- экое какое геройство, въ самомъ дѣлѣ! Да, мнѣ хотѣлось показать людей, дѣйствующихъ какъ всѣ обыкновенные люди ихъ типа, и надѣюсь, мнѣ удалось достичь этого. Тѣ читатели, которые близко знаютъ живыхъ людей этого типа, надѣюсь, постоянно видали съ самаго начала, что главныя мои дѣйствующія лица -- нисколько не идеалы, а люди вовсе не выше общаго уровня людей своего типа, что каждый изъ людей ихъ тина переживалъ не два, не три событія, въ которыхъ дѣйствовалъ нисколько не хуже того, какъ они у меня. Положимте что другіе порядочные люди переживали не точно такія событія, какъ разсказываемое мною; вѣдь въ этомъ нѣтъ рѣшительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы всѣ жены и мужья расходились, вѣдь вовсе не каждая порядочная женщина чувствуетъ страстную любовь къ пріятелю мужа, не каждый порядочный человѣкъ борется со страстью къ замужней женщинѣ, да еще цѣлые три года, и тоже не всякій бываетъ принужденъ застрѣлиться на мосту или такъ неизвѣстно куда пропасть изъ гостиницы. Но каждый порядочный человѣкъ вовсе не счелъ бы геройствомъ поступить на мѣстѣ этихъ изображенныхъ мною людей точно такъ же, какъ они, и совершенно готовъ къ этому, еслибы такъ случилось и много разъ поступалъ не хуже въ случаяхъ не менѣе, или даже и болѣе трудныхъ, и все-таки не считаетъ себя удивительнымъ человѣкомъ, а только думаетъ о себѣ, что я-дескать такъ-себѣ, ничего, довольно честный человѣкъ. И добрые знакомые такого человѣка (все такіе же люди, какъ онъ: съ другими не водится у него добраго знакомства) тоже такъ думаютъ про него, что, дескать, онъ хорошій человѣкъ, но на колѣни передъ нимъ и не воображаютъ становиться, а думаютъ себѣ: и мы такіе же, какъ онъ... Надѣюсь -- прибавляетъ г. Чернышевскій -- я успѣлъ достичь этого, что каждый порядочный человѣкъ новаго поколѣнія узнаетъ обыкновенный типъ своихъ добрыхъ знакомыхъ въ моихъ трехъ дѣйствующихъ лицахъ.

   "Но эти люди, которые будутъ съ самаго начала разсказа думать про моихъ Вѣру Павловну, Кирсанова, Лопухова: "ну да, это націи добрые знакомые, простые, обыкновенные люди, какъ мы", люди, которые будутъ такъ думать о моихъ главныхъ дѣйствующихъ лицахъ, все-таки еще составляютъ меньшинство публики. Большинство ея еще слишкомъ много ниже этого типа. Человѣкъ, который не видывалъ ничего, кромѣ лачужекъ, сочтетъ изображеніемъ дворца картинку, на которой нарисованъ такъ-себѣ, обыкновенный домъ. Какъ быть съ такимъ человѣкомъ, чтобы домъ показался ему именно домомъ, а не дворцомъ? Надобно на той же картинкѣ нарисовать хоть маленькій уголокъ дворца; онъ по этому уголку увидитъ, что дворецъ -- это должно быть штука совсѣмъ ужь не того масштаба, какъ строеніе, изображенное на картинкѣ, и что это строеніе дѣйствительно, должно быть, не больше, какъ простой обыкновенный домъ, въ какихъ, или даже по лучше, всѣмъ слѣдовало бы жить. Не покажи я фигуру Рахметова, большинство читателей сбилось бы съ толку насчетъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ моего разсказа. Я держу пари, что до послѣди ихъ отдѣловъ этой главы Вѣра Павловна, Кирсановъ, Лопуховъ казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй даже лицами идеализированными, пожалуй даже лицами невозможными въ дѣйствительности, по слишкомъ высокому благородству. Нѣтъ, друзья мои, злые, дурные, жалкіе друзья мои, это не такъ вамъ представлялось: не они стоятъ слишкомъ высоко, а вы стоите слишкомъ низко. Вы видите теперь, что они стоятъ просто на землѣ: это отъ того только они казались вамъ парящими на облакахъ, что вы сидите въ преисподней трущобѣ. На той высотѣ, на которой они стоятъ, должны стоять, могутъ стоять всѣ люди. Высшія натуры, за которымъ не угнаться мнѣ и вамъ, жалкіе друзья мои, высшія натуры не таковы. Я вамъ показалъ легкій образъ профиля одной изъ нихъ: не тѣ черты, вы видите. А тѣмъ людямъ, которыхъ я изображаю вполнѣ, вы можете быть ровными, если захотите поработать надъ своимъ развитіемъ. Кто ниже ихъ, тотъ низокъ. Поднимайтесь изъ вашей трущобы, друзья мои, это не такъ трудно, выходите на вольный бѣлый свѣтъ, славно жить на немъ и путь легокъ и заманчивъ, попробуйте: развитіе, развитіе. Наблюдайте, думайте, читайте тѣхъ, которые говорятъ вамъ о чистомъ наслажденіи жизнію, о томъ, что человѣку можно быть, и добрымъ, и счастливымъ. Читайте ихъ -- ихъ книги радуютъ сердце, наблюдайте жизнь -- наблюдать ее интересно, думайте -- думать завлекательно. Только и всего. Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается -- ихъ ненужно. Желайте бытъ счастливыми -- только, только это желаніе -- нужно. Для этого вы будете съ наслажденіемъ заботиться о своемъ развитіи: въ немъ счастье. О! сколько наслажденій развитому человѣку. Даже то, что другой чувствуетъ, какъ жертву, горе, онъ чувствуетъ, какъ удовлетвореніе себѣ, какъ наслажденіе, а для радостей какъ открыто его сердце, и какъ много ихъ у него! Попробуйте -- хорошо."

   

   Вотъ четыре новыя лица, которыя показываетъ намъ г. Чернышевскій. Это "новые люди", говоритъ онъ.

   Троимъ изъ нихъ онъ говоритъ, какъ читатель видѣлъ:

   

   "Жертвъ не требуютъ отъ васъ, "новые люди" (Вѣра Павловна, Лопуховъ и Кирсановъ), лишеній не спрашивается отъ васъ. Желайте быть счастливыми -- только; только это желаніе нужно".

   

   Для тебя же, Рахметовъ, и жертвы, и лишенія, и счастья нѣтъ. По крайней-мѣрѣ ты долженъ отъ него отказаться.

   Но обѣ повѣсти, которыя были нами приведены прежде, полны лишеній, полны жертвъ, хотя оба молодые человѣка желали счастья и не были Рахметовы. Слѣдовательно они не новые люди.

   Что же дѣлаютъ и какъ наслаждаются "Новые люди" у г. Чернышевскаго? Какія ихъ примѣты?

