ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А. М. ГОРЬКОГО
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А. М. ГОРЬКОГО
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
1 апреля (20 марта) 1850 г. Париж.
1 avril 1850. Paris.
Permettez-moi de vous féliciter sincèrement avec le commencement heureux du The Leader. J'ai reèu le 1 No et je vous remercie beaucoup, cher monsieur Linton, et encore plus pour votre lettre amicale du 25 mars.
Il y a deux semaines je vous ai expédié ma brochure allemande par l'intermédiaire de M. Accoursy -- si vous la trouvez digne d'attention je serai charmé que vous en disiez un mot dans le journal.
Je suis bien content que vous avez fait la connaissance de M. Bamberger. Son article sur l'Allemagne dans la Voix du Peuple a eu un très grand succès... Enhardi par votre accueil de mes recommandations, je prends la liberté de vous recommander le plus énergiquement le porteur de cette lettre Morice Hartmann -- ex-représentant de la diète de Francfort, poète et littérateur assez connu en Allemagne -- il peut être très utile à la rédaction par ses correspondances. -- J'envoie avec lui encore un exemp de ma brochure et d'un article que j'ai publié ici, que je vous prie d'accepter.
Depuis que j'ai eu le plaisir de vous voir, la grande question de l'avenir est toute changée. La France se démocratise à vue d'œil, et les élections du 10 mars font une révolution entière. C'est très probable que le gouvernement appuyé sur les orléanistes et la bourse fasse encore un essai suprême de réaction, bien possible même qu'il aura le dessus. -- Mais à la longue il est perdu. Le changement complet de la religion politique de la petite bourgeoisie et l'attitude des soldats ne promet rien de bon pour le principe monarchique. L'Allemagne se prépare à une guerre, comme vous le savez, et à Berne les radicaux l'emportent.
Il n'y a, monsieur, qu'un seul pays conservateur -- c'est l'Angleterre. Peut-être parce qu'elle a vraiment beaucoup à conserver.
Les autres pays en Europe n'ont de choix qu'entre la révolution et le chaos d'une barbarie despotique sous la présidence du très gracieux Empereur de toutes les Russies et de quelques états allemands.
Pardon, je m'entraîne au bavardage et vous fais perdre le temps. -- Je recommande encore une fois M. Hartmann à votre attention et prie de recevoir mes salutations fraternelles.
Alexandre Herzen.
Je ferai insérer dans la V<oix> du Peuple une annonce sympathique concernant votre journal et je vous enverrai dans quelques jours ma seconde brochure Briefe aus Italien und Frankreich.
Dès que j'aurai quelque chose d'intéressant sur la Russie je m'engage de vous otisme dégradant, ou le communisme pas moins arbitraire. De tous les côtés Borniertheit, petitesse et violence.
Je ne reste ici que pour mes affaires. On m'a séquestré mes biens en Russie, je travaille pour sauver les beaux restes. Vous pouvez m'aider d'une manière très efficace en me procurant quelque moyen d'envoyer deux ou trois lettres (d'affaires et non de politique) à Moscou sans qu'on les ouvre. Ecrivez-moi un mot concernant cela, adressez la lettre à Paris "aux soins de Mrs les frères de Rotschild". -- Si on pouvait arranger l'affaire dont j'ai parlé avec le porteur de cette lettre, Mr Kapp (frère de Kapp qui a été instituteur de mon fils et qui est à présent à New York) -- le jeune homme va à Memel en qualité de commis d'une librairie, voilà une occasion magnifique pour envoyer des livres en Russie. La propagande est la seule chose qui me reste, aidez-moi en cela.
Je vous envoie 2 ex de mes deux brochures et ma réponse à Donoso Cortès. Vous pouvez, si vous le désirez, avoir encore quelques exempl Vom andern Ufer. -- Je prépare la continuation.
Les lettres de l'Italie sont bien mal traduites; je les ai dictées à Kapp, et nous n'avons pas eu les épreuves, Kapp a été un excellent citoyen, mais il avait un style peu goûtable pour tout homme qui ne soit Westphalien.
Donnez votre main, cher monsieur Jacoby, écrivez-moi, vous me consolerez beaucoup, lorsqu'on se rencontre dans le désert et on peut maintenir les relations individuelles. Ma femme vous salue amicalement, elle a outre cela prié Kapp de vous dire combien nous nous souvenons avec sympathie de la courte rencontre au bord du Léman. -- Mazzini regrette beaucoup de ne pas vous avoir rencontré -- il m'en a parlé plus d'une fois. A propos, je tremble pour Mazz; il me semble qu'encore un pas et il restera non pas en avant comme il a été toujours -- mais en arrière. Il pense que les choses sont encore éternellement les mêmes comme du temps des frères Bandiera. Noble individualité[36], mais pas progressive.
Vous savez que Proudhon a été envoyé dans la prison de Doullens. -- Quel progrès depuis Galilée.
Les boulevards sont couverts de mouchards et de sergents de ville qui font la chasse aux journaux; le soir à 9 h. on traîne de pauvres femmes, on jette par terre les boutiques portatives --
et on se demande quelle est donc cette ville barbare. L'exaspération est grande -- mais on laisse faire.
Après avoir terminé mes affaires, j'irai à Nice. Je suis rompu, fatigué, dégoûté -- on peut beaucoup travailler mais il faut avoir devant soi un but, une espérance, il faut avoir une foi quelconque!
A l'instant même je reèois un ordre de quitter la France. -- Vive la liberté!
Ecrivez toujours à l'adresse de Rotschild. Salut fraternel.
A. Herzen.
Перевод
Париж. 24 апреля 1850 г.
Вот, дорогой г. Якоби, случай, которого я не хочу упустить, чтобы не напомнить вам о себе и не сказать искренно, от всего сердца, что я вас люблю и уважаю.
Со времени вашего отъезда из Женевы произошло много событий, но в сущности все осталось по-прежнему: все та же свирепая реакция, все та же тупая демократия. Да, это смерть социальной формации: все вырождается, все падает. С декабря я в Париже, и чем больше узнаю людей, чем ближе сталкиваюсь с партиями -- тем больше чувствую себя одиноким, тем больше отдаляюсь.
Мы переживаем время, когда человек должен разбить свое сердце или порвать все узы, связывающие его с современниками. Лучше самим спастись, нежели пытаться спасти весь мир. Трудно сказать, что готовится здесь -- позорный деспотизм или не менее самоуправный коммунизм. Со всех сторон -- Borniertheit[37], низость и насилие.
Меня держат здесь только мои дела. На мое имущество в России наложено запрещение -- я стараюсь спасти хотя бы остатки. Вы оказали бы мне весьма существенную помощь, если бы предоставили мне возможность отправить в Москву два-три письма (деловых, а не политических) так, чтобы они дошли нераспечатанными. Напишите мне словечко об этом; письмо адресуйте в Париж: "на попечение гг. братьев Ротшильд". Нельзя ли устроить дело, о котором я говорил с подателем настоящего письма г. Каппом (это брат того Каппа, который был учителем моего сына, а теперь в Нью-Йорке), -- молодой человек едет в Мемель в качестве доверенного одного книжного магазина, это был бы великолепный случай послать книги в Россию. Пропаганда -- единственное дело, которое мне остается; помогите мне в этом.
