Книговод

Тайна поэта

Фогаццаро Антонио


Тайна поэта.

Романъ Антоніо Фогаццаро.

Переводъ съ итальянскаго М. М. Иванова.

I.

   Сегодня, 2 ноября 1881 года, я рѣшилъ записать тайну, составляющую жизнь, богатство и силу моей души. Ни мои родные, ни друзья, насколько я знаю, ничего не подозрѣваютъ о ней. Одно только существо въ Италіи знаетъ кое-что изъ этой исторіи; но оно, ужь, конечно, не проговорилось никогда ни однимъ словомъ.
   Говорю о лицѣ, которое получитъ отъ моихъ наслѣдниковъ эти записки; я разумѣю васъ, дорогой и вѣрный другъ. Если, читая ихъ, вы вспомните маленькую лангобардскую церковь, затерянную въ зелени горныхъ луговъ, журчаніе уединеннаго ручейка, то вспомните также и о моемъ признаніи, прерванномъ рыданіями безъ слезъ, волненіемъ, которое не было, однако, болью. Затѣмъ оставляю на ваше рѣшеніе -- молчать или говорить объ этой исторіи. Если свѣтъ по прежнему не будетъ ничего подозрѣвать, то не посвящайте въ эту тайну никого и только молитесь за насъ; если какой-нибудь писатель, путешествующій внѣ Италіи и прослушавшій кое-что о моей исторіи, захочетъ за два сольда выставить на показъ мое сердце въ какомъ-нибудь "Fanfulla" или "Pungolo della domenica", напутавши все ради исторической точности -- тогда сообщите частнымъ образомъ правду тѣмъ, кто еще тогда будетъ интересоваться мною. Но если о насъ будутъ писаться невѣрныя вещи, способныя волновать и огорчать, тогда молю васъ, съ сердцемъ, отягченнымъ горестью, печатайте мои записки. Я было написалъ "съ сердцемъ, отягченнымъ горестью и негодованіемъ", но зачеркнулъ "негодованіе", такъ какъ это не понравилось бы моей любимой какъ что-то нечистое. Въ настоящее время намъ осталась только одна опасность на землѣ, единственно о чемъ мы молимъ Бога -- удалить отъ насъ послѣднее огорченіе: скандалъ. Онъ едва-ли возможенъ, и я надѣюсь, что наши молитвы будутъ услышаны; но, если божественный промыслъ рѣшитъ иначе, сдѣлайте, другъ мой, все, что сдѣлали бы мы сами, если бы были живы. Когда не повѣрятъ моему слову, подкрѣпите его свидѣтельствами и документами; вы получите ихъ при первомъ же требованіи отъ моего друга, доктора Павла Штееля въ Рюдерсгеймѣ на Рейнѣ.
   Сегодня поминальный день, туманъ заволакиваетъ окна уединенной виллы племянниковъ, у которыхъ я гощу, и уноситъ меня въ воспоминанія прошлаго. Кто-то внизу разыгрываетъ монотонныя упражненія на фортепіано, въ сосѣдней комнатѣ слышны спокойные шаги прислуги. Никто и не думаетъ, чѣмъ я занимаюсь, что чувствую. Моя рука дрожитъ, моя грудь разрывается, слезы подступаютъ къ горлу. И разсказъ мнѣ самому кажется такимъ холоднымъ! Я хотѣлъ бы говорить, но не словами, которыя умираютъ, говорить изъ тьмы неизвѣстнаго міра, голосомъ, который все усиливается, не переставая, и услышится, можетъ быть, въ мірахъ, недоступныхъ человѣческому глазу, если тамъ есть духи, могущіе слышать всякое движеніе. Хотѣлъ бы обратиться не къ толпѣ, но къ сердцамъ великодушнымъ, которыхъ задѣла клевета, и къ сердцамъ извращеннымъ, которыя воспользовались ею. Долженъ-ли я сложить перо и надѣяться на Бога? Думаю о ней, моей звѣздѣ, и слышу ея нѣжный голосъ, нѣжнѣе котораго врядъ-ли былъ какой другой голосъ, говорящій мнѣ: пиши, дорогой, write, love.
   

II.

   Вы знаете, что вплоть до 1872 года у меня не было отъ васъ секретовъ. Если мы не увлеклись другъ другомъ, хотя и были оба свободны, то, вѣроятно, только потому, что у насъ были слишкомъ общія чувства, слишкомъ большое единство мыслей, слишкомъ сильное сходство въ характерахъ; наша любовь была бы чѣмъ-то вродѣ грѣха. Вотъ причина, которую мы, нѣкогда, нашли съ вами. Конечно, она не была единственной; безспорно, были и другія, -- у васъ и у меня. Не коснусь вашихъ, конечно; но вспомните о сновидѣніи, мною вамъ разсказанномъ какъ разъ зимой 1872 года какъ-то вечеромъ, когда мы были одни, и я вамъ принесъ любопытную книгу "Du sommeil et des rêves". Быть можетъ, вы забыли это. Всего страннѣе то, что я дважды видѣлъ этотъ сонъ и съ промежуткомъ на девять лѣтъ. Я читалъ какъ-то въ ранней юности поэтическую нѣмецкую легенду о колодцѣ столь глубокомъ, что ни глазъ, ни приспособленія человѣка не достигали до его воды. Приходитъ, однажды, трубадуръ, усаживается на край колодца и нѣжно играетъ; вода колеблется; онъ все играетъ, да играетъ; вода, постепенно подымаясь, уже блеститъ у краевъ. Въ слѣдующую ночь мнѣ приснилось, будто я подымаюсь изъ какой-то пропасти на могущественный зовъ какого-то мягкаго голоса, говорившаго съ иностраннымъ произношеніемъ, что-то мнѣ непонятное. Я проснулся весь въ слезахъ, охваченный состояніемъ, продолжавшимся нѣсколько часовъ, полный странной мысли, что голосъ, слышанный мною во снѣ, дѣйствительно, существуетъ, стараясь возстановить его въ памяти во всей его полнотѣ и дрожа изъ опасенія забыть его. Дѣйствительно, я скоро его забылъ, но не забылъ сонъ, на который продолжалъ смотрѣть, какъ на пророческій, какъ на скрытное откровеніе Божества.
   Ни одинъ женскій голосъ впослѣдствіи не напомнилъ мнѣ "того"; но въ январѣ 1872 года, въ то время когда я поправлялся послѣ болѣзни, мнѣ опять приснился тотъ же сонъ, я услышалъ тотъ же нѣжный голосъ съ иностраннымъ произношеніемъ. Восемь или десять дней спустя я пришелъ къ вамъ и принесъ книгу: "Du sommeil et des rêves".
   Невозможно, чтобы вы забыли мое волненіе въ тотъ вечеръ. Можетъ быть, я мистикъ по природѣ и склоненъ вѣрить въ нѣкоторыя скрытыя силы человѣческаго духа, въ нѣкоторыя его таинственныя общенія съ сверхъестественнымъ. Безъ сомнѣнія, еще до января 1872 года я испыталъ дважды, уже не во снѣ, такія общенія: сперва, когда мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, потомъ -- около четырнадцати. Въ первый разъ я взволновался и испугался, хотя предсказаніе было пріятнымъ: настолько было ново это ощущеніе, настолько неожиданъ и ясенъ внутренній голосъ, говорившій мнѣ! Предсказаніе исполнилось шестнадцать лѣтъ спустя. Во второй разъ не было предсказаній, и только въ будущей жизни я узнаю, былъ-ли то бредъ души, или дѣйствительно голосъ другого духа, какъ я вѣрилъ и вѣрю, и какъ это описано въ одной изъ моихъ книгъ. Вполнѣ естественно, что впечатлѣніе второго сна сильно засѣло во мнѣ. Я увѣровалъ еще сильнѣе, если это возможно, въ дѣйствительность существованія слышаннаго мною голоса; увѣровалъ въ хорошее и могущественное вліяніе, которое возымѣетъ на меня въ одинъ прекрасный день лицо, такъ говорившее со мною. Вы, знавшая въ какихъ обстоятельствахъ я находился въ январѣ 1872 года, легко представите состояніе моего духа. Я считалъ себя тогда уже связаннымъ, быть можетъ, навсегда. Когда я думаю о началѣ этой связи, на губахъ моихъ является горькая улыбка: я оплакиваю и эту женщину, оплакиваю и осмѣиваю самого себя. Объ этой связи говорили въ свѣтѣ невѣрно; и нѣтъ ничего дурного, если я скажу о ней два слова. Вы знаете, я былъ давно знакомъ съ этой красивой и умной женщиной, которой приписывали любовника еще прежде чѣмъ наши отношенія стали болѣе близкими. Иногда я навѣщалъ ее, чаще же мы встрѣчались въ обществѣ. Я думалъ, что она относится ко мнѣ равнодушно и платилъ ей тѣмъ же; но никто, кромѣ нея, такъ не поднималъ во мнѣ духъ сарказма. Какъ-то вечеромъ, въ театрѣ, я дважды замѣтилъ ея взглядъ, устремленный на меня; во второй разъ этотъ взглядъ нѣсколько остановился на мнѣ, прежде чѣмъ перейти на другихъ. Мнѣ показалось, что сердце мое было затронуто, хотя въ дѣйствительности во мнѣ говорили только тщеславіе и любопытство. Я уловилъ еще нѣсколько разъ ея взглядъ, затѣмъ отправился къ ней въ ложу. Она обошлась со мною совсѣмъ иначе, по новому, и въ присутствіи другихъ лицъ дала мнѣ такія доказательства своего расположенія, что даже смутила меня. Я вообразилъ, идя домой, что влюбленъ въ нее и что мнѣ надо признаться ей въ этомъ. Я исполнилъ эту обязанность два дня спустя. Моя главная вина заключалась въ томъ, что я уступилъ не натиску дѣйствительной любви, а призрачной тѣни любви къ замужней женщинѣ. Она сказала, что страшно огорчена моими рѣчами и прибавила, къ моему полному удивленію, что уже нѣсколько времени замѣтила мое чувство, что съ своей стороны не скроетъ отъ меня нѣкоторой склонности ко мнѣ, но предпочла бы никогда не говорить объ этомъ: она рѣшила не забывать своего долга. Прежде намъ можно было видѣться часто, въ качествѣ добрыхъ друзей; теперь же нечего было и думать объ этомъ. Она посовѣтовала мнѣ заглушить мою любовь, которая еще и не могла пустить глубокихъ корней; такимъ образомъ, впослѣдствіи мы могли бы наслаждаться мирной и чистой дружбою, въ которой, быть можетъ, оба нуждаемся.
   Я съ ужасомъ увидѣлъ, что совсѣмъ не люблю ее: до такой степени охладила меня ея рѣчь. Я подумалъ, что, какъ глупецъ, попался на удочку хитрой кокетки, но все-таки продолжалъ лгать изъ ложнаго самолюбія, не принялъ выхода, мнѣ предложеннаго, и отвѣтилъ, что дружбы мнѣ мало. Знаетъ Богъ, какъ я былъ наказанъ за это малодушіе!
   Таково было происхожденіе моей связи. Не думаю, чтобы и эта женщина дѣйствительно меня любила. Думаю, что слухи, ходившіе до этого о ней и о мужѣ одной ея подруги, были невѣрны; она выбрала дурной способъ опровергнуть ихъ, тщеславіе же заставило ее избрать человѣка, писавшаго стихи, о которыхъ иногда говорили газеты и публика; отчасти нѣкоторое любопытство побудило ее къ этой интригѣ; можетъ быть, нѣкоторая нравственная потребность впечатлѣній, необъяснимая странность страдать самой и заставлять страдать другихъ, для того, чтобы жить полной жизнью, въ то же время не подвергая опасности другую жизнь. Она, въ самомъ дѣлѣ, сказала мнѣ, что если я буду любить ее любовью, связанною долгомъ, то она не можетъ мнѣ запретить ее, но мы обоюдно будемъ несчастливы. Она также упрекала бы себя, что удаляетъ меня отъ брака, столь для меня желательнаго, ввиду того, что у меня не оставалось родственниковъ, кромѣ брата, уже женатаго; въ мои лѣта мнѣ не слѣдовало слишкомъ откладывать женитьбу. Чѣмъ болѣе она уговаривала меня отказаться отъ себя, тѣмъ сильнѣе я чувствовалъ себя привязаннымъ къ ней.
   Какой это былъ несчастный годъ для меня! Иногда я воображалъ, что люблю ее, и тогда раздражался ея постоянною суровостью и стойкостью ея добродѣтели, ея умѣньемъ владѣть своими чувствами! Чаще же всего я чувствовалъ себя холоднымъ и страдалъ отъ сознанія этой фальши, страдалъ отъ ея прихотей, когда она говорила, что ревнуетъ меня къ моей музѣ, и желала бы одна повелѣвать моимъ интеллектуальнымъ существомъ, вдохновлять меня сообразно своимъ идеямъ и склонностямъ. У ней не было недостатка ни въ культурѣ, ни въ умѣ, но, ежели между нами, мой дорогой другъ, есть слишкомъ тонкое родство душъ, то между нею и мною его было слишкомъ мало. Она обладала религіей изящества. Не только въ ней было восхитительно изящество фигуры и туалетовъ, но малѣйшій жестъ, слово, все было великолѣпно; это меня привлекало. Но она вносила этотъ же культъ и въ искусство, и тутъ-то въ нашихъ отношеніяхъ являлся шрамъ, легкій какъ порѣзъ отъ бритвы, едва видимый на поверхности, но глубокій, идущій до дна. Хотя она ничего не говорила, но, безъ сомнѣнія, находила мои стихи черезчуръ демократическими по отдѣлкѣ, слишкомъ далекими отъ изысканности формъ, внѣ которой для нея не существовало поэзіи. Я угадалъ это, бесѣдуя съ ней о другихъ поэтахъ, и почувствовалъ себя уязвленнымъ. Меня оскорбилъ ея приговоръ, оскорбилъ подобный разладъ сужденія и чувства: вѣдь она столько разъ признавалась, письменно и устно, въ своей любви ко мнѣ! У меня былъ другой идеалъ любви; ранѣе я былъ тоже любимъ, но въ другомъ родѣ, съ перевѣсомъ сердца надъ разумомъ. Не смотря на все, если бы она дала какія-нибудь доказательства чувства сильнаго и глубокаго, если бы хоть изрѣдка я увидѣлъ, что она не въ состояніи властвовать надъ своею страстью, я не обидѣлся бы на подобную независимость ея приговоровъ; но она постоянно владѣла собою и, во многомъ несогласная со мною, упорствовала на своемъ -- даже и въ пустякахъ. Такимъ образомъ, я убѣдился, что ея чувство отнюдь не было любовью и, не любя ее самъ, рѣшилъ отдалиться отъ нея.
   Она, должно быть, догадалась объ этомъ, когда мы свидѣлись въ городѣ въ декабрѣ 1870 года, послѣ двухъ-мѣсячной разлуки. Я мечталъ поѣхать на Рождество въ Санъ-Ремо и провести тамъ зиму, но заболѣлъ внезапно. Я жилъ съ братомъ, и она никогда не бывала у моей невѣстки. Теперь же, по случаю моей болѣзни, она вздумала посѣтить ее и вмѣстѣ попросила позволеніе видѣть меня. Моя благочестивая невѣстка была до такой степени смущена, что, не смотря на всю свою застѣнчивость, колебалась согласиться, и я увѣренъ, что потомъ она исповѣдовалась въ этомъ. Дѣйствительно, въ городѣ это посѣщеніе произвело сильный шумъ. Я узналъ объ этихъ толкахъ уже послѣ выздоровленія и, уѣзжая, опасался выказать неблагодарность. Моя жизнь всегда была постоянною борьбою разума и сердца, лишенныхъ свѣта.
   Въ ночь съ 12 на 13 января 1872 года мнѣ приснился тотъ же загадочный сонъ. Я пришелъ къ вамъ, какъ только былъ въ состояніи выходить изъ дому вечеромъ: это было 20-го или 21. Милая подруга, вы имѣли причины сердиться на меня: въ теченіе цѣлаго года я былъ невнимателенъ къ вамъ; старинная моя дружба не уменьшилась, но я стыдился самого себя, и это держало меня вдали отъ васъ. Въ тотъ вечеръ я прилетѣлъ къ вамъ, точно подхваченный ураганомъ, сказалъ вамъ все, разсказалъ сонъ съ такой убѣжденной вѣрой въ его сверхъестественное происхожденіе, въ его пророческій смыслъ, что вы подумали, что мнѣ угрожаетъ сумасшествіе. Вы мнѣ сказали тогда, что я еще не совсѣмъ поправился, что нуждаюсь въ спокойствіи, развлеченіяхъ, что я долженъ путешествовать и не писать слишкомъ много писемъ.
   Я послушался бы васъ, если бы не проснулась, наконецъ, ревность мужа. Снова я началъ думать, что не могу покинуть эту женщину. Мы видѣлись гораздо рѣже, но не знаю, благодаря какому духу противорѣчія, какому гадкому инстинкту сердца, когда въ любовь замѣшались страданіе и опасность, когда другое лицо почувствовало себя оскорбленнымъ и страдающимъ, когда люди осуждали насъ, тогда-то именно казалось, что дуновеніе истинной страсти прошло надъ нами. Она не такъ уже владѣла собой. Осужденіе свѣта точно сняло съ насъ узду; могучимъ толчкомъ для зла были всѣ эти преждевременные толки. Что касается меня, мнѣ казалось, что я падаю все ниже и ниже въ пропасть, откуда подымаются горячіе ключи, зажигающіе чувства и затемняющіе разсудокъ. Зная, что гибну, я чувствовалъ себя все-таки во власти того дурного инстинкта. Иногда, впрочемъ, я въ ужасѣ останавливался, пытался сопротивляться. Подобная страсть, огонь чувствъ скорѣе чѣмъ разума, была противна моей вѣрѣ, противна тому высокому идеалу, который я всегда хотѣлъ проводить въ жизни и въ искусствѣ. Мнѣ казалось, что я клеймилъ лицемѣріемъ и стыдомъ свою жизнь, мои произведенія, мою репутацію въ будущемъ, что я трусливо покидаю свое знамя. Но затѣмъ у меня не хватало силы удержаться, видя ее одну въ тѣ рѣдкіе случаи, когда это было возможно, и зная, съ какой надеждой меня ждали; видъ же ея, ея красота и волненіе почти лишали меня разсудка. Къ счастью, эти свиданія не были ни часты, ни продолжительны, ни періодичны, ни таинственны; къ тому же, надобно прибавить, что въ ней еще осталась добрая воля, хотя пошатнувшаяся и не твердая. Такимъ образомъ, прошло нѣсколько мѣсяцевъ самыхъ безпокойныхъ и грустныхъ въ моей жизни. Для меня это было время полнѣйшей безплодности, интеллектуальной инерціи; въ теченіе этого времени я не написалъ ни одной строчки, ничѣмъ не занимался.
   Дорогой другъ, я сильно растянулъ этотъ эпизодъ, который едва-едва вяжется съ поводомъ моихъ записокъ, потому что я хотѣлъ опредѣлить его точныя границы, а также заплатить хоть отчасти за мою пагубную слабость разсказомъ, могущимъ умѣрить въ моемъ городѣ память о прошломъ скандалѣ, но который навѣрное уменьшитъ и мою репутацію внѣ его, у читавшихъ мои книги, не подозрѣвая о моихъ гадостяхъ. Простите меня, что я задержался на этомъ грустномъ вступленіи; я продолжу теперь разсказъ еще медленнѣе: я дошелъ до счастья описывать и мысленно видѣть то время, которое на вѣки запечатлѣлось въ моей памяти. Melius quam cum aliis versari est tui meminisse.
   Мой добрый другъ, вещи, которыя я буду сообщать вамъ понемногу каждый день, станутъ вашей собственностью. Если вы принуждены будете сообщить ихъ свѣту, безсердечному свѣту, постарайтесь, чтобы вашъ другъ не былъ сочтенъ старымъ, безплоднымъ болтуномъ. Говорю это не изъ самолюбія; пусть это будетъ страннымъ, моимъ предположеніемъ. Можетъ быть, добро и зло, все, что думается и говорится о насъ на землѣ, послѣ нашей смерти, затрогиваетъ насъ, какъ плодъ нашихъ дѣяній, какъ награда или наказаніе; мнѣ кажется, что жесткіе человѣческіе приговоры могутъ достичь и мѣста вѣчнаго успокоенія и огорчить мою возлюбленную еще больше, чѣмъ меня.
   Пишу эти послѣднія строки введенія въ шесть часовъ утра. Воздухъ чистъ, мягкій свѣтъ луны постепенно уступаетъ ясной зарѣ, внизу дома бѣлое море тяжелаго тумана спитъ надъ долиной. Хотѣлъ бы, чтобы также было и тамъ, гдѣ мы будемъ послѣ смерти, передъ послѣдней зарей, передъ вѣчнымъ днемъ; хотѣлъ бы, чтобы отъ земли, еще окутанной незнаніемъ и печалями, ни одно дурное облако не поднялось бы до насъ.
   

III.

   Въ іюнѣ 1872 года моя пріятельница съ мужемъ отправилась провести лѣто на женевское озеро. Они намѣревались вернуться въ Италію черезъ Симилонъ и пробыть нѣкоторое время на Lago Maggiore, въ Стрезѣ или въ Палланцѣ. Она хотѣла увѣдомить меня изъ Женевы -- возможна-ли моя тайная поѣздка туда; въ противномъ случаѣ, я долженъ былъ попытаться видѣть ее на Lago Maggiore. Въ ожиданіи -- я обѣщалъ хорошенько работать.
   Она, дѣйствительно, была и удивлена, и оскорблена абсолютною интеллектуальною инерціей, вызванной во мнѣ ея любовью, что я втайнѣ безусловно объяснялъ себѣ. Въ продолженіи полутора года я едва написалъ пять или шесть лирическихъ стихотвореній, изящныхъ въ ея смыслѣ и насколько было въ моей власти, но холодныхъ. Теперь она увлекалась теннисоновскими Idyls of the King и желала бы, чтобы я написалъ маленькую поэму въ подобномъ родѣ, какъ можно изящнѣе и аристократичнѣе. Я обѣщалъ и, чувствуя необходимость въ горномъ воздухѣ и спокойствіи, рѣшилъ подняться на Lanzo d'Intelvi, гдѣ зналъ отель Behedere, удобный, изящный, стоящій въ живописной мѣстности, посѣщаемый почти исключительно англичанами; тамъ я могъ бы работать въ спокойствіи.
   Я отправился туда 28 іюня, черезъ Ардженьо. Долина была такъ свѣжа и зелена, воздухъ такъ чистъ! Мнѣ казалось, что я вдыхаю свободу, невинность и жизнь. Мой возница остановился на нѣсколько минутъ въ деревушкѣ Пелліо, гдѣ среди каштановъ виднѣлись домики, съ окнами, заставленными гвоздикой. Я спустился къ фонтану. Молоденькая дѣвушка, замѣчательно красивая, съ руками молочнаго цвѣта, но бронзовыми кистями, доставала воду, которую и предложила мнѣ. Я спросилъ ее -- хороша-ли вода? Она отвѣтила на своемъ нарѣчіи:
   -- Излечиваетъ отъ всѣхъ болѣзней.
   Я смотрѣлъ на нее съ восхищеніемъ. "Отъ всѣхъ, дѣйствительно?" Она не отвѣтила, покраснѣла и улыбнулась, какъ будто прочла мои мысли. Я выпилъ изъ кувшина этой красивой дѣвушки и, уѣзжая изъ Пелліо, думалъ, что, можетъ быть, ея маленькій ротъ, ея маленькое сердечко, ея молочныя руки, могли бы въ самомъ дѣлѣ излечить всякія болѣзни. Можетъ быть, она-то и была той идилліею, которую я искалъ, идилліею съ нѣкоторой долею драмы и таинственности. Эти руки, такія бѣлыя, не могли быть руками альпійской крестьянки, но богини, λενκωλενς Πρη.
   Я замѣтилъ, потихоньку подымаясь въ горы, что природа, моя старинная собесѣдница, послѣ двухъ лѣтъ молчанія снова говорила со мной. Нужно быть именно безполезнымъ мечтателемъ, чтобы знать -- какая радость чувствовать себя въ милости у камней, воды и растеній! Я понялъ, что снова могу писать. Когда гора говоритъ мнѣ, вначалѣ я испытываю впечатлѣніе меланхоліи, желаніе растворяться въ жизни природы, но у меня затѣмъ является жаръ творчества и легкость письма. То же самое впечатлѣніе на меня производитъ иногда и хорошая музыка.
   Въ гостинницѣ я не нашелъ писемъ изъ Женевы и былъ радъ. Я всегда любилъ сильнѣе въ разлукѣ; теперь же вдалекѣ отъ моей пріятельницы ровно ничего не чувствовалъ. Пенсіонеровъ было немного. Къ table d'hôte собиралось не болѣе тридцати человѣкъ, большею частью иностранцевъ. Я сидѣлъ рядомъ съ красивой, элегантной, бѣлокурой дамой, съ восточными глазами, какъ и тѣ сильные розовые духи, которыми она душилась. Остальныя дамы почти всѣ были стары и некрасивы. Итальянцы,-- не болѣе четырехъ или пяти,-- имѣли, среди важнаго молчанія этихъ иностранцевъ, видъ очень стѣсненный и поглядывали на меня съ очевиднымъ желаніемъ воспользоваться мной для прогулокъ, бесѣдъ и билліарда. Это приводило меня въ ужасъ, вслѣдствіе чего я былъ холоденъ съ маленькимъ, старымъ господиномъ, который, послѣ обѣда, сдѣлавши вступленіе по поводу моихъ знаменитыхъ (!) поэмъ, сообщилъ, что онъ и его сотоварищи, чувствовали себя прескверно въ обществѣ англичанъ и чрезвычайно счастливы отъ моего пріѣзда. Онъ прибавилъ, что его зовутъ кавалеромъ Такимъ-то; затѣмъ были графъ Такой-то, кавалеръ Иной; четвертый былъ нетитулованъ, что не мѣшало ему принадлежать къ хорошему обществу. Наконецъ, онъ пообѣщалъ мнѣ переговорить съ поваромъ относительно уменьшенія количества плюмпуддинговъ и необходимости имѣть поболѣе уваженія къ національному меньшинству; потомъ онъ оставилъ меня въ покоѣ и больше мы не разговаривали.
   Я вышелъ пить кофе подъ чахоточные каштаны бельведера, гдѣ моя прекрасная сосѣдка любовалась огненнымъ закатомъ и горизонтомъ съ великолѣпнымъ кольцомъ вѣчныхъ снѣговъ. Но я смотрѣлъ ни на Альпы, ни на небо, ни на нее; я смотрѣлъ прямо передъ собой, черезъ темное озеро, лежавшее у нашихъ ногъ на глубинѣ семисотъ метровъ, черезъ зеленую поверхность противоположной горы, на колоссальную скалу съ ея семействомъ отдѣльныхъ выступовъ вокругъ, извѣстную и милую моимъ глазамъ въ теченіе уже столькихъ лѣтъ. Я былъ застѣнчивымъ и гордымъ юношей. Въ шестнадцать лѣтъ, съ головой, набитой Леопарди и Викторомъ Гюго, пантеизмомъ и пессимизмомъ, съ большимъ презрѣніемъ къ человѣчеству и со страстнымъ желаніемъ быть одобряемымъ мужчинами и любимымъ женщинами, мнѣ пришла въ голову мелодраматическая идея быть похороненнымъ тамъ, наверху, Я долго не видѣлъ моей скалы, она ничего не подозрѣвала о моей послѣдней глупой любви и всѣ мысли моей юности, на половину соколиныя, на половину воробьиныя, еще гнѣздились на ея вершинѣ.
   Тамъ еще чувствовалась моя меланхолія, горделивое презрѣніе къ тому, что мои товарищи считали любовью, тамъ находились женскіе силуэты, единственно казавшіеся достойными меня. Если бы тогда кто-нибудь сказалъ мнѣ -- ты попадешь безъ любви, по слабости, въ сѣти женщины, которая выбрала тебя тоже безъ любви, изъ тщеславія, я отвѣтилъ бы: нѣтъ, никогда! И вмѣсто этогоі Я, дѣйствительно, не заслуживалъ могилы въ этой чудной усыпальницѣ. Мнѣ дали комнату съ двумя окнами, выходившими на сѣверъ.
   Вечеромъ я опять увидѣлъ черную скалу, окруженную звѣздами, навѣвавшую мнѣ воспоминанія моего отрочества, столь чистаго и гордаго. Попытался я работать; иногда, чтобы освободиться отъ упадка духа, мнѣ достаточно было одного счастливаго стиха. Попробовалъ набросать идиллическое полотно, подумалъ о красивой дѣвушкѣ съ молочными руками, объ ея колодцѣ на перекресткѣ, объ окнѣ, заставленномъ цвѣтущей гвоздикой; подумалъ также,-- простите,-- и о васъ, мой другъ. Вы знаете мой способъ работать: беру дѣйствительное лицо и поэтизирую его, преслѣдуя извѣстныя формы и скрывая другія. Но въ тотъ вечеръ я не нашелъ ни одной вѣрной и крѣпкой нити, и только даромъ пачкалъ бумагу. Я упалъ духомъ.
   Что говоритъ Гейне? "Сердце мое морю подобно". Я, ничтожный поэтъ, скажу только, что сердце мое похоже на жалкую лагуну, безъ жемчужинъ и коралловъ, въ которой, однако, каждый день замѣчается приливъ и отливъ, какъ и въ морѣ, благодаря его природѣ и неизвѣстному вліянію чьего-то могущества, находящагося на небесахъ.
   На слѣдующее утро пришло письмо изъ Женевы. Меня ждали черезъ двѣнадцать дней, когда мы могли бы быть одни и внѣ подозрѣнія. За этимъ вступленіемъ слѣдовали торжественныя просьбы, походившія на упреки: мнѣ запрещалась малѣйшая фамильярность. Все это мнѣ показалось противнымъ іезуитствомъ. Мнѣ пришла мысль не ѣхать; но, имѣя въ распоряженіи еще шесть дней, я рѣшилъ, поддаваясь дурной привычкѣ, подумать объ этомъ въ послѣднюю минуту. Тѣмъ временемъ прежняя апатія и инерція снова завладѣли мной. Я бросилъ мысль объ идилліи; меня не интересовали ни итальянцы, ни красивая блондинка, ни кто бы то ни было въ отелѣ. Я проводилъ дни, бродя съ тяжелымъ сердцемъ по полямъ, просиживая долгіе часы на травѣ, прислушиваясь къ вѣтру, разсматривая медленныя передвиженія тѣней. Каштаны Пелліо, луга Онаро, уединенныя ущелья Валь-Мара должны помнить меня. Въ моихъ скитаніяхъ я не встрѣчалъ никого, воспитанныхъ людей приходилось видѣть только за table d'hôte'омъ, всегда молчаливыхъ и важныхъ. Около девяти часовъ вечера, перваго іюля, я читалъ въ своей комнатѣ и неожиданно услышалъ доносившіеся изъ читальной звуки "Большой патетической сцены" Клементи, которую я такъ часто слыхалъ у васъ. Игра мнѣ показалась хорошей и я спустился внизъ. Играла одна дама, англичанка, и въ залѣ собралось большинство жильцевъ отеля. Зала находится въ нижнемъ этажѣ; ея дверь и два окна выходятъ на главный фасадъ дома. Я усѣлся снаружи, въ темнотѣ.
   Ночь была бурная; безшумная молнія, не переставая, сверкала со стороны озера, разрывая черныя тучи и дикіе гребни, которые при мгновенномъ освѣщеніи казались живыми. Надъ нашими головами оставалось темное небо; темной казалась и пропасть подъ ногами; когда игра на фортепьяно умолкла, въ глубокихъ долинахъ послышался звонъ колоколовъ всѣхъ деревушекъ. Двѣ дамы вышли и сѣли неподалеку отъ меня. Я не видѣлъ ихъ, но почувствовалъ духи моей сосѣдки.
   -- Очень хорошо, не правда-ли?-- сказала она по англійски.
   Это былъ единственный женскій голосъ, который я зналъ здѣсь.
   Отвѣта сразу не послѣдовало. Черезъ нѣсколько мгновеній я услышалъ другой голосъ, проговорившій тихо:
   -- The bells (колокола).
   Я всегда думалъ, и не знаю какимъ образомъ зародилась во мнѣ странная мысль, что запахъ olea fragrans можетъ дать представленіе о нѣжности этого голоса. Я вздрогнулъ и спросилъ себя, гдѣ я его слышалъ. Дама съ запахомъ розъ сказала еще что-то, чего я не разслышалъ, на что сладкій голосъ отвѣтилъ:
   -- Yes, there is hope (да, есть надежда).
   Точно молнія освѣтила меня; это былъ голосъ моего сна! Я сталъ дрожать, дрожать самъ не зная почему, ничего болѣе не понимая, хотя оба голоса еще продолжали говорить. Другія три или четыре дамы вышли изъ залы и все общество направилось къ деревьямъ. Я не думалъ слѣдовать-за ними; мнѣ страстно хотѣлось остаться одному. Я бросился въ свою комнату и только тамъ перевелъ духъ. Я былъ какъ помѣшанный, становился на колѣни, плача и смѣясь, вскакивалъ, молился, чувствуя безконечнаго Бога и свою ничтожность, простиралъ изъ окна руки по направленію черной скалы, освѣщаемой молніей, съ торжествующей радостью говорилъ ей, что она еще можетъ любить меня, потому что я становлюсь достойнымъ ея. Я говорилъ громко, смѣясь потомъ самъ надъ собой, надъ своимъ восторгомъ отъ существа, даже лица котораго я еще не видѣлъ; но это былъ счастливый смѣхъ, полный вѣры безъ малѣйшей ироніи.
   "There is hope, there is hope" -- повторялъ я,-- "есть надежда". И затѣмъ, закрывая лицо руками, думалъ: а она? а она? Кто знаетъ, чего ждетъ она, кто знаетъ, были-ли и у нея сновидѣнія, предчувствія? Какое у нея лицо, имя?-- Затѣмъ я ни о чемъ не думалъ и меня снова брала дрожь. Въ грустный часъ моего отрочества, бродя по цвѣтущимъ долинамъ своей родины, мнѣ представлялась ожидавшая меня въ будущемъ темная и холодная молодость и затѣмъ, на истокѣ ея, чудный цвѣтокъ страсти, неожиданный какъ цвѣтокъ агавы. Теперь сердце мое билось: агава, агава! Я прижалъ къ нему руки, тяжело дыша. Я думаю, что глаза мои тогда, дѣйствительно, свѣтились.
   

IV.

   Эту ночь я совсѣмъ не спалъ, и утромъ первымъ вышелъ въ маленькій залъ, помѣщавшійся рядомъ съ столовой, куда англичане ежедневно спускались къ чаю между семью и девятью часами утра.
   Ночью меня смущала мысль, что сладкій голосъ принадлежалъ одной дамѣ, видѣнной мною за день передъ этимъ и пришедшей къ обѣду вмѣстѣ съ той, другою, съ запахомъ розъ. Послѣдняя пришла къ чаю одна, въ половинѣ девятаго. Сейчасъ же послѣ нея кто-то вошелъ въ двери, къ которымъ я сидѣлъ спиною и поздоровался. Это былъ ея голосъ.
   До этого мгновенія я страшно волновался, всякій шагъ заставлялъ меня вздрагивать. Теперь голосъ ея подѣйствовалъ на меня подобно льду, охватившему волну: все замолкло во мнѣ; я почувствовалъ себя спокойнымъ, сознавая только одну настоящую минуту.
   Вошедшей съ виду казалось двадцать пять лѣтъ; она была высока, бѣлокура, имѣла тонкое и деликатное лицо, спокойные глаза, казавшіеся близорукими и походившіе на ея голосъ по нѣжной мягкости и несомаѣнному уму; ея маленькая и бѣлая рука имѣла то же выраженіе. Мнѣ бросилось въ глаза гладкое, золотое кольцо, на безъимянномъ пальцѣ лѣвой руки.
   Она даже не взглянула на меня и стала разговаривать съ другой дамой. Она такъ чудесно улыбалась и улыбка ея была такой нѣжной музыкой! Я услышалъ, какъ она спрашивала о катастрофѣ, случившейся въ предъидущую ночь на озерѣ. Я одинъ имглъ точныя свѣдѣнія объ этомъ. Дѣйствительно, послѣ полуночи, разразилась буря и потопила баркасъ съ пескомъ вмѣстѣ съ несчастными лодочниками. Я воспользовался удобнымъ случаемъ и попытался разсказать объ этомъ по англійски. Она посмотрѣла на меня немного удивленно и отвѣтила на чистѣйшемъ итальянскомъ языкѣ, уколовши меня этимъ; затѣмъ поблагодарила легкимъ наклоненіемъ головы и опять заговорила съ своей пріятельницей. Я вышелъ, довольный этимъ результатомъ, не безъ горестнаго волненія, однако, съ новымъ сомнѣніемъ. Мнѣ казалось уже, что я люблю ее, что она не похожа ни на какую другую женщину, что ея красота, не ясная для другихъ, должна быть чудной и разнообразной для ея возлюбленнаго, что ея душа также покрыта покровомъ, какой-то тайною. Но свободна-ли она? Можетъ-ли полюбить меня? Это было новымъ сомнѣніемъ и горемъ для меня, какъ въ тѣ минуты, когда художественный образъ уже носился передъ моимъ воображеніемъ, а я съ перомъ въ рукѣ и съ бѣлымъ листомъ передъ собой, былъ безсиленъ передъ нимъ и меня одолѣвали тысячи сомнѣній и уныніе.
   Я увидѣлъ ее нѣсколько позже, одну, подъ каштанами за чтеніемъ. Я былъ въ двухъ шагахъ отъ нея и разсматривалъ въ подзорную трубу отеля то выступы моей скалы, то тихія мѣстечки, то пароходъ, казавшійся неподвижнымъ на зеленой водѣ, то Лугано, гдѣ ясно можно было различить людей, гуляющихъ по набережной.
   Я смотрѣлъ все это единственно съ цѣлью быть вблизи нея, придумывая, какъ бы начать разговоръ. Она закрыла книгу. Тогда я предложилъ ей, на этотъ разъ уже по итальянски, показать мѣсто, гдѣ потонула барка съ пескомъ. Она очень любезно согласилась и подошла къ баллюстрадѣ, окружающей площадку, обсаженную каштанами. Я замѣтилъ, что ея шагъ былъ невѣренъ, что ея лѣвая нога была точно уснувшей; можетъ быть, и лѣвая рука ея тоже была слабѣе правой. Я почувствовалъ еще болѣе сильный приливъ нѣжности чѣмъ прежде; не хочу разбирать, почему меня внезапно охватила радость надежды. Она, замѣтивши мое знакомство съ мѣстностью, стала было спрашивать названія мѣстечекъ, горъ, когда подошедшій лакей изъ гостинницы сказалъ ей:
   -- Баринъ проситъ васъ къ себѣ.
   Я вздрогнулъ. По ея лицу пробѣжала тѣнь недовольства, и затѣмъ легкая краска. Она мило извинилась и удалилась, оставивши меня счастливымъ и въ то же время взволнованнымъ. Кто это звалъ ее къ себѣ? Что-то въ ея наружности, въ ея движеніяхъ, ея кольцо, подвѣски съ маленькими брилліантами оставляли мнѣ мало надежды на то, что она была свободна.
   Она забыла свою книгу, Леопарди, поразившаго меня удивленіемъ. Вдоль на обложкѣ было написано вкось имя -- Violet Yves. Я все надѣялся, что она вернется, но вмѣсто нея пришелъ лакей за книгой, отъ котораго я узналъ, что дама пріѣхала недѣлю тому назадъ, вмѣстѣ съ мужемъ, заболѣвшимъ здѣсь, но теперь поправлявшимся. Хотя я и ожидалъ словъ -- "ея мужъ", но все-таки почувствовалъ сильную боль. Мнѣ не хватило ни желанія, ни силы разспрашивать его далѣе. Вслѣдствіе своей горячей фантазіи, я былъ увѣренъ, что миссисъ Ивесъ несчастлива. Ея любезная готовность по отношенію ко мнѣ, почти замѣтное удовольствіе, съ которымъ она бесѣдовала со мной, показывали, что она ни въ кого не была влюблена. Это смягчало мою горесть. Я хотѣлъ бы разспросить о наружности и лѣтахъ ея мужа, но удержался, не изъ боязни выдать себя, а потому, что такими разспросами,-- мнѣ казалось,-- я оскорбилъ бы ее и унизилъ себя.
   Она не вышла къ обѣду. Вечеромъ занялись музыкой. Я уходилъ и приходилъ въ залу, ежеминутно ожидая ея появленія, но ея не было. Около десяти разочарованный я ушелъ посидѣть подъ каштанами. Ночь была очаровательная, и луна, выходя за нашими плечами, оставляла въ тѣни отель, весь склонъ горы до ея основанія, изгибъ озера вдоль береговъ; на той сторонѣ, все отъ воды до неба, отъ облачковъ на востокѣ до снѣговъ захода, блестѣло серебристымъ свѣтомъ. Я прислонился, вздыхая, къ баллюстрадѣ.
   -- Очень красиво, не правда-ли?
   У меня вырвалось восклицаніе удивленія. Это сказала миссисъ Ивесъ, невдалекѣ отъ меня.
   -- Вы?-- спросилъ я. Вѣроятно, въ моемъ голосѣ было болѣе значенія чѣмъ въ моемъ словѣ. Она не отвѣтила.
   -- Даже слишкомъ красиво, -- прибавилъ я.-- Это дѣйствуетъ дурно.
   Она опять не проронила слова въ отвѣтъ.
   -- Сегодня утромъ,-- сказала она,-- я хотѣла спросить у васъ названіе этой горы напротивъ, которая мнѣ такъ нравится.
   -- Не знаю,-- отвѣтилъ я,-- думаю, у нея нѣтъ имени.
   Послѣ короткаго молчанія сладкій голосъ снова сказалъ, почти застѣнчиво:
   -- Вы должны дать ей имя, вы -- поэтъ.
   -- Вы это знаете,-- воскликнулъ я.-- Вы меня знаете?
   -- Да,-- отвѣтила она.-- Я прочла вашу повѣсть въ стихахъ "Луизу".
   -- Вы прочли "Луизу"?
   Мы замолчали на довольно продолжительное время.
   Чувство глубокаго волненія мѣшало мнѣ говорить; она же была удивлена, замѣтивши волненіе въ звукѣ моего голоса.
   -- Видите, я васъ хорошо знаю,-- наконецъ, начала она,-- "Луиза" заставила меня сильно плакать. Я не могла повѣрить, что авторъ ея -- мужчина. Сегодня мнѣ сказали, что это именно вы. Я думала, что авторъ -- дѣвушка. О, какъ я желала познакомиться съ нею!
   -- Я также желалъ познакомиться съ вами.
   Эти слова вырвались у меня нечаянно. Я замолчалъ, не зная, слѣдовало-ли объяснить ихъ. Она замѣтила, что было поздно, и ушла. Что-то въ ея поклонѣ больно задѣло меня; я провелъ безпокойную ночь, думая, что на одну минуту былъ близокъ ей, но затѣмъ она отдалилась отъ меня. Конечно, она нашла глупыми и дерзкими мои послѣднія слова. Я страдалъ и вмѣстѣ наслаждался, замѣтивши, какъ казалось мнѣ, частичку ея чувства. Какъ оно было тонко, какъ возвышено! Теперь нужно сейчасъ же объяснить недоразумѣніе. Я заснулъ только къ утру; мнѣ снилось, что я объясняю все миссисъ Ивесъ, что сладкій голосъ шепталъ -- я знала это, знала,-- но лицо ея было грустно.
   

V.

   На слѣдующее утро я спустился внизъ въ шесть часовъ и принялся ожидать ее; это было глупо: она не могла выйти ранѣе половины восьмого или восьми. Она пришла въ девять, и я видѣлъ ее только одно мгновеніе; вѣроятно, она пила чай у себя въ комнатѣ. Она поздоровалась со мной, какъ человѣкъ готовый быть вѣжливымъ, но не желающій чьего-либо общества. Затѣмъ сейчасъ же ушла въ сопровожденіи мальчика, несшаго складной стулъ, зонтикъ и альбомъ. Лакей сказалъ мнѣ, что она отправилась рисовать и что мальчикъ провожаетъ ее къ церкви св. Назарія. Я твердо рѣшилъ, какъ бы она ни приняла этого, переговорить съ ней; полчаса спустя я уже шелъ по направленію къ церкви съ біеніемъ сердца, съ смѣшеніемъ мыслей, оцѣпенѣніемъ членовъ, шелъ, не обращая вниманія на дорогу, ведомый инстинктомъ, слыша голоса и видя образы только моего воображенія. Невдалекѣ отъ церкви я встрѣтилъ мальчика, сказавшаго мнѣ по собственному почину:
   -- Барыня внизу у церкви.
   Не знаю, принялъ-ли онъ меня за мужа или кого другого; мнѣ же это показалось голосомъ Неизвѣстнаго, раньше пославшаго мнѣ тотъ сонъ.
   Миссисъ Ивесъ рисовала на лужайкѣ неподалеку отъ тропинки. Поднявши голову, она увидѣла меня, но продолжала рисовать. Я медленно спустился на лугъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея. Она снова посмотрѣла на меня, улыбаясь отвѣтила на мой поклонъ и молча продолжала работать. Я не научился еще читать ея улыбокъ; мнѣ показалось, во всякомъ случаѣ, что-то язвительное въ этой улыбкѣ. Я подошелъ и мы немного поговорили о лонгобардской церкви, которую она рисовала. Тонъ ея былъ любезенъ, но равнодушенъ.
   -- Я хорошо выбрала -- сказала она мнѣ, отвѣчая на мою фразу о маленькой церкви, казавшейся мнѣ столь живописною въ своей скромной ветхости.-- Если вамъ теперь надо искать поэзію, желаю успѣха!
   Она желала моего ухода, но я не хотѣлъ уходить. Въ молчаніи, послѣдовавшемъ затѣмъ, можно было слышать глухой шумъ воды, падавшей съ луга.
   -- Слышите-ли, какъ зоветъ поэзія!-- сказалъ я.-- Поэзія находится тутъ!
   Я замѣтилъ, что миссисъ Ивесъ нахмурила брови; она не отвѣчала и поспѣшно рисовала; ея взглядъ быстро переходилъ съ церкви на альбомъ.
   -- Вамъ это не кажется поэзіей?-- снова началъ я.
   -- Да -- отвѣтила она нѣсколько Нервно -- и мнѣ доставляетъ большое удовольствіе не знать, гдѣ проходитъ эта чистая поэзія: быть можетъ, черезъ самую обыкновенную канавку.
   -- Я боюсь,-- сказалъ я тогда,-- что вчера вечеромъ вы не хорошо поняли мои слова.
   -- Не знаю, какія слова,-- отвѣтила она спокойно.-- Я не обращаю особеннаго вниманія на слова. Развѣ вы думаете, что было бы важнымъ, если бы я не поняла ихъ?
   -- Да.
   Миссисъ Ивесъ разсмѣялась серебристымъ смѣхомъ.
   -- Это черезчуръ по итальянски для меня,-- замѣтила она.
   -- Я сказалъ,-- продолжалъ я, не заботясь объ ея ироніи,-- что желалъ познакомиться съ вами, а вы, можетъ быть, приняли мои слова за комплиментъ. Я не говорю комплиментовъ. Я желалъ познакомиться съ вами потому, что много лѣтъ назадъ я слышалъ вашъ голосъ, не видя васъ.
   Она быстро подняла голову и удивленно посмотрѣла на меня. Теперь я могъ видѣть всю ея душу въ ея глазахъ, пока она спрашивала:
   -- Гдѣ же вы слышали мой голосъ?
   -- Это не важно,-- отвѣтилъ я;-- мнѣ только было непріятно, что незначущее слово вы приняли бы за глупое. Теперь извиняюсь и оставляю васъ рисовать спокойно.
   Одно мгновеніе она колебалась,-- я это видѣлъ,-- желая задержать меня, но не сдѣлала этого.
   Я отправился въ тѣнь ближайшей долины обдумывать свою маленькую побѣду, припомнить особенную притягательность ея лица и голоса, звучавшаго ироніей. "Когда ты полюбишь меня!" -- повторялъ я про себя. "Когда захочешь сказать это!" Я не хотѣлъ раздумывать, что она не свободна; мнѣ казалось, что, полюбивъ меня, она стала бы свободною. Грудь моя была черезчуръ малой для такой великой радости. Я сдѣлалъ большую прогулку по долинамъ и лѣсамъ, шагая какъ подхваченный порывами вѣтра, улыбаясь самому себѣ, браня съ веселой нѣжностью милые глупые кусты и камни, ничего не понимавшіе. Такъ опьяняли меня мои мечты!
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ гостинницы, куда вернулся поздно, я встрѣтилъ миссисъ Ивесъ ведшую подъ руку какого-то господина блѣднаго, худого, очевидно, больного. Легко было догадаться, кто это былъ. Ему можно было дать лѣтъ 50, лицо его было грустное и жесткое, во взглядѣ какая-то неподвижная враждебность. Миссисъ Ивесъ поклонилась мнѣ, мужъ ея не подалъ и виду, что замѣчаетъ меня.
   Въ послѣдующіе три дня я не имѣлъ случая говорить съ нею. Она была постоянно съ больнымъ; они мало прогуливались, но долго просиживали подъ каштанами. Она здоровалась со мною съ серьезной безмятежностью, но не искала разговоровъ со мной, ни я съ ней. Наши глаза иногда встрѣчались, и мнѣ казалось, что ей доставляетъ удовольствіе находиться вблизи меня; необходимость осторожности, вызванной присутствіемъ мужа, казалось мнѣ, полна особой сладости. Иногда она читала ему газету; я тогда дѣлалъ видъ, что тоже читаю и усаживался вблизи, чтобы слышать ея чтеніе; что она замѣчала это, я чувствовалъ; тотчасъ же по ея голосу. Красивая дама, съ запахомъ розъ, часто дружески бесѣдовала съ Ивесъ и обмѣнивалась нѣсколькими словами съ ея нахмуреннымъ мужемъ. Я старался завязать сношенія съ ней чтобы имѣть что-либо, хотя бы и косвенно, о миссисъ Ивесъ, но затѣмъ прочелъ, какъ мнѣ казалось, въ ея взглядѣ, что это ей не нравится; я былъ счастливъ этимъ и съ этихъ поръ избѣгалъ дамы. Комната миссисъ Ивесъ была во второмъ этажѣ и къ ней, прилегала террасса. По вечерамъ, до девяти часовъ, она съ мужемъ просиживала въ читальной, затѣмъ они шли къ себѣ. Я выходилъ тогда, унося съ собой сокровище -- взглядъ, поклонъ, и оставался внизу, все время, пока виднѣлся свѣтъ въ маленькихъ окнахъ. Временами мнѣ чудилась на террассѣ ея фигура; но моя близорукость и тѣнь лѣсовъ, спускавшаяся съ горъ на гостинницу, всегда оставляли меня въ сомнѣніи. Насколько болѣзненно было для меня исчезновеніе свѣта въ окнахъ, какъ меня тогда мучило сердце и воображеніе -- не хочу и вспоминать. Мое положеніе было смѣсью непрерывно смѣняющихся радости и горя, причемъ я сознавалъ себя еще ближе къ ней и чувствовалъ, что она все болѣе думаетъ обо мнѣ. Мы разстались на лугу св. Назарія съ холоднымъ поклономъ; съ тѣхъ поръ я не сказалъ ей ни слова; но мнѣ казалось, что послѣ этихъ трехъ дней, при первой встрѣчи наединѣ, мы заговорили бы какъ влюбленные.
   На четвертый день въ полдень я встрѣтилъ ее на лѣстницѣ. Она поздоровалась со мной такъ спокойно, что всѣ мои мечты на мгновеніе рухнули; затѣмъ, улыбаясь, спросила меня, не дуюсь-ли я на нее. Я протестовалъ, говоря, что держался въ отда леніи, потому что видѣлъ ее занятой мужемъ и не хотѣлъ быть нескромнымъ. Миссисъ Ивесъ сильно покраснѣла, отвѣтила, что она только пошутила; прибавила еще, что хотѣла разспросить меня о моихъ книгахъ, а также и вообще объ итальянскихъ авторахъ. Мы условились встрѣтиться въ пять часовъ подъ каштанами.
   

VI.

   Меня била лихорадка нетерпѣнія; въ половинѣ пятаго, я уже былъ на условленномъ мѣстѣ. Я зналъ, что миссисъ Ивесъ придетъ одна, такъ какъ мужъ ея провелъ дурно ночь и лежалъ въ постели. Дѣйствительно, она пришла, но нѣсколькими безконечными минутами позже пяти. На ней было элегантное голубое платье, съ черными кружевами у шеи и груди, ожерелье и подвѣски изъ золотыхъ римскихъ монетъ. Никогда ея шея не казалась мнѣ болѣе чистой по формѣ и свѣжести, лицо болѣе деликатнымъ. Въ рукахъ у нея былъ томъ Леопарди. Я спросилъ ее о мужѣ. Она покраснѣла и отвѣтила такъ тихо, что я ничего не разслышалъ. Она желала знать, была-ли Луиза моей новеллы живымъ лицомъ. Я отвѣтилъ отрицательно, замѣтивши, что многія линіи и черты были взяты съ натуры. Она не понимала этого метода: ей казалось, что въ подобныхъ случаяхъ обязательно выйдетъ произведеніе безъ индивидуальности, неопредѣленное и фальшивое. Но согласилась съ моимъ мнѣніемъ, что и въ жизни бываетъ такъ, что каждый изъ насъ напоминаетъ какой-нибудь черточкой или штрихомъ другихъ, что сліяніе тѣхъ или другихъ чертъ и есть самая тонкая и трудная работа художника. Нужно изъ обычныхъ звуковъ составить такой аккордъ, который имѣлъ бы различные диссонансы и свой индивидуальный характеръ.
   -- Это правда,-- замѣтила она,-- я не думала объ этомъ. Но вы вѣрите, что можетъ найтись подобная Луиза? Что найдутся тѣ, кто, ни при какихъ обстоятельствахъ, не полюбитъ дважды?
   -- Да.
   -- Я -- нѣтъ. Я въ сто разъ менѣе васъ вѣрю въ идеалъ.
   Ея голосъ былъ такъ робокъ! Мнѣ послышалась въ немъ такая горечь, что я почувствовалъ себя въ уныніи и смущеннымъ. Но я сейчасъ же прервалъ молчаніе и инстинктомъ выбралъ аргументъ, чтобы бороться тамъ, гдѣ чувствовалъ опасность. Я сказалъ, что есть чудная поэзія въ существѣ нѣжномъ, полномъ воображенія и глубокаго чувства, любящемъ всего разъ, но что есть же также благородныя натуры, горячія сердца, которыя легко бываютъ ранены въ своихъ порывахъ, теряютъ, такъ сказать, любовь и вѣру, чувствуютъ себя мертвыми, какъ орлы, пораженные молніей, но затѣмъ воскресаютъ, подымаются и летятъ снова въ вышину. Это натуры, богатыя жизненной энергіей, сильныя волей, окрыленныя воображеніемъ, способныя любить только разъ, если бы онѣ встрѣтили подобную себѣ натуру; натуры дѣятельныя и могучія, которыя любятъ такъ, какъ небо любитъ землю въ весеннія грозы; онѣ растопятъ всякій ледъ въ другой душѣ, пробуждая въ ней и жизнь и зелень и цвѣты.
   Миссисъ Ивесъ глядѣла на меня, не отвѣчая. Не отвѣчалъ-ли я на всѣ ея сомнѣнія и помимо всякихъ людскихъ соображеній? Я пилъ въ ея взглядѣ опьяняющее восхищеніе. Мнѣ показался, что ея продолжительный взглядъ говорилъ мнѣ: дѣйствительно, это такъ? Вы это испытали?-- Миссисъ Ивесъ не проронила, однако, ни слова, и открыла томъ Леопарди.
   -- Я хотѣла разспросить васъ кое-что и о Леопарди,-- сказала она, перелистывая его.-- Я такъ люблю его. А вы кого больше любите, Леопарди или Манцони?
   -- Леопарди.
   -- О, и вы также! Какъ я рада этому! Не правда-ли, онъ болѣе великъ?
   -- Нѣтъ, гораздо менѣе, но я его предпочитаю.
   -- О, -- сказала она, закрывая книгу,-- этого я не понимаю. Объясните.
   Я пояснилъ ей мою мысль.
   -- Простите,-- сказала она, не высказываясь.-- Вы, говорившій о благородныхъ натурахъ, можете-ли сказать мнѣ, что вы думаете объ этомъ стихотвореніи?
   Она розыскала стихи, начинавшіеся:
   
   Кто одаренъ природой благородной,
   Тотъ безбоязненно вперитъ свой зоркій взглядъ
   На жалкій жребій, данный человѣку,
   И напрямикъ, правдивымъ языкомъ,
   Не искажая истины, признаетъ
   Всю бѣдственность злосчастной нашей доли
   И все свое безсилье и ничтожность...
   
