Сенкевич Генрик - Идиллия

ИДИЛЛІЯ.

Лѣсная картинка.

Генрика Сенкевича.

Въ лѣсу, въ дремучемъ лѣсу, на обширной полянѣ стоитъ хата лѣсничаго Щепана. Хата покрыта соломой и построена изъ неотесанныхъ бревенъ, законопаченныхъ мхомъ. Около хаты двѣ хозяйственныхъ постройки, передъ нею кусокъ огороженнаго поля и колодецъ съ журавлемъ, покосившимся на бокъ, съ водой, покрытой зеленою плѣсенью.

Передъ окнами ростутъ подсолнечники и дикія мальвы, высокія, стройныя и покрытыя цвѣтомъ, точно роемъ мотыльковъ; между подсолнечниками виднѣются красныя головни мака, около мальвъ обвивается горохъ съ розовыми и лиловыми цвѣточками, внизу ростетъ барвинокъ, дикій шафранъ, золотые ноготки и астры, блѣдныя потому, что сѣрые листья подсолнечниковъ и мальвъ заглушаютъ ихъ и закрываютъ отъ солнца.

Въ огороженномъ пространствѣ, по обѣимъ сторонамъ дороги, ведущей въ хату, посѣяны овощи: морковь, бураки и капуста; дальше съ каждымъ дуновеніемъ вѣтра волною колыхаются синіе цвѣточки льна; еще дальше темнѣетъ зелень картофельныхъ листьевъ, а у самаго края поляны тянутся то свѣтлыя, то темныя поюсы разнаго хлѣба, вплоть до береговъ озера, омывающаго полянку съ одной стороны.

Деревьевъ возлѣ хаты немного. Нѣсколько черешней съ темными, блестящими листьями и одна береза съ длинными, тонкими вѣтвями, стоящая къ хатѣ такъ близко, что самый легкій вѣтерокъ отбрасываетъ ея зеленыя кудри на впалую, поросшую мхомъ соломенную крышу, а когда болѣе сильный вѣтеръ пригибаетъ березу къ стѣнѣ и всѣ вѣтви и цѣлую волну листьевъ сдуваетъ на крышу, тогда кажется, что береза любитъ хату и хочетъ обнять ее. На этой березѣ жило много воробьевъ, а шелестъ листьевъ и шумъ вѣтвей смѣшивался съ радостнымъ чириканьемъ птицъ. На чердакѣ хаты неслись голуби,-- значитъ, и тамъ не мало было разговора и воркованья, и ласковыхъ, и сердитыхъ объясненій, какъ это всегда водится между голубями, населеніемъ очень шумнымъ и болтливымъ.

Бывало, напугаетъ ихъ какой-нибудь неизвѣстный страхъ, и тогда вокругъ хаты поднимется шумъ крыльевъ; весь рой вылеталъ сразу, описывалъ круги, то приближался, то удалялся, то расплывался въ лазури, то сверкалъ на солнцѣ бѣлыми перьями, то неподвижно останавливался надъ хатой и, наконецъ, падалъ, точно туча бѣлыхъ комочковъ, на сѣрую соломенную кровлю хаты.

А если это было объ утреннюю и вечернюю зорю, тогда въ прозрачномъ воздухѣ голуби казались уже не бѣлыми, а розовыми, и точно огоньки или разсыпанные листья розы спадали внизъ на старую березу.

Вечеромъ, когда солнце заходило за лѣсъ, разговоръ подъ застрѣхой и щебетанье на березѣ смолкали мало-по-малу. Воробьи и голуби стряхивали росу съ крыльевъ и готовились ко сну; отъ времени до времени еще заворкуетъ или зачирикаетъ какой-нибудь, но все рѣже, тише, наконецъ, смолкало все, мракъ спускался съ неба на землю; хата, черешни и береза утрачивали ясность своихъ очертаній, сливались вмѣстѣ, расплывались и окутывались мглою, поднимающеюся съ озера. Около полянки, куда глазъ хватитъ, тянулась стѣна темныхъ сосенъ. Стѣна эта прерывалась къ одному мѣстѣ; промежутокъ шелъ вдаль корридоромъ, мало-помалу расширяясь. Въ концѣ корридора шумѣли волны озера и омывали берегъ поляны. Озеро было большое,-- другой конецъ его почти пропадалъ въ отдаленіи и только словно сквозь мглу можно было увидать красную крышу и башенку стоящаго на другомъ берегу маленькаго костела и черный поясъ лѣса, замыкающаго горизонтъ.

