Сенкевич Генрик - Lux in tenebris lucet

"LUX IN TENEBRIS LUCET".

(СВѢТЪ ВО ТЬМѢ СВѢТИТЪ).

(разсказъ).

Генриха Сенкевича.

Переводъ съ польскаго В. Ш--скаго.

Бываютъ иногда осенью, въ особенности въ ноябрѣ, такіе сырые, темные и хмурые дни, когда и здоровому человѣку надоѣдаетъ жить.

Съ тѣхъ поръ, какъ Каміонку стало нездоровиться и онъ пересталъ работать надъ статуей "Милосердія", эта погода удручала его сильнѣе самой болѣзни. По утрамъ онъ сползалъ съ кровати, протиралъ большое запотѣвшее окно мастерской и пытливо смотрѣлъ вверхъ, въ надеждѣ, не увидитъ ли хотя уголокъ голубого неба; но каждое утро его ожидало разочарованіе. Тяжелый свинцовый туманъ висѣлъ надъ землей; дождя не было, и все-таки даже камни на дворѣ казались губками, насыщенными водой; все было мокро, скользко, насквозь пропитано сыростью, которая стекала съ крыши капля за каплей, издавая унылый монотонный звукъ, словно отмѣривая лѣниво ползущее печальное время.

Окно мастерской глядѣло во дворъ, примыкавшій къ садику. Трава за палисадникомъ еще зеленѣла блѣдной, болѣзненной зеленью, въ которой чудились смерть и тлѣніе; но деревья, съ остатками желтыхъ листьевъ, съ вѣтвями, черными отъ сырости, стволы, окутанные мглой,-- казались уже мертвыми. По вечерамъ раздавалось карканье воронъ, которыя уже собирались изъ лѣсовъ и полей на зимовку въ городъ и, шумно трепеща крыльями, располагались на ночлегъ.

Въ такіе дни мастерская была мрачна, какъ подземелье. Мраморъ и гипсъ требуютъ яснаго голубого неба, а при этомъ свинцовомъ освѣщеніи ихъ бѣлизна носила отпечатокъ траура; фигуры изъ темной терракоты, теряя отчетливость очертаній, превращались въ какія-то неопредѣленныя, наводящія невольный страхъ, массы.

Грязъ и безпорядокъ усиливали печальный видъ мастерской. Полъ покрывала толстымъ слоемъ пыль -- остатокъ растоптанныхъ обломковъ терракоты и нанесенной съ улицы грязи. Голыя стѣны, мѣстами лишь украшенныя гипсовыми моделями рукъ и ногъ, смотрѣли угрюмо; недалеко отъ окна висѣло небольшое зеркало, надъ нимъ -- лошадиный черепъ и букетъ макартовскихъ цвѣтовъ, почернѣвшій отъ пыли. Въ углу -- кровать, покрытая худымъ измятымъ одѣяломъ; возлѣ нея -- ночной столикъ съ желѣзнымъ подсвѣчникомъ.

Каміонка, изъ экономіи, не нанималъ для себя отдѣльнаго помѣщенія и жилъ въ мастерской. Обыкновенно кровать была закрыта ширмами, но теперь ихъ отодвинули, чтобы больному можно было смотрѣть въ окно, находившееся какъ разъ противъ его ногъ, и наблюдать, не проясняется ли хмурый день. Второе, еще большее, окно въ глубинѣ мастерской было такъ затуманено пылью, что и въ ясные дни свѣтъ проникалъ сквозь него какой-то сѣрый и грустный.

Но небо не прояснялось. Послѣ нѣсколькихъ дней сплошного тумана, тучи спустились ниже, воздухъ совершенно пропитался сыростью, безпросвѣтной мглой, и стало еще темнѣе. Каміонка, лежавшій до сихъ поръ только время отъ времени на кровати, теперь почувствовалъ себя хуже, раздѣлся и слегъ окончательно.