   Первый ихъ признакъ: новые люди трудятся и всякій трудъ считаютъ благороднымъ; одно тунеядство кажется имъ омерзительнымъ. Черта, какъ видите, хорошая. Кирсановъ -- докторъ, но пренебрегаетъ практикой, потому что она доставляетъ лишь деньги, а онъ обезпеченъ профессорскимъ жалованьемъ, и слѣдовательно въ деньгахъ не нуждается. Онъ выбралъ себѣ трудъ полезный -- развивать науку, чего настоятельно требуетъ" настоящее положеніе медицины.-- Лопуховъ также трудится честно, постоянно... Но трудъ его весь для денегъ, для того, чтобы было чѣмъ жить и развиваться головой, не отставать отъ вѣка, то-есть заработать себѣ маленькій отдыхъ на каждый день, когда онъ можетъ что-нибудь прочесть.-- И это черта хорошая.

   Въ этомъ трудѣ помогаетъ ему жена, Вѣра Павловна, которая, на соблазнъ дворянству, завела у себя швейную мастерскую, а на соблазнъ старымъ мастерамъ, основала ее на началѣ ассоціаціи.-- Опять хорошій признакъ!

   Это -- самыя крупныя черты дѣятельности трехъ лицъ. Въ Лопуховѣ, но отношенію къ труду, рѣшительно ничего нѣтъ новаго (у него есть другія новыя стороны). Новы Кирсановъ-докторъ, который отказался отъ практики во имя науки, и Вѣра Павловна, которая основала мастерскую. Но далѣе: "Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается", повторяютъ всѣ эти три лица, и работаютъ, чтобы жить безъ лишеній и обходиться въ обыденной жизни безъ жертвъ. Изъ этого выходить второй признакъ новыхъ людей -- они стремятся сами быть счастливыми и стараются помочь другимъ трудиться, чтобы и тѣ были также счастливы. "Только, только этого нужно желать", говорятъ они. Но испоконъ вѣку люди трудились, испоконъ вѣку они стремились къ счастью: тутъ нѣтъ ничего новаго. Какъ же стремятся къ счастію "новые люди?" чѣмъ трудъ ихъ отличается отъ труда предшествовавшихъ имъ "новыхъ людей", тоесть старшихъ поколѣній? Это раскажетъ намъ романъ "Что дѣлать", въ которомъ описана погоня за счастьемъ.

   Въ этой атмосферѣ труда и стремленія къ счастью дѣйствіе завязывается, къ сожалѣнію, старымъ и избитымъ описаніемъ семейства управляющаго, чиновника Сторешникова, проживающаго на Гороховой. Грязное и неталантливое описаніе этого семейства -- есть мѣсто избитое въ нашей литературѣ: среда заѣдающая, изверги родители и -- прекрасныя дѣти.

   Итакъ, мимо это длинное описаніе грязныхъ (потому что онѣ ненужны) сценъ. Молодую Сторешникову изъ вертепа разврата нравственнаго и соціальнаго извлекаетъ молодой и благородный юноша, учитель. Это -- студентъ, дающій уроки.

   Опять старая канва. Мимо; но ново здѣсь вотъ что. Молодой студентъ, само-собою, благороденъ, трудолюбивъ, готовится выдержать окончательный экзаменъ. Все это слѣдовало ожидать. Но онъ рѣшается спасти Вѣру Павловну, то-есть жениться на ней, безъ всякой повидимому надобности. Онъ ея не любитъ, она его не любитъ, хоть они и говорятъ другъ другу: "милый", "милый", "миленькій", то-есть не любитъ въ той мѣрѣ, какъ должно любить для того, чтобы выходить замужъ. Лопуховъ очень уважаетъ Сторешникову, Сторешникова не по лѣтамъ уважаетъ Лопухова -- но какъ же изъ этого слѣдуетъ, что они должны обвѣнчаться?

   Это собственно нисколько не должно бы слѣдовать, какъ впослѣдствіи выражается и самъ г. Чернышевскій, когда та же Вѣра Павловна вступаетъ но второй бракъ съ Кирсановымъ. Слѣдовательно это необходимо, какъ ошибка молодаго человѣка? Нѣтъ. Какъ способъ затянуть романъ? Опять нѣтъ.

   Это необходимо потому, что обыкновенные "новые люди", которые должны стремиться къ счастью, приносятъ однакожъ жертвы, какъ люди благородные? думаемъ мы. Съ виду оно такъ, и всѣ поймутъ такъ, но не такъ понимаетъ г. Чернышевскій. Какже тогда различить Лопуховыхъ, Кирсановыхъ, которые должны стремиться къ счастью, отъ Рахметовыхъ, которые должны приносить жертвы?-- Слѣдовательно, г. Чернышевскій вывелъ на сцену первый бракъ "новыхъ людей" не для этого. Въ противорѣчія, мы думаемъ, онъ не впалъ бы.

   Онъ разсматриваетъ "духовный", если можно такъ выразиться, бракъ Вѣры Павловны и Лопухова, какъ нѣчто возможное и даже похвальное. Бракъ безъ любви, но бракъ съ уваженіемъ.-- Отсюда разныя половины жены и мужа, и трудный доступъ одной половины къ другой (во второмъ бракѣ Вѣры Павловны съ Кирсановымъ этой трудности нѣтъ); ихъ рѣдкія свиданія въ средней комнатѣ, ихъ занятія, каждаго, своимъ дѣломъ. Однимъ словомъ, въ этомъ новомъ бракѣ представляется благородная ассоціація мужчины и женщины, живущихъ вмѣстѣ въ духовномъ бракѣ и заработывающихъ деньги на столъ, квартиру, театръ и книги.

   Но и не то удивительно, что между новыми людьми нашлись такіе духоборцы; удивительно, что они выдержали это испытаніе, несмотря на молодость, цѣлые три года и остались такими же библейскими отроками, чистыми и невинными, какъ-будто они выходили не изъ общей квартиры, а изъ пещи огненной.

   Поучительный урокъ старичкамъ-идеалистамъ, которые непремѣнно нашалили бы и испортили весь романъ г. Чернышевскаго. Слѣдовательно, этотъ первый, чисто-духовный бракъ Лопухова и Вѣры Павловны опровергаетъ только то обвиненіе, которое взводится на матеріалистовъ, будто они очень падки къ грѣху. Примѣръ молодыхъ супруговъ осязательнымъ образомъ опровергаетъ такой фальшивый взглядъ спиритуалистовъ, на своихъ противниковъ.

   Для этого и существовалъ въ романѣ бракъ Лопухова съ Вѣрой Павловной. Собственно бракъ и брачныя отношенія начинаются только послѣ женитьбы Кирсанова на Вѣрѣ Павловнѣ. Разводу Вѣры Павловны съ Лопуховымъ и оправданію его посвящены многія, но темныя и сбивчивыя страницы. Видимо авторъ бьетъ противъ чего-то, противъ какой-то неясной вещи, и не можетъ ее себѣ объяснить.