Сосны съ высокихъ, песчаныхъ береговъ смотрѣлись въ озеро, точно въ зеркало, и, казалось, другой лѣсъ ростетъ подъ водой. Когда колыхался лѣсъ на землѣ, колыхался и въ озерѣ; когда шумѣлъ на землѣ, казалось, шумитъ и въ водѣ; а когда онъ недвижно стоялъ въ недвижимомъ воздухѣ, тогда и въ гладкомъ зеркалѣ каждая игла сосны рисовалась ясно, а стволы шли прямо, точно ряды колоннъ, идущіе куда-то далеко, далеко -- въ безконечность.

Посерединѣ озера вода днемъ отражала солнце, утромъ и вечеромъ -- зори, ночью -- мѣсяцъ и звѣзды, и казалась такою глубокой, какимъ высокимъ-высокимъ кажется небесный сводъ съ солнцемъ, зарею, мѣсяцемъ и звѣздами.

Въ хатѣ жилъ лѣсничій Щепанъ и дочка его, дѣвочка лѣтъ шестнадцати, по имени Кася. Кася была тѣмъ же въ хатѣ, чѣмъ заря на небѣ. Воспиталась она въ чистотѣ душевной и страхѣ Божіемъ. Покойникъ дядя, который на своемъ вѣку видалъ разные виды, а подъ старость сдѣлался органистомъ въ сосѣднемъ костелѣ, научилъ Касю читать по божественной книжкѣ, а чему дядя не доучилъ, тому доучила глушь лѣсная. Пчелы научили ее трудиться, голуби научили быть чистой, воробьи -- весело щебетать старому отцу. Спокойная волна научила ее спокойствію, небесная ясность -- земной ясности, а благость Божія -- добротѣ къ людямъ.

И отецъ, и Кася вели жизнь тихую и были счастливы, какъ можно быть счастливыми только въ тиши и глуши лѣсной.

Разъ, наканунѣ Троицына дня, старый Щепанъ пришелъ домой обѣдать. Обошелъ онъ большой участокъ лѣса и потому былъ измученъ,-- пришлось ему не мало походить по болотамъ и мочежинамъ. Кася собрала ему обѣдъ, а послѣ обѣда накормила собаку, вымыла миски и горшки и сказала:

-- Тятя!

-- Что тебѣ?

-- Я въ лѣсъ пойду.

-- Ступай, ступай. Пусть тебѣ волкъ встрѣтится или другая какая гадина.

-- За травами пойду. Завтра Троицынъ день, въ костелъ трава занадобится.

-- А, ну!...

Кася накинула платокъ на голову,-- желтый платокъ съ голубыми цвѣточками,-- и, отыскивая корзинку для травы, запѣла:

Прилетаетъ ясный соколъ въ край родной съ чужбины...

Старикъ добродушно проворчалъ:

-- Хоть бы тебѣ такъ работать хотѣлось, какъ пѣть!

Кася (она только что поднялась на пальцахъ, чтобы заглянуть на полку) повернулась къ отцу лицомъ, засмѣялась весело и, сверкая бѣлыми зубами, продолжала, точно поддразнивая старика:

Изнываетъ по кукушкѣ отъ тоски-кручины...

-- И ты бы рада была соколика себѣ выкуковать?-- продолжалъ Щепанъ.-- Можетъ быть, соколика изъ смолокурни? Да только глупости это однѣ. Пѣснями куска хлѣба не выработаешь.

-- Вечеромъ вернусь, коровъ подою, -- возразила Кася.-- Нужно ихъ пригнать изъ лѣсу.

Она нашла корзину, поцѣловала у отца руку и вышла. Тѣмъ временемъ Щепанъ досталъ начатую вёршу, вышелъ изъ хаты и сѣлъ на заваленкѣ. Онъ разложилъ шнурки, взялъ иглу, прищурилъ одинъ глазъ и старался вдѣть нитку въ ушки. Попалъ направо -- мимо, попалъ налѣво -- мимо... Старикъ плюнулъ, но, наконецъ, нацѣлился вѣрно и началъ вязать сѣть. Отъ времени до времени онъ, все-таки, посматривалъ на Касю. Кася шла по лѣвому берегу озера и на высокомъ откосѣ была видна какъ на картинкѣ. Ея бѣлая рубашка, красная полосатая юбка и желтый платокъ издали казались какимъ-то пестрымъ цвѣткомъ. Несмотря на весеннюю пору, жара была несносная.

Пройдя съ полверсты отъ хаты, она свернула, вбокъ и вошла въ лѣсъ. Часъ былъ послѣполуденный, на солнцѣ жарко, но въ лѣсу прохладно. Кася шла все впередъ, но вдругъ остановилась, улыбнулась и раскраснѣлась, какъ вишня.

Передъ нею, на тропинкѣ, которая терялась въ глубинѣ лѣса, стоялъ молодой парень, лѣтъ восемнадцати, можетъ быть. То былъ смолокуръ, съ той стороны лѣса, и шелъ онъ прямо къ Щепановой хатѣ.