   -- Думаю,-- отвѣтилъ я,-- что обнялъ бы Леопарди и сказалъ бы ему: какой ты поэтъ и какой слѣпецъ! Кто тебѣ внушилъ мысль объ этой благородной природѣ, которая такъ сильно проти ворѣчитъ хитрой матери людей? Та же хитрая мать? Нѣтъ; самѣли ты ее создалъ? Нѣтъ! нѣтъ! Но, въ такомъ случаѣ, у тебя былъ прекрасный отецъ. Кто же этотъ источникъ добра? Знаешьли, почему онъ сдѣлалъ тебѣ этотъ даръ? Знаешь-ли, что онъ съ тебя спрашиваетъ, что тебѣ готовитъ? Вся твоя мрачная философія исчезаетъ какъ дымъ!
   -- Какъ вы счастливы,-- сказала миссисъ Ивесъ,-- думая такъ. Я не могу. Я даже не думаю, чтобы и благородная натура была бы добромъ. И потомъ, я не вѣрю въ прочность какого-либо человѣческаго чувства. Мнѣ говорили, что и Леопарди боялся смерти.
   Я замѣтилъ съ легкой грустью, что не понимаю, въ такомъ случаѣ, какъ ей могли нравиться мои стихотворенія.
   -- О, да,-- промолвила она,-- чрезвычайно нравятся. Я люблю воображать, что правы вы, что, дѣйствительно, есть существо и чувство, какими вы ихъ воображаете. Я, по крайней мѣрѣ, хочу быть увѣренной, что вы въ нихъ вѣрите, хотѣла бы убѣдить себя, что люди не такъ мелки, ничтожны, какими они мнѣ представляются, и что жизнь чего-нибудь да стоитъ, стоитъ продолжать ее въ этомъ или въ другомъ мірѣ!
   Я съ жадностью слушалъ ее, стараясь проникнуть въ тайну ея сердца. Мнѣ видѣлось прошедшее, полное сильной любви и смертельной боли, настоящее -- покрытое льдомъ и молчаніемъ, но уже съ очевидными признаками начинающейся новой жизни. Когда она кончила, я молча посмотрѣлъ на нее, не какъ влюбленный, а какъ наблюдающій докторъ. Она слегка покраснѣла и сказала:
   -- Что вы думаете обо мнѣ?
   -- Что вы больны и не должны читать Леопарди.
   Она улыбнулась и отвѣтила:
   -- Вы были бы строгимъ медикомъ. Вы видите, что я не читаю только одного Леопарди; я читаю и книги съ такими взглядами, какъ ваши.
   Я отвѣтилъ, что безразлично, въ чемъ принимать ядъ -- въ видѣли, въ бульонѣ или въ кофе. Я разсказалъ ей о моемъ прежнемъ страстномъ поклоненіи Леопарди, моей былой щемящей тоскѣ, о могилѣ, выбранной мною. Она слушала меня съ глубокимъ вниманіемъ; мнѣ пришло въ голову, что она изучаетъ меня, какъ передъ этимъ, я изучалъ ее. Она захотѣла посмотрѣть на мою скалу въ трубу, которую я приспособилъ для нея. Приставляя къ ней глазъ, она потеряла вѣрное направленіе; мы стали искать его вмѣстѣ, руки наши встрѣтились. Миссисъ Ивесъ не сразу отдернула свою; я почувствовалъ во всемъ тѣлѣ дрожь.
   -- Я не могла бы подняться къ вашей могилѣ,-- сказала она, улыбаясь.
   Я едва не спросилъ ее, принесла-ли бы она мнѣ цвѣты, если бы я умеръ, но былъ черезчуръ взволнованъ и не съумѣлъ сказать этого. Я ждалъ просьбы объяснить мои слова объ ея голосѣ, но этотъ вопросъ не являлся. Вмѣсто этого, она спросила -- написано-ли у меня стихотвореніе объ этой скалѣ, и услышавъ, что нѣтъ, очень удивилась, объявивши, что я долженъ написать его. Я обѣщалъ. Мы ничего не прибавили, но оба поняли, что стихи должны быть написаны для нея. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, она произнесла:
   -- Мнѣ было бы пріятно имѣть память объ этомъ мѣстѣ.
   Внезапное отчаяніе сжало мнѣ сердце. Я спросилъ миссисъ Ивесъ,-- скоро-ли она намѣрена уѣхать?
   -- Да,-- отвѣтила она съ оттѣнкомъ грусти,-- мы уѣдемъ при первой возможности. Больнымъ не годится здѣшній воздухъ.
   Волненіе лишило меня возможности говорить. Мнѣ еще не приходила въ голову мысль, что Ивесы могли уѣхать.
   Думаю, что она замѣтила впечатлѣніе, произведенное ея словами, потому что, какъ бы желая его загладить, спросила меня наконецъ,-- гдѣ я слышалъ ея голосъ. Этотъ такой простой вопросъ доставилъ мнѣ въ ту минуту невообразимую отраду.
   -- Во снѣ,-- отвѣтилъ я.
   Она поблѣднѣла и не сказала ни слова, потомъ снова раскрыла
   Леопарди, но не думаю, чтобы читала его. Наступило продолжительное молчаніе.
   Я снова началъ, волнуясь:
   -- Мнѣ дважды снился вашъ голосъ, въ первый разъ много лѣтъ назадъ, во второй -- очень недавно. Я чувствовалъ себя такъ плохо въ этихъ сновидѣніяхъ, я былъ такъ несчастливъ, а вашъ голосъ былъ такою жизнью и надеждою! Я чувствовалъ себя плохо по своей винѣ,-- и не во снѣ только,-- и всегда вѣрилъ, что услышу на яву вашъ голосъ, встрѣчу васъ въ жизни!
   Нѣсколько дамъ подходили къ намъ. Я долженъ былъ приблизить свое лицо къ лицу миссисъ Ивесъ, притворяясь, что читаю въ ея книгѣ, для того, чтобы услышать шопотъ ея отвѣта:
   -- Я не имѣю и для себя ни жизни, ни надежды.
   Дамы подошли и сѣли рядомъ съ нами. Было прямо невозможно разговаривать; къ тому же мы были слишкомъ взволнованы для разговоровъ. Ея руки дрожали, грудь и плечи подымались и опускались.
   А я? Не знаю, какой у меня былъ видъ; но, безъ сомнѣнія, на сердцѣ у меня была буря, а глаза застилалъ туманъ.
   Пришли сказать миссисъ Ивесъ, что ея спутникъ желаетъ видѣть ее передъ обѣдомъ. Подождавши немного, она встала. Я проводилъ ее въ молчаніи вплоть до входа въ гостинницу.
   -- Я хотѣла бы сказать вамъ кое-что,-- прошептала она прежде чѣмъ покинуть меня,-- но боюсь, у меня не достанетъ храбрости.
   -- Почему?-- воскликнулъ я въ волненіи.
   Она не сказала мнѣ -- почему, простилась со мной съ удивительной граціей, а взоръ ея на мгновеніе остановился на моемъ челѣ. Нѣсколько разъ въ теченіе этихъ трехъ дней она бросала этотъ взглядъ. Почему? Это мнѣ и нравилось и вмѣстѣ смущало, точно она предпочитала меня мнѣ же. Возможно-ли это? Не знаю, но я такъ чувствовалъ.
   

VII.

   Едва прозвонили къ обѣду, я сейчасъ же отправился въ столовую, хотя ѣсть былъ не въ состоянія. Она пришла очень поздно, почти къ концу обѣда, обмѣнялась нѣсколькими словами съ дамой съ запахомъ розъ, и вдругъ, покраснѣвши, посмотрѣла на меня, какъ будто я могъ подслушать ихъ разговоръ. Но я воспользовался этимъ необычнымъ ихъ разговоромъ, чтобы свободно разглядывать ее, и былъ до такой степени погруженъ въ разсматриваніе ея лица, ея изящной руки, въ музыку ея голоса, что не обращалъ вниманія на смыслъ ея словъ. Она еще нѣсколько разъ посмотрѣла на меня, но не такъ какъ наканунѣ, затѣмъ исчезла сразу, едва кончился обѣдъ, и снова спустилась черезъ полчаса. Ея пріятельница предложила ей прогуляться. Вѣроятно, она видѣла насъ разговаривающими передъ обѣдомъ, потому что, проходя мимо меня, любезно сказала: "вы идете?" Миссисъ Ивесъ не сдѣлала ни знака, ни проронила слова; я же, конечно, сразу согласился, и мы втроемъ направились по живописной тропинкѣ, ведущей среди каштановъ, къ Ландо. Миссисъ Б. много говорила но только по англійски; мнѣ же разговаривать на этомъ языкѣ было довольно трудно. Она улыбалась и любезно поправляла меня. Миссисъ Ивесъ почти все время молчала, а я не смѣлъ заговорить съ ней; въ нашемъ молчаніи было тайное согласіе, казавшееся мнѣ слаще всякаго безразличнаго разговора. Она скоро устала; мы усѣлись на травѣ подъ деревьями.
   Подъ кольцомъ темныхъ лѣсовъ, покрывавшихъ горы, улыбались луга и золотистые колосья на равнинѣ вплоть до противоположнаго круга тѣснившихся горъ, исчезавшихъ при блескѣ вечера по направленію къ глубокому ясному востоку. Миссисъ Б. говорила и говорила о Флоренціи, гдѣ провела зиму; я не слушалъ, также какъ и миссисъ Ивесъ. Мнѣ казалось, что наши мысли были такъ тѣсно связаны, что и она, какъ и я, чувствовала эту умягчающую поэзію часа и прогулки. Теперь наши глаза встрѣчались чаще, и мои спрашивали, безъ сомнѣнія: "любите-ли меня?", а ея отвѣчали "да". Обратно, я велъ ее подъ руку; наша спутница предшествовала намъ въ нѣсколькихъ шагахъ. Я шелъ медленно: такъ восхитительно было прикосновеніе, запахъ и теплота любимаго существа. Я страстно умолялъ ее сказать мнѣ то, что она не рѣшалась сказать.
   -- Не могу,-- отвѣтила она,-- еще не смѣю. Думаю, что никогда не посмѣю. Попытаюсь написать.
   -- Долженъ-ли я опасаться,-- спросилъ я,-- этой тайны? Отниметъ-ли она у меня надежду? Отниметъ-ли у меня жизнь?
   Она задрожала, рука ея конвульсивно шевелилась, какъ бы движимая электричествомъ.
   -- Вы ничего не должны терять изъ-за меня,-- наконецъ, отвѣтила Віолетъ дрожащимъ голосомъ.-- Я надѣюсь, вы встрѣтите другую, болѣе достойную и свободную. Боюсь, что я виновата въ вашемъ чувствѣ и словахъ, но это была такая сладкая ошибка, а затѣмъ мы скоро должны разстаться и навсегда. Вы мнѣ разсказывали о вашемъ снѣ; мнѣ кажется, что и я живу во снѣ, что и я не та, какою была прежде. Знаете, совсѣмъ какъ во снѣ!
   Тропинка проходила около конюшни осликовъ, которыхъ брали обыкновенно обитатели отеля Бельведеръ. Миссисъ Б. остановилась, чтобы поговорить съ хозяиномъ. Мы прошли впередъ.
   -- Теперь,-- начала Віолетъ, когда мы достаточно отошли,-- я понимаю, что должна написать вамъ. Это не тайна, но то, что вы должны узнать. Ваша "Луиза" произвела на меня впечатлѣніе, какого я не могу даже выразить; ваше расположеніе мнѣ дорого; для меня было бы горемъ, если бы вы забыли меня, или думали обо мнѣ то, чего не слѣдуетъ. Я скоро уѣзжаю и мнѣ больше не представится случая объяснить вамъ въ чемъ дѣло.
   Смертельный холодъ охватилъ меня; я съ трудомъ отвѣтилъ ей, что никогда, никогда не забуду ее, и что теперь желаю быть похороненнымъ на скалѣ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
   Ея дрожащая рука схватила мою.
   -- Нѣтъ!-- воскликнула она,-- я не хочу! Не хочу!
   Насъ догнала миссисъ Б. и не покидала до самой гостинницы. Миссисъ Ивесъ сейчасъ же поднялась въ свои комнаты, а я бросился къ себѣ.
   Одно мгновеніе я отчаивался, въ другое радость быть любимымъ вспыхивала во мнѣ. "Нѣтъ,-- говорила Віолетъ,-- не хочу!" Я схватилъ перо и написалъ:
   
   О, если я любимъ тобой, то пусть схоронятъ
   Меня въ ущеліи, на самой глубинѣ,
   Чтобъ не было креста и камня на могилѣ
   И чтобъ лишь ты одна могла придти ко мнѣ.
   
   Тогда и злобный вѣкъ, дарящій намъ печали,
   Не попрекнетъ тебя любовію моей,
   Онъ скажетъ: "вотъ альпійская ундина,
   "Вотъ женщина, лишенная страстей!
   
   "На берегу тѣнистаго потока
   "Она на муравѣ покоится въ тиши,
   "Любуется волною перекатной,--
   "И сладко ей въ пустынѣ и въ глуши"...
   
   Но, милая, въ журчаніи безпокойномъ
   Бѣгущихъ волнъ нагорнаго ручья
   Я буду самъ, какъ эхо поцѣлуя,--
   Въ немъ оживетъ опять душа моя,
   
   Я буду въ той травѣ, гдѣ ты раскинешь
   Свой гибкій станъ на отдыхъ и покой,
   И на ушко тебѣ нашептывать я стану
   И выскажу восторгъ безумный свой
   
   Я растворюсь въ пьянящемъ ароматѣ
   Лѣсныхъ цвѣтовъ, проникну въ грудь твою:
   Въ лучъ солнца я вольюсь и сквозь листву деревьевъ
   Твой станъ тепломъ и нѣгой обовью.
   
   Я буду въ небесахъ, гдѣ вѣры и надежды
   Твой будетъ взоръ искать, страданье затая;
   И въ вѣтрѣ томъ, что надъ тобой промчится
   Вздыхать и плакать -- буду я!
   
   Написавши эти стихи, я повторялъ ихъ сотни разъ, стоя у окна, глядя на мою скалу, освѣщенную луной. Я рѣшилъ отдать ихъ ей завтра утромъ. Я хотѣлъ бы, чтобы она сейчасъ же ихъ получила! Я лихорадочно представлялъ себѣ, что они ее тронули, что она уступила любви. Я ничего не помнилъ, не думалъ о препятствіяхъ, извѣстныхъ или скрытыхъ, законныхъ или незаконныхъ; въ головѣ у меня не было ничего, кромѣ ея лица, ея стройной фигуры, голоса, руки, ея бесѣды, полной затаенной страсти. Это была пропасть, куда я кидался сердцемъ, пропасть худшая первой, потому что подобная любовь, будучи взаимной, не потерпѣла бы границъ. Десница Господа была уже на мнѣ, вела меня къ правильному пути; я этого не зналъ, ходилъ во мракѣ* полный заблужденій, чтобы, наконецъ, прославить Его за спасеніе, которымъ былъ обязанъ Ему одному.
   На слѣдующее утро, спустившись внизъ, я очень удивился, увидѣвши въ читальной миссисъ Ивесъ, писавшую что-то. Она протянула руку; мои глаза спросили ее объ ея письмѣ.
   -- Да, -- отвѣтила она, тихимъ голосомъ. Она улыбалась, не была страшно блѣдна.
   Я положилъ рядомъ мои стихи, въ запечатанномъ конвертѣ и сказалъ:
   -- Мое стихотвореніе.
   Сначала, она не поняла, казалось, не припоминала, въ чемъ дѣло, потомъ глаза ея заблестѣли, она раскрыла конвертъ, прочла и перечла ихъ снова. Отъ времени до времени ея прекрасные глаза подымались, останавливались на мнѣ съ неописуемымъ выраженіемъ. Наконецъ, она сложила стихи и откинулась на спинку кресла.
   Я никогда не видѣлъ подобнаго взгляда, столь сосредоточеннаго, застывшаго и страстнаго. Любовь, боль, ужасъ, все сказалъ этотъ взглядъ съ ужасающей напряженностью, затѣмъ онъ сразу потускнѣлъ. Наконецъ, миссисъ Ивесъ молвила: "Благодарю", и снова принялась писать. Такъ какъ я все еще продолжалъ стоять передъ ней, она подняла голову и мягко мнѣ улыбнулась. Я понялъ, удалился въ сосѣднюю комнату и сталъ ждать.
   Думаю, я прождалъ около получаса. Услышавъ, что Віолетъ встала, я вернулся, чтобы узнать мою участь. Одной рукой она закрыла глаза, въ другой держала написанное. Протянувши его мнѣ, она сказала по англійски, тихо, еле слышно:
   -- Forgive me! Be kind to me! Забудьте меня! Будьте снисходительны ко мнѣ!
   Затѣмъ вышла прежде, чѣмъ я осмѣлился удержать ее.
   Вотъ что она писала:
   "Я не миссисъ Ивесъ, какъ вы думаете. Я не замужемъ; господинъ, меня сопровождающій -- мой дядя. Это не тайна. Кто-то вообразилъ, безъ всякой на то причины, если не считать кольца, что мы -- мужъ и жена; мы такъ и оставили это. Но я не могу оставить васъ въ заблужденіи; думаю, что это было бы дурно съ моей стороны. Однако, сказать вамъ такую простую вещь мнѣ больно и трудно.
   "Мы встрѣтились всего нѣсколько дней назадъ, но наше обоюдное знакомство гораздо продолжительнѣе.
   "Вы мнѣ разсказывали о вашемъ снѣ. Я въ свою очередь испытала кое-что вродѣ сна, въ прошломъ году, въ Римѣ при чтеніи "Луизы". Мой умъ, болѣе спокойный и положительный чѣмъ вашъ, боится увлечься, если я думаю объ обстоятельствахъ этого чтенія. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ я не чувствовала въ себѣ сердца; я хочу этимъ сказать, что мое сердце было застывшимъ и было равнодушно ко всему. Въ прошломъ году, весной, я, однако, опять испытала нѣсколько часовъ волненія.
   "Однажды, именно 24 апрѣля, подъ вечеръ, я отправилась на протестантское кладбище у воротъ S.-Paolo, гдѣ раньше никогда не бывала. Камеліи и азаліи въ цвѣту, старыя стѣны, поросшія дикими растеніями, съ желтыми розами, группы кипарисовъ были такъ красивы при послѣднихъ солнечныхъ лучахъ! Въ травѣ у могилы Перси Шелли я нашла томикъ, озаглавленный "Луиза". Быть можетъ, его потеряли лица, встрѣченныя мною у входа. Я открыла его, и глаза мои остановились на мѣстѣ, гдѣ говорится о легендѣ "Возлюбленнаго", о которой я и до сихъ поръ не знаю хорошенько, какому народу она принадлежитъ, о чемъ очень жалѣю. Она произвела на меня, быть можетъ, вслѣдствіе мѣста и часа, такое впечатлѣніе, что я даже испугалась. Я положила книгу на то же мѣсто, гдѣ нашла ее. Сторожъ принесъ мнѣ ее, когда я выходила, думая, что потеряла ее и мнѣ стоило труда убѣдить его въ противномъ. Три дня спустя, одна моя пріятельница, у которой я просила какую-либо новость итальянской литературы, принесла мнѣ "Луизу". Мнѣ казалось, что поэма эта меня преслѣдуетъ; я хотѣла отказаться, сказала, что не желаю стиховъ; но моя пріятельница настаивала, и я уступила.
   "Я прочла "Луизу" въ одну ночь. Это было чтеніе, заставляющее плакать. Мнѣ казалось невозможнымъ, что авторъ ея -- не женщина, но я не хотѣла придавать этому значенія, хотя, быть можетъ, и не относилась къ этому безразлично. За то я старалась проникнуть -- вѣрю или не вѣрю въ указываемые поэтомъ идеалы. Я хотѣла убѣдить, убѣждала себя, что не вѣрю, что поэтъ также фальшивъ, какъ и его поэма. Однако же, я не могла забыть ее, ни отказаться отъ желанія познакомиться съ нимъ.
   "Мое желаніе исполнилось здѣсь. Вы мнѣ выказали сразу свое расположеніе, что меня удивило. Признаюсь, что сперва мнѣ это доставило неудовольствіе, потому что я приняла это за французскую, совсѣмъ не искреннюю, манеру ухаживанія; что-либо иное я считала невозможнымъ! Мнѣ это показалось на мгновеніе какъ бы наказаніемъ за то, что я не послушалась разсудка, не держалась достаточно далеко отъ автора "Луизы", допрашивала его, вѣрилъ-ли онъ въ свое созданіе, допуская такимъ образомъ, что подобная вѣра возможна. Я очень скептично отношусь къ человѣческой натурѣ, но не хочу думать, что ваше расположеніе въ данную минуту не искренне. Если мнѣ больно и трудно сказать вамъ, что я зовусь просто миссъ Ивесъ, то потому, что подобное слово съ моей стороны заставитъ васъ думать о вещахъ, которыя прямо невозможны.
   "Я -- невѣста и моя судьба -- жить въ маленькомъ городкѣ, далеко за Альпами, съ человѣкомъ, котораго я уважаю на столько, что согласилась на бракъ, въ которомъ, въ концѣ концовъ, не ищу счастья, и сама не могу его дать.
   "Вы мнѣ только что дали ваше стихотвореніе. Я тронута, очень тронута; вы это могли видѣть. Спрашиваю Бога, почему Онъ не заставилъ насъ встрѣтиться много лѣтъ раньше, когда мы еще могли, быть можетъ, думать о счастьи. И все-таки, я довольна и этой встрѣчей, такой поздней и короткой! Хотя я и не вѣрю въ постоянство человѣческихъ привязанностей, однако, думаю, что память можетъ хранить ароматъ увядшихъ, уже безжизненныхъ чувствъ.
   "Вы найдете эти строки холодными и жесткими, но я прошла школу, еще болѣе грубую, жесткую, горькую, чѣмъ могу или хочу сказать. Въ настоящее время, желаніе познакомиться не принесло намъ ничего, кромѣ горести, обычнаго плода желанія. Но время загладитъ все; оно оставитъ, вмѣсто раны, легкое перемежающееся чувство, смотря по вѣтру и дождю. Вы будете жить, какъ я горячо надѣюсь, гораздо дольше меня, совсѣмъ безполезнаго существа, и дадите узнать, въ утѣшеніе многимъ, все хорошее, что -- какъ выдумаете -- существуетъ въ человѣческомъ сердцѣ. Если бы вы дали даже мелкое, хорошее произведеніе, даже случайную, великодушную мысль, и тогда всякій, кто не имѣетъ вашей вѣры, долженъ будетъ сознаться, что иллюзія, какъ она ни туманна, можетъ превратиться въ капельку росы, которая оживитъ травку.
   "Вы ждете, чтобы я кончила, да и я должна торопиться, потому что пора идти къ дядѣ. Ваше чувство дѣлаетъ мнѣ честь и трогаетъ меня до того, что я хочу быть вполнѣ откровенной съ вами.
   "Я добровольно сдѣлалась невѣстой человѣка, уважаемаго мной, но есть затрудненія, большія этого, прежде, чѣмъ я допущу мое сердце полюбить другого.
   "Мое прошлое лишаетъ меня возможност и быть счастливой на этомъ пути, также какъ и сдѣлать счастливымъ другого. Почему мнѣ не сказать вамъ этого? Вы такъ умѣете угадывать! Я любила, я слишкомъ много любила! Въ двадцать пять лѣтъ, я чувствую себѣ пятьдесятъ; я должна смотрѣть на всякое новое движеніе сердца, какъ на напрасную слабость, какъ на сумасшествіе.
   "Прощайте. Я подумала одну минуту, могу-ли я прибавить "мой другъ", можетъ-ли это невинное слово соотвѣтствовать порыву вашей фантазіи. Я осудила это слово, сказала себѣ, что благоразумнѣе удовольствоваться тѣмъ, что было, часомъ единенія душъ и симпатіи. Дружескія отношенія, переписка, могли бы въ будущемъ причинить боль, ухудшить наше положеніе. Теперь же мы сохранимъ болѣе цѣльнымъ и поэтичнымъ память объ этомъ часѣ.
   "Я уѣзжаю послѣ завтра, и, быть можетъ, завтра, если это окажется возможнымъ. Еще разъ прощайте. Простите меня, и не затрудняйте меня, умоляю васъ, сдѣлать то, что мой разумъ и воля признаютъ необходимымъ. Благодарю васъ за стихи, которые никогда не оставятъ меня. Благослови Богъ все, что вы дѣлаете, все, что вы любите.

Віолетъ Ивесъ".

   

VIII.

   Ея слова "forgive me! Be kind to me" -- оледенили мое сердце. Первыя строки обрадовали меня, затѣмъ я читалъ быстро, пожирая каждую горькую фразу, добиваясь узнать еще худшее. Когда я кончилъ, во мнѣ кипѣла такая страсть, такая лихорадочная жажда жизни, что, мнѣ казалось, ее не вмѣщала моя грудь! Она свободна, любитъ меня, она тоже думала обо мнѣ! Единственный разъ въ жизни у меня разомъ вылились красивые стихи, первый изъ нихъ, кажется безсмысленнымъ, но все равно, пусть остается!
   
   Возносится агава горделиво;
   Пылаетъ солнце въ чудныхъ небесахъ;
   И опьяненная любовію и свѣтомъ
   Летитъ душа на радужныхъ крылахъ.
   Былъ дологъ мракъ и горечи исполненъ,
   Но этотъ часъ за все мнѣ заплатилъ.
   
   Нѣтъ, они не будутъ измѣнены, первый крикъ безконечной, вѣчной радости моего сердца останется не тронутымъ.
   Она была невѣстой, потеряла вѣру въ любовь, въ людей, въ самую себя, можетъ быть! Такія затрудненія зажигали, но не пугали меня. Моя любовь не боялась прошлаго!
   Я остался, не знаю сколько времени, въ креслѣ, гдѣ сидѣла миссъ Ивесъ; затѣмъ дожидался ее, переходя изъ одной залы въ другую, бродя какъ тѣнь. Не знаю, что говорили обо мнѣ; я самъ удивлялся, замѣчая, что пристально смотрю на людей, говорю самъ съ собою. Часы шли и шли, миссъ Ивесъ все не приходила. Я хотѣлъ было написать ей, но дрожалъ при мысли, что въ это время она можетъ выйти, избѣгнуть меня. Передъ обѣдомъ, я рѣшилъ написать пару строкъ въ читальнѣ.
   Я писалъ:
   "Я не хочу умирать, если вы меня любите; если вы свободны, я не хочу могилы на скалѣ, ни могилы въ долинѣ, хочу тебя -- надежду и вѣру, жизнь и свѣтъ. Сильный съ тобой и черезъ тебя хочу пронести тебя мимо обстоятельствъ и людей, друзей и враговъ, до другого берега, до Бога. Не говорите мнѣ о замужествѣ, не говорите мнѣ о прошломъ; я буду любить васъ такъ, что вы увѣруете въ идеалъ, какъ я въ него вѣрю, и мы будемъ соединены также какъ и тѣ двое въ легендѣ о Возлюбленномъ. Она -- мусульманская и вотъ ея содержаніе:
   "Странствующая душа поднялась съ земли къ жилищу Возлюбленнаго, стучится въ дверь. Голосъ извнутри спрашиваетъ: кто ты? Душа отвѣчаетъ ему: это я.-- Здѣсь нѣтъ мѣста,-- слышитъ она,-- здѣсь нѣтъ мѣста для меня и тебя.-- Дверь остается закрытой.
   "Тогда душа возвращается на землю, проводитъ годъ въ пустынѣ молясь, плача и изнуряя себя. Затѣмъ вновь возносится къ двери, снова стучится. Голосъ спрашиваетъ: "кто ты?" Она содрогаясь отвѣчаетъ: "я есмь ты". И дверь отворилась".
   Какая безграничная нѣжность! Я есмь ты. Можете-ли вы сильнѣе почувствовать здѣсь эти слова, написанныя мною съ трепетомъ, чѣмъ тогда, когда вы услышали ихъ вблизи молчавшаго сердца Шелли и могильныхъ розъ, гдѣ Богъ въ первый разъ позволилъ вамъ найти ихъ! Я твердо вѣрю, что наши уста когда-нибудь смогутъ сказать тоже. Вы не знаете мою повѣсть, не знаете моего сна, не знаете судьбы, нѣтъ, не судьбы, но безконечной любви, намъ сострадающей. И вы говорите, что уѣзжаете, что не хотите ни дружбы, ни переписки со мной! Вы не знаете, не понимаете вашего заблужденія, когда говорите, что слишкомъ много любили. Я пойду, куда вы пойдете; нѣтъ, вы недостаточно любили".
   Леопарди миссъ Ивесъ лежалъ въ читальной. Я вложилъ въ него свое письмо. Книга была пропитана легкимъ ароматомъ, ароматомъ ея рукъ, ея существа, заставляла кружиться мою голову.
   Она спустилась нѣсколько минутъ послѣ звонка къ обѣду, одѣтая въ изящное черное платье, съ длинными бирюзовыми сережками, чрезвычайно шедшими къ ея бѣлокурымъ, волнистымъ волосамъ и бѣлой, нѣжной шеѣ. Она была вмѣстѣ съ миссисъ Б, но другого благопріятнаго момента, можетъ быть, и не встрѣтилось бы; я передалъ ей книгу. Именно потому, что моментъ былъ неудобный, она поняла и съ минуту колебалась.
   -- Я не могу взять его къ обѣду, -- сказала она, съ легкой улыбкой.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я,-- но думаю, что вы забыли тамъ что-то, что принадлежитъ вамъ.
   Віолетъ все-таки колебалась, затѣмъ взяла книгу и вынула оттуда письмо.
   -- Пойдемъ,-- сказала миссисъ Б.
   Въ продолженіи обѣда глаза миссъ Ивесъ остановились на мнѣ всего разъ. Передъ дессертомъ она ушла. Было-ли то нетерпѣніемъ прочесть письмо? Или предлогомъ избѣжать меня? Я мысленно слѣдовалъ за ней. Она читаетъ, она прочла, борется съ сомнѣніями своего сердца. Тяжелое мгновеніе! Побѣдитъ-ли она? Побѣдятъ-ли враждебные призраки? Тяжко не знать ничего, не имѣть даже видимаго знака! Все-таки она взяла письмо. Я сказалъ себѣ, что былъ неправъ сомнѣваясь и опасаясь, что Богъ не оставитъ меня, что Онъ не послалъ бы мнѣ и тѣ сны и ее, чтобы потомъ сразу отнять все.
   Сидя лицомъ къ скалѣ, я мысленно докончилъ свое стихотвореніе, вылившееся изъ сердца по утру:
   
   Онъ смѣлость юности и новые порывы
   Въ моей груди внезапно возродилъ!
   Великій Богъ! Властитель жизни нашей!
   Ты, что восторгъ теперь даруешь мнѣ,
   О будь благословенъ за это счастье... Сердце
   Какъ моря валъ вздымается къ Тебѣ!
   
   Я чувствовалъ, что буду любить ее, счастливо или нѣтъ, до самой смерти, и даже въ этомъ сознаніи было своего рода острое счастье. Мысль о смерти стоитъ всегда передо мной, при сильныхъ подъемахъ моего духа, но въ другой формѣ. При ощущеніяхъ, которыя мнѣ даетъ природа, въ особенности если они смѣшаны съ тайными горестями, я жажду исчезнуть въ матеріи; при волненіяхъ любви я жаждалъ иного, высшаго міра, міра свѣта и жизни, чувствуемыхъ сердцемъ, отличныхъ отъ всякаго земного свѣта и земной жизни, и такъ ихъ превосходящихъ. Въ этотъ вечеръ миссъ Ивесъ болѣе не показывалась.
   

IX.

   На другой день на разсвѣтѣ я услышалъ, что передъ отелемъ остановились два экипажа. Меня взяло сомнѣніе, я бросился къ окну. Внизу стояла коляска и телѣжка; рядомъ съ послѣдней -- масса багажа, который уже укладывали носильщики.
   Когда они кончили, изъ отеля вышли господинъ съ дамой, сопровождаемые хозяиномъ и прислугой. Я сразу узналъ миссъ Ивесъ.
   Какъ оглушенный, остался я у окна, точно это былъ обычный отъѣздъ, для меня совсѣмъ безразличный; не думаю, чтобы я могъ даже пошевелиться или заговорить. Миссъ Ивесъ посадила сперва дядю, закутала его пледами, затѣмъ исчезла на минуту среди каштановъ. Вернувшись къ коляскѣ, она подняла голову къ моему окну; затѣмъ сѣла рядомъ съ дядей. Всѣ раскланялись съ ними и коляска уѣхала.
   Говорятъ, что въ счастьѣ воспоминанія о несчастій доставляютъ удовольствіе; въ счастливѣйшіе часы воспоминаніе объ этомъ моментѣ всегда причиняло мнѣ боль Мысль объ этомъ порой еще пробѣгаетъ во мнѣ и теперь, и сейчасъ же дрожь охватываетъ меня, свинецъ ложится на сердце, и я говорю себѣ: "Нѣтъ нѣтъ!". Это не мой только голосъ, я не послушалъ бы его; это также голосъ Возлюбленной. Мнѣ кажется, что въ этомъ голосѣ звучатъ слезы. Дорогая, я знаю, какъ тебя огорчаетъ всякое воспоминаніе о томъ, что я выстрадалъ, любя тебя, изъ-за твоего упорства, слышу и теперь твое "нѣтъ, нѣтъ", какъ тогда, когда ты произносила его, прижимаясь ко мнѣ въ страстномъ объятіи. Не стану описывать этихъ мгновеній.
   Она оставила мнѣ письмо. Если бы затерянный во мракѣ самой черной ночи я увидѣлъ солнце, восходящее на горизонтѣ, и тогда его восходъ не произвелъ бы на меня такого впечатлѣнія, какъ ея знакомый почеркъ. Говорить-ли, какъ у меня билось сердце, какъ мои дрожащія руки не могли распечатать конверта?
   "Вы, -- писала Віолетъ, -- не послушались меня, заставили меня сильно страдать. Видите, что это было безполезно; теперь моя очередь причинить вамъ страданіе, хотя, видитъ Богъ, я не хотѣла бы заставлять страдать ни единаго живого существа, и въ этомъ случаѣ не дѣлаю различія между тѣми, кто меня не любитъ и кто любитъ. Когда вы прочтете эти строки, я буду уже далеко отсюда.
   "Если вы меня любите, не слѣдуйте за мной, иначе вы потеряете мое расположеніе и уваженіе. Не знаю, какъ бы выразить вамъ мое твердое желаніе! Могу вообразить, что мы еще вмѣстѣ и я прошу вашего обѣщанія. Если я прошу его съ сердечнымъ трепетомъ въ голосѣ и съ слезами на глазахъ, неужели вы мнѣ откажете? Нѣтъ, я чувствую, что жму вамъ руку въ ту минуту, когда вы говорите: "да, обѣщаю".
   "Я не знаю вашей повѣсти,-- говорите вы,-- вашихъ грезъ, судьбы! Ну, а вы? Знаете-ли вы мою повѣсть, мою судьбу? Вы говорите, что заставили бы меня вѣрить въ идеалъ. Я въ него вѣрю уже, но онъ не существуетъ на этой землѣ; страшное заблужденіе искать его здѣсь. Вы думаете, что вашъ идеалъ -- я, что вы были бы счастливы со мной. Я такъ убѣждена, что вы обманываетесь! Вы грезили, да, я убѣждена, вы еще грезите. Хорошо-ли видѣли вы меня? Я знаю, что всякія слова пока не могли бы охладить вашего чувства, но скажите -- замѣтили-ли вы мое физическое несовершенство? Вы -- поэтъ и отвѣтите утвердительно, и что еще больше, даже будете любить меня за это. Но всегда-ли было бы такъ? Впрочемъ, не изъ-за несовершенства, въ концѣ концовъ, изъ-за чего такъ борется мое сердце.
   "Вы -- поэтъ. Иначе, развѣ вььмогли бы полюбить меня въ столь короткое время? Я знаю васъ гораздо дольше. Можетъ быть, мой голосъ для васъ (смѣю такъ выразиться), можетъ быть, ваша поэзія для меня подобна музыкѣ, заставляющей насъ испытывать истинную радость или истинное горе, но безъ существеннаго повода; и когда она замолкаетъ, умолкаютъ также и эти напрасныя чувства.
   "Чудная легенда о Возлюбленномъ не для насъ. Утѣшьтесь, если это васъ можетъ утѣшить. Она не для человѣчества, развѣ только на какой-нибудь краткій моментъ, за который потомъ приходится расплачиваться. Возлюбленный, Существо, которому говорится: "я есмь ты", живетъ въ таинственномъ мѣстѣ; онъ невидимъ, его никогда не видѣли. Только въ холодномъ, горькомъ смыслѣ, люди могутъ говорить одинъ другому: "я есмь ты". Это будетъ значить: "я слабъ, ничего не знаю, люблю, ошибаюсь и страдаю также, какъ и ты".
   "Вы просили меня и я согласилась оставить вамъ на память томъ Леопарди. Вы его найдете въ читальной. Мое воспоминаніе объ этихъ дняхъ, кромѣ вашихъ стиховъ, будетъ заключаться въ томъ, что у меня не будетъ этой книги и я не стану читать ее, какъ вы того хотѣли. Дѣйствительно, я чувствую большую симпатію къ грусти Леопарди, потому что у нея тотъ же оттѣнокъ что и у меня, а не потому, что она имѣетъ ту же сущность. Я болѣе его вѣрю въ то, что касается другого міра, и менѣе -- во все человѣческое, въ самое себя.
   "Пишите, боритесь зато, что вамъ кажется хорошимъ и истиннымъ. Голосъ вамъ дорогой не будетъ вмѣстѣ съ голосами славы, съ земными радостями: ихъ нужно оставить, молясь и постясь въ пустынѣ, прежде чѣмъ постучаться у таинственнаго входа. Я хотѣла бы, чтобы вы нашли мой голосъ въ домѣ Возлюбленнаго.

Віолетъ Ивесъ".

   Я провелъ весь день на возвышенностяхъ Pian d'Orano, какъ ошеломленный прислушиваясь къ вѣтру, смотря на тучи. Я не обѣдалъ за table d'hote'отъ, потому что, помимо меня, глаза мои ежеминутно наполнялись слезами. Я рѣшилъ собратъ въ отелѣ всевозможныя свѣдѣнія о миссъ Ивесъ и затѣмъ уѣхать. Не съ цѣлью слѣдовать за нею! Я чувствовалъ, что не могу сдѣлать этого, не долженъ.
   Вечеромъ, подойдя къ двери, гдѣ впервые услышалъ ея голосъ, я почувствовалъ запахъ розъ. Я принужденъ былъ отступить: съ такой силой нахлынули на меня воспоминанія о томъ счастливомъ мгновеніи и о послѣдней прогулкѣ! Миссисъ Б. замѣтила меня и спросила своимъ тягучимъ голоскомъ, почему я бѣгу отъ нея.
   Она заговорила со мной о Віолетъ. Къ счастью, было темно, и она не могла видѣть моего лица. Она сильно хвалила миссъ Ивесъ, которую назвала своей пріятельницею, и пошутила надо мной, принявшаго ее за замужнюю. Кольцо было обручальное, но совсѣмъ не гладкое. Она была только невѣстой и казалась не влюбленной въ жениха; ея отецъ былъ англичанинъ, а мать итальянка; сама же она родилась въ Италіи. Родителей лишилась въ дѣтствѣ и теперь съ тремя дядями съ отцовской стороны жила въ Нюренбергѣ, гдѣ у нихъ были торговыя дѣла.
   Тотъ, что былъ съ нею, былъ главой семьи и путешество валъ ради здоровья. Остатокъ лѣта и осень они намѣревались провести на озерахъ, зиму въ Римѣ или въ Неаполѣ, такъ какъ свадьба по причинамъ, неизвѣстнымъ миссисъ Б., не могла состояться ранѣе года. Посѣщеніе жениха ожидалось въ половинѣ августа. Ея легкій физическій недостатокъ былъ слѣдствіемъ сильнѣйшей лихорадки, схваченной еще въ дѣтствѣ. Больше миссисъ Б. не могла сообщить мнѣ,-- ни какъ звался женихъ, ни то были-ли у нея какія привязанности. Для меня уже было много знать, гдѣ она живетъ; главное же то, что она еще свободна.
   Въ тотъ же вечеръ я написалъ въ Женеву, что совѣты моей дамы были благоразумны и справедливы; просилъ прощенія въ томъ, что заслужилъ ихъ; сообщалъ что, благодаря перемѣнѣ происшедшей во мнѣ, рѣшилъ не ѣхать въ Женеву; что въ этой перемѣнѣ не имѣлъ никакой заслуги, но поступалъ такъ ради нашего спокойствія, нашего общаго блага; прибавилъ, что изъ Ланцы уѣзжаю въ путешествіе, и не зная еще хорошенько куда направлюсь, не могу оставить ей адреса.
   На слѣдующее утро я отправился въ Санъ-Нацаро, чтобы проститься съ лугомъ, съ падающимъ ручьемъ и съ лонгобардской церковью, рисованной ею; пошелъ проститься и съ старымъ каштаномъ, у ногъ котораго мы сидѣли, сказалъ послѣднее прости моей скалѣ и уѣхалъ. Помню, что во время переѣзда, я постоянно держалъ въ рукахъ Леонарди, и что разъ открывъ его, прочелъ:
   
   Погибъ обманъ послѣдній,
   Теперь, мое злосчастье,
   Ты успокойся на всегда....
   
   и поцѣловалъ книгу. Мнѣ казалось, что поэтъ своимъ отчаяніемъ соединялъ наши души. Однако, легкій запахъ, исходившій отъ книги и говорившій о печали Віолеттъ, говорилъ также и какое-то нѣжное слово, непонятное, но утѣшительное.
   

X.

   Мысль о путешествіи дѣйствительно пришла мнѣ въ голову, но я сейчасъ же оставилъ ее и уѣхалъ въ деревню. Мой братъ и невѣстка были на морскихъ купаньяхъ, а вы знаете, что сосѣдей у насъ нѣтъ; такимъ образомъ, я былъ въ полномъ одиночествѣ, соотвѣтствовавшемъ моему настроенію.
   Въ самый вечеръ моего пріѣзда я написалъ ей. Начиная, я еще не зналъ хорошенько куда адресовать письмо, не зналъ также, ловко-ли писать такъ скоро. Звѣзды и внутренній голосъ шептали мнѣ: "пиши, пиши", но едва я бралъ въ руки перо, какъ меня начинали одолѣвать сомнѣнія, и я съизнова взвѣшивалъ. Наконецъ, бурныя сомнѣнія между "да" и "нѣтъ" слились въ одинъ безумный бѣгъ. Перо мое не такъ быстро бѣгало. Я описывалъ мои сомнѣнія, страхи, голосъ звѣздъ, видѣвшихъ въ эти минуты ее и меня, настойчивый внутренній голосъ. Прибавилъ, что могъ принести жертву -- не слѣдовать за ней, только потому, что моя горячая вѣра подсказывала мнѣ, что Богъ все-таки соединитъ насъ. Теперь, признаюсь, моя вѣра переживала страшныя колебанія. Я пытался разсказать ей, какой ходъ совершила любовь во мнѣ послѣ нашей разлуки, какъ затемнила всѣ чувства, исключая чувства къ Божеству, съ которымъ смѣшивалась эта любовь потому что она, Віолетъ, была словомъ Бога, обращеннымъ ко мнѣ въ моемъ мракѣ. Затѣмъ сообщалъ, что такъ какъ мое настоящее и будущее принадлежали ей, то и прошедшее должно быть также ея: я хочу ей все разсказать.
   Я это и сдѣлалъ во многихъ письмахъ. Я писалъ каждый день и постоянно впечатлѣнія настоящаго были перемѣшаны съ моимъ прошлымъ. Я посылалъ написанное только разъ въ недѣлю, адресуя въ Нюренбергъ. Городъ былъ мнѣ незнакомъ, но у меня были друзья въ Мюнхенѣ, и мнѣ пришло въ голову просить ихъ разузнать, гдѣ именно живутъ три брата Ивесъ, коммерсанты. Дѣйствительно они жили въ Нюренбергѣ, и я болѣе не сомнѣвался, что письма мои доходятъ до миссъ Ивесъ.
   Я обыкновенно писалъ поздно ночью. Съ какимъ непередаваемымъ желаньемъ, съ какимъ порывомъ я открывалъ ей мое сердце, съ какой страстью разсказывалъ всѣ свои прежніе проступки, прежнія паденія, о которыхъ прежде я едва осмѣливался вспоминать и наединѣ съ собою? Горькіе гости моей совѣсти подымались и выходили одинъ за другимъ. Нѣкоторые еще спали, забытые, затѣмъ внезапно просыпались въ глубинѣ, затронутые новымъ огнемъ души, подымались и бичевали меня. Молнія боли, порывъ борьбы и побѣдное пламя; то, что было написано, было навсегда изъято изъ меня. Какое облегченіе! Я разсказывалъ также и о томъ незначительномъ добрѣ, которое мнѣ приходилось дѣлать въ нѣкоторыхъ случаяхъ моей жизни; говорилъ объ этомъ съ радостью ребенка, который, признавшись въ большой ошибкѣ, торопится сообщить, дрожа и улыбаясь, и о небольшихъ своихъ хорошихъ поступкахъ.
   Иногда, кончивъ письмо, я невольно смѣялся, подобно больному, чувствующему свое выздоровленіе; глаза мои наполнялись слезами. Я складывалъ руки и говорилъ себѣ: "она повѣритъ, повѣритъ! "
   О моей внѣшней жизни за это время можно сказать въ двухъ словахъ, внутренняя же представляла благодатную драму, занявшую у меня много писемъ. Миссъ Ивесъ не отвѣчала мнѣ, и я даже не просилъ ее отвѣчать. Я хотѣлъ только подготовить себѣ будущее, потому что былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что въ одинъ прекрасный день я окончательно потребую у нея быть моей.
   Когда я довелъ свои признанія вплоть до встрѣчи съ ней, мнѣ стало пріятнѣе писать. Она не могла смотрѣть въ мутныя воды прошедшаго; единственнымъ свѣтлымъ мѣстомъ были мои два сна! Теперь же ея образъ жилъ во мнѣ, думалъ моими мыслями, любилъ въ моемъ сердцѣ съ каждымъ днемъ все глубже, такъ что я самъ порой сомнѣвался, люблю-ли я миссъ Ивесъ идеальную, отличную отъ дѣйствительной, и для своего убѣжденія чувствовалъ необходимость представить любимое лицо, счастливую любовь, совсѣмъ сходя съ ума при этомъ. Говорить ей теперь обо мнѣ было все равно, что говорить о ней самой.
   Въ половинѣ осени мнѣ пришло въ голову написать романъ. Я не думалъ болѣе объ идилліи, отчасти, потому, что мысль мнѣ была подсказана другою, быть можетъ, и потому, что голова моя была полна не только патетическимъ элементомъ, но и комическимъ; и въ такомъ случаѣ риѳмы служили бы мнѣ только помѣхой. Я сейчасъ же написалъ объ этомъ Віолетъ, передавалъ ей, шагъ за шагомъ, первыя смутныя мысли, явившіяся мнѣ, и всѣ измѣненія ихъ, описывалъ живыхъ людей, съ которыхъ собирался заимствовать моихъ дѣйствующихъ лицъ. Сегодня я думалъ сгруппировать и завязать дѣйствіе такъ, завтра иначе. Я писалъ ей обо всемъ. Я зналъ, что этимъ испорчу ея будущее впечатлѣніе и именно былъ счастливъ пожертвовать ей этимъ удовлетвореніемъ, только чтобы она знала всю, всю мою душу, сухость моего воображенія, ту роль, какую игралъ случай въ моихъ литературныхъ работахъ. Я хотѣлъ быть любимымъ безъ конца, но мысль, что Віолетъ можетъ восхищаться мною болѣе того, чѣмъ я заслуживаю, ужасала меня какъ обманъ.
   Послѣ мѣсяца безпрерывной работы мои плохія способности еще не въ состояніи были придумать настоящій планъ романа, удовлетворяющаго меня. Въ головѣ у меня были ясны всего три или четыре главы. Я понялъ, что, упорствуя въ сочиненіи всего романа сразу, окончательно собьюсь съ толка и потому принялся писать въ надеждѣ, что, давши хорошо начало, остальное разовьется уже само собой. Я переписывалъ аккуратно мою работу для Віолетъ и еженедѣльно посылалъ ей. Въ концѣ четвертой главы меня одолѣлъ приступъ черной меланхоліи. Началось съ сомнѣнія, что я_не въ состояніи продолжать; сомнѣніе превратилось въ ужасъ; затѣмъ написанныя главы показались мнѣ пустыми, холодными, скверными; далѣе мнѣ представилось, что я лишился таланта, что ничего не умѣю, не могу дѣлать. Я убѣдилъ себя, что Віолетъ не писала мнѣ потому, что мое произведеніе не заслуживало ни одной строчки отвѣта. Я написалъ ей о своихъ страданіяхъ и на двѣ недѣли прекратилъ переписку съ нею.
   12 декабря я получилъ изъ Неаполя письмо, надписанное рукой миссъ Ивесъ. Оно заключало въ себѣ отрывокъ пальмоваго листа и бѣлую фіалку; ничего больше. Я чуть не упалъ въ обморокъ отъ радости, едва имѣлъ силы поцѣловать письмо, пахучій цвѣтокъ.
   
   Опьяненная страстью и надеждою
   Душа расправила крылья и унеслась далеко.
   
   Все разомъ вернулось ко мнѣ съ быстротой молніи, вѣра въ себя и силы. Мои главы снова показались мнѣ живыми и красивыми, и думая о будущемъ ходѣ романа, я не видѣлъ его еще всего, но передо мной ясно блистало столько новыхъ сценъ, столько нитей романа! Я снова взялся за работу, и знаю, что никогда не писалось мнѣ такъ легко. Не говорю уже объ отвѣтѣ, посланномъ мною тотчасъ же Віолетъ.
   Въ половинѣ декабря я вернулся въ городъ. Что это была за зима! Я съ жаромъ занимался всѣмъ. Не въ первый разъ, говорю правду, испугавшись широкихъ, постыдныхъ пробѣловъ моего знанія, безъ сомнѣнія, не подозрѣваемыхъ во мнѣ людьми, я отчаянно принялся работать. Въ нѣсколько мѣсяцевъ я поглотилъ исторію папства Ранке, всего Альфіери, Мицкевича, не знаю сколько томовъ итальянской народной поэзіи, добрую часть "Вильгельма Мейстера" Гете, "Принципы соціологіи" Герберта Спенсера, комедіи Плавта. Въ то же время я положилъ себѣ въ день читать по пѣснѣ Данте, по сту стиховъ Виргилія и по пятидесяти изъ Одиссеи. Я страшно утомлялся, находя облегченіе только въ письмахъ къ Віолетъ, въ романѣ и въ Гомерѣ. Хотя греческій языкъ былъ извѣстенъ мнѣ плохо, Гомеръ все-таки освѣжалъ меня подобно купанью въ чистой водѣ. Я бывалъ также въ обществѣ, появлялся въ театрѣ. Вы припомните, можетъ быть, что я не пропустилъ ни одной вашей среды. Я посѣщалъ иногда, для вида, и мою прежнюю пассію. Думаю, что въ глубинѣ сердца она чувствовала милосердную ненависть ко мнѣ, но а не безпокоился объ этомъ, хотя чувствовалъ въ ней, какъ и въ лицахъ, наиболѣе связанныхъ съ нею, глухую вражду; я догадывался, что они говорили скверно обо мнѣ и о моихъ сочиненіяхъ. Я всегда пренебрегалъ подобными вещами, теперь же болѣе чѣмъ когда либо. Быть можетъ, они были правы, но если Віолетъ любитъ меня и посылаетъ мнѣ пальмовую вѣтвь, что мнѣ до этихъ людей? Если же иногда я и думалъ о нихъ, то съ нѣкотораго рода благодарностью, находя полезнымъ для человѣка, а въ особенности для насъ, тщеславныхъ поэтовъ, знать, что похвала, такъ насъ опьяняющая, обыкновенно перемѣшана съ ложью и что, хваля писателя въ лицо, лгутъ если не совсѣмъ, то частью. Да развѣ и я совсѣмъ былъ уже безъ вины? Omnis homo mendax, я убѣжденъ въ этомъ и когда у меня въ рукахъ есть доказательства осужденія, дѣлаемаго за моей спиной тѣми, кто хвалилъ меня въ лицо, я радуюсь, что еще разъ убѣждаюсь въ истинѣ, радуюсь что заставляю мою гордость думать о резонахъ моихъ критиковъ, беру хорошее, презираю остальное, и затѣмъ чувствую болѣе твердую почву подъ ногами, умъ свой болѣе свободнымъ, сердце болѣе сильнымъ.
   Люди находили меня измѣнившимся, дѣлали различныя предположенія о моемъ разрывѣ съ моей бывшею пассіею, не хотѣли вѣрить, что у меня нѣтъ новой возлюбленной. Иныя дамы слегка кокетничали со мной, но скоро прекращали игру, находя меня ледянымъ. Мой братъ и невѣстка были не менѣе другихъ удивлены перемѣной во мнѣ, моимъ настроеніемъ, даже моимъ видомъ. Вначалѣ они разспрашивали меня, но видя, что я ограничиваюсь общими мѣстами, оставили меня въ покоѣ. Думаю, что моя невѣстка -- прощаю ей это -- даже наблюдала за почеркомъ писемъ, мною получаемыхъ, для того, чтобы увидѣть, не пишетъ-ли кто нибудь чаще другихъ.
   Въ началѣ апрѣля я узналъ отъ моихъ баварскихъ друзей, что возвращеніе Ивесъ ожидалось въ Нюренбергъ около половины мая. Я рѣшилъ, что наступила минута свиданія съ Віолетъ. Я постоянно писалъ ей обо всемъ; было-ли честно умолчать о моемъ намѣреніи, для того, чтобы легче достичь исполненія, избѣжать отказа, захватить ее врасплохъ? Это не было честно; я написалъ ей, что ѣду.
   Я не уѣхалъ сразу. Я ждалъ еще восемь дней отвѣта отъ нея, котораго, однако, не пришло. 15 апрѣля я былъ уже въ Неаполѣ.
   Нужно было имѣть всю твердость моей вѣры, чтобы пуститься на розыски въ Неаполѣ, безъ всякой помощи. Послѣ восьми дней безполезной бѣготни, надеждъ и страданій, я напалъ на слѣдъ, неожиданно, въ Національномъ музеѣ. Увидя нѣсколькихъ дамъ, копировавшихъ картины, мнѣ пришло въ голову справиться, не спрашивала ли и миссъ Ивесъ разрѣшенія на это.
   Такимъ образомъ я могъ узнать, что миссъ Віолетъ Ивесъ посѣщала музей отъ декабря до марта. Одинъ изъ сторожей помнилъ ее и завѣрилъ меня, что она не показывалась болѣе мѣсяца. Я рѣшилъ тогда, что она въ Римѣ у родныхъ и сейчасъ же уѣхалъ туда.
   Я всегда буду помнить, какъ взволновался на станціи въ Альбано, увидѣвши высокую, бѣлокурую даму, ходившую также какъ и она. Однако, это была не она. Она сѣла въ мое купэ, и я увидѣлъ, что и лицомъ она походитъ на Віолетъ. Не знаю, какъ я на нее взглянулъ; безъ сомнѣнія, въ моемъ взглядѣ было что-то особенное, потому что она покраснѣла и принялась говорить съ своими спутниками. То была нѣмка, недурная собою, голосъ ея былъ скорѣе пріятный; она находила, что озеро Неми было märchenhaft (сказочное). Я нашелъ въ ней тѣнь сходства съ Віолетъ. Милая иностранка, угадали-ли вы, зачѣмъ я на васъ такъ смотрѣлъ? Она по временамъ отвѣчала на мои взгляды безъ кокетства, съ замѣтнымъ удивленіемъ. Когда я не смотрѣлъ на нее, я съ тяжелымъ сердцемъ глядѣлъ на торжественную пустыню и развалины Кампаньи. Мнѣ постоянно мерещилась, возвращалась опять мысль о смерти миссъ Ивесъ, о предстоящей мнѣ безконечной одинокой жизни, пустынной и холодной.
   Я бросился на протестантское кладбище. Я не сомнѣвался въ томъ, что миссъ Ивесъ посѣтила его. Разспрашивалъ сторожа, но ничего тутъ не могъ выжать. Я описалъ ея наружность, просилъ его обратить вниманіе въ случаѣ, если барышня придетъ сюда. Въ Римѣ это было единственнымъ моимъ слабымъ лучемъ. такъ какъ я не зналъ имени ея родныхъ, и отправляясь каждый день къ Porta San Paolo получалъ всегда одинъ и тотъ-же неутѣшительный отвѣта. Я посѣщалъ Пинчіо, англиканскую церковь, всѣ мѣста, гдѣ надѣялся встрѣтиться съ ней. Это была безпокойная бѣготня, постоянное мученіе не быть сразу повсюду.
   Потерять, можетъ быть, мое счастье изъ-за минуты раньше или позже. Я бѣгалъ весь день, вечеромъ умиралъ отъ усталости, а неугомонное сердце снова стучало: "иди, иди!"
   Наконецъ, наступилъ конецъ апрѣля. Быть можетъ, миссъ Ивесъ поспѣшила отъѣздомъ изъ Италіи, а я не могъ болѣе выносить этой лихорадочной усталости; я рѣшилъ прекратить мои безполезные розыски и уѣхать въ Нюрнбергъ. За это время я дважды писалъ Віолетъ, въ первый разъ изъ Неаполя, во второй изъ Рима. Я заклиналъ ее, если она была по близости, отвѣтить мнѣ. Во второй разъ я указывалъ ей на могилу Шелли, какъ на мѣсто свиданія. Чтобы опредѣлить день, я широко разсчиталъ время, необходимое для того, чтобы письмо могло дойти до Нюрнберга и вернуться обратно. Я пробылъ четыре часа на кладбищѣ, прислушиваясь къ мертвой тишинѣ его, глядя на волнуемыя вѣтромъ розы, растущія на "развалинахъ башни, позади могилы Шелли, читая и перечитывая:
   
   Nothing of him that doth fade
   But doth suffer а sea-change
   Into something rich and strange.
   
