свойством стирать из памяти прошлое и делать того, кто отведал его, довольным всем, что он видел у троллей.
   
   Однако золотые камни -- это еще ничего, вот если бы вокруг острова не бушевали морские волны!.. Они казались китами, акулами и другими чудовищами, но мальчик решил, что это водяные духи собрались вместе, чтобы вылезти на сушу и побороться с земными духами. А земные духи, очевидно, боялись их. По крайней мере, мальчик видел на острове огромного великана, который в отчаянии воздевал руки к небу, он, видимо, думал, что его вместе с островом ожидает плачевная судьба. Мальчик очень испугался, когда заметил, что Акка опускается на этот остров.
   -- Нет, нет! -- воскликнул он. -- Только не сюда!
   Однако гуси продолжали опускаться, и мальчик, к своему великому изумлению, увидел, как он ошибся. На острове оказался целый город: большие глыбы это были дома, а блестящие золотые точки -- фонари и освещенные окна. Великан, высившийся над островом, оказался собором с двумя башнями, а мнимые морские чудовища и водяные оказались лодками и кораблями, стоявшими на якоре вокруг острова. У берега, обращенного к суше, стояли броненосцы и другие военные суда: одни -- с необыкновенно толстыми, наклоненными назад трубами, другие -- такие длинные и узкие, что могли, как рыбы, скользить по воде.
   Что же это за город?.. Но мальчик уж догадался при виде военных судов. Всю жизнь он бредил кораблями, хотя сам имел дело только с бумажными лодочками, которые пускал в деревне на пруду. Он знал, что есть только один город, где столько военных кораблей, -- Карлскруна.
   Дед мальчика был когда-то матросом на военном корабле и при жизни постоянно рассказывал про Карлскруну, большие доки и тому подобное. Мальчик все это знал как свои пять пальцев и очень радовался, что он сможет воочию увидать то, о чем рассказывал дед.
   С высоты птичьего полета он увидел башню и крепостные бастионы, замыкающие вход в порт, а также многочисленные строения на верфи. Акка опустилась на колокольню с плоской кровлей. Это, конечно, было безопасное место для тех, кто прятался от лиса, и мальчик мысленно спрашивал себя: нельзя ли опять на одну ночь залезть под крыло гуся? Разумеется, можно, и сон снова подкрепит его силы; а наутро он попытается осмотреть верфь и корабли...
   Но мальчик от нетерпения не мог дождаться утра. Не прошло и пяти минут, как он вылез из своего убежища и спустился на землю по громоотводу и водосточным трубам.
   Вскоре он очутился на большой базарной площади перед церковью. Площадь была вымощена круглыми камнями, и мальчику было так же трудно идти по ним, как взрослому человеку по огромным земляным глыбам. Люди, живущие в деревенской глуши, всегда и испытывают тревожное чувство, попадая в город с высокими, как будто застывшими домами, широкими улицами и открытыми площадями, где все видно как на ладони. Все это испытал и наш мальчик. Он стоял на базарной площади, рассматривал немецкую кирху, ратушу, собор, с которого только что спустился, и ему очень хотелось вернуться назад на колокольню, к гусям.
   К счастью, на базаре не было ни души. Мальч и к не видел ни одного человека, если не считать за человека статую, стоявшую на высоком пьедестале. Мальчик долго смотрел на статую и думал: кто этот рослый господин в треуголке, длинном камзоле, панталонах до колен и толстых башмаках? В руках он держал длинную палку, и можно было думать, что он сейчас ее пустит в ход, так как лицо у него было сердитое, с крючковатым носом и толстыми губами.
   -- Интересно, что здесь делает этот губошлеп? -- громко сказал мальчик.
   Он еще никогда не чувствовал себя таким маленьким и несчастным, как в этот вечер, и попробовал сказать эту дерзость, чтобы приободриться. Затем он перестал даже думать о статуе и свернул в широкую улицу, которая вела к морю.
   Он не успел еще далеко отойти, как вдруг услышал за собою шаги. Кто-то тяжеловесно ступал по мостовой и постукивал кованой палкой. Казалось, что это идет большой бронзовый человек с базарной площади.
   Мальчик побежал по улице, прислушиваясь к шагам, и уж не сомневался, что это бронзовый человек. Земля дрожала, и дома шатались, -- кто ж другой мог так идти? Мальчик встревожился, вспомнив, как он непочтительно отозвался о бронзовом великане. Он не решался даже повернуть голову, чтобы убедиться в справедливости своей догадки. "Может быть, он просто гуляет для своего удовольствия, -- успокаивал себя мальчик. -- Неужели же он рассердился на меня за одно слово? Я ведь вовсе не хотел его обидеть".
   Вместо того чтобы направиться прямо к верфи, Нильс свернул в одну из восточных улиц. Ему хотелось во что бы то ни стало скрыться от своего преследователя.
   Однако и бронзовый человек направился по той же улице. Мальчик с перепугу совершенно растерялся и не знал, что делать. Да и трудно найти убежище в городе, где все двери заперты. Вдруг справа он увидел старую деревянную церковь среди большого сада. Ни минуты не размышляя, побежал он к церкви. "Если бы только войти! -- думал он. -- Тогда и спасусь от беды".
   Когда он пустился бежать, то увидел на усыпанной песком дорожке человека, который ему приветливо кивал. "Вероятно, он хочет мне помочь", -- подумал мальчик и, вздохнув свободнее, побежал в ту сторону. У него от страха даже участилось сердцебиение. Добежав до человека, который стоял у входа в аллею на маленькой скамеечке, мальчик остановился в изумлении. "Не может быть, чтобы этот человек мне кивал", -- подумал он, так как теперь ясно видел, что человек деревянный.
   Мальчик остановился и стал смотреть. Перед ним была грубо вытесанная из дерева статуя, с короткими ногами, широким красным лицом, блестящими черными волосами и черной бородой. На голове у статуи была черная деревянная шляпа, на плечах -- коричневая деревянная куртка, опоясанная черным деревянным шарфом, на ногах -- широкие серые деревянные панталоны, такие же чулки и черные деревянные башмаки. Деревянного человека только что покрасили и покрыли лаком, отчего он блестел при луне. Весна тоже сделала свое дело и придала ему такой добродушный вид, что мальчик сразу почувствовал к нему доверие. В левой руке он держал деревянную дощечку, на которой мальчик прочел:
   
   Прошу я добреньких господ,
   Хоть голос мой уже пропал,
   Чтоб всякий от своих щедрот
   Мне в шляпу что-нибудь бросал.
   
   Вот оно что! Значит, это не человек, а кружка для милостыни!
   Мальчик был озадачен. Он ожидал увидеть что-нибудь достопримечательное и разочаровался. Впрочем, он вспомнил, что дед рассказывал ему про деревянного человека и говорил, что все дети Карлскруны его очень любят. Это было весьма вероятно, так как сам Нильс тоже не мог отойти от него. На вид ему можно было дать несколько сотен лет, притом он выглядел бодрым, спокойным и жизнерадостным, каким мы привыкли представлять себе человека былых времен.
   Мальчику так понравился деревянный человек, что он забыл о другом, от которого убегал. Вдруг опять послышались его шаги. Очевидно, и он тоже вошел с улицы в церковный сад. Он преследует мальчика. Куда же скрыться?
   В эту минуту деревянный человек нагнулся к мальчику и протянул свою большую, широкую руку. Невозможно было сомневаться в его добрых намерениях, и мальчик одним прыжком очутился у него на ладони. Деревянный человек поднял его и посадил к себе под шляпу.
   Едва успел мальчик спрятаться, а деревянный человек опустить руку, как появился бронзовый человек и так гневно застучал палкой, что деревянный пошатнулся на своей скамейке. Бронзовый спросил громким, звучным голосом:
   -- Кто ты?
   Деревянный вздрогнул, и в его старом теле что-то затрещало. Сделав под козырек, он ответил:
   -- Розенбум, Ваше Величество! Бывший старший боцман линейного корабля "Дристигхетен" ["Дристигхетен" ("Дерзновенный") -- шведский броненосец береговой обороны, был построен в военно-морских доках Карлскруны по проекту Ф. Х. Чапмана и спущен на воду в апреле 1900 г.], а после отставки -- сторож Адмиральской церкви. Был, наконец, выточен из дерева и поставлен на церковном дворе вместо кружки для милостыни.
   Мальчик слышал, как деревянный человек сказал "Ваше Величество". Теперь только он догадался, что статуя на площади изображала основателя города. Значит, это был сам Карл XI.
   -- Ты слишком много говоришь о себе, -- заметил бронзовый человек. -- А не видел ли ты маленького мальчика, который сегодня шатается по городу? Это дерзкий постреленок, и я хочу его проучить. -- Он еще раз гневно стукнул палкой.
   -- Я его видел, Ваше Величество, -- ответил деревянный человек, а мальчик, сидевший скорчившись под шляпой и смотревший на бронзового императора через щелку, задрожал от страха. Однако он опять успокоился, когда деревянный человек продолжал: -- Ваше Величество, здесь мальчика нет. Он, вероятно, убежал на верфь и там спрятался.
   -- Ты думаешь, Розенбум? Ну так вставай со своей скамейки и иди со мной, помоги мне его искать. Ум хорошо, а два лучше, Розенбум.
   Деревянный человек ответил жалобным голосом:
   -- Всеподданнейше ходатайствую перед Вашим Величеством об оставлении меня на месте. Краска придала мне блестящий наружный вид, но внутри я стар и гнил и потому не могу передвигаться.
   Бронзовый человек был, очевидно, не из тех, которые выносят пререканий.
   -- Что это за шутки? Ступай сию минуту, Розенбум! -- Он поднял палку и с силой ударил Розенбума по спине. -- Эй, не дури, Розенбум!
   Тогда они вместе пошли по большим, широким улицам Карлскруны к воротам, которые вели на верфь. У ворот на часах стоял матрос, но бронзовый человек, не глядя на него, прошел мимо и сам толкнул ногой ворота.
   За воротами они увидели обширный порт с доками. В доках стояли военные корабли. Они теперь казались еще больше и страшнее, чем прежде, когда мальчик смотрел на них сверху. "Значит, не так уж странно, что я их принял за морских чудовищ", -- подумал он.
   -- Где, по-твоему, надо его искать, Розенбум? -- спросил бронзовый человек.
   -- Такой маленький легко мог спрятаться в модельном зале, -- ответил Розенбум.
   На узкой косе справа от порта находились старинные постройки. Бронзовый человек подошел к дому с низкими стенами, маленькими окнами и покосившейся крышей. Он так ударил палкой в дверь, что она открылась настежь, и стал подниматься по лестнице с выбитыми ступеньками. Они вошли в большой зал, где во множестве стояли маленькие оснащенные и снаряженные корабли. Мальчик сообразил, что это модели кораблей, построенных для Шведского военно-морского флота.
   Здесь были всевозможные суда, старые линейные корабли с пушками по бокам, большими надстройками спереди и сзади и целой кучей парусов и снастей на мачтах; затем маленькие прибрежные гребные суда, открытые канонерки и раззолоченные фрегаты для королевских путешествий; наконец, нынешние тяжелые броненосцы с боевыми башнями и пушками на палубе и стройные блестящие миноноски, похожие на длинных, узких рыб. Мальчик был поражен. "Что за большие и роскошные корабли у нас в Швеции!" -- думал он.
   Он успел хорошенько оглядеться, так как бронзовый человек при виде моделей забыл обо всем остальном. Он осматривал их одну за другою и требовал объяснений. Розенбум, бывший старший боцман, должен был рассказывать о каждом корабле: кто его строил, кто им командовал, и какая судьба его постигла. Розенбум знал все до 1809 года, когда он вышел в отставку. И ему, и бронзовому человеку больше всего нравились старые деревянные суда. В новых броненосцах они никак не могли разобраться.
   -- Я вижу, что и ты новых кораблей не знаешь, Розенбум, -- сказал бронзовый человек. -- Пойдем посмотрим что-нибудь другое. Меня это занимает, Розенбум.
   Он, очевидно, забыл о том, что искал мальчика, и мальчик под деревянной шляпой воспрянул духом.
   Они отправились в большие мастерские, где шили паруса и ковали якоря, и прошли по машинному и плотничному отделениям. Они осматривали высокие лебедки и доки, большие провиантские магазины, арсенал, цейхгауз и старый док, вырубленный в скале. Они прошли по деревянным пристаням, где на якорях стояли военные корабли, всходили на каждый корабль, как старые вояки, осматривали его и одно одобряли, другое осуждали и бранили.
   Мальчик сидел в безопасности под деревянной шляпой и слушал их рассказы о том, как на этой самой площади велись работы по сооружению флота. Он узнал, что люди жертвовали последние гроши и не щадили сил для постройки и усовершенствования кораблей, которые охраняли бы и защищали родину. И мальчик радовался, что ему удалось узнать такие подробности.
   Под конец они пришли на открытый двор, где были расставлены фигуры, украшавшие когда-то линейные корабли. У этих фигур были огромные, страшные лица. Они имели дикий и отважный вид и были проникнуты тем гордым духом, который создал эти большие суда. От них веяло стародавними временами, и мальчик перед ними как-то невольно съежился. А бронзовый человек сказал деревянному:
   -- Шляпу долой, Розенбум! Они все сражались за отечество!
   Розенбум тоже забыл, зачем они пришли сюда. Недолго думая, он снял шляпу и воскликнул:
   -- Преклоняюсь перед тем, кто устроил здесь порт, заложил верфь и создал новый флот! Преклоняюсь перед королем, который вызвал все это к жизни!
   -- Спасибо, Розенбум, на добром слове. Ты хороший человек, Ро- зенбум. Но что это у тебя такое?
   На лысой голове Розенбума стоял Нильс Хольгерссон. Теперь он уж ничуть не боялся и, подбросив свою белую шапочку, воскликнул:
   -- Ура, губошлеп!
   Бронзовый человек сильно стукнул палкой о землю, но в это время мальчик очнулся. Солнце всходило, и в его лучах, словно дымка, исчезли оба человека -- бронзовый и деревянный. Мальчик все еще стоял и смотрел им вслед, а дикие гуси слетали с колокольни и носились над городом. Видения окончательно исчезли, а белый гусь подхватил Нильса Хольгерссона и унес его под облака.

X.
Путешествие на остров Эланд

   Воскресенье, 3 апреля.
   
   Дикие гуси полетели на одну из шхер, чтобы пощипать травку. Там они встретились с серыми гусями, которые этому очень удивились, так как знали, что их родичи, дикие гуси, любят летать над сушей, подальше от моря. Их разбирало любопытство, и они приставали с расспросами до тех пор, пока дикие гуси не рассказали им о преследованиях Смирре. На это один из диких гусей, по-видимому такой же старый и умный, как Акка, заметил:
   -- Это большое несчастье для вас, что лис на своей родине объявлен врагом. Теперь он наверное сдержит слово и будет гнаться за вами до самой Лапландии. На вашем месте я не летел бы через Смоланд, а сделал бы крюк на Эланд, чтобы он потерял ваш след. Если хотите совсем от него избавиться, то вы должны пробыть пару дней на южном мысе этого острова. Там вы найдете вдоволь еды и хорошее общество, и я думаю, что вы не раскаетесь.
   Это был разумный совет, и гуси решили ему последовать. Подкрепившись завтраком, они пустились к Эланду. Никто из них там не бывал, но серые гуси рассказали им, как найти дорогу.
   Надо было лететь все на юг, пока не встретится большая стая птиц, направляющаяся к побережью Блекинге. Все птицы, зимующие за Северным морем и на лето перелетающие в Финляндию и Россию, придерживаются этого тракта и делают привал на Эланде. Таким образом, нетрудно будет найти дорогу.
   В тот день было тихо и тепло, как летом, и для путешествия над морем нельзя было желать лучшей погоды. Единственное, что возбуждало сомнение, -- это облака на небе. Там и сям они скоплялись в тучи, которые спускались до уровня моря и закрывали горизонт.
   Когда путники покинули шхеры, то море казалось гладким, как зеркало, и мальчик, случайно взглянув вниз, подумал, что вода исчезла. Земли тоже не было. Кругом виднелись только облака да небо. У него закружилась голова, и он боязливо прижимался к гусю, как в первый день. Ему казалось, что он не сможет удержаться и непременно упадет.
   Еще хуже стало, когда они вылетели на большой птичий тракт, о котором говорил серый гусь. Там действительно стая летала за стаей, и все в одном направлении. Все, очевидно, придерживались заранее намеченного пути. Тут были серые гуси, дикие утки, нырки, чайки, прибрежные сороки и другие птицы. Когда мальчик нагнулся и посмотрел на море, то увидел лишь сплошное отражение этих птиц. От волнения он ничего не мог понять и вообразил, что все птицы летят ногами кверху. Он растерялся и перестал даже различать, что вверху, а что внизу. Птицы устали и с нетерпением ожидали прибытия на остров. Ни одна из них не произносила веселого восклицания, и это казалось мальчику особенно странным. "Что, если мы покинули землю? -- спрашивал он себя. -- Что, если мы поднимаемся на небо?"
   Вокруг себя он видел только облака да птиц и действительно начинал верить, что они поднимаются на небо. Он был рад посмотреть, что делается там, наверху. Голова у него перестала кружиться, и мысль о том, что он покинул землю и летит на небо, была ему очень приятна. Вдруг он услышал выстрел и увидел белый дымок. Среди гусей мгновенно произошла суматоха.
   -- Стреляют! Стреляют с лодок! -- кричали они. -- Поднимайтесь выше, улетайте!
   Тут мальчик рассмотрел, что они все еще летели над морем и вовсе не были на небе. По морю длинным рядом плыли лодки, и оттуда охотники стреляли вверх. Передовые стаи птиц вовремя не заметили охотников и опустились слишком низко. Несколько мертвых тел попадали в море, а живые птицы при этом жалобно кричали.
   Для того, кто уж считал себя на седьмом небе, переход к такому ужасу и горю был особенно силен. Акка со всею быстротою, на которую была способна, поднялась вверх, увлекая за собою свою стаю. Дикие гуси благополучно избегли опасности, но мальчик долго не мог прийти в себя от изумления. Нашелся же безумец, который хотел застрелить таких птиц, как Акка, Юкси, Какси, Белый и другие! Не ведают люди, что творят!
   Опять они полетели по чистому воздуху, опять кругом все было тихо, как прежде, и только некоторые усталые птицы время от времени кричали:
   -- Скоро ли мы прилетим? Вы уверены, что мы не сбились с пути? Летевшие впереди отвечали:
   -- Мы летим прямо к Эланду! Прямо к Эланду! Дикие утки утомились, и нырки их обогнали.
   -- Куда вы торопитесь? -- кричали им утки. -- Вы съедите весь наш корм!
   -- Хватит на всех! -- отвечали нырки.
   Остров еще не был виден, как вдруг поднялся легкий ветерок. Он нес с собою нечто похожее в большие клубы дыма от сильного пожара.
   Увидев это, птицы встревожились и полетели скорее; но мнимый дым все сгущался и наконец совершенно окутал их. Запаха гари не чувствовалось, и дым был не черным и сухим, а белым и влажным. Мальчик сообразил, что это всего-навсего туман.
   Когда туман настолько сгустился, что в двух шагах уж ничего не было видно, птицы неистово заметались; прежде они держались в большом порядке, а теперь задевали и дразнили друг дружку. Они летали вкривь и вкось без всякого толка.
   -- Берегитесь, -- предостерегали некоторые, -- вы кружитесь на одном месте. Так вы никогда не прилетите на Эланд.
   Все хорошо знали, где лежит остров, но старались сбить других с пути.
   -- Посмотрите на уток! -- слышалось из тумана. -- Они летят назад, к Северному морю.
   -- Берегитесь, серые гуси! -- кричал кто-то с другой стороны. -- Этак вы попадете на Рюген.
   Трудно было ожидать, чтобы птицы, знавшие дорогу, послушались этих советов. Но труднее всего приходилось гусям. Их, новичков, все старались как-нибудь смутить.
   -- Вы куда, господа? -- спросил один лебедь. Он участливо и серьезно смотрел на Акку.
   -- Нам нужно на Эланд, но мы там никогда не бывали, -- ответила Акка. Степенный лебедь внушал ей доверие.
   -- Плохо ваше дело! -- сказал лебедь. -- Вас сбили с толку. Вы летите на Блекинге. Давайте я укажу вам дорогу.
   Он полетел с ними в сторону, и когда увлек на такое расстояние от птичьего тракта, что они уж не слышали голосов, то исчез в тумане. Некоторое время гуси летели наугад. Лишь только они догнали остальных птиц, к ним присоседилась какая-то утка.
   -- Вам лучше всего лечь на воду, пока не пройдет туман, -- сказала утка. -- Видно, что вы не привыкли путешествовать по здешним местам.
   Плутовке чуть было не удалось одурачить Акку. Насколько мальчик понимал, они долго кружили на одном месте.
   -- Берегитесь! Разве вы не видите, что только колесите? -- крикнул пролетавший мимо нырок.
   Мальчик невольно крепче прижался к своему гусю, так как уж давно опасался этого.
   Кто знает, когда они добрались бы до места, если бы в отдалении вдруг не раздался глухой гул пушечного выстрела. Акка вытянула шею, сильно взмахнула крыльями и быстро помчалась вперед. Теперь она могла лететь с полной уверенностью. Серый гусь предупредил ее, что не следует сразу опускаться на южный мыс Эланда, так как там стоит пушка, из которой люди стреляют в тумане. Теперь она знала направление, и никто уж не мог ее сбить.

XI.
Южный мыс

   3-6 апреля.
   
   В южной части Эланда находится старинное королевское поместье Оттенбю. Это большое имение рассекает остров поперек, с одного берега до другого. Любопытно, что во все времена оно было излюбленным пристанищем зверей. В XVII веке, когда короли стали приезжать на Эланд для охоты, остров изобиловал дичью. В XVIII веке там был конский завод и овчарня с сотнями овец. Теперь в Оттенбю нет ни чистокровных скакунов, ни овец. Зато там обитают огромные табуны молодых лошадей для шведской кавалерии.
   Во всей округе нет ни одного поместья, которое могло бы служить таким удобным пристанищем для коней. На восточном берегу находится луг в четверть мили длиною, где животные могут пастись и резвиться на свободе. Рядом с ним знаменитая роща из вековых дубов, которая защищает от солнца и от сильного эландского ветра.
   Не надо также забывать длинной стены, которая простирается от одного берега к другому и отделяет Оттенбю от остальной части острова.
   Она показывает животным, где граница королевского поместья, чтоб они знали свое место и не заходили в чужие владения.
   В Оттенбю много домашних животных, но и дикие звери, по-видимому, рассчитывают всегда найти здесь кров и приют и потому устремляются сюда целыми стадами. Не только олени, зайцы и куропатки охотно селятся в Оттенбю, но весною и ранней осенью сюда прилетают тысячи перелетных птиц. На болотистом восточном берегу, пониже луга, они устраивают привал, чтобы подкрепиться и отдохнуть.
   Когда дикие гуси с Нильсом прибыли на Эланд и, подобно остальным, опустились на берегу около пастбища, туман продолжал окутывать остров. Мальчик был поражен тем, что берег сплошь покрыт птицами.
   Берег был песчаный, с прибитыми морем камушками и водорослями. Нильс по своей воле ни за что бы здесь не остановился, но птицы, очевидно, считали это место настоящим раем. Утки и серые гуси щипали травку на лужайке, другие птицы прыгали по берегу, нырки ловили рыбу в воде. Но самое большое движение было на отмелях среди водорослей, близ берега. Там птицы искали червяков и личинок, которые, вероятно, водились в изобилии, так как не слышно было, чтобы кто-нибудь жаловался на недостаток пищи.
   Большинство птиц собирались лететь дальше и остановились только передохнуть. Когда предводительница находила, что ее стая достаточно подкрепилась и отдохнула, она говорила:
   -- Теперь довольно! Пора дальше.
   -- Нет, еще, еще! Мы совсем не насытились! -- кричали ее спутники.
   -- Вы думаете, можно так наедаться, что и с места не сдвинься? -- возражала предводительница.
   Она взмахивала крыльями и улетала. Но еще не раз ей приходилось возвращаться, так как она не могла убедить остальных, чтобы они следовали за нею.
   В крайних водорослях лежала стая лебедей. Им не хотелось выходить на землю; они отдыхали, покачиваясь на воде. Время от времени они ныряли с головой и доставали себе пищу со дна моря. Если им удавалось найти что-нибудь особенно хорошее, то они громко кричали, и крик их звучал, как труба.
   Когда мальчик узнал, что внизу есть лебеди, то побежал к ним. Он никогда не видел диких лебедей, и ему удалось подойти совсем близко.
   Не один только мальчик услыхал лебединые голоса, дикие гуси, серые гуси, утки и нырки тоже проплыли между водорослями, окружили кольцом стаю лебедей и стали на них глазеть. Лебеди взъерошили перья, распластали крылья, как паруса, и высоко подняли шеи. Иногда какой-нибудь лебедь подплывал к гусю, нырку или дикой утке и говорил несколько слов. А собеседник даже не решался ответить такой важной птице.
   Одному бедовому маленькому нырку надоели все эти церемонии. Быстро нырнул он и скрылся под водою. Вдруг какой-то лебедь вскрикнул и поплыл, так быстро перебирая лапками, что даже вода вспенилась. Затем он остановился и постарался опять принять торжественный вид. Но вот другой лебедь вскрикнул и поплыл, через минуту -- третий.
   Нырок не мог дольше оставаться под водою и показался на поверхности, маленький, черненький, коварный. Лебеди бросились к нему, но, увидев, что это за разбойник, повернули назад, словно считали ниже своего достоинства воевать с ним. Он опять нырнул и стал щипать лебедей за ноги. Им, несомненно, было больно, а все-таки надо было сохранять достоинство. И они нашли для себя выход. Они так захлопали крыльями, что казалось, гром загремел, и довольно долго вприпрыжку двигались по воде, пока не набрали под крылья достаточно воздуха. Тогда они поднялись и улетели. Другим птицам без них стало скучно. Даже те, которых раньше забавляли проказы нырка, теперь бранили его за чрезмерную дерзость.
   Мальчик вернулся на берег. Ему хотелось посмотреть, как играют бекасы. По маленьким тельцам, длинным ногам и шеям, по легким, бесшумным движениям их можно было принять за крошечных журавлей, только они были не серого, а коричневого цвета. Они стояли длинным рядом на берегу, где разбивались волны. Когда волна набегала, весь ряд отступал; когда она катилась назад, все бежали за нею.
   Наряднее всех птиц были морские утки. Они приходились родственницами обыкновенным уткам: у них тоже было тяжелое, короткое туловище, широкий клюв и плавательные перепонки. Зато одеты они были гораздо красивее. Оперение у них было белое, но вокруг шеи шла желто-черная полоска; крылья отливали зеленым, красным и черным; кончики крыльев были черные, а черно-зеленая голова блестела, как шелк. Когда какая-нибудь из них показывалась на берегу, то другие птицы восклицали:
   -- Смотрите, смотрите, как она умеет одеваться!
   -- Если б они не были так хороши, то им не нужно было бы зарываться ногами в землю и они могли бы лежать на песке так же свободно, как другие птицы, -- насмехалась коричневая дикая утка.
   -- Как бы она ни наряжалась, а носа своего не спрячет, -- сказал серый гусь. Он намекал на то, что у морских уток на клюве большой бугор, который им портит наружность.
   Возле берега над водой летали чайки и морские ласточки и ловили рыбу.
   -- Что у вас за рыба? -- спросил серый гусь.
   -- Килька, эландская килька, самая лучшая рыба в мире, -- сказала чайка. -- Не хочешь ли отведать?
   Она набрала полный клюв мелкой рыбы и хотела дать ее гусю.
   -- Фу, неужели ты думаешь, что я буду есть эту гадость?
   На следующее утро опять был туман. Дикие гуси ход или по лугу и щипали траву, а мальчик на берегу собирал ракушки. Он думал, что ему, может быть, на другой день придется попасть в такое место, где нет ракушек, и хотел сделать мешочек, чтобы набрать их про запас. На лугу была сухая осока, достаточно гибкая и крепкая, и он стал плести себе из нее ранец. Много часов ушло на эту работу. Зато когда ранец был готов, мальчик остался очень доволен. В полдень дикие гуси неожиданно подскочили к нему и спросили, не видел ли он их белого товарища.
   -- Нет, не видел, -- ответил мальчик.
   -- Недавно он был с нами, -- сказала Акка, -- а теперь мы не знаем, где он.
   Мальчик вскочил в испуге. Он спрашивал гусей, не видели ли они лиса или орла, не было ли поблизости человека, но гуси ничего подозрительного не заметили. Вероятно, Белый заблудился в тумане.
   Так или иначе, но мальчик чувствовал себя глубоко несчастным и побежал его искать. Туман защищал его от посторонних взоров, зато и сам он ничего не видел. Он бежал вдоль берега на юг, к маяку и пушке. Везде галдели птицы, но белого гуся не было. Мальчик зашел даже во двор Оттенбю, обследовал каждый из высоких, старых дубов в роще, но нигде не нашел своего гуся.
   Он искал и искал до самих сумерек. С тяжелым сердцем вернулся он назад. Он был подавлен своим несчастьем. Он видел, как глупо было с его стороны надеяться на то, что домашний гусь может безопасно путешествовать по всей стране.
   Но что это большое, белое на лугу среди тумана, как не гусь? Белый был цел и невредим и очень радовался, что нашел дорогу к остальным гусям. Туман так сбил его с толку, что он целый день блуждал по острову. Мальчик радостно обнял гуся и просил его беречься и не отставать от других. И гусь торжественно обещал больше никогда этого не делать. Никогда!
   Однако на следующее утро, когда мальчик ходил по берегу и собирал ракушки, гуси опять окружили его, спрашивая, не видел ли он Белого.
   -- Нет, не видел? А его опять нет. Вероятно, он заблудился в тумане, как и накануне, -- предположили они.
   Мальчик в ужасе побежал его искать. Он нашел такое место, где стена Оттенбю обрушилась, и он свободно мог пролезть. Он осмотрел всю дюну, которая здесь настолько широка, что на ней помещаются поля, луга и крестьянские дворы. Затем он взобрался на плоскогорье, занимающее середину острова, где нет других строений, кроме ветряных мельниц, и нет другой растительности, кроме тощей травки, из-под которой сквозит белый известняк.
   Однако гуся нигде не было, и мальчик должен был возвратиться на дюну, так как вечерело. Он был убежден, что теперь окончательно потерял своего товарища, и в отчаянии не знал, что предпринять. Он опять полез на стену, как вдруг услышал подле себя шорох. Оглянувшись, он увидел неясные очертания какой-то фигуры, которая как будто шевелилась на куче камней около стены. Он подошел ближе и увидел, что белый гусь с длинными водорослями в клюве с трудом взбирается на камни. Гусь не видел мальчика, и тот его не окликнул, так как хотел узнать, отчего он уже второй день исчезает.
   Причина скоро открылась. На куче камней лежала молодая серая гусыня. При виде Белого она радостно вскрикнула. Мальчик подкрался еще ближе, чтобы услышать их разговор. Тут он узнал, что у серой гусыни повреждено крыло и она не может летать, а спутники ее давно уж умчались и оставили ее одну. Она чуть не умерла с голода, но вчера белый гусь услышал ее зов, пришел к ней и стал приносить ей еду. Оба надеялись, что она оправится до тех пор, когда ему придется покинуть остров. Но гусыня все еще не могла ни стоять, ни ходить. Гусь очень огорчался, хотя утешал ее тем, что они еще долго останутся на острове. Затем он пожелал ей спокойной ночи и пообещал прийти на следующий день.
   Мальчик дал гусю отойти, а затем сам влез на камни. Он был сердит и хотел сказать гусыне, что белый гусь принадлежит ему и должен нести его в Лапландию, а следовательно, не может остаться здесь ради нее. Однако, увидев молодую гусыню вблизи, он понял, почему гусь два дня носил ей еду и почему он скрывал, что помогает ей. У нее была чудная головка, шелковистые перья и кроткие, умоляющие глаза.
   Заметив мальчика, она хотела убежать, но больное крыло не позволяло ей двигаться.
   -- Не бойся, -- сказал мальчик и в подтверждение своих слов остановился на некотором расстоянии. -- Я мальчик с пальчик, попутчик гуся Мортена.
   Он стоял и придумывал, что бы сказать. У животных иногда бывает что-то особенно привлекательное, располагающее к ним все сердца. То же было и с серой гусыней. Как только мальчик с пальчик отрекомендовался, она грациозно наклонила голову и шею и заговорила приятным голосом. Мальчик просто ушам своим не верил, что так может говорить гусыня.
   -- Очень рада, что ты пришел мне помочь, -- сказала она. -- Я слышала от белого гуся, что нет никого умнее и добрее тебя.
   Она произнесла это с чувством такого уважения, что мальчик даже смутился. "Это не может быть птица, -- думал он. -- Вероятно, это заколдованная принцесса".
   Ему очень хотелось ей помочь, и он своими крошечными ручонками стал ощупывать ее крыло. Оказалось, что оно не сломано, а только вывихнуто.
   -- Ну, крепись! -- воскликнул он и принялся вправлять ей крыло. Собственно, для первого раза он сделал это быстро и довольно недурно, но, вероятно, причинил бедной гусыне сильную боль, так как она громко вскрикнула и без чувств упала на камни.
   Мальчик перепугался. Он хотел ей помочь, а она вдруг умерла! Одним прыжком он соскочил с камней и убежал. У него было такое чувство, словно он совершил убийство.
   На следующее утро воздух очистился от тумана и сделался прозрачным. Акка объявила, что надо продолжать путешествие. Все гуси охотно согласились, только Белый возражал, и мальчик догадывался почему: ему не хотелось расставаться с серой гусыней. Однако Акка на него не обратила внимания и пустилась в путь.
   Мальчик сел на спину гуся, и Белый последовал за стаей, хотя медленно и неохотно. Нильс радовался, что они покидают остров. Его мучила совесть, но он не хотел сказать гусю, что произошло, когда он хотел полечить гусыню. "Пусть лучше Мортен ничего не знает", -- решил он.
   В то же время он удивлялся, что Белый с легким сердцем решается покинуть гусыню. Вдруг Белый повернул назад. Очевидно, воспоминание о серой гусыне охватило его. А путешествие в Лапландию... да бог с ним! Как же лететь с другими, когда она, одинокая и больная, осталась?! В несколько взмахов он долетел до камней. Однако молодой гусыни на камнях не оказалось.
   -- Пуховочка, Пуховочка, где ты? -- кричал гусь.
   "Должно быть, ее утянул лис", -- думал мальчик.
   Вдруг милый голос ответил:
   -- Я здесь, гусь, я здесь! Я купаюсь.
   И серая гусыня вынырнула из воды совершенно живая и здоровая. Она рассказала, как мальчик с пальчик вправил ей крыло и как она выздоровела. Капли воды сверкали на ее шелковистых перьях, и мальчик с пальчик опять подумал, что это, наверно, заколдованная принцесса.

XII.
Большой мотылек

   Среда, 6 апреля.
   
   Гуси пролетали над длинным островом, который теперь отчетливо виднелся. У мальчика на душе было легко и весело. Он радовался в такой же мере, как огорчался накануне, когда искал своего гуся.
   Остров состоял из внутреннего пустынного плоскогорья, окруженного кольцом плодородной земли. И мальчик вдруг понял смысл разговора, который ему довелось слышать накануне вечером.
   Он отдыхал около одной из ветряных мельниц на плоскогорье, как вдруг подошли два пастуха со стадом овец и с собаками. Мальчик не боялся, так как был под лестницей мельницы. Однако пастухи присели на ту же лестницу, и мальчику поневоле нужно было притаиться.
   Один пастух был молодой, самой заурядной наружности. Зато другой был странного вида старик. Его большое, костлявое тело как-то не шло к маленькой голове и нежным, тонким чертам лица. Сначала он сидел и молчал, вперив усталый взор в туман. Затем он повернулся к своему спутнику и заговорил с ним. Тот вынул из мешка хлеб с сыром и стал ужинать. Он не отвечал, но слушал терпеливо, словно думал: "Сделаю одолжение, послушаю его".
   -- Я тебе что-то расскажу, Эрик, -- начал старый пастух. -- Мне думается, что в былые времена, когда люди и звери были крупнее, водились и большие мотыльки. Жил когда-то мотылек, и были у него крылья шириною с море. Они отливали лазурью и серебром, и все звери останавливались, чтобы посмотреть на мотылька, когда он летел по воздуху. Однако был один недостаток у мотылька -- непомерно большое туловище, и потому крылья с трудом носили его. Все обошлось бы благополучно, если б он летал только над землею. Но он вздумал пролететь над Балтийским морем. Он не успел еще далеко отлететь, как поднялась буря и стала трепать ему крылья. Можешь себе представить, Эрик, что значит буря для нежных крыльев мотылька! В минуту они оторвались, закружились, и, разумеется, несчастный мотылек упал в море. Сначала он носился по волнам, но потом застрял на подводных камнях около Смоланда. И там навсегда осталось его большое, длинное туловище. Думается мне, Эрик, если б мотылек лежал на земле, то его тело скоро сгнило бы и рассыпалось в прах. Но в море и на скалах оно постепенно пропиталось известью и затвердело, словно камень. Ты знаешь, что на берегу можно найти немало окаменелостей. Я думаю, то же случилось и с мотыльком. Лежа в Балтийском море, он окаменел и превратился в длинную, узкую скалу.
   Он остановился в ожидании ответа, но молодой пастух только кивнул и сказал:
   -- Продолжай, посмотрим, к чему ты ведешь.
   -- Заметь себе, Эрик, что остров Эланд, где мы с тобою живем, -- не что иное, как бывшее туловище мотылька. Если присмотреться, то ясно видно, что это мотылек. На севере узкая шея и круглая голова, на юге -- брюшко, которое сначала расширяется, а потом заостряется.
   Он опять замолчал, ожидая, какое впечатление его слова произведут на товарища. Но молодой пастух преспокойно ел и только снова кивнул старику, чтобы он продолжал.
   -- Когда уж мотылек окаменел, то прилетели по ветру семена и вздумали пустить в скале корни. Однако им было трудно удержаться на обнаженной гладкой поверхности, и долго там, кроме осоки, ничего не росло. Потом появился терн, подсолнух и шиповник. Но даже и теперь гора не совсем заросла и местами сквозит земля. Разумеется, там, где такой тонкий слой земли, нельзя ни пахать, ни сеять. Но если допустить, что пустынная степь и окружающие ее скалы составились из туловища мотылька, то ты вправе спросить меня: откуда же взялась земля под горою?
   -- Совершенно верно, -- сказал молодой пастух, не переставая жевать. -- Я только что хотел спросить об этом.
   -- Не забудь, что Эланд много лет лежал в воде, и за это время около него скоплялось все, что пробивалось волнами: водоросли, песок, раковины. Затем с востока и с запада постепенно стали обрушиваться камни и валуны. От этого получилось пологое побережье, на котором могут расти хлеба, цветы и деревья. Здесь, на твердом теле мотылька, пасутся только овцы, коровы и молодые лошади, здесь живут только пигалицы и нет никаких строений, кроме ветряных мельниц и сложенных из камня шалашей, где в непогоду укрываются пастухи. Зато внизу, на побережье, есть села, рыбацкие деревни и даже целый город.
   Он вопросительно взглянул на товарища. Тот уж окончил ужин и сворачивал свой мешок.
   -- Что ж ты хочешь этим сказать? -- спросил он старика.
   -- Я хотел бы знать только одно, -- сказал старый пастух, понижая голос до шепота и всматриваясь в туман своими маленькими глазками, -- хотел бы знать только одно: известно ли крестьянам, живущим в береговых селениях, или рыбакам, закидывающим сети в море, или купцам в Боргхольме, или публике, приезжающей летом на морские купанья, или путешественникам, осматривающим развалины Боргхольмского замка, или охотникам, стреляющим по осени куропаток, или художникам, сидящим на травке и рисующим овец и ветряные мельницы, -- известно ли хоть одному из них, что этот остров когда-то был мотыльком с большими блестящими крыльями?
   -- О да! -- неожиданно воскликнул молодой пастух. -- Кто хоть раз сидел вечером здесь, на краю скалы, слушал, как поют соловьи в кустах, и смотрел на Кальмарский пролив, тот должен был понять, что этот остров не чета другим!
   -- Мне интересно знать, -- продолжал старик, -- не хотелось ли кому-нибудь из них придать ветряным мельницам такие большие крылья, чтобы они могли достать до неба; такие большие крылья, чтобы они могли поднять остров из моря и понести его по воздуху, и тогда он летел бы рядом с другими мотыльками.
   -- Может быть, в твоих словах и есть правда, -- сказал молодой пастух. -- Иногда в летнюю ночь, когда звезды так высоко сияют над островом, мне кажется, что он хочет подняться из моря и улететь.
   Однако, когда старику удалось вызвать молодого на разговор, сам он уже почти не слушал его.
   -- Хотелось бы мне знать, -- сказал он еще тише, -- не может ли мне кто-нибудь объяснить, отчего здесь, на скалах, человека охватывает такая тоска? Я ее чувствовал всю жизнь, и мне кажется, что она закрадывается в душу каждого здешнего жителя. Хотел бы я знать, не понял ли еще кто-нибудь истинную причину нашей тоски? А причина та, что этот остров -- мотылек, тоскующий по своим крыльям.

XIII.
Островок Лилла-Карлсё

Буря

   Пятница, 8 апреля.
   
   Гуси переночевали на северном мысе Эланда и собирались лететь на материк. Сильный южный ветер дул с Кальмарского пролива и относил их дальше на север. Все-таки они сравнительно скоро добрались до цели. Около первых шхер они услышали сильный гром, словно хлопала крыльями стая больших птиц. Вода внизу сразу почернела. Акка распласталась в воздухе и стала быстро опускаться к морю. Но прежде чем гуси достигли воды, разыгралась буря. Она уж гнала перед собою облака пыли, морскую пену и маленьких птичек. Она также увлекла с собою гусей и унесла их в открытое море.
   Это была ужасающая буря. Дикие гуси не раз пытались повернуть обратно, но не могли: буря отгоняла их все дальше и пронесла мимо Эланда в Балтийское море. Теперь перед ними были только серые, мрачные волны. Ничего не оставалось, как покориться.
   Когда Акка убедилась, что повернуть назад невозможно, то опустилась на воду, чтобы буря не пронесла ее над всем Балтийским морем.
   А море бушевало. Зеленоватые волны с белыми гребнями набегали одна на другую. Казалось, они состязались, которая из них выше поднимется, сильнее забурлит и больше вспенится. Однако гуси морского волнения не боялись, оно даже доставляло им удовольствие. Они не прилагали никаких усилий, чтобы плыть, ложились на волну, которая их несла, и веселились, как дети на качелях. Единственное, чего они боялись, -- это растерять друг друга. Несчастные сухопутные птицы, пролетая в бурю над ними, с завистью кричали:
   -- Счастливые вы -- можете плавать!
   Однако дикие гуси не были избавлены от опасности, так как качка их усыпляла. Каждому из них хотелось склонить голову, сунуть клюв под крыло и заснуть. Но спать таким образом было очень опасно, и Акка беспрестанно кричала:
   -- Гуси, не спите! Кто заснет -- отстанет! Кто отстанет -- погибнет!
   Несмотря на все попытки стряхнуть сон, гуси засыпали один за другим. Даже сама Акка начала дремать, как вдруг увидала на гребне волны что-то круглое и темное.
   -- Тюлени, тюлени, тюлени! -- пронзительно закричала она и взлетела, сильно хлопая крыльями. Еще немного -- и было бы поздно. Не успел последний гусь подняться от воды, как тюлени подплыли так близко, что чуть не схватили его за ноги.
   Опять гуси очутились во власти бури, которая гнала их над морем. Она не давала ни себе, ни другим ни минуты покоя. А земли не было видно: кругом простиралось только безбрежное море.
   При первой возможности они опять опустились на воду. Но волны по-прежнему их укачивали, и они засыпали; а когда они засыпали, к ним подплывали тюлени. Если б Акка не была такой бдительной, то все они поплатились бы жизнью.
   Буря продолжалась целый день без перерыва. Она произвела страшные опустошения среди птиц, которые в это время года совершают перелет. Многие из них сбились с пути и были отнесены в незнакомые места, где погибли голодной смертью. Другие от усталости попадали в море и утонули. Третьи разбились на утесах или сделались добычей тюленей.
   Целый день длилась буря, и Акка уж спрашивала себя: не грозит ли погибель и ее стае? Гуси страшно утомились, но нигде не видно было местечка, чтобы отдохнуть. К вечеру она уж не решалась опускаться на воду, так как море внезапно покрылось большими льдинами, которые сталкивались и могли их затереть. Два раза гуси пытались передохнуть на льдине, но в первый раз свирепая буря сбросила их в воду, а во второй -- лютые тюлени полезли за ними на лед.
   К заходу солнца гуси опять летели по воздуху. Предстоящая ночь страшила их. Им казалось, что в этот злополучный вечер стемнело раньше обыкновенного.
   К своему ужасу, они все еще не видели земли. Что ж будет, если придется провести в пути всю ночь? Их затрут льдины, или пожрут тюлени, или буря разметает в разные стороны.
   Небо подернулось тучами, луна скрылась, и стало совсем темно. Вся природа приняла зловещий вид, который вселял ужас в самые смелые сердца. Целый день в воздухе раздавались отчаянные вопли перелетных птиц, но теперь, когда не видно было, кто кричит, они звучали еще резче и мрачнее. На море с треском сталкивались плавучие льдины, а тюлени дико завывали. Казалось, что для земли и неба пришел последний час.

Овцы

   Мальчик пристально смотрел на море. Вдруг ему показалось, что прибой сделался сильнее. Он стал напрягать зрение и увидел в нескольких шагах от себя крутую скалу. Волны с пеной разбивались у ее подножия. Дикие гуси полетели прямо к утесам. Мальчик думал, что они расшибутся насмерть. У него даже мелькнула мысль, что Акка вовремя не заметила опасности, но они уж очутились у самой скалы. Тут он увидел полукруглый вход в пещеру. Гуси устремились в нее и через минуту были в безопасности.
   Первой мыслью каждого из них было посмотреть, все ли товарищи спаслись. Налицо оказались: Акка, Юкси, Кольме, Нелье, Вииси, Кууси, все шесть гусят, белый гусь, Пуховочка и мальчик с пальчик. Исчезла лишь Какси, первая гусыня с левого фланга, и никто не знал, какая судьба ее постигла.
   Убедившись, что отсутствует только Какси, гуси успокоились. Какси была стара и умна и знала все приемы и привычки своей стаи, ей уж как-нибудь удастся присоединиться к остальным.
   Гуси стали осматривать свое убежище. Через вход еще проникал слабый свет, и видно было, что пещера глубока и широка. Они уж радовались, что нашли чудесный ночлег, как вдруг кто-то заметил в углу несколько блестящих зеленых точек.
   -- Это глаза! -- воскликнула Акка. -- Значит, здесь есть дикие звери!
   Они бросились к выходу, но мальчик с пальчик, лучше видевший в темноте, чем гуси, закричал им:
   -- Не бойтесь! Здесь только овцы лежат у стены!
   Когда гуси привыкли к тусклому освещению пещеры, то и сами разглядели овец. Взрослых овец, не считая ягнят, было приблизительно столько же, сколько и гусей. Большой баран с закрученными рогами казался самым почтенным из всего маленького стада. Дикие гуси с низкими поклонами подошли к нему.
   -- Час добрый вам, -- сказали они, но баран лежал неподвижно и не отвечал на приветствие.
   Дикие гуси решили, что баран не доволен их появлением в пещере.
   -- Может быть, нехорошо, что мы забрались в ваше жилье? -- спросила Акка. -- Но мы, право, не виноваты, -- нас загнал ветер. Буря носила нас целый день, и вы сделаете благодеяние, если позволите нам переночевать здесь.
   Прошло довольно много времени, но ни одна из овец не откликнулась ни словом, хотя гуси слышали, что некоторые из них глубоко вздыхали. Акка знала, что все овцы застенчивы и странно держат себя, но эти даже простых приличий не соблюдали и не отвечали на вежливую просьбу. Наконец одна старая овца с длинной грустной мордой сказала жалобным голосом:
   -- Никто не запретит вам здесь остаться, но это жилище печали, и мы не можем должным образом принять гостей.
   -- Об этом не беспокойтесь, -- ответила Акка. -- Если б вы знали, что мы сегодня вытерпели, то поняли бы, как мы рады безопасному местечку, чтоб поспать.
   При этих словах старый баран поднялся с места.
   -- Вам было бы лучше лететь по самой жестокой буре, чем оставаться здесь. А все-таки вы не должны снова пускаться в путь, пока мы не угостим вас всем, что у нас есть лучшего.
   Он подвел их к углублению, наполненному водой. Тут же лежала куча мякины и отрубей, которые он предложил им отведать.
   -- У нас нынче была суровая зима, -- сказал он. -- Крестьяне приносили нам сено и овсяную солому, чтобы мы не погибли с голоду. Но вот все, что у нас теперь осталось.
   Гуси тотчас же накинулись на еду. Они радовались, что так удачно сюда попали, и были в самом веселом настроении. Хотя они видели, что овцы тревожатся, но, зная овечью мнительность, думали, что серьезной опасности не предвидится. Насытившись, они стали помышлять единственно о том, чтобы выспаться. Но большой баран опять встал и подошел к ним. Гуси, глядя на него, подумали, что им еще никогда не приходилось видеть барана с такими длинными, крепкими рогами. Да и вообще он выделялся своей наружностью. У него был большой, выпуклый лоб, умные глаза и благородная осанка, как у гордого, смелого животного.
   -- Я не могу взять на себя ответственность, чтобы оберегать ваш сон, -- сказал он. -- Здесь далеко не спокойно, и потому мы не можем принимать гостей на ночь.
   Теперь только Акка поняла, что дело серьезное.
   -- Если вы находите это необходимым, то мы удалимся, -- сказала она. -- Но не поведаете ли вы нам причину вашего горя? Мы ведь ничего не знаем. Мы не знаем даже, куда мы попали.
   -- Это островок Лилла-Карлсё [Lilla со шв. -- "маленький"], -- ответил баран. -- Он лежит близ Готланда, и здесь живут только овцы да морские птицы.
   -- Разве вы дикие овцы? -- спросила Акка.
   -- Почти что так, -- ответил баран. -- Мы с людьми, собственно, не имеем дела, но в силу старого обычая крестьяне из Готланда в лютую зиму доставляют нам корм и за это могут брать в свою пользу лишних из нас. Остров так мал, что на нем может прокормиться только определенное число овец. За исключением больших холодов, мы все время сами заботимся о своем пропитании и живем не в домах с дверьми и задвижками, а в таких пещерах, как эта.
   -- Как?! Вы даже зимой пасетесь?
   -- Да. На горе можно пастись круглый год.
   -- По-видимому, вам живется лучше, чем другим овцам. Но что ж за несчастье с вами приключилось?
   -- Зимою были такие сильные холода, что даже море замерзло. Тогда по льду перешли три лисицы и поселились здесь. Кроме них, на всем острове нет ни одного опасного зверя [Начиная с бронзового века (IV-I вв. до н. э.) и до наших дней остров Лилла-Карлсё действительно населяют только древняя порода готландских овец и морские птицы].
   -- Неужели лисицы осмеливаются нападать на вас?
   -- Открыто нет, так как днем я могу постоять за себя и за своих, -- сказал баран и тряхнул рогами. -- Зато ночью, когда мы спим в пещере, они подкрадываются и нападают врасплох. Мы пытались бодрствовать, но когда-нибудь же нужно спать, и этим они пользуются. В других пещерах они уж перерезали всех овец, а там были стада не меньше нашего.
   -- Нам не очень-то приятно сознаваться в своем бессилии, -- заметила старая овца. -- Для нас, пожалуй, было б лучше жить у людей.
   -- Как вы думаете, придут лисицы сегодня? -- спросила Акка.
   -- Наверно, -- ответила овца. -- Они были вчера ночью и утащили у нас ягненка. Теперь они не угомонятся, пока еще кто-нибудь из нас цел. Так было и с другими стадами.
   -- Но если они уничтожат и немногих овец, оставшихся в живых, то ведь ваш род вымрет? -- сказала Акка.
   -- Разумеется, скоро на островке уж совсем не будет овец, -- ответила старая овца.
   Акка стояла в нерешимости. Лететь опять в бурю не хотелось, а оставаться в доме, где ожидали таких гостей, тоже не было приятно. Подумав с минуту, она обратилась к мальчику:
   -- Скажи, не поможешь ли ты нам и на этот раз?
   -- Хорошо, -- ответил мальчик.
   -- Мне жалко лишать тебя сна, но все-таки я должна попросить, чтоб ты посидел и разбудил нас, когда придут лисицы. Иначе мы не успеем улететь.
   Мальчик не слишком обрадовался, но все-таки бодрствовать было лучше, чем снова страдать от бури. Он подошел к отверстию пещеры, уселся под защитою камня и стал ждать.
   Буря понемногу стихала. Небо прояснилось, и на волнах заиграл лунный свет. Мальчик выглянул. Пещера находилась довольно высоко в скале. К ней вела узкая и крутая тропинка. Очевидно, по этой тропинке должны были прийти лисицы.
   Лисиц он не видел, но зато увидел нечто такое, что его в первую минуту очень испугало. На берегу, под горой, стояли великаны и каменные чудовища, а может быть, даже люди. Сначала он подумал, что это ему снится. Но нет, он не спал. Фигуры великанов отчетливо вырисовывались. Одни стояли на берегу подальше, другие -- у самой горы, словно собирались на нее влезть. У одних были огромные толстые головы, другие были обезглавлены. Были между ними однорукие, были горбатые.
   Ничего подобного мальчик никогда не видел. Он дрожал всем телом и от страха перед чудовищами совсем забыл про лисиц. Но вот он услышал царапанье когтей по камням и увидел трех лисиц, поднимавшихся по крутому склону. Когда перед ним встала суровая действительность, он совершенно оправился и забыл всякий страх. Ему жаль было будить одних лишь гусей, а овец оставлять на произвол судьбы, и он решил поступить иначе.
   Он вбежал в пещеру и стал трясти барана за рога, а тем временем сам вскочил ему на спину.
   -- Вставай, баран! Зададим-ка лисицам! -- шепнул он.
   Хотя он старался не шуметь, лисицы что-то услышали. Они остановились у входа в пещеру и стали совещаться.
   -- Там шевелятся, -- сказала одна. -- Интересно знать, кто из них не спит.
   -- Ах, входи смело! -- заметила другая. -- Овцы нам не страшны.
   Сделав несколько шагов вперед, они опять остановились и стали принюхиваться.
   -- Кого сегодня будем брать? -- спросила лисица, шедшая впереди.
   -- Большого барана, -- ответила лисица, шедшая позади всех. -- Тогда мы легко справимся с остальными.
   Мальчик сидел на спине большого барана и видел, как подкрадывались лисицы.
   -- Бодай! -- шепнул он.
   Баран боднул, и первая лисица кубарем вылетела из пещеры.
   -- Теперь левее! -- сказал мальчик, управляя головою барана.
   Баран сильно ударил рогами и попал второй лисице прямо в бок. Она несколько раз перекувырнулась, прежде чем стала опять на ноги и могла убежать. Мальчику очень хотелось, чтобы баран боднул и третью, но та успела улизнуть.
   -- Ну, сегодня они уж больше не придут, -- сказал мальчик.
   -- Я тоже так думаю, -- ответил баран. -- Ложись ко мне на спину да заройся в шерсть. После сегодняшней бури ты заслужил мягкую и теплую постель.

Адская яма

   Суббота, 9 апреля.
   
   На следующий день баран гулял с мальчиком на спине и показывал ему остров. Весь остров состоял из единственного утеса. Он был похож на большой дом с отвесными стенами и плоской крышей. Баран раньше всего взобрался на вершину горы и показал мальчику хорошие пастбища, как будто созданные для овец. На горе росли те жесткие и душистые травы, которые овцы особенно любят.
   Взобравшись на кручу, мальчик увидел и нечто поинтереснее пастбищ. Перед его глазами расстилалось синее море, которое при свете солнца сверкало и переливалось. Лишь у какого-нибудь утеса его шумные пенистые волны разбивались. На востоке виднелся Готланд с длинным плоским побережьем, а на юго-западе -- большой остров Стура-Карлсё [Stora со шв. -- "большой"], такого же строения, как одноименный маленький островок. Когда баран подошел к самому обрыву и мальчик мог взглянуть на отвесную стену, то он увидел, что на ней множество птичьих гнезд. Внизу, на синих волнах в мирном сообществе лежали различных сортов чайки, нырки, буревестники и ловили мелкую рыбу.
   -- Вот благословенная страна! -- сказал мальчик. -- Вам, овцам, здесь хорошо!
   -- Да, здесь хорошо, -- повторил баран. Он как будто хотел что-то добавить, но не решился и только вздохнул.
   Через некоторое время он сказал:
   -- Если ты будешь один бегать по горе, то смотри под ноги.
   Это было не лишнее предостережение, так как на каждом шагу встречались широкие и глубокие трещины. Самая большая из них называлась Адской ямой. Она имела несколько саженей [сажень -- старинная русская мера длины, равная примерно 2 м.] глубины и примерно сажень в поперечнике.
   -- Кто туда упадет -- тому крышка! -- заметил баран.
   Мальчику почудилось, что он сказал это неспроста. Далее баран повел мальчика по берегу, и он вблизи увидел великанов, которые так испугали его ночью. Это были не более как каменные столбы. Баран называл их раукарами [раукары -- естественные каменные образования, напоминающие колонны, сформировавшиеся в результате эрозии известняковых пород и поднявшиеся из моря во время подъема суши после последнего ледникового периода]. Мальчик не мог пристально вглядеться в них. Ему все-таки казалось, что это тролли, превращенные в камни.
   Хотя на берегу тоже было хорошо, мальчику больше понравилась вершина горы. Ему было неприятно видеть останки овец, разбросанные по всему берегу. Здесь лисицы устраивали свои пирушки. Баран и мальчик нашли совсем обглоданные скелеты, туши, наполовину съеденные и даже совсем нетронутые. Это было ужасно. Очевидно, хищники нападали на овец только ради того, чтобы терзать и убивать их.
   Баран не останавливался около мертвых овец, а спешил пройти мимо, но мальчик не мог не видеть всех этих безобразий. Баран опять поднялся на вершину горы, а там остановился и сказал:
   -- Если бы кто-нибудь умный и дельный увидел наше бедствие, то, вероятно, захотел бы должным образом наказать лисиц.
   -- Но ведь и лисицам нужно чем-нибудь жить, -- сказал мальчик.
   -- Конечно, -- ответил баран. -- Если б они истребляли лишь столько зверей, сколько им необходимо для пропитания, то были бы в своем праве, а то они просто разбойничают.
   -- Крестьяне, владельцы острова, могли бы вам помочь, -- заметил мальчик.
   -- Они не раз сюда приезжали, -- сказал баран, -- но лисицы прятались в пещерах и трещинах, где их не удавалось перестрелять.
   -- Неужели ты думаешь, что я, такой маленький, справлюсь с лисицами, если крестьяне их не могли одолеть?
   -- Мал, да удал, -- ответил баран.
   Больше они об этом не говорили, и мальчик возвратился к диким гусям, которые паслись на вершине горы. Хотя перед бараном он не подавал вида, но на самом деле был очень огорчен несчастной судьбою овец и от души хотел им помочь. "Во всяком случае, поговорю с Аккой и Мортеном, -- решил он. -- Быть может, они дадут мне хороший совет".
   Немного погодя белый гусь взял мальчика на спину и отправился с ним к Адской яме. Он беззаботно гулял по открытой вершине и, казалось, вовсе не думал о том, что сильно выделяется своим ростом и белизной. Он даже не прятался за буграми и другими возвышениями, а преспокойно расхаживал взад и вперед. Удивительно, что он не предпринимал предосторожностей, несмотря на то что уж накануне пострадал от бури: он хромал на правую ногу, и левое крыло у него волочилось по земле, как будто было сломано.
   Он держался так, словно опасности и в помине не было. Там и сям он пощипывал травку и по сторонам не озирался. Мальчик растянулся на спине гуся и любовался синим небом. Он уж так привык к путешествию, что мог и сидеть, и лежать.
   Разумеется, гусь и мальчик в своей беззаботности не заметили трех лисиц, которые взобрались по склону горы. Лисицы знали, что на открытом месте невозможно приблизиться к гусю, и потому сначала даже не помышляли об охоте. Но так как им все равно делать было нечего, то они притаились в расселине скалы и попробовали подкрасться к гусю. Они сделали это так искусно, что гусь их вовсе не заметил.
   Они уж были недалеко от гуся, когда он попытался взлететь. Сколько он ни хлопал крыльями, ему не удавалось подняться в воздух. Лисицы поняли, что он не может летать, и прибавили ходу. Теперь они уже не скрывались в расселине, а побежали по открытой равнине, стараясь, где возможно, прятаться за кочками и камнями. Гусь все еще не замечал их. Наконец они приблизились настолько, что могли броситься на него, и тогда все три разом прыгнули.
   В последнюю минуту гусь, по-видимому, что-то заметил, так как отскочил в сторону, и лисицы промахнулись. Беда была невелика, так как до гуся оставалось каких-нибудь два шага, а он хромал. Бедняга изо всех сил убегал от них. Мальчик сидел задом наперед на спине гуся и покрикивал:
   -- Эй, лисицы, вы, должно быть, объелись баранины, что не можете догнать гуся?
   Он всячески дразнил лисиц. Они рассвирепели и без памяти помчались вперед.
   Белый гусь бежал прямо к большой яме. Здесь он резко взмахнул крыльями и низко перелетел над нею. Лисицы гнались за ним по пятам. По другую сторону Адской ямы гусь продолжал бежать с прежней скоростью. Не прошло и двух минут, как мальчик хлопнул его по шее и воскликнул:
   -- Стой, дружище!
   В это мгновение они услышали за собою дикие крики, царапанье когтей и падение нескольких тел. Но лисиц уж не было видно.
   На следующее утро сторож маяка на большом острове Стура-Карлсё нашел около своей двери кусок коры, на котором кривыми, уродливыми буквами было написано: "Лисицы с маленького островка упали в Адскую яму. Можете сами убедиться".
   И он действительно убедился.

XIV.
Два города

Город на дне моря

   Суббота, 9 апреля.
   
   Была тихая, ясная ночь. Диким гусям незачем было прятаться в пещере, и они спали на вершине горы, а мальчик растянулся возле них на низенькой сухой травке.
   Луна так ярко сияла, что мальчик долго не мог заснуть. Он лежал и мысленно переносился домой. По его расчету, с начала путешествия прошло ровно три недели. И вдруг он вспомнил, что сегодня Страстная суббота [Страстная суббота -- суббота Страстной недели, посвященная воспоминанию о погребении, пребывании во гробе тела Иисуса Христа и сошествии Христа во ад. Этот день является также приготовлением к Пасхе -- Воскресению Христа, -- которая празднуется в ночь с субботы на воскресенье].
   "Сегодня все ведьмы возвращаются домой" [Считалось, что ведьмы устраивают шабаш (субботний отдых, сборище) накануне Пасхи и прекращают его до ее наступления], -- подумал он и усмехнулся.
   Гномов и водяных он немного боялся, а в ведьм совершенно не верил. Разве он мог бы пропустить ведьм, если бы они передвигались в эту ночь? Было так светло, что ясно виднелась малейшая темная точка на небе.
   Пока он размышлял лежа на спине, перед ним открылось красивое зрелище. Полная луна стояла высоко на небе, и от нее летела большая птица. Птица летела не мимо луны, а как будто вынырнула из-под нее. Затем птица распластала крылья и закрыла ими весь диск луны. У нее было маленькое туловище, длинная шея и длинные, тонкие ноги. Судя по виду, это мог быть только аист. Действительно, через несколько минут на гору опустился аист Эрменрих. Он наклонился над мальчиком и стал толкать его клювом. Мальчик сел.
   -- Я не сплю, господин Эрменрих, -- сказал он. -- Отчего вы летаете ночью? Как дела в доме Глимминге? Вы хотите видеть мать Акку?
   -- Сегодня слишком светло, чтобы спать, -- ответил Эрменрих. -- Вот я и отправился на островок Лилла-Карлсё, чтобы тебя проведать, голубчик. Мне сказала одна чайка, что ты здесь ночуешь. В дом Глимминге я не возвращался, а теперь живу в Померании.
   Мальчик чрезвычайно обрадовался, что Эрменрих о нем вспомнил. Они долго болтали как старые друзья. Под конец аист спросил мальчика, не хочет ли он в эту чудную ночь совершить маленькое путешествие.
   Мальчик охотно согласился, но с тем условием, чтобы аист доставил его обратно к восходу солнца. Аист обещал, и они пустились в путь.
   Эрменрих опять полетел прямо к луне. Они поднимались и поднимались, а море под ними опускалось. Но летели они так легко, что это почти не чувствовалось. Когда Эрменрих опять опустился на землю, то мальчику показалось, что прошло очень мало времени, а между тем они совершили большой путь.
   Они опустились на пустынном берегу моря, покрытом мягким, мелким песком. Вдоль берега тянулся ряд холмов, засеянных хлебами. Они были не очень высоки, но все-таки закрывали мальчику вид.
   Эрменрих стал на песчаном бугре, поднял одну ногу и повернул голову, чтобы засунуть клюв под крыло.
   -- Можешь погулять по берегу, мальчик с пальчик, пока я отдохну, -- сказал он. -- Только смотри не заблудись.
   Мальчик решил раньше всего влезть на какой-нибудь холм, чтобы посмотреть, что дальше за местность. Не ступил он и двух шагов, как наткнулся носком своего деревянного башмака на что-то твердое. Он нагнулся и увидел на песке маленькую и совсем позеленевшую медную монету. Эта монета была в таком плохом состоянии, что он не счел нужным ее поднять и затоптал ногами.
   Когда он выпрямился, то, к своему изумлению, увидел в нескольких шагах от себя высокую, темную стену с большой башней над воротами.
   За минуту перед тем, как он нагибался к монете, море еще сверкало перед ним, а теперь его отгородила зубчатая стена с башнями. И как раз в том месте, где мальчик видел отмель, очутились большие ворота.
   Он подумал, что это наваждение, но решил, что его все-таки не надо бояться. То, что он видел, вовсе не казалось страшным. Стены и башни были великолепно построены, и мальчику даже захотелось посмотреть, что за ними скрывается.
   "Что это может быть?" -- думал он, входя в ворота.
   Под глубоким сводом сидели стражники в пышных, пестрых костюмах, вооруженные длинными топориками, и играли в кости. Они так углубились в игру, что не заметили мальчика, который поспешно проскользнул мимо них.
   За воротами находилась площадь, вымощенная большими, гладкими каменными плитами. Она была окружена высокими, роскошными домами, между которыми открывались узкие улицы.
   На площади толпился народ. Мужчины были в длинных кафтанах с меховой опушкой, шелковых шароварах и украшенных перьями шапочках, надетых набекрень. На шее у каждого сверкала великолепная цепь. Все были богато одеты, как короли. На женщинах были кружевные чепчики и длинные платья с узкими рукавами. Они тоже были хорошо одеты, но по щегольству далеко уступали мужчинам.
   Все это напоминало мальчику старинный сборник сказок, который мать иногда вынимала из сундука и показывала ему. Он просто глазам своим не верил.
   Но удивительнее всего был сам город. Каждый дом фасадом выходил на улицу, и фасады были разукрашены один лучше другого.
   Кому приходится видеть много нового, тот обыкновенно не может всего упомнить. Но мальчик еще долго потом вспоминал фасады с изображениями Христа и апостолов; фасады с глубокими нишами, в которых стояли статуи; фасады, украшенные цветными стеклами или выложенные белым и черным мрамором, -- то в клетку, то в полоску. У него глаза разбежались. "Ничего подобного я в жизни своей не видел, -- думал он. -- Ничего подобного мне больше не доведется увидеть".
   И он поспешил осматривать город. Он бегал из улицы в улицу. Все они были узкие и тесные, но далеко не такие безжизненные, как в знакомых ему городах. Везде сновали люди. Старые женщины сидели перед дверьми и пряли, но без прялки -- на веретене. Лавки были открыты на улицу, как лотки. Мастеровые тоже работали на улице. В одном месте варили ворвань [ворвань -- жидкий жир, добываемый из сала морских млекопитающих (китов, тюленей, белух, моржей, дельфинов), а также белого медведя и рыб], в другом дубили кожи, в третьем вили веревки.
   Если б у мальчика было больше времени, он мог бы многому здесь научиться. Он видел, как кузнецы ковали тонкие латы, как ювелиры вставляли драгоценные камни в кольца и браслеты, как токари вертели свои станки, как сапожники приделывали подошвы к мягким красным башмакам, как ткачи вплетали шелк и золото в свои материи, как золотошвейки вышивали канителью [канитель -- тонкая металлическая (обычно золотая или серебряная) нить, употребляемая для вышивания].
   Однако мальчику нельзя было терять времени. Он стремительно бежал вперед, чтобы осмотреть возможно больше, пока все не исчезло.
   Высокая стена окружала город, как в Швеции забор окружает поле. С башнями и зубцами, она была видна с каждой улицы. По городской стене расхаживали воины в блестящих латах и шлемах.
   Пройдя через весь город, мальчик опять натолкнулся на ворота; за ними находилось море и пристань. Мальчик увидел старинные суда с веслами посередине и с высокими надстройками спереди и сзади; одни из них причаливали, другие грузились, третьи стояли на якоре. Около товарных складов суетились носильщики и купцы. Везде была спешка и оживление.
   Однако мальчик помнил, что ему некогда останавливаться. Он поспешил обратно в город и пришел на базарную площадь. Там находился собор с тремя высокими башнями и стрельчатыми дверьми, украшенными статуями. Стены были сплошь покрыты скульптурной работой, так что не оставалось ни одного гладкого камня. А какое великолепие виднелось через открытые двери: золотые кресты, золотые алтари, духовенство в золотых ризах! Против собора находился дом с зубчатой крышей и единственной узкой, зато необычайно высокой башней. Это, конечно, была ратуша. От церкви до ратуши вокруг всей площади тянулись великолепные готические дома с разнообразными украшениями.
   Мальчик разгорячился и устал от беготни. Решив, что все достопримечательности уж осмотрены, он пошел медленнее. На той улице, куда он теперь повернул, горожане, очевидно, покупали свои роскошные костюмы. Народ толпился перед лавочками, где купцы на стойках показывали тяжелые цветные шелка, толстую золотую парчу, мягкий бархат, легкие прозрачные платки и тончайшие кружева.
   Прежде, когда мальчик быстро бежал, никто не обращал на него внимания. Люди, очевидно, думали, что это маленькая серая крыса; но теперь, когда он медленно брел по улице, его увидел какой-то купец и стал ему кивать.
   Мальчик испугался и хотел было убежать, но купец приветливо улыбался, кивал и наконец развернул на стойке штуку дивного бархата, чтобы его привлечь. Мальчик покачал головой. "Никогда в жизни у меня не будет столько денег, чтобы купить хоть клочок этой материи", -- подумал он.
   Его увидели уже из всех лавок. Где он ни проходил, всюду стоял какой-нибудь купец и зазывал его. Купцы бросали своих богатых покупателей и думали только о нем. Он видел, как они рылись в потайных уголках лавки, доставая лучшие материи, и как у них дрожали руки от суеты и нетерпения, когда они выкладывали товар.
   Так как мальчик не останавливался, то один из купцов, перепрыгнув через стойку, схватил его и расстелил перед ним серебряную парчу и пестрые тканные ковры. Мальчик невольно расхохотался. Неужели купец не понимает, что такой бедняк, как он, не может покупать дорогие товары! Он развел руками, показывая людям, что у него ничего нет. Тогда купец поднял один палец, поманил его и придвинул к нему целую кучу роскошных товаров.
   "Неужели все это продается за одну монету?" -- удивлялся мальчик. Купец достал мелкую потертую монету и показал ее мальчику. Видимо, он очень хотел сбыть товар, так как к отобранной куче прибавил еще два больших, тяжелых серебряных кубка.
   Мальчик стал шарить у себя в карманах. Он знал, что у него ничего нет, но все-таки невольно сделал это. Все купцы следили, чем кончится торг. Увидев, что мальчик полез в карман, они вышли из своих лавок, наперерыв предлагая золотые и серебряные украшения. И все знаками показывали, что в уплату требуют только одну мелкую монетку. Мальчик вывернул карманы жилета и панталон, но там ничего не нашлось, ровно ничего! А у почтенных купцов, которые были гораздо богаче его, показались слезы на глазах. Мальчика это взволновало, и он стал думать, нельзя ли им помочь. Вдруг он вспомнил о позеленевшей медной монете, которую видел на берегу.
   Он со всех ног бросился бежать по улице и, к своему счастью, попал к тем самым воротам, через которые вошел в первый раз. Он выскочил за ворота и стал искать монету в том месте, где она прежде лежала.
   Он сразу ее нашел, но когда поднял и хотел нести в город, то увидел перед собою лишь море. Ни городской стены, ни ворот, ни стражников, ни улиц, ни домов не было видно. Ничего не осталось, кроме моря.
   Мальчик чуть не заплакал. Сначала он все считал видением, но потом увлекся и стал думать лишь о том, как это хорошо. Зато, когда город исчез, он был глубоко огорчен.
   В эту минуту проснулся Эрменрих и подошел к мальчику, но тот ничего не слышал, и аист должен был потолкать его клювом.
   -- Ты, однако, крепко заснул, -- сказал аист.
   -- Ах, господин Эрменрих! -- воскликнул мальчик. -- Что это за город тут сейчас был?
   -- Город? -- переспросил аист. -- Это тебе снилось.
   -- Нет, не снилось, -- ответил мальчик и рассказал аисту обо всем, что ему довелось пережить.
   Тогда Эрменрих заметил:
   -- По-моему, ты заснул на берегу и все это видел во сне. Но я не скрою от тебя, что ворон Батаки, самый большой ученый из птичьего рода, однажды поведал мне, будто на этом берегу в древние времена находился город по имени Винета. Он был богатый и красивый, так что другие города не могли равняться с ним. Но к несчастью, жители его отличались тщеславием и высокомерием. И по словам Батаки, за это именно Винета была затоплена и погрузилась в море. Однако жители не умерли, и город не разрушился. Раз в сто лет среди ночи он всплывает во всем своем величии и остается на земле ровно час.
   -- Так-так, -- задумчиво сказал мальчик. -- Значит, я его и видел.
   -- Если же пройдет час, -- продолжал аист, -- и за это время ни одному купцу в Винете не удастся что-нибудь продать живому существу, то город опять погружается в море. Если б у тебя, мальчик с пальчик, была хоть самая мелкая монета, чтобы заплатить купцу, то Винета осталась бы на берегу и ее обитатели могли бы жить и умирать, как все другие люди.
   -- Ах, господин Эрменрих! -- воскликнул мальчик. -- Теперь я понимаю, почему вы прилетели ночью и взяли меня с собой. Вы думали, что я могу спасти древний город. Как я огорчен, что мне это не удалось!
   Он закрыл лицо руками и разрыдался. И трудно было сказать, кто больше горевал -- мальчик или Эрменрих.

Город на берегу моря

   Понедельник, 11 апреля.
   
   На второй день Пасхи после обеда дикие гуси с мальчиком собрались лететь на Готланд. Перед ними тянулся большой плоский остров с такой же почвой, как в Сконе, и они видели на нем много жилых домов и церквей. Единственная разница была в том, что здесь поля перемежались с лугами и дворы не были обстроены со всех сторон. Больших поместий со старыми замками и тенистыми парками в Готланде совсем не было.
   Дикие гуси выбрали путь через Готланд ради мальчика. Он, бедняжка, уж два дня был совсем подавлен и о чем-то грустил. Постоянно он видел перед собою город, который чудесным образом явился ему. Он не мог ни о чем думать, кроме красивых зданий и нарядных людей. "Ах, если б мне удалось вернуть все это к жизни! -- говорил он в душе. -- Какое несчастье, что столько красоты погибает на дне моря!"
   Акка и белый гусь старались уговорить мальчика, что это был сон или греза, но мальчик с ними не соглашался. Он был уверен, что все это видел в действительности, и никто не мог его переубедить. Его подавленное состояние стало тревожить товарищей.
   Неожиданно, когда мальчик особенно тосковал, прилетела старая Какси. Буря отнесла ее на Готланд, и она должна была облететь весь остров, пока ей не удалось узнать, где ее спутники. Когда она услышала, что случилось с мальчиком, то сказала:
   -- Если мальчик с пальчик сокрушается о древнем городе, то я его быстро утешу. Я покажу ему местечко, которое вчера сама видела, и тогда его тоска развеется.
   Гуси распростились с овцами и отправились в то место, которое Какси хотела показать мальчику. Несмотря на свою грусть, он не мог не поглядывать вниз, на землю, к которой они летели.
   Ему представилось, что Готланд сначала был таким же высоким, крутым утесом, как остров Лилла-Карлсё, только гораздо больше, и лишь впоследствии каким-то образом сплющился. Кто-нибудь взял большой обух, стал им ударять по острову и продолжал эту работу до тех пор, пока не превратил весь остров в лепешку. Когда гуси пролетали по берегу, мальчик видел во многих местах известковые отвесы с пещерами и раукарами, но в большей своей части остров представлял равнину с пологими берегами.
   На Готланде стая приятно провела послеобеденные часы. Погода была совсем летняя; деревья уж покрылись большими почками; луга пестрели весенними цветами, на тополях качались длинные, тонкие сережки, а в садиках, окружавших маленькие дома, зеленел крыжовник.
   Тепло и расцвет весны манили людей на воздух. Не только дети, но даже взрослые затевали игры. Они метали камни в цель и бросали мяч так высоко, что он чуть не долетал до гусей. Было весело и приятно смотреть, как резвились взрослые. И мальчик тоже бы радовался, если б его не угнетала тоска.
   А все-таки он должен был признать, что это приятный перелет. В воздухе все пело. Маленькие дети завели хоровод. Вышла на прогулку и Армия спасения [Армия спасения -- христианская благотворительная организация. Она была основана как христианская миссия в 1865 г. в Англии проповедником Уильямом Бутом и его женой Екатериной для проповеди бедным и обездоленным, а в 1878 г. была реорганизована по типу армии для помощи беднякам и названа Армией спасения]. Мальчик видел на опушке леса людей, одетых в черное и красное. Они играли на гитарах и на медных духовых инструментах. По дороге шла большая толпа. Это члены Общества трезвости отправлялись на пикник. Мальчик узнал их по большим развевающимся знаменам с золотыми надписями. И все время, пока он мог слышать, они пели одну песню за другою. Даже впоследствии воспоминание о Готланде всегда связывалось у мальчика с играми и песнями.
   Долго он молча смотрел вниз, но вдруг случайно поднял взор и остолбенел. Он не заметил, как гуси подлетели к западному берегу острова. Теперь перед ними снова расстилалось необъятное синее море. Однако мальчика поразило не море, а прибрежный город.
   Гуси летели с восточной стороны, а солнце уже склонялось на запад. Когда они поравнялись с городом, то окружающая его стена, башни, высокие готические дома и церкви казались совсем черными на фоне светлого неба. Из-за этого мальчик не мог различить очертаний, но уже через минуту ему почудилось, что перед ним такой же великолепный город, какой он видел в пасхальную ночь.
   Вблизи выяснилось, что город и похож, и непохож на тот, который находился на дне моря. Он напоминал человека, который один день носит пурпур и богатые украшения, а на другой является в лохмотьях.
   Да, и этот город некогда был таким, как тот, к которому он уносился мыслями. Он тоже был обнесен стеною с башнями и воротами. Однако башни оставшегося на земле города стояли без крыш, пустые, необитаемые. Ворота были без створок, сторожа и воины исчезли. От прежнего великолепия не осталось и помина, и уцелели только обнаженные серые каменные стены.
   Пролетая над городом, мальчик видел, что он был большей частью застроен маленькими, низкими домами, хотя там и сям попадались высокие стрельчатые здания и старинные церкви. Стрельчатые дома были просто оштукатурены, без всяких украшений. Однако мальчик совсем недавно видел потонувший город и догадывался, чего им недостает: здесь должны быть статуи, там -- черный и белый мрамор.
   Та же участь постигла старые церкви. Почти везде остались голые стены без крыш и оконные углубления без рам; полы поросли травою, а развалившиеся стены -- плющом. Но мальчик знал, какой вид эти церкви имели прежде: стены были украшены живописью и статуями, в алтарях стояли золотые кресты, и священники служили в парадных облачениях.
   Мальчик видел узкие улицы, совершенно безлюдные в праздничный вечер. Он знал между тем, какие здесь бывали толпы разодетых людей. Он знал, что на этих улицах когда-то существовали всевозможные мастерские.
   Однако Нильс Хольгерссон не сознавал, что город и теперь красив. Он не замечал ни уютных домиков на боковых улицах, с темными стенами, обведенными белыми ободками, и красными геранями на окнах, ни садов с тенистыми аллеями, ни живописных развалин, увитых плющом. Взор его обращался к былому величию, и в настоящем он не видел ничего хорошего.
   Дикие гуси несколько раз пролетели над городом взад и вперед, чтобы мальчик с пальчик мог все осмотреть. Затем они устроились на ночь в церковных развалинах с поросшими травою плитами.
   Гуси заснули, а мальчик все еще сидел и смотрел через обрушенную крышу на красноватое вечернее небо. Он долго размышлял и решил наконец: "Не буду больше сокрушаться о том, что мне не удалось спасти потонувший город. Нет, не буду!"
   Если бы город, который он видел, не погрузился на дно моря, то, может быть, со временем тоже пришел бы в упадок. Может быть, и этот город не устоял бы перед разрушительным действием времени, его улицы вскоре опустели бы, церкви лишились бы крыш, а дома -- украшений. И лучше, что он исчез во всем своем великолепии. "Хорошо, что так случилось, -- думал мальчик. -- Если бы в моей власти было его спасти, то теперь я бы этого, наверно, не сделал".
   С этой минуты он перестал грустить.
   Молодежь часто рассуждает так же, как и Нильс, но зрелые люди привыкают довольствоваться малым, и какой-нибудь существующий Висбю [Висбю -- главный город острова Готланд и второй город, который увидел на этом острове Нильс] их радует больше, чем красавица Винета на дне моря.

XV.
Сага о Смоланде

   Вторник, 12 апреля.
   
   Дикие гуси благополучно пролетели над морем и остановились в округе Чуст Северного Смоланда. Трудно было определить, что преобладало в этом округе -- суша или море. Бесчисленные фиорды врезывались в землю и разделяли ее на острова, полуострова, мысы и носы. Море работало так настойчиво, что из него под конец возвышались только горы да скалы, а все равнины покрылись водою.
   Уже вечерело, когда дикие гуси прилетели с моря. Перед ними красовалась холмистая местность, испещренная сверкающими фиордами. На островках мальчик видел хижины и дома. Чем дальше вглубь страны, тем лучше становились жилища и даже появлялись большие белые господские усадьбы. На берегу обыкновенно был посажен ряд деревьев, за ними тянулись поля, а выше, на холмах, опять росли деревья. Мальчик невольно вспомнил Блекинге. Здесь тоже земля и море встречались миролюбиво и показывали друг другу все, что у них было самого лучшего и красивого.
   Дикие гуси опустились на обнаженный холмик далеко за фиордом. С первого же взгляда они убедились, что весна далеко шагнула вперед за время их пребывания на островах. Хотя большие, раскидистые деревья все еще не покрылись листвой, зато луга пестрели белыми, желтыми и голубыми цветами. Увидев яркий ковер цветов, гуси испугались: не слишком ли долго они пробыли на юге Швеции? Акка тотчас же заявила, что в Смоланде они сделают лишь небольшой привал, а на следующее утро полетят дальше.
   Таким образом, мальчик мало что мог видеть в Смоланде, и это его огорчало. Он слышал столько рассказов про Смоланд, что ему хотелось собственными глазами посмотреть на эту местность.
   В предыдущее лето он пас гусей у одного крестьянина близ Юрдберга и почти каждый день встречался там с двумя бедными детьми из Смоланда, которые также стерегли гусей. Эти дети вечно допекали его своим Смоландом.
   Собственно, нельзя сказать, чтобы девочка Ооса обижала Нильса, зато ее брат, маленький Матс, вечно дразнил его. Он мог, например, задать такой вопрос:
   -- Ты слышал, Нильс, что было при сотворении Смоланда и Сконе? Нильс Хольгерссон отвечал, что не слышал, и маленький Матс рассказывал старую сагу. Вот она.
   -- Это было в то время, когда Господь Бог творил землю. В самом разгаре сотворения пришел святой Петр, остановился и стал смотреть. Потом он спросил, трудная ли это работа.
   -- Нелегкая, -- ответил Господь Бог.
   Святой Петр постоял еще немного и видел, как быстро возникала одна местность за другою. Ему тоже захотелось попробовать свои силы.
   -- Может быть, Ты отдохнешь, -- предложил он Господу, -- а я тем временем поработаю за Тебя.
   Но Господь не согласился.
   -- Я не знаю, понимаешь ли ты настолько в этом деле, чтобы меня заменить, -- сказал Он.
   Петр рассердился и заявил, что может творить земли не хуже самого Господа. В эту минуту Господь как раз творил Смоланд. Хотя работа была готова только наполовину, уже видно было, что здесь будет необычайно красивая и плодородная местность. Господь ни в чем не отказывал Петру. К тому же Он думал, что трудно испортить так хорошо начатое дело.
   -- Если хочешь, -- предложил Он, -- померимся, кто из нас искуснее. Ты, как новичок, продолжай то, что я начал, а я возьмусь за новую местность.
   Петр обрадовался этому предложению и тотчас же принялся за
   работу.
   Господь Бог перешел немного южнее и стал создавать Сконе. Вскоре все было готово, и Господь спросил Петра, окончил ли он и хочет ли взглянуть на Его работу.
   -- Давным-давно окончил, -- ответил Петр, и в голосе его звучала радость.
   Увидев Сконе, Петр убедился, что здесь ни к чему нельзя было придраться. Почва была рыхлая и плодородная; кругом, насколько хватало глаз, тянулась равнина без единого возвышения. По-видимому, Господу угодно было создать особенно хорошую местность, где людям жилось бы привольно.
   -- Да, хорошо, -- сказал Петр. -- Но у меня еще лучше.
   -- Посмотрим, -- ответил Господь Бог.
   Когда Петр приступил к работе, то северная и восточная часть местности были уже окончены, но на его долю оставались южная и западная части и вся середина. При виде того, что соорудил Петр, Господь Бог пришел в ужас и невольно остановился.
   -- Что ты наделал, Петр? -- воскликнул Он.
   Петр также остановился, озираясь в недоумении. Он воображал, что местность прежде всего должна быть теплой. Вследствие этого он нагромоздил целую кучу камней и гор и слепил из них плоскогорье в полной уверенности, что чем ближе к солнцу, тем будет теплее. Камни он покрыл тонким слоем земли и считал, что все сделано как нельзя лучше. Но пока он находился в Сконе, прошел сильный дождь, и этого было достаточно, чтобы показать, чья работа лучше. Когда Господь Бог явился посмотреть на дело его рук, то весь слой земли уже был смыт и везде виднелись обнаженные скалы. Кое-где они еще были покрыты глиной или крупным песком, но, понятно, на этой тощей почве могли расти только ель, мох и мелкий кустарник. Зато воды было вдоволь. Она заполнила все овраги и ложбины, кругом виднелись озера, реки и ручьи, не говоря уже о бесконечных болотах и больших прудах. Впрочем, в одних местах было чересчур много воды, а в других -- недостаточно. Попадались совершенно выжженные поля, где от малейшего дуновения ветра поднимались облака пыли и песка.
   -- Что ты имел в виду, создавая такую местность? -- спросил Господь Бог. Петр, оправдываясь, объяснял, что хотел создать возвышенность,
   которая получала бы побольше солнечного тепла.
   -- Зато она будет получать и сильную ночную прохладу, -- сказал Господь, -- ведь и одно и другое нисходит с неба. Кажется, даже и то, что здесь может расти, померзнет.
   Петр, разумеется, об этом не подумал.
   -- Да, здесь будет суровый, холодный край, -- сказал Господь, -- теперь уж ничего не поделаешь.
   Когда маленький Матс доходил в рассказе до этого места, сестренка Ооса перебивала его.
   -- Не нравится мне, маленький Матс, -- говорила она, -- что ты выставляешь Смоланд таким жалким. Ты забываешь, что есть в Смоланде и хорошая земля. Вспомни округ Мёре около Кальмарского пролива! Можно ли где-нибудь встретить лучшие хлеба?! Там поле прилегает к полю, как и в Сконе. А земля такая плодородная, что на ней все может расти.
   -- Из песни слова не выкинешь, -- отвечал маленький Матс. -- За что купил, за то и продаю.
   -- А я слышала от людей, что такого красивого побережья, как Чуст, нигде не найти. Помнишь, какие там бухты и островки, усадьбы и луга! -- возражала Ооса.
   -- Это верно, -- соглашался маленький Матс.
   -- А разве ты не помнишь, что нам в школе говорила учительница? -- продолжала Ооса. -- Она говорила, что во всей Швеции нет ни одного такого оживленного и красивого уголка, как та часть Смоланда, которая лежит к югу от озера Веттерн. Вспомни, как хорош Веттерн с желтыми песчаными берегами! А Гренна и Йёнчёпинг со спичечными фабриками! А Мункшё! А Хускварна с большими великолепными садами!
   -- Правда твоя, -- еще раз соглашался маленький Матс.
   -- А остров Висингсё с дубовым лесом, развалинами и старинными сагами! Вспомни долину, где протекает река Эмон, деревни, мельницы, лесопильные заводы, столярные мастерские!
   -- Да, все правда, -- говорил маленький Матс с огорчением в голосе. Но вдруг он спохватывался.
   -- Какие мы, право, глупые! -- восклицал он. -- Ведь все это в Господнем Смоланде, в той именно части, которая была готова, когда Петр приступил к работе. Понятно, что она должна быть красивой, великолепной. А в Петровом Смоланде все так, как говорится в саге. И я не удивляюсь, что Господь, взглянув на его работу, огорчился. Однако Петр не упал духом, а даже старался утешить Господа.
   -- Не сердись, -- просил он, -- погоди, я создам людей, которые распашут болота и устроят поля на скалах.
   Но долготерпение Господне истощилось.
   -- Нет, можешь идти в Сконе, где я сделал хорошую плодородную местность, и создавать сконца, а уж смоландца я возьму на себя.
   И Господь сотворил смоландца, сделав его проворным и веселым, трудолюбивым, предприимчивым и толковым, чтобы он мог и в бедной стране добывать себе пропитание.
   Тут маленький Матс умолкал, и все обходилось бы благополучно, если б Нильс не считал нужным задать вопрос, как Петр создал жителей Сконе.
   -- А ты как думаешь? -- говорил Матс, окидывая Нильса презрительным взглядом, и Нильс кидался на него с кулаками. Матс был еще маленький, и Ооса, годом старше его, бежала его выручать. При всей своей доброте она разъярялась, как львица, если кто трогал ее брата. Нильс Хольгерссон не желал драться с девчонкой, поворачивался и уходил в сторону, а потом целый день даже взглядом не удостаивал смоландских детей.

XVI.
Вороны

Глиняный кувшин

   В юго-западной части Смоланда находится округ Суннербу. Он представляется плоским и ровным, и кто его видит зимою, тот думает, что под снегом скрываются озимые посевы и запаханные поля, как всегда на равнинах. Но когда в начале апреля снег стает, то оказывалось, что Суннербу состоит лишь из сухих песчаных степей, обнаженных скал и больших топких болот. Кое-где попадаются и поля, но они так незначительны, что их почти не замечаешь; попадаются также серые или красные крестьянские домики, которые большей частью прячутся в буковых лесах, словно боятся посторонних взоров.
   На границе Суннербу и Халланда лежит такая большая песчаная пустошь, что ее и не разглядишь с одного края до другого. Она вся поросла вереском, да здесь вряд ли могло бы расти что-нибудь другое. Для этого надо было бы выполоть вереск, а он хотя имеет лишь маленький кривой стебель, маленькие кривые веточки и сухие сморщенные листики, воображает себя деревом. Поэтому он ведет себя как настоящее дерево, разрастается целым лесом, крепко держится и не допускает в свою область никаких других растений.
   Единственное место в степи, где не царит безраздельно вереск, -- это низкий холм на самой ее середине. На холме растет боярышник, шиповник и попадаются даже высокие красивые березы. В ту пору, когда Нильс Хольгерссон путешествовал с гусями, на холме еще была хижина с клочком пахотной земли. Однако обитатели почему-то покинули ее, и она стояла пустая, а поле не было засеяно.
   Уходя из хижины, люди хорошенько закрыли трубу, накинули крючки на окне и замкнули дверь. Впрочем, они не подумали о том, что одно оконце разбито и заткнуто тряпкой. После двух-трех весенних дождей тряпка намокла и съежилась, и наконец одному ворону удалось ее вытащить.
   Холм в степи не был пустынным: его населяло многочисленное воронье племя, хотя и не круглый год. Зимою вороны отправлялись в чужие края, осенью летали с поля на поле по всему Гёталанду и клевали зерновые хлеба, летом расселялись по дворам в округе Суннербу и питались яйцами, ягодами и птенчиками. Зато каждую весну, когда наступало время вить гнезда и класть яйца, они неизменно возвращались на свой излюбленный холм.
   Ворон, вытащивший тряпку из окна, по имени Гарм Белоперый, больше известен был под кличкой Фумле или Друмле, а то и сразу Фумле- Друмле, так как он был глуп и неловок, и все насмехались над ним. Не помогало и его знатное происхождение. По праву ему следовало предводительствовать стаей, так как эта честь испокон века принадлежала старшему из Белоперых. Однако еще задолго до рождения Фумле-Друмле род его утратил свое влияние, и оно перешло к жестокому и лютому ворону по имени Иле Ветрогон.
   Перемена правления была вызвана тем, что вороны на Вороньем холме надумали изменить образ жизни. Может быть, иные полагают, что все вороны живут на один лад, но это неверно. Есть целые вороньи племена, которые живут честно, то есть питаются лишь зерном, личинками и падалью. Другие же попросту разбойничают, нападают на зайчиков и птенцов и разоряют все встречные птичьи гнезда.
   Белоперые были серьезными и степенными. Под их владычеством вороны должны были вести себя безупречно. Однако многочисленное воронье племя очень бедствовало, так как при строгом образе жизни еле удавалось сводить концы с концами. И вот вороны возмутились против Белоперых, а власть передали Ветрогону, самому лютому грабителю и разбойнику, если не считать его жены Коры Ветреницы, которая даже его перещеголяла. При них вороны зажили так, что вскоре нагнали на других птиц страх наравне с ястребами и совами.
   Разумеется, никто и слушать не хотел Фумле-Друмле. Вся стая единогласно решила, что он похож на своих предков и недостоин быть предводителем. О нем, пожалуй, и не вспоминали бы, если бы он вечно не выкидывал глупостей. Иные даже поговаривали, что если бы Фумле-Друмле не был забулдыгой, то Ветрогон и Ветреница не решились бы оставить подле себя этого потомка знатного рода.
   Как тот, так и другая были любезны с Фумле-Друмле и всегда брали его с собою на охоту, где могли показать, насколько они смелее и проворнее добродушного, но неповоротливого соплеменника.
   Никто из вороньего племени не подозревал, что Фумле-Друмле вытащил тряпку из разбитого окна, а если бы весть об этом разнеслась, то все были бы поражены. Трудно было поверить, чтобы у Фумле-Друмле хватило смелости подобраться к человеческому жилью. Сам Фумле-Друмле, по особым соображениям, держал это в тайне. Днем и в присутствии посторонних Ветрогон и Ветреница обращались с ним хорошо; зато однажды вечером, когда все птицы уж расселись по веткам, на него внезапно напали две вороны и чуть его не убили. После этого он стал ночевать в хижине.
   Когда вороны уж свили гнезда на Вороньем холме, им неожиданно привелось сделать открытие. Однажды Ветрогон, Фумле-Друмле и еще несколько ворон спустились в большую яму на окраине степи. Из этой ямы люди выгребали песок, но воронам казалось, что она вырыта неспроста, и они принялись переворачивать каждую песчинку. Вдруг сбоку рухнула целая глыба песка. Вороны кинулись туда и, к великому восторгу, увидели между осыпавшимися камешками и песком довольно большой глиняный кувшин с деревянной крышкой. Разумеется, им любопытно было узнать, есть ли что-нибудь внутри; они пытались пробить в кувшине дыру или снять крышку, но тщетно. Стая толпилась в недоумении вокруг кувшина, как вдруг раздался чей-то незнакомый голос:
   -- Не помочь ли вам, господа?
   Они подняли головы и увидели около ямы лиса. Им редко приходилось встречать такого красавца, только у него одно ухо было разодрано.
   -- Если хочешь оказать нам услугу, -- сказан Ветрогон, -- то мы будем очень рады.
   В то же время он вместе с другими воронами поспешно вылетел из ямы. Лис прыгнул туда, стал грызть кувшин и дергать крышку, но и ему тоже ничего не удалось сделать.
   -- Как ты думаешь, что в этом кувшине? -- спросил Ветрогон. Лис покатал перед собою кувшин, внимательно прислушиваясь.
   -- Несомненно, серебряные деньги, -- ответил он.
   Вороньему восторгу не было предела.
   -- Неужели это серебро? -- допытывались вороны, и глаза их радостно сверкали. (Как это ни странно, но для ворон нет на свете ничего милее серебра.)
   -- Слышите, как звенят деньги! -- воскликнул лис и опять покатал кувшин. -- Я только не знаю, как мы их достанем.
   -- Это совершенно немыслимо, -- сказали вороны.
   Лис почесывал голову левой лапой и размышлял: может быть, теперь с помощью ворон ему удастся поймать мальчика, который всегда от него ускользает?
   -- Я знаю кое-кого, кто может нам открыть крышку, -- сказала он наконец.
   -- Кто ж это? Кто? -- закричали вороны и опять порывисто бросились в яму.
   -- Я вам его назову, но с тем что вы пообещаете мне потом его отдать, -- ответил лис.
   Он рассказал им о мальчике и добавил, что если б его доставить на пустошь, то он наверное открыл бы кувшин. В награду за свой совет лис требовал, чтобы мальчика отдали в его распоряжение, как только он извлечет деньги из кувшина. Вороны ничего против этого не имели и охотно согласились.
   Придумать этот план было не так трудно, как узнать местонахождение мальчика и диких гусей. Сам Ветрогон с пятнадцатью воронами вызвался полететь на разведку и обещал скоро вернуться. Однако день проходил за днем, а на Вороньем холме о нем не было ни слуху ни духу.

Похищенный воронами

   Среда, 13 апреля.
   
