Скабичевский Александр Михайлович - Начало и развитие русской критики

НАЧАЛО И РАЗВИТІЕ РУССКОЙ МЫСЛИ.

Шеллингисты.

(Окончаніе) *).

*) См. "Міръ Божій", No 2.

VII.

Н. А. Полевой, какъ мы видѣли, обозрѣвая его критическую дѣятельность, первый положилъ начало идейной критикѣ, требуя, чти бы каждое художественное произведеніе было естественнымъ и непроизвольнымъ продуктомъ поэтическаго творчества" Этотъ принципъ поставилъ его во главѣ новаго романтическаго движенія защитникомъ этого движенія противъ отжившихъ ложно-классиковъ съ ихъ подчиненіемъ поэтическаго творчества условнымъ правиламъ устарѣлаго эстетическаго кодекса.

Но какъ романтическое движеніе, такъ, и шедшая рука объ руку съ нимъ философія Шеллинга далеко не исчерпывались по отношенію къ искусству одною проповѣдью свободы и непроизвольности поэтическаго творчества. Вмѣстѣ съ тѣмъ возникло требованіе, чтобы искусство было самобытно и національно, такъ какъ, по самому существу своему, оно должно въ живыхъ образахъ воплощать не что иное, какъ ту идею, которую осуществляетъ народъ въ своей исторической жизни. Въ силу такого требованія произведенія искусства начали цѣниться не по сходству ихъ съ однородными произведеніями въ литературахъ другихъ націй, а напротивъ того, по ихъ національному отличію, оригинальности. Прежде стремились къ тому, чтобы создавать нѣчто похожее на Илліаду Гомера, комедіи Аристоеана или Плавта, оды Пиндара, сатиры Горація. Теперь же, напротивъ того, всюду въ Европѣ бросились изучать памятники средневѣкового народнаго творчества, для того, чтобы проникаться духомъ поэзія не греческой или римской, а своего народа.

Вотъ это требованіе и было опущено Полевымъ, такъ какъонъ далеко не вполнѣ проникся философіею Шеллинга, и къ тому же романтизмъ полагалъ въ одной свободѣ творчества. Вслѣдствіе этого онъ и проглядѣлъ то важное обстоятельство, что нашъ русскій романтизмъ въ томъ видѣ, какъ онъ существовалъ въ произведеніяхъ Жуковскаго, Батюшкова и въ первыхъ произведеніяхъ Пушкина (начало 20*хъ годовъ),-- былъ романтизмомъ не настоящимъ, а поддѣльнымъ. Въ романтизмѣ этомъ было полное отсутствіе главнаго качества романтизма: національной! самобытности художественнаго творчества. Возьмите всѣхъ извѣстныхъ европейскихъ писателей того времени, какъ первостепенныхъ вродѣ Байрона, Гёте, Шиллера, Такъ и второстепенныхъ -- Уланда, Вюрмгера, Гебеля, Ламартина, Шенье -- всѣ они являются не только оригинальными по отношенію другъ другу, во и выражаютъ въ своихъ произведеніяхъ духъ и особенности каждый своего народа. Какъ Шиллеръ и Гёте, только и мыслимы на нѣмецкой народной почвѣ, такъ и Байрона выне можете себѣ представить нигдѣ, какъ лишь въ англійской литературѣ. Ни Шиллеру, ни Гёте не могло придти въ голову написать хоть нѣсколько строкъ въ подражаніе Байрону; въ свою очередь, и Байрону -- создать что-либо въ гётевскомъ духѣ.

Наши же романтики -- Жуковскій, Батюшковъ и Пушкинъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ только и дѣлали, что цѣликомъ пересаживали на нашу почву нѣмецкій, англійскій и французскій романтизмъ, рабски подчиняясь поэзій то Шиллёра и Гёте, то Байрона, то Шенье, то Бюргера или Уланда и пр. и въ то же время были чужды всякой самобытности и оригинальности. Словомъ, поэзія ихъ носила все тотъ же рабски подражательный характеръ, какой имѣла она и прежде, въ періодъ господства ложнаго классицизма. Оказывалось такимъ образомъ, что одной свободы творчества было еще недостаточно. Напротивъ того, принципъ этотъ, взятый изолированно и односторонне, не замедлилъ понести къ весьма неблагопріятнымъ послѣдствіямъ, произвелъ въ нашей литературѣ нѣчто вродѣ анархіи самаго необузданнаго характера. Такъ какъ романтизмѣ; освобождая поэтовъ отъ всякихъ правилъ, Предоставлялъ имъ слушаться лишь голоса своего вдохновенія, то писать сдѣлалось чрезвычайно легко: для этого не нужно, оказывалось, ни знанія жизни и человѣческаго сердца, никакого статическаго вкуса и чутья, чувства мѣры и такта. Какую-бы кто дичь не написалъ, онъ всегда имѣлъ оправданіе въ томъ, что былъ непроизволенъ въ своемъ творчествѣ и что чуть что не самъ Богъ гласилъ его устами. Обществомъ овладѣла положительная стихоманія, чему не мало содѣйствовалъ и быстрый успѣхъ первыхъ паемъ Пушкина, вызвавшій массу подражателей, желавшихъ сравниться; съ своими кумиромъ поспорить его славу. Всѣ эти подражатели выступали, съ дикими лирическими поэмами въ байроновсномъ духѣ самаго, фантасмагорическаго содержанія... такъ какъ, пользуясь дарованною имъ свободою творчества, творцы этихъ поэмъ освобождали себя отъ правилъ не только эстетическихъ, но и логическихъ, и даже грамматическихъ, а летали по волѣ своихъ необузданныхъ фантазій далеко за предѣлами здраваго смысла.

Шеллингисты тѣмъ и замѣчательны, что пошли впередъ отъ Полевого, заявивши недостаточность одного принципа свободы творчества и выставивши вмѣсто него новый принципъ самобытности.

