Шатобриан Франсуа Рене - Последний Абенсераг

Послѣдній Абенсерагъ.

(Отрывокъ изъ Шатобріана.)

(Изъ сочиненій, составляющихъ первое отдѣленіе (Livraison) Полнаго собранія твореній Г. Шатобріана, болѣе всего обращаетъ на себя вниманіе повѣсть, подъ заглавіемъ: Приключенія послѣдняго Абенсерага, потому, что она напечатана въ первый разъ. Вотъ изъ нее отрывокъ.)

Приключенія послѣдняго Абенсерага начинаются чрезъ двадцать четыре года послѣ отнятія Испанцами Гренады у Мавровъ, въ то время, когда послѣдній Король Боабуиль, оплакивая свое паденіе, слышалъ отъ Султанши своей матери сіи слова, сохраненныя Исторіею: "Плачь теперь, какъ жена, о потерѣ Королевства, "котораго не умѣлъ защищать, какъ мужъ."

-- Племя Абенсраговъ тогда уже было истреблено, кромѣ одной отрасли сего знаменитаго рода. Описавъ хижину сихъ славныхъ изгнанниковъ, обитавшихъ нѣкогда въ дворцахъ, -- хижину, построенную между развалинами Карѳагена, и недалеко отъ мѣста, гдѣ Лудовикъ Святый (IX) умеръ на пепелищѣ, сочинитель выводитъ послѣдняго потомка сего рода. Юный Абенсерагъ отправляется странствовать въ тѣ мѣста, гдѣ нѣкогда было Королевство его предковъ.

Каждый шагъ Абенсерага по землѣ родной, наполняетъ его сердце горестью и сѣтованіями.

Когда Абенъ-Гаметъ завидѣлъ верхъ зданій Гренадскихъ, сердце его такъ сильно забилось, что онъ принужденъ былъ остановить своего мула. Онъ сложилъ руки на груди; взоры его были прикованы къ граду священному; безмолвенъ и недвижимъ стоялъ онъ. Проводникъ его также остановился, а какъ всѣ высокія чувствованія доступны сердцу Испанца, то видно были, что онъ былъ растроганъ и угадалъ, что Мавръ возвращался на прежнюю свою родину. Абенсерагъ прервалъ наконецъ молчаніе....

"Проводникъ его указывалъ ему по порядку Альямбру, Хенералифъ, Альбайеннъ и Башни Румяныя -- а каждое изъ сихъ именъ разрывало сердце Абенъ-Гаметоно. "Какъ тяжко" вскричалъ онъ: "узнавать отъ "чужеземца памятники своихъ предковъ, и слышать "изъ устъ человѣка равнодушнаго повѣетъ о споемъ, родѣ и ближнихъ своихъ!" Но проводникъ, перервавъ, размышленія странника, сказалъ ему: "Поѣдемъ далѣе "поѣдемъ; такъ Богу было угодно! Ободрись. Не находится ли и теперь еще Францискъ I плѣнникомъ, въ нашемъ Мадритѣ. Такъ Богу было угодно." Тутъ онъ снялъ шляпу, перекрестился и погналъ своихъ муловъ. Абенсерагъ то же погналъ своего, вскричавъ: "Такъ предписано свыше!"

Едва прибывъ въ Гренаду, Абенсерагъ былъ въ такомъ волненіи духа, что не могъ искать успокоенія въ новомъ своемъ убѣжищѣ. Отчизна его тревожила. Не въ силахъ противишься чувствованіямъ, томившимъ его сердце, онъ пошелъ ночью бродить по улицамъ Гренадскимъ.

Онъ старался глазами или ощупью распознать нѣкоторые изъ памятниковъ, такъ часто описанныхъ ему старцами...

Абенъ-Гаметъ размышлялъ тогда о жребіи человѣковъ о измѣнахъ счастія, о паденіи царствъ, и наконецъ о сей Гренадѣ, взятой непріятелями посреди забавъ и вдругъ смѣнившей плетеницы цвѣтовъ на цѣпи желѣзныя. Казалось, онъ видѣлъ гражданъ ея, оставляющихъ домы свои въ одеждахъ пиршествъ, подобно гостямъ, которые, въ безпорядкѣ своихъ нарядовъ, вдругъ изгнаны пожаромъ изъ чертога веселія.