   С рассветом дикие гуси полетели добыть себе немного еды, перед тем как отправиться в дорогу. Утес, на котором они провели ночь, был маленький и обнаженный, но в воде оказались растения, которыми они могли утолить голод. Хуже всех пришлось мальчику: он не нашел ничего съедобного.
   Он стоял голодный, дрожа от утреннего холода, и озирался кругом. Вдруг он заметил пару белочек, которые резвились на поросшей лесом косе, как раз напротив скалистого островка. Ему пришло в голову, что у белок, вероятно, еще остались зимние запасы, и он попросил белого гуся перенести его на косу, чтобы он мог позаимствовать у них несколько орехов.
   Белый тотчас же поплыл с ним через пролив. Но к несчастью, белки были поглощены своей игрой, перепрыгивали с дерева на дерево и, не обращая на мальчика ни малейшего внимания, углубились в кусты. Мальчик побежал за ними, и гусь, ожидавший на берегу, скоро потерял его из виду.
   Мальчик брел по лужайке среди высоких анемонов, которые закрывали его до самого подбородка, как вдруг почувствовал, что сзади его хватают и пытаются поднять. Он обернулся. Оказалось, что какая-то ворона схватила его за шиворот. Он хотел было вырваться, но в это время подоспела другая ворона, которая крепко вцепилась в чулок и повалила его на землю.
   Если бы Нильс тотчас же позвал на помощь, то белому гусю наверное удалось бы его освободить, но он, очевидно, думал, что сам справится с двумя воронами. Он бился и метался, но вороны не выпускали его, и под конец им удалось подняться вместе с ним в воздух. При этом они были так неосторожны, что стукнули его головой об дерево. У него потемнело в глазах, и он потерял сознание.
   Когда он пришел в себя, то уж был высоко над землею. Он сразу не мог вспомнить, где он и что с ним. Когда он взглянул вниз, то ему показалось, что там разостлан огромный пушистый ковер с крупным неправильным рисунком зеленого и коричневого цвета. Ковер представлялся толстым и мягким, но мальчик пожалел, что с ним плохо обращаются. Он был весь разорван, особенно посередине, а местами недоставало больших кусков. Удивительнее всего было то, что ковер, по-видимому, лежал на зеркале, так как во всех дырках и зацепках виднелось блестящее зеркальное стекло.
   Вслед за тем взор мальчика обратился к восходящему солнцу. И вдруг зеркало под дырками ковра загорелось золотисто-красным огнем. Это было чудное зрелище, и мальчик любовался игрою красок, хотя не понимал ее происхождения. Вороны стали опускаться, и тут мальчик увидел, что огромный ковер -- это земля, одетая зелеными хвойными лесами и коричневыми обнаженными лиственными деревьями, а дырки и зацепки -- это сверкающие фиорды и маленькие озера.
   Он припомнил, что когда Белый в первый раз поднялся с ним в воздух, то земля казалась ему похожей на клетчатую скатерть. А что ж это за страна, напоминающая разорванный ковер?
   В голове у него роилось множество вопросов. Почему он не на спине белого гуся? Почему его окружает стая ворон? И почему его дергают во все стороны?
   Вдруг он все понял. Его похитили вороны! Белый лежал на берегу и ждал его, а дикие гуси собирались в тот же день лететь в Восточный Гёталанд. А его-то мчали на юго-запад! Он это понимал, так как солнце осталось за спиной. "Значит, лесной ковер внизу -- Смоланд! Что ж станется с белым гусем, если я не смогу оберегать его?" -- подумал мальчик и стал требовать, чтобы вороны тотчас же отнесли его к диким гусям.
   За себя он не боялся. Он думал, что вороны только ради шутки прихватили его. Однако вороны не послушались и понеслись дальше во всю прыть. Вскоре одна из них захлопала крыльями на такой лад, который у ворон означает: "Берегись! Беда!"
   Тотчас же все нырнули в сосновый лес и сквозь раскидистые ветви опустились до самой земли. Мальчика они посадили под огромной елью, где он был так хорошо спрятан, что его не увидал бы даже зоркий ястреб. Пятнадцать ворон стали на страже около мальчика, обратившись к нему клювами.
   -- Может, вы мне скажете теперь, зачем вы меня утащили? -- спросил он.
   Но не успел он договорить, как большая ворона каркнула:
   -- Молчи -- или я тебе выклюю глаза!
   Очевидно, ворона не шутила, и мальчик вынужден был повиноваться. Он сидел молча и смотрел на ворон, а вороны смотрели на него.
   Чем больше он в них вглядывался, тем меньше они ему нравились. Перья у них были грязные, засаленные, словно они не имели никакого понятия о купании и прихорашивании. На лапах у них -- приставшие комья земли, а на клювах -- остатки пищи. Мальчик ясно видел, что это не того пошиба птицы, как дикие гуси. В них было что-то жестокое, хищное, дерзкое, как у настоящих разбойников. "Видно, я попал в разбойничью шайку", -- подумал Нильс.
   В эту самую минуту он услышал перекличку гусей:
   -- Где ты? Здесь! Где ты? Здесь!
   Он понял, что Акка со своей стаей отправилась его искать. Однако, прежде чем он собрался ответить, большая ворона шепнула ему на ухо:
   -- Помни, что я тебе выклюю глаза.
   Ему ничего не оставалось, как молчать. Гуси не подозревали, что мальчик так близко от них. Вероятно, они случайно залетели в эти места, так как мальчик слышал, что они раза два перекликнулись, а затем умолкли. "Ну, теперь полагайся только на собственные силы, Нильс Хольгерссон, -- подумал он. -- Покажи, научился ли ты чему-нибудь за несколько недель, проведенных в пустыне".
   Вскоре вороны собрались лететь. Они, видимо, собрались нести мальчика дальше и опять тем же способом: одна -- уцепившись за шиворот, другая -- за чулок. Тогда мальчик сказал:
   -- Неужели нет между вами достаточно сильной вороны, которая могла бы взять меня к себе на спину? Вы так меня издергали, что я совсем разбит. Позвольте мне сесть верхом. Я вам ручаюсь, что не упаду.
   -- Какое нам дело до того, что ты разбит? -- сказал предводитель.
   В это время выступил вперед самый рослый, но притом неуклюжий, неповоротливый ворон с белым пером в крыле.
   -- Для нас тоже было бы лучше, Ветрогон, -- сказал он, -- если бы мы доставили мальчика в целости. Я попробую взять его на спину.
   -- Ничего не имею против, Фумле-Друмле, -- ответил Ветрогон, -- если только ты выдержишь его тяжесть. Но смотри не потеряй его.
   Это уж была большая победа, и мальчик воспрянул духом. "Не буду отчаиваться из-за того, что меня украли вороны, -- думал он. -- Они так глупы, что я без труда с ними справлюсь".
   Вороны все летели на юго-запад через Смоланд. Было чудное, светлое, теплое утро, и птицы на земле распевали песни любви. В высоком темном лесу на верхушке сосны сидел дрозд, опустив крылья и раздув шею, и пел:
   -- Ах, как ты хороша! Как ты хороша! Как ты хороша! Нет никого лучше тебя! Нет никого лучше тебя! Нет никого лучше тебя!
   Окончив эту песенку, он начинал ее сначала. Мальчик пролетал над лесом и слышал, что дрозд повторяет все одно и то же. Он приложил обе руки к губам и крикнул:
   -- Мы это уж слышали! Мы это уж слышали!
   -- Кто глумится над моей песней? -- спросил дрозд, пытаясь найти насмешника.
   -- Похищенный воронами, -- ответил мальчик.
   Тогда вороний предводитель обернулся и сказал:
   -- Береги глаза, мальчик с пальчик!
   А мальчик думал: "Все это пустяки. Я тебе покажу, что не боюсь тебя!"
   Они продвигались все дальше вглубь страны. Везде были леса и озера. В березовой рощице на обнаженном сучке сидела лесная горлица, а перед нею стоял голубь. Он взъерошил перья, выгнул шею и покачивался всем телом, так что задевал грудью за сучок. Время от времени он ворковал:
   -- Ты, ты, ты прекраснейшая в лесу! Нет в лесу никого прекраснее тебя, тебя, тебя!
   А в воздухе пролетал мальчик и, услышав голубя, не мог смолчать.
   -- Не верь ему! Не верь ему! -- крикнул он горлице.
   -- Кто, кто, кто на меня клевещет? -- всполошился голубь, пытаясь найти говорившего.
   -- Похищенный воронами, -- ответил мальчик.
   Ветрогон снова обернулся к мальчику и велел ему замолчать, но Фумле- Друмле, который нес его на своей спине, сказал:
   -- Пусть себе болтает. Тогда мелкие пташки подумают, что мы, вороны, сделались кроткими и добрыми.
   -- Ну они не так глупы! -- возразил Ветрогон.
   Впрочем, мысль Фумле-Друмле ему понравилась, и он позволил мальчику кричать сколько душе угодно. Внизу всё тянулись леса и просеки, но местами попадались церкви с колокольнями, а на лесной опушке -- маленькие домики. Видели они также одну красивую старинную усадьбу с красными стенами и крутой крышей; позади нее тянулся лес, впереди лежало озеро, цветник был окружен раскидистыми кленами, а в саду росли густые кусты смородины. На флюгере дома сидел скворец и пел так громко, что каждый звук долетал до его самочки, которая сидела в скворечнице, устроенной на высокой груше.
   -- У нас четыре яичка! -- пел скворец. -- Четыре хорошеньких, круглых яичка! У нас полное гнездо прелестных яичек!
   Скворец в тысячный раз повторял свою песенку, когда мальчик пролетал над усадьбой. Приложив руки к губам, Нильс крикнул:
   -- Их утащит сорока! Их утащит сорока!
   -- Кто это меня пугает? -- спросил скворец и беспокойно захлопал крыльями.
   -- Вороний пленник, -- ответил мальчик.
   На этот раз предводитель не сделал ему замечания. Все вороны держались спокойно и весело каркали. Чем дальше вглубь страны, тем больше становились озера и тем богаче были они островами и выступами. На берегу одного озера стоял селезень и раскланивался перед уткой.
   -- Всю жизнь буду тебе верен! Всю жизнь буду тебе верен! -- приговаривал он.
   -- До конца лета, и то вряд ли! -- крикнул пролетавший мимо мальчик.
   -- Кто ты? -- спросил селезень.
   -- Украденный воронами, -- ответил мальчик.
   В полдень вороны сделали привал на лужайке. Они летали взад и вперед в поисках пищи, но и не подумали дать что-нибудь мальчику. Неожиданно Фумле-Друмле принес в клюве ветку шиповника с прошлогодними красными ягодами и подал ее предводителю.
   -- Вот тебе что-то хорошее, Ветрогон, -- сказал он.
   Ветрогон с презрением отвернулся.
   -- Неужели ты воображаешь, что я стану есть эту гадость? -- заявил он.
   -- А я думал тебе угодить, -- сказал Фумле-Друмле и с досады бросил ветку.
   Ветка упала около мальчика, он не поленился поднять ее и утолил голод ягодами. Насытившись, вороны стали разговаривать между собою.
   -- Ты сегодня что-то притих. О чем ты думаешь, Ветрогон? -- спросила предводителя одна ворона.
   -- Я вспоминаю, что в этих местах жила когда-то курица. Чтобы порадовать свою хозяйку, она снесла большое-пребольшое яйцо и запрятала его под полом амбара. Высиживая яйцо, она думала о том, как приятно будет хозяйке получить цыпленка. А хозяйка недоумевала: куда делась курица? Она ее повсюду искала, но безуспешно. Не догадаешься ли ты, Длинный Клюв, кто ее нашел?
   -- Догадаться нетрудно, Ветрогон. Я могу рассказать тебе историю в том же духе. Вы помните большую черную кошку священника? Она была недовольна хозяевами, потому что они всегда топили ее котят. Только один раз удалось ей спрятать котят в стоге соломы посреди поля. Она наслаждалась своими детьми, но я ими насладился еще больше.
   Теперь каждая из ворон старалась вставить свое слово.
   -- Велика штука -- воровать яйца или детенышей! -- воскликнула одна. -- Вот я раз преследовала молодого рослого зайца. Надо было гонять его из кустов...
   Она не успела докончить, так как вмешалась другая:
   -- Может быть, и весело дразнить кошек и кур, но, по-моему, гораздо интереснее досаждать людям. Я однажды утащила серебряную ложку.
   Мальчик дольше не мог выносить этих разговоров.
   -- Как вам не стыдно хвалиться своей жестокостью! -- воскликнул он. -- Я провел три недели с дикими гусями, и от них, кроме хорошего, ничего не слышал. Вероятно, у вас плохой предводитель, раз он позволяет безнаказанно грабить и убивать. Пора уж вам начать новую жизнь. Могу вам засвидетельствовать, что ваши проделки надоели людям и они решили во что бы то ни стало положить этому конец. Будет вам тогда плохо.
   Ветрогон и вороны, услышав эти слова, так разозлились, что кинулись на мальчика. Они хотели его растерзать, заклевать, но Фумле-Друмле загородил его.
   -- Нет, нет, нет! -- говорил он с притворным ужасом. -- А что же скажет Ветреница, если вы погубите мальчика прежде, чем он достанет нам серебряные монеты?
   -- Это ты боишься бабья, Фумле-Друмле, -- ответил Ветрогон.
   Но как бы то ни было, они оставили мальчика в покое.
   Вскоре вороны полетели дальше. До сих пор мальчик был уверен, что рассказы о бедности Смоланда сильно преувеличены. Ведь сколько там лесов и гор, а около рек и озер везде возделанные поля! Настоящей пустыни Нильс еще не видел. Но чем дальше, тем реже попадались деревни и поселки. Наконец он убедился, что пролетает над безжизненной пустыней, так как, кроме болотистых степей и скал, уже ничего не было видно.
   Солнце склонялось к закату, хотя было еще светло, когда вороны долетели до степи, поросшей вереском. Ветрогон послал одну ворону вперед с вестью, что их поиски увенчались успехом. Лишь только эта весть разнеслась, сотни ворон во главе с Ветреницей полетели им навстречу. Воспользовавшись оглушительным карканьем, которым вороны приветствовали друг друга, Фумле-Друмле шепнул мальчику:
   -- Всю дорогу ты был таким веселым и забавным, что я искренно тебя полюбил. Поэтому я хочу дать тебе добрый совет. Когда мы доберемся до места, тебе зададут работу, с которой тебе нетрудно будет справиться, но боже тебя сохрани ее делать.
   Вскоре Фумле-Друмле с Нильсом Хольгерссоном опустились на дно песчаной ямы. Мальчик бросился навзничь и лежал с таким видом, словно умирал от усталости. Вороны, шумно хлопая крыльями, окружили его, но он не открывал глаз.
   -- Мальчик с пальчик, вставай! -- сказал Ветрогон. -- Ты должен сделать для нас один пустяк.
   Мальчик не шевелился и притворялся спящим. Не говоря худого слова, Ветрогон схватил его за руку и потащил по песку к старинному глиняному кувшину, стоявшему посреди ямы.
   -- Вставай, мальчик с пальчик, -- снова приказал он, -- и открой нам кувшин!
   -- Что ты мне спать не даешь? -- воскликнул мальчик. -- Я так устал, что сегодня ничего не могу делать. Подожди до завтра.
   -- Открой кувшин! -- потребовал Ветрогон и принялся трясти мальчика.
   -- Как же я, жалкий ребенок, открою такой кувшин? Ведь он больше меня самого.
   -- Открой его! -- повторил Ветрогон. -- Не то берегись!
   Мальчик встал, шатаясь добрел до кувшина, потрогал крышку и опустил руки.
   -- В другое время я не бываю таким бессильным, -- сказал он. -- Дайте мне выспаться, и завтра я наверно справлюсь с крышкой.
   Ветрогон выражал нетерпение и пребольно ущипнул мальчика за ногу. Такого обращения мальчик не мог стерпеть. Он вырвался, отскочил на пару шагов, достал свой нож и крикнул Ветрогону:
   -- Берегись и ты!
   Ветрогон был слишком разъярен, чтобы отступить перед опасностью. Вне себя кинулся он к мальчику и прямо наткнулся на протянутый нож. Лезвие прошло ему через глаз в мозг. Хотя мальчик тотчас же отдернул нож, Ветрогон лишь слабо взмахнул крыльями и упал бездыханный на землю.
   -- Ветрогон скончался! Чужой убил нашего предводителя! -- кричали вороны, стоявшие поблизости.
   Вслед за тем поднялась невообразимая сумятица. Одни стонали, другие клялись отомстить.
   Все набрасывались на мальчика или толпились около него, но, как всегда, Фумле-Друмле вел себя наперекор остальным. Он кружился с распростертыми крыльями над головою Нильса, отчего другие никак не могли заклевать мальчика. Нильс видел, что дело плохо. Убежать от ворон он не мог, а спрятаться было негде. Вдруг он вспомнил про глиняный кувшин. С силой сорвал он крышку и влез внутрь, но кувшин не представлял надежного убежища, так как до краев был наполнен мелкими серебряными монетами, и мальчик не мог проникнуть до самого дна. Тогда он высунулся и стал разбрасывать монеты.
   До этих пор вороны сплошной тучей осаждали его, приготовляясь устроить ему жестокую казнь, но, увидев монеты, позабыли о своей мести и бросились их подбирать. Мальчик горстями выбрасывал деньги, и все вороны, не исключая даже Ветреницы, жадно подхватывали их. Та, которой удавалось заполучить монету, поспешно летела к себе в гнездо, чтобы спрятать от других свою добычу.
   Разбросав все монеты, мальчик оглянулся. В яме оставался лишь Фумле-Друмле -- ворон с белым пером в крыле, который нес его на себе.
   -- Ты не подозреваешь, какую огромную услугу ты оказал мне, мальчик с пальчик, -- сказал Фумле-Друмле взволнованным голосом, -- и за это я спасу тебе жизнь. Садись верхом на меня, я отнесу тебя в такое место, где ты можешь спокойно переночевать. А завтра я позабочусь о том, чтобы ты вернулся к диким гусям.

Хижина

   Четверг, 14 апреля.
   
   Утром мальчик проснулся на постели. Увидев четыре стены, он в первую минуту подумал, что очутился дома.
   -- Сейчас мама приготовит кофе, -- пробормотал он в полусне.
   Но внезапно он вспомнил, что лежит один в заброшенной хижине на Вороньем холме, куда его вечером принес Фумле-Друмле Белоперый.
   У мальчика все тело ныло от утомительного путешествия, и он рад был полежать. Он терпеливо ожидал Фумле-Друмле, который обещал прилететь за ним.
   Над кроватью был клетчатый ситцевый полог. Мальчик отдернул его, чтобы осмотреть хижину. Такой постройки он еще никогда не встречал. От бревенчатых стен сразу начиналась крыша; потолка вовсе не было, так что можно было видеть конек крыши. Хижина была очень мала и скорее годилась для таких гномов, как он, чем для настоящих людей. Зато ему казалось, что такой большой печи, как в этой хижине, он никогда не видел. Входная дверь, близ печки, была до того узка, что скорее напоминала ставню. На противоположной стене находилось низкое широкое окно с маленькими стеклами. В хижине совсем не было переносной мебели. Скамья у продольной стены и стол под окном были наглухо прибиты, так же как большая кровать и пестрый шкаф.
   Мальчику интересно было знать, кому принадлежит эта хижина и почему она необитаема. По-видимому, ее хозяева намеревались возвратиться. На печке стоял кофейник и горшок для каши, а под печкой лежала кучка дров. К стене были прислонены кочерга и хлебная лопата. На скамье лежало веретено, на полке у окна виднелась пряжа, нитки, сальная свеча и спички.
   Да, по всему казалось, что владельцы хижины скоро вернутся. Постель была в полном порядке, а на стене висели длинные полосы материи с изображениями трех королей -- Каспара, Мельхиора и Бальтазара [Каспар, Мельхиор и Бальтазар -- три царя (мага, волхва), принесшие дары родившемуся в Вифлееме младенцу Иисусу Христу. В Евангелии их имена и сан не упоминаются, представление о волхвах как о восточных царях окончательно сложилось в средневековой Европе в IX в.]. Те же лошади и те же всадники повторялись на узоре бесчисленное множество раз. Они скакали по всей комнате до самой крыши.
   А под крышей мальчик увидел нечто такое, что заставило его сразу вскочить. Там на крючке висели два сухих кренделя. Хотя они уже заплесневели, но все же это был хлеб. Наевшись досыта, он набил остатками карманы. И каким вкусным показался ему крендель!
   Он еще раз обвел взором комнату, высматривая, не попадется ли что-нибудь полезное. "Разве я не вправе взять, что мне нужно, раз люди все это забросили?" -- думал он. Однако все, что он видел, было слишком велико или громоздко. И он смог захватить с собою лишь несколько спичек.
   Он влез на стол и, держась за занавеску, добрался до полки у окна. В то время как он укладывал спички в свой мешок, прилетел ворон с белым пером.
   -- Вот и я! -- воскликнул Фумле-Друмле и сел на стол. -- Я не мог раньше поспеть, потому что мы сегодня выбирали нового предводителя на место Ветрогона.
   -- Кто ж выбран? -- спросил мальчик.
   -- Да такой, что не потерпит грабежа и насилия, -- Гарм Белоперый по прозванию Фумле-Друмле. -- С этими словами он выпрямился и приосанился.
   -- Вот удачный выбор! -- воскликнул мальчик и от души поздравил Фумле-Друмле.
   -- Можешь действительно меня поздравить, -- ответил Фумле-Друмле и рассказал, что ему пришлось вытерпеть от Ветрогона и Ветреницы.
   Вдруг мальчик услышал под окном знакомый голос.
   -- Разве он здесь? -- спрашивал лис Смирре.
   -- Конечно. Он здесь спрятался, -- ответила какая-то ворона.
   -- Берегись, мальчик с пальчик! -- крикнул Гарм. -- Это Ветреница с лисом, который хочет тебя съесть...
   Больше он не успел сказать, так как лис прыгнул в окно. Старая гнилая рама затрещала, и через минуту Смирре уж стоял на столе. Вновь избранный предводитель, Гарм Белоперый, не имел возможности улететь, и он перекусил ему горло. Затем он соскочил на пол и стал искать мальчика.
   Нильс попробовал спрятаться за клубком пряжи, но Смирре уже увидал его и готовился прыгнуть. Хижина была мала и низка, и мальчик не сомневался, что лису удастся его поймать. Однако в эту минуту он не был совершенно беззащитным. Он поспешно зажег спичку, сунул ее в пряжу и горящий клубок бросил в Смирре. Огонь страшно испугал лиса. Он забыл про мальчика и со всех ног выскочил из хижины.
   Однако мальчик, избавившись от одной опасности, навлек на себя другую, посерьезнее. От горящего клубка, который он запустил в лиса, загорелся полог над кроватью. Мальчик слез на пол и пытался затушить огонь, но он быстро распространялся, и вся комната уже наполнилась дымом. Смирре, стоявший под окном, понял истинное положение дел.
   -- Выбирай, мальчик с пальчик, -- крикнул он, -- что тебе приятнее: сгореть живьем или выйти ко мне! Я предпочел бы тебя съесть, но если ты погибнешь другой смертью, то я и этому буду рад.
   Мальчик видел, что лис прав, так как пожар разрастался с ужасающей быстротой. Уже горела вся кровать, дымился пол, а на полосах узорчатой материи огненные языки перебегали от одного короля к другому. Нильс влез на печку и пытался открыть заслонку, как вдруг услышал, что кто-то вставляет ключ в замочную скважину и тихонько его поворачивает. Это могли быть только люди, и под влиянием переживаемой опасности мальчик вовсе не испугался и даже обрадовался их приходу. Он уже успел стать у порога, когда дверь открылась. Нильс увидел перед собой двух детей, но не приглядывался к их лицам, а поспешно выскочил вон.
   Впрочем, он не отважился далеко отойти, так как знал, что Смирре его подстерегает. Он решил, что самое благоразумное -- держаться около детей. Обернувшись, чтобы посмотреть на них, он вдруг кинулся к ним с радостным восклицанием:
   -- Здравствуй, Ооса! Здравствуй, маленький Матс!
   Мальчик при виде детей забыл обо всем. Вороны, пожар в хижине, говорящие звери -- все исчезло из его памяти. Он уже бродил по полю в Западном Вемменхёге и пас гусей. На соседнем поле смоландские дети гнали своих гусей. Увидев их, он вскочил на каменный забор и закричал:
   -- Здравствуй, Ооса! Здравствуй, маленький Матс!
   Но когда дети заметили бежавшего к ним карапузика с протянутыми руками, то схватились друг за дружку и отскочили в смертельном испуге. Мальчик сразу пришел в себя и вспомнил, кто он. И тогда он сообразил, что для него, заколдованного, ничего не могло быть хуже, как встретить именно этих детей. Ему стало горько и стыдно, что он не человек. Он отвернулся и побежал, сам не зная куда.
   В степи его ожидал приятный сюрприз. Среди вереска мелькало что-то светлое, и навстречу ему вышли Белый и Пуховочка. Увидев, что мальчик бежит сломя голову, Белый подумал, что за ним гонятся лютые враги. Он поспешно посадил Нильса к себе на спину и улетел с ним.

XVII.
Старая крестьянка

   Трое усталых путников поздно вечером принялись искать себе убежище для ночлега. Они находились в бедной и пустынной части Северного Смоланда. Все-таки хоть какой-нибудь подходящий уголок должен был отыскаться, так как они не были избалованы и не привыкли к мягким постелям или уютным комнатам.
   -- Если б хоть одна из этих гор имела высокую, крутую вершину, так чтоб лис не мог на нее вскарабкаться, это бы нас устроило, -- сказал первый путник.
   -- Если б хоть одно болото оттаяло и оказалось таким топким, чтобы лис не отважился по нему идти, это было бы для нас подходяще, -- сказал другой.
   -- Если б хоть на одном из замерзших озер лед отделился от берега, так чтоб лис не мог добраться до него, это бы нас выручило, -- сказал третий.
   Хуже всего было то, что после захода солнца двух путников стало сильно клонить ко сну и они еле держались на ногах. В силу этого третий, который сам-то мог бодрствовать ночью, очень волновался. "Вот несчастье! -- думал он. -- Мы попали в страну, где все болота и озера еще покрыты льдом, так что лис может всюду свободно разгуливать. В других местах лед уж давно растаял, а здесь еще нет и признаков весны. Я решительно не знаю, где бы нам переночевать. Если я не найду защищенного уголка, то Смирре ночью нападет на нас".
   Он озирался кругом, но ничего подходящего не видел. А вечер был темный, холодный; дул ветер, и накрапывал мелкий дождик. С каждой минутой становилось все мрачнее и неприветливее.
   Как ни удивительно, но путники не хотели стучаться в какой-нибудь дом. Они пропустили много жилых строений; не нравились им, очевидно, и шалаши на опушке леса, при виде которых заблудившиеся странники всегда вздыхают с облегчением. Казалось, что судьба поделом их наказывает, так как они отвергают подворачивающуюся им помощь.
   Наконец уж настолько стемнело, что на небе не осталось ни одной светлой полоски. Те двое, которые не могли бороться со сном, подвигались в полудремоте. Кое-как они добрались до одинокого крестьянского домика, который находился в отдалении от всех других. Он казался необитаемым: из трубы не шел дым, в окнах не светился огонь, во дворе не видно было ни души. Тот из путников, который бодрствовал, завидев дом, подумал: "Будь что будет, а надо попытаться сюда войти. Вряд ли мы найдем что-нибудь лучшее".
   Вскоре они уж стояли во дворе. Двое, остановившись, тотчас заснули, а третий озирался: где бы им спрятаться под кровлей? Двор был довольно велик; кроме дома, конюшни и хлева, там еще находились другие хозяйственные постройки -- сараи, амбары, закрома. Однако все имело запущенный вид. Серые стены обросли мхом и покосились, на крышах зияли дыры, двери осели. Очевидно, здесь уж давно ничего не подновляли.
   Бодрствующий путник отыскал, в каком из строений помещался хлев. Он разбудил своих товарищей и повел их туда. К счастью, дверь хлева была лишь накинута на крючок, который легко можно было поднять палочкой. Путники радовались, что сейчас очутятся в безопасности, но когда дверь со скрипом отворилась, вдруг послышалось мычание коровы.
   -- Это ты, наконец, матушка? -- спросила корова. -- Я уж думала, что ты мне сегодня не дашь корму.
   Убедившись, что в хлеве кто-то есть, бодрствующий путник со страхом остановился на пороге. Впрочем, он сразу успокоился, так как там оказалась лишь одна корова и три или четыре курицы.
   -- Мы бедные путники и ищем ночлег, где нас не настиг бы лис и не поймали бы люди, -- сказал он. -- Хотелось бы знать, безопасное ли это место.
   -- О да! -- ответила корова. -- Хотя стены не крепки, но до сих пор к нам в хлев не проникала ни одна лисица. А во дворе живет только старуха, которая не в состоянии кого-нибудь поймать. Ну а вы кто такие?
   При этом корова обернулась, чтобы рассмотреть вошедших.
   -- Я Нильс Хольгерссон из Западного Вемменхёга, превращенный в гнома, -- ответил первый путник. -- Со мною домашний гусь, на котором я обыкновенно езжу верхом, и еще серая гусыня.
   -- Таких милых гостей я у себя еще никогда не принимала, -- сказала корова. -- Добро пожаловать! Хотя мне еще приятнее было бы, если бы вместо вас пришла хозяйка и принесла мне ужин.
   Мальчик ввел гусей в пустую загородку большого хлева, где они тотчас же опять заснули. Себе он приготовил кучку соломы и мечтал о том, чтобы поскорее улечься. Однако это ему не удалось. Бедная корова, не получившая корму, беспокойно металась в своей загородке, гремела ошейником и жаловалась на голод.
   Мальчик не мог сомкнуть глаз. Он лежал и думал обо всем, что ему пришлось пережить за последние дни. Вспоминалась ему встреча с Оосой и маленьким Матсом. Он думал о том, как нечаянно поджег хижину, которая оказалась их жилищем. Теперь он даже припомнил, что они рассказывали о какой-то хижине среди степи. Очевидно, они возвращались к себе домой, а дом по его милости был объят пламенем. Его мучила мысль, что он причинил им такое большое горе. Он мысленно обещал вознаградить их за все убытки и неприятности, когда вновь сделается человеком.
   Потом вспомнил он о воронах, о Фумле-Друмле, который спас ему жизнь, а сам погиб вскоре после того, как был избран предводителем. При этом воспоминании слезы жалости выступили у Нильса на глазах. Да, тяжело ему пришлось в последние дни, и какое счастье, что Белый и Пуховочка нашли его!
   Белый рассказал мальчику, что дикие гуси, заметив его исчезновение, стали расспрашивать о нем у мелких лесных зверей. Вскоре они проведали, что его похитили смоландские вороны. Тем временем вороны уж успели скрыться из виду, и никто не знал, в какую сторону они полетели. Акка приказала гусям разбиться на пары и отправиться в разные стороны на поиски мальчика. Через два дня все они должны были собраться на высокой горе в Северо-Западном Смоланде. Эта гора, под названием Таберг, по виду напоминала срезанную башню. Акка объяснила, как найти дорогу на Таберг и как его узнать, а затем дикие гуси расстались.
   Белый избрал своей спутницей Пуховочку. Они озабоченно летали взад и вперед, как вдруг услышали, что дрозд на верхушке дерева ругает какого-то "похищенного воронами" за то, что тот насмехался над ним. Гуси расспросили дрозда и узнали, в каком направлении улетел этот насмешник. Далее они встретили голубя, скворца и селезня, которые жаловались на разбойника -- "украденного воронами", "вороньего пленника", -- который мешал им петь.
   Таким образом Белый и Пуховочка напали на след мальчика.
   Отыскав мальчика, они направились на север, к Табергу. Дорога была дальняя и вершина еще не показалась, когда их застигла ночь. "Лишь бы завтра добраться, тогда конец нашим бедствиям", -- подумал мальчик, зарываясь в солому, чтобы согреться.
   Корова все еще не могла успокоиться и опять вступила с мальчиком в разговор.
   -- Кажется, кто-то из вас мне сказал, что он гном? Значит, он умеет ухаживать за коровой.
   -- А что с тобой? -- спросил мальчик.
   -- Меня сегодня не доили и не кормили, подстилку мне тоже не переменили. В сумерки вошла было ко мне хозяйка, но она чувствовала себя так плохо, что сейчас же ушла, ничего не сделав, и уж больше не возвращалась.
   -- Какая досада, что я маленький и слабый! -- сказал мальчик. -- Вряд ли я смогу тебе помочь.
   -- Разве гномы слабы, оттого что малы? Не обманывай меня. Я слышала, что гном может принести целый ворох сена и ударом кулака убить корову.
   Мальчик невольно рассмеялся.
   -- То другого сорта гномы, -- сказал он, -- впрочем, я могу отвязать тебя и открыть тебе дверь. Ты пойдешь и напьешься из лужи. А я влезу на сеновал и попробую сбросить тебе оттуда сена.
   -- Что ж, и это дело, -- сказала корова.
   Мальчик добыл корове сена и надеялся, что сможет наконец уснуть спокойно; но едва он улегся на своем ложе, как корова опять заговорила с ним.
   -- Ты не рассердишься, если я еще кое о чем тебя попрошу? -- сказала она.
   -- Нисколько, если я в состоянии это сделать.
   -- Пойди, пожалуйста, в дом и посмотри, что с хозяйкой. Я боюсь, не постигла ли ее какая-нибудь беда.
   -- Нет, этого я не могу. Я не решаюсь показываться людям, -- ответил мальчик.
   -- Неужели ты боишься больной старухи? -- сказала корова. -- Тебе даже не нужно входить в комнату. Стань возле двери и загляни в щелку.
   -- Ну если больше ничего не требуется, то я согласен.
   Мальчик открыл дверь и вышел. Ночь была ужасная: тьма стояла непроглядная, завывал ветер, лил дождь. В довершение всего на крыше дома сидели семь сов. Нильс с содроганием слушал, как они стонали и жаловались на погоду. Еще страшнее ему делалось при мысли, что будет с ним, если хоть одна из сов его увидит.
   -- Горе тому, кто мал! -- сказал мальчик, направляясь через двор.
   Он был прав: два раза буря его опрокидывала, прежде чем он добрался до жилого дома, затем ветер толкнул его в глубокую лужу, где он чуть не утонул. Все-таки в конце концов он достиг цели. Он влез на крылечко, с трудом переступил через порог и вошел в сени.
   Дверь была заперта, но в одном ее углу было выпилено отверстие для кошки, куда она свободно входила и выходила. Заглянув в это отверстие, мальчик легко мог узнать, что делается в комнате.
   Однако, бросив взгляд, он тотчас же отскочил в испуге. На полу лежала седая старуха, она не шевелилась и не стонала. Лицо ее было как-то особенно бледно, словно невидимый месяц озарял его своим лучом.
   Мальчик вспомнил, что у покойника деда тоже сделалось такое бледное лицо. Он догадался, что старуха, лежавшая на полу, умерла. Вероятно, смерть насупила внезапно, и она не успела даже дойти до постели.
   Его охватил ужас при мысли, что он в темную ночь очутился один на один с покойницей. Он бросился сломя голову назад в хлев. Когда он рассказал корове о том, что видел в комнате, она перестала жевать свою жвачку.
   -- Значит, хозяйка умерла, -- сказала она. -- Теперь и мне скоро конец.
   -- Кто-нибудь возьмет тебя на свое попечение, -- утешал ее мальчик.
   -- Ах, нет! Я ведь давно перешагнула возраст, когда коров ведут на убой. Да теперь, когда нет в живых моей доброй хозяйки, я и жить не хочу.
   Она замолчала, но мальчик видел, что она не спит и не ест. Вскоре она возобновила разговор.
   -- Скажи, хозяйка лежит на голом полу? -- спросила она.
   -- Да, -- ответил мальчик.
   -- Когда она приходила в хлев, то рассказывала обо всех своих горестях, -- продолжала корова. -- Я все понимала, но не могла ей отвечать словами. В последние дни она все говорила о смерти. Она боялась, что некому будет закрыть ей глаза и скрестить руки на груди, когда она умрет. Не сделаешь ли ты это?
   Мальчик колебался. Он помнил, что после смерти деда мать хлопотала около покойника. Знал он, что всегда так делается. Однако он не решался в эту ужасную ночь идти опять в дом, где лежала мертвая старуха. Ему не хотелось огорчить корову отказом, но он все-таки не двигался с места.
   Старая корова несколько минут стояла молча, словно ожидала ответа. Мальчик ничего не говорил, и она своей просьбы не повторяла, зато стала рассказывать о своей хозяйке.
   А рассказать было-таки о чем! Прежде всего о детях, которых она вырастила. Они ежедневно приходили в хлев, а летом гоняли скот на пастбище. Старая корова хорошо их знала. Это были славные, веселые, трудолюбивые дети. Корова всегда разберет, какой у нее пастух.
   Говорила она и о хозяйстве. Лишь за последнее время хозяйство пришло в упадок. Земли было много, хотя большею частью болотистой или каменистой. Распахивались незначительные участки, зато пастбища везде были превосходны. Когда-то в каждой загородке огромного хлева стояло по корове, а другой хлев был отведен быкам. В ту пору и в доме, и на скотном дворе царило веселье. Хозяйка с песней открывала дверь хлева, а коровы мычали от радости, заслышав ее шаги.
   Однако обстоятельства переменились. Хозяин умер, когда дети были еще малы и не могли помогать в доме. Матери пришлось взять на себя все работы и заботы. Она была сильна и вынослива, сама пахала и жала. Вечером, когда она приходила доить коров, она, бывало, выглядела сильно утомленной и даже плакала; но стоило ей вспомнить про детей, и она подбодрялась. Утирая слезы, она говорила:
   -- Ничего! Настанут и для меня красные дни, когда дети вырастут! Да, когда вырастут!
   Когда дети выросли, то не захотели остаться дома и уехали в чужие края. Матери никто не помогал. Старшие дети еще до отъезда поженились и оставили своих малюток на попечении бабушки. Теперь внучата, как прежде дети, сопровождали старуху в хлев и пасли коров. Это были тоже славные ребята. По вечерам, когда хозяйка доила коров, то часто засыпала от усталости, но спохватывалась и подбодрялась при мысли о внуках.
   -- Будут еще у меня счастливые дни, -- говорила она, стряхивая сон, -- будут счастливые дни, когда внучата вырастут!
   А внучата выросли и уехали к родителям в чужие края. Никто не возвратился, никто не остался дома. Старуха очутилась одна-одинешенька, но никого не звала назад.
   -- Неужели ты думаешь, Буренка, что я захочу оставить их при себе, когда они могут лучше устроиться в другом месте? -- не раз говорила она старой корове. -- Здесь, в Смоланде, их ждала бы бедность.
   Но с отъездом последнего внука силы сразу покинули старуху. Она согнулась, поседела и еле передвигалась с места на место. Она перестала работать в поле и подновлять постройки, затем распродала всех быков и коров, оставив лишь ту, которая теперь разговаривала с мальчиком. Ее старуха оставила только из-за того, что при ней выросли все дети.
   Старуха могла бы держать батраков и служанок, но, с тех пор как собственные дети покинули ее, она не хотела иметь дела с чужими людьми. Может быть, она даже рада была, что хозяйство приходит в упадок, так как никто из детей не будет его вести. За своим имуществом она больше не присматривала и не горевала о том, что окончательно разоряется. Она боялась лишь одного: как бы дети не узнали, что ей живется плохо.
   -- Лишь бы дети не знали! Лишь бы дети не знали! -- вздыхала она, ковыляя по двору.
   Дети в письмах постоянно звали ее к себе, но она не соглашалась ехать. Она не хотела видеть страну, которая отняла у нее семью. Эта страна была ей ненавистна.
   -- Как глупо, что я не люблю той страны, где им повезло, -- говорила она, -- а все-таки я не хочу ее видеть.
   Она думала только о детях и о том, что им пришлось переселиться в чужие края. Летом она сама выгоняла корову на пастбище и сидела целый день на траве сложа руки. Возвращаясь домой, она говорила:
   -- Знаешь, Буренка, если б здесь вместо бесплодного болота были черноземные поля, детям не пришлось бы переселяться.
   Она сердилась на болото, такое огромное и такое бесполезное. И постоянно она обвиняла болото в том, что дети должны были ее покинуть.
   В последний вечер она была особенно слаба и вся дрожала. У нее даже не хватило сил подоить корову. Прислонившись к стене, она рассказывала Буренке, что два крестьянина торгуют у нее болото, так как хотят осушить его и засеять. Это и встревожило, и обрадовало старуху.
   -- Слышишь, Буренка, -- говорила она, -- слышишь, на болоте может расти рожь! Теперь я напишу детям, чтобы они возвращались. Зачем им там оставаться, когда они и здесь могут зарабатывать свой хлеб?
   И вот, чтобы написать это письмо, она пошла в комнату...
   Мальчик не стал больше слушать, что рассказывала корова. Он открыл дверь хлева и побежал к дому, куда прежде боялся войти. У порога он остановился и окинул комнату взором.
   Комната оказалась вовсе не такой бедной, как он ожидал. В ней было много таких вещей, какие всегда бывают у людей, имеющих родственников в Америке. В углу стояла американская качалка, стол у окна был покрыт хорошей плюшевой скатертью, и постель -- хорошим одеялом. На стенах висели карточки детей и внучат в красивых резных рамах. На комоде стояли высокие вазы и два подсвечника с толстыми витыми свечами.
   Мальчик отыскал спички и зажег обе свечи.
   Он это сделал не для того, чтобы в комнате было светлее, а для того, чтобы исполнить обряд в честь покойницы, о котором ему приходилось слышать.
   Затем он подошел к старухе, закрыл ей глаза, скрестил ей руки на груди и откинул с лица редкие седые волосы.
   Теперь он нисколько не боялся. Ему было жаль старуху, которая провела последние годы в одиночестве и тоске, и он решил просидеть эту ночь около нее. Он отыскал книгу псалмов и стал читать вполголоса. Посреди чтения он внезапно остановился, так как вспомнил о своей матери и о своем отце.
   Неужели родители всегда так тоскуют по детям? Он этого и не подозревал. Неужели им жизнь становится немила после разлуки с детьми? Неужели и его родители так же горюют, как горевала старуха?
   Эта мысль его радовала, хотя он не смел ей верить. Он вел себя не так, чтобы по нему тосковали. Но чего не было, то еще могло случиться.
   Вокруг себя он видел портреты отсутствующих. Тут были рослые, сильные мужчины и степенные женщины, невесты в подвенечных нарядах, молодые люди в черных сюртуках, кудрявые дети в красивых белых платьицах. Ему казалось, что все они смотрят в пространство и ничего не видят.
   -- Ах вы, бедняжки! -- обратился мальчик к портретам. -- Ваша мать умерла, покинутая вами. Теперь уж вы не можете загладить своей вины перед нею.
   Он перевел дух, кивнул и улыбнулся в душе.
   -- А моя мать жива, -- сказал он. -- Оба живы -- и отец, и мать.

XVIII.
Дорога на Хускварну

   Пятница, 15 апреля.
   
   Мальчик бодрствовал всю ночь, но под утро задремал и во сне видел отца с матерью.
   Он с трудом узнал их, так как они сильно постарели и поседели. Мальчик спросил, отчего они так изменились. Они ответили, что от тоски по нему. Это его тронуло и в то же время удивило. Он всегда думал, что они рады будут избавиться от него.
   Когда мальчик проснулся, уж наступило утро с ясной, хорошей погодой. Раньше всего он сам съел кусочек хлеба, который нашел в комнате, а затем пошел покормить корову и гусей. Он открыл хлев и сказал корове, чтобы она зашла на соседний двор.
   Если она придет одна, то соседи поймут, что с хозяйкой что-то случилось. Они поспешат к ней, увидят, что она умерла, и похоронят ее.
   Лишь только мальчик с гусями поднялся в воздух, как в отдалении показалась высокая гора с почти отвесными склонами и плоской вершиной. Это, по-видимому, был Таберг. Действительно, на вершине стояли Акка, Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси, Кууси и шестеро гусят, поджидая товарищей. То-то радости было, когда они увидели, что Белому и Пуховочке удалось найти мальчика! Поднялся невообразимый шум и гам, прерываемый расспросами, и немало времени прошло, пока все успокоились.
   По склонам Таберга растет лес, но вершина его совершенно обнажена, и с нее открывается вид на все стороны. На юге, на востоке и на западе тянется лишь однообразное плоскогорье с темными хвойными лесами, коричневыми болотами, замерзшими озерами и синеющими горными вершинами. Мальчик невольно подумал, что сага о сотворении Смоланда похожа на правду. Тот, кто творил эту страну, торопился и сделал ее кое-как.
   Зато на севере мальчик увидел совсем иную картину. Здесь открывалась страна, созданная с величайшею любовью и заботливостью. Красивые горы чередовались с тихими долинами, по которым струились реки, впадающие в озеро Веттерн. А это большое озеро уже очистилось ото льда и сверкало так, словно было наполнено не водой, а голубым светом.
   Да, Веттерн придавал особенную красоту северному ландшафту. Казалось, что от озера поднимается голубая дымка, которая окутывает всю местность. Леса и холмы, крыши и церкви ближайшего города Йён- чёпинга были окружены голубым сиянием, ласкающим глаз. "Если есть на небе страны, -- думал мальчик, -- то, наверное, такие же голубые. И должно быть, так же было когда-то в раю!"
   Днем гуси полетели к голубой долине. Они были так воодушевлены и до того кричали и шумели, что все имеющие уши должны были обратить на них внимание.
   Правда, это был первый хороший весенний день, который им пришлось здесь пережить. До сих пор весна трудилась под ветер и дождь, и когда сразу наступила хорошая погода, то она стала манить людей от повседневной работы в зеленый лес и на солнышко. Гуси весело и бодро пролетали над головами людей, и все без исключения отрывались от дела и смотрели им в след.
   Первые, кого гуси увидели в тот день, были табергские рудокопы, которые добывали руду на самой вершине горы. Услыхав гогот гусей, рабочие побросали свои инструменты, а один из них воскликнул:
   -- Куда держите путь? Куда держите путь?
   Гуси не поняли его слов, зато мальчик перегнулся со спины Белого и ответил:
   -- Туда, где нет ни молотка, ни заступа!
   Рабочим показалось, что их собственная тоска превратила гусиный гогот в человеческую речь, и они стали просить:
   -- Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой!
   -- Не теперь! -- крикнул мальчик. -- Не теперь!
   Гуси с тем же шумом и гамом направились к озеру Мункшён. Здесь, на узком перешейке между озерами Мункшён и Веттерн, лежит город Йёнчёпинг со своими большими фабриками. Сперва гуси пролетали над писчебумажной фабрикой у озера. Прозвонили на обед, и рабочие толпой высыпали из ворот. Заслышав гусей, они на минуту остановились и спросили:
   -- Куда держите путь? Куда держите путь?
   Дикие гуси не поняли этих слов, но мальчик ответил за них:
   -- Туда, где нет ни машин, ни паровых котлов!
   Рабочие услышали этот ответ, но подумали, что их собственная тоска превратила гусиный гогот в человеческую речь.
   -- Возьмите и нас с собой! -- разом закричали несколько рабочих. -- Возьмите и нас с собой!
   -- Не теперь! -- ответил мальчик. -- Не теперь!
   Затем гуси пролетели над знаменитой спичечной фабрикой. Она высилась на берегу Веттерна как крепость, а ее высокие трубы чуть не доставали до неба. Во дворе не было ни души, но в большой комнате сидели молодые работницы и набивали спичками коробки. По случаю хорошей погоды окно было открыто, и крик диких гусей донесся до них. Девушка, сидевшая у окна, вскочила со спичечным коробком в руке и воскликнула:
   -- Куда держите путь? Куда держите путь?
   -- Туда, где не нужно ни света, ни спичек! -- ответил мальчик.
   Девушка, конечно, думала, что слышит гусиный гогот, но когда некоторые слова оказались ей понятными, то она закричала:
   -- Возьмите и меня с собой! Возьмите и меня с собой!
   -- Не теперь! -- ответил мальчик. -- Не теперь!
   К востоку от этой фабрики находится город Йёнчёпинг, который может похвалиться своим живописным местоположением. Узкий Веттерн имеет высокие, крутые берега, но к югу эти неприступные стены понижаются, как бы образуя огромные ворота, через которые можно пройти к озеру. Посреди этих ворот, окруженный горами справа и слева, с озером Мункшён позади и Веттерном впереди, лежит Йёнчёпинг.
   Гуси пролетали над длинным, растянутым городом и так же шумели, как прежде. Но в городе никто не обращал на них внимания. Трудно было ожидать, чтобы кто-нибудь из обывателей остановился на улице и завел с ними разговор.
   Через несколько минут стая поравнялась с больницей. Несколько больных стояли на веранде, вдыхая весенний воздух, и вдруг услышали гусиный гогот.
   -- Куда держите путь? Куда держите путь? -- спросил один больной слабым, еле слышным голосом.
   -- Туда, где нет ни болезни, ни печали! -- ответил мальчик.
   -- Возьмите и нас с собой! -- просили больные.
   -- Не теперь! Не теперь! -- кричал мальчик.
   Вскоре гуси прилетели в Хускварну. Хускварна лежит в долине; ее окружают живописные крутые горы, а с их высот узким водопадом низвергается река. У подножия гор устроены заводы и фабрики, в долине рассыпаны окруженные садиками хижины рабочих, а между ними выделяется школа. В эту минуту раздался звонок, и детишки выбежали из школы во двор.
   -- Куда держите путь? Куда держите путь? -- закричали дети, завидев гусей.
   -- Туда, где нет ни книг, ни уроков! -- ответил мальчик.
   -- Возьмите и нас! -- просили дети. -- Возьмите и нас!
   -- Не теперь! -- ответил мальчик. -- Не теперь! На будущий год!

XIX.
Большое Птичье озеро

Дикий селезень Ярро

   На восточном берегу озера Веттерн -- гора Омберг, дальше на восток, за Омбергом -- болото Дагсмоссе, а еще дальше -- озеро Токерн. Вокруг Токерна простирается огромная Эстгётская равнина.
   Озеро Токерн велико, но в прежние времена было, по-видимому, еще больше. Однако люди нашли, что оно покрывает слишком большую часть плодородной равнины, и постарались отвести воду, чтобы запахать дно озера и посеять там хлеб. Им не удалось осушить все озеро, как они бы хотели, и оно осталось на своем месте. Но с тех пор как спустили воду, глубина его нигде не превышает сажени. Берега везде сделались топкими и болотистыми, из воды тоже выступают маленькие болотистые островки.
   Есть создание природы, которое любит стоять ногами в воде, когда его тело и голова на воздухе, -- это камыш. Нигде он не растет так густо, как на влажных берегах Токерна и вокруг маленьких островков. Он бывает здесь выше человеческого роста, а сквозь его чащу с трудом может пробиться лодка. Камыш опоясывает озеро широкой зеленой лентой, и доступ к воде возможен лишь в тех местах, где люди его вырубили.
   Камыш не допускает людей к озеру, зато предоставляет защиту другим живым созданиям. Среди камышей есть маленькие прудики и каналы с зеленой стоячей водой, где растут водоросли и кувшинки и в огромном количестве водятся головастики, мелкая рыбешка и червяки. На берегах этих прудиков и каналов есть много укромных местечек, где водоплавающие птицы кладут яйца и выводят птенчиков, не опасаясь вражеского нападения или недостатка в пище.
   В камышах живет множество птиц, и их число с каждым годом возрастает, по мере того как они узнают, что это -- великолепное убежище. Раньше всех на Токерне поселились дикие утки, которые и теперь живут там тысячами. Затем к ним присоединились лебеди, нырки, бекасы, турухтаны.
   Токерн, несомненно, самое большое из птичьих озер в стране, и птицы должны почитать себя счастливыми, что так долго владеют им. Но неизвестно, долго ли еще протянется птичье господство в камышах, так как люди не забывают, что озеро отнимает у них значительную часть плодородной земли, и время от времени поговаривают о том, чтобы его осушить. Если когда-нибудь это будет приведено в исполнение, то многотысячным стаям птиц придется покинуть насиженное место.
   В ту пору, когда Нильс Хольгерссон путешествовал с дикими гусями, на Токерне жил дикий селезень по имени Ярро. Он был еще юнцом и провел на свете лишь одно лето, осень и зиму. Это была его первая весна. Он только что возвратился из Северной Африки и прилетел слишком рано, когда озеро еще было затянуто льдом.
   Как-то вечером Ярро с другими товарищами летал взад и вперед над озером, как вдруг раздались выстрелы, и Ярро был ранен в грудь. Он думал, что настал его последний час, но не хотел попасться в руки охотнику, который его подстрелил, и полетел вперед. Ему было безразлично, куда лететь, лишь бы подальше отсюда. Когда силы стали ему изменять, он оказался уж не над озером, а над берегом, где находились крестьянские постройки. Совершенно обессиленный, он упал у дверей одного дома.
   Вскоре по двору прошел молодой работник. Он увидел Ярро и поднял его. Но Ярро хотел умереть свободным и, напрягая все силы, укусил работника в палец, чтобы тот его выпустил.
   Ему не удалось вырваться на волю; зато работник увидел, что он жив. Он бережно внес его в дом и показал хозяйке, молодой женщине с приветливым лицом. Она взяла Ярро из рук работника, погладила его по спинке и вытерла кровь, которая капала с него. Она внимательно осмотрела его темно-зеленую, блестящую головку, белый ошейник, красно-коричневую спинку и синие крылья, и ей стало жаль, если он умрет. Она приготовила корзину и уложила в нее Ярро.
   Все время Ярро хлопал крыльями и старался высвободиться; но, убедившись, что люди не хотят его прикончить, он с удовольствием вытянулся в корзине. Только теперь он почувствовал, как он ослабел от боли и потери крови. Хозяйка взяла корзину, чтоб поставить ее поближе к печке, но не успела она донести ее, как Ярро уже закрыл глаза и заснул.
   Ярро проснулся оттого, что его кто-то толкал. Когда он открыл глаза, то испугался чуть не до потери сознания. Теперь он погиб: перед ним стоял тот, кто был для него страшнее людей и хищных птиц. Не кто иной, как Цезарь, охотничий пес, теперь стоял и обнюхивал его. Как часто предыдущим летом сжималось тоскою и страхом сердечко Ярро, когда он, еще желторотый птенец, слышал в камышах крик:
   -- Цезарь идет! Цезарь идет!
   А когда он видел огромного Цезаря с разинутой пастью, то думал, что это сама смерть. Он надеялся, что ему все-таки удастся избежать встречи с Цезарем лицом к лицу. И вдруг, на свое несчастье, он попал в тот самый двор, где жил Цезарь.
   -- Кто ты? -- ворчал Цезарь. -- Откуда ты явился? Ты живешь в камышах?
   Ярро с великим трудом мог выговорить:
   -- Не сердись на меня, Цезарь. Я не виноват, что попал к вам в дом. Меня ранила пуля, а люди сами уложили меня в корзину.
   -- Так-так, люди сами уложили тебя. Значит, они хотят тебя вылечить. По-моему, лучше бы они тебя съели, пока ты в их власти. Впрочем, тут мирный дом, и ты не бойся, -- мы ведь не на озере Токерн!
   Цезарь отошел и лег у огня. Когда Ярро понял, что ужасная опасность миновала, слабость снова охватила его, и он заснул.
   Проснувшись, он увидал подле себя плошку с кашей и другую -- с водой. Он еще был болен, но все-таки проголодался и стал есть. Хозяйка заметила это, подошла к нему и погладила его. Потом он опять заснул. Несколько дней Ярро только и делал, что ел и спал.
   В одно прекрасное утро он почувствовал себя совершенно здоровым, выскочил из корзины и побежал по полу. Однако через несколько шагов он споткнулся, упал и уж не мог встать. Пришел Цезарь и разинул над ним свою огромную пасть. Ярро, разумеется, думал, что Цезарь хочет его загрызть, но тот просто-напросто отнес его назад в корзину. С тех пор Ярро стал относиться к Цезарю с доверием и при следующих прогулках прямо шел к нему и ложился рядом. Они настолько подружились, что Ярро каждый день мирно спал между лапами Цезаря.
   Еще больше он привязался к хозяйке. Ее он ничуть не боялся и даже терся головой о ее руку, когда она давала ему есть. Когда она выходила из комнаты, он вздыхал, а когда возвращалась -- приветствовал ее на своем языке.
   Ярро совершенно забыл прежний страх перед собаками и людьми. Теперь они казались ему добрыми и кроткими, и он от души полюбил их. Ему хотелось поскорее выздороветь, полететь на Токерн и рассказать диким уткам, что их заклятые враги вовсе не страшны и не опасны.
   Он заметил, что у людей и у Цезаря добрые глаза, внушающие доверие. Единственное существо в доме, которому он не мог смотреть в глаза без содрогания, была кошка Клорина. Хотя она его не обижала, но он ей ни капельки не доверял. К тому же она вечно ворчала на него за его пристрастие к людям.
   -- Ты думаешь, что они бескорыстно заботятся о тебе? -- говорила Клорина. -- Погоди, откормишься, и тогда свернут тебе шею. Я их хорошо знаю!
   Ярро, как все птицы, обладал кротким, незлобивым сердцем, и его очень огорчали слова кошки. Он не мог себе представить, чтобы ему свернула шею хозяйка или ее сынок, который играл с ним целыми часами. Несомненно, они любили его так же искренне, как он их.
   Однажды Ярро и Цезарь лежали на своем излюбленном месте под печкой, а Клорина сидела на печке и поддразнивала селезня.
   -- Что вы, дикие утки, будете делать, когда Токерн осушат и превратят в поле? -- спросила кошка.
   -- Что ты говоришь, Клорина?! -- в ужасе воскликнул Ярро и вскочил.
   -- Ах, я забыла, что ты не понимаешь человеческой речи, как мы с Цезарем. Иначе ты знал бы, о чем говорили люди, приходившие вчера. Они сказали, что всю воду из Токерна спустят и на будущий год дно озера будет сухое, как этот пол. Вот я и хотела бы знать, куда вы, дикие утки, тогда денетесь?
   Ярро страшно рассердился. Он зашипел, словно змея, и кинулся на кошку.
   -- Ты злюка! -- крикнул он. -- Тебе непременно хочется настроить меня против людей. Я не верю, чтобы они это затевали. Ведь люди знают, что Токерн -- владение диких уток. Неужели же они захотят выгнать и обездолить такую массу птиц? Вероятно, ты все сочинила, чтоб меня напугать. Чтоб орел Горго выклевал тебе глаза! Чтоб хозяйка отрезала тебе усы!
   Однако кошка не унималась.
   -- Ты думаешь, что я лгу? -- сказала она. -- Ну так спроси у Цезаря. Он вчера вечером тоже был в комнате. Цезарь никогда не лжет.
   -- Цезарь! -- обратился к нему Ярро. -- Ты лучше Клорины понимаешь язык людей. Скажи, что она ошиблась. Ведь как ужасно было бы, если бы люди осушили Токерн и устроили на дне озера поля! Тогда для взрослых уток не стало бы ни водорослей, ни кувшинок, а для утят -- ни мелкой рыбешки, ни червей. Пропал бы и камыш, где утята прячутся, пока не научатся летать. Всем уткам пришлось бы переселиться в другое место. А где же найти такое место, как Токерн? Цезарь, скажи, что Кло- рина ошиблась!
   Цезарь удивительно странно держал себя во время этого разговора. Вначале он прислушивался со вниманием, но, лишь только Ярро обратился к нему, он положил морду на передние лапы и моментально заснул. Кошка посмотрела на Цезаря с насмешливой улыбкой.
   -- Я думаю, что Цезарь не хочет тебе говорить, -- сказала она селезню. -- Он, как все собаки, не хочет признать, что люди могут творить зло. Но я говорю тебе сущую правду и даже объясню, почему люди хотят осушить озеро. Если бы только одни дикие утки владели озером, то люди его не тронули бы, потому что от вас людям была некоторая выгода. Но теперь в камышах поселились другие птицы, которые для еды не годятся, и люди полагают, что ради них не стоит сохранять озеро.
   Ярро не удостоил кошку ответом, но обернулся и крикнул Цезарю в самое ухо:
   -- Цезарь! Цезарь! Т ы сам знаешь, что на Токерне еще множество уток. Если они сразу взлетят, то заволокут все небо. Скажи ей, что это неправда. Не может быть, чтоб люди хотели нас выгнать!
   Теперь Цезарь вскочил и так напустился на Клорину, что она была вынуждена прыгнуть на стенную полку.
   -- Я тебя научу молчать, когда я сплю! -- рявкнул он. -- Разумеется, я знаю, что люди собираются в нынешнем году осушить озеро; но об этом уж много раз говорили, а сделать -- ничего не сделали. Не верю я, чтобы когда-нибудь осушили Токерн. Что же тогда сталось бы с охотой? Дура ты, если этому радуешься. А нам-то какая корысть, если на Токерне больше не будет птиц?

Приманка

   Воскресенье. 17 апреля.
   
   Дня через два Ярро уж настолько оправился, что мог перелететь через комнату. Хозяйка за это нежно погладила его, а мальчик принес ему свеженькой, только что пробившейся травки. Когда хозяйка его ласкала, Ярро подумал, что, в сущности, скоро уж может улететь на Токерн, но ему жаль было разлучаться с людьми. Не лучше ли остаться у них на всю жизнь?
   Как-то рано утром хозяйка накинула селезню на крылья петлю, не позволявшую ему летать, и отдала его работнику, который тогда нашел его во дворе. Работник взял его подмышку и отправился с ним к Токерну.
   Пока Ярро был болен, лед растаял. Из воды торчал сухой, прошлогодний камыш, но все водные растения на глубине пустили отпрыски, и кое-где уже проглядывали зеленые листочки. Почти все перелетные птицы возвратились. Турухтаны разгуливали в новых воротниках. Бекасы усердно собирали соломинки для гнезд.
   Работник сел в лодку, положил Ярро на дно и отчалил. Ярро привык ожидать от людей только добра и сказал сопровождавшему их Цезарю, что он очень благодарен работнику за катанье по озеру, но удивляется, зачем его связали, ведь он не собирается убегать. Цезарь молчал, в это утро он был особенно скуп на слова.
   Единственное обстоятельство казалось Ярро подозрительным: работник взял с собою ружье. Добрые люди не стали бы стрелять в птиц. К тому же Цезарь говорил, что в это время года не охотятся.
   -- Теперь птиц щадят, -- сказал он. -- Впрочем, меня это не касается. Работник направил лодку к поросшему камышом болотистому
   островку. Там он встал, наломал сухого камыша, сложил его в кучу и прилег за нею. Ярро с петлей на крыльях был привязан длинной веревочкой к лодке и в таком виде мог кое-как передвигаться.
   Вдруг он увидел молодых селезней, с которыми когда-то плавал наперегонки по озеру. Они были далеко, но Ярро громко позвал их. Те откликнулись и целой толпою поплыли к нему. Не успели еще они приблизиться, как Ярро стал рассказывать им о своем чудесном спасении и о доброте людей. Вдруг за его спиной раздались два выстрела. Три утки замертво упали в камыши. Цезарь прыгнул и подобрал их.
   Тут Ярро понял, что люди спасли его затем, чтобы превратить в приманку. И это им удалось. По его вине погибли три утки!
   Он готов был провалиться сквозь землю со стыда. Ему казалось, что даже Цезарь смотрит на него с презрением. И когда они снова очутились в комнате, то он больше не решился лечь около собаки.
   На следующее утро Ярро опять привезли к маленькому островку. Он опять увидел нескольких уток, но когда утки кинулись к нему, то он закричал:
   -- Прочь! Прочь! Берегитесь! Летите назад! За камышами спрятался охотник! Я -- приманка.
   Ему удалось не подпустить уток на ружейный выстрел. Он так усердно смотрел, что не позволял себе оторваться, даже чтобы поесть. Когда приближалась какая-нибудь птица, он немедленно предупреждал ее об опасности. Он предостерегал даже нырков и бекасов, хотя не выносил их за то, что они вытесняли уток из лучших уголков. Но разумеется, ни одна птица не должна пострадать из-за него.
   Благодаря бдительности Ярро работник возвратился домой с пустыми руками. Тем не менее Цезарь глядел благосклоннее, чем накануне.
   Он даже взял Ярро в зубы, отнес к огню и, как бывало раньше, уложил между своими передними лапами.
   Однако Ярро был глубоко несчастлив и страдал от мысли, что люди никогда не любили его. Теперь, когда хозяйка или мальчик ласкали его, он засовывал клюв под крыло и притворялся спящим.
   Много дней уж Ярро нес свою печальную службу на озере, и весь Токерн его знал. Однажды, когда он, по обыкновению, выкрикивал: "Берегитесь, птицы! Не приближайтесь! Я -- приманка!", вдруг увидел плывущее гнездо нырка. В этом не было ничего удивительного. Гнездо оказалось прошлогоднее, а нырки устраивают свои гнезда так, что они могут плавать по воде, как лодки, и часто какое-нибудь из них носится по озеру. Все-таки Ярро не сводил с него глаз, так как оно плыло прямо к островку, словно им кто-то управлял.
   Когда гнездо приблизилось, Ярро увидел, что там сидит крошечный человечек и гребет двумя палочками. Человечек крикнул ему:
   -- Подойди как можно ближе к воде, Ярро, и приготовься лететь! Ты сейчас будешь освобожден!
   Через несколько минут гнездо причалило к берегу, но маленький гребец не вышел, а спрятался между ветвями и соломинками. Ярро тоже не двигался. При мысли, что скоро наступит конец его мучениям, он как будто оцепенел.
   Мимо пролетела вереница диких гусей. Ярро встрепенулся и громкими криками стал их предостерегать. Тем не менее они кружили над островком. Правда, они держались высоко в воздухе, но работник все-таки выстрелил наудачу. Как только он взялся за ружье, маленький человечек выскочил на берег, достал нож и одним движением перерезал петлю, стягивавшую крылья Ярро.
   -- Улетай скорее, Ярро, пока работник не зарядил ружье! -- крикнул он, а сам вскочил в гнездо и оттолкнулся от берега.
   Охотник сосредоточил внимание на диких гусях и не заметил, что Ярро был освобожден. Однако Цезарь все видел; когда Ярро взмахнул крыльями, он кинулся и схватил его за шею. Ярро неистово закричал, но мальчик, освободивший его, самым спокойным тоном сказал Цезарю:
   -- Если твоя благородная осанка не обманчива, то ты не станешь принуждать честную птицу к тому, чтобы она заманивала других на погибель.
   Услышав эти слова, Цезарь злобно оскалился, но тотчас же выпустил Ярро.
   -- Лети, Ярро! -- сказал он. -- Ты вправду достоин лучшей участи. А я хотел тебя задержать лишь потому, что без тебя будет скучно в доме.

Как люди хотели осушить озеро

   Среда, 20 апреля.
   
   В доме действительно стало скучно без Ярро. Собака и кошка уж привыкли ссориться из-за него, а хозяйке недоставало веселого гогота, которым он встречал ее, когда она входила в комнату. Но больше всего тосковал по нему маленький мальчик Пер-Ула. Ребенку было только три года, и за всю жизнь у него не было такого хорошего товарища, как Ярро. Когда ему сказали, что Ярро улетел на Токерн к другим уткам, то он этим не удовлетворился и стал придумывать, как бы ему вернуть Ярро.
   Пер-Ула часто разговаривал с Ярро, когда тот лежал в своей корзине, и был вполне уверен, что селезень понимал его лепет. Он просил мать пойти с ним на озеро, так как он хочет позвать Ярро назад. Мать ни за что не соглашалась, но Пер-Ула тоже от своего плана не отказывался. На следующий день после исчезновения Ярро Пер-Ула бегал по двору. Он всегда играл один, но мать, оставляя его, сказала Цезарю:
   -- Смотри, Цезарь, за ребенком!
   Если б все было по-старому, то Цезарь в точности выполнил бы приказание и Пер-Ула не подвергся бы никакой опасности. Однако в последние дни Цезарь ходил сам не свой. Он знал, что окрестные жители окончательно решили осушить Токерн. Значит, утки переселятся, и Цезарю уж больше не придется охотиться. Мысль о предстоящем несчастье так поглощала пса, что он забыл о ребенке.
   Очутившись во дворе, Пер-Ула сообразил, что можно беспрепятственно пойти на Токерн и поговорить с Ярро. Он открыл калитку и отправился к озеру по узенькой тропинке. Пока его могли видеть из дому, он шел медленно, а затем пустился бежать. Пер-Ула боялся, что мать или кто-нибудь другой окликнет его и скажет, что нельзя идти к озеру. А ведь он ничего дурного не замышлял. Он хотел только уговорить Ярро, чтобы тот вернулся, но, так или иначе, он чувствовал, что родные этого не одобрят.
   На берегу Пер-Ула усиленно звал Ярро. Он долго стоял и ждал, но Ярро не показывался. Правда, мимо сновали птицы, похожие на диких уток, но они не обращали на него внимания, и Пер-Ула заключил, что Ярро между ними не было.
   Так как Ярро не показывался, мальчуган решил, что его надо поискать на озере. Около берега стояли хорошие лодки, но все они были привязаны. Без привязи стояла только старая, расшатанная лодочка, в которой уж никто не ездил. Пер-Ула влез в нее, несмотря на то что все дно было покрыто водою. Конечно, грести он не мог, зато принялся раскачивать лодочку. Взрослому человеку при таких условиях вряд ли удалось бы сдвинуть лодочку с места, но, к несчастью, ребенку благодаря половодью удалось выбраться на открытую воду. Вскоре Пер-Ула уже плыл на своей утлой ладье по Токерну и звал любимого Ярро.
   От раскачиванья все щели в лодочке разошлись еще больше, и вода хлынула в нее сильнее прежнего. Но Пер-Ула об этом ничуть не заботился. Он сидел на скамеечке, звал каждую встречную птицу и удивлялся: отчего нет Ярро?
   В конце концов Ярро показался. Он слышал, что кто-то называет его тем именем, которое он носил у людей. И он понял, что мальчик ищет его на Токерне. Ярро очень обрадовался: значит, кто-то из людей искренно его любил! С быстротою стрелы помчался он к мальчику, сел около него и разрешил поласкать себя. Оба были безмерно рады свиданию.
   Вдруг Ярро заметил, что с лодкой не все благополучно. Она до половины наполнилась водою и ежеминутно рисковала затонуть. Ярро попробовал втолковать мальчику, что ему надо направляться к берегу, так как он не умеет ни летать, ни плавать; но Пер-Ула ничего не понимал. Тогда, не медля ни минуты, Ярро полетел за помощью.
   Вскоре Ярро вернулся и принес на спине человечка, который был много меньше самого Пер-Улы. Если б он не двигался и не говорил, Пер-Ула счел бы его за куклу. Карапузик сказал мальчику, чтобы он взял длинный шест, лежавший на дне лодки, и попробовал, отталкиваясь им, причалить к одному из островков. Пер-Ула послушался, и они принялись вдвоем налегать на шест. Общими усилиями им удалось добраться до болотистого островка, поросшего камышом. Здесь мальчику велено было выйти. Едва он ступил на берег, как лодка наполнилась водою до краев и пошла ко дну.
   Когда мальчик увидел это, то понял, что отец с матерью, наверно, рассердятся. Он готов был заплакать, но мысли его внезапно отвлеклись в другую сторону. На островок прилетела стая больших серых птиц. Карапузик подвел его к птицам и объяснил, как каждая из них зовется и что говорит. Это было так весело, что Пер-Ула забыл обо всем на свете.
   Тем временем дома хватились мальчика и принялись его искать. Осмотрели все сараи, погреб, заглядывали даже в колодезь, но его нигде не оказалось. Искали у соседей, бродили по дорожкам и тропинкам до самого Токерна, но ребенка нигде не было.
   Цезарь отлично понимал, что хозяева ищут мальчугана, но и не подумал навести их на след. Он лежал себе смирно, словно это его не касалось.
   Среди дня нашли отпечатки детских ножек на берегу, около пристани. Тут увидали, что старой, гнилой лодки нет на обычном месте, и поняли в общих чертах, как мальчик предпринял путешествие.
   Крестьяне и батраки сели в лодки и отправились искать мальчика. Они разъезжали по Токерну до самого вечера, но о ребенке не было и помину. Оставалось лишь одно предположение, что старая лодка утонула и Пер-Ула лежит мертвый на дне озера.
   Наступил вечер, а мать ребенка все бродила по берегу Токерна. Все были убеждены, что Пер-Ула утонул, но она этому не верила и продолжала поиски. Она осматривала камыши и топи и думала при этом, как бедный мальчик должен был здесь вязнуть и как он, наверно, промочил ноги. Сердце у нее билось, как птица. Она была в полном отчаянии, но не плакала, а лишь ломала руки и звала своего сынка пронзительным, жалобным голосом.
   Кругом кричали лебеди, утки и чибисы. Ей казалось, что они тоже о чем-то стонут и горюют. "Вероятно, у них какое-нибудь несчастье", -- подумала она. Впрочем, тотчас же решила, что это просто птицы и особого несчастья у них не может быть.
   Однако птицы не замолкли и после захода солнца, а продолжали кричать по всему Токерну. Одни неотступно следовали за нею, другие пролетали мимо, шурша крыльями. Воздух оглашался стонами и жалобами. Тоска, которую она сама испытывала, внушила ей сострадание. Ей казалось, что она не так далека от живых созданий, как другие люди. Она более или менее понимала, о чем говорили птицы. Ведь птицы так же беспокоились о своих детях и о своем жилье, как она. Между ними вовсе не было такой разницы, как она привыкла считать. Невольно мысли ее перенеслись к решению выгнать птиц с Токерна.
   "Вот что их беспокоит, -- подумала она. -- Где ж они будут теперь выводить своих детей?" Она стояла и размышляла об этом. Конечно, хорошо превратить озеро в поле и луг, -- но всякое другое озеро, а не Токерн, где живут тысячи птиц. "А ведь завтра решили уже осушить озеро. Вот почему Пер-Ула сегодня поспешил сюда!" -- сообразила она.
   Может быть, на то была Божья воля, чтоб мальчик заблудился, а она под влиянием своего горя прониклась жалостью к птицам и остановила жестокосердный замысел.
   Она возвратилась домой и переговорила с мужем. Рассказала ему об озере и о птицах и добавила, что смерть ребенка считает наказанием от Бога. Муж согласился с нею.
   У них и раньше было большое поместье, а если б осушили озеро, то на их долю пришелся бы еще такой же участок земли. Вот почему они ревностнее всех прибрежных крестьян отстаивали предложенный план. Иные боялись расходов и сомневались в удаче, и только отец Пер-Улы уговорил их. Он пустил в силу все свое красноречие, так как хотел оставить своему сынку вдвое больше земли, чем сам получил в наследство. Теперь он видел перст Божий в том, что Токерн отнял у него сына накануне того дня, когда он должен был подписать контракт об осушении озера. Жене не пришлось его долго убеждать.
   -- Да, да, может быть, этого и не следует делать, -- сказал он. -- Я поговорю завтра с другими. Пожалуй, мы оставим все по-старому.
   Пока супруги совещались, Цезарь лежал у огня. Он насторожился и прислушался. Когда он понял, что решение будет отменено, подошел к матери и стал тащить ее за подол.
   -- Что ты, Цезарь? -- спросила она и хотела было высвободиться, но сейчас же сообразила: -- Уж не знаешь ли ты, где Пер-Ула?
   Цезарь весело залаял и кинулся к двери. Мать отворила ее, и Цезарь огромными прыжками помчался к Токерну. Мать, недолго думая, побежала за ним. Она была твердо убеждена, что Цезарь знает, где ее ребенок. Действительно, уж по дороге она услышала детский плач, доносившийся с озера.
   Пер-Ула превесело провел день с мальчиком и гусями, но теперь он плакал, потому что проголодался и боялся темноты. И как же он обрадовался, когда отец, мать и Цезарь пришли за ним!

XX.
Предсказание

   Пятница, 22 апреля.
   
   Однажды, когда мальчик с пальчик ночевал на одном из островов То- керна, его внезапно разбудил плеск весел. Когда он открыл глаза, в лицо ему ударил ослепительно-яркий свет.
   Он долго не мог понять, откуда такой свет на озере, но потом разглядел в камышах лодку с горящим факелом на корме. Красное пламя отражалось на темной, почти черной поверхности воды. Вероятно, его отблеск привлекал рыб, так как из глубины появлялись какие-то черточки, которые передвигались и постоянно меняли место.
   В лодке находились два старика. Один сидел на веслах, другой стоял у кормы и держал в руках короткий багор с крепким наконечником. Человек, который греб, выглядел бедным рыбаком. Он был маленький, худой, загорелый, в старом, поношенном платье. Очевидно, он привык к непогоде и не боялся холода. Другой, упитанный и хорошо одетый, на вид казался зажиточным крестьянином.
   -- Стой! -- воскликнул крестьянин, когда они поравнялись с островком, где лежал мальчик, и опустил багор в воду. Вслед за тем он вытащил багром великолепного длинного угря. -- Вот и еще один! -- сказал он, отцепляя угря. -- Теперь, думаю, с нас уж довольно, можно возвращаться домой.
   Его товарищ опустил весла и смотрел вдаль.
   -- Какой сегодня чудный вечер! -- заметил он.
   Вечер действительно был замечательный. Стояла полнейшая тишина. Поверхность озера была неподвижна, и только лодка провела по ней полосу, которая при свете огня отливала золотом. На темно-синем безоблачном небе ярко сияли звезды.
   Западный берег был заслонен камышами, а за ними в отдалении виднелся могучий Омберг, который вырисовывался на небосклоне огромным треугольником.
   Крестьянин отвел взор от огня и посмотрел кругом.
   -- Да, здесь хорошо, -- сказал он. -- Но главное все-таки не в красоте этой местности.
   -- А в чем же? -- спросил гребец.
   -- В ее славе!
   -- Это верно, она славится.
   -- И всегда будет славиться!
   -- Почем знать... -- задумчиво произнес рыбак.
   Крестьянин выпрямился и облокотился на свой багор.
   -- В нашем роду есть старинное предание, которое передается от отца к сыну. Из него понятно, какая судьба ждет Эстергётланд.
   -- Ах, расскажи мне!
   -- Видишь ли, мы не рассказываем это предание каждому встречному, но тебе, как старому товарищу, я, пожалуй, расскажу. В здешнем замке Ульваса, -- начал он, и по тону его было понятно, что он рассказывал историю, которую сам много раз слышал от других и знал наизусть, -- в здешнем замке Ульваса много лет тому назад жила госпожа, которая обладала даром предвидения. Разные люди приходили к ней, и она им безошибочно предсказывала будущее. Слава о ней разнеслась далеко; и легко себе представить, как все стремились узнать от нее свою судьбу. Однажды, когда она по обычаю того времени сидела в зале своего замка и пряла, вошел бедный крестьянин и сел на скамейке около двери.
   -- Хотелось бы мне знать, о чем вы думаете, дорогая госпожа? -- спросил он после некоторого молчания.
   -- О возвышенных и святых вещах, -- ответила она.
   -- А дозволено ли мне будет, благородная госпожа, спросить вас об одной вещи, которую я близко принимаю к сердцу? -- спросил крестьянин.
   -- Что, кроме своего урожая, можешь ты принимать близко к сердцу? А я привыкла, чтобы короли спрашивали меня, как обстоит дело с их короной, или святейший папа -- как обстоит дело с его ключами.
   -- Да, на такие вопросы нелегко отвечать, -- сказал крестьянин. -- Но я слышал, что никто еще не был доволен полученным у вас ответом.
   Крестьянин заметил, что при этих словах госпожа из Ульваса прикусила губу и уселась глубже на своем диване.
   -- Так вот что ты обо мне слышал! -- сказала она. -- Ну ладно. Попробуй спросить меня о чем хочешь. Тогда посмотрим, останешься ли ты доволен полученным от меня ответом.
   Крестьянин отбросил всякие колебания и поведал, что пришел спросить у нее о грядущей судьбе Эстергётланда. Родина ему дороже всего на свете, и он сможет спокойно умереть, если ответ будет благоприятный.
   -- Могу тебя успокоить, -- ответила мудрая госпожа, -- Эстергётланд всегда будет чем-нибудь славиться. Это так же верно, как то, что я здесь сижу.
   -- Хорошо сказано, дорогая госпожа, -- заметил крестьянин. -- Я только не знаю, как это понимать.
   -- Как понимать? -- переспросила госпожа. -- Тебе известно, что Эстергётланд и теперь уже пользуется большой славой? Где ж во всей Швеции есть другая местность, которая может похвалиться такими монастырями, как Альвастра и Врета, и таким собором, как в Линчёпинге?
   -- Правда ваша, но я старик и знаю, что сердце людское изменчиво. Боюсь, что наступит время, когда ни Альвастра, ни Врета, ни собор в Линчёпинге не будут в почете.
   -- Возможно, -- ответила госпожа. -- Однако из-за этого ты еще не должен сомневаться в моем предсказании. Я теперь строю новый монастырь в Вадстене, и он, несомненно, прославится на весь север. И знатный, и бедняк будут ходить туда на поклонение и восхвалять местность, где есть такой святой уголок.
   Крестьянин сказал, что его очень радует эта новость, но все-таки ему известно, что все на свете скоротечно, а он хотел бы знать, откуда Эстергётланд будет черпать свою славу, когда Вадстенский монастырь потеряет значение.
   -- Тебе все мало, -- сказала госпожа из Ульваса, -- но я вижу далеко вперед и могу тебе засвидетельствовать, что, прежде чем померкнет блеск Вадстенского монастыря, около него воздвигнут роскошный дворец. Там будут жить короли и князья, и страна будет гордиться этой великолепной постройкой.
   -- Очень рад, что так случится, -- сказал крестьянин, -- но я старый человек и знаю, как непрочно земное величие. Мне любопытно, что будет привлекать людей в нашу местность, когда и этот дворец придет в упадок.
   -- Тебе все мало, -- сказала госпожа, -- но я вижу далеко вперед. Вот в лесу закипает жизнь: там строятся хижины для рабочих и большие заводы. И эта местность вскоре прославится выделкой железа.
   Крестьянин не скрывал, как его обрадовало это сообщение.
   -- А если и железоделательные заводы придут в упадок, -- спросил он, -- может ли явиться что-нибудь новое для поддержания славы Эстергётланда?
   -- И все тебе мало, -- сказала госпожа, -- но я вижу далеко вперед. Вот дворяне возвращаются с войны из чужих краев и устраивают усадьбы, по роскоши не уступающие дворцам. Эти поместья также немало прославят этот край.
   -- А если наступит время, когда усадьбы перестанут вызывать восхищение?
   -- Не бойся, -- возразила госпожа. -- Я вижу, что на берегу Веттерна, в Медеви, открываются целебные источники, и думаю, что они доставят немалую славу стране.
   -- Это действительно великое дело, -- сказал крестьянин. -- А если со временем, люди станут искать исцеления у других источников?
   -- Можешь быть спокоен, -- ответила госпожа. -- Я вижу, как люди прокладывают водный путь через всю местность, и Эстергётланд будет им немало гордиться.
   Однако крестьянин продолжал тревожиться.
   -- Я вижу, как мутальские водопады вертят колеса, -- сказала госпожа из Ульваса, но на щеках ее выступили красные пятна, так как она уж стала терять терпение. -- Я слышу, как стучат молотки в Мутале и ткацкие станки в Норрчёпинге.
   -- Это, конечно, хорошо, -- возразил крестьянин, -- но все на свете изменчиво, и я боюсь, что и это когда-нибудь будет предано забвению.
   Так как крестьянин ничем не был доволен, госпожа рассердилась.
   -- Ты говоришь, что все на свете изменчиво! -- сказала она. -- А я назову тебе одну вещь, которая останется неизменной. Здесь всегда будут такие упрямые и честолюбивые крестьяне, как ты!
   Когда она это сказала, крестьянин радостно вскочил и стал рассыпаться в благодарностях.
   -- Теперь я доволен! -- сказал он.
   -- Не понимаю, чем же? -- удивилась госпожа.
   -- Как же, дорогая госпожа! Все, что строят короли, монахи, помещики и горожане, с годами рушится. Но если в Эстергётланде всегда будут упрямые и честолюбивые крестьяне, то я уж знаю, что он сохранит свою славу. Только те люди, которые под неустанной работой гнутся к земле, могут сохранить благосостояние и славу страны на вечные времена.

XXI.
Платье из бархата и дерюги

   Суббота, 23 апреля.
   
   Мальчик летел высоко над землей. Под ним расстилалась обширная Эстгётская равнина, и мимоходом он считал белые церкви, мелькавшие в небольших рощицах. Вскоре он уж насчитал пятьдесят, но затем сбился и прекратил.
   Почти все дома были двухэтажные, выбеленные, очень приличные на вид. Мальчик изумлялся. "Здесь, кажется, вовсе нет крестьян, -- рассуждал он. -- Я вижу только господские усадьбы".
   А гуси закричали:
   -- Здесь крестьяне живут как господа! Здесь крестьяне живут как господа!
   Равнина уж очистилась от снега и льда, и везде начались весенние работы.
   -- Что там за длинные раки ползут по полю? -- спросил мальчик.
   -- Это плуги с волами! Это плуги с волами! -- разом ответили гуси.
   Волы тащились до того медленно, что совсем не видно было, как они передвигаются. Гуси закричали им:
   -- Эй, в нынешнем году не закончите! В нынешнем году не закончите!
   Волы в долгу не остались. Они подняли головы и замычали:
   -- Мы за один час приносим больше пользы, чем вы за всю свою жизнь!
   Местами плуги были запряжены лошадьми, и лошади работали гораздо усерднее, чем волы.
   -- Вам не стыдно исполнять воловью работу? -- спрашивали гуси у лошадей. -- Вам не стыдно исполнять воловью работу?
   -- А вам не стыдно лентяйничать? -- ржали лошади в ответ.
   Пока лошади и волы работали в поле, баран расхаживал по двору. Его только что остригли. Он сердился, отталкивал ягнят, задирал цепную собаку и гордо разгуливал, словно хозяин.
   -- Баран, баран, куда ты дел свою шерсть? -- крикнули пролетавшие гуси.
   -- Отослал на "Драгс" ["Драгс" -- старинная ткацкая фабрика в Норрчёпинге] в Норрчёпинг, -- ответил баран с протяжным блеянием.
   -- Баран, баран, куда ты дел свои рога? -- допытывались гуси.
   Но к своему великому огорчению, баран никогда не имел рогов [Готландские овцы -- древняя порода овец с длинной шерстью, с двумя, а иногда четырьмя рогами, два толстых загнуты вверх, а два тонких -- вниз. Но так как рога мешают при стрижке, готландцы вывели животных вообще без рогов], и ничем его нельзя было так сильно обидеть, как этим вопросом. Он долго подпрыгивал и в бессильной злобе бодал воздух воображаемыми рогами.
   По дороге шел человек и гнал на продажу маленьких поросят. Поросята бежали дружно, держались вместе.
   -- Ноф, ноф, ноф! Нас рано забрали от отца с матерью! Ноф, ноф, ноф! Что с нами, бедными, будет? -- говорили они.
   Дикие гуси не стали дразнить несчастных поросят.
   -- Будет лучше, чем вы думаете! -- крикнули они и этим ограничились. Никогда еще гуси не были в таком веселом настроении. Они не торопились, перелетали от двора к двору и подшучивали над домашними животными.
   Проносясь над равниной, мальчик вспомнил сагу, которую ему когда-то довелось слышать. Подробности он успел позабыть и знал только, что там говорилось о платье, которое наполовину было сделано из золотистого бархата, наполовину -- из серой дерюги. Но владелец так разукрасил дерюгу жемчугом и бриллиантами, что она больше сверкала и бросалась в глаза, чем бархат.
   Мальчик невольно думал о дерюге, глядя на Эстергётланд, который представлял собой большую равнину, окаймленную с севера и с юга горными кряжами, поросшими лесом. Обе горные цепи сияли в утреннем свете, словно одетые золотым покрывалом, а равнина с обнаженными полями была похожа на серую дерюгу.
   Однако людям хорошо жилось на этой плодородной равнине, и они постарались ее украсить как можно наряднее. Перед глазами мальчика мелькали города и усадьбы, церкви и фабрики, замки и железнодорожные станции, словно крупные и мелкие драгоценные камни. Черепичные крыши сверкали на солнце, а оконные стекла переливались всеми цветами радуги. Желтые проезжие дороги, блестящие рельсы и синие каналы вились между поселениями, как пестрые ленточки. Линчёпинг окружал свой собор, как жемчужная оправа окружает драгоценный камень, а степные усадьбы казались дорогими булавками или запонками. Узор хотя и не отличался правильностью, но был великолепен, и на него было не наглядеться.
   Гуси свернули в сторону Гёта-канала. Там тоже шли весенние приготовления. Рабочие чинили берега и перекрашивали большие ворота шлюзов.
   Да, повсюду шла работа, чтобы должным образом встретить весну, и города не составляли исключение. Каменщики и маляры приводили в порядок дома, горничные мыли окна. У пристани выстраивались парусные лодки и пароходы.
   От Норрчёпинга гуси полетели вдоль старой горной дороги, где встречались глубокие ущелья и дикие вершины. Вдруг мальчик вскрикнул. Он сидел и болтал ногами, и у него свалился один из деревянных башмаков.
   -- Белый, Белый! -- вопил он. -- Я потерял башмак!
   Гусь тотчас же опустился на землю, но в это время мальчик увидел, что двое детей, шедших по дороге, подняли его башмак.
   -- Белый, Белый! -- воскликнул мальчик. -- Лети назад! Мы опоздали. Я уж не верну свой башмак.
   А на дороге стояла девочка Ооса со своим маленьким братом Матсом. Они рассматривали деревянный башмачок, упавший с неба.
   -- Это дикие гуси его бросили, -- сказал маленький Матс.
   Она долго стояла и не спускала глаз с находки. Потом она сказала медленно, с расстановкой:
   -- Помнишь, маленький Матс, когда мы проходили мимо Эведского монастыря, нам сказали в одном дворе, что видели гнома в кожаных штанах и деревянных башмаках, как у простого рабочего? А в Виттшёвле одна девочка сказала, что видела гнома в деревянных башмаках верхом на гусе. И знаешь, маленький Матс, мы сами, возвращаясь к себе в хижину, видели такого человечка, которой тоже сел на гуся и улетел с ним. Может быть, этот самый гном теперь пролетел над нами и потерял свой башмак?
   -- Наверное, -- ответил маленький Матс.
   Они вертели башмачок во все стороны и внимательно разглядывали его, -- ведь не каждый день можно найти башмак гнома на дороге.
   -- Постой, маленький Матс! -- сказала Ооса. -- Сбоку что-то написано.
   -- Правда, буквы очень мелкие.
   -- Покажи мне! Ах, здесь написано. здесь написано: "Нильс Холь- герссон из З. Вемменхёга".
   -- Вот удивительно! -- воскликнул маленький Матс.

XXII.
Сага о Карре и Серошкуром

Кольморден

   К северу от Бровикена, там, где проходит граница между Эстер- гётландом и Сёрмландом, есть гора в несколько миль длиною и около мили шириною. Если б ее высота соответствовала длине и ширине, то она была бы великолепна, но в этом случае было не так.
   Иногда случается встретить постройку, которая была начата в таких широких размерах, что хозяин не мог довести ее до конца. Тут видишь основательный фундамент, могучие своды, глубокие подвалы, но ни стен, ни крыши, и все возвышается лишь на несколько футов от земли. Глядя на эту пограничную гору, всякий невольно подумает о заброшенной постройке, так как она похожа не на готовую гору, а лишь на фундамент для горы. Она поднимается отвесно, а кругом в беспорядке нагромождены огромные скалистые глыбы, которые как будто предназначались для высоких крутых склонов. Все начатое огромно и тяжеловесно, но нигде не соблюдена должная высота, и ни в чем нет смысла. Архитектор, видимо, утомился или бросил работу раньше, чем ему удалось докончить огромные выступы и массивные вершины, которые должны были служить стенами и крышей для готовой горы.
   Вся площадь горы покрыта вековым тенистым лесом: у подножия и в ущельях растет дуб и липа, по берегам озер -- береза и тополь, и везде, даже на кручах, где есть хоть тонкий слой земли, ютятся сосны и ели. Эта растительность образует огромный лес Кольморден. В прежние времена он внушал такой страх, что путник, которому приходилось через него проходить, молился Богу и готовился принять смерть.
   Кольморден существует очень давно, и невозможно определить, когда он сделался таким, как теперь. Должно быть, вначале ему трудно было расти на голой скале, цепляясь корнями за твердые камни и плохо питаясь. Но его постигла такая судьба, как некоторых людей, которые в детстве были хилыми, а потом сделались сильными и здоровыми. Когда лес разросся, в нем были деревья в три обхвата, ветви сплелись в непроницаемый свод, а по земле ползли твердые гладкие корни. Он представлял собой превосходное убежище для диких зверей и для разбойников, которые знали, где надо карабкаться, где пробираться ползком. Больше никого он к себе не привлекал. Он был темный, прохладный, сырой и колючий, дикий и непроходимый, а старые деревья с косматыми ветвями и поросшими мхом стволами напоминали грозных великанов.
   Когда люди впервые поселились в Сёрмланде и Эстергётланде, то леса были везде, но в долинах и на равнинах с плодородной почвой их вскоре повырубали. Однако никто не тронул Кольмордена, который рос на скале. Чем дальше, тем сильнее он разрастался, и без топора невозможно было пробиться через его чащу.
   Другие леса страшились людей, но Кольмордена сами люди страшились. Под его темной сенью не один охотник заблудился и погиб, тщетно взывая о помощи. Для людей, отправлявшихся в Эстергётланд или Сёрм- ланд, он также таил смертельную опасность. Им приходилось пробираться по звериным тропинкам, так как пограничные жители не проложили дорог через лес. Нигде не было ни мостов на речках, ни переправы на озерах, ни насыпей на болотах. Во всем лесу не было ни одной хижины мирных жителей, а встречались только звериные берлоги да притоны разбойников. Редко кому удавалось благополучно совершить страшный путь; большинство же скатывались в пропасть, увязали в болотах или становились жертвой разбойников и лютых зверей. Немудрено, что люди, жившие близ леса, никогда туда не заглядывали и недолюбливали его, так как в нем водились медведи и волки; а выгнать хищников не было возможности, потому что Кольморден предоставлял им надежное убежище.
   Несомненно, люди рады были бы разделаться с Кольморденом, но до него очередь не доходила, так как в других местах еще было много земли, и притом плодородной. На склонах горы, у самой опушки дремучего леса, появились усадьбы и села. Кое-где проложили дороги, а в самой непроходимой чаще выстроили монастырь, где путники всегда могли найти приют.
   Лес все оставался загадочным и страшным, пока в один прекрасный день какой-то странник случайно не открыл месторождение руды в пределах Кольмордена. Лишь только разнеслась об этом весть, в лес стали приходить инженеры и рудокопы, чтобы исследовать его подземные сокровища.
   С тех пор лес утратил свою несокрушимую мощь. Люди вырыли шахты, построили заводы и фабрики. Пожалуй, они не испортили бы леса, если б им не нужно было расходовать огромное количество топлива. Дровосеки и угольщики забирались в густые заросли и опустошали их. Вокруг заводов тянулись просеки, превращенные в поля. Появились новые поселенцы, и вскоре как грибы после дождя выросли села и деревни на местах, где раньше водились лишь медведи.
   Хотя лес не был совершенно уничтожен, большие деревья были вырублены и густые заросли расчищены. Были проложены дороги в разных направлениях, а хищные звери и разбойники разбежались. Когда люди наконец завладели лесом, то стали варварски обращаться с ним: рубили, кололи, жгли деревья без счета. Они не забыли старинной вражды и, казалось, хотели стереть лес с лица земли.
   К счастью для леса, руды в его пределах оказалось немного, поэтому шахты и заводы стали приходить в упадок. Прекратилось и выжигание угля. Многие жители кольморденских деревень остались без работы и насилу перебивались, зато лес быстро разрастался. Вскоре усадьбы и заводы утонули в зелени, словно острова в море. Кольморденцы пробовали заняться земледелием, но толку не вышло. Лесная почва охотнее выращивала гигантские дубы и сосны, чем репу и рожь.
   Люди с озлоблением смотрели на лес, который становился все роскошнее, по мере того как сами они разорялись. Но неожиданно их осенило: из леса можно извлечь пользу! Что, если в лесу кроется желанное спасение? Во всяком случае, попытка не пытка.
   Они начали возить дрова и доски на продажу в долины, где лесов уж совсем не осталось. Вскоре они убедились, что лес мог приносить им такой же заработок, как поля и шахты. Тогда они стали относиться к нему совсем иначе и научились ценить и любить его. Прежней ненависти наступил конец, и лес стал их лучшим другом.

Карр

   Лет за двенадцать до того, как Нильс Хольгерссон отправился в путешествие с дикими гусями, владелец одного из кольморденских заводов вздумал отделаться от одной из своих охотничьих собак за то, что она преследовала кур и ягнят. Он послал за лесничим и попросил его увести собаку в лес и там пристрелить.
   Лесничий накинул собаке на шею аркан, чтобы отвести ее к тому местечку, где всегда пристреливали и зарывали в землю негодных псов. Он от природы не был злым человеком, но рад был исполнить поручение, так как знал, что эта собака преследует не только кур и ягнят, но и частенько забирается в лес и там гоняет зайцев и молодых куропаток.
   Собака была маленькая, черная, с желтой грудью и желтыми лапами, по кличке Карр. Умная и сообразительная, она понимала человеческую речь. Когда ее повели в лес, она уж знала, что ей предстоит, но старалась не показывать виду. Она не опускала головы и не поджимала хвост, а бежала с обычной беззаботностью.
   Собака крепилась потому, что они вступали в лес, окружавший старый завод. Этот лес пользовался дурной славой среди животных и среди людей, и сами хозяева так боялись его, что долго не решались даже рубить дрова. Разумеется, о том, чтобы прорубать просеки, они и не помышляли, и лес рос себе на свободе. Зато для лесных зверей не могло быть лучшего приюта. Они прозвали его Мирным лесом и считали его самым надежным убежищем во всей стране.
   Под сенью деревьев собака вспомнила о том, сколько страху она прежде нагоняла на мелких лесных зверей. "Порадовались бы они, Карр, если б знали, что тебя ждет!" -- подумала она. При этом она завиляла хвостом и весело взвизгнула, чтобы никто не вообразил, что она трусит. "Зачем бы я жила на свете, если б нельзя было охотиться? -- говорила она себе. -- Пусть кается, кто хочет, а я не буду!"
   Но в эту самую минуту с нею произошла разительная перемена. Она вытянула вперед шею, словно собиралась завыть. Теперь она уж не бежала рядом с лесничим, а держалась позади. Было видно, что ее преследует какое-то неприятное воспоминание.
   Дело было в начале лета. Лоси уже вывели детенышей, и накануне вечером собаке удалось разлучить с матерью маленького, вероятно пятидневного, лосенка. Она долго гоняла его по болоту не для того, чтобы сделать своей добычей, а только чтобы насладиться его испугом. Лосиха знала, что болото вязкое и не выдержит такого крупного зверя, как она, и потому остановилась в отдалении. Карр все гонял ее детеныша, и она с внезапной решимостью побежала по болоту, отбила у собаки лосенка и повела его к твердой земле. Лоси искуснее других зверей пробираются по топям, и ей, может быть, удалось бы благополучно достигнуть цели, но на краю болота кочка, на которую она ступила, вдруг провалилась, и лосиха стала тонуть. Она пыталась высвободиться, но увязала все глубже и глубже. Карр стоял как вкопанный и не сводил глаз с этой картины, но когда он убедился, что лосиха не может спастись, то убежал со всех ног. Он думал: что-то скажут, если узнают, как он завлек лося в болото и улепетывал во весь дух?
   Вот о чем Карр теперь вспомнил с глубоким сокрушением. Может быть, он раскаивался в том, что, сам того не желая, вовлек лосиху и ее детеныша в смертельную опасность и сделался их невольным убийцей.
   "А вдруг они еще живы? -- подумал Карр. -- Ведь они еще не погибли, когда я убежал. Может быть, они как-нибудь спаслись?" Ему неудержимо захотелось узнать, что с ними сталось, пока он еще мог это сделать. Лесничий держал аркан не очень крепко. Карр прыгнул в сторону и вырвался на свободу. Затем он помчался к болоту с такой быстротою, что не успел лесничий взять ружье на прицел, как он уже исчез из виду.
   Лесничему ничего не оставалось, как последовать за ним. У болота он нашел Карра, тот стоял возле глубокой ямы и выл во всю мочь. Лесничий решил посмотреть, что там. Он прислонил ружье к дереву, а сам пополз на четвереньках по болоту. Вскоре он увидел затонувшую мертвую лосиху, возле нее лежал маленький детеныш. Он еще был жив, но до того ослабел, что не мог двигаться. Карр вертелся около него, облизывал его и громко выл, призывая на помощь.
   Лесничий нагнулся и попробовал вытащить лосенка. Карр понял, что лосенок будет спасен, и стал бурно выражать свою радость. Он ежеминутно подскакивал к лесничему, лизал ему руки и весело повизгивал.
   Вытащив лосенка, лесничий отнес его домой и поместил в хлеву. Затем он привел на помощь работника, чтобы вытащить из болота мертвую лосиху. Только тогда он вспомнил, что ему надо застрелить Карра. Он поманил его и опять пошел с ним в лес.
   Сначала лесничий твердо направлялся к собачьему кладбищу, но дорогой, видимо, придумал что-то новое и повернул обратно к усадьбе.
   Карр послушно следовал за ним и сильно встревожился, когда он повернул домой. Очевидно, лесничий догадался, что это он загнал лосиху в болото, и теперь ведет его на господский двор, чтобы сначала наказать, а потом уж убить.
   Карр пуще всего боялся побоев и не мог выносить их равнодушно. Он понурил голову и уж не притворялся беззаботным. Хозяин завода стоял на крыльце, когда лесничий приблизился к дому. "Что это за собака с ним? -- подумал он. -- Как будто Карр? Нет, от Карра, должно быть, уж и названия не осталось".
   Лесничий стал рассказывать о лосях. Карр съежился и прижался к его ногам, словно хотел спрятаться. Однако лесничий описал происшествие совсем не так, как ожидал Карр. Он очень хвалил Карра, говорил, что пес, очевидно, узнал о беде, постигшей лосей, и хотел их спасти.
   -- Как угодно, но эту собаку я не могу застрелить, -- сказал он в заключение.
   Карр навострил уши. Он не мог поверить тому, что слышал. Хотя ему не хотелось показывать своей тревоги, но он не удержался и заскулил. Неужели он останется в живых только потому, что беспокоился о лосях?
   Хозяин согласился с тем, что Карр вел себя хорошо, но брать его к себе не хотел и не знал, что с ним делать.
   "Если лесничий возьмет его к себе и будет присматривать за ним, то, пожалуй, можно даровать ему жизнь", -- решил он после некоторого размышления.
   Лесничий согласился, и Карр переселился к нему в дом.