Такъ, Веневитиновъ въ знакомой намъ статьѣ "Мысли объ изданіи журнала" выставляетъ во всемъ грустномъ безобразіи ту стихоманію, которая явилась въ нашемъ обществѣ благодаря именно принципу свободы творчества. "Мы,-- говорить онъ,-- отбросила французскія правила не отъ того, чтобы могли ихъ опровергнуть какою-нибудь, положительною системою, но потому только, что не могли примѣнить ихъ къ нѣкоторымъ произведеніямъ новѣйшихъ писателей, которыми невольно наслаждаемся. Такимъ образомъ, правила невѣрныя замѣнились у насъ отсутствіемъ всякихъ правилъ. Однимъ изъ пагубныхъ послѣдствій сего недостатка нравственной дѣятельности была всеобщая страсть выражаться въ стихахъ. Многочисленность стихотворцевъ во всякомъ народѣ есть вѣрнѣйшій признакъ его легкомыслія; самыя типическія эпохи исторіи всегда представляютъ намъ самое малое число поэтовъ. Не трудно, кажется, объяснить причину сего явленія естественными законами ума; надобно только вникнуть въ начало всѣхъ искусствъ. Первое чувство никогда не творитъ и не можетъ творить, потому что оно всегда представляетъ согласіе. Чувство только порождаетъ мысль, которая развивается въ борьбѣ и тогда, уже снова обратившись въ чувство, является въ произведеніи. И потому истинные поэты всѣхъ народовъ, всѣхъ вѣковъ, были глубокими мыслителями, были философами и, такъ сказать, вѣнцомъ просвѣщенія. У васъ языкъ поэзіи превращается въ механизмъ; онъ дѣлается орудіемъ безсилія, которое не можетъ дать себѣ отчета въ своихъ чувствахъ и потому чуждается опредѣлительнаго языка разсудка. Скажу болѣе: у насъ чувство, нѣкоторымъ образомъ, освобождаетъ отъ обязанности мыслить и, прельщая легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекаетъ отъ высокой цѣли совершенствованія".

Въ этомъ требованіи, чтобы искусство не ограничивалось одною легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекающаго людей отъ высокой цѣли усовершенствованія, чтобы поэты были: глубокими мыслителями, философами, вѣнцами, просвѣщенія, таился зародышъ всѣхъ существенныхъ принциповъ русской. Критики въ ея послѣдующемъ развитіи, которая, какъ увидимъ ниже, главнымъ образомъ заботилась о томъ, чтобы искусство неуклонно имѣло въ виду высокія общественныя и нравственныя цѣли и въ ликѣ лучшихъ своихъ представителей постоянно отрицала то чистое искусство, которое, пренебрегая этими цѣлями, ограничивается одними эстетическими наслажденіями; Шеллигисты такимъ, образомъ первые положили начало такому серьезному: взгляду на задачи искусствъ.

VIII.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, шеллингисты горячо возстали противъ подражательности русскихъ писателей западнымъ, образцамъ, равно какъ и противъ укоренявшагося обычая русскихъ критиковъ приравнивать соотечественныхъ литераторовъ къ тѣмъ или другимъ корифеямъ западныхъ литературъ. И въ этомъ отношеніи они оставили Полевого позади себя. Послѣдній при всемъ и романтизмѣ, и шеллингизмѣ никакъ не могъ отстать отъ этого завѣщаннаго ложнымъ классицизмомъ обычая. Такъ, когда вышла въ свѣтъ первая глава "Евгенія Онѣгина" Пушкина, Полевой поспѣшилъ сейчасъ сравнить Евгенія Онѣгина съ Донъ-Жуаномъ, а въ Пушкинѣ призналъ русскаго Байрона. И вотъ, несмотря на всю дружбу съ Пушкинымъ, шеллингисты не замедлили возстать противъ Полевого за такое, хотя и лестное для Пушкина, но тѣмъ не менѣе совершенно нелѣпое сравненіе. Такъ, Веневитиновъ въ 1824 г. въ "Сынѣ Отечества" вотъ въ какихъ словахъ возражала Полевому.:

"Кто отказываетъ Пушкину въ истинномъ талантѣ, кто не восхищался его стихами? Кто не сознается, что онъ подарилъ нашу словесность прелестными произведеніями? Но для чего же сравнивать его съ Байрономъ,съ поэтомъ, который, духомъ принадлежалъ не одной Англіи, а нашему времени, въ пламенной душѣ своей сосредоточилъ стремленіе цѣлаго вѣка, и еслибъ могъ изгладиться въ исторіи частнаго рода поэзіи, то вѣчно остался бы въ лѣтописяхъ ума человѣческаго?

"Всѣ произведенія Байрона носятъ отпечатокъ одной глубокой мысли, мысли о человѣкѣ, въ отношеніи къ окружающей его природѣ, въ борьбѣ съ самимъ собою, съ предразсудками, врѣзавшимися-въ его сердце, въ противорѣчіи съ своими чувствами. Говорятъ". въ его поэмахъ мало дѣйствія. Правда, его цѣль не разсказъ; характеръ его героевъ не связь описаній; онъ описываетъ предметы не для предметовъ самихъ, не для того, чтобы представить рядъ картинъ, но съ намѣреніемъ выразить впечатлѣнія ихъ на лицо, выставленное имъ на сцену. Мысль истинно поэтическая, творческая.

"Теперь, г. издатель "Телеграфа", повторяю вамъ вопросъ: что такое Онѣгинъ? Онъ вамъ знакомъ, вы его любите. Такъ! не этотъ герой поэмы Пушкина, по собственникъ-словамъ вашимъ, "шалунъ съ умомъ, вѣтренникъ съ сердцемъ", и ничего болѣе. Я сужу также, какъ вы, т.-е. по одной первой главѣ; мы, можетъ быть, оба ошибаемся, и оправдаемъ осторожность опытнаго критика, который, опасаясь попасть въ "кривотолки", не захотѣлъ произнесть преждевременно своего сужденія.

"Теперь позвольте спросить: что вы называете "новыми пріобрѣтеніями Байроновъ и Пушкиныхъ?" Байрономъ гордится новая поэзія, и я, въ нѣсколькихъ строчкахъ, уже старался замѣтить намъ, что характеръ его произведеній истинно новый. Не будемъ оспаривать у него славы изобрѣтателя. Пѣвецъ "Руслана и Людмилы", "Кавказскаго плѣнника" и проч. имѣетъ неоспоримыя права на благодарность своихъ соотечественниковъ, обогативъ русскую словесность красотами, доселѣ ей неизвѣстными, но признаюсь вамъ, и самому нашему поэту, что я не вижу въ его твореніяхъ пріобрѣтеній, подобныхъ Байроновымъ, "дѣлающихъ честь вѣку". Лира Альбіона познакомила насъ со звуками, для васъ совершенно новыми. Конечно, въ вѣкъ Людовика XIV никто бы не написать и поэмъ Пушкина; во это доказываетъ не то, что онъ подвинуть вѣкъ, но то, что: онъ отъ него не отсталъ. Многіе критики, говоритъ Полевой, увѣряютъ, что "Кавказскій плѣнникъ", "Бахчисарайскій фонтанъ" взяты изъ Байрона. Мы не утверждаемъ такъ опредѣлительно, чтобы нашъ стихотворецъ заимствовалъ изъ Байрона планы поэмъ; характеры лицъ, описанія; но скажемъ только, что Байронъ оставляетъ въ его сердцѣ глубокія впечатлѣнія, кторыя отражаются во всѣхъ его твореніяхъ. Я говорю смѣло о Пушкинѣ, потому, что онъ стоитъ между нашими стихотворцами на такой ступени, гдѣ правда уже не колетъ глаза".