Посылаю вам по 2 экземпляра двух своих брошюр и ответ Донозо Кортесу. Вы можете получить, если хотите, еще несколько экземпляров "С того берега". Я готовлю продолжение.
"Письма из Италии" переведены довольно плохо; я диктовал их Каппу, и мы не получали корректур. Капп был прекрасным гражданином, но стиль его мало приемлем для невестфальца.
Дайте вашу руку, дорогой г. Якоби, напишите мне; это большое утешение, когда встретишь человека в пустыне и можешь поддерживать личные отношения.
Жена дружески кланяется вам; она просила Каппа еще передать вам, с каким сочувствием оба мы вспоминаем нашу короткую встречу на берегу Лемана. -- Маццини очень сожалеет, что не встретился с вами, -- он это повторял мне несколько раз. Кстати, я опасаюсь за Маццини: мне кажется, что еще шаг -- и он очутится не впереди, как был всегда, а позади. Он думает, что положение останется вечно таким же, как во времена братьев Бандиера. Личность благородная <1 нрзб.>, но непрогрессирующая.
Вы знаете, что Прудон был отправлен в Дулланскую тюрьму. Какой прогресс со времен Галилея!
Бульвары кишат шпионами и полицейскими, которые устраивают облавы на газеты; в 9 часов вечера хватают бедных женщин, валят на землю киоски -- вот и спрашиваешь себя, не варварский ли это город? Раздражение чрезвычайно велико, но никто не противодействует.
Закончив свои дела, я поеду в Ниццу. Я чувствую себя разбитым, усталым, все мне опротивело -- можно много работать, но надо иметь перед собой какую-то цель, надежду, надо во что-то верить.
В эту самую минуту получаю приказ покинуть Францию. -- Да здравствует свобода!
Пишите все-таки по адресу Ротшильдов. Братский привет.
А. Герцен.
28 (16) апреля 1850 г. Париж.
28 avr.
Ta dernière lettre a été charmante, mais je ne suis pas disposé à t'égaler aujourd'hui. Oui, tu as raison, si ce n'est pas le mari, с'est la femme... et peut-être tu m'inculperas à présent de la maladie de ma femme, qu'Emma a pris pour une petite indisposition et que je voyais profondément grave.
-- Et bien, tendez le cou tendez le cou, les fourches Caudines de la vie! Allez, faites des plans, Océanie, Lisbonne, l'Oc<éan>
pacifique!.. Halte-la... et finis-en avec un malheureux catarrhe. Je ne prévois pas encore de possibilité pas même pour le 15 mai de partir -- c'est-à-dire ensemble.
Перевод
28 апреля.
Твое последнее письмо было очаровательно, но я не расположен сегодня соревноваться с тобой. Да, ты прав: если не муж, то жена... и может быть, ты обвинишь меня теперь в болезни моей жены, -- болезни, которую Эмма приняла за легкое недомогание и которую я считал весьма серьезной.
Что ж, надо гнуть выю, гнуть выю -- вот они, Кавдинские фуркулы жизни! Подите, стройте планы: Океания, Лиссабон, Тихий океан!.. Стоп... разделайтесь-ка сначала с несчастным катаром. Не предвижу возможности уехать даже 15 мая -- т. е. вместе.
30 (18) апреля 1850 г. Париж.
30 April.
Tu sais le résultat des élections. "Was wird -- das wird" -- sagt ein russisches Sprichwort. Je suis tout à fait sous la pression de la maladie de Nat, enfin cela dépasse toutes les bornes -- un refroidissement de rien qui se développe, se développe jusqu'à une maladie qui fait diablement souffrir. -- Non, la vie est stupide; on se débat, se démène -- et ce n'est que la chimie organique qui est le fatum et décide...
Rots a écrit à Kis, mais il ne veut pas qu'on en parle. L'affaire aurait été bien enterrée si je n'étais à Paris.
J'ai reèu aujourd'hui une lettre de Hoffmann & Campe pleine de compliments, il m'écrit qu'il m'envoie une critique (que je n'ai pas reèue) ironique qui a été écrite pour tromper les réactionnaires et qu'il trouve charmante. Il me parle d'un Hauenschildt qui a aussi écrit quelque chose -- qui est ce monsieur avec un nom de famille iroquois? Il parle d'une seconde édition qui doit paraître dans deux mois. -- La préface, s'il vous plaît. La critique est in <den> Brockhaus Blättern für Liter<arische> Unterhaltung et une autre de Hauensch -- mais je n'ai rien reèu...
Je serai enchanté de faire prendre des leèons à Alexandre chez Vogt, c'est mon idéal de le pousser vers les sciences naturelles. Mais tâche de savoir s'il est suffisant 100 francs par mois (je compte qu'il faut avoir encore un maître de la langue franèaise)
et je voudrais savoir si cela lui va. Avant la terminaison de l'histoire du billet je ne peux disposer que de 22 000 par an.
Concernant le microscope c'est difficile à dire; si Og est en exil, il fallait le lui envoyer tout de suite, attends encore quelques jours. J'attends toujours le voyageur russe qui doit nous apporter des lettres.
Le gouvernement est tellement abattu qu'il prend Abattu-Chi pour ministre, et Persigny pour fils de Baroche. О secolo incapace! Point d'érection, point d'éjaculation. Et la lettre de Pr à Carlier. -- Non, il n'y a pas de nature entière, nou sommes tous, tutti quanti, touchés par la corruption. Je le sens au fond de mon âme.
Es lebe der Tod!
Tout le monde est enrhumé par le froid et moi par Hoffmann & Campe.
На обороте: Егору Федоровичу.
Перевод
30 апреля.
Тебе известны результаты выборов. "Was wird -- das wird" -- sagt ein russisches Sprichwort[38]. Я совершенно подавлен болезнью Натали, это, наконец, переходит все границы, -- пустяковая простуда, все развиваясь и развиваясь, превращается в болезнь, причиняющую ужасные страдания. -- Нет, жизнь глупа, мы бьемся, надрываемся, но ведь одна только органическая химия и есть судьба и решает все.
Ротшильд написал Киселеву, но он не хочет, чтобы об этом говорили. Дело уже давно предали бы забвению, если бы меня не было в Париже.
Сегодня я получил от Гофмана и Кампе письмо, полное комплиментов. Он пишет, что посылает мне критическую статью (которую я не получил), написанную в ироническом тоне, дабы обмануть реакционеров, и что сам он находит ее прелестной. Упоминает о каком-то Хауеншильде, который тоже что-то написал, -- кто этот господин с ирокезской фамилией? Упоминает о втором издании, которое должно появиться через два месяца. -- Дай же, пожалуйста, предисловие. Критическая статья помещена в брокгаузовских "Blätter für Liter Unterhaltung", а другая -- Хауеншильда, но я ничего не получал.