Побег Серошкурого

   С того дня, как Карр перебрался к лесничему, он перестал заниматься недозволенной охотой в лесу -- не потому, что он боялся, а потому, что не хотел рассердить лесничего. Он очень привязался к лесничему, ведь он спас ему жизнь. Если лесничий выходил, то Карр бежал впереди и осматривал дорогу; если он сидел дома, то Карр лежал у порога и следил за прохожими.
   Когда в доме бывало тихо, на дороге не слышалось никаких шагов и все соседи возились на своих огородах, Карр ходил играть с маленьким лосем.
   Вначале Карр им совсем не интересовался, но, всюду сопровождая хозяина, заглядывал также и в хлев, где лесничий поил лосенка молоком. Лесничий прозвал его Серошкурый, находя, что он лучшей клички не заслуживает, и Карр вполне согласился с этим. Ему казалось, что другого такого безобразного существа быть не может. Тело у лосенка болталось на длинных, тонких ногах, а огромная, неуклюжая, морщинистая голова свешивалась набок. Шкура его вся лежала складками, словно он надел шубу с чужого плеча. Он всегда был грустен и задумчив, но быстро вскакивал, завидев Карра, будто радовался его приходу.
   Лосенок с каждым днем худел и совсем не рос. Однажды, когда Карр прибежал, он не в силах был подняться ему навстречу. Карр вскочил в стойло, и у бедного лосенка что-то сверкнуло в глазах, словно исполнилось его заветное желание. После этого Карр каждый день навещал Серошкурого, вылизывал его, играл, и бегал с ним, и рассказывал ему, как живут лесные звери.
   Удивительно, что, с тех пор как Карр стал навещать лосенка, он начал поправляться и расти. За две недели он так вырос, что уж не помещался в маленьком стойле, и его должны были перевести в отдельный загон. Месяца через два ноги у него сделались настолько длинными, что он мог свободно перешагнуть через забор. Тогда лесничий посоветовал хозяину устроить для лося новое, большое и высокое помещение. Здесь Серошкурый прожил несколько лет и превратился в сильного и стройного зверя. Карр часто бывал у него, но уж не из сострадания, а потому, что между ними завязалась тесная дружба. Лось по-прежнему грустил, но Карр умел развлечь и развеселить его.
   Серошкурый прожил у лесничего пять лет, как вдруг хозяин завода получил письмо от какого-то заграничного зоологического сада с просьбой продать лося. Он серьезно отнесся к этому предложению; лесничий огорчился, но не смел противоречить, и было решено уступить лося. Карр узнал, в чем дело, и поспешил рассказать другу, что его собираются продать. Карр был очень взволнован, но лось принял известие спокойно и не выказал ни радости, ни огорчения.
   -- Неужели ты не будешь противиться? -- спросил Карр.
   -- А что толку? -- сказал лось. -- Я охотнее всего остался бы здесь, но раз меня продали, то надо покориться.
   Карр стоял и не сводил глаз с Серошкурого. Тот еще не вполне развился: у него не было таких раскидистых рогов, такого высокого горба и такой густой гривы, как у взрослых лосей, но все же хватило бы силы, чтобы постоять за свою свободу.
   "Видно, что он всю жизнь прожил в неволе", -- подумал Карр, но ничего не сказал.
   Он пришел в хлев только после полуночи, так как знал, что надо дать лосю выспаться, прежде чем вести с ним серьезный разговор.
   -- Ты, кажется, рад, Серошкурый, что тебя увозят? -- спросил Карр, притворяясь спокойным и веселым. -- Тебя поместят в большом саду, и ты будешь вести беззаботную жизнь. Только я думаю, что ты не должен покинуть этих мест, не повидав леса. У твоих товарищей есть поговорка, что лосю в лесу приволье, а ты даже ни разу не был там.
   Серошкурый поднял голову и перестал жевать.
   -- Я хотел бы посмотреть лес, но как же я переберусь через забор? -- сказал он со своей обычной вялостью.
   -- Правда, это совершенно невозможно при твоих коротких ногах, -- ответил Карр.
   Лось украдкой взглянул на Карра, который днем не раз перескакивал через забор, несмотря на свой маленький рост, подошел к изгороди, сделал прыжок и в мгновение ока очутился на свободе.
   После этого приятели отправились в лес. Стояла прекрасная лунная ночь, но под деревьями было темно, и лось шел совсем медленно.
   -- Не лучше ли вернуться? -- предложил Карр. -- Ты никогда еще не был в диком лесу и можешь поломать себе ноги.
   Тогда Серошкурый зашагал быстрее и увереннее. Карр повел его в ту часть леса, где росли вековые дубы. Сквозь их чащу даже ветер не мог проникнуть.
   -- Здесь твои соплеменники укрываются от холода и ненастья, -- сказал Карр. -- Здесь они даже зиму проводят под открытым небом. Пойдем, брат. Дома у тебя крыша над головою и хлев, как у домашней скотины.
   Серошкурый ничего не ответил, а только всею грудью вдыхал лесной аромат.
   -- Больше нечего смотреть? Это уже весь лес? -- спросил он.
   Карр пошел с ним к обширному болоту и показал ему бугры и трясины.
   -- Лоси спасаются за этими буграми, когда им грозит опасность, -- сказал он. -- Не знаю, как они умудряются скакать здесь, но ты, такой большой и грузный, наверно провалишься. По такой опасной дороге тебе нельзя ходить, да и незачем, за тобою охотники никогда не будут гнаться.
   Серошкурый ничего не ответил, но одним прыжком очутился на болоте. Ему нравилось, что кочки колеблются под его копытами. Он гонял по болоту взад и вперед и возвратился к Карру, ни разу не попав в трясину.
   -- Теперь мы видели весь лес? -- спросил он.
   -- О нет! -- ответил Карр.
   Он повел лося на опушку леса, где росли дубы, клены и липы.
   -- Здесь твои соплеменники едят листья и кору деревьев, -- сказал он. -- Они считают это прекрасной пищей, но тебя за границей будут кормить гораздо лучше.
   Лось был поражен видом тенистых деревьев, которые раскидывали над ним свой зеленый шатер. Он отведал дубовой коры и кленовых листьев.
   -- Вкусно, -- сказал он. -- Пожалуй, вкуснее клевера.
   -- Хорошо, что ты хоть раз попробовал, -- заметил Карр.
   Потом он взял с собою лося к маленькому лесному озеру. На его гладкой зеркальной поверхности отражались берега, подернутые легкой, прозрачной дымкой. Серошкурый остановился как вкопанный.
   -- Что это, Карр? -- спросил он. Ему никогда не доводилось видеть озер.
   -- Это вода, озеро, -- ответил Карр. -- Твои братья переплывают его от одного берега до другого. Ты вряд ли умеешь плавать, но зато мог бы выкупаться.
   Карр сам полез в воду и поплыл. Серошкурый еще долго стоял на берегу. Потом и он решился. Ему было необычайно приятно, когда вода мягкими и прохладными струями охватила его тело. Он хотел освежить также спину, сделал несколько шагов вперед и пустился вплавь. Плыл он вслед за Карром и прекрасно чувствовал себя в воде. Когда они вышли на берег, Карр спросил, не пора ли возвратиться домой.
   -- До утра далеко. Можно еще погулять в лесу, -- ответил Серошкурый.
   Они вступили в хвойную рощу. Скоро они вышли на поляну, освещенную луной; трава и цветы сверкали от ночной росы. Здесь паслись какие-то крупные лесные звери. Это был лось и несколько лосих с детенышами. Увидев их, Серошкурый внезапно остановился. На лосих и детенышей он почти не обратил внимания, зато пристально смотрел на старого лося с ветвистыми рогами, плотным горбом и бородкой под шеей.
   -- Кто это? -- спросил он дрожащим от волнение голосом.
   -- Его имя Царственный Рог, -- ответил Карр. -- Это твой соплеменник. У тебя со временем тоже будут такие широкие рога и грива, а если б ты жил в лесу, то водил бы такое же стадо.
   -- Если это мой соплеменник, то я подойду посмотреть на него поближе, -- сказал Серошкурый. -- Я никогда не думал, что зверь может быть таким красивым.
   Серошкурый подошел к лосю, но скоро опять вернулся к Карру, который оставался в чаще леса.
   -- Что, тебя плохо приняли? -- спросил Карр.
   -- Я сказал ему, что в первый раз вижу родственников, и предложил погулять вместе, но он прогнал меня и пырнул рогами.
   -- Ты хорошо сделал, что ушел, -- сказал Карр. -- Молодой лось, у которого только шишки на месте рогов, не должен вступать в драку со старым. Другой прослыл бы трусом за то, что отступил без сопротивления, но тебя это не касается, -- ты ведь скоро уезжаешь за границу.
   Не успел Карр договорить, как Серошкурый снова побежал на поляну. Старый лось встретил его недружелюбно, и они сцепились. Рога их переплелись, и старый лось заставил Серошкурого попятиться через всю поляну. Серошкурый еще не умел пользоваться своей силой, но на опушке леса он стал крепче упираться ногами, сильнее нажимать рогами и погнал своего противника обратно. Серошкурый дрался молча, а Царственный Рог фыркал и храпел. Теперь старый лось, в свою очередь, вынужден был попятиться через всю поляну. Вдруг раздался сильный треск. Это у старого лося отломился кусок рога. Он вырвался и убежал в лес. Карр все еще был в чаще, когда Серошкурый вернулся назад.
   -- Теперь ты видел все, что есть в лесу, -- сказал Карр. -- Не пойти ли домой?
   -- Да, пока довольно, -- ответил Серошкурый.
   Оба молча шли домой. Карр все время вздыхал, словно ошибся в расчете, а Серошкурый высоко держал голову и, казалось, был доволен приключением. Он без малейших колебаний направился к своей загородке, но, дойдя до нее, остановился. Здесь он взглянул на ограниченное пространство, где жил до сих пор, на протоптанную дорожку, на несвежий корм, на маленькое корыто, из которого он пил, на темную подстилку, на которой спал.
   -- Лось -- часть леса! -- воскликнул он, откинул голову и во всю прыть умчался в лес.

Беспомощный

   В глубине Мирного леса, в чаще сосен, ежегодно в августе выводились серо-белые ночные бабочки, известные под названием монашенки [Монашенка, или шелкопряд-монашенка -- ночная бабочка семейства волнянок, лесной вредитель (повреждает многие деревья, особенно ель, сосну, лиственницу, бук, дуб, граб, яблоню, березу); бабочки летают по вечерам, гусеницы кормятся ночью]. Они были мелкие и немногочисленные, и почти никто не обращал на них внимания. Полетав по лесу пару ночей, они откладывали несколько тысяч яичек на стволах деревьев и бездыханные падали на землю.
   С наступлением весны из яичек выползали пятнистые гусеницы, которые принимались есть сосновую кору. Несмотря на свою прожорливость, они не успевали причинить деревьям особого вреда, так как сами доставались в пищу птицам. От преследования птиц спасались каких-нибудь несколько сот гусениц.
   Те гусеницы, которым удавалось вырасти, вползали на ветки, опутывались белыми нитями и на несколько недель делались неподвижными куколками. Больше половины из них погибало. И хорошо, если к августу выводилась сотня бабочек.
   Уже много лет вели монашенки такое недолговечное и незаметное существование в Мирном лесу. Здесь не было ни одного такого малочисленного рода бабочек. И вероятно, они остались бы бессильными и безвредными, если бы не нашли себе неожиданного покровителя.
   Возрождение бабочек совпало с бегством лося из усадьбы лесничего. Серошкурый целый день бродил по лесу, чтобы освоиться. Уже после полудня пришел он к густым зарослям, за которыми оказалось открытое болотистое место. Посредине была лужа с черной водой, окруженная высокими соснами, на которых от старости или непогоды погибла вся кора. Серошкурому это место не понравилось, и он сейчас бы отправился дальше, да увидел, что около лужи рос зеленый камыш.
   Просунув голову между камышами, он нечаянно разбудил большую черную змею, которая спала в тени. Карр рассказывал лосю, что в лесу водятся ядовитые гады. Когда змея подняла голову и высунула свой раздвоенный язык, Серошкурый решил, что это опасное существо, и в испуге размозжил ей копытом голову, а потом пустился бежать.
   Не успел он скрыться из виду, как из лужи выползла другая змея, такой же величины и такого же цвета. Она подползла к убитой и лизнула в раздробленную голову.
   -- Неужели правда, что ты умерла, моя старушка Безвредная? -- горевала змея. -- Сколько лет мы прожили вместе! Как мы дружили, как хорошо чувствовали себя в болоте! И ведь мы были самыми старыми ужами в целом лесу. Ах, какое это для меня несчастье!
   Уж от горя извивался всем своим длинным телом. Под конец даже лягушки, всегда трепетавшие перед ним, прониклись к нему жалостью.
   -- Каким надо быть жестоким, чтобы убить несчастного, беззащитного ужа! -- стонала змея. -- Следует жестоко наказать убийцу.
   Уж некоторое время предавался печали, потом внезапно поднял голову.
   -- Как верно то, что я старейший уж в лесу и что мое имя Беспомощный, так верно и то, что я отомщу! Да, я не успокоюсь, пока этот лось не падет мертвым, как моя верная подруга!
   Уж произнес свой обет, свернулся клубочком и принялся размышлять. Однако это трудная задача для несчастного ужа -- придумать, как бы отомстить рослому и сильному лосю. Беспомощный думал два дня и две ночи, но только понапрасну ломал голову.
   Однажды ночью, когда уж лежал без сна, поглощенный своими думами, он вдруг услышал над головою какой-то шорох. Он приподнялся и увидел светлых бабочек, резвившихся между деревьями. Долго следил он за ними, потом вдруг зашипел и сладко заснул, видимо довольный тем, что ему взбрело на ум.
   На следующее утро уж пополз к гадюке Крюле, которая жила на скале, среди Мирного леса. Он рассказал ей о гибели своей подруги и просил ее взять на себя месть, так как она умеет жалить до смерти. Но Крюле была не расположена ссориться с лосями.
   -- Если я кинусь на лося, так он и меня убьет, -- сказала она. -- Старушки Безвредной все равно нет на свете, и мы не можем ее воскресить. Зачем же мне рисковать из-за нее?
   Услышав такой ответ, уж поднял голову на целый фут от земли и страшно зашипел.
   -- Виш-ш-ваш-ш! Виш-ш-ваш-ш! -- шипел он. -- У тебя хорошее оружие, но ты так труслива, что не можешь им пользоваться.
   Тут гадюка, в свою очередь, рассердилась.
   -- Ползи своей дорогой, старый Беспомощный! -- зашипела она. -- У меня в зубах есть яд, но я лучше приберегу его для кого-нибудь из своих единоплеменников.
   Однако уж не двигался с места, и еще долго змеи продолжали браниться. Когда гадюка в припадке сильного гнева перестала шипеть и только беззвучно шевелила языком, уж внезапно переменил тон.
   -- У меня есть к тебе еще одно дело, -- сказал он, понижая голос до ласкового шепота, -- но ты, кажется, не хочешь мне помочь.
   -- Если ты не потребуешь каких-нибудь безумств, то я всегда готова тебе услужить.
   -- На соснах около моего болота, -- начал уж, -- живут бабочки, которые летают по ночам в августе.
   -- Знаю, -- ответила Крюле. -- Что ж из того?
   -- Они самые маленькие и самые безвредные из крылатых жительниц леса, -- продолжал Беспомощный, -- ведь их личинки всего-навсего едят сосновую кору.
   -- Знаю, -- сказала Крюле.
   -- Я боюсь, что эти бабочки скоро совсем переведутся, -- сказал уж. -- Гусениц весною так истребляют!
   Крюле поняла, что он хочет приберечь гусениц для какой-то своей цели, и весьма предупредительно ответила:
   -- Хочешь, я скажу совам, чтобы они не трогали этих гусениц?
   -- Вот было бы хорошо! -- воскликнул Беспомощный.
   -- А может быть, замолвить словечко также дятлам и дроздам? -- спросила гадюка. -- Я рада услужить тебе, если речь не о глупостях.
   -- Спасибо за обещание, Крюле, -- сказал Беспомощный. -- Я очень рад, что обратился к тебе.

Бабочки монашенки

   Прошло несколько лет. Однажды Карр, по своему обыкновению, спал на крылечке. Было лето с короткими ночами, но уже рассвело, и даже солнце стало пригревать. Вдруг Карр проснулся оттого, что его кто-то окликнул.
   -- Это ты, Серошкурый? -- спросил он, так как привык, что лось навещал его почти каждую ночь. Ответа не последовало, но опять кто-то его окликнул. Ему показалось, что это голос Серошкурого, и он кинулся на зов.
   Карр слышал шаги лося, но не мог его догнать. Он бросился в чащу леса, не разбирая дороги. Карру было очень трудно уследить за ним.
   -- Карр, Карр! -- звал Серошкурый, но голос его звучал как-то странно.
   -- Иду, иду, -- отвечал Карр. -- Где же ты?
   -- Карр, Карр, видишь, там все сыплется, сыплется?
   Карр взглянул: с сосен густым дождем осыпалась кора.
   -- Вижу! -- крикнул Карр, а сам углублялся в лес за лосем.
   Серошкурый пробирался вперед через густые заросли, и Карр опять чуть не сбился со следа.
   -- Карр, Карр! -- отчаянно завопил Серошкурый. -- Чувствуешь ли ты, чем пахнет в лесу?
   Карр остановился и стал принюхиваться. Раньше он не обратил внимания, а теперь заметил, что сосны благоухали сильнее обыкновенного.
   -- Чувствую, -- ответил он, но не стал доискиваться причины, а еще скорее побежал за Серошкурым.
   Лось вдруг сделал такой прыжок, что Карр потерял его из виду.
   -- Карр, Карр! -- позвал он через минуту. -- Слышишь, как трещат сосны?
   Голос его был так печален, что мог растрогать и камни. Карр насторожился и услышал слабый, но непрерывный треск в ветвях, похожий на тиканье часов.
   -- Слышу, -- заявил Карр и дальше уже не бежал. Он понял, что лосю не надо, чтобы он следовал за ним. Серошкурый, видимо, хотел обратить его внимание на какое-то происшествие в лесу.
   Карр стоял под раскидистой сосною с толстой темно-зеленой корой. Когда он взглянул на дерево, то ему показалось, что кора шевелится. При ближайшем рассмотрении он убедился, что на ветвях кишат серо-белые гусеницы и обгладывают кору. На каждой ветке их было несметное количество, и все грызли и жевали. Деревья трещали под их челюстями. Обглоданная кора сыпалась на землю. От несчастных сосен шел такой сильный аромат, что у Карра дух захватывало.
   "На этой сосне почти не осталось коры", -- подумал он и посмотрел на соседнее дерево. Оно также было обглодано. "Что это значит? -- соображал Карр. -- Жалко красивых сосен. Пропали они совсем".
   Он ходил и осматривал одно дерево за другим. "Вот высокая сосна. Сюда гусеницы, наверное, не добрались, -- думал он. -- Однако высокое дерево пострадало так же, как и другие. А вот береза. Как?! И на березу залезли?! Видно, что лесничий сюда не заглядывает".
   Карр обошел чащу, чтобы узнать, как далеко забрались неприятельские полчища. Всюду слышался треск, чувствовался смолистый запах и осыпалась кора. Он нигде не останавливался. Ему было достаточно этих признаков, чтобы понять грозившую опасность: мелкие личинки могли уничтожить весь лес. Наконец он вышел на такое место, где не слышалось запаха сосновой смолы и где все было тихо. "Сюда их власть не простирается", -- подумал он, остановился и огляделся.
   Дело, однако, обстояло гораздо хуже: гусеницы уж окончили свою работу на этом участке, и деревья совсем обнажились от коры. Они стояли как мертвые и прикрывали их только спутанные нити, которые служили гусеницам дорожками и мостами.
   Здесь, среди вымирающих деревьев, стоял Серошкурый, поджидая Карра. Он был не один, а в обществе четырех старых лосей, пользовавшихся особенным уважением в лесу. Карр их знал. Это были: Горбатый, маленького роста, но с огромным горбом; красавец Царственный Рог; Долгогривый с мягкой пушистой шкурой и Могучий, когда-то живой и здоровый, а теперь старый и согбенный, заполучивший вдобавок во время последней осенней охоты пулю в бок.
   -- Что у вас делается в лесу? -- спросил Карр, подходя к лосям, которые стояли с опущенными головами, оттопыренными губами и задумчивым видом.
   -- Никто этого не понимает, -- ответил Серошкурый. -- Мелкие бабочки никогда не причиняли вреда, но в последние годы они страшно размножились и, кажется, могут уничтожить весь лес.
   -- Да, плохо, плохо! -- сказал Карр. -- Но я вижу, что мудрейшие в лесу собрались на совет; может быть, они придумают какое-нибудь средство.
   В ответ на это Горбатый медленно поднял тяжелую голову, тряхнул длинными ушами и произнес:
   -- Мы призвали тебя, Карр, затем, чтобы спросить, знают ли люди об этом несчастье.
   -- Нет, -- сказал Карр. -- Люди приходят в лес только охотиться, да и то редко. Им ничего не известно.
   -- Мы, старейшие в лесу, полагаем, -- заявил Царственный Рог, -- что нам собственными силами не справиться с этими насекомыми.
   -- Да, но люди -- это тоже великое несчастье, -- сказал Долгогривый. -- Кончится царство мира в нашем лесу!
   -- Что ж делать, нельзя дать лесу погибнуть, -- возразил Могучий. -- Другого выбора нет.
   Карр понял, что лосям трудно высказать свою мысль, и попытался им помочь.
   -- Вы, вероятно, хотите, чтобы я сообщил людям, что здесь происходит? -- спросил он.
   Лоси закивали головами.
   -- Тяжело прибегать к помощи людей, но иначе нельзя.
   Через минуту Карр уже бежал домой. Он спешил, озабоченный тем, что ему довелось узнать, как вдруг навстречу ему выполз огромный черный уж.
   -- Здравствуй! -- прошипел он.
   -- Здравствуй! -- ответил Карр на ходу. Он не хотел останавливаться, но уж преградил ему дорогу.
   "Может быть, и он тревожится за судьбу леса", -- подумал Карр и остановился.
   Уж заговорил с ним о великом происшествии.
   -- Прощай, мир и покой, если люди доберутся до леса, -- сказал он.
   -- Я тоже этого боюсь, -- ответил Карр, -- но старикам лосям лучше знать.
   -- Я научил бы, как поступить, -- сказал уж, -- если б за это исполнили мою просьбу.
   -- Ты не Беспомощный ли? -- насмешливо спросил Карр.
   -- Я тоже старый обитатель леса и знаю, как вывести эту напасть, -- ответил уж.
   -- Если тебе это удастся, -- сказал Карр, -- то вряд ли кто-нибудь откажет в твоей просьбе.
   Уж юркнул под древесные корни и продолжал разговор из своего безопасного убежища.
   -- Передай Серошкурому, -- сказал уж, -- что если он покинет Мирный лес и уйдет на север, где нет ни одного дуба, и назад не вернется, пока жив Беспомощный, то я пошлю болезнь и мор на гусениц, истребляющих сосны.
   -- Что ты говоришь? -- воскликнул Карр, и шерсть на его спине встала дыбом. -- Чем провинился перед тобою Серошкурый?
   -- Он убил самое дорогое для меня существо, и я хочу ему отомстить.
   Карр хотел кинуться на ужа, но он так ловко спрятался под корнями, что до него нельзя было добраться.
   -- Лежи ск олько хочешь, -- буркнул Карр. -- Мы обойдемся и без тебя.
   На следующий день хозяин завода шел с лесничим по дороге. Карр сначала бежал перед ними, но потом исчез из виду. В лесу послышался его лай.
   -- Это Карр поднял дичь, -- сказал владелец завода.
   Лесничий стал спорить.
   -- Карр уже много лет не охотится, -- возразил он и побежал в лес посмотреть, что там нашла собака. Владелец завода последовал за ним.
   Лай привел их в чащу леса, но там внезапно смолк. Они остановились и среди общей тишины услышали, как гусеницы работали челюстями, увидели, как осыпалась кора, и почувствовали сильный запах сосновой смолы. Заметили они также, что все деревья покрыты мелкими гусеницами, этими опасными врагами, которые могут истребить огромные лесные пространства.

Великая война с бабочками

   Следующей весной Карр однажды утром прибежал в лес.
   -- Карр, Карр! -- звал кто-то.
   Он оглянулся. Оказалось, он не ослышался. Это старая лисица стояла у своей норы и звала его.
   -- Скажи, пожалуйста, сделают ли люди что-нибудь для леса? -- спросила она.
   -- Разумеется! -- ответил Карр. -- Они работают не покладая рук.
   -- Они перебили всех лисиц, убьют и меня, -- продолжала она. -- Но это им простится, лишь бы они спасли лес.
   Стоило Карру показаться в лесу, как звери принимались его расспрашивать, спасут ли люди лес. На это не так легко было ответить, потому что люди и сами не знали, удастся ли им одолеть гусениц.
   Если вспомнить, какой страх и трепет внушал им старый Кольморден, то покажется удивительным, что почти сотня людей ежедневно ходили туда на работу, чтобы спасти лес от гибели. Они вырубали наиболее поврежденные деревья и мелкий кустарник и подрезали длинные ветки, чтобы гусеницы не могли перебираться с одного дерева на другое. Вокруг порченых деревьев они делали просеки и обкладывали их брусьями, обмазанными клеем, чтобы гусеницы не могли проникнуть на новые участки. Затем стволы деревьев также обмазывали клеем в виде широкого кольца. Этим способом рассчитывали помешать гусеницам спуститься с уже объеденного дерева: волей-неволей они должны были там застрять и пропасть от голода.
   Люди всю весну были заняты этой работой. Они надеялись на успех и с нетерпением ждали, чтобы гусеницы выползли из яичек. Все были уверены, что благодаря принятым мерам большинство гусениц погибнет голодной смертью.
   Разумеется, весною вывелось еще больше гусениц, чем прежде. Некоторые из них попадали на клей и оставались без пищи, но не все шло так, как рассчитывали люди. Хотя немало гусениц застряло в клею, но все же они кишмя-кишели по одну и по другую сторону границ. Где только их не было! Они расползались по дорогам, по заборам, по стенам домов, даже выбрались за пределы Мирного леса и проникли в другие участки Кольмордена.
   -- Конца этому не будет, пока не пропадут все деревья, -- говорили люди и не могли без слез смотреть на лес.
   Карр питал такое отвращение к гусеницам, что почти не выходил из дому. Однажды ему захотелось проведать Серошкурого. Он отправился в лес, обнюхивая землю. Под корнями того самого дерева, что и в прошлом году, лежал Беспомощный.
   -- Ты передал Серошкурому мое пожелание? -- спросил уж.
   Карр вместо ответа взвизгнул и попытался лапами схватить ужа.
   -- Нет? Так передай, -- продолжал Беспомощный. -- Как видишь, люди ничего не могут поделать с гусеницами.
   -- А ты и подавно, -- ответил Карр и убежал.
   Карр нашел Серошкурого, но лось был так расстроен, что даже не поздоровался, а прямо завел разговор про лес.
   -- Я сделал бы все на свете, чтобы только помочь этому горю, -- сказал он.
   -- Ну так я расскажу тебе, как ты можешь спасти лес, -- заявил Карр и передал ему пожелание Беспомощного.
   -- Будь на месте Беспомощного кто-нибудь другой, я беспрекословно удалился бы в изгнание, -- ответил Серошкурый. -- Но разве жалкий уж может обладать таким могуществом?
   -- Наверное, хвастает, -- сказал Карр. -- Ужи всегда уверяют, что они умнее всех.
   Серошкурый пошел немного проводить Карра. Вдруг Карр услышал, как дрозд с верхушки дерева закричал:
   -- Вот Серошкурый, который погубил лес! Вот он, погубитель!
   Карр ушам своим не верил. Через минуту на дорогу выскочил заяц. Увидев их, он остановился, крикнул:
   -- А вот Серошкурый, погубитель леса! -- и пустился бежать как встрепанный.
   -- Что это значит? -- спросил Карр.
   -- Не знаю, -- ответил Серошкурый. -- Должно быть, мелкие лесные звери недовольны, что я посоветовал обратиться к людям за помощью. Люди разорили их гнезда и норы, вырубая деревья.
   Приятели шли рядом, и Карр слышал со всех сторон голоса:
   -- Вот Серошкурый, погубитель леса!
   Серошкурый притворялся, что ничего не слышит, но Карр стал догадываться, отчего он так расстроен.
   -- Скажи, Серошкурый, -- поспешно спросил Карр, -- кого это ты убил? Про кого говорил уж?
   -- Почем я знаю? Тебе известно, что я никогда никого не убиваю.
   Вскоре им повстречались четыре старых лося -- Горбатый, Царственный Рог, Долгогривый и Могучий. Они шли медленно и задумчиво один за другим.
   -- Здравствуйте! -- крикнул Серошкурый.
   -- Здравствуй! -- ответили лоси. -- Мы как раз искали тебя, чтобы поговорить насчет леса.
   -- Вот в чем дело, -- начал Горбатый, -- мы узнали, что в лесу совершено преступление, которое осталось безнаказанным, и из-за этого погибает лес.
   -- Какое преступление?
   -- Кто-то убил безобидного зверя, которого даже не мог употребить в пищу. Это у нас в Мирном лесу считается преступлением.
   -- А кто ж это сделал? -- спросил Серошкурый.
   -- Говорят, лось. И мы хотели спросить тебя, не знаешь ли какой?
   -- Нет, -- ответил Серошкурый, -- я никогда не слышал, чтобы лось убил безобидное существо.
   Серошкурый простился и пошел дальше с Карром. Он еще больше пригорюнился и поник головой. Поравнялись они с гадюкой Крюле, которая лежала на своем излюбленном камне.
   -- Вот Серошкурый, погубитель леса! -- прошипела Крюле, как и другие звери.
   Серошкурый наконец потерял терпение. Он подбежал к змее и поднял копыто.
   -- Что ж, ты думаешь убить меня, как старую ужиху? -- сказала Крюле.
   -- Разве я когда-нибудь убил ужиху? -- спросил Серошкурый.
   -- Конечно. В первый день, когда ты пришел в лес, ты убил жену ужа Беспомощного, -- ответила Крюле.
   Серошкурый отскочил от Крюле и пошел опять рядом с Карром. Внезапно он остановился.
   -- Карр, это я совершил преступление. Я убил безвредное животное. Из-за меня теперь лес погибает.
   -- Что ты! -- воскликнул Карр.
   -- Передай Беспомощному, что Серошкурый сегодня же ночью отправляется в изгнание.
   -- Я передам, -- сказал Карр. -- Но ты знаешь: на севере опасные места для лосей.
   -- Неужели ты думаешь, что я останусь здесь после того, как причинил такое несчастье? -- спросил Серошкурый.
   -- Хоть не торопись! Подожди до утра!
   -- Помнишь, ты сам учил меня, что лосям в лесу приволье, -- сказал Серошкурый и с этими словами убежал от своего друга.
   Карр возвратился домой. Этот разговор встревожил его, и на следующий день он опять отправился в лес, чтобы поискать лося. Лося нигде не было; Карр понял, что он сдержал слово и покинул прежнее место жительства. Карр был в самом ужасном настроении. Он не мог понять, зачем Серошкурый послушался ужа. Что за глупости! Неужели уж способен что-нибудь сделать? Погруженный в эти мысли, Карр наткнулся на лесничего, который указывал пальцем на какое-то дерево.
   -- Что там? -- спросил стоявший рядом работник.
   -- На гусениц пришел мор, -- ответил лесничий.
   Карр был немало удивлен, но ему досадно было, что уж умудрился исполнить свое обещание. И все же Серошкурому придется долго оставаться в изгнании, пока гусеницы не вымрут все до единой. В минуту наибольшего огорчения у Карра мелькнула мысль, которая его немного утешила. "Нет надобности ждать, чтобы уж окончательно состарился. Не будет он вечно лежать под корнями дерева. А как только он прогонит гусениц, то я уж знаю, кто его загрызет!" -- думал Карр.
   Среди гусениц действительно появилась какая-то болезнь, но в первое лето она унесла еще не очень много жертв. Она вспыхнула незадолго до того, как гусеницы превращались в куколок. Из этих куколок вывелись миллионы бабочек, которые летали по ночам, как хлопья снега, и отложили бесчисленное множество яичек. На следующий год можно было ждать страшных опустошений.
   Опустошения настали, но не в лесу, а среди гусениц. Болезнь быстро распространялась. Заболевшие гусеницы переставали есть, забирались на верхушки деревьев и там умирали. Люди радовались их гибели, но еще больше радовались лесные звери. Карр ходил в бешеном восторге и думал о той минуте, когда ему можно будет загрызть Беспомощного.
   Однако гусеницы владели лесом на огромном протяжении, и даже во второе лето не все пали от мора; некоторые успели превратиться в куколок и в бабочек.
   Перелетные птицы приносили Карру известие о Серошкуром. Оказалось, что он жив и устроился недурно. Но птицы сообщили также, что его несколько раз преследовали охотники и он насилу спасся от них.
   Карр тревожился и тосковал. Однако пришлось ждать еще два года, пока гусеницы окончательно не перевелись. Услышав из уст лесничего, что лес в безопасности, Карр бросился искать Беспомощного. Однако, добравшись до чащи, он сделал печальное открытие: он не мог прыгать, не мог вынюхивать следов и плохо видел. Пока он ждал благоприятной минуты, старость незаметно подкралась к нему. Теперь уж он не мог загрызть ужа и не в силах был освободить своего друга Серошкурого от злейшего врага.

Месть

   Однажды Акка с Кебнекайсе со своей стаей сделала привал на берегу лесного озера, неподалеку от Кольмордена. Весна была поздняя, что нередко случается в горных местностях. Озеро еще было покрыто льдом, и лишь возле берега виднелась большая полынья. Гуси тотчас же бросились в воду, чтобы выкупаться и добыть пищу, а Нильс Хольгерссон, потерявший утром башмак, пошел по берегу между деревьями поискать чего-нибудь, чтобы обвязать себе ногу. Долго он бродил, но ничего подходящего не встречалось. Между тем ему было не по себе в лесу.
   "Я люблю равнины и озера, там все как на ладони, -- думал он. -- Еще если б буковый лес, то там были бы поляны; а березы и сосны растут так густо, что между ними нет и прохода. Удивляюсь, как люди это терпят. Если бы лес был мой, я б его давно вырубил".
   Наконец он нашел кусок березовой коры, которым мог обвернуть себе ногу. В это время он услышал шорох и, оглянувшись, увидел змею, которая юркнула в расселину. Она была необычайной длины и толщины, но мальчик заметил у нее по обеим сторонам головы белые пятна и не двинулся с места. "Это уж, -- сообразил он, -- значит, бояться нечего".
   Однако уж так ударил его в грудь, что он упал. Поднявшись, он побежал прочь, но уж бросился за ним. Почва была неровная, каменистая, и мальчик с трудом бежал. Уж гнался за ним по пятам. Вдруг мальчик увидел перед собою скалистую глыбу с гладкими боками. Он решил туда взлезть. "По крайней мере, уж оставит меня в покое", -- думал он. Но когда он добрался до верха, то увидел, что уж и дальше ползет за ним.
   На глыбе, около мальчика, лежал круглый камень величиною с человеческую голову. Он чуть держался, и можно было только удивляться, как он еще не свалился. Когда уж полез на глыбу, мальчик подскочил к круглому камню и толкнул его. Камень покатился, увлекая ужа за собою наземь, и придавил ему голову своею тяжестью. "Недурно, -- подумал мальчик и вздохнул с облегчением, когда уж сделал несколько резких движений, а потом сразу замер. -- Кажется, мне еще ни разу не приходилось подвергаться такой опасности".
   Не успел он перевести дух, как мимо него пролетела какая-то птица и опустилась на землю около змеи. Птица была красивая, блестяще-черного цвета. Мальчик поспешил укрыться за камнями. Он еще не забыл, как его похитили вороны, и боялся показываться без надобности. Черная птица ходила большими шагами около тела ужа и пробовала дотрагиваться до него клювом. Потом она замахала крыльями и закричала пронзительным голосом, от которого ушам стало больно:
   -- Здесь лежит мертвый уж! Кажется, это Беспомощный!
   Она еще раз прошлась взад и вперед и остановилась в раздумье, почесывая лапой затылок.
   -- Другого такого большого ужа не было в лесу. Это, наверное, он.
   Птица уже хотела запустить клюв в найденную падаль, но вдруг одумалась.
   -- Стой, Батаки! Ты не смеешь клевать ужа, пока не позовешь сюда Карра. Он не поверит, что Беспомощный умер, пока сам в этом не убедится.
   Мальчик старался сидеть смирно, но птица так забавно разговаривала сама с собою, что он не выдержал и рассмеялся. Птица услышала и вмиг очутилась на камнях. Мальчик быстро поднялся ей на встречу.
   -- Не ты ли ворон Батаки, приятель Акки с Кебнекайсе? -- спросил он. Птица пристально посмотрела на него и три раза кивнула головой.
   -- А ты странствуешь с дикими гусями, и тебя зовут Мальчик с пальчик?
   -- Есть грех, -- ответил мальчик.
   -- Вот хорошо, что я с тобой встретился. Ты, может быть, скажешь мне, кто убил ужа?
   -- Его убил камень, который я скатил, -- ответил мальчик и рассказал подробно, как все произошло.
   -- Очень ловко для такого карапузика, -- заявил ворон. -- Тут у меня есть друг, который очень обрадуется смерти ужа, и я тоже за это хотел бы тебе чем-нибудь услужить.
   -- Отчего ты так рад, что уж умер? -- спросил мальчик.
   -- О, это длинная история, -- ответил ворон. -- У тебя не хватит терпения ее выслушать.
   Мальчик стал уверять, что у него терпения хватит, и ворон рассказал ему историю о Карре, Серошкуром и Беспомощном. Когда он закончил, мальчик глубоко задумался.
   -- Ну, спасибо тебе, -- сказал он наконец. -- Теперь я лучше понимаю, что такое жизнь в лесу. Но где же Мирный лес?
   -- От него почти ничего не осталось, -- ответил Батаки. -- Можно подумать, что здесь был пожар. Большинство деревьев срублено, и много лет пройдет, пока они опять вырастут.
   -- Выходит, что уж заслужил свою смерть, -- сказал мальчик. -- А все-таки удивительно, как он мог наслать мор на гусениц?
   -- Может быть, он знал, что они иногда болеют, и это случайно совпало, -- объяснил Батаки.
   -- Пожалуй, но надо отдать справедливость, что он был очень умен. Мальчик замолчал. Ворон повернул голову и прислушался.
   -- Ага, вот и Карр, -- сказал он. -- То-то обрадуется, когда увидит, что Беспомощный умер!
   Мальчик посмотрел в ту сторону, откуда доносились голоса.
   -- Он разговаривает с дикими гусями, -- сказал Батаки. -- Сколько лет он ждал на берегу, чтобы услышать что-нибудь о Серошкуром!
   Ворон и мальчик спустились с камней и отправились к берегу. Все гуси вышли из воды и окружили старого пса. При взгляде на него можно было думать, что он вот-вот умрет от старости и слабости.
   -- Это Карр, -- сказал Батаки. -- Пусть он сначала послушает, какие вести принесли дикие гуси, а потом мы сообщим ему о смерти ужа.
   Разговор вела Акка.
   -- Дело было в прошлом году, во время нашего весеннего перелета, -- начала она. -- Однажды утром мы втроем пролетали над большим сосновым лесом, я, Юкси и Какси. Кроме темной хвои, мы ничего под собою не видели. Между деревьями еще лежал снег, и реки еще не тронулись, хотя по берегам снег стаял. Около деревушек и усадеб мы видели пустующие зимою серые загоны для скота. Там и сям вились узкие тропинки, где люди зимою рубили деревья. На берегу реки были сложены целые горы дров и строевого леса.
   Далее мы увидели трех охотников на лыжах. Они приближались к лесу со сворой собак. У каждого был за поясом нож, но не было ружья. Снег сверху подмерз, и охотники не держались тропинок, а шли напрямик. Видимо, у них была какая-то определенная цель.
   Мы, гуси, взлетели выше, и весь лес был перед нами как на ладони. Нам хотелось узнать, где же та дичь, которую ищут охотники, и мы принялись летать взад и вперед, заглядывая между деревьями. В густой чаще мы заметили что-то в роде больших камней, покрытых мхом. Но это не могли быть камни, потому что на них не было снега.
   Тогда мы быстро опустились посреди чащи. Камни зашевелились. Оказалось, что это лось и две лосихи. Лось встал и подошел к нам. Такого крупного и красивого лося нам еще никогда не приходилось видеть. Убедившись, что его разбудили всего-навсего дикие гуси, он опять лег.
   -- Не спи, старик, -- сказала я, -- беги скорее отсюда. В лес идут охотники.
   -- Спасибо, гусыня, -- ответил лось сонным голосом, -- но ты знаешь, что мы миролюбивые звери. Охотники, наверное, ищут лисиц.
   -- Лисьих следов в лесу сколько угодно, но охотники не обращают на них внимания. Поверь мне, старик! Они знают, что здесь есть лоси, и идут убить вас. С ними нет ружей, а только копья и ножи, так как в это время года они не смеют стрелять.
   Лось лежал спокойно, но лосихи встревожились.
   -- Может быть, гуси и правы, -- сказали они и хотели встать.
   -- Лежите смирно! -- заявил лось. -- Сюда, в чащу, не проберется ни один охотник. Ручаюсь вам.
   Так как ничего не удалось поделать, мы опять поднялись вверх, но летали над этим участком, чтобы проследить, что будет дальше.
   Не успели мы взлететь на обычную высоту, как увидели, что лось вышел из чащи. Он обнюхал воздух и пошел прямо навстречу охотникам. Сухие сучья трещали под его копытами. По дороге было большое обнаженное болото. Он стал посреди болота, где его ничто не защищало. Там он пробыл до тех пор, пока охотники не вошли в лес. Тогда он побежал, но не туда, где находились лосихи, а в противоположном направлении. Охотники спустили собак и сами погнались за ним на лыжах так быстро, как только могли.
   Лось откинул голову и мчался во весь опор. Снег взлетал из-под его копыт и окутывал его белым туманом. Собаки и охотники остались далеко позади. Он остановился, как будто приглашая их за собою, и, когда они его завидели, вновь помчался словно стрела. Мы поняли, что он хотел увлечь охотников подальше от того места, где лежали лосихи, и, чтобы спасти их, сам подвергался опасности. И никто из нас не хотел улетать, пока мы не узнаем, чем все это кончится.
   Охота продолжалась в том же духе несколько часов. Мы удивлялись, что охотники гнались за лосем, не имея с собою ни одного ружья. Неужели же они надеялись догнать такого скакуна? Но лось понемногу замедлял бег. Он стал осторожнее погружать ноги в снег, а когда вытаскивал их, то мы заметили следы крови. Тогда мы поняли, на что рассчитывали охотники: они надеялись на снег. Лось был грузный и поминутно проваливался в сугробы, а твердый наст резал ему ноги. Он сцарапывал шерсть и ранил кожу, причиняя сильную боль.
   Охотники и собаки могли держаться на плотной корке снега и продолжали гнаться за лосем. Он бежал не останавливаясь, хотя стал шататься и прихрамывать и сильно фыркал. Он, несомненно, получил большие раны и с трудом пробирался по снегу. Наконец терпение его истощилось. Он остановился и подпустил к себе охотников и собак, чтобы вступить с ними в бой. В это время он поднял голову и, увидав нас, диких гусей, крикнул:
   -- Дождитесь конца, гуси! А когда в следующий раз полетите через Кольморден, разыщите там пса Карра и скажите ему, что его друг Серошкурый умер с честью!
   Когда Акка произнесла эти слова, старый Карр приблизился к ней на два шага и сказал:
   -- Серошкурый всегда вел себя молодцом. Он знал мой характер и понимал, как мне приятно будет слышать, что он умер с честью. Скажи еще...
   Он вильнул хвостом и поднял голову, чтобы придать себе смелую и горделивую осанку, но тотчас опять съежился.
   -- Карр, Карр! -- послышался из леса человеческий голос.
   Старый пес поспешно вскочил.
   -- Это хозяин зовет меня, -- заявил он, -- и я не боюсь идти за ним. Я видел, как он зарядил ружье, и мы совершим вместе последнюю прогулку. Спасибо, гусыня. После того, что ты мне рассказала, я могу спокойно умереть.

XXIII.
Прекрасный райский сад

   Воскресенье, 24 апреля.
   
   На следующий день дикие гуси полетели к северу через Сёрмланд. Мальчик смотрел на ландшафт и думал, как эта местность не похожа на все, что ему приходилось видеть раньше. Здесь не было ни обширных равнин, как в Сконе и в Эстергётланде, ни бесконечных лесов, как в Смоланде, а было всего понемножку. "Словно взяли большое озеро, большую реку, большой лес, большую гору, разбили всё на мелкие кусочки, смешали и как попало разбросали по земле", -- думал мальчик.
   Кругом он видел только маленькие долины, маленькие озера, маленькие холмы, маленькие рощи. Ничто не достигало больших размеров. Стоило равнине немного протянуться, как дорогу ей загораживал холмик, а стоило холмику немного подняться, как опять начиналась равнина. Сколько-нибудь значительное озеро сейчас же суживалось в реку, а река вскоре расширялась в новое озеро. Гуси пролетали над морским берегом, и мальчик видел, что здесь даже море не имеет обширной поверхности, а все усеяно островками. Разнообразие было огромное. Хвойные леса чередовались с лиственными, поля с болотами, барские усадьбы с крестьянскими хижинами.
   На полях не видно было людей, но зато они ехали и шли по дорогам. Даже из маленьких лесных домиков на опушке Кольмордена выходили люди в черных костюмах с молитвенниками и носовыми платками в руках. "Сегодня воскресенье", -- вспомнил мальчик и стал смотреть на праздничную толпу. С одной стороны шла свадебная процессия, с другой двигались похороны. Барские коляски, крестьянские тележки, лодки на озере подвозили людей к церкви.
   Мальчик пролетел над церковью в Бьёрквике, потом над Беттной, Блэкстой, Вадсбро, Шёльдинге и Флодой [Беттна, Блэкста, Вадсбро, Шёльдинге, Флода -- церкви XII в.]. И на протяжении всего пути мальчик слышал благовест. Колокольный звон удивительно красиво звучал в высоте. Казалось, что прозрачный воздух весь наполнен звуками. "Наверное, эта местность мне всегда будет напоминать благовест", -- думал мальчик.
   И ему представилось, что он в другом мире, но заблудиться не может, так как церковные колокола своими могучими голосами выводят его на путь истинный. Они пролетели порядочное расстояние над Сёрмландом, как вдруг мальчик увидел черную точку, которая двигалась внизу, под ними. Сначала он думал, что это собака, но странно -- она держалась того же направления, что и дикие гуси. Она мчалась по равнинам и лесам, перескакивала через овраги и заборы, ее не смущали никакие препятствия.
   -- Как будто похоже на лиса Смирре, -- сказал мальчик. -- Надо лететь поскорее.
   Дикие гуси полетели во весь дух и не замедлили полета до тех пор, пока Смирре не скрылся из виду. Тогда они сделали большой крюк на восток и на юг, словно поворачивали обратно к Эстергётланду. "Пусть теперь Смирре поищет нас, после того как Акка свернула в сторону и полетела другим путем", -- думал мальчик.
   К вечеру гуси пролетали над старинным поместьем, Большим Юлё. Высокий белый дом был окружен парком, а позади Большого Юлё лежало озеро с извилистыми, холмистыми берегами. Местечко было приветливым и уютным, и, пролетая над усадьбой, мальчик невольно вздохнул. Он думал, отчего бы после утомительного дня не остановиться здесь, а не в топком болоте или на холодных льдинах.
   Разумеется, об этом нечего было и помышлять. Гуси свернули от усадьбы на север и вскоре прилетели на лесную поляну, которая была так затоплена водой, что лишь кое-где виднелись кочки. Худшего ночлега у мальчика не было за все время путешествия.
   Несколько минут он в нерешимости сидел на спине своего гуся и оглядывался по сторонам, потом слез и большими прыжками стал перебираться с кочки на кочку, пока не вышел на дорогу, которая вела к усадьбе.
   В этот вечер в домике арендатора собрались несколько человек. Они беседовали у огня о весенних работах, о погоде, о последней проповеди, но, когда все это им наскучило, стали просить старуху, мать арендатора, рассказать им какую-нибудь страшную историю.
   Известно, что нигде в Швеции нет таких имений и таких жутких рассказов о привидениях, как в Сёрмланде. Старуха в дни своей юности служила у разных знатных господ и столько повидала на своем веку, что могла рассказывать всю ночь напролет. Она рассказывала так хорошо и складно, что слушатели ловили каждое слово. Несколько раз они тревожно спохватывались, так как старуха вдруг останавливалась и спрашивала, не слышат ли они шороха.
   -- Тут, кажется, кто-то ходит, -- говорила она.
   Однако другие ничего не слышали. Когда старуха рассказала несколько преданий об окрестных усадьбах, кто-то спросил, не было ли каких-нибудь особых событий в Большом Юлё.
   -- Как не быть, -- ответила старуха.
   И всем захотелось узнать предание о родных местах. Старуха стала рассказывать, что когда-то к северу от Большого Юлё, на холме, где теперь нет ничего, кроме леса, стоял замок, окруженный прекрасным садом. Однажды в этот замок приехал владетельный князь по имени Карл, которому тогда был подчинен весь Сёрмланд. Наевшись и напившись, он вышел в сад и долго смотрел на видневшееся вдали озеро с красивыми берегами. Он стоял, любовался и думал, что нет местности прекраснее Сёрмланда, и вдруг услышал за своей спиною глубокий вздох. Оглянувшись, он увидел старого поденщика, опиравшегося на лопату.
   -- Это ты так тяжко вздыхаешь? -- спросил Карл. -- Что с тобою?
   -- Как мне не вздыхать, когда я изо дня в день должен копать землю, -- ответил поденщик.
   Господин рассердился. Он не любил, когда люди жаловались.
   -- Только и всего? -- воскликнул он. -- А я почитал бы себя счастливым, если бы весь век копал землю в Сёрмланде.
   -- Да исполнится ваше желание! -- сказал поденщик.
   Говорят, что Карл и после смерти в могиле не находит покоя и каждую ночь появляется в Большом Юлё, чтобы копать землю в своем саду. Теперь уж больше нет ни замка, ни сада, на их месте простой лес; но если кто в темную ночь проходит лесом, то может увидеть прежний сад. На этом месте старуха прервала рассказ и оглянулась.
   -- Здесь кто-то прошел? -- спросила она, указывая на темный угол комнаты.
   -- Нет, матушка! -- ответила ей невестка. -- Вчера я видела, что крысы прогрызли в углу большую дыру, но сегодня у меня было столько дел, что я не успела ее забить. Рассказывайте дальше! Вы остановились на том, что иногда можно увидеть прежний сад.
   -- Как же, мой отец видел его собственными глазами, -- продолжала старуха. -- Однажды летней ночью он возвращался лесом и вдруг увидел перед собою высокий забор. За забором росли редкие деревья, и на них было столько цветов и плодов, что ветки свешивались до самой земли. Отец подошел ближе, удивляясь: откуда взялся сад? В это время открылась калитка, из нее вышел садовник и предложил отцу осмотреть сад. Он был одет как рабочий и держал в руках лопату. Отец хотел пойти за ним, но заглянул ему в лицо и увидел завитки на лбу и острую бородку. Он сразу узнал Карла, так как портреты владетельного князя имелись у всех господ, где отец...
   Рассказ опять прервался. Дрова в камине затрещали, и на пол посыпались искры и головешки. На минуту все темные углы осветились, и старухе показалось, что у крысиной норы сидит карлик и прислушиваясь к ее рассказу, но он тут же исчез, словно сквозь землю провалился. Невестка взяла совок и метлу, собрала рассыпавшиеся угли и опять села на место.
   -- Можно продолжать, матушка, -- сказала она, но старуха больше не хотела рассказывать.
   -- На сегодня довольно, -- объявила она, и голос ее звучал как-то странно.
   Все приставали с просьбами, но невестка заметила, что старуха побледнела и руки у нее затряслись.
   -- Нет, матушка устала и должна прилечь, -- возразила она.
   Вскоре после этого мальчик возвратился в лес к диким гусям. Он шел, грыз морковку, которую добыл в погребе, и радовался, что мог вкусно поужинать и провести несколько часов в теплой комнате. "Ах, если бы еще найти хороший ночлег", -- думал он.
   Он решил, что лучше всего провести ночь на густой придорожной сосне, полез наверх и сплел несколько мелких веток, так что получилась удобная постель. Когда он улегся, то стал припоминать все, что ему пришлось услышать. В особенности его интересовал владетельный князь Карл, блуждающий по Большому Юлё. Он крепко заснул и проспал бы до утра, если б его не разбудил скрип железного засова. Быстро стряхнув с себя сон, он огляделся. Как раз под ним был забор в человеческий рост, за которым виднелись деревья, сгибавшиеся под тяжестью фруктов.
   Сначала он ничего не мог понять. В том месте, где он расположился на ночлег, не было никаких плодовых деревьев. Но тотчас же память вернулась к нему, и он сообразил, что это за сад.
   Удивительнее всего было то, что он ничуть не испугался. Напротив, ему страшно захотелось войти в сад. На сосне, где он примостился, было темно и холодно, а в саду -- светло, розы и фрукты грелись на солнце. Недурно бы очутиться там после голода и слякоти!
   Пробраться в сад было нетрудно. Напротив сосны, на которой ночевал мальчик, оказалась калитка, и старый садовник только что отпер железный засов. Он стоял у калитки и смотрел в лес, словно кого-то поджидал.
   В один миг мальчик спустился вниз, подошел к нему, снял свою шапочку и спросил, можно ли осмотреть сад.
   -- Можно, -- ответил садовник хриплым голосом. -- Войди!
   Он опять задвинул засов, повесил тяжелый замок и запер его, а ключ положил себе за пояс. Лицо у него было неприветливое, с большими усами, остроконечной бородкой и крючковатым носом. Если бы на нем не было синего фартука садовника и в руках он не держал лопату, то мальчик принял бы его за старого солдата.
   Садовник пошел по дорожке такими большими шагами, что мальчик должен был бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним. Садовник шел по узенькой тропинке, и мальчику приходилось идти по краю газона, но он боялся споткнуться в траве и побежал позади своего спутника.
   Мальчик понимал, что садовник со своей стороны считает большим одолжением сопровождать по саду такого карапуза, и не осмелился задать ему ни одного вопроса. Время от времени садовник обращался к мальчику с каким-нибудь словом. За забором виднелся густой лес, и садовник сказал, что название этого леса -- Кольморден.
   -- Какой он огромный! -- заметил мальчик, но садовник не слушал, что он говорит.
   Вскоре они вышли из кустов, и мальчик увидел значительную часть сада. Оказалось, что сад вовсе не так велик, как можно было подумать. С запада и с юга он был обнесен высоким забором, а с севера и с востока примыкал к озеру, и там никакой ограды не было.
   Садовник остановился, чтобы подвязать виноградную лозу, и мальчик мог оглядеться. Хотя он не много садов повидал на своем веку, но понял, что этот не похож на другие. Должно быть, он был разбит на старинный манер, так как теперь не встретишь в саду такого множества маленьких клумб, маленьких питомников, маленьких газонов, маленьких беседок, а также маленьких прудиков и извилистых каналов.
   Кругом были роскошные деревья и прекрасные цветы, а в каналах сверкала прозрачная вода. Мальчику казалось, что это рай земной. Он всплеснул руками и воскликнул:
   -- Никогда в жизни не видел ничего подобного! Что это за сад?
   Садовник обернулся и сказал сиплым голосом:
   -- Это сад Сёрмланд. Неужели ты не знаешь? Он всегда считался одним из богатейших садов в нашей стране.
   Мальчик немного удивился его ответу, но размышлять было некогда -- многое еще нужно было осмотреть. Как ни красив был сад, но мальчика больше интересовали крошечные павильоны и беседки. Они встречались на каждом шагу, особенно по берегам маленьких прудиков и каналов. Это не были настоящие дома; видимо, они предназначались для таких же карликов, как он, и пленяли своим изяществом. А сколько разнообразия! Одни напоминали замки, другие -- церкви, третьи -- мельницы, четвертые -- крестьянские хижины. Мальчику хотелось войти в каждый из этих домиков, но он должен был следовать за садовником. Вскоре они пришли к зданию, которое было выше и красивее других, -- в три этажа, с фронтоном и большими флигелями. Оно стояло на холме, а перед ним были разбиты цветники. Дорогу к нему пересекали несколько каналов, через которые были перекинуты изящные мостики. Мальчик по-прежнему не отставал от садовника, но, поравнявшись с этим зданием, невольно вздохнул. Его строгий спутник услышал и остановился.
   -- Это Эриксберг, -- сказал он. -- Если хочешь, можешь войти, но берегись фру Пинторп! [*]
   
   [*] -- Говорят, что прежняя хозяйка замка Эриксберг -- фру Пинторп -- за все свои злодеяния была наказана сатаной. Говорят, ее призрак не раз навещал замок, который прежде назывался Пинторп.
   Как гласит предание, жил некогда в Пинторпе дворянин. Умирая, он оставил все свое имущество вдове. Однако, вместо того чтобы быть доброй хозяйкой для своих многочисленных домочадцев, она всячески эксплуатировала их и очень жестоко обращалась с ними. Под ее замком были глубокие темницы, в которых томилось много невинных людей. Она натравливала злых собак на детей и нищих; если кто-то не приходил на работу вовремя, то обязательно возвращался вечером домой с рубцами на спине.
   Однажды ранним утром, когда мужчины пришли на работу, фру из Пинторпа стояла на ступенях замка и увидела, что один бедный батрак пришел слишком поздно. Вне себя от ярости, она осыпала его оскорблениями и упреками и приказала ему срубить самый большой дуб во всем поместье и принести его кроной вперед во двор замка до наступления вечера. И если он не выполнит приказание в точности так, как она сказала, она выгонит его из его хижины, и все, что у него есть, перейдет к поместью.
   С тяжелыми мыслями о суровом приговоре батрак отправился в лес; там он встретил старика, который спросил его, почему он так несчастен.
   -- Мне конец, если наш Господь в Своей милости не поможет мне, -- вздохнул несчастный и рассказал, что ему приказала сделать фру Пинторп.
   -- Не волнуйся, -- сказал старик, -- сруби этот дуб, сядь на ствол, а Эрик Джилленстьерна и Сванте Банер отнесут его в замок.
   Батрак сделал, как сказал ему старик; начал рубить, и с третьего удара дерево с оглушительным грохотом упало. Затем он уселся на ствол лицом к кроне, и дерево стало подвигаться вперед, как будто его тянули лошади. Вскоре оно понеслось так быстро, что столбы и садовые изгороди разлетелись во все стороны, как щепки. В тот момент, когда верхушка дерева ударилась о ворота замка, один из невидимых носильщиков споткнулся, и послышался голос: "Что ты падаешь, Сванте?"
   Фру Пинторп стояла на ступенях у входа в замок (она хорошо знала, кто помогал этому человеку), но, вместо того чтобы сжалиться, стала ругать и проклинать батрака и наконец пригрозила посадить его в темницу.
   Вдруг земля затряслась -- и перед замком возникла черная карета, запряженная двумя черными лошадьми. Красивый джентльмен, одетый в черное, вышел из кареты, поклонился фру и велел ей собираться и следовать за ним. Дрожа от страха (она хорошо знала, кто этот незнакомец), она стала умолять об отсрочке на три года, но черный джентльмен был непреклонен. Она попросила три месяца -- снова отказ. В конце концов она попросила три недели, а затем три дня, но ей было отведено только три минуты, чтобы навести порядок в доме.
   Когда фру Пинторп поняла, что ничего уже нельзя изменить, она попросила, чтобы, по крайней мере, капеллану, горничной и камердинеру позволили сопровождать ее. Эта просьба была удовлетворена, и они сели в карету. Лошади сразу тронулись, карета умчалась так быстро, что люди, оставшиеся в замке, разглядели только черную полоску.
   Карета подъехала к великолепному замку, и джентльмен в черном повел их наверх по ступеням лестницы. Наверху, в большом зале, фру сняла свои дорогие одежды и надела грубое пальто и деревянные башмаки. Затем черный джентльмен трижды до боли расчесал ей волосы, трижды протанцевал с нею, пока она не выбилась из сил.
   После первого танца фру попросила разрешения отдать ее золотое кольцо камердинеру -- и оно обожгло его палец как огнем. После второго танца она отдала своей горничной связку ключей -- и руку девушки обожгло словно раскаленным железом. После третьего танца в полу открылся люк -- и фру исчезла в пламени и в облаке дыма.
   Капеллан, стоявший к ней ближе всех, с любопытством посмотрел вниз, в отверстие, куда провалилась его госпожа; из глубины вылетела искра и попала ему в глаз, так что он навсегда ослеп на один глаз.
   Когда все закончилось, черный джентльмен позволил слугам вернуться домой, но категорически запретил им оглядываться по дороге. Они поспешно сели в карету, дорога была широкая и ровная, лошади мчались. Но горничная не выдержала и оглянулась. И в ту же минуту лошади, карета и дорога исчезли, а путники очутились в диком лесу. Им потребовалось три года, чтобы выбраться оттуда и вернуться в Пинторп.
   
   Мальчик не заставил себя просить и побежал через тенистую аллею, через мостики и цветники прямо к подъезду.
   Все было как будто приспособлено к его росту. Он свободно ходил по лестницам, мог отворить любую дверь. Такой роскоши, как здесь, он никогда и во сне не видел. Дубовые паркеты блестели, лепные потолки были расписаны. На стенах висели картины, везде стояла золоченая мебель с шелковой обивкой. Он проходил через комнаты, заставленные книжными шкафами, и через залы, где в стеклянных витринах хранились драгоценности.
   Как он ни торопился, но не успел осмотреть и половины дома, когда садовник окликнул его. Он прибежал и увидел, старик от нетерпения кусает усы.
   -- Ну что? -- спросил он. -- Видел ты Пинторп?
   Мальчик ответил, что никого не видел, и старик насупился.
   -- Пинторп обрела покой, а я нет! -- воскликнул он, и в голосе его звучало отчаяние.
   Садовник зашагал дальше, а мальчик бежал за ним, стараясь по дороге осмотреть все достопримечательности. Они обогнули пруд, который был немного больше остальных. Среди зелени и цветов виднелись белые домики, похожие на барские усадьбы. Садовник, проходя мимо, говорил их названия. Потом он свернул по лесной тропинке к новому прудику, но тут мальчик прямо ахнул от восторга. Старик остановился. Перед ними был мостик, который вел к замку на островке среди пруда.
   -- Если хочешь, можешь сбегать и осмотреть Вибюхольм, -- сказал садовник, -- но берегись Белой Дамы!
   Мальчик, разумеется, не заставил себя просить. В замке было столько картин на стенах, что он показался ему похожим на хорошенькую книжку. Мальчик охотно провел бы там всю ночь, но садовник стал звать его:
   -- Иди назад! Пора! Что мне, стоять и ждать какого-то мальчишку? Когда мальчик перебежал через мостик, он спросил:
   -- Ну что? Видел Белую Даму?
   Мальчик ответил, что не видел ни души.
   Тогда старик в сердцах так ударил лопатой по камню, что он расско- чился надвое, и сказал с глубоким отчаянием:
   -- Белая Дама из Вибюхольма обрела покой, а я нет!
   Садовник повел мальчика в западную часть сада, которая имела совсем другой вид. Здесь зеленые лужайки чередовались с грядками капусты, клубники и с кустами смородины и крыжовника. Встречались также домики вроде крестьянских, большею частью красного цвета. Они были обвиты хмелем или окружены вишневыми рощами. Садовник указал мальчику на маленький простой дом, похожий на кузницу.
   -- Это знаменитый завод Эскильстуна, -- сказал он. -- Можешь пойти и посмотреть.
   Мальчик вошел и увидел множество вертящихся колес, тяжелых молотов и токарных станков. Он так увлекся, что готов был остаться здесь на всю ночь, но садовник опять позвал его.
   Они отправились вдоль озера в северную часть сада. Берег был извилистый и весь состоял из мысов и бухт. В бухтах находились мелкие островки, отделенные от берега узкими проливами. Островки тоже относились к саду и изобиловали растительностью.
   Мальчик переходил от одного красивого местечка к другому, но не остановился до тех пор, пока не увидел оригинальную красную церковь. Она находилась на одном из мысов среди богатейшего фруктового сада. Садовник хотел ее миновать, но мальчик набрался смелости и попросил позволения войти туда.
   -- Иди, -- сказал старик, -- но берегись епископа Рогге! Может быть, он и поныне здесь, в Стренгнесе.
   Мальчик зашел в церковь, осмотрел старинные гробницы и красивую ризницу. Ему очень понравился рыцарь в золотых латах, помещавшийся в отдельной комнате у входа. Здесь тоже было столько интересного, что мальчик готов был остаться на всю ночь, но волей-неволей нужно было уйти -- садовник ждал.
   Когда мальчик выходил из церкви, садовник наблюдал за совою, которая преследовала маленькую птичку. Старик засвистел, и пташка села ему на плечо; сова погналась за своей добычей, но старик отпугнул ее лопатой.
   "Он не такой страшный, как кажется", -- подумал мальчик, увидев, как садовник спас несчастную пташку.
   Старик тотчас же обратился к нему с вопросом, видел ли он епископа Рогге. Мальчик ответил отрицательно, и садовник гневно воскликнул:
   -- Епископ Рогге обрел покой, а я нет!
   Вскоре они поравнялись с самым изящным из многочисленных кукольных домиков. Это была крепостная стена с тремя круглыми массивными башнями, а за нею виднелся замок.
   -- Можешь войти и посмотреть, если есть охота! -- сказал садовник. -- Это Грипсхольм [*]. Но берегись, как бы здесь не встретиться с королем Эриком!
   
   [*] -- В 1838 г. замок Грипсхольм посетил В. А. Жуковский. Он вспоминал: "Наконец я глазами увидел один из тех шведских замков, о которых так много было рассказано моему воображению во время оно. Шведские замки, возвышающиеся на берегу озер, посреди лесистых скал, имеют особенную репутацию: в каждом гнездится привидение... За столом мне сказали, что из всех комнат замка та именно, которая была отведена мне для ночлега, была особенно предпочитаема теми привидениями, кои издавна выбрали его местом своего пребывания. Это заставило меня задуматься -- и то, что нас окружало, получило в глазах моих какую-то сверхъестественную таинственность. Огромные старинные портреты подымались неподвижным фронтом и представляли ряд безмолвных зрителей, как будто пришедших с того света узнать, что делает поколение нашего века, -- и что же вижу! Бледная фигура с оловянными глазами, которые тускло светились сквозь очки, надвинутые на длинный нос, смотрит на меня пристально. Я невольно вздрогнул. Фигура тронулась, прошла мимо зрителей так тихо и медленно, что, казалось, не шла, а веяла, и вдруг пропала. Кто была эта гостья -- не знаю. Но мне пришло в голову, что это был образчик того явления, которое ожидало меня ночью".
   
   Мальчик вошел через ворота в большой треугольный двор, окруженный низкими постройками. На вид они не представляли ничего интересного, и мальчик не стал даже их осматривать. Он взглянул только на большие пушки, стоявшие тут же, и побежал дальше. Через другие ворота он вошел во второй двор с великолепным замком. В замке был ряд больших старинных комнат; на потолках виднелись балки, стены были увешаны портретами мужчин и дам в старинных тяжелых одеяниях.
   Этажом выше мальчик нашел более уютные и веселые комнаты. Он догадался, что находится в королевском дворце, так как видел перед собою великолепные портреты королей и королев. На второй этаж вела витая лестница, около которой было расположено множество комнат. Здесь была светлая зала с роскошной белой мебелью, маленький театр, а рядом тюрьма -- комната с каменными стенами и решетчатыми окнами. Пол тюрьмы был вытоптан тяжелой поступью заключенных, которые шагали взад и вперед, тоскуя по свободе.
   Было на что посмотреть, и мальчик готов был остаться во дворце на несколько дней, но услышал зов старика и должен был повиноваться.
   -- Видел ты короля Эрика? -- спросил садовник, когда мальчик вышел. Мальчик никого не видел, и старик сказал с еще большим отчаянием, чем раньше:
   -- Король Эрик обрел покой, а я нет!
   После этого они пошли в восточную часть сада. Здесь они увидели купальни и старый замок, но больше достопримечательностей не было. Местность состояла преимущественно из скал и шхер, и чем дальше, тем становилась пустыннее.
   Потом они свернули на юг, и мальчик сразу узнал Кольморден. По этой примете он догадался, что они приближаются к выходу. Он был очень доволен всем увиденным и подле железной калитки хотел поблагодарить садовника, но тот его не слушал. У самой калитки он обернулся к мальчику и, протягивая лопату, сказал:
   -- На, подержи, пока я отопру засов!
   Мальчику стало совестно, что пришлось доставить старику столько хлопот, и он воскликнул:
   -- Не беспокойтесь! Из-за меня не стоит отодвигать тяжелый засов!
   С этими словами он пролез между прутьями калитки, что при его росте не представляло ни малейшего труда.
   Мальчик думал угодить садовнику и был очень удивлен, когда он пришел в ярость, затопал ногами и стукнул кулаком по решетке.
   -- Что такое? Что такое? -- спросил мальчик. -- Я только хотел избавить вас от лишних хлопот. За что же вы на меня сердитесь?
   -- Еще бы мне не сердиться! -- сказал старик. -- Если б ты взял у меня лопату, то остался бы здесь копать землю, а я был бы освобожден. А теперь мне придется мучиться бог знает сколько!
   Он тряс калитку в бессильной злобе, но мальчик почувствовал в душе сострадание к нему и хотел как-нибудь его утешить.
   -- Не огорчайтесь, князь Карл Сёдерманландский, -- сказал он, -- никто ведь не умеет так хорошо окапывать сад, как вы.
   Старый садовник сразу притих и замолчал, а мальчику показалось, что его суровое лицо прояснилось. Впрочем, разглядеть было трудно, так как фигура старика вдруг потускнела и растаяла как дымка. И вместе с ним исчез весь сад с цветами, плодами и солнечным светом; остался лишь неприветливый и мрачный лес.

XXIV.
В Нерке

Юсеттерская Кайса

   В стародавние времена в Нерке было нечто такое, чего нельзя было найти в другом месте, а именно там обитала троллиха из тех, что причастны к ветру, буре и грозе. Ее звали Кайса, а по прозвищу -- Юсеттер- ская, так как она впервые появилась на Юсеттерском болоте. Впрочем, ее видали там и сям, и нигде в Нерке нельзя было поручиться, что ее не встретишь.
   Она не была мрачная и угрюмая, а, напротив, отличалась живостью и весельем. Больше всего она любила хороший ветер. Как только задует ветер, она отправлялась поплясать на равнине Нерке.
   Собственно к Нерке относится не только равнина, а еще и окружающие горы, поросшие лесом. И лишь на северо-востоке, где начинается озеро Ельмарен, есть проход в длинной горной цепи.
   Набравшись сил над озерами, ветер в одно прекрасное утро пускался в путь и беспрепятственно проникал в Нерке через этот проход. Пролетая над равниной, он на западе натыкался на высокие горы; тогда он извивался, как змея, и поворачивал к югу. Тут горы тоже препятствовали, и он подвигался на восток. Так шло и дальше; он описывал все меньшие и меньшие круги, пока не начинал вертеться на одном месте. В те дни, когда бывал вихрь, Юсеттерская Кайса блаженствовала. Она кружилась в вихре, ее длинные волосы развевались в облаках, подол платья подметал землю, и равнина под ее ногами как будто превращалась в танцевальный зал.
   По утрам Кайса обыкновенно сидела на вершине какой-нибудь горы и оттуда оглядывала равнину. Если дело было зимой, когда стояла хорошая санная дорога и повсюду было много катающихся, то она принималась дуть до тех пор, пока не поднималась вьюга и не наметала высокие сугробы, так что люди только к вечеру могли добраться домой. Летом, когда погода благоприятствовала уборке сена, Кайса выжидала, чтобы нагрузили последний воз, и тогда в заключение дневных работ посылала проливной дождь.
   Известно, что у нее на уме были только проказы. Угольщики не смели вздремнуть. Стоило им зазеваться, как она раздувала тлеющие угли в огромный костер. Если под вечер перевозили руду, то Кайса погружала дороги в темноту; люди и лошади сбивались с пути, и тяжелые сани попадали в болота и топи.
   Если пасторша в воскресенье собиралась пить кофе в саду, а налетевший ветерок срывал скатерть и опрокидывал чашки, то уж все знали, чьи это проказы. Если у бургомистра слетала шляпа и он должен был гоняться за нею через всю площадь; если белье, развешанное для просушки, падало в грязь; если дым наполнял комнату и не желал выходить в трубу -- то нетрудно было догадаться, кто шалит.
   Однако в проделках Кайсы не было злобы. Она, видимо, преследовала всех сварливых, скупых, дурных, но зато честных людей, и особенно несчастных деток, часто брала под свое покровительство. Старожилы рассказывают, что, когда загорелась церковь в Аскере, Кайса примчалась, притиснула пламя и дым к крыше и затушила пожар.
   Как бы то ни было, жители Нерке иногда тяготились ее проказами, но зато ей никогда не надоедало их дразнить. Когда она сидела на облаках и смотрела на живописный Нерке с хорошими постройками, богатыми копями и каменоломнями, с полноводной рекой, многочисленными озерами и зажиточным городом Эребру, который раскинулся вокруг одноименного старинного замка, то думала: "Вот, благодаря мне хорошо живется здесь людям. Они были вялые и скучные. И пришлось мне вмешаться, чтобы их расшевелить и подбодрить".
   Она с диким хохотом плясала, кружилась и каталась по равнине от одного конца до другого. Когда жители Нерке видели ее в облаке пыли, то не могли не смеяться. Она была некрасивая, невзрачная, зато веселая. И людей она освежала так же, как гроза освежает воздух.
   Со временем разнеслась молва, что Юсеттерская Кайса умерла или исчезла с лица земли, как и все другие тролли. Но в это невозможно поверить. Мыслимо ли, например, утверждать, что над равниной всегда будет тихо и что ветер больше никогда не будет со свистом и завываньем, с прохладой и дождем носиться над нею?
   Пусть тот, кто думает, что Юсеттерская Кайса умерла или исчезла, послушает, что произошло в Нерке в тот год, когда Нильс Хольгерссон пролетал мимо с дикими гусями. Тогда он сам рассудит, на чьей стороне правда.

Ярмарка

   Среда, 27 апреля.
   Дело было накануне большой скотопромышленной ярмарки в Эребру. Дождь лил как из ведра, и конца ему не предвиделось. Это был настоящий потоп, и многие думали: "Совсем как во времена Юсеттерской Кайсы. Больше всего она проказничала на ярмарках. От нее могло статься, чтобы послать ливень перед самой ярмаркой".
   А дождь все усиливался. К вечеру все дороги были затоплены, и люди, вышедшие из дому утром в хорошую погоду и гнавшие свою скотину в Эребру, очутились в затруднительном положении. Волы и коровы, доведенные до крайности, ложились среди дорог и не хотели идти дальше. Люди, жившие у проезжей дороги, должны были гостеприимно открыть свои двери и по мере возможности приютить измокших путников. Не только все жилые комнаты, но даже хлева и сараи были переполнены.
   Иные все-таки стремились добраться до постоялого двора, но потом жалели, что не остановились в какой-нибудь придорожной хижине. На постоялом дворе все стойла в хлеву и в конюшне были уже заняты. Волей-неволей приходилось оставлять лошадей и коров под дождем. И еще слава богу, если их владельцы могли как-нибудь разместиться под крышей.
   Во дворе было страшно мокро и грязно. Некоторые животные стояли в лужах и даже не могли прилечь. Одни крестьяне подостлали своей скотине соломы и сделали навес для защиты от дождя; другие же сидели в общей комнате, играли, пили и совсем не думали о несчастных животных.
   Дикие гуси в тот вечер устроили привал на маленьком островке. Он отделялся от суши узким и неглубоким проливом, и легко было себе представить, что его можно перейти вброд, когда вода спадет.
   Дождь и на островке лил, как везде. Мальчику не спалось: его раздражал шум. Он решил прогуляться по островку. Ему казалось, что во время ходьбы он не так будет чувствовать дождь.
   Только он обошел вокруг островка, как услышал плеск воды со стороны пролива. Вскоре оттуда показалась лошадь. Это была старая, разбитая кляча, от которой остались только кожа да кости. На ней была старая упряжь, с которой свешивалось полусгнившее дышло. Очевидно, ей нетрудно было вырваться на свободу. Она направлялась к тому месту, где гуси стояли и спали. Мальчик испугался, чтобы она их не передавила, и закричал:
   -- Куда? Куда?
   -- Ах, это ты! -- сказала лошадь мальчику. -- А я пришла за тобою издалека.
   -- Разве ты что-нибудь обо мне знаешь? -- с удивлением спросил мальчик.
   -- Хоть я и старая, а уши у меня есть. В последнее время о тебе часто говорят.
   Она нагнула голову, чтобы лучше разглядеть мальчика, и он заметил, что у нее аккуратная головка с красивыми глазами и мягкими тонкими губами. "Вероятно, ты была хорошая лошадь, пока не состарилась", -- подумал мальчик.
   -- Хотелось бы мне, чтобы ты пошел со мной и помог мне устроить одно дело.
   Мальчик подумал, что не стоит идти с такой жалкой клячей, и сослался на дурную погоду.
   -- На моей спине тебе было бы не хуже, чем здесь, -- сказала лошадь, -- но ты, может быть, не решаешься сопровождать меня, старуху?
   -- Нет, отчего же, -- заметил мальчик.
   -- В таком случае разбуди гусей. Надо условиться, куда они должны утром прилететь за тобой.
   Вскоре мальчик уже ехал верхом на старой лошади. Она бежала гораздо лучше, чем он думал, но им пришлось совершить длинный путь в ненастную ночь, пока они не добрались до какого-то большого постоялого двора. Тут было очень неуютно. От колес остались глубокие выбоины, и мальчик подумал, что утонул бы в них, если бы ему пришлось идти пешком. У забора были привязаны штук тридцать-сорок лошадей и волов, ничем не защищенных от дождя. Посреди двора стояли телеги с высокими клетками, в которых везли телят, ягнят, поросят и кур. Лошадь подошла к забору. Мальчик все еще сидел верхом. Благодаря своему хорошему зрению он сразу увидел, как плохо приходится животным.
   -- Отчего вы здесь на дожде? -- спросил он.
   -- Нас вели на ярмарку в Эребру, но пришлось остановиться из-за дождя. Это большой постоялый двор; однако путников набралось так много, что места для всех не хватило.
   Мальчик ничего не ответил, а стал молча озираться. Мало кто из животных спал, и со всех сторон слышались жалобы и неудовольствие. Для жалоб имелось полное основание, так как погода еще больше испортилась. Стал дуть холодный ветер, и к обложному дождю присоединился снег. Нетрудно было догадаться, почему лошадь обратилась к мальчику за помощью.
   -- Видишь, какой хороший дом рядом с постоялым двором? -- спросила лошадь.
   -- Да, -- ответил мальчик, -- вижу, но не понимаю, почему там не снимают комнат. Или уже все занято?
   -- О нет, там только свои, -- сказала лошадь, -- посторонних не принимают. Это такие злые и скупые люди, что к ним и не подступиться.
   -- Что ж делать? Значит, надо вам терпеть.
   -- Я выросла на том дворе, -- продолжала лошадь, -- и знаю, что там большая конюшня и большой хлев. Не можешь ли ты как-нибудь нас туда пристроить?
   -- Вряд ли, -- ответил мальчик, но ему было очень жаль несчастных животных, и он решил попытаться.
   Он перескочил в соседний двор, но тотчас же убедился, что все служебные постройки заперты. Он не знал, что предпринять, как явился неожиданный помощник: сильный порыв ветра распахнул двери большого сарая. Разумеется, мальчик поспешил к лошади.
   -- Попасть в конюшню или в хлев невозможно, -- сказал он, -- но они забыли запереть один сарай, и туда я могу вас проводить.
   -- Спасибо! -- ответила лошадь. -- Вот хорошо будет соснуть! Я только об этом и мечтаю.
   В зажиточном крестьянском доме рядом с постоялым двором в этот вечер засиделись позже обыкновенного.
   Хозяин, человек лет тридцати пяти, высокий, стройный, с красивым, но грустным лицом, днем выходил и промок до костей. Он попросил старуху мать, которая заведовала хозяйством, развести огонь, чтобы просушить платье. Мать развела небольшой огонь, так как в доме скупились на дрова, а сын повесил платье на стул и сам сел у очага. Он поставил одну ногу на решетку и уперся локтями в колени. Так сидел он неподвижно часа два и только изредка поворачивался, чтобы подбросить полено в огонь.
   Старуха постелила ему постель и ушла в свою каморку. Время от времени она подходила к двери и спрашивала, почему он не ложится.
   -- Ничего, матушка. Я вспоминаю старину, -- отвечал он.
   Когда он под вечер проходил мимо постоялого двора, один барышник предложил ему купить лошадь и показал старую, никуда не годную клячу.
   -- Вы никак с ума сошли! -- воскликнул крестьянин.
   -- О нет, -- ответил барышник, -- эта лошадь была когда-то ваша, и, может быть, вы захотите предоставить ей спокойную старость, как она того заслуживает.
   Он еще раз взглянул на лошадь и тогда узнал ее. Еще бы, когда-то он сам кормил ее и запрягал! Но из-за этого он вовсе не намеревался купить заморенную и заезженную клячу. Он не привык бросать деньги на ветер, о нет!
   Однако при виде лошади в нем пробудились воспоминания, и теперь эти воспоминания не давали ему спать.
   Да, когда-то это была красивая, хорошая лошадь. Отец с самого начала позволил ему ходить за нею. Он на ней ездил, любил ее и берег как зеницу ока. Отец сердился, что он ее закармливает, и он частенько украдкой приносил ей овса. С тех пор как у него появилась лошадь, он никогда не ходил в церковь пешком. Ему хотелось похвастаться своей молодой лошадкой. Сам он носил платье, сотканное и сшитое дома, и ездил на простой некрашеной телеге, но зато такой лошади ни у кого в округе не было.
   Однажды он заговорил с отцом о том, чтобы купить себе суконный костюм и покрасить телегу. Отец остолбенел. Сын думал, что старика тут же хватит удар. Он попытался объяснить отцу, что надо немного прифрантиться, чтобы ездить на такой хорошей лошадке.
   Отец ничего не сказал, но через несколько дней уехал с лошадью в Эребру и там продал ее.
   Это было жестоко, но, очевидно, отец боялся, чтобы из-за лошади он не сделался тщеславным и расточительным. Уж много воды утекло с тех пор, и теперь он понял, что отец был прав. Такая лошадь действительно могла ввести его в искушение. Но вначале он очень горевал. Иногда он ездил в Эребру только для того, чтобы из-за угла посмотреть на лошадь или пробраться к ней в конюшню с куском сахара. "Когда отец умрет и я получу наследство, первым делом выкуплю свою лошадь", -- думал он.
   Отец уже несколько лет как умер, и он сделался хозяином, однако лошадь не выкупил и даже думать о ней забыл.
   Удивительно, как это могло случиться? Однако отец был человек властный, с сильной волей, а когда сын вырос и они стали вместе работать, приобрел над ним большую власть. Сын приучился думать, что отец во всем прав. Получив наследство, он ничего не изменил и вел хозяйство так, как оно велось при отце.
   Он слышал, что отца называли скрягой, но ведь и вправду, зачем бросать деньги на ветер? Разве для того приобреталось имущество, чтобы его потом размотать? Лучше слыть скупым да иметь незаложенный дом, чем залезть по уши в долги, как соседи. Так размышлял он, сидя перед огнем.
   Вдруг ему послышалось что-то странное. Какой-то хриплый, резкий голос вслух повторил его мысль:
   -- Лучше слыть скупым да иметь незаложенный дом, чем залезть по уши в долги, как соседи.
   Неужели это насмешка? Нет, это просто ветер поднялся, а ему так хотелось спать, что вой ветра он принял за слова.
   Он посмотрел на стенные часы: они пробили одиннадцать. Вот как поздно он засиделся! "Пора ложиться", -- подумал он, но внезапно вспомнил, что не сделал вечернего обхода. Он всегда перед сном обходил весь двор и осматривал, закрыты ли двери и заперты ли замки. Накинув сюртук, он отправился на осмотр.
   Все оказалось в порядке, только дверь пустого сарая распахнулась от ветра. Он сбегал за ключом и запер сарай, а ключ положил в карман. Затем вернулся в комнату, снял сюртук и опять повесил его у огня. Однако он все-таки не лег спать, а стал ходить из угла в угол. Погода была убийственная: дул резкий ветер, шел снег и дождь. А его старая лошадь должна стоять в эту непогоду на дворе! Хоть бы ее, несчастную, поставить под крышу!
   На постоялом дворе старые часы тоже пробили одиннадцать. Мальчик приготовился вести своих четвероногих знакомых во двор к соседу. Пока он их будил и строил, прошло немало времени. Наконец они были готовы и гуськом поплелись за ним.
   Между тем хозяин успел обойти двор и запереть сарай, и животные очутились перед закрытыми дверьми. Мальчик был ошеломлен. Нет, этого нельзя так оставить! Он должен войти в дом и раздобыть ключ.
   -- Успокой их тут, пока я схожу за ключом, -- сказал он лошади и убежал.
   Посреди двора он остановился, раздумывая, как бы проникнуть в дом. В это время он увидел двух детей, подходивших к постоялому двору.
   Нильс разглядел, что это две маленькие девочки, и подскочил поближе, на случай если им понадобится помощь.
   -- Не плачь, Бритта, -- сказала одна из них. -- Видишь, вот постоялый двор. Мы сейчас войдем.
   А мальчик крикнул ей в ответ:
   -- Нет, и не пытайтесь! На постоялом дворе все занято. Зато у соседа никого нет. К нему и стучитесь.
   Девочки слышали слова, но не видели, кто их произнес. Впрочем, это их не особенно удивляло, так как тьма была кромешная. Старшая сказала:
   -- Мы не пойдем в соседний дом. Там живут злые и скупые люди. Из-за них мы теперь должны ходить с протянутой рукой.
   -- Может быть, а все-таки попытайтесь, -- настаивал мальчик. -- Увидите, все будет хорошо.
   -- Попытаться можно, да нас не впустят, -- ответили девочки, но подошли к дому и постучались.
   Хозяин стоял перед огнем и думал о своей лошади, как вдруг услышал стук. Он подошел к двери с твердым намерением никого не впускать, а только спросить, кто там. Но когда он отодвинул засов, сильный порыв ветра распахнул дверь настежь и притиснул ее к наружной стене. Он вышел на крыльцо, чтобы затворить дверь, а когда вернулся, девочки уж стояли в комнате. Это были изможденные, голодные, оборванные, грязные нищенки, сгибавшиеся под тяжестью своих котомок.
   -- Кто вы и отчего шатаетесь по ночам? -- сердито спросил хозяин.
   Девочки не сразу ответили. Они сначала опустили на пол котомки, а потом подошли поздороваться, протягивая ручонки.
   -- Мы из Эньердета, -- сказала старшая, -- я Анна, а она Бритта. Пустите нас переночевать!
   Он не подал руки в ответ и хотел прогнать нищенок, но вдруг в его голове мелькнуло воспоминание. Эньердет... Не та ли это избушка, где жила бедная вдова с пятью ребятишками?.. Вдова задолжала его отцу несколько сот крон, и, чтобы получить долг, старик продал ее домишко. Тогда вдова со старшими детьми отправилась в Норрланд искать работу, а младшие девочки остались на попечении прихода.
   Горькое чувство пробудилось в нем от этого воспоминания. Он знал, что его отца сильно осуждали, когда тот вытребовал у них деньги, хотя и свои собственные.
   -- Что же вы теперь делаете? -- спросил он строгим голосом. -- Разве приходский попечитель не позаботился о вас? Что же вы ходите попрошайничать?
   -- Мы не виноваты, -- ответила старшая девочка. -- Люди, у которых мы живем, послали нас просить милостыню.
   -- Однако пожаловаться вы не можете, котомки у вас полные, -- сказал хозяин. -- Вот из своих запасов и поужинайте, а то здесь еды не достать: все женщины уж спят. Потом можете лечь у огня, там будет тепло.
   Он сделал движение рукою, словно отгоняя их от себя, и в глазах его сверкнул недобрый огонек. "Как хорошо, что отец берег свое добро, иначе мне и моим детям пришлось бы пойти по миру, как этим нищенкам", -- подумал он.
   Вдруг прежний резкий и крикливый голос слово в слово повторил эту его мысль. Он вслушался и понял, что это ветер шумит в трубе. Однако удивительно: когда ветер произносил вслух его мысли, то они казались ему глупыми, неискренними и жестокими.
   Девочки улеглись рядом на голом полу и что-то бормотали.
   -- Да замолчите вы! -- воскликнул хозяин. Он так злился, что готов был их побить.
   Однако бормотанье не прекращалось, и он еще раз прикрикнул на детей.
   -- Когда мама ушла, -- ответил звонкий голосок, -- то велела нам всегда на ночь молиться. И теперь мы с Бриттой читаем молитву.
   Крестьянин умолк, прислушиваясь к детской молитве. Потом он стал ходить из угла в угол большими шагами; по временам он ломал руки, словно его что-то угнетало.
   Лошадь загублена, а эти дети -- бродяжки! А в том и в другом виноват отец! Может быть, отец и не совсем был прав в своих поступках?
   Он сел на стул и обхватил голову руками. Вдруг губы его задрожали и на глазах показались слезы. Он поспешил вытереть их, но ничего не мог поделать, -- они текли в три ручья.
   Мать опять открыла дверь своей каморки, он постарался повернуться так, чтобы она не видела его лица. Однако она заметила что-то и долго стояла за его спиной, словно ожидала, не заговорит ли он. Но, зная, что мужчине трудно заговорить о том, что творится в глубине его души, она решила помочь ему.
   Из своей каморки она видела все, что здесь произошло, и ей не было надобности расспрашивать сына. Она подошла к спящим девочкам и перенесла их поодиночке на свою кровать. Потом вернулась к сыну.
   -- Слушай, Ларс, -- сказала она, не подавая виду, что заметила его слезы. -- Ты позволишь мне взять к себе этих девочек?
   -- Что, матушка? -- переспросил он, стараясь скрыть слезы.
   -- Мне было жаль их, когда твой отец отнял у их матери домишко, и тебе тоже.
   -- Да, но...
   -- Я хочу взять их на воспитание. Не след им ходить и попрошайничать.
   Он не мог ничего ответить, так как слезы хлынули у него из глаз с новой силой, а только крепко пожал морщинистую руку матери. Вдруг он вскочил как ужаленный.
   -- А что сказал бы отец?
   -- В свое время отец хозяйничал, а теперь ты, -- ответила мать. -- Пока он был жив, нужно было ему повиноваться. Теперь ты можешь быть самим собой.
   -- Я и так не притворяюсь, -- сказал он.
   -- Нет, но ты стараешься во всем подражать отцу. Отец изведал нужду и пуще всего ее боялся. Он и стал думать, что раньше всего надо заботиться о себе. А ты не знал горя, от которого очерствела бы твоя душа. У тебя всего вдоволь, и было бы стыдно, если бы ты не думал о других.
   Когда нищенки вошли в комнату, мальчик с пальчик забился в темный уголок. Вскоре он заметил ключ от сарая, торчавший из кармана сюртука, который висел на стуле.
   "Вот, когда хозяин будет выгонять девочек, я схвачу ключ и убегу", -- подумал он.
   Однако девочек не выгнали, и он сидел в своем уголке, не зная, что предпринять.
   Мать долго разговаривала с сыном. Он мало-помалу успокоился, а лицо его преобразилось и просияло. Морщинистые руки все еще обнимали его.
   -- Теперь пора ложиться, -- сказала старуха.
   -- Нет, я еще не могу лечь, -- ответил он и быстро встал. -- Мне нужно еще кое-кого пустить на ночлег.
   Не говоря больше ни слова, он надел сюртук, зажег фонарь и вышел. На дворе было по-прежнему холодно и сыро. Он думал о том, узнает ли его лошадь и захочет ли вернуться в свое старое стойло. Когда он проходил по двору, то какая-то дверь хлопнула от ветра. "Опять дверь сарая открылась", -- подумал он и остановился, чтобы ее запереть. Только он хотел задвинуть засов, как ему почудился шорох в сарае.
   Дело в том, что мальчик вышел вместе с ним и побежал прямо к сараю, подле которого оставались животные. Но они уже не стояли на дожде. Ветер сорвал с сарая дверь, и они оказались под крышей. Когда мальчик вскочил к ним в сарай, то и раздался тот шорох, который и услышал хозяин.
   Он осветил фонарем сарай и увидел целый ряд спящих животных. Людей там не было. Животные без всякой привязи лежали на полу, где оказалось немного соломы.
   В первую минуту он рассердился, стал кричать и топать ногами, чтобы выгнать непрошеных гостей. Но животные не двигались с места. Только одна старая кляча поднялась и подошла к нему.
   Хозяин сразу замолк. Он узнал свою лошадь. Повернул фонарь, а она доверчиво положила ему голову на плечо. Он стал гладить ее.
   -- Ах ты, моя лошадка! -- сказал он. -- Что они с тобой сделали! Да, милая, я тебя куплю у них. Теперь уж мы с тобой не расстанемся. Ты будешь делать, что захочешь. Другие пусть тут ночуют, а тебя я отведу в конюшню. И овса я буду давать тебе вволю. Ты откормишься и опять будешь самой красивой лошадкой в округе. Да, да!

XXV.
Ледоход

   Четверг, 28 апреля.
   