   Чего бы казалось проще: ни Лопуховъ не любитъ Вѣру Павловну какъ жену, ни она Лопухова, какъ мужа; она любитъ другаго и уже ясно понимаетъ жажду любви. Но, рѣдкая въ "прежней", не новой женщинѣ странность: чѣмъ меньше Вѣра Павловна любитъ Лопухова, тѣмъ больше она даетъ правъ Лопухову, какъ мужу. Пусть разсмотрѣніемъ этой пикантной черты займутся наши дамы, а я буду продолжать. Лопуховъ, однакожь, ясно видитъ новыя отношенія жены къ другому, новыя чувства. О чемъ же хлопочетъ авторъ, какая трудность для этихъ людей разойтись, тѣмъ больше, что у нихъ нѣтъ главнаго звѣна, скрѣпляющаго обоюдо-тяжелыя цѣни брака -- нѣтъ истинной любви ни съ одной стороны, и нѣтъ дѣтей?

   А между тѣмъ, вы видите, что авторъ чувствуетъ что-то не такъ. Мы ему скажемъ, что здѣсь не такъ: ненужно было совсѣмъ брака между Лопуховымъ и Вѣрой Павловной; ни старые люди этого не дѣлали, ни новые не будутъ дѣлать. Сдѣлать благородное дѣло, спасти дѣвушку изъ вертепа въ Гороховой, Лопуховъ могъ какъ-нибудь иначе. Не такъ поступилъ г. Чернышевскій. Допустивъ однажды этотъ бракъ, какъ средство спасти бѣдную дѣвушку отъ погибели, авторъ долженъ былъ мотивировать этотъ бракъ. Явились благодарность, уваженіе, стремленіе къ однѣмъ и тѣмъ же благороднымъ цѣлямъ, и наконецъ, самое важное -- молодость, молодость, которая въ призмѣ видитъ жизнь, и съ помощью другой, такой же молодой жизни, бросается впередъ... Тутъ г. Чернышевскій встрѣтился съ другими неодолимыми препятствіями. Если одного уваженія, какъ мы прежде объясняли, было мало для брака, то молодости, сочувствія, стремленія къ однѣмъ и тѣмъ же цѣлямъ, одинаковаго развитія и благородства, было слишкомъ достаточно, чтобъ внушить любовь. Не уродъ же какой нибудь Лопуховъ! Такъ нѣтъ, непремѣнно нуженъ разводъ, иначе не было бы и романа. Тутъ выходитъ наружу новая движущая пружина любви -- симпатія. А такъ-какъ ея не было между Лопуховымъ и Вѣрой Павловной, то молодые люди и могли прожить вмѣстѣ, точно монахи въ кельяхъ. Допустивъ несообразность такого сожительства, необходимую для того, чтобы показать благородство "новыхъ людей", авторъ потомъ выпутывается изъ нея, точно изъ какого-то кошмара. Почему Вѣрѣ Павловнѣ понравился Карницынъ, почему она въ него влюбилась, а не въ Лопухова -- вы никогда не поймете. "Симпатія" говоритъ авторъ, а читатель не видитъ симпатіи.

   Но, свершилось: она влюбилась; новый человѣкъ очень хорошо понимаетъ, что онъ долженъ ее уступить тому, кто ей нравится. Связи между Лопуховымъ и женой нѣтъ никакой: любви нѣтъ, дѣтей нѣтъодна привычка. Но что значитъ привычка для людей въ 25 лѣтъ?

   Новый человѣкъ уступаетъ свою жену другому; но я замѣчу этому новому человѣку: прекрасно брать уроки у г. Авдѣева (Подводный Камень), но всегда нужно съ благодарностью вспоминать того, кто выучилъ чему-нибудь хорошему.

   Здѣсь же мы принуждены сказать г. Чернышевскому, что онъ нетолько не рѣшилъ труднаго вопроса, онъ и не задавалъ его себѣ. Трудность рѣшенія началась бы только тогда, еслибы Вѣра Павловна влюбилась въ Кирсанова, а Лопуховъ, послѣ четырехлѣтняго скромнаго сожительства, несмотря на свою холодную кровь, почувствовалъ бы наконецъ то влеченіе и ту симпатію къ женѣ, которой прежде у него не было. Еслибы потеря жены для его тихаго и скромнаго характера сдѣлалась вполнѣ несчастьемъ, а въ это же время, Вѣра Павловна, опираясь на симпатіи душъ, уѣхала бы съ Кирсановымъ -- вотъ первое затруднительное положеніе.

   Далѣе, еслибъ у Вѣры Павловны съ Лопуховымъ были дѣти, что весьма вѣроятно, допустивъ тѣ странные пароксизмы любви къ мужу, которые она чувствовала при началѣ своего увлеченія къ Кирсанову -- какъ тогда быть? Связь между мужемъ и женой, вступившими въ бракъ безъ симпатіи, была бы сильна черезъ дѣтей, а между тѣмъ новая симпатія къ Кирсанову уничтожала бы всю сущность прежняго брака? Это вѣдь тоже могло бы быть.

   А еще и вотъ что могло бы быть: Кирсановъ, человѣкъ такой благородный, слишкомъ близко сошелся съ тою прекрасною швеею, которая впала въ чахотку, Настенькою Крюковой. Но положимъ, что Крюкова была совсѣмъ не такъ болѣзненна, и одарена даже цвѣтущимъ здоровьемъ. Кирсановъ позволилъ себѣ съ нею всѣ тѣ наслажденія, которыя другой Кирсановъ, Тургеневскій, дозволилъ себѣ, во имя крѣпостнаго права, съ Феней. Но тотъ идеальный старикъ, Тургеневскій, покрылъ свой старческій грѣхъ женитьбой, а Кирсановъ г. Чернышевскаго, молодой "новый" человѣкъ бросилъ въ швейную свою возлюбленную, Крюкову, и въ это же время позволилъ себѣ влюбиться въ Лопухову. Чтобъ замять такой щекотливый вопросъ, г. Кирсанова", младшій, или "новый", заставилъ Крюкову умереть отъ чахотки, чтобъ развязать себѣ руки и жениться на Лопуховой. Но не всегда же чахотка приходитъ на выручку въ трудныхъ житейскихъ вопросахъ. Представьте, что Крюкова жива, что уунея дѣти -- какъ бы тогда поступилъ Кирсановъ-младшій, уже разлюбившій бѣдную швею, такъ его обожавшую? Какъ бы онъ продолжалъ развивать свою симпатію къ г-жѣ Лопуховой? Вотъ вѣдь гдѣ жизненные вопросы. Мы говоримъ: жизненные, потому что кругомъ отъ нихъ страдаетъ наше общество. Ничего не стоитъ вступить въ связь съ бѣдной дѣвушкой, которая ниже по образованію; но вѣдь она имѣетъ тѣ же права на счастье, какъ и высокообразованные Кирсановы и Лопуховы. Особенно пріятно даже наслаждаться нѣсколько лѣтъ такимъ полу бракомъ, а потомъ бросить свою забаву, выставить себя жертвой новаго увлеченія, новой симпатіи, бросить дѣтей и предложить свои симпатіи другому, молодому, но образованному существу. Молодое, образованное женское существо, найдя "новаго" человѣка симпатичнымъ, ввѣрятъ ему свою судьбу, а общество, которое не допуститъ, по своимъ законамъ, брака между ними, будетъ считать вторую жену не женой, а возлюбленной. Такъ какъ же рѣшаютъ эти вопросы "новые" люди? мы желали бы это знать, потому что старые люди рѣшали ихъ очень часто дурно, и не всегда кирсановскія Фени были такъ счастливы, какъ въ романѣ г. Тургенева.