Собственно говоря, онъ не чувствовалъ какой-либо опредѣленной болѣзни, но онъ былъ удрученъ, развинченъ, изнуренъ и безконечно грустенъ. Общее разслабленіе подкосило его ноги. Ему не хотѣлось умирать, но онъ уже не находилъ въ себѣ достаточно силъ къ жизни.

Долгіе часы мрачнаго дня казались ему еще длиннѣе, потому что онъ былъ совершенно одинокъ. Жена его умерла лѣтъ двадцать тому назадъ, родные жили въ другой части края, а съ товарищами онъ знакомства не водилъ. Въ послѣдніе годы знакомые отступились отъ него, вслѣдствіе возраставшей въ немъ раздражительности. Вначалѣ это свойство его характера забавляло многихъ, но потомъ, когда онъ дѣлался все большимъ и большимъ чудакомъ и когда малѣйшая шутка возбуждала въ немъ продолжительную обиду, самые близкіе знакомые порвали съ нимъ всякія отношенія.

Упрекали его также въ томъ, что съ годами онъ становился преувеличенно набожнымъ, и многіе сомнѣвались въ искренности его религіозныхъ чувствъ. Злые языки говорили, что онъ просиживаетъ цѣлые часы въ костелахъ для того только, чтобы, по знакомству со священниками, получать заказы для костеловъ. Но это предположеніе было ложно. Его набожность исходила, быть можетъ, изъ глубокой и спокойной вѣры и была вполнѣ безкорыстна.

Что, однако, дѣйствительно дѣлало эти подозрѣнія правдоподобными -- это все усиливавшаяся въ Каміонкѣ скупость. Нѣсколько лѣтъ уже онъ жилъ изъ экономіи въ мастерской, питался Богъ вѣсть чѣмъ и разстроилъ свое здоровье до того, что, въ концѣ концовъ, лицо его сдѣлалось прозрачнымъ и желтымъ, словно вылѣпленнымъ изъ воска. Людей онъ избѣгалъ и главнымъ образомъ потому, чтобы кто-нибудь не потребовалъ отъ него одолженія.

Въ общемъ, это былъ человѣкъ съ надломленнымъ характеромъ, какой-то прогорклый и безмѣрно несчастный. А между тѣмъ это была далеко не заурядная натура, и даже его недостатки носили своеобразные артистическіе оттѣнки. Кто предполагалъ, что онъ, при своей скупости, долженъ былъ скопить значительное состояніе, -- глубоко ошибался. Въ дѣйствительности Каміанка былъ человѣкъ бѣдный: все, что имѣлъ, онъ тратилъ на гравюры, которыхъ у него хранилась цѣлая пачка и которые по временамъ онъ просматривалъ и считалъ осторожно и жадно, какъ скупецъ, пересчитывающій свои капиталы. Эту слабость онъ тщательно скрывалъ и таилъ, быть можетъ, потому, что развилась она въ немъ на почвѣ большого горя и большого чувства.

Какъ-то, спустя почти годъ послѣ смерти жены, онъ увидѣлъ у антикварія старинную гравюру, изображавшую Армиду, и въ лицѣ Армиды нашелъ сходство со своей покойной женой. Онъ тотчасъ же пріобрѣлъ эту гравюру и съ тѣхъ поръ сталъ разыскивать гравюры, сначала изображавшія только Армиды, а потомъ, по мѣрѣ возрастанія страсти, и всякія другія.

Люди, потерявшіе горячо и сильно любимыхъ лицъ, должны за что-нибудь ухватиться въ жизни,-- иначе они не могли бы существовать. Что же касается Каміонка, никто не могъ бы даже подумать, что этотъ старый чудакъ и эгоистъ когда-то страстно любилъ свою жену. По всей вѣроятности, если бы она не умерла, его жизнь была бы болѣе свѣтлой, искренней и разумной. Однако, эта любовь пережила въ Каміонкѣ и его счастливые годы, и молодость, и даже его талантъ.