-- Во имя Отца и Сына!-- сказалъ смолокуръ.

-- Во вѣки вѣковъ.

Кася замолчала и только безъ всякой надобности терла рукою глаза, а потомъ, закрывъ лицо фартукомъ, съ усмѣшкой посматривала изъ-подъ него на смолокура.

-- Кася...

-- Что, Ясь?

-- Тятя дома?

-- Дома.

Смолокуръ, бѣдняга, можетъ быть, и не о тятѣ хотѣлъ спросить, но какъ-то сробѣлъ и невольно спросилъ о тятѣ. Онъ снова замолчалъ, ожидая, не заговоритъ ли съ нимъ Кася первая, а Кася, раскраснѣвшаяся до невозможности, только стояла и теребила край фартука.

Наконецъ, заговорила и она:

-- Ясь!

-- Что, Кася?

-- Смолокурня сегодня не работаетъ?

И она тоже хотѣла спросить о чемъ-то совсѣмъ другомъ.

-- Чего ей не работать? Смолокурня никогда не стоитъ безъ работы. Я оставилъ при ней хромаго Франка, а ты, Кася, увертываешься, какъ лисица, и сваливаешь все на смолокурню.

-- Что ты?... Я вотъ за травами иду.

-- Пойду и я съ тобой, а если не прогонишь, то на обратномъ пути и въ хату зайду.

-- Зачѣмъ мнѣ тебя прогонять?

-- Если любъ я тебѣ, то не прогонишь, а если не любъ, то прогонишь. Скажи, Кася, словечко: любъ я тебѣ?

-- Доля ты моя, доля!-- и Кася закрыла лицо руками.-- Что мнѣ сказать тебѣ? Любъ ты мнѣ, Ясь, больно любъ, -- прибавила она шепотомъ.

А потомъ, прежде чѣмъ смолокуръ успѣлъ что-нибудь сказать, Кася закричала:

-- Пойдемъ за травами, пойдемъ скорѣе!

И они пошли, смолокуръ и Кася. Лица ихъ горѣли любовью, но эти дѣти Божьи не смѣли уже говорить о ней. Они только чувствовали ее, хотя сами не понимали, что чувствуютъ. Неловко имъ было какъ-то, но хорошо, отрадно. И никогда такъ чудно не пѣлъ своимъ шумомъ лѣсъ надъ ихъ головами, никогда дыханіе вѣтерка не казалось такимъ сладкимъ и ласковымъ, никогда шумъ лѣса и голосъ птицъ не казались ангельскимъ хоромъ -- дивнымъ, хотя и огромнымъ, какъ въ эту минуту, неловкую и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полную безсознательнаго счастья.

О, святая сила любви! ты добрый ангелъ жизни, ты багряная заря въ сумеркахъ, ты яркая радуга на печальныхъ тучахъ невзгоды!

А тѣмъ временемъ по лѣсу, отъ сосны до сосны, громкимъ эхо раздался лай собаки, и черезъ минуту появился Бурекъ: онъ вырвался изъ хаты и бѣжалъ по слѣдамъ за Касей. Прибѣжалъ онъ запыхавшійся, съ радостною лаской кинулся сначала на грудь къ Касѣ, потомъ къ смолокуру, потомъ осмотрѣлъ ихъ обоихъ свояки умными, кроткими глазами, точно хотѣлъ сказать:

-- Вижу, вижу, что вы любите другъ друга! Это хорошо!

И Бурекъ началъ радостно вилять хвостомъ, потомъ пустился во всю прыть впередъ, описывая большіе и меньшіе круги, весело вякнулъ еще разъ и кинулся въ лѣсъ, оглядываясь отъ времени до времени на парня и дѣвушку.

Бася приложила руку къ глазамъ и, взглянувъ кверху, между листьевъ, на ясное солнце, сказала:

-- Ахъ, Ты, Господи! Солнце перешло уже часа два за полудня, а травы у насъ нѣтъ ни былки. Иди ты, Ясь, налѣво, а я пойду направо и будемъ собирать. Надо спѣшить, ей-Богу.

Они раздѣлились и пошли въ лѣсъ, пошли недалеко другъ отъ друга и въ равномъ разстояніи, такъ что одинъ другаго не терялъ изъ вида. Посреди папоротниковъ, между соснами, мелькала пестрая юбка и желтый платочекъ Баси. Стройная дѣвушка, казалось, плыла посереди ягодной травы, мховъ и папоротниковъ. Еслибъ кто увидалъ, тотъ сказалъ бы: русалка лѣсная. Каждую минуту онанаклонялась и снова выпрямлялась и шла все дальше, минуя сосны, въ самую густую чащу, словно лѣсное видѣніе.