Совершенно тоже самое, только еще болѣе ясно и опредѣленно высказалъ и Ив. Кирѣевскій въ своей статьѣ "Нѣчто о поэзіи Пушкина" въ "Московскихъ Вѣдомостямъ" 1828 г.:

"Время Чайлдъ-Гарольдовъ, слава Богу еще не настало для вашего отечества, -- говоритъ онъ, -- молодая Россія не участвовала въ жизни западныхъ государствъ, и народъ, какъ человѣкъ, не старѣется чужими опытами. Блестящее поприще открыто еще для русской дѣятельности; всѣ роды искусствъ, всѣ отрасли познаній еще остаются неусвоенными вашему отечеству; намъ дано еще надѣяться,-- что же дѣлать у насъ разочарованному Чайльдъ-Гарольду?

"Посмотримъ, какія качества сохранилъ и утратилъ цвѣтъ Британіи, бывъ пересаженъ на русскую почву.

"Любимая мечта британскаго поэта есть существо необыкновенное, высокое. Не бѣдность, но преизбытокъ внутреннихъ силъ дѣлаетъ его холоднымъ къ окружающему міру. Безсмертная мысль живетъ въ его сердцѣ и день, и ночь, поглощаетъ въ себѣ все бытіе его и отравляетъ всѣ наслажденія. Но въ какомъ бы видѣ она ни являлась: какъ гордое презрѣніе къ человѣчеству, или какъ мучительное раскаяніе, или какъ мрачная безнадежность, или какъ неумолимая жажда забвенія, эта мысль всеобъемлющая, вѣчная -- что она, если не невольное стремленіе къ лучшему, тоска по недосягаемомъ совершенствѣ? Нѣтъ ничего общаго между Чайльдъ-Гарольдомъ и толпой людей обыкновенныхъ: его страданія, его мечты, его наслажденія непонятны для другихъ; только высокія горы да голые утесы говорятъ ему отвѣтныя тайны, ему одному слышныя. Но потому именно, что онъ отличенъ отъ обыкновенныхъ людей, можетъ онъ отражать въ себѣ духъ своего времени и служить границей съ будущимъ; потому что только разногласіе связуетъ различныя созвучія {Курсивъ въ подлинникѣ.}.

"Напротивъ того, Онѣгинъ есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. Онъ также равнодушенъ ко всему окружающему; но не ожесточеніе, а неспособность любить сдѣлали его холоднымъ. Его молодость также прошла въ вихрѣ забавъ и разсѣянія; но онъ не завлеченъ былъ кипѣніемъ страстной неопытной души, но на паркетѣ провелъ холодную жизнь франта. Онъ также бросилъ свѣтъ и людей; но не для того, чтобы въ уединеніи найти просторъ взволнованнымъ думамъ, во для того, что ему было равно скучно вездѣ

...Что онъ равно зѣвалъ

Средь модныхъ и старинныхъ валъ.

Онъ не живетъ вокругъ себя жизнью особенною, отмѣнною отъ жизни другихъ людей, и презираетъ человѣчество потому только, что не умѣетъ уважать его. Нѣтъ ничего обыкновеннѣе такого рода людей, а всего меньше поэзіи въ такомъ характерѣ.

"Вотъ Чайльдъ-Гарольдъ въ нашемъ отечествѣ, и честь поэту, что онъ представилъ намъ не настоящаго: потому что, какъ мы уже сказали, его время еще не пришло для Россіи и дай Богъ, чтобы никогда не приходило!"

Эта мастерская характеристика Евгенія Онѣгина не только разъ навсегда установила взглядъ публики на героя романа Пушкина, но вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что произвела свое вліяніе на дальнѣйшее развитіе и продолженіе Пушкинымъ его романа. Правда, что какъ человѣкъ геніальнаго ума и тонкаго поэтическаго чутья, Пушкинъ и помимо идей шеллингистовъ, самъ по себѣ съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе склонялся на путь самобытно-реальнаго поэта и нравоописателя русской жизни. Стоило ему прожить нѣсколько лѣтъ въ селѣ Михайловскомъ, гдѣ, послѣ блестящей и величественной южной природы черноморскаго прибрежья, окружилъ его незатѣйливо-простой, бѣдный красками, но зато привольный и хватающій за душу пейзажъ средней полосы Россіи и раскрывалась передъ нимъ деревенская русская жизнь во всей своей простотѣ, монотонности и вмѣстѣ съ тѣмъ чарующей глубинѣ,-- чтобы послѣдніе слѣды увлеченія байроновскою поэзіею изгладились у Пушкина, и онъ все болѣе и болѣе началъ проникать въ тайны русской народной жизни и поэзіи. Драма "Борисъ Годуновъ", съ которою онъ пріѣхалъ въ Москву въ 1826 году, была первымъ вѣстникомъ того переворота, какой пережилъ Пушкинъ. Но нѣтъ сомнѣнія и въ томъ, что бесѣды съ друзьями-шеллингистами о необходимости стремиться къ самобытности и народности въ поэтическомъ творчествѣ не мало содѣйствовали этому перевороту, помогли Пушкину сознать его и опредѣлить.

Къ сожалѣнію, какъ Веневитиновъ, такъ и Ив. Кирѣевскій въ качествѣ критиковъ не отличались плодовитостью и имъ не удалось сдѣлаться такими усердными журналистами, которые изъ года въ годъ постоянно проводили бы свои идеи въ цѣломъ рядѣ статей по поводу различныхъ произведеній, появлявшихся въ ихъ время. Гораздо болѣе усерднымъ критикомъ -- на почвѣ философіи Шеллингиста, оставившимъ послѣ себя глубокіе слѣды и результаты своей критической дѣятельности является Николай Ивановичъ Надеждинъ, къ которому мы теперь и обратимся.

IX.

Въ началѣ нынѣшняго столѣтія, въ селѣ Нижнемъ-Бѣломутѣ, Зарайскаго уѣзда, Рязанской губерніи, санъ приходскаго іерея занималъ отецъ Іоаннъ, который и въ наше время выдавался бы изъ заурядныхъ сельскихъ Священниковъ и представлялъ бы рѣдкое явленіе, а въ то время и того больше. Довольно сказать, что, выслужившись изъ причетниковъ, онъ съ дѣтства всѣ малъ-мальски лишнія деньги, перепадавшія ему въ руки, тратилъ на книги, имѣя непреоборимую страсть къ чтенію, и такимъ образомъ въ теченіи своей жизни ему удалось составить порядочную библіотеку, въ которой заключалось очень много историческихъ сочиненій.