Его набожность, которая съ теченіемъ времени перешла въ обычай, заключавшійся въ соблюденіи внѣшнихъ формъ, исходила изъ того же источника. Каміонка не принадлежалъ къ числу людей глубоко вѣрующихъ, но послѣ смерти жены онъ сталъ усердно молиться за нее; ему казалось, это единственное, что можетъ онъ для нея сдѣлать, и считалъ молитву нитью, которая его связывала съ покойной.

Натуры, на видъ холодныя, умѣютъ часто любить горячо, глубоко и постоянно. Послѣ смерти жены, вся жизнь Каміонки и всѣ его мысли окутались воспоминаніями о ней и черпали въ нихъ пищу, словно чужеядное растеніе, добывающее себѣ питаніе изъ пня, на которомъ оно растетъ. Но изъ этого рода воспоминаній человѣкъ можетъ извлекать только отравленные соки -- сожалѣній и глубокаго горя, а потому Каміонка отравлялся, замѣтно опускался и таялъ. Не будь онъ художникомъ, вѣроятно, не пережить бы ему своей потери, но искусство спасло его,-- послѣ смерти жены онъ началъ работать надъ ея памятникомъ. Напрасно увѣрять живущихъ, что мертвымъ все равно, какъ и гдѣ имъ лежать. Каміонка хотѣлъ, чтобы у его Зоси на могилѣ было хорошо, красиво, и онъ работалъ надъ ея памятникомъ сердцемъ столько же, сколько и руками. И только благодаря этой работѣ, онъ въ теченіе перваго полугодія не сошелъ съ ума и сжился съ отчаяніемъ.

Человѣкъ остался надломленнымъ и несчастнымъ, а художникъ былъ спасенъ искусствомъ. Съ тѣхъ поръ Каміонка жилъ искусствомъ. Публика, любующаяся въ галлереяхъ изваяніями и картинами, и не думаетъ, что художникъ можетъ служить искусству добросовѣстно или недобросовѣстно. Въ этомъ отношеніи Каміонка былъ безупреченъ. Не было у него крыльевъ генія за спиной,-- онъ обладалъ лишь талантомъ, нѣсколько большимъ средняго, и потому искусство ни въ состояніи было ни наполнить его жизни, ни вознаградить его за всѣ утраты, но онъ глубоко уважалъ свое искусство и всегда относился къ нему искренно.

Въ теченіе долгихъ лѣтъ труда онъ не измѣнилъ ему и не причинилъ ему ущерба никогда,-- ни ради славы, ни ради денегъ, ни ради похвалъ, ни... осужденія. Въ счастливые годы, когда онъ жилъ, какъ всѣ люди, и умѣлъ высказывать объ искусствѣ взгляды, далеко не заурядные, да и потомъ, когда всѣ его покинули, о немъ размышлялъ онъ въ своей одинокой мастерской -- всегда честно и возвышенно.

Онъ чувствовалъ себя жестоко и несправедливо покинутымъ, хотя въ этомъ не было ничего удивительнаго. Людскія отношенія должны подчиняться какъ бы роковымъ законамъ, въ силу которыхъ люди, исключительно несчастливые, выбрасываются за бортъ общественной жизни; и тогда они такъ же обростаютъ чудачествами и пороками, какъ и камень, выкинутый изъ потока, обростаетъ мхомъ, когда перестаетъ тереться о другіе камни. Теперь, когда Каміонка заболѣлъ, ни одна душа не заглянула въ его мастерскую, кромѣ служанки, которая приходила два раза въ день -- поставить самоваръ и подать ему чай. Она не разъ совѣтовала позвать доктора, но онъ, боясь издержекъ, не соглашался на это.

Наконецъ, Каміонка серьезно занемогъ и ослабѣлъ, быть можетъ, отъ того, что не бралъ въ ротъ ничего, кромѣ чая. Впрочемъ, ему теперь ничего не хотѣлось: ни ѣсть, ни работать, ни жить.