Иногда, закрытая кустомъ орѣшника, она скрывалась изъ глазъ смолокура; тогда Ясь останавливался, прикладывалъ руку къ губамъ и кричалъ громкимъ голосомъ:

-- Го-о! го-о-о-о!

Кася, заслышавъ окрикъ, останавливалась тоже съ улыбкой на устахъ, притворялась, что будто не видитъ смолокура и ищетъ его, и отвѣчала тонкимъ, серебристымъ голоскомъ:

-- Ясь!

И эхо отвѣчало ей:

-- Я-а-ась!

Бурекъ причуялъ на деревѣ бѣлку, остановился около ствола, поднялъ морду кверху и началъ лаять. Бѣлка, усѣвшись на вѣтви, шаловливо прикрылась хвостомъ, поднесла лапки къ мордочкѣ и, потирая носикъ, казалось, играла на немъ пальцами и смѣялась надъ гнѣвомъ Бурка. Кася увидала это и разсмѣялась звучнымъ, серебристымъ смѣхомъ, Ясь за нею, и пошло гулять по лѣсу гулкое эхо безпечнаго смѣха и радостнаго веселья.

Иногда, по временамъ, наступала тишина, только боръ шумѣлъ своимъ немолчнымъ гуломъ, да вѣтеръ шелестилъ листьями папоротника, да скрипѣла старая вѣтка сосны.

Тогда слышны были ясно мѣрные удары дятла: "куй-куй-куй-ко-валь!" Казалось, что кто-то стучится въ какія-то двери и черезъ минуту таинственный лѣсной голосъ спроситъ:

-- Кто тамъ?

А то опять засвищетъ милымъ своимъ голоскомъ иволга, удодъ распуститъ золотую корону на головѣ и, раскрывъ длинный, какъ игла, клювъ, крикнетъ: "гу, гу, гулъ, гулъ!" Въ орѣшникѣ трещатъ коноплянки, зеленыя синицы вьются между зелеными листьями; отъ времени до времени на верхушкѣ сосны залопочетъ черными крыльями укрывшаяся отъ жара ворона.

Часъ былъ послѣполуденный, погода ясная, безъ малѣйшей тучхи, а надъ зеленымъ сводомъ листьевъ простирался лазурный куполъ небесъ,-- огромный, безбрежный, сѣрый но краямъ, ярко-синій въ серединѣ. На небѣ стояло золотое солнце, а воздухъ былъ такъ ясенъ и прозраченъ, что самые отдаленные предметы выступали m синѣющей дали, ясные для глаза, со всѣми своими очертаніями, не закутанные въ мглистую дымку. Съ высотъ неба милосердый Творецъ окидывалъ своимъ окомъ весь край: на поляхъ преклонялась вредъ Нимъ нива золотистою волной, шелестѣлъ тяжелый колосъ пшеницы, тоненькіе стебельки овса дрожали, точно колокольчики. Въ воздухѣ, пропитанномъ блескомъ солнечнымъ, то тамъ, то здѣсь плыла нитка весенней паутины, голубая отъ лазури и золотая отъ солнца,-- настоящее прядево изъ прялки Богородицы.

Между хлѣбными полями, въ низкихъ долинахъ, темною щеткой зеленѣлись луга; гдѣ въ муравѣ струился ручеенъ, тамъ и зелень была ярче, а весь лугъ, покрытый желтыми цвѣтами курослѣпа, рѣзалъ глаза обиліемъ золотаго блеска. На мочежинахъ темнѣли ольхи, отъ которыхъ вѣяло холодомъ и влажностью.

Въ лѣсу, однако, между соснами было жарко и царила полная тишина. Казалось, весь край охватила какая-то лѣнь и дремота. Вѣтерокъ улегся и лѣсъ, и хлѣба, и травы стояли неподвижно. Только громадный куполъ небесъ, казалось, не переставалъ улыбаться, а гдѣ-то высоко-высоко, въ недосягаемыхъ глубинахъ лазури, великій Богъ милосердо радовался веселью полей, лѣсовъ, луговъ и водъ.

Тѣмъ временемъ Кася и смолокуръ все бродили по лѣсу, собирали травы, смѣялись или болтали весело. Человѣкъ простой -- все равно, что птица: поетъ, когда можетъ,-- такова его натура. Смолокуръ затянулъ простую и грустную пѣсенку.

Послѣднее слово пѣсенки тянется долго, жалостно,-- такъ долго, лакъ нужно, и такъ жалостно тянули ее смолокуръ и Кася, а эхо вторило имъ въ темныхъ лѣсныхъ глубинахъ; сосна подавала голосъ соснѣ, и пѣсня, начатая словами, пробѣжавъ рядъ стволовъ древесныхъ, кончалась вдали вздохами, все болѣе и болѣе неясными, слабыми, а потомъ и совсѣмъ стихла.