Отъ этого-то отца Іоанна въ 1804 году родился сынъ Николай. Унаслѣдовавъ отъ отца его умѣ и любознательность, онъ въ дѣтствѣ успѣлъ уже прочитать всю отцовскую библіотеку, и пріобрѣлъ обширныя не по лѣтамъ свѣдѣнія по исторіи и географіи. Бѣдный сельскій священникъ не имѣлъ возможности дать сыну того блестящаго образованія, какое, какъ мы видѣли, давали въ то время своимъ дѣтямъ дворяне, и предполагая вести его по своему пути, послалъ его въ губернскій городъ къ преосвященному Ѳеофилакту просить мѣста причетника. При подачѣ прошенія о мѣстѣ мальчикъ долженъ былъ произнести передъ лицомъ преосвященнаго стихотворную рѣчь собственнаго сочиненія. Послѣ долгой и кропотливой работы мальчику удалось склеить свои вирши. Архіерей былъ удивленъ и заинтересованъ какъ складностью рѣчи, такъ и обнаруженными въ ней познаніями по исторіи и географіи, необыкновенными для десятилѣтняго мальчика. Онъ велѣлъ принять Надеждина въ высшій классъ духовнаго училища и выдавать ему причетническое жалованье. Въ 1815 г. Надеждинъ перешелъ въ семинарію, а въ 1820 г., по распоряженію начальства, поступилъ въ Московскую духовную академію. Здѣсь Надеждинъ пристрастился къ философіи, преподававшейся тогда извѣстнымъ ученымъ Фесслеромъ. Въ 1834 году Надеждинъ получилъ степень магистра и опредѣленъ въ рязанскую духовную семинарію профессоромъ словесности и латинскаго языка, и сверхъ того занялъ въ семинаріи должность библіотекаря. Но это продолжалось недолго. Въ 1826 году Надеждинъ вышелъ въ отставку и переѣхалъ въ Москву съ цѣлью готовиться къ профессурѣ, и для пропитанія онъ пріискалъ мѣсто домашняго учителя у какого-то Самарина. Въ библіотекѣ этого Самарина онъ нашелъ много историческихъ книгъ, между прочимъ, "Паденіе римской имперіи" Гиббона, "Исторію итальянскихъ республикъ" Сисмонди, сочиненія. Гизо и пр. Самъ Надеждинъ въ своей автобіографіи говорилъ, что изученіе этихъ трудовъ дало ему твёрдость и самостоятельность взглядовъ, предохранивъ его отъ увлеченія господствовавшимъ тогда романтизмомъ.

Здѣсь мы вступаемъ въ довольно темный періодъ жизни Надеждина, о которомъ всѣ современники его, и Бѣлявскій, и братья Полевые, отзываются не совсѣмъ для него лестно. И дѣйствительно, на первый взглядъ, Надеждинъ рисуется въ продолженіе этого періода, начиная съ 1826 по 1880 годъ, т;-е. вовремя своего приготовленія къ докторскому экзамену нѣсколько, двусмысленно.

Дѣло заключалось въ томъ, что подобно всѣмъ пробивавшимся въ то время въ люди бѣднякамъ, не избѣгъ и Надеждицъ молчалинской участи снисканія благодѣтеля, при содѣйствіи котораго устроилъ свою карьеру. Такимъ, благодѣтелемъ явился московскій профессоръ Каченовскій. Но словамъ Кс. Полевого (въ его запискахъ), Каченовскій обладалъ всѣми качествами для покровительства покорнаго ему кліента. Онъ былъ гордъ, самолюбивъ и твердъ, такъ что сочлены почти боялись его, знали его авторитетъ и готовы были сдѣлать для него многое, потому даже, что не хотѣли съ нимъ ссориться. Распознавъ это, будто бы Надеждинъ уцѣпился за Каченовскаго и прикинулся жаркимъ его поборникомъ. Каченовскій, какъ мы видѣли уже выше, издавалъ въ Москвѣ журналъ "Вѣстникъ Европы", основанный Карамзинымъ въ 1802 году и перешедшій потомъ въ руки Каченовскаго послѣ того, какъ Карамзинъ углубился въ писаніе исторіи государства россійскаго. Въ журналѣ своемъ Каченовскій проводилъ самыя отсталыя и отжившія идеи, былъ рьянымъ приверженцемъ ложнаго классицизма со всѣми его прелестями въ видѣ высокопарныхъ одъ, трагедій съ тремя единствами и патріотическихъ поэмъ, составленныхъ по всѣмъ правиламъ реторики. Даже и правописаніе въ его журналѣ было особенное, архаическое, по правиламъ котораго въ словахъ, заимствованныхъ съ греческаго языка, слѣдуетъ писать і, ѳ, ѵ, напримѣръ: історія, фѵсіка, маѳематическій, енѳусіасмъ, сѵнѳезъ, еспетіческій, апаѳія, мисанѳроѳія и др.

Отстаивая давно уже всѣмъ надоѣвшій классицизмъ, Каченовскій съ пѣной у рта набросился на всѣхъ молодыхъ писателей, явившихся приверженцами романтизма. При появленіи "Руслана" Пушкина и первыхъ его поэмъ, Каченовскій обрушился да восходящее солнце русской поэзіи градомъ насмѣшекъ и порицаній. Молодые писатели не остались въ долгу. Такъ, Пушкинъ разразился противъ Каченовскаго градомъ эпиграммъ, обзывая его то "хавроніусомъ", "ругателемъ закоснѣлымъ", то "клеветникомъ безъ дарованья", то "вонючею лучинкою курилки-журналиста", то "охотникомъ журнальной драки", "ослѣпительнымъ зоиломъ, разводящимъ опіумъ чернилъ слюною бѣшеной собаки и пр. и пр. Пробиралъ Каченовскаго и Полевой въ своемъ "Московскомъ Телеграфѣ", высказывая сомнѣнія въ ученой славѣ "зоила", пользовавшагося ею на честное слово, замѣчая, что "статьи писать -- не порохомъ торговать" (Каченовскій въ молодости былъ привлеченъ къ суду по дѣлу о продажѣ пороха) и пр.

И вотъ современники Надеждина полагали, что, желая угодить Каченовскому, Надеждинъ не постыдился прикинуться его вѣрнымъ союзникомъ и, начавши сотрудничать въ его журналѣ статьею о средневѣковой торговлѣ и въ частности о Ганзѣ, онъ затѣмъ перешелъ къ проведенію эстетическихъ взглядовъ въ духѣ своего благодѣтеля и къ полемикѣ съ его врагами, принявъ даже правописаніе Каченовскаго, и въ своихъ статьяхъ подъ псевдонимомъ Недоумки, превзошелъ своего ментора въ ожесточенномъ нападеніи на романтиковъ. Ксен. Полевой въ своихъ запискахъ говоритъ: "Сначала мы думали, что подъ завѣсою новаго псевдонима пишетъ самъ Каченовскій: такъ умѣлъ Надеждинъ перенять у него взгляды, мнѣнія и даже слогъ. Какая-то путанная теорія, какая-то іезуитская или тартюфская нравственность и тяжелый, фигурный, напоминающій кутейника, языкъ, были отличительными свойствами этихъ статей. Каченовскій ожилъ въ нихъ съ прибавкой еще чего-то тяжелаго, безжизненнаго. Особенно хороши тамъ мѣста, гдѣ авторъ хотѣлъ острить. "Надъ шуточками его (въ родѣ: "стихи-хи! хи!") послѣ забавлялся самъ Пушкинъ".