Мысли его были такія же увядшія, какъ тѣ листья, которые онъ видѣлъ сквозь окно и которые вполнѣ соотвѣтствовали этой осени, этому ненастью и этому свинцовому туману.

Нѣтъ хуже минутъ въ жизни человѣка, какъ тѣ, когда онъ почувствуетъ, что все, предназначенное ему въ жизни, онъ совершилъ, что долженъ былъ пережить -- пережилъ, и нечего ему больше отъ жизни брать.

Почти пятнадцать лѣтъ Каміонка жилъ въ постоянной внутренней тревогѣ, что его талантъ изсякаетъ. Теперь онъ былъ увѣренъ въ этомъ и съ горечью думалъ, что даже искусство его покидаетъ. Онъ чувствовалъ утомленіе, почти болѣзненное недомоганіе въ каждомъ суставѣ.

Онъ не разсчитывалъ на скорую смерть, но и не вѣрилъ въ возможность выздоровленія. Вообще, въ немъ не было ни искры надежды. Если онъ желалъ еще чего-нибудь, то развѣ, чтобы небо прояснилось и солнце заглянуло въ его мастерскую. Онъ думалъ даже, что это, быть можетъ, хотя немного ободрило бы его. Каміонка всегда былъ крайне чувствителенъ къ ненастью, мраку, всегда подобные дни усиливали его печаль и пришибленность, -- что же онъ долженъ былъ ощущать теперь, когда, по его собственному выраженію, пришли эти безнадежные дни въ сообществѣ болѣзни!

Каждое утро, когда являлась служанка съ чаемъ, Каміонка спрашивалъ:

-- Не проясняется ли гдѣ-нибудь по краямъ?

-- Какое тамъ!-- отвѣчала служанка:-- туманъ такой, что человѣкъ человѣка ни видитъ.

Больной, услышавъ такой отвѣтъ, закрывалъ глаза и оставался долгіе часы безъ движенія.

На дворѣ было тихо, только дождевыя капли падали ровно и однообразно.

Въ три часа дня становилось уже такъ темно, что приходилось зажигать свѣчу. Упадокъ силъ значительно затруднялъ Каміонкѣ это несложное дѣло. Прежде чѣмъ взять спички, онъ долго раздумывалъ; лѣниво потягивался, причемъ худоба рукъ, проглядывавшая сквозь рукава рубашки, возбуждала въ скульпторѣ отвращеніе и жалость; затѣмъ онъ зажигалъ свѣчу и опять лежалъ неподвижно до самаго вечера, когда вторично приходила служанка, лежалъ, прислушиваясь съ закрытыми глазами къ монотонному паденію капель, стекающихъ съ крыши.

Странный видъ представляла тогда мастерская. Плами свѣчи озаряло кровать и лежавшаго на ней Каміонку. Остальная часть комнаты утопала во мракѣ, сгущавшемся съ каждой минутой. По мѣрѣ того, какъ темнѣло на дворѣ, статуи розовѣли и оживали. Пламя свѣчи то опускалось, то поднималось, а въ этомъ мерцающемъ свѣтѣ и они, казалось, то опускались, то поднимались, какъ бы становились на носки, чтобы лучше видѣть исхудавшее лицо скульптора и убѣдиться, живъ ли ихъ творецъ.

И дѣйствительно, въ этомъ лицѣ было уже безмолвіе смерти. Но минутами синеватыя губы больного чуть-чуть шевелились, какъ если бы онъ молился или проклиналъ свое одиночество, и эти несносныя капли дождя, которыя также ровно и монотонно отсчитывали ему часы болѣзни.