   Я воображалъ, что стихи, написанные на могилѣ поэта, говорили о моей любви. "Расцвѣли, кто знаетъ, какимъ страннымъ великолѣпіемъ, въ будущемъ мірѣ, невидимомъ глазу смертнаго!" Такъ какъ мнѣ было недостаточно такой отдаленной, сомнительной надежды, то съ какимъ страстнымъ отчаяніемъ я мысленно обнималъ мою любимую, живую невѣсту, проникнутую еще жизнью, которая умираетъ; я защищалъ ее, прижимая къ груди, молилъ Бога, изъ милосердія, дать мнѣ ее на одинъ день, на одинъ только часъ!
   Она не пришла! Я уѣхалъ съ ночнымъ поѣздомъ въ верхнюю Италію и нѣсколько дней спустя, седьмаго мая, находился уже по дорогѣ въ Бреннеръ.
   

XI.

   Напрасно вопрошалъ я, лѣсистые, цвѣтущіе склоны, шумный Эйзакъ -- видѣли-ли они Віолетъ. Невыносимое чувство неизвѣстности и страданія владѣло мной, мое волненіе усиливалъ быстрый и увѣренный бѣгъ локомотива! Что если миссъ Ивесъ, думалось мнѣ, не возвращалась домой, и я удалюсь отъ нея! Мнѣ приходилось въ первый разъ переѣзжать черезъ Бреннеръ и еще болѣе необычнымъ казался мнѣ мой выѣздъ съ родины, новый видъ всего, ощущеніе чувствовать за громадными ревнивыми горами большую новую страну, извѣстную мнѣ только по тучамъ, приносившимъ мнѣ оттуда идеи по вѣтрамъ, доносившимъ мнѣ звуки меланхолической поэзіи и странной музыки. Пустынныя воды бреннерскаго озера, живыя точно чей-то глубокій взглядъ, показались мнѣ, какъ озеро Неми той нѣмочкѣ, märchenhaft; въ Иннсбрукѣ, прогуливаясь по платформѣ, на страшномъ вѣтру, смотря на суетню чужихъ мнѣ пассажировъ, я думалъ, что я во снѣ, что переступилъ порогъ фантастическаго міра.
   Въ продолженіи путешествія я былъ въ такомъ настроеніи духа, что приближаясь болѣе и болѣе къ далекой цѣли, къ Нюрнбергу, хотѣлъ бы отложить моментъ пріѣзда, отложить дни, въ которые, при встрѣчѣ съ Віолетъ, рѣшилась бы моя судьба. На другой день послѣ моего пріѣзда въ Мюнхенъ, рано утромъ, я гулялъ среди зеленаго уединенія Англійскаго сада, залитаго солнцемъ и туманными пятнами, полнаго въ его чащахъ птичьимъ стрекотаньемъ и жизнью. Я остановился на берегу пруда, мутнаго и неподвижнаго, созерцая спокойствіе природы, столь успокоительное послѣ продолжительнаго путешествія. Ощущеніе, испытанное мною въ Иннсбрукѣ, среди шума локомотивовъ, людей и вѣтра, еще сильнѣе охватило меня. Сонъ на этотъ разъ былъ такъ сладокъ, такъ пріятенъ: so süss, so trübe! Я находился въ странѣ, гдѣ жила миссъ Ивесъ, почти вдыхалъ, съ воздухомъ, ея мысли, и мутная вода, туманъ, съ которымъ сливались отдаленные предметы, охватывали меня тайной, окружающей всѣ сны.
   

XII.

   Я уѣхалъ въ Нюрнбергъ съ поѣздомъ, отходившимъ послѣ полудня. Когда мы оставили блѣдныя зеленыя долины Альтмюля, направляясь среди безконечныхъ равнинъ, прямо къ сѣверу, уже вечерѣло. Погруженный въ одну мысль, я даже не замѣчалъ, до какой степени мѣста, постоянно смѣнявшіяся передъ моими глазами, отличаются отъ Италіи; но все-таки эти мѣста постоянно примѣшивались къ моимъ мыслямъ, окрашивая ихъ до извѣстной степени по своему. Я немного отдыхалъ, глядя на великолѣпіе заходящаго солнца, на спокойный голубой Альтмюль, среди золотистой травы, и мое воображеніе рисовало мнѣ безмятежное будущее. Когда рѣка скрылась, мое сердце снова стало сильно биться: я зналъ, что Нюрнбергъ уже недалеко. Солнце зажгло красноватый торжественный пейзажъ высокихъ сосенъ и безконечныхъ песковъ, воздухъ былъ холоденъ, и высунувши голову изъ окна, чтобы посмотрѣть, куда насъ везетъ локо мотивъ, можно было разглядѣть на горизонтѣ только туманъ; чувствовался сѣверъ. Мнѣ казалось, что это было истинное небо, настоящая страна такой души, какъ Віолетъ. Тамъ я ожидалъ увидѣть ее еще болѣе серьезной и грустной, еще болѣе замкнутой въ глухомъ огнѣ своего сердца. Но найду-ли ее, найду-ли?
   Около восьми часовъ при смѣшанномъ освѣщеніи заката и луны я увидѣлъ широкія средневѣковыя стѣны, темные ходы Frauenthor и мостовую между двуми неправильными рядами острыхъ домовъ, съ башнями гигантами, выступившими на фонѣ всей картины: Нюрнбергъ, загадка, стоялъ передо мной.
   Въ гостинницѣ я освѣдомился о семьѣ Ивесъ. Слуги ничего о ней не слыхали, хозяинъ также. Онъ спросилъ о нихъ двухъ ужинавшихъ господъ. Одинъ изъ нихъ зналъ только, что литейный заводъ какого-то Ивесъ находится на Burgschmidstrasse. Не могу выразить того впечатлѣнія, которое произвело на меня имя Ивесъ, произнесенное равнодушно въ этой залѣ отеля.
   
   The very music of the name has gone
   Into my being...
   
   "Даже музыка ея имени вошла въ мое существо". Мое ухо улавливаетъ въ голосѣ, его произносящемъ, малѣйшій диссонансъ, не согласный съ музыкой, звучащей внутри меня, и чѣмъ онъ сильнѣе, тѣмъ болѣе я страдаю.
   Я вышелъ въ тотъ же вечеръ, прогуливаясь безъ опредѣленнаго плана, раздумывая, что завтра утромъ я отправлюсь на Burgschmidstrasse, находя покамѣстъ особую прелесть въ томъ, что смѣшиваюсь на сколько могу среди ночныхъ тѣней съ этимъ Нюрнбергомъ, о которомъ столько мечталъ, и думая, что тотъ или другой домъ могъ быть домомъ Ивесовъ и о томъ, что почувствовала бы Віолетъ, узнавши, что я брожу подъ ея окнами. Этотъ міръ былъ много фантастичнѣе чѣмъ Иннская долина или Англійскій садъ въ Мюнхенѣ. Я пошелъ въ тѣнь черной Lorenzkirche, изъ-за громадныхъ башенъ которой всходила луна, подымаясь и спускаясь по неровнымъ улицамъ, то темнымъ, то блестящимъ въ серединѣ отъ свѣта электрическаго фонаря, подвѣшаннаго вверху. Въ этомъ серебряномъ блескѣ чернѣли старые дома, съ ихъ высокими острыми крышами, украшенными скульптурами, сгруппированные и прямо и поперегъ, каждая по собственному усмотрѣнію. Я переходилъ по темнымъ переулкамъ отъ одного свѣтлаго пятна къ другому, и помню, что остановился на долго у перекрестка, спускавшагося къ рѣкѣ, съ фонаремъ по серединѣ, между пятью или шестью улицами, расходившимися по разнымъ направленіямъ. Молчаливыя тѣни мелькали взадъ и впередъ въ яркомъ бѣломъ свѣтѣ. Мнѣ пришла въ голову мысль, что гораздо легче встрѣтить миссъ Ивесъ на перекресткѣ столькихъ путей; я былъ увѣренъ, что узнаю ее издали, хотя бы по походкѣ. Но время проходило, тѣни прохожихъ становились все болѣе рѣдкими, моя надежда пропадала. Наконецъ, медленно, медленно и я двинулся дальше.
   Я шелъ по узкой и темной Königsgasse по направленію къ мѣсту моей оріентировки въ этомъ неизвѣстномъ мнѣ городѣ, къ башнямъ церкви св. Лаврентія, около которой былъ мой отель. Открытое ландо, безъ зажженныхъ фонарей, двигавшееся шагомъ впереди меня, остановилось почти напротивъ кафе Sonne.
   Господинъ маленькаго роста вышелъ оттуда и облокотясь о дверцы ландо, принялся говорить живо и громко. Вслѣдъ за тѣмъ я услышалъ смѣхъ и другой голосъ, заставившіе окаменѣть меня.
   -- Sie Böser! Злюка!
   Это была Віолетъ! Я остановился, дрожа, въ двухъ шагахъ отъ коляски. Господинъ повернулъ голову по моему направленію. Тогда я обошелъ коняску, остановился посреди улицы, притворяясь, что разсматриваю крышу и фигуры дома Нассау, выдѣлявшіяся въ лунномъ свѣтѣ. Віолетъ и тотъ господинъ продолжали бесѣду, она въ задушевномъ тонѣ, онъ -- въ шутливомъ. Неизвѣстный мнѣ голосъ не былъ молодымъ. Казалось, они спорили -- увидѣться имъ или нѣтъ на завтра.
   -- Итакъ?-- сказала, наконецъ, миссъ Ивесъ.-- До послѣзавтра утра?
   -- До послѣзавтра,-- отвѣтилъ другой.-- На станціи, въ половинѣ седьмого.
   Они простились; господинъ вошелъ въ кафе, Віолетъ наклонилась впередъ, чтобы дать приказаніе кучеру. Тогда я произнесъ довольно громко два первыхъ стиха, ею столь любимыхъ:
   
   О, если я любимъ тобой, то пусть схоронятъ
   Меня въ ущеліи, на самой глубинѣ.
   
   Она порывисто повернулась ко мнѣ, стоявшему уже у дверцы. Я взялъ обѣ ея руки; нѣсколько минутъ мы не были въ состояніи произнести ни слова, ни она, ни я. Было темно, но мы находились такъ близко другъ къ другу, что я могъ видѣть въ ея глазахъ ту же неожиданную, скрытую страсть, какъ и въ тотъ счастливый моментъ, когда она, впервые прочтя мои стихи о любви и смерти, молча смотрѣла на меня. Она бросила взглядъ на кучера и быстро отдернула руки.
   -- Здѣсь?-- пролепетала она по итальянски.-- Какимъ образомъ вы здѣсь?
   -- Вы еще спрашиваете?-- отвѣтилъ я.-- Какъ можете вы спрашивать? Я прямо изъ Неаполя.
   -- О, такъ вы изъ Неаполя!-- воскликнула она по нѣмецки.-- Отлично! И на долго? Но,-- прибавила она, на этотъ разъ уже по итальянски и прежнимъ тономъ,-- вы не должны были пріѣзжать! Боже мой, зачѣмъ вы пріѣхали?
   Она минуту помолчала и затѣмъ потихоньку назвала меня по имени; все ея существо точно порывалось ко мнѣ, хотя она и сдерживала себя.
   -- Прощайте!-- снова начала она;-- я не могу долѣе оставаться здѣсь, и не могу видѣть васъ. Здѣсь уже стали подозрѣвать меня вслѣдствіе вашихъ писемъ.
   -- Вы не можете видѣться со мной?
   Въ голосѣ моемъ, должно быть, сильно зазвучало огорченіе.
   -- Боже мой!-- отвѣтила миссъ Ивесъ,-- вы знаете, хочу-ли я причинить вамъ малѣйшую боль. Можетъ, я не должна этого дѣлать, но гдѣ вы остановились?
   -- Въ гостинницѣ "Zum rothen Hahn", здѣсь недалеко.
   -- Завтра вы получите мое письмо. Прощайте! Господь да хранитъ васъ! И благодарю'за все! Я совсѣмъ вѣдь не неблагодарная. Прощайте,-- заговорила она снова по нѣмецки,-- если не буду имѣть удовольствіе увидѣть васъ, то желаю вамъ веселиться и счастливаго пути. Кланяйтесь Неаполю и скалѣ.
   Она въ это время сняла перчатку и протянула мнѣ руку, которую я схватилъ обѣими руками и поцѣловалъ.
   -- Скажите мнѣ, гдѣ вы живете,-- пробормоталъ я.-- Я не приду, но скажите!
   -- Умоляю васъ!-- отвѣтила она, взволнованная, въ отчаяніи, какъ бы защищаясь сразу и отъ меня и отъ себя.-- Я напишу вамъ. Прощайте!
   -- Скажите мнѣ,-- повторилъ я,-- тотъ, кто говорилъ съ вами...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- отвѣтила она и улыбнулась.
   Только когда она улыбнулась, я замѣтилъ слезы на ея глазахъ.
   Меня взяло подозрѣніе, не была-ли она уже замужемъ. Я высказалъ ей его; нѣтъ, еще не была.
   -- Это ничего не значитъ,-- сказала она,-- скоро моя свадьба.
   -- Вы меня любите,-- отвѣтилъ я,-- и я васъ не уступлю. Знайте это!
   Это были послѣднія слова нашей бесѣды. Віолетъ отдернула руку и сказала что-то кучеру. Коляска покатила, свернула для поворота на ближайшую площадь и затѣмъ проѣхала быстро мимо меня, унося миссъ Ивесъ, кивнувшую мнѣ головой. Прошло все, шумъ и видѣнія, все унеслось туда, внизъ, къ тѣнистому спуску Königsgasse.
   Я вернулся въ отель а заперся въ своей комнатѣ, испытывая безъ всякихъ мыслей безконечную сладость только что пережитой минуты. Мысль, что эта послѣдняя встрѣча была оттуда же, откуда и пророческіе сны, представилась мнѣ съ мгновенною осязательностью.
   Я уже отыскалъ миссъ Ивесъ, зналъ что она любитъ меня и она свободна; теперь мнѣ не слѣдовало терять ни минуты.
   Завтра я получу ея письмо. Сообщитъ оно мнѣ что-либо объ этой неизбѣжной, свадьбѣ, о причинахъ, ее вынуждающихъ? Можетъ быть; но покамѣстъ, я долженъ самъ навести справки. Я отыскалъ сейчасъ же на планѣ Нюрнберга Burgschmied strasse, гдѣ находился литейный заводъ Ивесъ. Если Ивесъ и не жили тамъ, мнѣ, по крайней мѣрѣ, укажутъ ихъ мѣстожительство. Неизвѣстный и Віолетъ условились встрѣтиться на станціи въ половинѣ седьмого утра; въ росписаніи поѣздовъ я увидѣлъ, что около семи уходилъ поѣздъ въ Мюнхенъ.
   Прежде чѣмъ лечь, я открылъ окно, посмотрѣлъ на лѣсъ острыхъ крышъ, на башни церкви св. Лаврентія, теперь уже обогнутыя луной, серебрившей высокія готическія окна. Я долго разглядывалъ городъ миссъ Ивесъ, гдѣ она, кто знаетъ, въ какой его части, думала теперь обо мнѣ. Я почувствовалъ радость путешественника, который, пріѣхавъ въ мѣсто, покрытое давнею славою, находитъ все необычнымъ вокругъ себя, и открываетъ, не безъ чувства умиленія, что между нимъ и этимъ ему неизвѣстнымъ мѣстомъ существуетъ какая-то таинственная связь; что и эта часть земли, кто знаетъ какъ, все-таки хоть отчасти является его отечествомъ.
   

XIII.

   На слѣдующее утро я вышелъ изъ отеля въ половинѣ шестого. Накрапывалъ дождь, туманъ закрывалъ въ глубинѣ улицы круглую башню Frauenthor. Я направился къ мѣсту, гдѣ вечеромъ встрѣтилъ миссъ Ивесъ. На улицѣ не было видно живой души, кафе "Sonne" было еще закрыто, слышенъ былъ только спокойный голосъ ближняго фонтана. Чтобы попасть въ Burgschmiedstrasse, я долженъ былъ пройти весь городъ, сѣрый отъ тумана, пустынный, фантастичный въ своей почтенной древности; видѣлъ среди могучихъ мостовъ мелководную рѣку, заключенную среди двухъ рядовъ черныхъ домовъ, увѣнчанныхъ башнями и шпицами, затерянными въ туманѣ; видѣлъ чудные сохранившіеся памятники, изваянные уже умершимъ геніемъ; видѣлъ святыхъ, монаховъ, воиновъ, окаменѣвшихъ на выступахъ домовъ, на дверяхъ, на баллюстрадахъ террасъ, на готическихъ балконахъ, выступающихъ изъ фасадовъ. Казалось, что родъ человѣческій угасъ, солнце давно уже затмилось, всѣ эти улицы были магическимъ видѣніемъ прошлаго, а самъ я -- тѣнью.
   Я нашелъ мастерскую Ивесъ недалеко отъ Thiergartenthor. Кто-то, не то рабочій, не то надзиратель, сказалъ мнѣ, что Ивесъ живутъ на Theresienstrasse, и указалъ мнѣ даже номеръ дома. Я спросилъ его, не придетъ-ли хозяинъ попозже на заводъ.
   -- Который?-- отвѣтилъ онъ.-- Ихъ трое братьевъ.
   Тогда я освѣдомился о бывшемъ въ Италіи, и узналъ, что онъ съ барышней вернулся двадцать дней тому назадъ, былъ несовсѣмъ здоровъ, мало посѣщалъ фабрику, но что завтра навѣрное придетъ. Я спросилъ, не намѣривается-ли Ивесъ, напротивъ, ѣхать завтра въ Мюнхенъ? Онъ отвѣтилъ, что это невозможно. Прежде чѣмъ удалиться, я рискнулъ спросить,-- не приготовляютъ-ли рабочіе какой-нибудь подарокъ къ свадьбѣ молодой хозяйки; онъ отвѣтилъ, что объ этомъ ему ровно ничего неизвѣстно.
   -- Знаете-ли, по крайней мѣрѣ,-- настаивалъ я,-- когда будетъ ея свадьба?
   -- Нѣтъ,-- равнодушно отвѣтилъ онъ,-- это меня не касается.
   Черезъ десять минутъ я былъ уже на Theresienstrasse, пройдя по тѣнистымъ аллеямъ замка, гдѣ, можетъ быть, прогуливалась Віолетъ, и недалеко отъ фонтана нашелъ указанный мнѣ домъ. Онъ былъ изященъ, въ стилѣ нѣмецкаго возрожденія, съ выступающими балконами и шпицами китайской пагоды на углахъ крыши. Два ближайшихъ окна въ первомъ этажѣ были заставлены цвѣтами. Не эта-ли комната Віолетъ? Быть можетъ, она теперь писала мнѣ? Я спросилъ у женщины, черпавшей изъ фонтана воду, не былъ-ли это домъ Ивесъ? Она не знала. Дождь все усиливался и окна оставались закрытыми. Я прошелся около дома, не зная, хорошо или дурно будетъ, если Віолетъ увидитъ меня, но не будучи въ состояніи отойти отсюда. Наконецъ, увидѣвъ, что парикмахеръ открываетъ свой магазинъ, я вошелъ къ нему, въ надеждѣ выпытать что-нибудь отъ него; это былъ молодой человѣкъ въ очкахъ, одѣтый въ черный фракъ, и напоминавшій студента мета-физики.
   Даже при поклонѣ онъ имѣлъ видъ человѣка, вынужденнаго съ горестью и удивленіемъ перейти отъ изученія шеллинговой философіи къ этому низменному міру, плохо освѣщенному тусклымъ свѣтомъ дня, проникавшаго черезъ тучи и жалкаго рожка газа.
   Я съ трудомъ допытался, что ближній домъ принадлежалъ братьямъ Ивесъ, что они были холостяки и жили съ племянницей, которая въ недалекомъ будущемъ выходитъ замужъ за нѣкоего профессора Топлера, что профессоръ Топлеръ жилъ прежде въ Нюрнбергѣ, а въ настоящее время преподавалъ въ гимназіи въ Эйхштеттѣ. Узналъ также, что Топлеру было около сорока лѣтъ, что онъ былъ малъ ростомъ и толстъ и носилъ усы. Даже самые очки флегматичнаго парикмахера казались мнѣ пораженными; безъ сомнѣнія, ему ни разу не приходилось спускаться изъ области метафизики къ такому любопытному посѣтителю.
   Эйхштеттъ? Имя не было новымъ для меня; мнѣ помнилось, что я какъ будто бы прочелъ его на фасадѣ уединенной станціи среди холмовъ и лѣсовъ, или, быть можетъ, слышалъ его отъ моихъ мюнхенскихъ друзей. Я вышелъ на улицу, очень удовлетворенный этимъ первымъ лучемъ свѣта. Дождь продолжалъ идти, ни одно окно въ домѣ Ивесъ не было открыто. Я рѣшилъ вернуться въ отель и отыскать Эйхштеттъ въ моемъ Бедекерѣ.
   Я прочелъ тамъ, что это -- маленькій городъ, очень древній, въ пяти километрахъ отъ станціи по линіи Нюрнбергъ-Мюнхенъ. Безъ сомнѣнія, миссъ Ивесъ ѣхала завтра именно туда; безъ сомнѣнія, что и я также поѣду. Пока я раздумывалъ, какъ объяснить, въ случаѣ чего, мой пріѣздъ туда, постучали въ дверь и слуга доложилъ мнѣ, что въ столовой находитсяи лицо, у котораго я могу получить свѣдѣнія, спрошенныя мною въ предъидущій вечеръ. Я спустился и увидѣлъ господина съ открытымъ и вѣжливымъ видомъ, сидѣвшаго за ѣдою и бесѣдовавшаго съ хозяиномъ. Онъ тотчасъ же повернулся ко мнѣ и сказалъ, что отлично знаетъ Ивесъ, хозяевъ литейнаго завода, честнѣйшихъ людей; ихъ дѣла шли не такъ блестяще какъ прежде, ибо машинное производство теперь было въ упадкѣ въ Нюрнбергѣ; но, не смотря на это, они все-таки считались солидными. Я понялъ, что онъ принялъ меня за комми-вояжера. Онъ самъ замѣтилъ, что я желалъ чего-то другого и спросилъ, не же лаю-ли я получить иныя свѣдѣнія. Я постарался сказать насколько могъ беззаботнѣе, что это не особенно занимаетъ меня: я познакомился съ однимъ изъ братьевъ Ивесъ въ Италіи и проѣздомъ въ Нюрнбергъ мнѣ пришло въ голову узнать что-либо о немъ. Мой собесѣдникъ сильно хвалилъ его, не вдаваясь въ подробности, и прибавилъ, что путешествіе въ Италію не поправило его здоровья.
   Узнавши, что я остаюсь въ Нюрнбергѣ недолго и не имѣю намѣренія посѣтить Ивесъ, онъ сталъ говорить свободнѣе. Разговоръ быстро перешелъ на Віолетъ. Мой собесѣдникъ говорилъ съ ней всего два или три раза, но былъ въ восторгѣ отъ нея и понималъ, что она далеко превосходитъ своихъ родныхъ умомъ, культурой и чувствами, и что, по его мнѣнію, ей въ домѣ Ивесъ не дышалось хорошо, въ смыслѣ моральномъ: дяди были честными людьми, но слишкомъ погруженными въ машинное дѣло; къ тому же нѣсколько взбалмошные и съ узкими идеями. Отецъ Віолетъ былъ художникомъ, женился въ Италіи, но умеръ въ Англіи вскорѣ послѣ смерти своей молодой жены-римлянки, оставивши единственную дѣвочку совсѣмъ не богатою; дяди взяли ее къ себѣ.
   Теперь миссъ Ивесъ было около двадцати пяти лѣтъ. Разсказывали, что отчасти, вслѣдствіе ея болѣзненности, отчасти вслѣдствіе какой-то старой исторіи, она отказалась отъ замужества; затѣмъ въ одинъ прекрасный день было объявлено, что она выходитъ замужъ за нѣкоего Топлера. Этотъ Топлеръ былъ преподавателемъ, весьма уважаемымъ, весьма почтеннымъ, но не особенно подходящимъ молодой женщинѣ, съ такими утонченными вкусами, какъ Віолетъ; онъ училъ въ гимназіи въ Эйхштеттѣ. Свадьба, откладывавшаяся нѣсколько разъ, состоится въ концѣ іюля, сейчасъ же послѣ начала вакацій.
   Все это постепенно мнѣ было разсказано неизвѣстнымъ господиномъ, съ которымъ въ концѣ концовъ я сталъ завтракать для облегченія бесѣды. Когда онъ сказалъ -- нѣкоторая исторія стараго времени -- я почувствовалъ боль въ сердцѣ. Я сразу же понялъ, что грусть Віолетъ была слѣдомъ большой сердечной бури; она сама и въ разговорахъ, и въ письмахъ ко мнѣ, намекнула на это прошлое. Все-таки я страдалъ, какъ будто бы прежде во мнѣ жила безразсудная надежда на то, что Віолетъ не сказала правды. Я не посмѣлъ требовать объясненія отъ моего собесѣдника. Мы заговорили объ искусствѣ въ Нюрнбергѣ, о Вейтъ Штоссѣ и Крафтѣ, о германскомъ музеѣ. Мой собесѣдникъ сказалъ мнѣ, что ежели я хочу имѣть представленіе о профессорѣ Топлеръ, то посмотрѣлъ бы, отправляясь въ германскій музей, на стариннаго монаха изъ камня на углу Картезіанской улицы. Тогда я попытался равнодушнымъ тономъ освѣдомиться о прошломъ миссъ Ивесъ.
   -- Старая исторія,-- отвѣтилъ онъ,-- грустная исторія. Слишкомъ сильное довѣріе къ людямъ!
   Онъ кончилъ завтракать, и съ этими словами поднялся, оставивши въ моей душѣ еще болѣе горечи, еще худшія сомнѣнія, сильнѣйшую боль. Воображеніе не давало мнѣ покоя, все время представляя образы, которыхъ я не могъ ни заглушить, ни вынести. Я долго раздиралъ себѣ сердце, пока не напалъ на мысль, обновившую меня свѣжестью, сладостью, отдыхомъ, хотя бы на короткое время, что за то Віолетъ теперь любила меня.
   

XIV.

   Съ первой почтой не пришло ничего. Я рѣшилъ провести въ германскомъ музеѣ три часа, остававшіеся до слѣдующей раздачи писемъ. Я кружилъ уже цѣлый часъ въ лабиринтѣ высокихъ залъ, мраморныхъ лѣстницъ, готическихъ капеллъ, гдѣ въ полутьмѣ шепчутъ фонтаны и слабый свѣтъ, падая сквозь разрисованныя стекла, освѣщаетъ эти могильные памятники. Порою я глядѣлъ черезъ открытую дверь на поросшій зеленью дворъ, вдыхалъ чистый, свѣжій воздухъ и разсматривалъ какъ разъ колоссальнаго Орланда Бременскаго, какъ вдругъ услыхалъ за собою голосъ, показавшійся мнѣ знакомымъ. Я обернулся; старый господинъ, похожій на священника, горячо разговаривалъ съ сторожемъ, который слушалъ его улыбаясь. Голосъ былъ знакомъ, но этого господина я никогда не видѣлъ. Онъ порицалъ глупость кого-то, кто снялъ не знаю какого каменнаго св. Георгія съ одного изъ домовъ Нюрнберга, чтобы водворить его въ музеѣ.
   Затѣмъ онъ отошелъ отъ сторожа и весь негодующій прошелъ мимо меня, стремясь во дворъ посмотрѣть вблизи на Орланда. Проходя онъ повернулъ на меня негодующіе глаза, какъ бы говоря: "А вы со мной не согласны?" Онъ былъ одѣтъ во всемъ черномъ, маленькаго роста и нѣсколько сгорбленный; видъ его стариковской фигуры противорѣчилъ огню его глазъ. Онъ быстро обошелъ статую Орланда и проходя опять мимо меня пробормоталъ, пожимая плечами: "какъ глупо!" Еще разъ я спросилъ себя, гдѣ я слышалъ этотъ голосъ?
   Я снова встрѣтилъ его въ придѣлѣ церкви, гдѣ помѣщаются коллекціи религіознаго искусства. Онъ сидѣлъ передъ картиной Каульбаха, изображающей молодого Оттона III послѣ пира въ Ахенѣ, врывающагося съ своими товарищами по кутежу, вслѣдствіе пьяной прихоти, въ склепъ великаго императора Карла и видящаго при свѣтѣ факеловъ, величественный и ужасный трупъ послѣдняго на тронѣ. Незнакомецъ изливалъ свое восхищеніе самому себѣ, повторяя: "прекрасно, великолѣпно!". Онъ вскакивалъ съ скамейки, почти нюхалъ своимъ острымъ носомъ фигуры и поспѣшно возвращался на мѣсто. Увидя меня, онъ сказалъ съ лицомъ, все еще сверкающимъ, но уже отъ удовольствія:
   -- Эта картина -- утѣшеніе.
   Теперь я сразу вспомнилъ: то былъ голосъ человѣка, бесѣдовавшаго съ Віолетъ наканунѣ вечеромъ, передъ кафе Sonne. Я поспѣшилъ согласиться съ нимъ, но только отчасти, чтобы уколоть его и такимъ образомъ поддержать разговоръ. Я восхищался сюжетомъ картины, сдѣлавши нѣсколько замѣчаній по поводу ея красокъ, мутныхъ и вялыхъ. Не знаю, какъ я объяснялъ ему то, что хотѣлъ сказать, потому что говорю по нѣмецки очень неправильно и съ трудомъ. Онъ, казалось, хотѣлъ меня съѣсть.
   -- Wie! wie! Es ist ja eine Gruft! Es ist ja eine Leiche! Какъ? какъ? Да вѣдь мы въ склепѣ! Вѣдь здѣсь трупъ!
   Я стоялъ за свое мнѣніе: тѣни въ картинѣ темны, но не глубоки, свѣтъ отъ факеловъ на трупѣ желтый, но не живой, въ фигурахъ мало рельефа. Не смотря на споръ, незнакомецъ становился болѣе ручнымъ.
   -- Наконецъ,-- сказалъ онъ,-- я не буду много толковать собственно о краскахъ, я говорю объ идеѣ; идея -- это линія, не существующая въ природѣ; она существуетъ въ умѣ. Мой умъ созерцаетъ умъ великаго поэта, написавшаго картину. Глубокая идея! Глубокое созерцаніе прошлаго! Что мнѣ за дѣло, что ко лорить мутный или вялый? На меня такая картина дѣлаетъ большое впечатлѣніе. Вы -- французъ?
   Когда онъ услышалъ, что я итальянецъ, то выказалъ живѣйшее и радостное изумленіе. Онъ схватилъ мои руки.
   -- Aus Rom, mein Herr? Aus Rom? Изъ Рима?
   Я замѣтилъ, что мой отрицательный отвѣтъ разочаровалъ его. Онъ надѣялся, что я былъ изъ Рима, или по крайней мѣрѣ, изъ Венеціи или Флоренціи; впрочемъ, онъ тотчасъ же помирился съ моимъ скромнымъ ломбардскимъ происхожденіемъ.
   -- О, Италія, Италія!-- вздохнулъ онъ.-- Illa terra rum mih proeter omnes angulus ridet! Вы понимаете?
   -- Ubi non Hymetto,-- отвѣтилъ я,-- niella decedunt...
   Я думаю, онъ готовъ былъ обнять меня; мы сразу стали друзьями. Мы осмотрѣли вмѣстѣ коллекцію религіознаго искусства. Незнакомецъ говорилъ много и пріятно. Онъ посѣщалъ музей уже не впервые и не хотѣлъ видѣть болѣе двухъ-трехъ залъ за разъ. Я слышалъ, какъ одинъ изъ нихъ, указывая на него товарищу, сказалъ смѣясь: "Der Schwabe!" Между тѣмъ подошелъ часъ второй разборки писемъ и я простился съ моимъ спутникомъ, пожелавшимъ обмѣняться визитными карточками. Я вздрогнулъ, прочтя на его карточкѣ: "Докторъ Стефанъ Топлеръ". Я не зналъ, навѣрно, былъ-ли онъ священникомъ или нѣтъ; но чтобы онъ былъ женихомъ, это невозможно!
   

XV.

   Въ гостинницѣ меня ждало письмо отъ миссъ Ивесъ. Это единственное, котораго я не сохранилъ. Я сжегъ его, перечитавши безчисленное число разъ, въ порывѣ гордости, ревности, не будучи въ состояніи выносить вблизи себя нѣкоторыя слова, которыя должны были лечить меня желѣзомъ и огнемъ, но вмѣсто того вызывали во мнѣ горькое волненіе, лихорадку, которую я предвидѣлъ, которая тѣмъ больше раздражала меня, чѣмъ болѣе я былъ увѣренъ побѣдить ее. Я не помню хорошенько содержанія. Миссъ Ивесъ начинала, кажется, съ того, что объясняло изумленіемъ свое волненіе прошлаго вечера, затѣмъ съ благодарностью говорила о письмахъ, въ которыхъ я раскрывалъ ей свою душу, обѣщала хранить о нихъ доброе воспоминаніе. Но я не забылъ ничего изъ послѣдующихъ строкъ:
   "У меня есть непобѣдимыя причины, чтобы не заходить дальше. Если бы я поступила такъ, меня оттолкнули бы обратно упреки моего прошлаго, власть настоящаго, угрозы будущаго.
   "Я убѣдилась послѣ цѣлой ночи непріятныхъ размышленій, что должна быть еще суровѣе. Съ тѣхъ поръ какъ впервые зародилось въ насъ чувство симпатіи, у меня уже было то представленіе о моемъ положеніи, какъ и въ данную минуту.
   "Было слабостью съ моей стороны послать вамъ цвѣтокъ изъ Неаполя, и также ошибочно поступила я вчера вечеромъ. Я должна запретить себѣ подобныя слабости въ будущемъ, должна просить васъ считать поконченными всякія отношенія между нами, кромѣ однихъ воспоминаній. Если вы не согласитесь, на это, а будете искать случая меня видѣть, я должна буду утратить о васъ и самое воспоминаніе.
   "Не правда-ли, вы не доставите мнѣ подобнаго огорченія? То что я написала,-- моя безповоротная воля. Если это можетъ умѣрить вашу страсть, знайте, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ я любила такъ, какъ не могу полюбить никогда больше и считала бы для себя постыднымъ, если бы это случилось. Вы не съумѣли бы сдѣлать меня ни счастливѣе, ни несчастнѣе по сравненію съ тѣмъ другимъ".
   Моя рука дрожала отъ волненія, сжигая это письмо. Фальшивыя слова превращались въ пепелъ; пылала искусственная холодность; безполезная ложь исчезала между нею и мною. И хотя бы ты любила,-- говорилъ я мысленно, обнимая ее со страстью и раздраженіемъ,-- хотя бы ты любила другихъ до меня, что мнѣ за дѣло? Можешь ты знать, ты, которая меня любишь, насколько я сдѣлаю тебя счастливой? Какое прошлое, какое настоящее, какое будущее можетъ отнять тебя у меня?
   Я немедленно же отвѣтилъ ей:
   "Я сжегъ ваше письмо. Впослѣдствіи, когда Богъ насъ соединитъ, вамъ могло бы быть непріятно, если бы я сохранилъ его."
   Опустивши собственноручно записку въ ящикъ, я почувствовалъ себя достаточно спокойнымъ и пошелъ осматривать городъ. Во правдѣ, я больше думалъ о той минутѣ, когда миссъ Ивесъ увидитъ меня на станціи и услышитъ, какъ я назову Эйхштетъ, чѣмъ любовался старой жемчужиною нѣмецкаго государства, какъ нѣмцы зовутъ Нюрнбергъ. Мнѣ хотѣлось какъ можно скорѣе дать знать Віолетъ, что я ѣду къ Эйхштетъ, что мнѣ извѣстна цѣль ея поѣздки. Я не искалъ встрѣчи съ нею; только поднимаясь отъ С.-Себальдо къ замку, я поглядѣлъ одну минуту съ Theresienstrasse на изящные балконы дома Ивесъ. Позже, направляясь къ старому кладбищу св. Іоанна, гдѣ покоится Альбрехтъ Дюреръ, я прошелъ мимо воротъ ихъ завода, даже не заглянувъ во внутрь.
   Я думалъ болѣе о любви чѣмъ объ искусствѣ. Все же сознаюсь, что иногда энергія и грація стариннаго художника восхищали меня, притягивали къ себѣ, побѣждая не любовь, конечно, но мои заботы и безпокойство. Передъ Schönen Brunnen, передъ табернаклемъ Адама Крафта въ церкви св. Лаврентія, у знаменитыхъ дверей церкви Себальда меня охватывалъ восторгъ красоты; я гордился тѣмъ, что и я тоже артистъ, и думалъ счастливый, что любовь Віолетъ сумѣетъ вызвать также и во мнѣ огонь мыслей и произведеній. Та, другая, толковала, что ревнуетъ меня къ моей музѣ; но Віолетъ! Въ моей любви, въ моей душѣ Віолетъ видѣла бы себя, всегда себя, всюду, какъ солнце можетъ видѣть себя въ каждомъ живущемъ существѣ. Та, другая, несчастная, говорила о ревности, потому что даже и не знала какъ любятъ. Помню, что когда я поднялся на Vest Ders Thurm шелъ дождь, холодные порывы вѣтра и дождя проникали черезъ окна безъ стеколъ въ эту разваливающуюся комнату, изъ которой сторожъ, спокойно указывая трубкой разныя другія башни, церкви, памятники города, дальніе туманы, съ большою увѣренностью называлъ невидимые города. Я спросилъ его, въ какой сторонѣ находится Эйхштетъ? Онъ повторилъ удивленный: "Эйхштетъ? Вы говорите Эйхштетъ?" и, выставивъ за окно руку, сталъ махать ею по направленію къ югу, какъ бы обозначая длинный, длинный путь. Я глядѣлъ замечтавшись, ничего не видя, не замѣчая вѣтра и дождя, бившихъ мнѣ въ лицо.
   

XVI.

   На другое утро свѣтило солнце. Я былъ на станціи часомъ раньше назначеннаго времени. Только тутъ, расхаживая взадъ и впередъ по пустынной площадкѣ между станціей и почтой, мнѣ пришло въ голову, что Віолетъ могла перемѣнить намѣреніе, что поѣздкѣ могло помѣшать какое-нибудь препятствіе. Мучимый воображеніемъ, я упрекнулъ себя за то, что не сбѣгалъ сначала на Theresienstrasse поглядѣть, не видно-ли по балконамъ какихъ-нибудь признаковъ ранняго вставанья семейства. Я хотѣлъ было бѣжать сейчасъ же, но боялся опоздать, и колебался такъ долго, что мысль эта стала невыполнимой. Начали подъѣзжать экипажи и, къ счастью, мои опасенія не были продолжительны: ландо Віолетъ показалось изъ Frauenthor въ половинѣ седьмого. Три дамы и господинъ сопровождали миссъ Ивесъ. Она была такъ блѣдна! но все-таки улыбалась! Я видѣлъ, какъ она устало вышла изъ коляски; сойдя, тотчасъ же оглянулась вокругъ, какъ бы отыскивая кого-нибудь; будучи близорукой, она не замѣтила меня, державшагося нѣсколько въ сторонѣ. Потомъ она вошла съ другими дамами въ залу второго класса. Нѣсколько секундъ спустя я тоже былъ тамъ. Спутницы Віолетъ, разговаривая съ своимъ кавалеромъ, мужчиной уже зрѣлыхъ лѣтъ, смѣялись надъ кѣмъ то, заставившимъ себя ждать. Внезапно всѣ они, кромѣ Віолетъ, заторопились къ выходу. Въ эту минуту я, прохаживавшійся взадъ и впередъ по залѣ, прошелъ около нея; она увидѣла меня; я не поклонился ей, но взглянулъ на нее многоговорящимъ взглядомъ. Она вся вздрогнула; мнѣ показалось, что она даже закрыла глаза, во всякомъ случаѣ тотчасъ же отвернулась. Тотчасъ же въ залу шумно вошелъ, съ зонтикомъ въ лѣвой рукѣ, и большою палкою въ правой, тотъ, кого ожидали -- мой пріятель по германскому музею. Онъ не обратилъ особеннаго вниманія на прочихъ дамъ, привѣтствовавшихъ его, и прямо направился пожать руку миссъ Ивесъ. Лицо Віолетъ пылало; ея нѣжные глаза не могли быть названы сверкающими, но все же блестѣли необычнымъ свѣтомъ. Докторъ Тои леръ сѣлъ около нея, а бѣлокурая дѣвушка, находившаяся среди нихъ, воскликнула, хлопая въ ладоши, смѣющимся голоскомъ: -- О, пожалуйста, пожалуйста, bitte, bitte, поглядите на Віолетъ!-- Я увидѣлъ, что миссъ Ивесъ покраснѣла еще болѣе и сдѣлала нетерпѣливое движеніе упрека; услыхалъ, какъ докторъ Топлеръ, довольный, шутя, принялъ на себя причину этого смущенія. Віолетъ, очевидно, сказала своей молоденькой подругѣ что-нибудь непріятное, чего я не разслышалъ, потому что блондинка сдѣлала огорченное личико и всѣ замолчали. Я продолжалъ ходить, испытывая неописуемое волненіе. Докторъ Топлеръ поднялъ глаза, узналъ и подошелъ ко мнѣ съ протянутыми руками, какъ старый другъ, привѣтствуя меня по латыни, Я бросилъ взглядъ на Віолетъ; она глядѣла на насъ, блѣдная отъ неожиданности. Другіе тоже съ любопытствомъ смотрѣли на насъ. Топлеръ спросилъ меня -- не ѣду-ли я въ Мюнхенъ. Я отвѣтилъ громко и ясно, что ѣду не въ Мюнхенъ, а въ Эйхштеттъ. Восклицанія со стороны Топлера.
   -- Тогда мы поѣдемъ вмѣстѣ!-- сказалъ онъ.-- Misere cupis abire! Мы должны ѣхать вмѣстѣ!-- И сообщилъ мнѣ, что тоже ѣдетъ въ Эйхштетъ съ нѣсколькими друзьями. Потомъ онъ отвернулся отъ меня и побѣжалъ, опираясь и на палку и на зонтикъ, разсказать своимъ друзьямъ обо мнѣ. Наканунѣ я не пренебрегъ выложить всю латынь и всю нѣмецкую литературу, какую только зналъ, и онъ сразу почувствовалъ ко мнѣ особое расположеніе; теперь я понялъ изъ его жестовъ, что онъ говорилъ миссъ Ивесъ обо мнѣ хвалебныя вещи. Миссъ Ивесъ приняла холодное выраженіе; казалось, она едва слушала его. Въ минуту отъѣзда другой господинъ предложилъ ей руку, три дамы или барышни двинулись вмѣстѣ, а Топлеръ захотѣлъ идти со мной.
   Онъ потребовалъ, чтобы я непремѣнно былъ съ нимъ, такъ какъ ему столько нужно разспросить меня объ Италіи, куда онъ думаетъ скоро направиться въ третій разъ. Словомъ, я очутился, безъ малѣйшей нескромности съ моей стороны, въ одномъ вагонѣ съ миссъ Ивесъ, которая была, какъ и я, взволнована и ни разу не повернула головы въ мою сторону. Мы заняли мѣсто какъ можно дальше одинъ отъ другого. Обѣ дѣвушки поглядывали, улыбаясь, другъ на друга и потомъ на меня, какъ бы извиняясь за эксцентричныя манеры ихъ Schwabe. Глаза ихъ говорили мнѣ: "Что вы будете объ этомъ думать?" Топлеръ не обращалъ ни на что вниманія, и забрасывалъ меня вопросами о новыхъ постройкахъ въ Римѣ и Флоренціи, о поправкахъ въ Венеціи, о новѣйшей итальянской музыкѣ. Я отвѣчалъ, какъ могъ, и тутъ-то являлся насцену огонь его живѣйшихъ комментаріевъ; радость, гнѣвъ сверкали изъ его глазъ и даже изъ волосъ. Я замѣтилъ, однако, что когда, говоря о Римѣ, касался папы и новыхъ порядковъ, онъ умолкалъ и какъ бы ускользалъ отъ меня. Въ музыкѣ онъ былъ ярый антивагнерьянецъ, горячій поклонникъ старыхъ итальянскихъ композиторовъ, въ особенности Клементи. Сначала мы говорили одни, только онъ и я, но потомъ онъ началъ бросать слова направо и налѣво какъ крючки, схватывая тамъ улыбку, здѣсь слово, такъ что ему, наконецъ, удалось завязать общій разговоръ. Только ему не удалось побѣдить молчанія Віолетъ.
   Я же говорилъ только для нея. Кончилось тѣмъ, что заговорили обо всемъ понемногу, объ искусствѣ, о природѣ, объ Италіи и Германіи. Ради Віолетъ я описывалъ Венецію бѣлокурой барышнѣ, интересовавшейся моремъ, гондолами и голубями. Она, повидимому, не знала любви, никогда не думала о ней; а я говорилъ, что спокойная тишина, воздухъ забвенія, которымъ дышешь въ Венеціи, существуютъ для раненыхъ душъ, нуждающихся въ забвеніи для своей любви.-- "Тогда Венеція не для меня!" -- воскликнула она, обративъ къ Віолетъ свое смѣющееся личико, между тѣмъ какъ щеки той вспыхнули.
   -- Тишина и забвеніе существуютъ также и въ Эйхштетѣ,-- замѣтилъ докторъ Топлеръ.-- И тамъ есть даже ужасный желѣзный мостъ, вродѣ тѣхъ, что вы построили въ Венеціи. Нѣтъ больше Альпъ съ этой цивилизаціей! Мы -- варвары, вы -- варвары, всѣ -- варвары! Этотъ господинъ ѣдетъ въ Эйхштетъ,-- добавилъ онъ обращаясь къ остальнымъ.-- Вотъ итальянецъ гораздо болѣе смѣлый чѣмъ Христофоръ Колумбъ! Онъ ѣдетъ открывать Эйхштетъ.
   Всѣ удивились, узнавъ, что иностранецъ хочетъ видѣть Эйхштетъ, городишко, по мнѣнію Топлера, такой пустынный и печальный, что даже рѣка Альтмюль протекала тамъ нехотя и какъ могла медленнѣе. Можетъ быть онъ сказалъ такъ, чтобы возбудить дамъ, которыя дѣйствительно съ живостью запротестовали. Я упомянулъ о моихъ знакомыхъ въ Мюнхенѣ, отъ которыхъ узналъ о существованіи Эйхштета. Дамы вскрикнули, блондинка захлопала въ ладоши. Это были,-- объяви ли онѣ мнѣ,-- ихъ интимные, дорогіе друзья. Топлеръ воскликнулъ довольный -- "а-а!" Блондинка не понимала, какъ Віолетъ не находила страннымъ всего этого приключенія. Пока другія разспрашивали меня объ одномъ изъ этихъ друзей, въ это время находившемся въ Италіи, она въ полголоса стала говорить съ миссъ Ивесъ и потомъ ласкать ее и шептать, не знаю что, на ухо, должно быть, нѣжности. Віолетъ слегка отрицательно качала головой, слегка улыбалась, слегка казалась скучающей, но упорно ничего не говорила. Доктору Топлеру удалось расшевелить ее.
   Отъ времени до времени онъ бросалъ на нее безпокойные взгляды, и увидѣвъ, что блондинка заговорила съ нею, сдѣлалъ первой какой-то вопросъ, на что та отвѣтила въ полголоса: "нѣтъ, она говоритъ, что съ нею ничего".-- Онъ остался недоволенъ.
   Мы ѣхали теперь вдоль Альтмюля, между лѣсистыми холмами и полями, улыбавшимися на солнцѣ въ это туманное утро. Топлеръ обратился ко мнѣ:
   -- Вся эта поэзія -- совершенно нѣмецкая!
   Это направило разговоръ на литературу и языки. Я тотчасъ выдвинулъ впередъ англійскій. Говоря о немъ, я не смотрѣлъ на Віолетъ, опасаясь измѣнить себѣ или возбудить подозрѣніе. Я сказалъ, что люблю его, что на нѣкоторыхъ устахъ онъ казался мнѣ нѣжнѣе всѣхъ другихъ, что иногда онъ такъ быстръ, ясенъ, деликатенъ, что походитъ, насколько это возможно, на самую мысль.
   -- Слышите, слышите?-- воскликнулъ, прерывая меня, мой другъ Топлеръ, обращаясь къ миссъ Ивесъ.-- Вы довольны?
   Віолетъ что-то проговорила, что осталось неразслышаннымъ мною.
   -- Эта барышня -- англичанка, понимаете?-- сказалъ мнѣ Топлеръ.-- Я старая дикая сова изъ Шварцвальда, которая теперь хочетъ сдѣлаться попугаемъ изъ хорошаго общества и совершить представленіе по всѣмъ правиламъ.
   Всѣ разсмѣялись, кромѣ Віолетъ и меня. Топлеръ сталъ рыться въ своемъ бумажникѣ.
   -- Думаю, я долженъ начать съ этого господина, который не говоритъ,-- сказалъ онъ, указывая головой на своего спутника съ добродушнымъ лицомъ, дѣйствительно не раскрывшимъ рта и двухъ разъ.-- Впрочемъ, я долженъ раньше посмотрѣтъ визитную карточку итальянскаго господина, потому что хотя его фамилія очень красива, но легче сохраняется въ моемъ бумажникѣ чѣмъ въ моей памяти.-- Г. Трейбергъ,-- продолжалъ онъ, отыскавши мою карточку,-- г. ***. Я долженъ упражняться, чтобы произносить какъ слѣдуетъ это имя. Господинъ ***, госпожа Трейбергъ, m-lle Текла фонъ-Добра и m-lle Луиза, ея сестра.
   Оставалась Віолетъ. Искренній гнѣвъ ея глазъ сказалъ мнѣ: оставьте, эту комедію! Но было слишкомъ поздно.
   -- Господинъ ***,-- повторилъ старательно Топлеръ.-- Миссъ Ивесъ.
   Я поклонился и Віолетъ не могла не наклонить слегка голову. Къ счастью, поѣздъ вошелъ въ это время въ длинный туннель, находящійся между Паппенхеймомъ и Дольнштейномъ; никто не обратилъ болѣе на насъ вниманія. Топлеръ нетерпѣливо интересовался пейзажемъ, указывалъ мнѣ съ громкими восклицаніями бѣлыя громады, разсыпанныя среди зелени луговъ. Потомъ большой утесъ съ незначительными развалинами наверху и нѣсколькими домишками внизу, окруженный средневѣковыми стѣнами, окончательно увлекъ его.
   -- Скоро мы будемъ въ Эйхштетѣ,-- замѣтила блондинка Луиза. Топлеръ, казалось, упалъ съ облаковъ на землю.
   -- Бутылка?-- воскликнулъ онъ,-- а бутылка съ вами? Молчаливый господинъ успокоилъ его; бутылки были взяты.
   Госпожа Трейбергъ, которая, очевидно больше другихъ знала моихъ знакомыхъ изъ Мюнхена, сказала что-то на ухо Топлеру. Этотъ обратился ко мнѣ весь сіяющій:
   -- Эти дамы приглашаютъ васъ,-- сказалъ онъ.-- Вы знаете, что такое нашъ Maiwein?
   Я сознался, что не зналъ.
   -- Вы узнаете его сегодня. Эти дамы предлагаютъ вамъ завтракать съ нами въ лѣсу!
   Госпожа Трейбергъ подтвердила улыбаясь. Она объяснила мнѣ, что городъ Эйхштетъ далекъ отъ станціи и что къ нему ведетъ дорога черезъ лѣсъ, гдѣ они и намѣреваются завтракать. Если я пойду съ ними, то смогу разсказать нашимъ общимъ друзьямъ, что видѣлъ желѣзнодорожный лѣсъ, который такъ имъ нравился.
   Душа моя была настолько охвачена одной только мыслью, такъ внимательна къ малѣйшимъ событіямъ каждой минуты, что если бы я, впослѣдствіи, не увидалъ вновь этотъ лѣсъ, я позабылъ бы спокойные зеленые склоны франконской Юры, гдѣ уединенная станція Эйхштетъ стоитъ у рельсовъ, между лѣсистыми и пустынными холмами.
   Какой-то господинъ, радостно привѣтствуемый моими спутниками, подошелъ къ дверцѣ вагона и помогъ Віолетъ выйти, между тѣмъ какъ докторъ Топлеръ, протягивая ему руки, быстро кричалъ ему не знаю что.
   -- Господинъ мой братъ!-- сказалъ онъ мнѣ между однимъ и другимъ восклицаньемъ,-- Toplerus junior!
   Онъ и я, мы сошли послѣдними. Между тѣмъ женихъ миссъ Ивесъ разговаривалъ съ дамами, стоя около Віолетъ, блѣдной какъ смерть. Онъ отошелъ на минуту, чтобы протянуть руку брату и помочь ему выйти. Послѣдній представилъ меня; мы обмѣнялись поклономъ, не подавая рукъ. Топлеръ младшій, кажется, немного понялъ изъ этого представленія и глядѣлъ на меня полупочтительно и полуудивленно, пока братъ не толкнулъ его обѣими руками, бормоча и указывая на Віолетъ, которая направлялась къ станціи, не дожидаясь его руки.
   Онъ былъ маленькаго роста и приземистый; на видъ ему ка залось около 45 лѣтъ. Волосы его были темные, усы -- бѣлокурые, короткіе, лицо не особенно умное, взглядъ симпатичный, полный застѣнчивости и доброты; въ общемъ же онъ имѣлъ видъ человѣка самаго счастливаго въ мірѣ и вмѣстѣ растеряннаго. Онъ произвелъ на меня необъяснимо тяжелое впечатлѣніе. Я не чувствовалъ къ нему ревности; я сразу поставилъ его въ число тѣхъ, которыхъ мы, мужчины, такъ охотно рекомендуемъ женщинамъ, какъ существа достойныя любви, зная, что ихъ никогда не полюбятъ. Чувство мое походило на угрызеніе совѣсти, на внезапное сознаніе извѣстнаго неблагородства. Не долженъ-ли я былъ сказать ему, что я его смертельный врагъ? Ясная искренность его взгляда сжала мнѣ сердце.
   Пока старшій Топлеръ велъ меня сдать мой багажъ въ омнибусъ, я услышалъ нѣжный голосъ, еще болѣе слабый чѣмъ обыкновенно, говорившій что-то, что возбуждало протесты и жалобы, въ особенности со стороны m-lle Луизы. Кажется, миссъ Ивесъ предлагала отказаться отъ завтрака въ лѣсу, опасаясь за погоду или чувствуя себя усталой. Блондинка чуть не плакала и предлагала руки братьевъ Топлеръ, которые могли бы снести Віолетъ; женихъ, приготовившій, очевидно, большіе запасы для завтрака, не смѣлъ настаивать и весь смущенный поглядывалъ то на насъ, то на миссъ Ивесъ, то на свою провизію. Послѣдняя вдохновляла флегматичнаго Трейберга на неожиданный живой протестъ противъ мысли Віолетъ. Топлеръ-старшій вмѣшался съ обычной ему настойчивостью и объявилъ мнѣ, державшемуся немного въ сторонѣ, какъ Maiwein будетъ приготовленъ и затѣмъ выпитъ въ лѣсу. Дѣйствительно я увидѣлъ, что личико Луизы просвѣтлѣло; она обняла Віолетъ за талію, поцѣловала въ плечо, побѣжала впередъ, прыгая, распѣвая, хлопая въ ладоши, потомъ обернулась къ ней лицомъ, проговоривъ съ порывомъ увлеченія два стиха, изъ коихъ я никогда не понялъ бы первый, безъ помощи доктора Стефана:
   
   Du, mei flachshaarets Deandl,
   I hab di so gern.
   (О, бѣлокурая дивчина,
   Тебя я такъ люблю).
   