Потомъ Кася запѣла другую пѣсню, веселую, которая яачинглась словами: "Буду я колечкомъ золотымъ!" Славная это пѣсня! Молодая, упрямая дѣвушка ссорится въ ней съ своимъ милямъ я пересчитываетъ способы, при помощи которыхъ она намѣревается освободиться отъ него. Но нѣтъ ей спасенія! Когда она говорить, что сдѣлается золотымъ колечкомъ и будетъ катиться по сѣрой дорогѣ, милый грозитъ, что своими зоркими очами увидитъ кольцо на сѣрой дорогѣ; когда она хочетъ сдѣлаться золотою рыбкой въ рѣкѣ, онъ ей поетъ о шелковой сѣткѣ; когда она дѣлается дикою утицей на озерѣ, имъ становится предъ нею въ образѣ охотника. Наконецъ, бѣдная дѣвушка видитъ, что не скроется передъ нимъ на землѣ, и хочетъ сдѣлаться золотою звѣздочкой на небѣ, но ничѣмъ не смущенный парень отвѣчаетъ, что пойдетъ въ церковь, закажетъ молебенъ, и звѣздочка упадетъ на землю.

Дѣвушка видитъ, что, дѣйствительно, спасенія никакого нѣтъ ни на небѣ, ни на землѣ, подчиняется волѣ Божіей и поетъ:

Я вижу, я вижу -- то Божія воля:

Меня ты отыщешь во всякомъ краю.

Быть милой,-- такова моя доля,--

И волю исполнить твою!...

-- Понимаешь, Кася?-- сказалъ смолокуръ.

-- Что, Ясь?

Онъ повторилъ послѣднія слова пѣсни:

Быть милой моей,-- такова твоя доля,--

И волю исполнить мою.

Кася снова покраснѣла, но не выдержала, разсмѣялась и, желая замять разговоръ, сказала:

-- Много я ужь травъ набрала: тимьяну, росянки и молодильнику. Только ихъ нужно бы въ воду опустить, а то до вечера, на жарѣ, засохнутъ...

Дѣйствительно, жара была страшная, а вѣтеръ совсѣмъ улегся. Въ лѣсу, даже и въ тѣни, воздухъ былъ пропитанъ горячимъ паромъ, сосны издавали сильное смолистое благоуханіе. Тонкое, золотистаго оттѣнка, личико Каси было влажно, и въ ея голубыхъ глазахъ виднѣлось утомленіе. Она сняла съ головы платочекъ и начала имъ обмахиваться, а смолокуръ тѣмъ временемъ взялъ у ней изъ рукъ корзинку съ травами и сказалъ:

-- Слушай, Кася. Ольхи отсюда недалеко, а между ольхами криница. Пойдемъ, напьемся воды.

Они пошля оба. И правда, вскорѣ почва начала понижаться, между деревьями, вмѣсто папоротника, черничника и сухаго мха, зазеленѣла влажная мурава, появилась одна ольха и другая, за ними цѣлые ряды. Кася и смолокуръ вошли въ темную, влажную рощицу, гдѣ солнечный лучъ, проходящій сквозь листья, самъ принимаетъ ихъ окраску и разрисовываетъ лицо человѣческое блѣдно-зеленымъ цвѣтомъ. Ясь и Кася спускались все ниже въ тѣнь и сырость. Обвѣялъ ихъ свѣжій холодокъ, отрадный послѣ жары, и черезъ минуту между рядами ольхъ они увидали на черномъ торфянистомъ грунтѣ вьющуюся струю воды, кое-гдѣ заросшую камышомъ, аиромъ, покрытую большими круглыми листьями водяныхъ лилій, которыя мы называемъ "ненюфарами", а простые люди просто -- "бѣлюшками". Красивое это было мѣстечко, тихое, уединенное, тѣнистое, даже немного темноватое.

Прозрачная водяная струя вилась между деревьями. Ненюфары, колеблемыя слабымъ движеніемъ воды, ласково кивали бѣлыми цвѣтами, и, наклоняясь, казалось, цѣловали другъ друга; надъ ихъ широкими листьями, которые словно щиты лежали на поверхности воды, вились темносинія стрекозы, съ такими тонкими и хрупкими крылышками, что названіе водяныхъ паненокъ шло къ намъ какъ нельзя болѣе; черные мотыльки, съ бѣлою, траурною обводкой, сидѣли на верхушкахъ аира. На красноватомъ фонѣ торфа цвѣли голубыя незабудки, тамъ и здѣсь выдавалась группа стройнаго тростника, на которомъ вѣтеръ наигрывалъ свои обычныя пѣсенки. По берегамъ росли угрюмые кусты калины, а подъ ними пестрѣли головки ландышей и водяныхъ колокольчиковъ; бедренецъ свѣшивалъ свои бѣлыя головки надъ прозрачною водой; серебряныя пяти шпорника, вытягиваясь вдоль по теченію, сплетались вмѣстѣ, какъ длинные и тонкіе волосы,-- и тишина вокругъ, тишина дикаго уголка, забытаго людьми, спокойнаго, населеннаго только семьею птицъ, цвѣтовъ и насѣкомыхъ.