Но очень возможно, что дѣло было и не совсѣмъ такъ, какъ полагали современники. Нужно взять въ соображеніе все прошлое Надеждина, его воспитаніе въ семинаріи и духовной академіи въ строго классическомъ и схоластическомъ духѣ. Трудно предположить, чтобы изъ этого воспитанія онъ могъ вынести особенно свѣтлые взгляды на искусство и поэзію. Нѣтъ сомнѣнія, что эстетическія понятія его не много отличались отъ закорузлыхъ взглядовъ Каченовскаго, можетъ быть, отставали даже отъ нихъ. При такихъ условіяхъ, сблизившись съ Каченовскимъ, онъ вовсе не поддѣлывался, какъ полагали литературные враги его, къ взглядамъ Каченовскаго изъ низкой угодливости, а по всей вѣроятности, вполнѣ искренне и невольно подчинился имъ. Молодые докторанты сплошь и рядомъ подвергаются сильному вліянію почтенныхъ профессоровъ, подъ руководствомъ которыхъ готовятся къ профессурѣ, и нѣтъ ничего невѣроятнаго въ томъ, что, въ первые годы своего пребыванія въ Москвѣ, молодой провинціалъ смотрѣлъ на столичное свѣтило науки съ благоговѣніемъ, считая своимъ долгомъ во всемъ подражать ему.

Какъ бы то ни было, эстетическіе взгляды Надеждина, проводимые имъ въ статьяхъ своихъ въ "Вѣстникѣ Европы", поражаютъ насъ своею крайнею неопредѣленностью, туманностью и схоластичностью. Такъ, выступая строгимъ идеалистомъ, Надеждинъ настаивалъ на томъ, чтобы въ поэзіи изображались только достойные предметы, высокіе и прекрасные, причемъ образцами такой поэзіи онъ считалъ памятники древне-греческаго искусства, но вмѣстѣ съ тѣмъ и произведенія Шиллера, благоговѣя передъ "Орлеанской дѣвой его". Поэзію онъ называлъ "соревновательницею природы" и говорилъ, что дѣло искусства -- подслушивать таинственные отголоски вѣчной божественной гармоніи, разлитой во всѣхъ явленіяхъ дольнаго міра и представлять эти отголоски внятными для нашего слуха "въ согласныхъ риѳмическихъ аккордахъ..." Отъ всякаго произведенія необходимо требовать единства и сообразности съ идеею. Такъ какъ "изящное" неудобомыслимо безъ отношенія къ существеннымъ потребностямъ духа вашего: истинному и доброму, то, слѣдовательно, красота есть не что иное, какъ истина, растворенная добротою. Оттого-то первые аккорды поэзіи "были посвящаемы религіи и мудрости", оттого древняя поэзія и называлась "языкомъ боговъ". Кромѣ того, поэтическое произведеніе должно быть "свободнымъ изліяніемъ свободнаго духа". Самыми совершенными въ этомъ отношеніи будутъ, конечно, творенія генія, который есть "высочайшее гармоническое сліяніе въ человѣкѣ безконечнаго съ конечнымъ, свободы съ необходимостью", ибо только ему принадлежитъ "высшая исполнительная власть уставовъ природы, единой верховной законодательницы искусства". "Хранилище сихъ священныхъ законовъ,-- говорилъ Надеждинъ,-- неоспоримо есть самъ духъ человѣческій -- зѣница, отображающая и созерцающая въ самой себѣ всю природу. Законы должны извлекаться изъ вѣковыхъ и всестороннихъ наблюденій подъ величественнѣйшими и блистательнѣйшими произведеніями духовныхъ силъ человѣческихъ".

Съ этихъ превыспреннихъ точекъ зрѣнія Надеждинъ въ статьяхъ своихъ въ "Вѣстникѣ Европы" называлъ русскую литературу "бѣдной Пенелопой, повитой во цвѣтѣ юности печальнымъ крепомъ", безвольной рабыней, влачащей дни свои подъ гнетомъ "мрачнаго псевдо-романтическаго деспотизма" и не находилъ ни одного писателя, который бы удовлетворялъ его строгимъ отвлеченно-эстетическимъ идеаламъ. Онъ говорилъ, что его взоръ, "преслѣдуя неизслѣдимыя орбиты хвостатыхъ и безхвостыхъ кометъ, кружащихся на нашемъ небосклонѣ, сквозь обвивающій ихъ газъ",-- не могъ различить только, что всѣ они "влекутся силою собственнаго тяготѣнія въ туманную бездну пустоты, или въ оный созданный гигантской фантазіей Байрона, страшный хаосъ, куда можетъ низвергаться душа только въ высочайшемъ кризисѣ нравственной огневицы".

Надеждинъ находилъ, что нѣтъ въ современной литературѣ ни одной поэмы, которая бы "не гремѣла проклятіями, не корчилась судорогами, не заговаривалась во снѣ и на яву, не кончалась смертоубійствомъ". Современная поэзія, по его словамъ, скитается по нерчинскимъ острогамъ, цыганскимъ шатрамъ и разбойничьимъ вертепамъ; всѣ наши доморощенные "стиходѣи", стяжавшіе себѣ лубочный дипломъ поэтовъ, дюжиною звонкихъ, риѳмованныхъ строчекъ, помѣщенныхъ въ альманахахъ и расхваленныхъ журналами,-- всѣ они въ своихъ твореніяхъ преслѣдуютъ всегда одинъ и тотъ же эффектъ -- "подрать морозъ по кожѣ, взбить дыбомъ волосы на закружившейся головѣ, -- однимъ словомъ, бросить и тѣло, и душу въ лихорадку". Душегубство -- любимѣйшая тема нынѣшней поэзіи, разыгрываемая въ безчисленныхъ варіаціяхъ: "рѣзанья, стрѣлянья, утопленничества, давки, замороженія et sic in infinitum". Надеждинъ сожалѣлъ, что не существуетъ "Поэтической Уголовной Палаты".