   Передъ нами подымались крутые тѣнистые подъемы желѣзнодорожнаго лѣса. Мнѣ казалось, что миссъ Ивесъ очень устала. Ея женихъ разговаривалъ съ ней заботливо и нѣжно; было видно, что онъ благодарилъ ее, извинялся, надѣялся услышать ласковое слово.
   Передо мною, въ настоящую минуту, лежатъ нѣсколько сухихъ листьевъ, нѣсколько потемнѣвшихъ цвѣтовъ пахучаго жаслинника изъ Эйхштетскаго лѣса. Только въ безсмертной человѣческой мысли красота и молодость природы остаются всегда безсмертными. Если я закрою глаза, я живо вижу бѣлый цвѣтокъ, на который Топлеръ старшій и Трейбергъ обратили мое вниманіе среди зелени первыхъ пихтъ. Я чувствую его слабый запахъ, выдающійся даже среди сильнаго и живительнаго запаха лѣса, слышу перекличку малиновокъ и перепелокъ, голоса и смѣхъ дѣвушекъ, разсыпавшихся передъ нами въ зеленой чащѣ въ поискахъ за жаслинникомъ. Только не слышу, не вижу Віолетъ, слѣдовавшей за нами съ своимъ женихомъ. Дамы то появляются, то исчезаютъ на гребняхъ и въ глубинѣ расщелинъ опушки, вскрикиваютъ отъ радости при всякой побѣдѣ, освѣдомляются о женихѣ съ невѣстой. Госпожа Трейбергъ крикнула своему мужу пойти посмотрѣть, не чувствуетъ-ли себя плохо миссъ Ивесъ. Господинъ Трейбергъ, остановившійся отдышаться и обмахаться платкомъ, принялъ меланхоличный видъ и сталъ спускаться.
   -- Теперь онъ не въ состояніи будетъ подняться,-- шепнулъ мнѣ докторъ Топлеръ.-- Прошу васъ, однако? не брать уважаемаго господина Трейберга за образчикъ нѣмецкой націи!
   Онъ всплеснулъ руками въ воздухѣ, разсмѣявшись неслышнымъ смѣхомъ;
   -- Возьмите скорѣе меня,-- проговорилъ онъ намъ,-- возьмите моего брата, хотя мы и очень отличаемся другъ отъ друга!
   Онъ поглядѣлъ внизъ. Никого еще не было видно.
   -- Нѣмцы часто бываютъ добры и терпѣливы какъ верблюды;-- прибавилъ онъ,-- и часто влюбляются, какъ не знаю какое другое болѣе романическое животное. Эти двѣ черты нѣмецкаго характера есть и у моего брата. Вы видите его: онъ, кажется, полонъ пива, а между тѣмъ онъ полонъ луннаго свѣта! Что касается до терпѣнія, увидите, что онъ придетъ сейчасъ съ миссъ Ивесъ на одной рукѣ и съ Трейбергомъ на другой. Я совсѣмъ, совсѣмъ не похожъ на него.
   Между тѣмъ Луиза и ея сестра спорили невдалекѣ изъ-за цвѣтовъ, которыхъ нарвала первая, а вторая утверждала, что это не были настоящіе жаслинники. Теперь фразы блондинки казались мелкимъ стукомъ клюва какой-нибудь птички. Она смѣялась, но ду маю, что охотно заплакала бы. Она позвала доктора Топлера, но такъ какъ съ нимъ она дошла только до ссоры втроемъ, то позвала еще его брата и Трейберга, наконецъ, подошедшихъ. Такимъ образомъ я остался на минуту наединѣ съ миссъ Ивесъ.
   Она, блѣднѣя, начала тотчасъ же звать госпожу Трейбергъ, своимъ нѣжнымъ голосомъ, замиравшимъ на разстояніи двухъ шаговъ.
   -- Віолетъ,-- произнесъ я.
   Я не прибавилъ ничего больше, но, можетъ быть, и не могъ бы сказать ничего болѣе страстнаго и покорнаго. Она, противъ собственнаго желанія, поглядѣла на меня съ секунду. Взглядъ казался суровымъ, но въ глубинѣ его ясно виднѣлась любовь. Должно быть, глаза мои заблистали, потому что она поспѣшила сказать:
   -- То, что вы дѣлаете, кажется вамъ благороднымъ?
   Свѣтъ блеснулъ въ моемъ мозгу и я отвѣтилъ съ рѣшимостью:
   -- Хорошо, я имъ скажу все.
   -- Боже, нѣтъ!-- проговорила она.
   Говорить не было возможности, но я былъ счастливъ моимъ и ея отвѣтомъ. Было такое острое наслажденіе слышать, что она умоляетъ меня съ этою боязнью, чувствовать, что она не была увѣрена въ своемъ рѣшеніи касательно будущаго.
   Мы усѣлись завтракать въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дорожки, подъ сводомъ голубого неба, вблизи круглаго солнечнаго пятна, блестѣвшаго на травѣ и проходившаго черезъ верхушки пихтъ и елей. Нѣсколько срубленныхъ стволовъ чернѣлись въ срединѣ его. Трейбергъ откупорилъ двѣ бутылки Рюдесхеймера, а барышни опустили въ нихъ головками внизъ два пучка бѣлыхъ жаслинниковъ, которые должны были умереть такимъ образомъ, уступая вину свой нѣжный лѣсной запахъ. Пока другіе наблюдали за этимъ какъ за священнодѣйствіемъ, я могъ смотрѣть на Віолетъ. Въ глазахъ ея еще виднѣлось это испуганное "нѣтъ"; мои отвѣчали: "да". Она сидѣла на травѣ, державъ рукахъ закрытый зонтикъ, опустивши голову и сжавши руки умоляющимъ движеніемъ. Я заговорилъ съ Луизой о приготовляемомъ напиткѣ.
   -- Вино и цвѣтокъ,-- сказалъ докторъ Топлеръ,-- различныя выраженія нѣмецкой души, а мы соединяемъ ихъ въ одну общую поэзію.
   Не только въ майскомъ напиткѣ, но во всей этой лѣсной сценѣ была поэзія, которую мѣшала мнѣ замѣтить скрытная драма, но которая теперь яснѣе возрождается въ моей памяти. Дожидались, пока запахъ цвѣтовъ проникнетъ въ вино, а я разговаривалъ съ госпожею Трейбергъ о нашихъ общихъ друзьяхъ. Она вспоминала далекіе дни, которые провела съ ними въ маленькомъ тихомъ городкѣ, веселыя прогулки въ этомъ самомъ лѣсу, описывала мнѣ юношей, которыхъ я зналъ впослѣдствіи уже мужчинами, разсказывала интимныя вещи о семьѣ, радости и горести, которыя она, въ качествѣ друга, раздѣляла съ ними. Вспоминались мысли, чувства этихъ далекихъ людей. Госпожѣ Трейбергъ казалось невозможнымъ находиться тутъ безъ нихъ, знать, что они разсѣяны повсюду; она не понимала, какъ лѣсъ могъ быть еще такимъ же радостнымъ, зеленымъ, пахучимъ, какъ малиновки могли пѣть также весело, какъ въ тѣ времена ея молодости. Между тѣмъ женихъ Віолетъ и Трейбергъ вынимали провизію изъ корзинки, а докторъ Топлеръ разговаривалъ съ Віолетъ. Она задавала ему вопросы, которые я не могъ разслышать. Мнѣ показалось, что онъ отвѣтилъ что-то о германскомъ музеѣ и о картинѣ Каульбаха. Спросила-ли она его, какъ онъ познакомился со мною? Хотѣла-ли она, можетъ быть, раньше меня передать ему о нашемъ знакомствѣ?
   Но вотъ приблизилась на ципочкахъ Луиза, прижавши палецъ къ губамъ и знаками призывая за собою Топлеровъ, Трейберговъ, чтобы показать имъ что-то. Я остался еще разъ наединѣ съ миссъ Ивесъ.
   -- Не объясняйте ничего,-- прошептала она торопливо,-- не переговоривши раньше со мною. Надѣюсь, у меня хватитъ силы. О, Боже мой!-- воскликнула она, закрывая лицо руками, и продолжала:-- поговоримте теперь немного. Итакъ, вы придете навѣстить меня къ Трейбергамъ? Я не поступаю неблагородно; я дѣлаю это потому, что думаю, когда вы узнаете, вы не захотите больше...
   Она не могла продолжать; прошло нѣсколько минутъ раньше, чѣмъ вернулись остальные. Я зналъ, что ничто не разъединило бы насъ; упоминаніе объ ея таинственномъ прошломъ наполняло меня невыразимымъ, горькимъ отчаяніемъ. Въ то же время, мысль, что скоро я буду съ нею одинъ, что, можетъ быть, послѣ этого послѣдняго усилія она сдастся, заставляла неудержимо биться мое сердце.
   -- О, Віолетъ!-- воскликнула Луиза, подойдя къ намъ.-- Если бы ты видѣла! Двѣ бѣлки, такія миленькія! Онѣ бѣгали внизъ и вверхъ по дереву, поднявши свои хвостики, останавливались глядѣть на насъ своими милыми мордочками, своими милыми глазками!
   И она тоже была совсѣмъ миленькая, эта Луиза. Въ ея тоненькой фигуркѣ чувствовалась чудная грація тѣхъ подготовительныхъ движеній, въ которыхъ послѣдняя дѣтская радость смѣшивалась съ первою дѣвическою мягкостью, съ сдержанностью дѣвушки; въ ея голубыхъ глазахъ цвѣлъ настоящій нѣмецкій Vergissmeinnicht. Она сѣла рядомъ съ миссъ Ивесъ и стала ее ласкать, нашептывать что-то. Я былъ такъ благодаренъ ей за эту нѣжность, не смѣя самъ кинуть и одного нѣжнаго взгляда; и все же ея ласки, по той же самой причинѣ, заставляли меня страдать. Віолетъ пожала ея руку и поцѣловала въ голову.
   Она первая заговорила со мной, спросила, бывалъ-ли я на Ривьерѣ. Оказалось, что она провела нѣсколько дней въ Бордигерѣ въ то самое время, когда я былѣвъ Оспедалетти. Я могъ бы увидать ее въ мои вечернія прогулки сидящей на камняхъ мыса S. Ampelio, наблюдающей, по направленію Франціи, закатъ солнца. Я собирался было сказать ей, что, однажды, вечеромъ, очарованный этимъ моремъ и этимъ солнцемъ, слившимися въ громадное пламя, я вырѣзалъ на песчаникѣ слово Love. Это была правда, но я удержался. Она тоже не сказала мнѣ, что вырѣзала одно имя, не мое имя, на послѣдней изъ маленькихъ сосенъ, ростущихъ по дорогѣ, которая, выходя изъ пальмоваго лѣса, подымается по направленію къ старой Бордигерѣ, открывая видъ на море, и что на нее произвело глубокое впечатлѣніе, когда два дня спустя она нашла эту сосну поваленною грозою. Мы въ серединѣ января гуляли оба между Оспедалетти и Бордигерою на разсвѣтѣ, видѣли блѣдную луну, опускающуюся на высокія оливковыя деревья холмовъ и, пройдя другую рощу оливъ на половинѣ дороги, видѣли внизу, между вѣтвями, длинную волнующуюся на морѣ золотую полосу восходящаго солнца. Я говорилъ съ глубокимъ волненіемъ. Віолетъ понимала меня, ея голосъ становился все болѣе и болѣе тихимъ, иногда дрожалъ. Остальное общество слушало насъ съ напряженнымъ вниманіемъ. Когда мы замолчали, Луиза вздохнула, объявила, что ей очень хочется видѣть Италію, начала было стихи Миньоны и оборвала на серединѣ.
   -- Туда, туда!-- воскликнулъ докторъ Топлеръ, размахивая обѣими бутылками Рюдесхеймера,--
   
   Умчался-бъ я съ тобою навсегда!
   
   Всѣ засмѣялись. Глаза миссъ Ивесъ встрѣтились на мгновеніе съ моими и они не говорили такъ осторожно, какъ говорили уста. Она тотчасъ же отвела ихъ въ сторону, но я чувствовалъ уже въ себѣ ихъ электризующую нѣжность.
   -- Какъ было бы хорошо тамъ жить!-- сказала въ полголоса блондинка.
   -- Да,-- отвѣтила Віолетъ въ томъ же тонѣ.-- но здѣсь я хотѣла бы умереть.
   -- А не жить?-- застѣнчиво спросилъ ея женихъ, стараясь взять ея руку.
   Віолетъ поспѣшно отдернула ее.
   -- Да, да, -- отвѣтила она поспѣшно, какъ бы заглаживая отказъ,-- и жить также.
   Трейбергъ принялъ, наконецъ, участіе въ разговорѣ, выразивши мысль, что Maiwein долженъ быть готовъ.
   Прозрачный Рюдесхеймеръ, пахнущій лѣсомъ и весною, былъ легокъ и водянистъ на вкусъ, но по моимъ жиламъ онъ разливался какъ огонь, горѣлъ въ нихъ радостью. Я былъ опьяненъ послѣднимъ взглядомъ и надеждой когда-нибудь обнять Віолетъ, какъ мою жену, мою плоть, мою душу на вѣки. Изъ остальныхъ пили только Трейбергъ и докторъ Топлеръ. Луиза переносила вино изъ милости къ жаслиннику и едва касалась до него. За то она великодушно наливала его намъ. Когда она подала мнѣ мой стаканъ, и я поблагодарилъ ее, докторъ Топлеръ сказалъ, что нигдѣ, кромѣ Италіи, онъ не видѣлъ столькихъ людей, умѣющихъ неподготовленными сказать тостъ въ стихахъ, и что я долженъ съимпровизировать такой тостъ въ честь дѣвицы фонъ-Добра. Я согласился и отошелъ немного въ сторону. Тотчасъ же я услышалъ, какъ провозгласили здоровье обрученныхъ.
   -- Чокнись же!-- говорилъ раздраженнымъ голосомъ докторъ Топлеръ,-- пей же!
   Я не могъ видѣть, кому онъ говорилъ, но было не трудно догадаться. Боже, какъ Віолетъ должна была страдать, какъ больно и сладко было мнѣ это сознавать!
   Я быстро написалъ стихи, смыслъ которыхъ никто, кромѣ нея, не могъ понять. Всѣ хотѣли, чтобы я продекламировалъ ихъ, интересовались знать, какъ они звучатъ. Меня выслушали съ благоговѣніемъ и важное собраніе и пихты съ елями. Только Трейбергъ воспользовался случаемъ, чтобы докончить послѣднюю сосиску Всѣ остальные, исключая миссъ Ивесъ, смотрѣли на меня, пока я декламировалъ:
   
   Бѣлокурая, чудная дѣвушка!
   Пью я вино золотистое, пью
   За отчизну твою,
   За сіянье твоей красоты
   И за Рейнъ голубой, за холмы, за цвѣты!
   Пью золотое вино
   И во мнѣ пробуждаетъ оно
   Золотыя о счастьи мечты!
   
   Віолетъ попросили перевести вслухъ эти двѣ строфы, и она быстро перевела ихъ, заставляя меня повторять каждый стихъ. Только два послѣдніе заставили ее поколебаться и эта запинка означала, что она поняла меня и я чувствовалъ себя въ восторгѣ. Я восхищался ея полною развязностью, съ которою затѣмъ она заставила себя заговорить со мною. Столько силы воли и ума были для меня открытіемъ и я почувствовалъ приливъ горделивой радости и, можетъ, впервые понялъ, какимъ могущественнымъ будетъ единеніе нашихъ душъ. Только разъ -- что возбудило во мнѣ чувство восторга,-- она потеряла свое самообладаніе. Говорилось о литературѣ. Меня заставили сознаться, что она была моимъ занятіемъ и профессоръ Топлеръ, женихъ, сказалъ мнѣ, намекая на тостъ, что отнынѣ меня будетъ вдохновлять нѣмецкая муза.
   -- О, нѣтъ!-- воскликнула Віолетъ. Всѣ поглядѣли на нее съ изумленіемъ; она же сильно покраснѣла. Дорогая, она не хотѣла, чтобы я отказался отъ искусства моей родины. Я поблагодарилъ ее взглядомъ, мысленно сказалъ ей, что она можетъ быть спокойна; жениху же отвѣтилъ, что въ путешествіи по Германіи Рюдесхеймеръ и жаслинникъ, воспоминанія о великихъ и любимыхъ поэтахъ, могли, конечно, на минуту вдохновить меня, но что никогда я не связалъ бы себя ни съ какой чужестранной музой, и даже,-- прибавилъ я съ намѣреніемъ,-- съ англійской музой, къ которой, однако, я имѣлъ настоящее влеченіе.
   Топлеръ-старшій давно уже выказывалъ нетерпѣніе и, наконецъ, воскликнулъ, что его братъ ничего не понимаетъ, что вмѣшивать патріотизмъ въ искусство не достойно ни нѣмца, ни, съ моего разрѣшенія, поэта.*4 "Вся поэзія,-- воскликнулъ онъ,-- хорошая только для васъ, итальянцевъ, или только для насъ, нѣмцевъ, вотъ она!" -- и онъ бросилъ пустую бутылку внизъ по скату лѣса. Профессоръ началъ было оправдываться, но совсѣмъ не понялъ сущности дѣла. Братъ его трясъ съ гнѣвомъ головой, пожималъ плечами и, наконецъ, обратился ко мнѣ, не обращая больше на него вниманія. "Geklingel,-- сказалъ онъ,-- und nichts, weiter". Звукъ и больше ничего!
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказала улыбаясь Віолетъ,-- вы были слишкомъ злы, думаю, съ этой бѣдною бутылкой. Думаю, что тамъ былъ еще запахъ Рейна и жаслинника.
   Она заговорила потомъ съ милой простотой о безусловно національной поэзіи, о народной поэзіи, столь богатой естественной свѣжестью и запахомъ. Ея голосъ звучалъ еще мелодичнѣе обыкновеннаго. Она слегка посѣтовала, что не можетъ спѣть ни одной пѣсни и улыбалась, говоря это, но въ глазахъ ея виднѣлась горькая печаль. И она, быть можетъ, не поняла хорошенько смысла спора, но все же мы всѣ единогласно возстали противъ доктора Топлера, который за "Колоколъ" Шиллера, отдалъ бы весь Wunderhorn Луиза съ досады топала ногами. Отзываться дурно объ ея милыхъ пѣсняхъ! Такія граціозныя, so nett! Значитъ, докторъ Топлеръ совсѣмъ не имѣетъ сердца?
   Топлеръ-младшій попросилъ ее спѣть одну изъ нихъ.
   -- Хорошо,-- отвѣтила она,-- потому что вы были добрый,-- и спѣла маленькимъ голоскомъ, но съ несравненною граціей, слѣдующія строфы на діалектѣ, которыя впослѣдствіи она написала для меня. Тогда я не понималъ ни одного слова.
   
   Взять такую неуклюжую
   И покладистую въ домъ:
   Да по мнѣ въ могилу лучше
   Лечь на вѣки мертвецомъ!
   А задорную, безумную
   Не покладистую взять --
   Съ нею будетъ жизнь веселье
   Съ ней бы жить да пировать!
   
   Милая дѣвушка пѣла, прислонившись къ стволу пихты. Бѣлокурая, элегантная, съ своимъ хорошенькимъ личикомъ, сіяющимъ весельемъ и хитростью, она дѣйствительно походила на маленькую шутливую фею нѣмецкихъ лѣсовъ. Сестра ея, между тѣмъ, молча собирала цвѣты, а госпожа Трейбергъ, слегка раскраснѣвшись, глядѣла съ любопытствомъ, для меня не понятнымъ, на жениха съ невѣстой. Віолетъ, въ свою очередь, глядѣла въ ея сторону улыбаясь, старый же Топлеръ слѣдилъ внимательно за пѣсенкой съ страннымъ выраженіемъ на лицѣ. Что касается жениха, то онъ, такъ какъ Луиза пѣла для него, выполнялъ со всею тщательностью свой долгъ -- не отводить отъ нея глазъ. Его лицо не было столь подвижно и выразительно какъ у брата, но все-таки я замѣтилъ на немъ тѣнь замѣшательства. Трейбергъ также дѣлалъ ему, смѣясь, знаки, не смотря на предупредительные взгляды жены, какъ бы говоря, что пѣсенка, казалось, сдѣлана нарочно для него. Мнѣ хотѣлось бы насладиться съ спокойнымъ сердцемъ этой граціозной сценой, снятой точно съ старинной нѣмецкой гравюры. Ели, разбросанныя между пихтами, навѣвали сѣверную грусть на поэзію зелени, цвѣтовъ, фигурокъ; что касается костюмовъ, мнѣ не трудно было бы представить косичку сзади проницательно безбородаго лица стараго Топлера и пудру на бѣлокурой головкѣ Луизы. Но при моемъ настроеніи мысль эта какъ пришла такъ и прошла мгновенно.
   Когда маленькая фея кончила свою пѣсню, только одна миссъ Ивесъ сказала ей bravo: всѣ другіе казались смущенными, кромѣ доктора Топлера, который молчалъ и глядѣлъ на дѣвушку съ своей тонкой улыбкой. Я колебался, спросить или нѣтъ о смыслѣ непонятныхъ строфъ, но въ это время госпожа Трейбергъ предложила двинуться и всѣ поднялись съ довольнымъ видомъ. Я собирался было спросить моего друга Тоолера, но Віолетъ нѣжно упрекнула его за то, что онъ покинулъ ее въ самомъ началѣ дороги и попросила не впадать снова въ ту же ошибку. Она добавила, что можетъ быть ей понадобится и второй кавалеръ. Я направился къ госпожѣ Трейбергъ и рискнулъ заговорить о пѣсенкѣ.
   -- Она была неумѣстна,-- отвѣтила та.-- Это была похвала одной невѣстѣ, очень веселой и подвижной. Наша бѣдная пріятельница не можетъ быть такой!-- Я видѣлъ, что блондинка поняла собственную оплошность,-- точнѣе, ея сестра, объяснила ей это. Сначала она была сконфужена, потомъ начала увиваться около Віолетъ съ тысячью ласкъ, со всякими ухаживаньями.
   -- Бѣдный другъ!-- прошептала моя спутница.-- Сегодня она ходитъ хуже обыкновеннаго.
   Пройдя нѣсколько шаговъ, мы вышли на открытое мѣсто, на почти ровную верхушку холма, откуда дорога поворачиваетъ налѣво по направленію къ Эйхштету, еще невидимому въ слѣдующей долинѣ, направо же идетъ дорога вдоль опушки лѣса. Я помню разсыпающееся впереди насъ пѣніе жаворонка затеряннаго въ безконечномъ пространствѣ. Віолетъ остановилась, прислушиваясь. Остальные между тѣмъ заспорили -- спускаться-ли прямо къ Эйхштету или взять направо и спуститься около домика въ паркѣ.
   -- Боюсь,-- сказала Віолеть,-- что должна буду отдохнуть немного въ домикѣ. Я очень устала.
   Я сейчасъ же замѣтилъ, что тутъ была причиной не одна только усталость. Ея женихъ, полурастерявшись, глядѣлъ то на нее, то на своего брата, не зная что дѣлать, открыто опасаясь надоѣсть излишнимъ усердіемъ, между тѣмъ какъ я испытывалъ жестокое мученье, вынужденный выказывать почти равнодушіе. Віолетъ захотѣла присѣсть и отдыхала нѣсколько разъ на ходу, опираясь на сестеръ фонъ-Добра. Она не говорила, что чувствуетъ, но должна была останавливаться чуть не на каждыхъ двухъ шагахъ. Госпожа Трейбергъ сказала шепотомъ старшему Топлеру, что было бы не дурно позвать доктора въ домикъ. Топлеръ поднялъ глаза къ небу.
   -- Я пойду съ вами,-- сказалъ онъ мнѣ;-- мы проводимъ ихъ до домика въ паркѣ, а потомъ мы вдвоемъ пройдемъ черезъ аллеи.
   Прощаясь съ обществомъ, я сказалъ Віолетъ, что, можетъ быть, останусь нѣкоторое время въ Эйхштетѣ, и надѣюсь увидѣть ее въ добромъ здоровьѣ. Она отвѣтила, что гоститъ у госпожи Трейбергъ. Послѣдняя уже пригласила меня къ себѣ.
   Едва мы остались одни, Топлеръ началъ ворчать, идя сгорбившись и опустивъ глаза въ землю.
   -- О, какое животное, о, какое животное! О, какое глупое, животное!
   Я не спрашивалъ его, кого онъ разумѣетъ: я былъ въ величайшемъ волненіи, и думалъ только, какимъ способомъ получить поскорѣе извѣстіе о ней. Покамѣстъ, я спросилъ его возможно болѣе равнодушнымъ тономъ, какое здоровье у миссъ Ивесъ.
   -- Да развѣ вы не видите?-- отвѣтилъ онъ мнѣ разсерженный, точно я оскорбилъ его.-- Развѣ вы не замѣтили? Вы понимаете, что она не можетъ ходить! А мой братъ хочетъ насильно жениться на ней. Не назовете-ли вы его глупымъ?
   -- О, нѣтъ!-- воскликнулъ я.
   -- Какъ нѣтъ?-- крикнулъ Топлеръ.-- Какъ нѣтъ, если она охотнѣе вышла бы за меня замужъ, чѣмъ за него?
   Я не могъ удержаться отъ улыбки.
   -- Конечно,-- продолжалъ тотъ.-- Его она уважаетъ, понятно; во всей Баваріи не найдется такого другого золотого сердца, какъ у моего брата; мнѣ же она симпатизируетъ.
   Мнѣ не хотѣлось затрогивать эту тему. Я твердо рѣшился, какъ высказалъ Віолетѣ, открыть всѣмъ мои намѣренія, но время еще не пришло; пока же я не считалъ благороднымъ пользоваться невѣдѣніемъ Топлера, чтобы вывѣдать отъ него свѣдѣнія интимнаго характера. Поэтому я прервалъ разговоръ и мы спустились въ молчаніи. Выходя изъ густой рощи молодыхъ пихтъ и увидѣвъ тихую долину Альтмюля, первые дома Эйхштета, я вспомнилъ слова, сказанныя мнѣ Віолетъ въ Бельведерѣ о маленькомъ нѣмецкомъ городкѣ, куда ее призывала судьба. Я не думалъ, что онъ дѣйствительно такъ отдѣленъ отъ міра и его путей, такъ закрытъ пустынными возвышенностями. Когда я увидѣлъ внизу, подъ выжженою горой, городскую стѣну съ башнями и внизу у моихъ ногъ башни собора, когда прошелъ почти весь спускъ, не встрѣтивши живой души, не слыша шума ни колесъ, ни работъ, мысль о печальной судьбѣ, соединенной съ этимъ мѣстомъ, невольно возникла во мнѣ. Когда я спустился къ низу долины, гдѣ колоссальные тополи, соединенные густою изгородью, окаймляютъ свѣтлыя воды рѣки, перешелъ узкій мостъ, перекинутый черезъ рѣку, тогда уединенный городокъ показался мнѣ менѣе печальнымъ и я подумалъ, что въ немъ могла бы въ самомъ дѣлѣ скрываться -- сообразно древнему изреченію -- счастливая жизнь. Я распростился съ моимъ спутникомъ у дверей "Чернаго Орла", гдѣ меня ждалъ мой багажъ. Было около двухъ часовъ и Топлеръ обѣщался въ этотъ же вечеръ дать мнѣ свѣдѣнія о миссъ Ивесъ.
   

XVII.

   Я приписывалъ нездоровье миссъ Ивесъ ея волненію и усиліямъ скрыть его, почему мои опасенія не были лишены надежды, что она скоро поправится. Наединѣ съ собою въ комнатѣ гостинницы, я принялся раздумывать о моемъ положеніи. Когда мнѣ придется увидѣть Віолетъ? Когда было бы удобно поговорить съ докторомъ Топлеромъ? Я твердо рѣшилъ открыться ему; то, что онъ сказалъ о женитьбѣ своего брата, придавало мнѣ рѣшимости. Я вспомнилъ тоже о своихъ родныхъ, которымъ еще не писалъ, объ удивленьи моего брата, когда онъ получитъ письмо изъ Эйхштета, вспомнилъ о своей службѣ въ моемъ родномъ городѣ, которую я долженъ буду оставить, если бы настоящая неизвѣстность продолжалась долго. Мнѣ это было непріятно, но я сказалъ самому себѣ, что въ болѣе или менѣе короткое время, рѣшилось бы, должна-ли моя будущая жизнь подняться въ силѣ, въ плодотворныхъ дѣлахъ или спуститься сильно книзу. Такимъ образомъ я успокоилъ свою совѣсть; таково всегда первое стараніе всякаго, у кого она не спокойна. И хотя этотъ способъ былъ самый грубый и ничтожный, могу увѣрить, что въ данную минуту глубоко повѣрилъ въ него.
   Необходимость говорить съ Віолетъ, чтобы она узнала впослѣдствіи, каковы были мои мысли, послѣ нашей встрѣчи, заставила меня написать въ дневникѣ, моемъ вѣрномъ спутникѣ, слѣдующее:

"Эйхштетъ, гостинница "Чернаго Орла". 11 мая 1872 г.".

   "Дорогая, я снова съ тобой. Я закрываю глаза и побуждаю мою душу къ порыву, болѣе полному и могучему. Можетъ быть, ты чувствуешь меня и сама успокоиваешься. Какъ слабъ духъ человѣческій! Я не могу долго поддерживать это усиліе; волненіе настоящаго вновь охватываетъ меня и это меня печалитъ, какъ будто у меня опускаются крылья. Я долженъ былъ сказать: какъ слабъ мой духъ! Но только теперь я замѣтилъ, что эгоистическое тщеславіе заставило выразить эту мысль другимъ образомъ. Я слабъ умомъ, я тщеславенъ. Свѣтъ этому не вѣритъ, но что мнѣ за дѣло до свѣта? Тебѣ, тебѣ я говорю это, тебѣ, которая меня любитъ. Меня мучаетъ мысль, что ты не знаешь, не смотря на мои письма, насколько ничтожна и не тверда моя душа. Какъ будетъ сладко, какой будетъ безконечный отдыхъ, когда я все скажу тебѣ все, а ты все же будешь продолжать меня любить! Это точно призракъ будушей жизни, послѣ божественнаго прощенія. Боже, я почти не смѣю говорить это самому себѣ! Вижу тебя перечитывающую эти строки, послѣ долгихъ, долгихъ счастливыхъ лѣтъ, когда для меня останется у тебя только воспоминаніе и надежда. Это-ли мѣсто для твоей слезы?
   
   И пусть мои стихъ горитъ какъ пламень
   Любовью, страстью, пусть проникнетъ
   Онъ въ нѣжное ея глаза
   И въ сердце вѣрное ея и тамъ
   Зажжетъ огонь любви и пылкой страсти.
   
   Попозже я вышелъ изъ гостинницы, не безъ неблагоразумной мечты встрѣтить кого-нибудь, кто возвращался бы изъ домика въ паркѣ; разумѣется, я никого не увидалъ. Раньше чѣмъ выйти, я освѣдомился, гдѣ живетъ семья Трейберговъ. Мнѣ указали домъ на Rossmarkt, маленькій, низенькій, граціозный; въ глубинѣ улицы надъ крышами, поднимается зеленая гора. Я не замѣтилъ въ немъ никакого признака жизни, кромѣ растворенныхъ оконъ въ первомъ этажѣ. Возвращаясь по Residenz Strasse, я остановился въ тѣни одного садаприслушваясь къ слабому шуму фонтана, единственному голосу въ пустынной улицѣ. Было воскресеніе, о чемъ я забылъ совсѣмъ. Мнѣ пришла мысль, что человѣкъ не долженъ бы настолько подчиняться господству любви, и припомнились слова одной книжки, которую съ двадцатипятилѣтняго возраста ношу съ собою, гдѣ бы я ни былъ, именно "Essays" лорда Бэкона. Впрочемъ, я сейчасъ же сказалъ себѣ, что мысли "Очерка о любви" были не для моей любви, назначенной вызвать цвѣтокъ агавы.
   Все смѣшалось, все было дисгармоніей въ моей душѣ, все кипѣло работою преобразованія, которымъ управляли другіе, что поражало меня самого, между тѣмъ какъ я чувствовалъ въ себѣ смутное зарожденіе столькихъ идей, столькихъ новыхъ ощущеній, что даже глаза, казалось, начинали видѣть инымъ образомъ.
   Подъ вечеръ я вышелъ снова и встрѣтилъ доктора Топлера, который какъ разъ шелъ ко мнѣ, чтобы сообщить о благополучномъ возвращеніи миссъ Ивесъ, недомоганіе которой было непродолжительно. Онъ спросилъ хорошо-ли я устроился въ гостинницѣ "Чернаго Орла", и предложилъ мнѣ проводить его до дома.
   -- Вы мнѣ очень нравитесь, господинъ поэтъ,-- сказалъ онъ ex abrupto.-- На кой чортъ вы пріѣхали въ Эйхштетъ? Какъ?-- прибавилъ онъ, видя мое колебаніе.-- Вы не спросили бы этого У друга?
   -- Думаю,-- отвѣтилъ я,-- что скажу вамъ, зачѣмъ я пріѣхалъ въ Эйхштетъ, но не теперь.
   Докторъ Топлеръ остановился, какъ какой-то четвероногій опершись, на трость и на палку, поднявши кверху лицо на меня, но не говоря ничего; потомъ продолжалъ путь. Онъ жилъ съ братомъ -- около памятника епископа св. Виллибальда. Онъ за хотѣлъ, чтобы я поднялся къ нему.
   -- Мой братъ должно быть у Трейберговъ,-- сказалъ онъ.-- Ждали также и меня къ чаю, но я не пойду; я не выношу ни чая, ни хозяина дома. Я понялъ сегодня утромъ, что вы любите музыку, и хочу, чтобы вы послушали итальянской музыки.
   Я никогда не забуду сутуловатой фигуры старика, возившаго свой длинный носъ направо и налѣво по клавіатурѣ, вслѣдъ за быстрыми движеніями его рукъ. Эти худые пальцы, цѣплявшіеся, почти не двигаясь, за клавиши какъ крючки, казалось, говорили, подъ спокойную плавную музыку, съ нѣсколькими легкими намеками на чувство и шутку. Отъ времени до времени я восклицалъ: "прелесть!" а онъ молча, смѣялся, играя; потомъ говорилъ, продолжая играть:
   -- Знаете, чье это?
   Я называлъ ему какого-нибудь нашего стариннаго композитора. Онъ -- смѣялся, игралъ и не отвѣчалъ.
   -- Toplerus,-- сказалъ онъ, наконецъ, окончивши пьесу.-- Торlerus senior, деревенскій органистъ.
   Думаю, что я окончательно завоевалъ его сердце въ этотъ вечеръ. Его музыка не была оригинальна; для даровитаго композитора, знакомаго съ произведеніями нашихъ первыхъ классиковъ, не трудно писать въ этомъ стихѣ, такъ, чтобы обмануть диллетанта; но я, захваченный въ расплохъ, былъ рѣшительно пораженъ. Топлеръ былъ счастливъ и заставилъ меня выслушать, не знаю сколько сонатъ и токкатъ. Послѣднею вещью было капризное скверцо, озаглавленное "Nonnenschlacht" -- "Битва монахинь" -- которое Топлеръ, играя, объяснялъ мнѣ. Было уже темно. Когда замолкли послѣднія тяжелыя ноты, выражавшія хриплое ворчанье старой аббатессы и которыя Топлеръ сопровождалъ глухимъ упрямымъ лаемъ, я рѣшился просить его разъяснить мнѣ мое сомнѣніе,-- сказать, не священникъ-ли онъ.
   -- Нѣтъ,-- очень серьезно отвѣтилъ онъ,-- когда-то я хотѣлъ имъ быть и не оказался достойнымъ.
   Большаго онъ мнѣ не сказалъ, и большаго я никогда не узналъ, даже впослѣдствіи. Онъ велѣлъ принести лампу и кофе, вѣроятно, думая великолѣпно угостить меня. Кофе, по правдѣ, былъ сквернѣйшій, и мнѣ казалось едва возможнымъ, что я схожусь все болѣе съ Топлеромъ, который признался мнѣ, въ свою очередь, что счастливъ, имѣя возможность бесѣдовать съ итальянцемъ.
   -- Съ вами,-- сказалъ онъ,-- я схожусь больше, чѣмъ съ многими изъ моихъ соотечественниковъ.
   Вскорѣ вернулся отъ Трейберговъ его братъ. Миссъ Ивесъ теперь чувствовала себя хорошо; все же женихъ былъ очень задумчивъ и почти сейчасъ же удалился. Я поднялся, но мой новый пріятель не позволилъ мнѣ уйти. Онъ наблюдалъ брата съ отеческимъ вниманіемъ и не умѣлъ скрыть своихъ опасеній. Онъ попросилъ позволенія пойти къ нему на минуту. Когда онъ вернулся, лицо его выражало скорѣе досаду, чѣмъ огорченіе.
   -- Что-нибудь дурное?-- сказалъ я.
   -- О, нѣтъ, eine alte Geschichte, обычныя исторіи.
   Мы оба помолчали немного и, наконецъ Топлеръ, отпустилъ меня.
   Раньше чѣмъ вернуться въ гостинницу я прошелъ подъ освѣщенными окнами дома Трейберговъ и долго глядѣлъ на дверь, куда рѣшилъ завтра войти.
   

XVIII.

   Пробило едва два часа, когда я направился къ Трейбергу. Я шелъ съ опущенной головой и ясно помню тѣни домовъ на тротуарахъ, по которымъ шелъ. Раньше, чѣмъ выйти изъ гостинницы, я долго фантазировалъ, увижу-ли я ее или не увижу, сможетъ-ли она говорить со мною или нѣтъ; потомъ, на пути, я ужь не былъ въ состояніи думать о чемъ либо. Я позвонилъ и спросилъ о хозяйкѣ дома. Горничная отвѣтила, что дома была только миссъ Ивесъ. Я почувствовалъ смущеніе и вмѣстѣ сильнѣйшую благодарность къ Богу, почти такую, какъ тогда, когда я увидѣлъ вновь памятный сонъ, или, когда въ Бельведерѣ, впервые услышалъ нѣжный голосъ.
   -- Тогда,-- сказалъ я,-- я пройду къ миссъ Ивесъ.
   Горничная не спросила моего имени; можетъ быть, она подумала, что я иностранный другъ чужой барышни и ввела меня. Мы прошли переднюю; горничная отворила дверь и сказала:
   -- Господинъ желаетъ васъ видѣть.
   Я увидѣлъ Віолетъ, которая писала.
   Она не была одна: маленькая дѣвочка читала около нея, другая тихо играла. Миссъ Ивесъ подняла голову и спокойно, съ милой улыбкой поздоровалась со мною. Я не видалъ выраженія ея лица, такъ какъ она сидѣла, повернувшись спиною къ окнамъ. Дѣвочки глядѣли на меня удивленно.
   -- Вы писали?-- сказалъ я тономъ извиненія. Она въ полголоса, по англійски, отвѣтила мнѣ что-то, что я не разслышалъ хорошо.
   -- Мнѣ?-- спросилъ я.
   -- Да,-- отвѣтила она и прибавила:-- сейчасъ кончу. Я не могу сказать этого вслухъ.
   Я принялся ждать, лаская маленькую читательницу. Другая малютка оставила свою куклу и положила свою голову на колѣни къ миссъ Ивесъ. Послѣдняя протянула мнѣ листокъ и тоже принялась цѣловать и ласкать бѣлокурую головку. Я прочелъ, стоя у столика. Віолетъ не хватало духа сказать то, что она написала, а у меня не хватаетъ духа передать это здѣсь, въ той деликатной, восхитительной формѣ, въ которой сохраняю его. Миссъ Ивесъ жаловалась горько, что я не послушался ея, увѣряла, что согласилась поговорить еще со мною, вѣря, что послѣ разсказа, я навсегда оставлю ее. Она просила у меня сожалѣнія, не говорить ей жесткихъ словъ и проститься съ нею милосердно. Я былъ тронутъ до глубины души. Мнѣ нечѣмъ было дышать. Віолетъ съ растеряннымъ лицомъ тоже тяжело переводила духъ. Я протянулъ руки, какъ бы желая взять ея руки. Она быстро указала на дѣвочекъ; я понялъ, что если бы мы были одни, она дала бы ихъ мнѣ.
   -- Обѣщаю, -- сказалъ я по итальянски задыхающимся голосомъ.-- Вы вѣрите мнѣ, не правда-ли?
   Віолетъ отвѣтила тоже по итальянски: "Да" и поднялась.
   -- Думаете вы,-- продолжалъ я,-- что вы можете теперь же говорить со мною?
   Она отвѣтила опять: "Да".
   Она едва держалась на ногахъ и оперлась о простѣнокъ между окнами. Я приблизился къ ней, стоя между нею и дѣтьми.
   -- А если,-- прошепталъ я -- послѣ вашего разсказа, я буду васъ просить быть моей женой?
   Голова ея была опущена на грудь; она слегка покачала ею, не подымая ея.
   -- Нѣтъ?-- испуганно спросилъ я.-- Нѣтъ?
   -- Вы не станете просить -- отвѣтила она.-- Ея нѣжный голосъ былъ едва слышенъ. Мы нѣсколько помолчали.-- Итакъ,-- начала она. Она приблизилась къ дѣтямъ и, казалось, къ ней вернулась обычная ея нѣжная грація. Она дала имъ книжку съ картинками попросила ихъ сидѣть спокойно и потомъ предложила показать мнѣ альбомъ съ англійскими фотографіями. Мы сѣли къ другому столику, въ болѣе темномъ углу комнаты. Открывая альбомъ, Віолетъ задѣла слегка фарфоровую вазу, въ которой были несвязанныя розы. Маленькая пунцовая роза упала на фотографіи. Миссъ Ивесъ начала свой разсказъ въ полголоса, устремивъ глаза на розу. Разсказывая, она взяла цвѣтокъ въ руки, сжимая и раскрывая ихъ медленными конвульсивными движеніями, и не выпустила его больше. Никогда не захотѣлъ бы я разсказать подробно ея печальную исторію, а можетъ не смогъ бы даже. Многихъ вещей я не разслышалъ; а она такъ страдала, говоря о нихъ, что я не просилъ о повтореніи. Я самъ страдалъ и предпочиталъ бы ничего не слышать. До 19 лѣтъ она думала, что ея недостатокъ лишалъ ее возможности быть любимой. Увидавъ свою ошибку, она отвѣтила на страсть съ такимъ жаромъ и нылкостью, что думала, что никогда больше не будетъ въ состояніи любить больше.
   Она разсказывала о горестныхъ перипетіяхъ этой любви, ничего не скрывая, останавливаясь на словѣ, которое было тяжело произнести, не отводя ни рукъ, ни глазъ отъ розы; голосъ ея становился постепенно болѣе разбитымъ, усталымъ и глухимъ. Что же касается меня,-- ревность, сожалѣніе, горе, восхищеніе и любовь производили въ моемъ мозгу цѣлую бурю. Это была исторія самаго страстнаго и довѣрчиваго сердца, души гордой, и, вмѣстѣ справедливой передъ тѣмъ, кто заставилъ ее страдать, возвышенной даже въ ея ошибкахъ, въ негодованіи -- можетъ быть, несправедливомъ по суду общественнаго мнѣнія. Ея любовь была разрушена однимъ ударомъ, не скажу какъ: она оставалась какъ каменная до того дня, когда прочла мою книгу. Она не пролила, разсказывая, ни одной слезы, но бѣдная роза погибла, въ конецъ, трепетныя руки все же сжимались какъ въ бреду. Я взялъ ея руки, сжалъ въ моихъ, прижалъ къ моей груди, сказалъ тихонько нѣсколько словъ утѣшенія. Мнѣ казалось, что милая дѣвушка какъ бы очнулась, склонилась ко мнѣ, и что свѣтлый лучъ блеснулъ въ ея глазахъ. Въ этотъ моментъ дѣвочки окликнули ее: "миссъ, миссъ!" Она отняла руки и сдѣлала имъ знакъ, чтобы онѣ замолчали, но не было возможности ихъ унять; она принуждена была встать, и съ трудомъ подошла къ нимъ. Я тоже поднялся. Я утѣшилъ ее, но съ смертельнымъ горемъ въ груди. Я принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ и сдѣлалъ нѣсколько круговъ, прежде чѣмъ замѣтилъ, что миссъ Ивесъ сидѣла у столика, закрывъ лицо руками. Я приблизился къ ней и спросилъ:-- "А этотъ бракъ?" Она отняла руки отъ лица, но не подняла на меня глазъ.
   -- Для моихъ родныхъ -- отвѣтила она;-- они такъ его хотѣли. Я бѣдна, я для нихъ обуза. Нѣтъ, они меня любятъ, но я не ихъ дочь. Мой отецъ и мать умерли.
   Какъ жалко было ее, говорящую такъ безрадостно, съ этой безконечной нѣжностью голоса, видѣть ее блѣдной и убитой, представлять себѣ ея возвышенную храбрость и мученіе при разсказѣ о прошломъ! Мнѣ хотѣлось бы прижать ея голову къ моей груди, но можетъ быть даже безъ присутствія дѣвочекъ, я не смогъ бы сдѣлать этого. Нѣтъ, я не смогъ бы, не смогъ бы вслѣдствіе горя и гордости. Я не зналъ, ни что дѣлать, ни что говорить! Я прошепталъ только:-- благодарю, Богъ да утѣшитъ васъ, благослови васъ Богъ!
   Она снова тряхнула головой, какъ бы сдерживая слезы, и стала перебирать разрозненные лепестки розы. Я хорошо зналъ, что мое горькое сожалѣніе, мое волненіе должны были быть ужасны для нея, хотя она и была подготовлена ко всему. Для меня было мученіемъ знать это, и все же я не могъ еще сказать словъ, которыя я чувствовалъ, боролись и боролись въ глубинѣ моей души. Віолеть сдѣлала движеніе, какъ бы желая бросить лепестки розы. Тогда, наконецъ, я положилъ мою руку на ея и сказалъ съ нѣжностью; -- "Нѣтъ".-- Я вынулъ какое-то старое письмо, собралъ одинъ за другимъ бѣдные разрозненные лепестки. Она слѣдила за моими движеніями, ничего не говоря, и только спустя нѣсколько мгновеній, прошептала;-- "Что вы дѣлаете?" -- Я не могъ отвѣтить и продолжалъ собирать лепестки розы, а она не спрашивала меня ничего больше. Одинъ листокъ у палъ. Віолетъ нагнулась поднять и протянула его мнѣ. "Бѣдная роза!" -- сказала она. Я взялъ ея руку, крѣпко стиснулъ и повторилъ: "бѣдная роза!" Глаза ея тотчасъ же наполнились слезами.-- Она будетъ со мной,-- сказалъ я,-- всегда со мной; никакая другая роза не будетъ мнѣ дороже этой, которая столько страдала.
   Миссъ Ивесъ, казалось, не поняла то, что я хотѣлъ сказать
   -- Я убила что-то,-- сказала она совсѣмъ тихо,-- и въ вашей душѣ, не правда-ли?
   -- Думаю, что да, -- отвѣтилъ я, -- но за то тамъ родилось также и нѣчто другое.
   Это было вѣрно; мнѣ казалось, что я прошелъ сквозь сильный огонь, что мгновенія были годами, что моя любовь и мое сердце совершенно преобразились.
   -- Теперь,-- началъ я снова,-- вы дороги мнѣ особенно глубокимъ образомъ; вы еще болѣе связаны со мною, чѣмъ прежде.
   Миссъ Ивесъ дышала съ трудомъ и не отвѣчала. Я сѣлъ околи нея и прошепталъ на ухо:-- Віолетъ, хотите быть моею передъ Богомъ, передъ всѣми?
   Она задрожала, схватила мою руку, сжала ее прежнимъ нервнымъ движеніемъ, и тихо молвила все еще съ закрытымъ лицомъ и опущенными глазами:
   -- Не можетъ быть! Не говорите этого! Не говорите этого!
   Дверь передней отворилась: Віолетъ едва успѣла отдернуть руку; вошелъ Трейбергъ. Его жена осталась у больной пріятельницы и просила предупредить Віолеть, что не будетъ домой до вечера. Я обѣщалъ Трейбергу вернуться въ скоромъ времени, чтобы засвидѣтельствовать свое почтеніе его супругѣ и простился, унося съ собою послѣдній взглядъ Віолетъ, взглядъ страстный и грустный, въ которомъ она вся отдавалась мнѣ и повторяла вмѣстѣ съ тѣмъ -- не можетъ быть, не можетъ быть!
   

XIX.

   Я прожилъ до слѣдующаго утра, какъ больной въ перемежающейся лихорадкѣ, который работаетъ съ больнымъ мозгомъ и не знаетъ хорошенько -- страдаетъ-ли онъ или наслаждается. Я спрашивалъ себя, дѣйствительно-ли распустился въ Бельведерѣ ди-Ланцо цвѣтокъ агавы, или теперь начиналъ разрывать мнѣ душу, только стараясь выйти изъ нея. Моя любовь къ Віолетъ стала болѣе глубокой; ея исповѣдь сблизила и связала насъ больше, чѣмъ оба мы могли предвидѣть. Могъ-ли я вообразить себѣ подобную странность въ моей природѣ?! Я долженъ былъ бороться въ моемъ ревнивомъ раздраженіи съ особымъ инстинктомъ, заставлявшимъ меня желать Віолетъ еще упорнѣе, потому что и она была такъ сильно любима, и сама умѣла любить.
   Вечеромъ я отправился къ Топлеру. Его не было; былъ дома только его братъ. Я съ удовольствіемъ избѣгнулъ бы встрѣчи съ нимъ, но это было невозможно, такъ какъ онъ самъ отворилъ мнѣ дверь. Онъ, казалось, былъ доволенъ, увидя меня и усиленно просилъ меня войти. Сначала я не могъ объяснить себѣ этой непрошенной любезности; потомъ понялъ, что онъ желаетъ поговорить со мною о чемъ-то и не знаетъ какъ приступить къ дѣлу. Наконецъ, ужь не знаю послѣ сколькихъ церемоній, онъ признался мнѣ, краснѣя, что надѣется на мою помощь въ выборѣ нѣсколькихъ итальянскихъ книгъ для подарка своей невѣстѣ. Я отвѣтилъ, что не въ состояніи удовлетворить его просьбу. Онъ, конечно, былъ удивленъ и уязвленъ, и извинился съ обычными своими любезностями. У него при этомъ былъ такой скромный и добрый видъ! Я чувствовалъ, что онъ лучше меня, который отнимаетъ у него его сокровище, его надежду, его счастье. Я почувствовалъ почти утѣшеніе при мысли, что Віолетъ сказала мнѣ: "этого не можетъ быть", что мы не сговаривались противъ него потихоньку.
   Я сказалъ, что по неотложнымъ причинамъ мнѣ необходимо поговорить съ его братомъ. Впослѣдствіи онъ могъ бы вспомнить эти слова, мое взволнованное состояніе и понять какъ тяжело мнѣ было опасеніе быть или казаться нечестнымъ.
   На слѣдующее утро я получилъ письмо отъ миссъ Ивесъ:
   "Считаю своей обязанностью, хотя и чувствуя себя очень плохо, прибавить нѣсколько словъ, по поводу моего брака, такъ какъ не хорошо разсказала объ этомъ при моемъ недавнемъ возбужденномъ состояніи.
   Я добровольно дала необдуманное слово. Я давно знаю профессора Топлера, всегда глубоко уважала его честность и доброту. Не будучи въ состояніи отвѣчать на его чувство, я просила его не думать обо мнѣ. Онъ покорно согласился, но продолжалъ надѣяться на перемѣну моего рѣшенія. Родные мои были мною недовольны, о чемъ и заявили мнѣ. Спустя нѣкоторое время Топлеръ просилъ позволенья повидать меня еще разъ. Я долго колебалась, обдумывала свое положеніе относительно моихъ родныхъ, милостью которыхъ я живу, убѣдилась, что мое здоровье не позволяетъ мнѣ самостоятельно поддерживать свое существованіе. Не смотря на все мое уваженіе и благодарность къ Топлеру, мысль о бракѣ съ нимъ вселяла въ меня непобѣдимый ужасъ; я спрашивала себя, можетъ-ли его любовь удовольствоваться братскими отношеніями; могу-ли я предложить ему подобный союзъ? Я, однако, такъ поступила и все-таки мое предложеніе было принято съ радостью. Я почувствовала себя уязвленной при мысли, что этотъ простой человѣкъ благороднѣе меня, не смотря на тонкость моихъ чувствъ и ума. Это было для меня началомъ новаго скептицизма, болѣе горькаго; я стала относиться скептически къ себѣ самой. Одна моя пріятельница замѣтила мнѣ, что это испытаніе хорошо для моей гордости, что я приближаюсь къ Богу; не знаю, на сколько это справедливо.
   Видите, могу-ли я не исполнить своего обѣщанья! И такъ, я боюсь, что уже частью не выполнила его, что слишкомъ была слаба или, можетъ быть, неосторожна относительно васъ. Чувствую, что не имѣла даже полнаго права довѣриться вамъ. Ваша угроза сказать все Топлеру принудила меня къ этому. Не знаю, послужитъ-ли вамъ утѣшеньемъ знать, что здѣсь на землѣ одно горькое обстоятельство, во всякомъ случаѣ, должно было бы навсегда разлучить меня съ вами, что я должна была бы остаться для васъ только другомъ.
   Я говорила вамъ, что думала до девятнадцати лѣтъ о моемъ физическомъ недостаткѣ. Никогда не воображалось мнѣ, что когда, нибудь могу быть любима. Послѣ двадцати двухъ лѣтъ, я думала, что могу внушить капризъ, пожалуй, даже страсть, но что никто не женился бы на мнѣ; и если бы даже кто-нибудь настолько былъ ослѣпленъ, то благоразуміе его родныхъ, его друзей, и послѣ первой вспышки его собственный разсудокъ быстро заставили бы его раскаяться. Это не соотвѣтствовало моему идеалу любви, но я не обвиняла мужчинъ въ низости; я поняла, что они не виноваты въ этомъ. Соглашаясь на предложеніе Топлера, я была увѣрена, что и онъ также раскается, но была, по крайней мѣрѣ, увѣрена въ его преданности, знала, что во всякомъ случаѣ онъ сохранитъ ко мнѣ уваженіе и дружбу; любви я не хотѣла. Позже я прочла вашу книгу, узнала васъ. Со времени нашей встрѣчи въ Бельведерѣ ди-Ланцо мнѣ показалось, что я могла бы быть любимой, и на долгое время. Знаете, что я сказала себѣ тогда? Твой отецъ умеръ отъ паралича тридцати шести лѣтъ, ты потеряла тетку и дядю такимъ же образомъ, ты уже отмѣчена судьбою, ты не можешь принадлежать ему, ты была бы виноватою!
   Теперь, умоляю васъ, не говорите ничего Топлерамъ, не заставляйте никого страдать понапрасно, уѣзжайте. Благодарю за нѣжное сожалѣніе къ розѣ. Прощайте, въ послѣдній разъ прощайте!

Віолетъ Ивесъ".

   Я прочелъ, заплакалъ, перечелъ, покрылъ поцѣлуями ея письмо какъ будто это были ея руки, ея волосы, глаза, губы, повторяя, "пѣть, нѣтъ, это не послѣднее прощаніе, нѣтъ!" Я не могъ не сказать ей громко -- я не уѣзжаю, я люблю тебя, ты будешь моей, ты не виновата! Я тотчасъ же вышелъ и направился прямо къ Топлеру, чтобы открыться во всемъ моему старому пріятелю Что скажу ему, какъ объясню подобный поступокъ, что потребую, и что изъ всего выйдетъ, я ничего не зналъ и не имѣлъ ни малѣйшаго понятія.
   Я никого не засталъ дома у Топлеровъ. Служанка передала мнѣ, что профессоръ и его братъ уѣхали съ семьей Трейберговъ. Она предполагала, что они отправились въ Оберейхштатъ осматривать литейный заводъ, и не будутъ обѣдать дома, а вѣроятно останутся въ Маріенштейнѣ. Я написалъ записку, предупреждая старшаго брата, что мнѣ необходимо поговорить съ нимъ наединѣ, и что вернусь вечеромъ.
   Освѣдомившись, гдѣ находится Маріенштейнъ, я направился въ другую сторону, по направленію къ домику въ паркѣ, желая вернуться въ лѣсъ, черезъ который впервые проходилъ вмѣстѣ съ миссъ Ивесъ, желая находиться съ ней, насколько это было возможно мнѣ въ моемъ положеніи. Небо было сѣро, воздухъ спокоенъ и теплый. Я присѣлъ на скамейку парка, весь взволнованный досталъ изъ бумажника конвертъ, гдѣ были спрятаны лепестки розы и написалъ нѣсколько строчекъ для Віолетъ. Кончались онѣ такъ:
   
   Въ мсей любви есть тайный ароматъ;
   Онъ нѣжностью проникнутъ несравненной,
   Подобный аромату чудной розы,
   Потерянный тобой въ завѣтный вечеръ.
   