   Понятно, что если обойти всѣ эти вопросы, какъ обошелъ ихъ г. Чернышевскій, то рѣшеніе самыхъ запутанныхъ, соціальныхъ задачъ дѣлается крайне просто, и погоня за счастіемъ легка.

   Татощавность мужчины и женщины, повторяетъ безпрестанно Кирсановъ-младшій, у г. Чернышевскаго -- и безжалостно бросаетъ нѣжно любящую его швею.-- "Но у меня къ вамъ симпатія?" могла бы робко заикнуться швея. "Что твоя симпатія? Ты необразована и твоя симпатія вздоръ. Я вотъ образованъ и чувствую симпатію къ Лопуховой -- это дѣло другое: я могу на ней жениться", такъ думаетъ одинъ изъ новыхъ людей у г. Чернышевскаго.

   Между тѣмъ, трудъ, стремленіе къ счастію и равноправность мужчины и женщины составляютъ три главныя идеи произведенія г. Чернышевскаго. Какъ же поступать, когда право на счастье такъ жестоко разбивается о равноправность, которой авторъ вѣритъ? Случаи, подобные несчастной Крюковой, очень часты, и потому авторъ, рисуя "новыхъ людей", могъ бы строже отнестись къ этимъ "беззавѣтнымъ увлеченіямъ" однихъ и несчастно отъ беззавѣтныхъ желаній у другихъ.

   Эта безцеремонная легкость въ рѣшеніи трудныхъ задачъ, которыхъ впрочемъ и не задаетъ себѣ авторъ во всей ихъ ширинѣ и глубинѣ; въ то же время напущенный цинизмъ фразъ, неидущихъ къ дѣлу, обращенныхъ къ тупоумію публики, и въ то же время самодовольство отъ собственнаго глубокомыслія, дотого дурно подѣйствовали на общество, что критика только бранилась и даже не разсматривала многихъ умныхъ намековъ этой неудавшейся диссертаціи, въ формѣ романа. А между тѣмъ эта диссертація безпрестанно наводитъ на вопросы, чѣмъ не могутъ похвастаться другія наши повѣсти и романы.

   Посреди такой жизни, очеркъ который мы показали читателю, является въ романѣ Рахметовъ. Роли у него нѣтъ никакой. Читатель видѣлъ, зачѣмъ онъ выведенъ. Потому-то мы и должны представить его очеркъ нѣсколько подробнѣе. Но это завлечетъ насъ слишкомъ далеко, и потому мы оставляемъ наши дальнѣйшія сужденія о "новыхъ людяхъ", о Рахметовѣ, Вѣрѣ" Павловнѣ и вообще о романѣ г. Чернышевскаго до будущаго мѣсяца, тѣмъ болѣе, что окончаніе романа г. Писемскаго "Взбаломученное море" затрогиваетъ опять тотъ же самый вопросъ. Это будетъ удобнѣе по многимъ соображеніямъ. Теперь же скажемъ одно, что на выведенныя г. Чернышевскимъ лица мы будемъ смотрѣть не какъ на живыя лица, а какъ на мысли и сентенціи, одѣтыя въ платье для красоты слога. Романъ г. Чернышевскаго написанъ противъ "Отцовъ и дѣтей", почему въ немъ появилась даже фамилія Кирсанова; въ немъ Базарову противопоставленъ Рахметовъ, старикамъ Кирсановымъ (Тургенева) -- Сторешниковы, родители Вѣры Павловны; тамъ Базаровъ, студентъ медицинскаго факультета, рѣжетъ лягушекъ -- здѣсь спасаетъ людей. Знаніе естественныхъ наукъ вездѣ на первомъ планѣ. Герои человѣчества -- люди знающіе медицину. Всюду вы чувствуете отвѣтъ на чужія слова, а не что-либо самостоятельное. Это не романъ, а статья полемическая, въ родѣ статей гг. Антоновича и Писарева, написанныхъ по поводу романа г. Тургенева. Уже такая постройка романа говоритъ, что дѣло не въ романѣ. Выдуманная сказка хороша только тѣмъ, что показываетъ людей въ разныхъ положеніяхъ; безцеремонность обращенія съ публикой -- неумѣнье писать. Все это мы оставимъ въ сторонѣ и обратимъ вниманіе на главное.

   

III.
НОВЫЯ КНИГИ.

   Теперь же переходимъ къ новымъ книгамъ. Вышло новое изданіе стихотвореній г. Фета {Стихотворенія А. А. Фета. Въ двухъ частяхъ. Москва. 1863 года.}, который въ послѣднее время сдѣлался бѣльмомъ на глазу для нашихъ обличительныхъ стихотворцевъ. Все, что только могли сказать противъ г. Фета люди, которые желали бы затоптать въ грязь этотъ талантъ, сказали. Они сказали, что у него нѣтъ содержанія, что міръ его поэзіи тѣсенъ, узокъ, что Фета повторяетъ одну и ту же пѣсню въ каждомъ стихотвореніи.

   Да это такъ; кругъ идей г. Фета тѣсенъ, очень тѣсенъ. Нигдѣ онъ не говоритъ въ своихъ стихахъ хорошихъ мыслей; нигдѣ онъ не научитъ добру читателя, не предостережетъ отъ взяточника, не уязвитъ будочника, не пожалѣетъ мужика, не скажетъ добраго слова "простому и честному ремесленнику"; для него не существуютъ формы правленія, для него нѣтъ разницы между ступенями общественности; для него нѣтъ деспотизма семейныхъ узъ; онъ совершенно равнодушенъ къ бѣдности бѣдняка и къ богатству богатаго; онъ не язвитъ начальника, не мирволитъ бѣдному и загнанному чиновнику. Ничего этого нѣтъ у г. Фета, и въ этомъ отношеніи можно сказать: кругъ понятій г. Фета очень тѣсенъ. Все это такъ, совершенно справедливо, и мы согласны съ тѣми критиками, которые все это говорятъ и все это ставятъ въ укоръ г. Фету.