Нечего, по мнѣнію Надеждимц и ждать лучшаго отъ стиходѣевъ, отъ "писакъ нашихъ", разрѣшающихся безъ всякихъ болѣзней недоношенными произведеніями: у стиходѣевъ нѣтъ никакихъ идеаловъ, они зачастую творятъ, не имѣя въ головѣ яснаго и опредѣленнаго понятія о томъ, что они пишутъ, повѣствуя о томъ, что на умъ взбредетъ, а на умѣ у нихъ только "чудовищное, отвратительное и грязное, всѣ изгарины и подонки природы". Такое состояніе литературы Надеждинъ называлъ мыканьемъ "въ мрачной преисподней губительнаго нигилизма", разумѣя надъ нигилизмомъ отсутствіе идеаловъ, серьезнаго содержанія и господство романтической стукотни и рѣзни.

Надеждинъ правъ былъ въ своихъ Филиппинахъ, когда дѣло касалось безчисленныхъ мелкихъ подражателей Байрону и Пушкину, противъ которыхъ, какъ мы видѣли выше, ратовалъ и Веневитиновъ. Правъ онъ былъ и тогда, когда совѣтовалъ нашимъ молодымъ поэтамъ не довольствоваться однимъ талантомъ, а позаботиться и о своемъ развитіи, образованіи, обогатить себя знаніями, пристальнѣе изучать и наблюдать природу и сердце человѣческое, замѣнить романтическую стукотню и рѣзню свѣтомъ мысли и теплотою чувства; совѣтовалъ, наконецъ, недостатокъ содержанія маскировать "счастливымъ выборомъ, живописною полнотою, изящною отдѣлкою поэтическаго костюма, который сообщаетъ индивидуальность повѣствованію, налагая печать мѣста и времени..."

Но рядомъ съ такими благими совѣтами мы видѣли въ статьяхъ Надеждина ту колоссальную ошибку, обличающую въ критикѣ отсутствіе всякаго эстетическаго чутья, что во главѣ романтическихъ писакъ, на которыхъ онъ такъ жестоко нападалъ, онъ ставилъ Пушкина, и ни на одинъ волосъ не отдѣлялъ его отъ нихъ. Такъ поэзію всѣхъ безъ различія романтическихъ писакъ онъ опредѣлялъ выдержками изъ стихотворенія Пушкина. "Главнѣйшими изъ пружинъ,-- говоритъ онъ,-- приводящими въ движеніе весь піитическій минимумъ новѣйшихъ поэтовъ, обыкновенно бываютъ: пуншъ γ au, бордо, дамскія ножки, будуарное удальство, площадное подвижничество. Самую любимую сцену дѣйствія составляютъ Муромскіе лѣса, подвижные Бессарабскіе наметы, магическое уединевіе овиновъ и бань, спаленные закоулки и Ѳермопилы. Оригинальные костюмы ихъ: "Копыты, хоботы кривые, хвосты хохлатые, клыки, усы, кровавы языки, рога и пальцы костяные!" Торжественный оркестръ ихъ: "визгъ, хохотъ, свистъ и хлопъ, людская молвь и конскій тонъ".

Въ статьѣ о "Полтавѣ" Надеждинъ заявляетъ, что Пушкина можно назвать только "геніемъ на каррикатуры", поэзія котораго есть "просто пародія", а муза "рѣзвая шалунья", для которой весь міръ ни въ копѣйку, стихія которой -- желаніе пересмѣхать все худое и хорошее -- не изъ злости или презрѣнія, а "просто изъ охоты позубоскалить". Зубоскальство, по мнѣнію Надеждина, сообщаетъ "особую физіономію поэтическому направленію Пушкина, отличающую оное рѣшительно отъ Байроновой мисанѳропіи и отъ Жанъ-Полева юморизма". Наконецъ, при разборѣ седьмой главы "Онѣгина", Надеждинъ удѣляетъ Пушкину славу третьестепенныхъ писателей въ родѣ Скаррона, Паррона, Берни и Аретина, находитъ. что подъ его кисть нерѣдко выпадаютъ "если не картины, то картинки, на которыя нельзя налюбоваться", и вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчаетъ, что Пушкину не дано изображать природу "поэтически, съ лицевой ея стороны, подъ прямымъ угломъ зрѣнія": онъ можетъ только мастерски "выворачивать ее на изнанку" и поэтому мажетъ блистать только "въ арабескахъ".

Нѣтъ ничего удивительнаго, что, возмущенный подобными отзывами, Пушкинъ составилъ о Надеждинѣ самое неблагопріятное представленіе и наравнѣ съ Каченовскимъ осыпалъ его своими язвительными эпиграммами, обзывая его критику "непристойными криками пьянаго семинариста", чести Надеждина "взрослымъ болваномъ", сапожникомъ, судящимъ о картинѣ, Никодимомъ Невѣждинымъ, обѣщающимъ, не смотря на лакейскій тонъ своихъ статеекъ, быть законодателемъ вкуса, сочиняя на него мѣткія пародіи и сказки и пр.

Но вотъ, 24 сентября 1830 года Надеждинъ защищалъ публично по латыни латинскую диссертацію на доктора о романтической поэзіи, и, утвержденный тогда же докторомъ, 26 декабря 1831 г. занялъ въ званіи ординарнаго профессора въ Московскомъ университетѣ каѳедру изящныхъ искусствъ и археологіи.

Вмѣстѣ съ тѣмъ мы видимъ, что пять лѣтъ жизни въ Москвѣ и усиленныхъ занятій не прошли недаромъ для Надеждина, и уже въ диссертаціи своей онъ проводитъ взгляды на искусство въ значительной степени болѣе свѣтлые, чѣмъ въ статьяхъ "Вѣстника Европы". Такъ, у него является теперь, взамѣнъ прежней отвлеченно-идеалистической точки зрѣнія, историческая. Начавъ въ своей диссертаціи съ опредѣленія поэзіи и съ сущности процесса ея развитія, онъ раздѣляетъ поэзію на первобытную, классическую и романтическую. По этой теоріи въ настоящее время немыслимы ни классическая теорія, исходившая изъ нѣдръ природы внѣшней и умершая вмѣстѣ съ древнимъ міромъ, ни поэзія романтическая, исходившая изъ нѣдръ природы человѣческой, развившаяся и умершая вмѣстѣ съ средними вѣками, такъ какъ наша современная, дѣйствительность не имѣетъ ничего общаго ни съ древними, ни съ новыми вѣками. Вмѣстѣ съ появленіемъ исторической точки зрѣнія во взглядахъ Надеждина на искусство совершился въ немъ поворотъ отъ отвлеченнаго идеализма къ реализму, правда, на первыхъ порахъ слишкомъ еще общему и неоопредѣленному. Такъ три тезиса диссертаціи гласятъ: 1) гдѣ жизнь, тамъ и поэзія; 2) поэзія, единая по своей сущности, облекается въ разнообразныя формы; 3) формы поэзіи, въ которыхъ она проявляется, опредѣляются духомъ времени. Въ этихъ трехъ тезисахъ заключается первое слово всей послѣдующей реалистической критики Бѣлинскаго, равно какъ и той реальной литературы, которая явилась на смѣну романтизму.