Я буду очень рад, если Александр начнет брать уроки у Фогта, ведь это моя мечта -- направить его в сторону естественных наук. Постарайся же узнать, будет ли достаточно 100 франков в месяц (я считаю, что, кроме того, нужен учитель
французского языка), мне хотелось бы знать, устраивает ли его это. Пока история с билетом не кончится, я могу располагать только 22 000 в год.
Насчет микроскопа трудно что-либо сказать; если Огарев в ссылке, ему нужно было бы переслать его немедленно; повремени еще несколько дней. Я все жду человека из России, который должен привезти нам письма.
Правительство так пришиблено, что оно берет Аббату-Чи в министры, а Персиньи в сыновья Бароша. О secolo incapace![39] -- ни эрекции, ни эякуляции! А письмо Прудона к Карлье. -- Нет, цельных натур больше не существует, все мы, tutti quanti[40], тронуты разложением.
Es lebe der Tod![41]
Все простужены из-за холода, а я из-за Гофмана и Кампе.
На обороте: Егору Федоровичу.
4--5 мая (22--23 апреля) 1850 г. Париж.
4 mai.
Il у a bien longtemps que je n'ai pas écrit, et la cause en est que par coquetterie je ne me montre à mes amis que lorsque je suis aimable, spirituel, intéressant... eh bien, ces trois jours je n'étais ni l'un ni l'autre. La maladie de Natalie m'a attristé. Les horreurs que je vois tous les jours m'irritent d'une manière stérile. Tu sais qu'Edmond est expulsé et qu'il reste ici pour quelque temps à condition de ne rien faire. Tu sais la chasse aux porteurs de journaux qui chaque jour se renouvelle -- et se termine par une victoire complète des Carlovingiens... Corpo di Bacco, lorsqu'on sait qu'il n'y a pas de ville plus civilisée que Paris, pas de peuple meilleur, -- lorsqu'on pense que partout ailleurs cela va plus mal encore, on devient stupéfait, crétin, idiot... idiot jusqu'au point d'aller voir Alexis le magnétisé...
L'affaire du départ reste comme elle était -- si je ne parviens pas à avoir un visa pour Nice, j'irai par Genève.
Il y a de bonnes nouvelles concernant l'affaire, elles consistent dans un mémoire de la banque tout en faveur du remboursement.
J'ai reèu une lettre de Bamberger, c'est un homme de beaucoup d'énergie spirituelle, sa lettre est charmante; entre autres il me cite ce texte: "Tristitia est animi imperfectio" -- et m'engage de me moquer de tout; je n'avais pas besoin d'une invitation pour cela, et j'ai écrit un petit article Omnia mea mecum porto qui
te plaira, j'en suis certain. -- Edmond veut aller en Egypte. Je tâche de sauver tanto poco du cautionnement.
J'ai un mal de tête féroce. -- Adieu, caro mio, au revoir, le temps approche où enfin nous nous reposerons ensemble. Je t'embrasse.
Pr est au secret à Doullens, même sa femme ne pouvait le voir qu'un instant sous la surveillance d'un gardien.
5 mai.
Hier à cause de la fête les lettres ne partirent point. J'ajoua quelques mots. Tes prédictions s'accomplissent, ma femme ve mieux, mais Tata est malade... Commence à crier et à pester -- moi je me résigne. L'homme ne peut être calme et tranquilleque lorsqu'il est tout seul -- chaque complication de la vie par les relations les plus intimes porte des moments de bonheur et des éternités d'amertume, de crainte, de déchirements de cœur -- c'est alors que tout chancelle dans l'homme-même, il perd le centre de gravité. Et -- voilà notre existence. Tu t'abuses jusqu'à présent en pensant diriger ta vie en souverain. Tu ne feras rien, caro mio.
La lettre de Pr serait très stupide, mais il y a pourtant des causes atténuantes. Il faut te dire que l'autre le flattait, faisait avec lui des dissertations sur le conservatisme et la révolution, lui faisait diverses petites douceurs. -- Mais je ne l'excuse pas. Ma lettre te plairait plus, c'est la simplicité d'une addition.
Je te tzaluiu i obnimaiu.
Je crois à la possibilité de viser ici -- ce qui est de beaucoup mieux. Pour toi -- autre chose, tu es Suisse, mais un Russe visé à Genève, passeport suisse -- trop compliqué.
Внизу листа: Егору Федоровичу.
Перевод
4 мая.
Я уже очень давно не писал, а все потому, что из кокетства я показываюсь своим друзьям только тогда, когда я любезен, остроумен, интересен... а эти три дня я не был ни тем, ни другим. Меня огорчала болезнь Натали. Ужасы, которые я вижу ежедневно, вызывают во мне какое-то бесполезное раздражение. Ты знаешь, что Эдмона высылают и что он остается здесь еще на некоторое время при условии ничем не заниматься. Ты знаешь, что охота на продавцов газет возобновляется изо дня в день -- и неизменно заканчивается полной победой Карловингов... А как подумаешь, corpo di Bacco[42], что нет города
более цивилизованного, чем Париж, нет лучше народа, -- представишь себе, что повсюду в других местах дело обстоит еще хуже, просто цепенеешь, становишься кретином, идиотом... идиотом до такой степени, что идешь смотреть магнетизированного Алексиса...
С отъездом все остается по-прежнему -- если не добьюсь визы для Ниццы, поеду через Женеву.
Есть хорошие новости о деле, а именно -- докладная записка банка, полностью поддерживающая выплату.
Я получил письмо от Бамбергера. Это человек очень деятельного ума, его письмо прекрасно; между прочим, он мне процитировал слова "Tristitia est animi imperfectio"[43] и посоветовал ничего не принимать всерьез; об этом меня не надо было просить, и я написал небольшую статью "Omnia mea mecum porto", которая, я уверен, тебе понравится. Эдмон собирается ехать в Египет. Я стараюсь спасти tanto росо[44] из залога.
У меня ужасная головная боль. Прощай, саro mio, до свидания. Уже близко то время, когда мы, наконец, вместе отдохнем. Обнимаю тебя.
Прудон в одиночном заключении в Дулланской тюрьме, даже жене удалось только на минуту повидать его, и то в присутствии надзирателя.
5 мая.
Вчера по случаю праздника письма не были отправлены. Добавляю несколько слов. Твои предсказания сбываются -- моей жене лучше, но заболела Тата. -- Начинай же кричать и ругаться, а я покоряюсь неизбежности. Человеку можно оставаться спокойным и безмятежным лишь тогда, когда он совсем одинок; даже самые близкие отношения осложняют жизнь, несут с собой минуты счастья и целую вечность огорчений, опасений, сердечных мук -- и тогда-то в самом человеке все и начинает колебаться, он теряет равновесие. И таково наше бытие. Ты и по сей день пребываешь в заблуждении, думая, что можешь самовластно управлять своей жизнью. Тебе это не удается, саrо mio.