   Мнѣ кажется, пока я пишу, что опять вижу скамейку парка, стоящую на поворотѣ опушки и тропинки, маленькій холмъ съ его задумчивыми деревьями, свѣтлый Альтмюль внизу, въ долинѣ. На спинкѣ скамьи и теперь, быть можетъ, можно прочесть: "В. И.". Со времени моего отрочества, я не былъ большимъ ребенкомъ, какъ тогда. Пока я вырѣзывалъ эти буквы, подошли сестры фонъ-Добра, съ мальчикомъ и большою охапкою лѣсныхъ цвѣтовъ.
   Луиза видимо была очень довольна видѣть меня и немедленно же полюбопытствовала взглянуть на буквы.
   -- Это не ваши иниціалы!-- сказала она невинно. Ей не пришло въ голову, что это могли быть буквы ея друга. Она знала о поѣздкѣ и набросала мнѣ граціозную картину Оберейхштата, маленькой старинной церкви въ Маріенштейнѣ и роскошныхъ луговъ по берегамъ Альтмюля.
   -- Жаль,-- сказала она,-- что насъ нѣтъ тамъ! Віолетъ было бы веселѣе!
   Мнѣ показалось, что ея сестра не одобрила подобной фамильярности ея со мною и хотѣла уйти. Я же думалъ, видя ее такой хорошенькой, такой граціозной,-- какое было бы для меня счастье, если бы профессоръ Топлеръ влюбился въ нее.
   -- Иду, иду!-- отозвалась милая блондинка, выведенная изъ терпѣнія окликами своей сестры.-- Но раньше я хочу спросить у васъ одну вещь: не ужасно-ли, что Віолетъ выходитъ замужъ за этого урода? Скажите, скажите!
   Она топала ножкой, а я не отвѣчалъ ей, не могъ ничего сказать. Напротивъ, братишка барышень, одиннадцатилѣтній мальчуганъ, воскликнулъ:-- она хромая! Никто не долженъ бы на ней жениться!-- Блондинка, разсердившись, хотѣла его побить. Мальчикъ убѣжалъ, крича, что такъ говорилъ его отецъ; сестры послѣдовали за нимъ; Луиза бросила мнѣ издали "adieu" и больше я никого не видѣлъ.
   "Никто не долженъ былъ бы жениться на ней!" Вотъ она жестокая человѣческая осторожность, осторожность умныхъ, добрыхъ, злыхъ, всѣхъ! Мой отецъ и мать, съ ихъ добрымъ сердцемъ, съ ихъ благороднымъ характеромъ, не сказали бы иначе. Сама Віолетъ говорила такъ въ своемъ письмѣ: это была вина. Я воскликнулъ въ первоначальномъ взрывѣ страсти: нѣтъ, нѣтъ, это не вина; но могъ-ли я вѣрить себѣ, одному себѣ, противъ всѣхъ?
   Я задалъ себѣ этотъ вопросъ, и осудилъ, не раздумывая, и свѣтъ, и человѣческое благоразуміе.-- Пусть будетъ такъ,-- сказалъ я себѣ, -- будутъ осуждать тѣ, которые будутъ приходить къ намъ, и мы станемъ страдать черезъ нихъ; но если теперь, пока этого еще нѣтъ, они могли бы выбирать,-- неужели же они не согласились бы на скорбную и даже краткую жизнь, только чтобы выйти изъ пустоты, чтобы понимать, любить, подняться до той высшей и вѣчной формы, гдѣ ничтожество праха не слѣдуетъ за человѣкомъ?! Никто не долженъ былъ бы на ней жениться! Сказали бы по крайней мѣрѣ: никто не долженъ ее любить! А тогда зачѣмъ она такъ добра и нѣжна, что никакое огорченіе съ нею не можетъ казаться горькимъ, зачѣмъ сердце ея такъ глубоко, зачѣмъ я чувствую, что только въ ней, только ради нея имѣетъ значеніе моя жизнь, зачѣмъ только въ ней я вижу то спокойствіе, въ которомъ могу отдыхать отъ какого бы то ни было горя?
   Я трепещу еще отъ любви и гнѣва и въ минуту, когда пишу эти строки; можетъ быть, я сержусь и на васъ, добрый другъ, которому посвящаю эти воспоминанія! Потому что я представляю себѣ, что и вы думаете, какъ остальные, и чѣмъ больше у меня противниковъ, тѣмъ сильнѣе мое негодованіе. Это не вина,-- мысленно повторялъ я тогда, и мнѣ казалось, что я прижимаю Віолетъ къ сердцу, убѣждаю ее моими поцѣлуями, говорю ей, что она на всегда моя жена, моя плоть, моя душа, мое наслажденье, мое желанье; и что мы будемъ отвѣчать за это не людямъ, но только Богу.
   

XX.

   Въ тотъ же день, около шести часовъ пополудни, когда я собирался выйти изъ гостинницы, ко мнѣ вошелъ докторъ Топлеръ.
   -- Вотъ и я,-- воскликнулъ онъ.
   Я не ждалъ его такъ рано и хорошенько еще не обдумалъ, какъ начать мою исповѣдь. Увидавъ меня смущеннымъ, Топлеръ нахмурилъ брови, принялъ тотъ серьезный видъ, какой принимаетъ большинство людей во всѣхъ частяхъ свѣта, когда опасаются, что у нихъ попросятъ денегъ взаймы. Я поспѣшилъ сказать, что пришла минута сообщить ему причину моего пріѣзда въ Эйхштетъ.
   Лобъ его разгладился. Какъ совмѣщалось съ его горячей и открытой душою чувство скупости, не знаю, но оно существовало; и нѣкоторыя пятна отъ солнца и отъ грязи на его сюртукѣ не были, какъ я узналъ впослѣдствіи, слѣдствіемъ только его артистической, или философской небрежности. Лобъ его разгладился, и любопытные глаза засверкали.
   -- Это долгъ честности съ моей стороны -- прибавилъ я.-- Можетъ быть, когда вы узнаете -- зачѣмъ я пріѣхалъ въ Эйхшетъ...
   -- Ну?-- перебилъ Топлеръ.
   -- Мы не останемся друзьями!-- Онъ вздрогнулъ, приподнялся весь, и взглянулъ на меня, поднявъ брови. Теперь мнѣ важно было дойти поскорѣе до самой сути и я продолжалъ:-- Вчера я не впервые видѣлъ миссъ Ивесъ. Я видѣлъ ее въ Италіи и пріѣхалъ въ Германію ради нея.
   Топлеръ глядѣлъ на меня точно окаменѣлый.
   -- Въ тотъ вечеръ,-- продолжалъ я,-- въ Нюренбергѣ я слышалъ вашъ разговоръ передъ кафе Sonne и узналъ такимъ образомъ часъ, когда я долженъ былъ находиться на станціи, чтобы ѣхать съ вами.
   -- Вы не знали,-- спросилъ Топлеръ,-- что миссъ Ивесъ невѣста?
   -- Нѣтъ, зналъ; зналъ отъ нея самой!
   -- А! Миссъ Ивесъ васъ знаетъ?
   -- Да.
   -- О!
   Въ этомъ продолжительномъ о! какъ и на лицѣ старика, внезапно принявшемъ строгое выраженіе, виднѣлось изумленіе и порицаніе.
   -- Миссъ Ивесъ,-- воскликнулъ я,-- отталкиваетъ меня, она сдѣлала все возможное, сначала чтобы не позволить мнѣ пріѣхать въ Германію, потомъ чтобы заставить меня уѣхать отсюда немедленно. Вы могли замѣтить, что въ продолженіи всего пути отъ Нюренберга до Эйхштета, она не сказала со мной ни слова, между тѣмъ, какъ всѣ остальные разговаривали со мной.
   -- Но тогда вы...-- вырвалось было у Топлера, однако, онъ сдержался. Послѣ продолжительнаго молчанія, какъ у человѣка, колеблющагося передъ какимъ-нибудь словомъ, онъ продолжалъ тихимъ голосомъ, смотря по сторонамъ комнаты:
   -- Я почти бы сказалъ, что вы...
   -- Что я сумасшедшій?-- не думаю.
   -- Это я понимаю,-- возразилъ угрюмо Топлеръ.
   -- Я долженъ также сказать,-- прибавилъ я,-- что, не смотря на волю миссъ Ивесъ, останусь здѣсь и сдѣлаю все возможное, чтобы побѣдить ея волю.
   -- А что же долженъ сказать я?-- прервалъ меня Топлеръ.
   -- Что я не хотѣлъ молчать и пользоваться вашей дружбой, чтобы потихоньку достигнуть моихъ цѣлей!
   -- Это вы уже сдѣлали! А теперь, какъ назвать вашъ поступокъ -- преслѣдовать молодую дѣвушку, которая уже дала другому слово и которая не хочетъ васъ знать?
   -- Господинъ Топлеръ,-- отвѣтилъ я,-- не осуждайте меня, не...
   -- Нѣтъ! Я осуждаю васъ,-- воскликнулъ гнѣвно Топлеръ.-- Я сужу васъ и ваши поступки какъ мнѣ хочется и какъ мнѣ кажется. И я запрещаю вамъ оставаться въ Эйхштетѣ! Запрещаю преслѣдовать невѣсту моего брата!
   -- Извините,-- возразилъ я спокойно,-- миссъ Віолетъ Ивесъ любитъ меня.
   На этотъ разъ Топлеръ протянулъ къ моему лицу указательный палецъ своей правой руки, глядя на меня, открывши ротъ и не издавши ни звука; казалось, гнѣвъ его перешелъ въ оцѣпенѣніе.
   Послѣ минутнаго нѣмого осмотра его глаза внезапно оживились, лицо вспыхнуло. Онъ вытащилъ изъ кармана большой, желтый съ краснымъ, платокъ, поглядѣлъ въ него, пробормоталъ: -- онъ безумный!-- потомъ громко высморкался, и нахмурившись, теребя платокъ въ рукахъ, сталъ бормотать быстро:
   -- Это сумасшедшій, сумасшедшій, сумасшедшій!
   -- Нѣтъ, милѣйшій Топлеръ,-- сказалъ я съ нѣсколько холоднымъ пренебреженьемъ въ голосѣ,-- не думайте такъ.
   -- А что же вы недавно говорили мнѣ?-- громко возразилъ Топлеръ.-- Не сказали вы развѣ, что миссъ Ивесъ отвергла васъ? А теперь оказывается, что она васъ любитъ!
   -- Простите,-- отвѣтилъ я послѣ краткаго молчанія,-- я открылъ вамъ то, къ чему обязывала меня моя честь. Только съ другомъ я могъ бы быть откровеннѣе. Вы скажете, что теперь мы не можемъ быть болѣе друзьями. Понимаю, но все же я сохраню къ вамъ навсегда уваженіе и симпатію; и если вы были бы согласны выслушать меня дружелюбно въ послѣдній разъ...
   Я умолкъ; онъ тоже молчалъ. Нѣсколько секундъ спустя, я всталъ, махнувши рукою. Онъ тоже поднялся, взялъ шляпу и грость.
   -- Во всякомъ случаѣ благодарю васъ,-- сказалъ я грустно, направляясь къ выходу,-- за то, что вы пришли сюда.
   Онъ заглянулъ мнѣ въ лицо, стараясь проникнуть мнѣ въ глубину души, потомъ бросилъ на столъ шляпу и трость, развелъ съ досадой руками и воскликнулъ:
   -- Говорите!
   Я было протянулъ ему, на радостяхъ, руки, но онъ принялъ замкнутый видъ и бросилъ на меня недовѣрчивый взглядъ. Я сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ этого и началъ разсказывать ему исторію моей любви, начиная съ встрѣчи съ Віолетъ въ Бельведерѣ ди-Ланцо. Когда я коснулся моихъ двухъ сновъ, чтобы выяснить ему первоначальное впечатлѣніе, произведенное на меня ея голосомъ, Топлеръ кивнулъ нѣсколько разъ головой, какъ врачъ, слушающій отъ больного описаніе новыхъ симптомовъ, согласныхъ съ поставленнымъ имъ діагнозомъ болѣзни. Но потомъ, когда я заговорилъ о душѣ миссъ Ивесъ, объ ея печальныхъ и горькихъ мысляхъ, о моихъ идеяхъ, старикъ, слушавшій меня до сихъ поръ съ опущенной головой, поднялъ глаза, и я увидѣлъ въ нихъ появившійся живѣйшій интересъ, сомнѣніе пропадавшимъ, а уваженіе вернувшимся. Я умолчалъ о письмахъ ко мнѣ отъ Віолетъ и объ ея послѣднихъ исповѣдяхъ. Я сказалъ только, что Віолетъ меня любила, но отказалась отъ меня, потому что хотѣла сдержать слово, свободно, безъ принужденія данное ею профессору Топлеру. Я прибавилъ, что, вслѣдствіе многихъ таинственныхъ указаній, вѣрю въ высшую силу, благопріятную для меня, вѣрю въ божественное обѣщаніе дать мнѣ то, что мнѣ представилось во снѣ.
   Топлеръ, молча, съ минуту глядѣлъ на меня, потомъ воскликнулъ:
   -- Но что же вы думаете дѣлать?
   -- Все, что только можно,-- отвѣтилъ я.
   Онъ сжалъ голову руками, повторяя про себя: Was fiir eine Geschichte, was für eine Geschichte! О, что за исторія, что за исторія!
   -- Послушайте, -- рискнулъ я замѣтить;-- мнѣ показалось позавчера, что вы недовольны женитьбой вашего брата на миссъ Ивесъ?
   -- Перестаньте, перестаньте, я не могъ этого говорить,-- проворчалъ Топлеръ, какъ бы уколотый непріятнымъ воспоминаніемъ, и продолжалъ сжимать голову руками.
   -- Я, какъ отецъ моему брату,-- снова началъ онъ тронутымъ голосомъ.-- У меня никого нѣтъ, кромѣ него, а онъ, бѣдный мальчикъ,-- вижу это ясно,-- воображаетъ, что получилъ Богъ знаетъ что, но, въ концѣ концовъ, и у него тоже никого нѣтъ, кромѣ меня! Если этотъ бракъ -- ошибка; все равно, я уже согласился на него!
   Онъ повторилъ про себя: "я согласился", и остался задумчивымъ, выражая лицомъ, беззвучно шевелившимися губами, общимъ своимъ безпокойствомъ свой внутренній разладъ. Наконецъ, поднялъ голову и воскликнулъ съ энергіей, чтобы заставить умолкнуть разнорѣчивые скрытые голоса:
   -- Въ концѣ концовъ, я согласился на него!
   И тотчасъ же сдѣлался вновь задумчивымъ, безпокойнымъ. Тайные голоса еще не замолкли; я читалъ это на его челѣ, въ нѣмыхъ движеніяхъ его рта.
   Онъ былъ бы доволенъ, если бы свадьба разстроилась, его сильно искушало приложить самому руку для этого, но горе брата его пугало. Это послѣднее опасеніе брало верхъ надъ всякимъ другимъ аргументомъ. Бѣдный старикъ, онъ часто сердился на своего брата, насмѣхался надъ его романтическою мечтательностью, но любилъ его съ такою материнской нѣжностью!
   -- Видите, напримѣръ,-- неожиданно обратился онъ ко мнѣ.-- Вы помните, позавчера, выходя изъ комнаты моего брата, я воскликнулъ: "обычныя исторіи!" Я засталъ его плачущимъ какъ ребенокъ, потому только, что миссъ Віолетъ была холодна къ нему. Я тогда сказалъ ему: "а ты оставь ее!" Знаете, что онъ отвѣтилъ? Онъ спросилъ меня -- хочу-ли я его смерти? Понимаете?..
   Много отвѣтовъ и предложеній вертѣлись у меня на языкѣ, неподходящихъ, по той или другой причинѣ, чтобы высказать ихъ; о нѣкоторыхъ, можетъ быть, даже нельзя было и думать. Я поэтому молчалъ. Топлеръ также съ горячностью искалъ, какъ бы ухватиться за что-нибудь, чтобы освободить своего брата, не разбивъ ему сердца, и ничего не находилъ; ему хотѣлось бы и моей помощи, но онъ чувствовалъ, что не можетъ подобающимъ образомъ выразить такое желаніе и молчалъ. Въ нашемъ молчаніи мы понимали другъ друга, даже не глядя одинъ на другого, потому что если я взглядывалъ на Топлера, онъ глядѣлъ тогда въ полъ или въ потолокъ. Такимъ образомъ, безъ словъ, мы вывели заключеніе, что выхода не было и поднялись оба сразу.
   Прощаясь съ нимъ, я чуть было не спросилъ его,-- можемъ-ли мы еще увидѣться, но удержался, чтобы не рисковать получить плохой отвѣтъ. Я рѣшилъ что будетъ деликатнѣе, даже не протягивать ему руки. Онъ первый сд ѣлалъ это движеніе и тоже тотчасъ же спохватился, вспомнивъ о братѣ. Такъ мы разстались, безъ всякаго внѣшняго проявленія пріязни, хотя въ душѣ мы были связаны больше прежняго.
   Я тотчасъ же написалъ Віолетъ:
   "Я только что говорилъ съ докторомъ Топлеромъ. Я сказалъ ему, что люблю миссъ Ивесъ, что она меня любитъ и отталкиваетъ, но что Богъ вручитъ мнѣ ее".
   Я немедленно отнесъ эту записку на почту, въ надеждѣ, что Віолетъ получитъ ее въ тотъ же вечеръ.
   

XXI.

   Два часа спустя, я направился къ Россмаркту, чтобы поглядѣть хотя бы только на ея окна. Я шелъ медленно, избѣгая луннаго свѣта, точно рѣдкіе прохожіе могли бы узнать меня или прочесть мои мысли. На Резиденцштрассе я услышалъ за собою голоса и шаги. Мнѣ показалось, что я разслышалъ серебристый смѣхъ Луизы. Можетъ быть, она шла къ Трейбергамъ. Я проскользнулъ въ тѣнь городского сада и сѣлъ у колонны Божьей Матери, прислушиваясь къ приближающимся шагамъ и голосамъ. Я ошибся, то была не Луиза. Общество прошло мимо, скрылось и скоро ничего не было слышно, кромѣ плеска фонтана. Прямо противъ меня луна освѣщала высокую прямую крышу четырехэтажнаго дома, обливала каменную статую Божіей Матери, верхушки цвѣтущихъ каштановъ, колеблемыхъ вѣтромъ. Я подумалъ о далекомъ будущемъ, когда стану вспоминать эту томительную ночь въ Эйхштетѣ, луну, фонтаны, эти шепчущія деревья, видъ чужихъ мнѣ домовъ. Выйдя на Россмарктъ, я услыхалъ музыку и пѣніе. Окна въ домѣ Трейберговъ были открыты и звуки неслись именно оттуда. Съ страшнымъ сердцебіеніемъ я прошелъ около ближняго фонаря и прислонился въ темномъ углу другого дома. Три или четыре человѣка остановились среди улицы послушать; въ эту минуту музыка прекратилась и любопытные удалились. Ночь была такая свѣтлая, тихая; я надѣялся, что Віолетъ выглянетъ въ окно; никто не показался. Вмѣсто того, чей-то баритонъ ужасно спѣлъ какую-то вагнеровскую вещь, затѣмъ свѣжій дѣвическій голосъ съ большою граціей пропѣлъ "Haidenröslein" Шуберта, слышанную уже мною однажды въ ноябрьскій вечеръ, среди послѣднихъ розъ моего итальянскаго дома. Тогда простая гетевская поэзія, простая шубертовская музыка, съ ихъ небрежностью, полной скрытой грусти, сжали мнѣ сердце; теперь онѣ вызывали во мнѣ спазмы ревниваго горя, теперь я ломалъ руки, потому что нѣжная Röslein auf der Haide, степная роза, смѣшивалась въ моемъ представленіи съ моей розой, съ розою той горькой исторіи. Мальчикъ сказалъ: "я вырву тебя"; роза отвѣтила: "я уколю тебя". Бѣдная, бѣдная роза! Какъ мнѣ хотѣлось цѣловать ее, обнять, и плакать, роза, роза! о! но только не Röslein roth, а блѣдная, блѣдная роза! Я не могъ болѣе слушать и ушелъ скорѣе.
   

ХХII.

   Мнѣ попались среди моихъ бумагъ слѣдующіе стихи, не помѣченные числомъ, но которые, кажется, я написалъ въ эту ночь, вспоминая о поѣздкѣ въ Нюрнбергъ и о завтракѣ въ лѣсу. До настоящей моей исторіи, я былъ плохого мнѣнія о поэтахъ, которые сочиняли стихи, когда искусство, по моему, должно было быть такъ далеко отъ ихъ мыслей. Я раскаяваюсь теперь въ этомъ. Вы можете, другъ мой, найти холоднымъ метрическое изложеніе моего разсказа; а между тѣмъ, право, я писалъ тогда стихи, тогда какъ другой бы проливалъ слезы, не думая нисколько объ искусствѣ, но чувствуя необходимость излить свои муки.
   
   Когда порой я говорю съ другими,
   А ты стоишь въ молчаніи, повѣрь,
   Тебя одну лишь мысленно зову я,
   Тебѣ я шлю мой тайный поцѣлуй.
   
   Я говорю съ другими улыбаясь,
   Но я въ душѣ страдаю и рѣчей
   Не слышу я чужихъ: мои мечтанья
   Летятъ къ тебѣ и твой встрѣчаютъ взглядъ.
   
   Тебѣ и сердце я и лиру посвящаю,
   Ты свѣтъ, ты сила, ты моя любовь,
   Ты слово нѣжное и данное отъ Бога,
   Что въ глубинѣ души моей звучитъ.
   

XXIII.

   На слѣдующее утро, выходя изъ гостинницы "Чернаго Орла", я столкнулся лицомъ къ лицу съ профессоромъ Топлеромъ, который шелъ ко мнѣ вновь переговорить объ итальянскихъ книгахъ. Я былъ недоволенъ, что его братъ ничего не сказалъ ему и отвѣтилъ, что положительно не могу заняться этимъ, и что его verehrter Herr Bruder зналъ почему.-- "О, о!-- произнесъ почтительно профессоръ.-- О, хорошо! хорошо!" -- Въ церемонной Германіи я не нашелъ второго такого церемоннаго человѣка какъ профессоръ Топлеръ, который, говоря даже о своемъ братѣ, примѣнялъ къ его имени почтительныя прилагательныя. Видно было, что ему казалось невѣжливымъ оставить меня тотчасъ же и, что, уколотый моимъ отказомъ, онъ не зналъ о чемъ со мной говорить.
   -- Вчера вечеромъ мы занимались музыкой у Трейберговъ,-- сказалъ онъ.
   Я молча поклонился.
   -- Была также,-- прибавилъ онъ,-- m-lle Луиза.
   Я снова поклонился. Онъ подождалъ еще немного, сдѣлалъ глубокій поклонъ и удалился.
   Луизаі Мнѣ казалось, что она очень любитъ Віолетъ, и это дѣлало ее дорогою и мнѣ. Мнѣ хотѣлось увидаться съ нею, поговорить немножко о миссъ Ивесъ, но я не зналъ было-ли прилично сдѣлать ей визитъ. Я вспомнилъ, что она просила у меня итальянскіе стихи, написанные для нея въ желѣзнодорожномъ лѣсу и рѣшилъ отнести ихъ. Старый Топлеръ, идя со мною изъ домика въ паркѣ, указалъ мнѣ домъ фонъ-Добра на Марктгассе. Я хорошо запомнилъ его по статуѣ Мадонны съ младенцемъ, стоящей между двумя окнами. Топлеръ сказалъ мнѣ, что у барышень нѣтъ матери, что онѣ живутъ здѣсь со своимъ отцомъ, членомъ земскаго суда въ Эйхштетѣ.
   Только что пробило одиннадцать. Мнѣ сказали, что Луиза съ полчаса назадъ ушла за своей сестренкой, которая училась въ школѣ Бенедиктинокъ въ монастырѣ св. Вальпурги. Мнѣ указали дорогу, я прошелъ къ монастырю, встрѣтилъ много дѣтей, но не нашелъ ее. Пройдя впередъ по Западному предмѣстью, я встрѣтилъ ее немного дальше на большомъ лугу вдоль Альтмюля, собирающую, съ своей сестрой, цвѣты. Она освѣдомилась -- не иду-ли я въ Тифенталь, и видимо была очень польщена, узнавъ, что я искалъ ее и принесъ ей стихи.
   Я спросилъ ее о миссъ Ивесъ. Она отвѣтила, что провела съ ней пріятный вечеръ у Трейберговъ, что одна ея кузина очень хорошо пѣла, а одинъ господинъ изъ Мюнхена -- очень плохо.
   -- Ваша кузина,-- сказалъ я,-- пѣла Haidenröslein.
   -- О! Почемъ вы знаете?-- воскликнула блондинка, хлопая въ ладоши.
   Я отвѣтилъ, что проходилъ подъ окнами Трейберговъ, и она побранила меня, сказавши, что я нехорошо поступилъ, не поднявшись къ нимъ.
   -- Вчера вечеромъ вы прямо были необходимы,-- прибавила она.-- Старому Топлеру непремѣнно нужно было узнать точный адресъ...
   Она назвала фамилію нашихъ общихъ знакомыхъ, живущихъ въ Мюнхенѣ.
   -- Тетя Трейбергъ, -- продолжала Луиза, -- не помнила хорошенько адреса. Мнѣ казалось, что онъ былъ слѣдующій...
   Она повторила его, и онъ оказался вѣрнымъ, но я молчалъ, погруженный въ соображенія о причинахъ, какія могли быть у Топлера. Я тотчасъ же рѣшилъ, что онъ хотѣлъ собрать свѣдѣнія обо мнѣ. А потомъ?
   -- Помогите мнѣ нарвать цвѣтовъ,-- сказала блондинка.-- Мы никогда не обѣдаемъ безъ цвѣтовъ на столѣ. Завтра у насъ гости къ обѣду, и я пойду за лучшими цвѣтами въ лѣсъ и также за жаслинникомъ; сегодня мнѣ некогда. Если вы будете помогать прилежно, я проведу васъ красивой дорогой, мы вернемся въ городъ тою аллею тополей подъ замкомъ. Не правда-ли, нашъ Эйхштетъ премиленькій? Это большое зданіе съ колокольней -- монастырь св. Вальнурги, вы хорошо знаете, а та другая церковь направо,-- Іезуитская церковь, а эта еще правѣе -- церковь Св. Духа. А эти луга, развѣ они не хороши?
   Она болтала и рвала цвѣты, бросала ихъ въ передникъ своей сестренки, куда приказала класть и мнѣ, браня меня, если стебли не были достаточно длинны. Я старался навести ее на прежнюю тему. Я освѣдомился, дѣйствительно-ли миссъ Ивесъ чувствуетъ себя теперь хорошо.
   -- Думаю, да,-- отвѣтила Луиза,-- но она такъ печальна. И вчера тоже, когда пѣла моя кузина, она была такая блѣдная, блѣдная; я боялась, что ей будетъ дурно. Да, впрочемъ, вчера должно быть скрывали какую-нибудь тайну.
   -- Почему?
   -- Потому что, когда я пришла къ Трейбергамъ, я застала Віолетъ такой разстроенной, такой разсѣянной! Я спросила, что съ ней, она отвѣтила, что ничего. Я спрашивала потомъ тетю: она отвѣтила мнѣ, что Віолетъ стала такою съ четверть часа тому назадъ, получивши какое-то письмо. Послѣ при мнѣ пришли братья Топлеръ.
   -- Ну, и что же?
   -- Не знаю, они выглядѣли нѣсколько иначе обыкновеннаго. Старый Топлеръ совсѣмъ не казался самимъ собою. Онъ былъ такъ серьезенъ! Да, да,-- добавила дѣвушка, недовольно надувъ губки,-- вы думаете только о Віолетъ и не занимаетесь моими цвѣтами.
   Покончивъ съ собираніемъ цвѣтовъ мы сѣли, каждый съ пучкомъ маргаритокъ, китайскихъ гвоздикъ и анемоновъ, въ грубую лодку рыбака, который перевезъ насъ на другую сторону Альтмюля. Луиза указала мнѣ съ рѣки домъ, который профессоръ Топлеръ приготовлялъ для своей невѣсты, и сказала, что миссъ Ивесъ ходила уже туда, и должна туда вернуться въ этотъ же день. Она заключила также, по нѣкоторымъ словамъ самой Віолетъ, что та останется въ Эйхштетѣ меньше, чѣмъ предполагала раньше. Я не долженъ былъ бы поразиться этимъ, но все же сердце мое сжалось. Слѣдовательно, миссъ Ивесъ хотѣла бѣжать отъ меня; если теперь старый Топлеръ не разскажетъ брату, что мнѣ начать? Еще минуту назадъ сердце мое было полно разныхъ надеждъ; теперь я боялся, что то было заблужденьемъ. Милая Луиза должна была остаться мало удовлетворенной мною, глупо глядѣвшимъ въ воду или на траву, вмѣсто того, чтобы выказать себя любезнымъ кавалеромъ, или, по крайней мѣрѣ, восхищаться ея чистымъ городкомъ, разбросаннымъ въ долинѣ, тополевой аллеею и, тамъ наверху, призракомъ стараго замка въ развалинахъ. Видя, что я молчу, она тоже, наконецъ, замолчала.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ города, она сорвала какіе-то пахучіе листы, сказавши, что хочетъ отнести Віолетъ ея любимыя sweltbriar. Потомъ, спросила меня, намѣренъ-ли я пойти этимъ вечеромъ къ Трейбергамъ. Я раньше рѣшилъ было идти, но такъ какъ старый Топлеръ навелъ обо мнѣ справки въ Италіи, и можетъ быть, ждалъ на нихъ отвѣта, чтобы переговорить съ братомъ окончательно рѣшиться, и такъ какъ мой визитъ могъ ускорить отъѣздъ Віолетъ. Я рѣшилъ воздержаться пока, хотя жертва эта была очень тяжела. Я отвѣтилъ что не пойду и проводилъ Луизу до дому, гдѣ она познакомила меня со своимъ отцомъ, чрезвычайно вѣжливымъ господиномъ, который показался мнѣ безусловно подданнымъ своей бѣлокурой дочки. Они пригласили меня къ чаю на слѣдующій вечеръ.
   -- Вы будете довольны,-- сказала Луиза съ улыбкой,-- нашъ чай превосходенъ.
   Я почувствовалъ, что сильно покраснѣлъ. Улыбка блондинки была ея обычной благосклонной улыбкою на губахъ, но не въ глазахъ. Блестѣвшіе глаза ясно говорили: "вы встрѣтите миссъ Ивесъ".
   

XXIV.

   На другой день вечеромъ, около девяти часовъ, я направился къ фонъ Добра. Я никого не видѣлъ весь день. Трейбергъ заходилъ ко мнѣ въ гостинницу и оставилъ карточку; кромѣ того я получилъ письмо отъ моего брата. Онъ шутливо сообщалъ мнѣ о слухѣ, прошедшемъ на моей родинѣ, что мое путешествіе имѣло, галантныя цѣли. Не могу выразить раздраженія и недовольства, охватившихъ меня. Какъ могъ пройти подобный слухъ?! Я сердился безъ причины и на моего брата за это ненавистное слово: "галантность". Эти глупые сплетники портили мою любовь! Тутъ-то впервые я ужаснулся при мысли о необходимости познакомить Віолетъ съ моими согражданами, если когда-либо она будетъ моей. Мысль, что наша любовь и она сама будутъ темой для пересудовъ и шутокъ, была для меня невыносимою.
   Я засталъ сестеръ фонъ-Добра однѣхъ съ отцемъ. Луиза была оживлена менѣе обыкновеннаго; напротивъ, сестра ея, голоса которой раньше я почти не слыхалъ, много разговаривала и, отъ времени до времени,-- мнѣ показалось,-- съ любопытствомъ взглядывала на меня. Когда она заговорила съ отцомъ, Луиза сказала мнѣ почти шепотомъ: "Чай будетъ не такъ хорошъ, какъ я дурала". Четверть часа спустя послѣ моего прихода, явились стамая дама, молодой господинъ и дѣвушка, которую Луиза представила мнѣ какъ Haidenröslein, ея мать и брата, съ объясненіемъ, что этотъ послѣдній, былъ единственнымъ шипомъ столь прекрасной розы. Пошутивъ и посмѣявшись m-lle Haidenröslein спросила:
   -- А миссъ Ивесъ?
   -- Она не придетъ,-- отвѣтила сестра Луизы и добавила, смотря на меня:-- мы всѣ такъ огорчены этимъ.-- Я замѣтилъ, что Луиза съ упрекомъ взглянула на нее.
   -- Ну, а старикъ Топлеръ, по крайней мѣрѣ?-- продолжала другая.-- Мнѣ такъ хочется послушать его! Мнѣ говорили, что онъ играетъ даже носомъ и колѣнями.
   -- Я думаю, онъ также не придетъ,-- отвѣтила Луиза.
   Я не сомнѣвался болѣе: я былъ причиной ихъ отсутствія и сестры фонъ-Добра кое что знали. Кто имъ сказалъ? Что произошло между братьями Топлеръ и миссъ Ивесъ? Хотѣли-ли они избѣгнуть меня или другъ друга?
   Мое возбужденное воображеніе рисовало мнѣ также и это. И ничего не знать, не имѣть возможности ничего узнать! Господинъ фонъ-Добра разговаривалъ со мною, можетъ быть, объ Италіи, а можетъ быть о сандвичахъ, приготовленныхъ его дочерьми. Одинъ Богъ знаетъ, какъ я его слушалъ и что слышалъ. И теперь еще я улыбаюсь, вспоминая мои странные отвѣты и его удивленные глаза. Послѣ чего, кузина,-- я забылъ ея имя,-- спѣла Haidenröslein. На этотъ разъ мнѣ пришлось выслушать ее до конца, но впечатлѣніе было другое, или вѣрнѣе говоря, я не получилъ почти никакого впечатлѣнія: до того мысли мои были охвачены нерѣшительностью настоящаго. Барышня спѣла еще, и между прочими вещами длинный дуэтъ съ своимъ братомъ. Въ продолженіи этой вещи Луиза подсѣла ко мнѣ и сказала въ полголоса:
   -- Я должна сказать вамъ кое-что по порученію одной особы, но теперь это невозможно. Я хожу ежедневно къ Бенеджктинкамъ въ половинѣ одиннадцатаго и затѣмъ на лугъ.
   Позже она уловила минуту, чтобы шепнуть мнѣ: "кажется она уѣзжаетъ завтра".
   Мое удивленіе и волненіе, когда я услыхалъ, что Луиза имѣетъ сообщить мнѣ кое-что отъ имени Віолетъ, были неописуемы. Это не было ни радость, ни испугъ, потому что я не зналъ еще что это было за порученіе; но когда я услышалъ, что миссъ Ивесъ уѣзжаетъ завтра, то, вмѣстѣ съ ужасомъ, прокралась ко мнѣ, сильнѣе испуга, старая вѣра, непреодолимая воля побѣдить. Успокоенный я наговорилъ комплиментовъ пѣвицѣ, шутилъ съ барышнями, хвалилъ ихъ отцу Италію и сандвичи и распростился со всѣмъ обществомъ съ улыбкой на лицѣ.
   О нѣмецкая луна, какъ ты была фантастична въ тогь вечеръ посылая мнѣ свои лучи изъ-за высокихъ крышъ Эйхштета! Ночь одиночество, тишина скоро меня успокоили.-- Возвращаясь домой, мнѣ сами собою припомнились нѣкоторые стихи, вылившіеся нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, когда я гулялъ ночью въ родномъ городѣ:
   
   По улицѣ усталый я иду;
   И гулъ шаговъ лишь глухо раздается
   Въ тиши полуночи... И размышленій рядъ
   Въ моей душѣ встревоженный несется.
   
   Фасады старые готическихъ домовъ
   Чернѣются въ лучахъ луны блестящей
   И тяжесть ихъ вѣковъ на сердце давитъ мнѣ
   Необычайной грустью и томящей.
   
   Всплывая въ небесахъ изъ-за высокихъ крышъ,
   Луна свои лучи въ лицо мнѣ проливаетъ...
   О, Господи! мнѣ кажется -- она
   Мнѣ участь горькую въ грядущемъ предвѣщаетъ.
   
   О, одинокая, холодная луна!
   Что значитъ для тебя минувшая вся слава?
   Ужель поэзія есть горькая отрава,
   Ужель моей не можетъ стать она!?
   
   Я прошелъ черезъ Rossmarkt, огни въ домѣ были погашены. Мысль, что завтра Віолетъ не будетъ уже здѣсь, что, можетъ быть, я не буду, знать куда слѣдовать за нею, сжала мнѣ сердце Я провелъ большую часть ночи у окна, думая о томъ, что могло случиться въ этотъ день, что можетъ произойти завтра. Изъ моего окна виднѣлась часть фонтана св. Виллибальда и, мало по малу благословляющая фигура кроткаго епископа, съ головой, освѣщенной луною и ногами въ тѣни, смѣшалась съ моими снами.
   

XXV.

   Въ десять часовъ на другое утро я уже выходилъ изъ западнаго предмѣстья. Въ назначенный часъ показалась Луиза въ сопровожденіи сестренки. Она была очень блѣдна и серьезна и казалась взволнованной наравнѣ со мною. Я молча ждалъ, пока она заговоритъ. Я понялъ наканунѣ вечеромъ, и теперь лицо ея подтверждало, что она все знала; и это обстоятельство и томительное ожиданье лишали меня [возможности говорить. Она взглянула на меня почти пораженная моимъ видомъ и поспѣшила сказать, что должна передать мнѣ поклонъ, только поклонъ. Я чувствовалъ, что она хочетъ сообщить мнѣ еще что-то, но я не зналъ какъ начать, и тоже не находилъ способа помочь ей. Я нашелся только спросить ее:
   -- Поклонъ отъ миссъ Ивесъ?
   Она не отвѣтила и сказала вмѣсто того, вполголоса и поспѣшно:
   -- Я люблю Віолетъ; мнѣ жаль, что она выходитъ замужъ за профессора Топлера.
   Я забылъ, что мы на улицѣ, взялъ ея руку и крѣпко пожалъ. Она вспыхнула и отняла руку. Я извинился, что заставило ее покраснѣть еще сильнѣе.
   -- Это моя идея,-- сказала она,-- то, что я дѣлаю, никто никогда не долженъ объ этомъ знать. Обѣщайте, что вы никому ничего не скажете.
   Милая, бѣдная дѣвушка, если бы у нея была мать, навѣрное даже она ничего не узнала бы объ этомъ планѣ; она дѣйствовала подъ вліяніемъ своего горячаго сердца и пылкаго воображенія. Все же она колебалась, боялась, какъ мальчикъ, который самъ правитъ горячей лошадью и доволенъ и боится въ одно и тоже время.
   -- Обѣщайте мнѣ также,-- добавила она, послѣ короткой паузы,-- дайте мнѣ слово быть искреннимъ со мною. Вы думаете обо мнѣ дурно, думаете, что безумно вмѣшиваться мнѣ въ чужую исторію?
   -- О нѣтъ!-- воскликнулъ я.
   -- Потому что мои домашніе навѣрное такъ бы подумали,-- сказала она,-- но я вѣрю вамъ.
   Дѣйствительно, я не понимаю, почему эта милая дѣвушка могла довѣрять мнѣ, котораго едва знала, и, конечно, ея поступокъ не согласовался съ свѣтской осторожностью. Кажется, я самъ даже осудилъ его, когда она сказала: "я вамъ вѣрю." Я сознаюсь, однако, что мое осужденіе съ проблескомъ упрека, быстро умолкло, и я умолялъ ее продолжать.
   -- Я хотѣла бы, чтобы моя подруга была счастлива,-- сказала Луиза, слегка покраснѣвъ, -- и, кажется, поняла, что нужно для ея счастья.
   Я молча стиснулъ руки; благодарность, нѣжность сжимали мнѣ горло, мѣшали мнѣ говорить.
   -- Я узнала все отъ теги,-- продолжала Луиза,-- которой сообщилъ все докторъ Топлеръ!-- Віолетъ мнѣ ничего не говорила. Она только сказала мнѣ, что уѣзжаетъ завтра, и чтобы, если я увижу васъ, передать вамъ ея поклонъ. Тогда тетя еще ничего мнѣ не разсказывала и я изумилась столь поспѣшному отъѣзду. Віолетъ обняла меня, поцѣловала и сказала: "милое дитя"!-- и больше ничего. Я ее люблю всей душою, а она обращается со мною всегда такъ: "милое дитя, милое дитя."
   Я замѣтилъ, что глаза ея стали влажны.
   -- Она не права,--продолжала она,-- ну, да все равно. Я спросила у тети и сейчасъ же поняла, что она все знаетъ, но не хочетъ говорить. Бѣдная тетя, ужь если я что захочу!..
   Теперь ея голубые глаза сверкали гордостью и хитростью. Потомъ она сообщила мнѣ, что Топлеръ просилъ ея тетку Трейбергъ навести обо мнѣ справки и что онъ разспрашивалъ Віолетъ, которая выказала твердость въ своемъ рѣшеніи сдержать слово, данное профессору, и даже горячо просила стараго Топлера не говорить ничего его брату. Тогда Топлеръ вновь обратился къ г-жѣ Трейбергъ за совѣтомъ, которая рѣшила, что я поневолѣ долженъ буду уступить твердому желанью миссъ Ивесъ, и что слѣдовательно можно ничего не разсказывать жениху. Поэтому было рѣшено, что Віолетъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ тотчасъ же уѣдетъ въ Нюренбергъ. Бѣдный Топлеръ, новичекъ въ подобной путаницѣ, то раздражался, то падалъ духомъ, терялся и довѣрился во всемъ г-жѣ Трейбергъ, доброй женщинѣ, но далекой отъ мудрости, по мнѣнію Луизы.
   -- Ну, и что же?-- сказалъ я.
   Луиза поглядѣла на меня. Ея проницательный взглядъ смутилъ меня, открылъ мнѣ внезапно женщину въ дѣвушкѣ. Онъ говорилъ: "и вы спрашиваете? какъ, вы не понимаете, что должны слѣдовать за Віолетъ? Какъ же вы любите?" Никакое человѣческое слово не могло бы яснѣе выразить того, что говорили ея глаза.
   -- Я знаю!-- воскликнулъ я, раньше чѣмъ она заговорила.-- Я никогда не сдамся. Но я думалъ, что вы хотите сообщить мнѣ еще что-нибудь.
   Луиза позвала сестренку, бѣгавшую у рѣки.
   -- Нѣтъ, -- сказала она, -- мнѣ нечего болѣе сказать вамъ.-- Впрочемъ,-- добавила она быстро,-- было бы еще кое что, но говорить это мнѣ нѣтъ необходимости.
   Я умолялъ ее говорить все, все.
   -- Нѣтъ,-- сказала она, съ внезапно пробудившимся обычнымъ своимъ хитрымъ оживленіемъ.-- Я не скажу этого, не скажу!
   Мнѣ показалось, что она упрямилась отчасти чтобы позабавиться, отчасти изъ гордости, не желая поддаваться какому бы то ни было насилію. Я увидалъ по ея лицу, что она не уступила бы и королю.
   -- Вы не должны воображать,-- добавила она,-- что если я сказала вамъ такъ много, то значитъ, что я скажу и остальное! Теперь я вернусь въ городъ одна. Предупреждаю, что Віолетъ уѣзжаетъ въ половинѣ пятаго.
   Я поблагодарилъ ее за все то, что она для меня сдѣлала, за то, что я зналъ и чего не зналъ, но она отклонила мою благодарность, сказавши, что хотѣла добра только своему другу, что не можетъ переносить Топлера со всею его скучной добротой, которую всѣ восхваляютъ. Такой старый, такой неуклюжій, такой plump хочетъ жениться на Віолетъ Ивесъ! Но наибольшая вина была на сторонѣ этихъ глупыхъ нюрнбергскихъ дядей. Мы разстались. Она вошла въ городъ, а я остался еще на лугу, напрасно доискиваясь того, о чемъ умолчала Луиза.
   

XXVI.

   Не могло быть сомнѣнія, что я послѣдую за Віолетъ въ Нюрнбергъ; но изъ справедливаго уваженія къ ней, къ Топлерамъ, почти даже къ самому себѣ, я, конечно, не слѣдовалъ бы за нею слишкомъ открыто, путешествуя въ одномъ и томъ же поѣздѣ.
   Мнѣ все-таки хотѣлось ее видѣть, хотя бы издали, когда она будетъ уѣзжать, и въ часъ отъѣзда, я былъ около станціи. Подъѣзжали омнибусы, коляски и пѣшеходы, но миссъ Ивесъ не было. Послѣ прихода мюнхенскаго поѣзда, я направился пѣшкомъ къ Эйхштету по главной улицѣ, никого не встрѣчая и не зная что думать. Я прошелъ черезъ Россмарктъ и, приблизившись къ дому Трейберговъ, увидѣлъ, какъ туда спѣшно взошли двое мужчинъ, въ которыхъ призналъ, по зонтику и трости болѣе худощаваго изъ нихъ, братьевъ Топлеровъ. Я опять пошелъ на станцію, на поѣздъ прямого сообщенія, отходящій въ 9 часовъ 20 минутъ вечера. Никого.

(Изъ моего дневника).

   "Почему ты не уѣхала? Надѣюсь, надѣюсь. А если она больна?
   "Я оставилъ перо, закрылъ лицо руками, чтобы имѣть спокойствіе, забылъ о мѣстѣ и времени, потихоньку улыбался тебѣ, жена моя, все равно гдѣ и когда смѣялся надъ этими прошедшими опасеніями.
   "Возвращаясь со станціи, я шелъ въ тѣни; луна освѣщала другую сторону долины. Помнишь ты ту ночь въ Бельведерѣ ли Ланцо? Мы тоже были въ тѣни, а луна освѣщала Лугано, всѣ горы, возвышавшіяся передъ нами, освѣщала выступы моей скалы. Тогда луна заставляла меня фантазировать, а теперь нѣтъ; тогда мы сидѣли рядомъ и были еще столь далеки другъ другу; теперь, наоборотъ, мы не видимъ другъ друга, не слышимъ, и такъ близки! Я похожъ на путника, который съ высоты открываетъ не далекую, но закрытую непроходимымъ лѣсомъ крышу мѣста своего отдыха. Какъ я дойду до тебя? Я еще не знаю, но иду впередъ съ протянутыми руками. Можетъ быть, когда буду вблизи тебя, я потеряю тебя изъ виду, стану бояться, не зная теряюли я тебя, но брошусь впередъ и если упаду, то въ твои объятья.
   "А если ты больна? Бываютъ существа нервныя, деликатныя, которыя теперь, въ моемъ случаѣ, были бы предупреждены внутреннимъ голосомъ, представили бы себѣ твое страданіе. Мои нервы -- увы!-- замкнуты, нѣмы.
   "Луиза сказала мнѣ, что ты любишь sweetbriar. Я сорвалъ нѣсколько его листьевъ, возвращаясь домой; ихъ запахъ говоритъ мнѣ о тебѣ, о твоей фигурѣ, о твоихъ волосахъ. Однажды, въ Бельведерѣ, устанавливая для тебя зрительную трубу, и здѣсь также, въ день дорогой розы, я услышалъ нѣжный запахъ твоихъ волосъ, Онъ похожъ на этотъ. Мнѣ нравится также вѣжное названіе sweetbriar; онъ напоминаетъ мнѣ твою зеленую родину посреди моря. Если бы я не могъ жить съ тобой въ Италіи, я мечталъ бы о маленькомъ домикѣ, закрытомъ розами, между холмами твоей merry England, передъ лицомъ океана. Какія мечты! Sweetbriar поднялся бы до нашихъ оконъ, и я не желалъ бы ничего больше на свѣтѣ.
   
   For inmy mynde -- of all mankynde.
   I lowe but you, but you alone.
   (Изъ всего человѣческаго рода я люблю
   Васъ, только васъ одну).
   
   "Знаешь-ли, что еще раньше чѣмъ я узналъ тебя, никакая народная пѣсня моей страны, никакая нѣмецкая Lied, не были мнѣ милѣе этой старинной англійской баллады?
   "Мнѣ такъ грустно, ты такъ мнѣ необходима, мнѣ хотѣлось бы подойти къ окну, позвать тебя въ тиши ночи.
   Віолетъ, Віолетъ! Darling! дорогая!
   

XXVII.