   На следующий день была прекрасная погода. Правда, дул еще сильный ветер с запада, но этому можно было лишь радоваться, так как он высушит дороги, размякшие после вчерашнего ливня.
   Рано утром двое детей -- пастушка Ооса и маленький Матс -- шли по дороге, которая вела из Сёрмланда в Нерке. Она пролегала мимо озера Ельмарен, которое еще было покрыто льдом. Яркое солнце освещало его, и оно не только не казалось серым и шероховатым, каким бывает к весне, а, напротив, сверкало и искрилось. Насколько детям было видно, лед везде был крепкий и твердый. Дождевая вода, попавшая в трещины и полыньи, смерзлась с поверхностью льда, и он казался великолепным.
   Ооса и Матс шли на север и невольно думали о том, как сократился бы их путь, если б идти напрямик, через озеро, а не по берегу. Они знали, что весною опасно ходить по льду, но здесь он казался им надежным. Подле берега он был толщиною в несколько дюймов. Дети видели протоптанную тропинку, а другой берег, казалось, так близко, что они надеялись добраться до него за какой-нибудь час.
   -- Давай попробуем! -- сказал Матс. -- Будем смотреть, чтобы не провалиться в прорубь, вот и все.
   Они спустились к озеру. Лед был не совсем гладкий, и идти оказалось нелегко. Главное, он был покрыт слоем воды, чего они с берега не могли видеть, а местами сделался настолько рыхлым, что вода через него просачивалась насквозь. Такие места надо было обходить с осторожностью, но днем, при ярком свете, это не представляло особого труда.
   Дети подвигались вперед и не могли нарадоваться, как хорошо они сделали, что пошли прямо по льду, а не по грязной дороге.
   Через некоторое время они поравнялись с небольшим островком. Какая-то старуха увидала их из окна, стала махать руками и что-то кричать, но что именно, они не могли расслышать. Все-таки они поняли, что она их предостерегала. Однако они шли по льду и видели, что нет никакой опасности. Раз все так хорошо, чего ж сворачивать? Нет, это было бы глупо.
   Они миновали островок, и до берега им оставалось не больше мили. Но здесь оказалось столько промоин, что детям приходилось, петляя, их обходить. Это их только забавляло. Они наперегонки исследовали, где лед крепче. Ни голода, ни усталости они не чувствовали. В их распоряжении был целый день, и они только смеялись, встречая новые препятствия.
   Иногда они посматривали на берег. Он был еще далеко, хотя они прошли порядочный путь. Их немного удивляло, что озеро такое широкое.
   -- Как будто берег от нас убегает, -- сказал маленький Матс.
   Здесь они нисколько не были защищены от западного ветра. А он дул с каждой минутой все сильнее и так подхватывал их одежду, что им трудно было двигаться. Холодный ветер явился первой серьезной неприятностью на их пути.
   Им казалось странным, что ветер так шумит, словно вертит огромное мельничное колесо или токарные станки. Но ведь ничего подобного не могло быть на льду.
   Они свернули немного на запад и как будто уж стали приближаться к берегу. Но в это время ветер еще усилился, а сопровождавший его шум принял такие размеры, что дети встревожились. Им показалось, что это шумят и плещут волны; но как же это могло быть, когда все озеро покрыто льдом?
   Они остановились, чтобы оглядеться. Вдалеке на западе они увидели белую стену, перерезывавшую озеро. В первую минуту они подумали, что это снег, но потом поняли, что это волны с пеной разбиваются об лед.
   Тогда они взялись за руки и молча побежали дальше. Лед вскрылся на западе, и они видели, что полоса пены быстро подвигается к востоку. Они не знали, может ли лед сразу вскрыться повсюду и что вообще их ожидает, но чувствовали: им грозит опасность.
   Вдруг лед под ними приподнялся, словно снизу его кто-то подталкивал, и опять опустился. Затем раздался глухой удар, и трещины разошлись во все стороны. Дети видели, что надо спешить.
   На минуту все стихло, потом возобновились колебания вверх и вниз. Трещины стали расширяться, и в них показалась вода. Вскоре они превратились в полыньи, и ледяная поверхность раскололась на большие льдины.
   -- Ооса, -- сказал маленький Матс, -- это, несомненно, ледоход.
   -- Правда твоя, -- ответила Ооса, -- но мы еще можем добраться до берега. Прыгай дальше!
   Теперь уже ветру и волнам оставалось не так много работы, чтобы очистить озеро ото льда. Самое трудное было сделано: ледяная корка была разломана на части. Теперь нужно было раздробить отдельные льдины и столкнуть их, чтобы они перетирали друг дружку и скорее таяли. Однако местами еще плавали крепкие, твердые пласты льда.
   Хуже всего для детей было то, что они не могли окинуть взором ледяной поверхности. Они не видели, где широкие полыньи, через которые нельзя перескочить. Они не знали, где большие льдины, на которых можно пристроиться. Поэтому они в нерешимости бродили вокруг да около и блуждали по озеру, вместо того чтобы приближаться к берегу.
   Вдруг над ними с шумом пролетела стая диких гусей. Они громко кричали, и -- странно -- среди их гогота дети расслышали слова:
   -- Идите все направо, направо, направо!
   Они послушались совета и пошли, но вскоре опять очутились перед большой прорубью и остановились, не зная, что делать. Гуси опять закричали над их головами, и они явственно услышали:
   -- Стойте и не двигайтесь! Стойте на месте!
   Дети не разговаривали между собою, но повиновались и стояли. Немного погодя ветер пригнал несколько льдин, которые заполнили прорубь. Тогда они взялись за руки и стали перепрыгивать. Их пугала не только опасность, но и неведомая помощь.
   Опять им пришлось остановиться, но голос сверху закричал:
   -- Прямо! Прямо! Прямо вперед!
   Через полчаса они подошли к узкому длинному мысу и наконец-то выбрались на берег. Они были так напуганы, что, ступив на твердую землю, даже не оглянулись на озеро, а пошли своей дорогой. Вдруг Ооса спохватилась.
   -- Подожди здесь, Матс! -- сказала она. -- Я кое-что забыла.
   Она возвратилась на берег озера, порылась в своем мешочке, достала оттуда крошечный деревянный башмачок и поставила его на камень, где он отчетливо выделялся. Тотчас же она без оглядки побежала назад к Матсу.
   Не успела она повернуться спиною, как с облаков с быстротою молнии спустился большой белый гусь, подхватил башмачок и так же поспешно улетел обратно.

XXVI.
Наследство

   Четверг, 28 апреля.
   
   Гуси помогли детям перебраться через озеро, а сами полетели дальше, в Вестманланд. Там они сделали привал в приходе Феллингсбру и стали искать себе еды.
   Мальчик тоже проголодался, но не находил ничего подходящего. Озираясь по сторонам, он увидел на поле двух пахарей. Они воткнули плуги в землю и уселись под ними завтракать. Мальчик тотчас же направился к пахарям, рассчитывая, что подле них можно будет поживиться крошками или корочкой хлеба.
   Проезжая дорога пересекала поле, по ней шел старик. Увидев пахарей, он перелез через забор и присоединился к ним.
   -- Хорошо, что не придется в одиночку сидеть и есть у дороги, -- сказал он.
   Он разговорился с пахарями, и они узнали, что он рудокоп из Норберга. Впрочем, он уж больше не работал: в его годы это было невозможно. Жил он подле копей, в маленькой хижине. У него была замужняя дочь в Феллингсбру, и он ходил ее навестить. Ей очень хотелось, чтобы он перебрался к ней, но он никак не мог решиться.
   -- Вы думаете, что здесь хуже, чем в Нурберге? -- спросили пахари. Губы их скривились в усмешке, так как Феллингсбру считался одним из крупнейших и богатейших приходов в округе.
   -- Разве я могу жить на равнине? -- сказал старик с таким видом, словно это была совершенно невозможная вещь.
   Они принялись спорить, доказывая, что лучше всего жить в Вестманланде. Один из пахарей, уроженец Феллингсбру, расхваливал равнины. Другой, из западной части, считал озеро Меларен с зелеными островами и живописными берегами самой лучшей местностью. Старик не соглашался ни с тем, ни с другим. Чтобы решить, кто прав, он попросил позволения рассказать им историю, которую сам в юности слышал от дедов.
   -- Жила-была в стародавние времена в Вестманланде богатая-пребогатая старуха из рода великанов, ей принадлежал весь округ. Разумеется, у нее всего было вдоволь, но одолевала ее забота, как разделить имущество между тремя сыновьями.
   Надо сказать, что двух старших она не так сильно любила, как младшего. Она хотела бы оставить лучшую часть наследства своему любимцу, но боялась, что братья взъедятся на него, если узнают, что она их обделила.
   Почувствовав приближение смерти, она увидела, что колебаться больше нельзя. Тогда призвала всех трех сыновей и заговорила с ними о наследстве.
   -- Я разделила свое имущество на три части, и каждый из вас выберет себе одну из них, -- сказала она. -- В первую часть вошли все мои дубовые рощи, зеленые острова и цветущие луга. Я их разместила вокруг озера Меларен. Тот, кто выберет эту часть, будет иметь хорошие пастбища для овец и коров на заливных лугах; а на островах он может сохранить лиственный лес, если не захочет превратить их в сады. В сушу врезываются многочисленные фиорды и бухты, это удобно для перевозки грузов и для сообщения. Там, где из озера вытекают реки, могут быть хорошие пристани, и я думаю, что кругом возникнут деревни и города. Нет также недостатка в полях, хотя они разбросаны в разных местах. Жители, разъезжая от одного острова к другому, могут подучиться мореплаванию, а потом поехать поискать богатства в чужих странах. Вот это первый участок. Что вы о нем скажите?
   Сыновья в один голос признали, что это чудесное место и кому оно достанется, тот может почитать себя счастливым.
   -- Да, его нельзя ни в чем упрекнуть, -- продолжала старуха, -- но и второй участок тоже недурен. Я на нем расположила все свои равнины и от Меларена до Даларна подогнала поле к полю. Кому достанется этот участок, тот в проигрыше не останется. Он может запахать сколько угодно земли и настроить большие фермы. Ни ему, ни его потомкам не придется изведать нужду. Чтобы равнина не страдала от безводья, я пристроила на ней несколько больших оврагов с водопадами. Водопады будут вертеть колеса мельниц и заводов. Вдоль оврагов может расти лес, годный на дрова. Вот вам второй участок. Тот, кто его получит, имеет полное право порадоваться.
   Все три сына согласились с этим и поблагодарили ее за то, что она все так хорошо распределила.
   -- Я прилагала все старания, -- сказала старуха, -- но теперь я подхожу к третьему участку, который мне доставил больше всего хлопот. Видите ли, в первый я поместила все свои луга, пастбища и дубовые рощи, во второй -- все поля и пахотную землю, а для третьего у меня остались только хвойные леса, горные кряжи и вершины, гранитные скалы, мелкий кустарник, тощие березовые рощицы и маленькие озера. Я понимала, что это никому из вас не понравится, но все-таки собрала, что нашлось, и разместила к северу и к западу от равнины. Боюсь, что тот, кто выберет этот участок, изведает нужду. Из домашнего скота он может иметь только овец и коз, а чтобы добыть пропитание, ему придется ловить рыбу в озерах или охотиться в лесах. Там много водопадов, и он сможет построить сколько угодно водяных мельниц, но, кажется, им нечего будет молоть, кроме коры. Еще ему трудно будет бороться с волками и медведями, которые, конечно, водятся в этой дикой местности. Вот каков третий участок. Я знаю, что он не может сравниться с двумя другими, и если бы я не была так стара, то все переделала бы, но теперь это уж невозможно. И в свой последний час я не найду покоя, пока не буду знать, кто из вас возьмет худший участок. Вы все трое были хорошими сыновьями, и мне очень тяжело поступить по отношению к кому-нибудь несправедливо.
   Изложив все обстоятельства дела, старуха с тревогою взглянула на сыновей. Они не сказали, как раньше, что она поделила имущество справедливо и позаботилась обо всех. Теперь они молчали, и было ясно, что тот, кому достанется последний участок, будет считать себя обиженным.
   А старуха лежала и томилась. Сыновья видели, что она терпит смертельную муку из-за того, что сама должна раздать им участки и решительно не знает, кого из них обойти. Младший сын больше всех любил мать и не мог равнодушно видеть ее терзания.
   -- Не волнуйся, матушка, -- сказал он, -- можешь умереть спокойно. Плохой участок отдай мне. Я попробую что-нибудь извлечь из него и не буду завидовать, что другим досталась лучшая доля.
   Лишь только он сказал это, мать сейчас же успокоилась и стала благодарить и хвалить его. О том, как распределить другие участки, она не заботилась, потому что они были приблизительно одинаковы.
   Когда все уладилось, старуха еще раз поблагодарила младшего сына и сказала, что именно от него она ожидала помощи. Она просила потом, когда он поселится на своем пустыре, вспоминать, как крепко она его любила.
   С этими словами она закрыла глаза и умерла. Похоронив ее, братья пошли осмотреть свои владения. Оба старшие остались очень довольны.
   Третий также отправился на свой участок и убедился, что мать была права: он действительно состоял из гор и маленьких озер. Он видел, что мать с любовью думала о нем и, хотя в ее распоряжении оставалось лишь самое худшее, распределила все так, что вышла очень красивая местность. Кое-где было дико и неприветливо, но во всяком случае красиво. Для глаз это было приятно, однако он был далек от радости.
   Тут он начал примечать, что местами почва имеет особенный вид. Присмотревшись хорошенько, он открыл, что она почти везде испещрена рудою. В его владениях оказалось больше всего железа, но встречались также серебро и медь. Он понял, что ему досталось больше богатств, чем братьям, и мало-помалу догадался, отчего старуха мать именно так распределила свое наследство.

XXVII.
В горнопромышленном округе

   Четверг, 28 апреля.
   
   Трудно пришлось диким гусям. После сытного завтрака на полях Феллингсбру они собрались лететь на север через Вестманланд, но западный ветер усилился и отогнал их на восток, к границе Уппланда.
   Они попробовали подняться выше, но ветер мчал их со страшной быстротой. Мальчик смотрел вниз, чтобы уяснить для себя, как выглядит Вестманланд, но мало что мог различить. Он видел, что в восточной части -- сплошная равнина, но не понимал, что за полосы и борозды пересекают ее с севера на юг. Это было странно, потому что они тянулись почти в одном направлении, с одинаковыми промежутками. "Вот местность полосатая, как мамин передник, -- подумал мальчик. -- Интересно, что это за полосы?"
   -- Реки и горы, проселочные и железные дороги, -- ответили гуси. -- Реки и горы, проселочные и железные дороги.
   И это действительно было так.
   "Никогда раньше я не видел, чтобы столько дорог шло в одну сторону, -- подумал мальчик. -- Вероятно, много товаров перевозят с севера".
   Между тем это его удивляло, так как он полагал, что за Вестманландом конец Швеции. Он думал, что там лишь леса и необитаемые местности.
   Акка видела, что они попали совсем не туда, куда ей хотелось, и вместе со своей стаей повернула против ветра, обратно на запад. Они опять пролетели над полосатой равниной, а затем под ними развернулась западная часть Вестманланда, состоящая из гор, поросших лесами.
   Пока они летели над равниной, мальчик, перегнувшись, смотрел вниз, но, когда равнина закончилась, он выпрямился и решил, что не стоит напрягать глаза, так как лесные местности ничего интересного не представляют. Когда они уж миновали целый ряд гор и мелких озер, мальчик стал примечать, что внизу что-то скрипит и пищит.
   Разумеется, он тотчас же нагнулся посмотреть. Гуси летели уже не так быстро, потому что им приходилось бороться с ветром, и местность виднелась довольно отчетливо. Первое, что он заметил, была черная дыра, углублявшаяся в землю. Над нею находилась тесовая постройка с подъемной машиной, которая со скрипом тащила наверх ящик, наполненный каменными глыбами. Кругом были сложены большие кучи камня; паровик пыхтел; женщины и дети сидели на земле и сортировали камень; по узкому рельсовому пути катились вагончики, нагруженные кусками серого камня, а в лесу ютились хижины рабочих. Мальчик не понимал, что это такое, и во весь голос крикнул, глядя вниз:
   -- Что это за место, где из земли достают столько камня?
   -- Вот дурак! Вот дурак! -- защебетали воробьи, которые чувствовали себя здесь как дома и были очень высокого о себе мнения. -- Он не умеет отличить руды от камня! Он не умеет отличить руды от камня!
   Тогда мальчик понял, что это шахта. Он был очень разочарован, так как воображал, что шахты находятся на высоких горах, а тут шахта была на ровной земле, между двумя горными кряжами.
   Вскоре она осталась позади, и мальчик уже не вглядывался в пространство впереди, так как хвойные леса и березовые рощи видал уж не раз, и теперь он не удостаивал их вниманием. Вдруг он почувствовал, что с земли на него повеяло теплом, и сейчас же стал расследовать, откуда это взялось.
   Внизу лежали огромные кучи угля и руды, а среди них высилось восьмиугольное красное здание, от которого снопом летели к небу искры.
   В первую минуту мальчик подумал, что это пожар, но люди преспокойно расхаживали, не обращая внимания на пламя, и он не мог понять их равнодушия.
   -- Что это за место, где люди не видят, что дом горит? -- крикнул мальчик.
   -- Смотрите, он боится огня! -- защебетали зяблики, которые жили в лесу и знали все, что делается по соседству. -- Он не знает, как выплавляют железо из руды! Он не умеет отличить доменной печи от пожара!
   Доменная печь осталась позади. Мальчик опять смотрел прямо перед собой. И опять находил, что в лесу мало интересного. Прошло немного времени, и вдруг он услышал ужасный шум и гам на земле.
   Взглянув вниз, он раньше всего увидел маленький ручей, вытекавший из большого водопада на горе. Подле водопада находилось большое здание с черной крышей и высокими трубами, откуда выходил густой едкий дым. Около этого здания были навалены железные брусья и полосы и целые горы угля, а изнутри доносился невообразимый грохот. Что-то гремело и пыхтело. Казалось, что кто-то сильными ударами отбивается от разъяренного хищного зверя. Но -- удивительное дело -- никто не выказывал тревоги. Немного поодаль, среди зелени, находились жилища рабочих, а за ними -- большая белая барская усадьба. В рабочей слободке дети мирно играли на улице, а в господском парке люди преспокойно гуляли.
   -- Что это за место, где никто и знать не хочет, что в доме происходит убийство? -- крикнул он вниз.
   -- Хак-ак-ак-ак! Вот ничегонезнайка! Хак-ак-ак-ак! -- засмеялась сорока. -- Тут никого не убивают. Это железо шипит и трещит, когда его куют молотами.
   Железоделательный завод вскоре остался позади. Мальчик опять выпрямился и стал смотреть в пространство, находя, что в лесу нет ничего интересного.
   Прошло некоторое время, и вдруг он услышал звук колокола и опять должен был нагнуться, чтобы посмотреть, что это такое.
   Мальчик увидел внизу крестьянский двор, какого ему еще никогда не приходилось встречать. Жилой дом был длинный, одноэтажный, красного цвета. Он не был особенно велик, но что поражало, так это огромное количество превосходных надворных построек. Мальчик приблизительно знал, какие службы бывают во дворе, но здесь их было вдвое или втрое больше обыкновенного. Он никогда не думал, что может быть такое множество амбаров, и не понимал, что в них хранится, так как вокруг дома не было полей. Он видел некоторое подобие полей среди леса, но они были так малы, что вряд ли могли считаться полями, и одного амбара было бы достаточно, чтобы спрятать весь урожай, собранный с них.
   На крыше под особым навесом помещался обеденный колокол, это оттуда доносился звон. Хозяин со своими рабочими прошел на кухню, и мальчик заметил, как много между ними рослых и сильных людей.
   -- Кто это выстроил столько служб в лесу, где нет никаких полей? -- крикнул мальчик вниз.
   Петух вскочил на мусорную кучу и заорал в ответ:
   -- Здесь старинная усадьба горнопромышленника! Поля под землею! Поля под землею!
   Мальчик понял, что нельзя не обратить внимания на этот лесной участок. Разумеется, леса и горы встречаются везде, но тут между ними разбросано много достопримечательностей.
   Одни шахты были оставлены, в других шла работа, и глухие удары доносились до гусей. На опушке леса виднелись целые поселения рабочих. Встречались старые, заброшенные кузницы, и мальчик через развалившиеся крыши мог разглядеть тяжелые молоты и неуклюжие горны. А потом шли новые большие заводы, где работа кипела так, что земля тряслась. По воздушным канатам медленно передвигались корзины, нагруженные рудою. Около всех водопадов шумели колеса, электрические провода прорезывали безмолвный лес, а огромные железнодорожные поезда в шестьдесят-семьдесят вагонов перевозили не только руду и уголь, но также железные брусья, листовое железо и стальную проволоку. Присматриваясь ко всему этому, мальчик не мог дольше молчать.
   -- Как называется эта местность, где растет только железо? -- спросил он, хотя предвидел, что птицы с земли сейчас поднимут его на смех.
   Тут проснулся старый филин, дремавший в заброшенной хижине. Он высунул свою круглую голову и ответил пронзительным голосом:
   -- Угу-угу-угу! Эта местность называется Бергслаген! Если бы здесь не росло железо, то до сих пор водились бы только филины и медведи!

XXVIII.
Завод

   Четверг, 28 апреля.
   
   Целый день дул сильный ветер, и, когда гуси пытались свернуть на север, он относил их на восток. Однако Акка опасалась, что лис Смирре поджидает их в той стороне, поэтому не хотела туда лететь и с трудом опять возвращалась против ветра. Таким образом, гуси вертелись на одном месте и среди дня были все еще около Вестманландских рудников. К вечеру ветер утих, и усталые путники надеялись, что им удастся немного наверстать потерянное. Но внезапно налетел новый порыв ветра, который погнал гусей, как воздушные шарики, а мальчик, беззаботно сидевший на спине своего гуся и не подозревавший об опасности, соскользнул и очутился между небом и землей.
   Такой маленький, легкий карапузик в сильную бурю не мог сразу упасть на землю; ветер сперва помчал его, а потом тихонько опустил, как оторвавшийся с дерева лист. "Ну, это еще не очень опасно, -- подумал мальчик. -- Я падаю на землю так медленно, как клочок бумаги. Мортен, конечно, спохватится и прилетит за мною".
   Очутившись на земле, он первым делом снял свою шапочку и принялся махать ею, чтобы белый гусь увидел, где он.
   -- Я здесь! А ты где? Я здесь! А ты где? -- кричал он и был очень удивлен, что гусь Мортен не появляется на его зов.
   Это ему казалось немного странным, но он не пугался и не волновался. Он ни на минуту не думал, чтобы Акка и Мортен могли его бросить. Вероятно, ветер опять унес их. Как только им удастся повернуть назад, они прилетят искать его.
   Но что это? Где он? До сих пор он все смотрел на небо, чтобы проследить, куда полетели гуси, а теперь оглянулся кругом. Он упал не на ровную землю, а в широкое и глубокое ущелье или что-то в этом роде. Это место напоминало церковь с почти отвесными скалистыми стенами, но без всякой крыши. На земле лежало несколько больших каменных глыб, а между ними рос мох, кусты барбариса и низкие березки. Стены местами образовывали выступы, от которых шли вниз разбитые ступеньки. С одной стороны виднелся черный свод, который как будто вел вглубь горы.
   Мальчик недаром целый день странствовал над горнозаводским участком. Он вскоре догадался, что большое ущелье образовалось оттого, что раньше в этом месте люди добывали руду.
   "А все-таки я попробую выбраться отсюда, -- подумал он, -- иначе, пожалуй, гуси меня не найдут". Только он хотел полезть на скалу, как кто-то схватил его за шиворот, и он услышал над ухом грубый голос:
   -- Кто ты?
   Мальчик быстро обернулся. В первую минуту ему показалось, что перед ним большой камень, покрытый серо-коричневым мхом, но потом он разглядел, что у камня есть толстые ноги, голова, глаза и большая, сердитая пасть.
   Нильс ничего не ответил, да зверь, видимо, и не ожидал ответа. Он опрокинул мальчика, стал катать его лапами и обнюхивать. Казалось, он готовился его проглотить, но вдруг передумал и крикнул:
   -- Мурре и Брумме, дети мои, идите сюда, я угощу вас чем-то вкусненьким!
   Сейчас же прибежали двое неуклюжих детенышей, нетвердо державшихся на ногах и похожих на щенят.
   -- Что ты нашла, мама? Покажи, покажи! -- допытывались они.
   "Эге, это я наткнулся на медведей, -- подумал мальчик. -- Кажется, лису Смирре больше не придется гоняться за мною".
   Медведица лапой толкнула мальчика к медвежатам, и один из них схватил его зубами и отбежал с ним в сторону. Впрочем, он не укусил мальчика, а только хотел поиграть с ним, прежде чем убить его.
   Другой медвежонок кинулся, чтобы отнять мальчика, но споткнулся и упал на своего братца. Они покатились вместе, кусаясь, царапаясь и ворча.
   Мальчик тем временем, очутившись на свободе, вскарабкался на стену. Медвежата вскочили, живо влезли вслед за ним, разыскали его и, как мячик, швырнули вниз, на мох. "Теперь я понимаю, что испытывает мышь, попавшаяся кошке в лапы", -- подумал Нильс.
   Несколько раз он пытался убежать от своих преследователей. Он забирался вглубь старой шахты, прятался за камнями, взлезал на березки, но медвежата всюду находили его. Изловив мальчика, они опять выпускали его, чтобы он мог спрятаться, и принимались его искать. Под конец мальчик так устал, что бросился на землю.
   -- Вставай, -- ворчали медвежата, -- или мы тебя слопаем!
   -- Можете, -- ответил мальчик, -- я больше не двинусь с места. Медвежата кинулись к медведице.
   -- Мама, мама! -- жаловались они. -- Он больше не хочет играть!
   -- Ну, разделите его поровну между собою, -- сказала медведица.
   Услышав это, мальчик так испугался, что опять принялся играть с медвежатами.
   В сумерки медведица кликнула детенышей, чтобы они шли спать. Игра доставила им столько удовольствия, что они решили продолжить ее на следующий день. Они уложили мальчика между собою и придерживали его лапами, чтобы он не мог шевельнуться, не разбудив их. Они сейчас же заснули, а мальчик решил немного погодя попытаться выскользнуть из их объятий. Однако никогда в жизни он не был так утомлен, разбит и измучен и, в свою очередь, тоже заснул.
   Вскоре возвратился к своей семье медведь-отец. Мальчик проснулся, заслышав, как от его шагов осыпались камни и песок. Разумеется, мальчик боялся слишком много двигаться, но повернулся так, чтобы видеть медведя. Это был крепко сложенный и сильный зверь, с могучими лапами, сверкающими клыками и маленькими злыми глазками. Мальчик невольно содрогнулся при виде этого старого царя лесов.
   -- Здесь человеком пахнет! -- зарычал медведь громовым голосом, подходя к медведице.
   -- Какие глупости! -- сказала медведица и не тронулась с места. -- Ведь решено, что мы больше не будем нападать на людей. Но если бы кто из них забрался сюда, где нахожусь я с медвежатами, то от него не осталось бы даже названия, и ты не услышал бы его запаха.
   Медведь улегся рядом с медведицей, но, видимо, не был удовлетворен ее ответом, так как не переставал принюхиваться.
   -- Будет тебе нюхать! -- сказала медведица. -- Ты прекрасно знаешь, что ничего опасного я не допущу там, где мои медвежата. Расскажи лучше, что ты делал все это время. Я тебя не видела целую неделю.
   -- Я искал для нас новое жилье, -- ответил медведь. -- Сначала я прошел в Вёрмланд посмотреть, нет ли где земляков, но совершенно напрасно. Во всем лесу нет ни одной медвежьей берлоги.
   -- Скоро, кажется, никого, кроме людей, не останется на земле, -- сказала медведица. -- Даже если не трогаешь ни их самих, ни их скота и питаешься ягодами, зеленью и муравьями, и то не смей жить в лесу. Не знаю, куда бы нам переселиться, чтобы нас оставили в покое.
   -- Здесь, в старой шахте, было прекрасно много лет подряд, -- продолжал медведь, -- но теперь оставаться нельзя, потому что рядом с нами поставили эту грохоталку. Я еще побывал на востоке, у реки Далэльвен, в Коппарберге [C 1997 г. -- Даларна]. Там тоже есть старые шахты и другие укромные местечки, и, думаю, там можно безопасно устроиться, схорониться от людей.
   С этими словами он поднялся и снова стал принюхиваться.
   -- Удивительно, как заговорю о людях, так опять запахнет человеком, -- сказал он.
   -- Посмотри сам, если мне не веришь, -- сказала медведица. -- Хотела бы я знать, где здесь может спрятаться человек.
   Медведь обошел и обнюхал всю яму. Потом он молча улегся на место.
   -- Так и я знала, -- сказала медведица, -- а ты воображаешь, что только у тебя есть нос и уши.
   -- Никакие предосторожности не будут лишними при таком соседстве, как у нас, -- спокойно ответил медведь, но тотчас же с рычанием вскочил.
   На беду, один из медвежат защекотал Нильса лапой по лицу, и несчастный мальчик невольно чихнул. Тут уж медведица дольше не могла сдерживать медведя. Он схватил медвежат за шкирку, отбросил в разные стороны и увидел мальчика, которому наконец удалось подняться. Медведь моментально проглотил бы его, если б не подскочила медведица.
   -- Не трогай! -- сказала она. -- Это собственность наших детей. Они весь вечер так хорошо играли с ним, что не захотели его слопать, а оставили до утра.
   Медведь оттолкнул ее и сказал:
   -- Не путайся не в свое дело! Разве ты не чувствуешь, что он пахнет человеком? Я его сейчас же съем, а то он еще выкинет какую-нибудь штуку.
   Он снова разинул пасть, но мальчик воспользовался минутной отсрочкой, выхватил из сумки свое единственное оружие -- серные спички, -- зажег одну из них и сунул медведю в пасть.
   Почуяв запах серы, медведь фыркнул, и пламя потухло. Мальчик уже держал наготове другую спичку, однако не нападал на медведя.
   -- Много таких голубых штучек ты можешь зажечь? -- спросил медведь.
   -- Столько, чтобы истребить весь лес, -- ответил мальчик, думая этим напугать медведя.
   -- А можешь ты поджечь дом и двор? -- спросил медведь.
   -- Невелика хитрость, -- сказал мальчик и подпрыгнул, чтобы внушить медведю уважение к себе.
   -- Отлично, -- сказал медведь, -- так ты мне окажешь одну услугу. Я рад, что не съел тебя.
   Медведь осторожно захватил мальчика зубами и полез с ним наверх. Он делал это очень ловко, несмотря на свою величину и вес; очутившись наверху, он проворно побежал в лес. Было видно, что он чувствует себя в лесу как дома. Грузное тело его скользило по чаще, как лодка по воде.
   Он не останавливался до тех пор, пока они не вышли на такое место в лесу, откуда был виден завод. Там он улегся и поставил мальчика перед собою, крепко придерживая лапами.
   -- Посмотри на эту огромную грохоталку, -- сказал он.
   Около водопада находился железоделательный завод, состоявший из целого ряда высоких, больших зданий. Из высоких труб поднимались клубы дыма, в доменных печах ярко пылал огонь, и во всех окнах виднелся свет. Везде работали молоты и валы, и притом с такой силой, что стон стоял в воздухе. Вокруг мастерских были огромные угольные склады и сараи, на земле лежали кучи стружек и опилок. Немного далее длинными рядами тянулись жилища рабочих, милые дачки, школа, зал для собраний и лавки. Но там все было тихо и как будто спало. Мальчик в ту сторону и не смотрел, а сосредоточил внимание на заводе. Около него чернела земля, небо над доменными печами было красивого темно-синего цвета, водопад белел и пенился, а из горнила печей выходило пламя с искрами и дым. Такого величественного зрелища мальчику еще не приходилось наблюдать.
   -- Будешь ли ты еще уверять, что можешь поджечь это большое здание? -- спросил медведь.
   Мальчик находился в лапах у медведя и чувствовал, что может спастись только в том случае, если внушит медведю высокое мнение о своей силе и могуществе.
   -- Мне все равно, -- сказал он, -- большое здание или маленькое. Я любое могу поджечь.
   -- Ну так я тебе что-то скажу, -- начал медведь. -- Мои предки жили здесь с тех пор, как лес только начал расти. Я получил от них в наследство заросли, луга, пещеры и укромные местечки и спокойно прожил здесь всю жизнь. Вначале люди мне не очень мешали. Они что-то рубили в горах, добывали немного руды, а около водопада у них был небольшой завод и домик. Молотки у них стучали раза два в день и печь топилась изредка. Это еще было сносно. Но в последние годы они устроили грохо- талку, которая работает день и ночь, и я больше не могу терпеть. Прежде здесь жил хозяин завода с парою кузнецов, а теперь уж столько народу, что я не могу считать себя в безопасности. Я думал было выселиться, да теперь нашел лучший выход.
   Мальчик недоумевал: что затевает медведь? Он даже не успел ничего спросить, как медведь опять взял его в зубы и куда-то понес. Он ничего не видел, но по усиливавшемуся шуму догадался, что они подходят к заводу.
   Медведь хорошо знал завод. В темные ночи он не раз бродил вокруг да около, заглядывал, что делается внутри, и удивлялся, отчего работа никогда не прекращается. Он ощупывал лапами стены и хотел бы, чтобы у него хватило сил одним ударом развалить постройку.
   Он почти сливался с черной землей и к тому же шел под стенами в тени, так что его трудно было заметить. Без страха пробрался он между мастерскими и влез на кучу золы. Там он выпрямился во весь рост, зажал мальчика между губами и вытянул их вперед.
   -- Попробуй заглянуть в дом, -- сказал он.
   На заводе работали по так называемому способу Бессемера [Генри Бессемер (1813-1898) -- английский изобретатель, разработавший процесс выплавки стали, названный его именем, который на протяжении почти ста лет, с 1856 по 1950 г., был главным способом изготовления стали]. Под самым потолком находился огромный круглый черный котел с расплавленным железом; в него пропускали сильную струю воздуха. Воздух с ужаснейшим шумом врывался в железную массу и поднимал целую тучу искр. Разноцветные искры взлетали снопами, пучками, длинными гроздьями, натыкались на стенку и разлетались по всему помещению. Медведь дал мальчику полюбоваться интересным зрелищем, пока работа не была кончена и расплавленную блестящую сталь, полученную из железа, не выпустили из котла в ведра. Мальчик был так восхищен, что совсем позабыл о своем плене.
   Медведь показал ему также вальцовочную, где рабочий вытащил из горна короткий толстый кусок раскаленного добела железа и бросил его под валы. Валы стали давить и растягивать железо. Другой рабочий подхватил его и бросил под другие, более тугие валы, откуда вышла полоса еще длиннее и тоньше. Так постепенно после целого ряда валов, сжимавших и сгибавших полосу, она превратилась в длиннейший круг раскаленной проволоки, которая теперь лежала на полу. Когда первый кусок железа прошел все превращения, из горна достали другой и положили под валы, а немного погодя -- третий. На полу непрерывно извивались, как шипящие змеи, раскаленные проволоки. Мальчику интересно было смотреть на железо, но еще интереснее -- на рабочих, которые ловко и быстро подхватывали клещами раскаленных змей и подсовывали их под валы. Казалось, что они шутя перебрасывали шипящее железо. "Вот это действительно мужское дело", -- подумал мальчик.
   Медведь показал ему еще чугуноплавильное и рельсопрокатное отделения, и мальчик не переставал восхищаться. "Вот люди, которые не боятся ни жара, ни искр", -- думал он. Они были закопченные, черные. Мальчику казалось, что это даже не люди, а какие-то гномы, так как они сгибали железо и придавали ему любую форму по своему желанию.
   -- Вот так здесь изо дня в день, из ночи в ночь, -- сказал медведь и лег. -- Можешь себе представить, как это тягостно! И очень хорошо, что теперь я могу положить этому конец.
   -- В самом деле? -- спросил мальчик. -- А как именно?
   -- Я хочу, чтобы ты поджег эти здания, -- ответил медведь. -- Тогда я избавлюсь от беспрерывной стукотни и буду жить спокойно.
   Мальчик весь похолодел. Так вот для чего медведь принес его сюда!
   -- Если ты подпалишь грохоталку, то я обещаю оставить тебя в живых, -- продолжал медведь. -- А если ты меня не послушаешься, то тебе конец.
   Здания были построены из кирпича, и мальчик подумал, что желание медведя никак не может быть исполнено. Но вскоре он сообразил, что все не так уж безнадежно. Поблизости лежала куча соломы и стружек, которые он легко мог поджечь. Около стружек был верстак, а неподалеку от него -- большой склад угля. Склад примыкал к мастерским, и в случае пожара огонь тотчас же охватил бы крышу завода. Все горючее погибло бы, стены потрескались бы от жара, а машины были бы уничтожены.
   -- Ну что, согласен ты или нет? -- спросил медведь.
   Мальчик готов был сразу ответить, что он не согласен, но он знал, что медвежьи лапы, державшие его в тисках, одним движением превратят его в лепешку, и потому сказал:
   -- Дайте мне немного подумать.
   -- Можешь, -- ответил медведь, -- но я должен еще сказать тебе, что именно через железо люди приобрели власть над нами, и по этой причине я особенно хочу прикончить здешнюю работу.
   Мальчик рассчитывал на отсрочку, чтобы придумать какой-нибудь выход, но он был так напуган, что не мог собраться с мыслями: они его не слушались и обращались в другую сторону. Он думал о том, какую пользу людям приносит железо. Ведь железо всюду идет в ход. Из железа -- плуг, которым пашут поле, топор, которым строят дом, серп, которым жнут хлеб, нож, который употребляют для чего угодно. Из железа -- удила, чтобы управлять лошадью, задвижка, чтобы запирать дверь, гвозди, чтобы сколачивать мебель, листы, чтобы крыть крышу. Ружье, изгнавшее диких зверей, было из железа, так же как и лопата, выкопавшая шахту. Железом были обшиты броненосцы, которые мальчик видел в Карлскруне. По железным рельсам катится поезд, из железа -- иголка, которою шьют платье, ножницы, которыми стригут овец, кастрюли, в которых варят кушанье. Словом, все полезное и необходимое -- из железа. И прав был медведь, говоря, что железо дало людям власть над медведями.
   -- Ну, согласен ты или нет? -- спросил медведь.
   Мальчик встрепенулся от своих дум. Он стоял и размышлял о посторонних вещах и ничего не придумал, чтобы спастись.
   -- Не проявляйте такого нетерпения, -- сказал он. -- Для меня это дело важное, и нужно время, чтобы его хорошенько обдумать.
   -- Подумай еще минутку, -- ответил медведь. -- Но повторяю тебе, что из-за железа люди стали умнее нас, и потому-то я хочу прихлопнуть здешние работы.
   Получив новую отсрочку, мальчик стал придумывать план спасения. Однако мысли не слушались его и снова обращались к железу. Он стал мало-помалу понимать, сколько людям пришлось соображать и размышлять, пока они додумались, как выплавлять железо из руды. Ему казалось, что он видит древних черных кузнецов, которые стоят перед наковальней и раскидывают умом, как лучше ковать железо. Может быть, потому что они так много думали, у людей и развилась сообразительность, пока наконец они не дошли до того, что смогли построить такой большой завод. Несомненно, железо принесло людям больше пользы, чем они сами думали.
   -- Ну так как же? -- спросил медведь. -- Согласен ты или нет?
   Мальчик вздрогнул. Опять он углубился в праздные мысли и до сих пор не придумал, как ему выпутаться.
   -- Думаете, так легко выбрать? -- сказал мальчик. -- Дайте мне время на размышление.
   -- Еще минуту я могу подождать, -- ответил медведь, -- но потом больше отсрочки ты не получишь. Понимаешь, по вине железа люди поселились в медвежьих углах, вот почему я хочу положить предел здешним работам.
   Мальчик рассчитывал воспользоваться новой отсрочкой, чтобы придумать какое-нибудь спасение, но при его смятении и волнении мысли разбегались как попало, и он снова стал припоминать все, что видел в горнопромышленном участке. Удивительно, как много жизни, движения и работы было в этой дикой местности! И подумать только, как все было бы бедно и пустынно, если б здесь не нашли железа! Мальчик размышлял о промыслах, которые дали стольким людям заработок, и они обстроились, и соединились железной дорогой и телеграфом, и стали посылать...
   -- Ну так как же? -- спросил медведь. -- Согласен ты или нет?
   Мальчик провел рукою по лбу. Спасения он не придумал, но сознавал, что не пойдет против железа, которое так помогает и богатым, и бедным и дает хлеб многим жителям этой местности.
   -- Нет, -- ответил он.
   Медведь крепче прежнего сжал его лапами, но ничего не сказал.
   -- Ты не заставишь меня разрушить завод, -- сказал мальчик. -- Железо -- это такое великое благо, что его отнимать нельзя.
   -- И ты ждешь, что я тебя оставлю в живых? -- спросил медведь.
   -- Нет, не жду, -- ответил мальчик и посмотрел медведю прямо в глаза.
   Медведь все сильнее сжимал его лапами. Это было так больно, что у мальчика слезы выступили на глазах, но он молчал и не жаловался.
   -- Ах вот как?! -- сказал медведь и медленно поднял одну лапу в надежде, что мальчик напоследок одумается.
   В эту минуту мальчик услышал какой-то шорох и увидел в нескольких шагах от себя блестящее дуло ружья. Они оба были так заняты своими делами, что не заметили, как к ним подкрался человек.
   -- Дядя медведь! -- крикнул мальчик. -- Ружье! Бегите скорее, а то вас застрелят!
   Медведь пустился наутек, однако успел прихватить с собою и мальчика. Когда он бежал, послышались выстрелы, и пули прожужжали мимо ушей; однако все обошлось благополучно.
   Мальчик в зубах у медведя думал о том, что он еще никогда не вел себя так глупо, как в этот вечер. Стоило ему промолчать, и медведя застрелили бы, а он сам был бы спасен. Однако он так привык помогать зверям, что сделал это совершенно бессознательно. Медведь отошел на порядочное расстояние и остановился среди леса.
   -- Спасибо, малютка! -- сказал он. -- Если б не ты, то пули попали бы в цель. Зато и я окажу тебе услугу. Если ты еще когда-нибудь встретишь медведя, передай ему то, что я тебе сейчас шепну, -- и он тебя не тронет.
   Медведь шепнул мальчику на ухо несколько слов и побежал дальше, так как ему казалось, что за ним гонятся собаки и охотники.
   А мальчик, свободен и невредим, остался в лесу и сам не понимал, как это могло случиться.

* * *

   Дикие гуси целый вечер летали взад и вперед, высматривали и звали, но не могли найти мальчика. Они продолжали поиски еще после захода солнца и, когда наконец настолько стемнело, что надо было спать, пришли в уныние. Они всё думали, что мальчик при падении разбился насмерть и лежит где-нибудь в лесу, где они его не могут видеть.
   Однако наутро, когда солнце встало из-за горы и разбудило гусей, мальчик, как всегда, лежал около них и спал. Он невольно засмеялся, услышав, как они криком и гоготом выражали свое удивление.
   Им не терпелось узнать, что с ним было, и они не хотели лететь за утренней едой, пока он не расскажет им свою историю. Мальчик с жаром и увлечением рассказал им о своем приключении у медведей, но дальше как будто не хотел говорить.
   -- Как я возвратился, вы уже знаете, -- сказал он.
   -- Нет, ничего не знаем. Мы думали, что ты убился.
   -- Это было очень странно, -- сказал мальчик. -- Когда медведь ушел от меня, я взлез на ель и там заснул. Но на рассвете я проснулся, так как надо мною с шумом пролетел орел. Он схватил меня в когти, и я думал, что тут мне конец. Однако он мне ничего не сделал, а только доставил к вам и положил на землю.
   -- И он не назвался? -- спросил Белый.
   -- Он улетел раньше, чем я успел его поблагодарить. Я думал, что мать Акка прислала его за мною.
   -- Удивительное дело, -- сказал Белый. -- А ты уверен, что это был орел?
   -- Я прежде никогда не видел орла, -- ответил мальчик, -- но он был так велик, что я не могу дать этой птице другое название.
   Гусь Мортен обернулся к диким гусям, чтобы спросить их мнение на этот счет. Однако они стояли и смотрели вверх, в небо, словно думали совсем о другом.
   -- Не надо забывать, что мы сегодня еще не завтракали, -- сказала Акка и, взмахнув крыльями, полетела.

XXIX.
Далэльвен

   Пятница, 29 апреля.
   
   В этот день Нильс увидел южную часть Даларны. Гуси держали путь к реке Далэльвен. Вначале при виде высоких фабричных труб подле каждого ручья мальчик решил, что все здесь похоже на Вестманланд, но, когда они добрались до большой реки, он увидел нечто совершенно новое. Это была первая настоящая река, какую ему довелось видеть, и он ахнул, когда показалась широкая водная полоса, медленно извивавшаяся по земле.
   Гуси свернули и полетели вдоль реки. Мальчик смотрел на берега, усеянные постройками. Он видел величественные водопады и большие заводы, которые приводились в движение этими водопадами. Он видел мосты, перекинутые через реку, грузы, сплавлявшиеся по ее течению, в особенности дрова, железные дороги, проходившие вдоль и поперек, и мало-помалу стал понимать, какое огромное значение имеет эта река.
   Она делала крутой поворот к северу. За излучиной была тихая, ненаселенная местность, и гуси опустились на лужайку, чтобы пощипать траву. А мальчик взобрался на пригорок, откуда мог посмотреть на реку, протекавшую внизу, в широком и глубоком русле.
   Тут же поблизости была проезжая дорога, по которой люди спускались к переправе, где ходил плот. Все это было ново для мальчика и очень занимало его, но внезапно его охватила сильная усталость. "Надо немного вздремнуть, ведь прошлую ночь я почти не спал", -- подумал он, зарылся в густой траве и заснул.
   Он проснулся оттого, что услышал около себя человеческие голоса. Это были проезжие, которые не могли переправиться через реку, потому что по ней плавали большие льдины, грозившие затереть плот. В ожидании благоприятной минуты они прошли по лугу, сели отдохнуть и разговорились о том, какие бедствия им готовит река.
   -- Не будет ли и в этом году такого же наводнения, как в прошлом? -- сказал один крестьянин. -- Тогда река поднялась чуть не до высоты наших телеграфных столбов и снесла все мосты.
   -- А у нас в прошлом году обошлось благополучно, -- сказал другой. -- Зато в позапрошлом у меня погибло все сено на сеновале.
   -- Я никогда не забуду той ночи, когда буря разразилась над большим домнарветским мостом, -- вмешался железнодорожный рабочий. -- Никто в мастерских глаз не смыкал.
   -- Разумеется, река производит громадные опустошения, -- сказал высокий, стройный мужчина, -- но когда я слышу, как вы ее осуждаете, то невольно вспоминаю нашего пастора. Однажды у него собралось несколько человек, которые так же жаловались на реку, как вы сейчас. Пастор заволновался и вызвался рассказать нам одну историю. Когда он окончил, то никто не мог сказать дурного слова про реку Далэльвен. Наверное, то же было бы и с вами, если б вы там присутствовали.
   Все пожелали узнать, что пастор рассказал про реку, и крестьянин передал им эту историю, насколько сам мог ее вспомнить.
   -- Около северной границы было горное озеро. Из него вытекала речка, быстрая и стремительная с первых же шагов. Как ни мала она была, а ее назвали Стурон, что значит Великая, потому что видно было, что из нее выйдет толк.
   Когда она только вышла из озера и оглянулась, чтобы посмотреть, в какую сторону ей течь, то ничего отрадного не увидела. Направо, налево и впереди не было ничего, кроме холмов, поросших лесом; холмы постепенно сменялись обнаженными скалами, а скалы постепенно переходили в горные вершины.
   Великая посмотрела налево: там были горы и скалы; посмотрела на север: там были скалы и горы. И она подумала, не повернуть ли ей обратно к озеру. А потом она решила, что надо хоть попытаться проложить себе дорогу к морю, и двинулась.
   Легко себе представить, какая это была неблагодарная работа -- прокладывать путь через пустыню. Если не что другое, так лес являлся препятствием. Нужно было выворачивать сосну за сосною, чтобы свободно подвигаться. Река была могущественнее и сильнее всего весною, когда принимала в себя тающий снег из хвойных лесов, а затем потоки со скал. Тогда она вздувалась и устремлялась с большою силой, разбрасывая по сторонам камни и землю и прорывая ходы в песчаных холмах. Осенью она также совершала изрядную работу, так как становилась многоводной после осенних дождей.
   В один прекрасный день, когда Великая, по обыкновению, прокладывала себе дорогу, она вдруг услышала где-то справа, в лесу, шум и кипение. Она стала так жадно прислушиваться, что чуть не остановилась.
   -- Что б это могло быть? -- спросила она.
   Окружающий лес не мог не посмеяться над нею.
   -- Ты, вероятно, думаешь, что на тебе свет клином сошелся, -- сказал он. -- А вот знай, что это шумит река Грёвель из озера Грёвельсьен. Она теперь проложила себе путь через красивую долину и наверное доберется к морю одновременно с тобою.
   Однако у Великой были свои причуды. Она ответила, ни минуты не размышляя:
   -- Река Грёвель, бедняжка, собственными силами не справится. Передай ей, что река Великая из озера Воншён продвигается к морю и готова оказать ей помощь, взять ее с собою, если она пожелает.
   -- Ты очень самонадеянная речушка! -- сказал лес. -- Твое поручение я передам, но не думаю, чтобы Грёвель ему обрадовалась.
   Однако на следующий день лес принес поклон от реки Грёвель, которая говорила, что ей пришлось очень трудно, что она рада помощи и присоединится к Великой, как только будет возможно. Понятно, у Великой после этого работа пошла быстрее, и вскоре она увидела маленькое хорошенькое озеро, в котором отражались горы.
   -- Что это значит? -- спросила она и остановилась в изумлении. -- Неужели я настолько спятила с ума, что вернулась к Воншёну?
   А лес, в те времена бывший повсюду, ответил:
   -- О нет, ты не вернулась к озеру Воншён. Это озеро Идрешён, наполнившееся водою из реки Сёрэльвен, большой реки. Теперь она разделалась с озером и скоро вытечет из него.
   Услышав это, Великая сказала лесу:
   -- Ты, всюду достигающий, передай поклон реке Сёрэльвен и скажи ей, что прибыла Великая из озера Воншён. Если она пропустит меня через озеро Идрешён, то я за это возьму ее с собою к морю и ей уж нечего будет беспокоиться, как оттуда выйти; я сама обо всем позабочусь.
   -- Я, конечно, могу передать твое предложение, -- ответил лес, -- но не думаю, чтобы она согласилась, ведь она такая же могучая, как ты.
   Однако на следующий день лес сообщил, что река Сёрэльвен тоже устала в одиночку прокладывать себе путь и готова присоединиться к Великой. Великая прошла через озеро и стала по-прежнему бороться с лесами и скалами. Некоторое время все шло благополучно, но потом она добралась до такого узкого ущелья, что никак нельзя было протиснуться дальше. Она лежала и рычала от ярости, а лес, услышав, как она сердится, спросил:
   -- Ну что ж, теперь тебе крышка?
   -- Вовсе нет, -- ответила Великая, -- я только закончила большую работу. Теперь мы с рекой Сёрэльвен раскинемся озером.
   Она принялась наполнять озеро Сёрнашён и провела за этой работой целое лето. По мере того как вода в озере прибывала, Великая поднималась вверх и наконец нашла себе выход с южной стороны.
   Великая была очень счастлива, что выбралась из теснины; но вот она однажды услышала сильный шум и плеск слева от себя. Такого сильного шума она еще никогда не слышала в лесу и тотчас же спросила, что это значит. Лес, по обыкновению, не замедлил с ответом.
   -- Ты слышишь, как шумит и пенится река Фьетэльвен, прокладывая себе дорогу к морю, -- сказал он.
   -- Если река может тебя услышать, -- сказала Великая, -- то кланяйся ей и скажи этой несчастной, что Великая из озера Воншён предлагает взять ее с собою к морю. Нужно только, чтобы она приняла мое имя и послушно следовала за мною.
   -- Не думаю, чтобы река Фьетэльвен отказалась от самостоятельного путешествия, -- заметил лес.
   Однако на следующий день он был вынужден сообщить, что река Фьетэльвен тоже устала пробивать себе дорогу и готова присоединиться к Великой.
   Великая все подвигалась вперед. Она еще не была так велика, как можно было ожидать, оттого что приняла столько союзников; зато велик был подъем ее духа. Она превратилась в почти что непрерывный шумный водопад и созывала к себе все, что только текло и бурлило в лесу, не гнушаясь даже весенними потоками.
   Однажды Великая услышала шум реки где-то далеко-далеко на западе. Когда она спросила, кто это, лес ответил, что это река Фулэльв, которая несла воду со скалы Фулуфьелль и уже прорыла себе длинное и глубокое русло.
   Узнав об этом, Великая послала, как обычно, привет, и лес взялся передать его.
   На следующий день он принес ответ от реки Фулэльв. "Передай Великой, -- отвечала она, -- что я в ее помощи не нуждаюсь. Скорее я могла бы обратиться к ней с таким предложением, потому что из нас двоих я сильнее и, уж конечно, раньше нее доберусь к морю".
   Великая не замедлила с ответом.
   -- Передай реке Фулэльв, -- крикнула она лесу, -- что я вызываю ее на состязание! Если она считает себя сильнее, пусть побежит со мною наперегонки. Победит та из нас, которая раньше достигнет моря.
   Услышав эти слова, река Фулэльв сказала: "У меня нет никаких счетов с Великой, и мне приятнее было бы продолжать спокойно свой путь; но я имею такую поддержку от скалы Фулуфьелль, что с моей стороны было бы трусостью отказаться от состязания".
   Обе реки приступили к состязанию. Они потекли с большей скоростью, чем прежде, не давая себе отдыха ни зимою, ни летом.
   Великая, кажется, вскоре уже пожалела, что вызвала соперницу, так как встретила препятствие, с которым не могла справиться. Дорогу ей преграждала гора, и нельзя было пробраться иначе, как только через узкую расселину. Она сжалась и с силою втиснулась, но много лет пришлось ей протачивать и промывать расселину, чтобы сделать некоторое подобие ущелья.
   Чуть не каждые полгода она осведомлялась, как поживает река Фулэльв.
   -- Ничего, хорошо, -- отвечал лес. -- Она присоединила к себе реку Йорэльвен, которая вытекает с северных гор.
   Однажды на вопрос Великой лес ответил:
   -- О Фулэльв не беспокойся: она только что присоединила к себе озеро Хоррмундшён.
   Великая сама хотела воспользоваться этим озером. Услышав, что Фулэльв опередила ее, она пришла в такую ярость, что сразу выскочила из теснины. Выскочила с шумом и диким ревом, причем унесла больше деревьев и земли, чем было нужно. Дело было весною, и она затопила все пространство между ближайшими горами. Она не успокоилась до тех пор, пока не захватила участок, известный под именем Речная Долина.
   -- Посмотрим, что на это скажет река Фулэльв, -- сказала Великая лесу.
   Тем временем река Фулэльв тоже встретила крутую гору и искала обход, так как ее пугала неприступность горы. Но когда она услышала, что Великая вырвалась из ущелья и прорыла Речную Долину, то решила действовать и ринулась вперед водопадом.
   Высока была гора, но река благополучно справилась и спокойно потекла дальше, прокладывая себе дорогу. Время от времени ей слышался какой-то странный шум.
   -- Кажется, Великая уже впадает в море, -- сказала она.
   -- Нет, -- ответил лес, -- это действительно шумит Великая, но до моря она еще не добралась. Она присоединила к себе еще две реки и сделалась такой многоводной, что разлилась целым озером.
   Эта новость обрадовала реку Фулэльв. Она понимала, что Великая, спустившись в долину, застрянет там, как в ловушке. Теперь она не сомневалась, что доберется до моря раньше своей соперницы.
   И Фулэльв не жалела сил. Весною она совершила лучшую часть работы. Она вышла из берегов, затопила лесные площади и песчаные холмы и, отхлынув, оставила после себя расчищенную долину. Потом уж стало легче. Горы больше не препятствовали ей, и она расширилась, извиваясь на радостях излучинами и рукавами, словно весенний поток.
   Но если Фулэльв забыла Великую, то Великая ее не забыла. Великая упорно работала изо дня в день, заливая долину, чтобы как-нибудь выбраться оттуда; но долина лежала перед нею, словно необъятное корыто, которое невозможно было наполнить водою доверху. Она попыталась повернуть в одну, в другую сторону и наконец выбралась.
   -- Не говори реке Фулэльв, что я выскочила, -- попросила она, и лес обещал молчать.
   По дороге Великая прихватила еще один приток и гордо, властно покатила свои волны.
   Вдруг Великая увидела какую-то широкую, великолепную реку с блестящей, переливчатой поверхностью, огибающую лес и песчаные холмы.
   -- Что это за красивая река? -- спросила Великая.
   А река Фулэльв спрашивала у леса почти то же:
   -- Что это за река, мощно и горделиво текущая с севера? Никогда не ожидала увидеть здесь такую величавую и сильную реку.
   Тогда лес сказал так громко, чтобы обе реки могли слышать:
   -- Раз вы хорошо отозвались друг о дружке, Великая и Фулэльв, то, по-моему, не мешает вам соединиться и вместе прокладывать дорогу к морю.
   Это понравилось обеим рекам. Однако явилось препятствие: ни та, ни другая не хотела отказаться от своего имени и принять имя соперницы. Пожалуй, соглашение так бы и не состоялось, если б не вмешался лес. Он предложил, чтобы они назвались новым именем. Они согласились и попросили, чтобы лес был их крестным отцом. Лес порешил, чтобы Великая отказалась от своего имени и отныне называлась Восточный Далэльвен, а Фулэльв тоже отказалась от своего имени и называлась Западный Далэльвен. А после слияния они будут называться просто Далэльвен.
   Когда обе реки слились, то потекли с непреодолимою стремительностью. Около моря они раскинулись как озера.
   Теперь они чувствовали утомление и удивлялись: как это в юности им приятно было бороться и состязаться? Не знали они также, чего достигли. Однако разъяснения им никто не дал. Лес был далеко от берега, а сами они не могли повернуть против течения и посмотреть, как люди поселились там, где они проложили путь, как застроили всю местность между озерами Восточного Далэльвена и долинами Западного Далэль- вена, как не осталось лесов и скал, которых они не пробили бы в своем ревностном состязании.

XXX.
Братский надел

Старый горнопромышленный город

   Пятница, 29 апреля.
   
   Нет ни одного уголка в Швеции, который так нравился бы ворону Батаки, как Фалун. Лишь только весною земля немного очищалась от снега, он отправлялся туда и оставался несколько недель в окрестностях старого горнопромышленного города.
   Фалун лежит в долине, которая орошается небольшой рекой. В северной части долины находится хорошенькое прозрачное озеро Варпан с извилистыми зелеными берегами, в южной -- похожий на озеро рукав реки Рунн, так называемый Тискен, с мутной водой и болотистыми, топкими берегами, усеянными всякими отбросами. К востоку от долины тянется горная цепь, где на вершинах растут стройные сосны и большие березы, а склоны покрыты тенистыми садами. К западу от города также проходит горный кряж. Вверху он покрыт редким хвойным лесом, зато склоны совершенно обнажены, не имеют ни малейших признаков растительности и представляют собой форменную пустыню. Единственное, что встречается на поверхности, -- это большие круглые камни.
   Город Фалун, расположенный в долине по обеим сто ронам реки, выглядит так, словно его приспособили к местности, где он находится.
   В зеленой части долины сгруппированы все красивые и величественные здания: две церкви, ратуша, дом сельского старосты, горнопромышленная контора, банки, гостиницы, школы, больница, хорошенькие виллы и дома. В черной части стена к стене примыкают одноэтажные домики красного цвета, чередуясь с огороженными пустырями и большими, громоздкими фабриками. А за городскими воротами среди каменистой пустыни лежит шахта со всеми приспособлениями. Она окружена старыми, покосившимися постройками над подземными ходами; везде виднеются длинные ряды труб и кучи золы.
   Батаки никогда не удостаивал взглядом восточной части города и хорошенького озера Варпан. Зато ему нравилась западная часть и маленькое озеро Тискен.
   Ворон Батаки любил все таинственное, вызывающее на размышления и догадки, и много такого находил в черной части города. Он ломал голову, почему старый деревянный город не сгорел, как другие старые деревянные города в стране. Думал он тоже о том, долго ли продержатся покосившиеся домики над шахтой. Интересовал его также большой подземный ход, и он спускался на самое дно, чтобы исследовать, откуда взялась эта огромная яма. Его восхищали горы золы, окружавшие шахту, словно вал. Он старался выяснить, что означает маленький сигнальный колокол, издающий короткий жалобный звук через равномерные промежутки в течение всего года. Но больше всего его удивляло, как можно видеть под землею, где медная руда накопилась в течение многих веков, когда вся почва была изрыта ходами, словно муравейник. Кое в чем разобравшись, Батаки улетал в печальную пустыню размышлять, отчего трава не растет между камнями, или же отправлялся к озеру Тискен. Он считал это озеро замечательным чудом. Почему, например, там не водилась рыба, а вода после бури иногда казалась совершенно красной? Это было тем удивительнее, что в озеро впадал горный поток, прозрачный, как хрусталь. Он присматривался к разрушенным зданиям на берегу и думал: как может местечко, окруженное зелеными садами и тенистыми лесами, находиться рядом с каменистой пустыней и странным озером?
   В то время как Нильс с дикими гусями пролетал над этой местностью, на берегу Тискена за городом находился старый дом, известный под именем Серной кухни, потому что в течение нескольких месяцев в году здесь вываривали серу. Когда-то эта развалина была красного цвета, но со временем сделалась серо-коричневой. В ней не было окон, а только ряд бойниц, вплотную закрытых черными ставнями. Батаки никогда не удавалось увидеть, что делается в этом доме, и это еще больше возбуждало его любопытство. Он скакал по крыше, разыскивая какую-нибудь щель, и часто сидел на высокой трубе, пытаясь заглянуть в узкое отверстие.
   Однажды ворону Батаки пришлось плохо. Был сильный ветер. Одна ставня в Серной кухне распахнулась, и Батаки полетел, чтобы заглянуть через бойницу в дом. Но не успел он добраться до цели, как ставня захлопнулась за ним. Он ждал, что ветер ее откроет, но тщетно.
   Через щели проникал свет, и Батаки мог, по крайней мере, вознаградить себя и рассмотреть внутренность дома. Там ничего не было, кроме большой печи с несколькими вмазанными котлами. Он все это осмотрел с интересом, но выбраться назад было совершенно невозможно. Ветер не хотел отпахнуть ставни, а все бойницы и дверь были заперты. Ворон очутился в плену.
   Батаки стал звать на помощь и кричал целый день. Вряд ли кто из животных может так нашуметь, как ворон; и скоро в округе стало известно, что он попал в плен. Первая узнала о несчастье серая кошка. Она рассказала об этом курам, а куры сообщали всем пролетавшим птицам. Вскоре все голуби, дятлы, сороки и воробьи города Фалуна проведали о случившемся. Они слетелись к старой Серной кухне, чтобы узнать подробности. Все они очень сочувствовали ворону, но ничего не могли сделать, чтобы его выручить. Вдруг Батаки закричал своим резким, пронзительным голосом:
   -- Тише, вы! Послушайте, что я скажу! Вы уверяете, что хотите мне помочь, так сообщите о моем несчастье старой гусыне Акке с Кебне- кайсе и ее стае. Я думаю, что они теперь в Даларне. Расскажите Акке, что со мной случилось! Ее сопровождает существо, которое единственное может меня выручить.
   Почтовый голубь Агар, самый быстрый во всей стране, разыскал диких гусей за рекой и в сумерки возвратился вместе с Аккой к Серной кухне. Мальчик с пальчик сидел на спине гусыни, а остальные товарищи остались на одном из островов, так как Акка сказала, что от них будет больше помехи, чем помощи, если они все полетят в Фалун.
   Переговорив с Батаки, Акка взяла мальчика на спину и полетела к дому, что был неподалеку от Серной кухни. Она осторожно пролетела над садом и березовой рощей, окружавшими это местечко, и настолько низко, что чуть не касалась земли. И она и мальчик увидели детей, игравших во дворе, и не замедлили найти то, что им было нужно. В весеннем ручейке гремели маленькие инструменты, и среди них мальчик отыскал стамеску. К двум колодам был прислонен полуготовый кораблик, а подле него валялся клубочек бечевки.
   С этими предметами они отправились обратно к Серной кухне. Мальчик привязал веревку к трубе и спустился по ней внутрь хижины. Батаки радостно приветствовал его и рассыпался в благодарностях, что он пришел на выручку, а мальчик тотчас же принялся пробивать в стене отверстие стамеской.
   Стены Серной кухни не были толсты, но мальчик в один прием отделял лишь такую маленькую, тоненькую щепочку, какую мышь могла бы выгрызть передними зубками. Было ясно, что ему придется работать всю ночь, а может быть, и дольше, чтобы пробить такую дыру, в которую мог бы вылезть ворон.
   Батаки жаждал вырваться на свободу и не мог спать, а стоял около мальчика и следил за работой. Вначале мальчик работал очень усердно, но потом ворон заметил, что удары становятся реже, и наконец они прекратились.
   -- Ты, верно, устал, -- сказал ворон. -- Может быть, ты не в состоянии работать?
   -- Нет, я не устал, -- ответил мальчик и снова взялся за стамеску, -- только мне уж много ночей не удавалось выспаться. Не знаю даже, как я еще держусь на ногах.
   Некоторое время работа продвигалась исправно, но затем удары снова стали реже. Ворон опять разбудил мальчика, но, понимая, что если в нем не поддерживать бодрости, то придется просидеть взаперти и ночь, и весь следующий день, спросил:
   -- Может быть, тебе легче будет работать, если я расскажу тебе какую-нибудь историю?
   -- Пожалуй, -- ответил мальчик, но тут же зевнул и почувствовал такую усталость, что чуть не выронил инструмент из рук.

Предание о Фалунском руднике

   -- Видишь ли, мальчик с пальчик, я давно живу на свете, -- начал Батаки. -- Видал я много добра и зла и не раз попадал в плен к людям. Благодаря этому я не только научился понимать их язык, но перенял у них также многие знания. И смею тебя уверить, что ни одна птица в стране не знает так хорошо твоих соплеменников, как я.
   Много лет кряду я просидел в клетке у одного горнопромышленника в Фалуне, и там я узнал то, о чем сейчас хочу тебе рассказать.
   В древние времена в Даларне жил великан, у которого были две дочери. Когда великан состарился и почувствовал приближение смерти, то призвал к себе дочерей, чтобы поделить между ними свои владения.
   Богатство его главным образом заключалось в нескольких горах, наполненных медью, и их-то он хотел подарить дочерям.
   -- Но прежде чем я отдам вам наследство, -- сказал он, -- вы должны мне пообещать, что будете умерщвлять всякого пришельца, который случайно откроет существование ваших медных гор, чтобы он не мог кому-нибудь показать свою находку.
   Старшая дочь была жестокая и необузданная и без колебаний согласилась исполнить желание отца. Другая была добрее, и отец видел, что она раздумывает, соглашаться или нет. Поэтому он дал ей только треть наследства, а старшая получила вдвое больше.
   -- На тебя я могу положиться, как на мужчину, -- сказал великан, -- поэтому ты получишь братский надел.
   Великан вскоре умер, и дочери много лет одинаково держали данное слово. Не раз какой-нибудь несчастный дровосек или охотник замечал медную руду, обнаженную на склонах горы, но стоило ему возвратиться домой и рассказать, что он видел, как его постигало несчастье. То на него обрушивалось сухое дерево, то он попадал под лавину. И никогда он не успевал показать другому человеку, где в горах находится клад.
   В те времена по всей стране принято было летом посылать крестьянский скот на пастбище в лес. Пастухи сопровождали стадо, доили коров, делали масло и сыр. Чтобы люди и животные имели какой-нибудь приют, крестьяне расчистили небольшое местечко в лесу и выстроили там несколько хижин, или, как их называли, загонов.
   У одного крестьянина из Даларны летнее пастбище было на берегу озера Рунн, где почва такая каменистая, что никто никогда и не пробовал ее пахать. Однажды осенью крестьянин с парою лошадей отправился к загонам, чтобы забрать свой скот, кадки с маслом и сыр. Когда он стал пересчитывать животных, то заметил, что у одного козла красные рога.
   -- Что это? -- спросил он у пастуха.
   -- Не знаю, -- ответил пастух. -- Он каждый вечер приходит с красными рогами. Вероятно, ему это нравится.
   -- Ты думаешь? -- сказал крестьянин.
   -- У этого козла свои причуды, и когда я пробовал вытирать ему рога, он сейчас убегал и опять вымазывался.
   -- Попробуй еще раз соскоблить красную краску, я хочу посмотреть, что будет, -- сказал крестьянин.
   Не успели вытереть козлу рога, как он убежал в лес. Крестьянин последовал за ним и застал за тем, как он трется рогами о какие-то красные камни. Крестьянин пощупал, понюхал, лизнул камни и понял, что это, должно быть, руда.
   Пока он стоял в раздумье, с кручи свалился огромный камень и чуть не задел его. Он успел отскочить, но козел попал под каменную глыбу, которая убила его на месте. Подняв голову, крестьянин увидел рослую, сильную великаншу, которая приготовлялась запустить в него новую глыбу.
   -- Что ты затеваешь?! -- воскликнул крестьянин. -- Ведь я не сделал зла ни тебе, ни кому-нибудь из твоих!
   -- Знаю, -- ответила великанша, -- но я должна тебя убить, потому что ты открыл мою медную гору.
   Она сказала это глухим голосом, как будто должна была его убить против воли, но он набрался смелости и вступил с нею в разговор. Тогда она рассказала ему о старом великане, о своем обещании и о сестре, получившей братский надел.
   -- Мне очень жаль убивать невинных бедняков, которые находят мою медную гору, -- сказала она, -- и я сокрушаюсь, что получила наследство. Однако обещание я должна исполнить.
   И она опять взялась за глыбу.
   -- Постой! -- сказал крестьянин. -- Меня ты не обязана убивать в силу обещания. Ведь не я нашел медь, а козел, и его ты уже убила.
   -- Ты думаешь, я могу этим ограничиться? -- спросила дочь великана в нерешимости.
   -- Разумеется! -- ответил крестьянин. -- Ты сдержала обещание как нельзя лучше.
   Он говорил так убедительно, что великанша оставила его в живых.
   Крестьянин раньше всего пригнал домой свой скот. Затем он спустился в горнозаводский участок и нанял рабочих, опытных рудокопов. Они помогли ему устроить шахту в том месте, где погиб козел. Вначале крестьянин боялся за свою жизнь, но дочь великана устала сторожить гору и больше никогда его не беспокоила.
   Жила, которую открыл крестьянин, начиналась у самой поверхности, так что добывать руду было совсем нетрудно. Он вместе с рабочими натаскал дров из лесу, сложил большой костер на медной горе и зажег его. Камни от жары полопались, и они смогли добраться до самой руды. Затем они стали бросать куски руды из одного костра в другой, чтобы очистить ее от примесей и получить чистую медь.
   Прежде люди употребляли гораздо больше меди, чем теперь. Это была очень полезная и всем необходимая вещь, поэтому владелец шахты вскоре стал богачом. Он построил себе большой, красивый дом неподалеку от шахты. В церковь он ездил на подкованной серебром лошади, а когда выдавал дочь замуж, то велел сварить двадцать бочек пива и зажарить на вертелах десять крупных быков.
   В те времена люди большей частью сидели на своих местах, и новости распространялись не так быстро, как теперь. Однако слух о том, что найдены большие залежи меди, дошел до многих, и те, кому не представлялось ничего лучшего, двинулись в Даларну. В шахте хорошо принимали всех несчастных путников. Хозяин брал их на службу, заставлял добывать руду и платил им большое жалованье. Руды было достаточно, даже больше чем достаточно; и чем больше рудокопов он ставил на работу, тем больше богател.
   В один прекрасный вечер к шахте подошли четыре дюжих парня с заступами на плечах. Их приняли так же хорошо, как и других; но когда хозяин спросил, хотят ли они работать у него, то они отказались наотрез.
   -- Мы хотим добывать руду для себя, -- сказали они.
   -- Никак нельзя, потому что гора моя, -- ответил крестьянин.
   -- Мы не думаем работать в твоей шахте, -- объяснили незнакомцы. -- Гора велика, а на то, что свободно и никем не захвачено на склонах, мы имеем такое же право, как и ты.
   Больше к этому разговору не возвращались, а крестьянин по-прежнему оказывал широкое гостеприимство чужеземцам. На следующий день рано утром они вышли на работу, отыскали немного подальше медную руду и приступили к ее ломке. Через несколько дней крестьянин пришел к ним.
   -- Богатая руда здесь в горе, -- сказал он.
   -- Да, всем работы хватит, пока не исчерпается это сокровище, -- ответил один из чужеземцев.
   -- Понятно, -- ответил крестьянин, -- но я думаю, что вы должны отдать мне часть добытой руды, так как это моя заслуга, что здесь можно работать.
   -- Мы не понимаем, что ты под этим разумеешь, -- сказали чужеземцы.
   -- Я своим умом освободил гору, -- ответил крестьянин и рассказал им про дочерей великана и про братский надел.
   Пришельцы выслушали его, но не придали его словам особого значения.
   -- Ты уверен, что другая великанша опаснее той, с которой ты столкнулся? -- спросили они.
   -- Не думаю, чтобы она вас пощадила, -- ответил крестьянин.
   После этого он ушел, но следил за незнакомцами и вскоре увидел, что они прекратили работу и ушли в лес.
   В тот вечер, когда рабочие шахты садились ужинать, из лесу послышался ужасный вой волков. Среди звериных криков раздавались и человеческие голоса. Крестьянин вскочил, но работники не хотели его сопровождать.
   -- Невелика беда, если волки поцарапают этих разбойников, -- говорили его домочадцы.
   -- Мы должны помогать всем, кто в нужде, -- сказал крестьянин и ушел со всеми своими пятьюдесятью рабочими.
   Вскоре они увидели огромную стаю волков, которые теснились и вырывали друг у друга добычу. Работники разогнали их и нашли на земле четыре трупа, до того изуродованных, что если бы не заступы, то нельзя было бы узнать, кто были эти люди.
   Медная гора находилась во владении крестьянина до самой его смерти, а потом досталась его сыновьям. Они сообща работали в шахте, но добытую за год руду раскладывали на кучи, разделяли между собою, и каждый плавил ее в своей печи. Все они были дельными рудокопами и выстроили себе большие, просторные дома. Их наследники работали еще усерднее, проложили новую шахту и увеличили добычу меди. С каждым годом значение шахты возрастало, и многие рудокопы принимали участие в работах. Некоторые жили поблизости, другие обзавелись домами или хижинами в окрестностях. Возникло обширное поселение, которое стали называть Большая Медная гора.
   Надо сказать, что руда, которую можно было добывать на поверхности, как камень в каменоломнях, наконец иссякла, и пришлось искать ее глубоко под землею. Надо было проникать через узкие шахты и длинные извилистые ходы в темные недра земли и там разводить огонь, чтобы взрывать горные породы. Откалывать глыбы всегда трудно и тяжело, а тут еще мешал дым, который не мог выходить на волю, да вдобавок трудно было вытаскивать разбитую руду по крутым тропинкам на поверхность земли. Чем больше они углублялись, тем опаснее становился промысел. Иногда вода, прорвавшись в шахту, затопляла ее; иногда потолки обрушивались на рабочих. Работа в большой шахте стала нагонять такой страх, что никто больше не брался за нее по доброй воле. Тогда работать в Фалуне предложили преступникам, осужденным на смертную казнь, и лесным разбойникам, за что им обещали простить преступления.
   Долго никто не помышлял разыскивать братский надел. Однако между бесшабашными людьми, работавшими на Большой Медной горе, были такие, которые меньше дорожили своей жизнью, чем приключением, и они стали бродить кругом, стараясь найти это место.
   Какая судьба постигала всех отправлявшихся на поиски -- трудно сказать, но сохранилось воспоминание о двух рудокопах, которые однажды вечером пришли к хозяину и заявили, что они открыли большую и богатую залежь руды в лесу. Они пометили дорогу к ней и хотели на следующий же день показать ее хозяину. Но на следующий день было воскресенье, и хозяин не пожелал идти в лес, чтобы смотреть руду, а отправился в церковь со своими чадами и домочадцами. Дело было зимою, и они шли в церковь по льду, через озеро. Туда дошли благополучно, но на обратном пути оба рудокопа провалились в прорубь и утонули. Тогда люди припомнили старое предание о братском наделе и говорили, что, несомненно, его-то и нашли рудокопы.
   Чтобы исправить недочеты своей шахты, горнопромышленники пригласили иностранцев, искусных в горном промысле, и иностранные рабочие научили их, как выкачивать воду из шахт и поднимать наверх глыбы руды. Чужеземцы не особо верили преданию о дочерях великана, но допускали, что где-нибудь поблизости имеется богатая залежь руды, и усердно искали ее. Однажды вечером в трактир около шахты пришел рудокоп-немец, и сказал, что он нашел братский надел. Мысль об огромном богатстве, которое он мог получить, совершенно опьянила его. Он просидел в трактире всю ночь, пил, плясал, играл в кости, потом затеял драку и пал от руки одного из своих собутыльников.
   В Большой Медной горе добывалось столько руды, что эта шахта слыла богатейшей в мире. Она питала не только ближайшую местность, но и соседние, которые своим богатством оказали Швеции большую поддержку в тяжелые времена. Город Фалун обстроился, а шахта приобрела такую славу, что даже короли приезжали ее осматривать и называли ее счастьем и сокровищницей Швеции.
   При виде того, что давала эта копь, люди полагали, что где-то по соседству есть еще большая залежь меди, но, к великой досаде, не могли ее найти. Многие, рискуя жизнью, искали ее, но тщетно.
   Один из последних, видевших братский надел, был молодой горнопромышленник из хорошей, зажиточной семьи, имевший в Фалуне дом и завод. Он хотел жениться на красивой крестьянке из Лександа и посватался к ней; но она отказала ему, говоря, что не хочет переселиться в Фалун, где всегда стоит густой дым от заводов и плавильных печей, и ей даже страшно об этом подумать.
   Горнопромышленнику она очень нравилась, и он вернулся домой удрученный. Он всю жизнь провел в Фалуне и никогда не думал, что там тяжело жить. Однако, приближаясь к городу, он все больше поражался. Из больших шахт и из плавильных печей выходил густой, едкий серный дым, окутывавший все здания туманом. Дым не давал взойти растениям, и вся местность кругом была пустынна, обнажена. Не только в самом городе, но и в окрестностях он видел только заводы, где теплился огонь, а вокруг них -- кучи золы. И он понял, что человек, привыкший к солнцу и зелени, не может жить здесь.
   Вид города еще больше его опечалил. Ему даже не хотелось идти домой. Он свернул с дороги и пошел в лес. Там он целый день бродил где попало. К вечеру он увидел перед собою склон горы, блестевший, как золото. Присмотревшись, он заметил, что это огромная жила меди. В первую минуту он обрадовался, но потом сообразил, что это, может быть, братский надел, погубивший уж многих, и ему стало страшно. "Сегодня, кажется, несчастье преследует меня, -- подумал он. -- Может быть, я должен лишиться жизни из-за того, что нашел этот клад".
   Он повернулся и пошел домой. Вскоре ему встретилась высокая полная женщина. Она была похожа на почтенную матушку какого-нибудь шахтера, но он не помнил, чтобы раньше видел ее.
   -- Что завело тебя в лес? -- спросила женщина. -- Я видела, что ты бродил здесь целый день.
   -- Я искал место для жилья, потому что девушка, которая мне нравится, не хочет жить в Фалуне.
   -- Не думаешь ли ты добывать медь из горы, которую ты только что видел? -- спросила она.
   -- Нет, я дал обет бросить горное дело, иначе любимая девушка не пойдет за меня.
   -- Хорошо, сдержи свое слово, и тогда с тобой ничего дурного не приключится.
   И она удалилась.
   Он действительно сдержал обещание, данное поневоле. Бросив медные промыслы, он выстроил себе домик вдали от Фалуна. И девушка, которая ему нравилась, вышла за него.
   Ворон окончил свой рассказ. Мальчик действительно бодрствовал все время, но не слишком быстро двигал своим инструментом.
   -- Ну а что ж дальше? -- спросил он, когда ворон замолчал.
   -- С течением времени добыча меди прекратилась. Город Фалун еще существует, но старых заводов уж нет. Кругом множество старых домов, выстроенных горнопромышленниками, но люди, живущие в них, занимаются земледелием или лесоводством. В шахте Фалун медная руда истощилась. И теперь было бы нужнее, чем когда-либо, найти братский надел.
   -- Неужели этот горнопромышленник был последний, кто его видел? -- спросил мальчик.
   -- Я скажу тебе, кто последний его видел, когда ты пробьешь в стене дыру и выпустишь меня, -- сказал Батаки.
   Мальчик подтянулся и стал работать немного быстрее. Ему показалось, что Батаки произнес это многозначительным тоном. Было похоже, что он намекает, будто сам видел пресловутую залежь руды. Не рассказал ли он эту историю с какой-нибудь особенной целью?
   -- Ты, наверное, много летал в этой местности, -- сказал мальчик, стараясь немного выяснить положение дел. -- Наверное, ты нашел и ту и другую горы, когда летал над лесами.
   -- Я могу показать тебе много достопримечательного, если ты только кончишь эту работу, -- сказал ворон.
   Мальчик принялся рубить с такой стремительностью, что щепочки посыпались во все стороны. Теперь он был уверен, что ворон нашел братский надел.
   -- Жаль, что ты, ворон, не можешь воспользоваться богатством, которое нашел, -- сказал он.
   -- Я не буду больше говорить об этом, пока ты не пробьешь отверстие в стене и не выпустишь меня, -- сказал ворон.
   Мальчик так усердно работал, что и железо раскалилось бы в его руках. Ему казалось, что он догадывается о намерениях Батаки. Ворон не мог добывать руду для себя; очевидно, он хотел подарить свою находку Нильсу Хольгерссону. Это было и разумно, и справедливо. Но чтобы воспользоваться тайной, он должен будет вернуться сюда, как только опять сделается человеком. Когда он вступит во владение имуществом и заработает достаточно денег, он сможет купить весь Западный Вемменхёг и выстроить там большой дворец вроде Виттшёвле.
   В один прекрасный день он пригласит к себе Хольгера Нильсона с женою. Когда они придут, он будет стоять у порога и скажет: "Пожалуйста, зайдите и будьте как дома!" Разумеется, они его не узнают и станут удивляться: кто этот важный господин, который их приглашает к себе? "Не хотите ли жить здесь?" -- спросит он. "Еще бы не хотеть, но это не про нас", -- ответят они. "Напротив, вы получите это поместье в уплату за большого белого гуся, который улетел от вас в прошлом году", -- скажет он.
   Мальчик стал работать еще проворнее. В следующую очередь он на свои деньги построит на лугах Суннербу новую хижину для пастушки Оосы и маленького Матса. Разумеется, гораздо больше и лучше старой. Еще он может купить Токерн и отдать птицам или...
   -- Надо отдать справедливость, что ты прилежно работал, -- сказал ворон. -- Кажется, отверстие уже достаточно велико.
   Действительно, ворону удалось пр отиснуться. Мальчик последовал за ним и увидел его сидящим на камне в нескольких шагах.
   -- Я сдержу обещание, мальчик с пальчик, -- торжественно заявил Батаки, -- и скажу тебе, что я видел братский надел. Но не советую тебе его искать, потому что мне пришлось потратить много лет, пока я нашел его.
   -- А я думал, что ты мне расскажешь, где он, в награду за то, что я освободил тебя из неволи, -- ответил мальчик.
   -- Вероятно, ты дремал, когда я говорил тебе о братском наделе, -- сказал Батаки, -- иначе ты не стремился бы к нему. Разве ты не заметил, что все желавшие открыть местонахождение братского надела подвергались какому-нибудь несчастью? Нет, брат! Батаки так долго жил на свете, что научился держать язык на привязи.
   С этими словами он взмахнул крыльями и улетел.
   Акка стояла и спала подле Серной кухни, но мальчик не сразу пошел будить ее. Он был огорчен и раздосадован тем, что несметное богатство ускользнуло от него, и ему казалось, что решительно нечему радоваться.
   "Не верю я, чтобы вправду существовали дочери великана, -- говорил он про себя. -- Не верю в волков и в ненадежный лед. Зато я думаю, что бедные рудокопы, найдя руду в диком лесу, обалдели от радости и потому больше не могли ее отыскать. Думаю также, что они не могли пережить этого тяжелого разочарования. Вот как я себе все это представляю".

XXXI.
Вальпургиева ночь

Вальпургиева ночь

   Суббота, 30 апреля.
   
   Есть праздник, которого все дети в Даларне ждут с таким же нетерпением, как сочельник, -- это Вальпургиева ночь, когда зажигают костры под открытым небом.
   Уже за несколько недель парни и девушки только и думают о том, чтобы собирать топливо для вальпургиевых костров. Они ходят в лес за хворостом и сосновыми шишками, берут стружки у плотников, палки, кору и обрубки -- у дровосеков. Каждый день они отправляются к лавочнику и выпрашивают старые ящики, а кому удастся найти пустую смоляную бочку, тот прячет ее как величайшее сокровище и не показывает до последней минуты, когда уж начинают зажигать огни. Тонкие подпорки для гороха и бобов подвергаются большой опасности, так же как старые заборы, разбросанные инструменты и орудия труда, забытые на полях.
   В знаменательный вечер молодежь каждой деревни спозаранку складывает целую гору хвороста, соломы и всевозможного топлива на каком-нибудь холме или на берегу озера. В некоторых деревнях заготовляют не один, а два-три огромных костра. Бывает так, что парни и девушки собирают топливо отдельно или же дети данной деревни хотят соорудить отдельный костер.
   Кучи топлива бывают уже сложены среди дня, и все дети ходят со спичками в карманах, ожидая, когда наступят сумерки. Как нарочно, в Даларне в эту пору долго не темнеет. В восемь часов едва начинает смеркаться. Ждать на дворе -- холодно и сыро, потому что это лишь ранняя весна. На ровных местах снег успевает стаять, и среди дня, когда солнце высоко, бывает совсем тепло, но в лесу еще остаются глубокие сугробы, озера затянуты льдом, и по ночам сильно морозит. Поэтому иногда какой-нибудь костер зажигается раньше, чем окончательно стемнеет. Но только малолетние и самые нетерпеливые дети проявляют такую поспешность. Старшие ждут, пока стемнеет настолько, чтобы огни все-таки выделялись.
   Наконец настает желанный час. Каждый, кто принес хоть маленькую палочку для костра, присутствует на торжественной церемонии, когда старший из мальчиков зажигает пучок соломинок и подсовывает его под костер. Огонь тотчас же загорается, солома трещит и шипит, камыш раскаляется докрасна, дым валит черными клубами. Но вот пламя вырывается из верхушки костра, яркое и высокое, поднимается на несколько метров, и видно его далеко-далеко.
   Когда деревенские дети устраивают свой костер, то хорошенько озираются по сторонам: да, вот один огонь, а вот другой, а вот еще на холме и даже на вершине горы! Все надеются, что их костер будет больше и ярче остальных, и так боятся, чтобы другой его не затмил, что в последнюю минуту бегут домой выпросить у матери или отца еще несколько поленьев или досок.
   И вот костры зажжены, взрослые и старики приходят посмотреть на них. Огни не только красивы и ярки, но еще распространяют вокруг себя приятное тепло, и люди охотно рассаживаются на камнях и кочках поблизости от костров. Они сидят и смотрят на пламя, пока кому-нибудь не придет в голову: хорошо бы сварить кофейку, пользуясь таким великолепным огнем! Кофейник уже кипит, а кто-нибудь рассказывает историю. Первый заканчивает, за ним рассказывает другой.
   Взрослых занимают кофе и рассказы. Детям же интересны сами костры, да чтобы они горели высоко и долго. Весна с ледоходом и таянием снега подвигается так медленно. Они хотят своими кострами прийти ей на подмогу. Иначе почки и листья не появятся в свое время.

* * *

   Гуси устроились на ночлег на льду озера Сильян. С севера дул такой холодный ветер, что мальчик принужден был залезть под крыло белого гуся. Однако он пролежал недолго и проснулся от ружейного выстрела. Тотчас же вылез и в испуге стал озираться.
   На льду около гусей все было спокойно. Как он ни напрягал зрение, а никаких охотников не видел. Но когда он взглянул на берег, то перед глазами открылось удивительное зрелище, наподобие Винеты на морском дне или волшебного сада в Большом Юлё.
   После полудня гуси несколько раз пролетели над большим озером, высматривая местечко для ночлега. С высоты они показали ему села и деревни, расположенные по берегам. Села были похожи на маленькие города, и он удивлялся, что здесь, на севере, так много построек. Он видел Лександ, Рэттвик, Муру, Соллерён. Местность показалась ему светлой и веселой, во всяком случае, лучше, чем он ожидал. Ничего дурного или неприятного он не заметил.
   Вдруг среди темной ночи на этих берегах зажегся ряд ярких огней. Он видел, как они вспыхнули в Муре, на северной оконечности озера, на Сол- лерёне, в бухтах деревень, на холмах около Шюрберга, на мысе Киркюден, в Рэттвике, на горе Лердалсбергет и далее справа и на холмах, вплоть до города Лександа. Он мог насчитать их более сотни и не понимал, откуда они взялись. Очевидно, вмешалось волшебство или нечистая сила. Вдруг раздался выстрел.
   Все гуси пробудились при звуке выстрела, но Акка с Кебнекайсе бросила взгляд на берег и тут же сунула голову под крыло, буркнув:
   -- Человеческие детеныши забавляются.
   И гуси снова заснули.
   А Нильс стоял и любовался огнями, которые сверкали на берегу, как золотые украшения. Он, как ночная бабочка, стремился к свету и теплу, и ему хотелось подойти поближе, но он не решался оставить гусей одних. Выстрелы уже раздавались один за другим, но мальчик видел, что опасности нет, и даже сами выстрелы его привлекали. Казалось, люди так радуются огням, что им недостаточно смеяться и кричать, а надо еще стрелять из ружей. Вдруг над костром, пылавшим на горе, взлетели ракеты. Там был большой огонь, и на большой высоте, но и этого было мало. Люди хотели, чтобы он вышел еще красивее. Надо было показать до небес, как им весело.
   Мальчик потихоньку направился к берегу, но, заслышав песни, побежал со всех ног. Ему тоже хотелось присоединиться к общему веселью.
   В Рэттвике есть огромная пристань для пароходов. На самом конце мола стояла толпа людей и распевала песни над озером. Они как будто думали, что весна спит на льду, как дикие гуси, и хотели ее разбудить.
   Пение началось с "Я знаю страну на севере дальнем..." [*], затем последовали "Летом прекрасным, когда земля радовалась." [шведская народная песня], "Маршируем в Туну" [**], "Смелые, храбрые, гордые люди." [Патриотическая песня, написанная в 1858 г., автор стихов -- шведский юрист, антиквар и поэт-любитель Р. Дюбек (1811-1877), он же автор гимна Швеции "Du gamla, du fria." ("Ты древний, ты свободный.")] и, наконец, "В Даларне жили, в Даларне живут..." [шведская народная песня]. Все это были песни Даларны. На молу костров не было, и певцы не могли видеть, что делается вокруг. Но с песнями картины родного края становились ярче и милее, чем днем, не только для них самих, но и для всех слушателей. Казалось, они будили и убеждали весну: "Смотри, какая страна ждет твоего прихода! Неужели ты не явишься к нам на помощь? Неужели ты допустишь, чтобы зима еще сковывала эту красивую местность?"
   
   [*] Я знаю страну на севере дальнем,
   Не такую теплую и богатую, как прекрасные страны юга, -
   Но сердца там бьются за Родину,
   И мужество живет на зеленых берегах Сильяна,
   И шумят там леса в сумрачном великолепии,
   И эльфы по-прежнему их населяют.
   Славная, чудесная страна Далекарлия!
   Кто все это видел, тот снова стремится туда
   (Г. Ниблеус,1846).
   
   [**] -- Песня, написанная в 1898 г. шведским композитором В. Петерсоном-Бергером (1867-1942) и шведским поэтом Э. А. Карлфельдтом (1864-1931), лауреатом Нобелевской премии по литературе 1931 г. с формулировкой "за его поэзию" (посмертно). Это дает основание предполагать, что год чудесного путешествия Нильса с дикими гусями -- 1898-й; а если учитывать соответствие месяцев и дней недели году, когда С. Лагерлёф начала писать книгу, -- 1904-й.
   
   Пока раздавались песни, Нильс Хольгерссон стоял и внимательно слушал, но, когда они умолки, он поспешил к берегу. В бухте лед уже давно растаял, но она была так запружена песком, что мальчик смог добраться до костра, разложенного у самого берега. Он с большими предосторожностями подошел так близко, что видел людей, сидевших и стоявших у огня, и слышал их разговоры. Снова зрелище так удивило его, что он спрашивал себя: не сон ли это? Он никогда прежде не видел людей в таких костюмах. У женщин были черные остроконечные шляпы, короткие белые меховые кофточки, пестрые платки на шее, зеленые шелковые корсажи и черные юбки с цветными каймами. У мужчин были круглые низкие шляпы, синие куртки с красными кантами и желтые панталоны с красными бантами. Быть может, все дело было в костюмах, но мальчику казалось, что мужчины здесь имеют совсем другой вид и как будто стройнее и красивее, чем где-либо. Он слышал, что они разговаривали между собою, но долго не мог ничего понять. Он вспомнил красивые платья из материнского сундука, которые никто уж не носил, и подумал: не встретил ли он какой-нибудь старинный народ, который вдруг ожил и очутился на земле через несколько веков?
   Однако это были лишь мимолетные мысли, которые пронеслись у него в голове и тотчас же исчезли, так как он видел, что перед ним настоящие люди. Дело в том, что у жителей Сильяна в говоре, костюмах и обычаях сохранилось больше старины, чем где-либо в другом месте.
   Мальчик вскоре заметил, что люди, сидевшие у огня, говорили о прошлых временах. Они рассказывали, как им жилось в молодости, когда они должны были уходить далеко на промыслы, чтобы заработать кусок хлеба. Мальчик услышал несколько рассказов, но больше всего ему врезалась в память повесть о том, что пережила одна старуха.
   Рассказ Мюр-Керсти
   -- У отца с матерью была небольшая ферма, но нас было много детей, и жилось тяжело, так что, когда мне минуло шестнадцать лет, я должна была уйти из дому. Нас отправилось человек двадцать молодежи. Как теперь помню день -- 14 апреля 1845 года, -- когда я в первый раз отправилась в Стокгольм. В сумке у меня было несколько булок, телячья лопатка и немного сыра. В кошельке вся моя касса -- двадцать четыре скиллинга [скиллинг -- название шиллинга в Скандинавских странах; медная монета, бывшая в ходу в Швеции с 1776 по 1855 г.; основной денежной единицей Швеции был риксдалер, равный 48 скиллингам]. Я уложила остальную провизию, которую брала с собой, и перемену платья в кожаный мешок и послала его вперед на повозке с фермером.
   Мы, все двадцать душ, шли через Фалун. Ежедневно мы проходили три-четыре мили и в Стокгольм прибыли только на седьмой день. Это не то что сесть в поезд, как делается теперь, и приехать со всеми удобствами через восемь-девять часов!
   Когда мы вошли в Стокгольм, прохожие на улицах кричали: "Смотрите, вот полк Даларны!" Действительно, можно было подумать, что марширует целый полк, когда мы шли по улицам в своих подбитых гвоздями башмаках на высоких каблуках. Многие из нас спотыкались и падали, так как мы не привыкли к круглым камням мостовой.
   Мы остановились на даларнском постоялом дворе под названием "Белая лошадь". Люди из Муры останавливались на другом постоялом дворе на той же улице, который назывался "Большая корона". Необходимо было сейчас же поискать заработок, так как из двадцати четырех скиллингов у меня осталось только восемнадцать. Одна землячка посоветовала мне пойти к ротмистру, который жил близ таможни, и попросить у него работу. Меня оставили на четыре дня копать в его саду грядки и сажать цветы. Я получала в день двадцать четыре скиллинга на своих харчах. Имела возможность покупать только самую малость еды, но маленькие хозяйские дочки, увидев, как у меня скудно, стали водить меня на кухню, где я могла наесться досыта.
   Потом я поступила к одной барыне на Норрландской улице. Там мне дали каморку, где крысы изгрызли обе мои шляпы и платок. Они прогрызли дыру даже в моем кожаном мешке, и мне пришлось залатать его куском старого голенища, которое я нашла. На этом месте работы нашлось на две недели, а потом я возвратилась домой с двумя риксдале- рами сбережений.
   Я выбрала дорогу на Лександ и остановилась на пару дней в маленькой деревушке, где люди варили себе похлебку из домашней овсяной муки с отрубями. У них ничего другого не было, но с голоду и такая еда казалась вкусной.
   Да, в этом году нечем было особенно хвалиться, но следующий оказался еще хуже. Мне опять пришлось идти на заработки, так как дома мы перебивались с трудом. Я отправилась с двумя землячками в Худиксвалль, а дотуда ведь двадцать четыре мили. Всю дорогу мы несли свои мешки за плечами, так как не было фермеров-попутчиков. Мы рассчитывали работать в садах, но, когда мы пришли, везде лежал глубокий снег, и работы не оказалось. Я пошла по крестьянским дворам просить, чтобы мне дали хоть какую-нибудь работу. Господи, как я устала и проголодалась, пока в одном дворе меня не оставили чесать шерсть за восемь скиллингов в день. В садах я работала дольше, чем в первый раз, и пробыла там до июля. Потом меня стало так тянуть домой, что я решила вернуться в Рэттвик. Мне было всего семнадцать лет. Башмаки мои износились, и надо было идти двадцать четыре мили босиком. Зато на душе у меня было весело: я скопила целых пятнадцать риксдалеров, а для младших братьев и сестер несла несколько сухих булочек и пакетик с сахаром! Когда кто-нибудь давал мне кофе с двумя кусками сахара, один я всегда откладывала и прятала для них.
   Вот вы сидите и не знаете, как вам нужно благодарить Бога за то, что для вас настали лучшие времена. А когда-то один тяжелый год шел за другим. Вся молодежь из Даларны была вынуждена отправляться на заработки. В 1847 году я снова пошла в Стокгольм и получила работу в большом саду. Нас там было несколько землячек; платили нам немного, но мы все-таки копили. Подле сада мы собирали старые гвозди и кости [Когда люди научились выплавлять металл и изготавливать из него различные предметы, металлические гвозди стали постепенно вытеснять костяные и деревянные. Костяные гвозди, пуговицы, накладки, иглы, заклепки и т. п., то есть обработанную кость, собирали и продавали] и продавали старьевщику, а на вырученные деньги покупали твердый как камень черный хлеб, который пекут для солдат в королевской пекарне. В конце июля я вернулась домой, чтобы помочь при уборке хлеба. На этот раз у меня было тридцать риксдалеров.
   В следующем году тоже пришлось отправляться на заработки. Я поступила к шталмейстеру [шталмейстер (нем. Stallmeister -- "начальник конюшни") -- главный конюший для лиц, состоящих при придворной конюшне] под Стокгольмом. В то лето были большие маневры, и эконом послал меня отвезти большую походную кухню. Никогда не забуду, хоть бы мне пришлось прожить сто лет, как я на поле маневров трубила в пастуший рожок разные напевы для короля Оскара Первого, а он прислал мне в награду целых два риксдалера.
   Потом я летом гребла на лодке, на перевозе между Албану и Хагой. Это для меня было самое лучшее время. У нас на лодках были пастушьи рожки, и пассажиры часто сами брались за весла, чтобы мы могли для них поиграть. Осенью кончалась гребля, и я переходила в Уппланд молотить у крестьян. К Рождеству я возвращалась домой с сотнею риксдалеров. На молотьбе я получала зерно, которое отец тщательно прятал. Видите, если бы мы, дети, не возвращались с деньгами, то дома нечего было бы есть. Урожая с собственной земли еле хватало до Рождества, а картофеля в те времена разводили очень мало. Приходилось покупать хлеб, а так как рожь стоила сорок риксдалеров тонна, а овес -- двадцать четыре, то трудно было сводить концы с концами. Я помню, что мы не раз отдавали корову за тонну овса. В те времена мы пекли овсяный хлеб с мелкими отрубями. Скажу вам, что нелегко было глотать этот хлеб. Надо было запивать водой каждый кусок, чтобы он проскочил.
   Так я странствовала каждый год, пока в 1856 году не вышла замуж. Мы с Йоном познакомились в Стокгольме. И, возвращаясь в ту зиму домой, я немного боялась, что стокгольмские девушки выбьют из его головы мысль обо мне. Его называли "красавец Мюр-Йон" и "стройный даларниец" -- я это знала. Но фальши в его сердце не было, и, когда он скопил достаточно, мы сыграли свадьбу.
   Несколько лет мы прожили счастливо и беззаботно, но это длилось недолго. В 1863 году Йон умер, и я осталась вдовой с пятью маленькими детьми. Но все же мы выкрутились, так как в Даларне настали лучшие времена. Теперь хорошо родится и картофель, и хлеб. Разница большая с тем, что было прежде. Я сама обрабатывала клочок земли, который мне достался в наследство, и имела собственную хижину. Так шел год за годом, дети подрастали. Те из них, что остались в живых, хорошо пристроены, слава богу. И вряд ли они помнят, как трудно было с хлебом в Даларне, когда их мать была молода.
   Старуха замолчала. Пока она рассказывала, огонь догорел. Все поднялись, говоря, что пора уж по домам. Мальчик отправился прямо на лед разыскивать своих товарищей, но, когда он перескакивал в темноте со льдины на льдину, в ушах его звучала песня, которую он слышал на молу:
   
   В Даларне жили, в Даларне живут
   Хоть и в бедности, верой и правдой...
   