Всѣ сіи мечты, сіи мысли тѣснились въ душѣ Абенъ Гамета... День его застигъ. Абенсерагъ не могъ отыскать пути обратнаго: онъ былъ далеко отъ хана, {Гостинница восточныхъ народовъ. Пр. Пер.} въ отдаленномъ предмѣстіи города. Все было погружено во снѣ; никакой шумъ не нарушалъ безмолвія улицъ; двери и окна домовъ были затворены; только голосъ пѣтуха возвѣщалъ въ жилищѣ бѣднаго, возвратъ страданій и трудовъ.

Долго бродилъ Абенъ Гаметъ, не могши распознать своей дороги; наконецъ услышалъ, что одна дверь отворилась, увидѣлъ, что отшолъ вышла юная женщина, почти въ такомъ одѣяніи, какъ Готическія Королевы, изваянныя на памятникахъ Аббатствъ древнихъ. ея черный корсетъ, съ чернымъ гагатовымъ приборомъ, изгибался по стройному ея стану; нижняя одежда, узкая и безъ складокъ, открывала красивую ногу; мантилліа, также черная, была наброшена ею на голову; лѣвою рукою придерживала она сію мантиллію, сложенную крестообразно надъ подбородкомъ, подобно покрывалу монахинь Римскихъ, такъ, что илъ всего лица видны была только большіе глаза и розовыя уста ея. Старая дуэнья ее сопровождала: пажъ несъ передъ нею молитвенникъ, а два служителя, въ одеждѣ фамильныхъ ея цвѣтовъ, шли къ нѣкоторымъ разстояніи за прекрасною незнакомкою. Она шла къ утренней молитвѣ, къ которой призывалъ звонъ колокола въ сосѣднемъ монастырѣ.

Абенъ-Гамету показалось, что видитъ духа Израфила, или юнѣйшую изъ Гурій. Испанка, не менѣе удивленная, смотрѣла на Абенсерага, котораго чалма, одежда и оружіе еще болѣе украшали благородный видъ. Опомнясь отъ перваго удивленія, она подала знакъ чужеземцу приблизиться, съ пріятностію и свободою, особенно свойственными женщинахъ сей страны. "Мавра!" сказала она ему: "ты, кажется, недавно при, былъ въ Гренаду: не потерялъ ли ты дороги?"

-- "Султанша цвѣтовъ," отвѣчалъ Абенъ-Гаметъ: "прелесть очей человѣческихъ, невольница Христіанская, затмѣвающая красотою дѣвъ Грузіи! ты "отгадала! я чужеземецъ въ семъ городѣ, и растерялся "посреди сихъ пышныхъ зданіи; теперь не могъ отыскать хана Мавровъ. Да умилостивить Магометъ "сердце твое и да воздастъ тебѣ за страннопріимство! "

-- "Мавры славятся сворю вѣжливостію," прервала Испанка съ самою пріятною улыбкой "но я не Султанша цвѣтовъ, не невольница и не радуюсь, что ты поручаешь меня Магомету. Иди за мною, рыцарь я, доведу тебя до хана Мавровъ."

Легкою поступью пошла она предъ Абенсерагомъ, привела его къ дверямъ хана, указала на пикъ рукою, мелькнула позадь нѣкоторыхъ палатъ и скрылась.

Какъ не твердо спокойствіе нашей жизни! уже родина не занимаетъ одна исключительно души Абенъ-Гаметовой; уже Гренада перестала быть для него безлюдною, оставленною, сиротствующею и пустынною: она для сердца его любезнѣе, нежели прежде. Но уже новая прелесть украшаетъ ея развалины: съ памятью предковъ мѣшается нынѣ другое очарованіе. Абенъ-Гаметъ отыскалъ кладбище, гдѣ покоится прахъ Абенсераговъ; но въ молитвахъ, въ поклоненіяхъ и въ потокахъ сыновнихъ слезъ, онъ мечтаетъ, что юная Испанка когда нибудь проходила по симъ гробницамъ, и ему кажется, что предки его уже не столь несчастны.