   Но совсѣмъ тѣмъ г. Фетъ есть поэтъ и поэтъ истинный, неподдѣльный и вмѣстѣ съ г. Некрасовымъ представляетъ то, что наше время даетъ намъ поэтическаго въ стихѣ. Они только вдвоемъ заставляли въ послѣднее время цѣнить стихъ; внѣ г. Фета и Некрасова все остальное неоригинально, все составляетъ повтореніе ихъ же главныхъ мотивовъ.

   Да, у г. Фета нѣтъ опредѣленныхъ мыслей, нѣтъ всего того, что сказали враждебные ему критики, но у него есть поэзія и эта поэзія несетъ съ собою неуловимый букетъ, ей только свойственный.

   Поэзія г. Фета и лирическія отступленія Тургенева... я часто между ними нахожу много сходнаго... Тонкость эстетическаго чувства, обращеннаго ко всѣмъ предметамъ: природѣ, женщинѣ, красотѣ внутренняго, психологическаго міра человѣка; взглядъ на природу, какъ на лучшую обстановку этого идеальнаго міра,-- общи и Фету и Тургеневу. Чувства ихъ раздѣляли и тѣ образованные люди, которыхъ въ одно время называли "лишними людьми" и которыхъ теперь думаютъ замѣнить, но еще не замѣнили, "новыми людьми".-- Разница между Фетомъ и Тургеневымъ та, что Фетъ составляетъ какъ-бы часть Тургенева, маленькій уголокъ большой картины, которую рисуетъ г. Тургеневъ. Но этотъ уголокъ картины могъ быть нарисованъ только рукою художника, который учился у одного учителя вмѣстѣ съ г. Тургеневымъ. Кто не помнитъ напр. въ "Дворянскомъ гнѣздѣ" этого вечера, когда Лаврецій возвращался домой отъ Калитиныхъ росистымъ нолемъ и когда нѣмецъ Леммъ наигрывалъ свою симфонію? Вѣдь это мѣсто взято изъ стихотворенія Фета, или лучше, эти поэтическія картины давали жизнь и вдохновляли Фета. Тургеневъ шелъ дальше. У него міръ психологическій занимаетъ небольшое мѣсто; общественныя требованія вступаютъ въ свои права и дѣйствіе романа продолжается. Фетъ беретъ вотъ эту, оброненную Тургеневымъ картину, прячетъ ее въ блестящіе стихи, понимаетъ все ея достоинство какъ истинный поэтъ, и даетъ читателю какъ нѣчто цѣлое, отдѣльно обработанное, какъ нормальную форму ощущеній извѣстнаго рода людей.

   А люди, такъ чувствующіе, которымъ доступны эти ощущенія, предполагаются извѣстными читателю. Ихъ требованія отъ жизни, ихъ образъ мыслей, ихъ взглядъ на природу -- все это предполагается извѣстнымъ. Люди эти изображены у г. Тургенева, въ его повѣстяхъ: это развитыя личности сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, это тѣ художники чувства, которые дорожили каждымъ его оттѣнкомъ.

   И когда вы, ничего этого не зная, какъ новичокъ", которому неизвѣстны пережитыя поколѣніемъ радости и печати, вступите въ область поэзіи г. Фета прямо изъ обличительныхъ стихотвореній гг., Минаева, Розенгейма, Курочкина, Адамантова и проч. и проч., изъ области той гражданской поэзіи, которая взяла въ свое вѣдомство администрацію, перейдете къ стихамъ Фета, вы точно переѣдете границу и вступите совсѣмъ въ другое государство. Вы привыкли думать, что полиція и стихи Розенгейма одно и то же, что исправительныя заведенія и юмористическія пѣсни Минаева одно и то же; что стихотворенія Курочкина и наказаніе розгами одно и то же; вы думали все это вмѣстѣ взятое и завернутое въ стихи, составляетъ поэзію. Вы привыкнувъ ко всему этому, и вдругъ взявъ въ руки книжку стихотвореній г. Фета, удивитесь, не найдя тамъ ни администраціи, ни полиціи, ни розогъ -- и скажете: "нѣтъ, это не поэзія. Мы знаемъ, какая у насъ истинная поэзія -- это Минаевъ, Курочкинъ, Адамантовъ", Розенгеймъ..."

   Вотъ съ такими-то требованіями и приступили къ г. Фету гг. рецензенты "Современника" и "Русскаго Слова", и поняли его какъ весьма плохой экземпляръ стихотворца, глазамъ котораго недоступны ни вредъ излишней централизаціи, ни грубыя послѣдствія крѣпостнаго права, ни ужасы тѣлесныхъ наказаній. Помилуйте, какая же это поэзія! "Все любовь да любовь, сумерки да заря, трели соловья да вздохи ночи". Да, отвѣтимъ мы, все любовь да любовь, сумерки да заря, трели соловья да вздохи ночи. Но за что жь вы напали за это чувство на Фета, когда оно вотъ уже цѣлыя тысячелѣтія составляетъ основу всѣхъ эпопей, поэмъ, драмъ, романовъ и повѣстей у всѣхъ народовъ, и только у насъ въ послѣднія тесть лѣтъ было изгнано изъ области стиховъ? Всѣ берутъ это чувство за признакъ развитія, у разныхъ народовъ, въ разныя эпохи, и съ помощью того, какъ понималъ его грекъ или средневѣковой рыцарь, Шекспиръ, Вольтера" или Гёте -- рисуютъ вамъ эпохи цивилизаціи у разныхъ народовъ. Отчего въ этомъ чувствѣ, которому безсознательно повидимому служило искусство, какъ въ фокусѣ сосредоточивались и отражались идеи эпохи и состояніе цивилизаціи?

   "Все любовь да любовь"... говорятъ противники Фета; ну, а другое положеніе: "все месть да месть" -- развѣ шире обнимаетъ міръ, чѣмъ первое? Которая истина больше захватываетъ жизненныя стороны -- не хотите спрашивать у идеалистовъ, ну, спросите хоть у политиковъ?

   Мы находились, лѣтъ пять тому назадъ, въ припадкѣ полицейской поэзіи, и потому намъ казалась всякая другая поэзія галиматьею; теперь мы ратуемъ противъ бѣдности и забываемъ, что высшій тріумфъ получилъ отъ бѣдныхъ во Франціи Беранже, который пѣлъ Лизетъ и забывалъ, что и онъ бѣденъ и тѣ, которыхъ онъ прославляетъ, живутъ на чердакахъ. Вся поэзія Беранже, такая шаловливая, казалось бы, создана была посреди комфорта, человѣкомъ, получившимъ родовое и доходу отъ него тысячъ сто въ годъ. А эту любовь воспѣвалъ бѣднякъ и для бѣдняковъ; и зато сотни тысячъ бѣдняковъ почтили его похороны, забывъ о тѣхъ, кто, можетъ быть, очень краснорѣчиво громилъ полицейскихъ сержантовъ, такихъ докучливыхъ для всевозможныхъ Лизетъ.