Письмо Прудона может показаться весьма глупым, но есть все же смягчающие обстоятельства. Нужно сказать, что тот льстил ему, разглагольствовал с ним о консерватизме и революции, осыпал различными любезностями. -- Но я его не извиняю. Мое письмо тебе больше понравится -- оно просто, как правило сложения.
Целую и обнимаю тебя.
Я думаю, что визу можно получить здесь, и это гораздо
лучше. Тебе -- другое дело, ты швейцарец, а русскому получить визу в Женеве, швейцарский паспорт -- слишком сложно.
Внизу листа: Егору Федоровичу.
7 мая (25 апреля) 1850 г. Париж.
7 mai.
Et encore une fois: "Oggi о mai". -- Lorsque je t'écrivais ces mots, il y a près de deux mois, j'avais raison, et deux victoires ont décidé pour l'"oggi". Mais ce n'est pas tout; je ne sais quel démon de destruction pousse ces hommes à brouiller les cartes de plus en plus, à toucher à la poudrière avec une allumette. La position est encore plus critique au jour d'aujourd'hui... et je n'ai ni espérance, ni désespoir, ni confiance, ni crainte. -- Voilà à quoi on arrive étant spectateur impartial, c'est-à-dire presque impersonnel.
A Nice, à Nice... Si on ne me tracasse plus, je partirai vers le 1 juin, si on me tracasse j'irai seul et par Genève, attendu que l'autre se propose de rechef de me suissiser, et alors peut-être je quitterai Paris le 18. -- Ma femme ne peut se mettre en route, Tata est malade, aussi je les laisserai sous la protection de Horace, l'homme le plus posé des trois membres de ta famille.
L'affaire du billet amer -- va bien. Il paraît qu'on veut ignorer les dispositions antérieures et plutôt payer que motiver...
Рукой H. A. Герцен:
Demain part chez vous, cher ami, Сорока-воровка, Крупов et quelques Записки охотника que vous ne comprendrez pas si facilement que le reste, cela ne fait rien, bientôt nous pourrons lire ensemble et je vous expliquerai. -- En attendant je soigne d'autres enfants malades, je mouche l'un, je donne de la tisane à l'autre. Tata avait une fièvre très forte cette nuit. Tout le monde tousse, Emma, moi -- joli concert; Alexandre est désolé, il se sauve au théâtre et puis la conscience le tourmente, il se reproche trop de distractions... Quand donc nous courrons tous comme des enfants dans les champs! Il me semble que nous sommes tous dans l'état de chrysalide et que nous deviendrons tous des papillons!..
A vous, papillon in spe.
На обороте: Егору Васильевичу.
Перевод
7 мая.
Еще раз: "Oggi о mai". -- Около двух месяцев назад, когда я написал тебе в первый раз эти слова, я был прав, и две победы решили в пользу "oggi". Но это еще не все; не знаю, какой дух разрушения толкает этих людей как можно больше спутывать
карты, подносить спичку к пороховнице. Сегодня положение стало еще более критическим... а у меня ни надежды, ни отчаяния, ни доверия, ни страха. -- Вот до чего можно дойти, оставаясь безучастным, т. е. почти безличным зрителем.
В Ниццу, в Ниццу... Если меня не будут больше беспокоить, я выеду около 1 июня, если же будут, я поеду один и через Женеву ввиду того, что тот опять намеревается меня ошвейцарить; тогда, возможно, я покину Париж 18-го. -- Жене моей нельзя ехать, Тата больна, я их оставлю под защитой Гораса, самого положительного человека из трех членов твоего семейства.
Дело с горьким билетом идет хорошо. По-видимому, предпочитают пренебречь распоряжениями, сделанными ранее, и оплатить его, а не обосновывать отказ...
Рукой Н. А. Герцен:
Завтра отправляются к вам, дорогой друг, "Сорока-воровка", "Крупов" и несколько рассказов из "Записок охотника", понять которые вам будет не так легко, как остальное, но это неважно; скоро мы сумеем их читать вместе, и я вам все объясню. А пока я ухаживаю за другими больными детьми -- вытираю нос одному, даю лекарство другому. У Таты был этой ночью сильный жар. Все кашляют, Эмма, я -- чудный концерт; Александр расстроен, он удирает в театр, а после его мучает совесть, он корит себя за то, что слишком много развлекается... Когда же будем мы бегать, как дети, на воле? Мне кажется, что все мы сейчас находимся в стадии куколок и должны превратиться в бабочек!
Ваша бабочка in spe[45].
На обороте: Егору Васильевичу.
12 мая (30 апреля) 1850 г. Париж.
Le 12 mai.
Ne me fais pas de reproche, cher Georges, sur le laconisme de mes lettres, les matériaux ne manquent pas, ni le désir -- mais il y a beaucoup de choses qui empêchent. Outre le dégoût que je sens d'écrire dans un pays où le secret des lettres n'est pas respecté, j'ai un dégoût profond de tout ce que je vois. Cette agitation stérile dessèche l'âme.
Je quitterai Paris dans quelques jours... eh bien, quel est le résultat acquis de ces 5 mois? Un mépris encore plus profond pour les uns et pour les autres; il faut travailler à se rendre maître même de ce mépris -- j'y parviendrai. Il y a pourtant une chose qui me blesse profondément. La lutte qui se produit à présent est nécessaire, mais la forme dégoûtante, lâche, offensante, crapuleuse
appartient aux lutteurs et non à la lutte. C'est là que je vois la mort, la putréfaction. Prendre part est impossible, mais il est encore moins possible d'être là, voir, sentir et ne pas être indigné, outragé. -- Un peu de repos, un peu de légalité, et on pourrait bien exister au moins. "Mais c'est un temps de guerre". -- Oui, j'ai entendu tout cela cent fois, mais il y a des duels et un pugilat, un duel et un assassinat. Moi je ne peux me battre qu'en duel, c'est le dernier reste d'aristocratisme, je voudrais qu'on ait des égards pour moi en me frappant; j'accepterai un malheur -- mais non un soufflet. Eh bien, voilà ce qui manque complètement aux parties opposées, elles ne sont pas gentlemanlike -- en vérité je regrette quelquefois la vieille noblesse avec ses préjugés stupides, mais avec leur dignité qui craignait tout ce qui est impur; la bourgeoisie a apporté d'autres mœurs basées sur l'addition, eh bien, comme on met de l'eau dans du vin, pour le vendre, c'est ainsi qu'on dénonce, qu'on s'avilit -- pour avoir un avantage. -- Je t'assure que quelquefois je deviens malade en lisant l'Assemblée N<ationale> et confrère -- ce ne sont pas leurs provocations qui me font frémir, non, c'est le cynisme de la bassesse, c'est ce luxe d'ignominie. Eh bien, cela appartient à nos générations; as-tu lu les feuilles d'une histoire de 1814 publiée par la V<oix> du P<euple>? -- admire là ce luxe dont je parle, admire les maréchaux et Cnie, Napoléon, le type d'un bourg couronné, il a su donner une éducation à cette génération -- que nous admirons jusqu'à présent.