Въ такой-то тишинѣ обыкновенно живутъ нимфы, русалки и другія злыя и добрыя лѣсныя божества. И вотъ, когда Кася остановилась, на берегу ручья и посмотрѣла въ воду, въ которой отражалась ея прелестная, стройная фигура, то и она могла показаться такимъ прелестнымъ видѣніемъ лѣса, какое иногда видятъ лѣсничіе въ борахъ или люди, плывущіе на байдаркѣ по лѣсной рѣчкѣ. Кася была безъ платка, вѣтеръ слегка растрепалъ ея волосы. Вся загорѣлая, ясноволосая, со смѣющимися голубыми глазами, высокая и стройная -- настоящая русалка! Никто не поручился бы, что, испуганная человѣческимъ взглядомъ, она не прыгнетъ въ воду, не обратится въ туманъ, въ радугу или огонекъ, не перекинется вдругъ въ лилію или калину, которая, если захочешь сорвать ея цвѣтокъ, говоритъ голосомъ людскимъ, хотя и похожимъ на древесный шумъ:

-- Не тронь меня!

Кася нагнулась надъ водой такъ, что ея волосы упали къ ней на плечи, потомъ обратилась назадъ и сказала:

-- А какъ же мы пить будемъ?

-- Какъ птицы,-- отвѣтить Ясь и показалъ ей пальцемъ на нѣсколько плѣшанокъ и пестрыхъ, какъ радуга, зимородокъ, которыя не вдалекѣ пили воду, поднимая кверху свои носики.

Но смолокуръ съумѣлъ лучше, чѣмъ птицы: онъ сорвалъ прямой листъ бѣлюшка, свернуть его рожкомъ, набралъ воды и подалъ Касѣ.

Напилась Кася, напился и Ясь, потомъ она начала собирать незабудки, а онъ вырѣзалъ вербовый прутъ и сталъ дѣлать свирѣль.

Скоро и свирѣль была готова. Смолокуръ приложить ее къ губамъ и заигралъ простую пѣсенку, какую обыкновенно пастухи играютъ вечеромъ на лугу. Смолокуръ отнялъ отъ губъ дудку и качалъ прислушиваться къ эху, отзывающемуся въ ольхахъ, и казалось, что вмѣстѣ съ нимъ прислушиваются къ голосу свирѣли и свѣтлая струя воды, и темныя ольхи, и птицы, спрятавшіяся въ тростянкахъ. Потомъ утихло все, но черезъ минуту, точно отвѣтъ, точно вызовъ, послышался легкій свистъ. То соловей хотѣлъ пѣтъ, соловей вызывалъ свирѣль.

Вотъ и запѣлъ онъ. Все слушало Божьяго пѣвца. Бѣлюшки подняли головы надъ водой, незабудки прижались другъ къ другу, пересталъ шумѣть тростникъ, не смѣла отозваться ни одна птица, только глупая, растрепанная кукушка прилетѣла на своихъ тихихъ крыльяхъ, сѣла на суку, подняла высоко головку, раскрыла широко носикъ и легкомысленно крикнула:

-- Ку-ку, ку-ку!

Но потомъ, видно, сама устыдилась своей глупости и сразу замолчала.

Напрасно Кася, стоя на берегу ручейка, съ незабудками въ рукахъ, обратилась въ сторону, откуда долеталъ голосъ кукушки, и спрашивала:

-- Кукушка, сѣрая кукушечка, долго ли я жить буду?

Кукушка ничего не отвѣчала.

-- Кукушка, буду я богата?

Кукушка все молчитъ.

И смолокуръ спросилъ:

-- Кукушка, сѣрая кукушечка, скоро будетъ моя свадьба?

И его вопросъ остался безъ отвѣта.

-- Не хочетъ она намъ отвѣчать,-- сказалъ Ясь.-- Пойдемъ въ лѣсъ.