   Ну, да что говорить съ "новыми людьми" о поэзіи Фета -- эти стихи такая дрянь, на которую они не хотятъ и вниманія обращать. И потому я возвращаюсь къ одному старому писателю, не скажу пока къ какому, и постараюсь высказать его словами необходимость въ жизни, первостепенную важность тѣхъ мотивовъ, которымъ сослужилъ такую вѣрную службу г. Фета". Этотъ старый писатель, съ которымъ я теперь познакомлю читателя, писалъ, конечно, постаринному, и постаринному ломалъ голову, какъ бы высказать ту полноту жизни, которую ощущали герои его романа. Героиню она" выводилъ въ свое время какъ "новаго человѣка", какъ идеалъ; ее онъ облекъ всевозможнымъ сочувствіемъ, ее старался онъ выказать въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ для молодаго поколѣнія. Наконецъ, когда онъ еще думалъ, что не съумѣлъ описать все, что ему хотѣлось изобразить въ его идеальной женщинѣ, когда думалъ, что читатель не довольно еще закупленъ прелестью чувствъ, понятій и дѣйствій любимой женщины -- ему захотѣлось быть поэтомъ. Стиховъ онъ самъ не писалъ и потому долженъ былъ прибѣгнуть къ стихотвореніямъ другихъ поэтовъ, имъ любимыхъ. Богъ какъ онъ описалъ полноту жизни этой женщины.-- Мужъ и жена сидятъ и разсуждаютъ о слѣдующихъ предметахъ:

   

   "Кто не испыталъ, какъ возбуждаетъ любовь всѣ силы человѣка, тотъ не знаетъ настоящей любви.

   "Любовь въ томъ, чтобы помогать возвышенію и возвышаться.

   "У кого безъ нея не было бы средствъ къ дѣятельности, тому она даетъ ихъ. У кого она есть, тому даетъ силы пользоваться ими.

   "Мой другъ, я читаю теперь Бокачіо, говоритъ (положимъ) Ольга. Ты правду говорилъ, что у него громадный талантъ. Нѣкоторые его разсказы надобно, по зюему, поставить рядомъ съ лучшими шекспировскими драмами по глубинѣ и тонкости психологическаго анализа... Я говорю о тѣхъ его разсказахъ, въ которыхъ серьёзно изображается страстная, высокая любовь. Въ нихъ всего виднѣе его великій талантъ. Но, вотъ что я хотѣла сказать, мой другъ(положимъ) Ваня: онъ изображаетъ очень хорошо и сильно, но судя по этому, можно сказать, что тогда не знали той нѣги любви, какъ теперь, любовь тогда не чувствовалась такъ сильно, хоть и говорятъ, что это была эпоха самаго полнаго наслажденія любовью. Нѣтъ, какъ можно; они не наслаждались ею и въ половину такъ сильно. Ихъ чувство было слишкомъ поверхностно, ихъ упоеніе слишкомъ слабо и слишкомъ мимолетно."

   

   За тѣмъ Ольга, желая выразить то, чего не можетъ высказать прозой, читаетъ стихи:

   

   И сладкія рѣчи

   Какъ говоръ струй;

   Его улыбка

   И поцалуй.

   

   Милый другъ! Погаси

   Поцалуй твои:

   И безъ нихъ, при тебѣ

   Огнь пылаетъ въ крови,

   И безъ нихъ, при тебѣ

   Жжетъ румянецъ лицо,

   И волнуется грудь,

   И блистаютъ глаза,

   Словно въ ночи звѣзда.

   

   Стихи дѣйствуютъ сильно на Ольгу, и она начинаетъ дремать, и въ полузабытьи

   

   "До нея доносится голосъ издали, ближе, ближе:

   

   Wie herrlich leuchtet

   Mir die Natur!

   Wie glänzt die Sonne!

   Wie lacht die Flur!

   

   "И видитъ Ольга, что это такъ, все такъ... Золотистымъ отливомъ сіяетъ нива; покрыто цвѣтами поле, развертываются сотни, тысячи цвѣтовъ на кустарникѣ, опоясывающемъ поле; зеленѣетъ и шепчетъ подымающійся за кустарникомъ лѣсъ, и онъ весь пестрѣетъ цвѣтами; ароматъ несется съ нивы, съ луга, изъ кустарника, отъ наполняющихъ лѣсъ цвѣтовъ; порхаютъ но вѣткамъ птицы, и тысячи голосовъ несутся отъ вѣтвей, вмѣстѣ съ ароматомъ, и за нивою, за лугомъ, за кустарникомъ, и лѣсомъ, опять виднѣются такія же сіяющія золотомъ нивы, покрытые цвѣтами луга, покрытые цвѣтами кустарники, до дальнихъ горъ, покрытыхъ лѣсомъ, озаренныхъ солнцемъ, а надъ ихъ вершинами, тамъ и здѣсь, свѣтлыя серебристыя, золотистыя, пурпуровыя облака своими переливами слегка оттѣняютъ по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радуетъ природа, льетъ свѣтъ и теплоту, ароматъ и пѣсню, любовь и нѣгу въ грудь, льется пѣсня радости и нѣги, любви и добра изъ груди -- "о, земля! о, нѣга! о, любовь! о, любовь, золотая, прекрасная, какъ утреннія облака надъ вершинами горъ!"

   

   О Erd'! о Sonne!

   О Glück! о Lust!

   О Lieb, о Liebe,

   So Goldenshön,

   Wie Morgeirwolken

   Auf jenen Höh'n!

   

   Вотъ какъ писали старые люди, вотъ какъ они восторгались любовью! доложу я вамъ.-- Но кто этотъ несчастный? спросятъ у меня "новые" люди, которые третируютъ поэзію хуже полицейскаго; кто этотъ, осмѣлившійся въ наше время восторгаться Бокачіо, говорить о любви восклицаніями, хуже фетовскихъ: "О, любовь, любовь! золотая, прекрасная"; размышлять о любви и подраздѣлять ее на внѣшнюю, глубокую, страстную, высокую; кто этотъ толкующій "о глубинѣ и тонкости психологическаго анализа у Петрарки"? Будемте смѣяться надъ этимъ почтеннымъ старичкомъ-идеалистомъ. Это, должно быть, Фетъ такъ расчувствовался среди деревенской обстановки! говорятъ наши нигилисты. А если не Фетъ, то, должно быть, Всеволодъ Крестовскій!

   Такъ, друзья мои, такъ, угадали. Въ самомъ дѣлѣ, кто будетъ, зажмуривъ глаза, твердить такіе стихи:

   

   И сладкія рѣчи,

   Какъ говоръ струй;

   Его улыбка

   И поцалуй!

   

   Кто на это способенъ? спрашиваемъ мы.

   Способенъ на это -- г. Чернышевскій!