   На другой день, рано утромъ я получилъ записку:
   "Фанни Трейбергъ, рожденная фонъ-Добра, сожалѣя, что не была дома третьяго дня, ждетъ г-на*** сегодня, въ воскресенье, послѣ одиннадцати".
   Я звонилъ у дверей Трейберговъ ровно въ одиннадцать часовъ; никто въ мірѣ не былъ бы въ состояніи, на моемъ мѣстѣ, ждать еще минуту. Меня провели въ ту же гостиную, что и въ прошлый разъ, и просили подождать хозяйку дома, которая сейчасъ выйдетъ. Я не осмѣлился спросить о миссъ Ивесъ. Ваза отъ цвѣтовъ была еще здѣсь, но безъ розъ на этотъ разъ; фотографіи были тутъ. Только стулья не стояли на томъ же мѣстѣ какъ въ тотъ день. Я подошелъ къ столику. Я слышалъ еще запахъ ея волосъ, прижималъ къ груди ея ледяныя руки. Вошла г-жа Трейбергъ.
   -- Мой мужъ въ постели со вчерашняго дня,-- сказала она.-- Болѣзнь пустяшная, но онъ очень обезпокоенъ, хочетъ, чтобы я была съ нимъ все время.
   Я не понялъ, что обозначало это предисловіе, и сдѣлалъ движеніе, какъ бы извиняясь за свой приходъ и намѣриваясь уйти.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- воскликнула г-жа Трейбергъ.-- Я нарочно просила васъ придти. Садитесь! Боже мой, я не знаю какъ начать.
   Я молча сѣлъ.
   -- Вы поняли теперь...-- продолжала она.
   -- Да,-- отвѣтилъ я,-- говорите.
   -- Вотъ что случилось. Боже мой, это такая цѣпь обстоятельствъ и также это объясненіе съ вами такъ странно для меня! Прибавьте къ этому болѣзнь моего мужа. Есть отъ чего потерять голову! Подождите немного. Вы говорили съ докторомъ Топлеромъ?
   -- Да!
   -- Топлеръ пришелъ къ намъ въ четвергъ утромъ. Бѣдный, онъ былъ внѣ себя! Онъ говорилъ съ миссъ Ивесъ. Миссъ Ивесъ была съ нимъ совершенно чистосердечна, но сказала ему, что хочетъ сдержать свое обѣщаніе и даже просила его ничего не говорить брату. Тогда Топлеръ посовѣтовался со мной. Теперь и я скажу вамъ откровенно; мой совѣтъ былъ исполнить желаніе миссъ Ивесъ, не говорить ничего профессору и чтобы она ускорила, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, свой отъѣздъ въ Нюрнбергъ. Такъ было рѣшено. Я поговорила съ миссъ Віолетъ, мы должны были уѣхать вчера, въ субботу, въ половинѣ пятаго; я должна была сопровождать ее. Такъ какъ были получены не очень утѣшительныя извѣстія о дядѣ Ивесъ, о томъ, который былъ въ Италіи, то профессору сказали, что отъѣздъ ускоряется ради него; какъ вдругъ вчера, раньше чѣмъ мой мужъ почувствовалъ себя нехорошо, является старый Топлеръ, задыхаясь, взбудораженный, и говоритъ мнѣ, что отъѣздъ отлагается, потому что есть новость, и новость это та, что его братъ все знаетъ.
   -- Все знаетъ!-- воскликнулъ я. Не это сообщеніе, само по себѣ, а тонъ, какимъ,-- я чувствовалъ,-- Топлеръ сказалъ это, заставилъ забиться надеждой мое сердце.
   -- Конечно,-- отвѣтила г-жа Трейбергъ.-- Профессоръ узналъ все изъ письма, которое онъ получилъ вчера утромъ. Кажется, письмо подписано, но особой, которая проситъ не называть ея имени. Дѣйствительно профессоръ не хотѣлъ назвать ее. Только онъ заявилъ, что не вы писали его.
   -- Луиза,-- подумалъ я въ порывѣ благодарности,-- секретъ Луизы.
   Г-жа Трейбергъ продолжала разсказывать, что Топлеръ объявилъ ей твердую волю своего брата, поговорить возможно скорѣе съ Віолетъ, какъ только онъ будетъ въ состояніи сдѣлать это.
   -- Старикъ,-- продолжала она,-- былъ страшно взволнованъ; мнѣ казалось онъ былъ пораженъ, что братъ его, не смотря на такой ударъ, еще не умеръ. Онъ не могъ сидѣть спокойно и убѣжалъ, какъ только передалъ мнѣ свое порученіе... Я должна тоже сказать,-- добавила она послѣ минутнаго колебанія,-- что Топлеръ увидалъ у меня письмо изъ Мюнхена, въ которомъ много говорится о васъ, и тономъ убѣждающимъ, что всякая дѣвушка была бы дѣйствительно счастлива...
   Я прервалъ ее, но она сказала, что это письмо играло большую роль въ волненіи Топлера.
   -- Черезъ нѣсколько часовъ,-- продолжала она,-- онъ вернулся вмѣстѣ съ братомъ.
   Послышался звонъ колокольчика.
   -- Мой мужъ -- воскликнула г-жа Трейбергъ.-- Я сейчасъ вернусь.
   Она вернулась, когда было угодно Господу, восклицая:-- Ахъ, эти мужчины, эти мужчины!-- и жалуясь въ безконечномъ потокѣ рѣчей на нетерпѣніе ея мужа, какъ будто я не сидѣлъ въ это время на горящихъ угольяхъ!
   Наконецъ, она вернулась къ разсказу.
   -- Я хотѣла, чтобы вы ихъ видѣли. Мы недавно познакомились съ братьями Топлерами, въ особенности съ старымъ: наши болѣе тѣсныя отношенія были только съ семьей миссъ Ивесъ. Даже, если хотите, хотя профессоръ и уважаемый человѣкъ, этотъ бракъ былъ мнѣ не особенно по душѣ; но вчера они меня прямо растрогали, бѣдные! Профессоръ казался совсѣмъ мертвецомъ, и глаза его подъ очками были красны. Знаете, онъ всегда не красивъ; поэтому представьте себѣ его еще въ такомъ видѣ! Онъ не говорилъ ни слова. Въ общемъ ужасно жалко было видѣть человѣка его лѣтъ и фигуры въ такомъ состояніи. Но старикъ трогалъ еще болѣе. Видно было, что онъ страдаетъ, видя такимъ своего брата и употребляетъ всевозможное усиліе, чтобы скрыть состояніе своей души, чтобы казаться спокойнымъ. Говорилъ онъ. Нужно было слышать тонъ его голоса, когда онъ иногда обращался къ брату. Нужно было видѣть, какіе боязливые взгляды онъ кидалъ на него ежеминутно, почти что потихоньку! Профессоръ пошелъ къ миссъ Ивесъ, а онъ остался со мною. Видно было, что онъ, не пойдя за нимъ, приноситъ жертву, но все же оставилъ его идти одного. То и дѣло онъ сжималъ руки, поднималъ глаза къ небу и подходилъ къ двери послушать -- не возвращается-ли онъ. Профессоръ вернулся спустя долгое время. Что они сказали другъ другу, Віолетъ и онъ, не знаю, вѣрно то, что видъ у него сталъ еще хуже прежняго. Его братъ взялъ его подъ руку и увелъ. Я не могла пойти сейчасъ же къ миссъ Ивесъ, потому что въ это время мужъ мой почувствовалъ себя дурно. Я пришла къ ней позже. Она сказала мнѣ, что хотѣла скрыть все отъ своего жениха, но спрошенная имъ, не могла лгать. Она не знала, что рѣшитъ профессоръ Топлеръ; во всякомъ случаѣ она желала вернуться какъ можно скорѣе въ Нюрнбергъ. Представьте себѣ, что за затрудненія; оставался только поѣздъ, отходящій въ половинѣ десятаго. Я съ больнымъ мужемъ въ постели не могла сопровождать ее и никогда не отпустила бы ее одну. Едва успѣли мы рѣшить, что она уѣдетъ сегодня утромъ съ моимъ братомъ и племянницей Луизой, которую вы знаете, какъ пришло письмо отъ жениха, возвращавшее ей ея слово.
   -- А!-- воскликнулъ я.
   -- Послушайте,-- начала, нѣсколько затрудняясь, г-жа Трейбергъ,-- я понимаю вашу радость. Будучи другомъ миссъ Ивесъ, думаю, что я также могу порадоваться, но не знаю приметъ-ли миссъ Ивесъ и теперь ваше предложеніе. Я нарочно просила васъ придти, чтобы сказать вамъ это. Ради Бога, не ѣздите сейчасъ же въ Нюрнбергъ, не старайтесь сейчасъ же представиться семьѣ Ивесъ въ качествѣ претендента. Вы не знаете родныхъ Віолетъ. Это было бы несчастьемъ нашего друга.
   -- Несчастьемъ?
   -- О, Боже, да! Вы не знаете, какъ ея дади желали брака съ Топлеромъ; и я очень боюсь, что...
   Г-жа Трейбергъ остановилась.
   -- Они не были бы довольны мною?-- сказалъ я.
   -- Что дѣлать!-- воскликнула бѣдная г-жа Трейбергъ.-- Она были бы неправы, но боюсь, что было бы такъ. Мать Віолетъ была римлянка; нѣжное созданье! Но не скажу, чтобы у нея были хотя два одинаковыхъ понятія съ ея шуринами. А они воображаютъ, что всѣ итальянцы одинаковы. Кромѣ того, тутъ есть еще вопросъ религіи...
   Я просилъ объяснить мнѣ эти послѣднія слова. Мать Віолетъ, католичка, вышла за Вилльяма Ивесъ, протестанта, съ условіемъ, что сыновья будутъ протестантами, дочери -- католичками. Говорили послѣ, что Вилльямъ, умирая, принялъ вѣру своей жены. Ивесъ вѣрили этому. Это было имъ очень горько, и они приписывали это итальянскому прозелетизму. Тутъ г-жа Трейбергъ сообщила мнѣ, что Топлеръ -- протестантъ. Я очень удивился, вспомнивъ тобъ убѣжденіяхъ моего старика-пріятеля, объ его почтительной осторожности относительно папы и Рима и сказалъ это г-жѣ Трейбергъ. Она отвѣтила мнѣ, что объ этомъ никто съ увѣренностью не могъ бы сказать ничего положительнаго.
   Я обѣщалъ ей, что по крайней мѣрѣ нѣсколько дней не по кажусь въ Нюрнбергѣ, и, поблагодаривъ ее, простился. Я побѣжалъ домой, чтобы написать миссъ Ивесъ.
   Я не нашелъ этого письма, которое было взрывомъ радости и разрушеніемъ послѣднихъ препятствій, отдѣлявшихъ Віолетъ отъ меня. Я сообщалъ ей о своемъ намѣреніи уѣхать черезъ два или три дня въ Италію, чтобы привести въ порядокъ мои дѣла, предполагая возможность и болѣе продолжительнаго отсутствія. Я такъ написалъ, но чтобы быть вполнѣ искреннимъ долженъ былъ бы сказать также, что хочу остаться въ Эйхштетѣ двумя, тремя днями дольше, чтобы дождаться возвращенія Луизы; и не для того только, чтобы выразить ей мою благодарность! Я былъ увѣренъ, что она передастъ мнѣ хотя бы только поклонъ.
   Въ понедѣльникъ утромъ я отправился освѣдомиться о здоровьи г. Трейберга, въ надеждѣ узнать, что нибудь о Луизѣ; у фонъ-Добра мнѣ сказали, что другая барышня у тетки и прислуга не знаетъ, когда вернется хозяинъ. Тамъ я узналъ, что фонъ-Добра должны пріѣхать въ тотъ же вечеръ или на слѣдующее утро, тамъ я встрѣтилъ также и моего друга Топлера.
   Я былъ тамъ уже около десяти минутъ, когда вошелъ старичекъ, дрожащій, съ блестѣвшими глазами. Я поднялся, чтобы проститься -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ,-- сказалъ онъ, удерживая меня жестомъОнъ поздоровался съ хозяйкой, потомъ подошелъ ко мнѣ, серьезный, съ открытыми объятьями.-- Ну, здравствуйте, мой милый,-- сказалъ онъ и обнялъ меня безъ церемоній. Тутъ мы заговорили о музыкѣ, о Эйхштетѣ, объ Евгеніи Богарне, о королѣ Людвигѣ, обо всемъ, исключая того, что было у насъ обоихъ на сердцѣ. Вдругъ Топлеръ спросилъ меня, намѣреваюсь-ли я остаться еще нѣкоторое время въ Эйхштетѣ.
   -- Я уѣзжаю завтра вечеромъ,-- отвѣтилъ я.
   Онъ ничего не сказалъ,-- помнится, что послѣ мы говорили о Луизѣ. Нѣкоторыя улыбки Топлера, кое-какія сухія слова г-жи Трейбергъ заставили меня подозрѣвать, что ея секретъ обнару, женъ. Опасаясь, что разговоръ приметъ неблагопріятный оборотъя всталъ. Топлеръ тоже поднялся и вышелъ со мною. Спускаясь съ лѣстницы, онъ спросилъ меня, буду-ли я вечеромъ дома; тонъ его былъ очень дружественный, но серьезный; больше онъ ничего не добавилъ. Мы пожали другъ другу руки и разстались. Онъ пришелъ въ "Черный Орелъ" послѣ девяти и, едва войдя, взялъ меня подъ руку, сказавши рѣшительно:-- Пойдемте со мной!
   Я спросилъ, куда онъ хочетъ вести меня, но онъ отказался отвѣтить. Онъ только повторялъ:-- Пойдемте со мной, пойдемте со мной.-- Я подумалъ, что фонъ-Добра возвратились, и ему извѣстно что-нибудь о порученіи для меня.
   Но мы шли не по направленію къ дому фонъ-Добра, а къ дому Топлера. Возможно-ли? Когда я не могъ уже болѣе сомнѣваться, я остановился съ вопросительнымъ:-- Но?..
   -- Это необходимо,-- быстро отвѣтилъ Топлеръ, схвативъ меня за руку,-- это необходимо!
   -- Но это невозможно!-- воскликнулъ я.
   Не думаю, чтобы кто-нибудь могъ очутиться въ подобномъ затрудненіи. Встрѣтиться лицомъ къ лицу съ профессоромъ Топлеромъ при подобномъ положеніи вещей! Да онъ могъ оскорбить меня, вызвать на дуэль, не представляя себѣ чего иного! Его братъ не искалъ, конечно, дуэли. Чего же онъ хотѣлъ, однако? Топлеръ настаивалъ:
   -- Я говорю вамъ, что это необходимо!
   -- Но вашъ братъ! Онъ здѣсь?
   -- Конечно!
   -- Но онъ знаетъ, что вы хотите вести меня къ нему?
   -- Конечно, конечно! Знаетъ, ждетъ васъ. Это необходимо.
   -- Хорошо,-- подумалъ я,-- послѣ всего если они этого хотятъ, пусть думаютъ сами и пусть такъ и будетъ.
   Топлеръ, когда мы вошли, ввелъ меня въ гостиную и оставилъ одного. Я ждалъ около четверти часа. Отъ времени до времени я слышалъ голосъ старика въ другой комнатѣ, но словъ его было невозможно разобрать.
   Наконецъ, дверь открылась. Сначала вышелъ мой пріятель; братъ его слѣдовалъ за нимъ. Абажуръ на лампѣ мѣшалъ мнѣ хорошенько разглядѣть его лицо.
   Я молча поклонился и не замѣтилъ даже -- отвѣтилъ-ли онъ мнѣ. Топлеръ-старшій довелъ его до кресла и нѣжно замѣтилъ ему, чтобы онъ сѣлъ. Только когда онъ сѣлъ, я могъ видѣть его.
   Тутъ я впервые замѣтилъ рѣдкое сходство его не съ нюрбергскимъ монахомъ, но съ другимъ печальнымъ монахомъ изъ одного стариннаго сатирическаго изданія, которое есть у меня Выраженіе глубокаго горя, которое могло бы придать ему смѣшную сторону въ глазахъ свѣта, дѣлало его, напротивъ, для меня ува жаемымъ и трогательнымъ; я чувствовалъ, что малѣйшее внутреннее движеніе смѣха заставило бы меня презирать самого себя.
   -- Ты долженъ поговорить съ нимъ, не правда-ли?-- сказалъ ласково старшій Топлеръ.
   Профессоръ кивнулъ головой. Тогда старшій братъ повернулся ко мнѣ и повторилъ:
   -- Онъ долженъ поговорить съ вами.
   Въ тоже время онъ всталъ и пошелъ закрыть окно, откуда могло дуть на его брата.
   -- Такъ хорошо?-- спросилъ онъ.
   Наступило продолжительное молчаніе.
   -- Итакъ, братъ?-- началъ старикъ.
   Тотъ помолчалъ еще немного и, наконецъ, отвѣтилъ:
   -- Вы могли бы начать пока...
   Старшій Топлеръ фыркнулъ и пробормоталъ:
   -- Да развѣ мы не условились?.. Нечего дѣлать, буду говорить я,-- сказалъ онъ вздыхая,-- а ты поправишь меня, если я ошибусь. И онъ продолжалъ, обращаясь ко мнѣ:
   -- Вотъ что: мой братъ считаетъ своимъ долгомъ, по совѣсти, сообщить вамъ нѣчто. Собственно, всѣ посовѣтывали бы, въ настоящемъ случаѣ, сдѣлать это сообщеніе непосредственно черезъ меня или другихъ, или, по крайней мѣрѣ, письменно, но моему брату непріятно писать нѣкоторыя вещи,-- да онъ не хочетъ говорить всего, кажется даже и мнѣ. Я, собственно, долженъ былъ бы находиться здѣсь въ качествѣ свидѣтеля, но понимаю, что брату не хватаетъ храбрости начать. Конечно, нѣтъ надобности говорить, что это касается той особы, отношенія которой къ моему брату измѣнились за эти дни. Дѣло касается здоровья этой особы. Раньше чѣмъ уѣхать въ Италію, въ прошломъ году, она была довольно серьезно больна. Это было, кажется, въ маѣ. Не такъ-ли, Гансъ?
   -- Въ апрѣлѣ,-- отвѣтилъ профессоръ почти шепотомъ,-- 22 апрѣля.
   -- Вѣрно,-- продолжалъ Топлеръ-старшій,-- 22 апрѣля. Когда она выздоровѣла, докторъ захотѣлъ переговорить съ моимъ братомъ.
   Тутъ Топлеръ остановился и поглядѣлъ на брата, который закрылъ лицо руками.
   -- Хочешь продолжать самъ?-- сказалъ онъ, Тотъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Итакъ,-- продолжалъ старикъ, подчиняясь,-- докторъ сказалъ, что желаетъ предупредить...
   Тихій голосъ прервалъ его съ кресла: "что онъ считаетъ долгомъ".
   -- О, Богъ мой!-- воскликнулъ Топлеръ вспыливъ было, но сейчасъ же сдержалъ себя и поправился, продолжая мягко:-- Да, дорогой... что онъ считаетъ долгомъ... Онъ считалъ себя обязаннымъ предупредить моего брата, что здоровье этой особы не внушаетъ опасенія въ настоящую минуту, но что есть серьезное опасеніе для будущаго, въ особенности соображаясь...
   Тутъ Топлеръ остановился въ нерѣшительности, какъ бы неувѣренный въ томъ, что говорить и обратился къ брату.
   -- Это не важно,-- прошепталъ профессоръ,-- это не важно.
   Топлеръ-старшій не понималъ сдержанности своего брата и удивленно поглядѣлъ на него.
   -- Если это касается,-- прервалъ я,-- предшествующихъ случаевъ въ семьѣ, говорите, пожалуйста,-- я знаю ихъ.
   -- Разъ вы знаете это,-- продолжалъ докторъ Стефанъ, все еще смотря на брата, какъ бы оправдываясь глазами,-- разъ уже вы знаете, я буду говорить: какъ разъ это самое. Особенно сображаясь съ предшествующими случаями этой семьи. Впрочемъ, по мнѣнію доктора, весьма вѣроятно, что можно идти впередъ, далеко впередъ безъ несчастій, если будутъ избѣгать сильныхъ ощущеній, будь то горе или радость. Дѣвушкѣ необходима спокойная и однообразная жизнь. Всякое сильное впечатлѣніе было бы роковымъ для нея.
   Я слушалъ дрожа. Слышанное не удивило меня; я никогда не хотѣлъ останавливаться на этомъ пунктѣ, потому что онъ пугалъ меня. Безсознательно мои опасенія были одинаковыми съ опасеніями медика.
   -- Можетъ случиться,-- заключилъ Топлеръ-старшій,-- что вы будете призваны слѣдить за ея здоровьемъ. Вы поймете, почему мой братъ пожелалъ...
   Я поблагодарилъ и спросилъ, что они еще имѣютъ сказать мнѣ. Оба взглянули другъ на друга, и профессоръ проговорилъ что-то тихо. Старикъ поднялся, мнѣ показалось, мало убѣжденный, вышелъ изъ комнаты, ворча и не простившись ее мною.
   -- Простите,-- сказалъ профессоръ,-- мой уважаемый братъ, не зная... не будучи въ состояніи... это было условлено между миссъ Ивесъ и мною...
   Быть можетъ, онъ подготовилъ рѣчь, но, по причинѣ волненія и своей обычной застѣнчивости, оборвался при первой же фразѣ, отказался отъ рѣчи.
   -- Словомъ,-- вымолвилъ онъ поспѣшно и не глядя на меня, бросая свои выводы,-- со мной ея жизнь была бы болѣе вѣрной.
   Болѣе вѣрной? Это было ужасно, то, что онъ открывалъ мнѣ теперь.
   -- Все,-- воскликнулъ я,-- въ рукахъ Божьихъ!
   Казалось, что сила моего восклицанія перешла и къ нему.
   -- Да!-- отвѣтилъ онъ, вскакивая, -- болѣе обезпечена! Это вѣрно! Этого вы не можете знать!
   Я прекрасно зналъ на что онъ намекаетъ и принялъ это за месть его ревности. Желалъ-ли онъ отравить мнѣ будущее? Я съ гнѣвомъ прервалъ его, обвиняя его въ томъ. Онъ протестовалъ, дрожащій, блѣдный какъ смерть. Я возражалъ, онъ отвѣчалъ мнѣ. Его братъ ворвался въ комнату, сталъ между нами, разсердился на меня, на брата, схвативши его за руки, крича мнѣ, что я недостойный человѣкъ, если не вѣрю сердцу самому честному въ мірѣ, крича ему, что онъ глупъ, дважды, четырежды, десять, сто разъ глупъ. По мѣрѣ того, какъ мы успокоивались, онъ также смягчался, упрекалъ съ меньшей горячностью, дошелъ до кроткихъ словъ и извиненій. Наконецъ, онъ протянулъ мнѣ руку, обнялъ своего брата и заходилъ по комнатѣ, потирая руки, бормоча про себя все еще нахмуренный, но съ выраженіемъ глубокой удовлетворенности:-- мы всѣ трое -- благородные люди.
   Я сейчасъ же ушелъ; онъ захотѣлъ проводить меня до низу.
   -- Вы разсердились,-- замѣтилъ онъ при прощаніи,-- но мой братъ болѣе чѣмъ святой. Я, на его мѣстѣ, или заставилъ бы убить себя, или убилъ бы васъ. Это вамъ можетъ казаться нелѣпымъ, но, словомъ, вы понимаете!.. Завтра я увезу его, увезу его въ Шварцвальдъ. Тамъ я вылечу его. У меня уже готова невѣста. Совсѣмъ другого рода!
   Тутъ Топлеръ, выставивъ впередъ локти и округливъ безъ мѣры руки на груди, сдѣлалъ гримасу, которую я не ожидалъ отъ него.
   -- Желаю успѣха!-- сказалъ онъ.
   Другъ мой, которому я посвящаю эти воспоминанія, не находите-ли вы, что Гансъ Топлеръ лучше меня? Тогда я еще сомнѣвался, а теперь увѣренъ въ этомъ! Онъ изъ тѣхъ, которые будутъ нѣкогда первыми. Я былъ несправедливъ въ этотъ вечеръ, и можетъ быть даже дерзокъ съ нимъ. Для меня служитъ почти облегченіемъ сознавать это; для меня нѣтъ ни извиненія, ни оправданія, и я хотѣлъ бы, чтобы всѣ знали насколько я обвиняю себя. Господу извѣстно, какъ, успокоившись, я раскаявался, обвинялъ свой характеръ, всегда готовый на красивыя слова, богатый благородными чувствами въ абстракціи и слабый, не великодушный въ поступкахъ дѣйствительной жизни.
   На другой день я отправился навѣстить фонъ-Добра. Я засталъ Луизу, но не одну. Она приняла меня любезно, но была со мной сдержаннѣе обыкновеннаго и не дала малѣйшимъ знакомъ понять, что имѣетъ порученіе ко мнѣ. Ея отецъ, мнѣ показалось, былъ въ затрудненіи. Никто не говорилъ ни о миссъ Ивесъ, ни о поѣздкѣ въ Нюрнбергъ; всякій разговоръ обрывался. Я вскорѣ поднялся, говоря, что уѣзжаю въ Италію и что въ Мюнхенѣ я увижу нашихъ общихъ знакомыхъ.
   -- Вы, конечно,-- сказала Луиза,-- ужь не вернетесь больше въ Эйхштетъ.
   -- Едва-ли, -- отвѣтилъ я, -- но въ Германію я пріѣду и скоро.
   -- Хорошо,-- сказала она почти шепотомъ. Это было единственное знаменательное слово, которое она сказала мнѣ. Потомъ добавила, не смотря на упорное молчаніе отца и сестры:-- вспоминайте немного и о насъ.
   Я не видалъ больше Луизы, которая давно уже уѣхала изъ Эйхштета; не знаю, что съ нею теперь, и не надѣюсь увидѣть ее гдѣ бы ни было, развѣ только тамъ же, гдѣ теперь находится Віолетъ. Я не забуду ее ни на минуту, эту милую блондинку. Я не сказалъ, что, по моей просьбѣ, она написала мнѣ, въ обмѣнъ за мой тостъ, народную пѣсню, пѣтую ею въ желѣзнодорожномъ лѣсу. Я сохраняю ее на ряду съ самыми дорогими воспоминаніями вмѣстѣ съ листьями жаслинника и сколько разъ я вынимаю ихъ и перечитываю съ нѣжностью!
   
   Du, mei flachshaarets Deandl
   I hab di so gern,
   Und i kunnt weg'n dei
   Flachs Glei а Spinnradl wer'n.
   (О, бѣлокурая дивчина,
   Тебя я такъ люблю,
   Для льна твоихъ волосъ
   Хотѣлъ бы быть веретеномъ).
   
   Никогда не забуду я граціозной пѣвицы въ лѣсу; тѣмъ менѣе забуду я цвѣты, сорванные на берегу Альтмюля, маленькую гостиную въ домѣ фонъ-Добра и пламенную дѣвушку, которая такъ любила Віолетъ. Дай Богъ ей встрѣтить любовь, достойную ея великодушнаго сердца, дай Богъ ей счастья! Она имѣла вѣрное сердце, сердце, которое не мѣняется и не забываетъ. Если когда-нибудь эти страницы увидятъ свѣтъ, если онѣ попадутъ въ ея руки, случись это и черезъ долгое время, я знаю, она будетъ точно также взволнована, какъ и я теперь; я знаю, она подумаетъ о Віолетъ со слезами, вспомнитъ меня съ тѣмъ прежнимъ чувствомъ съ какимъ сказала мнѣ тогда: "я вѣрю вамъ". Помолитесь тогда за насъ, милая Луиза; и вѣрьте, вѣрьте намъ, вашей подругѣ и мнѣ, которые, съ нѣжной благодарностью, будемъ молиться за васъ.
   Я рѣшилъ пойти на станцію пѣшкомъ, по лѣсной тропинкѣ, пока багажъ мой ѣхалъ въ омнибусѣ. Я простился съ пихтами и елями, которыя видѣли меня съ Віолетъ. Сколько событій за недѣлю! Солнце заходило и освѣщало пуетынныя рощи. Сколько событій! Я чувствовалъ, что не вернусь больше въ Эйхштетъ, и тогда-то я сорвалъ на память листья душистаго жаслинника.
   

XXVIII.

   Мой братъ и его семья, конечно, подозрѣвали что-нибудь, потому что не выразили ни малѣйшаго изумленья ни моему быстрому возвращенью, ни намѣренью, которое я сообщилъ имъ, возобновить въ непродолжительномъ времени прерванное путешествіе. Они молча выслушали меня и не касались болѣе этого вопроса. Я бы немедленно открылъ свой секретъ брату, но не былъ увѣренъ въ томъ, что онъ умолчитъ о немъ моей невѣсткѣ, которая, въ свою очередь совсѣмъ не умѣла молчать. Теперь я долженъ извиниться передъ вами, другъ мой, потому что я видалъ васъ въ эти дни. Вы спрашивали меня,-- справедливы-ли прошедшіе слухи; я отвѣтилъ на это съ нѣкоторымъ лицемѣріемъ, что слухамъ никогда не нужно вѣрить. Можетъ быть, вы не повѣрили этому поверхностному опроверженію, потому что возразили, по своему обыкновенію, что я всегда былъ закрытой книгой.
   Подумайте, было-ли легко мнѣ разсказывать при такой неопредѣленности вещей и при моей натурѣ? Если вы находите, что я виноватъ, простите меня и вспомните, во всякомъ случаѣ, о тѣхъ исповѣдяхъ, которыя я сдѣлалъ вамъ впослѣдствіи тамъ у маленькой ломбардской церкви и о полной моей искренности въ тотъ часъ.
   Я вернулся домой 21 мая и до 1 іюня не имѣлъ никакихъ свѣдѣній о Віолетъ. Мнѣ пришло на мысль, что она написала мнѣ "до востребованія" и побѣжалъ на почту удостовѣриться. Тамъ я ничего не нашелъ, но встрѣтилъ почтальона моего участка, который передалъ мнѣ письмо съ иностранной маркой. Я схватилъ его; оно было отъ нея.
   Оно могло быть жизнью для меня или смертью; у меня не хватило смѣлости узнать мою судьбу тамъ на улицѣ, среди прохожихъ. Вы знаете маленькую улицу безъ названія вдоль восточной стороны Св. Маріи ad muros, въ двухъ шагахъ отъ почты. Я побѣжалъ туда. Кто-то задержалъ меня по дорогѣ, упрекнулъ, что я не кланяюсь друзьямъ. Можетъ, одинъ изъ этихъ друзей еще помнитъ свой вопросъ:-- Тебѣ нездоровится? ты блѣденъ?-- Только въ поросшей зеленью улицѣ, между крѣпостью и одинокой церковью я распечаталъ письмо и прочелъ слѣдующее:
   -- "Боже мой, я уступаю. Если бы вы знали, я должна была бы быть такъ печальна, а я такъ счастлива! вы не застанете меня больше въ Нюрнбергѣ. Я уѣду во второй половинѣ іюня и 1-го юля буду въ Рюдерсгеймѣ на Рейнѣ, вмѣстѣ съ семьей Штиль, покамѣстъ; позже, можетъ быть, я отправлюсь въ Англію. О! другъ мой, у меня нѣтъ никого, кромѣ васъ!-- В. И.".
   Боковая дверь церкви Св. Маріи была отперта. Я вошелъ туда... И теперь, когда бываю въ городѣ, я хожу ежедневно въ эту церковь, въ третью часовню налѣво, большую втемную, съ двумя готическими окнами съ разрисованными стеклами, куда взошелъ тогда. И для меня было бы живѣйшей горестью, если бы перемѣнили старую скамейку между балюстрадой и исповѣдальней, около которой я опустился на колѣни.
   Такія минуты невозможно описать. Радость, благодарность моей: души не имѣли словъ. Если какіе-нибудь тайные голоса вырывались еще изъ моей груди, пока я закрывалъ лицо руками, то были почти печальные голоса, gemitus inenarrabiles. Что я могу сказать? Я почувствовалъ, что Господь былъ близко, близко около меня, и что душа моя была въ восторгѣ.-- Отступленіе только для васъ одной, мой другъ.-- Я желалъ бы, чтобы позитивная философія изучила бы эти тайны, оцѣнила безъ пристрастія ихъ значеніе. Я хотѣлъ бы, чтобы сравнили волненіе ученаго, открывающаго важную истину, волненіе артиста, которому представляется идеалъ великой красоты, волненіе тѣхъ, кто обдумываетъ и рѣшается на героическую жертву ради добра. Мнѣ кажется, что здѣсь сходство было бы легко найти. Всѣ порождаютъ сильную духовную радость, всѣ открываютъ человѣческую душу отъ внѣшняго міра, окружающаго ее, всѣ опьяняютъ ее чѣмъ-то, чего не было раньше въ ней, что могло бы -- они сознаютъ это -- уйти еще отъ нихъ, что значитъ должно существовать независимо отъ нихъ, само по себѣ, хотя нельзя понять какимъ образомъ.
   Мы, однако, можемъ думать, что подобныя различныя соприкосновенія вызываются различными дѣйствіями единаго, совершеннаго Существа. Если это Существо существуетъ, то всякое соприкосновеніе съ нимъ, которое мы только можемъ представить себѣ, должно вызвать волненіе подобнаго же характера. Всякая религіозная душа именно отыскиваетъ соприкосновеніе съ Существомъ, совершеннымъ въ правдѣ, добрѣ и красотѣ; религіозный порывъ стремится коснуться всѣхъ его свойствъ, результатомъ чего является волненіе подобнаго же характера, но болѣе сильное сравнительно съ другими, гдѣ возбуждающая причина болѣе ограничена. Если представить себѣ людей, живущихъ въ сумрачныхъ кельяхъ -- и молніеносное впечатлѣніе солнечнаго луча, дошедшаго до нихъ, положимъ, черезъ призму, въ эту келью одними цвѣтами, въ ту -- другими, то эти затворники испытывали бы тоже неопредѣленныя впечатлѣнія, не сознавая, что ихъ волненіе въ дѣйствительности вызвано одною и тою же причиною,-- солнцемъ, въ распоряженіи котораго есть всѣ цвѣта, солнцемъ, дѣлающимъ болѣе счастливыми тѣхъ изъ насъ, передъ кѣмъ оно блеститъ во всей своей красѣ. Дорогая моя, вы знаете, что у меня была всегда излишняя слабость къ соображеніямъ изъ области высшей метафизики; я, право, боюсь, что слишкомъ уже предавался имъ зимою въ вашей гостиной, гдѣ у меня не было недостатка ни въ метафизикѣ, ни въ лазури, ни въ теплѣ. Теперешнее мое разсужденіе -- послѣднее, по этому утѣшьтесь...
   Я пошелъ домой и открылся брату.
   Онъ не одобрилъ меня. Я не хочу въ настоящую минуту жаловаться на него. Онъ былъ прямой сердечный человѣкъ, и всегда хорошо относился ко мнѣ, такъ какъ и я теперь замѣняю его, какъ умѣю, его дѣтямъ, лишившимся въ продолженіи полутора года обоихъ родителей. Но тогда, можетъ быть, онъ не взвѣсилъ достаточно нравственныхъ обязательствъ, уже связывавшихъ меня съ мисъ Ивесъ, можетъ быть и съ слишкомъ большой горячностью старался заставить меня отказаться отъ моего рѣшенія. Я сильно разсердился и по неосторожности позволилъ себѣ въ гнѣвѣ высказать нѣсколько словъ касательно предполагаемой причины его противудѣйствія, что, конечно, его естественно обидѣло. Я извинился сейчасъ же, но впечатлѣніе осталось. Онъ сталъ холодно-сдержанъ, а я кончилъ разговоръ, прося его не говорить никому ни слова. Нѣкоторые вопросы моей невѣстки о протестантахъ въ Германіи и Англіи, и похоронное лицо, съ которымъ она мнѣ ихъ задавала, заставили меня, однако, подозрѣвать, что онъ, разсказалъ ей все, потому что я не сообщилъ ему, что Віолетъ была католичка. Это разстроило меня еще больше.
   Другое замѣчаніе моей невѣстки прямо укололо меня. Я занималъ въ нашемъ домѣ четыре комнаты; домъ огромный и добрая треть его никому не была нужна; двѣ семьи могли бы съ удобствомъ помѣститься въ немъ. Она попросила меня уступить одну изъ моихъ комнатъ для учительницы, которую собиралась взять, и дала мнѣ понять, что этого дома едва хватаетъ для нихъ однихъ. Я дѣйствительно думалъ не оставаться въ немъ послѣ женитьбы, но все-таки всѣ эти болѣе или менѣе скрытыя враждебныя выходки раздражали меня. Тогда мнѣ впервые пришла мысль оставить родной городъ и поселиться съ Віолетъ въ Римѣ или въ Неаполѣ.
   Я не повторю того, что отвѣтилъ миссъ Ивесъ. Тогда мнѣ казалось, что огонь моей души излился въ моихъ словахъ, и ей также это казалось. Перечтя ихъ впослѣдствіи, они показались и кажутся мнѣ теперь такъ мало отвѣчавшими тому, что я чувствовалъ! Нѣтъ, я не выпишу ихъ: это засохшіе листья агавы; пусть они осыпаются.
   

XXIX.

   Приведя въ порядокъ мои дѣла, я черезъ Миланъ отправился по С.-Готтардской дорогѣ на сѣверъ. Я пріѣхалъ въ Майнцъ вечеромъ 24 іюня, изъ Франкфурта, вообразивши что Віолетъ выбрала этотъ путь, и сдѣлалъ этотъ ненужный кругъ, желая, хотя бы частью ѣхать тою же дорогой, которою ѣхала и она. Меня охватило на Рейнѣ сильное волненье. Я видѣлъ Рейнъ много лѣтъ тому назадъ, у истока его въ Швейцаріи. Я былъ тогда еще очень молодъ; голова моя была полна гейневскими стихами, балладами Wunderhorn и нѣмецкими фигурами -- отъ Кримхильды и Хагена до Секкингенскаго трубача. Для меня рейнскіе виды заключали сокровища фантастической поэзіи и помимо Нибелунговъ; одно имя этой рѣки уже опьяняло меня, моей мечтой было увидѣть ее въ самомъ ея величественномъ мѣстѣ, между Вормсомъ и Кельномъ. Не знаю, что праздновали тогда въ Майнцѣ. Знаменитая рѣка была покрыта судами, переливалась двигающимися огнями, пароходы уходили, приходили, двигались медленно, съ музыкой, съ бенгальскими огнями; серебристый свѣтъ электрическаго маяка освѣщалъ дома въ городѣ, берега, полные народомъ. Я не думалъ, что Рейнъ уже такой широкъ въ Майнцѣ и былъ пораженъ; но потомъ забылъ сейчасъ же обо всемъ и думалъ только о томъ, что эта большая рѣка унесетъ меня туда, дальше, за эти огни и суда, къ ней, въ тайну далекихъ тѣней, въ этотъ неизвѣстный Рюдерсгеймъ. Вечеромъ я прогуливался по берегу Рейна. Чернота неба, огни на рѣкѣ, молчаливая неподвижная толпа на берегу, торжественная музыка, доносившаяся отъ времени до времени изъ ближайшаго звѣринца вмѣстѣ съ ревомъ раздраженныхъ звѣрей, давали впечатлѣніе какого-то торжественнаго и вмѣстѣ мрачнаго зрѣлища, вызывавшаго во мнѣ зловѣщія мысли. Я скоро ушедъ, пошелъ на удачу пустынными улицами и внезапно очутился передъ колоссальнымъ соборомъ, окруженнымъ молчаніемъ. Остановясь въ созерцаніи неопредѣленной громады куполовъ и башень, поднимавшихся во мракѣ, я вновь нашелъ мою глубокую радость и затѣмъ вернулся въ гостинницу.
   

XXX.

(изъ дневника).

Майнцъ, Hotel Karpfen. 21 іюня.

   Другъ мой, ты захочешь знать, что чувствовалъ я въ этотъ вечеръ въ Майнцѣ. Вотъ что: я нахожусь на порогѣ какой-то вѣчности. Также и тогда въ первый вечеръ, когда услыхалъ твой голосъ, я испыталъ подобное впечатлѣніе, но тогда дверь вѣчности была закрыта. Теперь, дорогая моя, мы съ тобою слиты въ одно, дверь открыта, я слышу твой голосъ, чувствую, что обновляюсь, что вхожу въ высшій міръ. Дорогая, можетъ быть, я грѣшу гордостью, но мнѣ кажется, что никакая другая любовь не походитъ на нашу, что мы, дѣйствительно, соединены въ Богѣ; эта мысль поднимаетъ, опьяняетъ меня! Вѣрь, вѣрь также и ты въ то же самое! Сегодня ночью меня охватилъ наплывъ этой вѣры, созерцая надъ фонарями пустынной площади темныя вершины собора. Я поднялъ сложенныя руки къ небу.
   Обожаемая, ты обновишь меня! Если бы ты знала,-- я теперь какъ мальчикъ, чувствующій, что онъ превращается въ юношу, и отъ этого находящійся въ лихорадкѣ! И моя молодость, жизнь, могущество, радость -- это ты! Ты сдѣлаешь меня тѣмъ, какимъ я останусь навсегда, потому что эта молодость, начинающаяся у меня теперь, будетъ вѣчною. Вѣришь ты этому, знаешь что мы вступаемъ въ вѣчность??! Прижмись ко мнѣ, прижмись ко мнѣ, потому что ты тоже обновишься со мною! Всѣ твои печали, всѣ сомнѣнья, вся горечь твоей души, всѣ одежды первой несовершенной жизни спадутъ. Можешь ты представить себѣ послѣдующее время? Любовь моя, выслушай меня: мы еще теперь не видимъ хорошо когда мы будемъ составлять одно цѣлое, мы не станемъ больше; говорить другъ другу: "ты -- жизнь, могущество и радость"; но отыскивая въ нашемъ сердцѣ, въ нашихъ мысляхъ, въ нашихъ дѣйствіяхъ, во всѣхъ вещахъ, одну безконечную любовь, мы будемъ говорить ей, и только ей: "ты наша жизнь, сила и радость!"
   Гдѣ ты въ эту минуту? Прощай, я люблю тебя!
   (Стихи, сочиненные сегодня вечеромъ въ поѣздѣ, между Франкфуртомъ и Майнцемъ, не исправленные и не возможные для исправленіи).
   
   Поѣздъ идетъ и гремитъ...
   И смотря на слабый,
   Мерцающій свѣтъ,
   Думаю я о концѣ
   И о милой далекой!
   Она грезитъ тоже
   Обо мнѣ и въ мечтахъ
   Ея отдается она.
   Поѣздъ идетъ и гремитъ...
   Смотря на далекія
   Тихія звѣзды,
   Смотря на глубокія
   Мрачныя тѣни,
   Я думаю только о ней,
   Я чувствую только ее.
   Теперь она всюду со мною --
   И въ небѣ, и въ воздухѣ жаркомъ,
   И въ этихъ тѣняхъ,
   И въ очарованномъ ею
   Моемъ возбужденномъ мозгу.
   Я слышу, какъ бьется сердечко ея,
   Какъ голосъ его, прерываясь,
   Мнѣ шепчетъ тихонько: "приди,
   Приди же, твоя я, приди!"
   Поѣздъ идетъ и гремитъ...
   

XXXI.

   25-го утромъ, въ половинѣ восьмого, я выѣхалъ изъ Майнца на пароходѣ "Лорелея". Шелъ дождь и было вѣтрено; скромные берега и острова на рѣкѣ съ ихъ большими тополями терялись въ туманѣ: хребтовъ Таунуса совсѣмъ не было видно; на нѣкоромъ разстояніи только и виднѣлись что желтоватыя волны рѣки, разсѣкаемыя пароходомъ. Наконецъ позади высокихъ деревьевъ одного острова, у подножья сумрачныхъ возвышенностей, показался Рюдерсгеймъ.
   Я остановился въ отелѣ Крассъ. Я зналъ, что Віолетъ не было въ Рюдерсгеймѣ, но все же самое ожиданіе ея пріѣзда, предчувствіе счастливыхъ часовъ, неизвѣстность того, гдѣ, какъ и когда я заговорю съ ней, заставили биться мое сердце, едва я сошелъ на землю. Я жадно смотрѣлъ на дома, на рѣку, на холмы этого мѣста, которое должно было сдѣлаться мнѣ столь близкимъ и дорогимъ, какъ никакое другое. Въ гостинницѣ Крассъ мнѣ дали маленькую комнатку около столовой. Единственное окно ея выходило въ садикъ гостинницы, маленькій уголокъ изъ тѣни, зелени и розъ; за садикомъ виднѣлись линія желѣзной дороги, большая зеленоватая рѣка, возвышенности Рохусберга. Все было мнѣ ново, но ничто не казалось чужимъ.
   Я тотчасъ же спросилъ у слуги, горбатаго болтуна, есть-ли въ Рюдерсгеймѣ семейство Штиль. Тотъ отвѣтилъ мнѣ, раскрывъ глаза отъ изумленія, что есть: господинъ Пауль Штиль и его супруга были одними изъ наиболѣе уважаемыхъ лицъ города, Они имѣли великолѣпные виноградники подъ Нидервальдомъ и на Рохусбергѣ, и большой домъ въ Майнцѣ. Они много путешествуютъ; слуга полагалъ, что въ настоящее время ихъ тутъ нѣтъ; во всякомъ случаѣ, онъ обѣщался доставить мнѣ вѣрныя свѣдѣнія. Дѣйствительно потомъ онъ сообщилъ, что они уѣхали во Франкфуртъ и сегодня утромъ телеграфировали, чтобы имъ выслали разныя вещи въ Майнцъ, гдѣ они намѣревались пробыть нѣсколько дней. Я не терялъ ни минуты и написалъ Віолетъ, чтобы сообщить ей гдѣ я. Находясь въ неизвѣстности, я написалъ два письма: одно адресовалъ въ Нюренбергъ, другое въ Майнцъ. Потомъ я попросилъ указать мнѣ домъ Штиль, изящную виллу въ древне-нѣмецкомъ стилѣ, въ восточной сторонѣ города, вблизи соединенія Гейзенхеймскаго шоссе съ желѣзной дорогой.
   Вечеромъ, на второй день моего пріѣзда я получилъ слѣдующую записку изъ Майнца:
   "Мы должны были остаться тутъ недѣлю, но я настояла ѣхать завтра же. О, я не могу, не могу больше быть вдали отъ васъ! Душа моя больше чѣмъ когда-либо принадлежитъ вамъ, но здѣсь старыя возраженія еще борятся во мнѣ. Я не могу больше ихъ слушать, и однако все же страдаю, мучаюсь; мнѣ безконечно необходимо быть съ вами. Моя пріятельница хочетъ ѣхать ночью, такъ что мы уѣдемъ съ поѣздомъ лѣваго побережья, который приходитъ въ Бингенъ до разсвѣта. У Штилей тамъ много дѣлъ и неизвѣстно еще, когда мы двинемся въ Рюдерсгеймъ.
   "Если вы услышите поѣздъ, поставьте лампу на ваше окно; думаю, что я увижу ее даже съ противоположной стороны Рейна и буду такъ счастлива видѣть ея свѣтъ! Не пріѣзжайте въ Бингенъ и не старайтесь увидать меня на пути отъ пристани Рюдерсгейма къ виллѣ Штилей. Приходите въ виллу въ пять часовъ; тогда вы навѣрное застанете насъ.
   "Прощайте, прощайте. I love you".

В. И.".

   

XXXII.

   Гремя въ глубокой ночи,
   Проходитъ далью поѣздъ.
   Я на террассу вышелъ
   Со свѣточемъ въ рукахъ.
   
   То уносилась ты
   Въ томъ поѣздѣ далекомъ;
   И, какъ звѣзда, тебѣ
   Мое окно свѣтилось.
   
   Тебя я быстрой мыслью
   Прижалъ къ своей груди,
   И ты вѣдь, дорогая,
   Ты думала о мнѣ.
   
   Но постепенно замеръ
   Машины гулкой дальній шумъ.
   Зачѣмъ же все умолкло тутъ?
   Зачѣмъ же все ушло во мракъ?
   

XXXIII.

   Я не искалъ встрѣчи съ Віолетъ въ моментъ ея пріѣзда. Съ этой минуты, когда она написала мнѣ "уступаю", никогда, никогда ничто въ мірѣ не было мнѣ пріятнѣе, какъ исполнить желанья моей подруги, не согласныя съ моимъ эгоизмомъ, съ моими желаньями. Я надѣюсь, что такимъ образомъ лучше любилъ это созданье, этотъ Божественный даръ.
   Я только позволилъ себѣ пойти около 6 часовъ утра на пристань, куда причаливалъ пароходъ, безпрерывно ходившій между Бингеномъ и Рюдерсгеймомъ, будучи увѣренъ, по письму Віолетъ, что она не пріѣдетъ такъ рано. Я оставался тамъ около часа, чтобы глубоко, но спокойно насладиться предстоящею минутою, когда она пройдетъ мимо, а я долженъ буду стоять въ отдаленіи. Прислушиваясь къ шуму быстраго теченія, пѣнившагося и сверкавшаго на натянутыхъ цѣпяхъ судовъ, я не могъ удержаться, чтобы не подумать, что, можетъ быть, мое будущее счастливое время пронесется также быстро. Я не могъ вынести этой мысли и съ ужасомъ гналъ ее отъ себя.
   Я провелъ большую часть дня въ лѣсахъ Нидервальда, разговаривая съ растеньями и тѣнями, разыскивая, находя съ большимъ волненіемъ бѣлый жаслинникъ лѣса въ Эйхштатѣ, декламируя какъ въ чаду, въ этомъ зеленомъ уединеніи стихи того дня:
   
   Пью за сіянье твоей красоты
   И за Рейнъ голубой, за холмы, за цвѣты!
   
   Ровно въ пять часовъ я входилъ въ виллу Штиль, въ гостиную съ готическими окнами, съ расписанными цвѣтными стеклами въ маленькихъ осмиугольничкахъ, дававшими очень мало свѣту. Слуга доложилъ обо мнѣ . На мгновенье, придя со свѣта, я ничего не могъ разсмотрѣть. Голосъ Віолетъ сказалъ: "добрый вечеръ" и я различилъ ее, идущую ко мнѣ на встрѣчу съ протянутой рукою. Она указала другой рукой на другую приближавшуюся тѣнь. "Госпожа Штиль",-- молвила она. Въ голосѣ ея слышалась затаенная радость, но она вполнѣ владѣла собою, была по обыкновенію свободно-граціозна.
   Г-жа Штиль поздоровалась со мною очень привѣтливо, крѣпко пожала мнѣ руку и представила меня нѣсколькимъ другимъ тѣнямъ, женскимъ и мужскимъ, выговаривая мое имя съ увѣренностью, доставившею мнѣ большое удовольствіе, потому что тутъ чувствовалась часть любви Віолетъ, которая, очевидно, часто говорила съ пріятельницею обо мнѣ. Она продолжала, или вѣрнѣе сказать, такъ мало поддерживала разговоръ, что въ короткое время гости ея одинъ за другимъ удалились. Когда вышелъ послѣдній, сердце мое билось такъ, что готово было разорваться.
   -- Если позволите,-- сказала мнѣ г-жа Штиль,-- я пойду предупредить моего мужа.
   Оставшись наединѣ съ Віолетъ, я быстро приблизился къ ней. Она встала и, обнявъ меня, склонила голову на мою грудь. Ни она, ни я не могли произнести ни слова. Мы потеряли представленіе о внѣшнемъ мірѣ и сознаніе о нашемъ раздѣльномъ существованіи. Она, первая, поднявъ голову и затуманенные глаза, полные глубокаго счастья, сказала въ полголоса:
   -- Ты любишь меня?
   Я взялъ это милое лицо, приблизилъ его къ себѣ, ничего не говоря, прижался къ ея губамъ. Въ глазахъ у меня потемнѣло, мнѣ казалось, что я вдыхалъ весь воздухъ, весь свѣтъ, всю жизнь міра. Мы услыхали въ эту минуту голоса супруговъ Штиль и едва успѣли отойти другъ отъ друга. Что касается меня, я не могъ говорить. По счастью друзья Віолетъ поняли это и говорили все время одни. Въ началѣ я ничего не понималъ изъ ихъ рѣчей; я дрожалъ еще отъ бурной радости только что прошедшей минуты, былъ еще слишкомъ полонъ ею. Мало по малу я сталъ соображать, что они смотрѣли на меня какъ на стариннаго знакомаго, что знали многое обо мнѣ и моей семьѣ. Они услыхали впервые мое имя не отъ мcиссъ Ивесъ, но отъ одной дамы изъ Крейцнаха, которая вела со мной литературную переписку. Покамѣстъ г-жа Штиль разсказывала мнѣ это, Віолетъ удалилась.
   -- Мѣсяцъ тому назадъ,-- сказалъ тогда смѣясь господинъ Штиль, которому на видъ казалось не болѣе сорока лѣтъ,-- я, конечно, не воображалъ, что моя дочь такъ скоро сдѣлается невѣстою.
   Такимъ образомъ начался болѣе существенный разговоръ. Наговоривши мнѣ массу похвалъ Віолетъ и разсказавъ мнѣ объ ея отцѣ, который очевидно былъ самымъ дорогимъ и близкимъ другимъ семьи Штиль, онъ и она сказали, что Віолетъ поручила имъ передать мнѣ то, что произошло въ Нюренбергѣ, по ея возвращеніи туда изъ Эйхштета. Но Віолетъ появилась прежде чѣмъ разсказъ былъ начатъ, и господинъ Штиль много смѣялся надъ ея торопливостью. Г-жа Штиль предложила выйти въ садъ, на который ей и ея мужу хотѣлось взглянуть послѣ долгаго отсутствія. Скоро я остался наединѣ съ Віолетъ; она упала на простенькій садовый стулъ, блѣдная, съ сосредоточеннымъ выраженіемъ взгляда. Я испугался.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- сказала она,-- я слишкомъ счастлива!
   Я сѣлъ рядомъ съ ней. Мы молча смотрѣли другъ на друга и, конечно, лицо мое выражало тайный страхъ, потому что Віолетъ протянула мнѣ руку и застывшее выраженіе ея лица внезапно смѣнилось нѣжною улыбкою.
   -- Я боюсь потерять тебя, -- прошептала она и сжала мнѣ руку съ такою силою, на которую я не считалъ ее способной; сосредоточенное выраженіе вновь на мгновеніе появилось на ея лицѣ.
   -- Віолетъ,-- шепнулъ я,-- жена моя!-- Ея глаза затуманились, ея нѣжный голосъ сказалъ мнѣ съ застѣнчивой страстью:
   -- На всегда?
   -- На всегда, на всегда!-- Мое сердце и въ эту минуту, когда я пишу, отвѣчаетъ точно также.
   Мы не разговаривали больше. Запахъ свѣжей зелени, блескъ яснаго неба, наше счастье, всѣмъ этимъ было такъ сладко наслаждаться въ молчаніи! Только, когда мы увидали, что Штиль возвращаются, Віолетъ сказала мнѣ:
   -- Завтра утромъ приходите въ одиннадцать часовъ; вы найдете меня тутъ.
   -- Приходите?-- сказалъ я.-- Найдете?
   -- Приходи,-- отвѣчала Віолетъ, улыбаясь,-- ты найдешь. Но пока только, когда мы будемъ одни; въ присутствіи другихъ я буду говорить "вы". Завтра,-- добавила она тихо и застѣнчиво,-- я надѣюсь получить отъ тебя...
   Она не рѣшилась окончить фразу, а въ это время подошли Штиль. Я скоро распростился; господинъ Штиль проводилъ меня до дому.
   Онъ имѣлъ, наконецъ, возможность разсказать мнѣ о нюренбергскомъ кризисѣ. По своемъ возвращеніи изъ Эйхшгета миссъ Ивесъ была принята дядями съ подчеркнутой холодностью. Они получили отъ профессора Топлера записку, въ которой онъ, признавая себя не въ состояніи сдѣлать счастливой миссъ Ивесъ, заявлялъ себя свободнымъ отъ всякаго обязательства по отношенію къ ней. Спутники Віолетъ, Луиза фонъ-Добра и ея отецъ, были немедленно подвергнуты допросу, который вышелъ очень бурнымъ, такъ какъ Луиза горячо защищала свою подругу и говорила въ мою пользу. Ивесъ, цѣлыхъ шесть дней не разговаривали съ племянницей, въ продолженіи которыхъ,-- неизвѣстно, наводили-ли еще справки или писали Топлеру или вообще дѣлали, чортъ знаетъ что. Наконецъ они объявили Віолетъ въ торжественной формѣ свое рѣшительное неудовольствіе. Она не смогла доказать имъ свою невиновность, то, что съ своей стороны оставалась вѣрна слову, данному профессору Топлеру, хотя напоминала, что съ самаго же начала прямо заявляла, что не любитъ его. Дяди объявили ей, что семья Ивесъ уже слишкомъ настрадалась отъ несчастнаго, малообдуманнаго брака одного изъ ея членовъ съ чужестранкой и католичкой, чтобы согласиться опять на подобный же бракъ. Получивъ отъ нея отвѣтъ, что она совсѣмъ еще не рѣшила выходить замужъ, дяди хотѣли принудить ее дать формальное обѣщаніе никогда не выходить замужъ за итальянца. Віолетъ отказалась отъ подобнаго предложенія. Они настаивали и дали ей недѣлю на рѣшеніе, прибавивъ, что если она не пообѣщаетъ исполнить ихъ требованіе, то можетъ совсѣмъ оставить ихъ домъ. Провидѣніе захотѣло, чтобы какъ разъ въ эти дни Штиль пріѣхали въ Нюренбергъ, возвращаясь изъ поѣздки по Саксоніи. Віолетъ жестоко страдала; она чувствовала съ одной стороны, насколько была обязана роднымъ; съ другой стороны, была не въ состояніи покориться подобному давленію. Штиль вмѣшались въ эту исторію, но безъ пользы. Тогда миссъ Ивесъ рѣшилась воспользоваться ихъ гостепріимствомъ на короткое время, не зная еще моихъ намѣреній касательно времени свадьбы и думая, можетъ быть, отправиться сперва въ Англію, къ одной своей старой кузинѣ, всегда хорошо относившейся къ ней.
   Господинъ Штиль не сомнѣвался, что она пробудетъ въ Рюдерсгеймѣ до свадьбы. Я отвѣтилъ, что съ своей стороны, хочу ускорить ее насколько возможно, и что завтра же поговорю объ этомъ съ Віолетъ.
   

XXXIV.

(изъ дневника).

   Какъ погребенный заживо,
   Пытаясь сдвинуть камень,
   Стремится жадно къ свѣту,--
             Такъ обнялъ я средь бурь тебя,
             Тобой отнынѣ я владѣю.
             Твои глаза, твои уста
   Мнѣ замѣняютъ все: и свѣтъ,
   И вѣчность мірозданья,
   И все, что умъ объять бы могъ,
             Все вдругъ померкло предо мною:
             Къ тебѣ стремлюсь я всей душою,
             Тебя ищу я и желаю.
   

XXXV.

   На другое утро въ одиннадцать часовъ, я засталъ Віолетъ въ саду. Пожимая ея руки, я чувствовалъ, что онѣ были холодны какъ ледъ, но лицо ея сіяло. Она ждала меня уже цѣлый часъ, хотя и знала, что сама назначила именно одиннадцать часовъ. Я далъ ей предыдущія строфы и листокъ съ пятью стихами, которыя никогда другіе человѣческіе глаза не видали и не увидятъ. Ея глаза радостно засверкали, когда я сказалъ ей объ этихъ стихахъ, написанныхъ ночью.
   -- Вотъ,-- воскликнула она,-- моя вчерашняя надежда!
   Когда она увидѣла, какъ были написаны эти стихи, какая невыразимая любовь была въ нихъ, она снова посмотрѣла на меня съ тѣмъ же сосредоточеннымъ огнемъ какъ и наканунѣ, сжала мнѣ руки съ той же судорожной энергіей, не будучи въ состояніи произнести ни слова.
   -- Боюсь,-- наконецъ, проговорила она въ полголоса, съ опущенными глазами и гладя мою руку,-- что Богъ насъ накажетъ, потому что въ Бельведерѣ ты полюбилъ меня, думая, что я замужемъ, а я не разувѣряла тебя. Я такъ молила Его о прощеніи, знаешь! Проси Его и ты тоже, милый! Я не хочу терять тебя скоро; мнѣ не довольно знать, что ты будешь моимъ навсегда въ другой жизни. Боже, я такъ привязана теперь къ землѣ! Я хочу тебя также и здѣсь, также и здѣсь. Ты не въ состояніи понять,-- видишь-ли,-- какъ я тебя люблю!
   Объясните мнѣ, мой другъ, какъ могутъ совмѣститься въ сердцѣ и такое опасеніе и такая нѣжность, какія охватили меня при этихъ страстныхъ словахъ Віолетъ. Я мысленно упрекнулъ себя въ томъ, что слишкомъ взволновалъ ее, что не сдержалъ своего чувства, и умолялъ ее быть спокойной, потому что всякія сильныя волненія могли подвергнуть опасности ея здоровье.
   -- Въ такомъ случаѣ спокойствіе, спокойствіе!-- серьезно сказала она.-- Будьте ледянымъ и вы тоже.
   Это невольное "вы", вмѣстѣ съ тѣмъ такое естественное въ этотъ моментъ, заставило насъ разсмѣяться. Я взялъ ея лѣвую руку.
   -- Эта рука не можетъ сжать какъ хотѣла бы,-- сказала Віолетъ съ легкою грустью,-- но ты долженъ любить ее также, какъ и другую.
   Она была такою изящною, эта маленькая, обиженная ручка, такою деликатною и прозрачною!
   -- Это самая красивая рука, какая только есть въ цѣломъ мірѣ!-- воскликнулъ я.
   -- Не говорите такъ,-- отвѣтила Віолетъ, переходя опять на "вы" и краснѣя.
   Я улыбнулся и сказалъ:
   -- Не буду больше.
   Она воскликнула тогда съ настойчивостью:
   -- Нѣтъ, говорите!
   Моя мысль естественно перешла съ ея недостатка на другую.
   -- А твои родные? Что они думаютъ? Я спрашиваю объ этомъ, потому что, мнѣ кажется, я должна написать твоему брату.
   Тутъ совѣсть упрекаетъ меня въ винѣ, которую свѣтъ, обманутый благородными чувствами, безъ труда наполняющими мои книги, можетъ быть, не приписалъ бы мнѣ, но, которая, къ сожалѣнію) вполнѣ согласовалась съ интимными ничтожностью и мелочностью моей натуры. Я не простилъ моему брату его первоначальныхъ возраженій, его холодность и сохранялъ къ нему не великодушное, дурное, враждебное чувство. Кромѣ того, вслѣдствіе моей гордой и эгоистичной склонности считать себя всегда жертвой человѣческой неблагодарности и предполагать въ другихъ антипатію, зависть, заранѣе принятую невнимательность по отношенію ко мнѣ, я представлялъ себѣ, что мой братъ и невѣстка гораздо больше настроены противъ моего брака, болѣе несправедливы къ Віолетъ и ко мнѣ, чѣмъ въ сущности могло быть. И мнѣ почти нравилось, по дурной привычкѣ моего сердца, представлять себѣ подобную несправедливость, дѣлавшую меня въ извѣстномъ смыслѣ дороже для себя самого. Поэтому мысль, что Віолетъ напишетъ любезное письмо моему брату, возбудила во мнѣ отвращеніе. Я не смогъ побѣдить этого чувства и не сумѣлъ быть искреннимъ; я отвѣтилъ, что ничего еще не говорилъ моимъ роднымъ, что покамѣстъ нѣтъ надобности писать имъ, и что во всякомъ случаѣ мнѣ самому нужно будетъ извѣстить ихъ о нашей свадьбѣ, а слѣдовательно мой братъ долженъ первымъ написать невѣстѣ.
   Віолетъ, казалось, была нѣсколько удивленной и нѣсколько уколотою моими словами. Я понялъ, что молчаніе передъ моими родными могло оскорбить ее, и это доставило мнѣ большее огорченіе, чѣмъ то, что я не сказалъ ей правды.
   -- Я не хотѣла бы разъединять тебя съ твоими родными,-- замѣтила она, не глядя на меня.
   Я просилъ ее не безпокоить себя этой мыслью, прибавилъ, что послѣ женитьбы мнѣ, въ матерьяльномъ смыслѣ, было бы невозможно остаться въ отцовскомъ домѣ, и что я думаю переселиться въ Римъ или во Флоренцію, словомъ, въ большой городъ, гдѣ и для моихъ занятій будутъ удобнѣе и гдѣ климатъ лучше, чѣмъ въ моемъ родномъ городѣ.
   Мнѣ показалось, что Віолетъ не слишкомъ-то убѣдилась моими доводами, что она догадывалась, что было причиной подобнаго рѣшенія.
   -- Мы поговоримъ еще объ этомъ,-- сказала она съ своей нѣжной улыбкой,-- поговоримъ серьезно о многихъ серьезныхъ вещахъ, не правда-ли? Потому что мы должны быть такъ благоразумны!
   Мы заговорили о нашей свадьбѣ. Первой мыслью Віолетъ было, чтобы она была отпразднована въ Англіи у старой кузины, которая всегда ее любила; съ немногими дальними родственниками, живущими въ Римѣ, Віолетъ была недостаточно знакома. Но кузина, которой она написала объ этомъ вкратцѣ, очевидно испугалась, по слабости своего здоровья, этой свадьбы въ ея домѣ, и отвѣтила уклончиво. Поэтому мы рѣшили принять дружеское предложеніе супруговъ Штиль, ускоривъ насколько возможно день свадьбы. Я не зналъ прусскихъ законовъ касательно брака иностранцевъ, не зналъ совершенно какіе ходы надо было дѣлать, какіе документы могутъ понадобиться. И Штиль, съ которымъ мы же посовѣтовались, тоже ничего не могъ отвѣтить. Тогда мнѣ пришло въ голову, что можно было бы совершить церковный бракъ въ Рюдерсгеймѣ, а гражданскій въ Италіи. Віолетъ была равнодушна къ этому вопросу, но мнѣ показалось, что супруги Штиль не вполнѣ одобряютъ такое предложеніе. Поэтому мы оставили эту мысль и рѣшили немедленно освѣдомиться о требованіяхъ прусскихъ законовъ.
   Когда я возвращался въ этотъ день въ Hôtel Krass, моя неискренность съ Віолетъ, касательно моихъ родныхъ, давила мое сердце. Въ гостинницѣ я нашелъ несчастное письмо отъ брата, о которомъ я забылъ бы, еслибы оно не выясняло какъ онъ до самаго моего пріѣзда не имѣлъ вѣрныхъ свѣдѣній о происходившемъ въ Рюдерсгеймѣ. Очевидно, писалъ братъ, а диктовала ему моя невѣстка. Я не долженъ, не хочу сохранять дурной памяти объ этой бѣдной женщинѣ, но, конечно, письмо ея было плохо соображено и каждая строчка выдавала борьбу между писавшей рукой и мыслью. Содержаніе было таково:-- братъ давалъ мнѣ понять, что послѣ женитьбы мы не можемъ жить вмѣстѣ, подъ одной кровлею. Онъ добавлялъ, что, хочетъ во время знать мои намѣренія, такъ какъ домъ былъ общею собственностью; онъ согласенъ пріобрѣсти мою часть изъ наслѣдства; если мы согласимся на его предложеніе и я не хочу переселиться въ другой городъ, то онъ подыщетъ мнѣ квартиру и устроитъ ее согласно присланнымъ мною указаніямъ; о Віолетъ въ его письмѣ -- ни полѣслова.
   Я немедленно отвѣтилъ ему немногими ледяными строчками. Я писалъ, что поселюсь въ другомъ мѣстѣ, поручивши адвокату переговорить съ нимъ относительно выдѣленія слѣдовавшей мнѣ части наслѣдства, соотвѣтственно его предложенію. Мой братъ затѣмъ не писалъ мнѣ больше. Когда я думаю о трехъ недѣляхъ, слѣдующихъ за этимъ днемъ, я теряюсь въ свѣтѣ, помню многія минуты съ необыкновенною живостью, но совсѣмъ не помню какъ онѣ связывались между собою, не знаю, что было раньше, что позже. Я потерялъ представленіе о времени: все происходитъ разомъ и въ моей памяти осталось такъ, какъ будто мои воспоминанія,-- полныя будущаго счастья,-- принадлежатъ уже вѣчности, приняли форму вѣчнаго настоящаго. Я не хотѣлъ сначала говорить объ этомъ времени, но меня искушаетъ сладость этихъ минутъ и я уступаю, тѣмъ болѣе, что вы одна, дорогой и вѣрный другъ, слышите меня. Я буду разсказывать слѣдовательно о счастливомъ времени не по порядку, а просто такъ, какъ оно идетъ изъ сердца.
   