Напрасно онъ хочетъ заниматься только странничествомъ своимъ по землѣ отцевъ своихъ; напрасно бродитъ по берегамъ Дуро и Хенила, и рветъ тамъ цвѣты утреннею зарею: цвѣтокъ, котораго теперь онъ ищетъ, есть прекрасная Хрмешіапаа.

Однажды онъ собиралъ растенія въ долинѣ, лежащей около береговъ Дуро. Полуденной берегъ, на цвѣтистой своей покатости, носилъ стѣны Альамбры и сады Хемералифа; холмъ сѣверный украшенъ былъ Албайсиномъ, веселыми плодовыми садами и пещерами, въ которыхъ обиталъ многочисленный народъ.

Абень-Гаметь не быль уже на крайне несчастенъ, ни весьма счастливъ, и потому не могъ вкушать пріятностей уединенія: разсѣянно и равнодушно бродилъ онъ по симъ берегамъ очаровательнымъ. Не размышляя, пошелъ онъ по обсаженной деревьями дорогѣ, извивающейся по скату берега Альбайсинскаго. Загородный домъ, окруженный померанцевою рощею, скоро представился его глазамъ: подходя къ рощѣ, онъ услышалъ звуки голоса и гитары. Между голосомъ, чертами лица и взоромъ женщины есть такое сходство, которое никогда не обманываетъ человѣка, подпавшаго подъ власть любви "Это моя Гурія!" сказалъ Абенъ-Гаметъ; онъ вслушивается -- и сердце его трепещешь: при имени Абенсераговъ, нѣсколько разъ повторенномъ, сердце его забилось еще сильнѣе. Незнакомка пѣла Кастиланскій романсъ, въ которомъ сохранялась повѣсть о враждѣ Абенсераговъ и Зегри. Абенъ-Гаметъ не могъ долѣе противиться волненію души своей: онъ перескочилъ чрезъ миртовую ограду и явился посреди толпы молодыхъ женщинъ, который съ крикомъ отъ него побѣжали. Испанка, пѣвшая романсъ, и еще державшая гитару, вскричала: "это странникъ Мавританскій!" и позвала къ себѣ подругъ своихъ. "Наперсница духовъ!" сказалъ Абенсерагъ "я искалъ тебя, какъ Арабъ ищетъ источника въ зной полуденный; я слышалъ звуки твоей гитары, ты славила героевъ моей отчизны, я узналъ тебя по сладости твоего голоса, и приношу къ стопамъ твоимь сердце Абенъ-Гамета."

-- "А я," отвѣчала Дона Бланка: "думала о тебѣ, когда пѣла романсъ Абенсераговъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я тебя увидѣла, я воображала, что сіи рыцари Maвританскіе сходны были съ тобою."

Легкая краска показалась на челѣ Бланки, когда она произнесла сіи слова.

"На крикъ молодыхъ Испанокъ, когда Абенъ-Гаметъ ворвался въ садъ, прибѣжалъ Донъ Родригъ. "Родитель!" сказала Бланка: "вотъ тотъ Мавританскій рыцарь, о которомъ я тебѣ говорила. Онъ услышалъ "мое пѣніе, узналъ меня и вошелъ въ садъ поблагодарить меня за то, что я ему указала дорогу."

Донъ Родригъ принялъ Абепсерага съ важною, но чистосердечною вѣжливостію Испанцевъ. У сего народа не замѣтишь никакого раболѣпства, никакихъ выраженій, обличающихъ низость мыслей и уничиженіе души. Языкъ вельможи и поселянина -- одинъ и тотъ же: поклонъ, привѣтствія, привычки, и обычаи -- одни и тѣ же. Какъ довѣрчивость и великодушіе сего народа къ иностранцамъ безпредѣльны, такъ месть его ужасна, когда ему оказано вѣроломство. Съ необоримою твердостію, съ непоколебимымъ терпѣніемъ, онъ неуступчивъ противъ злосчастія: или самъ его одолѣетъ, или имъ будетъ подавленъ. Онъ мало владѣетъ тѣмъ умомъ, которыя мы называемъ остроуміемъ, но пылкія страсти замѣняютъ въ немъ тотъ блескъ, который порождается тонкостію и обиліемъ мыслей. Испанецъ, проводящій день безмолвно, ничего невидѣвшій и нехотящій ничего видѣть, ничего не читавшій, не учившій и не сравнивавшій, найдетъ въ величіи своей рѣшимости нужные способы въ минуту бѣдствія.