   Какъ, гдѣ?-- Въ своемъ романѣ "Что дѣлать". Мы замѣнили только Вѣру Павловну -- Ольгой, а Сашу (Кирсанова) -- Ваней и переписали стр. 106, 107, 108 и 109 ІІІ-й ч. романа "Что дѣлать". Кирсановъ ли читаетъ эти стихи, или Вѣра Павловна, ужь навѣрное не знаемъ, г. Чернышевскій не говоритъ; но должно быть оба они, съ Чернышевскимъ включительно, позволяютъ себѣ такую поэтическую вольность!

   Но какимъ же образомъ г. Чернышевскій допустилъ такую несообразность, такую непослѣдовательность своему ученію и ученію Добролюбова? какъ онъ допустилъ въ романѣ такое вопіющее противорѣчіе своей знаменитой магистерской диссертаціи "Объ эстетическихъ отношеніяхъ", гдѣ очень ясно и убѣдительно доказывалось, что поэзія есть выдумка праздныхъ и богатыхъ людей, что она въ сущности, если разобрать хорошенько всѣ повѣсти, романы, поэмы -- не что иное, какъ суррогатъ географіи, исторіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ; что въ поэзіи и въ литературѣ преобладаетъ диллетантизмъ, то-есть поверхностное знаніе и популярное изложеніе исторіи, географіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ; что человѣку, хорошо знающему эти науки, нѣтъ никакого дѣла до поэзіи и литературы; точно такъ какъ человѣку, видѣвшему Швейцарію, нѣтъ никакой надобности до пейзажей Каллама, изображающихъ ту же Швейцарію, только хуже, потому что дѣйствительность выше поэзіи, какъ дѣйствительный цвѣтокъ выше цвѣтка нарисованнаго. А тутъ, ни съ того, ни съ другаго, тотъ же суровый г. Чернышевскій началъ распѣвать самымъ соблазнительнымъ образомъ:

   

   Милый другъ! Погаси

   Поцалуй твои!

   

   бросился въ идеальничанье о какой-то любви "золотой" и "прекрасной", и все стихами, стихами такъ и рѣжетъ! А что еще хуже, прописалъ своей четѣ "новыхъ людей" всякій вечеръ ѣздить въ оперу, или въ театръ, или читать стихи и заниматься поэзіей! (III, 101).

   Вотъ что значатъ старческія лѣта, г. Чернышевскій! А молодые-то люди, не намъ съ вами чета, г. Чернышевскій: тѣ просто говорятъ, что поэзія создана "для золотушныхъ барышенъ" (см. "Рус. Слово" 1863. No 6, рецензія на Лермонтова).

   Странно, что и Добролюбовъ, въ послѣдній годъ своей жизни, заговорилъ какъ-будто что-то недобролюбовское, тоже бросился въ идеальность чувства, даже началъ писать лирическіе стихи... Нѣтъ, это не новые люди, г. Чернышевскій, и вы сами, и ваша Вѣра Навловни, и Лопуховъ, и Кирсановъ, и Добролюбовъ -- вотъ г. Зайцевъ и Бурбоновъ, тѣ, дѣйствительно, новые люди. Одно время такимъ былъ г. Писаревъ, но потомъ и онъ, даже онъ! устыдился и провозгласилъ поэзію чѣмъ-то стоющимъ вниманія.

   Такимъ образомъ, когда наши "новые люди-романтики" тщатся слабыми прозаическими описаніями нарисовать намъ, напримѣръ, такую картину, какъ у г. Чернышевскаго: "Золотистымъ отливомъ сіяетъ нива; покрыто цвѣтами поле... тамъ и здѣсь свѣтлыя, прозрачныя, пурпуровыя облачка" и проч. и проч. (см. выше), которыя видятся во снѣ Вѣрѣ Павловнѣ, какъ обольстительная обстановка жизни счастливой, эти картины -- правда, подъ вліяніемъ другаго направленія -- уже давно были выражены и лучше и сильнѣй все тѣмъ же г. Фетомъ, хотя бы напримѣръ, въ слѣдующемъ стихотвореніи:

   

   Шопотъ, робкое дыханье,

   Трели соловья,

   Серебро и колыханье

   Соннаго ручья,

   Свѣтъ ночной, ночныя тѣни,

   Тѣни безъ конца,

   Рядъ волшебныхъ измѣненій,

   Милаго лица,

   Въ дымныхъ тучкахъ пурпуръ розы,

   Отблескъ янтаря,

   И, лобзанія и слезы --

   И заря, заря!

   

   Я бы очень хотѣлъ знать, надъ какими звуками, надъ какими мотивами задумывались въ оперѣ Вѣра Павловна и Кирсановъ; репертуаръ вѣдь извѣстенъ: онъ весь сочиненъ старыми композиторами, и "новые люди" принуждены были восторгаться ими. И дальше, Вѣра Павловна, которая видѣла во снѣ много замковъ и чертоговъ, блестящихъ огнями, что бы она сказала объ этомъ снѣ, который нарисовалъ намъ Фетъ:

   

   Снился берегъ мнѣ скалистый,

   Море спало подъ луною,

   Какъ ребёнокъ дремлетъ чистый...

   И по немъ скользя съ тобою,

   Въ дымъ прозрачный и волнистый

   Шли алмазной мы стезёю...

   

   Какъ это представленіе жизни ей показалось бы? Это вѣдь своего рода алмазные чертоги.

   Мы понимаемъ, почему г. Чернышевскій плѣнялся стихами:

   

   О Erd'! о Sonne!

   О Glück! о Lust,

   О Lieb, о Liebe,

   So Goldenschön.

   

   И поэтому-то мы еще разъ перейдемъ къ г. Фету. Въ новомъ (третьемъ) изданіи его стихотвореній перепечатаны многія стихотворенія, появлявшіяся въ журналахъ, уже послѣ втораго изданія. Къ нимъ принадлежатъ и переводы изъ Гафиза, по моему мнѣнію -- лучшіе изъ переводовъ послѣдняго времени... Стихотворенія эти прошли у насъ совершенно незамѣченными лѣтъ пять тому назадъ, между тѣмъ, какъ они составляютъ цѣнное пріобрѣтеніе нашей литературы. Этакой глубины мысли въ удивительной художественной формѣ мы не встрѣчали со времени Пушкина. Гафизъ представляетъ характерное явленіе Востока. Поэтъ XIV-го вѣка, котораго мусульмане называли солнцемъ вѣры, строгій блюститель Корана, который зналъ наизусть эту священную книгу -- былъ сначала дервишемъ и принадлежалъ къ сектѣ софи или созерцательныхъ мудрецовъ и мистиковъ. Всю жизнь свою онъ предавался философскимъ и богословскимъ трудамъ, сочинялъ въ аскетическомъ вдохновеніи возвышеннѣйшіе гимны, въ которыхъ попиралъ въ людяхъ все плотское, за что и получилъ прозваніе: мистическій языкъ. Онъ былъ великимъ, славнымъ учителемъ своего времени, окруженнымъ толпою учениковъ, и въ качествѣ наставница состоялъ въ такой милости при дворѣ, что великій визирь выстроилъ для него отдѣльную школу. И вдругъ подъ старость лѣтъ, этотъ мистикъ и мудрецъ добровольно отказывается отъ всѣхъ плодовъ своихъ долговременныхъ усилій, и бойкая пѣсня старца разцвѣтаетъ яркими красками нашей земной жизни. Понятно, что этотъ нравственный переворотъ возбудилъ негодованіе въ прежнихъ приверженцахъ поэта. Вотъ каръ онъ началъ повѣствованіе о себѣ:

   

   Я былъ пустынною страной;

   Огонь мистическій спалилъ

   Моей души погибшій долъ;

   Песокъ пустыни огневой,

   Я тамъ взвивался и пылилъ,

   И, вѣтромъ уносимый,

   Я въ небеса ушелъ.