Si tu veux savoir ce qui se passe ici, je te conseille entre autres de lire les correspondances de l'Indépendance Belge. Moi je ne vois absolument personne (et ne veux voir personne), j'arrange mes affaires et me prépare au voyage. Dans l'Ind<épendance> donc on racontait qu'en cas d'émeute on s'en ira à Versailles, et si cela prenait un caractère sérieux qu'on bombarderait Paris par les forts. -- Dieu veuille que Louis-Philippe ait encore cette consolation pour ses vieux jours, de voir l'usage de ces forts -- élevés par lui, Thiers et le National. Tu as vu dans la Presse le nombre de soldats -- mais cela ne viendra pas même jusqu'à une émeute, -- au moins sans des provocations directes.
Tu persistes dans ton rôle d'une petite maîtresse qui boude -- la constance est bonne, mais c'est dommage que tu l'appliques à moi. Emma m'a demandé ce que j'ai écrit contre Nice à ma mère, et que tu en es fâché -- fâché probablement contre Carlier, l'empereur Nicolas, la réaction etc., etc. Mais qui donc te dit que Nice est la ville la plus libre du monde, c'était bien simple d'y aller sans être expulsé d'ici, mais à présent il faut donc sonder le terrain (ce que je fais aussi), il faut outre cela s'arranger avec le passeport. Tout se fait -- mais aussi tout peut échouer, -- peut-être, -- mais il ne faut pas en parler -- c'est trop nerveux, je parle de tout.
On insinue dans un journal que nous autres nous sommes des agents russes -- comme ils sont stupides pourtant, les Franèais. Le même journal -- Ligue des Peuples par un imbécile de Carpentier -- imprime le testament de Pierre le Grand, je t'envoie le commencement -- quelle prévision! -- Je crois que l'accusation a été dirigée contre Sasonoff. -- Il leur faut peut-être la tête de Bakounine pour comprendre qu'on peut être Russe, homme libre -- sans être espion. Canailles!
J'ai lu le discours de Kinkel. Eh bien -- trouve-moi ici une voix pareille, et des jurés qui acquittent après cela. -- Kinkel acquitté et Cernuschi accusé pour la seconde fois -- voilà l'Allemagne d'aujourd'hui et la France. Je demande de quelle ville d'Allemagne m'aurait-on expulsé, moi, ne me mêlant en rien à la politique du jour, ne connaissant aucun club. Tu me demandes pourquoi je n'ai pas demandé la cause ou vu le dossier -- je ne le voulais pas. Ils ont un droit sauvage, ils en usent - ce que je voulais moi c'est de rester encore pour arranger les affaires. Je ne veux pas leur donner l'occasion de justifier une mesure oppressive...
Addio. -- La santé de ma femme va beaucoup mieux, vers le 25 nous nous mettons en voiture, peut-être si on ne le permet pas, autrement le 18. Tata va mieux, Horace tout à fait bien.
Je ne veux pas vendre ma maison de Paris. Le locataire m'a payé pourtant jusqu'au 1 janvier et promet de payer encore avant mon départ un terme. Tu en as ri et pourtant c'est un placement qui n'est pas tout à fait mauvais -- lorsqu'on ne pense pas au bombardement -- cela donne 5%.
La naturalisation d'Edmond a été cassée par le Conseil d'Etat.
Рукой H. A. Герцен:
Comme s'il y a déjà tellement, tellement longtemps que la bessonnière ne vous a pas écrit? Je n'écris plus autant qu'avant, parce que je suis impatiente de parler avec vous, et que j'espère de le faire bientôt. -- J'ai oublié que c'est dimanche aujourd'hui et qu'il faut commencer plus tôt si l'on veut écrire davantage. Cela me fit de la peine que ce n'est pas au milieu de nous que vous avez passé le 10. -- Demain je vous écrirai, je tâcherai d'écrire plus. J'y étais bien disposée tantôt -- mais on m'a distraite, fâchée, et je suis devenue abominable, je ne veux pas me présenter telle devant vous, mon cher besson. -- Donc adieu, jusqu'à un meilleur moment...
N.
На обороте: Егору Васильевичу.
Перевод
12 мая.
Не упрекай меня, дорогой Георг, за лаконизм моих писем -- ни в материалах, ни в желании нет недостатка, но есть многое, что мешает. Не говоря уж об отвращении, которое я испытываю
к писанию писем, находясь в стране, где не уважается их тайна, у меня глубокое отвращение и ко всему, что вижу вокруг. Такое бесплодное возбуждение иссушает душу.
Через несколько дней я покину Париж... Итак, каков же результат этих 5 месяцев? Еще более глубокое презрение и к той и к другой стороне, надо научиться владеть даже самым этим чувством презрения -- и я этого добьюсь. Одно все же глубоко меня задевает: завязавшаяся борьба необходима, но отвратительная, подлая, оскорбительная, грязная форма ее определяется не борьбой, а борющимися. Вот здесь-то я и вижу смерть, гниение. Принимать в этом участие невозможно, но еще менее возможно присутствовать, видеть, чувствовать и не быть возмущенным, оскорбленным. -- Немножко бы спокойствия, немножко законности, и можно было бы по крайней мере существовать. "Но время-то сейчас военное". -- Все это я слышал, конечно, сотни раз, но есть дуэль и кулачный бой, дуэль и убийство. Сам я могу драться только на дуэли, это единственный остаток аристократизма. Я желал бы, чтоб, нанося мне удары, соблюдали учтивость, я могу примириться с несчастьем, но не с пощечиной. А именно этого-то и не хватает враждующим сторонам. Они ведут себя не gentlemenlike[46]; по правде говоря, я иной раз жалею о старом дворянстве с его глупыми предрассудками, но и его чувством собственного достоинства, которое чуждалось всего нечистоплотного; буржуазия принесла новые нравы, опирающиеся на расчет, -- так вот, подобно тому, как вино разбавляют водой, чтобы его продать, точно так же доносят и унижаются из-за барыша. Уверяю тебя, что иной раз я просто заболеваю, читая "L'Assemblée N" и иже с нею, -- не подстрекательства их приводят меня в содрогание, о нет, но этот цинизм низости, это торжество бесчестия. Так вот, это уж принадлежит нашим поколениям. Читал ли ты страницы из истории 1814 года, опубликованные B"V du P"? Там ты можешь полюбоваться на это торжество, о котором я говорю, на маршалов и К°, на Наполеона -- этот образец коронованного буржуа, сумевшего воспитать поколение, которым мы любуемся и по сей день.