Однажды, вечеромъ, служанка явилась слегка навеселѣ, потому болѣе разговорчивой и сказала:

-- На моихъ плечахъ столько дѣла, что я еле два раза въ день могу къ вамъ заглянуть. Взяли бы вы, сударь, сестру милосердія,-- это ничего не будетъ стоить, и она больному лучше угодитъ.

Каміонку понравился совѣтъ, но, какъ всѣ сварливые люди, онъ противился всему, что ему совѣтовали; не послушался онъ служанки.

Однако, по уходѣ ея, онъ сталъ объ этомъ размышлять: "Сестра милосердія!.. правда! Ничего не стоитъ,-- а какая помощь, какія удобства!.."

Каміонка, какъ всякій больной, предоставленный самому себѣ, испытывалъ массу неудобствъ боролся, съ тысячью нуждъ, которыя его мучили, раздражали. Часто онъ по цѣлымъ часамъ лежалъ, неудобно повернувъ голову,-- раньше чѣмъ рѣшался поправить подушки; часто ночью ему становилось холодно, и Богъ знаетъ, что далъ бы онъ за стаканъ горячаго чаю; но, какъ могъ онъ подумать о такомъ сложномъ дѣлѣ -- заварить себѣ чай, когда зажечь даже свѣчу стоило ему страшныхъ усилій? Сестра милосердія дѣлала бы все это съ обычной у этихъ женщинъ нѣжной заботливостью. Какъ легко болѣтъ при такомъ уходѣ!

Онъ дошелъ, наконецъ, до того, что о болѣзни при такихъ условіяхъ сталъ думать, какъ о чемъ-то желательномъ, благотворномъ, и удивлялся, что ему доступно это относительное счастье.

Ему казалось, если бы вошла сестра и внесла съ собой въ мастерскую каплю отрады и бодрости, быть можетъ, прояснилось бы на дворѣ и перестали бы его преслѣдовать монотонныя капли дождя.

Ему стало безконечно жаль, что онъ не послушался совѣта служанки. Приближалась ночь длинная и мрачная, а служанка явится лишь на утро. Теперь онъ понялъ, что эта ночь будетъ для него тягостнѣе всѣхъ предшествовавшихъ.

Онъ задумался надъ тѣмъ, какой онъ злополучный Лазарь,-- и, въ сравненіи съ теперешнимъ убожествомъ, давно минувшіе счастливые годы ярко всплыли передъ его духовными очами.

Какъ за минуту передъ тѣмъ мысль о сестрѣ милосердія, такъ и теперь воспоминанія о тѣхъ годахъ вновь слились въ его ослабленномъ мозгу съ представленіемъ о солнцѣ, свѣтѣ и теплѣ.

Онъ думалъ о своей покойницѣ и бесѣдовалъ съ нею, какъ это дѣлалъ всегда, когда ему бывало очень тяжело. Наконецъ, онъ усталъ, почувствовалъ, что ослабѣваетъ и заснулъ.

Свѣча на ночномъ столикѣ медленно догорала. Пламя, сначала розовое, стало голубымъ, вспыхнуло нѣсколько разъ и погасло. Безпросвѣтная тьма воцарилась въ мастерской.

На дворѣ капли дождя падали попрежнему ровно и такъ уныло, словно сквозь нихъ фильтровались мракъ и печаль всей природы.

Каміонка спалъ долго чуткимъ сномъ, но вдругъ проснулся съ какимъ-то страннымъ ощущеніемъ чего-то необычайнаго, что творится въ его мастерской...

Свѣтало. Мраморныя и гипсовыя изваянія начали бѣлѣть. Широкое венеціанское окно, противъ его кровати, все сильнѣе и сильнѣе насыщалось блѣднымъ свѣтомъ.

Каміонка увидѣлъ какую-то фигуру, сидѣвшую возлѣ его кровати.

Онъ широко раскрылъ глаза: это была сестра милосердія. Руки ея были скрещены на колѣняхъ,-- казалось, она молилась.