   Дальше он не мог вспомнить, но конец опять пришел ему в голову:
   
   Нередко с корой они ели свой хлеб,
   Но сильные люди все же опору нашли
   У бедняков даларнийцев.
   
   Мальчик еще не совсем забыл, что ему пришлось слышать о Густаве Вазе [*]. Он всегда удивлялся, почему Густав Ваза искал поддержку у далар- нийцев, но теперь понял. В стране, где есть такие женщины, как давешняя старуха у огня, мужчины не могут отступать!
   
   [*] Густав Ваза, или Густав I (1496--1560) -- основатель независимого Шведского королевства. До него Швецией управляли регенты, назначаемые датскими королями. В Даларне в декабре 1520 г. он пытался поднять восстание против Дании; сначала у него было немного сторонников в городе Мура, и он собирался бежать в Норвегию, но затем, с приходом датчан, возмущение местных крестьян возросло и дело пошло успешно. В 1521 г. восстание охватило весь край. Густав Ваза двинулся к Стокгольму; по дороге, в Вадстене, представители сословий поклялись ему в верности как главе всей Швеции. Получив значительную помощь из Любека, Густав начал осаду Стокгольма. Город сдался ему 20 июня 1523 г. Еще раньше Густав был избран королем Швеции.

XXXII.
По церквям

   Воскресенье, 1 мая.
   
   На следующее утро, когда мальчик проснулся и соскользнул на лед, то не мог не засмеяться. Всю ночь шел снег и продолжал еще идти. Воздух был наполнен такими большими белыми хлопьями, что их можно было принять за крылья замерзших бабочек. На льду озера снег лежал толщиной в несколько сантиметров, берега были совсем белые, а на гусей насыпало столько снега, что они казались маленькими сугробами.
   По временам шевелилась то Акка, то Юкси или Какси, но, убедившись, что метель продолжается, они спешили снова спрятать голову под крыло. Гуси находили, что в такую погоду самое лучшее -- спать, и мальчик был с ними совершенно согласен.
   Через несколько часов он проснулся от церковного благовеста в Рэттвике. Снег перестал, но дул резкий северный ветер, и на озере было холодно. Он очень обрадовался, когда гуси наконец стряхнули с себя снег и полетели к берегу искать еду.
   В тот день в рэттвикской церкви была конфирмация [Конфирмация -- обряд первого причастия в протестантской церкви, символизирует достижение молодыми людьми 14-16 лет церковного совершеннолетия и сознательное выражение ими веры в Иисуса Христа, а также включение их в состав религиозного сообщества], и молодые люди, собравшиеся заблаговременно, стояли и разговаривали у церковной ограды. Все они были одеты по-праздничному, и их новенькие пестрые костюмы были видны издали.
   -- Милая мать Акка, летите здесь помедленнее! -- крикнул мальчик, когда гуси поравнялись с церковью. -- Я хочу посмотреть на молодых людей.
   Предводительница, видно, нашла этот довод веским, так как опустилась, насколько было возможно, и три раза пролетела вокруг церкви. Трудно судить, какое впечатление было бы вблизи; но когда мальчик взглянул сверху на юношей и девушек, то ему показалось, что он никогда в жизни не видел такого хорошего кружка молодежи. "Вряд ли даже принцы и принцессы в королевском дворце лучше их", -- подумал он.
   Снегу выпало немало. В Рэттвике он покрыл все поля, и Акка не могла найти местечка, чтобы опуститься на землю. Тогда, недолго думая, она полетела на юг, к Лександу.
   В Лександе, как всегда весною, вся молодежь ушла на заработки. Остались одни старики, и, когда дикие гуси пролетали мимо, толпа старух плелась по красивой березовой аллее, которая вела к церкви. Они шли по белой дороге среди белых стволов берез в белоснежных овчинных кофтах, белых кожаных юбках, желтых или черных с белым полосатых передниках и белых шляпках, которые плотно сидели на белых волосах.
   -- Милая мать Акка, -- попросил мальчик, -- летите здесь помедленнее, чтобы я мог посмотреть на стариков!
   Должно быть, предводительница сочла эту просьбу достойной внимания, так как опустилась, насколько могла, и три раза пролетела над березовой аллеей. Трудно сказать, какое впечатление было бы вблизи; но мальчику казалось, что он никогда не видел таких почтенных и умных старух. "У этих старух такой вид, словно сыновья у них короли, а дочери -- королевы", -- сказал он про себя.
   В Лександе было не лучше, чем в Рэттвике. Снег лежал всюду, и Акке ничего не оставалось, как лететь дальше на юг, в Гагнеф.
   В Гагнефе в тот день перед обедней были похороны. Покойника привезли в церковь довольно поздно, и погребение затянулось. Когда гуси пролетали здесь, то не все люди были в церкви, несколько женщин ходили по кладбищу и рассматривали могилы. У них были зеленые корсажи с красными рукавами, а на головах цветные платки с пестрой бахромой.
   -- Милая мать Акка, летите здесь помедленнее, чтобы я мог посмотреть на крестьянок! -- попросил мальчик.
   Вероятно, гусыне эта просьба показалась уважительной, так как она опустилась, насколько могла, и три раза пролетела над кладбищем. Трудно сказать, какое впечатление было бы вблизи; но мальчику показалось, что женщины внизу похожи на яркие цветы. "Они как будто выросли на клумбе в королевском саду", -- подумал он.
   Однако и в Гагнефе не оказалось ни клочка обнаженного поля, и гусям волей-неволей пришлось лететь дальше на юг, во Флуду.
   Во Флуде народ был еще в церкви, но после обедни предстояло венчание, и свадебная процессия ожидала у церковной ограды. У невесты с распущенными волосами на голове был золотой венец. На ней было множество украшений, цветов и пестрых лент, и все вместе было так ярко, что ослепляло. Жених был в синем сюртуке, коротких панталонах и красной шапочке. У подружек невесты корсажи и каймы на юбках были расшиты розами и тюльпанами, а родители и соседи были в пестрых праздничных костюмах.
   -- Милая мать Акка, летите здесь помедленнее, чтобы я мог посмотреть на молодую парочку! -- попросил мальчик.
   Гусыня опустилась, насколько возможно, и три раза пролетела над церковной оградой. Трудно сказать, какое впечатление было бы вблизи; но сверху мальчику казалось, что нигде на свете не найти такой милой невесты, такого представительного жениха и такой интересной свадебной процессии. "Вряд ли короли и королевы во дворце красивее их", -- подумал он.
   Наконец во Флуде дикие гуси нашли поля, на которых стаял снег, и уж дальше им не пришлось лететь, чтобы искать себе еду.

XXXIII.
Наводнение

Наводнение

   1--4 мая.
   
   Несколько дней к северу от озера Меларен стояла ужасная погода. Небо было совершенно серое, дул ветер, моросил дождь. Люди и звери знали, что без этого весна не обходится, но думали, что в нынешнем году это уж совсем невыносимо.
   После дождливого дня снег в хвойных лесах стал таять и побежали весенние потоки. Все лужицы во дворах, все рвы наполнились водою; в болотах вода пробивалась сквозь бугры и везде пришла в движение, устремляясь к потокам, которые унесли бы ее в море.
   Потоки бурно бежали к рекам, а реки изо всех сил старались нести воду в Меларен. Но все мелкие озера в Уппланде одновременно вскрылись, а реки наполнились от этого обломками льдин и сильно вздулись. Все они устремились к Меларену, и вскоре озеро приняло столько воды, сколько могло вместить. Оно пустило от себя могучий поток, но река Северная слишком узка, поэтому не могла унести достаточного количества воды. К тому же дул восточный ветер, который захлестывал морские волны на берег и заграждал дорогу реке, несшей пресную воду в Балтийское море. А реки всё приносили новый запас воды в Меларен, и так как Северная не могла его забрать, то озеру ничего не оставалось, как выйти из берегов.
   Оно поднималось и выходило медленно, словно не хотело испортить своих красивых берегов. Но так как берега большей частью были пологие, то вода вскоре покрыла землю на много метров окрест, и это вызвало сильную тревогу.
   У озера Меларен есть свои особенности. Оно состоит исключительно из узких фиордов, бухт и проливов, нигде не представляет широкой волнующейся поверхности. Оно как будто приспособлено для увеселительных поездок на парусных лодках и для ловли рыбы и образует множество веселых, утопающих в зелени островков и мысов. О пустынных, безжизненных берегах здесь нет и помина. Нельзя, кажется, здесь и думать ни о чем другом, как о замках, летних виллах, усадьбах и увеселениях. Может быть, именно потому, что озеро обычно кроткое и приветливое, оно устраивает такой переполох, когда весною иногда сбрасывает улыбающуюся маску и показывает, что в нем таится серьезная опасность.
   Лишь только появляются первые признаки наводнения, люди поспешно чинят и осматривают все зимовавшие на берегу лодки и дубовые челноки, чтобы поскорее спустить их на озеро. Мосты укрепляются, и к суше перекидываются кладки. Сторожа, обязанность которых -- смотреть за железными дорогами, пролегающими по берегам, непрерывно ходят по рельсовому пути и не смеют спать ни днем ни ночью.
   Крестьяне, хранившие сено или солому в сараях на низменных островах, торопятся перевезти свои запасы подальше на сушу. Рыбаки убирают свои сети и другие принадлежности, чтобы их не унесло наводнением. На переправах толпится народ. Все, кому нужно уехать или вернуться домой, должны спешить, пока еще возможно переправиться.
   Особенная спешка была в Стокгольмском округе, где на берегах дача прилегает к даче. Виллы большей частью были построены так высоко, что не подвергались опасности, но у каждой из них была пристань для лодок и купальня, и все это нужно было разобрать.
   Не одни только люди встревожились, когда Меларен начал выступать из берегов. Утки, отложившие яйца в прибрежных кустах, кроты и мыши, обитавшие на берегах, где у них в норах были детеныши, выказывали величайшее волнение. Даже гордые лебеди беспокоились, что погибнут их гнезда с яйцами.
   Эта тревога имела основание, так как Меларен час за часом поднимался. Столбы и стволы деревьев покрылись водою. В садах вода размывала грядки, а на ближайших полях, засеянных рожью, производила большие опустошения.
   Несколько дней озеро все поднималось. Низменные луга около Грипс- хольма были под водою, и большой замок отделялся от суши не узким рвом, а широким проливом. На стрелке острова красивый бульвар превратился в бурный поток, а по улицам готовились уж ездить на лодках. Два оленя, зимовавшие на островке, очутились в воде, и их уносило к берегу. Целые лесные склады, множество досок и бревен, балок и стропил попали в водоворот, люди везде разъезжали в лодках, чтобы спасать, что возможно.
   Однажды в эту тяжелую пору лис Смирре пробрался в березовую рощу, расположенную немного севернее Меларена. Он брел и думал о диких гусях и мальчике, ломая голову, где их искать, так как он совершенно потерял их след. Он уже начал приходить в отвратительное настроение, как вдруг увидел почтового голубя Агара, который уселся на ветке березы.
   -- Вот отлично, Агар, что я встретил тебя, -- воскликнул Смирре. -- Ты, наверное, можешь сказать мне, где теперь Акка с Кебнекайсе со своей стаей.
   -- Я-то знаю, где они, да тебе не скажу, -- ответил Агар.
   -- Все равно, -- заявил Смирре, -- если ты согласишься передать им поручение. Ты знаешь, как сейчас плохо около Меларена. Там большое наводнение, и у лебедей, живущих в бухте Йельставикен, гибнут все гнезда с яйцами. Но Дагаклар [Klar dag со шв. -- "ясный день"], лебединый король, слышал о малютке, который сопровождает диких гусей и может помочь. Он послал меня спросить Акку, не согласится ли она прилететь в Йельставикен с мальчиком.
   -- Конечно, поручение я могу передать, -- сказал Агар, -- но не понимаю, как этот карапузик может выручить лебедей.
   -- Я тоже не понимаю, -- ответил Смирре, -- но он выпутается из чего угодно.
   -- Удивляюсь, что Дагаклар передает поручение гусям через лиса, -- заметил Агар.
   -- Ты прав, мы вообще-то враги, -- сказал лис вкрадчивым голосом. -- Но в минуту крайней опасности нельзя не помочь друг другу. Пожалуй, не говори Акке, что поручение дал тебе лис, -- она ведь очень недоверчивая.
   Лебеди Йельставикена
   На всем Меларене самое надежное убежище для водоплавающих птиц -- это Йельставикен, один из изгибов самой длинной бухты Меларена. Йельставикен мелководен и имеет пологие берега и массу камышей, совсем как Токерн. Он далеко не так велик, как знаменитое птичье озеро, но все же представляет собой отличное жилье для птиц, так как много лет жизнь на нем текла мирно. Там, между прочим, водится много лебедей, и управляющий близлежащего большого королевского имения запретил охотиться в бухте, чтобы не пугать и не тревожить лебедей.
   Как только Акка услышала, что лебеди нуждаются в ее помощи, тотчас же поспешила в Йельставикен. Она прилетела со своей стаей вечерком и сразу увидела, что сюда надвинулось большое несчастье. Большие лебединые гнезда были сорваны со своих мест, и ветер носил их по бухте. Иные даже развалились, несколько утонули, и яйца, лежавшие в них, теперь белели на дне озера.
   Когда Акка прилетела, то все лебеди Йельставикена собрались на восточном берегу, где они были лучше защищены от ветра. Хотя они очень пострадали от наводнения, но из гордости скрывали свое огорчение.
   -- Нечего тужить, -- говорили они, -- тростника и стеблей найдется вдоволь. Мы скоро сделаем себе новые гнезда.
   Никто из них и не помышлял о том, чтобы звать посторонних на помощь, и они не подозревали, какую шутку сыграл Смирре с дикими гусями.
   Их было несколько сот, и они расположились по порядку: младшие и неопытные во внешнем кругу, старые и мудрые -- поближе. В середине поместился Дагаклар, лебединый король, и Снефрида, лебединая королева. Они были старше всех и считали себя родоначальниками большинства присутствующих лебедей.
   Дагаклар и Снефрида могли бы рассказать о тех временах, когда нигде в Швеции не было диких лебедей, а встречались только ручные в королевских гротах и на прудах. Но пара лебедей вырвалась из неволи и поселилась в Йельставикене. От них и произошли те лебеди, которые жили в этой местности. Теперь уже во многих бухтах Меларена находились дикие лебеди, как и на Токерне. Все это были выходцы из Йельставикена, и лебеди очень гордились, что их потомки заселяли одно озеро за другим.
   Дикие гуси опустились на западный берег, но когда Акка увидела, где собрались лебеди, то сейчас же поплыла к ним. Она сама очень удивилась, что лебеди послали за нею, но считала это за честь для себя и, не медля ни минуты, отправилась выручать их.
   Приближаясь к лебедям, Акка велела сопровождавшим ее гусям плыть по прямой линии и на равных расстояниях друг от друга.
   -- Плывите хорошенько и быстро! -- приказала она. -- Не всматривайтесь в лебедей так, словно вы в жизни ничего красивее не видели, и не обращайте внимания на то, что они вам будут говорить.
   Акка не в первый раз посещала лебединую королевскую чету, и ей всегда оказывали должный прием, как почтенной и бывалой птице. Но она не любила проплывать между лебедями, окружавшими короля с королевой. Нигде она не чувствовала себя такой маленькой и серенькой, как среди лебедей, а кто-нибудь из них обязательно отпускал остроту насчет замарашек и нищих. Однако самое благоразумное -- не обращать на это внимания.
   На этот раз все шло необычайно хорошо. Лебеди расступались, и дикие гуси плыли как будто по улице, окаймленной большими белыми крыльями. Было очень красиво, когда они распластывали свои крылья, словно паруса, желая блеснуть перед гостями. Никаких замечаний они не высказывали, и Акка дивилась. "Должно быть, Дагаклар узнал об их выходках и велел им держаться повежливей", -- подумала гусыня.
   Лебеди старались показать свою благовоспитанность. Вдруг они завидели белого гуся, который плыл позади всех. Шепот изумления и тревоги пронесся среди лебедей, и благовоспитанности настал конец.
   -- Что это значит? -- воскликнул один лебедь. -- Разве дикие гуси собираются вырядиться в белые перья?
   -- Не воображают ли они, что сделаются лебедями? -- раздалось со всех сторон.
   Они стали перекликаться своими зычными, могучими голосами. Их невозможно было убедить, что это домашний гусь, присоединившийся к диким.
   -- Должно быть, это сам гусиный король, -- посмеивались они.
   -- Просто нахал!
   -- Нет, это не гусь, а домашняя утка.
   Белый помнил приказание Акки не обращать внимания на то, что будут говорить лебеди. Он молчал и плыл изо всех сил, но это не помогало. Лебеди становились все несноснее.
   -- Что за лягушка едет на нем верхом? -- спрашивали они. -- Должно быть, гуси воображают, что мы не узнаем лягушку, если она в человеческом платье.
   Лебеди, которые только что сохраняли полный порядок, теперь теснились как попало. Всем хотелось пробраться поближе, чтобы посмотреть на белого гуся.
   -- Этот белый гусь должен бы постесняться и не показываться нам, лебедям.
   -- Он такой же серый, как другие, только вывалялся в муке где-то на ферме.
   Акка направилась прямо к Дагаклару и только хотела спросить, зачем он ее звал, как вдруг он увидел переполох среди лебедей.
   -- Что такое? Ведь я приказал, чтобы вы держались вежливо с посторонними! -- сказал он с неудовольствием.
   Лебединая королева Снефрида поплыла, чтобы успокоить своих подданных, а Дагаклар обратился к Акке. Вдруг Снефрида возвратилась очень взволнованная.
   -- Что ж ты не можешь их усмирить? -- крикнул ей король.
   -- Там белый гусь, -- ответила Снефрида. -- Просто стыдно смотреть. Я не удивляюсь, что они сердятся.
   -- Белый гусь! -- повторил Дагаклар. -- Вздор! Таких не бывает. Тебе, вероятно, померещилось.
   Давка вокруг гуся Мортена усиливалась. Акка и другие дикие гуси пытались подплыть к нему, но их отталкивали, и они не могли добраться до него.
   Старый лебединый король, который был сильнее всех, быстро двинулся вперед, отстранил других лебедей и проложил себе дорогу к Белому. Увидев, что это на самом деле был гусь, он разъярился так же, как остальные. Зашипел от злости, кинулся на Мортена и вырвал у него пару перьев.
   -- Я покажу тебе, дикий гусь, как устраивать маскарад перед лебедями! -- говорил он.
   -- Лети, Мортен, лети, лети! -- крикнула Акка. Она понимала, что лебеди выдерут все перья у белого гуся.
   -- Лети, лети! -- кричал мальчик с пальчик.
   Однако лебеди так стиснули гуся, что он не мог взмахнуть крыльями. И со всех сторон протянулись крепкие клювы, чтобы выщипывать у него перья.
   Мортен, защищаясь, кусал и клевал направо и налево, и другие гуси тоже стали бороться с лебедями. Было понятно, чем это закончится, как вдруг подоспела неожиданная помощь.
   Одна краснохвостка [Очевидно, имеется в виду горихвостка -- небольшая певчая птица из семейства мухоловковых, отряда воробьиных. Название птичка получила благодаря ярко-рыжему окрасу хвоста и грудки] увидела, что диким гусям приходится плохо, и издала пронзительный крик, которым мелкие птицы призывают на помощь, чтобы отогнать коршуна или ястреба. Не успел клич прозвучать три раза, как в Йельставикен со всех сторон стрелою помчалась целая туча мелких птиц.
   И эти маленькие, слабые создания кинулись на лебедей. Птички кричали им прямо в уши, махали крыльями, не давали смотреть и так шумели, что у лебедей голова пошла кругом. При этом они выводили их из себя возгласом:
   -- Стыдитесь, стыдитесь, лебеди! Стыдитесь, стыдитесь, лебеди!
   Нападение мелких птиц длилось лишь несколько минут, но когда они улетели и лебеди очнулись, то оказалось, что дикие гуси умчались на другой берег бухты.

Новая цепная собака

   По крайней мере, было хорошо, что лебеди из гордости не стали преследовать улетевших гусей. И гуси могли преспокойно расположиться на отдых в камышах. Что касается Нильса, то он был голоден и не мог заснуть. "Надо пробраться в какую-нибудь хижину и добыть себе еды", -- думал он.
   В те дни, когда по озеру носились самые разнообразные предметы, нетрудно было найти что-нибудь подходящее для такого маленького существа, как Нильс. Недолго думая, он вскочил на бревно, которое застряло в камышах, выудил себе палочку и стал отталкиваться от берега. Только он отчалил, как услышал около себя плеск воды.
   Он притаился и раньше всего увидел лебедиху, которая спала в своем большом гнезде в двух шагах от него. Затем он увидел лиса, который направлялся по воде к лебединому гнезду.
   -- Эй, эй! Вставай! Вставай! -- крикнул мальчик и ударил по воде своей палкой. Лебедиха поднялась, но настолько медленно, что лис мог бы броситься на нее, как и предполагал. Однако лис внезапно переменил план и устремился к мальчику.
   Мальчик с пальчик заметил приближение лиса и причалил к берегу. Перед ним тянулись обширные луга. Нигде не было ни деревца, на которое он мог бы взлезть, ни ямки, в которой он мог бы спрятаться. Надо было бежать и бежать. Хотя мальчик хорошо бегал, но все же не мог соперничать с лисом, особенно когда он разогнался и ничего не должен был тащить на себе.
   Невдалеке от озера было несколько глиняных мазанок, в окнах горел свет. Разумеется, мальчик туда и побежал, но в душе должен был признаться, что лис может несколько раз догнать его, пока он доберется до жилья.
   Лис чуть было не схватил мальчика, но тот кинулся в сторону и опять свернул к бухте. На обратный путь лис потратил некоторое время, а когда догнал мальчика, тот успел проскользнуть между двумя людьми, которые весь день и вечер вылавливали плававшее по озеру имущество, а теперь шли домой.
   Они устали и хотели спать. Не заметили они ни мальчика, ни лиса, хотя он бежал впереди. Мальчи к ничего им не говорил и не просил о помощи, а только шел рядом. "Лис не посмеет броситься при людях", -- думал он.
   Однако вскоре он услышал, что лис осторожно подкрадывается. Смирре рассчитывал, что люди примут его за собаку, и подошел к ним совсем близко.
   -- Что это за собака увязалась за нами? -- спросил один. -- Как бы она не укусила.
   Другой остановился и оглянулся по сторонам.
   -- Пошел вон! -- крикнул он и так толкнул лиса ногой, что тот отлетел в сторону.
   Лис отстал на несколько шагов, но все время следовал за ними. Люди скоро поравнялись с деревушкой и направились к одной из хижин. Мальчик решил войти вместе с ними. Когда они подошли к крыльцу, то большая, красивая, мохнатая цепная собака вылезла из своей конуры, чтобы поздороваться с хозяином. Тогда мальчик вдруг передумал и остался во дворе.
   -- Слушай, цепная собака! -- сказал он шепотом, как только дверь за людьми закрылась. -- Не хочешь ли помочь мне изловить ночью лиса?
   У собаки было плохое зрение, а от пребывания на цепи она сделалась сердитой и раздражительной.
   -- Разве я могу поймать лиса? -- яростно залаяла она. -- Кто ты такой, что явился издеваться надо мною? Подойди только поближе -- узнаешь, как шутки шутить!
   -- Думаешь, я боюсь подойти к тебе? -- сказал мальчик и подскочил к собаке. Увидев его, она была так поражена, что не могла издать ни звука. -- Я мальчик с пальчик и путешествую с дикими гусями. Разве ты не слышала обо мне?
   -- Воробьи иногда щебетали о тебе, -- ответила собака. -- Ты, по-видимому, совершаешь большие подвиги, хотя сам такой маленький.
   -- До сих пор все обходилось довольно благополучно, -- сказал мальчик, -- но теперь я погибну, если ты мне не поможешь. За мною по пятам гонится лис. Он стоит и подстерегает за углом.
   -- То-то я его не чую, -- ответила цепная собака, -- но мы с ним скоро расправимся.
   Собака рванулась вперед, насколько позволяла цепь, и залилась долгим лаем.
   -- Не думаю, чтобы он теперь подошел ночью, -- сказала собака.
   -- Чтобы отогнать этого лиса, недостаточно громкого лая, -- возразил мальчик. -- Он не замедлит явиться, да это и хорошо, потому что я придумал, как ты могла бы заманить его в ловушку.
   -- Ты, кажется, все-таки смеешься надо мною? -- воскликнула собака.
   -- Пойдем в твою конуру, чтобы лис нас не подслушал, -- сказал мальчик, -- там я скажу тебе, что делать.
   Мальчик залез с собакой в конуру, там они лежали и шептались.
   Через несколько минут лис высунул нос из-за угла, и так как все было спокойно, то решился осторожно войти во двор. Он по запаху понял, что мальчик в собачьей конуре, и уселся на почтительном расстоянии, размышляя, как бы его выманить оттуда. Вдруг собака высунула голову и заворчала:
   -- Ступай прочь, а то я вылезу и задам тебе трепку!
   -- Вот еще! Я буду сидеть здесь, сколько мне вздумается, -- ответил лис.
   -- Пошел прочь! -- зарычала собака, повышая тон. -- Смотри, как бы эта ночь не оказалась для тебя последней!
   Лис только оскалил зубы, но не сдвинулся с места.
   -- Я знаю, докуда достает твоя цепь, -- сказал он.
   -- Я два раза предупредила тебя, -- сказала собака и вылезла из конуры. -- Теперь пеняй на себя!
   При этом она сделала большой прыжок и без труда сцапала лиса, так как была спущена с цепи, -- мальчик расстегнул ее ошейник.
   Минутная борьба -- и собака стояла с победоносным видом, а лис лежал на земле и не смел пошевельнуться.
   -- То-то, лежи смирно, не то загрызу! -- сказала собака.
   Она схватила лиса за шиворот и притащила к своей конуре, а оттуда вышел мальчик с цепью, два раза обернул кожаный ошейник вокруг шеи лиса и затянул, чтобы он был крепко привязан. При этом лис должен был лежать смирно и не смел шевельнуться.
   -- Ну, я надеюсь, Смирре, что из тебя выйдет хорошая цепная собака! -- сказал мальчик, когда все было кончено.

XXXIV.
Сказание об Уппланде

   Четверг, 5 мая.
   
   На следующий день дождь прекратился, но буря бушевала целое утро, и наводнение все распространялось. Но вскоре после полудня наступила перемена. Сразу настала прекраснейшая погода: теплая, тихая, ясная.
   Мальчик в упоении лежал на душистой траве и смотрел в небо, как вдруг двое детей прошли с книгами и корзинками по дорожке, которая вилась вдоль берега. Они шли медленно и, видимо, были чем-то удручены. Поравнявшись с Нильсом, они уселись на камнях и стали говорить о своем горе.
   -- Мама рассердится, когда узнает, что мы сегодня не знали урока, -- сказал один из детей.
   -- Папа тоже, -- сказал другой и от огорчения заплакал.
   Мальчик с пальчик лежал и думал, чем бы их утешить, как вдруг на тропинке показалась маленькая, сгорбленная старуха с приветливым, милым лицом и остановилась около детей.
   -- О чем вы плачете? -- спросила старуха.
   Дети рассказали ей, что не знали урока в школе, и теперь им стыдно идти домой.
   -- Что же такое трудное было вам задано? -- спросила старуха.
   Дети ответили, что на урок был задан весь Уппланд.
   -- Да, пожалуй, по книгам не так легко учиться, -- сказала старуха. -- Но послушайте, что мать рассказала мне однажды об этой местности. Я-то в школу не ходила и никогда по-настоящему не училась, но то, что говорила мать, запомнила на всю жизнь. Так вот, -- начала старуха, усаживаясь на камнях около детей, -- мать говорила, что во времена оны Уппланд был самой бедной и неприветливой местностью во всей Швеции. Он весь состоял из тощих полей и низких скал. Такой он и до сих пор кое-где, хотя вы, живя у Меларена, этого не видите.
   Ну да, несомненно, он был бедным и жалким. Уппланд думал, что другие местности считают его отверженным, и это в конце концов стало его злить. Бедность так ему надоела, что в один прекрасный день он с посохом в руках и с мешком за плечами отправился просить милостыню у тех, кому выпала лучшая доля.
   Уппланд отправился раньше всего на юг, в Сконе, и там стал жаловаться на свою бедность и просить земли.
   -- На всех не напасешься, -- ответила Сконе. -- Впрочем, я посмотрю. Вот я начала копать пару оврагов. Можешь взять несколько глыб земли с краю, если они могут тебе пригодиться.
   Уппланд поблагодарил, взял подарок и пошел в Западный Гёталанд. Там он также жаловался на свою бедность и просил земли.
   -- Земли я тебе не дам, -- сказал Западный Гёталанд. -- Я для попрошаек ни клочка не отниму от своих плодородных полей. Но можешь взять одну из маленьких речек, которые вьются по долине, если она тебе на что-нибудь сгодится.
   Уппланд поблагодарил, принял дар и отправился в Халланд. Там он снова стал жаловаться на бедность и просить земли.
   -- Я сам не богаче тебя, -- ответил Халланд, -- и потому не должен тебе ничего давать. Но ты можешь взять несколько скалистых глыб, если находишь, что это того стоит.
   Уппланд поблагодарил, взял подарок и поплелся дальше, в Бохуслен. Там ему позволили набрать в мешок сколько угодно мелких шхер.
   -- Вида они не имеют, но хорошо защищают от ветра, -- сказал Боху- слен. -- Ты можешь ими воспользоваться, потому что живешь на морском побережье, как и я.
   Уппланд с признательностью брал все, что ему давали, и ни от чего не отказывался, хотя везде ему уступали то, что самим не нужно. Вермланд дал кусок плоскогорья. Вестманланд -- часть горного кряжа. Восточный Гёталанд подарил участок дикого Кольмордена, а Смоланд почти доверху набил его мешок мхом, папоротником и луговыми травами. Сёрмланд не захотел дать ничего, кроме пары фиордов Меларена. Даларна тоже не согласилась выделить земли, а спросила, не удовольствуется ли Уп- планд частью реки Далэльвен. Наконец, от Нерке он получил несколько поёмных лугов на берегу озера Ельмарен, и мешок его стал таким тяжелым, что он уж решил не ходить дальше.
   Возвратившись домой, Уппланд высыпал все, что собрал, и невольно задумался: как сделать что-нибудь полезное из полученных разнородных подарков?
   Год шел за годом, а Уппланд все устраивался и наконец разместил свои дары так, как ему нравилось.
   В это время в Швеции шел разговор о том, где жить королю и где устроить столицу. Все местности собрались, чтобы обсудить этот вопрос. Понятно, каждая хотела быть резиденцией короля, и из-за этого возник большой спор.
   -- Я думаю, что король должен поселиться в той местности, которая выкажет себя самой умной и дельной, -- сказал Уппланд, и все согласились, что это мудрая мысль.
   Было решено, что та местность, которая докажет, что умна и деловита, получит короля и столицу.
   Лишь только все разошлись по домам, как получили приглашение от Уппланда посетить его.
   -- Что это бедная местность вздумала нас звать к себе? -- сказали другие местности, но приняли приглашение.
   Все были поражены, когда прибыли в Уппланд! Он застроился прекрасными зданиями, на берегах были города, а в окружающих водах -- разнообразные суда.
   -- Стыдно ходить и попрошайничать, когда у самого все есть, -- говорили другие местности.
   -- Я пригласил вас сюда, чтобы поблагодарить за подарки, -- сказал Уппланд, -- ведь вам я обязан тем, что хорошо устроился. Первым делом по возвращении домой я пустил по своим владениям реку Далэльвен и устроил так, что на ней образовались два прекрасных водопада. К югу от реки я поставил плоскогорье, полученное от Вермланда. Тут я заметил, что Вермланд не знал цены своему подарку, так как в горах оказалась прекрасная железная руда. Кругом я посадил лес, который мне дал Восточный Гёталанд, а так как рядом оказались руда, угольные залежи и вода, то, естественно, здесь возникли горные промыслы.
   Когда я все устроил на севере, то провел вестманландские речки и так их вытянул, что они дошли до Меларена и образовали косы и острова, украсившиеся зеленью, как сады. А фиорды, подаренные мне Сёрмландом, я проложил вглубь страны, чтобы они давали выход мореплавателям и помогали связываться с остальным миром.
   Покончив с севером и с югом, я отправился на восточный берег, собрал все голые шхеры и скалы, которые вы мне дали, и бросил их в море. Из них получились все мои острова и островки; они стали очень полезны для рыболовства и для судоходства, и я считаю их самым ценным своим имуществом.
   После этого из подарков у меня остались только глыбы земли, которые я получил от Сконе. Я сложил их посреди своих владений, и образовалась плодородная Ваксальская долина. А медленную реку, полученную в Западном Гёталанде, я пустил по долине, чтобы она служила хорошим сообщением с фиордами Меларена.
   Тогда другие местности поняли, как все вышло, и, хотя немного сердились, не могли не признать, что Уппланд хорошо распорядился их подарками.
   -- Ты много сделал, имея ничтожные средства, -- сказали они. -- Несомненно, ты самый умный и дельный среди нас.
   -- Спасибо на добром слове, -- ответил Уппланд. -- Если вы так говорите, значит, я заполучу короля и столицу.
   Снова другие местности рассердились, но пришлось исполнить то, о чем они договорились.

XXXV.
В Уппсале

Студент

   Четверг, 5 мая.
   
   В то время, когда Нильс Хольгерссон путешествовал с дикими гусями, в Уппсале жил один славный студент. Жил он в маленькой мансарде до того скромно, что люди говорили, будто он ничего не тратит. Занимался он охотно и усердно и кончал занятия раньше всех. Однако он не был букой или нелюдимым, а любил также повеселиться с товарищами. Словом, он был таким, каким должен быть студент. Ни в чем его нельзя было упрекнуть, только счастье его слишком баловало. А это чего-нибудь да стоит.
   Счастье не так легко удержать, особенно в юности. Однажды утром студент проснулся и стал думать о том, как ему везет: "Все меня любят, и товарищи, и учителя. Занятия мои идут отлично. Сегодня последний экзамен, и скоро я его сдам. А как только сдам, получу сейчас же место с большим жалованьем. И я так стараюсь, что счастье не должно меня покинуть".
   Студенты в Уппсале не сидят в классах и не учатся вместе, как школьники, а каждый занимается у себя дома. Окончив какой-нибудь предмет, он идет к своему профессору экзаменоваться. Теперь у нашего студента оставался последний и самый трудный экзамен.
   Когда он оделся и позавтракал, то сел за стол, чтобы еще раз перелистать свои учебники. "Кажется, это даже лишнее, так как я хорошо подготовился, -- подумал он. -- Впрочем, я буду зубрить до последней минуты, чтобы потом ни в чем себя не упрекать".
   Однако недолго он успел почитать. В дверь постучали, и вошел другой студент с толстым свертком под мышкой. Этот юноша был совершенно иного склада: робкий, застенчивый. Выглядел он бедным и был плохо одет. Он знал только свои книги и больше ничего. Его считали большим ученым, но из-за своей робости он не ходил ни на один экзамен. Все думали, что он будет вечным студентом, то есть таким, который будет сидеть в Уппсале год за годом, учиться и учиться, но проку из него никогда не выйдет.
   Он пришел к товарищу попросить, чтобы тот прочел книгу, которую он написал. Она не была напечатана, а имелась только в рукописи.
   -- Ты окажешь мне великую услугу, если просмотришь ее и скажешь, годится ли она, -- сказал студент.
   Тот студент, которому счастье улыбалось, подумал: "Ну разве я неправ, что мне во всем везет? Вот пришел отшельник, который никому не решался показать свою работу, а принес ее мне для оценки".
   Он обещал прочесть рукопись при первой возможности, и товарищ положил ее к нему на стол.
   -- Береги ее, -- сказал товарищ, -- я над нею работал пять лет, но не в силах ее переписать.
   -- У меня с нею ничего не может случиться, -- сказал студент.
   И посетитель ушел.
   Студент придвинул к себе объемистый сверток. "Интересно, над чем он сидел и корпел, -- подумал он. -- А, история города Уппсалы! Это не так плохо".
   Студент любил Уппсалу больше всех городов, и ему любопытно было узнать, что молодой ученый написал о ней. "В сущности, я могу сейчас же прочесть его историю, -- сказал он про себя. -- Не стоит зубрить до последней минуты. От этого лучше не станет, когда придется идти к профессору".
   Студент читал, не отрывая глаз от листов рукописи, пока не одолел всю. Он был в восторге!
   -- Ну и ученый же, черт побери! -- сказал он. -- Когда его книга выйдет, то успех ей обеспечен. Приятно будет сказать ему, какая она хорошая.
   Он собрал листы, из которых состояла рукопись, и положил их на стол. В это время пробили часы.
   -- Вот те раз! Пора идти на экзамен, -- сказал он и побежал доставать свой черный костюм, который висел в шкафу, в боковом чуланчике на чердаке.
   Как это часто случается, когда торопятся, задвижка не закрылась до конца, ключ не провернулся, и он не скоро вернулся в комнату.
   Остановившись на пороге, он невольно вскрикнул.
   В тот промежуток времени, что он уходил, дверь была открыта и окно возле письменного стола тоже. Получился сильный сквозняк, и студент увидел, как листы рукописи вылетают за окно. В два прыжка очутился он у стола и принялся ловить листы, но почти ничего уж нельзя было спасти. На столе оставалось каких-нибудь десять-двенадцать страниц. Остальные кружились в вихре по дворам и по крышам.
   Студент перегнулся через окно и стал смотреть на бумаги. На крыше напротив окна сидела черная птица и смотрела на него с насмешливым высокомерием. "Кажется, это ворон, -- подумал студент. -- Говорят, что вороны предвещают беду".
   Он увидел несколько листов, лежавших на крыше, и, пожалуй, еще мог спасти часть рукописи, но ему нужно было спешить на экзамен. Он решил, что раньше всего необходимо устроить собственные дела. "От этого зависит моя будущность", -- рассуждал он.
   Он поспешно оделся и пошел экзаменоваться. Всю дорогу он только и думал, что о потерянной рукописи. "Какая досада! -- говорил он про себя. -- И как назло, мне необходимо торопиться".
   Профессор стал его спрашивать, но он не мог отделаться от мысли о рукописи. "Что говорил тот несчастный? -- припоминал он. -- Да, пять лет он работал над книгой, и у него не осталось сил, чтобы ее переписать. Не знаю, как я посмею сказать ему, что она погибла".
   Он был так расстроен этим происшествием, что у него голова шла кругом. Все знания как будто выскочили из нее. Он не слушал вопросы профессора и почти не сознавал, что сам говорил. Профессор был очень удивлен таким незнанием и зарезал его на экзамене.
   Когда студент снова вышел на улицу, то почувствовал себя глубоко несчастным. "Теперь я потерял место, -- думал он, -- и все по его вине. Зачем он явился со своей рукописью как раз сегодня? Вот что бывает, когда хочешь кому-то услужить" .
   В эту минуту студент повстречался с тем, о ком он так упорно думал. Он не хотел признаться, что рукопись погибла, что не сделал последней попытки собрать листы, и потому молча прошел мимо товарища. А тот с тревогой ждал приговора о своей книге и очень испугался, когда студент прошел, еле кивнув головою. Схватив студента за руку, он спросил, читал ли тот рукопись.
   -- У меня был экзамен, -- ответил студент и хотел идти дальше.
   Товарищ решил, что он недоволен его книгой и только не хочет в этом признаться. Сердце разрывалось от мысли, что пятилетняя работа никуда не годится, и в порыве горя он сказал студенту:
   -- Послушай, что я тебе скажу. Если книга нехороша, то я ее больше видеть не хочу. Прочти ее, когда сможешь, и выскажи свое мнение. Но если она никуда не годится, то сожги ее. В таком случае я не хочу ее больше видеть!
   И он пошел своей дорогой. Студент смотрел ему вслед, словно хотел вернуть, но рассердился и тоже пошел домой.
   Раньше всего он переоделся в будничный костюм, а затем бросился разыскивать рукопись. Он искал на улицах, площадях и в садах. Он ходил по дворам и обошел все окрестности, но нигде не оказалось ни единого листа.
   Часа через два он страшно проголодался и отправился пообедать. В столовой он встретил несчастного товарища. Тот пришел в надежде услышать что-нибудь о своей книге.
   -- Я сам приду к тебе вечером и расскажу, -- ответил он довольно резко и нелюбезно. Он не хотел признаваться, что потерял рукопись, пока не убедится окончательно, что ее нельзя найти.
   Товарищ побледнел.
   -- Не забудь уничтожить ее, если она нестоящая, -- сказал он и ушел в твердой уверенности, что студент недоволен его книгой.
   Студент поспешил в город, он продолжал поиски, пока не стемнело, но совершенно безуспешно. На обратном пути он встретил своих товарищей.
   -- Отчего ты не был на весеннем празднике? -- спросили они.
   -- Ах, разве сегодня весенний праздник? -- сказал студент. -- Я совсем забыл.
   Пока он стоял и разговаривал с товарищами, подошла молодая девушка, которая ему нравилась. Она на него даже не взглянула, разговаривала с другим студентом и приветливо улыбалась. Тогда он вспомнил, что просил ее быть на весеннем празднике, чтобы там встретиться, а сам не явился. Что она подумала о нем? У него екнуло сердце, и он хотел было пойти за ней, но вдруг один из товарищей сказал:
   -- Знаете, неладно с нашим вечным студентом Стенбергом. Он вечером заболел.
   -- Но опасности нет? -- поспешно спросил студент.
   -- Что-то с сердцем. У него был сильный припадок, который может повториться в любую минуту. Доктор полагает, что до этого его довело какое-то огорчение. Он может поправиться, если огорчение пройдет.
   Тотчас же студент пошел к товарищу. Бедняга лежал бледный, слабый и еще не вполне оправился от своего тяжелого припадка.
   -- Я пришел поговорить о твоей книге, -- сказал студент. -- Это замечательное произведение. Мне редко доводилось читать что-либо подобное.
   Товарищ сел на постели и не сводил глаз со студента.
   -- Отчего же ты вел себя так странно после обеда?
   -- Я был не в духе, потому что срезался на экзамене. Я и не подозревал, что ты так дорожишь моим мнением. Твоя книга мне очень понравилась.
   Больной недоверчиво всматривался и все больше убеждался, что студент хочет его успокоить.
   -- Ты это говоришь потому, что узнал о моей болезни и стараешься меня утешить.
   -- Ничуть не бывало. Могу тебя уверить, что это выдающийся труд.
   -- Так ты не уничтожил рукопись, как я тебя просил?
   -- Я еще с ума не сошел.
   -- Ну принеси ее! Докажи, что не уничтожил, тогда я поверю! -- сказал больной и откинулся на подушки с таким изможденным видом, что студент стал опасаться нового припадка.
   Студент чувствовал себя убийственно. Он взял больного за руку и принялся рассказывать, как ветер разметал листы. При этом он добавил, как ему весь день было не по себе от мысли, что он причинил такой ущерб своему товарищу. Когда он закончил, больной пожал ему руку.
   -- Ты славный малый! Но не трудись сочинять сказки, чтобы меня пощадить. Я понимаю, что ты послушался меня и уничтожил рукопись, так как она не годилась, а теперь не хочешь в этом признаться. Ты думаешь, что я этого не перенесу.
   Студент клялся и божился, что говорит правду, но больной стоял на своем и не верил.
   -- Если б ты мог вернуть мне рукопись, то я бы поверил, -- сказал он.
   Ему становилось все хуже и хуже, и студент был вынужден уйти, так как видел, что только расстраивает его.
   Возвратившись к себе, он почувствовал такое утомление, что чуть держался на ногах. Он вскипятил себе чаю и сейчас же лег. Натягивая одеяло, он подумал, каким счастливцем он считал себя еще утром. Он сам пострадал, но это еще полбеды.
   -- А хуже всего, что я всю жизнь буду считать себя виновником чужого несчастья, -- сказал он.
   Ему казалось, что он не будет спать всю ночь. Однако, к удивлению, заснул, как только голова коснулась подушки. Он даже не успел потушить лампу, которая продолжала гореть на ночном столике около него, пока он спал.

Праздник весны

   В то время как студент спал, на крыше под его окном стоял маленький карапузик в желтых кожаных штанах, зеленой куртке и белом колпаке и думал, как бы был счастлив, окажись он на месте того, кто лежит в постели.
   Виновником того, что Нильс Хольгерссон, остановившийся за несколько часов до этого на стоге сена около Эколсунда, вдруг очутился в Уппсале, был ворон Батаки, который в поисках приключений позвал его с собою.
   Мальчик не ожидал ничего подобного. Он лежал на сене и смотрел в небо, как вдруг мимо с быстротою молнии пролетел Батаки. Мальчик сначала хотел спрятаться, но Батаки его уж заметил и через минуту сидел на стогу и разговаривал с Нильсом, как самый лучший приятель.
   Мальчик заметил, что у Батаки при всей его мрачной торжественности был какой-то злой блеск в глазах. Он почувствовал, что ворон прилетел так или иначе потешиться над ним, и решил быть настороже.
   Ворон сказал, что он считает себя обязанным отблагодарить мальчика, так как не мог сообщить ему, где находится братский надел, а потому хочет поведать ему другую тайну, а именно: он, Батаки, знает, как можно освободиться от чар и снова сделаться человеком.
   Очевидно, ворон думал, что мальчик ухватится за это предложение. Однако Нильс ответил отказом, так как знал, что снова сделается человеком, если благополучно доставит белого гуся сначала в Лапландию, а потом обратно в Сконе.
   -- Ты знаешь, что не так-то легко провести гуся через всю страну, -- сказал Батаки. -- Не мешало бы тебе на всякий случай иметь и другое средство. Но если ты этим не интересуешься, то я буду молчать.
   Мальчик ответил, что он ничего не имеет против того, чтобы Батаки сообщил ему тайну.
   -- Хорошо, сообщу, -- сказал Батаки, -- только не сейчас. Садись на меня верхом, отправимся на прогулку. Может быть, нам как раз представится подходящий случай.
   Мальчик колебался, так как не знал, что и подумать о Батаки.
   -- Ты боишься мне довериться, -- сказал ворон.
   Нильс не выносил, когда его считали трусом, и в ту же минуту вскочил к ворону на спину.
   Батаки отнес его в Уппсалу, посадил на крышу и попросил оглядеться, а затем спросил, кто, по его мнению, живет в этом городе.
   Мальчик оглянулся по сторонам. Довольно большой, красивый город был расположен среди большой возделанной равнины. В нем было много видных, хороших домов, а на холме находился укрепленный замок с двумя массивными башнями.
   -- Уж не король ли со своей свитой живет здесь? -- сказал мальчик.
   -- Ты не очень ошибся, -- ответил ворон. -- Когда-то это была королевская резиденция, но теперь уж нет.
   Мальчик еще раз оглянулся и мог беспрепятственно рассмотреть большой собор, который в вечернем свете вырисовывался своими тремя высокими зубцами, красивыми порталами и разукрашенными стенами.
   -- Может быть, здесь живет архиепископ? -- сказал он.
   -- Ты не очень ошибся, -- ответил ворон. -- Когда-то здесь жили архиепископы, которые были так могущественны, что могли поспорить с королями. И теперь здесь тоже живет архиепископ, но управляет уж не он.
   -- Больше я не могу угадать, -- сказал мальчик.
   -- В этом городе живет и царствует наука, -- ответил ворон. -- И большие здания, которые ты видишь кругом, люди воздвигли ей.
   Мальчик не хотел этому верить.
   -- Пойдем, сам увидишь! -- сказал ворон.
   Они полетели и заглянули в один большой дом. Многие окна были открыты настежь, и мальчик мог убедиться, что ворон прав. Батаки показал ему большую библиотеку, сверху донизу заполненную книгами. Он доставил мальчика к величественному зданию университета и показал ему великолепные аудитории. Он промчался мимо старого дома, так называемого Густавианума [*], и мальчик в окнах увидел чучела животных. Они пролетели мимо большой оранжереи с чужеземными растениями и взглянули на обсерваторию, где огромная подзорная труба была обращена к небу.
   
   [*] Густавианум -- старейшее здание Уппсальского университета, построенное в 1622-1625 гг. С 1778 по 1887 г. оно являлось главным университетским корпусом. Название Густавианум происходит от имени короля Швеции Густава Адольфа, который пожертвовал средства и землю для его строительства. Здание было спроектировано голландским архитектором Каспаром ван Пантеном и включало лекционные залы, типографию и жилье для одаренных студентов без средств. В 1663 г. ректор тогдашнего университета шведский ученый Улоф Рудбек значительно расширил здание, добавив еще один этаж и построив анатомический театр с большим куполом на крыше. С 1997 г. и по сей день здание используется как музей Густавианум.
   
   Они скользили мимо многочисленных окон и видели стариков в очках, которые писали или читали в комнатах, где все стены были уставлены книжными шкафами; заглядывали они также в мансарды, где студенты лежали на диванах и изучали толстые учебники. Наконец на одной крыше ворон сделал остановку.
   -- Разве не правду я тебе сказал, что в этом городе царит наука? -- спросил он, и мальчик с ним согласился.
   -- Если б я был не вороном, -- продолжал Батаки, -- а простым человеком, как ты, то я поселился бы здесь. Я сидел бы изо дня в день в комнате, полной книг, и изучал бы то, что в них написано. А тебе этого не хочется?
   -- Нет, я предпочитаю путешествовать с дикими гусями, -- ответил мальчик.
   -- Неужели же ты не хотел бы, например, излечивать от болезней? -- спросил ворон.
   -- Пожалуй.
   -- А не хотел бы ты быть ученым, который знает все, что когда-то происходило на свете, говорит на всех языках и может сказать, какой путь по небу держат Солнце, Луна и звезды? -- спросил ворон.
   -- Тоже было бы приятно.
   -- А не хотел бы ты научиться различать добро и зло, правду и неправду?
   -- Это очень важно, -- ответил мальчик, -- я уж сам не раз убедился.
   -- А не хотел бы ты сделаться пастором и проповедовать у себя в церкви?
   -- Отец с матерью были бы очень рады, если б это случилось, -- сказал мальчик.
   Ворон старался внушить мальчику, что счастливы те, которые живут и учатся в Уппсале, но мальчик с пальчик не имел ни малейшего желания примкнуть к их числу.
   Как раз в тот вечер должен был состояться большой праздник весны, который ежегодно отмечается в Уппсале.
   Благодаря этому Нильсу довелось увидеть толпу студентов, которая шла в ботанический сад, где происходил праздник. Они шли в белых фуражках широкой, длинной вереницей, и улица напоминала темный пруд, испещренный белыми кувшинками. Впереди несли шитые золотом белые знамена. На ходу пели весенние песни.
   Нильсу казалось, что это не студенты пели, а песни сами носились над их головами. Ему казалось, что это не студенты прославляли весну, а сама весна, где-то спрятавшись, воспевала студенчество. Он никогда не думал, чтобы людские песни могли так звучать. Это был как будто шелест деревьев в лесу или как будто песнь диких лебедей на воде.
   Когда студенты вошли в сад, где газоны уже были во всей красе, а на кустах и деревьях только начали распускаться почки, то остановились перед кафедрой, на которую взошел стройный молодой человек и стал держать речь.
   Кафедра была устроена на лестнице напротив большой оранжереи, и ворон посадил мальчика на крышу оранжереи. Там ему было удобно, и он слушал одну речь за другою. Последним взошел на кафедру старик. Он сказал, что лучшее, что может быть жизни, -- молодость и годы, проведенные в Уппсале. Он говорил о прекрасной творческой работе за книгами и о светлой юношеской радости, которая нигде не может так проявляться, как здесь, в большом товарищеском кругу. Это облегчает труд, помогает забыть невзгоды и оживляет надежды.
   Мальчик сидел и смотрел на студентов, которые полукругом теснились у кафедры; он понял, что прекраснее всего принадлежать к их среде. Это великое счастье и честь. В таком обществе каждый был как будто выше, лучше, умнее себя самого.
   После речей опять началось пение, а после пения возобновились речи. Мальчик никогда не думал, что слова могут оказывать такое влияние, ободрять, вдохновлять, радовать.
   Нильс Хольгерссон больше всего наблюдал за студентами, но он все-таки видел, что они в саду не одни. Здесь были молодые девушки в светлых платьях и нарядных весенних шляпах и другая публика. Но все, как и он, по-видимому, собрались для того, чтобы смотреть на студентов.
   Иногда бывали антракты между речами и песнями, и тогда толпа рассыпалась по всему саду. Но стоило появиться новому оратору, как возле него опять собирались слушатели. И так до самого вечера.
   Когда все закончилось, мальчик глубоко вздохнул и стал протирать глаза, словно пробудившись от сна. Он побывал в таком месте, о котором раньше и понятия не имел. От этих жизнерадостных людей, бодро глядящих в будущее, веяло радостью и заразительным счастьем, и мальчик чувствовал себя вместе с ними в стране веселья. Но когда замолкла последняя песня, мальчик почувствовал, как ничтожна его собственная жизнь, и ему неприятно было думать, как он возвратится к своим жалким спутникам.
   Ворон сидел рядом с мальчиком и закаркал ему прямо в ухо:
   -- Ну, мальчик с пальчик, теперь я скажу тебе, как ты можешь сделаться человеком. Ты должен дождаться, пока встретишь кого-нибудь, кто тебе скажет, что хотел бы быть на твоем месте и путешествовать с дикими гусями. Тогда ты ему скажи...
   И Батаки научил мальчика нескольким могущественным и опасным словцам, которые надо было говорить шепотом, а не вслух, когда они не шли к делу.
   -- Вот и все, что тебе нужно, чтобы сделаться человеком, -- сказал Батаки в заключение.
   -- Нет, не думаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось встретить человека, который хотел бы поменяться со мною местами, -- ответил мальчик.
   -- Может быть, это не так уж и невероятно, -- сказал ворон и отнес мальчика в город, где посадил на крышу подле выходившего на нее оконца. В комнате горела лампа, окно было полуотворено, и мальчик долго стоял и думал: как счастлив студент, который лежит там и спит!

Испытание

   Студент внезапно проснулся и увидел, что на ночном столике горит лампа.
   -- Вот те раз, я забыл потушить свет, -- сказал он и приподнялся на локте, чтобы выключить лампу. В это время он заметил, что на письменном столе что-то движется.
   Комната была очень мала. Расстояние от кровати до стола было так ничтожно, что он мог видеть все книги, бумаги, фотографические карточки и чернильный прибор. Спиртовка и чайник также стояли на том месте, где он их вчера оставил. Но самое удивительное, что над масленкой нагнулся какой-то карапузик и пытался намазать себе бутерброд.
   Накануне студент так много пережил, что стал ко всему относиться безразлично. Он не испугался и не удивился; ему казалось совершенно естественным, что карапузик пришел к нему закусить. Он не потушил лампу, а прилег и стал смотреть на мальчика из-под опущенных ресниц. Мальчик уселся на пресс-папье и стал лакомиться остатками студенческого ужина. Было видно, что он старался продлить этот процесс как можно дольше. Он прищуривал глаза и прищелкивал языком от удовольствия. Сухие корки и кусок сыра казались ему величайшими лакомствами.
   Студент не хотел мешать ему, пока он ел, но, как только мальчик закончил, обратился к нему:
   -- Эй! Кто ты?
   Мальчик вскочил и кинулся к окну, но, увидев, что студент преспокойно лежит в постели и не преследует его, остановился.
   -- Я Нильс Хольгерссон из Западного Вемменхёга, -- сказал он. -- И я тоже человек, как и ты, но превращен в гнома и теперь путешествую с дикими гусями.
   -- Странное дело! -- заметил студент и стал расспрашивать мальчика, пока не узнал почти все, что Нильс пережил после того, как покинул родной дом.
   -- Это очень хорошо, -- сказал студент. -- Всякий захотел бы быть на твоем месте и избавиться от всех забот.
   Ворон Батаки оставался за окном и при этих словах студента стал стучать клювом по стеклу. Мальчик понял, что это напоминание, чтобы он не забыл сказать студенту надлежащие слова.
   -- О, ты не пожелал бы поменяться со мною, -- сказал мальчик. -- Студент не захочет быть никем другим!
   -- Так и я думал сегодня утром, когда проснулся, но я расскажу тебе, что со мною случилось днем. Теперь мне конец! Для меня было бы лучше улететь с дикими гусями.
   Мальчик услышал, что Батаки снова стукнул в окно. У него закружилась голова и забилось сердце, так как наступала решительная минута.
   -- Я рассказал тебе, что было со мною, -- обратился он к студенту. -- Расскажи и ты мне о себе.
   Студент был рад открыть душу и правдиво рассказал все, что произошло.
   -- Все уляжется, -- добавил он, -- но я не могу примириться с мыслью, что причинил несчастье товарищу. Мне бы лучше поменяться с тобою и улететь с дикими гусями.
   Батаки изо всех сил стучал в окно, но мальчик сидел молча и неподвижно, устремив взор в одну точку.
   -- Подожди, ты скоро услышишь обо мне, -- шепнул он студенту и мелкими, нетвердыми шагами прошел через письменный стол к окну. Когда он вылез на крышу, всходило солнце, и багровая заря осветила Уппсалу. Все зубцы зданий и башни засверкали, и мальчик должен был признать, что это действительно город радости.
   -- Что с тобою? -- спросил ворон. -- Вот ты и потерял случай стать человеком.
   -- Я не желаю меняться местами со студентом, -- ответил мальчик. -- Мне только жаль погибших листов рукописи.
   -- Об этом нечего печалиться, -- сказал Батаки, -- я могу их собрать.
   -- Я знаю, что можешь, но не уверен, что ты это сделаешь, -- возразил мальчик. -- Мне нужны доказательства.
   Батаки не сказал ни слова. Он только распластал крылья и умчался, а через минуту вернулся с несколькими листами бумаги. Целый час он летал взад и вперед с быстротою ласточки, вьющей гнездо, и приносил мальчику один лист за другим.
   -- Кажется все, -- сказал он и, запыхавшись, сел на оконный карниз.
   -- Спасибо, -- сказал мальчик. -- Теперь я пойду поговорить со студентом.
   Батаки заглянул в окно и увидел, что студент стоит у стола, приводит в порядок и разглаживает бумаги.
   -- Ты величайший дурак, -- сказал он, -- ведь ты отдал студенту рукопись. Значит, тебе незачем идти к нему. Он больше никогда не скажет, что хочет поменяться с тобою.
   Мальчик стоял и не сводил глаз со студента, который от радости плясал в одной рубашке посреди своей маленькой комнаты. Затем он сказал ворону:
   -- Я понимаю, Батаки, что ты хотел подвергнуть меня испытанию. Ты думал, что я брошу гуся Мортена, чтобы он перебивался как знает в трудном путешествии, лишь бы только я сам устроился. Но когда студент рассказывал свою историю, я понял, какая низость -- подводить товарища, и не захотел этого делать!
   Батаки почесал лапой затылок, он был изрядно смущен. Он не решился ничего сказать, а прямо полетел с мальчиком назад к диким гусям.

XXXVI.
Пуховочка

Плавучий город

   Пятница, 6 мая.
   
   Не было на свете существа более доброго и кроткого, чем маленькая серая гусыня Пуховочка. Все дикие гуси полюбили ее, а белый гусь готов был жизнь отдать за нее. Если Пуховочка о чем-нибудь просила, то даже Акка не могла отказать ей.
   Приближаясь к Меларену, Пуховочка стала узнавать знакомые места. Вот тут море со шхерами, а вон там, на островке, жили ее родители, братья и сестры. Она попросила гусей пролететь мимо ее дома, прежде чем отправиться дальше на север. Ей хотелось известить своих, что она осталась жива. Вот будет для них радость!
   Акка откровенно высказала свое мнение, что родители и родственники не проявили особенной любви к Пуховочке, когда бросили ее на Эланде. Но Пуховочка с нею не соглашалась.
   -- Что им было делать, когда я сказала, что не могу лететь? -- горячилась она. -- Не могли же они из-за меня остаться на Эланде!
   Пуховочка стала описывать диким гусям свой дом, чтобы убедить их сделать крюк. Это был скалистый остров. Издали кажется, что он представляет собой сплошной камень, но, если подойти ближе, открываются великолепные пастбища в ущельях и ложбинах. А лучшего убежища, чем в расселинах скал или среди ивняка, не найти. Но примечательнее всего старый рыбак, который там живет. Пуховочка слышала, что в молодости он был хорошим стрелком и охотился в заливе на птиц. Однако в старости, когда жена его умерла и дети разбрелись, а он остался одиноким, он на своем островке стал заботиться о птицах. Он и сам в них больше не стрелял, и другим не позволял. Обходил остров, осматривал гнезда и, когда самки сидели на яйцах, приносил им корм. Никто его не боялся. Пуховочка не раз бывала в его шалаше, и он кормил ее хлебными крошками. Оттого что рыбак хорошо обращался с птицами, они стекались на остров в таком количестве, что не хватало места. Позднею весною иногда негде было жить. Вот почему семья Пуховочки вынуждена была улететь.
   Пуховочка так упрашивала, что гуси согласились исполнить ее просьбу, хотя чувствовали, что уже поздно и лучше лететь сразу на север. Однако крюк на шхеры должен был отнять не больше одного дня.
   Они отправились в путь утром, хорошенько подкрепившись, и полетели на восток, над Мелареном. Мальчик не знал, куда они теперь направляются, но видел, что чем дальше к востоку, тем оживленнее озеро и тем населеннее берега.
   Нагруженные лодки, баркасы и рыбацкие суда шли на восток, а взад и вперед сновали хорошенькие белые пароходы. По берегам вились шоссейные и железные дороги. Все в это утро, видимо, спешили куда-то на восток.
   На одном из островов мальчик увидел большой белый замок, а немного восточнее -- берега, застроенные виллами. Сначала виллы встречались на больших промежутках, потом чаще и наконец бок о бок. Они были самого разнообразного вида. То попадался замок, то хижина, то длинная низкая усадьба, то дача с многочисленными башенками. Иные виллы стояли среди садов, а большинство -- среди лиственного леса, окаймлявшего берег. Но при всем их различии одна черта у них была общая: они не выглядели простыми и скромными, как другие здания, а были окрашены в яркие цвета -- зеленый, синий, красный с белым, словно игрушки. Мальчик смотрел на хорошенькие виллы, как вдруг Пуховочка воскликнула:
   -- Ну, теперь я совсем узнаю местность. Там лежит плавучий город.
   Мальчик взглянул в ту сторону, но сначала ничего не мог разглядеть сквозь туман, кроме нескольких блестящих точек. Однако понемногу стали вырисовываться высокие шпицы и дома с длинным рядом окон. Они то показывались, то опять терялись в тумане. Берега нигде не было видно. Казалось, что все это устроено на воде.
   Приближаясь к городу, мальчик уже не видел игрушечных вилл на берегах. Вместо них были мрачные фабричные здания. За высокими заборами тянулись огромные склады угля и дров, а к черным, неопрятным пристаням причаливали неуклюжие грузовые пароходы. Но все было подернуто прозрачной, блестящей дымкой, которая придавала предметам необычные размеры и делала их почти красивыми.
   Дикие гуси пролетели мимо фабрик и грузовых пристаней и приблизились к башням, окутанным дымкой. Внезапно туман осел на воду, а тонкая, легкая пелена над их головами разорвалась, открывая ясное, голубое небо. Туман еще стелился по земле и над водой и скрывал нижние этажи домов, но стены, крыши, башни, шпицы и фронтоны уже были видны отчетливо. Благодаря этому отдельные дома казались огромными, как Вавилонская башня. Мальчик думал, что они построены на холмах и пригорках, которых еще нельзя было различить; виднелись только дома, выделявшиеся из тумана. На фоне белого тумана дома казались мрачными и черными, так как крыши и шпицы со всех сторон как будто выползали из тумана. На минуту дымка прорвалась, и он увидел бурный поток, но земли не было и в помине. Это было красивое зрелище, но мальчик смущался, как перед всяким непонятным явлением.
   Когда они пролетали над городом, тумана внизу уже не было, и берега, вода и острова отчетливо выделялись. Он обернулся, чтобы лучше рассмотреть город, но это ему не удалось. Город все еще казался заколдованным. Дымка от солнца приняла красные, синие и желтые отливы. Дома белели, словно были сотканы из света, а окна и шпицы горели как жар. И по-прежнему все плавало на воде.
   Дикие гуси держали путь на восток. За городом открылась почти такая же картина, как на Меларене. Они пролетели мимо ряда фабрик и заводов. Затем потянулись виллы. Опять засновали пароходы и лодки, но отправлялись уже не на восток, а на запад от города.
   Они летели дальше, и вместо мелких фиордов Меларена и маленьких островков перед ними уж расстилался широкий залив, появлялись более крупные острова. Континент остался в стороне и был уже почти невидим. Растительность становилась скуднее, лиственные леса -- реже, и на смену им явились хвойные. Виллы уж не встречались, зато виднелись крестьянские дома и рыбацкие хижины.
   Они продолжали путь. Большие населенные острова им больше не попадались, лишь бесчисленные шхеры были рассыпаны по воде. Фиорды уже не углублялись в землю. Перед ними лежало огромное, безграничное море. Тут гуси опустились на скалистый островок, и, когда они расположились на покой, мальчик спросил Пуховочку:
   -- Как называется город, над которым мы пролетали?
   -- Не знаю, как он называется у людей, -- ответила Пуховочка. -- Мы, серые гуси, называем его плавучим городом.

Сестры

   У Пуховочки были две сестры -- Быстрокрылка и Златоглазка. Это были сильные и умные птицы, но у них перья не имели такой мягкости и блеска, как у Пуховочки, и они не отличались таким добрым и веселым нравом, как она. Еще с той поры, как они были желторотыми гусятами, родители, единоплеменники и даже старый рыбак оказывали предпочтение Пуховочке, и за это сестры ее ненавидели.
   Когда гуси опустились на шхеру, Быстрокрылка и Златоглазка щипали траву на зеленой лужайке, неподалеку от берега и тотчас же увидели путников.
   -- Смотри, сестра Златоглазка, какие стройные дикие гуси прилетели на остров! -- сказала Быстрокрылка. -- Я никогда не видела таких красивых птиц. А видишь, между ними есть белый гусь. Вот красавец! Его можно принять за лебедя!
   Златоглазка согласилась с сестрой, что на остров, по-видимому, прибыли знатные чужеземцы. Но вдруг она прервала свои восторженные речи и воскликнула:
   -- Сестра Быстрокрылка! Сестра Быстрокрылка! Ты не видишь, кто с ними?
   В эту минуту Быстрокрылка тоже заметила Пуховочку и так поразилась, что осталась с разинутым клювом и только шипела.
   -- Она? Не может быть! Как она попала бы в такое общество?! Она издыхала, когда мы бросили ее на Эланде.
   -- Хуже всего, что она теперь наябедничает отцу и матери и расскажет, что мы ее бросили, когда у нее болело крыло, -- сказала Златоглазка. -- Помяни мое слово, кончится тем, что нас прогонят с острова.
   -- Конечно, кроме неприятностей, ее возвращение нам ничего не сулит, -- ответила Быстрокрылка. -- А я думаю, что нам все-таки надо сначала выразить величайшую радость. Она страшная дура и, наверное, не догадалась, что мы нарочно ее бросили.
   Пока Быстрокрылка и Златоглазка вели этот разговор, дикие гуси стояли на берегу и оправляли перья с дороги. Затем они потянулись длинной вереницей по крутому берегу к ущелью, где, по словам Пуховочки, обыкновенно прятались ее родители.
   Родители Пуховочки были почтенные гуси. Они дольше всех жили на острове и помогали советом всем новым поселенцам. Они тоже видели, как прилетели дикие гуси, но не узнали Пуховочку среди стаи.
   -- Удивительно, что дикие гуси сделали привал на шхере, -- сказал отец. -- Это прекрасная стая, видно уж по полету. Но нелегко найти здесь пищу для всех.
   -- У нас уж не так все переполнено, чтобы мы не могли принять гостей, -- возразила мать. Она была доброго и кроткого нрава, как Пуховочка.
   Когда Акка приблизилась, то родители Пуховочки вышли ей навстречу и только хотели поздороваться, как вдруг Пуховочка сорвалась со своего места, она была последней в ряду, и кинулась к родителям.
   -- Папа, мама, вот и я! Разве вы не узнаёте своей Пуховочки? -- кричала она.
   В первую минуту старики растерялись, но дочь узнали и были безмерно рады.
   В то время как дикие гуси, Мортен и Пуховочка наперерыв рассказывали, как Пуховочка была спасена, подошли Быстрокрылка и Златоглазка.
   Они уже издали приветствовали сестру и так радовались ее возвращению, что Пуховочка растрогалась.
   Дикие гуси хорошо чувствовали себя на шхере, и было решено, что они полетят дальше лишь на следующий день. Сестры спросили Пуховочку, не хочет ли она посмотреть, где они собираются устроить себе гнездо. Пуховочка последовала за ними и увидела, что они выбрали хорошо защищенное и укромное местечко.
   -- Когда же ты, Пуховочка, поселишься здесь? -- спросили они.
   -- Я? -- сказала Пуховочка. -- Я вовсе не думаю остаться на шхере. Я полечу с дикими гусями в Лапландию.
   -- Жаль, что ты нас покидаешь! -- воскликнули сестры.
   -- Я охотно поселилась бы с вами и с родителями, -- сказала Пуховочка, -- но я дала слово большому белому...
   -- Что? -- воскликнула Быстрокрылка. -- Тебе достанется этот красавец? Да это.
   Но тут Златоглазка сильно ущипнула ее, и она замолчала.
   Злые сестры после полудня долго о чем-то беседовали. Они были вне себя, что у Пуховочки такой интересный жених. У них тоже были женихи, но обыкновенные серые гуси, и, с тех пор как они увидели Мортена, женихи стали казаться им противными уродами.
   -- Я огорчена до смерти, -- сказала Златоглазка. -- Если б еще это был твой жених, сестра Быстрокрылка!
   -- Пусть бы он лучше умер! Я не в силах ходить целое лето и думать, что Пуховочка заполучила белого гуся! -- ответила Быстрокрылка.
   Сестры продолжали оказывать Пуховочке большое внимание, и после обеда Златоглазка взяла ее с собою, чтобы показать ей своего жениха.
   -- Он не такой красивый, как твой, -- сказала Златоглазка. -- Зато можно ручаться, что он такой, какой есть.
   -- Что это значит, Златоглазка? -- спросила Пуховочка.
   Златоглазка сначала не хотела объяснять, но потом в разговоре с Бысрокрылкой как будто невзначай сказала, что насчет белого гуся возникают сомнения.
   -- Мы никогда не видели, чтобы белые гуси летали с дикими, -- говорили сестры, -- и думаем, что он заколдован.
   -- Какие вы глупые! Это просто домашний гусь, -- с досадою сказала Пуховочка.
   -- Он носит заколдованного мальчика, -- возразила Златоглазка, -- и потому, может быть, и сам заколдован. Ты не боишься, что он вдруг обернется коршуном?
   Она произнесла это очень выразительно и испугала бедную Пуховочку.
   -- Пустяки, -- ответила Пуховочка, -- ты только пугаешь меня!
   -- Я желаю тебе добра, -- сказала Златоглазка. -- Не могу себе представить такого ужаса, чтобы ты улетела с коршуном. Но вот что я придумала. Дай ему поесть этих кореньев, которые я собрала. Если он заколдован, то это сейчас же обнаружится. Если же нет, то он останется в своем обличье.
   Мальчик сидел среди гусей и слушал, о чем Акка разговаривала со старым гусем, как вдруг прилетела Пуховочка.
   -- Мальчик с пальчик! Мальчик с пальчик! -- окликнула она. -- Мортен умирает! Я его убила!
   -- Возьми меня на спину, Пуховочка, и отнеси к нему, -- сказал мальчик. Они прилетели, Акка и остальная стая тоже. Белый гусь лежал на земле. Он не мог говорить, а только тяжело дышал.
   -- Пощекочи ему шею и ударь крепко по спине! -- сказала Акка.
   Мальчик сделал это, и тотчас же белый гусь выкашлял огромный корень, который застрял у него в горле.
   -- Ты ел эти штуки? -- спросила Акка, указывая на коренья, валявшиеся на земле.
   -- Да, -- ответил гусь.
   -- Счастье же твое, что ты подавился, -- сказала Акка. -- Они ядовитые. Если б ты их проглотил, то твоя песенка была бы спета.
   -- Меня Пуховочка ими угостила, -- сказал Белый.
   -- А мне дали их сестры, -- заявила Пуховочка и рассказала, как все было.
   -- Берегись своих сестер, Пуховочка, -- заметила Акка. -- Они, очевидно, не желают тебе добра.
   Однако Пуховочка по природе своей ни в ком не могла заподозрить злых намерений, и, когда немного спустя Быстрокрылка явилась за нею, чтобы показать ей своего жениха, она пошла как ни в чем не бывало.
   -- Он не так красив, как твой, -- сказала сестра, -- зато много храбрее и отважнее.
   -- Почем ты знаешь? -- спросила Пуховочка.
   -- Тут на шхере большой переполох среди чаек и уток. Каждое утро на рассвете прилетает какая-то хищная птица и уносит жертву.
   -- Что за птица? -- спросила Пуховочка.
   -- Мы не знаем, -- ответила сестра. -- Никогда раньше мы не видели таких птиц. Но удивительно, на нас, гусей, она не нападает. Вот мой жених и думает завтра сразиться с нею и прогнать ее.
   -- Желаю удачи! -- сказала Пуховочка.
   -- Нет, вряд ли что-нибудь выйдет, -- ответила сестра. -- Если б мой гусь был такой крупный и сильный, как твой, то я могла бы еще надеяться.
   -- Хочешь, я попрошу Мортена, чтобы он выступил против чужой птицы? -- сказала Пуховочка.
   -- Разумеется. Большей услуги ты не могла бы мне оказать!
   На следующее утро белый гусь проснулся до восхода солнца, стал на скалу и оглянулся кругом. Вскоре он увидел большую птицу, летевшую с запада. Крылья у нее были необычайного размера, и легко было догадаться, что это орел. Гусь ожидал, что его противником будет самое большее сова, и понял, что тут придется поплатиться жизнью. Однако он и не подумал уклониться от борьбы с птицей, которая была несравненно сильнее его. Орел набросился на чайку и вцепился в нее когтями. Не успел он перевести дух, как к нему кинулся гусь Мортен.
   -- Отпусти ее! -- потребовал Мортен. -- И больше не смей сюда являться, иначе будешь иметь дело со мною!
   -- Ты с ума спятил! -- воскликнул орел. -- Счастье твое, что я не сражаюсь с гусями. Иначе твоя песенка была бы спета.
   Думая, что орел насмехается, Мортен яростно кинулся на него, укусил его за горло и стал бить крыльями. Разумеется, орел дал сдачи, хотя и не очень сильно.
   Мальчик лежал и спал около диких гусей, как вдруг услышал голос Пуховочки:
   -- Мальчик с пальчик! Мальчик с пальчик! Мортена терзает орел!
   -- Возьми меня на спину, Пуховочка, и отнеси к нему! -- крикнул он.
   Мортен уже истекал кровью, хотя продолжал бороться. Мальчик не мог бы своими силами одолеть орла, и ничего не оставалось, как позвать на помощь.
   -- Скорее, Пуховочка! Позови сюда Акку и диких гусей! -- сказал он.
   В эту минуту орел остановился и спросил:
   -- Кто здесь говорит об Акке?
   Увидев мальчика и услышав гогот гусыни, он взмахнул крыльями.
   -- Скажи Акке, что я не ожидал застать здесь ни ее, ни ее стаю! -- крикнул он и быстро скрылся из виду.
   -- Это тот самый орел, который когда-то принес меня к диким гусям, -- сказал мальчик и с удивлением посмотрел в ту сторону, где он исчез.
   Гуси собирались рано сняться с места, но перед этим хотели хорошенько закусить. Пока они завтракали, к Пуховочке подошла горная утка.
   -- Мне поручено передать тебе поклон от твоих сестер, -- сказала она. -- Они не смеют подойти к диким гусям, но просят напомнить тебе, что ты не должна улететь, не повидавшись со старым рыбаком.
   -- Это правда, -- заметила Пуховочка.
   Однако она уж была так напугана, что не решалась идти одна и попросила гуся и мальчика проводить ее до хижины рыбака.
   Дверь была открыта. Пуховочка вошла, а спутники остались ждать ее. Через минуту Акка дала знать, что пора пускаться в дорогу, и они позвали Пуховочку. Серая гусыня вышла из хижины и вместе с гусями покинула остров.
   Они довольно долго кружились около шхер, и мальчик с недоумением смотрел на серую гусыню, замыкавшую вереницу. Пуховочка летала легко и тихо, а эта шумно хлопала крыльями.
   -- Акка, обернись! Акка, обернись! -- крикнул он. -- Посмотри, что случилось! С нами летит Быстрокрылка!
   Не успел он докончить, как серая гусыня крикнула резким, пронзительным голосом, и все поняли, кто она такая. Акка и другие гуси обернулись к ней, но она не смутилась, кинулась к Белому, схватила клювом мальчика и улетела с ним прочь.
   Над шхерами началась ожесточенная охота. Быстрокрылка летела очень скоро, но дикие гуси ее нагоняли, и для нее не было надежды спастись от них.

XXXVII.
Стокгольм

   Суббота, 7 мая.
   
   Несколько лет тому назад в Скансене [*], в большом саду под Стокгольмом, где собрано столько достопримечательного, жил старик по имени Клемент Ларсон. Он был родом из Хельсингланда и пришел в Скансен, чтобы играть на скрипке народные танцы и старинные напевы. Разумеется, больше всего он играл в послеобеденные часы. Утром же он сидел и сторожил какую-нибудь из красивых крестьянских хижин, которые были перевезены в Скансен со всех концов страны.
   
   [*]В 1810 г. на острове Юргорден, в центре Стокгольма, торговец Йон Бургман построил летний павильон с красивым видом на город, там же он разбил великолепный сад. Имение Бургмана получило название Скансен, поскольку неподалеку располагалось крепостное укрепление (skans со шв. -- "редут", "насыпь"), где принцы королевской фамилии обучались военному мастерству. В 1891 г. шведский этнограф, филолог и коллекционер Артур Хазелиус выкупил имение Скансен и задумал создать здесь живописный этнографический музей под открытым небом. В одном месте были собраны дома и постройки со всех концов Швеции и даже целые комплексы: кузница, мастерская стеклодува, пекарня, храм, огороды с целебными травами, зоопарк, в котором животные обитают в условиях, максимально приближенных к естественным.
   11 октября 1891 г. Скансен впервые открылся для посетителей, значит, когда Нильс Хольгерссон отправился в путешествие с дикими гусями (1898 или 1904 г.), музей был уже полностью сформирован.
   
   Клемент сначала думал, что его старость устроилась лучше, чем он мог когда-либо мечтать, но через некоторое время он стал тосковать, особенно когда исполнял обязанности сторожа. Хорошо, если публика приходила осматривать хижину, а то по целым часам ему приходилось сидеть в одиночестве. Его страшно тянуло домой, и он даже боялся, что придется отказаться от должности. Он был очень беден и знал, что дома должен будет жить за чужой счет. Ему не хотелось быть в тягость другим, и он старался побороть тоску, но с каждым днем изнывал от нее все больше и больше.
   В один прекрасный день, в начале мая, Клемент освободился на несколько часов и пошел прогуляться по холму, ниже Скансена. По дороге он встретил рыбака со шхер, который возвращался с неводом за спиной. Это был молодой широкоплечий парень, часто приходивший в сад, куда приносил на продажу живых птиц, и Клемент видел его не раз.
   Рыбак окликнул Клемента и спросил, дома ли доктор, смотритель Скансена. Клемент ответил и, в свою очередь, спросил, какую диковину он несет в неводе.
   -- Можешь посмотреть, -- сказал рыбак, -- если ты за это дашь мне хороший совет и научишь, что делать.
   Он протянул невод Клементу. Тот взглянул раз, другой и вдруг отпрянул на несколько шагов.
   -- Что это, Осбьорн? -- воскликнул он. -- Откуда ты это взял?
   Ему вспомнилось детство, когда мать говорила, что под полом хижины живут карлики. Дети не смели плакать и кричать, чтобы не рассердить карликов. Когда он вырос, то стал думать, что мать только пугала детей карликами и все это сочиняла. Но нет, очевидно, не сочиняла, так как в неводе у Осбьорна лежал настоящий карлик.
   Должно быть, в душе Клемента еще сохранился детский страх, так как мурашки забегали у него по спине, когда он заглянул в невод. Осбьорн заметил, что он испугался, и стал хохотать, но Клемент принял все всерьез.
   -- Скажи, Осбьорн, где ты его раздобыл? -- спросил он.
   -- Поверь, что я за ним не гонялся, -- сказал Осбьорн. -- Он сам пришел ко мне. Я выехал рано утром и взял с собою ружье. Не успел я отъехать от берега, как вдруг увидел диких гусей, которые летели с ужасным криком. Я выстрелил, но не попал. Зато вот он свалился в воду, и так близко от лодки, что мне удалось поймать его руками.
   -- Но ты его не застрелил, Осбьорн?
   -- О нет, он цел и невредим. Но когда он упал, то не сразу пришел в себя. Я этим воспользовался и связал ему бечевкой руки и ноги, чтобы он не мог удрать. Я подумал, не пригодится ли он для Скансена.
   Клемент очень встревожился, когда рыбак ему рассказал это. Он вспомнил все, что слышал в детстве о карликах: как они мстят врагам и как помогают друзьям. Никогда не приводило к добру, если кто пробовал держать карлика в плену.
   -- Ты должен его выпустить, Осбьорн, -- сказал Клемент.
   -- Мне чуть было не пришлось это сделать, -- ответил рыбак. -- Представь себе, Клемент, дикие гуси преследовали меня до самого дома и все утро с криком кружились над островом, словно хотели отбить у меня карапузика. И не только они, а все наше население -- чайки, нырки, утки, -- на которых не стоит и заряд тратить, высыпали на берег и принялись шуметь, а когда я пустился в путь, так захлопали крыльями около меня, что мне пришлось вернуться обратно. Жена просила выпустить его, но я решил, что ему место здесь, в Скансене. Я взял и поставил на окно детскую куколку, а карапузика засунул в невод и ушел. Птицы, очевидно, поверили, что он на окне, так как пропустили меня и не стали преследовать.
   -- Он что-нибудь сказал? -- спросил Клемент.
   -- Да, вначале он звал птиц, но мне это было не на руку, и я заткнул ему глотку.
   -- Разве ж можно так с ним обращаться! -- воскликнул Клемент. -- Неужели ты не понимаешь, Осбьорн, что это сверхъестественное существо!
   -- Я не знаю, что это такое, -- беззаботно ответил Осбьорн. -- Пусть другие разбираются. Я только радуюсь, что получу за него хорошую цену. Как ты думаешь, Клемент, сколько даст мне доктор из Скансена?
   Клемент долго медлил с ответом. Ему стало жутко. Он чувствовал, что мать стоит возле него и велит, по обыкновению, хорошо обращаться с карликами.
   -- Не знаю, Осбьорн, сколько заплатит тебе доктор, -- сказал он наконец, -- но если ты отдашь его мне, то я заплачу тебе двадцать крон.
   Осбьорн взглянул на музыканта с величайшим изумлением, когда он назначил такую высокую цену. Очевидно, Клемент думал, что карапузик обладает какой-нибудь чудодейственной силой и может быть ему полезен. Осбьорн не был уверен, что доктор будет так же дорожить карапузиком и заплатит так же щедро, и поэтому принял предложение Клемента.
   Музыкант опустил покупку в один из своих глубоких карманов, вернулся в Скансен и прошел к хижине, где не было ни посетителей, ни сторожей. Он запер за собою дверь, вынул карапузика, у которого были связаны руки и ноги и заткнут рот, и осторожно положил его на скамью.
   -- Послушай, что я тебе скажу! -- начал Клемент. -- Я знаю, что ваш брат не любит попадаться людям в руки, а все вы ходите тут и там и занимаетесь своими делишками. Поэтому я хочу тебя выпустить, но при одном условии: ты останешься здесь, в саду, пока я не позволю тебе уйти. Если ты согласен, кивни три раза.
   Клемент выжидательно смотрел на мальчика, но тот не шевелился.
   -- Я не причиню тебе зла, -- продолжал Клемент. -- Я буду каждый день приносить тебе еду, и, наверное, здесь для тебя найдется столько дел, что ты не соскучишься. Только ты не должен переходить в другое место, пока я не позволю. Выберем какой-нибудь условный знак: например, пока я буду ставить тебе еду в белой чашке, ты должен оставаться здесь, а когда поставлю в синей -- можешь отправляться на все четыре стороны.
   Клемент опять замолчал, ожидая, чтобы карапузик подал знак, но тот не шевелился.
   -- Если так, то делать нечего, придется показать тебя хозяину, -- сказал Клемент. -- Тебя посадят под стеклянный колпак, и все жители большого города Стокгольма будут приходить, чтобы поглазеть на тебя.
   По-видимому, это испугало карапузика, потому что он немедленно кивнул.
   -- Вот и ладно, -- сказал Клемент, взял нож и перерезал бечевку, связывавшую карапузику руки, а затем быстро направился к двери.
   Мальчик раньше всего развязал путы на ногах и вытащил затычку изо рта. Когда он обернулся, чтобы поблагодарить Клемента Ларсона, то оказалось, что музыкант уже ушел.
   Едва Клемент переступил порог, как увидел высокого, красивого старого господина, который, по-видимому, шел к беседке, откуда открывался великолепный вид. Клемент не помнил, чтобы ему раньше приходилось встречать этого господина, но тот, вероятно, слышал когда-то его игру на скрипке, потому что остановил его и заговорил:
   -- Здравствуй, Клемент! Как живешь-можешь? Здоров ли? Мне кажется, что ты за последнее время похудел.
   Старый господин обратился к нему так ласково и дружелюбно, что он набрался смелости и рассказал, как его томит тоска по родине.
   -- Как? -- спросил почтенный старик. -- Ты тоскуешь здесь, в Стокгольме? Возможно ли?
   Представительный господин был готов рассердиться, но сейчас же вспомнил, что перед ним необразованный старик из Хельсингланда, и опять заговорил ласково:
   -- Ты, Клемент, наверное, никогда не слышал, как возник город Стокгольм. Иначе понял бы, что твоя тоска -- полная бессмыслица. Пойдем на ту скамейку, я расскажу тебе кое-что о Стокгольме.
   Представительный господин сел на скамью, бросил взгляд на Стокгольм, который во всей красе расстилался внизу, и глубоко перевел дух, как будто хотел вдохнуть всю прелесть окружающей местности. Затем он обратился к музыканту.
   -- Слушай, Клемент! -- сказал он и принялся во время рассказа чертить на песке маленькую карту. -- Вот Уппланд. На юге он образует мыс, изрезанный многочисленными бухтами. Тут выступает Сёрмланд, другим мысом, который также изрезан и обращен к северу. На западе -- озеро с многочисленными островами, это Меларен. На востоке также есть вода, которая с трудом прокладывает себе путь между островами и шхерами, -- это Балтийское море. В том месте, Клемент, где Уппланд встречается с Сёрмландом и Меларен с Балтийским морем, есть короткая река. Посреди этой реки лежат четыре островка, которые делят ее на несколько рукавов. dd>   Когда-то они утопали в зелени, как сейчас многие острова на Меларене, но долгое время на них никто не жил. Местоположение было удобное -- между двумя пространствами воды и двумя пространствами суши, -- но, казалось, никто его не замечал. Шли годы. Люди селились на островах Меларена и на шхерах, но эти островки оставались необитаемыми. Иногда какой-нибудь рыбак причаливал к ним и раскидывал свою палатку на ночлег. Однако на постоянное жительство никто там не оставался.
   Случилось раз одному рыбаку на своей лодке заплыть в Меларен. Ловля была такая удачная, что он задержался и не успел вернуться домой. Едва он добрался до четырех островков, как стемнело. Тогда он решил высадиться и подождать до ночи, когда взойдет луна. Он знал, что ночь будет лунная.
   Был конец лета. Погода стояла хорошая, теплая, хотя уж начались длинные вечера. Рыбак вытащил свою лодку на берег, лег около нее, подложив под голову камень, и заснул. Когда он проснулся, луна уж взошла и стояла высоко. Она светила так ярко, что было видно как днем.
   Рыбак вскочил и стал спускать лодку, как вдруг увидел на воде какие-то движущиеся черные точки. Это была стая тюленей, плывшая со страшною быстротою к островку. Когда он убедился, что тюлени собираются вылезти на берег, то нагнулся, чтобы достать багор, который всегда возил с собою в лодке. Однако, когда он выпрямился, тюленей не оказалось; вместо них на берегу были прекрасные молодые девушки в зеленых шелковых одеяниях, с жемчужными коронами на головах. Рыбак понял, что это русалки, жившие на пустынных шхерах, далеко в море, и принявшие вид тюленей, чтобы приплыть к материку и повеселиться при луне на зеленых островах.
   Он положил багор обратно, а когда русалки пошли играть, осторожно приблизился и стал следить за ними. Ему приходилось слышать о неотразимой красоте русалок, и он убедился, что это не преувеличение.
   Налюбовавшись пляской русалок под деревьями, он вернулся на берег, взял одну из лежавших там тюленьих шкур и спрятал ее под камень. Потом он, как раньше, растянулся около лодки и притворился спящим.
   Вскоре молодые девушки возвратились на берег, чтобы надеть тюленьи шкуры. Сначала они весело болтали, но потом принялись стонать и кричать, так как одна из них не нашла тюленьей шкуры, которую сбросила с себя. Все бегали по берегу и помогали ей в поисках, но безуспешно. Вдруг они заметили, что небо бледнеет и начинает светать. Дольше им нельзя было здесь оставаться, и они уплыли, кроме той, которая лишилась тюленьей шкуры. А она сидела на берегу и плакала.
   Рыбаку стало жаль ее, но он заставил себя лежать смирно, пока не наступит день. Тогда он встал, спустил лодку на озеро и, уж взявшись за весла, как будто случайно увидел девушку.
   -- Кто ты? -- спросил он. -- Потерпевшая крушение?
   Она бросилась к нему и стала спрашивать, не видал ли он ее тюленьей шкуры, но он притворился, что не понимает ее. Девушка опять принялась плакать. Тогда он предложил ей сесть в лодку.
   -- Поедем ко мне! -- сказал он. -- Моя мать позаботится о тебе. Не можешь же ты оставаться здесь, на острове, где нет ни крова, ни пищи!
   Он так уговаривал, что она согласилась.
   И рыбак, и его мать относились к русалке с нежностью, и ей, казалось, было хорошо у них. Она с каждым днем становилась веселее, помогала старухе по хозяйству и от других девушек отличалась только необычайной красотой. Однажды рыбак спросил ее, согласна ли она выйти за него замуж. И она согласилась.
   Стали готовиться к свадьбе. Русалка надела волнистое зеленое платье, в котором рыбак ее увидел в первый раз, и сверкающую жемчужную корону. В те времена на шхерах не было ни церкви, ни священника, и свадебная процессия уселась в лодки, чтобы ехать по Меларену до ближайшей церкви.
   Рыбак в своей лодке вез невесту и мать. Он греб так быстро, что перегнал всех остальных. Завидев островок, где он нашел свою невесту, которая сидела теперь рядом с ним красивая и нарядная, он невольно засмеялся.
   -- Чему ты смеешься? -- спросила невеста.
   -- Я вспомнил, как в ту ночь спрятал твою тюленью шкуру, -- ответил рыбак.
   Он был так уверен в своей невесте, что не считал уж нужным ничего от нее скрывать.
   -- Что ты говоришь? -- сказала невеста. -- Не было у меня никакой тюленьей шкуры.
   Казалось, она все позабыла.
   -- Разве ты не плясала здесь с русалками? -- спросил он.
   -- Не понимаю, о чем ты говоришь, -- ответила невеста. -- Должно быть, все это тебе приснилось.
   -- А если я покажу тебе тюленью шкуру, ты поверишь? -- спросил рыбак и направил лодку к острову.
   Они высадились, и он достал тюленью шкуру из-под камня, где она была спрятана. Увидев шкуру, невеста потянула ее к себе и набросила на голову. Шкура обвилась вокруг нее как живая, и девушка прыгнула в воду.
   Увидев, что она уплывает, жених тоже кинулся в воду, но не мог догнать ее. В порыве отчаяния он схватил багор и бросил ей вслед. Он попал удачнее, чем рассчитывал, так как несчастная русалка жалобно вскрикнула и исчезла в глубине морской.
   Рыбак стоял на берегу и ждал, что она снова покажется. Вдруг он заметил, что вода как-то особенно засверкала и сделалась необычайно красивой. Она блестела и отливала белыми и розовыми полосами, как чудесные раковины. Когда переливчатые волны достигли берега, то и он, как показалось рыбаку, переменился. Он стал цвести и благоухать. Над ним разлился мягкий свет, придававший ему небывалую до сих пор прелесть.
   И рыбак понял, откуда все это взялось. Кто увидит русалку, тому она кажется прекраснее всего на свете; а так как кровь русалки смешалась с водою и омыла берег, то ее красота передалась земле. И та земля приобрела такие чары, что всякий, кто ее увидит, должен был ее полюбить и побороть в себе тоску.
   На этом месте рассказа почтенный господин обернулся и посмотрел на Клемента. Клемент кивнул, но молчал, не перебивал его.
   -- Заметь, Клемент, -- продолжал старый господин, и в глазах его сверкнул лукавый огонек, -- что с тех пор люди стали селиться на островках. Сначала только рыбаки и крестьяне, а потом и все остальные. В один прекрасный день туда прибыл король со своим ярлом [ярл -- один из высших титулов в иерархии в средневековой Скандинавии, а также само сословие знати. Первоначально означал племенного вождя, позже стал означать титул верховного правителя страны. После появления национальных государств ярлы стали доверенными лицами конунга (короля) и осуществляли его власть на местах]. Они заметили, что островки расположены так, что каждый корабль, направляющийся в Меларен, должен был пройти мимо. Ярл нашел, что здесь было бы удобно сделать шлюз, который можно открывать и закрывать, смотря по надобности, чтобы пропускать торговые суда и задерживать пиратов.
   -- Это было приведено в исполнение, -- сказал старый господин, вставая и принимаясь снова чертить палкой по песку. -- Вот тут, видишь, на самом крупном из островков, ярл выстроил укрепленную башню под названием Чернан [*]. Жители же возвели стену вокруг всего островка. С севера и с юга они сделали в стене ворота, над которыми воздвигли прочные башни. К другим островкам они перекинули мосты и там тоже построили высокие башни. Кругом в воде поставили ряд свай с поперечными балками, которые можно было отодвигать и задвигать, и ни одно судно не могло пройти мимо, не остановившись.
   Таким образом, как ты видишь, Клемент, эти четыре островка, долго остававшиеся незаметными, сразу были сильно укреплены. Мало того, берега и пролив интересовали людей, и со всех сторон на острова стекались поселенцы. Они выстроили для себя так называемую Большую церковь. Эта церковь была расположена близ крепости, а в стенах крепости находились хижины поселенцев. Хоть построек было немного, но по тогдашним меркам они уж составляли город. Городу дали имя Стокгольм [Согласно одной версии, название Стокгольм (от шв. stock -- "бревно", и holme -- "остров") город получил благодаря бревну с сокровищами короля, прибитому к берегу ныне существующего города. Памятник этому бревну находится на берегу возле ратуши. По другой версии, название происходит от шв. stack -- "залив", Стокгольм -- "остров в заливе"], которое он носит и теперь.
   
   [*] Чернан (karna со шв. -- "ядро") -- это средневековый замок-башня, возвышающийся на площади Стурторьет в городе Хельсинборге. Это единственная уцелевшая часть ныне снесенной крупной датской крепости, которая наряду с крепостью Крон- борг на противоположной стороне Эресуннского пролива служила для охраны подступов к порту. На самом деле крепость в Хельсинборге была построена на месте более древнего деревянного фортификационного сооружения, возведенного, согласно местным верованиям, во времена правления легендарного короля Фроди. Но эта легенда не была подтверждена археологами. Каменный замок Чернан был построен примерно в 1310-е гг., когда королем Дании был Эрик VI Менвед. Замок в Хельсинборге был передан Швеции в рамках Роскилльского договора в 1658 г., но в 1676 г. датчане смогли отбить крепость. В честь захвата замка над ним был поднят датский флаг, который сейчас хранится в Музее армии Швеции, в Стокгольме. Крепость Чернан вернули Швеции в 1679 г. И именно тогда шведский король Карл XI приказал разобрать большую часть этого сооружения. Для потомков была сохранена только башня, которая еще долгое время использовалась в качестве ориентира при прохождении судов через Эресуннский пролив.
   
   Пришел день, Клемент, когда ярл, затеявший здесь работы, должен был сложить голову, но Стокгольм все же не остался без строителей. На остров явились монахи, так называемые серые братья. Стокгольм им понравился, и они выхлопотали разрешение построить там монастырь. Они получили от короля самый маленький из островков, который обращен к Меларену. Там воздвигли они свой монастырь, и поэтому островок был назван Громункехольмен, или остров Серых братьев. Потом прибыли другие монахи, черные братья. Они тоже просили позволения обосноваться в Стокгольме и построили свой монастырь на Стадсхольмене, или Городском острове, около южных ворот. На самом крупном из островков, к северу от города, они выстроили Дом Святого Духа, или больницу; на другом усердные люди устроили мельницу, и до самых шхер монахи ездили на рыбную ловлю. Как тебе известно, теперь там лишь один остров, потому что канал, разделявший их, закрылся; но до сих пор этот остров называется Хельгеандсхольмен, или остров Святого Духа.
   Так вот, Клемент, зеленые островки уже были застроены домами, а люди всё стремились к ним, потому что эти берега и вода, как тебе известно, обладали притягательной силой. Но не думай, что только монахи и монахини переселялись в Стокгольм. Были и другие, между прочим, немецкие купцы и ремесленники. Они были искуснее шведских, и их радушно принимали. Поселившись в черте города, они снесли жалкие лачужки и взамен построили высокие каменные здания. Однако места было мало, и приходилось лепить дома один к другому, обращая их фасадом на узенькую улицу. Вот так, Клемент, Стокгольм привлекал к себе людей.
   В эту минуту показался еще один господин, который поспешно шел к ним по аллее. Собеседник Клемента махнул ему рукою, и он остановился в сторонке. А почтенный старик опять сел на скамейку рядом с Клементом.
   -- Сделай мне одолжение, Клемент, -- сказал он. -- Сейчас мне больше некогда разговаривать с тобою, но я пришлю тебе книгу о Стокгольме: прочти ее от доски до доски [В древности переплеты книг делали из досок, обтянутых кожей или материей. Прочесть книгу от доски до доски -- значит прочесть ее от начала до конца, целиком]. Я, так сказать, заложил тебе стокгольмский фундамент. Изучай же дальше сам и обрати внимание, как город разросся и изменился. Ты прочтешь, как маленький, тесный, обнесенный стеною городок превратился в море домов, которое мы видим там, внизу; как на месте мрачной башни Чернен возвысился красивый замок и как церковь Серых монахов превратилась в усыпальницу шведских королей. Ты прочтешь, как застраивался один остров за другим; как огороды с северной и южной стороны превратились в прекрасные парки и людные кварталы. Ты прочтешь, как горы опустились, а пролив углубился; как Королевский сад сделался любимым местом для прогулок. Ты должен во всем хорошенько разобраться, Клемент, ведь этот город принадлежит не одним стокгольмцам, а всей Швеции.
   Читая о Стокгольме, вспомни, Клемент, что я был прав и что он таит в себе притягательную силу. Сначала туда переселился король, и для него построили дворец. Затем переселилась вся знать, и, как видишь, Стокгольм обслуживает не только соседнюю местность, -- теперь это столица для целого государства.
   Знаешь, Клемент, в каждом приходе бывают собрания, а в Стокгольме заседает риксдаг [Риксдаг (от шв. riks -- "государственный", "имперский", и dag -- "сейм", "собрание"; "шведский сейм") -- парламент, высший представительный и законодательный орган Швеции. Здание риксдага находится в центре Стокгольма, на острове Хельгеандсхольмен] для всего народа. В каждом судебном участке есть судья, а в Стокгольме находится верховный суд, которому подчиняются все другие суды. Во всей стране есть войска и казармы, но в Стокгольме живут те, которые командуют армией. По всей стране тянется сеть железных дорог, а управляют ими из Стокгольма. Там есть главные управления для пасторов, учителей, докторов, лесничих, полиции. Словом, Стокгольм -- это средоточие всей страны, Клемент. Оттуда выходят деньги, которые у тебя в кармане, и марки, которые мы наклеиваем на письма. Оттуда что-нибудь да получает каждый швед; и каждый швед, в свою очередь, что-то отдает Стокгольму. Поэтому никто не должен считать себя в Стокгольме чужим и тосковать. Все шведы там у себя дома.
   Читая о том, что собрано в Стокгольме, Клемент, вспомни о последнем приобретении -- об этих старинных хижинах в Скансене. Тут можно увидеть старинные костюмы, утварь, пляски, услышать музыкантов и рассказчиков саг. Стокгольм собрал все это в Скансене, чтобы почтить старину и познакомить с нею новых людей.
   А самое главное, Клемент, читая о Стокгольме, помни, что тебе нужно остаться здесь. Когда будешь смотреть, как весело играют и сверкают волны и как берега сияют красотою, ты восхитишься и подпадешь под эти чары.
   Почтенный старик возвысил голос, который зазвучал сильно и повелительно, и глаза его заблестели. Он встал и, потирая руки, отошел от Клемента. А Клемент понял, что с ним говорило высокопоставленное лицо, и потому отвесил глубочайший поклон.