Въ 1831 г., какъ мы видѣли, Надеждинъ занялъ въ Московскомъ университетѣ каѳедру теоріи изящныхъ искусствъ и археологіи. Вставши теперь окончательно на ноги и освободившись отъ всѣхъ схоластическихъ традицій и вліянія Каченовскаго, Надеждинъ проникся идеями философіи Шеллинга, и при помощи Надеждина студенты усваивали понятіе о философскихъ системахъ Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, такъ какъ Надеждинъ вмѣстѣ съ изложеніемъ эстетики соединялъ обзоръ исторіи философіи. По воспоминаніямъ бывшихъ студентовъ, слушавшихъ Надеждина, они не знали ничего подобнаго діалектической силѣ Надеждина. Ясность, какая-то прозрачность стройной и правильной логической ткани, строгая послѣдовательность мыслей, неотразимый силлогизмъ, поразительность и неожиданность выводовъ, изумляли и восхищали слушателя. Слушатель выходилъ съ лекцій Надеждина съ непоколебимымъ убѣжденіемъ въ истинѣ его словъ. Онъ способенъ былъ убѣдить слушателя, въ чемъ угодно. Слогъ Надеждина, уснащенный философской терминологіей, былъ самый блестящій: неожиданныя сравненія, непредвидѣнныя антитезы, самыя смѣлыя метафоры, остроумныя сближенія языка ораторскаго и поэтическаго съ обыденною, простою рѣчью и т. д.-- все это восхищало, поражало, изумляло слушателя. Рѣчь Надеждина была непрерывнымъ, ослѣпительнымъ, самымъ разнообразнымъ фейерверкомъ словъ. Даръ слова у Надеждина былъ неистощимый и неподражаемый. Не ограничиваясь лекціями, Надеждинъ еще съ большею энергіею занялся литературною дѣятельностью. Такъ, въ 1881 году онъ основалъ журналъ "Телескопъ", при которомъ издавалась газета "модъ и новостей" "Молва", выходившая то ежедневно, то еженедѣльно, и знаменитая тѣмъ, что послужила колыбелью литературной дѣятельности Бѣлинскаго, который именно въ "Молвѣ" началъ свое великое поприще.

Въ критическихъ статьяхъ Надеждина въ "Телескопѣ" мы видимъ эстетическіе взгляды его еще болѣе прояснившимися, чѣмъ въ диссертаціи, и окончательно установившимися. Такъ, на вопросъ^ что такое искусство, Надеждинъ теперь отвѣчаетъ: искусство есть "проявленіе творческой силы нашего духа, созидающей внѣшніе ощутимые образы для выраженія незримой полноты внутренняго міра идеи". Искусство Надеждинъ называетъ теперь "мірозданіемъ въ миніатюрѣ". Такъ какъ духъ нашъ рождается и живетъ "въ лонѣ природы", которой онъ самъ есть "высшее, торжественнѣйшее проявленіе", такъ какъ "его мысли объемлютъ природу, а его дѣйствія объемлются природою", то, слѣдовательно, природа составляетъ для нашего духа и "предметъ идеи", и "матерію дѣйствій". Поэтому искусство есть не что иное, какъ "воспроизведеніе природы". Но это воспроизведеніе отнюдь не есть подражаніе природы или копированіе ея. Искусство идеализируетъ природу, т.-е. приспособляетъ ее къ вамъ такъ, что изъ "буквъ, кои отдѣльно кажутся мертвенными, возникаетъ для насъ живой смыслъ, живая идея".

Признавая далѣе, что искусство составляетъ "природу человѣка", Надеждинъ говорилъ, что постепенное развитіе общей жизни рода, человѣческаго выражается въ художественныхъ созданіяхъ генія, который можно назвать "зеркаломъ человѣчества". Въ искусствѣ въ сжатомъ видѣ сказывается какъ общее направленіе современнаго просвѣщенія, такъ и общій духъ современной жизни. Художественное одушевленіе можетъ имѣть только два главныя направленія: внѣшнее "средобѣжное", матеріальное, и внутреннее "средостремительное", идеальное, ибо весь "безбрежный океанъ бытія", состоитъ изъ двухъ противоположныхъ стихій -- матеріи и духа, формъ и идей, земли и неба. Оба помянутыя направленія уже истощены дѣятельностью человѣческаго генія въ два великіе періода его жизни -- въ періодъ классической древности и въ періодъ среднихъ вѣковъ съ ихъ энтузіазмомъ. Въ современной творческой дѣятельности ощутимо направленіе къ всеобщности, которое явилось слѣдствіемъ многихъ тщетныхъ попытокъ возстановить одно изъ двухъ предшествовавшихъ направленій. Задача современнаго искусства -- соединить идеальное одушевленіе среднихъ вѣковъ съ изящнымъ благообразіемъ классической древности, уравновѣсить душу съ тѣломъ, идею съ формами, просвѣтить мрачную глубину Шекспира лучезарнымъ изяществомъ Гомера. Соединеніе это должно быть внутреннимъ живымъ сліяніемъ обоихъ полюсовъ бытія, обоихъ элементовъ творчества. Отсюда Надеждинъ объясняетъ поглощеніе всѣхъ родовъ поэзіи во "всеобъемлющемъ единствѣ" романа, гдѣ эпическая изобразительность проникается лирическихъ одушевленіемъ, гдѣ жизнь представляется "во всей полнотѣ новой драмы".

Изъ этого стремленія къ всеобщности проистекаютъ всѣ остальныя требованія, вліяніе которыхъ замѣчается въ современной художественной дѣятельности. Этихъ требованій два: естественность и народность. Предшествовавшіе періоды искусства -- классическій и романтическій -- изображали полміра, полжизни, полбытія, что, конечно, не можетъ назваться естественнымъ. Современное же направленіе требуетъ отъ художественнаго созданія полнаго сходства съ природою. Оно спрашиваетъ у образа:-- гдѣ твой духъ? у мысли:-- гдѣ твое тѣло? Отсюда объясняется проникновеніе изящныхъ искусствъ въ сокровеннѣйшіе изгибы бытія, въ мельчайшія подробности жизни,-- проникновеніе, соединенное съ строгимъ соблюденіемъ всѣхъ условій дѣйствительности, съ "географическою и хронологическою истиною физіономій, костюмовъ и аксессуаровъ".