То былъ день рожденія Донъ Родригова; и Бланка давала отцу своему тертуллію или небольшой праздникъ, въ селъ прелестномъ уединеніи...

Послѣ рефреско, просили Бланку протанцовать одинъ изъ тѣхъ характерныхъ танцевъ, въ которыхъ самыя искусныя Гитаны уступали ей первенство. Она склонилась на просьбы своихъ подругъ. Абенъ-Гаметъ молчалъ; но умоляющій взоръ его говорилъ вмѣсто робкаго языка. Бланка выбрала Замбру, выразительный танець, который Испанцы заняли у Мавровъ.

[Окончаніе впредь].

"Сѣверная Пчела", No 119, 1826

Послѣдній Абенсерагъ.

(Окончаніе.)

Одна молодая женщина начала играть на гитарѣ напѣвы танца иностраннаго. Дочь Дона Родрига сняла покрывало и прикрѣпила къ бѣлымъ рукамъ своимъ кастаньеты изъ чернаго дерева. Черные ея волосы упадали кудрями на лилейную шею, уста и глаза ея согласно выражали улыбку, лице ея оживилось отъ движенія сердца. Вдругъ она ударила по звонкому дереву, трижды пробила міру танца, запѣла пѣснь Замбры, и соединя голосъ свой съ звуками гитары, быстро, какъ молнія, понеслась по муравѣ.

Какое разнообразіе въ движеніяхъ ея ногъ! какая прелесть въ положеніяхъ ея тѣла! то поднимаетъ она руки скоро, то опускаетъ ихъ медленно; то вскакиваетъ, какъ въ упоеніи отъ удовольствія, то отбѣгаетъ назадъ, какъ бы съ чувствомъ горести. Она оборачиваетъ голову, кажется призываетъ кого-то невидимаго и скромно ввѣряетъ румяную щеку свою поцѣлую юнаго супруга; и вдругъ, стыдливая, отбѣгаетъ; возвращается съ новымъ блескомъ и веселіемъ, выступаетъ шагами благородными и почти воинственными -- и вдругъ снова порхаетъ по муравѣ. Чудно было согласіе въ ея пляскѣ, въ ея пѣніи и въ звукахъ ея гитары. Голосъ Бланки, слегка прикрываемый музыкой, получалъ то выраженіе, которое волнуетъ страсти: музыка Испанская, составленная изъ подобныхъ вздохамъ отголосковъ, изъ быстрыхъ движеній, изъ унывныхъ припѣвовъ и пѣнія, вдругъ прерывающагося, содержитъ въ себѣ необыкновенное смѣшеніе радости съ задумчивостію. Эта музыка, эта пляска рѣшила невозвратно судьбу послѣдняго Абенсерага; онѣ могли бы встревожить сердце и болѣе твердое....

Абенъ Гаметъ и Бланка ждали только удобной минуты открыть другъ другу свои чувствованія. Тогда было прекраснѣйшее время года. "Ты не видѣлъ еще Алгамбры", сказала Абенсерагу дочь Герцога де-Санта-Фе. "По нѣкоторымъ вырвавшимся у тебя словамъ, я заключаю, что родъ твой происходитъ изъ Гренады. Ты, можетъ быть, хочешь видѣть дворецъ прежнихъ Королей твоихъ? Я сама буду нынѣшнимъ вечеромъ служить тебѣ вмѣсто провожатаго."