Въ лѣсу Ясь и Кася отыскали большой камень, около котораго оставили корзину и сухія травы. Кася сѣла на мху и начала плести вѣнокъ, а смолокуръ помогалъ ей. Бурекъ легъ около нихъ, вытянулъ впередъ мохнатыя лапы, высунулъ языкъ и началъ внимательно осматриваться вокругъ, не увидитъ ли гдѣ какое-нибудь живое существо, на которое можно броситься и надѣлать шуму? Но въ лѣсу все было спокойно. Солнце клонилось уже къ закату и сквозь листья и иглы сосенъ проникали все болѣе и болѣе красные лучи и ложились на лѣсную траву огромными золотыми пятнами. Воздухъ былъ сухой, на западѣ уже разливалась вечерняя заря, словно море растопленнаго золота и янтаря. Тихій, теплый весенній вечеръ медленно догоралъ. Въ лѣсу мало-по-малу прекращалась дневная работа. Стихъ стукъ дятла, черные и рыжіе муравьи рядами возвращались въ свои домики, позолоченные послѣдними лучами солнца и блескомъ зари. Между травами суетились маленькія черныя пчелки и со звонкою пѣсней дополняли запасъ собранной за день добычи. Изъ трещинъ древесной коры начали выходить на свѣтъ угрюмыя и слѣпыя ночныя бабочки; въ потокахъ золотаго свѣта клубились рои мошекъ, едва видныхъ для глаза; комары затягивали свою жалобную пѣсенку. На деревьяхъ птицы выбирали мѣсто для ночлега. Иногда засвищетъ еще желтоносый дроздъ или залопочутъ крыльями вороны, которыя, обсѣвши одно дерево, сейчасъ же начали ссору за болѣе удобное мѣсто. Не всѣ эти голоса становились все болѣе и болѣе рѣдкими и затихали. Мало-по-малу утихало все, только деревья не переставали шумѣть. Орѣшникъ поднималъ свои сѣрые листики кверху; царь дубъ ворчалъ тихонько, да береза шелестила своими зелеными кудрями. Тишина.

Но вотъ золотая заря стала еще болѣе красною, а на востокѣ глубокая лазурь еще болѣе сгустилась, и всѣ лѣсные голоса слились въ важные и тихіе, хотя и огромные хоры: то лѣсъ, прежде чѣмъ заснетъ, передъ ночью, молится, и деревья разсказываютъ другъ другу о славѣ Божіей.

Только лишь совсѣмъ невинныя души понимаютъ эту великую, благословенную рѣчь. Только совсѣмъ невинныя сердца слышатъ и понимаютъ, когда первый хоръ отцовъ-дубовъ такъ начинаетъ свое слово:

-- Сестры сосны, радуйтесь: Господь далъ намъ день тихій и теплый, а теперь посылаетъ на землю звѣздную ночь. Великъ Господь, всесиленъ и милостивъ. Слава Ему въ высотахъ небесъ, на водахъ и на земляхъ!

Сосны съ минуту вдумываются въ слова дубовъ и потомъ отзываются согласнымъ хоромъ:

-- И вотъ, Господь, во славу Твою, словно жертвенныя кадильницы, мы роняемъ благовонный бальзамъ. Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ, да святится имя Твое!

А потомъ березы:

-- Зори вечернія горятъ на небѣ, о, Господь, а въ ихъ блескѣ золотятся и трепещутъ наши листочки. И нашими золотыми листочками мы творимъ Тебѣ хвалебную пѣснь, а тонкія паши вѣтви играютъ какъ арфы, о, милосердый Отецъ нашъ!

А затѣмъ печальныя пихты:

-- На измученное зноемъ, унылое чело наше падаетъ роса вечерняя. Хвала Всевышнему! Братья и сестры, радуйтесь: падаетъ роса вечерняя!

А когда дубы и сосны умолкнутъ на минуту, отъ подножія ихъ поднимается тихій, робкій голосокъ,-- тихій, какъ жужжанье комара, тихій, какъ сама тишина. Голосокъ тихо поетъ:

-- Ягодка я, Господь! ягодка маленькая, во мху затаенная. На Ты меня услышишь, отличишь мой голосъ и полюбишь, ибо хотя я маленькая, но и я пою хвалу Тебѣ!

Такъ каждый вечеръ молится лѣсъ, такіе звуки каждый вечеръ поднимаются отъ земли къ небу и летятъ высоко-высоко, туда, гдѣ нѣтъ уже никакого творенія, гдѣ нѣтъ ничего, только серебряная пыль звѣздъ и млечныя дороги и звѣзды, а надъ звѣздами -- Богъ.

Въ такую минуту солнце погружаетъ свой огненный ликъ въ далекое море, пахарь повертываетъ плугъ остріемъ кверху и спѣшитъ въ хату. Возвращается съ поля ревущій скотъ, овцы поднимаютъ туманы золотой пыли. Потомъ спускается мракъ, въ далекой деревнѣ скрипятъ колодезные журавли, потомъ загораются огни въ окошечкахъ и издали доносится лай псовъ.