Если ты хочешь знать, что здесь творится, советую тебе, между прочим, читать корреспонденции "Indépendance Belge". Сам я решительно никого не вижу (и не хочу никого видеть), улаживаю свои дела и готовлюсь к поездке. Итак, в "Ind<épendance>" говорилось, что в случае мятежа решено перебраться в Версаль и, если дело примет серьезный оборот, -- подвергнуть Париж бомбардировке с фортов. -- Дай бог Луи-Филиппу сподобиться на старости лет еще и этого утешения -- увидеть в
действии форты, воздвигнутые им, Тьером и "National". Ты видел в "Presse" сообщение о численности солдат, но дело не дойдет даже и до мятежа, по крайней мере без прямых провокаций.
Ты упорно не хочешь расстаться с ролью надувшейся любовницы, постоянство -- дело хорошее, но жаль, что ты проявляешь его по отношению ко мне. Эмма спрашивала, что я писал моей матери против Ниццы, и говорит, будто ты за это сердит -- сердит, вероятно, на Карлье, на императора Николая, на реакцию, и т. д., и т. д. Но с чего ты взял, что Ницца -- самый свободный город на свете? Ехать туда очень просто, когда не изгоняют отсюда, но в нынешних обстоятельствах надо зондировать почву (чем я также занимаюсь), надо, кроме того, уладить вопрос с паспортом. Все делается, но все может и сорваться -- как знать? Но не стоит об этом говорить, это слишком нервирует, я имею в виду всё.
Одной газетой распространяется инсинуация, будто все мы -- русские агенты. Но до чего все-таки французы глупы! В той же газете -- "Ligue des Peuples" -- некий болван Карпантье печатает завещание Петра Великого. Посылаю тебе начало -- вот так предвидение! -- Я думаю, что обвинение было направлено против Сазонова. Должно быть, им нужна голова Бакунина, чтобы понять, как можно быть русским и свободным человеком, не будучи при этом шпионом. Негодяи!
Я прочел речь Кинкеля. Найди-ка здесь подобный голос и присяжных, которые после всего этого выносят оправдательный приговор. Оправданный Кинкель и вторично осужденный Чернуски -- вот тебе нынешняя Германия и нынешняя Франция. Спрашивается, из какого немецкого города могли бы меня выслать, -- меня, который совершенно не вмешивается в современную политику, не связан ни с каким клубом? Ты спрашиваешь, почему я не потребовал объяснения причины высылки, не посмотрел досье, -- я не хотел. У них свое дикарское право, и они им пользуются, а я хотел только еще немного задержаться, чтобы устроить свои дела. Я не желаю давать им повод для оправдания репрессивной меры.
Addio. -- Здоровье моей жены гораздо лучше, числа около 25-го мы, может быть, тронемся в путь, если же не разрешат, то -- 18-го. Тате лучше. Горас совершенно здоров.
Я не хочу продавать свой парижский дом. Наемщик уплатил мне все же по 1 января и обещает до моего отъезда внести еще за квартал. Ты над этим смеялся, а все же это не совсем плохое помещение денег, если не думать о бомбардировке, -- оно дает 5%.
Государственный совет отменил решение о натурализации Эдмона.
Рукой Н. А. Герцен:
Разве уже так давно-давно я -- ваш близнец -- вам не писала? Сейчас я не пишу столько, сколько раньше, потому что мне не терпится поговорить с вами и я надеюсь, что это вскоре удастся. Совсем забыла, что сегодня воскресенье, и если хочешь написать побольше, то нужно начать пораньше. Меня огорчает, что вы провели 10 число не вместе с нами. Завтра я вам напишу и постараюсь написать побольше. Я совсем уже настроилась давеча сделать это, но меня отвлекли, рассердили, и я стала противной, я не хочу показываться вам такой, мой дорогой близнец. Поэтому прощайте до более благоприятной минуты.
Н.
На обороте: Егору Васильевичу.
17 (5) мая 1850 г. Париж.
Le 17 mai. Paris.
Après une semaine passée sur une palette de torture -- un moment lucide. Ma femme t'a déjà écrit qu'enfin nous savons quelque chose sur la célèbre histoire d'Ogareff. Ils sont libres -- de Natalie on n'écrit rien. Le gouvernement s'est fait excuser. Selivanoff a été aussi arrêté et mené à Pétersb dans la forteresse -- et aussi mis en liberté. Gran qui nous écrit cela dit qu'il ne peut concevoir pourquoi Seliv a été arrêté -- moi je crois que c'est parce qu'il ne se lave jamais, donc on l'a puni au nom des ablutions du corps et de la pureté charnelle.
Beaucoup plus tard.
Enfin, mon ami, je succombe aussi, c'est vraiment affreux, la santé de Tata va de mal en pis. Elise est couchée avec une hémorragie. Ta femme doit partir -- personne, personne. Et tout le monde à commencer par Reichel et finir par Schomb me dit: "Partez, partez". Partir, laissant les autres dans cette position! -- Ma femme enceinte et malade, Tata, et même sans bonne. Diable, est-ce le commencement de la fin?
-- Eh bien, le fatum, la fatalité -- mot qui n'a pas de sens, mais qui tue au besoin.
Adieu, cher ami, je ne sais rien ce que je ferai, on dit qu'on veut proclamer l'état de siège... je ne demande que 4 jours de tranquillité et de paix, je ne peux donc quitter toute ma famille. Et ensuite, sacré nom de Dieu, que me fait donc toute la politique de la France? Quand, où, en quoi ai-je pris part? -- Eh bien, si ces cannibales veulent exterminer tous les hommes indépendants -- quel moyen alors de se faire passer pour un esclave? Oui, je resterai ce que je suis, homme indépendant, indépendant même de partir...
Tout cela est bête. Mais je savais bien que le criterium du désir subjectif est insuffisant pour régler la vie avec cette souveraineté qui plaît a l'homme.
Emma aussi ne voulait pas partir encore. Et toute mon éloquence ne suffisait point à la décider (c'est toujours la pensée souveraine et adolescente de subordonner les faits aux sentiments), elle voulait attendre des lettres de toi, de l'argent de Berlin... Eh bien, elle part à présent bien prosaïquement d'après une injonction. C'est bien que l'affaire est terminée...
Adieu. Je suis profondément triste, -- plus de malheurs ensemble ne sévirent jamais sur ma tête.
...Погоди немного --
Отдохнешь и ты.
Et qu'en savons-nous, peut-être le temps est venu.
Une seule chose pèse encore -- ne pas avoir un seul être, --
Всюду встречи безотрадные,
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей.
Pourquoi n'es-tu pas ici, саrо mio.
J'expédie mardi Emma, et peut-être je partirai avant.
На обороте: Егору Федоровичу.
Перевод
17 мая. Париж.
После недели пытки -- небольшой просвет. Моя жена уже писала тебе, что мы, наконец, кое-что знаем о знаменитой огаревской истории. Они на свободе -- о Натали ничего не пишут. Правительство принесло извинения. Селиванов тоже был арестован и препровожден в Петербург, в крепость, -- и тоже освобожден. Грановский, который нам об этом пишет, говорит, что не может взять в толк, почему был арестован Селиванов, -- а я думаю, что это произошло потому, что он никогда не моется, ну его и наказали во имя омовения тела и чистоты плоти.