* * *

   На следующий день придворный лакей принес Клементу большую красную книгу и письмо. В письме говорилось, что книгу ему посылает король.
   После этого у старика Клемента Ларсона несколько дней голова шла кругом, и нельзя было добиться от него толкового слова. Через неделю он пришел к доктору и отказался от места: ему, дескать, надо домой.
   -- Зачем тебе домой? Не можешь привыкнуть здесь? -- спросил доктор.
   -- Я уж привык, не стану таить, -- ответил Клемент, -- но все-таки мне нужно домой.
   Клемент был в ужасном затруднении: король сказал, чтобы он оставался в Стокгольме, а он не мог успокоиться, пока не расскажет дома, что ему поведал король. Он не мог отказать себе в удовольствии стоять у церковной ограды на родине и рассказывать каждому встречному-поперечному, как король был добр к нему, как сидел подле него на скамье, как прислал ему книгу и не погнушался беседовать целый час с ним, старым бедным музыкантом, чтобы разогнать его тоску. Приятно было рассказывать об этом и в Скансене деревенским старикам и девушкам, но дома было бы в тысячу крат приятнее.
   Если б даже пришлось попасть в приют для бедных, то Клементу это уж не казалось страшным. Он сделался совсем другим человеком, и к нему будут относиться с уважением и почтением.
   И этой новой тоски Клемент не мог в себе побороть. Пришлось пойти к доктору и отказаться от должности под предлогом, что необходимо отправиться домой.

XXXVIII.
Орел Горго

Орел Горго

   На крутом выступе лапландских скал находилось старое орлиное гнездо. Оно было сплетено из еловых ветвей. Много лет оно перестраивалось и укреплялось на скалистой площадке и высотою почти равнялось лапландской юрте.
   Скала, на которой лепилось орлиное гнездо, высилась над большой долиной, где летом жила стая диких гусей. Долина была для них прекрасным убежищем. Она так скрывалась среди гор, что даже мало кто из лапландцев знал ее. Посреди долины лежало маленькое круглое озеро, где было достаточно хорошего корма для гусят, а на холмистых берегах, поросших ивняком и мелкими березками, было удобно прятаться.
   Во все времена на скале жили орлы, а в долине -- дикие гуси. Каждый год орлы похищали нескольких гусей, но не в таком количестве, чтобы выжить стаю из долины. Дикие гуси, с своей стороны, получали от орлов немало пользы. Это были опасные враги, но зато других хищников они держали в отдалении.
   За несколько лет до того, как Нильс Хольгерссон отправился в путешествие с дикими гусями, старая предводительница Акка с Кебнекайсе стояла однажды в глубине скалистой долины и смотрела на орлиное гнездо. Орлы вылетали на охоту вскоре после восхода солнца, и в течение всех лет, что Акка жила в долине, она каждое утро следила за тем, будут ли они охотиться в долине или полетят в другое место.
   Ей недолго пришлось ждать: две стройные птицы снялись со скалы и улетели. Приятно и вместе с тем страшно было смотреть на них. Они свернули в сторону, и Акка вздохнула с облегчением.
   Старая гусыня уж перестала откладывать яйца и выводить птенцов, а летом занималась тем, что переходила от одного гусиного гнезда к другому и давала советы, как кормить и воспитывать гусят. Поэтому она следила не только за орлами, но также за горными лисицами, совами и другими врагами, которые могли грозить диким гусям и их выводкам.
   Около полудня Акка опять принималась сторожить орлов. Так она делала ежедневно все время, что жила в долине. Она по полету могла определить, удачной ли была их охота и можно ли ей не беспокоиться за своих питомцев. В тот день она не видела, чтобы орлы возвратились. "Должно быть, я стала стара и слепа, -- подумала Акка, прождав их некоторое время. -- Орлы уж, вероятно, давно дома".
   Она уселась на горном склоне после полудня и все поджидала, когда орлы покажутся на площадке, где они обыкновенно отдыхали после обеда; вечером она высматривала их у озера, где они в это время всегда купались, но опять тщетно. И снова Акка жаловалась на свою старость. Она так привыкла видеть орлов, что не допускала мысли, чтобы они не возвратились.
   На следующее утро Акка встала рано, чтобы поджидать орлов, но опять не видела их. Зато в утренней тишине она услышала крик, который звучал сердито и в то же время жалобно и как будто доносился из орлиного гнезда. "Неужели у орлов что-то случилось?" -- подумала Акка и проворно поднялась на такую высоту, с которой можно было заглянуть в орлиное гнездо.
   Там не оказалось ни орла, ни орлицы. В гнезде никого не было, кроме неоперившегося птенца, который лежал и кричал от голода.
   Акка медленно и нерешительно подлетела к орлиному гнезду. Это было опасное место. Сразу было понятно, что там жили хищники. И гнездо, и скала были усеяны костями, окровавленными перьями, птичьими головками, клювами и лапами. И среди этих остатков орлиной пищи лежал орленок, с огромным разинутым клювом, с неуклюжим телом, покрытым пухом, с несформировавшимися крыльями, на которых будущие маховые перья торчали, как проволоки.
   Наконец Акка преодолела смущение и села на край гнезда, хотя беспокойно оглядывалась во все стороны, так как ежеминутно поджидала возвращения орлов-родителей.
   -- Ну вот, хоть кто-то пришел! -- воскликнул орленок. -- Дай же мне поскорее поесть!
   -- Ну-ну, не торопись! -- ответила Акка. -- Скажи раньше, где отец с матерью?
   -- Если б я знал! Они вчера утром улетели, а мне оставили на пропитание козленка. Можешь себе представить, я его уж давно прикончил. Матери должно быть стыдно, что она заставляет меня голодать.
   Тогда Акка сообразила, что старых орлов могли где-нибудь пристрелить. В голове ее пронеслась мысль, что если орленок умрет от голода, то с ним погибнет весь род хищников. Как же не помочь по мере сил одинокому птенцу!
   -- Что ты сидишь и смотришь? -- сказал орленок. -- Разве ты не слышала? Я есть хочу!
   Акка распластала крылья и полетела вниз, к маленькому озеру. Вскоре она возвратилась к орлиному гнезду с форелькой в клюве. Орленок страшно рассердился, когда она положила перед ним рыбу.
   -- Ты воображаешь, что я стану это есть? -- воскликнул он, отшвырнул рыбу и попробовал клюнуть Акку. -- Добудь мне куропатку или козленка, слышишь!
   Акка вытянула голову и сильно щипнула орленка в затылок.
   -- Знай, если я тебя кормлю, так ты должен довольствоваться тем, что я могу добыть, -- сказала она. -- Твои отец с матерью погибли, и на них ты не можешь рассчитывать; а если ты умрешь с голоду, мечтая о куропатках и козлятах, то я не виновата.
   С этими словами Акка улетела и возвратилась к орлиному гнезду не раньше как через час. Орленок съел рыбу и, когда она ему бросила другую, тотчас же проглотил вторую, хотя было видно, что он испытывает отвращение к такой еде.
   На долю Акки выпала трудная работа. Орлиная чета больше не показывалась, и ей самой пришлось выкармливать орленка. Она приносила ему рыбу и лягушек, и эта пища, видимо, не шла ему во вред, так как он рос и крепнул. Орленок скоро позабыл своих родителей и думал, что Акка его настоящая мать. Акка, в свою очередь, любила его как собственного птенца. Она старалась дать ему хорошее воспитание и отучить от заносчивости и высокомерия.
   Через несколько недель Акка заметила, что приближается время, когда она начнет линять и не сможет летать. Орленок останется без пищи и околеет.
   -- Ну, Горго, -- однажды сказала ему Акка, -- я больше не могу приносить тебе рыбу. Хорошо, если тебе удастся спуститься в долину, чтобы я кормила тебя. Придется тебе выбирать: или умереть с голоду, или броситься вниз, что также может тебе стоить жизни.
   Ни минуты не задумываясь, орленок стал на край гнезда, бросил беглый взгляд на долину, развернул свои маленькие крылья и полетел. Он перевернулся в воздухе несколько раз, но все-таки удачно работал крыльями и довольно благополучно достиг земли.
   Горго провел лето в долине с гусятами и подружился с ними. Считая себя их собратом, он вел одинаковую с ними жизнь и, когда они плавали по озеру, тоже лез в воду, хотя каждый раз чуть не тонул. Его очень огорчало, что он не может научиться плавать, и он жаловался на это Акке.
   -- Почему я не могу плавать, как другие? -- спрашивал он.
   -- У тебя выросли слишком длинные пальцы и крючковатые когти, пока ты лежал на скале, -- отвечала Акка. -- Но не огорчайся. Из тебя все-таки выйдет хорошая птица.
   У орленка скоро так выросли крылья, что уже могли держать его; но лишь осенью, когда гусята начали учиться летать, он понял, что крылья служат для полета. Для него наступили хорошие времена, так как в летании он опередил всех. Его товарищи не оставались в воздухе дольше, чем от них требовалось, а он почти целый день упражнялся в летании. Он еще не догадался, что принадлежит к другой породе, но многие вещи его удивляли, и он закидывал Акку вопросами.
   -- Почему куропатки и козлята убегают и прячутся, когда моя тень падает на скалу? -- спрашивал он. -- Других гусят они не боятся.
   -- Твои крылья очень выросли, когда ты лежал на скале, -- отвечала Акка, -- вот почему мелкие звери тебя боятся. Но не огорчайся. Из тебя все-таки выйдет хорошая птица.
   Когда орел уже хорошо летал, то научился сам ловить рыбу и лягушек, но и над этим стал задумываться.
   -- Почему я питаюсь рыбой и лягушками, не так, как другие гусята? -- спрашивал он.
   -- Потому что я не могла давать тебе другой пищи, когда ты лежал на скале, -- отвечала Акка. -- Но не огорчайся. Из тебя все-таки выйдет хорошая птица.
   Когда дикие гуси предприняли осенний перелет, Горго сопровождал их стаю. Он считал себя ее членом. Однако в воздухе носилось множество птиц, летевших на юг, и между ними поднялось большое смятение, когда Акка показалась в сопровождении орла. Диких гусей постоянно окружали любопытные, громко высказывавшие свое удивление. Акка просила их молчать, но угомонить всех болтунов не было возможности.
   -- Отчего они называют меня орлом? -- постоянно спрашивал Горго и все больше и больше раздражался. -- Разве они не видят, что я дикий гусь? Я не пожираю себе подобных. Как они смеют так браниться?
   Однажды они пролетали над крестьянским двором, где куры рылись в мусорной куче.
   -- Орел, орел! -- закричали куры и кинулись прятаться.
   Но Горго, всегда слышавший отзывы об орлах как о хищниках, не мог сдержать гнева. Он сложил крылья, опустился на землю и вцепился когтями в одну из кур.
   -- Я покажу тебе, что я не орел! -- сердито крикнул он и стал бить ее клювом.
   В эту минуту он услышал, что Акка сверху зовет его, и послушно поднялся. Дикая гусыня встретила его щелчком и выговором.
   -- Что ты себе воображаешь? -- крикнула она и ударила его клювом. -- Уж не хотел ли ты умертвить несчастную курицу? Постыдился бы!
   Орел безропотно перенес наказание, но со стороны окружавших птичьих стай посыпались градом шутки и насмешки. Услышав это, орел сердито обернулся к Акке, словно хотел кинуться на нее. Впрочем, он сразу переменил намерение, сильным движением рванулся в облака, поднялся так высоко, что до него не долетал ни один крик, и, насколько гуси могли видеть, все парил в воздухе. Через три дня он опять явился к диким гусям.
   -- Теперь я знаю, кто я, -- сказал он. -- Если я орел, то должен жить по-орлиному; но я думаю, что мы все-таки можем оставаться друзьями. Ни тебя, ни кого-либо из твоих я никогда не трону.
   Однако Акка гордилась тем, что ей удалось сделать из орла безвредную птицу, она и слышать не хотела, чтобы он жил по своему разумению.
   -- Неужели ты воображаешь, что я могу дружить с хищником? -- сказала она. -- Живи так, как я тебя учила, тогда можешь оставаться при моей стае, как до сих пор.
   Оба были горды и упрямы, и никто не хотел уступить. Кончилось тем, что Акка запретила орлу показываться ей на глаза и так рассердилась, что никто не смел при ней произносить его имени.
   С тех пор Горго летал одиноко и жил, как все хищники. Он часто бывал в мрачном настроении и, наверное, не раз жалел о том времени, когда считал себя диким гусем и играл с веселыми гусятами. Среди зверей он славился своей неустрашимостью. Говорили, что он не боится ничего и никого, кроме своей приемной матери Акки. Ходил также слух, что он никогда не нападает на диких гусей.

В неволе

   Горго было всего три года, и он еще не успел обзавестись женою и устроить себе гнездо, как в один прекрасный день его поймал охотник и продал в Скансен. Там уже была пара орлов. Их держали в железной клетке. Клетка стояла под открытым небом и была так велика, что в ней поместили пару деревьев и большую скалистую глыбу, чтобы орлы чувствовали себя в знакомой обстановке. Но, несмотря на это, птицы хирели. Целый день они сидели неподвижно на одном месте. Их красивые блестящие перья потускнели и глаза с безнадежной тоскою были устремлены к небу.
   Первую неделю Горго еще был бодр и весел, но потом его охватила страшная апатия. Подобно другим орлам-пленникам, он сидел, не двигаясь с места, смотрел в одну точку и не замечал, как текло время.
   Однажды утром Горго, погруженный в обычное оцепенение, услышал, что кто-то с земли зовет его. Он был так равнодушен ко всему окружающему, что даже не потрудился взглянуть вниз.
   -- Кто меня зовет? -- спросил он.
   -- Разве ты не узнаешь меня, Горго? Я мальчик с пальчик, путешествовавший с гусями.
   -- И Акка тоже поймана? -- спросил Горго таким тоном, словно очнулся от долгого сна.
   -- Нет, Акка и белый гусь, и вся стая теперь благоденствуют в Лапландии, -- ответил мальчик. -- Только я здесь в неволе.
   Мальчик заметил, что Горго опять отвернулся и устремил взор в пространство, как прежде.
   -- Королевский орел! -- воскликнул он. -- Я не забыл, что ты однажды доставил меня обратно к диким гусям и что ты пощадил жизнь белого гуся! Скажи, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе?
   Горго еле повел головой.
   -- Не мешай мне, мальчик с пальчик, -- сказал он. -- Я сижу, и мне грезится, что я летаю высоко в небе. Мне не хочется просыпаться.
   -- Ты должен двигаться и смотреть на окружающее, -- уговаривал мальчик, -- иначе ты придешь в такое же состояние, как другие орлы.
   -- Я этого и хочу. Они так погружены в свои сны, что их уж ничто не тревожит, -- ответил Горго.
   Ночью, когда все орлы спали, послышался какой-то шорох на проволочной сетке, которая служила крышей для их клетки. Старые пленники не обратили на это внимания, но Горго проснулся.
   -- Кто там? Кто там, на крыше? -- спросил он.
   -- Горго, это я, мальчик с пальчик, -- ответил Нильс. -- Я сижу здесь и перепиливаю стальную проволоку, чтобы ты мог улететь.
   Орел поднял голову и при свете луны увидел, как мальчик перепиливал сетку из стальной проволоки, натянутую над крышей. На мгновение у него мелькнула надежда, но тотчас же опять сменилась упадком духа.
   -- Я ведь большой, мальчик с пальчик, -- сказал он. -- Разве ты можешь выпилить такой кусок сетки, чтобы я пролез? Лучше брось и оставь меня в покое.
   -- Спи и обо мне не беспокойся! -- ответил мальчик. -- Я не справлюсь ни за одну ночь, ни за две, а все-таки попробую тебя освободить, так как здесь ты совсем пропадешь.
   Горго погрузился в сон, но на следующее утро, проснувшись, он увидел, что уже целый ряд проволоки перепилен. В этот день он уже не чувствовал такого уныния, как раньше. Взмахивал крыльями и перескакивал с ветки на ветку, чтобы встряхнуться.
   В один прекрасный день, когда только зажглась на небе заря, мальчик с пальчик разбудил орла.
   -- Теперь попытайся, Горго! -- сказал он.
   Орел взглянул наверх. Мальчик действительно выпилил такой кусок сетки, что образовалось большое отверстие. Горго взлетел и после двух- трех неудачных попыток благополучно выбрался на волю.
   Он гордо поднялся в облака. Мальчик с пальчик грустно глядел ему вслед и в душе желал, чтобы кто-нибудь и его освободил.
   Мальчик уже вполне освоился в Скансене. Он познакомился со всеми находившимися там животными и приобрел среди них много друзей. Он должен был отдать справедливость здешним обитателям, в Скансене действительно много интересного и поучительного и есть чем заполнить время. Однако он сильно тосковал по Мортену и другим товарищам. "Если б я не был связан обещанием, -- думал он, -- то нашел бы птицу, которая доставила бы меня к ним".
   Может показаться странным, что Клемент Ларсон не возвратил мальчику свободу, но надо вспомнить, в каком волнении бедный старик покинул Скансен. В день своего отъезда он хотел выставить мальчику еду в синей чашке, но, к несчастью, синей нигде не нашел. Потом все служащие Скансена -- рабочие, садовники, поденщики, лапландцы -- пришли попрощаться с ним, и синей чашки ему так и не удалось достать. Пора уж было отправляться в путь, и Клемент обратился с просьбой к старому лапландцу:
   -- Здесь в Скансене живет карлик, -- сказал он, -- и я по утрам даю ему поесть. Вот тебе мелочь. Окажи мне услугу, купи синюю чашку, утром положи туда немножко каши с молоком и поставь под лестницей.
   Старый лапландец взглянул на него с изумлением, но Клементу некогда было вдаваться в подробности, так как уже надо было идти на вокзал.
   Лапландец пошел в лавку за чашкой, но подходящей -- синей -- не достал и купил белую. И в белой чашке он каждое утро добросовестно выставлял еду.
   Таким образом, мальчик не был освобожден от своего слова. Он знал, что Клемента уж нет, но самовольно уйти не решался.
   Ночью мальчик больше обыкновенного томился и жаждал свободы. Это объяснялось тем, что уж наступало лето. Дорогой в холодную и дождливую погоду иногда приходилось плохо. Когда он попал в Скансен, то решил, что даже лучше на время прервать путешествие, так как в Лапландии он может в мае замерзнуть. Однако теперь стало тепло, земля зазеленела, березы и тополя оделись шелковистой листвой, вишни и другие фруктовые деревья стояли в цвету, на ветках кустов уже завязались ягодки, дубы понемногу раскидывали свои зеленые шатры, на огороде Скансена уж поспевали бобы, горошек, капуста.
   "Вероятно, теперь тепло и хорошо даже в Лапландии, -- подумал мальчик. -- В такое прекрасное утро мне хотелось бы сидеть верхом на Мортене! Как приятно было бы лететь по теплому, тихому небу и смотреть вниз, на землю, разодетую и разукрашенную зеленой травой и душистыми цветами!" Так сидел он и думал, как вдруг с облаков на крышу клетки опустился орел.
   -- Я пробовал крылья, чтобы посмотреть, годятся ли они еще, -- сказал Горго. -- Надеюсь, ты не подумал, что я оставлю тебя в неволе? Садись ко мне на спину, я отнесу тебя к твоим товарищам.
   -- Нет, это невозможно, -- ответил мальчик. -- Я дал слово остаться здесь, пока меня не выпустят.
   -- Какие глупости! -- воскликнул Горго. -- Тебя здесь поместили против воли и еще взяли слово, что ты не уйдешь. Пойми, что такое обещание ни к чему не обязывает.
   -- А я все-таки должен его сдержать, -- сказал мальчик. -- Спасибо за добрый порыв, но ты не можешь помочь мне.
   -- Не могу? -- возразил Горго. -- А вот увидишь!
   С этими словами он схватил Нильса Хольгерссона своей крепкой лапой, поднялся с ним до облаков и полетел к северу.

XXXIX.
Над Йестрикландом

Драгоценный пояс

   Среда, 15 июня.
   
   Орел не остановился, пока не отлетел далеко на север от Стокгольма. Тогда он сделал привал в лесу, на холме и выпустил мальчика из когтей.
   Почувствовав себя на воле, мальчик во всю прыть побежал обратно к городу. Орел подпрыгнул, сразу догнал мальчика и схватил его лапой.
   -- Неужели ты хочешь вернуться обратно в плен? -- спросил Горго.
   -- А тебе какое дело? Я волен идти, куда мне вздумается, -- ответил мальчик, пытаясь высвободиться.
   Орел стиснул его своими крепкими когтями, взвился и опять полетел на север. Так орел нес его через весь Уппланд и остановился лишь у большого водопада Эльвкарлебю. Он облюбовал камень посреди реки, подле пенящегося водопада и, присев там, опять выпустил своего пленника.
   Мальчик видел, что убежать от орла нет никакой возможности. Впереди шумный водопад, кругом -- глубокая река. Ему было досадно, что он невольно нарушает свое слово. Он повернулся к орлу спиною и не хотел даже разговаривать.
   А орел, опустив мальчика на такое место, откуда нельзя было убежать, стал рассказывать, как Акка с Кебнекайсе воспитала его и как он разошелся со своей приемной матерью.
   -- Теперь ты понимаешь, мальчик с пальчик, отчего я хочу отнести тебя к диким гусям? -- добавил он. -- Я слышал, что Акка благоволит к тебе, и мне хотелось бы, чтобы ты нас помирил.
   Когда мальчик понял, что орел не из простого упрямства унес его, то стал относиться к нему дружелюбнее.
   -- Я охотно помог бы тебе, -- сказал он, -- если б не был связан словом.
   И он, в свою очередь, рассказал орлу, как попал в плен и как Клемент Ларсон покинул Скансен, не выпустив его на волю. Однако орел не захотел отказаться от своего замысла.
   -- Послушай, мальчик с пальчик! -- сказал он. -- На своих сильных крыльях я могу отнести тебя куда угодно, и своими зоркими глазами я могу разглядеть все, что тебе понадобится. Опиши мне человека, который взял с тебя слово; я его разыщу и доставлю тебя к нему. А там уж твое дело устроить, чтобы он освободил тебя от обещания.
   Мальчику это предложение понравилось.
   -- Сейчас видно, Горго, что тебя воспитала такая умная птица, как Акка, -- сказал он.
   Он описал Клемента Ларсона, как умел, и вспомнил, что старый музыкант был родом из Хельсингланда.
   -- Мы поищем его от края и до края Хельсингланда, -- сказал орел. -- Завтра к вечеру ты будешь разговаривать с ним.
   -- Не слишком ли много ты обещаешь? -- спросил мальчик.
   -- Какой бы я был орел, если б не мог этого выполнить! -- ответил Горго.
   Горго и Нильс покинули Эльвкарлебю друзьями, и мальчик сидел верхом на спине орла. Благодаря этому он получил возможность осмотреть местности, над которым они раньше пролетали. В когтях у орла он не мог ничего видеть. И даже хорошо, что так сложилось: если бы он не увидел уппсальских курганов [*], заводов Эстербю [Железоплавильные заводы, которые выплавляли руду с Даннеморских рудников], Даннеморских копей и старинного замка в Эрбю [**], то очень пожалел бы.
   
   [*] Великие курганы Уппсалы, или Королевские курганы -- комплекс курганов (около 800) к юго-западу от Старой Уппсалы. Захоронения принадлежат племени свеев. Три самых больших кургана датируются V-VI вв. и являются древнейшим символом Швеции. Согласно древним мифам, в этих трех курганах лежат два самых важных в скандинавской мифологии аса (бога) -- Тор и Один, и бог из ванов -- Фрейр. В XIX-XX вв. существовало мнение, что в них захоронены останки легендарных конунгов (королей) свеев VI в. из династии Инглингов -- Аун Старый, Эгиль и Адильс, и курганы носили названия: Курган Ауна, Курган Эгиля и Курган Адильса. Сегодня их названия определяются географически: Восточный курган, Западный курган и Средний курган.
   
   [**]В известной с XIV в. усадьбе Эрбю дед шведского короля Густава Вазы (14961560) построил замок Эрбюхус. Центральная каменная башня была возведена в середине XV в., во время правления Густава Вазы она была расширена до крепости и использовалась в оборонительных целях. В замке располагалась государственная тюрьма, его самым известным заключенным был сын Густава Вазы, король Швеции Эрик XIV, который умер здесь в 1577 г.
   
   Орел нес его с большой быстротою над Йестрикландом. В южной части нет ничего особенного -- тянется равнина, почти сплошь поросшая хвойным лесом. Зато на севере -- живописная местность с холмами, лиственными лесами, сверкающими озерами и быстрыми реками. Здесь вокруг белых церквей раскинулись многолюдные приходы, проезжие дороги пересекаются с железными, дома утопают в зелени, а цветущие сады наполняют воздух благоуханием.
   Около водопадов встречались большие железоделательные заводы, какие мальчик уже раньше видел на горнопромышленных участках. Все они располагались на почти одинаковом расстоянии от моря, а на берегу белели постройки большого города. За богатыми строениями опять начинались мрачные леса, но почва уже не представляла собой равнину, а то возвышалась горами, то понижалась долинами, как волнующееся море. "Эта земля в еловой юбочке и в гранитном корсаже, -- подумал мальчик. -- А вокруг талии у нее пояс, которому цены нет, так как он вышит голубыми озерами и цветущими лужайками; большие заводы сверкают на нем, словно драгоценные камни, а вместо пряжки -- целый город с дворцом, церквами и кучей домов".
   Когда путники достигли северных лесов, то Горго опустился на вершину голой скалы. Мальчик соскочил наземь, и орел сказал ему:
   -- Здесь в лесу есть дичь. Я не забуду о своей неволе и не буду себя чувствовать совершенно свободным, пока мне не удастся поохотиться. Тебе не страшно оставаться одному?
   -- О нет! -- ответил мальчик.
   -- Можешь идти куда хочешь, но будь здесь до захода солнца, -- сказал орел и улетел.
   Мальчик чувствовал себя очень одиноким и покинутым. Он сидел на камне и смотрел на обнаженные скалы и окружающие их густые леса. Однако вскоре он услышал в лесу пение и увидел среди деревьев что-то светлое. Он разглядел голубое знамя, вышитое золотом, и по пению и веселому шуму понял, что за этим знаменем идет толпа людей; но что это за люди -- ему долго не удавалось разглядеть. Знамя мелькало там и сям, и мальчик не понимал, какой дорогой идет тот или те, что сопровождают его. Он никогда бы не поверил, что они придут на пустынную вершину, где он сидел. Однако это случилось. Знамя показалось из лесной чащи, а за ним высыпала толпа людей, которым оно указывало дорогу. Гора оживилась, и мальчику в течение дня довелось столько всего увидеть, что некогда было скучать.

Праздник нового леса

   На склоне горы, где Горго оставил мальчика, лет десять тому назад пожар уничтожил большой лес. Обгоревшие деревья были срублены и увезены. Место пожара покрылось зеленью только по краям, где оно граничило со свежим лесом, а значительная часть горы осталась обнаженной и совсем пустынной. Черные пни высились среди скал как свидетели прежнего величия, но новая поросль не появлялась.
   Люди дивились, что гора так долго не зарастает лесом, но они не принимали во внимание, что после пожара земля надолго высыхает. Вследствие этого, когда сгорел лес, пропала и другая растительность: папоротник, вереск, клюква, даже мох, который после пожара сделался сухим и рассыпался, как пепел. Ветер разносил его по воздуху и выметал один выступ за другим. Дождь ему содействовал. И в течение десяти лет ветер и дождь так обработали скалу, что она сделалась совершенно голой. Можно было подумать, что она такою и останется до скончания века.
   Однажды летом дети того прихода, к которому относилась обгоревшая гора, собрались перед школой. У каждого ребенка за плечами была лопата или кирка, а в руках сверток с провизией. Когда все собрались, то потянулись длинной процессией через лес. Впереди несли знамя, по бокам шли учителя и учительницы, а позади -- несколько лесничих. Шествие замыкала телега с лошадью, нагруженная молодыми соснами и семенами.
   Процессия не останавливалась на привал ни в одной из березовых рощиц вблизи жилья, нет, она углублялась в лес. Она шла по звериным тропинкам, и лисицы с удивлением высовывали головы из нор и смотрели: что это за диковинные звери? Осенью мимо нередко проходили угольщики, и теперь птицы с недоумением переглядывались и спрашивали друг дружку: чего ради эти угольщики забрались в лес?
   Наконец шествие добралось до обширного обожженного склона горы. Камни уж не были увиты плющом, как в прежние времена, скалы лишились красивого покрова из серебристого мха и мягкого белого ягеля. Подле черной воды, скопившейся в расщелинах и впадинах, не было ни листика, ни былинки. На маленьких холмиках, в углублениях и между камнями не было ни лишайников, ни мхов, ни травки, ничего зеленого или красного, легкого или мягкого, что украшает почву леса.
   Серая скала, казалось, засияла, когда на ней появились дети. Снова здесь появилось что-то веселое, славное, свежее, розовое, а именно подрастающее поколение. Может быть, оно могло хоть отчасти возвратить жизнь погибшей горе?
   Дети погуляли и закусили, а потом взялись за лопаты и кирки, и работа закипела. Лесничие показывали им, как приняться за дело, и они сажали деревцо за деревцом на каждом найденном клочке земли.
   Сажая сосенки, дети серьезно разговаривали между собою о том, как эти деревца будут защищать почву от ветра и даже способствовать ее улучшению. Упадут семена, и через несколько лет можно будет собирать малину и чернику там, где сейчас лишь голые камни. А растения, которые они теперь сажают, мало-помалу превратятся в большие деревья. Может быть, когда-нибудь из них придется строить большие дома и прекрасные корабли.
   Если б дети не пришли сажать деревья, пока оставалось хоть немного земли в углублениях и расщелинах, то ветер и дождь стерли бы ее следы и гора уж никогда не могла бы покрыться лесом.
   -- Да, хорошо, что мы пришли, -- твердили дети. -- Это необходимо. И они чувствовали необыкновенную важность своего поступка.
   Пока дети работали на горе, родители одного ребенка возвратились домой и стали рассуждать о том, как дети работают. Разумеется, это комедия, что они сажают деревья, но все-таки интересно на них посмотреть. И сейчас же отец с матерью отправились в лес. На тропинках они встретили кое-кого из соседей.
   -- Вы наверх, к пожарищу?
   -- Мы? Да.
   -- Посмотреть на детей?
   -- Да, посмотреть, как они ведут себя.
   -- Ведь все это забава?
   -- Разумеется. Где им насадить столько деревьев!
   -- Мы захватили с собою кофе, чтобы напоить их горяченьким, а то они целый день на сухомятке.
   Отец и мать пришли на гору и первым делом подумали: как приятно смотреть на румяных деток среди серых скал! Потом они обратили внимание, как усердно дети работают: одни сажали деревца, другие сеяли семена, третьи пололи вереск, чтобы он не заглушил молодые растения. Родители увидели, что дети работают всерьез и с увлечением, так что им даже некогда оглянуться.
   Отец постоял, посмотрел и сам принялся полоть вереск. Дети уже наловчились в этом деле и стали показывать отцу с матерью, как нужно работать.
   Кончилось тем, что все взрослые, пришедшие взглянуть на детей, тоже приняли участие в работе. Разумеется, стало веселее. А вскоре дети получили еще подкрепление. Не хватило инструментов, и нескольких длинноногих мальчиков послали домой за кирками и лопатами. Когда они пробегали мимо хижин, то люди, остававшиеся дома, спрашивали:
   -- Что такое? Беда случилась?
   -- О нет, но вся деревня там. На пожарище сажают лес.
   -- Если все там, то и мы пойдем.
   И люди толпою устремились на гору. Сначала они сидели спокойно и наблюдали, но потом не утерпели и присоединились к остальным. Приятно ходить весною по собственному полю и думать о будущих всходах, но тут было еще заманчивее.
   Из этих семян выйдут не слабые стебельки, а могучие деревья, с высокими стволами и раскидистыми ветвями. И начало будет положено не однолетней жатве, а многолетней растительности. В лесу запоют птицы, заведутся насекомые, и на пустынной горе закипит жизнь. И это будет словно памятник грядущим поколениям. Вместо пустынной, обнаженной скалы они получат в наследие величавый лес. И когда дети осознают это, то поймут, что их предки были люди умные и добрые, и будут вспоминать о них с уважением и благодарностью.

XL.
День в Хельсингланде

Большой зеленый лист

   Четверг, 16 июня.
   
   На следующий день мальчик летел над Хельсингландом. Внизу расстилались хвойные деревья с молодыми шишками, березки с новой листвой, луга с пробивающейся травкой, нивы со свежими всходами. Это была горная страна, но как раз посередине ее прорезывала светлая долина, от которой в обе стороны также шли долины -- то короткие и узкие, то широкие и длинные. "Эта местность похожа на лист, -- подумал мальчик. -- Она зеленая, как лист, а долины разветвляются, подобно жилкам на листе".
   От главной долины сначала шли две лесистые боковые долины: одна на восток, другая на запад. От них выходили мелкие долины, сворачивавшие на север. Там они снова образовывали два крупных разветвления, которые шли всё прямо, постепенно уменьшаясь, и наконец терялись в пустыне.
   По большой долине протекала многоводная река, которая местами расширялась в озера. Берега реки были застроены маленькими серыми амбарами, так как здесь находились нивы, а на краю долины, у опушки леса были дома. Постройки, большие, добротные, следовали одна за другою почти непрерывной цепью. Невдалеке от берега виднелись церкви, и дома вокруг них образовывали крупные селения. Дома лепились также вокруг железнодорожных станций и лесопильных заводов, расположенных там и сям близ рек и озер. Их легко было узнать по огромным складам досок.
   Боковые долины, так же как и средняя, были полны рек, озер, сел и усадеб. Они казались светлыми и веселыми среди мрачных гор, но постепенно суживались и становились почти незаметными.
   На плоскогорье между долинами еще держался хвойный лес. Почвой для него служила не равнина, а целый ряд горных вершин, и он покрывал их, как пушистый мех -- костлявое тело.
   Это была красивая местность. И мальчику удалось увидеть ее вблизи, так как орел пытался найти старого музыканта Клемента Ларсона и, высматривая его, перелетал из долины в долину.
   Утром везде закипела жизнь. Раскрылись настежь двери хлевов, которые в этой местности были обширны, высоки, с печами и большими окнами. Отовсюду высыпали коровы -- красивые, светлые, ладные, мелкорослые, но быстроногие и резвые. Они все время скакали. Телята и овцы тоже вышли, и нетрудно было убедиться, что и они в наилучшем настроении.
   С каждой минутой селение оживлялось. Несколько молодых девушек с сумками на спине прошли между домами. Мальчик с длинным прутом в руке сгонял овец. Маленькая собачонка бегала среди коров и лаяла на тех, которые хотели бодаться. Крестьянин запряг лошадь в телегу и нагрузил ее бочонками с маслом, сыром и другой провизией. Люди пели и смеялись. Они, так же как и животные, были веселы, словно ожидали радостного дня.
   Вскоре все отправились в лес. Одна из девушек шла впереди и звучным голосом звала за собою стадо. Животные следовали за нею длинной вереницей. Пастух и собака забегали то с одной стороны, то с другой, чтобы скот не уклонялся с дороги. После всех шел хозяин со своим работником. Они сопровождали телегу, чтобы она не перевернулась на узкой каменистой тропинке.
   Должно быть, все крестьяне в Хельсингланде имели обыкновение посылать свой скот на лесные пастбища в один и тот же день, или так было лишь в этом году, но мальчик видел, как из каждой долины, с каждого двора выходили веселые процессии людей и скота и оживляли пустынный лес. В темной чаще целый день слышались оклики девушек и звенели колокольчики коров. Тяжело приходилось коровам. Мальчик видел, с каким усилием они пробирались по болотам и огибали кручи. Не раз телега зацеплялась за камни и переворачивалась со всем своим грузом. Но люди преодолевали трудности, весело и звонко смеясь.
   Уж после полудня путники достигли открытой поляны в лесу, где был низкий хлев и несколько сереньких хижин. Проходя мимо хижин, коровы весело замычали, словно узнали эти места, и тотчас же принялись щипать сочную зеленую траву. Мужчины с шутками и прибаутками притащили воды и дров и перенесли груз с телеги в большую хижину. Вскоре из трубы уж шел дым. Девушки, подпаски и взрослые мужчины уселись в кружок под открытым небом и приступили к еде.
   Орел Горго, очевидно, надеялся найти Клемента Ларсона среди людей, отправлявшихся в лес. Каждый раз, завидев шествие, он опускался и всматривался в людей своими зоркими глазами. Но время шло, а отыскать Клемента все не удавалось.
   После многих поворотов в одну и в другую сторону орел к вечеру прилетел в мрачную горную местность к востоку от главной долины. Опять он увидел внизу толпу: люди и скот только что вернулись, мужчины рубили дрова, а девушки доили коров.
   -- Посмотри, -- сказал орел, -- кажется, это он.
   Горго опустился ниже, и мальчик, к своему великому изумлению, убедился, что он прав. Действительно, там стоял и рубил дрова Клемент Ларсон.
   Горго сделал привал в лесной чаще, неподалеку от строений.
   -- Я свое обещание исполнил, -- сказал он и гордо тряхнул головой. -- Теперь попытайся поговорить с Клементом. Я сяду здесь, на дереве, и буду ждать тебя.

Ночь под Новый год у зверей

   Работа на пастбище была окончена, ужин тоже, но люди сидели и разговаривали. Давно уж они не были в лесу в летнюю ночь, и им казалось, что не стоит ложиться спать. Женщины занялись рукоделиями, но иногда поднимали головы и оглядывались на лес.
   -- Вот мы опять здесь, -- говорили они.
   Село с его суетой исчезало из их памяти, и лес охватывал их своим молчаливым покоем. Дома они не могли себе представить, как проведут все лето в лесу, а здесь сейчас же почувствовали, что это будет для них самое лучшее время.
   С двух-трех соседних пастбищ пришли девушки и парни, так что народу собралось много. Все сидели на траве около хижин, но разговор не клеился. Как мужчины на следующий день возвращались домой и как девушки давали им мелкие поручения или просили кланяться родственникам -- вот приблизительно все, о чем говорилось. Вдруг старшая из девушек, оторвавшись от работы, весело сказала:
   -- Сегодня не пристало молчать, ведь среди нас два рассказчика, Клемент и Бернард. Давайте попросим, чтобы каждый из них рассказал нам свою историю. Тому, кто нас больше позабавит, я обещаю подарить шарф, который сейчас вяжу.
   Это предложение было встречено одобрительно. Рассказчики не стали ломаться и согласились. Клемент просил, чтобы начал Бернард, и тот не заставил себя просить. Он мало знал Клемента, но предполагал, что Клемент угостит слушателей каким-нибудь старым рассказом о духах и троллях, а так как народ их любит, то и сам решил выбрать что-нибудь в этом роде.
   -- Несколько сот лет тому назад, -- начал он, -- священник из Дельсбу проезжал по лесной чаще в ночь под Новый год. Он ехал верхом на лошади, в своей шубе и меховой шапке. За седлом у него был мешок, в котором он вез причастие, требник и облачение. Его позвали далеко, к больному, у которого он засиделся до поздней ночи. Наконец он уж возвращался, но рассчитывал попасть домой только далеко за полночь.
   Так как ему пришлось трястись на лошади, вместо того чтобы лежать в постели, он радовался, что хоть погода неплохая. Была тихая ночь. Небо было подернуто облаками. Полная луна пряталась за тучами, но освещала дорогу, хотя сама была почти не видна. Если б не этот свет, то он не мог бы различить тропинку, так как благодаря зиме все было одинакового серо-коричневого цвета.
   Священник ехал на лошади, которую очень любил. Она была сильная, выносливая и умная, почти как человек. Между прочим, она откуда угодно могла добраться домой. Священник это уж не раз замечал и вполне на нее полагался. Так было и в эту ночь. Он опустил поводья и глубоко задумался.
   Священник думал о завтрашней проповеди и о многом другом.
   Прошло достаточно времени, и он решил взглянуть, далеко ли до дому.
   Оказалось, что он все еще в лесной чаще, и это его очень удивило. Он так долго ехал, что пора бы уж добраться до полей.
   В Дельсбу тогда все было, как и теперь: церковь, церковный дом [*] и все большие усадьбы и села лежали в северной части прихода, а в южной были сплошные леса и горы. Когда священник увидел, что он все еще в чаще, то понял, что это южная часть прихода и домой надо ехать на север. Он сознавал, что едет не туда. Не было ни луны, ни звезд, которыми он мог бы руководиться, но ему свойственно было чувство пространства, и это чувство подсказывало, что он едет на юг или, может быть, на восток.
   
   [*] Церковный дом (дом причта, приходской дом) -- жилое здание в комплексе приходского храма, предназначенное преимущественно для постоянного проживания причта (священнослужителей и церковнослужителей) храма со своими семьями. Кроме того, в церковном доме могут размещаться помещения для канцелярии, ризницы, воскресной школы, паломнической гостиницы, трапезной и других благотворительных учреждений.
   
   Он хотел было повернуть лошадь, но потом раздумал. Лошадь прежде никогда не ошибалась; может быть, и теперь она шла нужным путем, а он сам ошибался. Он долго был занят своими мыслями и не следил за дорогой. И, предоставив лошади идти по-прежнему, он снова погрузился в размышления.
   Вдруг он зацепился за большой сук дерева с такою силой, что чуть не упал с лошади. Тогда он понял, что надо принимать меры. Он взглянул на землю и увидел, что едет по мягкому мху, где нет протоптанных следов. Лошадь все-таки бежала рысцой и не проявляла ни малейшего колебания. Но священнику, как и раньше, показалось, что они едут не туда, куда нужно.
   Он решил вмешаться, взял поводья, повернул лошадь и вывел ее на дорогу. Вдруг она опять ринулась в сторону и углубилась в лес. Священник был убежден, что они сбились с пути; но так как лошадь выказывала упрямство, то он решил, что она, может быть, ищет другую дорогу, и дал ей волю.
   Лошадь скакала, хотя никакой тропинки не было видно. Если встречался горный склон, то она взбиралась на него, как коза, а с крутого откоса скользила, подгибая ноги. "Хоть бы она до обедни поспела домой, -- думал священник. -- Что скажут мои прихожане, если я не приду в церковь".
   Ему недолго пришлось раздумывать над этим, так как они добрались до места, которое он узнал. Здесь был небольшой пруд, где прошлым летом он удил рыбу. Он увидел, что дело обстояло именно так, как он опасался. Они попали в самую чащу леса, и лошадь шла на юго-восток. А церковь с церковным домом была бог знает как далеко.
   Священник поспешно соскочил на землю. Он не мог допустить, чтобы лошадь увозила его в противоположную сторону. Ему нужно было домой, а так как лошадь упрямилась, то он решил пойти пешком, ведя ее в поводу до знакомой дороги. Он обернул поводья вокруг руки и отправился. Нелегко было идти по лесу в тяжелой шубе, но священник был человек сильный и закаленный и не боялся усталости.
   Однако лошадь доставила ему новые заботы. Она уперлась ногами в землю и не хотела следовать за ним. В конце концов священник рассердился. Он никогда не бил свою лошадь и теперь не хотел, а только бросил поводья и отошел в сторону.
   -- Ну, пойдем врозь, если ты упрямишься, -- сказал он.
   Он сделал несколько шагов, как вдруг лошадь догнала его и осторожно схватила за рукав, словно старалась удержать. Священник обернулся и взглянул лошади в глаза, доискиваясь, почему она так странно себя ведет.
   Впоследствии священник не мог понять, как это случилось, но, несмотря на темноту, он совершенно отчетливо видел лошадиную морду и мог уловить ее выражение, как на человеческом лице. Он понял, что лошадь испытывает страшную тревогу. В ее взгляде были мольба и упрек. "Я день за днем повиновалась тебе и исполняла твою волю, -- как будто говорила она. -- Неужели ты один раз не можешь последовать за мною?"
   Священника тронула мольба, которую он прочел в глазах лошади. Было ясно, что она молила его о помощи, и он, как смелый мужчина, решил пойти за нею. Не колеблясь долее, подвел он ее к камню, чтобы, взобравшись на него, сесть в седло.
   -- Иди! -- сказал он. -- Я не брошу тебя, раз ты нуждаешься во мне. Никто не скажет, что священник из Дельсбу отказывается помочь тому, кто в нужде.
   Он позволил лошади идти куда угодно, а сам только старался крепко держаться в седле. Дорога была тяжелая, пришлось взбираться почти целый час. В чаще леса не видно было, что делается в двух шагах, но ему казалось, что они поднимаются на высокую гору. Лошадь карабкалась на крутой склон. Сам священник никогда бы не повел ее по такой дороге.
   -- Уж не взбираешься ли ты на Черную гору? -- спросил он и сам усмехнулся, так как Черная гора -- одна из самых высоких в Хельсингланде.
   Между тем священник мог убедиться, что они с лошадью не были единственными путниками в эту ночь. Он слышал, как трещали сучья и скатывались камни. Видимо, так крупные звери прокладывали себе дорогу в лесу. Он знал, что в лесу много волков, и думал: неужели лошадь ведет его на борьбу с хищными зверями? А она все взбиралась и взбиралась, и чем выше, тем больше редел лес.
   Наконец они достигли почти обнаженной вершины, где священник мог оглянуться во все стороны. Он увидел необозримые лесные пространства от вершины до подошвы горы. В темноте было трудно что-либо разобрать, но он вдруг догадался, что это за местность. "Конечно, это Черная гора, -- соображал он. -- Теперь я различаю окрестности. И я на вершине Черной горы! Вот так приключение!"
   Наверху лошадь остановилась под раскидистой сосной, словно хотела спрятаться под ее ветвями. Священник нагнулся и отвел немного ветки, чтобы разглядеть, что делается кругом. Перед ним расстилалась обнаженная вершина, но она не была пустынной и безжизненной, как он ожидал. На открытой площадке лежала большая скалистая глыба, а около нее собралось множество хищных зверей. Священник догадался, что они хотят держать какой-то совет.
   Подле самой глыбы он увидел медведей, грузных, больших, похожих на мохнатые камни. Они улеглись и непрерывно мигали своими маленькими глазками. Казалось, они насилу пробудились от зимней спячки, чтобы пойти на совет, и им трудно бодрствовать. Подле них сидела стая в несколько сот волков. Волки не были сонными, а, напротив, казались даже оживленнее, чем летом. Они сидели на задних лапах, словно собаки, били по земле хвостами и тяжело переводили дух, высунув языки. За волками, пригнувшись к земле, как большие дикие кошки, скользили рыси. Они, по-видимому, не хотели показываться другим зверям и фыркали, когда к ним кто-нибудь приближался. Еноты с мордами, как у собак, и в густых шубах, как у медведей, держались чуть поодаль. Они не стояли на месте, а непрерывно топтались, словно им не терпелось вернуться в лес. А за енотами вплоть до опушки леса толпились лисицы, куницы, барсуки, все мелкие и красивые звери, но с более диким и кровожадным выражением на мордах, чем у крупных хищников.
   Все это священник разглядел хорошо, так как площадка была освещена. На высоком камне посреди площадки стояла Скогсфрун [*] и держала в руке еловый факел, который горел ярким красным пламенем. Факел был выше самых высоких деревьев в лесу. На ней была накидка из хвои и шишки в волосах. Она стояла неподвижно, обратившись лицом к лесу, всматривалась и вслушивалась.
   
   [*]Скогсфрун, или Скогсро (со шв. skogsraet -- "лесовица", "хозяйка леса") -- в шведском фольклоре опасная соблазнительница мужчин, живущая в лесу. Согласно поверьям, Скогсфрун похожа на обычных женщин, она очень красива, но ее портит один недостаток -- полая, как выдолбленное из дерева корыто, спина и хвост. Если соблазненный ею мужчина -- охотник, он может быть вознагражден удачей на охоте, но если он изменит Скогсфрун, то будет наказан многочисленными несчастьями. Если ей удается обвенчаться в церкви, у нее отваливается хвост и она становится человеком.
   
   Хотя священник все видел очень отчетливо, тем не менее он был так изумлен, что глазам своим не верил. "Быть не может, -- думал он. -- Я так долго ехал по темному лесу, что это, должно быть, мне привиделось или это только игра воображения". Но он старался следить внимательно, чтоб ничего не пропустить из того, что случится.
   Ему недолго пришлось ждать. В лесу раздался звон колокольчика, и вслед за тем послышался топот и треск сучьев, словно шло большое стадо. На вершину горы высыпало множество домашних животных. Они вышли в таком же порядке, как отправлялись на лесные пастбища: впереди корова-предводительница с колокольчиком, за нею бык, затем другие коровы и телята. Овцы теснились вплотную, потом шли козы, и замыкали шествие несколько лошадей с жеребятами. Овчарка бежала около стада, но при нем не было ни пастуха, ни пастушки.
   У священника сердце разрывалось при виде того, как домашние животные шли прямо на хищников. Ему хотелось крикнуть и остановить их, но он понял, что не во власти человека удержать скот в эту ночь, и промолчал.
   Было видно, что домашние животные боялись этой встречи. Они трепетали и волновались. Корова-предводительница шла нетвердыми шагами, с опущенной головой. Козы не скакали и не бодались. Лошади старались бодриться, но от испуга вздрагивали всем телом. Хуже всех выглядела овчарка. Она поджала хвост и почти ползла.
   Корова с колокольчиком повела стадо прямо к Скогсфрун, которая стояла на большом камне. Она обошла вокруг камня и повернула к лесу, но никто из хищных зверей не тронул ее. Другие домашние животные также благополучно прошли мимо хищников. Священник заметил, что во время этого шествия Скогсфрун поднимала и опускала свой факел то перед одним животным, то перед другим.
   Хищные звери громко и радостно рычали каждый раз, когда факел останавливался перед коровой или другим животным, а те жалобно и пронзительно кричали, словно получали удар в ребро, и все стадо вторило им.
   Теперь священник понял, в чем дело. Он уже раньше слышал, что под Новый год все звери из Дельсбу собираются на Черной горе и Хозяйка Леса отмечает, кто из домашних животных обречен в течение года на жертву хищникам. Ему было очень жаль бедных животных, которые находились во власти хищников, хотя им не следовало бы иметь другого хозяина, кроме человека.
   Лишь только первое стадо удалилось, как в лесу опять послышался звон колокольчика. Это шел скот с другого пастбища. Он проследовал в том же порядке и обошел вокруг Скогсфрун, которая торжественно и серьезно отмечала животных, обреченных на смерть. Затем стали приходить одно стадо за другим. Иногда стада были очень малочисленные, состоявшие из одной коровы и нескольких овец или из кучки коз. Ясно, что они приходили из маленьких, бедных домов, но все же и они должны были показаться Хозяйке Леса. Никому не было пощады.
   Священник думал о крестьянах из Дельсбу, которые так любили свой скот. "Если б они знали, то не допустили бы этого, -- думал он. -- Они скорее пожертвовали бы собственной жизнью, но не позволили бы скоту проходить между медведями и волками и выслушивать приговор от Скогсфрун".
   Последним пришло стадо из церковного дома. Священник уже издали узнал колокольчик своей коровы, и лошадь, должно быть, тоже узнала. Она вся затряслась и покрылась потом.
   -- Теперь твоя очередь пройти мимо Хозяйки Леса и выслушать приговор, -- сказал он лошади. -- Но не бойся! Я теперь знаю, зачем ты меня сюда привела, и не покину тебя.
   Великолепный скот из церковного дома вышел из лесу длинной вереницей и прошел мимо лешего и хищных зверей. Последнее место в ряду занимала лошадь, которая привезла своего хозяина на Черную гору. Священник не слез с седла, и лошадь направилась с ним к Скогсфрун. У него не было с собою ни ружья, ни ножа, но он вынул требник и прижал его к груди, словно шел на борьбу с нечистой силой.
   Вначале как будто никто не заметил его присутствия. Животные проходили мимо, как и все другие. Хозяйка Леса ни к одному из них не протянула свой факел. Но когда настала очередь умной лошади, то Скогсфрун сделала движение, чтобы назначить той смерть. В эту минуту священник протянул требник, и свет факела озарил книгу. Скогсфрун громко вскрикнула, и факел выпал из ее рук.
   Огонь тотчас же потух, и свет сразу сменился тьмою, так что священник не мог ничего разглядеть. Он также ничего не слышал. Вокруг него был обычный непроглядный мрак зимней ночи в лесу.
   Вдруг тучи на небе прорвались, и из-за них выплыла на небо полная луна, озарившая землю. Священник увидел, что лишь он со своею лошадью остался на вершине Черной горы. Ни одного из хищных зверей уж не было. И удивительно, земля не была вытоптана там, где проходили стада. Однако сам он сидел с протянутым требником, а лошадь под ним дрожала и была вся в мыле.
   Спустившись с горы и возвратившись домой, священник не знал, сон ли это или действительность, но понял, что это указание: надо заботиться о бедных животных, которым всегда грозят хищники. И он так усердно проповедовал крестьянам, что при нем в приходе Дельсбу были истреблены все медведи и волки, хотя это не помешало им завестись снова, когда его не стало.
   Бернард окончил свой рассказ, который всем очень понравился. Казалось несомненным, что именно он получит премию. Некоторые даже жалели Клемента, что ему приходится состязаться с таким соперником. Однако Клемент смело начал:
   -- Однажды, когда я был в Скансене, под Стокгольмом, и тосковал по родине...
   Он говорил о малютке, которого выкупил, чтобы его не посадили в клетку на удивление добрым людям. Потом рассказал, как был вознагражден за свое доброе дело. Он говорил и говорил, а изумление слушателей все возрастало. Когда он дошел до того, как придворный лакей принес ему великолепную книгу, девушки побросали свои рукоделия и сидели неподвижно, не спуская взоров с Клемента, который пережил такие удивительные события. Когда он окончил, старшая молочница заявила, что шарф получит он.
   -- Бернард рассказывал о том, что случилось с другим человеком, а Клемент сам видел чудеса, и это мне больше нравится, -- сказала она.
   Все с нею согласились. Они смотрели на Клемента совсем другими глазами, с тех пор как узнали, что он беседовал с королем, а старый музыкант боялся выказать, как он этим гордится. Среди общего ликования кто-то вдруг спросил его, куда же он дел малютку.
   -- Я не мог сам поставить ему синей чашки, -- ответил Клемент, -- но поручил это старому лапландцу. Что дальше с ним было, я уж не знаю.
   Не успел Клемент произнести эти слова, как маленькая еловая шишка ударила его по носу. Она не упала с дерева, и никто из людей ее не бросил. Было совершенно непонятно, откуда она взялась.
   -- Ай, ай, Клемент, -- сказала девушка. -- Похоже на то, что карлики подслушивают, о чем вы рассказываете. Вы не должны были поручать кому-то другому, чтобы он поставил синюю чашку.

XLI.
Медельпад

   Пятница, 17 июня.
   Рано утром орел и мальчик отправились в путь, и Горго рассчитывал в тот день попасть в Западную Ботнию. Дорогою он услышал, как мальчик сказал вполголоса, что в такой стране людям невозможно жить. Под ними простирался Медельпад, где не было ничего, только сплошные леса. Орел ответил мальчику:
   -- Здесь поле в лесу.
   Мальчик подумал: "Какая разница между золотистой нивой, которая весело колышется и поспевает за одно лето, и темным хвойным лесом, которому требуется много лет, чтобы выросли деревья!"
   -- Сколько терпения нужно, чтобы кормиться от такого поля! -- сказал он.
   И вот они достигли местечка, где лес был разработан и виднелись только голые пни и обрубленные ветви. Когда они пролетали мимо, то мальчик сказал, что это унылое и безобразное место.
   -- Это поле, где жатва была прошлой зимой, -- тотчас же отозвался орел.
   Мальчик вспомнил, как дома жнецы с жатвенной машиной выезжали в ясное летнее утро и в один день выкашивали большое поле. А лесное поле убирают зимою. Дроворубы идут в лес, когда снег лежит высоко и холод особенно силен. Сколько труда нужно, чтобы срубить даже одно дерево! А чтобы расчистить такой большой участок, понадобилось, вероятно, несколько недель.
   -- Должно быть, тут дельный народ, если может убрать такое поле, -- сказал он.
   Орел несколько раз взмахнул крыльями, и они увидели маленькую избушку в конце вырубленного участка. Она была сложена из теса, но без окон, дверью служили несколько досок. Избушка была покрыта древесной корою и ветвями, но теперь крыша развалилась, и мальчик увидел внутри несколько больших камней, которые служили очагом, и пару широких деревянных лавок. Когда они пролетали над избушкой, мальчик удивился: кто может жить в такой жалкой лачуге?
   -- Здесь жили жнецы, которые убирали лесное поле, -- сказал Горго. Мальчик вспомнил, как дома жнецы весело возвращались с работы
   и мать выставляла им все, что было лучшего в ее кладовой. Здесь же люди после тяжелого труда спали на жестких лавках в избушке, которая была хуже всякого сарая. А чем они питались, он не мог понять.
   -- Ведь не могут они есть то, что пожинают, -- сказал он.
   Немного дальше они увидели узкую, крутую, извилистую тропинку, которая пролегала в лесу. Когда они пролетали над нею, мальчик дивился: кто ходит по такой дороге?
   -- Тут жнецы возили жатву, -- ответил орел.
   Опять мальчик вспомнил, как весело было дома, когда телеги, запряженные сильными лошадьми, свозили снопы с поля. Кучер сидел высоко на снопах, лошади пыхтели, а деревенские мальчишки, которым позволяли влезать на телеги, сидели, хохотали и кричали то от радости, то от испуга. А здесь по круче спускали тяжелые бревна. Лошади, вероятно, сгибались от тяжести, а люди не раз приходили в отчаяние.
   -- Вряд ли это была веселая дорога, -- сказал мальчик.
   Орел рванулся вперед, и вскоре они очутились у берега небольшой реки. Там они увидели место, усыпанное стружками, щепками и корой. Мальчик удивился: почему внизу такой беспорядок?
   -- Здесь молотили жатву, -- ответил Горго.
   Мальчик вспомнил, что в его родной стороне гумно всегда находится около усадьбы и составляет ее лучшее украшение. А здесь свозят жатву на берег реки и там бросают.
   -- Интересно, ходит ли сюда кто-нибудь проверять свое имущество? -- сказал он.
   Через некоторое время они прилетели к большой реке Юнган, которая протекала по широкой долине. Картина настолько переменилась, словно они попали в другую страну. Хвойный лес остался на горах, а у подножия росли светлые березки и тополя. Долина была такая огромная, что река во многих местах могла расширяться до озер. На берегу расположилось большое село с добротными деревянными домами. Когда они пролетали над долиной, мальчик удивился: как такое большое население может обходиться маленькими лугами и полями?
   -- Здесь живут люди, которые обрабатывают лесные поля, -- ответил орел.
   Мальчик подумал о низких хижинах и тесных дворах в Сконе. А тут крестьяне жили чуть не в господских усадьбах.
   -- Кажется, работа в лесу -- дело прибыльное, -- сказал он.
   Орел хотел полететь прямо на север, но мальчик спросил, кто стережет лес, после того как его спустят на воду. Тогда Горго свернул на восток и полетел над Юнганом.
   -- Сама река стережет и сплавляет лес, -- ответил он.
   Мальчик вспомнил, как скупо жили дома и старались не просыпать ни зернышка. А здесь сплавлялись груды леса, и никто не оберегал их. Он не допускал мысли, что больше половины дойдет по назначению. Если лес попадал в течение, то все обходилось благополучно; но иной прибивало к берегам, и он задерживался у мысов или садился в бухтах на мель. На озерах лес скапливался в таком количестве, что покрывал всю поверхность. Так, казалось, он мог лежать вечно. Он зацеплялся за мосты, а в водопадах застревал на камнях, образуя высокие, шаткие столбы.
   -- Интересно, сколько времени нужно, чтобы эта жатва добралась до мельницы? -- сказал мальчик.
   Орел медленно летел над Юнганом. Он часто парил в воздухе, распластав крылья, чтобы мальчик мог посмотреть, как передвигается лесная жатва. На берегах работали какие-то люди. Мальчику хотелось знать, что они делают.
   -- Они приводят в порядок жатву, застрявшую по дороге, -- сказал орел.
   Мальчик вспомнил, как тихо и спокойно у них дома возили зерно на мельницу. А здесь люди у берегов длинными шестами отталкивали лес и направляли, куда следует. Для этого требовалось много усилий. Они ходили в воде по самую шею, прыгали по водопадам с камня на камень и бегали по шатким грудам леса так же свободно, как по ровной земле. Это были смелые и ловкие люди.
   -- Глядя на них, я вспоминаю кузнецов на заводах, которые бесстрашно обращались с огнем, -- сказал мальчик. -- Эти люди так играют с водою, словно имеют власть над нею. Можно подумать, что они подчинили ее себе, и она уж не смеет им вредить.
   Путники достигли устья реки, перед ними открывался Ботнический залив. Однако Горго летел уж не прямо, а на север вдоль берега. Вскоре они увидели внизу лесопильню величиною с целый городок. Мальчику это место очень понравилось.
   -- Это большая лесная мельница Свартвик, -- сказал орел.
   Мальчик вспомнил о ветряных мельницах в родных краях. Они мирно прятались в зелени и медленно вертели крыльями. А эта мельница, где должны были молоть лесную жатву, стояла у самого берега. Вода пригоняла к ней груды леса. Их одну за другой вталкивали цепями по наклонному мосту в дом, похожий на огромный сарай. Что там происходило, мальчик не видел, но слышал скрип и шум, а с другой стороны дома выскакивали вагонетки, наполненные белыми досками. Вагонетки бежали по блестящим рельсам на большой двор, где доски были сложены правильными рядами, между которыми образовались улицы, как в городе. Местами люди складывали новые кучи досок, местами разбирали старые и грузили доски на большие баржи, ожидавшие у берега. Рабочих было много, и от большого двора вплоть до леса тянулись их жилища.
   -- Здесь работа кипит так, что они смогут распилить весь медельпадский лес, -- сказал мальчик.
   -- Вот еще одна большая мельница, под названием Кубикенборг, -- воскликнул орел.
   -- Видно, лес дает гораздо больше жатвы, чем я думал, -- сказал мальчик. -- Но теперь уж, должно быть, мы миновали все лесные мельницы?
   Орел медленно взмахивал крыльями, он пролетел еще мимо нескольких лесопилен и наконец достиг большого города. Мальчик поинтересовался, что это за город, и Горго ответил:
   -- Это Сундсвалль, главный центр лесного производства.
   Мальчик подумал о городах в Сконе, которые выглядели такими серыми, старыми, мрачными. А здесь, на севере, город Сундсвалль лежал на берегу живописного залива и казался таким новеньким, чистеньким. На него было приятно смотреть. Посредине находился огромный, великолепный каменный дом; такого, пожалуй, и в Стокгольме не было. Он стоял на открытой площади, а ее окружали деревянные дома с садами. Казалось, они чувствуют превосходство каменного здания и не смеют к нему приблизиться.
   -- Какой красивый и богатый город! -- сказал мальчик. -- Неужели все это доставила тощая лесная почва?
   Орел летел над рекою Альп, за Сундсваллем. Мальчик замер от изумления, когда увидел, что по берегам реки непрерывной цепью тянутся лесопильни. Он насчитал по крайней мере сорок, но был уверен, что их больше.
   -- Такого оживления я нигде не встречал за всю дорогу, -- сказал он. -- У нас замечательная страна! Куда я ни попадаю, людям везде есть чем жить.

XLII.
Утро в Онгерманланде

Хлеб

   Суббота, 18 июня.
   Пролетев часть Онгерманланда, орел почувствовал голод и понял, что надо добывать пищу. Он посадил мальчика на густую ель, стоявшую на вершине горы, а сам отправился по своим делам.
   Мальчик уселся на ветке и стал рассматривать Онгерманланд. Утро было прекрасное: солнце золотило верхушки деревьев, легкий ветерок шелестел в ветвях, весь лес благоухал. Перед мальчиком расстилался чудный вид, на душе было легко и весело. Он думал: "Вряд ли сейчас кому-нибудь так же хорошо!"
   Вид открывался на все четыре стороны. На западе тянулись горы, которые чем дальше, тем становились выше и неприступнее. На востоке тоже были горы, но они постепенно понижались и у моря наконец переходили в равнину. Везде сверкали реки и речонки; пока они текли среди гор, на них было множество водопадов, но, приближаясь к берегу, они становились широкими и спокойными. Мальчик видел также Ботнический залив. У извилистых берегов он был испещрен островами, но дальше простирался ровной пеленою светло-голубого цвета, как летнее небо.
    "Эта местность похожа на берег реки, где прошел дождь и мелкие ручьи, извиваясь и прорывая борозды, побежали к ней, -- подумал мальчик. -- А ведь красиво! Помню, старик лапландец в Скансене говорил, что в несчастную минуту Швеция была чересчур вытянута в длину. Другие смеялись, а он уверял, что стоит посмотреть, как хорошо на севере, чтобы понять, что ей вовсе не было предназначено протягиваться так далеко. И я почти разделяю его мнение".
   Насмотревшись, мальчик снял со спины сумку, достал оттуда кусок мягкого белого хлеба и принялся есть.
   -- Кажется, еще никогда у меня не было такого вкусного хлеба, -- сказал он. -- И так много! Хватит на несколько дней! Мог ли я вчера думать, что мне достанется такое сокровище? -- Он жевал и вспоминал о том, как получил хлеб. -- Вероятно, хлеб мне кажется таким вкусным оттого, что достался неожиданным и странным образом.
   Накануне вечером орел покинул Медельпад. Лишь только они долетели до границы Онгерманланда, как мальчик увидел долину и реку необычайной красоты.
   Долина лежала глубоко в горах. Мальчик думал: не прорыла ли ее во времена оны река, которая была больше и глубже нынешней? Когда долина была окончена, ее засыпало песком и землею, но не совсем, а лишь возле гор. На свободном пространстве река, прежде широкая и многоводная, прорыла себе глубокое русло. Берега ее украсились. На них появилась мягкая трава, испещренная голубыми, красными и желтыми цветами. Утесы, которые вода не могла пробить, торчали, как крутые стены и башни.
   С высоты птичьего полета мальчику казалось, что внизу три разных мира.
   В долине, где протекала река, был первый мир. Там сплавляли лес, грузили баржи, ловили семгу; там скрипели лесопильни, от пристани к пристани ходили пароходы, сновали гребные и парусные лодки; там летали стаи прибрежных ласточек.
   Этажом выше, на равнине, был второй мир. Там виднелись усадьбы, села, церкви; там зеленели луга; там крестьяне возделывали поля и пасли скот, женщины работали на огородах; там вились проселочные дороги и громыхали поезда.
   А еще выше, на горах, поросших лесом, был третий мир. Там куропатки высиживали яйца, олени прятались в чаще, рыскала рысь, лазили по деревьям белки; там пели птицы; там благоухал лес и цвела голубика.
   Налюбовавшись речной долиной, мальчик стал жаловаться на голод.
   Он говорил, что у него уж два дня крошки во рту не было, и он совсем отощал.
   Горго не хотел, чтобы пошел слух, что с ним мальчику было хуже, чем с дикими гусями, и тотчас же замедлил полет.
   -- Отчего же ты раньше не сказал? -- спросил он. -- Ты получишь сколько угодно еды, ты не должен голодать, путешествуя со мной.
   Вскоре орел увидел крестьянина, который сеял в поле около реки. Зерно у него было в корзине, повешенной через плечо. Опорожнив ее, он брал новый запас из мешка на меже. Орел сообразил, что в мешке превосходнейшая еда для мальчика, и опустился вниз. Он еще не достиг земли, как кругом поднялся невообразимый шум. Это кричали вороны, воробьи и ласточки, думая, что орел хочет похитить какую-нибудь птичку.
   -- Прочь, прочь, разбойник! Прочь, прочь, убийца! -- галдели они.
   Крестьянин поспешил на шум, и орел был вынужден улететь. А мальчику не досталось ни единого зернышка.
   Удивительно, что мелкие пташки не только прогнали орла, но долго преследовали его над долиной, и люди везде слышали их крик. Женщины выскакивали из огородов и хлопали в ладоши, подражая выстрелам, а мужчины бежали с ружьями.
   Так было повсюду, где орел пытался опуститься. Мальчик потерял надежду, что орел может достать ему еду. Он никогда не думал, что Горго возбуждает такую ненависть и страх. Ему даже стало жаль его.
   Через некоторое время они уже летели над большим крестьянским домом, где хозяйка напекла булок на несколько дней. Она вынесла их на листе во двор, чтобы дать остынуть, а сама стояла и сторожила их от кошек и собак.
   Орел опустился ниже, но не решался показаться крестьянке на глаза. Он несколько раз пролетел взад и вперед, даже сел было на трубу, но потом опять ринулся вверх. Тут крестьянка заметила его. Она подняла голову и стала следить за ним.
   -- Как он странно себя ведет, -- сказала она. -- Можно подумать, что ему хочется отведать моих булок.
   Это была красивая женщина, высокая, белокурая, с открытым, веселым лицом.
   Она звонко засмеялась, взяла с листа одну булку и подняла ее высоко над головою.
   -- Если хочешь, на, возьми! -- крикнула она.
   Орел не понял ее слов, но догадался, что она хочет отдать ему булку. Он кинулся как стрела, подхватил булку и улетел.
   У мальчика на глазах выступили слезы, когда он увидел, что орел взял булку. Он плакал не от радости, так как привык голодать по несколько дней, а оттого что крестьянка отдала хлеб хищной птице.
   И теперь, сидя на вершине ели, он ясно представлял себе высокую белокурую женщину, как она стояла во дворе и протягивала орлу булку.
   Она знала, что эта большая птица -- орел, разбойник, которого люди преследуют и в которого стреляют, и видела странное существо у него на спине, но она не задумалась, кто они, а поняла, что им хочется есть, и поделилась хлебом.
   "Если я когда-нибудь стану человеком, -- размышлял мальчик, -- то непременно отыщу милую женщину у реки, чтобы поблагодарить ее за доброту".

Лесной пожар

   Завтракая, мальчик почувствовал какой-то дымок с севера. Он обернулся в ту сторону и увидел над лесом -- не над ближайшим, а над соседним -- как будто легкий туман. Странно, чтобы в диком лесу был дым, но, может быть, там были пастбища и молочницы готовили еду.
   А дым распространялся вверх и вширь. Вряд ли это с пастбища, но, может быть, в лесу выжигают уголь? В Скансене он видел избушку угольщика и слышал, что их можно встретить в лесу. Однако там говорили, что уголь выжигают преимущественно осенью и зимою.
   Дым густел с каждой минутой. Он уже охватил целый холм. Не может быть, чтобы выжигание угля давало столько дыма! Вероятно, это пожар, так как птицы тучами улетали на соседнюю гору. Все -- и ястребы, и куропатки, и мелкая пташки, которых нельзя было узнать на таком большом расстоянии, -- спасались от огня.
   Маленький белой дымок разросся в тяжелое облако, которое сорвалось с горной вершины и опустилось в долину. Из облака вылетали искры и сажа, а иногда среди дыма показывалось красное пламя. Очевидно, где-то был сильный пожар. Но что же там могло гореть? Неужели в лесу скрывались какие-нибудь большие постройки? И ведь не один дом должен был гореть, чтобы вызвать такой пожар. Дым шел не только с горы, а поднимался и с долины, которую мальчик не видел из-за соседнего холма. Очевидно, горел лес.
   Мальчику не хотелось верить, что свежий зеленый лес может гореть, но это было так. Однако если лес горит, то не дойдет ли огонь до этого места, где орел посадил его? Он, конечно, не хотел так не думать, но все-таки желал, чтобы Горго поскорее возвратился. Лучше убраться подальше. Уж одна гарь, которую приходилось вдыхать, была для него мучением.
   Вдруг на соседней горе раздался страшный треск. Там на самой вершине была могучая ель, точно такая же, как та, на какой сидел мальчик. Она была выше всех деревьев в лесу. Еще утром солнце заливало ее красноватым светом, а теперь она горела. Красива она была и сейчас, но в последний раз дарила свою красоту. Эта ель раньше всех вспыхнула на горе, и было непостижимо: как огонь мог добраться до нее? Перелетел ли он на красных крыльях или прополз по земле, как червяк? Трудно было сказать, но огромная ель пылала, как стог сена.
   Вот дым стал пробиваться в разных местах. Очевидно, огонь был одновременно птицей и червяком. Он мог длинной лентой перекидываться в воздухе и скользить по земле. Вся гора сразу была охвачена пожаром.
   Птицы спешили спасаться. Они выскакивали из дыма, как большие хлопья сажи, пересекали долину и летели к той горе, где находился мальчик. На его ели пристроилась горная сова, а вскоре над самой его головою уселся ястреб. В другое время это были бы опасные соседи, но теперь они все внимание устремили на огонь и не могли понять, что случилось в лесу. Куница тоже влезла на вершину ели, стала на ветку и стала пристально смотреть на горящий лес своими блестящими глазками. Около куницы села белка, но они, казалось, не замечали друг друга.
   Огонь спустился по склону горы. Он шумел и свистел, как буря. Сквозь дым было видно, как искры перелетали от дерева к дереву. Если сосна или ель вспыхивала, то раньше всего ее охватывал легкий дымок, потом вся хвоя сразу становилась красной и с треском начинала гореть.
   Внизу, в долине, протекал ручеек, окаймленный ивами и березами. Казалось, там огонь должен остановиться. Лиственные деревья не так легко загорались, как хвойные. Огонь действительно остановился и не мог идти дальше. Он пылал и рассыпался искрами, пробовал перекинуться к хвойному лесу на другом берегу ручья, но это ему не удалось.
   На некоторое время пожар затих, но вдруг длинные языки лизнули сухую сосну, стоявшую на порядочном расстоянии, и она сейчас же загорелась. Таким образом пожар перешел через ручей. Все деревья раскалились так, что любое из них легко могло вспыхнуть. С шумом и гулом, подобно сильнейшей грозе или необузданному водопаду, пожар распространялся по новой горе.
   Ястреб и сова взлетели, куница кинулась вниз. Еще несколько минут -- и огонь охватил бы высокую ель. Мальчик тоже решил двинуться с места. Нелегко было слезть с высокого прямого ствола ели. Мальчик ухватился за него, как мог, стал спускаться и наконец сорвался на землю. Однако некогда было обращать внимание на ушибы. Надо было спасаться. Пламя вихрем окутывало ель, земля под нею нагрелась и стала дымиться. Мимо мальчика проскочила рысь, с другой стороны выползла гадюка, а рядом с ней заклохтала тетерка, спасаясь со своими неоперившимися птенцами.
   Когда беглецы спустились с откоса в долину, то встретили людей, пришедших тушить пожар. Вероятно, они уж были там некоторое время, но мальчик так пристально смотрел в противоположную сторону, на огонь, что не заметил их. У этого склона также был ручей и широкий ряд лиственных деревьев, тут-то и работали люди. Они рубили хвойные деревья около ив, приносили воду из ручья и поливали землю, вырывали вереск и траву, чтобы огонь не мог бежать понизу.
   Они были всецело заняты надвигающимся на них пожаром и не замечали зверей, которые сновали под ногами. Они не бросились на гадюку, не пытались поймать тетерку, которая металась вдоль ручья со своими несчастными птенчиками, не обратили внимания на мальчика. Они обмакивали в воду большие еловые дубины и с этим оружием собирались идти на огонь. Их было не очень много. Это была странная картина: они стояли, готовые к борьбе, когда все живые существа убегали.
   Когда огонь сорвался с откоса с шумом, треском, невыносимым жаром и удушливым дымом, пытаясь проложить себе дорогу через живую изгородь на другой берег, люди сначала отступили, словно не могли этого выдержать. Однако тотчас же вернулись обратно.
   Лесной пожар разбушевался с новой силой. Искры огненным дождем сыпались на лиственные деревья; огненные языки, шипя, вырывались из дыма, словно лес по другую сторону притягивал их к себе.
   Однако лиственные деревья задерживали огонь, а за ними работали люди. Когда земля начинала дымиться, они ведрами лили воду, чтобы ее охладить. Если дымилось дерево, они быстро рубили его, валили на землю и тушили. Если огонь забирался в вереск -- давили его мокрыми дубинами.
   Все покрылось густым дымом, и уж невозможно было разобрать, где шла борьба, но, несомненно, борьба была трудная, и не раз пожар грозил пробиться дальше.
   Однако мало-помалу рев огня стал затихать, дым рассеиваться. Деревья оказались без единого листочка, земля под ними обуглилась, люди почернели от дыма и обливались потом, но лесной пожар был остановлен. Лес переставал гореть. Легкий дымок стлался по земле, и из него сыпалась зола. Вот все, что осталось от прекрасного леса.
   Мальчик взобрался на камень и оттуда смотрел, как потухал огонь. Теперь, когда лес был спасен, угрожала опасность ему -- ястреб и сова уж обратили на него внимание.
   Вдруг он услышал, что его зовет знакомый голос. Это Горго возвратился в лес. И через минуту мальчик очутился в облаках, далеко от всякой опасности.

XLIII.
Западная Ботния и Лапландия

Пять разведчиков

   Когда мальчик был в Скансене, он однажды сидел под лестницей хижины и слышал, как Клемент Ларсон и старик лапландец разговаривали о Норланде. Оба признавали, что это лучшая часть Швеции, но Клементу больше нравилась местность к югу от реки Онгерман, а лапландец утверждал, что за рекой, к северу, гораздо лучше.
   Из разговора, впрочем, выяснилось, что Клемент никогда не бывал севернее Хернесанда, и лапландец стал смеяться, что он так решительно судит о местах, которых никогда не видал.
   -- Надо рассказать тебе одну сагу, Клемент, чтобы ты знал, что такое Западная Ботния и Лапландия, где ты никогда не был, -- сказал он.
   -- Что ж, я никогда не отказываюсь послушать сагу, как ты никогда не отказываешься от чашки кофе, -- ответил Клемент.
   И лапландец начал свою историю:
   -- Когда-то, Клемент, птицам здесь, в южной части Швеции, стало тесно жить, и они решили перебраться на север. Они собрались на совет. Молодые и рьяные хотели лететь сейчас же, но старые и мудрые стали их убеждать, что раньше надо послать разведчиков в незнакомую местность.
   -- Пусть каждое из пяти великих птичьих племен пошлет своего гонца, -- говорили мудрые, -- чтобы мы знали, найдем ли на севере пищу и надежное убежище.
   Тотчас были снаряжены пять мудрых птиц от пяти великих птичьих племен. Лесные птицы выбрали тетерева, полевые птицы выбрали жаворонка, морские -- чайку, водоплавающие -- нырка, и горные -- снегиря.
   Перед тем как отправиться в путь, тетерев, как самый старый и самый крупный из разведчиков, высказал свое мнение:
   -- Нам предстоит осмотреть обширную местность. Если мы полетим все вместе, то на разведку уйдет много времени. Зато если распределить работу и каждому в одиночку исследовать лишь свою часть, то мы справимся в два дня.
   Остальные разведчики с этим согласились. Было решено, что тетерев будет исследовать среднюю полосу, жаворонок полетит немного восточнее, а чайка -- на крайний восток, где суша встречается с морем. Нырок вызвался лететь западнее тетерева, а снегирь -- еще дальше на запад, до самой границы.
   В таком порядке птицы улетели на разведку. Вскоре они возвратились и на собрании птиц доложили, что им удалось увидеть. Первой выступила чайка, возвратившаяся с морского побережья.
   -- На севере хорошая страна, -- сказала она. -- Эта страна сплошь состоит из шхер. Проливы изобилуют рыбой, а на островах и мысах растут леса. Есть много необитаемых островов, и там морские птицы могут хорошо устроиться. Люди ездят по проливу и отчасти занимаются рыболовством, но не настолько, чтобы помешать птицам. Если вы, морские птицы, хотите послушаться моего совета, то переселяйтесь сейчас же на север.
   После чайки слово было предоставлено жаворонку, который исследовал соседнюю полосу.
   -- Не понимаю, о каких лесах и островах говорит чайка, -- сказал он. -- Я видел только обширные поля и чудные луга. Нигде мне не приходилось встречать такого количества рек, как здесь. Я любовался, какие они широкие и многоводные и как спокойно текут по равнине. На берегах постройки лепятся друг к другу, словно дома на улице. В устьях есть города, но вообще местность не очень заселена. Если вы, полевые птицы, хотите послушаться моего совета, то переселяйтесь сейчас же на север.
   Вслед за жаворонком выступил тетерев, который исследовал среднюю полосу.
   -- Не понимаю, о каких лугах говорит жаворонок и о каких шхерах говорит чайка, -- сказал он. -- Я видел только сосновые и еловые леса. Есть также большие болота и узкие бурные речки, а все остальное -- сплошной хвойный лес. Я не видел ни полей, ни человеческого жилья. Если вы, лесные птицы, хотите послушаться моего совета, то переселяйтесь сейчас же на север.
   Тетерева сменил нырок, осматривавший полосу за лесом.
   -- Не понимаю, про какой это лес твердит тетерев, и не знаю, где у жаворонка и у чайки были глаза, -- сказал он. -- Там земли почти что нет, а все большие озера. Темно-синие озера сверкают среди красивых берегов и низвергаются бурными водопадами. Подле некоторых озер я видел села, а остальные лежат себе в мирном уединении. Если вы, водоплавающие птицы, хотите послушаться моего совета, то немедленно переселяйтесь на север.
   Последним говорил снегирь, летавший до самой границы.
   -- Не понимаю, о каких озерах толкует нырок, и не возьму в толк, что за местность видели тетерев, жаворонок и чайка, -- сказал он. -- Я на севере нашел сплошные скалы. Никаких равнин, никаких лесов я не видел, а только горы да горы, скалы да утесы. Я видел ледники, снежные вершины да еще горные ручьи с молочно-белой водой. Никаких полей и лугов мой взор не встречал, там растет лишь ивняк, карликовая береза и ягель. Не видел я ни крестьян, ни домашнего скота, ни построек; там только лапландцы, севернее -- олени и юрты. Если вы, горные птицы, хотите послушаться моего совета, то переселяйтесь немедленно на север.
   Разведчики стали обвинять друг друга во лжи и готовы были сцепиться, чтобы доказать справедливость своих слов. А старые и мудрые птицы, которые их послали, выслушали их доклады с удовольствием и усмирили буянов.
   -- Не ссорьтесь, -- говорили они, -- из ваших слов мы видим, что на севере есть и большие горные массивы, и огромные озера, и могучие леса, и обширные равнины, и многочисленные шхеры. Это превосходит все наши ожидания. Это больше, чем можно найти в пределах иного государства.

Страна в движении

   Суббота, 18 июня.
   Мальчик вспомнил рассказ лапландца, потому что сам теперь путешествовал по этим местам. Орел сказал ему, что побережье внизу -- это Западная Ботния, а вдали, где синеют горы, -- Лапландия.
   Сидеть в безопасности на спине Горго после пережитых волнений уже было великим счастьем, но и сама дорога была очень хороша. Утром ветер дул с севера, но потом переменил направление. Теперь ветер был попутный, и летелось так легко, что иногда появлялось ощущение, будто они стоят в воздухе. Мальчик видел, что орел взмахивает крыльями, но ему казалось, что они не сходят с места, зато все под ними движется. Земля и все, что на ней, медленно подвигалось к югу. Леса, дома, поля, заборы, реки, города, шхеры, лесопильни -- все куда-то уходило. Мальчик удивлялся: куда же они направляются? Неужели им надоел север и они перемещаются на юг?
   Все шло и двигалось к югу, однако поезд железной дороги был недвижим. Он был как раз под нашими путниками и так же не мог сойти с места, как Горго. Паровоз дымил, из трубы вылетали искры, мальчик даже слышал, как скрипели колеса по рельсам, но поезд не двигался. Мимо него скользили леса, будки, шлагбаумы, телеграфные столбы, а он все не двигался. Показалась широкая река и на ней мост; река и мост безо всякого затруднения проскользнули под поездом. Наконец подъехала станция. Начальник станции стоял на платформе с красным флажком в руке, потом потихоньку проплыл мимо поезда. Когда он взмахнул флажком, то паровоз задымил еще больше и тревожно засвистел, словно жаловался, что стоит на одном месте. Но вот и он покатил. Подобно вокзалу и всему остальному, он двигался на юг. Мальчик видел, как двери вагонов открывались и высаживались пассажиры, но поезд шел и вместе с пассажирами отступал к югу.
   Тут мальчик оторвал взор от земли и попробовал взглянуть вперед. У него закружилась голова, оттого что он долго смотрел на странный поезд.
   Однако мальчику скоро надоело рассматривать облака, и он опять взглянул вниз. И снова ему казалось, что он и орел стоят, а все остальное уходит на юг. Мальчик был занят только своими мыслями, и ему нравилось, что Западная Ботния движется и убегает на юг. Что, если поле внизу, где еле пробиваются зеленые всходы, добежит до Сконе? А там уже рожь в эту пору колосится!
   Хвойные леса изменились. Они поредели, ветви стали короче, хвоя почернела, многие верхушки обнажились, -- деревья как будто болели. На земле валялись старые стволы, и никто не потрудился убрать их. Что, если такой лес доберется до Кольмордена? Ведь он будет чувствовать себя совсем ничтожным!
   А какой сад внизу! Ни фруктовых деревьев, ни благородных лип и каштанов, только осина да береза. Есть красивые кусты, но не сирень и не шиповник, а дикая вишня и боярышник. Есть огороды, но даже невскопанные и незасаженные. Что, если этот сад вдруг подъедет к прекрасному саду в Сёрмланде? Ведь он себя будет считать совсем диким!
   Или вот луг, где так много маленьких серых амбаров, будто под них отведена половина земли. Если б он очутился на равнине Эстерйотланда, то-то крестьяне выпучили бы глаза!
   Зато если бы сосновая роща внизу, -- где деревья не стояли прямо и неподвижно, как в обычном хвойном лесу, а отличались густыми ветвями и раскидистыми верхушками и образовывали живописные группы на красивом ковре из белого ягеля, -- если б эта сосновая роща прикатила в парк Эведского монастыря, то великолепный парк должен был бы признать ее себе равной.
   А что, если бы деревянные церкви с размалеванными колокольнями и целым рядом лавок вокруг вдруг поравнялись с каменными готландскими церквами? Многое, многое они могли бы порассказать друг другу.
   Гордость здешних мест, по справедливости, составляли могучие судоходные реки с чудными долинами, массой строевого леса, лесопильнями, городами. Если бы одна из таких рек попала вглубь страны, то все реки и речонки южнее Далэльвена должны бы провалиться сквозь землю от стыда!
   А что, если такая огромная и плодородная равнина, как там, внизу, вдруг развернулась бы перед глазами бедных смоландских крестьян? Да они побросали бы свои жалкие огороды и каменистые поля и принялись бы ее пахать и боронить!
   Чего здесь было больше, чем везде, так это света. Журавли стояли и спали на болотах. Уже должна бы наступить ночь, но все еще было светло. Солнце не ушло на юг, как все остальное. Напротив, оно будто подвинулось к северу и светило мальчику прямо в глаза. И по-видимому, оно не собиралось уйти с небосклона на ночь. Что, если б солнце так светило в Западном Вемменхёге? Ведь Хольгер Нильсон и его жена были бы в восторге, если бы рабочий день длился двадцать четыре часа!

Сон

   Воскресенье, 19 июня.
   Мальчик поднял голову и спросонья оглянулся кругом. Странно: он лежал и спал в совершенно незнакомом месте. Разумеется, он никогда раньше не видел ни этой долины, ни окрестных гор. Он не помнил круглого озера среди долины и никогда не встречал таких жалких, кривых березок, как эти, под которыми он теперь лежал.
   А где же орел? Его нигде не видно. Горго, должно быть, покинул своего спутника. Вот так штука!
   Мальчик снова лег на землю, закрыл глаза и старался припомнить, как он заснул.
   Он вспомнил, что, когда они пролетали над Западной Ботнией, ему казалось, что орел стоит неподвижно в воздухе, а земля уходит на юг. Но лишь только орел свернул на северо-запад, он почувствовал движение воздуха, и земля внизу остановилась. Тогда мальчик убедился, что орел мчал его с поразительной быстротой.
   -- Вот и Лапландия, -- сказал Горго.
   Мальчик нагнулся, чтобы посмотреть на местность, о которой он столько слышал. Он был очень разочарован, когда увидел лишь леса и большие болота. Лес сменялся болотом, а болото лесом. Это однообразие усыпляло мальчика, и он чуть не свалился.
   Он сказал орлу, что не может усидеть на его спине, а должен немного поспать. Горго опустился на землю, и мальчик растянулся на травке, но орел забрал его в свои лапы и взлетел под облака.
   -- Спи, мальчик с пальчик! -- крикнул он. -- Солнечный свет поддерживает во мне бодрость, и я буду продолжать путь.
   И хотя мальчик висел в довольно неудобном положении, но вскоре задремал и увидел сон.
   Ему снилось, что он на большой дороге, где-то в Южной Швеции, и убегает со всех ног. Однако он был не один: в ту же сторону направлялись и другие путники. Рядом с ним маршировало ржаное поле с налитыми колосьями, синими васильками и красным маком. Яблоня тяжело переводила дух, сгибаясь под тяжестью плодов; за нею двигались спелые бобы и кусты со всевозможными ягодами. Большие лиственные деревья -- буки, дубы и липы -- плавно шли посреди дороги, горделиво покачивая макушками и не обращая ни на кого внимания. Между ногами мальчика проскальзывала цветущая земляника, белые анемоны, львиный зев, клевер, незабудки. Он думал сначала, что пере-двигаются только растения, но вскоре заметил, что их примеру следуют также животные и люди. Насекомые кружились и жужжали около убегающих цветов, рыбы плавали в придорожных каналах, птицы сидели и пели на странствующих деревьях, домашние и дикие животные скакали наперегонки, а среди этой толпы шли люди: одни с лопатами или серпами, другие с топорами, третьи с охотничьими ружьями, четвертые с рыболовными сетями.
   Путники шли весело, да и немудрено, если принять во внимание, кто их вел, -- само солнце. Оно катилось по дороге, как большая, светлая голова с лучистыми волосами и добрым, ясным лицом.
   -- Вперед! -- беспрестанно восклицало оно. -- Со мною никто не должен бояться. Вперед! Вперед!
   -- Не понимаю, куда солнце ведет нас, -- сказал мальчик вполголоса. Однако ржаное поле рядом с ним услышало эти слова и сейчас же
   ответило:
   -- Оно ведет нас в Лапландию сражаться с великой волшебницей.
   Мальчик стал замечать, что некоторые путники колеблются, замедляют шаг и отстают. Он видел, что огромный бук остановился, пшеница, кусты крыжовника и большие желтые подсолнечники свернули с дороги, исчезли олени и рябчики.
   Он оглянулся, недоумевая: отчего они останавливаются? Тут он увидел, что находится уже не в Южной Швеции, а в Свеаланде.
   Вдруг дуб стал как-то странно себя вести. Он постоял, сделал несколько нерешительных шагов и остановился как вкопанный.
   -- Отчего дуб дальше не идет с нами? -- спросил мальчик.
   -- Он боится великой волшебницы, -- ответила молодая кудрявая береза, которая бежала впереди так весело и бодро, что на нее приятно было смотреть.
   Хотя многие отстали, но все же большая толпа продолжала путь. А солнце по-прежнему катилось впереди, смеялось и кричало:
   -- Вперед! Вперед! Со мною никто не должен бояться!
   Толпа подвигалась с прежней быстротою. Вскоре она очутилась в Норланде. Тут уж увещания и мольбы солнца не помогали. Яблоня остановилась, вишня остановилась, овес остановился. Мальчик обернулся назад и спросил:
   -- Отчего вы не идете с нами? Отчего вы изменяете солнцу?
   -- Мы не смеем. Мы боимся великой волшебницы, которая живет в Лапландии, -- ответили беглецы.
   Вскоре они добрались до Лапландии, как сообразил мальчик. Здесь толпа еще поредела, отстали: рожь, ячмень, земляника, голубика, смородина, горошек. Лось и корова шли рядом, но теперь и они остановились. Люди сделали еще несколько шагов и тоже отстали. Солнце очутилось бы в одиночестве, если бы не появились новые спутники. Ивняк и другие мелкорослые кусты присоединились к нему, а вслед за тем -- лапландцы, северные олени, горные совы, горные лисицы, снежные куропатки.
   Мальчик услышал какой-то шум. Это вытекали ручьи и потоки из бурного водопада.
   -- Отчего они так спешат? -- спросил он.
   -- Они убегают от великой волшебницы, которая живет там, наверху, -- ответила ему куропатка.
   Вдруг мальчик увидел перед собою высокую мрачную стену с разрушенной верхушкой. При виде этой стены все невольно отступили, но солнце обернулось к ней и озарило ее светом. И оказалось, что это вовсе не стена, а великолепная горная цепь. Вершины алели на солнце, а подошвы тонули в темно-голубом сиянии с золотыми переливами.
   -- Вперед! Вперед! Со мною не бойтесь опасности! -- воскликнуло солнце и стало подниматься по крутому склону горы.
   Дорогой они потеряли смелую березку, крепкую ель и непреклонную сосну. Здесь бросили толпу северные олени и лапландцы. И под конец на вершину горы за солнцем взобрался лишь маленький Нильс Хольгерссон.
   Солнце покатилось в ущелье, где стены были покрыты льдом, но Нильс остался на краю и не решился идти дальше, потому что увидел страшное зрелище. В глубине ущелья сидела старая троллиха, с ледяным туловищем, ледяными волосами и в снежном плаще. Перед нею лежали бурые волки. Увидев солнце, они вскочили и принялись выть. "Должно быть, это великая волшебница со своей свитой", -- подумал мальчик. Он понимал, что благоразумнее всего бежать, но ему было любопытно посмотреть, как встретится солнце с волшебницей, и он остался.
   Троллиха не шевелилась, а только обернула к солнцу свое неприветливое ледяное лицо. Солнце тоже не двигалось, а лишь светило и грело. Прошло некоторое время. Мальчик заметил, что троллиха стала вздыхать, снежный плащ упал с ее плеч, и волки выли не так сильно, как раньше. Вдруг солнце сказало:
   -- Теперь мое время кончилось.
   С этими словами оно по склону горы выкатилось из ущелья. Тогда троллиха спустила своих трех волков, и в ущелье наступил холод и мрак, поднялась снежная буря.
   -- Гоните солнце! Гоните его! -- кричала троллиха. -- Гоните его, чтобы оно больше не возвращалось! Покажите ему, что Лапландия в моей власти!
   Нильс Хольгерссон очень испугался, услышав, что хотят выгнать солнце из Лапландии, и с криком проснулся.
   Когда он очнулся ото сна, то увидел, что лежит в большой горной долине. Но как он сюда попал и куда девался Горго?
   Он приподнялся и осмотрелся. На одном из утесов он увидел какую-то странную постройку из еловых ветвей. "Это, вероятно, такое же гнездо, какое было у Горго..." -- он не докончил своей мысли, а подбросил шапчонку в воздух и крикнул "ура". Теперь он понял, куда орел доставил его. Это была долина, где на скалах жили орлы, а в глубине -- дикие гуси. Значит, цель достигнута: через несколько минут он увидит Мортена, Акку и других товарищей по путешествию!