Но когда Кася сѣла плесть вѣнокъ подъ мшистымъ камнемъ, солнце еще не угасло надъ лѣсомъ. Нѣтъ, его лучи, проникая сквозь сѣтку листьевъ и вѣтвей, озарили яркою краской лицо Каси. Но ей не работалось, она была утомлена жарою и ходьбою по лѣсу. Ея загорѣлыя руки все медленнѣе и медленнѣе сплетали траву, теплый вѣтеръ цѣловалъ ея виски, а шумъ деревьевъ убаюкивалъ и навѣвалъ сонъ. Большіе глаза Каси заволакивало какою-то дымкой, рѣсницы слипались сами собою; она прислонилась головой къ камню, еще разъ широко раскрыла глаза, какъ ребенокъ, съ удивленіемъ посматривающій на свѣтъ Божій, потомъ ряды деревьевъ, мшистая почва лѣса и небо, видное сквозь деревья, потемнѣли, запрыгали, начали сливаться въ одно,-- Кася улыбнулась и заснула.

Теперь голова ея покоилась въ тѣни, за то рубашка на груди, освѣщенная зарею, свѣтилась золотомъ и пурпуромъ. Легкое дыханіе колебало ея грудь; она такъ была прелестна въ своемъ безмятежномъ покоѣ, что Ясь смотрѣлъ на нее, какъ на икону въ костелѣ, блестящую золотомъ и красками.

Руки Каси еще держали недоплетенный жгутъ травы. Видимо, она спала легкимъ сномъ, потому что улыбалась во снѣ, какъ младенецъ, разговаривающій съ ангелами. Можетъ быть, и она разговаривала съ ангелами, потому что была чиста, какъ ребенокъ, и сегодня весь день служила Богу, сплетая вѣнки для завтрашняго дня въ костелъ.

Смолокуръ сидѣлъ около нея, но не спалъ. Чувство до краевъ наполняло его безхитростную грудь; онъ чувствовалъ, что у его души выростали крылья, что она готова улетѣть въ небесное пространство. А онъ и самъ не зналъ, что творится въ немъ, только уставился глазами въ небо и точно окаменѣлъ отъ любви.

И долго еще спала Кася, долго еще сидѣлъ смолокуръ. Тѣмъ временемъ смерклось. Рѣдкіе лучи пурпуроваго свѣта боролись съ темнотою. Внутренность лѣса потемнѣла и замолкла. Изъ тростниковъ озера, со стороны хаты и полянки, доносилось кваканье лягушекъ.

Вдругъ за озеромъ въ костелѣ зазвонили къ "Божьему ангелу" {Ангелъ Божій (Angelus) -- молитва Пречистой Дѣвѣ, начинающаяся словами: "Ангелъ Божій возвѣстилъ Дѣвѣ Маріи" и т. д., установлена въ 1316 году папой Іоанномъ XII. Читается три раза въ день: утромъ, въ полдень и вечеромъ, какъ только зазвонятъ въ особый колоколъ. Прим. пер.}. Голосъ колокола летѣлъ надъ сплошною гладью озера, летѣлъ на крыльяхъ вечерняго вѣтерка, чистый, звучный, далеко слышный. Колоколъ призывалъ вѣрныхъ къ молитвѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, возвѣщалъ отдыхъ: "Довольно трудовъ и утомленія,-- говорилъ онъ,-- отыдите ко сну, обвѣянные крыломъ Божіимъ. Пріидите, измученные, къ Богу,-- въ Немъ радость. Здѣсь тишина, здѣсь веселье, здѣсь сонъ, здѣсь сонъ, здѣсь сонъ!"

Смолокуръ снялъ шляпу при первомъ ударъ колокола. Кася стряхнула сонъ съ рѣсницъ и сказала:

-- Звонятъ?

-- Къ Ангелу Божьему...

Они оба преклонили колѣна передъ мшистымъ камнемъ, какъ кредъ алтаремъ. Кася начала говорить тихимъ кроткимъ голосомъ:

-- Ангелъ Божій возвѣстилъ Пречистой Дѣвѣ Маріи...

-- И зачала отъ Духа Святаго,-- продолжалъ смолокуръ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И такъ, преклонивъ колѣна, молились эти дѣти Божьи. Тихая лѣтняя зарница пролетѣла между восходомъ и западомъ, а по оставленному ею слѣду спустился рой крылатыхъ ангеловъ и остановился надъ ихъ главами. А потомъ они сами смѣшались съ ангелами, и сами были почти ангелы, потому что чище, яснѣе и невиннѣе этихъ душъ не было на землѣ.

В. Л.

"Русская Мысль", кн. I--X, 1890