Всѣ прелести искуства и скорбь объ утраченной отчизнѣ, смѣшавшись съ очарованіемъ любви, овладѣли сердцемъ послѣдняго Абенсерага. Недикжізъ и безмолвенъ, тонулъ онъ удивленныя" взоромъ въ сей обители духовъ; ему казалось, что онъ перенесенъ въ преддверіе одного изъ тѣхъ замковъ, коихъ описаніе читаемъ мы въ Арабскихъ сказкахъ. Легкія галлереи, каналы изъ бѣлаго мрамора, обсаженные апельсинными и лимонными деревами въ полномъ цвѣту, водометы, уединенные дворы, со всѣхъ сторонъ являлись глазамъ Абенъ-Гамета, и, сквозь длинные своды переходовъ, онъ видѣлъ новые лабиринты и новыя очарованія. Лазурь чистѣйшаго неба яснѣлась между колоннъ, поддерживавшихъ цѣпь готическихъ сводовъ. Стѣны, расписанныя арабесками, представлялись на видъ, какъ бы восточными тканями, по которымъ, въ скучномъ гаремѣ, вышиваетъ молодая невольница, слѣдуя своенравному своему воображенію. Какая-то роскошь, какая-то торжественность и нѣчто воинственное, мнилось, дышало въ этомъ великолѣпномъ зданіи.

Абенъ-Гаметъ увидѣлъ имя Боабдиля, вставленное въ мозаикѣ. "О Царь мой!" вскричалъ онъ: "гдѣ ты? гдѣ найду тебя въ запустѣлой твоей Алгамбрѣ?" И слезы вѣрности и чести полились изъ глазъ юнаго Мавра.-- "Древніе твои Государи," сказала Бланка: "или справедливѣе, Государи отцевъ твоихъ, были неблагодарны." -- "О, что до того! " перервалъ Абенсерагъ: "они были несчастливы."

Когда онъ произносилъ сіи слова, Бланка повела его въ кабинетъ, который былъ какъ бы жертвенникомъ храма любви. Ничто не могло сравнишься съ роскошнымъ убранствомъ сего убѣжища: цѣлый сводъ, расписанный лазурью съ золотомъ и составленный изъ прорѣзныхъ арабесковъ, пропускалъ сквозь себя свѣтъ, какъ бы сквозь ткань цвѣточную. Водометъ поднимали посреди зданія, и воды его, падая росою, скоплялась! въ раковинѣ, сдѣланной изъ самороднаго алебастра.

"Абенъ-Гаметъ!" сказала дочь Герцога де-Санта-Фе: "посмотри пристально на сей водометъ: онъ принялъ нѣкогда обезображенныя головы Абенсерагъ. "Ты видишь на мраморѣ кровавое пятно несчастныхъ коими Боабдиль пожертвовалъ своимъ подозрѣніямъ. Такъ поступаютъ въ отчизнѣ твоей съ тѣми, которые соблазняютъ довѣрчивыхъ женщинъ."

Абенъ-Гаметъ уже не слышалъ Бланки: онъ повергся на помостъ и лобызалъ кровавый слѣдъ своихъ предковъ. Потомъ всталъ и воскликнулъ: "О Бланка клянусь кровію сихъ витязей любить тебя такъ постоянно, вѣрно и пламенно, какъ любятъ Абенсераги."

-- "Такъ ты любишь меня!" отвѣчала Бланка, сложа вмѣстѣ прекрасныя свои руки и возведши глаза къ небу. "Но развѣ ты позабылъ, что ты невѣрный Мавръ, непріятель, а я -- Христіанка и Испанка?"

Въ смятеніи отвѣчалъ Абенъ-Гаметъ: "То правда: я только невольникъ твой ты не избрала меня своимъ рыцаремъ."

-- "Мавръ!" отвѣчала Бланка: "Оставь свои хитрости. Ты видѣлъ изъ глазъ моихъ, что я тебя люблю; безразсудная моя къ тебѣ любовь выходитъ изъ мѣры: будь Христіанинъ -- и ни что не попрепятствуетъ мнѣ быть твоею. Но если дочь Герцога, де-Санта-Фе осмѣливается говорить тебѣ такъ чистосердечно, то изъ сего самаго ты можешь судить, что она умѣетъ преодолѣть себя, и что никогда врагъ Христіанства не получитъ на нее никакого права." Съ Фр. Сомовъ.

"Сѣверная Пчела", No 120, 1826