Въ этихъ идеяхъ, небывалыхъ еще до того времени въ русской литературѣ, Надеждинъ являлся вполнѣ предтечею Бѣлинскаго. Воспитанный въ духѣ этихъ идей, Бѣлинскій началъ свою дѣятельность именно съ проведенія ихъ и съ оцѣнки всѣхъ предшествовавшихъ и современныхъ литературныхъ явленій на основаніи эстетическихъ понятій, завѣщанныхъ ему Надеждинымъ.

Недостатокъ Надеждина заключался въ томъ, что онъ былъ чистый теоретикъ, лишенный въ то же время эстетическаго чутья, и когда отъ теоріи переходилъ къ практикѣ, т. е. къ примѣненію своихъ идей къ текущей литературѣ, онъ часто попадалъ въ просакъ. Такъ, утверждая вмѣстѣ со всѣми шеллингистами, что въ русской литературѣ долженъ быть близокъ поворотъ отъ искусственнаго рабства и принужденія къ естественности и народности, онъ находилъ подтвержденіе своей мысли въ такихъ трехъ, неимѣющихъ на самомъ дѣлѣ ничего общаго ни по художественной высотѣ, ни по характеру, явленіяхъ, какъ "Борисъ Годуновъ" Пушкина, "Марѳа Посадница" Погодина и романы Загоскина; въ такой искусственной поддѣлкѣ подъ народный тонъ и складъ, какъ сказки Жуковскаго "О царѣ Берендеѣ", онъ усматривалъ блистательный разсвѣтъ русской народной поэзіи и ставилъ ее выше "Бориса Годунова" Пушкина, глубоко народнаго по самому своему духу. Заслуга Бѣлинскаго, выступившаго на страницахъ "Молвы" въ 1834 году, въ томъ именно и заключалась на первыхъ порахъ, что, воспринявши идеи Надеждина, онъ началъ ихъ примѣнять къ критикѣ текущей литературы въ неизмѣримой степени правильнѣе, чѣмъ это дѣлалъ учитель.

Но, при всѣхъ этихъ недостаткахъ, дѣятельность Надеждина, по совершенно вѣрному замѣчанію біографа его, г. Трубачева, "была цѣлымъ вкладомъ въ небогатую до него русскую критическую литературу". Вмѣстѣ съ тѣмъ,-- говоритъ далѣе г. Трубачевъ,-- она была и огромнымъ шагомъ впередъ въ нашемъ общественномъ самосознаніи, которое Надеждинъ старался пробуждать отъ "глубокаго неподвижнаго сна", которое старался развитъ, настаивая на необходимости самопознанія себя какъ русскихъ, на необходимость выясненія своихъ отношеній къ окружающей насъ природѣ, къ развивающейся вокругъ насъ жизни. Онъ говоритъ, что наша общественная наука потому и является "жалкой игрой китайскихъ бездушныхъ тѣней", что мы не знаемъ самихъ себя, не думали о себѣ, что поэтому у насъ азіатскій фатализмъ мѣшается съ французскимъ легкомысліемъ, нѣмецкая мечтательность съ англійскимъ сплиномъ, что поэтому нравы русскіе "или суздальской иконной работы, или китайской шпалерной живописи, только въ шляпкахъ Гербо съ прическою Нарцисса". Въ этихъ нравахъ нѣтъ души, нѣтъ жизненнаго румянца, нѣтъ произвольнаго движенія; при такомъ состояніи общественности не можетъ быть и поэзіи, самобытной, народной литературы".

"Если, по сознанію Надеждина,-- говоритъ въ заключеніе г. Трубачевъ,-- критика должна быть "воспріемницею новорожденныхъ произведеній, повивальною бабкою", должна направлять чувство изящнаго и отыскивать во всѣхъ произведеніяхъ философское начало, то журналистика составляетъ тоже существенно-важную стихію образованности, служа средствомъ "кругообращенія мыслей", безъ котораго застаивается жизнь и высыхаетъ просвѣщеніе, долженствующее передаваться изъ рукъ въ руки, какъ общій капиталъ. Надеждинъ былъ и критикомъ, и журналистомъ одинаково выдающимся для своего времени, честно служившимъ задачамъ критики и журналистики по мѣрѣ силъ и возможности. И въ томъ, и въ другомъ отношеніи онъ сдѣлалъ слишкомъ много для того короткаго времени, въ теченіи котораго подвизался на критико-журнальномъ поприщѣ, имѣя поэтому неоспоримое право на признательность со сторонѣ русскаго общества, какъ видный дѣятель на поприщѣ науки и литературы, какъ критикъ, какъ профессоръ, какъ издатель журнала, и, наконецъ, какъ ученый этнографъ. Надеждинъ долженъ быть незабвененъ, кромѣ того, для русскаго общества и какъ Хронъ, воспитатель Ахилесса, т.-е. Бѣлинскаго".

Къ сожалѣнію, литературная дѣятельность Надеждина была очень непродолжительна. Въ 1835 году журналъ "Телескопъ" вмѣстѣ съ "Молвою" были прекращены вслѣдствіе помѣщенія въ "Телескопѣ" письма одного крайняго шеллингиста,-- Чаадаева, доведшаго отрицаніе всякаго смысла русской жизни до сожалѣнія, что Россія была лишена того воспитательнаго вліянія, какое въ средніе вѣка оказало на Европу католичество. Вмѣстѣ съ прекращеніемъ "Телескопа" и "Молвы", Надеждинъ лишился и каѳедры въ Московскомъ университетѣ, и принужденъ былъ удалиться въ Устьсысольскъ, Вологодской губерніи, въ которомъ находился около года. Послѣ этого погрома Надеждинъ не возвращался уже къ литературной дѣятельности, весь погрузившись въ этнографическія и археологическія изслѣдованія, для чего ему пришлось много путешествовать. На этомъ поприщѣ труды его были, въ свою очередь, очень почтенны и плодотворны. Но разсмотрѣніе ихъ не входитъ въ рамки нашихъ статей. Неусыпные труды преждевременно разстроили здоровье Надеждина и въ августѣ 1853 г. его разбилъ параличъ. Лѣвая сторона, ротъ и лѣвый глазъ покривились, языкъ бормоталъ невнятно. Нѣсколько оправившись, Надеждинъ прожилъ еще три года, но безъ надежды на полное выздоровленіе. Въ немъ нельзя уже было вызвать простого вниманія къ чему бы то ни было на продолжительный срокъ. Въ ночь на 11-е января 1856 года послѣдовало новое параличное пораженіе лѣвой стороны съ отнятіемъ языка, и утромъ 11-го числа Надеждина не стало. Онъ похороненъ на Смоленскомъ кладбищѣ. На могилѣ его было произнесено слово на текстъ: "Духа не угашайте".

А. Скабичевскій.

"Міръ Божій", No 5, 1894