Встреча

   Мальчик шел медленно и искал своих друзей. В долине царила полнейшая тишина. Солнце еще не взошло над утесами, и Нильс Хольгерссон понял, что еще очень рано и гуси не проснулись. Он сделал несколько шагов и остановился с улыбкой, так как увидел интересную картину. В маленьком гнезде на земле спала дикая гусыня, а около нее стоял дикий гусь. Он тоже спал, но было видно, что он встал так близко на случай какой-нибудь опасности.
   Не потревожив их сна, Нильс пошел дальше, он заглядывал под все кусты, мимо которых проходил. Вскоре увидел другую парочку. Они не принадлежали к его стае, он их не знал, но очень обрадовался, что видит диких гусей, и даже принялся напевать.
   Наконец в кустарнике он увидел знакомую парочку. Ну разумеется, на яйцах сидела Нелье, а гусь, стоявший подле нее, был Кольме. Ошибки быть не могло.
   Мальчик чуть было не разбудил их, но сдержался и пошел дальше.
   Под следующим кустом он увидел Вииси и Кууси, а немного подальше -- Какси и Юкси. Все четверо спали. Мальчик прошел мимо, не стал их будить.
   Но вот под одним из кустов мелькнуло что-то белое, и у мальчика сердце запрыгало от радости. Да, это именно то, чего он ожидал. В гнезде так красиво на яйцах лежала Пуховочка, а возле нее стоял белый гусь! Мальчик и во сне видел, и понял по его виду, как он гордится тем, что стоит и оберегает свою жену у лапландских гор.
   Однако и Белого мальчик не хотел будить, продолжал идти вперед. Довольно долго он не мог больше найти ни одного гуся. Вдруг на бугорке он увидел что-то серое. Вблизи оказалось, что это Акка с Кебнекайсе. Она уже проснулась и стояла, озираясь кругом, словно сторожила долину.
   -- Здравствуйте, мать Акка! -- сказал мальчик. -- Вот хорошо, что вы не спите. Пожалуйста, не будите пока других гусей; мне нужно поговорить с вами наедине.
   Старая гусыня бросилась к мальчику. Сначала она схватила его и принялась трясти, потом провела клювом по его телу и еще раз встряхнула. Однако она молчала, так как он просил не будить остальных гусей.
   Мальчик поцеловал Акку в обе щеки и стал рассказывать, как он попал в Скансен и как его там держали в неволе.
   -- Знаете, там в лисьей клетке сидел Смирре с обгрызенным ухом, -- добавил мальчик. -- Хотя он нам очень досаждал, но мне все-таки было жаль его. Лисиц в Скансене было много, и они чувствовали себя недурно, но Смирре ходил удрученный и тосковал по свободе. Я там приобрел много друзей. Однажды лапландская собака сказала мне, что в Скансен пришел человек покупать лисиц. Он приехал с морского острова. У них на острове перебили всех лисиц, а теперь крысы стали их так одолевать, что они хотят снова обзавестись лисицами. Когда я об этом узнал, то пошел и сказал Смирре: "Завтра придут люди взять из клетки пару лисиц. Ты не противься, Смирре, а дайся им в руки, тогда получишь свободу". Он последовал моему совету и теперь скачет по острову. Какого вы мнения, мать Акка? Как, по-вашему, правильно я поступил?
   -- Я поступила бы точно так же, -- ответила гусыня.
   -- Я рад, что вы довольны, -- сказал мальчик. -- Теперь я должен спросить у вас вот о чем. Однажды я увидел, как в Скансен принесли орла Горго, который сражался с нашим Мортеном, и посадили в клетку. Он грустил и тосковал, и я хотел было перепилить решетку на крыше, чтобы его выпустить. Потом я вспомнил, что он опасный хищник, истребляющий птиц. Я не знал, следует ли выпустить на свободу такого разбойника, и решил, что лучше оставить его на месте. Какого вы мнения, мать Акка? Правильно ли я поступил?
   -- Нет, неправильно, -- сказала Акка. -- Пусть говорят об орлах что угодно, но они горды и свободолюбивы, и держать их в неволе не пристало. Знаешь, что я тебе предложу? Ты отдохни, а потом мы с тобою вдвоем полетим в эту большую темницу и освободим Горго.
   -- Я ждал от вас этих слов, мать Акка, -- сказал мальчик. -- Иные говорят, что вы больше не любите своего питомца, которого вскормили с таким трудом, потому только, что он живет по-орлиному. А теперь я вижу, что это неверно. Я пойду посмотреть, не проснулся ли Мортен; а если вы тем временем захотите поблагодарить того, кто доставил меня к вам, то наверное встретите его на скале, где когда-то нашли беспомощного орленка.

XLIV.
Брат и сестра

Болезнь

   В тот год, когда Нильс Хольгерссон путешествовал с гусями, много толков было о двух детях -- мальчике и девочке, которые прошли пешком чуть не всю страну. Они были родом из Смоланда, из округа Суннербу, и когда-то жили с родителями и еще четырьмя братьями и сестрами в маленькой хижине посреди степи. Дети были еще совсем малы, когда однажды вечером к ним постучалась бедная странница и попросилась на ночлег. Хотя в хижине было очень тесно, но ее пустили, и мать постлала ей постель на полу. Ночью она страшно кашляла, и детям казалось, что от ее кашля весь дом дрожит. А наутро она так разболелась, что не могла идти дальше.
   Отец и мать сделали для нее все возможное. Они уступили ей свою кровать, а сами спали на полу. Отец сходил к доктору и принес ей капель. Первые дни больная была очень раздражительна и требовательна, никто не мог угодить ей, но потом смягчилась, стала относиться ко всем с кротостью и благодарностью. Под конец она вдруг стала просить, чтобы ее вынесли из хижины в степь и дали там умереть. Хозяева на это ни за что не соглашались. Тогда она рассказала им, как последние годы бродила с татарскими кочевниками. Сама она не была татарского рода, но польстилась на бродячую жизнь и убежала из дому. По ее уверению, одна татарка, которая ее недолюбливала, наслала на нее болезнь. Мало того, татарка грозила, что эта болезнь перейдет ко всем, кто ей даст приют и окажет ласку. Потому-то она и просит, чтобы ее вышвырнули из дому: она не хочет принести несчастье таким добрым людям. Однако хозяева все-таки не исполнили ее просьбу. Может быть, они и испугались, но они были не из тех, которые могут покинуть несчастного, смертельно больного человека.
   Вскоре она умерла, а затем пошли всякие несчастья. До сих пор в хижине всегда царило веселье. Жили бедно, но это еще было не так плохо. Отец занимался ткацким ремеслом, а мать и дети помогали ему. Они трудились с утра до ночи, но всегда были веселы и довольны, особенно когда отец рассказывал, как он прежде странствовал по чужим краям. Он умел всех рассмешить, а мать с детьми не могли вдоволь нахохотаться.
   О том, что было после смерти странницы, дети вспоминали, как о тяжелом сне. Они не знали, сколько времени это длилось, но помнили только целый ряд похорон. Братья и сестры все поумирали; их было четверо, значит, и четверо похорон одни за другими, но детям казалось, что гораздо больше. В хижине стало пусто и тихо, словно чувствовалось дуновение смерти.
   Мать еще бодрилась, но отец был сам не свой. Он совсем не мог работать, а целыми днями сидел, опустив голову на руки, и о чем-то думал.
   Однажды -- это было после третьих похорон -- отец стал говорить такие страшные вещи, что дети испугались. Он говорил, что не понимает, почему на них свалилось такое несчастье, ведь они сделали доброе дело, приютив у себя больную. Неужели на свете зло сильнее добра? Мать уговаривала отца, но не могла убедить его, чтобы он относился к этому так же спокойно и покорно, как она.
   Через несколько дней они лишились и отца. Он не умер, а ушел из дому. Дело в том, что заболела старшая дочь, его любимица; когда он увидел, что и ей спасения нет, то убежал без оглядки. Мать сказала только, что для отца лучше не быть дома. Она боялась, чтобы он не сошел с ума; в его голове гвоздем засела мысль: как это Бог допускает, чтобы дурной человек мог причинить столько зла?
   С уходом отца они совсем обнищали. Вначале он присылал им денег, но потом дела его пошли плохо, и он перестал им помогать. В тот день, когда хоронили старшую девочку, мать заперла хижину и ушла с последними двумя детьми в Сконе искать работу. Ей дали место на Юрдбергском сахарном заводе. Мать была хорошей работницей и отличалась уживчивым характером. Все ее очень любили. Многие удивлялись, как она могла сохранять спокойствие после всех пережитых потрясений.
   Однако мать была терпеливая и мужественная женщина. Если кто-нибудь заговаривал о хорошеньких детках, которые ее сопровождали, то она отвечала:
   -- Они тоже скоро умрут.
   И отвечала просто, спокойно, без слез, без дрожи в голосе, -- она уж свыклась с этой мыслью.
   Но вышло не так, как думала мать. Заболела она сама, и недуг скосил ее еще скорее, чем остальных членов семьи. Дети пришли с нею в Сконе в начале лета, а к осени они осиротели.
   Во время болезни мать постоянно твердила детям, что нисколько не жалеет о том, что приютила больную. "Не так тяжело умирать, если чувствуешь, что поступил справедливо, -- говорила она. -- Все люди рано или поздно должны умереть, это неизбежно, но от самого человека зависит, чтобы совесть его была чиста".
   Прежде чем отойти в вечность, мать постаралась пристроить детей. Она упросила, чтобы за ними оставили комнату, где они втроем прожили все лето. Имея квартиру, дети никому не будут в тягость. Для себя они всегда достаточно заработают, это она хорошо знала.
   За комнату дети обязались пасти гусей. Хозяева согласились, потому что трудно было найти охотника на эту должность. Они действительно сами себя содержали, как предвидела мать. Девочка приготовляла леденцы, а мальчик вырезывал деревянные игрушки, и свои изделия они продавали по домам. Вообще, у них оказалась коммерческая жилка, и они вскоре стали закупать у крестьян яйца и масло, чтобы продавать рабочим на сахарном заводе. При их честности и добросовестности им можно было доверить что угодно. Девочка была старше брата. В тринадцать лет она была уже совсем взрослым человеком. Она отличалась серьезностью и молчаливостью, зато мальчик был веселого и общительного нрава, и сестра говорила, что он в поле гогочет наперерыв с гусями.
   Они прожили в Юрдберге около двух лет. Однажды вечером в здании школы состоялась лекция. Хотя она предназначалась для взрослых, смоландские дети тоже были в числе слушателей. Они сами не считали себя детьми, да вряд ли и другие смотрели на них иначе. Лектор говорил о чахотке, которая в Швеции уносит столько жертв. Говорил он очень просто и ясно, и дети поняли все до единого слова.
   После лекции дети остались ждать у подъезда. Когда лектор вышел, они взялись за руки, приблизились к нему и попросили позволения задать несколько вопросов.
   Приезжий лектор удивился, когда дети обратились к нему с серьезностью, которая казалась необычной для их возраста, но выслушал их очень внимательно.
   Дети рассказали лектору все, что случилось у них в семье, и спросили, не умерли ли, по его мнению, их братья и сестры и мать от той болезни, которую он описывал.
   -- Несомненно, -- ответил он. -- Вряд ли это было что-нибудь другое.
   -- А если бы отец и мать знали, о чем говорилось на лекции, если б они приняли меры предосторожности, если бы сожгли платье странницы, хорошенько вымыли и вычистили хижину и не употребляли одеяла и подуши, на которых спала больная, остались ли бы они в живых?
   Лектор ответил, что поручиться нельзя, но, по всей вероятности, никто из их близких не заболел бы, если б они знали, как оберегаться от заразы.
   Детям хотелось задать еще один вопрос. Они колебались, молчали, но не уходили, так как выяснить это для них было важнее всего. Наконец они решились спросить: правда ли, что татарка послала болезнь за то, что они приютили женщину, на которую она сердилась? Не странно ли, что болезнь поразила только их семью?
   Лектор смог уверить их, что это не так. Никто не может передавать болезнь подобным образом. Теперь они знали, что чахотка распространена во всей Швеции. Она забралась почти в каждый дом, хотя не везде унесла столько жертв, как у них. Дети поблагодарили лектор и ушли домой.
   Целый вечер они о чем-то оживленно разговаривали, а наутро заявили хозяевам, что в этом году не могут пасти гусей, так как им непременно нужно уйти.
   -- Куда?
   -- Разыскивать отца.
   Им хотелось рассказать отцу, что мать и дети умерли от обыкновенной болезни, и вовсе не верно, будто ее послала злая женщина. Они были так рады, что им самим удалось это узнать! А теперь они считают своим долгом рассказать все отцу, так как эта загадочная история его очень мучила.
   Раньше всего дети пошли проведать свою степную хижину, но, к величайшему изумлению, застали ее в огне. Потом они завернули в церковный дом, и там им сказали, что один железнодорожный рабочий видел их отца близ Мальмберга, в Лапландии. Он работал на руднике, может быть, работает и теперь, но это наверное неизвестно. Когда пастор узнал, что дети хотят разыскивать отца, то достал карту, показал им, как далеко до Мальмберга, и стал решительно отговаривать от этого намерения. Однако дети доказывали, что им необходимо найти отца. Он ушел из дому потому, что поверил глупым рассказам. Они должны сообщить ему, что он был введен в заблуждение.
   От своей торговли они заработали немножко денег, но не хотели потратить их на проезд по железной дороге и решили идти пешком. И об этом они нисколько не жалели, так как совершили прекрасное путешествие.
   Однажды уже за пределами Смоланда они зашли в крестьянский дом купить чего-нибудь съестного. Хозяйка оказалась приветливая и разговорчивая. Она спросила детей, кто они и откуда, и дети рассказали ей свою историю.
   -- Вот как! Вот как! -- все время приговаривала она.
   Она накормила детей досыта и ни за что не хотела взять платы. Когда они встали, чтобы поблагодарить и распрощаться, она спросила, не хотят ли они зайти в соседнем приходе к ее брату, и сказала, как его зовут и где он живет. Разумеется, дети были очень рады.
   -- Кланяйтесь ему от меня и расскажите все, что с вами случилось, -- добавила она.
   Дети нашли у ее брата такой же радушный прием. Он подвез их до соседнего села, где их тоже хорошо приняли. В каждом дворе, где они останавливались, им неизменно говорили:
   -- Если вы будете там-то, зайдите туда-то и туда-то и расскажите все, что с вами случилось.
   В домах, куда их посылали, всегда встречался какой-нибудь легочный больной. И дети невольно распространяли сведения о том, какая это опасная болезнь и как с нею надо бороться.
   Говорят, что в отдаленные времена, когда в Швеции свирепствовала чума, или так называемая черная смерть, по домам ходили мальчик с девочкой. У мальчика в руках были грабли; если он ими проводил по земле около дома, это означало, что там многие умрут, но не все, так как в граблях редкие зубья, которые не все захватывают. Девочка несла метлу, и, если она подметала перед дверью, это означало, что все обитатели должны умереть, так как метла выметает все дочиста.
   Удивительно, что и в наши времена двое детей из-за тяжелой и опасной болезни исходили всю страну; но эти дети не пугали людей граблями и метлой, а говорили:
   -- Сгребать сор и подметать пол -- этого мало. Мы возьмем щетки, тряпки и мыло и все вымоем, вычистим в вашем доме. И сами тоже соблюдайте чистоту, тогда нам удастся побороть болезнь.

Похороны маленького Матса

   Маленький Матс умер. Это казалось невероятным всем, кто несколько часов назад видел его в полном здравии; но все же он умер, и надо было его хоронить. Умер он рано утром. Никто при этом не присутствовал, кроме его сестры Оосы.
   -- Не зови никого, -- просил Матс, и сестра послушалась. -- Я рад, что умираю не от чахотки, Ооса. А ты?
   Ооса ничего не ответила, и он продолжал:
   -- Я думаю, что все равно, как умереть, но мне не хотелось умереть такою смертью, как мама и дети. Тогда, наверное, тебе не удалось бы убедить отца, что их унесла самая обыкновенная болезнь, а теперь он, пожалуй, поверит.
   Когда все было кончено, Ооса долго сидела и думала о том, как сложилась жизнь маленького Матса. Он переносил все невзгоды мужественно, словно взрослый. Ей припомнились его последние слова. Вот таким он был всегда. И для нее не подлежало сомнению, что если он отошел в вечность, то его надо похоронить с почетом, как взрослого.
   Она понимала, что это трудно будет устроить, но ей так этого хотелось! Она должна сделать все, чтобы почтить память маленького Матса.
   Ооса уж находилась в Лапландии, неподалеку от большого рудника, так называемого Мальмберга.
   Ей с маленьким Матсом пришлось долго идти по бесконечным дремучим лесам, пока они туда добрались. Много дней они не видели ни жилых построек, ни полей и встречали лишь маленькие почтовые станции, как вдруг совершенно неожиданно пришли в большое село Йелливаре. Оно, с церковью, вокзалом, судом, банком, аптекой и гостиницей, лежало у подножия горы, которая даже летом была покрыта снегом. Почти все дома в Йелливаре были новенькие, чистенькие, красивые. Если бы не снег и обнаженные березы, дети не могли бы поверить, что они в Лапландии. Однако отца им нужно было искать не здесь, а еще севернее, в Мальмберге, где было уж не так хорошо.
   Хотя люди давно знали, что близ Йелливаре есть залежи руды, но всего несколько лет, как стали ее разрабатывать, а именно, когда уж была проведена железная дорога. Сразу туда устремились тысячи людей. Работа нашлась для всех, но жилищ не хватало, и приходилось на скорую руку устраивать временные помещения. Иные строили себе домики из неотесанных бревен, другие сооружали хижины из пустых ящиков от пороха и динамита, накладывая их один на другой, как кирпичи. Потом появились и настоящие постройки, но в общем местечко имело странный вид. Там были большие кварталы с красивыми, светлыми домами, а рядом -- нерасчищенные участки леса. Для директора и инженеров имелись хорошие квартиры, но бок о бок еще стояли первобытные хижины. Там была проведена железная дорога и электрическое освещение; там были сложные машины -- на трамвае можно было проникнуть в недра горы через туннель, освещенный маленькими лампочками. Кругом слышался невообразимый шум, поезда один за другим увозили руду с вокзала. А дальше простиралась дикая местность без полей и без жилищ, где лапландцы только кочевали со своими стадами северных оленей.
   Ооса сидела и думала, что жизнь похожа на это местечко. Для большинства людей жизнь протекает спокойно и мирно, но для иных складывается странно и неприветливо. Она по себе чувствовала, как легко здесь получить неприятные впечатления.
   Ей припомнилось, как они пришли в Мальмберг и стали спрашивать, не знает ли кто рабочего Йона Асарсона, со сросшимися бровями. Сросшиеся брови были его самой характерной приметой. Люди знали его и сообщили детям, что он несколько лет работал в Мальмберге, но теперь куда-то отлучился. Он всегда уходил, когда чувствовал приступ тоски. Никому не было известно, куда именно он ушел, но все были уверены, что через несколько недель он возвратится. Так как это были дети Йона Асарсона, то в ожидании его они могли поселиться в хижине, которую он занимал. Какая-то женщина принесла ключ, отперла дверь и впустила детей. Никто не удивился, что они пришли сюда, как не удивлялись, что отец иногда где-то бродил. Здесь всякий жил по своему разумению.
   Ооса ясно представляла себе, какие должны быть похороны. В прошлое воскресенье она видела, как хоронили одного из служащих на руднике. Директор дал своих лошадей, чтобы отвезти тело покойного в Йелливаре. За гробом толпою шли рудничны е рабочие. У могилы играл духовой оркестр и пел хор. А после погребения все присутствовавшие в церкви были приглашены в школу на кофе. Нечто в этом роде Ооса желала бы для своего маленького брата Матса.
   Она так усиленно думала об этом, что вся похоронная процессия проходила перед ее глазами. Потом она упала духом и сказала себе, что вряд ли это может состояться. Не из-за дороговизны, конечно, -- они с маленьким Матсом скопили достаточно денег, чтобы устроить ему такие пышные похороны, как ей хотелось. Трудность заключалась лишь в том, что взрослые, как она знала, никогда не хотят следовать желаниям детей. Она была всего на год старше брата, а он, бездыханный, казался теперь таким маленьким и тщедушным. Конечно, и она тоже не вышла из детского возраста. Возможно, взрослые будут противиться ее плану, так как она еще ребенок.
   Первый человек, с которым она заговорила о похоронах, была сестра милосердия. Сестра Хильма пришла, когда Матс уже был мертв. Даже не открыв дверь, она догадалась, что все кончено. Накануне маленький Матс бродил около рудника. Во время взрыва он подошел слишком близко, и в него попало несколько шальных камней. Он долго пролежал на земле без чувств, -- никто не знал, что случилось несчастье. Наконец несколько рабочих услышали об этом, но довольно странным образом. По их уверению, к шахте подошел мальчик ростом с пальчик и крикнул, чтобы они выручали маленького Матса, который истекает кровью. Матса отнесли домой и сделали ему перевязку, но уж было поздно. Он так ослабел от потери крови, что не мог оправиться. Входя в хижину, сестра милосердия думала не столько о Матсе, сколько об Оосе. "Что мне делать с несчастной девочкой? -- мысленно говорила она. -- Ведь она, должно быть, безутешна".
   Однако Ооса не плакала и не жаловалась, а спокойно помогала ей в необходимых приготовлениях. Сестра милосердия очень удивилась, но поняла, чем это объяснить, когда Ооса заговорила о похоронах.
   -- Раз дело идет о таком человеке, как маленький Матс, то раньше всего надо подумать о том, чтобы достойным образом почтить его память, а горевать будет время и после, -- сказала Ооса, любившая выражаться высокопарно.
   Она просила сестру милосердия помочь ей устроить торжественные похороны маленькому Матсу. Никто так не заслуживал этого, как он.
   Сестра милосердия думала, что это поистине счастье, если бедная одинокая девочка может утешаться мыслью о похоронах. Она обещала оказать всяческое содействие, и для Оосы это уж было очень много. Она считала, что цель почти достигнута, так как сестра Хильма пользовалась большим влиянием. На руднике, где рабочие ежеминутно рисковали пострадать от взрыва или обвала, всякий старался поддерживать хорошие отношения с сестрой милосердия. И когда Ооса и сестра Хильма ходили и приглашали рабочих прийти в ближайшее воскресенье на похороны маленького Матса, почти никто не отвечал отказом.
   -- Придем, если сестрица зовет, -- говорили они.
   Сестре Хильме удалось также достать духовой квартет, который должен был играть над могилой, и небольшой хор. Насчет школьного помещения она не спрашивала, так как было решено, что ввиду хорошей погоды гости будут пить кофе на открытом воздухе.
   Раньше всего они взяли на прокат скамьи и столы в Обществе трезвости, а посуду -- в лавке. Жены рабочих, у которых в сундуках имелись запасы белья, по просьбе сестры Хильмы принесли тонкие скатерти, чтобы покрыть столы. У булочника в Будене были заказаны сухари и кренделя, а у кондитера в Лулео -- черные и белые конфекты.
   О приготовлениях к похоронам, которые Ооса устраивала своему маленькому брату, говорил весь Мальмберг. Наконец об этом узнал сам директор.
   Когда он услышал, что пятьдесят рабочих должны следовать за гробом какого-то двенадцатилетнего нищего мальчика, то нашел, что это безумие.
   -- Помилуйте, -- музыка, пение, кофе, еловые ветви на могиле и даже конфекты из Лулео! -- возражал он.
   Он послал за сестрой милосердия и попросил ее расстроить все приготовления.
   -- Грешно допустить, чтобы бедная девочка так растратила свои деньги, -- сказал он. -- Напрасно взрослые поощряют блажь ребенка. Вы ставите себя в смешное положение, господа.
   Директор не сердился и не горячился. Он говорил совершенно спокойно и просил сестру Хильму отменить музыку, пение и большую процессию. Совершенно достаточно, если за гробом пойдут девять-десять человек. Сестра Хильма не ответила ни слова отчасти из почтительности к директору, а отчасти из-за того, что в душе была с ним совершенно согласна. Много, дескать, чести для нищего мальчика! Рассудок взял верх над состраданием к девочке.
   Сестра милосердия пошла из директорского дома в рабочую слободку сказать Оосе, что нельзя устроить всего так, как предполагалось; но на душе у нее было тяжело, потому что она знала, какое значение несчастная девочка придавала этим похоронам. По дороге она встретила нескольких женщин и рассказала им о своем огорчении. Они нашли, что директор прав. Зачем такая пышность ради нищего мальчика? Конечно, девочку жаль, но нельзя, чтобы она разорялась на такие затеи. И хорошо, что все расстроилось.
   Женщины разошлись в разные стороны и стали дальше обсуждать этот вопрос. Вскоре от слободки до шахты разнесся слух, что маленькому Матсу не будет устроено пышных похорон. И все признали это правильным. Во всем Мальмберге только Ооса держалась другого мнения.
   Сестре милосердия трудновато пришлось с нею. Ооса не плакала и не жаловалась, но не соглашалась подчиниться. Она доказывала, что директору до этого нет никакого дела, так как она к нему за помощью не обращалась. Он не может запретить ей похоронить брата так, как она хочет.
   Лишь когда несколько женщин заявили ей, что не придут на похороны, раз это не угодно директору, она поняла, что надо получить от него разрешение. Она долго сидела и молчала, потом вдруг быстро вскочила.
   -- Куда ты? -- спросила сестра милосердия.
   -- Пойду поговорить с директором, -- ответила Ооса.
   -- Думаешь, он тебя станет слушать? -- сказали женщины.
   -- Я думаю, что маленькому Матсу хочется, чтобы я пошла, -- сказала Ооса. -- Директор, может быть, вовсе и не знает, что это был за человек.
   Ооса быстро привела себя в порядок и пошла к директору. Надо знать, что директор считался самым могущественным человеком в Мальмберге, и никто не допускал мысли, что девочка пойдет его беспокоить, чтобы он отменил свое решение. Сестра милосердия и другие женщины последовали за нею на некотором расстоянии, чтобы посмотреть, хватит ли у нее решимости идти до конца.
   Ооса не обращала внимания на то, что все встречные оглядывались на нее. Она шла торжественно и серьезно, как молодая девушка идет в церковь к первому причастию. Она повязала голову материнской черной шелковой шалью и в одной руке держала сложенный носовой платок, а в другой корзину с игрушками работы маленького Матса. Дети, игравшие посреди дороги, увидев ее, вскочили и стали спрашивать:
   -- Куда ты, Ооса? Куда ты идешь?
   Ооса не отвечала. Она даже не слышала, что к ней обращаются с вопросом, и шла вперед. Дети приставали к ней и бежали за нею. Тогда женщины стали их ловить и задерживать.
   -- Оставьте ее в покое! -- говорили они. -- Она идет к директору просить, чтобы он позволил торжественно похоронить ее брата, маленького Матса.
   Детям тоже было интересно, решится ли она на такой смелый шаг, и они маленькой кучкой пошли за старшими посмотреть, что будет дальше.
   В этот день работы окончились в шесть часов, и навстречу Оосе шли сотни рабочих. Они, не оглядываясь по сторонам, возвращались домой торопливыми шагами, но некоторые обратили внимание, что у девочки необычный вид, и спросили ее, что случилось. Она не ответила, зато другие дети громко крикнули, куда и зачем она шла. Иных рабочих заинтересовало смелое намерение девочки, и они тоже присоединились, чтобы посмотреть, к чему это поведет.
   Ооса направилась в контору, где директор обыкновенно бывал до шести часов. Когда она вошла в переднюю, дверь была открыта, и директор стоял в шляпе, с палкой в руке, собираясь уходить.
   -- Кого тебе нужно? -- спросил он, увидев маленькую девочку, которая так торжественно выступала в своей шелковой шали, сжимая в руке носовой платок.
   -- Самого директора, -- ответила Ооса.
   -- Войди, -- сказал он и вернулся в комнату.
   Он оставил дверь открытой, не предполагая, что разговор с девочкой может затянуться. Таким образом, люди, которые шли за нею и остановились на лестнице или в передней, могли слышать все, о чем говорилось в конторе. Ооса вошла, выпрямилась, откинула шаль и взглянула на директора своими круглыми детскими глазами, в которых отражалась щемящая тоска.
   -- Вот так, маленький Матс умер, -- сказала она, но голос у нее задрожал, и она запнулась.
   Директор догадался, кто она.
   -- Ты, значит, девочка, которая, хочет устроить торжественные похороны, -- мягко сказал он. -- Этого не надо, дитя. Расходы будут слишком велики для тебя. Если б я раньше слышал, то вмешался бы с самого начала.
   Лицо девочки передернулось, и директор был уверен, что она заплачет, но она только сказала:
   -- Позвольте мне рассказать вам кое-что о маленьком Матсе.
   -- Я уже слышал вашу историю, -- ответил директор с обычным спокойствием и мягкостью. -- Поверь, мне жаль тебя, но я желаю тебе добра.
   Тогда Ооса еще больше выпрямилась и заговорила звонким, высоким голосом:
   -- С девяти лет маленький Матс остался без отца и матери и должен был сам заботиться о себе, как взрослый. Он никогда не просил даже куска хлеба, а за все расплачивался. Он говорил, что мужчине неприлично попрошайничать. Он закупал яйца и масло и продавал их, словно старый торговец. Никогда он ничего не тратил и себе не оставлял, а все до последнего гроша отдавал мне. Маленький Матс брал с собою работу в поле, когда пас гусей, и работал усердно, как взрослый. Крестьяне в Сконе передавали через него крупные деньги, так как знали, что на маленького Матса можно положиться. И несправедливо говорить, что Матс всего лишь ребенок. Не всякий взрослый...
   Директор стоял и смотрел в землю. Ни один мускул на его лице не дрогнул, и Ооса замолчала, думая, что своим рассказом не произвела на него никакого впечатления. Дома ей казалось, что она может так много сообщить о Матсе, а теперь чувствовала, что этого недостаточно. Как доказать директору, что Матс заслужил почетного погребения не меньше, чем взрослый?
   -- Все расходы я возьму на себя. -- сказала Ооса и опять замолчала. Директор поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. Он смерил
   ее взглядом, как человек, привыкший повелевать, и подумал: "Вот она лишилась дома и семьи, но горе не сломило ее, и из нее может выйти прекрасный человек". Ему не хотелось причинять ей новое страдание, которое могло бы послужить последней каплей в чаше горечи. Он понимал, что это значит, если она решилась прийти к нему, -- она любила брата больше всего на свете. Для такой любви нет преград.
   -- Пусть будет по-твоему, -- сказал он.

XLV.
У лапландцев

   Похороны кончились. Гости разошлись, и Ооса осталась одна в маленькой хижине, принадлежавшей отцу. Она заперла дверь, чтобы никто не мешал ей думать о брате. Она припоминала все, что маленький Матс когда-либо говорил или делал, и этого было так много, что она не ложилась, а просидела весь вечер и часть ночи. Чем больше она думала о брате, тем больше понимала, как трудно будет жить без него. Под конец она прислонилась головою к столу и горько зарыдала.
   -- Что я буду делать без Матса? -- приговаривала она.
   Уж было поздно. Ооса за день очень устала, и немудрено, что сон одолел ее, лишь только она склонила голову. Немудрено также, что во сне она увидела того, о ком все время думала. Ей казалось, что маленький Матс жив и входит в комнату.
   -- Ну, Ооса, иди искать отца, -- говорит он.
   -- Как мне его искать, когда я не знаю, где он, -- отвечает она.
   -- Не беспокойся об этом, -- восклицает Матс со своей обычной живостью и веселостью. -- Я пошлю тебе провожатого.
   В то время как Ооса видела сон, в дверь ее комнаты постучались. Это был настоящий стук, но она еще не очнулась и не могла различить, где сон и где действительность. Отпирая дверь, она думала: "Это, наверное, тот, кого маленький Матс обещал прислать ко мне".
   Будь за дверью сестра Хильма или другой человек, Ооса поняла бы, что сон кончился, но на самом деле стучался мальчик ростом с пальчик. Несмотря на глубокую ночь, было совершенно светло, и Ооса узнала малютку, которого они с Матсом не раз видели во время своих странствий. Если б она совсем проснулась, то, наверное, испугалась бы; но ей казалось, что она все еще видит сон, и потому она была совершенно спокойна. "Я так и ожидала, что именно его маленький Матс пришлет мне на помощь, чтобы искать отца", -- подумала она.
   Она не ошиблась, так как мальчик с пальчик пришел поговорить с нею об отце. Убедившись, что она не боится, карапузик рассказал ей в нескольких словах, где ее отец и как к нему добраться.
   Пока он говорил, Ооса мало-помалу стала приходить в себя и, когда он закончил, уж совсем стряхнула сон. И ей стало страшно, что с нею разговаривает существо из другого мира. Она не могла даже поблагодарить или ответить, а отскочила и захлопнула дверь. Ей показалось, что на лице мальчика отразилось огорчение, но она не могла себя пересилить. От страха она залезла в постель и укрылась с головою. Она испугалась мальчика, но понимала, что он желает ей добра, и на следующий же день поступила так, как он ей советовал.

* * *

   На западном берегу маленького озера Луосса, далеко на север от Мальмберга, раскинулось небольшое кочевье лапландцев, или лопарей. К югу от озера возвышалась гора Кирунавара, которая, как говорили, сплошь состояла из железной руды. С северо-восточной стороны находилась другая гора -- Луоссавара, также богатая железом. От Йелливаре до этой горы была проведена железная дорога, и близ Куринавары приютился вокзал, гостиница для приезжих и жилища для рабочих и инженеров, которые должны были заняться разработкой руды. Это был целый городок с хорошими, веселенькими домами, возникший в такой холодной местности, где даже низкорослые березки распускались только среди лета.
   К западу от озера тянулась равнина, и там, как уже сказано, два-три лапландских семейства раскинули кочевье. Всего несколько месяцев, как они сюда перебрались, и уже успели устроиться. Они не взрывали и не ровняли почвы, а выбрав себе сухое местечко около озера, срубили на нем ивняк и сгладили кочки, чтобы приступить к постройкам. Ни деревянных стен, ни крыш, ни окон, ни дверей они не делали, а втыкали колья в землю и укрепляли на них свои юрты, -- вот и готово жилье. Обстановка и мебель тоже не отличались сложностью. Главное, что требовалось, -- это разостлать на полу еловые ветки и несколько шкур и прикрепить к кольям котелок на цепи, чтобы варить оленье мясо.
   На другом берегу озера новые поселенцы торопились окончить свои дома до наступления лютой зимы. Их немало удивляло, что лапландцы, кочуя на Крайнем Севере много-много лет, не додумались до того, что можно иметь лучшую защиту от холода и бурь, чем тонкая юрта. А лапландцы, в свою очередь, удивлялись, зачем новые пришельцы затеяли такую большую и трудную работу, когда достаточно иметь несколько оленей и юрту, чтобы жить припеваючи.
   В один из июльских дней шел проливной дождь, и лапландцы, вообще не имевшие обыкновения сидеть летом дома, все собрались в одной из юрт и, сидя около огня, пили кофе. В то время как они беседовали за чашкой кофе, к берегу причалила лодка. Из нее вышли рабочий и девочка лет тринадцати-четырнадцати. Собаки подняли отчаянный лай, и один из лапландцев высунул голову, чтобы посмотреть, что случилось. Увидев рабочего, он очень обрадовался. Это был большой приятель лапландцев, человек приветливый и словоохотливый, умевший говорить на их языке. Лапландец пригласил его в юрту.
   -- Ты попал очень кстати, Сёдерберг, -- сказал он. -- Кофейник на огне. В дождь ничего нельзя делать. Иди и расскажи нам что-нибудь новенькое!
   Рабочий присоединился к компании и с большим трудом среди общего смеха нашел место для себя и для девочки в маленькой юрте, которая была битком набита людьми. Он сейчас же заговорил по-лапландски. Девочка их разговора не понимала, сидела молча и в изумлении смотрела на котелок и кофейник, на дым и огонь, на лапландцев и лапландок, на детей и собак, на стены и пол, на чашки и трубки, на изношенные платья и потертую утварь. Все это для нее было ново. Ничего подобного она в жизни своей не видела.
   Внезапно она прекратила наблюдения и опустила глаза, так как заметила, что все на нее смотрят.
   Должно быть, Сёдерберг что-нибудь рассказал о ней, потому что лапландцы и лапландки повынимали изо рта свои короткие трубки и уставились на нее. Ближайший сосед хлопнул ее по плечу, кивнул и сказал по-шведски:
   -- Хорошо, хорошо.
   Какая-то женщина налила большую чашку кофе и не без труда передала ей, а один лапландский мальчик, по виду ее ровесник, подполз к ней и лежал и смотрел на нее.
   Девочка поняла, что Сёдерберг рассказал, как она устроила торжественные похороны своему братишке, маленькому Матсу; но она предпочла бы, чтобы он не говорил о ней, а расспросил лапландцев, не видели ли они ее отца. Мальчик с пальчик сообщил ей тогда, что отец у лапландцев, которые устроились кочевьем к западу от озера Луосса, и она должна просить позволения проехать туда на товарном поезде, так как другие поезда еще не ходят, и там его искать. И рабочие, и начальство охотно помогли ей, а один инженер послал с нею Сёдерберга, который говорил по-лапландски, чтобы переправиться через озеро и расспросить об отце. Она надеялась сразу найти его и переводила взор с одного лица на другое. Но все это были лапландцы, отца между ними не оказалось.
   Она видела, что по мере разговора лапландцы и Сёдерберг становились все серьезнее. Лапландцы ударяли себя по лбу, словно речь шла о ком-то, кто был не в своем уме. Она пришла в такое беспокойство, что не могла уж сидеть молча и ждать, а спросила Сёдерберга, не знают ли лапландцы чего-нибудь о ее отце.
   -- Они говорят, что он ушел ловить рыбу, -- ответил рабочий, -- но не знают, вернется ли сегодня. Если погода наладится, кто-нибудь пойдет его искать.
   Он обернулся к лапландцам и продолжал оживленно с ними разговаривать. Ему не хотелось, чтобы Ооса расспрашивала, где Йон Асарсон.

* * *

   Утро было прекрасное. Сам Ола Серка, старейший из лапландцев, вызвался идти на поиски Йона Асарсона, но не торопился, а сидел на корточках перед юртой и думал, как исполнить поручение и сообщить, что к нему пришла дочь. Дело в том, что Йон не только прятался от людей, но и боялся встречаться с детьми. Он говорил, что при виде детей у него являются черные мысли и он за себя не может ручаться.
   Пока Ола Серка размышлял, Ооса и Аслак, лапландский мальчик, который наблюдал за нею весь вечер, сидели на площадке между юртами и разговаривали. Аслак посещал школу и научился говорить по-шведски. Он рассказал Оосе о жизни самоедов [*] и очень хвалил ее. Ооса находила ее ужасной и не скрывала своего мнения.
   
   [*]Самоеды (самодийцы) -- урало-алтайское племя, близкое к финнам, но отличающееся от них типом и языком. Название "самоеды" произошло не от "самоедения", то есть людоедства, а, вероятно, от Самееднам -- имени, которое дали своей стране лопари, жившие некогда восточнее, чем теперь. Самоеды живут как в Европейской России, в Архангельской области, так и в Сибири, по низовьям Оби и Енисея, до Хатангской губы, составляя самый северный народ в этой области. Первоначальная родина их была южнее, в области Саянских гор.
   
   -- Ты не понимаешь, -- заявил Аслак. -- Побудь с нами неделю -- увидишь, что мы счастливейший народ на земле.
   -- Если бы я осталась здесь на неделю, то, наверное, задохнулась бы от дыма в юрте.
   -- Не говори так, -- ответил лапландский мальчик. -- Ты о нас ничего не знаешь. Я тебе кое-что расскажу, и ты поймешь, что чем дольше ты пробудешь с нами, тем больше полюбишь нашу жизнь.
   И Аслак стал рассказывать Оосе о том, что случилось в отдаленные времена, когда в Швеции свирепствовала болезнь, так называемая черная смерть. На севере все самоеды, жившие в лесах и горах, вымерли; остался только один пятнадцатилетний мальчик. А из шведов, живших в речных долинах, в живых осталась одна девочка, тоже лет пятнадцати.
   -- Мальчик и девочка целую зиму бродили по пустынному краю, разыскивая живого человека, и наконец весною встретились, -- рассказывал Аслак. -- Тогда шведская девочка попросила лапландского мальчика проводить ее на юг, где она могла бы найти своих земляков. Она не хотела дольше оставаться в пустынной стороне.
   -- Я провожу тебя, куда хочешь, -- сказал мальчик, -- но не раньше зимы. Теперь весна, и мои олени идут на запад, в горы, а ты знаешь, что мы, самоеды, должны идти, куда нас ведут олени.
   Шведская девочка была из богатой семьи. Она привыкла жить под кровлей, спать в постели и есть за столом. Она с презрением относилась к бедным кочевникам и полагала, что люди, живущие под открытым небом, очень несчастливы. Но она боялась возвратиться к себе домой, где все вымерли.
   -- Позволь мне пока пойти с тобою в горы, -- попросила она мальчика, -- а то я брожу одна и не слышу человеческого голоса.
   Мальчик охотно согласился, и они пошли вслед за оленями. Стадо стремилось к хорошему горному пастбищу и ежедневно совершало большие переходы. Некогда было даже раскидывать юрту. Приходилось спать просто на снегу в те часы, когда олени паслись.
   Животные чувствовали дуновение южного ветра и уже знали, что через несколько дней будут раскапывать снег на горных склонах. Девочка и мальчик должны были следовать за ними по тающему снегу и хрупкому льду. Добравшись до такого места, где оканчивались хвойные леса и росли только мелкие березки, они остановились на несколько недель, пока снег не начал таять еще выше на горных склонах. Тогда они отправились дальше. Девочка задыхалась, стонала и жаловалась на усталость. Она говорила, что ей необходимо вернуться в долину, но продолжала идти, чтобы не остаться одной-одинешенькой.
   Когда они поднялись на склон горы, мальчик раскинул для девочки юрту на зеленой лужайке, где протекал горный ручей. К вечеру он поймал арканом оленьих самок, подоил их и принес девочке молока. Он разыскал сушеную оленину и олений сыр, зарытые его соплеменниками наверху горы прошлым летом. Девочка продолжала жаловаться, и ничто ее не радовало. Она не хотела есть ни сушеной оленины, ни оленьего сыра, не хотела пить оленьего молока. Она не могла привыкнуть к тому, чтобы сидеть на корточках и спать на еловых ветках, покрытых оленьей шкурой. А сын кочевников смеялся над ее огорчениями и был по-прежнему ласков с нею.
   Через несколько дней девочка подошла к мальчику, когда он доил ланей, и предложила помочь ему. Она взялась также разводить огонь под котелком, где варилась похлебка из оленины, носить воду и готовить сыр. Им повезло: погода стояла теплая, и легко было добывать пищу. Они вместе ходили ставить силки для птиц, ловили семгу в горных потоках и собирали на болоте ягоды.
   В конце лета они спустились вниз до границы хвойного и лиственного леса и там опять раскинули юрту. Это было время убоя оленей, и им приходилось работать целыми днями, но зато пища была еще лучше, чем летом. Когда выпал снег и озера затянулись льдом, они перешли на восток, в густые хвойные леса. Раскинув юрту, они занялись зимними работами. Мальчик научил девочку сучить нитки из оленьих жил, выделывать шкуры, шить из них платье и обувь, вытачивать гребни и другие предметы из оленьего рога, бегать на лыжах и ездить в санках, запряженных оленями. Когда прошла темная часть зимы и солнце стало светить почти целый день, мальчик сказал девочке, что теперь может проводить ее на юг, к ее землякам.
   -- Отчего ты меня отсылаешь? -- спросила она. -- Разве тебе так хочется остаться наедине с северными оленями?
   -- Я думал, что тебе не терпится уйти, -- ответил мальчик.
   -- Я прожила около года жизнью самоедов, -- сказала девочка. -- Теперь я не могу вернуться к своим и жить в душных домах, когда привыкла бродить на воле по горам и лесам. Не прогоняй меня! Позволь мне остаться здесь! Ваш образ жизни мне нравится больше нашего.
   Девочка осталась там на всю жизнь и уже больше никогда не стремилась вернуться в долину. И если ты, Ооса, пробудешь у нас месяц, то не захочешь уйти.
   Этими словами Аслак закончил свой рассказ, и тогда его отец Ола Серка вынул трубку изо рта и встал. Ола Серка понимал по-шведски гораздо больше, чем люди думали, и внимательно следил за рассказом сына. И вдруг его осенило, как сообщить Йону Асерсону, что дочь пришла его искать.

* * *

   Ола Серка пошел по берегу озера и вскоре увидел человека, который сидел на камне, закинув удочку в воду. У этого человека была сгорбленная спина и седые волосы; глаза смотрели устало, и во всей фигуре было что-то вялое и беспомощное. Он выглядел так, словно нес непосильную тяжесть или думал над неразрешимой загадкой, и неудача его сразила.
   -- Много наловил за ночь, Йон? -- спросил кочевник по-лапландски, подходя к нему.
   Йон вздрогнул и вытащил удочку. Приманка на удочке оторвалась, и ни единой рыбы не было около него на берегу. Он насадил новую приманку и закинул удочку. Тем временем Ола уселся на траве возле него.
   -- Мне нужно с тобою поговорить, -- начал Ола. -- Ты знаешь, что у меня в прошлом году умерла дочь, и нам в юрте ее очень недостает.
   -- Знаю, -- коротко ответил Йон, и на лице его промелькнула тень, словно ему неприятно было упоминание об умершем ребенке. Он хорошо говорил по-лапландски.
   -- Но не стоит омрачать жизнь печалью, -- сказал старик.
   -- Не стоит.
   -- Я думаю взять себе другую девочку. Что ты на это скажешь?
   -- Смотря какая девочка, Ола.
   -- Я сообщу тебе все, что о ней знаю, Йон.
   Ола рассказал рыбаку, как среди лета двое детей, мальчик и девочка, пришли в Мальмберг искать своего отца, но он был в отлучке, и они остались его ждать. Пока они ожидали, мальчик был убит взрывом и девочка непременно хотела устроить ему пышные похороны. Тут Ола описал, как бедная маленькая девочка ко всем обращалась за содействием и даже набралась смелости пойти к самому директору.
   -- Так ты эту девочку хочешь взять к себе, Ола? -- спросил рыбак.
   -- Да, -- ответил лапландец. -- Узнав обо всем, что она пережила, мы не могли сдержать слез и решили, что такая хорошая сестра будет и хорошей дочерью. Поэтому мы хотим, чтобы она жила с нами.
   Йон замолчал. Было видно, что он поддерживал разговор, только чтобы доставить удовольствие своему приятелю-лапландцу. Наконец он спросил:
   -- Она из твоего племени?
   -- Нет, -- ответил Ола, -- она не самоедка.
   -- Что же, она дочь какого-нибудь поселенца и уж знает северную жизнь?
   -- Нет, она с далекого юга, -- ответил Ола с таким видом, словно это не имеет значения.
   Рыбак стал проявлять больше интереса.
   -- Я думаю, что ты не должен ее брать, -- сказал он. -- Без привычки она не сможет жить зимою в юрте.
   -- Зато в юрте у нее будут хорошие родители и братья, -- доказывал Ола Серка. -- Быть одинокой гораздо хуже, чем зябнуть.
   Однако рыбак упорно стоял на своем и, казалось, не мог смириться с мыслью, что шведская девочка войдет в лапландскую семью.
   -- Ты говоришь, что у нее был отец в Мальмберге?
   -- Он умер, -- твердо ответил старик.
   -- Ты об этом спрашивал ее, Ола?
   -- Что мне спрашивать, -- сказал лапландец с презрительной усмешкой. -- Я это и так вижу. Разве девочка со своим братом обошла бы пешком всю страну, если б их отец был жив? Разве детям пришлось бы заботиться о себе, если у них был отец? Разве девочке пришлось бы самой идти на переговоры с директором, если б отец был жив? Разве она была бы одинока, если б ее отец не умер? Сама девочка думает, что он жив, но я уверен, что его нет на свете.
   Человек с усталыми глазами обернулся к старому лапландцу.
   -- Как зовут девочку? -- сказал он.
   Ола задумался.
   -- Не помню. Я ее спрошу, -- ответил он.
   -- Спросишь? Разве она здесь?
   -- Да, в юрте.
   -- Как, Ола? Ты ее взял, не узнав, согласен ли отец?
   -- Что мне за дело до отца? Если он не умер, значит, он из тех, которые своих детей знать не хотят. Он еще сам рад будет, что другие займут его место.
   Йон бросил удочку и встал. Движения его были так торопливы, словно он весь переродился.
   -- Может быть, этот отец не такой, как все люди, -- продолжал лапландец. -- Может быть, им овладели мрачные мысли, и он не в состоянии работать. Что толку из такого отца?
   Рыбак уж шел вдоль берега.
   -- Куда ты? -- спросил лапландец.
   -- Я иду посмотреть на твою приемную дочь, Ола.
   -- Отлично, -- сказал лапландец. -- Посмотри! Я уверен, что моя новая дочь тебе понравится.
   Швед шел так быстро, что лапландец еле поспевал за ним. Через несколько минут Ола сказал своему приятелю:
   -- Я вспомнил, как ее зовут, -- Ооса Йонсдоттер [Dotter со шв. -- "дочь"; Йонсдоттер -- "дочь Йона"].
   Тот побежал еще скорее, а старый Ола Серка от радости готов был смеяться. Когда вдали показались юрты, Ола добавил еще несколько слов:
   -- Она пришла в Лапландию искать своего отца, а не затем, чтобы сделаться моей названой дочерью. Но если она не найдет отца, то я ее оставлю у себя в юрте.
   Йон бежал со всех ног. "Должно быть, он испугался, когда я сказал, что возьму его дочь к самоедам", -- сказал Ола про себя.
   Рабочий из Кируны, который доставил Оосу в кочевье лапландцев, возвращаясь обратно, вез двух пассажиров, которые сидели в лодке рядом и крепко держались за руки, словно боялись, что их разлучат. Это были Йон Асарсон и его дочь. Оба за несколько часов совершенно преобразились. Йон Асарсон уж не выглядел пришибленным и усталым, глаза его сияли, словно он нашел ответ на мучительную загадку. Ооса уж не озиралась кругом с обычной серьезностью и вдумчивостью. Она нашла человека, на которого могла положиться, и ей казалось, что она вновь сделалась ребенком. 1

XLVI.
На юг! На юг!

Первый день

   Суббота, 1 октября.
   Мальчик верхом на белом гусе летел выше облаков. Стая, состоявшая из тридцати одного гуся, летела на юг в полном порядке. Ветер свистел между перьями, и крылья разрезали воздух с таким шумом, что почти нельзя было расслышать собственного голоса. Акка с Кебнекайсе летела впереди, за нею Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси, Мортен и Пуховочка. Шесть молодых гусей, сопровождавших стаю осенью, теперь отделились и устроились самостоятельно; зато в стае на их месте было двадцать два новых гусенка. Одиннадцать летели справа, а одиннадцать слева. Они из кожи вон лезли, чтобы лететь на равных промежутках, как и старшие.
   Бедные гусята еще никогда не делали больших перелетов, и им с непривычки трудно было поспевать за другими.
   -- Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе! -- жалобно вопили они.
   -- Что такое? -- спросила предводительница.
   -- У нас крылья устали! У нас крылья устали!
   -- Привыкнете, -- ответила Акка и, не убавляя быстроты, полетела дальше.
   По-видимому, она была права, так как гусята, пролетев часа два, перестали жаловаться на усталость. Но в долине они целый день что-нибудь ели и вскоре стали жаловаться на голод.
   -- Акка, Акка, Акка с Кебнекайсе! -- пищали гусята.
   -- Что такое? -- крикнула предводительница.
   -- Нам так хочется есть, что мы не можем больше лететь, -- ответили гусята. -- Нам так хочется есть, что мы не можем больше лететь.
   -- Дикие гуси должны научиться пить воздух и глотать ветер, -- сказала предводительница и не сделала привал, а по-прежнему продолжала путь.
   По-видимому, гусята научились довольствоваться воздухом и ветром, так как вскоре перестали жаловаться на голод. Стая пролетала над горами, и старые гуси называли гусятам каждую вершину:
   -- Это Порсочокко, это Сарьечокко, это Сунтельма...
   Гусята стали выказывать нетерпение.
   -- Акка, Акка, Акка! -- взывали они раздирающим голосом.
   -- Что такое? -- спросила предводительница.
   -- У нас в голове не помещается столько названий! -- кричали гусята. -- У нас в голове не помещается столько названий!
   -- Чем больше названий входит в голову, тем больше места остается, -- ответила предводительница, продолжая выкрикивать странные имена.
   Мальчик думал, что дикие гуси правильно поступили, улетая на юг, так как выпало много снега, и земля белела насколько хватало глаз. Надо признаться, что в долине последнее время жилось плохо. Были непрерывные дожди, бури, туманы; а если небо иногда прояснялось, то наступал мороз. Ягоды и грибы, составлявшие главную пищу мальчика летом, теперь померзли или погнили, и ему приходилось есть сырую рыбу, что ему вовсе не нравилось. Дни уменьшились, а долгие вечера тянулись вяло и скучно для того, кто не мог спать ровно столько часов, сколько отсутствовало солнце.
   Наконец у гусят так выросли крылья, что они могли предпринять перелет на юг, а мальчик от радости хохотал и пел на спине своего гуся. Он стремился покинуть Лапландию не только из-за темноты, холода и недостатка пищи, а еще по другой причине.
   В течение первых недель своего пребывания в долине он, разумеется, не скучал. Ему казалось, что лучшего места быть не может, и единственной его заботой было отмахиваться от комаров. Мальчик мало пользовался обществом Мортена, так как большой белый гусь оберегал Пуховочку и ни на шаг не отходил от нее. Зато Нильс подружился со старой Аккой и с орлом Горго, и они втроем провели много веселых часов. Птицы брали его с собою на далекие прогулки. Мальчик побывал на снежной вершине Кебнекайсе и смотрел оттуда на ледники, спускающиеся вниз по крутому белому склону. Он посетил и другие горы, куда еще не ступала нога человека. Акка показывала ему долины, скрывающиеся среди гор, и скалистые пещеры, где волчицы выводят своих детенышей. Разумеется, он познакомился с северными оленями, которые паслись на берегах красивого озера Торн, побывал также у Большого водопада и передал тамошним медведям поклон от их родичей в Берг- слагене. Везде перед ним открывались красивые и величественные виды. Он рад был осмотреть все это, но не хотел бы там жить. Он соглашался с мнением Акки, которая говорила, что шведские поселенцы должны отказаться от этой местности и предоставить ее медведям, волкам, северным оленям, пещерным совам и лапландцам, созданным для жизни в холодных краях.
   Однажды Акка отнесла его к большому руднику, и там он увидел Матса, лежавшего без чувств на земле. В ближайшие дни мальчик думал только о том, как бы помочь Оосе, но, с тех пор как она нашла своего отца и его помощь ей уж была не нужна, он не покидал долину. Он стал все сильнее мечтать о том дне, когда вернется с Мортеном домой и сделается человеком. Ему хотелось вновь принять человеческий облик, чтобы Ооса не боялась с ним разговаривать и не захлопывала дверь перед самым его носом.
   Да, он был счастлив, что они направлялись к югу. Он замахал шапочкой и крикнул "ура", когда увидел первый хвойный лес; таким же образом он приветствовал первую серенькую хижину, первую козу, первую кошку, первую курицу. Он проносился над великолепным водопадом, а с востока видел живописные горы, но к этому он уже так привык, что даже не потрудился взглянуть на них. Зато совсем иное дело было, когда он увидел часовню и маленькое село. От восторга у него на глазах выступили слезы.
   Все время они встречали перелетных птиц, и стаи были гораздо больше, чем весною.
   -- Куда вы, дикие гуси? -- спрашивали птицы. -- Куда вы?
   -- За границу, как и вы! -- отвечали дикие гуси. -- За границу!
   -- Ваши птенцы еще не умеют летать! -- кричали им встречные птицы. -- С такими маленькими крылышками не перелететь им через море!
   Лапландцы с северными оленями тоже покидали горы. Они шли в таком порядке: открывал шествие лапландец, за ним следовали красивые крупные олени, потом шли вьючные олени с юртами и поклажей, и в конце -- семь-восемь человек. Увидев северных оленей, дикие гуси опустились ниже и крикнули:
   -- Спасибо за лето! Спасибо за лето!
   -- Счастливого пути! Прилетайте еще! -- ответили северные олени.
   Зато медведи, завидев диких гусей, указывали на них своим детенышам и ворчали:
   -- Смотрите, они так боятся малейшего холода, что не могут здесь зимовать.
   Старые гуси не остались в долгу и крикнули своим птенцам:
   -- Смотрите, они спят полгода и от этого так тяжелеют, что не могут двинуться на юг.
   В хвойных лесах, скорчившись, съежившись, насупившись, сидели молодые тетерева и посматривали на многочисленные стаи птиц, улетавшие к югу.
   -- Когда же ваша очередь? -- спросили гуси одну тетерку. -- Когда ваша очередь?
   -- Мы все останемся дома с родителями, -- ответила тетерка. -- Мы все останемся дома с родителями.

На Восточной горе

   Вторник, 4 октября.
   Всякий, кому приходилось бывать в горной местности, знает, что такое сильный туман, застилающий все вершины. Иногда туман выпадает среди лета, но осенью это почти неизбежное явление. Что касается Нильса Хольгерссона, то ему везло на погоду, пока они были в Лапландии; но как только они переступили за ее черту, туман так сгустился, что он ничего не мог видеть. Целый день они летели, и он не знал, что внизу: горы или равнина.
   К вечеру дикие гуси сделали привал на зеленой лужайке, склоны от нее расходились во все стороны. Из этого он заключил, что находится на вершине горы, но, большая это гора или маленькая, он не мог понять. Он думал, что они в населенной местности; ему казалось, что он слышит человеческие голоса и скрип телег, проезжающих по дороге, но в этом он не был вполне уверен.
   Ему хотелось бы зайти куда-нибудь в дом, но он боялся заблудиться в тумане и не решился покинуть гусей. Кругом было сыро и мокро. На каждом листочке, на каждой былинке висели мелкие капли, и при малейшем движении мальчик оказывался под настоящим душем. "Здесь не лучше, чем в долине", -- думал он.
   Однако он все-таки рискнул сделать несколько шагов, и вдруг перед ним показалось здание, хотя и не очень большое. Верхней части здания он не видел, но двери были заперты, и, по-видимому, там никто не жил. Мальчик понял, что это башня, откуда смотрят на окружающую местность, и там ни еды, ни тепла он не найдет. Тем не менее он поспешно вернулся к гусям.
   -- Милый Мортен, -- просил он, -- возьми меня на спину и отнеси на ту башню. Здесь так сыро, что я не могу заснуть, а там, наверное, найдется сухое местечко, чтобы прилечь.
   Мортен охотно согласился и отнес мальчика на верхний балкон, где он лег и спокойно проспал до самого утра.
   Когда он открыл глаза и оглянулся кругом, то долго не мог понять, где он и что с ним. Однажды на ярмарке он зашел в какой-то балаган и увидел круглую панораму. Теперь ему тоже казалось, что он в большом круглом балагане с красивой красной крышей, а на стенах и на полу нарисован живописный ландшафт с полями и лугами, селами и городами. Однако он вскоре убедился в своей ошибке и понял, что находится на башне, и над головою у него алеет небо, а кругом простирается настоящая земля. Он уже отвык видеть что-либо, кроме пустыни, и потому немудрено, что принял жилую местность за картину.
   Была еще одна причина для его сомнения, а именно: все окружающее имело необычную окраску. Башня, где он находился, стояла на горе; гора была расположена на острове, а остров лежал близ восточного берега большого озера. Однако вода здесь не была серой, как всегда в озерах, а почти на всей поверхности горела пурпуром, как и утреннее небо, и лишь в глубоких бухтах казалась почти черной. Берега тоже казались не зелеными, а золотистыми благодаря зрелым нивам и желтеющим лиственным лесам. За желтым пространством тянулась широкая кайма черного хвойного леса. Потому ли, что лиственный лес весь сиял, мальчику казалось, будто хвойные деревья никогда не глядели так мрачно, как в то утро. За черной каймой на востоке виднелись голубоватые горы, а на западе, на горизонте, тянулась длинная гряда зубчатых скал, окрашенных в мягкий, неяркий цвет, который нельзя было назвать ни красным, ни белым, ни голубым. Невозможно было подобрать для него настоящего определения.
   Мальчик отвел взор от скал и хвойного леса, чтобы лучше рассмотреть ближайшие окрестности. Около воды на желтой полосе он различил красные постройки селений и белые церкви, а на восточном берегу увидел город. Этот город раскинулся вдоль берега под прикрытием горы, а кругом были богатые и густонаселенные местечки. "Вот хорошее местоположение для города, -- подумал мальчик. -- Интересно знать, как он называется".
   Вдруг он вздрогнул. Углубившись в свои наблюдения, он не заметил, что на башню пришли посетители. Они быстро поднимались по лестнице, и мальчик едва успел спрятаться, как они появились на балконе.
   Это были молодые люди, путешествовавшие пешком по Йемтланду. Они радовались, что погода им благоприятствовала и они могли насладиться чудным видом с Восточной горы. Указывая друг другу на маковки многочисленных церквей, они перечисляли села, расположенные около озера, и называли горные вершины, видневшиеся на горизонте. Молодая девушка вынула карту, разостлала ее на коленях и стала рассматривать.
   -- Когда я вижу Йемтланд на карте, -- сказала она, -- то мне кажется, что он похож на большую опрокинутую гору. И я все жду, не расскажет ли кто-нибудь, что он когда-то стоял прямо и упирался в небо.
   -- Должно быть, это была огромная гора, -- со смехом заметил один из спутников.
   -- Да, и потому-то перевернулась. Ну посмотрите сами: разве ж Йемтланд не похож на высокую гору с широким подножием и остроконечной вершиной?
   -- Было бы недурно, чтобы гористая местность сама походила на гору, -- сказал другой турист. -- Хотя я слышал сказание о Йемтланде, но никогда...
   -- Ты слышал сказание о Йемтланде? -- перебила его молодая девушка. -- Ах, пожалуйста, расскажи нам! Здесь для этого самое подходящее место.
   Все поддержали ее просьбу, товарищ не заставил себя долго просить и приступил к рассказу.
   Сказание о Йемтланде
   -- В те времена, когда в Йемтланде еще водились великаны, -- начал путешественник, -- однажды старый горный великан обряжал своих коней во дворе, близ своего жилища. Вдруг он заметил, что лошади трепещут от страха.
   -- Что с вами, кони мои? -- спросил он и оглянулся кругом, доискиваясь причины их испуга.
   Нигде вблизи не видно было ни медведей, ни волков. Зато его внимание привлек путник, не такой рослый и сильный, как он сам, но, во всяком случае, богатырского телосложения, поднимавшийся по тропинке к его горной хижине.
   Завидев путника, горный великан сам задрожал с ног до головы, как его кони. Он не докончил даже работы, а бросился в свою огромную хижину к своей жене-великанше, которая сидела за прялкой.
   -- Что с тобою? -- спросила жена. -- Ты бледен, как снежная глыба.
   -- Еще бы мне не быть бледным! -- воскликнул великан. -- Сюда взбирается путник. Это сам ас Тор [*], и это так же верно, как ты моя жена.
   
   [*] Асы -- в германо-скандинавской мифологии основная группа богов. Верховный бог и вождь асов -- Один. Тор -- один из асов, бог грома и молний; старший сын Одина и богини земли Ёрд; Триждырожденный (Тор действительно мог считаться рожденным трижды: обычным образом -- как любой ребенок, в качестве аса -- обрядом введения в род отца, в качестве воина -- обрядом посвящения). Согласно легендам, асы живут в небесном городе Асгарде.
   
   -- Гость, во всяком случае, нежеланный, -- заметила жена. -- Разве ты не можешь заколдовать местность, чтобы он принял наше жилище за простую скалу и прошел мимо?
   -- Уж поздно прибегать к колдовству, -- ответил великан. -- Я слышу, как он отпирает калитку и входит во двор.
   -- Знаешь, что я тебе посоветую? -- быстро сказала великанша. -- Спрячься, я сама его приму и уж устрою так, что он не скоро к нам опять заглянет.
   Великану это предложение пришлось по душе. Он ушел в каморку, а жена осталась в большой комнате и продолжала прясть как ни в чем не бывало.
   Надо сказать, что в те времена Йемтланд выглядел совсем иначе. Он представлял собой обширное обнаженное плоскогорье, на котором не мог расти даже хвойный лес. Там не было ни озера, ни реки, ни клочка пахотной земли, а все горы и скалы, которые теперь там находятся, лежали значительно дальше на западе. Люди не могли нигде жить на этом обширном пространстве, зато великаны чувствовали себя там отлично. Конечно, не без их вины местность оставалась такой пустынной и негостеприимной, и великан недаром испугался, увидев аса Тора. Он знал, что боги не любят тех, кто покровительствует холоду, мраку, безжизненности и мешает земле сделаться богатой, плодородной и населенной.
   Великанше недолго пришлось ждать: во дворе раздались твердые шаги, и в хижину вошел тот самый путник, которого великан видел на дороге. Он не остановился на пороге, как подобает прохожему, а сразу направился к хозяйке, которая сидела в глубине комнаты за своей прялкой. Но удивительно: он шел довольно долго, а почти не отдалился от двери и был еще очень далеко от очага, находившегося посреди комнаты. Он ускорил шаг, однако очаг и великанша как будто всё отдалялись от него. Хижина с самого начала вовсе не показалась ему большой. Он убедился, насколько она велика, лишь когда дошел наконец до очага и от усталости должен был прислониться к нему. Увидев, что он остановился, великанша положила веретено, поднялась со своей лавки и в два шага очутилась около него.
   -- Мы, великаны, любим большие жилища, -- сказала она. -- А мой муж все жалуется, что ему здесь тесно. Я отлично понимаю, что при твоих мелких шажках тяжело пройти через всю хижину великана. Скажи, кто ты и что тебе здесь нужно?
   Путник, по-видимому, хотел резко ответить, но сдержался, чтобы не ссориться с женщиной, и сказал с полным спокойствием:
   -- Мое имя Сильнорукий. Я воин и пережил много приключений на своем веку. Целый год я просидел дома и придумывал, что бы мне сделать, как вдруг услышал, что люди недовольны вами. Вы так устроились, что в этих краях, кроме вас, великанов, никто жить не может. Вот я и пришел поговорить с твоим мужем, не заведет ли он здесь другие порядки.
   -- Мой муж ушел на охоту, -- заявила великанша, -- и сможет ответить на твой вопрос, лишь когда возвратится. Но я тебе скажу, что с этим обращаться к горному великану должен кто-нибудь посильнее тебя. А тебе лучше уйти подобру-поздорову, не встречаясь с ним.
   -- Я подожду здесь, пока он возвратится, -- ответил тот, кто назвался Сильноруким.
   -- Мой совет ты слышал, -- сказала хозяйка, -- теперь поступай как знаешь. Если хочешь, присядь здесь на лавку, а я принесу тебе заздравный кубок меду.
   Она взяла большой рог и пошла в передний угол, где стояла огромная бочка с медом. Когда она вынула втулку, мед хлынул в рог с таким шумом, словно в комнате открылся водопад, но гость не придал этому особого значения. Рог быстро наполнился, и хозяйка хотела заткнуть бочку, но никак не могла. Тогда она позвала незнакомца на помощь.
   -- Видишь, Сильнорукий, как льется мед? Иди помоги мне.
   Гость бросился ей помогать. Он попробовал вогнать втулку в отверстие, но мед с силой вытолкнул ее, она отлетела в другой конец комнаты, и мед продолжал растекаться по полу.
   Несколько раз Сильнорукий возобновлял свою попытку, но все так же неудачно, и наконец отшвырнул втулку. Весь пол был залит медом, и чтобы в комнате можно было как-нибудь сидеть, незнакомец стал высекать глубокие борозды, по которым мед мог бы течь. Он прокладывал дорогу для меда в твердой скале, как дети весною прокладывают в песке русло для тающего снега. Там и сям он вытаптывал ногою глубокие ямы, где жидкость могла бы скапливаться. Великанша стояла молча, и если б гость обернулся к ней, то увидел бы, что она с недоумением и ужасом смотрит на его работу. Когда он закончил, хозяйка сказала с усмешкой:
   -- Благодарю тебя, Сильнорукий. Я вижу, что ты стараешься. Муж обыкновенно сразу вгонял втулку. Разумеется, нельзя требовать, чтобы у всех была такая же сила, как у него. Но если этого нет, то, по-моему, тебе лучше уйти.
   -- Я не уйду, пока не устрою своего дела, -- ответил незнакомец, но вид у него был сконфуженный и удрученный.
   -- Присядь, -- сказала хозяйка. -- Я поставлю горшок на огонь и сварю тебе похлебку.
   Сказано -- сделано. Когда похлебка была почти готова, хозяйка обратилась к гостю:
   -- У меня не хватает муки на заправку, и похлебка выйдет жидкой. Не можешь ли ты покрутить мельницу, что у тебя под рукой? Там есть зерно. Только крутить надо изо всех сил, потому что мельница не легонькая.
   Гость не заставил себя просить и принялся крутить мельницу. На вид она не была велика, но когда он взялся за ручку, то почувствовал, как туго идут жернова. Он напрягал все силы, но еле сдвинул ее на вершок.
   Великанша молча смотрела, как он работал. А когда он отошел от мельницы, она сказала:
   -- Мой муж гораздо лучше справляется с мельницей, но нельзя требовать от тебя больше, чем тебе дано. Неужели ты сам не понимаешь, что тебе лучше не встречаться с тем, кто может сколько угодно молоть на этой мельнице?
   -- А я все-таки хочу его дождаться, -- ответил Сильнорукий, но голос его звучал глухо и печально.
   -- Посиди спокойно на лавке, -- сказала великанша, -- а я постелю тебе хорошую постель, так как тебе придется заночевать здесь.
   Она положила целую гору перин и подушек и пожелала гостю спокойной ночи.
   -- Боюсь только, что постель покажется тебе твердой, -- сказала она, -- хотя мой муж всегда спит на такой постели.
   Растянувшись на постели, Сильнорукий почувствовал такие неровности и бугры, что о сне нечего было и думать. Он вертелся, крутился, но постель от этого не становилась лучше. Тогда он разбросал в разные стороны простыни, подушки и перины и после этого проспал спокойно до утра.
   Лишь только солнце засияло через отверстие в потолке, он встал и вышел из хижины великана. Пройдя через двор, он запер за собою калитку. Вдруг около него очутилась великанша.
   -- Я вижу, что ты уходишь, Сильнорукий, -- сказала она. -- Давно бы так.
   -- Если твой муж может спать на такой постели, как ты мне вчера приготовила, -- сердито сказал он, -- то я и знать его не хочу. Это, должно быть, железный человек, с которым никто тягаться не может.
   Великанша стояла, опершись на калитку.
   -- Теперь ты уже вышел с моего двора, Сильнорукий, -- начала она, -- и я могу сказать тебе, что твое пребывание у нас, великанов, было вовсе не таким пустяком, как ты думаешь. Немудрено, что тебе трудно было пройти через нашу хижину, ведь это целое плоскогорье под названием Йемтланд. Неудивительно также, что ты не мог вогнать втулку в бочку, так как к тебе устремились все потоки со снеговых вершин. Отводя воду из нашей хижины, ты прорыл канавы и ямы, которые теперь превратились в реки и озера. Ты изрядно доказал свою силу, когда подвинул мельницу на вершок, так как между жерновами было не зерно, а известняк и графит. И этим единственным вершком ты намолол столько, что все плоскогорье покрылось плодородной землей. Не удивляюсь также, что ты не мог спать на постели, которую я тебе приготовила, так как я постлала ее на больших остроконечных утесах. Ты их разбросал по всей округе, и за это, пожалуй, люди не будут тебе так благодарны, как за все остальное, что ты сделал. Теперь прощай! Я обещаю тебе, что мы с мужем переселимся в такое место, где тебе нелегко будет нас разыскать.
   Путник слушал ее со всевозрастающим гневом и, когда она закончила, схватился за молоток, бывший у него за поясом. Но не успел он его поднять, как женщина исчезла, и на месте хижины великанов осталась лишь серая тропинка. Зато плоскогорье было покрыто могучими реками и озерами, а в промежутках между ними -- слоем плодородной земли, которую он намолол. Налицо была также краса Йемтланда -- горы, дающие силу, здоровье, бодрость, жизнерадостность всем, кто их посещает. Таким образом, самой большой заслугой аса Тора оказалось то, что он разбросал горы по всему Йемтланду, до самой границы Швеции.

XLVII.
Старые предания

   Вторник, 4 октября.
   Мальчика смущало, что туристы так долго оставались на башне. Мортен не мог прилететь за ним в их присутствии, а мальчик знал, что дикие гуси торопятся продолжать путь. Посреди рассказа ему послышался гогот и хлопанье крыльев, словно улетала стая гусей; однако он не отважился подойти к перилам балкона и посмотреть, что случилось.
   Когда туристы наконец ушли и мальчик мог выбраться из своего убежища, гусей уж не было и в помине, а Мортен и не подумал прилететь за ним. Мальчик кричал изо всех сил:
   -- Где ты? Я здесь!
   Однако дорожные товарищи не показывались. Он был далек от мысли, что они могли его покинуть, но боялся, не случилось ли с ними несчастья, и раздумывал, как бы их отыскать. Вдруг к нему на балкон прилетел ворон Батаки. Мальчик никогда не ожидал от себя, что так обрадуется ворону.
   -- Милый Батаки, -- сказал он, -- как хорошо, что ты сюда прилетел! Ты, может быть, знаешь, где Мортен и дикие гуси?
   -- Я как раз с поручением от них, -- ответил ворон. -- Акка заметила, что вокруг горы бродит охотник, не решилась дожидаться тебя и улетела вперед. Садись на меня верхом, я вмиг доставлю тебя к твоим приятелям.
   Мальчик влез к нему на спину, и Батаки скоро разыскал бы гусей, если б не помешал туман. Казалось, что солнце вновь вызвало его. От озера, полей и лесов стала подниматься легкая дымка. Она сгущалась с поразительной быстротой, и скоро вся земля была покрыта непроницаемым белым туманом.
   Батаки поднялся вверх, в ясное небо, к яркому солнцу, но гуси, должно быть, летели ниже, сквозь туман. Невозможно было их разглядеть. Мальчик и ворон звали их, но не получали ответа.
   -- Вот так неудача, -- сказал наконец Батаки. -- Впрочем, мы знаем, что они летят на юг, и, как только туман рассеется, я их отыщу.
   Мальчик был очень огорчен тем, что ему пришлось расстаться с Мортеном, как раз когда они находились в пути и гусь подвергался всяким опасностям. Однако после нескольких часов тревоги он стал убеждать себя, что до сих пор еще никакого несчастья не случилось, следовательно, нечего приходить в уныние. Вдруг внизу закричал петух. Мальчик перегнулся и спросил:
   -- Что это за местность? Что это за местность?
   -- Херье! Херье! Херье! [*] -- громко ответил петух.
   
   [*] Имеется в виду Херьедален -- историческая провинция в центральной части Швеции, в историческом регионе Норланд. Название Херьедален происходит от древнего западнонорвежского Herjardalr, что буквально означает "долина реки Херье".
   
   -- Как она выглядит? -- допытывался мальчик.
   -- На западе -- горы, на востоке -- лес, посредине -- широкая речная долина, -- ответил петух.
   -- Спасибо! Ты молодец! -- крикнул мальчик.
   Через некоторое время он услышал в тумане карканье вороны.
   -- Что за люди здесь живут? -- крикнул он.
   -- Хорошие крестьяне! -- ответила ворона. -- Хорошие крестьяне!
   -- Чем они занимаются? -- спросил мальчик.
   -- Разводят скот и рубят лес! -- каркнула ворона. -- Разводят скот и рубят лес!
   -- Спасибо! Ты молодчина! -- крикнул мальчик.
   Немного погодя они услышали, как человек пел внизу, в тумане.
   -- Есть ли в этих краях большой город? -- спросил мальчик.
   -- Что? Что? Кто спрашивает? -- откликнулся человек.
   -- Есть ли в этих краях большой город? -- повторил мальчик.
   -- Я хочу знать, кто спрашивает? -- крикнул человек.
   -- Понятно, от человека ответа не добьешься! -- громко сказал мальчик.
   Прошло немного времени, и туман рассеялся так же быстро, как появился. Мальчик увидел, что они летят над большой речной долиной. Это была красивая гористая местность, но у подножия горы не было обширных участков плодородной земли. Селения встречались на больших промежутках друг от друга, а поля были очень малы. Батаки летел к югу, пока не поравнялся с какой-то деревней. Тут он опустился на поле и велел мальчику сойти.
   -- Летом на этом поле рос хлеб, -- сказал Батаки. -- Посмотри, не найдешь ли чего-нибудь съедобного.
   Мальчик последовал его совету и действительно скоро нашел колос. Он вылущил зерна и стал утолять голод, а Батаки завел разговор.
   -- Видишь на юге большую красивую гору? -- спросил он.
   -- А как же, -- ответил мальчик.
   -- Это гора Сонфьеллет, -- продолжал ворон. -- И представь себе, что еще недавно там водилось много волков.
   -- Неужели? -- воскликнул мальчик.
   -- Жителям долины от них приходилось плохо, -- сказал Батаки.
   -- Не помнишь ли ты какой-нибудь интересной истории о волках? -- спросил мальчик. -- Если помнишь, расскажи.
   -- Я слышал, что во времена оны волки однажды напали на бондаря из села Хеде, которое лежит в долине, немного дальше того места, где мы теперь находимся, -- начал ворон. -- Дело было зимою, и волки смело гнались за ним. Их было штук девять-десять. Лошадь у бондаря была неважная, и он не очень надеялся на благополучный исход.
   Когда он услышал вой волков и увидел, какая большая стая гонится за ним, то совершенно потерял голову и стал выбрасывать из саней бочонки, ушаты и лоханки, чтобы облегчить груз. Он не переставая стегал лошадь, и она бежала так быстро, как только могла, но бондарь видел, что волки всё приближаются. Окрестность была пустынная, и до ближайшего двора оставалось еще порядочное расстояние. Он был уверен, что настал его последний час, и чувствовал, что холодеет от страха.
   В то время как он, весь съежившись, сидел на дровнях, за еловыми вехами, обозначавшими дорогу, что-то зашевелилось. Когда он увидел, кто это, его страх удвоился. Это были не волки, настигавшие его, а нищая старуха Финн-Малина, которая постоянно бродила по дорогам и тропинкам. По горбу и хромой ноге ее можно было узнать уж издали. Старуха шла прямо на волков. Должно быть, из-за саней она их не видела. Бондарь сообразил, что если он проедет мимо и ничего ей не скажет, то она попадется в добычу хищным зверям; а пока волки будут ее терзать, он сам успеет спастись.
   Старуха шла медленно, опираясь на палку. Было ясно, что ей грозит погибель, если он не придет на помощь. Но если он остановится, чтобы посадить ее на дровни, то вряд ли им удастся спастись. Несомненно, волки нагонят их и сожрут ее, его и лошадь в придачу. Он думал, не будет ли правильнее пожертвовать одной жизнью, чтобы спасти две другие.
   Все это промелькнуло у него в голове в то мгновение, как он увидел старуху. А в то же время он представлял себе, как будет потом раскаиваться, что не помог старухе, и как люди будут осуждать его, что он покинул ее, беспомощную, на произвол судьбы. Искушение было велико. "Лучше б мне с нею никогда не встречаться", -- думал он.
   Вдруг волки завыли. Лошадь рванулась вперед и с быстротою молнии промчалась мимо старой нищенки. Она тоже услышала вой волков, и крестьянин видел по ее лицу, что она поняла, какая участь ее ждет. Она, с открытым ртом и протянутыми руками, замерла на месте, но не крикнула, не попыталась задержать сани. Видно, что-то ее остановило. "Должно быть, я был похож на лешего, когда промчался мимо", -- подумал бондарь.
   Он попробовал радоваться тому, что спасся, но в груди что-то жгло и ныло. До сих пор он не совершил ни одного бесчестного поступка, и теперь ему казалось, что он погиб навеки. "Нет, будь что будет, -- решил он, -- а я не могу ее бросить на съедение волкам".
   С большим трудом ему удалось повернуть лошадь обратно. Он подъехал к старухе и крикнул:
   -- Садись на дровни! -- А теперь он сердился, что не предоставил ее судьбе, и резко сказал: -- Ты могла бы как-нибудь дотащиться домой, старая ведьма! А то вот мы с Вороным из-за тебя пропадем.
   Старуха не ответила ни слова, но бондарь не щадил ее.
   -- Вороной сегодня уж сделал пять миль, -- продолжал он, -- и ты понимаешь, что он скоро устанет; да и дровни тоже не легче, оттого что ты к нам присела.
   Полозья скрипели по снегу, тем не менее он услышал храп волков и понял, что они уж близко.
   -- Ну кончено, -- сказал он, -- ни мне, ни тебе не будет радости, оттого что я тебя спас, Финн-Малина!
   Старуха все время молчала, как человек, привыкший сносить обиды, но тут и она вставила словцо:
   -- Я не понимаю, отчего ты не бросил большие бочки, чтобы сбавить груз. Ты можешь вернуться утром и подобрать их.
   Крестьянин понял, что это разумный совет, и удивился, как ему самому это не пришло в голову. Он передал вожжи старухе, отвязал веревку, которая придерживала одну из бочек, и бросил бочку на землю. Волки уж подбежали к саням, но остановились обнюхать предмет, упавший на снег, и седоки выиграли время.
   -- Если и это не поможет, то, понятно, я сама брошусь к волкам, чтобы ты мог спастись, -- сказала старуха.
   Бондарь тем временем возился с огромной и тяжелой пивной бочкой. Однако он медленно развязывал веревки, словно не решался бросить ее. А мысли его витали далеко. "Разве конь и мужчина могут допустить, чтобы старуха из-за них досталась на съедение волкам? -- думал он. -- Должен быть какой-нибудь выход из этого положения и, наверное, даже есть, но вся беда в том, что сейчас я ничего не могу сообразить. Он снова принялся отвязывать бочку, но замешкался и вдруг расхохотался.
   Старуха испуганно смотрела на него и думала, что он сошел с ума, но бондарь смеялся над собственной несообразительностью. Было весьма простое средство, чтобы спастись всем троим. Он не мог понять, как это ему раньше не пришло в голову.
   -- Слушай, что я тебе скажу, Малина, -- начал он. -- Это прекрасно с твоей стороны, что ты хочешь добровольно броситься к волкам. Но ты не должна этого делать, так как я знаю, как спастись всем троим, не жертвуя ничьей жизнью. Чтобы я теперь ни сделал, не пугайся, а поезжай прямо в деревню. Там разбуди людей и скажи, что я один на снегу и окружен стаей волков. Попроси, чтобы они поспешили мне на выручку.
   Бондарь подождал, пока волки почти догнали сани. Тогда он сбросил пивную бочку на землю, затем соскочил сам и влез под нее. Бочка была огромных размеров: все рождественское пиво могло в ней поместиться. Волки скакали кругом, грызли обручи и пытались ее опрокинуть; но бочка была тяжеловесная и крепкая. Человек, сидевший в ней, находился в безопасности.
   Бондарь знал, что ему ничего не грозит, и, сидя в бочке, смеялся над волками. Вскоре к нему, однако, возвратилась серьезность.
   -- Теперь в трудных ситуациях я всегда буду вспоминать об этой пивной бочке, -- сказал он. -- Когда мне придется думать, как избежать беды и для себя, и для других, я буду уверен, что всегда есть выход, надо только найти его.
   На этом Батаки закончил свой рассказ. Мальчик знал, что в словах ворона всегда кроется тайный смысл, и призадумался.
   -- Не понимаю, зачем ты рассказал мне эту историю, -- сказал он.
   -- Я просто вспомнил ее, когда стоял здесь и смотрел на гору Сон- фьеллет, -- ответил ворон.
   Они двинулись дальше и через некоторое время очутились близ деревни, лежащей на границе Хельсингланда. Ворон опустился на землю подле низенькой избушки. В ней не было окон; из трубы выходил густой дым с искрами и в середине слышались удары тяжелого молота.
   -- При виде этой кузницы, -- сказал ворон, -- я думаю о том, что в долине Херье с незапамятных времен были хорошие кузнецы, особенно в этой деревне.
   -- Может быть, ты и о них знаешь какое-нибудь предание? -- спросил мальчик.
   -- Да, я припоминаю, как один кузнец из долины Херье вызвал на состязание двух знаменитых кузнецов из Даларнии и Вермланда, -- ответил ворон. -- Они должны были состязаться в ковке гвоздей. Вызов был принят, и кузнецы сошлись здесь, в деревне. Первым начал даларниец. Он выковал дюжину гвоздей, таких ровных, аккуратных и гладких, что лучше нельзя было и желать. После этого выступил вермландский кузнец и тоже выковал дюжину отличных гвоздей, причем употребил на это вдвое меньше времени, чем его предшественник. Тогда люди, которые должны были судить о состязании, сказали кузнецу из Херье, что ему не стоит и браться за молот, так как лучше даларнийца и скорее верманландца он все равно не выкует.
   -- Я не отступлюсь. Можно еще по-другому показать свое искусство, -- ответил кузнец.
   Он положил железо на наковальню, но не раскалил его предварительно в горниле, а только разбил молотом и выковал несколько гвоздей один за другим без огня и меха. Это было невиданное искусство, и первенство было отдано кузнецу из Херье.
   Батаки замолчал, а мальчик еще больше призадумался.
   -- Не понимаю, с какой целью ты мне рассказал об этом, -- заметил он.
   -- Я вспомнил эту историю, когда увидел старую кузницу, -- совершенно равнодушно ответил Батаки.
   Они опять поднялись в небо, и ворон отнес мальчика на юг, к границе Даларнии. Он остановился на холме, поросшем деревьями.
   -- Знаешь ли ты, что это за холм? -- спросил Батаки.
   Мальчик должен был сознаться, что не знает.
   -- Это могильный холм, -- сказал Батаки. -- Здесь погребен человек по имени Херьюльф. Он первый поселился в долине Херье и стал обрабатывать землю.
   -- Может быть, ты и о нем знаешь какое-нибудь предание? -- спросил мальчик.
   -- Я о нем мало что слышал, но думаю, что он был норвежец. Сначала он служил у норвежского короля, но вследствие каких-то неприятностей должен был покинуть свою страну. Тогда он отправился к шведскому королю, жившему в Уппсале, и поступил к нему на службу. Через некоторое время он посватался к сестре короля, и так как король не дал своего согласия, то бежал с нею. Вышло так, что он не мог жить ни в Норвегии, ни в Швеции, а перебираться за границу ему не хотелось. "Наверное, есть какой-нибудь выход", -- подумал он и отправился со своими слугами и имуществом в путь. На границе Даларнии он увидел большие пустынные леса, остался там, выстроил себе дом и разбил обширное поле. Таким образом он стал первым поселенцем в этой местности.
   Выслушав рассказ ворона, мальчик еще больше призадумался.
   -- Не понимаю, с какою целью ты мне все это рассказываешь, -- сказал он наконец.
   Батаки долго ничего не отвечал, а только вертел головою и хлопал глазами, но потом вдруг обратился к мальчику:
   -- Так как мы здесь одни, то я хочу воспользоваться случаем и кое-что спросить у тебя. Знаешь ли ты в точности, с каким условием гном, заколдовавший тебя, согласился вернуть тебе человеческий облик?
   -- Я слышал только об одном условии: я должен благополучно доставить белого гуся в Лапландию и из Лапландии обратно в Сконе.
   -- Я готов этому поверить, -- сказал Батаки. -- Недаром ты в последнюю нашу встречу с такою гордостью заявил, что подло подводить друга. Но спроси Акку о подлинном условии. Ты знаешь, что она была у вас дома и беседовала с гномом?
   -- Акка мне ничего об этом не говорила, -- ответил мальчик.
   -- Вероятно, она думает, что тебе лучше не знать, как исполнится обещание гнома. Понятно, она скорее захочет помочь тебе, чем гусю Мортену.
   -- Удивительно, Батаки, ты всегда стараешься встревожить и огорчить меня, -- сказал мальчик.
   -- Может быть, -- ответил ворон. -- Но на этот раз ты, пожалуй, поблагодаришь меня. Я сообщу тебе условие гнома. Он сделает тебя человеком, если ты доставишь домой гуся Мортена, чтобы твоя мать могла его зарезать.
   Мальчик вздрогнул.
   -- Это лишь твоя злобная выдумка! -- воскликнул он.
   -- Можешь сам спросить Акку, -- сказал ворон. -- Кстати, вот она летит со своей стаей. Не забудь, о чем я тебе сегодня рассказал. Из всякого затруднительного положения есть выход, только надо его найти. Я буду

XLVIII.
Вермланд и Дальсланд

   Среда, 5 октября.
   На следующий день мальчик воспользовался удобным случаем, когда на лужайке Акка отошла в сторону от других гусей, и спросил ее, правда ли то, что ему рассказал Батаки. Акка не могла этого отрицать. Тогда мальчик взял слово с предводительницы, что она не выдаст тайну гусю Мортену. Белый был настолько смел и великодушен, что мог пойти на любой риск, узнав об условии гнома.
   Мальчик молча и угрюмо сел на спину своего гуся, поник головой и не обращал никакого внимания на окружающую местность. Он слышал, как дикие гуси выкрикивали разные названия, поучая птенцов, но сам не смотрел вниз и думал: "Я всю жизнь буду летать с дикими гусями, успею еще насмотреться".
   Он был все еще не в духе, когда гуси закричали, что они летят над Вермландом и внизу видна река Кларэльвен. "Я уж видал столько рек, -- подумал мальчик. -- Чего ради мне еще смотреть на эту?"
   Даже если б он был в лучшем настроении, то не нашел бы много интересного, так как Северный Вермланд представляет собой лишь ряд огромных однообразных лесов, среди которых протекает узкая, изобилующая порогами река Кларэльвен. Кое-где попадались ямы для выжигания угля и низкие хижины без труб, в которых жили финны. Но в общем обширные пространства леса напоминали Лапландию.
   Дикие гуси опустились среди поля, расчищенного в лесу. Пока они щипали свежие озимые всходы, мальчик вдруг услышал в лесу говор и смех. Это семеро дюжих мужчин шли куда-то с сумками и топорами. Мальчик в тот день особенно тосковал по людям и очень обрадовался, когда семеро рабочих сняли сумки и устроили привал на берегу реки.
   Они без умолку говорили, и мальчик, притаившись за кочкой, с восторгом прислушивался к человеческим голосам. Вскоре он узнал, что это вермландцы, идущие на заработки в Норланд. Люди они были веселые и много могли порассказать друг другу, так как побывали в разных местах. Один из них среди разговора упомянул, что во всей Швеции нет лучшего местечка, чем его родина, Западный Вермланд. Остальные стали возражать, каждый хвалил свое, и оказалось, что все они из разных частей Вермланда. Разгорелась ссора, и никто не мог убедить других в своей правоте. Можно было подумать, что это злейшие враги. В это время мимо проходил старик с длинными темными волосами и маленькими мигающими глазками.
   -- О чем вы спорите, ребята? -- спросил он. -- Вы кричите на весь лес. Один из рабочих быстро обернулся к прохожему.
   -- Ты, вероятно, финн, раз бродишь так далеко в лесу?
   -- Да, -- ответил старик.
   -- Вот и отлично, -- продолжал рабочий. -- Я слышал, что финны -- самый умный народ на свете.
   -- Доброе мнение дороже золота, -- сказал финн.
   -- Мы здесь спорим, какая часть Вермланда лучше. Можешь ли ты разрешить спор, к нашему общему удовлетворению?
   -- Попробую по мере сил, -- сказал финн. -- Только запаситесь терпением, потому что раньше я должен вам поведать одно старинное предание. Когда-то, -- начал финн, усаживаясь на камень, -- местность к северу от Венерна1 имела ужасный вид. Это были голые скалы и крутые утесы,
   1.
   ЧУДЕСНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НИЛЬСА С ДИКИМИ ГУСЯМИ
   где невозможно было жить. Там нельзя было ни провести дороги, ни распахать поля. Зато к югу от Венерна была хорошая пахотная земля, как и теперь.
   На юге жил старик с семью сыновьями. Сыновья были рослые и сильные молодцы, но нравом гордые. И часто они спорили между собою, кто из них лучше. Отцу эти споры не нравились, и, чтобы положить им конец, он призвал однажды к себе сыновей и спросил, хотят ли они подвергнуться испытанию, которое покажет, кому из них отдать первенство. Разумеется, сыновья согласились. Ничего лучшего они и не желали.
   -- Вот как мы устроим, -- сказал отец. -- Вы знаете, что к северу от этого маленького озера, называемого Венерн, лежит местность, до того загроможденная мелкими камнями и большими глыбами, что мы не можем извлекать из нее никакой пользы. Завтра вы возьмете по плугу и пойдете туда, и каждый из вас должен будет распахать, сколько успеет за день. Вечерком я приду и посмотрю, чья работа самая лучшая.
   На следующий день, еще до восхода солнца, семь братьев отправились на работу с плугами и лошадьми. Весело было смотреть, как они ехали. Лошади были вычищены, плуги блестели на солнце. Они стрелою промчались до Венерна. Тут двое свернули в сторону, но старший отправился напрямик.
   -- Стану я бояться какой-то лужи, -- отозвался он о Венерне.
   Второй брат не хотел от него отставать. Они привстали на плугах и погнали лошадей по воде. Хотя лошади были крупные, но скоро потеряли почву под ногами и поплыли. Плуги [первые плуги были деревянными] держались на воде, но нелегко было сохранять на них равновесие. Двое из братьев упали в воду, двое перешли озеро вброд; однако все перебрались на другой берег, который представлял собой не что иное, как местность, где теперь лежит Вермланд и Дальсланд. Старший брат должен был распахать полосу посредине, двое других стали по обеим сторонам, еще двое -- рядом с ними, наконец, двое младших пахали крайние полосы, один на западе, другой на востоке.
   Старший брат раньше всех провел прямую глубокую борозду, так как земля около Венерна была ровная и мягкая. Он быстро подвигался вперед, пока не натолкнулся на огромный камень, через который ему пришлось протащить плуг. Он с силою всадил плуг в землю и провел широкую и глубокую борозду. Вдруг он опять наткнулся на препятствие. Его злило, что он не может вести ровной борозды на всем протяжении. А местность стала такой каменистой, что он мог самое большее кое-где разрыхлить землю. Таким образом он достиг северной границы участка и там присел в ожидании братьев.
   Второй брат тоже провел широкую и глубокую борозду, и ему удалось найти сносный проход между буграми, так что она шла без перерыва. Но несколько раз он был вынужден объезжать ущелья, и чем дальше к северу, тем больше поворотов ему приходилось делать и тем уже становилась борозда.
   Третьему брату, который стоял слева от старшего, тоже сначала повезло. Он умудрился провести борозду шире, чем у обоих старших братьев, но потом встретил такую дурную почву, что должен был свернуть на запад. При первой возможности он опять двинулся к северу, распахивая широкие и глубокие борозды, но неподалеку от границы снова встретил препятствие. Он не смутился и поехал стороною, но скоро попал в такую теснину, что поневоле пришлось остановиться. "Здесь самые худшие борозды", -- подумал он и сел на плуг, поджидая отца.
   То же можно сказать и о других братьях. Они все работали исправно. Тем, которые распахивали средние участки, приходилось тяжело, но на западной и восточной окраинах приходилось еще тяжелее, так как на каменистой и болотистой почве невозможно было проводить прямых и ровных борозд. И у младших братьев борозды были угловатые и извилистые, но и они проделали большую работу.
   К вечеру каждый из семи братьев, усталый и измученный, сидел на своей полосе и ждал. Вот показался отец. Он подошел раньше всего к тому из сыновей, который работал на западе.
   -- Добрый вечер, -- сказал он. -- Как дела?
   -- Помаленьку, -- ответил сын. -- Трудную работу ты нам задал.
   -- Ты, кажется, сидишь спиною к полю, -- сказал отец. -- Обернись и посмотри, что ты сделал. Это не так уж мало.
   Сын оглянулся и увидел, что там, где он прошелся плугом, появились великолепные долины с озерами и красивыми лесами. Отец остался доволен.
   -- Теперь посмотрим, что сделали другие, -- сказал он.
   Он обошел все полосы и убедился, что везде работа была выполнена наилучшим образом. Теперь это уж была не пустыня, а местность, пригодная для обработки и поселения. Они прорыли обильные рыбою озера и плодородные речные долины. На реках появились водопады, которые могли приводить в движение мельничные колеса, лесопильни и тяжелые железные молоты. На холмах рядом с пахотной землей было место для лесов, годных на топливо и выжигание угля, и появилась возможность проложить дороги к большим железоделательным заводам в Бергслагене.
   Сыновья были рады услышать все это, но еще хотелось знать, кому из них отец отдает предпочтение.
   -- В такой распаханной местности, -- начал отец, -- важно, чтобы борозды подходили одна к другой, а не чтобы одна была лучше другой. Мне думается, кто увидит длинные узкие озера в Дальсланде, должен будет признать, что редко встречал что-нибудь красивее. Но после этого он с удовольствием перейдет на веселые плодородные поля близ Графского фиорда. Прожив некоторое время на живописной равнине, он будет рад променять ее на мелкие озера в Бергслагене, которым нет числа, так что никто даже не может упомнить всех их названий. После разбросанных озер ему, несомненно, приятно будет увидеть такую обширную водную поверхность, как озеро Скагерн. И вот, скажу я вам, то же самое относится и к сыновьям. Какой отец будет доволен, если один сын лучше других? Зато если он с гордостью переводит взор от младшего к старшему, то душа его наполняется радостью.

XLIX.
Маленькая усадьба

   Четверг, 6 октября.
   Дикие гуси летели вдоль реки Кларэльвен вплоть до большого моста. Там они свернули на запад, и так как уже смеркалось, то опустились на топкое болото. Конечно, болото было удобным ночлегом для диких гусей, но мальчик находил, что там холодно и сыро, и хотел поискать для себя лучшее убежище. Еще с высоты он заметил под горою несколько строений и поспешно бросился их разыскивать.
   Дорога оказалась гораздо длиннее, чем он думал, и он уж готов был вернуться обратно; но наконец лес, по которому он шел, стал редеть, и он выбрался на большую дорогу. От нее березовая аллея вела к какой-то усадьбе, и мальчик свернул в ту сторону.
   Он попал раньше всего на большой двор, величиною с городскую площадь, окруженный длинными красными строениями. Далее оказался второй двор, в котором находился жилой дом. Перед домом была обширная площадка, усыпанная песком, сбоку -- флигель, а сзади -- тенистый сад. Сам дом был мал и невзрачен, но площадку окаймляли кусты калины, которые образовывали сплошную стену, и мальчику казалось, что он попал в чудную сводчатую залу. Красные грозди калины выделялись на пожелтевших листьях, а еще зеленые газоны при свете луны отливали серебром.
   Людей не было видно, и мальчик мог свободно пройти, куда ему вздумается. В саду он сделал очень приятное открытие. Он влез было на низкую калину, чтобы сорвать несколько ягод, как вдруг увидел на соседнем дереве спелые черешни. Он оставил мысли о калине и влез на черешню, но тут его взор упал на куст красной смородины с крупными ягодами. Оказалось, что сад изобилует и крыжовником, и малиной, и рябиной. На каждом кусте были ягоды, на огороде -- репа и брюква, на травах -- семена, на газонах попадались мелкие колосья. А на дорожке -- нет, он не ошибся! -- лежало великолепное большое яблоко и блестело в лунном свете.
   Мальчик сел на травке, подкатил к себе яблоко и стал отрезать от него маленькие кусочки своим ножом. "Не так тяжело оставаться гномом всю жизнь, если всегда находить такую хорошую еду, как здесь", -- думал он.
   Он ел яблоко и размышлял: не остаться ли ему в этом саду, чтобы гуси без него улетели на юг? "Я совершенно не знаю, как объяснить Мортену, что я не могу вернуться домой, -- думал он. -- Пожалуй, лучше, если мы расстанемся. Я могу сделать себе запас пищи на зиму, как у белок, а поместившись в темном уголке конюшни или сарая, я не замерзну".
   Тут он услышал над собою шорох, и тотчас же на землю опустилось что-то похожее на березовый пень. Пень вертелся на месте, и на нем две точки светились, как горящие угли. Это было похоже на колдовство, но мальчик разглядел крючковатый клюв и корону из перьев над светящимися глазами и успокоился.
   -- Очень приятно встретиться с живым существом, -- сказал он. -- Не можешь ли ты, госпожа сова, сказать мне, как называется это местечко, и кто здесь живет?
   Сова в тот вечер, по своему обыкновению, сидела на перекладине высокой лестницы, прислоненной к крыше дома, и высматривала крыс на газонах и усыпанных гравием дорожках. Но на удивление, не было ни одной крысы. Зато по саду бегал как будто человек, только очень-очень маленький. "Здесь кто-то их спугивает, -- подумала сова. -- Кто бы это мог быть? Это не белка, не котенок, не ласочка. Я думала, что такая опытная птица, как я, прожившая много лет в старинной усадьбе, знает все, что есть на белом свете. А это выше моего разумения".
   Она до боли в глазах смотрела на существо, которое двигалось по дорожке. Наконец ее любопытство так сильно разыгралось, что она спустилась вниз, чтобы посмотреть на незнакомое создание. Когда мальчик заговорил, сова наклонила голову и принялась его разглядывать. "У него нет ни когтей, ни колючек, -- думала она. -- Но почем знать, нет ли у него ядовитого жала или другого опасного орудия защиты. Прежде чем к нему приблизиться, попробую разузнать, что он здесь делает".
   -- Эта усадьба называется Морбакка [*], -- сказала сова, -- и здесь когда-то жили господа. А ты кто?
   