Много позднее.
Вот когда, мой друг, и я начинаю изнемогать, это поистине ужасно: здоровье Таты все хуже и хуже. Элиза лежит с кровотечением. Твоя жена должна уехать -- никого, никого. И все, начиная с Рейхеля и кончая Шомб<ургом>, твердят мне: "Уезжайте, уезжайте". Уехать, оставив всех в таком положении! Беременную и больную жену, Тату, притом без служанки. Черт возьми, да не начало ли это конца?
Итак, фатум, фатальность -- слово, лишенное смысла, однако при случае убивающее.
Прощай, дорогой друг, я совершенно не знаю, что буду делать; говорят, будто собираются объявить осадное положение, -- я прошу только о четырех днях спокойствия и мира, не могу же я бросить на произвол семью. А потом, какое мне дело до всей этой политики Франции, будь она проклята? Когда и в чем принимал я участие? А ежели этим каннибалам угодно истребить всех независимых людей, то каким же образом сойти за раба? -- Нет, я останусь каков я есть, останусь человеком независимым, ведь даже отъезд от меня не зависит.
Все это глупо. Но я прекрасно знал, что субъективное желание -- критерий недостаточный для того, чтобы распоряжаться жизнью так полновластно, как то угодно было бы человеку.
Эмме также еще не хотелось уезжать. И всего моего красноречия не хватало, чтобы уговорить ее (это все то же главенствующее над всем юношеское стремление подчинять факты чувствам), она хотела дождаться от тебя писем, денег из Берлина... И вот теперь она весьма прозаическим образом уезжает согласно предписанию. Хорошо, что дело закончено.
Прощай. Мне очень грустно. Никогда еще сразу столько несчастий не обрушивалось на мою голову.
...Погоди немного --
Отдохнешь и ты.
Как знать, быть может, час уже пробил.
Одно только тяготит -- ни живой души рядом, --
Всюду встречи безотрадные,
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей.
Почему тебя нет здесь, саrо mio?
Я отправляю Эмму во вторник, а может быть, сам уеду раньше.
На обороте: Егору Федоровичу.
18 (6) мая 1850 г. Париж.
18. Samedi.
Une journée tant soit peu plus tranquille qu'hier. Tata va mieux. Mais Elise très mal, elle a une fièvre typhoïde. - Emma part le 21, les places sont déjà arrêtées. Je voudrais bien partir le 22 - mais cela ne dépend pas de moi - et je reste comme sentinelle ou comme chien fidèle gardant (sans aider en rien) ma famille. - Je suis enchanté du départ d'Emma, enfin èa ira, et
ensuite la prudence n'appartient pas aux vertus distinctives de mme -- elle risquait ici d'avoir encore une mer d'offenses à boire...
Cette fatigue assoupissante et profonde qu'on ressent après un orage, en attendant un plus grand, m'enfonce et me rend stupide. -- Hier j'étais vraiment noir comme un charbon, aujourd'hui vide comme une bouteille de bourgogne chez nous.
Tu n'écris pas -- probablement cela ne sont que des représailles, dans ce cas c'est bête -- et si je me trompe, c'est aussi bête, mais vice versa.
Je t'embrasse...
На обороте: Егору Васильевичу.
Перевод
18. Суббота.
Сегодня чуть-чуть спокойнее, чем вчера. Тате лучше. Но Элизе очень плохо, у нее тифоидная горячка. Эмма едет 21-го, места уже заказаны. Я хотел бы отправиться 22-го, но это от меня не зависит, и я остаюсь, охраняя (без всякой пользы), как часовой на посту или как верный пес, свою семью. -- Я очень рад, что Эмма едет, наконец-то все наладится; кроме того, осторожность не принадлежит к числу добродетелей, присущих этой даме, -- она рисковала здесь вновь испить море оскорблений.
Эта расслабляющая, глубокая усталость, которую ощущаешь после бури, в ожидании другой, еще более ужасной, гнетет меня и отупляет. -- Вчера я был черен, прямо как уголь, сегодня -- пуст, как бутылка из-под бургундского на нашем столе.
Ты мне не пишешь -- очевидно, это только мера воздействия, в таком случае это глупо; а если я ошибаюсь -- то это также глупо, но vice versa[47].
Обнимаю тебя.
На обороте: Егору Васильевичу.
19 (7) мая 1850 г. Париж.
Le 19 mai.
Les nuages qui s'amoncelèrent sur notre tête, les maladies et les tracasseries commencent à se disperser avec le beau temps. Tata va bien, Elise pas mal -- mais elle ne peut encore se mettre en route. D'un autre côté les affaires commencent à prendre une autre tournure et il n'y a rien à craindre avant la fin de la semaine.
Nous partons le 25 -- peut-être avant. Ma femme et Tata exigent beaucoup de ménagements, nous irons jusqu'à Chalon et là elles se reposeront 24 heur, ensuite par bateau à vapeur par la Saône et le Rhône...
Gasser a écrit qu'il aurait la réponse complète positivement et immanquablement le 13. 13+8=21 ou le 22 mai nous saurons s'il y a nécessité pour toi d'aller à Stuttg ou non. J'espère que non -- et alors sia il benvenuto et nous entonnerons notre "vieni, sposa da Libano". -- A toi de prouver que tu as plus de mobilité, vélocité et surtout de décision que nous autres... Addio. Mes lettres ne sont que des bulletins...
Notre médecin donne aux malades, dès qu'ils vont mieux après la fièvre, -- du champagne -- il a permis de donner à Tata la quantité qu'elle voudrait prendre. -- C'est en vérité un bien brave vieillard -- c'est lui qui a obtenu les papiers d'Emma -- mais il parle, il parle, il parle -- plus que Jean-Baptiste.
Рукой H. A. Герцен:
Allez, allez, allez à Nice!..
C'est tout ce que je peux écrire, le reste je veux vous dire, cher besson. -- Je suis fatiguée à un tel point que je n'ai pas enfin une seule pensée.
На обороте: Егору Федоровичу.
Перевод
19 мая.
С наступлением погожих дней тучи, сгустившиеся над нашей головой, -- болезни и неприятности, -- начинают рассеиваться. Тата чувствует себя хорошо, Элиза тоже неплохо, но пуститься в путь она еще не в силах. С другой стороны дела принимают другой оборот, и до конца недели можно ничего не опасаться. Мы выезжаем 25-го, -- быть может, и раньше. Жена и Тата требуют очень бережного отношения. Мы поедем до Шалона, там они отдохнут сутки, а дальше -- на пароходе по Соне и Роне...
Гaccep написал, что 13-го -- это уже совершенно точно и определенно -- он получит исчерпывающий ответ. 13+8=21--22-го мая мы будем знать, нужно ли тебе ехать в Штутгарт или нет. Надеюсь, что нет, а тогда sia il benvenuto[48], и мы затянем наше "Vieni, sposa da Libano". Докажи теперь, что ты самый легкий на подъем, самый быстрый и, главное, самый решительный из всех нас... Addio. Письма мои -- просто бюллетени...