Больной не могъ разглядѣть ея лица; онъ явственно видѣлъ только ея бѣлый чепецъ и темныя очертаніи плечъ, нѣсколько худощавыхъ.

Сердце его тревожно забилось, въ головѣ промелькнулъ вопросъ:

-- Когда успѣла служанка привести сестру, и какъ она сюда вошла?

Онъ подумалъ, быть можетъ, все это отъ слабости ему чудится, и закрылъ глаза.

Но, минуту спустя, онъ снова ихъ открылъ.

Сестра сидѣла на томъ же мѣстѣ, неподвижная, какъ бы погруженная въ молитву.

Странное чувство не то страха, не то большой радости охватило больного такъ сильно, что волосы стали подниматься на его головѣ. Что-то притягивало его взоръ съ непонятной силой къ сидящей женщинѣ. Ему казалось, что когда-то онъ ее видѣлъ, но когда и гдѣ -- не помнилъ. Въ немъ возгорѣлось непреодолимое желаніе увидѣть ея лицо, но бѣлый чепецъ закрывалъ его, а Каміонка, самъ не зная почему, не осмѣливался ни окликнуть ее, ни шевельнуться, ни даже дышать. Онъ ощущалъ лишь, что чувство страха и радости вмѣстѣ охватываетъ его все сильнѣе и сильнѣе, и, изумленный, онъ спрашивалъ: "что это такое?.."

Между тѣмъ, разсвѣло окончательно. И какое чудное утро было, вѣроятно, тамъ, на дворѣ! Свѣтъ разомъ залилъ всю мастерскую, такой сильный, лучезарный и радостный, словно была весна,-- май на дворѣ. Волны этого золотистаго свѣта, вздымаясь, какъ въ наводненіе, наполняли комнату, заливали ее такъ властно, что изваянія утонули и растаяли въ этой ясности, стѣны слились съ ней, исчезли совершенно,-- и Каміонка очутился въ какомъ-то свѣтовомъ просторѣ, безъ границъ.

Онъ замѣтилъ, что и чепецъ на головѣ сидѣвшей женщины начинаетъ терять свою мертвенную бѣлизну, колышется по краямъ, таетъ, расплывается, какъ ясная мгла, и тоже превращается въ свѣтъ.

Женщина медленно повернула свое лицо къ больному,-- и вдругъ покинутый всѣми Каміонка увидѣлъ въ свѣтломъ ореолѣ знакомыя, дорогія черты покойной жены. Онъ вскочилъ съ постели, изъ груди его вырвался крикъ, въ которомъ слышались цѣлые года слезъ, сожалѣній, горя и отчаянія:

-- Зося! Зося!

Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди,-- она обвила его шею руками.

Свѣтъ вливался все сильнѣе и сильнѣе.

-- Ты не забылъ меня,-- сказала она,-- и я пришла и вымолила тебѣ легкую смерть.

Каміонка держалъ ее въ объятіяхъ, словно боясь, что дорогое видѣніе исчезнетъ вмѣстѣ со свѣтомъ.

-- Я готовъ умереть,-- сказалъ онъ,-- только ты осталась бы со мной.

Она улыбнулась ангельской улыбкой и, отнявъ одну руку отъ его шеи, протянула ее внизъ и сказала:

-- Ты уже умеръ -- смотри!

Каміонка взглянулъ по направленію ея руки и увидѣлъ внизу, сквозь окно, внутренность своей мастерской, мрачной, одинокой: тамъ, на кровати, лежало его тѣло, съ широко раскрытымъ ртомъ, который на пожелтѣвшемъ лицѣ казался черной ямой...

Онъ смотрѣлъ на исхудавшее тѣло, какъ на что-то ему чуждое. Вскорѣ все начало исчезать изъ его глазъ, окружавшій свѣтъ, словно гонимый надзвѣзднымъ теченіемъ, уносилъ ихъ куда-то въ безконечность...

"Міръ Божій", No 11, 1894