   [*]Морбакка -- родовое поместье Лагерлёф. Здесь жили несколько поколений большой семьи, здесь родилась и выросла Сельма, которая никогда не посещала школу. Дети Лагерлёф получили домашнее образование, изучали английский и французский языки. В семье много читали вслух, ставили спектакли, разучивали и декламировали стихи. С раннего детства девочку окружали местные поверья и легенды, семейные тайны и предания. Все это нашло отражение в творчестве писательницы. Так, например, реальная история гуся-путешественника из птичника семейства Лагерлёф позднее легла в основу знаменитой книги про Нильса.
   
   -- Я хотел бы поселиться здесь, -- произнес мальчик, не отвечая на ее вопрос. -- Как ты думаешь, возможно ли это?
   -- Пожалуй, хотя порядки здесь очень изменились, -- сказала сова. -- Все зависит от того, чем ты будешь жить. Не думаешь ли заняться охотой на крыс?
   -- О нет! -- воскликнул мальчик. -- Я сам скорее достанусь в жертву крысам, чем они мне.
   "Может быть, он и вправду безобидный, -- подумала сова. -- Посмотрим". Она взлетела, вмиг вцепилась когтями мальчику в плечо и сделала движение, чтобы выцарапать ему глаза. Нильс Хольгерссон одной рукой защищал глаза, а другою пытался высвободиться. В то же время он изо всех сил звал на помощь. Он видел, что его жизни грозит опасность, и думал, что на этот раз уже все кончено.

* * *

   Надо сказать, так удивительно сложилось, что именно в том году, когда Нильс Хольгерссон путешествовал с дикими гусями, одна писательница должна была составить для учащихся в школах книгу о Швеции. Она обдумывала эту работу с самого Рождества до осени, но еще не написала ни строчки и под конец так измучилась, что сказала себе: "Ты для этого не годишься. Сиди и сочиняй обычные рассказы и сказки, пусть кто-нибудь другой пишет эту поучительную и серьезную книгу, в которой не должно быть ни одного вымышленного слова".
   Она уже решила отказаться, хотя ей очень хотелось написать что-нибудь хорошее о Швеции и тяжело было расстаться с мыслью об этой работе, но ей вдруг пришло в голову, что она, может быть, потому не справляется со своей задачей, что сидит в городе и видит только стены и улицы. Не лучше ли поехать в деревню, увидеть леса и поля?
   Она была родом из Вермланда и думала начать свою книгу с описания этой местности. Раньше всего она должна была познакомить читателей с тем домом, где она выросла. Это была маленькая уединенная усадьба, где еще в значительной степени сохранились старинные обычаи и нравы. Она думала, что детям интересно будет узнать о различных работах, которые здесь чередовались в продолжение года. Ей хотелось рассказать, как у них дома праздновали Рождество, Новый год, Пасху, Троицу, какая у них была мебель, что делалось в кухне и в кладовой, в сарае и в конюшне, в погребе и в бане. Но когда она пробовала писать об этом, перо почему-то не двигалось с места.
   Она все отчетливо помнила, словно еще жила в родительском доме. Но если ехать в деревню, то почему бы не посетить старую усадьбу, чтобы еще раз осмотреть ее, прежде чем описывать? Она уж много лет не была на родине и очень обрадовалась найденному предлогу съездить туда. Ее очень тянуло в ту усадьбу, где протекло ее детство. Она знала, что на свете есть другие места -- и красивее, и лучше, -- но для нее не было ничего милее и уютнее родины.
   Однако съездить домой оказалось не так-то просто, потому что усадьбу купили незнакомые люди. Конечно, она могла рассчитывать, что они ее примут любезно, но она вовсе не затем хотела съездить на родину, чтобы разговаривать с чужими людьми. Нет, ей хотелось воскресить в памяти то, что там было прежде. Поэтому она устроила так, чтобы приехать туда поздно вечером, когда все работы уж закончены и люди сидят дома.
   Она никогда не думала, что ее охватит такое странное чувство при возвращении на родину. Подъезжая к знакомому дому, она с каждой минутой становилась моложе и наконец была уж не седеющей женщиной, а маленькой девочкой в коротком платьице и с длинной белой, как лен, косой. Она узнавала каждую встречную постройку и представляла себе, что дома все должно быть так же, как в старину. Отец, мать, братья и сестры будут ждать ее на крыльце. Старая экономка высунется из окна кухни посмотреть, кто приехал, а Неро, Фрейя и другие собаки выбегут навстречу и радостно кинутся к ней [*].
   
   [*] Однажды осенью, в самом начале XX в., по проселочным дорогам Вермланда, одной из самых живописных областей Швеции, катился экипаж. В старинную родовую усадьбу Морбакка, уже давно проданную за долги, ехала дочь прежних хозяев. Это была Сельма Лагерлёф. Здесь, в Морбакке, принадлежавшей ее семье с XVI в., она родилась. Здесь прошли ее детство и ранняя юность. Но никогда ей не думалось, что таким удивительным будет возвращение в старую усадьбу. Казалось, с каждой минутой она становится все моложе и моложе. Вскоре ей почудилось, будто в экипаже сидит уже не она -- женщина с седеющими волосами, -- а совсем маленькая девочка с длинной русой косой. Путешественница узнавала каждую усадьбу, встречавшуюся по пути, и чем ближе подъезжала она к Морбакке, тем больше крепла уверенность: в родном доме все осталось по-прежнему. На крыльце уже поджидают ее отец -- отставной лейтенант, мать -- бывшая учительница, братья, сестры. А собаки Неро и Фрейя вот-вот выбегут навстречу... Нахлынули воспоминания, вся жизнь, с самых первых памятных дней далекого детства, прошла перед глазами.
   Хорошо жилось в Морбакке! Днем в усадьбе работали, вечером собирались вокруг лампы и читали вслух стихотворения шведского поэта Эсайаса Тегнера и исторические романы финляндского писателя Сакариаса Топелиуса. В усадьбе сеяли хлеб, сажали розы и жасмин, ткали полотно и пели народные песни. Дети зубрили грамматику и историю, но в то же время играли в театр и писали стихи.
   Чудесные люди -- сильные, мужественные, талантливые -- жили в те времена в Морбакке! Особенно хорош был отец. Он любил книги, поэзию. Недаром так похожи на него многие ее литературные герои, в особенности светловолосый, прекрасный собой Йеста Берлинг. А бабушка и тетушка Нана! Сельма услыхала звонкие голоса этих замечательных сказочниц, вновь прочувствовала волшебные истории про домовых, эльфов и великанов. Чего только не рассказывали бабушка и тетушка о минувших временах! О прекрасных дамах и кавалерах Вермланда, о злом заводчике, что водился с нечистым, о домовых и русалках, обитавших на дне озера, о злых сороках, преследовавших хозяйку одной из усадеб так настойчиво, что она боялась выйти на крыльцо.
   Сказочницы знали множество местных преданий (особенно о привидениях), родовых хроник и рассказывали их маленькой Сельме, ее братьям и сестрам. "Не могу вспомнить ничего другого, кроме того, что бабушка сидела и с утра до вечера без конца рассказывала, а мы, дети, тихонько прижимались к ней и слушали. Вот была чудесная жизнь! Не знаю, кому еще на свете жилось так, как нам", -- скажет впоследствии писательница (из книги Л. Ю. Брауде "Полет Нильса. Судьба книги Сельмы Лагерлёф").
   
   Чем ближе она подъезжала к дому, тем счастливее себя чувствовала. Была осень, когда нужно было усиленно трудиться, но именно благодаря разнообразию работ дома никогда не чувствовалось скуки. Дорогою она видела, что люди уж собирают картофель, значит, и в усадьбе тоже первым делом будут заготовлять впрок картофельную муку. Осень была теплая. Наверное, уже все фрукты поспели, овощи -- тоже, по крайней мере капуста. А хорошо ли уродился хмель и много ли яблок?
   Пожалуй, дома идет большая уборка, так как уж приближается осенняя ярмарка. Перед ярмаркой все должно быть чисто выметено и вымыто. Ярмарка считается большим праздником, особенно у прислуги. В этот день в кухне пол посыпан можжевельником, стены выбелены, а на полках блестит вычищенная медная посуда.
   После праздника нужно приниматься за лен. В жаркие летние дни срезанные стебли льна раскладывали на лугу, чтобы они размякли. В старой бане затапливали большую печь и сносили туда лен для просушки. Дождавшись, чтобы он совершенно просох, в один прекрасный день созывали всех соседок на работу. Они принимались трепать лен, чтобы отделить тонкие белые волокна от сухих стеблей. Вокруг них пыль стояла столбом. Их платья и волосы были покрыты шелухой, но настроение было великолепное. Разговоры не умолкали, и, приближаясь к бане, все думали, что там бушует буря.
   После работ со льном, наступало печение хлеба [Шведский хлеб в виде больших плоских сухих лепешек заготовляется впрок. -- Примеч. пер.] впрок, стрижка овец, новые договоры с прислугой. В ноябре резали скот и много хлопот было с заготовкой солонины и колбас. Примерно в это же время швеи приходили шить одежду из домашних шерстяных материй, и недели две все в доме занимались шитьем. Сапожники, заготовлявшие обувь на всех домашних, тоже сидели и работали в людской, и любо было смотреть, как они кроили кожу, подметывали подошвы, набивали каблуки, насаживали колечки для шнуровки.
   Перед Рождеством наступала самая большая суета. В День святой Люции волосах [13 декабря. -- Примеч. пер.] в пять часов утра девушка в белом платке, с зажженной свечой в [Этот обычай до сих пор существует в Вермланде и еще в некоторых провинциях Швеции. -- Примеч. пер.] обходила всех и приглашала на кофе. Это служило знаком, что в течение следующих двух недель о сне и думать не придется. Надо варить рождественское пиво, вялить рыбу, готовить всякую снедь, убирать комнаты.
   Писательница углубилась в воспоминания о печении рождественских булочек и пряников. Вдруг кучер остановил лошадей перед въездом в большую аллею, как она его и просила. Она очнулась. Грустно было чувствовать себя одинокой поздним вечером, когда только что мысленно видела всех своих близких. Она встала и пошла по аллее к старому дому, но на душе было так тяжело, что она чуть было не вернулась обратно. "Зачем было приезжать? -- думала она. -- Ведь здесь не может быть того, что прежде. А все-таки раз я приехала издалека, то надо хоть взглянуть на знакомые места..." И она пошла вперед, хотя с каждым шагом ей становилось все грустнее и грустнее.
   Она слышала, что сад сильно запущен. Так оно и было, но вечером она не могла этого видеть. Ей даже казалось, что все здесь по-старому. Вот пруд, где в дни ее юности водилось много карасей, но никто не смел их ловить, так как отец хотел, чтобы карасям жилось привольно. Вот людская с кладовой и амбаром; над одной стрехой -- обеденный колокол, над другой -- флюгер. А двор перед господским домом напоминает комнату со стенами, как во времена отца, у которого не хватало духу срубить хотя бы один кустик.
   Писательница остановилась под тенью большого клена в самом начале сада, стояла и озиралась. Вдруг, к ее великому изумлению, около нее опустилась стая голубей.
   Ей не верилось, что это настоящие голуби, так как голуби обыкновенно не вылетают после захода солнца. Должно быть, яркий лунный свет ввел их в заблуждение. Вероятно, они подумали, что уж день, и вылетели из голубятни, но тотчас же пришли в смятение, не узнав местность. Увидев человеческую фигуру, они полетели к ней словно за помощью.
   У ее родителей тоже было много голубей, так как отец и к голубям относился покровительственно. Если заговаривали о том, чтобы зарезать какого-нибудь голубя, он выходил из себя. Ей казалось, что голуби прилетели к ней с приветом. Почем знать, может быть, они вылетели ночью только для того, чтобы показать ей, что они не забыли, как хорошо им здесь жилось когда-то? А может быть, отец послал ей своих любимцев с приветом, чтобы она не чувствовала тревоги и одиночества в своем старом доме?
   При этой мысли ее охватила такая тоска по невозвратным временам, что на глазах выступили слезы. Когда-то ей счастливо жилось здесь. По будням они работали, зато бывали и праздники. День они проводили врозь, зато вечером собирались вокруг лампы и читали сочинения Тег- нера, Рунеберга, фру Леннгрен или мамзель Бремер [*]. Они обрабатывали поля, но также разводили розы и жасмин; они пряли лен, но за работой пели народные песни. Они зубрили историю и грамматику, но также устраивали домашние спектакли и писали стихи. Они стояли у плиты и готовили, но умели также и играть на рояле, флейте, гитаре и скрипке. Они сажали на огороде капусту, репу, горох и бобы, зато в саду у них было множество яблок, груш и всевозможных ягод. Они жили уединенно, но, может быть, благодаря этому запечатлели в памяти массу рассказов и преданий. Они носили доморощенные платья, но зато жили мирно и беззаботно.
   
   [*]Исайя Тегнер (1782-1846) -- шведский поэт, епископ, член Шведской королевской академии наук, выдающийся представитель шведского романтизма, гуманист, автор одного из самых известных и переводимых на другие языки произведений шведской поэзии "Сага о Фритьофе"; Юхан Людвиг Рунеберг (1804-1877) -- финский поэт шведского происхождения, писавший на шведском языке стихи национально-романтического содержания. Его стихотворение из цикла "Рассказы прапорщика Столя" -- "Наша земля" -- стало гимном Финляндии; Анна-Мария Леннгрен (1754-1817) -- одна из самых известных поэтесс в истории Швеции. Ее дом был центром Шведской королевской академии наук, хотя она не являлась ее членом (она отказалась быть избранной, и академия называла ее "невидимым членом"). Академия издавала стихи в его честь, 20 декабря 1797 г. ее чествовали одой "Тилль фру Ленн- грен" ("Госпоже Леннгрен"); Фредрика Бремер (1801-1865) -- шведская писательница, путешественница, влиятельная феминистка, педагог-просветитель. Короткий рассказ С. Лагерлёф "Мамзель Фредрика" был опубликован в журнале Общества Фредрики Бремер "Дагни". В знаменитом романе Л. Олкотт "Маленькие женщины" героини читают прозу Фредрики Бремер.
   
   "Нигде на свете людям не живется так хорошо, как жилось в дни моей юности в маленьких усадьбах, -- думала писательница. -- У нас было вдоволь работы, но и вдоволь радости, и в доме всегда царило веселье. Ах, как бы мне хотелось опять поселиться здесь! Теперь, когда я увидела знакомые места, мне трудно их покинуть".
   Она обернулась к голубям и сказала им, хотя в душе смеялась над собою:
   -- Не слетаете ли вы к отцу и не расскажете ли ему, как я тоскую по дому? Я долго скиталась по чужим краям. Спросите его, не может ли он устроить, чтобы я снова возвратилась туда, где протекло мое детство?
   Едва лишь она произнесла эти слова, как вся стая снялась с места и улетела. Она следила за голубями, но они быстро исчезли из виду, словно растаяли в лунном сиянии.
   От них уж не осталось и помина, когда она услышала в саду громкие крики и, обернувшись, увидела необычайное зрелище. Там стоял кро- шечный-крошечный мальчик, ростом с пальчик, и боролся с совою. В первую минуту писательница остолбенела от изумления. Но мальчик кричал так жалобно, что она бросилась к нему и разняла противников. Сова взлетела и села на дерево, а мальчик стоял на усыпанной песком дорожке и не трогался с места.
   -- Благодарю вас за помощь, -- сказал он. -- Но как глупо, что вы выпустили сову! Я не могу двинуться отсюда, так как она сидит на дереве и подстерегает меня.
   -- Да, это необдуманно с моей стороны, что я выпустила ее на свободу. Но чтобы поправить дело, не могу ли я проводить тебя домой? -- спросила писательница.
   Она была немало удивлена, что ей пришлось вступить в разговор с сверхъестественным существом. Впрочем, она ничуть не испугалась. Она даже как будто ожидала чего-то необыкновенного, прохаживаясь при свете луны перед старинной усадьбой.
   -- Я, собственно, рассчитывал остаться в саду на всю ночь, -- сказал мальчик. -- Если вы мне покажете какое-нибудь безопасное местечко для ночлега, то я не вернусь в лес до рассвета.
   -- Если я покажу тебе местечко для ночлега? Разве ты нездешний?
   -- Вы, очевидно, думаете, что я гном! -- воскликнул мальчик. -- Нет, я такой же человек, как и вы, только меня заколдовали.
   -- Вот удивительно! Расскажи мне, как это случилось.
   Мальчик охотно рассказал ей о своих приключениях, и писательница все больше и больше изумлялась и восторгалась. "Какое счастье, что я встретила человечка, объехавшего всю Швецию верхом на гусе! -- думала она. -- Я изложу в своей книге все, что он мне рассказал. Теперь я могу быть спокойна за книгу. Как хорошо, что я съездила домой! И удивительно: я нашла выход из затруднения, лишь только попала в старую усадьбу!"
   Вдруг у нее мелькнула мысль, в которой она даже самой себе не смела сознаться. Она послала голубей сказать отцу, что тоскует по старому дому, -- и сразу нашла разрешение мучившего ее вопроса. Уж не сам ли отец ответил на ее призыв?

L.
Клад на острове

По пути к морю

   Пятница, 7 октября.
   На возвратном пути дикие гуси летели все время на юг, но теперь свернули и полетели через Западный Вермланд и Дальсланд к Бохуслену.
   Это было приятное путешествие. Гусята уж подучились летать и не жаловались на усталость, а к мальчику вернулось хорошее настроение. Он радовался, что ему удалось побеседовать с живым человеком. Писательница ободрила его и сказала, что если он и дальше будет творить добро и помогать всем встречным, то его дело не может окончиться плохо. Хоть она и не могла объяснить ему, как он вернется к своему прежнему облику, но все-таки придала ему немного надежды и уверенности. И благодаря этому он подумывал, как бы удержать белого гуся от возвращения домой.
   -- Знаешь, Мортен, -- сказал он, когда они поднялись под облака, -- скучно нам будет дома зимою после такого интересного путешествия. Уж не полететь ли нам с гусями за границу?
   -- Ты шутить! -- с испугом воскликнул Мортен. Он уж доказал, что может сопровождать диких гусей в Лапландию, и теперь рад был вернуться к Хольгеру Нильсону в птичник.
   Мальчик молча смотрел вниз, на Вермланд, где березовые рощи и лиственные леса уж пестрели желтыми и красными осенними переливами, а прозрачно-голубые продолговатые озера выделялись среди золотистых берегов.
   -- Никогда земля не казалась мне такой красивой, как сегодня, -- сказал он. -- Озера похожи на голубой шелк, а берега -- на широкие желтые ленты. Тебе не жалко будет, если мы вернемся в Западный Вемменхёг и больше ничего новенького не увидим?
   -- Я думал, что тебе хочется возвратиться домой и показать отцу и матери, каким славным мальчиком ты теперь стал, -- ответил гусь.
   Сам он все лето мечтал о той счастливой минуте, когда они очутятся во дворе у Хольгера Нильсона и он покажет Пуховочке и шести гусятам домашних гусей, кур, коров, кошку и хозяйку, мать Нильса. Предложение мальчика ему вовсе не нравилось.
   Дикие гуси в течение дня делали несколько продолжительных остановок. Везде встречались такие великолепные озимые всходы, что нельзя было равнодушно пролететь мимо. Перед закатом они прибыли в Дальс- ланд, где оказалось еще красивее, чем в Вермланде. Там было столько озер, что земля между ними простиралась лишь в виде узеньких перешейков. Полей негде было разбить, зато деревья росли отлично, и крутые берега имели вид тенистого парка. Казалось, будто в воздухе и в воде было что-то задерживающее солнечный свет даже после того, как солнце скрывалось за горами. Золотые блики играли на гладкой темной поверхности воды, а над землею стоял розоватый полусвет, в котором выделялись желтые с белым березы, ярко-красные вязы и желтая с красным калина.
   -- Неужели, Мортен, тебе не жаль, что больше не придется увидеть такой красоты? -- спросил мальчик.
   -- Мне больше хочется увидеть наши родные поля, -- ответил гусь. -- Они куда лучше этих жалких гор! Но понятно, если ты хочешь продолжать путешествие, то я не покину тебя.
   -- Другого ответа я от тебя и не ждал, -- ответил мальчик, и по голосу его было слышно, что у него словно гора с плеч свалилась.
   Далее они летели через Бохуслен, и мальчик видел, что это почти сплошное плоскогорье. Долины казались узкими и глубокими ущельями, а продолговатые озера в долинах так чернели, словно вышли из-под земли.
   Местность была красивая, и при свете заходящего солнца в ней было что-то дикое. Неизвестно почему, но он невольно чувствовал, что здесь когда-то происходила сильная, ожесточенная борьба и люди переживали смелые, опасные приключения. В нем проснулось прежнее стремление к необычайному. "Мне будет скучно, если не придется каждый день или через день подвергаться опасности, -- думал он. -- Лучше остаться при том, что есть".
   Он ничего не сказал о своих намерениях Белому, так как гуси летели через Бохуслен с величайшей, с какой только могли, скоростью и Мортен так запыхался, что все равно не смог бы ответить. Солнце стояло на горизонте и ежеминутно скрывалось за каким-нибудь холмом, но дикие гуси подвигались с такой быстротою, что снова и снова видели его.
   Наконец на западе показалась блестящая полоса, которая с каждой минутой разрасталась, расширялась. Это было море, выделявшееся молочно-белой пеленой среди пурпура и лазури. Когда гуси мчались мимо береговых утесов, то снова увидели огромное багряное солнце, готовое уже погрузиться в волны морские.
   Мальчик смотрел на прохладное бесконечное море и на красное вечернее солнце, которое светило так мягко, что глазам было не больно смотреть на него, -- и душа его наполнялась бодростью и умиротворением. "Не стоит огорчаться, Нильс Хольгерссон, -- как будто говорило солнце. -- На свете великолепно живется и маленьким, и большим. Хорошо также быть свободным и беззаботным и видеть перед собою открытое пространство".

Подарок

   Дикие гуси устроились на ночлег на маленькой шхере. Но около полуночи, когда луна стояла высоко в небе, Акка стряхнула с себя сон и разбудила Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси. Затем она принялась теребить клювом мальчика.
   -- Что случилось, мать Акка? -- спросил он, вскакивая в испуге.
   -- Ничего особенного, -- ответила предводительница. -- Мы, семеро старейших в стае, хотим полетать ночью над морем и думаем, не будет ли тебе интересно присоединиться к нам.
   Мальчик сообразил, что Акка не пригласила бы его, если б прогулка не представляла чего-нибудь важного, и тотчас же влез к ней на спину. Гуси полетели над морем к западной группе островов. Все острова были низкие и скалистые, и было видно, что на каждом из них западный берег отшлифован волнами. Попадались между ними и довольно крупные, где мальчик мог различить постройки. Акка выбрала одну из маленьких шхер и сделала там остановку. Эта шхера представляла собой сплошной серый утес с широкой расселиной посредине, куда море нанесло мелкий белый песок и изрядное количество раковин.
   Мальчик сошел на землю, и первое, что он увидел, был какой-то большой остроконечный камень. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что это не камень, а крупная хищная птица, заночевавшая на острове. Не успел мальчик выразить своего удивления, что дикие гуси так неосмотрительно устроились рядом с опасным врагом, как птица одним прыжком подскочила к нему, и он узнал орла Горго. Очевидно, Акка и Горго условились встретиться здесь, так как не проявляли ни малейшего удивления.
   -- Вот и отлично, Горго, -- сказала Акка. -- Я не думала, что ты прилетишь раньше нас. Ты давно уж здесь?
   -- С того самого вечера, -- ответил Горго. -- Но кажется, похвалить вы меня можете только за то, что я вас здесь дожидаюсь. Ваше поручение я не очень хорошо исполнил.
   -- Я уверена, Горго, что ты скромничаешь, -- заметила Акка. -- Но прежде чем ты нам расскажешь, что и как, я попрошу мальчика с пальчик помочь мне поискать нечто, скрытое здесь, на острове.
   Мальчик в это время рассматривал красивую раковину, но, услышав, что речь идет о нем, оглянулся.
   -- Ты, должно быть, удивляешься, мальчик с пальчик, что мы свернули с прямой дороги и полетели на острова? -- сказала Акка.
   -- Мне это показалось странным, -- ответил мальчик, -- но я знаю, что вы без достаточного основания ничего не делаете.
   -- Ты относишься ко мне с доверием, -- сказала Акка, -- но я боюсь, как бы ты его не потерял. Весьма возможно, что наша прогулка ни к чему не приведет. Много лет тому назад, -- продолжала Акка, -- я и еще несколько гусей, которые теперь могут считаться старейшими в нашей стае, во время весеннего перелета попали в бурю, и нас отнесло к этим островам. Мы видели перед собою бесконечное море и из страха, что нам не удастся добраться до земли, легли на воду. Несколько дней непогода продержала нас здесь, среди безжизненных скал. Мы очень страдали от голода и однажды пошли поискать себе пищу в расселине скалы. Мы не нашли ни единой былинки, зато увидели несколько мешков, наполовину закопанных в песок. Думая, что в мешках зерно, мы дергали их и щипали до тех пор, пока не прорвали холст; но оттуда вместо ожидаемого зерна посыпались блестящие золотые монеты. Нам, диким гусям, они были без надобности, мы их и оставили там, где нашли. Все эти годы мы не думали о своей находке, но нынешней осенью нам неожиданно понадобилось золото. Хотя мало вероятно, чтобы клад все еще был здесь, но мы прилетели, с тем чтобы просить тебя произвести расследование.
   Мальчик бросился в ущелье, взял в каждую руку по раковине и принялся раскапывать песок. Мешков он не нашел, но, выкопав довольно глубокую яму, услышал звон металла и наткнулся на золотую монету. Он стал ощупывать почву руками и убедился, что в песке много золотых монет. Тогда он поспешил к старой гусыне.
   -- Мешки истлели или разорвались, -- сказал он, -- и деньги рассыпались в песке, но я думаю, что все золото цело.
   -- Отлично, -- сказала Акка. -- Засыпь яму и сгреби снова песок так, чтобы никто не мог видеть, что его раскапывали.
   Мальчик исполнил приказание, но когда он взобрался на утес, то, к своему изумлению, увидел, что Акка, а за нею шесть диких гусей торжественно идут ему навстречу. Поравнявшись с ним, они несколько раз кивнули, и вид у них был такой серьезный, что мальчик невольно снял шапочку и поклонился.
   -- Видишь ли, -- начала Акка, -- мы, старые гуси, говорили между собою о том, что если б ты служил у людей и сделал им столько добра, сколько нам, то они не отпустили бы тебя без награды.
   -- Не я помогал вам, -- возразил мальчик, -- а вы меня все время оберегали.
   -- Мы также думаем, -- продолжала Акка, -- что человек, сопровождавший нас в путешествии, не должен уйти от нас таким бедняком, каким пришел.
   -- То, что я узнал от вас за год, дороже золота и всякого имущества, -- сказал Нильс.
   -- Так как золото лежит здесь, в ущелье, столько лет, то, очевидно, владельца у него нет, -- сказала Акка, -- и я думаю, что ты можешь взять его себе.
   -- Но ведь вам самим понадобилось сокровище? -- спросил мальчик.
   -- Да, понадобилось для того, чтобы дать тебе приличную награду, и чтобы твоим родителям казалось, что ты служил пастухом у щедрых хозяев.
   Мальчик сделал полуоборот, бросил взгляд на море и потом пристально посмотрел Акке в глаза.
   -- Удивительно, мать Акка, -- сказал он, -- что вы увольняете меня и даете награду, когда я и не думал отказываться от службы.
   -- Разумеется, пока мы будем в Швеции, ты останешься с нами, -- сказала Акка. -- Но я хотела показать тебе, где находится клад, пока для этого не пришлось делать большой крюк.
   -- А все-таки, как я уж сказал, вы отстраняете меня, когда я вовсе не хочу с вами расставаться. Мы так сжились вместе, что я не прочь полететь с вами и за границу.
   Тут Акка и другие гуси вытянули свои длинные шеи и несколько минут втягивали воздух через полуоткрытые клювы.
   -- Этого я никак не ожидала, -- заявила Акка, овладевая собою. -- Но прежде чем ты примешь окончательное решение, послушаем, что скажет Горго. Еще в Лапландии я условилась с ним, что он слетает на твою родину, в Сконе, и постарается смягчить поставленные тебе условия.
   -- Совершенно верно, -- сказал Горго, -- но я уж предупредил, что мне не удалось исполнить поручение так, как надо. Я без труда нашел хижину Хольгера Нильсона и, покружившись над нею часа два, увидел гнома, который пробирался между строениями. Я бросился к нему и унес его в поле, где мы могли поговорить на свободе.
   Я сказал, что Акка с Кебнекайсе послала меня спросить, не может ли он смягчить Нильсу Хольгерссону условия.
   -- Я охотно бы смягчил их, -- ответил он, -- так как слышал, что Нильс в путешествии отлично вел себя, но это не в моей власти.
   Тогда я рассердился и сказал, что не задумываясь выцарапаю ему глаза, если он не пойдет на уступки.
   -- Делай со мною что хочешь, -- ответил он, -- но насчет Нильса Холь- герссона будет так, как я сказал. Впрочем, передай ему, что он хорошо сделает, если вернется поскорее домой вместе со своим гусем. Дома-то у них неладно. Хольгер Нильсон одолжил деньги брату, к которому всегда питал большое доверие. Брат на эти деньги купил лошадь, но она с первого же дня захромала, и Хольгер так и не получил долг. Да скажи еще Нильсу, что родители уж продали двух коров и вынуждены будут оставить аренду, если откуда-нибудь не придет помощь.
   Услышав это, мальчик наморщил брови и стиснул пальцы так, что они хрустнули.
   -- Какой гном жестокий! -- сказал он. -- Поставил такие условия, что я не могу вернуться домой, чтобы помогать родителям! Однако ему не удастся склонить меня к вероломству! Отец с матерью -- честные люди. Я знаю, они скорее откажутся от моей помощи, но не допустят, чтобы я возвратился домой с нечистой совестью.

LI.
Морское серебро

   Суббота, 8 октября.
   Всем известно, что море бывает диким и необузданным, но та часть Швеции, которая наиболее подвержена его напору, уже много тысяч лет защищена широкой и длинной каменной стеной. Это не что иное, как провинция Бохус, или Бохуслен.
   Стена так широка, что занимает все пространство между Дальсландом и морем, но, как всякий волнорез, она не очень высока. Она состоит из массивного утеса, в который упираются длинные горные цепи. Разумеется, ее нельзя было сложить из мелких камней, так как она должна защищать берег от разрушительного влияния волн.
   Таких огромных построек уже не делают в наши дни, и несомненно, что эта стена очень стара. Впрочем, нельзя сказать, чтобы она не пострадала от времени. Огромные глыбы прежде лежали вплотную и лишь впоследствии дали трещины, настолько широкие и глубокие, что между ними примостились поля и дома. Однако, хотя скалы и раздвинулись, видно, что они когда-то составляли сплошную стену.
   Лучше всего старая стена сохранилась в глубине страны. Посредине ее прорезают расселины с озерами, а близ берега она настолько развалилась, что каждая глыба лежит отдельно. Только увидев прибрежную часть, можно понять, что стена возведена не для забавы. Как она ни была прочна, но море пробило ее в шести-семи местах и образовало фиорды в несколько миль длиною. Нижний край ее залит водою, и видны только верхушки скал. Благодаря этому образовался ряд крупных и мелких островов, или шхер, которые защищают от сильных бурь и морского прибоя.
   Казалось бы, местность, представляющая собою каменную стену, должна быть бесплодной и непригодной для человеческого жилья. Но если на горах Бохуслена холодно и нет растительности, то в ущельях скопилось достаточно плодородного чернозема, и здесь отлично можно было бы заниматься земледелием, если бы поля не лежали на таком большом расстоянии одно от другого. У берега зима была не так сурова, как в глубине страны, и на местах, защищенных от ветра, росли различные деревья и травы, которые вообще-то водятся южнее, в Сконе.
   Не надо также забывать, что Бохуслен лежит на границе большого водного пути, которым могут пользоваться все народы земного шара. Жители Бохуслена ездили по дорогам, которые не нужно было прокладывать и мостить. У них были стада, которые не нужно было пасти и стеречь. Для упряжки им не нужны были животные, следовательно, не нужно было припасать корм и строить конюшни. Поэтому они гораздо меньше занимались земледелием и скотоводством, чем другие. Они не боялись селиться на пустынных шхерах, где нет ни единой былинки, или на скалистом побережье, где нельзя разбить даже грядки картофеля, так как знали, что огромное, богатое море доставит им все необходимое.
   Хоть море и богато, но надо признать, что иметь с ним дело нелегко. Кто хочет извлечь что-нибудь из моря, должен хорошо знать все его бухты и заливы, мели и водовороты, чуть ли не каждый камень на дне. Нужно, чтобы он умел проводить свою лодку в бурю и в туман и находить дорогу даже темною ночью. Он должен знать приметы, предвещающие непогоду, и терпеливо переносить холод и сырость; знать, где водятся рыбы и морские раки; умело обращаться с тяжелыми сетями и научиться закидывать их во время волнения моря. А главное, в груди у него должно биться мужественное сердце, чтобы он не боялся ежеминутно подвергнуться опасности в борьбе с морем.
   Утром, когда гуси летели над Бохусленом, все на шхерах было спокойно. Они видели несколько рыбацких деревушек, но на узеньких улицах не было ни души, и никто не выходил из хорошеньких размалеванных домиков. Сети сушились, а у берега стояли тяжелые зеленые и синие рыбацкие лодки с опущенными парусами. Ни одна женщина не работала у длинных скамеек, где, обыкновенно, потрошили треску и камбалу.
   Дикие гуси пролетели мимо нескольких лоцманских станций. Стены лоцманского дома были выкрашены в черный с белым цвет, рядом виднелась сигнальная мачта, а катер стоял у пристани. Все кругом было спокойно, и не показывался ни один пароход, нуждавшийся в помощи, чтобы пройти через узкий пролив.
   В маленьких приморских городках, встречавшихся по дороге, купальни были закрыты, флаги опущены и изящные летние виллы наглухо заколочены. Лишь кое-где старые моряки ходили взад и вперед около пристаней и с тоскою смотрели на море.
   На берегу фиорда и на восточных островах дикие гуси видели несколько крестьянских домиков. Хозяин со своими работниками копал картофель и осматривал, высохли ли бобы, вившиеся вокруг высоких подпорок.
   В больших каменоломнях и на верфях, где строились лодки, было много рабочих. Они беспрерывно взмахивали молотами и топорами, но время от времени оглядывались на море, словно чего-то ожидали.
   Птицы на шхерах были так же спокойны, как люди. Несколько нырков, мирно дремавших на круче утеса, спустились поодиночке и полетели на излюбленное место ловить рыбу. Чайки вышли из воды и прогуливались по берегу, словно вороны.
   Вдруг картина изменилась. Целая стая чаек промчалась к югу с такой быстротою, что дикие гуси еле успели спросить, куда они так спешат, но чайки не потрудились ответить. Нырки тоже летели за чайками, тяжело взмахивая крыльями. Дельфины скользили по морю, как длинные черные бревна, а кучка тюленей бросилась с плоской шхеры в воду и поплыла на юг.
   -- Что случилось? Что случилось? -- тщетно допытывались гуси.
   Наконец разъяснение им дала дикая утка:
   -- Сельди приплыли к Марстранду! Сельди приплыли к Марстранду! Встрепенулись не только птицы и звери, но и люди. Должно быть, и до них дошла весть, что огромная передовая стая сельдей прибыла к шхерам. На берегу собралась целая толпа. Быстро снаряжали лодки. Осторожно грузили большие сети для ловли сельдей. Женщины укладывали провизию и непромокаемую одежду. Мужчины выскакивали из домов с такою поспешностью, что уж на ходу надевали куртки.
   Вскоре весь пролив запестрел коричневыми и серыми парусами, и между лодками начался обмен веселыми восклицаниями и вопросами. Молодые девушки взобрались на скалы за хижинами и оттуда кивали отъезжающим. Лоцманы стояли у порога и были в полной уверенности, что их помощь скоро понадобится, поэтому уж надели морские сапоги и приготовили катер. Из фиордов выходили пароходики, нагруженные пустыми бочками и бочонками. Крестьяне побросали кирки, а рабочие ушли с верфи. Старые моряки с обветренными лицами не могли высидеть дома и поехали на пароходиках к югу, чтобы хоть посмотреть на ловлю сельдей.
   Вскоре дикие гуси прилетели к Марстранду. Стая сельдей шла с запада и направлялась мимо маяка к берегу. Рыбацкие лодки по три в ряд плыли по широкому фиорду между Марстрандом и островом Патер-Ностершерен [*]. Рыбаки знали, что там, где вода темнеет и покрывается рябью, идет сельдь. Они осторожно закидывали сети, располагая их в виде круга и стягивая на дне так, чтобы сельди очутились словно в огромном мешке. Потом они подъезжали еще ближе и стягивали сети еще больше; блестящие рыбы от этого поднимались на поверхность воды.
   
   [*]Патер-Ностершерен -- группа шхер к юго-западу от шведского острова Чёрн, выдающаяся на 9 км в открытое море. Группа состоит примерно из 200 возвышающихся над водой скал и большого количества подводных камней. В старину эти шхеры имели дурную славу, так как судам, оказывавшимся здесь ночью или в шторм, грозила неминуемая гибель. Согласно легенде, проплывая мимо них, моряки обязательно читали молитву "Pater noster" ("Отче наш"), благодаря чему шхеры и получили свое название.
   
   Некоторые лодки так далеко врезались в серебристую стаю, что наполнились сельдями до краев. Рыбаки стояли по колени в сельдях, и на каждом от шапочки до нижнего края желтой непромокаемой куртки сверкали серебристые рыбьи чешуйки.
   Новая партия рыбаков подъехала с сетями, стала щупать кольями и искать сельдей. Наконец третья с трудом развернула свою сеть, но вытащила ее порожняком. Когда лодки были нагружены, некоторые из рыбаков подъехали к большим пароходам, стоявшим в глубине фиорда, и продали там свой улов. Другие причалили к Марстранду и выгрузили всю рыбу на берег. Тотчас же селедочницы принялись работать на больших столах. Бочки и ящики быстро наполнялись сельдями, а рыбья чешуя покрывала всю улицу.
   Везде царило оживление и возбуждение. Мужчины, казалось, опьянели от радости, что им удалось вычерпать морское серебро, и дикие гуси несколько раз облетели вокруг Марстранда, чтобы мальчик мог видеть эту картину.
   Впрочем, он скоро стал просить, чтобы гуси продолжили путь. Хотя он не сказал, что именно его гонит, но нетрудно было догадаться. Среди рыбаков было много рослых, красивых молодцов. Под рыбацкими шапочками виднелись смелые, мужественные лица, а мальчик всегда мечтал быть таким, как они, когда вырастет, -- не очень-то приятно было смотреть на них, когда сам не больше какой-нибудь селедки.

LII.
Большая усадьба

Старый и молодой помещики

   Несколько лет тому назад жила в Западном Гёталанде очень милая и симпатичная учительница. Она отлично преподавала и умела поддерживать порядок, а дети так ее любили, что никогда не приходили в школу с невыученными уроками. Родители тоже были ею очень довольны. Только один человек не признавал ее достоинств, а именно она сама. Ей казалось, что все на свете умнее и деловитее ее, и она говорила, что не может сравниться с другими.
   После того как учительница прослужила несколько лет, школьный совет предложил ей поехать в Наас [*] на курсы ручного труда, чтобы она впоследствии учила детей работать не только головою, но и руками. Как она испугалась, получив эту командировку! Наас находился не очень далеко от ее школы. Она несколько раз проходила мимо этого живописного местечка и много хорошего слышала о курсах ручного труда, которые читались в большой старинной усадьбе. Учителя и учительницы со всех концов страны стекались сюда, чтобы научиться работать; приезжали даже люди из-за границы. Она заранее стеснялась тех выдающихся лиц, среди которых ей предстояло очутиться, и не считала себя достойной этого общества.
   
   [*] Наас (naas со шв. -- "видеть") -- старинный особняк, расположенный недалеко от Гётеборга, на берегу озера Савелонген, в Западном Гёталанде. Во второй половине XIX в. Наас стал всемирно известен благодаря своему ремесленному колледжу, и более 50 лет он считался "окном Швеции в мир".
   Согласно легенде, король Дании, Норвегии и Швеции Кристиан II (1481-1559) построил в Наасе замок для охотничьих вечеринок. Однако первое историческое свидетельство о владении Наасом содержится в документах, датированных 1529 г. Первый известный владелец, Йоен Смасвен, построил большое поместье на берегу озера Савелонген. В конце XVI в. поместьем владел губернатор Западной Швеции Йоран Эрикссон Ульфспарре. Впоследствии им владели члены семьи Ульфспарре и знатные семьи: Лиллихок, Натт-оч-Даг, Кроншельд, Оксеншерна, Гетеншерна, фон Утфаль и Реншерна.
   В 1824 г. поместье было продано Петеру Вильгельму Бергу, оптовому торговцу из Гётеборга. После его смерти имущество было разделено между его оставшимися в живых детьми (только трое из десяти пережили детство). Сыну Берга, Теодору, и его дочери Ненси были выделены фабрики Нааса. Младший сын, Готфрид, получил остальную часть имущества, включая особняк. Памятный камень семи погибшим братьям и сестрам был установлен в садах замка, на северной стороне.
   В 1868 г. особняк и прилегающая к нему земля были проданы Августу Абрахамсону, другому оптовому торговцу из Гётеборга. Абрахамсон основал здесь знаменитый ремесленный колледж и завещал все имущество государству. С 1898 г. замок Наас и ремесленная мастерская принадлежали и управлялись Фондом Августа Абрахамсона, который преследовал две цели: сохранить Наас как объект культурного наследия и способствовать выживанию ремесленничества посредством деятельности, направленной на обучение, сбор, сохранение и распространение знаний, сотрудничество в области исследований и разработок и создание надлежащих условий для профессиональных занятий.
   
   Однако она не решилась отказаться от предложенной ей чести. Она была зачислена на курсы, и в один прекрасный июньский вечер, за день до начала занятий, уложила кое-какие вещи в сумку и пошла пешком в Наас. Сколько раз она останавливалась по дороге, сколько раз мечтала задержаться, но в конце концов все-таки добралась до места.
   В Наасе было большое оживление, так как посетители курсов съехались и теперь размещались во флигелях и арендных домиках, принадлежавших большому поместью. Все чувствовали себя немного неловко в необычной обстановке, но учительнице казалось, что никто не был так растерян и смущен, как она. От испуга она ничего не слышала и не могла произнести ни слова, -- ведь ей предстояло решать такие трудные задачи! В одном из красивых флигелей ей отвели комнату, где она поселилась с несколькими незнакомыми девушками, а ужинала она в обществе семидесяти чужих людей. Рядом с нею с одной стороны сидел какой-то желтолицый человек, должно быть японец, а с другой -- школьный учитель из Йокмокка. За длинным столом с первой же минуты начались веселые разговоры. Все перезнакомились и стали беседовать. Только она одна не решалась произнести ни слова.
   На следующее утро приступили к занятиям. Здесь, как и во всякой школе, день начался с молитвы и пения; затем директор курсов сказал несколько слов о ручном труде и наметил программу. Незаметно для себя учительница очутилась перед верстаком с куском дерева в одной руке и ножом в другой, а старый преподаватель показывал ей, как вырезать стебель цветка.
   Она никогда не бралась за такую работу и не имела о ней ни малейшего представления, а из-за своего смущения не в состоянии была что-либо сообразить. Когда преподаватель отошел, она положила нож и дерево на верстак, а сама стояла, устремив взор в одну точку.
   Вся комната была заставлена верстаками, и около них учительница видела людей, которые бодро брались за работу. Некоторые, уже немного знакомые с делом, хотели помочь ей, но она ничего не понимала. Она стояла и думала о том, что все окружающие должны считать ее сумасшедшей, и эта мысль так угнетала ее, что она не могла пошевелиться.
   Настало время завтрака, а после завтрака были другие занятия. Директор прочел лекцию, затем был урок гимнастики и снова ручной труд. Далее наступил перерыв, во время которого учащиеся обедали и пили кофе в большой уютной столовой. После обеда опять ручной труд, пение и наконец игры на открытом воздухе. Учительница двигалась машинально, следовала за другими, но положительно приходила в отчаяние.
   Впоследствии, когда она вспоминала первые дни пребывания в Наасе, ей казалось, что это был какой-то сон. Все было покрыто дымкой или мраком, и она не понимала, что творилось вокруг.
   После ужина один старый учитель, уже несколько раз бывавший в Наасе, рассказал новичкам, как возникли курсы ручного труда в Наасе, и так как она сидела близко, то слышала каждое его слово.
   Учитель говорил, что Наас -- древняя усадьба, которая ничего особенного собой не представляла, пока не перешла в руки старого помещика, ее нынешнего владельца. Это был богатый человек, и в первые же годы он занялся обновлением замка и пришедших в ветхость построек и украшением парка.
   Потом он овдовел, и так как у него не было детей, то ему было очень тоскливо одному в большой усадьбе. И он уговорил любимого племянника, сына своей сестры, переехать к нему в Наас.
   Предполагалось, что молодой помещик будет только помогать дяде хозяйничать, но когда он обошел владения и увидел, как живет бедный люд, то призадумался. Он заметил, что в долгие зимние вечера не только мужчины и дети, но часто даже женщины не занимаются никаким ручным трудом. Когда-то люди собственноручно изготовляли одежду и домашнюю утварь, но теперь все можно достать в лавках, и этой работой дома больше никто не занимается. А между тем молодому хозяину казалось, что в хижинах, где прекратился домашний ручной труд, стало пусто и неуютно.
   Иногда он попадал в семью, где отец столярничал, а мать ткала, и легко можно было понять, что в таких домах люди не только зажиточнее, но и счастливее других.
   Он говорил об этом с дядей. Старый помещик был того мнения, что для людей великое счастье, если они в свободные минуты могут заниматься ручным трудом. Но чтобы этого достигнуть, они, конечно, должны приучаться к ремеслу с детства. И оба помещика придумали устроить ремесленную школу для детей. Они хотели научить ребят делать простые вещи из дерева, так как эта работа всем доступна. Кроме того, они думали, что тот, кто наловчится вытачивать дерево ножом, без труда сможет научиться кузнечному или башмачному мастерству. А если не упражнять руку с детства, то она никогда не будет искусно владеть инструментом.
   И вот они начали обучать в Наасе детей ручному труду. Вскоре они убедились, что для малышей это полезно и хорошо, и им хотелось, чтобы все дети в Швеции могли получать такую подготовку. Но как же устроить что-нибудь подобное? В Швеции сотни тысяч детей, и немыслимо собрать их всех в Наасе!
   Тут молодой помещик выступил с новым проектом. А что, если вместо ремесленной школы для детей устроить курсы ручного труда для учителей? Вот если бы учителя и учительницы со всей страны съезжались в Наас изучать ручной труд, а потом вводили его в своих школах, тогда все шведские дети могли бы развивать руки так же, как и ум.
   Мысль эта настолько завладела обоими помещиками, что они решили осуществить ее и горячо принялись за дело. Старик выстроил мастерскую, общие ком наты, гимнастический зал и заботился о том, чтобы все приезжие были обеспечены столом и квартирой. Племянник сделался директором новой учительской семинарии. Он распределял занятия, следил за работами и читал лекции. Мало того, он всегда находился среди курсистов, заботился об интересах каждого и был их лучшим другом.
   А как много сразу прибыло народу! Ежегодно читалось четыре курса, и на каждый из них записывалось гораздо больше слушателей, чем можно было принять. Семинария получила известность даже за границей, и со всех стран света в Наас стекались учителя и учительницы, чтобы поучиться, как развивать руки. Нет ни одного уголка в Швеции, который пользовался бы такою всемирною известностью, как Наас, и ни одного шведа, который имел бы столько друзей на всем земном шаре, как директор учительской семинарии в Наасе!
   Учительница сидела и слушала, и мало-помалу все вокруг нее прояснялось. Она раньше не знала, почему курсы ручного труда находятся в Наасе, не думала, что они созданы двумя людьми из желания принести пользу своему народу, не подозревала, что они бескорыстно отдавали все возможное, чтобы улучшить судьбу своих ближних.
   Когда она поняла, сколько в этом доброжелательства и человеколюбия, то растрогалась до слез. Ничего подобного ей еще не случалось видеть.
   На следующий день она принялась за работу совершенно иначе. Забыла о себе и думала только о ручном труде и о той почтенной цели, к которой он мог привести. И с той минуты занятия стали продвигаться быстрее, все ей давалось легко, только она все еще не верила в свои силы и робела.
   Теперь, когда туман, застилавший ей глаза, рассеялся, она видела, сколько любви и заботы вложено в дело. Слушатели курсов не только обучались ручному труду; директор читал им лекции по педагогике, они занимались гимнастикой, собрали хор и почти все вечера проводили вместе за чтением или музыкой. Кроме того, к их услугам всегда были книги, лодки, купальня, рояль. Устроители курсов хотели, чтобы соединялось полезное с приятным.
   Учительница поняла, какое неоценимое благо -- проводить чудные летние дни в большой шведской усадьбе. Замок, где жил старый помещик, находился на горе, посреди извилистого озера, и с берегом его соединял живописный каменный мост. Такой красоты, как цветники перед замком, или старые дубы в парке, или аллеи вдоль берега, где деревья склонялись к воде, или бельведеры на выступах скал, ей никогда не случалось видеть. Школьные здания были расположены на берегу, напротив замка, среди тенистой зеленой рощи, но она могла свободно гулять в парке, если позволяло время. И ей казалось, что она не понимала всей прелести лета, пока не провела его в таком восхитительном месте.
   Внешней перемены в ней не замечалось, смелости и уверенности не прибавилось, но она чувствовала себя счастливой. Всеобщая приветливость согревала ее. Она не могла испытывать страх там, где все были к ней расположены и старались ей помочь. Когда занятия окончились и посетители курсов стали готовиться к отъезду, она положительно завидовала тем, кто мог хорошенько поблагодарить старого и молодого помещиков и в теплых словах выразить свои чувства. Для нее это было недостижимо.
   Она возвратилась домой и снова принялась за преподавание в школе. Так как она жила недалеко от Нааса, то могла ходить туда в свободные часы после обеда и вначале делала это часто. Но начались новые курсы, появились новые лица, она опять стала робеть и появлялась в учительской семинарии все реже и реже. Однако о том времени, когда она сама занималась в Наасе, у нее сохранились самые светлые воспоминания.
   Весной ей кто-то сообщил, что старый помещик из Нааса умер. Она вспомнила о чудных днях, которые провела в его имении, и ей стало больно, что она его не поблагодарила по-настоящему. Конечно, он много благодарностей получал и от больших людей, и от маленьких, но ей самой было бы легче, если б она могла в нескольких словах выразить ему, как много он сделал лично для нее.
   А в Наасе курсы не прекращались, все было так же, как при жизни старого помещика. Он завещал учительской семинарии свою великолепную усадьбу, а племянник его по-прежнему стоял во главе всего дела.
   С каждым посещением учительница находила там что-нибудь новое.
   Теперь уж на курсах не ограничивались преподаванием ручного труда.
   Директор хотел воскресить старые народные обычаи и веселые хороводы и ввел преподавание игр с пением и других игр. И по-прежнему люди покидали Наас, согретые теплым отношением, и, возвращаясь к своим маленьким школьникам, несли не только свет знания, но и радость труда.
   Через несколько лет после смерти старого помещика учительница как-то в воскресенье услышала в церкви, что директор учительской семинарии болен. Она знала, что в последнее время у него несколько раз бывали сердечные приступы, но не думала, что это опасно. А между тем теперь боялась за его жизнь.
   Тотчас же она подумала, что скоро директор может умереть, а она ему, как и его дядюшке, не успеет принести благодарность. И она стала размышлять, как бы это еще успеть сделать.
   В воскресенье после обеда она обошла всех соседей и попросила, чтобы они отпустили своих детей с нею в Наас. Дескать, она слышала, что директор болен, и думает, что ему будет приятно, если дети навестят его и споют несколько песен. Днем, конечно, очень жарко, но зато вечером, при луне, идти ничуть не трудно.
   Учительница чувствовала, что надо идти в Наас в тот же вечер. Она боялась, как бы на следующий день не было поздно.

Сказание о Западном Гёталанде

   Воскресенье, 9 октября.
   Дикие гуси покинули Бохуслен и устроились на ночлег среди болота в Западном Гёталанде. У проезжей дороги, пересекавшей болото, была скамейка, и маленький Нильс Хольгерссон вскарабкался на нее, чтобы избежать сырости. Только он примостился, как вдруг увидел на дороге кучку людей. Это была молодая учительница и с нею двенадцать-тринадцать детей. Дети вплотную окружали учительницу. Они разговаривали так оживленно и задушевно, что мальчику захотелось пойти вслед за ними и послушать, о чем идет речь.
   Это было нетрудно: когда он прыгнул в тень у края дороги, то прохожие совершенно не могли его видеть. Затем полтора десятка людей шагали так шумно, что никто не мог слышать, как трещал щебень под его крошечными деревянными башмачками.
   Чтобы занять детей, учительница рассказывала им старые предания. Она как раз окончила одну историю, когда мальчик присоединился к ним, но дети очень просили, чтобы она рассказала еще что-нибудь.
   -- Вы знаете сказание о старом великане из Западного Гёталанда, который переселился на отдаленный остров в Северном море? -- спросила учительница.
   Дети не знали, и учительница начала так:
   -- Однажды в ненастную темную ночь корабль, плывший по Северному морю, потерпел крушение около маленькой шхеры. Он разбился вдребезги об утесы, и из всего экипажа спаслись и выбрались на берег только двое. Они промокли до костей и озябли, поэтому нетрудно представить себе, как они обрадовались, увидев на крутом берегу большой костер. Они пошли на огонь, не помышляя об опасности. Только подойдя поближе, они увидели, что у огня сидит старик воин страшной наружности и огромного роста. Сомневаться не пришлось, -- это был великан.
   Они остановились в нерешимости, но бурный северный ветер навевал ужасный холод. Им неминуемо предстояло замерзнуть, если они не смогут отогреться у костра великана, и они решили попытать счастья.
   -- Добрый вечер, дяденька, -- сказал старший из матросов. -- Не позволите ли двум продрогшим морякам погреться у вашего огня?
   Великан очнулся от своих дум, приподнялся и вытащил меч из ножен.
   -- Кто вы такие? -- спросил он, так как был стар и непонятлив, плохо видел и не мог взять в толк, что за люди обращаются к нему.
   -- Мы родом из Западного Гёталанда, если вам угодно знать, -- ответил старший. -- Наш корабль потерпел крушение, а мы спаслись и оказались на берегу, озябшие и полунагие.
   -- Я не пускаю людей на свою шхеру, но если вы родом из Западного Гёталанда, то это другое дело, -- сказал великан и вложил меч в ножны. -- Можете сесть у огня и погреться. Я тоже ваш земляк и много лет жил на большой горе Скалунде.
   Матросы уселись на камнях. Они не решались вступить в разговор с великаном и молча смотрели на него. Чем больше они вглядывались, тем крупнее он им казался и тем ничтожнее и бессильнее они себя чувствовали.
   -- У меня глаза теперь испортились, -- заявил великан, -- и я не вижу ваших лиц. А как бы мне хотелось посмотреть на нынешних Гёталандцев! Пусть кто-нибудь из вас подаст мне руку, чтобы я мог, по крайней мере, убедиться, есть ли еще в Швеции горячая кровь.
   Моряки невольно сравнивали себя с великаном и страшились подать ему руку. Вдруг они увидели огромное копье, которым великан разгребал костер и которое докрасна раскалилось в огне. Они общими усилиями подняли его и протянули великану. Он схватил копье и так стиснул, что железо расплавилось и расплылось у него между пальцами.
   -- Вижу, вижу, что в Швеции еще есть горячая кровь! -- радостно воскликнул он и обернулся к озадаченным морякам.
   Они некоторое время сидели у огня молча, но встреча с земляками вызвала у великана мысли о Западном Гёталанде. Одно за другим всплывали воспоминания.
   -- А что теперь делается на кургане Скалунда? -- спросил он матросов. Ни один из них не знал кургана, о котором спрашивал великан.
   -- Он просел, -- наудачу ответил старший, так как чувствовал, что нельзя молчать при таком грозном допросе.
   -- Да, да, конечно, -- сказал великан и в подтверждение кивнул. -- Как ему не обвалиться. Что наспех сделано, долго не простоит. Жена с дочкой за одно утро в передниках камней натаскали.
   Он снова задумался. Много времени он уж не был в Западном Гёта- ланде, и нелегко ему было собраться с мыслями.
   -- А Чиннекюлле, Биллинген и другие мелкие вершины на местах?
   -- О да, -- ответил матрос и, желая показать великану, что он высокого мнения о нем, спросил: -- Уж не вы ли воздвигали эти горы, дяденька?
   -- Нет, -- сказал великан, -- но ты за них должен быть благодарен моему отцу. Когда я был еще маленьким мальчиком, Западный Гёталанд не представлял собою равнину, а на ее месте находилось плоскогорье. Но несколько рек уговорились прорыть горы и проложить себе путь к озеру Венерн. Плоскогорье состояло не из гранита, а из известняка и аспида [аспид -- разновидность глинистого сланца], и рекам легко было его пробить. Я помню, как они размывали и расширяли трещины, стараясь сровнять плоскогорье. Мы с отцом иногда ходили смотреть на работу рек, и отец не очень-то был доволен, что они разрушали все плоскогорье. "Хоть бы оставили для нас несколько местечек", -- сказал он однажды. С этими словами он снял свои каменные башмаки и поставил один на западе, другой на востоке. Свою каменную шляпу он повесил на горный узел на берегу Венерна, а мою каменную шапочку и свою булаву бросил на юг. Он разложил по разным местам все бывшие при нас вещи из хорошего, твердого камня. Вскоре после этого реки размыли все плоскогорье, но не тронули тех мест, где лежали каменные вещи моего отца. Там, где отец поставил один из своих башмаков, под каблуком остался Халлеберг, а под носком -- Хуннеберг. Под другим башмаком сохранился Биллинге, а под отцовской шляпой -- Чиннекюлле. Под моей шапочкой лежал Мёссеберг, а под булавой -- Оллеберг. И все другие маленькие горы, существующие в Западном Гёталанде, сохранились по милости моего отца. Кто еще в Западном Гёталанде достоин такого уважения, как он?
   -- На этот вопрос не так легко ответить, -- сказал матрос. -- Хотя в свое время реки и великаны отличались большим могуществом, но, на мой взгляд, уважения достойны и люди, так как они сделались властителями и равнин, и гор.
   Великан усмехнулся. По-видимому, он остался не очень доволен ответом, но все-таки вскоре возобновил прерванный разговор.
   -- А что поделывает водопад Трольхэттан? -- спросил он.
   -- Шумит и бурлит, по обыкновению, -- сказал моряк. -- Может быть, это вы его пустили в ход, так же как спасли горы в Западном Гёталанде?
   -- О нет, -- ответил великан, -- но я помню, как в детстве я с братьями катался на нем. Мы становились на бревно, и он нас нес до самого моря. Интересно, забавляется ли теперь кто-нибудь в Западном Гёталанде по-нашему?
   -- Мудрено сказать, -- заметил моряк, -- но сдается мне, что еще больше заслуг со стороны нас, людей. Мы отвели от водопада канал и можем ездить на лодках и пароходах не только вниз по течению, как вы делали в детстве, но и вверх.
   -- Странно, -- сказал великан, и по голосу его было слышно, что он начинает сердиться. -- А не можешь ли ты мне сказать, что сталось с местностью, которая прежде называлась Свельторна? -- спросил он.
   -- Эта местность нам доставила немало хлопот, -- ответил матрос. -- Уж не вы ли, дяденька, сделали ее такою пустынною и безжизненной?
   -- Не совсем, -- сказал великан. -- В мое время там рос великолепный лес. Видишь ли, когда я выдавал замуж одну из своих дочерей, мне понадобилось много топлива, чтобы приготовить свадебный пир. Вот я и взял веревку, накинул ее на этот лес, одним махом выдернул его и унес домой. Интересно, может ли теперь кто-нибудь в один прием забрать столько леса?
   -- На это я не могу тебе ответить, -- сказал матрос. -- Зато я знаю, что в дни моего детства эта местность была бесплодной и пустынной, а теперь люди всю ее засадили лесом. Я считаю, это их великая заслуга.
   -- Так, но в южной части Западного Гёталанда люди тоже не могут добывать себе пропитания? -- спросил великан.
   -- Вы и там наводили порядок? -- воскликнул матрос.
   -- Нет, не совсем, -- сказал великан. -- Но я помню, как мы, дети великанов, гоняя туда свои стада, строили каменные хижины и загромождали всю местность камнями. Едва ли там впоследствии можно было разбить поля.
   -- Правда, там условия не благоприятствуют земледелию, -- ответил моряк, -- но зато все жители там лесопромышленники и ткачи. И по-моему, гораздо достойнее придумать себе занятие в бедной местности, чем без всякого толку портить ее.
   -- Мне хочется задать еще один вопрос, -- сказал великан. -- Что делается на берегу, где река Гёта впадает в море?
   -- Разве вы и тут приложили руку? -- спросил матрос.
   -- Нет, -- ответил великан, -- но я помню, как мы в детстве у этого берега вызывали к себе кита и верхом на нем объезжали фиорды, бухты и шхеры. Интересно, делает ли это еще кто-нибудь?
   -- Не могу сказать, -- заметил матрос, -- зато мы, люди, построили близ устья реки Гёты город, откуда корабли ходят по всем морям на свете, и это я считаю огромной заслугой людей.
   Великан не возражал, и матрос, сам уроженец Гётеборга, стал описывать этот богатый торговый город с обширной гаванью, мостами, каналами и красивыми улицами. Матрос говорил, что в Гётеборге столько дельных купцов и смелых моряков, что он по справедливости может считаться первейшим городом на севере.
   С каждым ответом матроса великан все ниже и ниже опускал голову. Очевидно, ему не нравилось, что люди стали властителями природы.
   -- Я слышал, что в Западном Гёталанде много перемен, -- сказал он. -- Мне хотелось бы вернуться туда и кое-что исправить.
   Услышав эти слова, моряк встревожился. Он не верил, чтобы великан собирался в Западный Гёталанд с добрыми намерениями, но, понятно, не высказывал это вслух.
   -- Разумеется, дяденька, мы встретим вас с почетом, -- заявил он, -- и будем звонить во все колокола.
   -- Ага, значит, в Западном Гёталанде все еще есть колокола, -- сказал великан, с недоверием покачивая головою. -- Разве колокольчики в Хусабю и Варнхеме еще не развалились?
   -- Нет, они целы и невредимы и, кроме них, есть много новых. Во всем Западном Гёталанде не найдется местечка, где не слышался бы колокольный звон.
   -- В таком случае я останусь здесь, -- сказал великан, -- только из-за колоколов я и переселился.
   Он погрузился было в думы, но тотчас же опять обратился к моряку.
   -- Можете спокойно лечь спать у огня, -- сказал он. -- Я устрою так, что рано утром сюда подойдет корабль и заберет вас, чтобы отвезти домой. Но в благодарность за мое гостеприимство вы должны оказать мне одну услугу. По возвращении немедленно отыщите лучшего человека в Западном Гёталанде и вручите ему это кольцо. Кланяйтесь ему от меня и скажите, пусть он носит кольцо на пальце, тогда он еще больше возвеличится.
   Возвратившись домой, матросы пошли к лучшему человеку в Западном Гёталанде и передали ему кольцо. Но этот человек был слишком умен, чтоб сразу надеть кольцо на палец, и повесил его на маленький дубок во дворе. Дуб стал так быстро расти, что это всем бросалось в глаза. Он выгонял ветки и новые побеги; ствол его утолщался, кора твердела. Он покрывался новой листвой и терял ее, цвел и приносил желуди. В короткое время он стал больше всех когда-либо виденных дубов. Но едва он достиг полного развития, как стал увядать. Ветки засохли, в стволе образовалось дупло, и наконец от роскошного дуба остался только гнилой пень.
   Тогда лучший человек в Западном Гёталанде взял и выбросил кольцо.
   -- Кольцо великана придаст человеку силы и выделит его среди других, но лишь на короткое время, -- сказал он. -- А затем его деятельности и счастью быстро наступит конец. Я не хочу надевать на палец это кольцо и надеюсь, что никто им не воспользуется, так как оно послано не с добрыми намерениями.
   Возможно, однако, что кольцо кому-то пригодилось. Всякий раз, когда какой-нибудь хороший человек, стараясь принести пользу, напрягает свои силы выше меры, невольно думаешь: не надел ли он на палец кольцо и не заставляет ли оно его работать так, что он не надрывается и все продолжает свое дело?

Пение

   Учительница шла быстро, и когда она окончила свой рассказ, то уж показались служебные постройки Нааса, окруженные тенистыми деревьями. Когда она их миновала, то увидела на горе замок с террасой.
   До сих пор она не теряла бодрости, но при виде усадьбы в душе ее зародились сомнения. Не сочтут ли ее затею безумной? Ведь никто не добивался ее благодарности. Может быть, люди будут смеяться, что она пришла сюда поздней ночью со своими школьниками? И к тому же она и дети пели вовсе не так уж хорошо.
   Она замедлила шаг, а поравнявшись с лестницей, которая вела на террасу замка, решила подняться наверх. Ей было известно, что в замке после смерти старого помещика никто не жил. Она прошла туда только для того, чтобы оттянуть время и обдумать: идти дальше или вернуться обратно.
   Когда она добралась до террасы и увидела замок, освещенный луной, живые изгороди, клумбы, балюстраду с урнами и великолепные ступени лестницы, мужество окончательно покинуло ее. Все ей казалось таким величественным, и она недоумевала: как осмелилась прийти сюда? Ей чудилось, что красивый белый замок говорил: "Не подходи близко! Неужели ты воображаешь, что можешь со своими школьниками доставить малейшую радость человеку, который привык жить в роскоши?!"
   Чтобы рассеять сомнения, овладевавшие ею, учительница стала рассказывать детям все, что слышала о старом и молодом помещиках, когда была на курсах ручного труда. Это ее подбодрило. Теперь замок и все имение были подарены учительской семинарии. Да, были подарены для того, чтобы учителя и учительницы проводили незабвенные дни в чудном здании, а потом несли знания и радость своим ученикам. Этот щедрый дар показывал, что здесь ценят педагогов и воспитание шведских детей считают выше всего остального. И конечно, здесь она не должна смущаться.
   Эти мысли ее немного утешили, и она решила продолжать путь. Чтобы почерпнуть еще больше мужества, она пошла через парк, который простирался по склону горы от замка до озера. Когда она проходила под великолепными деревьями, таинственно вырисовывавшимися на фоне лунной ночи, много радостных воспоминаний пробудилось в ее душе. Она рассказывала детям, что здесь творилось раньше и как она была счастлива, когда посещала курсы и впоследствии приходила гулять в роскошном парке. Она говорила о празднествах, играх и работе, но особенно подчеркивала те побуждения, которые заставили владельцев старинной усадьбы настежь открыть двери для посторонних.
   Ей удалось поднять упавший дух; она прошла через парк и через мост и уж вступила на луг, где среди школьных зданий находилась и вилла директора.
   За мостом была расположена площадка для игр, и, проходя мимо, учительница рассказала детям, как хорошо здесь было в летние вечера, когда на площадке толпились люди в светлых платьях и непрерывно чередовались разнообразные игры. Она показала детям дом, где помещались: зал для собраний, аудитории, гимнастический зал, мастерские. И все время она быстро шла вперед, словно боялась, чтобы к ней не вернулась прежняя робость. Однако, завидев виллу директора, она остановилась.
   -- Знаете, дети, мы не пойдем дальше, -- сказала она. -- Я не подумала, а вдруг директор настолько болен, что наше пение его обеспокоит? Как бы ему от этого не сделалось хуже!
   Маленький Нильс Хольгерссон шел вслед за детьми и слышал все, что говорила учительница. Таким образом он узнал, что они пришли спеть для кого-то, кто был тяжело болен, но потом понял, что пение не состоится, потому что они боятся обеспокоить и расстроить больного. "Жалко будет, если они уйдут и не споют, -- думал он. -- Ведь нетрудно узнать, хочет ли больной послушать пение. Отчего никто не пойдет на виллу спросить об этом?"
   Однако учительнице такая простая мысль, видимо, не приходила в голову. Она повернулась и медленно пошла назад. Дети пытались ее отговорить, но она сказала им:
   -- Нет, нет! Это было глупо с моей стороны, что я привела вас сюда петь ночью. Мы только помешаем!
   Тогда Нильс Хольгерссон решил сам узнать, действительно ли больной так слаб, чтобы слушать пение. Он отделился от компании и подошел к дому. Перед виллой стояла коляска, и старик кучер прохаживался около лошадей в ожидании своего седока. В это время отворилась парадная дверь и вышла горничная с подносом в руках.
   -- Вам придется еще немного подождать доктора, Ларсон, -- сказала она. -- Хозяйка пока что велела мне вас угостить.
   -- А как хозяин? -- спросил кучер.
   -- Страданий теперь нет, но сердце как будто остановилось. Он уж добрый час лежит неподвижно. Мы сами не знаем, жив он или умер.
   -- Доктор думает, что это конец?
   -- Неизвестно, Ларсон, неизвестно. Директор лежит и все к чему-то прислушивается. Если раздастся какой-нибудь необычный голос, он, пожалуй, встрепенется.
   Нильс Хольгерссон поспешно побежал на проезжую дорогу, чтобы догнать учительницу и детей. Он вспомнил, как умирал его дедушка, моряк. В последнюю минуту старик попросил открыть окно, чтобы еще раз услышать вой ветра. А что, если больному хочется видеть около себя молодежь и слышать пение и игры?..
   Учительница в нерешимости шла по дороге. Подходя к Наасу, она хотела возвратиться домой, а возвращаясь домой, хотела обратно в Наас. Она не знала, что и делать.
   С детьми она больше не разговаривала, и все шли молча. Деревья отбрасывали тень на дорогу, и трудно было что-нибудь различить, но учительнице казалось, что она слышит кругом голоса. Эти голоса на тысячу ладов выкрикивали с тревогой:
   -- Мы так далеко, а ты близко! Пойди и спой ему то, что мы все чувствуем!
   И она вспомнила поочередно всех, кому директор помогал и о ком заботился. Он не щадил себя, чтобы только другим было хорошо.
   -- Идите спойте ему! -- шептали голоса. -- Нельзя, чтобы он перед смертью не получил привет от своей школы. Не думай о том, что ты ничтожная величина. Думай только о великой задаче, которая выпала тебе на долю. Прежде чем он нас покинет, выскажи ему, как все мы любим его!
   Учительница стала замедлять шаг. И вот она услышала уж не отзвуки собственных дум, а нечто из окружающего мира. Это не был обыкновенный человеческий голос, он скорее напоминал щебет птицы или стрекотание кузнечика. Но учительница ясно слышала, как он звал ее вернуться обратно. И она не замедлила это сделать.
   Дети с учительницей спели несколько песен под окном директора. Она сама чувствовала, что их пение звучало замечательно. Казалось, что с ними пели еще и посторонние голоса. Весь воздух был наполнен звуками, и надо было только задать тон, чтобы они присоединились к песне.
   Вдруг дверь поспешно отворилась, и кто-то показался на пороге. "Наверное, идут сказать, чтобы мы замолчали, -- подумала учительница. -- Не дай бог, если мы причинили несчастье!"
   Однако она не угадала. Ее пригласили войти в комнату и отдохнуть, а потом спеть еще. На лестнице ее встретил доктор.
   -- На этот раз опасность миновала, -- сказал он. -- Больной лежал в забытьи, и сердце его почти не работало. Но когда вы запели, он как будто услышал голоса тех, кто в нем нуждается. Он почувствовал, что ему еще рано уходить от нас. Пойте ему еще! Пойте и радуйтесь! Я уверен, именно ваше пение вернуло его к жизни! И быть может, мы подарим ему еще несколько лет!

LIII.
Путешествие в Вемменхёг

   Четверг, 3 ноября.
   В начале ноября гуси пролетали над Сконе. Несколько недель они оставались на обширных равнинах около Фальчёпинга и, подобно другим встречавшимся здесь стаям диких гусей, отлично провели время за разговорами со старыми птицами и за различными играми с молодыми.
   Что касается Нильса Хольгерссона, то он не был доволен этим продолжительным пребыванием в Западном Гёталанде. Он бодрился, но никак не мог примириться со своей судьбой. "Если б мы уже покинули Сконе и были за границей, -- думал он, -- то я знал бы, что мне нечего надеяться, и чувствовал бы себя спокойнее".
   Но вот в одно прекрасное утро гуси снялись с места и полетели. Мальчик сначала вовсе не смотрел на ландшафты; ему казалось, что здесь нет ничего нового. На востоке были холмы, поросшие вереском и напоминавшие Смоланд, а на западе -- круглые обнаженные скалы и извилистые бухты, почти как в Бохуслене.
   Зато когда гуси полетели к югу вдоль берега, мальчик свесился вниз и не мог оторвать глаз от развернувшейся картины. Горы редели, уступая место равнине. Берег уж не был так изрезан, шхеры постепенно исчезли и к самой суше подходило широкое открытое море.
   Леса тоже прекратились. Красивые равнины встречались и раньше, но они были окаймлены деревьями. Везде рос лес. Казалось, что все это -- лесное пространство и поля распаханы на больших просеках. На всех равнинах встречались рощи, и можно было подумать, что лес когда-нибудь снова заполонит всю местность.
   Но вот поля взяли перевес над лесом. Они тянулись насколько хватало глаз. И хотя были лесные посадки, но не встречалось диких лесов. Эти сплошные поля живо напомнили мальчику Сконе. Обнаженный берег с песчаными отмелями и гребнями волн тоже казался ему знакомым. Он и обрадовался, и встревожился. "Теперь уж недалеко до дома", -- подумал он.
   А ландшафт все изменялся. Бурные речки текли из Западного Гёта- ланда и Смоланда и нарушали однообразие равнины. Озера, болота, степи, поросшие вереском, и ползучие пески перемежались с полями, но все же поля тянулись на далекое пространство, пока на границе Сконе им не загородила дорогу горная цепь Халланда с живописными ущельями и долинами.
   Гусята во время пути неоднократно спрашивали старших в стае:
   -- Каково за границей? Каково за границей?
   -- Погодите, погодите! Скоро узнаете! -- отвечали гуси, которые уж несколько раз совершали перелет.
   Когда гусята видели горы и леса Вермланда, пестреющие между ними озера, скалы Бохуслена или холмы Западного Гёталанда, то восхищались и спрашивали:
   -- На всем свете так? На всем свете так?
   -- Погодите, погодите! Скоро увидите частицу белого света, -- отвечали старые гуси.
   Когда дикие гуси пролетели над горами Халланда и очутились в Сконе, Акка воскликнула:
   -- Смотрите вниз! Оглянитесь кругом! Вот так будет за границей!
   В это время они пролетали над южными горами. Вся горная цепь поросла буковым лесом, а в лесу виднелись красивые замки с башнями. Между деревьями паслись олени, а на полянах резвились зайцы. В лесу играл охотничий рог, а лай собак доносился даже до гусей. В лесу были проложены широкие дороги, и по ним ехали мужчины и дамы в блестящих колясках или верхом на прекрасных лошадях.
   -- Так будет и за границей? Так будет и за границей? -- допытывались гусята.
   -- Будет так, где горы покрыты лесом! -- крикнула Акка. -- Но это встречается нечасто. Погодите, скоро все сами увидите.
   Акка со своей стаей летела дальше к югу, над большой равниной Сконе. Вот уж показались поля и луга, где пасся скот, длинными рядами тянулись селения с низкими выбеленными домиками, бесчисленными белыми церквами, уродливыми серыми сахарными заводами и людными местечками около станций железной дороги. Далее виднелись торфяные болота и склады торфа, угольные копи и склады угля; железные дороги пересекались и образовывали густую сеть. Кое-где сверкали окаймленные буками озера, и близ каждого из них вырисовывалась красивая усадьба.
   -- Смотрите вниз! Внимательно смотрите! -- крикнула предводительница. -- Так будет за границей, от берега Балтийского моря до высоких гор, а дальше мы никогда не летали!
   Когда гусята осмотрели равнину, Акка отправилась к берегу. Здесь болотистые низины постепенно спускались в воду и тянулись длинные стены с чернеющими зубцами. Кое-где берег обрывался крутой стеной, кое-где переходил в песчаные дюны. Встречались и рыбацкие деревушки с рядом одинаковых домиков, крытых черепицей, с маленьким маяком на волнорезе и развешанными для просушки серыми сетями.
   -- Смотрите! Вглядывайтесь! -- кричала Акка. -- Так будет и за границей на берегу!
   Под конец предводительница пролетела мимо нескольких городов. Они были окружены узкими фабричными трубами. Гуси видели извилистые улицы среди высоких закопченных домов, большие красивые парки и скверы, пристани с судами, бывшие крепости, замки и старинные церкви.
   -- Такой вид имеют города и за границей, хотя они гораздо больше, -- сказала Акка. -- Но и эти еще вырастут, как и вы.
   Потом Акка опустилась на болото в окрестностях Вемменхёга. И мальчик понял, что она нарочно пролетела в этот день через всю Сконе, так как хотела показать ему, что его родина может выдержать сравнение с любой страной на свете. Впрочем, в этом не было особенной надобности. Мальчик не думал о том, богата или бедна эта местность. Когда он увидел первый вемменхёгский забор и первую низенькую лачугу, его неудержимо потянуло домой.

LIV.
У Хольгера Нильсона

   Вторник, 8 ноября.
   Погода была сырая, и стоял тяжелый туман. Гуси плотно пообедали и отдыхали, а к мальчику подошла Акка.
   -- Теперь похоже на то, что погода успокоится, -- сказала она, -- и, пожалуй, завтра можно будет лететь через Балтийское море.
   -- Да, -- коротко ответил мальчик.
   У него в горле что-то сжалось, и он не мог говорить. До сих пор он все еще надеялся, что в Сконе освободится от чар.
   -- Мы довольно близко от Западного Вемменхёга, -- сказала Акка. -- Я думала, что ты захочешь побывать дома, ведь ты давно уже не виделся со своими.
   -- Мне все равно, -- ответил мальчик, но по голосу его было слышно, как он обрадовался предложению гусыни.
   -- Если Белый останется с нашими, то за него нечего опасаться, -- продолжала Акка. -- Тебе, наверное, хочется посмотреть, что делается дома. Пожалуй, ты чем-нибудь им поможешь, хоть ты и не человек.
   -- Правда ваша, мать Акка. Как я об этом раньше не подумал? -- воскликнул мальчик и пришел в полный восторг.
   Тотчас же они отправились в путь, и вскоре Акка прилетела к каменному забору, окружавшему владения Хольгера Нильсона.
   -- Удивительно! Все осталось по-прежнему! -- сказал мальчик и влез на забор, чтобы хорошенько осмотреться. -- Мне кажется, что я только вчера сидел здесь и видел, как вы пролетали в небе.
   -- Есть у твоего отца ружье? -- неожиданно спросила Акка.
   -- Еще бы, -- ответил мальчик. -- Из-за ружья-то я остался дома и не пошел тогда, в воскресенье, в церковь.
   -- В таком случае я не буду тебя здесь дожидаться, -- сказала Акка. -- Лучше выйди завтра раненько нам навстречу на берег, тогда можешь переночевать дома.
   -- Нет, не улетайте, побудьте еще, мать Акка! -- попросил мальчик и быстро спрыгнул с забора.
   У него почему-то было смутное предчувствие, что с ним или с гусыней что-то случится и они больше не увидятся.
   -- Вы видите, я огорчен, что не могу вернуть себе прежний облик, -- сказал он. -- Но все-таки я ничуть не жалею, что тогда, весною, присоединился к вам. За то, что я совершил это путешествие, я даже готов никогда больше не сделаться человеком!
   Прежде чем ответить, Акка раза два втянула воздух.
   -- Мне нужно поговорить с тобою об одном деле, -- сказала она, -- но так как ты не хочешь остаться у своих, то это пока терпит. Ну да разговор повредить не может.
   -- Вы знаете, что я все готов для вас сделать, -- ответил мальчик.
   -- Если ты научился от нас чему-нибудь хорошему, мальчик с пальчик, то помни, что на земле живут не одни только люди, -- торжественно начала Акка. -- Помни, что у вас в распоряжении вся земля и вы могли бы оставить несколько пустынных шхер, несколько мелководных озер, какие-нибудь болота, скалы и отдаленные леса для нас, несчастных зверей, где мы могли бы жить спокойно. Всю жизнь за мною гонялись и охотились. Хорошо было бы иметь где-нибудь мирный приют для таких, как я.
   -- Я был бы рад помочь вам в этом, -- сказал мальчик, -- но я никогда не буду иметь власти среди людей.
   -- Мы стоим здесь и разговариваем так, словно никогда больше не увидимся, -- перебила Акка, -- а между тем завтра мы опять встретимся. -- Ну, теперь я должна возвратиться к своим.
   Она взмахнула крыльями, но опять остановилась, несколько раз погладила мальчика клювом и только тогда улетела.
   Хотя дело происходило днем, во дворе не было ни души, и мальчик свободно мог пройти куда вздумается. Он направился в хлев, так как знал, что коровы дадут ему самые лучшие разъяснения. В хлеву было как-то уныло. Весною там стояли три коровы, а теперь только одна, Майская Роза, и было видно, что она тоскует по своим товаркам. Она повесила голову и почти не прикасалась к корму.
   -- Здравствуй, Майская Роза! -- крикнул мальчик и без малейшего страха вскочил в стойло. -- Что поделывают отец и мать? Как поживает кошка, и гуси, и куры? Куда девались Звездочка и Желтая Лилия?
   Услышав голос мальчика, Майская Роза отступила и как будто хотела его боднуть. Но она уж не была такой вспыльчивой, как раньше, и взглянула на Нильса Хольгерссона, прежде чем его ударить. Он был таким же маленьким, как до путешествия, и одет так же, но выглядел совсем иначе. У того Нильса Хольгерссона, который исчез весною, была тяжелая, медлительная походка, тягучий голос и сонные глаза, а теперь это был легкий и проворный мальчик с быстрой речью и блестящими глазами. У него была такая смелая осанка, что к нему, несмотря на его маленький рост, нужно было относиться с невольным уважением, и, хотя сам он глядел невесело, на него было приятно смотреть.
   -- Му-у! -- замычала Майская Роза. -- Говорили, что он очень изменился, но я не могла этому поверить. Добро пожаловать, Нильс Хольгерссон! Добро пожаловать! Это первая радость, которая мне выпала уже за много времени.
   -- Спасибо тебе, Майская Роза! -- сказал мальчик, искренно радуясь ее привету. -- Ну как же все-таки поживают отец с матерью?
   -- После твоего исчезновения они, кроме горя, ничего не видали, -- ответила Майская Роза. -- Хуже всего, что дорогая лошадь все лето стояла у нас и только даром ела. Твой отец не хочет ее застрелить, а продать ее не удается. Вот из-за этой лошади мы лишились Звездочки и Желтой Лилии.
   Мальчика, собственно, интересовало другое, но он стеснялся задать вопрос прямо и лишь спросил:
   -- Мама очень огорчилась, когда увидела, что гусь Мортен улетел?
   -- Я думаю, что она не стала бы так горевать, если б знала, куда он делся. Больше всего она сокрушается, что родной сын убежал из дому и прихватил с собою гуся.
   -- Так она думает, что я украл гуся? -- сказал мальчик.
   -- А что же другое?
   -- Значит, отец и мать решили, что я все лето валандался, как бродяга?
   -- Они думают, что с тобою случилось несчастье, -- ответила Майская Роза, -- и горюют, как можно горевать только о потере самого дорогого существа.
   Мальчик, услышав это, выбежал из хлева и пошел в конюшню. Конюшня была маленькая, но уютная и чистенькая. Видно, Хольгер Нильсон заботился, чтобы там жилось хорошо. В конюшне стояла красивая лошадь, которая так и сияла здоровьем.
   -- Здравствуй! -- сказал мальчик. -- Я слышал, что здесь есть больная лошадь. Это, конечно, не ты, ведь у тебя такой цветущий вид.
   Лошадь обернулась к мальчику и окинула его взглядом.
   -- Ты хозяйский сын? -- спросила она. -- Мне про тебя говорили много дурного. А между тем ты производишь прекрасное впечатление. Я не поверила бы, если б не знала, что именно ты превращен в гнома.
   -- Я оставил по себе дурную память, -- сказал Нильс Хольгерссон. -- Даже родная мать думает, что я скрылся, как вор. Но все равно мне нельзя оставаться дома. Однако, прежде чем уйти, я хочу посмотреть, что с тобой.
   -- Жаль, что ты не остаешься, -- сказала лошадь. -- Я чувствую, что мы могли бы стать друзьями. Что касается меня, то я повредила себе ногу, вогнала занозу или кусок железа. Заноза сидит так глубоко, что ветеринар не мог ее найти, а между тем она колет, и колет так, что я не могу ступить. Если б ты сказал Хольгеру Нильсону, что со мною, то он, наверное, помог бы мне. Я и рада была бы что-нибудь делать, -- мне просто стыдно стоять без работы.
   -- Хорошо, что у тебя нет серьезной болезни, -- ответил Нильс Хольгерссон. -- Я попробую тебе помочь. Ничего, если я кое-что нацарапаю ножом на твоем копыте?
   Едва Нильс Хольгерссон покончил с лошадью, как во дворе раздались голоса. Он приотворил дверь конюшни и выглянул. Это отец с матерью возвращались домой. Было видно, что они удручены горем. У матери лицо еще больше покрылось морщинами, а отец поседел. Мать говорила о том, чтобы занять денег у ее родственника.
   -- Нет, не хочу больше долгов, -- сказал отец, проходя мимо конюшни. -- Из них никак не выпутаешься. Лучше уж продадим домишко.
   -- Я бы не возражала, если б не мальчик, -- сказала мать. -- Но куда он денется, если возвратится когда-нибудь бедный и несчастный, а нас не найдет?
   -- Правда твоя, -- ответил отец, -- но мы можем попросить наших преемников, чтобы они его ласково встретили и сказали ему, что мы всегда рады его видеть. Он от нас худого слова не услышит. Не правда ли, мать?
   -- Конечно! Если б только он вернулся домой! Если б только я знала, что он не погибает от голода и холода! Я бы ничего больше не просила!
   Отец и мать вошли в дом, и мальчик не мог слышать продолжения их разговора. Он обрадовался и растрогался, услышав, что они так его любят, хотя и считают, что он пошел по дурному пути и умышленно скрылся от них. "Но пожалуй, еще горше для них было бы увидеть меня таким, каков я сейчас", -- подумал он.
   В то время как он стоял и колебался, к дому подъехала бричка и остановилась у ворот. Мальчик чуть не вскрикнул от изумления: из брички вышла Ооса со своим отцом. Держась за руки, они пошли через двор. У них был серьезный и спокойный вид, хотя глаза весело блестели. Во дворе Ооса остановила отца и сказала:
   -- Помни, папа, не надо ничего говорить о деревянном башмачке, о диких гусях и о крошке, который как две капли воды был похож на Нильса Хольгерссона.
   -- Разумеется, -- ответил Йон Асарсон. -- Я скажу только, что их мальчик несколько раз оказывал тебе помощь, когда ты ходила и разыскивала меня, и спрошу, не можем ли мы, в свою очередь, чем-нибудь им услужить. Ведь я теперь человек зажиточный и имею больше, чем мне нужно, от шахты, которую открыл на далеком севере.
   -- Да, я знаю, что ты умеешь складно говорить, -- сказала Ооса. -- Я так и хотела, чтобы ты именно об этом им рассказал.
   Они вошли в дом. Мальчику очень хотелось бы послушать, о чем еще они будут говорить, но он не решился пройти через двор. Они просидели довольно долго, и отец с матерью проводили их до ворот. Удивительно, как родители сразу преобразились, словно клад нашли! Когда гости уехали, отец с матерью еще долго стояли у ворот и смотрели им вслед.
   -- Теперь я больше не буду отчаиваться, -- сказала мать, -- я услышала столько хорошего о Нильсе!
   -- Может быть, они преувеличивают? -- задумчиво произнес отец.
   -- Неужели тебе мало, что они нарочно приехали предложить нам свою помощь, так как Нильс оказал им столько услуг? По-моему, ты должен был принять их предложение.
   -- Нет, мать. Я не возьму денег ни в подарок, ни взаймы. Расплачусь с долгами, тогда опять станем на ноги. Ведь мы с тобою еще не такие дряхлые старики.
   Отец при этих словах даже засмеялся.
   -- Кажется, ты с легким сердцем готов продать землю, куда мы вложили столько труда! -- сказала мать.
   -- Понимаешь, почему я смеюсь? -- спросил отец. -- Меня тяготила мысль, что мальчик пропал, и я совсем опустил руки. А теперь, когда я знаю, что он жив, да еще исправился, ты увидишь, на что способен Хольгер Нильсон!
   Мать вернулась в комнату, а мальчик поспешно забился в уголок, так как отец отворил дверь конюшни. Он подошел к лошади и, по обыкновению, поднял ей больную ногу, чтобы посмотреть на свет.
   -- Что это значит? -- воскликнул он, заметив буквы, выцарапанные на копыте.
   "Выньте занозу!" -- прочел он и оглянулся с недоумением, затем принялся смотреть и давить под копытом.
   -- Тут и вправду что-то прощупывается, -- сказал он.
   Пока отец возился с лошадью, а мальчик сидел съежившись в своем уголке, во двор явились новые гости. Дело в том, что гусь Мортен, находясь так близко от своего прежнего жилья, не мог удержаться, чтобы не показать жене и детям своих старых товарищей. Он забрал Пуховочку и гусят и полетел.
   Во дворе у Хольгера Нильсона никого не было, когда прилетел Мортен. Он преспокойно опустился на землю и стал прогуливаться, показывая Пуховочке, как ему хорошо жилось, когда он был домашним гусем. Обойдя весь двор, он заметил, что дверь хлева открыта.
   -- Загляни сюда! -- сказал он. -- Увидишь, как я жил прежде! Это не то что ночевать на болотах или на льду!
   Мортен остановился у порога и просунул голову в дверь.
   -- Людей здесь нет, -- сказал он. -- Иди, Пуховочка, увидишь насест для гусей. Не бойся! Ничего опасного нет!
   И Белый с Пуховочкой и шестью гусятами поднялись на насест, чтобы посмотреть, с какими удобствами жил Мортен, пока не присоединился к диким гусям.
   -- Да, вот как мы жили! -- говорил Мортен. -- Здесь было мое место, а там всегда стояли плошки с овсом и с водой. Погодите, и сейчас есть немного корма!
   С этими словами он бросился к плошке и стал набивать себе клюв овсом. Пуховочка забеспокоилась.
   -- Уйдем отсюда! -- попросила она.
   -- Еще хоть зернышко! -- ответил гусь.
   Вдруг он вскрикнул и кинулся к выходу, но было поздно. Дверь повернулась на петлях, и хозяйка, мать Нильса, закрыла ее на крючок. Они попались в плен.
   Отец вытащил кусок железа, занозивший ногу Вороному, и ласково потрепал его по холке. В это время в конюшню вошла мать.
   -- Иди, отец, посмотри на мою добычу! -- сказала она.
   -- Нет, погоди, мать! Раньше взгляни сюда! -- сказал отец. -- Я нашел, отчего болела лошадь.
   -- Кажется, счастье опять улыбается нам! -- воскликнула мать. -- Представь себе, большой гусь, пропавший весною, вероятно, летал с дикими гусями. Он вернулся сюда с семью дикими гусями. Они влезли на насест, и я их заперла.
   -- Удивительное дело! -- сказал Хольгер Нильсон. -- А самое главное, мать, мы не должны теперь подозревать, что мальчик, уйдя из дому, прихватил с собою гуся.
   -- Ты прав, отец. Но сегодня вечером придется зарезать гусей. Через два дня ярмарка, и нужно поторопиться, чтобы отнести их на продажу.
   -- По-моему, жалко зарезать гуся, когда он вернулся к нам с целой семьей, -- возразил Хольгер Нильсон.
   -- В другое время мы его не тронули бы, но так как нам самим нужно переселяться, то мы не можем держать гусей.
   -- Это верно.
   -- Иди помоги мне отнести их в комнату.
   Они ушли, и через несколько минут мальчик увидел, как отец, держа под мышками Пуховочку и Мортена, прошел вместе с матерью в дом. Гусь, как всегда в опасности, кричал: "Мальчик с пальчик, выручай!", хотя и не подозревал, что мальчик находится так близко.
   Нильс Хольгерссон слышал его крик, но не двигался с места. Он колебался не потому, что ему будет лучше, если гуся зарежут -- об этом он даже не вспомнил, -- а потому, что для спасения гуся нужно было показаться отцу и матери, а этого ему не хотелось. "Им и без того тяжело, -- думал он. -- Зачем же я прибавлю им новое огорчение..."
   Но когда дверь за гусем захлопнулась, мальчик встрепенулся. Он перебежал через двор, вскочил на дубовую доску перед крыльцом и вошел в сени. Там по старой привычке он снял свои деревянные башмаки и приблизился к двери. Однако ему так стыдно было показаться на глаза отцу и матери, что он не решался постучаться. "Ведь это кричит Мортен, твой лучший друг!" -- подумал он и вспомнил, как они с гусем переживали опасности на замерзших озерах, на бурном море, среди хищных зверей. Сердце его переполнилось благодарностью и нежностью, он сделал над собою усилие и постучал в дверь.
   -- Кто там? -- спросил отец и отворил ему.
   -- Мама, не режьте гуся! -- воскликнул мальчик.
   Услышав его голос, Мортен и Пуховочка, связанные и лежавшие на скамье, вскрикнули от радости, и мальчик мог убедиться, что они еще живы. Кто еще вскрикнул от радости, так это мать.
   -- Да как он вырос и похорошел! -- восхищалась она.
   Мальчик не входил в комнату, а стоял на пороге, словно не был уверен, как его примут.
   -- Слава богу, что ты опять вернулся! -- воскликнула мать. -- Входи же, входи!
   -- Здравствуй, -- сказал отец и больше не мог вымолвить ни слова.
   А мальчик все еще стоял на пороге. Он не понимал, почему родители рады видеть его таким, мальчиком с пальчик. Только когда мать подошла, обняла его и повела в комнату, он заметил, что свершилось.
   -- Мама! Папа! Я большой, я опять человек! -- воскликнул он.

LV.
Прощание с дикими гусями

   Среда, 9 ноября.
   На следующее утро мальчик встал до рассвета и пошел на берег моря. Он был совершенно один. Он пытался разбудить Мортена, но белый гусь не пожелал сопровождать его и, не сказав ни слова, засунул голову еще глубже под крыло и продолжал спать.
   День обещал быть ясным и теплым. Погода была почти так же хороша, как весною, когда дикие гуси прилетели в Сконе. Поверхность моря блестела как зеркало. В воздухе царила полная тишина, и мальчик думал о том, какое хорошее путешествие предстоит диким гусям.
   Он еще не вполне освоился со своим новым положением и чаще считал себя гномом, чем человеком. Если по дороге встречался каменный забор, то он боялся идти вперед из страха, что там его подстерегает какой-нибудь хищный зверь; а потом смеялся над собою и радовался, что он большой и сильный и не должен никого страшиться.
   Мальчик стал на крутом выступе берега, чтобы гуси могли его видеть. Это был день усиленного перелета. В воздухе то и дело звучали окрики.
   Нильс усмехнулся при мысли, что никто не знает, как он, о чем перекликаются птицы. В числе прочих пролетали и дикие гуси. Одна стая следовала за другою. "Это не мои гуси, если они улетают, не простившись со мною", -- думал он.
   Ему хотелось рассказать им, что произошло, и предстать пред ними человеком.
   Одна стая летела быстрее и кричала громче других, и внутренний голос подсказывал мальчику, что это именно его гуси. Но он не был в этом уверен, как прежде. Стая замедлила полет и несколько раз пронеслась над берегом. Тогда мальчик убедился, что он не ошибся. Он только не понимал, почему гуси не опускаются, ведь они не могли не видеть его.
   Он попытался подозвать их, но -- удивительно! -- голос не повиновался ему, и он никак не мог попасть в тон.
   Он слышал, как Акка кричала над его головой, но слов не понимал. "Что это значит? Разве дикие гуси стали говорить по-иному?" -- подумал он.
   Он махал им шапочкой и бегал по берегу, выкрикивая:
   -- Где ты? Я здесь!
   Но их, казалось, это испугало. Они поднялись выше и полетели над морем. Только тогда он понял, в чем дело. Они не подозревали, что он стал человеком, и не узнавали его. А он не мог их позвать, так как человек не умеет говорить по-птичьему. Теперь и он тоже не говорил и не понимал их языка.
   Хотя мальчик был бесконечно рад, что освободился от чар, ему грустно было расстаться таким образом со своими товарищами. Он сел на песок и закрыл лицо руками. Что толку теперь следить за гусями?
   Вдруг он услышал шум крыльев. Старой Акке тяжело было улететь, не попрощавшись с мальчиком, и она возвратилась. Так как мальчик не шевелился, то она отважилась приблизиться. Вдруг глаза его открылись, и она узнала, кто это. Тогда она быстро опустилась на берег подле Нильса.
   Мальчик радостно вскрикнул и заключил Акку в объятия. Другие дикие гуси гладили его клювами и толпились около него. Они гоготали и желали ему всяких благ, а он, в свою очередь, обращался к ним с речью и благодарил за чудесное путешествие, которое он совершил с ними. Внезапно гуси замолкли и отстранились от него, словно хотели сказать: "Ах, это человек! Он нас не понимает, а мы не понимаем его".
   Тут мальчик встал, подошел к Акке, погладил ее и похлопал по спине. Так же он простился и с другими старыми гусями, которые с самого начала были в стае. Затем он направился домой, так как знал, что у птиц печаль длится недолго, а ему хотелось расстаться с гусями, пока они еще все помнили и были под впечатлением разлуки с ним.
   Поднявшись на пригорок, он оглянулся и увидел множество перелетных птиц. Все они перекликались, только одна стая диких гусей летела молча; и он следил за нею до тех пор, пока она не скрылась из глаз.
   Стая летела в полном порядке, равномерно и сильно взмахивая крыльями. Нильса охватила глубокая тоска. Он уже готов был пожалеть о том, что он не мальчик с пальчик, который мог странствовать над морем и над сушей с дикими гусями.

-----------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Чудесное путешествие мальчика по Швеции / Сельма Лагерлеф; Пер. с швед. Л. Б. Хавкиной. Т. 1-2. -- Санкт-Петербург: Н. П. Карбасников, 1908--1909. -- 2 т.; ил. в тексте; 20 см.
   
   
   
   
/dd>
Ко всем произведениям автора К списку авторов