XXXVI.

   Разъ вечеромъ, при заходѣ солнца, Віолетъ и я сидѣли подъ липой Гейзенхейма, ожидая г-жу Штиль, бывшую съ визитомъ въ виллѣ Mon repos. Я помню огромную четырехъ-вѣковую липу, сосѣднюю церковь съ ея средневѣковыми башнями, виллы, разбросанныя между цвѣтами, стрекотанье кузнечиковъ, щебетанье птицъ, помню нѣжность свѣта и этого часа, запахъ цвѣтущихъ глицинъ. По дорогѣ мы говорили объ обыкновенныхъ вещахъ. Какъ только наша спутница ушла, Віолетъ сказала мнѣ: "ты меня любишь?" Мои глаза -- не губы -- отвѣтили ей и мы больше не говорили; мы говорили только молчаніемъ, полнымъ страсти.
   -- Какъ хорошо тутъ!-- сказала она вдругъ.
   -- Хочешь остаться здѣсь?-- отвѣтилъ я,-- жить и умереть?
   -- О, нѣтъ!
   Она произнесла это -- "о, нѣтъ" -- такъ рѣшительно! Я взглянулъ на нее съ изумленіемъ. Она тоже посмотрѣла на меня, но улыбаясь. Видно было, что она хотѣла что-то сказать. Она прошептала:-- гдѣ цвѣтетъ агава?-- и нѣжный слабый румянецъ залилъ ея лицо. Мы говорили по итальянски, и не знаю, почему я отвѣтилъ ей по англійски, какъ будто кто-нибудь могъ понять насъ:
   -- I kiss you.
   Мы помолчали немного и потомъ Віолетъ попросила продекламировать стихи объ агавѣ:
   
   Возносится агава горделиво,
   Блеститъ она, какъ солнце надо мной.
   
   Я продекламировалъ ихъ и добавилъ сейчасъ же, что не думаю больше о славѣ, что мечтаю только о счастьи жить съ ней для нея, для нея одной; лучше было бы, еслибъ мы могли схоронить нашу жизнь въ какомъ-нибудь скромномъ мѣстечкѣ, вродѣ Гейзенхейма.
   Віолетъ смотрѣла на меня неопредѣленнымъ, блуждающимъ взглядомъ и отрицательно покачала головой. Только спустя нѣкоторое время она нѣжно отвѣтила мнѣ:-- нѣтъ, милый, нѣтъ.-- И такъ какъ я смотрѣлъ на нее, какъ бы ожидая ея объясненіи, продолжала, что ей нужно сказать мнѣ массу вещей, но когда находится со мною, она не въ состояніи ни помнить, ни разсуждать; ей легче написать. Сказавъ это, она улыбнулась и я тотчасъ же понялъ причину этой улыбки. Она прочла по моему лицу мою догадку и поспѣшила прибавить, что на этотъ разъ не напишетъ горькихъ вещей, какъ тогда въ Бельведерѣ, гдѣ начала свое первое письмо ко мнѣ тою же фразой. Я попросилъ ее написать скорѣе. Она обѣщалась сдѣлать это въ тотъ же вечеръ. Я размышлялъ о томъ, что можетъ быть сказано въ этомъ письмѣ, и, кажется, невольно лицо мое сдѣлалось серьезнымъ. Тогда она шепнула мнѣ:-- I kiss you -- и прибавила съ восхитительнымъ оттѣнкомъ огорченія:
   -- Ты не долженъ дѣлать такого серьезнаго лица!
   Госпожа Штиль подходила къ намъ и въ это же самое время проходила маленькая дѣвочка, несшая цвѣты. Віолетъ подозвала ее, чтобы скрыть отъ своей пріятельницы наше волненіе.
   -- Что у тебя за цвѣты?-- спросила она.
   -- Жаслинникъ.
   -- Гдѣ ты сорвала ихъ?
   -- Въ Нидервальдѣ.
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Луиза.
   -- О!-- воскликнули мы разомъ,-- Луиза!-- Жаслинникъ напомнилъ намъ Эйхштетскій лѣсъ и имя нашей пріятельницы, этой милой дѣвушки, подняло у насъ въ сердцѣ упрекъ и грусть, потому что мы совсѣмъ больше не вспоминали о ней и намъ ка залось это обоюдной виною. Віолетъ притянула къ себѣ маленькую Луизу и нѣжно ее поцѣловала.
   

XXXVII.

   Вотъ письмо Віолетъ:

4 іюля.

   "Только что ты ушелъ, я пожелала покойной ночи моимъ друзьямъ и вотъ сижу теперь въ своей комнатѣ. Я такъ люблю ихъ, но когда ты оставляешь меня, я страдаю, находясь съ другими: я хочу остаться одна, чтобы вновь найти тебя, чтобы прижать тебя къ моему сердцу "въ самой глубокой тайнѣ", какъ говоритъ твое дорогое стихотвореніе.
   "Я пишу тебѣ не для того, чтобы сказать, что люблю тебя, хотя могла бы наполнить этимъ цѣлые тома. Я пишу, чтобы сдержать обѣщаніе, данное въ Гейзенхеймѣ.
   "Милый, я думаю, что слишкомъ скоро полюбила тебя въ Бельведерѣ: гораздо раньше, чѣмъ ты могъ думать. Тогда невольно я думала, что была бы счастлива жить хотя бы какъ самое ничтожное лицо въ твоемъ домѣ, присутствуя, незамѣчаемая тобою, при твоей интимной жизни, слушая какъ ты говоришь съ другими, болѣе меня достойными и читая... да, я мечтала также и объ этомъ грѣхѣ!.. читая тайкомъ твои сочиненія. Послѣ, когда я узнала, что я любима, у меня закружилась голова, я пожелала въ моихъ мысляхъ, чтобы ты писалъ только для меня одной. Этого я пожелала также потомъ и позднѣе. На желѣзной дорогѣ изъ Флоренціи въ Римъ, я услыхала разговоръ о тебѣ, какъ о писателѣ-идеалистѣ, въ тонѣ, который ранилъ меня. Мнѣ хотѣлось плакать отъ гнѣва и я подумала, что, когда ты будешь моимъ, то не дашь свѣту ни одной строчки. Но подобная мысль не могла быть продолжительной. Я настолько лучше прежняго знала, по твоимъ письмамъ, твою душу, знала, что ты не измѣнишь своихъ идей и пойдешь своей дорогою съ рѣшительнымъ презрѣніемъ ко всѣмъ нападкамъ, доходящимъ и не доходящимъ до тебя. Теперь я -- твоя, и вотъ что у меня лежитъ въ сердцѣ:
   "Мы должны жить на твоей родинѣ, тамъ, гдѣ для тебя зародились самыя дорогія воспоминанія, гдѣ въ дѣтствѣ впервые къ твоему невольному изумленію заговорило съ тобою окружающее выяснивши тебѣ впослѣдствіи, что ты поэтъ, что нужно отвѣчать на звучащіе вокругъ тебя голоса. Ты хорошо помнишь, не правда-ли, что мнѣ это разсказывалъ? Тамъ ты узналъ жизнь и сердца людей, частью существующихъ въ твоихъ книгахъ, частью въ твоихъ мысляхъ; тамъ ты жилъ однимъ чувствомъ съ твоимъ народомъ. Мы должны жить тамъ не для того, чтобы ты пользовался всѣми этими сладостями родины, но потому что, мнѣ кажется, онѣ составляютъ естественную нищу писателя, а ты долженъ быть поэтомъ до конца, со всей твоей душою и со всею моею. Милый, я, можетъ быть, отчасти слишкомъ уже скептична, отчасти слишкомъ энтузіастка; въ этомъ послѣднемъ горѣ виноватъ ты, вернувшій мнѣ сердце восемнадцати лѣтъ. Я думаю, что ты можешь, какъ поэтъ, дѣйствительно, сдѣлать добро немногимъ душамъ, и въ тоже время думаю, что это добро неоцѣнимо; ты былъ бы виновенъ, еслибъ отказался отъ него. Этого не достаточно; я мало чего стою и мало что знаю, но претензій у меня много. Я рѣшаюсь теперь объяснить, что хотѣла бы, чтобы ты дѣлалъ въ будущемъ какъ артистъ. Романъ, который ты началъ, мнѣ ужасно нравится и я знаю, какъ ты будешь надъ нимъ работать, когда будешь моимъ. Я уже вижу себя, сидящей около тебя, съ работой гораздо менѣе цѣнной чѣмъ твоя, смотрящей и обнимающей тебя мысленно, пока ты пишешь, и опускающей глаза, чтобы не искушать тебя и не безпокоить, когда ты оторвешься отъ твоихъ бумагъ. Но мнѣ хотѣлось бы, чтобы въ твоихъ книгахъ заключалось не только die vornehme Welt, какъ говорятъ здѣсь, элегантное общество, и также не только одни рабочіе и крестьяне; я хотѣла бы, чтобы ты описывалъ людей всѣхъ слоевъ въ ихъ дѣйствительной жизни, какъ они смѣшиваются, соприкасаются, или, по крайней мѣрѣ, живутъ рядомъ въ дѣйствительной жизни. И мнѣ хотѣлось бы еще большаго: чтобъ ты былъ для этихъ людей поэтомъ правды и справедливости.
   "Боже мой, какъ у меня бьется сердце, когда я думаю, что ты имъ будешь! Обнимаю тебя, мысленно прижимаюсь къ тебѣ, я такъ люблю тебя и такъ счастлива, что даже страдаю".
   

5 іюля.

   "Уже свѣтаетъ и я пишу, сидя у открытаго окна. Я не могла заснуть, но отдохнула; свѣжій и чистый воздухъ ободряетъ меня, даетъ мнѣ спокойную радость.
   "Случайность и условія моего существованія, нѣсколько ски тальческаго, познакомили меня со многими людьми, со многими поступками этихъ лицъ, оставшихся неизвѣстными большинству, среди котораго они живутъ. Я слышала, какъ свѣтъ или восторгался ими или унижалъ ихъ своими ошибочными приговорами, и мало что возбуждало во мнѣ такое негодованіе, подняло такую горечь. Мнѣ было едва тринадцать лѣтъ, когда эти глупыя людскія сужденья начали уже мучить меня. Моя юность была фантастична и честолюбива. Въ 16 лѣтъ я мечтала о славѣ, воображала, какъ юноша, что могу сдѣлаться великимъ писателемъ; меня опьяняла мысль творить справедливость перомъ, не обращая вниманія на людскія отношенія. Можетъ быть, съ такимъ горячимъ и гордымъ характеромъ, какой былъ у меня тогда, я думала больше о наказаніи лицемѣровъ чѣмъ о вознагражденіи неизвѣстной добродѣтели. Мои иллюзіи, мое безумное честолюбіе скоро исчезли и изъ прежняго идеала не осталось у меня ничего, кромѣ другого недосягаемаго образа; я всегда думала, что вмѣсто того, чтобы выводить на сцену лицъ, никогда не существовавшихъ или сдѣланныхъ изъ кусочковъ, поэтъ долженъ бы былъ ввести въ сзои книги лицъ, которыхъ онъ зналъ въ свѣтѣ, рисуя ихъ правдиво, такъ чтобы его строки могли служить наградой или наказаніемъ. Я знаю, что не надо судить нашихъ братьевъ, знаю, что ни полное знаніе, ни награды или страданія человѣческаго сердца не въ нашей власти; но чувствую всею душою, что поэтъ призванъ взять на землѣ, по мѣрѣ возможности, эту божественную власть, пользоваться ею не ради страстей, какъ сдѣлала бы прежде я, но изъ желанья добра, исправленія и поученья, съ тою осторожностью, которую имѣетъ или долженъ имѣть тотъ, кто произноситъ въ церкви слово Божіе, открывая намъ нашу душу и указывая намъ наши ошибки.
   "Дорогой, я заставляю тебя усмѣхаться? Я дѣйствительно думаю, что ты улыбаешься, ласкаешь и цѣлуешь меня, много, какъ твою любовь и немного какъ ребенка, какимъ я кажусь тебѣ въ эту минуту. Потому что я считаю васъ способнымъ къ этой чудовищной вещи, язвительный писатель: смѣяться надо мною!-- то, чего вы не сможете сдѣлать безнаказанно въ одинъ прекрасный день, потому что, если я уже ранила васъ изъ любви, то сумѣю ранить также и изъ мести -- и очень сильно! Да нѣтъ, не мнѣ указывать тебѣ твою дорогу; я должна только слѣдовать за тобою, рядомъ, когда дорога хорошая, въ твоихъ объятьяхъ, когда дорога трудна. Я надѣюсь, что она будетъ очень трудною -- знаешь?
   "Вотъ какое длинное письмо, а между тѣмъ нѣтъ въ немъ того, что заставило меня писать. Это вещь -- противная моему сердцу, но вызываемая разсудкомъ и моей совѣстью. Я не приняла серьезно твоего предложенія о Гейзенхеймѣ; но знаешь-ли, почему я не хотѣла бы жить ни тамъ, ни въ какихъ другихъ уединенныхъ мѣстахъ? Потому что я слишкомъ заняла бы всю твою жизнь! Для меня это было бы раемъ, но этого не должно быть, я не хочу. Я хочу быть твоимъ пламенемъ для пользы и для искусства; я найду себя во всемъ, о чемъ ты думаешь, что сдѣлаешь, хотя бы и въ формѣ, повидимому, не касающейся меня. Я хочу также быть твоимъ тщеславіемъ, я, составляющая часть тебя,-- и плохую!-- я одна хочу быть твоимъ тщеславіемъ. Если ты постараешься не обращать вниманія на похвалы газетъ и толпы, то, вмѣсто того,-- видишь, какъ я горда!-- отдашься сладости слушать мои похвалы; я не умѣю еще хвалить и завидую въ этомъ итальянскимъ женщинамъ, но я постараюсь выучиться и, если не сумѣю развязать свой связанный языкъ; буду говорить съ тобою ласками! Только если въ твоихъ сочиненьяхъ будетъ классическое изящество, красоты чисто итальянскія, боюсь, что не съумѣю понять ихъ. Ты мнѣ ихъ объяснишь, милый? Сколькимъ вещамъ ты долженъ научить меня! Когда я подумаю, какъ я невѣжественна во всемъ, что знаетъ всякая ученица, я закрываю лицо руками. Тебѣ нравится, что я закрываю лицо?"
   

XXXVIII.

   Вернувшись какъ-то съ прогулки, мы прошли въ садъ.
   -- За что ты меня любишь?-- сказала она.-- Все изъ за сна?
   -- Нѣтъ, нѣтъ -- отвѣчалъ я смѣясь.-- Изъ-за сновъ... Прошу васъ говорить -- изъ-за сновъ... теперь я понимаю, что никогда не любилъ васъ.
   -- Что?-- воскликнула Віолетъ удивленно, но съ счастливымъ лицомъ.-- Въ такомъ случаѣ вы недостойно обманывали меня, милостивый государь. Вы превосходно сыграли комедію въ Бельведерѣ съ этими красивыми фразами о моемъ голосѣ, жизни и надеждѣ. Чудесно! А когда же ты сдѣлалъ мнѣ честь полюбить меня?
   -- Я никогда ни минуты не обманывалъ тебя,-- возразилъ я,-- но думаю, что обманулся самъ; думаю, что сильное волненье, вызванное твоимъ голосомъ, была опьяненіемъ фантазіи. Знаешь, когда, я думаю, началъ дѣйствительно тёбя любить? На лугу Св. Назарія, когда ты была такою нехорошею, когда ты сказала мнѣ эту дерзость о вульгарномъ каналѣ.
   -- О, какъ поздно!-- воскликнула она, сжимая руки и разсмѣялась. Какъ пріятно и весело было вспоминать ея колкія слова, ея недовольство въ тотъ день, а теперь слышать ее смѣющейся, говорить ей "ты"!
   Она вдругъ приняла смущенный видъ, опустила глаза и вздохнула:
   -- Бѣдная я, я начала гораздо ранѣе!
   -- Въ Римѣ?-- сказалъ я,-- прочтя Луизу?
   Віолетъ разсмѣялась.
   -- Это слишкомъ уже скоро!-- проговорила она.-- Какъ вы самонадѣянны!
   Потомъ она серьезно призналась мнѣ, что, когда въ Бельведерѣ ей сообщили о присутствіи автора "Луизы", она, приписывавшая эту книгу женщинѣ, невольно почувствовала волненіе въ сердцѣ.
   -- Я увидала тебя,-- продолжала она,-- раньше, чѣмъ ты заговорилъ со мною. Я нашла, у тебя такой серьезный и строгій видъ, что всякая мысль объ увлеченіи исчезла и я была рада этому; но, когда ты заговорилъ со мною во второй разъ, я была немного поражена, а когда наши руки встрѣтились на телескопѣ, я почувствовала на мгновеніе всѣмъ моимъ существомъ, что мы можемъ полюбить другъ друга. Твои слова о вторичной любви перевернули меня; все-таки я сопротивлялась, и хотѣла скрыть отъ тебя мое чувство. Нѣкоторыя твои слова, которыя дѣйствительно мнѣ не понравились, помогли мнѣ притворяться. Боже мой, на лугу Св. Назарія я уже любила тебя и мнѣ стоило большого труда быть такой суровой! Ты могъ ясно понять, что я была слишкомъ сурова!
   -- А твой отъѣздъ,-- сказалъ я,-- какое огорченіе онъ причинилъ мнѣ!
   -- Не говори объ этомъ,-- отвѣтила Віолетъ въ полголоса, но съ выраженьемъ испуга.-- Никогда не говори объ огорченьяхъ, которыя я тебѣ причинила!
   Мы молча дошли до дому. Едва мы переступили порогъ, Віолетъ приблизила губы къ моему уху и шепнула голосомъ, полнымъ страсти:
   -- Я хочу быть любимой сердцемъ, понимаешь, а не воображеньемъ.
   

XXXIX.

   Теперь очередь за моимъ милымъ, дорогимъ Гейдельбергомъ. Изъ гостинницы "Викторія" мы пошли въ замокъ черезъ Wolfshehle съ нашими друзьями, предложившими и устроившими эту трехдневную прогулку.
   Какая спокойная тѣнь, какая душистая зелень, какая весенняя музыка въ этихъ глубокихъ лѣсахъ на холму, гдѣ подымается, встрѣчается, теряется въ уединеніи столько дорогъ, гдѣ дощечки безмолвно указываютъ невидимыя мѣстности!
   -- Fairyland -- сказала мнѣ Віолетъ, улыбаясь.
   -- Да,-- повторилъ я машинально, Fairyland.-- И въ сердце мое точно закралось предчувствіе того времени, когда этотъ часъ будетъ уже далекимъ въ моихъ воспоминаньяхъ, сдѣлается видѣньемъ волшебнаго міра, представшаго передъ нами на одно мгновенье и навсегда изчезнувшаго.
   Віолетъ посмотрѣла на меня.
   -- О чемъ ты думаешь?-- спросила она.
   -- Ни о чемъ -- отвѣтилъ я.
   Она и огорчилась и разсмѣялась въ тоже время; но потомъ сказала мнѣ въ полголоса:
   -- Мнѣ показалось, что ты думаешь о печальной вещи. Я тоже о ней подумала.
   -- О какой?-- спросилъ я.
   -- Что я твоя Fairy, бѣдная фея, такая слабая и усталая; раненая!
   Она чувствовала себя нездоровой и я предлагалъ ей отказаться отъ прогулки, но она упорствовала, а я не настаивалъ, понимая, что невозможность идти вмѣстѣ со всѣми была мучительною для нея. Эта мысль, что она хотѣла бы быть здоровой и сильной "ради меня", только однажды прорвалась у нея; глаза же ея всегда говорили при ея нездоровья.
   Штиль захотѣли подняться на Molkencura, мы ждали ихъ, кажется, невдалекѣ, отъ Канцеля, гдѣ дорога кружитъ на половинѣ высоты холма. Внизу мы видѣли закрытую долину Неккара а прямо передъ нами, далеко на другомъ уступѣ старый замокъ съ его разрушенными башнями, тонувшій въ зелени. Бѣлыя облака порою закрывали солнце, теплый вѣтеръ дулъ въ лицо. Дорога была пустынна, мы чувствовали себя еще болѣе уединенными чѣмъ въ Гейзенхеймѣ; Віолегъ дала мнѣ руку, я разсказывалъ про первое прикосновеніе нашихъ рукъ въ Бельведерѣ, о моей радости въ ту минуту.
   -- Теперь ты уже не такъ чувствуешь,-- сказала Віолетъ.-- Ты слишкомъ привыкъ держать ее.-- Ты долженъ быть такимъ какъ въ Бельведерѣ,-- добавила она, отнимая руку.
   Она стала шутить съ кокетливостью и неописуемой граціей. Теперь на нее часто находили такія восхитительныя минуты, и тогда она казалась мнѣ совсѣмъ другою, такою Віолегъ, о существованіи которой я не подозрѣвалъ и которая почти сводила меня съ ума отъ любви и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ ревниваго ужаса. Если она когда-либо покажется такою другимъ! Я чуть было не сжалъ ее въ объятьяхъ; она замѣтила это, испугалась въ свою очередь и стала опять серьезною и спокойною, но потомъ шепнула, что я еще ничего не знаю, даже ея самыхъ нѣжныхъ словъ.
   Она замолчала, потому что къ намъ приближалось общество дѣтей и дамъ; когда это общество прошло, она, улыбаясь, протянула мнѣ свою записную книжку, для того чтобы я написалъ стихи въ память Гейдельберга. Мнѣ показалось, что она была немного удивлена и даже уколота, когда я отвѣтилъ, что не умѣю писать стиховъ экспромтомъ; я даже, кажется, немного смутился по поводу ея удивленья, какъ будто опасаясь упасть въ ея мнѣніи. Она безмолвно протестовала, но съ такимъ огнемъ въ глазахъ!
   Я взялъ записную книжку.
   -- Знаешь, -- сказала она шепотомъ, -- если бы ты даже потерялъ поэтическое вдохновеніе, я бы всегда одинаково любила тебя!
   Ея нѣжный голосъ былъ такъ взволнованъ, какъ будто, со мною дѣйствительно случилось въ этотъ моментъ несчастье, которое она разумѣла; она захотѣла, не знаю почему, скрыть свое волненіе и опустила лицо на книжечку, которую держала въ рукахъ. Я прикоснулся губами къ ея густымъ, душистымъ волосамъ, не испытывая при этомъ никакого особаго волненія. Мнѣ казалось, что поцѣловалъ волоса не возлюбленной, но друга, соединеннаго со мною святымъ и торжественнымъ чувствомъ, для котораго безразличны молодость, красота и все проходящее. Я написалъ въ книжку:
   

Fairy land.

   Въ странѣ, полной чаръ
   Вхожу въ заколдованный лѣсъ,
   Гдѣ образъ загадочной феи
   Вдали предо мною исчезъ.
   И лѣсъ вкругъ меня то померкнетъ,
   То свѣтомъ наполнится вдругъ,
   И то тишиной непонятной,
   То шумомъ встревожитъ мой слухъ.
   Гляжу на лѣсную тропинку,
   Что вьется, какъ змѣй, предо мной,
   Иду въ непроглядную чащу,
   Во мракъ, въ недоступный покой...
   Туда-то, вѣдь, фея направитъ
   Пугливыя ножки свои,
   И тамъ успокоятъ бѣдняжку
   Лобзанья и ласки мои.
   Лѣсъ глухъ и мой путь неизвѣстенъ,
   Но страстно влеченье мое,
   Тамъ, въ дебряхъ, быть можетъ, я встрѣчу
   Объятья и губки ея!
   
   Во всю мою жизнь я ни разу не написалъ такъ скоро двадцати стиховъ; но все же въ нихъ оказалось столько поправокъ, что Віолетъ была поражена. Она хотѣла разобрать ихъ, но не могла; я долженъ былъ прочесть ихъ. Я сильно разсчитывалъ на эффектъ послѣдняго стиха, но ошибся, такъ какъ съ первой же строфы Віолетъ не сомнѣвалась, что она и есть фея.
   -- Какъ ты можешь быть феей,-- воскликнулъ я,-- разъ я говорю, что не знаю, гдѣ она прячется?
   -- Да, да,-- отвѣтила она,-- все же это я.
   И когда услыхала послѣднюю строфу, то прибавила только:
   -- Видишь, что это я.
   Въ это время подошли Штиль, очарованные Молькенкуромъ и рѣшившіе вернуться туда наверхъ съ нами нѣсколько позже. Дѣйствительно, мы поднялись -- господинъ Штиль и я пѣшкомъ, дамы въ коляскѣ. Мы провели тамъ два восхитительныхъ часа за отдѣльнымъ столикомъ при яркомъ заходѣ солнца, созерцая туманныя равнины Палатината передъ собою, долину Неккара и замокъ у нашихъ ногъ, вдыхая чистый лѣсной воздухъ, къ которому Штиль прибавилъ для себя нѣсколько кружекъ пива. Маленькая, кругленькая жена его, Frau Эмма, защищала передо мною преимущества нѣмецкой литературы надъ англійской, между тѣмъ какъ ея мужъ, болѣе живой, но менѣе образованный чѣмъ она, переходилъ отъ своей кружки пива къ тому или другому виду, сердясь, что не можетъ разглядѣть Шпейерскаго собора на горизонтѣ.
   -- Да, понимаю,-- сказала она смѣясь,-- вы восхищаетесь всѣмъ, что идетъ изъ Англіи, но попробуйте быть искреннимъ, если можете! Скажите мнѣ, какъ артистъ, предпочитаете-ли вы женщину въ нашей литературѣ или въ англійской; не правда-ли, что гетевскія женщины болѣе вѣрны дѣйствительности чѣмъ женщины даже Шекспира?
   -- О!-- вырвалось у Віолетъ, точно она не вѣрила своимъ ушамъ.
   -- Конечно, такъ,-- продолжала госпожа Штиль.-- Онѣ болѣе живы! Никакой другой поэтъ не создалъ женщинъ такихъ жизненныхъ, такъ похожихъ на живыхъ и въ тоже время столь милыхъ и граціозныхъ. Шекспировскія женщины всѣ немного какъ будто взяты изъ міра фантазіи; если онѣ злы -- онѣ чудовищны, если добры -- извини меня, дорогая Віолетъ, -- всегда немножко глупенькія.
   -- Да,-- возразилъ я шутливо,-- Дездемона, Миранда, Офелія, Джессика были несчастными латинянками, не получившими образованія въ Нимфенбургѣ и не занимавшимися гимнастикой съ палкой Іегера, не имѣвшими ни малѣйшаго понятія о свободной волѣ и не любившими кататься на конькахъ. Офелія не сопровождала своего брата въ Геттингенъ, и думаютъ, что она даже не подписывалась на "Gartenlaube".
   -- Вы коварны!-- воскликнула г-жа Штиль.
   -- Въ чемъ дѣло, въ чемъ дѣло?-- освѣдомился ея мужъ, который, отчаявшись найти Шпейеръ, вернулся къ своему пиву.
   -- Послушай,-- отвѣтила ему жена,-- помоги мнѣ. Нашъ другъ предпочитаетъ женщину въ англійской литературѣ, а я предпочитаю женщину въ нѣмецкой. Что ты объ этомъ думаешь?
   -- Я думаю,-- отвѣтилъ онъ съ философскимъ спокойствіемъ,-- я думаю, что лучшая женщина внѣ всякой литературы.
   Мы разсмѣялись, а г-жа Штиль пожала плечами.
   -- А ты, Віолетъ?-- спросила она.-- Какъ тебѣ кажется? Забудь на минуту твою родину и скажи, что ты чувствуешь.
   -- У меня свое мнѣніе,-- отвѣтила Віолетъ,-- но я не умѣю хорошо говорить. Я не литературна,-- добавила она, улыбаясь, -- я смогу только написать свое имя тутъ.
   И она подвинула къ себѣ альбомъ посѣтителей Molkencur, который быль намъ поданъ немного раньше. Одна рубрика была для имени, другая для обозначенія родины. Віолетъ вписала вмѣсто своего настоящаго фантастическое имя выдуманной мной женщины и поставила рядомъ другое сладкое имя: "Италія". Штили вписали свои имена еще утромъ, и я одинъ увидалъ сердечное вниманіе Віолетъ. Я промолчалъ и не сказалъ бы ничего ни въ какомъ случаѣ, если бы даже она не сдѣлала мнѣ знака молчать; я чувствовалъ, что ея запись должна остаться между ею и мною, что это были два слова любви, можетъ быть, самыхъ нѣжныхъ и святыхъ. Я былъ такъ счастливъ, что оставилъ госпожу Эмму полною побѣдительницею на полѣ битвы.
   Когда мы спускались, луна подымалась на окрестныхъ лѣсни стыхъ холмахъ. Віолетъ захотѣла сойти пѣшкомъ, опираясь на мою руку. Далекій звонъ городскихъ колоколовъ доносился вѣтромъ, кукушка куковала въ лѣсу, луна освѣщала его колебавшіяся верхушки. Штиль слѣдовали за нами, пересмѣиваясь между собою, а я говорилъ Віолетъ о волненіи, испытаннымъ мною при прочтеніи ея новаго имени, ея новой родины. Она крѣпко сжала мою руку, не отвѣчая и такъ какъ мы проходили въ это время подъ большимъ тѣнистымъ каштаномъ, то вполнѣ естественно, что моя фея напомнила мнѣ въ самой нѣжной формѣ о стихахъ, написанныхъ для нея:
   
   Тамъ, въ дебряхъ, быть можетъ, я встрѣчу
   Объятья и губки ея.
   

XL.

   Я повѣрялъ ей всѣ мои мысли, всѣ движенія моей души, хорошія и дурныя, съ той же самой откровенностью, такъ сказать, какъ если бы я повѣрялъ ихъ Богу. Чѣмъ тяжелѣе и труднѣе было мнѣ исповѣдываться передъ ней, съ тѣмъ большимъ жаромъ я это дѣлалъ. Если порой я сомнѣвался, заслуживаетъ-ли порицанія тотъ или другой мой поступокъ или моя мысль, мнѣ достаточно было,-- и теперь еще достаточно -- для разсѣянія всякаго сомнѣнія обратиться къ суду той невидимой Віолетъ, которую я всегда чувствовалъ и чувствую въ моей совѣсти; этотъ судъ былъ вѣрный и строгій, гораздо строже того, какой выказывала Віолетъ внѣшняя, видимая. При размышленіи объ этомъ меня поразила особенная аналогія, и на пароходѣ, шедшемъ въ Майнцъ, я написалъ стихи:
   
   Во мнѣ всегда живетъ твой вѣчный образъ
   И думъ, и чувствъ твоихъ я полонъ въ глубинѣ;
   Стряхнувъ съ себя земныя ощущенья,
   Еще доступнѣй ты и ближе стала мнѣ.
   
   Какъ Вѣчный Судія, свѣтъ правды отражая,
   Надъ мною бодрствуетъ твой чистый взоръ,
   И чуть лишь въ сердце мнѣ проникнетъ мысль дурная,
   Онъ отражаетъ мнѣ мой нравственный позоръ.
   
   Но если предъ тобой, суровая идея,
   Я исповѣдую свой грѣхъ, благоговѣя,
   То образъ твой, облекшись снова въ плоть,
   
   Съ улыбкой мнѣ даритъ свои лобзанья,
   И вижу я, въ сердечномъ упованьи,
   Какъ милостивъ, какъ благъ и праведенъ Господь.
   
   Віолетъ осталась въ Рюдесгеймѣ, такъ какъ кто-то изъ ея нюрнбергскихъ знакомыхъ хотѣлъ навѣстить ее; я же выбралъ этотъ день, чтобы поѣхать въ Майнцъ и сдѣлать для нея какой-нибудь подарокъ.
   Я возвратился съ браслетомъ, очень простенькимъ, и съ этими стихами, смыслъ которыхъ она сразу поняла, хотя ей и понадобились нѣкоторыя особыя разъясненія. Смыслъ ей понравился; стихи показались не моими; она находила ихъ совсѣмъ другими, мало похожими на всѣ прежніе. Я это прекрасно понималъ, но все-таки спросилъ -- въ чемъ именно она видѣла эту разницу. О на отвѣтила, что по формѣ они были труднѣе, болѣе напоминали итальянскихъ классиковъ и вообще производили впечатлѣніе, какъ будто были написаны художникомъ четырнадцатаго вѣка.
   -- Не знаю, сколько разъ я читала и перечитывала это стихотвореніе,-- сказала она мнѣ на слѣдующій день;-- но оно производитъ на меня престранное впечатлѣніе. Форма кажется мнѣ немного менѣе живой, чѣмъ въ другихъ твоихъ стихахъ, но мнѣ болѣе пріятно найти себя въ этихъ, чѣмъ въ тѣхъ.
   Я замѣтилъ, что ея впечатлѣніе зависѣло именно отъ смысла стиховъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она,-- я ясно чувствую, что дѣло не въ одномъ только смыслѣ; оно является и благодаря языку, имѣющему такой старинный, отвлеченный видъ. Скажи, какой родъ болѣе нравится въ Италіи?
   -- Оставимъ въ покоѣ мой сонетъ,-- отвѣтилъ я.-- Въ Италіи нравятся стихи, которые лучше этихъ; нѣтъ, впрочемъ, недостатка и въ лицахъ, требующихъ, чтобы писались стихи съ новѣйшими идеями и въ старинной формѣ; но это заблужденіе, потому что нужно, чтобы новѣйшія идеи должны найти и новую форму для себя, а также и новую гармонію.
   Віолетъ подумала немного, покраснѣла и, взявши обѣими руками мою голову, прошептала мнѣ;
   -- Я тебя всегда буду любить такъ же какъ и теперь, но мое лицо состарится, мой бѣдный голосъ, который такъ тебѣ нравится, не будетъ уже нѣжнымъ. Что ты будешь дѣлать тогда?
   Ея руки сжали мои виски насколько могли сильно.
   -- О чемъ ты думаешь?-- отвѣтилъ я.-- Тогда я уже не въ состояніи буду писать стиховъ, и начну повторять всякій день старые.
   Затѣмъ я пошутилъ надъ нашими старческими нѣжностями. Віолетъ обидѣлась частью серьезно, частью шутя, и сказала мнѣ, что я отвратительный циникъ, всюду находящій смѣшное, что это понравилось ей сначала во мнѣ, ибо женщинамъ обычно сумасшествіе -- влюбляться въ ничего не стоящихъ мужчинъ, но что теперь она не хочетъ видѣть меня такимъ.
   -- Я также,-- сказала она,-- прежде была саркастичною, какъ ты но теперь не могу быть такою.
   Говоря это, она невольно разсмѣялась, такъ какъ и теперь она часто бывала саркастична; у нея были тонкія улыбки, словечки, коловшія людей какъ булавки. Она сама замѣчала это, но объявила, что находится въ постоянной борьбѣ съ своей наклонностью и заявила, что несчастіе -- любить и быть взаимно любимою,-- дѣлало ее нечувствительной къ смѣшному.
   -- Итакъ,-- закончила она,-- это чувство смѣшного должно быть не хорошо, оно не можетъ согласоваться съ полнотой счаетья и любви. И ты постараешься его забыть, не правда-ли?
   Она снова засмѣялась, увидѣвъ мое лицо огорченнымъ, почти сконфуженнымъ. Затѣмъ спросила, неужели задача была такою трудною? Я отвѣчалъ утвердительно; она замѣтила, что въ качествѣ писателя, я могу облегчать себѣ душу безъ всякаго коварства въ моихъ книгахъ.
   -- Но все-таки,-- промолвилъ я,-- было бы лучше сдержаться и тамъ?
   -- Можетъ быть, да,-- отвѣтила она вполголоса;-- можетъ быть, книги наиболѣе благородныя не рисуютъ смѣшное.
   Я утверждалъ съ жаромъ, что это невѣрно; попробовалъ было избавиться отъ упрека въ коварствѣ, сказавши, что когда самъ былъ смѣшонъ, то сознавалъ это совершенно ясно во всѣхъ отношеніяхъ.
   -- Ты неискрененъ по отношенію къ самому себѣ,-- отвѣтила Віолетъ.-- А во мнѣ найдешь-ли ты что-нибудь смѣшное?
   -- Какая жалость!-- отвѣтилъ, вздыхая, я,-- боюсь, что ничего!
   

XLI.

   Нижеприведенные стихи были написаны, вѣроятно, нѣсколько дней спустя, послѣ Гейдельберга, потому что, помню, они мнѣ пришли въ голову въ отелѣ при открытомъ окнѣ. Луна выходила слѣва, красная, въ видѣ серпа, изъ-за Рейна, надъ Ингельгеймомъ; золотистый лучъ перерѣзывалъ рѣчной мракъ.
   -- Знаешь-ли,-- сказалъ я Віолетъ на слѣдующее утро въ присутствіи Штилей,-- что сегодня ночью отыскалось сокровище Нибелунговъ.
   Я сказалъ это такимъ искреннимъ тономъ, что г-жа Штиль невольно воскликнула: о!
   -- И его нашелъ я,-- прибавилъ я.-- И оно цѣликомъ принадлежитъ миссъ Ивесъ.
   И я передалъ ей слѣдующее стихотвореніе:
   
   Взошла луна, и золотомъ
   Горитъ рѣчное дно...
   Ужель не мнѣ, отважному,
   Достанется оно?
   Бушуетъ Рейнъ, и тополи
   Дрожатъ на берегу,
   И хлещетъ вѣтръ пронзительно
   Въ лицо мнѣ, какъ врагу.
   Блестящій кладъ изъ Рейна я
   Въ свои стихи добылъ;
   И въ кудри золотистыя
   Твои навѣкъ вложилъ.
   И плачетъ Рейнъ -- своихъ лучей
   Онъ не вернетъ назадъ:
   Съ твоей головки царственной
   Не снять ужь этотъ кладъ!
   
   Въ это утро мы должны были отправиться на пароходикѣ въ Бингенъ и затѣмъ въ Мейзетурмъ, назначивъ себѣ мѣстомъ встрѣчи пристань. Віолетъ ушла съ красками на пристань раньше, чтобы сдѣлать этюдъ воды. Она поблагодарила меня долгимъ взглядомъ, пока Штиль были заняты разсматриваніемъ ея работы.
   -- Віолетъ уже нарисовала, а вы еще нарисуете намъ нашъ Рейнъ,-- сказала мнѣ госпожа Штиль.
   -- Онъ уже нарисовалъ его,-- проговорила Віолетъ.
   -- Когда это?-- воскликнулъ я, удивленный; -- я вижу Рейнъ въ первый разъ.
   -- Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ г-нъ Штиль,-- нарисуйте его намъ теперь, опишите то, что вы видите. Посмотримъ, какъ видитъ поэтъ и кто лучше изображаетъ его,-- вы или миссъ Ивесъ.
   Супруги Штиль были немного похожи на дѣтей, которыя если заберутъ какую-нибудь мысль въ голову, то никто ужь не въ состояніи выбить ее оттуда. Никакими силами я не могъ избавиться отъ ихъ каприза; хотя и чувствовалъ себя прямо смѣшнымъ. Я надѣялся, что Віолетъ станетъ на мою сторону; вмѣсто того она присоединилась къ нимъ и сама дала мнѣ бумагу и карандашъ.
   Тамъ, гдѣ мы находились, рѣка текла съ востока прямо противъ насъ, свѣтлая вездѣ, гдѣ только видѣлъ ее глазъ съ ея широкой полосой воды, повсюду одинаково быстрой. Тонкая полоска домовъ и деревьевъ едва отдѣляла рѣку прямо, передъ нами отъ горизонта, между черными башнями Рюдесгеймовскаго Адлертюрма налѣво, зелеными тополями острововъ и голубыми пятнами холмовъ справа. Рядомъ съ нами, вдоль по правому берегу, рядъ черныхъ лодокъ качался на водѣ, блестя на натянутыхъ цѣпяхъ якорей. Дымъ парохода "Кримгильды", подымаясь клубами, серебрился на солнцѣ. Думаю, что все, бросившееся мнѣ въ глаза, я и написалъ такъ, или приблизительно такъ; у меня нѣтъ листка, который сейчасъ же бросилъ въ рѣку.
   -- А я,-- сказалъ Штиль,-- я не поэтъ и вижу массу воды, большую чѣмъ необходимо; я не смотрю на тополи, а гляжу на мой виноградникъ въ Рохусбергѣ, имѣющій такой меланхолическій видъ; мой взглядъ, прежде чѣмъ достигнуть Адлертюрма, останавливается на горбѣ слуги изъ Hôtel Krass'а, удящаго по близости; горбъ его не кажется мнѣ недостойнымъ вниманія даже и поэта. Въ концѣ концовъ, вы мнѣ позвольте отдать пальму первенства миссъ Ивесъ, такъ какъ вы ни словомъ не обмолвились о цвѣтѣ воды Рейна.
   Я отвѣтилъ, что въ присутствіи нѣмцевъ предпочелъ бы опредѣлить скорѣе цвѣтъ метафизики Гегеля чѣмъ цвѣтъ Рейна. Позже, когда мы были уже на пароходѣ, Віолетъ сказала мнѣ, что въ качествѣ художницы, она видѣла то же что и я, но что мое описаніе не было поэзіей, было не Рейномъ, а любою рѣкою. По ея мнѣнію, я болѣе поэтично описалъ Рейнъ въ первый разъ, возбужденный Рюдесхеймеромъ, сразу въ одномъ стихѣ нарисовалъ его гораздо лучше:
   
   Пью я вино золотистое, пью
   И за Рейнъ голубой, за холмы, за цвѣты!
   
   -- Это и есть настоящій Рейнъ,-- сказала она.
   

XLII.

   Возвращаясь на пароходѣ "Кримгильда" съ одной экскурсіи С. Гоара, Віолетъ спросила меня:
   -- Что тебѣ пишутъ твои друзья? Знаютъ-ли они, что ты дѣлаешь эту глупость?
   Мы находились въ толпѣ мужчинъ и дамъ, и Віолетъ забавлялась, говоря мнѣ вещи, за которыя ее слѣдовало бы расцѣловать или укусить, зная, что я не могу сдѣлать ни того, ни другого.
   -- Ты молчишь, -- прибавила она, смотря лукавыми глазами Віолетъ, видѣнной мною на одно мгновеніе въ лѣсахъ Гейдельберга.-- Видно ты не посмѣлъ объявить объ этомъ. Ты хотѣлъ бы обнять меня, чтобы такимъ образомъ избѣжать отвѣта, но у тебя не хватаетъ храбрости на это. А я была бы такъ счастлива, если бы изъ любви ко мнѣ ты научился презирать людское мнѣніе; я была бы способна презирать всѣхъ окружающихъ насъ людей.-- Нѣтъ, умоляю тебя,-- вполголоса проговорила она, испуганная тѣмъ, что я было принялъ ея слова въ серьезъ. Я принужденъ былъ сознаться, что въ Италіи никто и не подозрѣваетъ о моихъ намѣреніяхъ, за исключеніемъ моего брата.
   Віолетъ помолчала немного.
   -- Вотъ,-- сказала она затѣмъ, -- если бы теперь я упала въ Рейнъ, то въ Италіи никому и въ голову не пришло бы, что мы знали другъ друга, потому что ты никогда ничего не сказалъ бы, не правда-ли?
   Я замедлилъ отвѣтомъ.
   -- О, да!-- сказала она,-- обѣщай мнѣ, что ничего не скажешь! Мнѣ достаточно сознанія, что я живу въ тебѣ; непріятна самая мысль, что безъ всякой необходимости разсказъ о нашей любви будетъ переходить изъ устъ въ уста. Ты заговоришь только въ томъ случаѣ, если въ Италіи что-нибудь узнаютъ и начнутъ говорить, что я не была твоей невѣстой.
   -- Віолетъ,-- отвѣтилъ я,-- не будемъ думать о такихъ грустныхъ вещахъ! Подумаемъ вмѣсто того, кому изъ родныхъ и знакомыхъ въ Италіи, Германіи и Англіи слѣдуетъ послать оповѣщенія о нашей свадьбѣ.
   -- Да,-- промолвила она,-- это необходимо, пошлемъ. Только меня тяготитъ теперь мысль, что ни у тебя, ни у меня нѣтъ ни родныхъ, ни знакомыхъ, которые были бы счастливы нашимъ счастьемъ. Но мы все-таки пошлемъ, пошлемъ!
   Она снова спросила меня, говорилъ-ли бы я съ кѣмъ-нибудь о ней въ случаѣ ея смерти, и до тѣхъ поръ не давала мнѣ покоя, пока я не отвѣтилъ, что страшно страдалъ бы если бы не могъ говорить о ней ни съ кѣмъ, кто бы не слушалъ меня съ удовольствіемъ.
   -- У тебя есть Эмма Штиль,-- сказала она.
   -- Кстати объ этихъ добрыхъ Штиляхъ, -- воскликнулъ я, чтобы перемѣнить разговоръ.-- Кажется, мы ихъ черезчуръ долго оставляемъ однихъ.
   Мы поднялись съ нашего мѣста на кормѣ и перешли къ нимъ на носъ парохода. Віолетъ принялась разговаривать съ Эммой, а другъ Павелъ прочелъ мнѣ диссертацію о виноградникахъ, которые, лишенные зелени и травы, имѣли видъ между желтымъ и сѣрымъ, почти печальный. Въ Обервезелѣ мнѣ показалось, что на пароходъ взошла съ зонтикомъ и палкой маленькая знакомая мнѣ личность; я отдѣлился отъ общества и отправился пожать руку моего милаго друга Топлера-старшаго, предварительно удостовѣрившись, что Топлера-младшаго съ нимъ не было.
   Онъ, узнавши меня, выказалъ шумную радость и мнѣ понадобилось не мало труда, чтобы убѣдить его успокоиться, такъ какъ миссъ Ивесъ находилась на пароходѣ, а мнѣ было нежелательно, чтобы она взволновалась, узнавши объ его присутствіи.
   -- Ревнивецъ, ревнивецъ, ревнивецъ!-- проговорилъ онъ.-- Впрочемъ, вы правы; она была влюблена въ меня.
   Онъ разсказалъ мнѣ, что ѣздилъ въ Обервезель навѣстить одного своего пріятеля-художника, что посѣтилъ не только die Katze, но также и die Maus (развалины замковъ) и что теперь ѣдетъ къ одной дамѣ въ Крейцнахѣ, почему выходитъ въ Бингенѣ. Онъ смутно зналъ все, что произошло въ Нюрнбергѣ и спросилъ, какъ мы тамъ поживали. Я не освѣдомлялся о профессорѣ; онъ самъ сообщилъ, что былъ имъ болѣе или менѣе доволенъ, пускаясь въ дальнѣйшія объясненія.
   Въ это время небо потемнѣю и неожиданно хлынулъ дождь, произведя переполохъ на пароходѣ. Я бросился къ Віолетъ, но она уже была подъ навѣсомъ. На лѣстницѣ я наткнулся на такую массу людей, что долженъ былъ отказаться отъ мысли спуститься внизъ и спасся подъ огромнымъ зеленымъ зонтикомъ Топлера. Онъ зналъ Рейнъ наизусть, но восхищался имъ, какъ юноша, увидѣвшій его впервые, высовывался своимъ длиннымъ носомъ надъ бортомъ, смѣясь отъ восхищенія и не обращая вниманія на дождь; спрашивалъ, былъ-ли я здѣсь, или тамъ, подсказывалъ мнѣ подходящія экскурсіи и для Віолетъ, заставилъ пообѣщать, что я посѣщу вмѣстѣ съ ней Драконову скалу въ Семигоріи. Я передалъ ему, что собираюсь въ память Гете посѣтить Ветпларъ и при этомъ замѣтилъ, что онъ нахмурился.
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- сказалъ онъ рѣзко,-- не ѣздите въ Ветцларъ.
   -- Почему?-- воскликнулъ я, удивленный.-- Что тамъ худого?
   -- Не стоитъ онъ того,-- отвѣтилъ Топлеръ,-- и принялся разсказывать о Рейнштейнѣ, флагъ и зубчатыя стѣны котораго, возвышаясь на отвѣсной скалѣ, виднѣлись изъ-за волнъ дождя среди лѣсовъ лѣваго берега, напротивъ Асмансхаузена. Поведеніе моего старика казалось мнѣ загадочнымъ и я не могъ объяснить его иначе какъ тѣмъ, что Топлеръ-младшій находился въ Ветцларѣ. Я еще не говорилъ съ Віолетъ объ этой экскурсіи и рѣшилъ въ сердцѣ и не говорить совсѣмъ. Топлеръ вышелъ въ Бингенѣ. Дождь пересталъ лить и переѣздъ отъ Бингена до Рюделейма совершился подъ великолѣпную улыбку солнца и Рейна. Віолетъ была счастлива, шутила, смѣялась. Что касается меня, то я не былъ веселъ; мнѣ казалось, что что-то давитъ мнѣ сердце, но что именно, я не могъ себѣ объяснить.
   

XLIII.

   Теперь я дошелъ до начала моего горя, того, о чемъ писать мнѣ такъ трудно и вмѣстѣ съ тѣмъ о чемъ, такъ хочется говорить. Мнѣ представляется, что я путешествую по желѣзной дорогѣ, что до сихъ поръ я ѣхалъ по долинѣ, съ видами нѣжномеланхоличными, съ смѣющимися видами, а теперь горы надвигаются неожиданно и прямо на поѣздъ, который отъ страха все увеличиваетъ и ускоряетъ свой ходъ. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ моя исторія, слѣдующая за разсказанными мною событіями; не походитъ на бѣгъ въ безконечномъ тоннелѣ большой альпійской горы? Развѣ я не иду отъ солнца, изъ смѣющихся равнинъ къ мраку, куда я брошенъ сразу, неожиданно, не зная, когда и куда выйду оттуда!
   Въ данную минуту я думаю о залѣ маленькой станціи въ Асмансхаузенѣ. Три дня спустя послѣ экскурсіи въ С. Гоаръ мы поднялись въ Нидервальдъ вмѣстѣ съ Штилями и нѣкоторыми ихъ друзьями изъ Майнца. Было воскресенье; встрѣчалась масса народа, веселаго, выходившаго изъ лѣсу съ букетами цвѣтовъ и вѣтками, женщины, держа ихъ въ рукахъ или на груди, мужчины на шляпѣ. У національнаго памятника, которому успѣли воздвигнуть пока только пьедесталъ, группа людей пѣла патріотическій гимнъ, казавшійся чѣмъ-то религіознымъ. Чувствовалась приближающаяся буря; я никогда не забуду впечатлѣнія чернаго неба по направленію къ Франціи, большой рѣки у нашихъ ногъ, оспариваемой людьми и это пѣніе строгое и величественное. Віолетъ поднялась верхомъ, потому что тогда еще не было желѣзной дороги отъ Рюдесгейма къ памятнику. Мнѣ казалось, что это ее утомило, хотя она и не говорила ничего. Отъ охотничьяго замка, гдѣ начинается спускъ къ другой сторонѣ горы, вплоть до Асмансхаузена, откуда мы намѣревались ѣхать по желѣзной дорогѣ до Рюдесгейма, она прошла пѣшкомъ, опираясь на мою руку. Спускъ былъ крутой, и я нѣсколько разъ спрашивалъ ее, не у стала-ли она; она постоянно отвѣчала отрицательно, но улыбалась немного грустно. Въ послѣдній разъ она промолчала на мой вопросъ.
   -- Я тебя люблю,-- проговорила она,-- такъ сильно люблю, ты мое солнце, ты -- все въ этой жизни для меня, и было бы такъ горько, если что-либо помѣшало мнѣ стать твоей женой!
   Не могу высказать, до какой степени ея слова ужаснули и поразили меня. Почему она говорила такъ? Сразу я ничего не успѣлъ спросить вслѣдствіе присутствія постороннихъ людей; они собрали, какъ и подобаетъ добрымъ нѣмцамъ, массу цвѣтовъ, которыхъ наперерывъ, смѣясь и мѣшая другъ другу, предлагали Віолетъ. Она замѣтила мое безпокойство и старалась разсѣять во мнѣ шуткою впечатлѣніе своихъ грустныхъ словъ. Наконецъ, съ Божьей помощью, мы добрались и до меланхолическаго Асмансхаузена, деревушки, лежащей въ глубинѣ небольшой долины съ сѣрыми виноградниками, мимо которыхъ спустились къ узкой рѣкѣ, темной и угрюмой. До поѣзда оставалось около часа; мы съ Віолетъ остались на станціи, пока остальные отправились пить знаменитое мѣстное красное вино.
   Она призналась мнѣ, что наканунѣ ночью чувствовала приступъ сильнаго нездоровья, почти Смерти. Припадокъ прошелъ быстро, но все-таки оставилъ впечатлѣніе избѣгнутой большой опасности, того, что подобный другой приступъ можетъ кончиться плохо.
   Я успокоивалъ ее, какъ только могъ, ласкалъ ее. Она подняла лицо, опущенное книзу, посмотрѣла на меня и улыбнулась. "Теперь ты блѣднѣе меня" -- сказала она. Я ничего не нашелъ отвѣтить, кромѣ глупаго -- "нѣтъ"; мнѣ не хватало голоса. Послѣ короткаго молчанія Віолетъ прошептала, что должна сообщить еще нѣчто иное. Что именно? Она ничего больше не прибавила; я не зналъ, что думать, но грудь моя заныла.
   -- Вчера вечеромъ,-- проговорила она, наконецъ, вполголоса, наклонивъ голову,-- я получила письмо отъ... Она назвала имя человѣка, прежде ею любимаго. Услышавъ это имя, произнесенное такимъ тономъ, меня охватилъ страшный холодъ и я выпустилъ ея руку, которую держалъ въ своихъ. Она страстно схватила меня.
   -- Не дѣлай этого,-- тихо сказала она,-- не дѣлай этого, не заставляй меня ненавидѣть его!
   Мнѣ было стыдно самого себя, я просилъ прощенія за этотъ поступокъ.
   -- Ты знаешь,-- отвѣтила она мягко, но грустно,-- что ты все для меня въ этомъ мірѣ, что я -- часть тебя самого.
   Затѣмъ, ободренная, разсказала мнѣ, что его письмо было адресовано въ Нюрнбергъ, и что онъ, повидимому, ничего не зналъ о настоящемъ положеніи дѣлъ; онъ очень несчастливъ, всѣ его ожиданія оказались напрасными, его планы разрушены, онъ потерялъ силы и надежду. Онъ обращался къ ней, прося хоть одного ея утѣшительнаго слова, говоря, что мысль, что поступилъ съ ней дурно, была однимъ изъ сильнѣйшихъ его мученій; спрашивалъ не прямо, а обиняками, свободно-ли ея сердце или занято.
   Я молча слушалъ Віолетъ, связывая съ этимъ ея ночной припадокъ, ея грустный видъ при разсказѣ о письмѣ, страдая и дѣлая усилія, чтобы не выдать этого, отчасти отъ сознанія, что не имѣю ни права, ни причины жаловаться. Когда она замолчала, я не спросилъ ничего, ни даже откуда пришло письмо. Единственно чего я желалъ, -- чтобы больше не говорили о немъ, предпочитая не знать, гдѣ находится этотъ человѣкъ, забросить его образъ подальше. Віолетъ съ видимымъ усиліемъ добавила, что считаетъ долгомъ милосердія не оставлять подобнаго письма безъ отвѣта. Моему ревнивому воображенію показалось, что она сдержитъ свое рѣшеніе даже и противъ моего желанія; мнѣ представлялось, что, даже и любя меня, ей поженски нравилось быть любимой и другимъ, и это подозрѣніе меня волновало. Къ счастью, Віолетъ не дала мнѣ времени сказать что-нибудь непріятное и передала мнѣ свой отвѣтъ, бывшій при ней. Тамъ стояли слова строгаго и размѣреннаго сожалѣнія, мудрые совѣты; кончалось оно такъ:
   "Мое сердце принадлежитъ цѣликомъ и навсегда человѣку, который также меня любитъ, какъ я люблю его, самою сильной любовью. Я никогда не съумѣю достаточно возблагодарить Бога за то, что Онъ далъ намъ встрѣтиться. Рай уже открылся для меня, такъ что я не буду уже несчастной, что бы ни случилось. Если ваше поведеніе по отношенію ко мнѣ создало мои настоящія условія, вы можете успокоиться и не упрекать себя.
   "Будьте сильны и помните, что были любимы мною, если это въ состояніи поддержать васъ на вѣрномъ пути".
   Эти послѣднія слова испортили мнѣ впечатлѣніе предъидущихъ и я просилъ Віолетъ выбросить ихъ. Она согласилась, улыбаясь снисходительной улыбкой человѣка, уступающаго изъ любви, а не по убѣжденію, такъ что я раскаялся въ своемъ требованіи, устыдился, и когда мы возвращались въ Рюдесгеймъ, я просилъ Віолетъ послать письмо такъ, какъ оно было написано.
   Она захотѣла, чтобы я снесъ его на почту; я увидѣлъ, что оно было адресовано въ Ветцларъ и тогда понялъ совѣтъ Топлера.
   