Как только больным становится лучше после приступа лихорадки, наш доктор дает им шампанского; Тате он разрешил
дать сколько она захочет. -- Он в самом деле очень славный старик; это он выхлопотал Эмме документы, но он говорит, говорит, говорит, -- больше чем Жан-Батист.
Рукой Н. А. Герцен:
Поезжайте, поезжайте, поезжайте в Ниццу!
Это все, что я могу написать, об остальном я хочу вам рассказать, дорогой близнец. Я так утомлена, что у меня нет в голове ни одной мысли.
На обороте: Егор Федоровичу.
21 (9) мая 1850 г. Париж.
21 mai.
Tu es, George, d'une injustice terrible, tu ne veux donc jamais entrer dans les positions dans lesquelles tes amis peuvent se trouver. Tu me parles de ce que je n'ai presque pas écrit -- mais quoique je n'aie pas la prétention d'être ultra-nerveux, pourtant je ne suis non plus une machine. Tracassé comme une bête fauve qu'on chasse par force, de tout côté, empêché dans chaque pas, et par-dessus le marché ne pouvant ni tout écrire, ni rien faire. -- Il ne faut non plus oublier les circonstances inouïes dans lesquelles nous sommes, où l'homme le plus clairvoyant ne peut prévoir ce qui arrivera dans une heure. Crainte, agitation, attente convulsive -- et prostration, apathie enfin. C'est un des temps les plus noirs que j'aie vécus, -- et tu penses qu'on puisse avoir assez de sérénité, de concentration pour écrire de longues lettres?..
Emma part dans une heure. C'est très bien, c'est le premier pas, nous avons du temps jusqu'au 25 m. Aujourd'hui le caractère des débats se dessinera, et nous saurons combien il faut se presser ou non, pour ne pas faire d'imprudence. Schomb voudrait aussi que nous restions jusqu'au payement du billet, pour régler l'affaire des dépenses, tout cela ne peut retarder le départ que d'un ou de deux jours.
Je reviens à l'instant même après avoir reconduit Emma jusqu'à la diligence. Rien de nouveau, tout est très tranquille, et personne ne comprend rien.
На обороте: Егору Васильевичу.
Перевод
21 мая.
Ты ужасно несправедлив, Георг, ты никогда не хочешь войти в положение, в котором могут оказаться твои друзья. Ты говоришь, что я почти ничего не писал тебе, но пусть я не притязаю
быть чересчур нервным, однако я все же не машина. Я мечусь, как затравленный дикий зверь, на каждом шагу наталкиваясь на препятствия, и в довершение всего не могу обо всем писать и не могу ничего делать. -- Не следует также забывать чрезвычайные обстоятельства, в которых мы находимся, когда даже самый прозорливый человек не может предвидеть того, что произойдет через час. Боязнь, беспокойство, судорожное ожидание -- и затем прострация, апатия. Это, пожалуй, одно из самых мрачных времен, какие мне пришлось пережить. -- И ты думаешь, что можно еще сохранить достаточно душевного спокойствия и сосредоточенности, чтобы писать длинные письма?..
Эмма уезжает через час. Это очень хорошо, это первый шаг, у нас есть время до 25 мая. Сегодня характер дебатов выяснится, и мы будем знать, нужно ли нам торопиться или нет, чтобы не допустить неосторожности. Шомбург тоже советует нам остаться до оплаты билета, чтобы уладить вопрос о расходах, но все это задержит отъезд не больше, чем на один-два дня.
Только что вернулся, проводив Эмму до дилижанса. Ничего нового, очень спокойно, и никто ничего не понимает.
На обороте: Егору Васильевичу.
23 (11) мая 1850 г. Париж.
23 mai.
Eh bien, George le muet, George le taciturne, George le sans mot... eh bien, voilà deux jours qu'Emma roule et elle fait bigrement bien qu'elle roule et Rule, Britannia. A présent je m'en veux te prouver qu'elle le fait bien qu'elle roule. La Chambre de mise en accusation a décidé qu'elle est accusable, pendable et Nouka-Hivable. Elle sera donc pendue en effigie comme Bem... et toi, tu dis dans ta lettre à elle: "On t'a intimidée". Timeo Baroches et justitia ferentes. -- Il n'y a ni preuve, ni évidence assez forte pour prouver l'innocence lorsqu'on veut la cupabilité, Thémis est aveugle, Thémis est sourde, -- Thémis doit être envoyée chez Schibel.
Le magnanime Bahrmann est venu lui-même le dernier jour chez Emma pour demander si elle a besoin de quelque chose -- juste lorsque tout était arrangé.
Nous partons le 27 ou le 28, mais si l'affaire avec Rotsch est terminée le 25 nous partirons le 26.
Hier nous avons ri à gorge déployée d'une matinée de réception chez moi. Je commence à penser que je suis nommé ministre
ou archevêque. Le cte Branicky qui n'a jamais été chez moi, est venu faire une visite, en la motivant sur ce qu'il avait entendu que je devais quitter Paris, et qu'il voulait etc., etc. ... Une demi-heure après, entre un homme svelte, d'extérieur distingué, et commence qu'étant Russe et admirateur de cela et autre chose que j'ai écrit, il avait entendu que je partais... idem. Je demande avec qui j'ai l'honneur de parler -- c'était le prince Lobanoff-Rostovsky (mari de la fille du maréchal Paskévitch). Un homme charmant -- quoique officier russe. Tu penses que c'est la fin -- non, le soir en rentrant je trouve la carte du cte Ostrovsky.
"Mais, fichtre, -- me suis-je dit à moi-même, -- a-t-on jamais vu un homme encomté et enprincé de cette manière -- mis à la porte par cette polissonne de police. Moi que le Lloyd appelle baron russe -- je suis aristocrate comme Wellington, comme Ivan Golovine, comme la maison de Reuss-Greuss Hohen-Sigmaringenberg-Zaum" (voir Almanach de Gotha -- que ma mère achète tous les ans depuis 1808).
Les lettres de la Russie ne m'encouragent pas trop. Mlle Ern peut te traduire. Ah, cette bête timide -- mon chargé d'affaires! Ah, cette bête brute -- mon frère bien-aimé! Si j'avais le malheur de ne pas avoir un frère, et la prudence de ne pas avoir un chargé d'affaires, tout serait sauvé -- parce qu'il n'y aurait pas de traître, et le gouvernement aurait attendu, attendu -- et toutes les mesures pourraient être prises.
Pense un peu que mon chargé d'affaires a livré tous les papiers et documents à la police après sommation.
Pense qu'il m'a envoyé une forte somme d'argent en me l'adressant à moi -- après avoir renoncé à toute correspondance avec mooi. L'argent à été arrêté -- et ils n'ont pas même réclamé.
Ah, quel malheur d'avoir le bonheur d'un frère existant.
Lis l'Indépendance Belge, tu y trouveras beaucoup de choses que tu ne trouveras pas ailleurs.
Adieu.