   Хвала творцу! во мнѣ онъ

   Унялъ убійственный огонь...

   Онъ дождикъ мнѣ послалъ сырой --

   И кротко охлажденный,

   Я прежній отъискалъ покой;

   Богъ далъ мнѣ бытъ веселой,

   Цвѣтущею землей.

   

   Та же самая поэтическая идея выражена въ другомъ стихотвореніи Гафиза:

   

   Звѣзда полуночи дугой золотою скатилась,

   На лоно земное съ его суетою скатилась.

   Цвѣты тамъ она увидала и травы долины,

   И радостной ихъ и живой пестротою плѣнилась.

   Она услыхала звонки говорливые стада,

   И мелкихъ, серебряныхъ звуковъ игрою плѣнилась.

   Коня увидала она, проскакавшаго въ полѣ,

   И лошади статной летучей красою плѣнилась.

   И мирными кронами хижинъ она и деревьевъ,

   И даже убогой гнилушкой лѣсною плѣнилась.

   И все полюбя, ужъ на небо она не просилась --

   И рада была, что ночною порою скатилась.

   

   Проникнутыя этой идеей, стихотворенія Гафиза -- переданныя намъ г. Фетомъ въ неподражаемыхъ переводахъ -- отличаются оригинальностью формы, которая сама составляетъ высокую поэзію. Только развѣ у Пушкина можно найдти такую смѣлость картины, такое глубокое опредѣленіе поэзіи, которое мы находимъ въ слѣдующемъ небольшомъ стихотвореніи. Сколько вы ни разглагольствуйте о томъ, что такое поэзія, въ чемъ ея сила, какія идеи могутъ служить ея содержаніемъ, вы не сдѣлаете болѣе поэтическаго опредѣленія поэзіи. Вотъ это небольшое стихотвореніе:

   

   Сошло дыханье свыше,

   И я слова распознаю:

   "Гафизъ! зачѣмъ мечтаешь,

   "Что самъ творишь ты пѣснь свою?

   Съ предвѣчнаго начала

   На лиліяхъ и розахъ,

   Узоръ ея волшебный

   Стоитъ начертанный въ раю!"

   

   Гегель -- единственный человѣкъ послѣ Аристотеля, глубоко взглянувшій на сущность общихъ законовъ поэзіи и искусства -- позавидовалъ бы этому опредѣленію. Этотъ-то Гафизъ такъ опредѣлилъ самъ себя:

   

   Книгу мудрую берешь ты --

   Твой бокалъ беретъ Гафизъ;

   Къ совершенству все идешь ты --

   Къ безднѣ золъ идетъ Гафизъ.

   

   Въ рабствѣ тягостномъ живешь ты

   Терпѣливою овцой --

   Какъ пустынный левъ въ неволѣ,

   Всѣ оковы рветъ Гафизъ.

   

   Съ тайной гордостью ведешь ты

   Списокъ мнимо добрыхъ дѣлъ --

   Новый грѣхъ ежеминутно

   На себя кладетъ Гафизъ.

   

   Много избранныхъ блюдешь ты

   Поученіемъ своимъ,

   Къ безразсудствамъ безразсудныхъ,

   Веселясь, зоветъ Гафизъ.

   

   Мечъ убійственный куешь ты,

   Покарать еретиковъ --

   Свѣтлый стихъ свой, драгоцѣнный,

   Золотой, куетъ Гафизъ.

   

   Къ небу ясному встаешь ты,

   Дымомъ тяжкимъ и густымъ --

   Горной рѣчки блескъ и свѣжесть

   Въ глубь долинъ несетъ Гафизъ.

   

   Все скажу однимъ я словомъ:

   Вѣчно бѣдный человѣкъ,

   Горечь каждому даешь ты --

   Сладость всѣмъ даетъ Гафизъ.

   

   Понятно, къ кому обращалъ такую рѣчь Гафизъ; понятно, слѣдовательно, почему стихи его такъ полны свѣжести. Слѣдовательно, не объясняя болѣе сущности поэзіи Гафиза, я хотѣлъ бы показать еще одинъ образчикъ той оригинальности, которая даетъ такую силу стиху Гафиза, и которая поразила ученую Германію:

   

   Не будь, о богословъ, такъ строгъ!

   Не дуйся, моралистъ, на всѣхъ!

   Блаженства всюду ищемъ мы --

   А это ужъ никакъ не грѣхъ!

   

   Насъ, какъ израильскихъ сыновъ,

   Пустынный истомилъ побѣгъ,

   И мы у неба просимъ яствъ --

   А это ужь никакъ не грѣхъ!

   

   Да, намъ старикъ трактирщикъ другъ,

   Мы сознаемся въ томъ при всѣхъ --

   Притворства избѣгаемъ мы --

   А это ужь никакъ не грѣхъ!

   

   Людскую кровь не станемъ лить

   Мы для воинственныхъ потѣхъ;

   Льемъ виноградную мы кровь --

   А это ужь никакъ не грѣхъ.

   

   Мы разверзаемъ кладъ души,

   Чтобы для сладостныхъ утѣхъ

   Всѣ перлы сердца раскидать --

   А это ужь никакъ не грѣхъ!

   

   Мы славимъ милую въ стихахъ,

   И насъ, быть можетъ, ждетъ успѣха.,

   Плѣнительнымъ плѣненъ поэтъ --

   А это ужь никакъ не грѣхъ!

   

   Ты какъ оселъ или верблюдъ,

   Кряхтя, тащи тяжелый мѣхъ --

   Мы все, что давитъ, съ плечъ долой --

   А это ужь никакъ не грѣхъ!

   

   Мы нарочно останавливаемся на переводахъ г. Фета изъ Гафиза, такъ-какъ на нихъ рѣшительно не обратила вниманія наша критика, хотя, казалось бы, одна оригинальность формы, помимо содержанія, должна была броситься за. глаза.

   Прежде изданныя стихотворенія всѣмъ извѣстны, и мы о нихъ не говоримъ.

"Отечественныя Записки", No 10, 1863