XLIV.

   Съ этого мгновенія къ моей страсти примѣшивается ѣдкое и пожирающее нетерпѣніе. Я не ревновалъ къ кому-нибудь опредѣленно, ревнивый огонь горѣлъ во мнѣ, принявши другую форму. Я дѣлалъ все возможное, чтобы ускорить свадьбу, попытался, но безъ успѣха, убѣдить Штилей, чтобы религіозная церемонія совершилась въ Рюдесгеймѣ, а гражданская въ Италіи. Віолетъ охотно соглашалась, но ей было непріятно дѣйствовать противъ желанія нашихъ хозяевъ, смотрѣвшихъ на нее какъ на дочь; она убѣдила меня отказаться отъ этого плана. Такимъ образомъ было рѣшено, что религіозный и гражданскій обряды совершатся 25 августа, оказывавшаго вслѣдствіе ожиданія необходимыхъ бумагъ самымъ короткимъ срокомъ. Послѣ свадьбы мы рѣшили отправиться въ половинѣ октября на зиму въ Римъ и, можетъ быть, окончательна тамъ поселиться, если намъ понравится. Образъ дѣйствій въ промежутокъ между 25 августа и половиною октября былъ неустановленъ; Віолетъ какъ-то говорила мнѣ о Шварцвальдѣ, объ уединенномъ домикѣ на холмистыхъ равнинахъ, вблизи голубого Дуная, между Виллингеномъ и Донауесшингенъ. Я ей предложилъ Венецію, и она сразу же согласилась не для того только, чтобы угодить мнѣ, но, по ея словамъ, также и изъ кокетства, такъ какъ въ Венеціи благодаря гондоламъ я менѣе могъ замѣчать ея физическій недостатокъ. Она прибавила, что была рада ѣхать со мной въ Венецію; иначе она боялась бы: такое странное впечатлѣніе она сохранила объ этомъ городѣ. Больше она не захотѣла говорить, прибавивъ, что уже и такъ слишкомъ много сказала; затѣмъ, склонивши голову на мое плечо, добавила, что объяснитъ все въ Венеціи. Сколько разъ послѣ ея смерти, припоминая то, что чувствовалъ при ея словахъ, при ея легкомъ прикосновеніи, ея горячемъ дыханіи на моемъ плечѣ, я думалъ, что Господь, разлучивъ насъ такъ скоро, хотѣлъ предохранить меня отъ ослѣпленія слишкомъ сильной страстью, которая, поглотивъ всего меня, не оставила бы въ моемъ сердцѣ мѣста для другого человѣческаго существа, ни даже, можетъ быть, для Него самого.
   Но кто знаетъ, было-ли бы это такъ! можетъ быть, моя жена по прошествіи перваго времени, послѣ первыхъ страстныхъ увлеченій, управляла бы совсѣмъ благоразумно моими чувствами и все сгладилось бы?
   Я же, терявшій сознаніе отъ одного ея дыханія, былъ тѣмъ же, что и въ Гейдельбергѣ, гдѣ цѣловалъ ея волосы съ чувствомъ почти религіознымъ, съ чувствомъ почти спокойнымъ. Жалкія мы существа, мѣняющіяся всякую минуту и жалкая наша гордость, возмущающаяся этимъ сознаніемъ! Вечерніе часы склоняютъ насъ къ землѣ, утренніе подымаютъ къ небу, мы не умѣемъ ни одинаково любить, ни хотѣть чего-нибудь даже въ одинъ и тотъ же день, чтобы ни говорила наша гордость. Слѣдуетъ признать, что если причина затемнѣнія нашего разсудка порой неизвѣстна намъ самимъ, то сколько разъ ею является простая тѣнь зла, допущеннаго хотя бы на мгновеніе нашей мыслью.
   Я всегда любилъ Віолетъ, всѣмъ моимъ существомъ, но если теперь молчали мои лучшія чувства и меня терзала лихорадка, отнимавшая сонъ и спокойствіе, то благодаря несправедливому ревнивому чувству, воспринятому моей волей. Правда, что я просилъ Віолетъ о прощеніи и что прощеніе тоже очищаетъ, но вѣдь Віолетъ была такъ снисходительна въ этомъ отношеніи!
   Разговаривая съ Штилями о нашемъ свадебномъ путешествіи, она замѣтила, что ей жаль уѣзжать изъ Германіи, не побывавши въ Кельнѣ. Штиль сейчасъ же предложилъ ѣхать въ Кельнъ. Предложеніе мнѣ не понравилось, такъ какъ я ко всему былъ равнодушенъ, кромѣ Віолетъ, и мнѣ тяжело было терять, хотя бы и на два дня, чудные часы, которые я проводилъ наединѣ съ нею. Но Віолетъ такъ радовалась предположенной поѣздкѣ, что я почувствовалъ себя счастливымъ, жертвуя ей своимъ удовольствіемъ.
   

XLV.

   Однимъ изъ моихъ послѣднихъ пріятныхъ воспоминаній осталась неизвѣстная брюнетка рѣдкой красоты, сѣвшая на нашъ пароходъ въ Боннѣ. Теперь я не помню ея лица, но тогда не могъ не полюбоваться ея граціей, ея живыми и страстными глазами. Такъ какъ немногочисленные пассажиры парохода были подъ навѣсомъ, включая и Штилей, и на мостикѣ не было никого, кромѣ Віолетъ и меня, то красавица сочла меня своею жертвою и забавою въ пути, и еще съ большимъ усердіемъ занялась мною, замѣтивши, что я связанъ съ моей сосѣдкой. Въ первый и послѣдній разъ увидѣлъ я на лицѣ Віолетъ тѣнь ревности. Она и страдала и вмѣстѣ смѣялась; смѣялась надъ собою, надъ своимъ осужденіемъ этой дамы, называя ее кокоткою, хотя та была одѣта весьма изящно; смѣялась, признаваясь, что нахальство другой возмущаетъ ее; смѣялась надъ тономъ превосходства и вызова, который сама принимала порой невольно. Для меня ея ревность была такъ нова и плѣнительна, что я молча упивался ею, или же принимался расхваливать красоту и изящество другой. Она скоро замѣтила стратагему и мы оба принялись хохотать до тѣхъ поръ, пока посреди плоской голой равнины не предстали на горизонтѣ сквозь туманъ и дымъ колоссальныя башни Кельнскаго собора.
   Въ Кельнѣ мы провели полтора дня. Если когда-нибудь вы посѣтите, другъ мой, священный для меня Кельнъ, пойдите въ фантастическій храмъ С. Герона и помолитесь за нее, бывшую тамъ такою веселою и счастливою, такъ забавлявшуюся надъ статуею смѣшного монаха въ преддверіи, что потомъ она испытывала чуть не угрызенія совѣсти. Пойдите также въ монастырь св. Петра, такой мрачный, но окруженный зеленымъ садикомъ, и сорвите тамъ цвѣтокъ въ память отдыха, который нашла Віолетъ въ этомъ мирномъ убѣжищѣ послѣ того ужаса, который вызвалъ въ ней Рубенсъ, находящійся въ церкви. Пойдите, наконецъ, въ музей, гдѣ увидите въ залѣ перваго этажа прозрачныя руки Мадонны Вильгельма Кельнскаго; тогда вы видѣли руки Віолетъ. Госпожа Штиль утверждала, что сходство было и въ лицѣ; но лицо, изображенное стариннымъ мастеромъ было гораздо спокойнѣе и мистичнѣе, имѣло другой типъ сравнительно съ красотою Віолетъ, полной современной мысли и скрытаго чувства.
   -- Я нахожу, очень вѣрно,-- замѣтилъ Штиль,-- что эта Мадонна не походитъ на миссъ Ивесъ, но что у нея тотъ же голосъ.
   Возвращаясь изъ Кельна, мы остановились въ Кенигсвинтерѣ и подъ-вечеръ поднялись на Драконову скалу. Штили выражали жестами и восклицаніями свой восторгъ отъ оригинальнаго замка, который гордо высился весь въ зубцахъ, стрѣлахъ, башняхъ, выступахъ, лѣстницахъ, балконахъ, скульптурахъ изъ мрамора и бронзы, стихахъ и изреченіяхъ, привѣтствующихъ солнце, вѣтры, глубокій Рейнъ, протекавшій внизу съ востока и терявшійся вдали на западѣ. Эта каменная громада дѣйствительно чудная смѣсь старинной страсти съ современнымъ чувствомъ, брошенная великимъ поэтомъ на высоту двухсотъ метровъ надъ рѣкой. Віолетъ молчала, охваченная восторгомъ. Она сѣла у входа противъ Рейна, устремивъ взглядъ на ближайшіе зеленые куполы, возвышающіеся за Драконовою скалою, и объявила, что не можетъ восхищаться чѣмъ-нибудь инымъ, и потому отказывается подняться на вершину, по, во чтобы то ни стало, требовала, чтобы я поднялся туда. Штили, видѣвшіе раньше эти развалины, порѣшили остаться съ Віолетъ;
   Штиль отправился разглядывать бронзовыхъ животныхъ, стоящихъ на наружныхъ терассахъ, а его жена принялась списывать въ свою записную книжку надпись на лицевой сторонѣ сѣверо-запада замка. Когда я ушелъ, Віолетъ была одна. Рядомъ съ ней была на мозаикѣ надпись:
   
             Geh'hin, geh'aus
   Bleib' Freund dem Hans.
             (И входя и выходя,
   Оставайся другомъ дома).
   
   -- Оставайся другомъ!-- сказала она, протягивая мнѣ съ улыбкой руку.
   Я отрицательно покачалъ головою, не проронивъ ни слова; я ненавидѣлъ ледяное слово -- другъ! Она поняла меня и протянула мнѣ также и другую руку. Я держалъ ихъ нѣсколько мгновеній и когда опустилъ ихъ, она вполголоса сказала мнѣ:
   -- У меня дурныя предчувствія!-- Я задрожалъ; онѣ мнѣ тоже являлись послѣ Асмансхаузена, но я гналъ ихъ какъ злое искушеніе. Віолетъ казалась мнѣ блѣдной и похудѣвшей, но я старался убѣдить себя, что то было слѣдствіемъ пережитыхъ треволненій, не хотѣлъ сознаться самому себѣ, что каждое утро, отправляясь къ ней, я дрожалъ отъ страха найти ее больной. Я спросилъ ее, какъ она себя чувствуетъ, и отказался было подняться на Драконову скалу. Она отвѣтила, что здорова, что я долженъ идти сейчасъ, сейчасъ; ей было бы очень обидно, если бы я, по ея винѣ, не увидѣлъ знаменитыхъ развалинъ.
   Кажется, что мнѣ понадобилось не болѣе пятнадцати или двадцати минутъ, чтобы подняться до вершины Драконовой скалы. Не знаю, что за сборище было тамъ въ тотъ день; я видѣлъ массу людей, спускавшихся и поднимавшихся, пѣшкомъ и верхомъ, дамъ, солдатъ, студентовъ изъ Бонна въ ихъ разноцвѣтныхъ шапочкахъ. Я прошелъ мимо трактира "Terrasse", набитаго людьми и полнаго шума, заглянулъ на уединенную маковку горы, сорвалъ среди развалинъ цвѣтокъ для Віолетъ и, бросивъ разсѣянный взглядъ на торчавшія башни и пропасти, скачками спустился внизъ, нетерпѣливо желая покинуть это томительное уединеніе, поскорѣе увидѣть мою невѣсту, мысленно воображая всякія несчастія и упрекая себя за сумасшествіе.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ воротъ Drachenburg'а я увидѣлъ Штиля. Онъ улыбался, но видимо находился въ замѣшательствѣ; онъ тотчасъ же съ большимъ интересомъ спросилъ меня о вынесенномъ мною впечатлѣніи. Я увидѣлъ, что онъ былъ блѣденъ, что онъ старался удержать меня.-- Боже мой!-- воскликнулъ я, бросаясь впередъ.-- Что случилось?
   Онъ, схвативши меня за руки, повторялъ:-- Подождите, ничего не случилось, но подождите немного!-- Я вырвался отъ него и бросился туда, гдѣ оставилъ Віолетъ.
   Тамъ ея уже не было; тамъ не было никого. Я растерянно поглядѣлъ вокругъ.-- Послушайте!-- крикнулъ, догоняя меня Штиль. Я не слушалъ его и быстро пошелъ вокругъ замка. На другой сторонѣ, передъ фасадомъ, выходящимъ на Рейнъ, я увидѣлъ Віолетъ и остановился, безъ дыханья, пораженный въ самое сердце.
   Она стояла безъ всякихъ признаковъ нездоровья и разговаривала, повернувшись ко мнѣ спиной, съ незнакомымъ мнѣ молодымъ человѣкомъ. Здѣсь же находилась и госпожа Штиль, которая, увидѣвши меня, пошла навстрѣчу, чтобы задержать меня, какъ то сдѣлалъ и ея мужъ. Віолетъ говорила что-то съ жаромъ господину, стоявшему въ пяти шагахъ отъ нея, съ шляпою въ рукахъ, съ нахмуреннымъ и сердитымъ лицомъ.
   Я сразу же догадался, что это былъ человѣкъ изъ Ветцалара; онъ меня увидѣлъ и также догадался, кто я.
   Віолетъ, по молніи, блеснувшей въ его глазахъ, поняла въ чемъ дѣло, и обернулась ко мнѣ.
   -- Вотъ онъ,-- сказала она; затѣмъ улыбнулась и прибавила:-- подите сюда,-- бросивши мнѣ такой нѣжный и мягкій взглядъ, что вся моя ревность;исчезла. Я тотчасъ же сталъ на свое мѣсто рядомъ съ ней.
   -- Знакомый изъ Нюрнберга, -- сказала Віолетъ, -- господинъ ***;-- затѣмъ произнесла мое имя, прибавивши: мой женихъ.-- Потомъ взяла меня подъ руку, сильно оперлась на нее и, кивнувъ головой другому, но не подавая ему руки, сказала:
   -- До свиданія. Всего хорошаго!
   На одно мгновеніе мнѣ показалось, что онъ хочетъ сказать что-то рѣзкое, и я приготовился отвѣтить. Однако, онъ сдержался, молчаливо отвѣсилъ преувеличенно низкій, полный ироніи поклонъ, и удалился большими шагами, размахивая шляпою, которую держалъ въ рукахъ.
   Віолетъ увлекла меня въ противоположную сторону, крѣпко, крѣпко прижимая мою руку. Штили, смущенные, держались въ сторонѣ, оставивши насъ однихъ. Я задыхался отъ волненія, не могъ произнести слова, не могъ отвѣчать иначе какъ пожатіемъ, на ея пожатіе.-- Дорогой, дорогой,-- повторяла она нѣжно, вполголоса, устремивши боязливо свои глаза на меня,-- какъ я люблю тебя, какъ я люблю тебя! Знаешь-ли, что ты -- все для меня? Я не могла бы болѣе отказаться отъ тебя; не знаю, какъ я могла такъ долго противиться тебѣ! Ты. страдалъ, дорогой? Страдаешь еще? Я не хочу, чтобы ты страдалъ. Мы съ тобою нераздѣльны.
   Я отвѣтилъ, что былъ взволнованъ,-- какъ бы я могъ не быть взволнованнымъ?-- но что не страдалъ, такъ какъ хорошо зналъ, насколько она меня любитъ. Я чувствовалъ, что самый мой голосъ измѣнился, старался говорить естественнѣе, но это не выходило. Я прибавилъ, что опасался, чтобы ея здоровье не пострадало отъ этого потрясенія.
   -- О, нѣтъ,-- сказала она.-- Я чувствую себя очень хорошо. Въ самомъ дѣлѣ хорошо.
   Я былъ черезчуръ слѣпъ и глупъ, не замѣтивши тѣхъ героическихъ усилій, которыя она дѣлала, чтобы держаться на ногахъ и скрыть отъ меня свое состояніе. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Кенигсвинтера она остановилась, указывая мнѣ солнце, заходившее за тополями острововъ на холодномъ зимнемъ небѣ.
   -- Какъ тутъ чувствуется сѣверъ!-- проговорила она.-- Какъ я счастлива, что ты видишь эту землю!
   Проговоривши съ усиліями эти слова, она лишилась чувствъ, и упала бы, если я не подхватилъ ее на руки.
   

XLVI.

   За этимъ послѣдовалъ нервный припадокъ, продолжавшійся почти всю ночь. У нея сидѣли докторъ, Frau Эмма и дочь хозяина гостинницы. Я бодрствовалъ въ сосѣдней комнатѣ.
   Докторъ хотѣлъ уйти почти тотчасъ же, но я такъ умолялъ его, что онъ остался до полночи. Въ полночь онъ удалился, смѣясь надъ моими опасеніями, повторяя, зажегши трубку:
   -- Все хорошо, все хорошо, я не вижу ничего опаснаго, не вижу ничего опаснаго!
   Подъ утро Віолетъ нѣсколько успокоилась. Frau Эмма, выйдя изъ ея комнаты, сообщила, что миссъ Ивесъ непремѣнно хочетъ ѣхать съ первымъ же поѣздомъ.
   -- Вы воспротивились этому?-- спросилъ я.
   Frau Эмма ничего не отвѣтила.
   Я понялъ изъ ея молчанія, что она не противорѣчила желанію Віолетъ, вѣроятно, имѣя на это причины, о которыхъ не смѣла сообщить мнѣ.
   -- Думаю, что такъ будетъ лучше,-- выговорила она, наконецъ; -- и думаю, что Віолетъ въ состояніи выдержать переѣздъ.
   Я зналъ Frau Эмму за женщину интеллигентную и умную и подчинился грустной тягости ея неизвѣстныхъ причинъ. Спустя полчаса меня позвали къ Віолетъ. Я нашелъ ее еще нездоровою, но на ногахъ и готовой къ отъѣзду. Попытавшись отговорить ее, я получилъ въ отвѣтъ, что она во всемъ меня слушается, но въ данномъ случаѣ проситъ положиться на ея благоразуміе; затѣмъ взглядомъ попросила Frau Эмму выйти. Я понялъ, что она хотѣла разсказать мнѣ о встрѣчѣ на Драконовой скалѣ и умолялъ ее не говорить ничего, не волноваться; она обняла меня, спрятавши лицо на моей груди, и послѣ долгаго молчанія сказала задыхающимся голосомъ:
   -- Уѣдемъ, пожалуйста, уѣдемъ.
   Черезъ нѣсколько часовъ мы довольно благополучно достигли Рюдерсгейма. Въ продолженіи пути ничего не говорилось о случившемся, а, пріѣхавши домой, Віолетъ, уступая нашимъ просьбамъ легла въ постель. На другое утро очень рано я получилъ отъ. нея слѣдующее письмо:

"Дорогой мой!

   "Оставшись вчера въ Кенигсвинтерѣ наединѣ съ тобой, я хотѣла все разсказать тебѣ, но не смѣла; ты это видѣлъ; я могла, только сжать тебя въ объятіяхъ, потому что ты -- моя сила, моя жизнь, и я такъ нуждалась въ твоей поддержкѣ. Одну минуту я было рѣшилась просить Frau Эмму сообщить тебѣ то, что она знаетъ, а она знаетъ почти все; но затѣмъ увидѣла, что между мной и тобой не должно быть постороннихъ.
   "Ты знаешь, почему и какимъ образомъ я перестала любить его; теперь же онъ, къ несчастью, вбилъ себѣ въ голову заставить снова полюбить себя и сдѣлаться моимъ мужемъ. Я не думала, чтобы прошедшая любовь могла возрождаться подобнымъ образомъ, такъ какъ онъ совсѣмъ разлюбилъ меня, хотя теперь и отрицаетъ это. Онъ знакомъ съ Эммой, бывшей прежде даже его повѣренной. Встрѣтясь теперь со мною, онъ хотѣлъ, чтобы и она присутствовала при нашемъ разговорѣ. Я отказала ему наотрѣзъ, со всей рѣшимостью, на какую способна, съ ужасомъ, оскорбившимъ его. Онъ грозилъ потребовать объясненія съ тобою, обѣщалъ разстроить нашу свадьбу, хотя я ему и заявила, что тебѣ извѣстно все; пригрозилъ убить себя, если я буду настаивать въ своемъ отказѣ сдѣлаться его женою.
   "Я прибѣгаю къ тебѣ, хватаюсь за тебя; скажи мнѣ, ради всего святого, что ни что, ни кто никогда не можетъ разлучить насъ.
   "Я не хочу, чтобы ты говорилъ съ нимъ, чтобы ты видѣлъ его. Я не боюсь, чтобы онъ сообщилъ тебѣ что-нибудь, чего я уже не разсказала раньше, но чувствую, что онъ правъ, утверждая, что я его любила, что моя любовь казалась несокрушимой, что я и сама думала тоже, и какъ больно то, что, подобно другимъ, и я могу любить дважды. Нѣтъ, онъ былъ безусловно виноватъ передо мною и не въ правѣ жаловаться, если я люблю тебя. Но всѣ тѣ, кто вѣритъ въ человѣческое благородство, имѣютъ право быть огорченными, и тебѣ самому, когда ты услышишь отъ него это, останется только молча склонить голову. А я не хочу, чтобы ты склонялся передъ нимъ изъ-за меня, никогда!
   "Я не хочу болѣе думать о немъ и объ его угрозѣ убить себя; я упрекнула его въ ничтожности, въ трусости и не чувствую за собою никакихъ обязательствъ. Я хочу быть только твоей, и какъ можно скорѣе,-- затѣмъ уѣхать подальше, куда тебѣ заблагоразсудится, но только подальше.
   "Приходи въ девять; я уже говорила съ Штилями о томъ, чтобы поспѣшить свадьбой. Павелъ -- истинный другъ, полный усердія; къ счастью, онъ въ хорошихъ отношеніяхъ и съ майнцскимъ епископомъ. Мы обо всемъ условимся".
   Я уже говорилъ, что наши друзья не одобряли мысли вѣнчаться въ Рюдесгеймѣ религіознымъ образомъ, а въ Италіи гражданскимъ. Теперь хлопоты о гражданскомъ бракѣ были уже достаточно подвинуты, но еще не закончены; состояніе же Віолетъ было таково, что самъ Штиль находилъ, ускореніе свадьбы -- вопросомъ жизни или смерти. Онъ уѣхалъ немедленно въ Майнцъ.
   Былъ вторникъ, и первое оглашеніе въ Рюдесгеймѣ, также какъ и въ Италіи, было назначено на слѣдующее воскресенье. Не знаю, какимъ образомъ Штиль убѣдилъ епископа; только произошелъ обмѣнъ телеграммъ между Майнцомъ и Римомъ, и въ пятницу въ полдень пришло позволеніе обойтись безъ оглашеній Штиль самъ и привезъ его въ Рюдерсгеймъ. Віолетъ сразу прочла на его лицѣ, что разрѣшеніе получено, что черезъ нѣсколько часовъ станетъ моей женой; она сильно поблѣднѣла и сжала руки на груди. Я молча обнялъ Штиля.
   -- Будьте всегда такъ счастливы,-- проговорила Frau Эмма, обнимая мою невѣсту.
   -- Бѣдная мама,-- молвила Віолетъ, рыдая,-- бѣдный мой отецъ!
   -- Они здѣсь съ тобой,-- отвѣтила ей подруга, тронутая въ свою очередь.-- Мы ихъ не видимъ, но они здѣсь благословляютъ тебя, поручаютъ тебя твоему мужу.
   Віолетъ протянула мнѣ руку, прикрывши другою глаза.
   -- Я получаю тебя отъ нихъ -- сказалъ я, сжимая ея руку.-- Я ихъ чувствую здѣсь...
   Я не могъ продолжать. Она подошла ко мнѣ, съ нѣжнымъ и серьезнымъ выраженіемъ положила руки мнѣ на плечи и проговорила тихонько:
   -- Да, милый, также и твой отецъ, и твоя мама. Они здѣсь. Я такъ люблю ихъ.
   Я ушелъ вмѣстѣ съ Штилемъ, чтобы условиться съ священникомъ о времени свадебной церемоніи, и сильно озабоченный. Утромъ я получилъ письмо отъ того, помѣченное Бингеномъ,-- всего двѣ строки, въ которыхъ онъ требовалъ свиданія на завтра. Я не проронилъ Віолетъ ни слова, но разсказалъ Штилю для того, чтобы онъ вмѣстѣ со мной убѣдилъ священника обвѣнчать насъ безъ огласки ночью. Тотъ вѣдь находился всего въ четверти часа отъ Рюдерсгейма, конечно, могъ знать все, и Богъ знаетъ, что сдѣлалъ бы если бы узналъ о нашихъ приготовленіяхъ. Священникъ согласился, что тѣ же серьезныя причины, по которымъ насъ освободили отъ оглашенія, требовали, чтобы и свадьба состоялась въ два часа ночи. Такимъ образомъ послѣ свадебной церемоніи мы могли изъ церкви отправиться прямо на станцію, чтобы съ трехчасовымъ поѣздомъ, идущимъ на югъ, уѣхать или въ Трибергъ, или для перваго раза только до Штутгардта.
   Когда мы передали дамамъ о нашемъ рѣшеніи, Frau Эмма сильно удивилась; она не могла успокоиться при мысли, что былъ выбранъ такой неудобный и романичный часъ. Развѣ нельзя было уѣхать въ полдень, обвѣнчавшись въ девять или въ десять? Теперь Віолетъ не можетъ даже одѣть подвѣнечнаго платья и принуждена идти къ алтарю въ дорожномъ туалетѣ.
   Я отвѣтилъ, что предпочитаю путешествовать ночью и избѣгнуть такимъ образомъ хоть на нѣсколько часовъ солнца и пыли. Віолетъ улыбалась. Я хорошо понималъ, что въ глубинѣ души ей казалось удивительнымъ мое желаніе, но ей достаточно было знать, что оно исходитъ отъ меня, чтобы стоять за него. Я дрожалъ отъ страха, что она замѣтитъ знаки, дѣлаемые Штилемъ женѣ, чтобы та замолчала. Къ счастью, ничего не случилось.
   -- Подите сюда,-- сказала мнѣ Frau Эмма;-- посмотрите, варваръ и жестокій человѣкъ!
   Она показала мнѣ изящнѣйшее бѣлое платье моей невѣсты, лежавшее на кровати въ сосѣдней комнатѣ, рядомъ съ двумя атласными туфельками. Мнѣ представилось, что меня вдругъ ввели въ интимную жизнь красавицы, долженствовавшей принадлежать мнѣ, что я признанъ и сдѣлался ея господиномъ, и почувствовалъ при этомъ большое удовольствіе.
   Віолетъ подумала, вѣроятно, тоже самое, такъ какъ покраснѣла до самой шеи.
   Я наскоро распростился и отправился въ отель Крассъ, гдѣ у меня оставалось еще нѣсколько часовъ, чтобы привести въ порядокъ мои дѣла.
   Я написалъ безконечное множество писемъ роднымъ и знакомымъ, извѣщая ихъ ex abrupto о моей свадьбѣ. Я намѣревался опустить ихъ на слѣдующій день въ Трибергѣ или въ Штутгартѣ; хотя, представляя себѣ этотъ слѣдующій день, мнѣ казалось невозможнымъ имѣть что-либо въ головѣ, кромѣ моей жены. Написалъ также и брату, потому что мысль идти къ алтарю хотя бы только съ тѣнью гнѣва на него, приводила меня въ содроганіе. Я написалъ коротко, но ласково, и приписалъ любезную строчку и невѣсткѣ. Я воображалъ, что эту строчку нелегко написать: на дѣлѣ это не было такъ; я былъ счастливъ и чувствовалъ въ себѣ великодушіе Віолетъ, какъ будто она уже составляла одно существо со мною.
   Уже наступила ночь, когда я писалъ имена и адресы, оставляемые мною Штилю для печатныхъ извѣщеній, которыя онъ долженъ былъ разослать, какъ только они будутъ готовы. Поднимая иногда голову, чтобы припомнить какое-нибудь забытое имя, я видѣлъ черезъ окно огни въ Бингенѣ, что наводило меня на мысль о томъ человѣкѣ, желавшемъ поговорить со мной. Боже мой, я догадывался о томъ, что онъ хотѣлъ сказать мнѣ, и уже одна только возможность слушать его, доводила меня до страшнаго волненія! Почему онъ такъ упорствовалъ? Не намѣревался-ли онъ взять Віолетъ силой, не имѣетъ-ли на это права? Неужели онъ былъ настолько безуменъ, чтобы рѣшиться сказать мнѣ это?
   Я негодовалъ и соображалъ, гдѣ бы могъ находиться этотъ человѣкъ, продажи вается-ли онъ подъ далекими фонарями, или наблюдаетъ подъ моими окнами, или же, томимый подозрѣніями и страстью, шпіонитъ за Віолетъ. Тогда сердце билось во мнѣ отъ гнѣва. Затѣмъ я упрекалъ себя за горячность воображенія успокоивался и снова принимался писать. Около одиннадцати, я велѣлъ снести свой багажъ на станцію и самъ ушелъ изъ отеля.
   Не было видно ни звѣздъ, ни луны; молчаливыя улицы были такъ темны, что невозможно было замѣтить -- слѣдитъ, или предшествуетъ мнѣ кто-нибудь. Отъ времени до времени я инстинктивно останавливался и прислушивался. Ни звука, ни шага; слышенъ былъ только шумъ поѣзда, шедшаго по лѣвому берегу. Я подумалъ о поѣздѣ, несшемъ Віолетъ въ то время, когда я, волнуясь, стоялъ у окна, освѣщеннаго лампой.
   -- Вы настоящій поэтъ!-- сказала мнѣ Эмма, когда я вошелъ
   -- Вы вѣдь и не подумали о вашемъ свидѣтелѣ.
   Я ударилъ себя по головѣ,-- это было правда! Или, лучше сказать, я думалъ о немъ и выбралъ съ этой цѣлью рыцарственнаго Андрея Гроссмана изъ Висбадена, моего стараго учителя въ Италіи, возвратившагося на родину послѣ 1866 года, но, за бездною хлопотъ, теперь совершенно забылъ о немъ. Должно быть у меня явился убитый видъ, потому что Frau Эмма поспѣшила добавить, что объ этомъ подумалъ ея мужъ, бывшій свидѣтелемъ Віолетъ. Онъ ушелъ полчаса назадъ, чтобы разбудить одного своего друга и наложить на него выполненіе этой обязанности. Пока мы разговаривали, дверь тихо, тихо отворилась, и появилась Віолетъ въ бѣломъ подвѣнечномъ платьѣ, которое я видѣлъ раньше. Я вскрикнулъ отъ удивленія.
   -- Хоть увидѣть ее въ такомъ костюмѣ!-- молвила Эмма.-- Теперь посмотрите на нее хорошенько, а я пока подумаю объ ужинѣ.
   Она вышла, а я обнялъ мою невѣсту.
   -- Тебѣ пріятно,-- молвила она на моей груди,-- видѣть меня въ этомъ платьѣ? Всѣ видятъ свою невѣсту такимъ образомъ; я хотѣла, чтобы и ты увидѣлъ меня въ такомъ костюмѣ.
   И, улыбаясь, подняла свое лицо, застѣнчивое и свѣтлое. Затѣмъ прибавила замирающимъ голосомъ:-- Я достойна его?
   Я не отвѣтилъ словами, но она хорошо услышала мой отвѣтъ.
   -- Въ послѣдній разъ,-- начала она послѣ долгаго молчанія -- въ послѣдній разъ мы наединѣ женихомъ и невѣстой. Я такъ боялась умереть раньше! Знаешь, что я написала нѣсколько времени тому назадъ?
   Она разсмѣялась короткимъ серебристымъ смѣхомъ, положила, мнѣ руки на плечи, и прижавши губы къ моему уху молвила:
   -- Мое завѣщаніе. Затѣмъ подняла голову, посмотрѣла мнѣ въ глаза и добавила, опять смѣясь:
   -- Знаешь? Я вѣдь ничего не оставляю тебѣ.
   Потомъ сразу сдѣлалась серьезною, вскинула мнѣ руки на голову и страстно поцѣловала.
   -- Боже мой!-- воскликнула она.-- Подумать, что такъ долго я сопротивлялась тебѣ!
   Я разсказалъ ей, что и я написалъ свое завѣщаніе, вѣроятно, въ то же самое время.
   -- А,-- воскликнула она,-- если бы Господь допустилъ умереть намъ вмѣстѣ! У меня не хватаетъ рѣшимости просить смерти прежде себѣ, потому что ты такъ страдалъ бы безъ меня!
   -- Да будетъ Его воля,-- проговорилъ я.
   -- Да, да, да будетъ Его воля, но если я уйду раньше тебя, ты не долженъ отчаиваться, ты долженъ быть увѣренъ, что я съ тобою всегда. Съ Богомъ и съ тобою!
   Шаги и голоса въ саду; Віолетъ удалилась.
   Это были Штиль и мой свидѣтель, котораго я прежде никогда не видѣлъ, и даже не слыхалъ его имени. У Штиля былъ такой видъ, какъ будто онъ сыгралъ какую штуку съ ближнимъ и наслаждается этимъ; мой свидѣтель, готическая фигура во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, съ широчайшимъ воротникомъ на затылкѣ и фалдами по крайней мѣрѣ въ полтора аршина, съ громаднымъ цилиндромъ, взятымъ изъ какого-нибудь музея, имѣлъ еще сонный видъ. Онъ сдѣлалъ мнѣ два или три поклона, такихъ почтительныхъ, точно я былъ китайскимъ богдыханомъ.
   -- А, вы здѣсь!-- воскликнулъ Штиль.-- Проходя около отеля Красса, мнѣ показалось, что какая-то тѣнь вошла въ переулокъ между садомъ и отелемъ, и я подумалъ, что это были вы.
   Эта тѣнь вблизи отеля Красса меня поразила и заставила задуматься.
   -- О,-- продолжалъ Штиль, -- вѣроятно, это былъ какой-нибудь романтичный туристъ.
   Онъ представилъ мнѣ своего спутника, и затѣмъ, горя нетерпѣніемъ показать его, бросился звать жену, которая, безъ всякихъ церемоній, расхохоталась бѣдному малому въ лицо. Пришла также и Віолетъ, но ни у нее, ни у меня не было охоты смѣяться, не смотря на всѣ подмигиванія и гримасы Штиля.
   Въ полночь насъ позвали ужинать, къ большому удивленію господина Брёля, моего свидѣтеля. Онъ, наконецъ, набрался духа и спросилъ у меня потихоньку -- дѣйствительно-ли будетъ свадьба, или это было только милой шуткой со стороны его почтеннаго друга.
   Ужинъ былъ не изъ особенно веселыхъ, не смотря на блестящія описанія Штиля, разсказывавшаго о своемъ ночномъ посѣщеніи господина Бреля. Віолетъ и я не могли ѣсть; затѣмъ было столько освѣщенія что въ комнатѣ стояла страшная жара; въ открытое окно виднѣлись безпрерывныя молніи и слышались глухіе перекаты грома. Подъ конецъ ужина мы пили великолѣпный Рюдесгеймеръ нашего хозяина, а Эмма, знавшая о другомъ Рюдесгеймерѣ, выпитомъ въ лѣсахъ Эйхштетта, попросила меня повторить стихи, написанные для Луизы. Штиль замѣтилъ, что теперь я сперва долженъ исправить ихъ для моей невѣсты и самъ провозгласилъ стихотворный тостъ въ честь Віолетъ. Затѣмъ хотѣлъ принудить Бреля сказать тостъ въ мою честь. Этотъ упирался насколько могъ, протестуя, что онъ не поэтъ.
   -- Но, Господи Боже!-- воскликнулъ Штиль,-- подыми бокалъ, воскликни: "да здравствуетъ женихъ!" и затѣмъ выпей!-- Брель поднялъ бокалъ; въ эту минуту раздался страшный ударъ грома, Брёль уронилъ бокалъ, вино разлилось, Frau Эмма вскрикнула, ея мужъ принялся шумѣть за четверыхъ, а мой несчастный свидѣтель точно окаменѣлъ. На этотъ разъ Віолетъ разсмѣялась отъ всего сердца, и я не могу выразить радости, которую почувствовалъ при этомъ: мнѣ показалось, что ея ясный смѣхъ уносилъ изъ ея души послѣднюю тѣнь грусти.
   Въ половинѣ второго пошелъ дождь, а коляски были заказаны только, чтобы отвезти насъ изъ церкви на вокзалъ. Мы поспѣшили въ церковь, чтобы избѣжать ливня. Путь нашъ не лежалъ мимо отеля Красса, такъ что я не могъ видѣть, была-ли еще тамъ тѣнь, замѣченная Штилемъ. Впрочемъ, такъ какъ шелъ дождь, то во всякомъ случаѣ было бы трудно ее разглядѣть. Церковь еще не была отперта и намъ пришлось прождать болѣе пяти минутъ подъ проливнымъ дождемъ. И тамъ также никого.
   Боюсь, что когда, наконецъ, я преклонилъ колѣни рядомъ съ Віолетъ въ темной церкви, я не достаточно поблагодарилъ Господа за то, что Онъ далъ мнѣ во плоти тотъ голосъ, что я слышалъ раньше во снѣ; боюсь, что тогда чувствовалъ болѣе нѣкоторую гордость, вспоминая о продолжительной борьбѣ, выигранной при помощи настойчивости и силы. Віолетъ молилась, склонивши лицо къ скамейкѣ и, когда зажгли свѣчи у алтаря, сказала мнѣ, что молилась горячо, чтобы сдѣлать меня счастливымъ.
   Начался вѣнчальный обрядъ. Прежде чѣмъ отвѣтить по нѣмецки на вопросъ священника, я сказалъ да по итальянски, и мнѣ показалось, что и изъ устъ Віолетъ я тоже услышалъ неуловимое si! Теперь мы были единымъ существомъ, единымъ также въ отношеніи къ милой, далекой Италіи, моей родинѣ. Послышался шумъ подъѣхавшей коляски, остановившейся у дверей, священникъ сказалъ намъ gratulor, gratulor, привѣтствуя насъ обѣими руками. Я взялъ подъ руку мою жену и мы вышли, Боже мой, какими счастливыми!
   Багажъ Віолетъ находился уже на станціи, но, входя въ коляску, она замѣтила, что забыла какіе-то ключи. Вилла Штилей и станція находятся на противуположныхъ концахъ мѣстечка, а католическая церковь, приблизительно, по срединѣ между ними. Терять времени было нельзя, такъ какъ слѣдовало сдать багажъ; Штиль вызвался отправиться за ключами, которые обѣщалъ привезти на вокзалъ. Мы согласились. Дождь продолжалъ лить ливнемъ.
   Багажу было много, а артельщикъ сонный; прошло не мало времени, прежде чѣмъ онъ принялъ его. Пока я сдавалъ вещи, Віолетъ и Эмма сидѣли въ залѣ однѣ, такъ какъ Бреля мы услали домой. Наконецъ, я услышалъ голосъ Штиля, смѣявшагося съ дамами и звенѣвшаго ключами. Онъ поспѣшно направился ко мнѣ, громко хвалясь тѣмъ, что справился такъ скоро, и подойдя ко мнѣ, быстро проговоритъ:-- Будьте осторожны, человѣкъ изъ Бингена здѣсь.
   Первымъ моимъ движеніемъ было выйти и встрѣтить его лицомъ къ лицу. Я сдѣлалъ видъ, что говорю съ Штилемъ о квитанціи, бывшей у меня въ рукахъ, и спросилъ его, находится-ли "тотъ" на станціи.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ,-- я видѣлъ его пока звонящимъ въ отелѣ Крассъ. Очевидно, что онъ что-то подозрѣваетъ и хочетъ убѣдиться въ чемъ дѣло.-- Я перевелъ духъ. У меня мелькнула надежда, что ему опоздаютъ открыть, понять его, отвѣтить. Черезъ пять минутъ придетъ поѣздъ; мы уѣдемъ, прежде чѣмъ онъ явится на станцію, онъ потеряетъ наши слѣды.
   -- Теперь оставляемъ васъ, -- сказалъ мнѣ Штиль.-- Если я его встрѣчу, то задержу.-- Мы направились къ дамамъ. Штиль взялъ жену подъ руку.
   -- Послушай,-- проговорилъ онъ,-- быть можетъ, имъ не посчастливится найти пустое купэ. Подаримъ имъ поэтому пять драгоцѣнныхъ минутъ уединенія.
   Эмма собралась было протестовать, но краснорѣчивое пожатіе ея руки мужемъ заставила ее замолчать. Ни она, ни Віолетъ не поняли въ чемъ дѣло, а Штиль не далъ имъ времени сообразить. Я едва успѣлъ обнять моего несравненнаго друга и выразить ему въ двухъ словахъ благодарность. Онъ потащилъ свою жену и исчезъ подъ дождемъ.
   Черезъ двѣ минуты подошелъ поѣздъ изъ Асманхаузена. Я посадилъ Віолетъ въ первое попавшееся открытое купэ, хотя тамъ находилось два господина, и Віолетъ колебалась, спрашивая меня взглядомъ. Мы усѣлись на противоположной сторонѣ купэ. Послышались чьи-то шаги, голосъ, кричавшій: "скорѣе!" Какая-то тѣнь стала у дверей, собираясь просунуть голову, чтобы посмотрѣть; наши два сотоварища быстро заслонили дверцы, говоря:-- нѣтъ мѣста, нѣтъ мѣста. Тѣнь отшатнулась, кондуктора еще разъ прокричали:-- скорѣе, скорѣе!-- звонокъ прозвонилъ, поѣздъ медленно началъ двигаться. Боже мой, эта тѣнь! Значитъ Штиль не встрѣтилъ его? А теперь на поѣздѣ-ли онъ или нѣтъ?
   Віолетъ ничего не замѣтила. Она сняла шляпу и перчатки, и такъ какъ лампа въ купэ была прикрыта абажуромъ и мы находились въ полумракѣ, она прислонилась головой къ моимъ плечамъ, держа свои руки въ моихъ. Затѣмъ она положила ихъ на сердце, улыбаясь, и проговорила мнѣ вполголоса при быстромъ уже ходѣ поѣзда.
   
   Я слышу, какъ бьется сердечко ея,
   Какъ голосъ его, прерываясь,
   Мнѣ шепчетъ тихонько: "приди,
   Приди же, твоя я, приди!"
   
   Я молчалъ; цѣловалъ потихонько ея волоса, вдыхая ея чувства, ея мысль, все ея существо.
   Мы ѣхали около двадцати минутъ, когда поѣздъ замедлилъ ходъ и остановился. Не слышно было голосовъ, дверей не отворяли. Я выглянулъ въ окно; мы стояли въ пустынной мѣстности на берегу Рейна, темнаго и шумнаго, думаю, недалеко отъ Эрлаха. Одинъ изъ нашихъ спутниковъ зашевелился, заговорилъ съ проходившимъ кондукторомъ; тотъ что-то отвѣтилъ, и изъ его отвѣта я услышалъ только -- "fünf Minuten", пять минутъ. Путешественникъ снова заснулъ. Віолетъ, также выглядывая въ окно, оперлась на меня и спросила, какое платье завтра, если мы остановимся въ Штутгартѣ, одѣть-ли ей: это же, или я предпочитаю бѣлое шерстяное съ отворотами изъ бѣлаго же бархата, которымъ я такъ восхищался? Только что я собрался отвѣтить, какъ какая-то голова показалась у нашего окна, подержалась одно мгновеніе и исчезла. Я узналъ ее невольно и поддался впередъ, крѣпко сжавши руки Віолетъ, которая быстро обернулась.
   -- Что случилось?-- спросила она.
   -- Ничего,-- отвѣтилъ я.
   -- Нѣтъ, въ чемъ дѣло? скажи, что такое.
   Она видѣла на моемъ лицѣ отпечатокъ удивленія и гнѣва и не вѣрила моимъ словамъ. Мы были не одни, такъ что она не могла спрашивать меня съ той настойчивостью, съ какой желала; она прижимала къ себѣ мою руку и тихо повторяла по англійски:-- скажи, скажи.-- Я отвѣтилъ, что мнѣ показалось какое-то движеніе въ темнотѣ, но что я ошибся.
   Віолетъ ничего не возразила, хотя посмотрѣла на меня пристальнымъ взглядомъ, какъ будто бы все еще чего-то опасаясь. Я заговорилъ о бѣломъ платьѣ и соломенной шляпкѣ съ отлогими полями, съ бѣлой атласной лентой, которая вмѣстѣ съ тѣмъ платьемъ замѣчательно ей шла. Она молчала, не улыбнулась и продолжала смотрѣть такъ же, какъ и прежде. Вдругъ обѣими руками она схватила мою руку и проговорила, глядя на меня:
   -- Никогда не обманывай меня!
   Наши два спутника спали; я наклонился и со всею силою души поцѣловалъ мою милую жену, которая на этотъ разъ не поняла смысла моего продолжительнаго поцѣлуя. Снова развеселившись и улыбаясь, она прислонилась къ моему плечу.
   Прошелъ встрѣчный поѣздъ и нашъ двинулся. Черезъ четверть часа мы были въ Вибрихѣ, гдѣ бываетъ пересадка на Висбаденъ. Я чувствовалъ, что, во что бы то ни стало, долженъ помѣшать Віолетъ увидѣть этого человѣка, что ей не слѣдуетъ знать объ его присутствіи. Такъ какъ избѣжать его было невозможно, то оставалось, отыскавши его, потребовать, чтобы онъ не преслѣдовалъ насъ. Поэтому я вышелъ, сказавши женѣ, что сейчасъ же вернусь.
   Я нашелъ его въ ближайшемъ вагонѣ, набитымъ биткомъ. Я можетъ быть и не узналъ бы его, но онъ узналъ меня и тотчасъ выскочилъ. Мы въ одинъ голосъ спросили одинъ другого,-- я тихо, но твердо, чего онъ хочетъ отъ моей жены и отъ меня,-- онъ вызывающимъ тономъ и съ перекосившимся лицомъ маньяка, почему я не удостоилъ его отвѣтомъ на письмо. Я отвѣтилъ, что считалъ переписку безполезною и потребовалъ, чтобы онъ болѣе намъ не надоѣдалъ. Тогда онъ разразился гнѣвными словами, говоря, что не желаетъ исполнять приказаній; я возразилъ, что имѣю основаніе давать ихъ; онъ утверждалъ, что не привыкъ надоѣдать женщинамъ, но требуетъ удовлетворенія отъ меня; я отвѣтилъ, что ничуть не опасаюсь его.
   Кондукторы приглашали публику садиться.
   -- Идите!-- сказалъ онъ громко.-- Вы меня скоро увидите. То, что я хотѣлъ сказать вамъ наединѣ, теперь я скажу публично, въ присутствіи вашей жены, въ удобный мнѣ день и часъ!
   Я повернулся къ нему спиной и вскочилъ въ купэ. Нашихъ спутниковъ уже не было, Віолетъ была одна и я понялъ, что она все слышала. Она смотрѣла на меня, молча, задыхаясь, съ искаженнымъ лицомъ, наведшимъ на меня ужасъ, бросилась мнѣ на шею, упала на меня. Поѣздъ двинулся. Я сидѣлъ, сжимая въ объятіяхъ трепетавшее и бившееся судорогами дорогое существо, цѣлуя бѣлокурую голову, тяжелѣвшую у меня на плечѣ, волнуясь и задыхаясь, но все еще не понимая страшной вещи, по изволенію Божію совершавшейся передо мною въ ту минуту. Я говорилъ ей: дорогая! дорогая! Она не отвѣчала. Ея руки постепенно разжимались у моей шеи, хотя не совсѣмъ. Я всталъ, чтобы уложить ее на диванѣ; голова ея упала внизъ, руки остались сжатыми. Напрасно я кричалъ, рыдая подъ шумъ поѣзда, отчаянно призывалъ Бога, кто только теперь и могъ меня услышать. Я бросился на колѣни, положилъ ее на спину, покрылъ ее слезами и поцѣлуями, ежеминутно подымая лицо отъ ея неподвижнаго тѣла, зовя на помощь, моля ее послушать меня, отвѣтить мнѣ. Ея неподвижныя руки держали меня, но у меня уже явилась страшная мысль, что она умираетъ; я силился кричать, у меня болѣе не хватало дыханія, голоса, заглушеннаго глупой быстротою поѣзда; я какъ сумасшедшій колотилъ кулаками, чтобы остановить его. А ея руки не разъединялись! я цѣловалъ ей губы, глаза, волосы, плечи, грудь. Дорогая моя! она не получила бы болѣе поцѣлуевъ, если бы была полна жизни! Когда толчекъ поѣзда иногда заставлялъ шевельнуться ея голову или тѣло, я смѣялся, среди рыданій, отъ возрождавшейся надежды и радости. Но ея лицо становилось холоднымъ, торжественнымъ; я замолчалъ, не кричалъ болѣе, только нѣжно звалъ ее.
   Наконецъ мы доѣхали до Кастеля. Я поднялъ такой шумъ, что дверцы отворили прежде, чѣмъ остановился поѣздъ и около купэ столпилась публика.
   -- Доктора!-- воскликнулъ я, вынесъ самъ мою Віолетъ, пробираясь среди людей, повторявшихъ:-- доктора! доктора!-- уложилъ ее на диванъ въ залѣ перваго класса. Въ одно мгновеніе комната наполнилась любопытными. Кое кто, желая ободрить меня, говорилъ, что дама придетъ въ себя; другіе, посмотрѣвъ, молча удалялись. Когда сказали, что идетъ докторъ, я замѣтилъ, что два господина пожали плечами. Докторъ вошелъ, приблизился къ лежащей, посмотрѣлъ ей въ лицо; мертвое молчаніе распространилось вокругъ. Я смотрѣлъ на него, удерживая дыханіе. Онъ поднялъ брови, не говоря ни слова; затѣмъ попытался разнять все еще сложенныя руки, но я умолилъ его, болѣе глазами нежели голосомъ, оставить ихъ въ покоѣ. Пощупалъ пульсъ, выслушалъ сердце, ни чѣмъ не давая знать о своемъ приговорѣ; наконецъ спросилъ спичку, которую никакъ не могли отыскать. Когда ее приблизили къ губамъ Віолетъ, я не смѣлъ смотрѣть, и закрылъ лицо. Я услышалъ, что всѣ приближались на цыпочкахъ; затѣмъ молчаніе, глубокое и долгое; затѣмъ вздохъ, шумъ удаляющихся шаговъ; затѣмъ снова молчаніе.
   Чья-то рука дотронулась до меня; я открылъ глаза, не видя ничего. Докторъ, услыхавши, что дама была моею женою, сказалъ только:
   -- Бѣдняга!
   Я опустился на колѣни подлѣ дивана, тихонько поднялъ дорогія руки, просунулъ подъ нихъ голову, положилъ ихъ себѣ на шею, и болѣе не шевелился.
   Кончено, я сказалъ все!
   

XLVII.

   Дорогая моя Віолетъ, вѣчная моя подруга. Ты права, что смотришь на меня такъ, смотришь улыбаясь и лаская своей прозрачной рукой мои волосы, не все еще кончено, я не все еще сказалъ, Я долженъ прибавить, о, безконечно дорогая, какую часть тебя Богъ оставилъ мнѣ по прошествіи десяти лѣтъ, долженъ сказать, что ты жива для меня, каковъ плодъ нашего союза съ тѣхъ поръ, какъ ты стала невидимою.
   Октябрь подходитъ къ концу и я пишу эту послѣднюю страницу въ деревушкѣ, затерянной среди горъ, откуда вышла моя семья, гдѣ я всякій годъ провожу въ полномъ уединеніи мѣсяцъ простой и созерцательной жизни, которую не выдержали бы мои пріятели. Мягкое осеннее солнце, спокойствіе полудня, звонъ колоколовъ, трогавшихъ мое дѣтство, входятъ черезъ открытыя окна комнаты, гдѣ спали мои родители, и которую я выбралъ моей брачною комнатою брачною комнатою смерти. Боже мой, подвѣнечнаго платья Віолетъ нѣтъ здѣсь, мои друзья Штили знаютъ, гдѣ оно; но ея маленькая дорожная шапочка, изящное платье, бывшее на ней въ ея послѣдніе часы, простое бѣлое платье, бывшее на ней въ Рюдесгеймѣ, когда я впервые сжалъ ее въ моихъ объятіяхъ, висятъ здѣсь на вѣшалкѣ. Ея платокъ, съ ея дѣвичьими иниціалами, перчатки, часы кожаный вѣеръ, браслеты и кольцы лежатъ на мраморѣ комода вмѣстѣ съ черной бархатной ленточкой, въ которой я еще чувствую, цѣлуя живую теплоту ея шеи. На постели находится ея подушка съ ея вензелемъ, а на ея ночномъ столикѣ лежатъ любимые ею сонеты Шекспира, ея "Подражаніе Христу", переплетенное въ слоновую кость, бронзовая лампа, подаренная ей Эммой, миніатюрный портретъ ея матери, писанный ея отцомъ, который она всегда носила съ собой. На письменномъ столѣ, среди бумагъ, пахнущихъ ландышомъ, ея любимыми духами и цвѣтами,-- лежитъ письмо къ Джіакомо и Рупрехту Ивесъ въ Нюрнбергѣ, начатое ею въ Рюдесгеймѣ и оставшееся неконченнымъ. Оно лежало въ ея дорожной сумкѣ вмѣстѣ съ двумя розами изъ Штилевскаго сада, лепестки которыхъ я до сихъ поръ храню, какъ и другую розу, уже потерявшую свой запахъ, со времени завѣтнаго для меня вечера.
   Въ столѣ лежатъ также стихи, писанные мною для нея, и здѣсь переданные только отчасти; стихи, явившіеся на свѣтъ въ Рюдерсгеймѣ, а также и другіе, которыхъ никогда и никто не прочтетъ.
   Драгоцѣнныя реликвіи! Но у меня есть еще отъ нея и другое: мнѣ осталось ея присутствіе, которое я чувствую всегда. Я разумѣю не спиритическія явленія,-- я не спиритъ, и не нуждаюсь въ новой доктринѣ, чтобы вѣрить въ существованіе душъ и въ наше сообщеніе съ тѣми, кто ушелъ изъ этой жизни; я не вижу духовъ, не слышу и не слушаю шепота невидимаго, у меня не бываетъ таинственныхъ встрѣчъ съ тѣнями. То, чѣмъ я владѣю -- гораздо лучше: это истинная жизнь, могущество. Я ощущаю мою милую только вѣрою, въ истинномъ и правдивомъ чувствѣ, хотя и не постоянно; это чувство не имѣетъ имени,но оно,-- сказалъ бы я, составляетъ сущность, начало несовершенныхъ тѣлесныхъ чувствъ, оно даетъ мнѣ проблески увѣренности. Я ощущаю Віолетъ отъ времени до времени въ той части души, гдѣ помимо нашей воли рождаются мысли, гдѣ кроются импульсы добра и зла, охлажденія и пыла, веселія и грусти. Я чувствую ее всегда въ добрыхъ побужденіяхъ, въ нѣкоторыхъ особенныхъ мысляхъ, приходящихъ мнѣ въ голову, хотя и не понимаю какъ она порождаетъ ихъ во мнѣ. Она живетъ въ моей совѣсти, именно такъ, какъ написано въ стихахъ:
   
   Во мнѣ всегда живетъ твой вѣчный образъ
   И думъ, и чувствъ твоихъ я полонъ въ тишинѣ.
   
   Ей я повѣряю всякое мое слово, всякую мысль, всякій поступокъ моей жизни. За то прямо немыслимо, чтобы я долго оставался въ серьезномъ сомнѣніи относительно моихъ обязанностей къ Богу и къ людямъ: до того скоры и вѣрны ея совѣты, имѣющіе всегда отпечатокъ ея личности, хотя и нѣсколько измѣнившейся; отпечатокъ этотъ безусловно ея, ея мыслей, ея правдивости, ея презрѣнія ко всякимъ предразсудкамъ и людскимъ разсчетамъ, но онъ лишенъ маленькихъ недостатковъ, бывшихъ у нее и оставшихся на землѣ вмѣстѣ съ ея земной оболочкой; я знавшій и любившій ихъ, теперь даже не могу себѣ представить ее съ ними. Напримѣръ, при ея жизни, ей было страшно трудно прощать обиды, нанесенныя мнѣ, ѣдкія сужденія о моихъ произведеніяхъ. Теперь это не такъ, и если я читаю какую-нибудь несправедливость по отношенію ко мнѣ, то она сейчасъ же зоветъ меня, любовно подымаетъ меня до себя, даетъ мнѣ спокойствіе, причемъ вовсе не горделивое. И каждый разъ, когда я ее слушаю, сознаніе новаго добра, исходящаго отъ нея, даетъ мнѣ особую радость, увѣренность, что она вознаграждена, что растутъ ея счастіе и слава. Правда, что я, жалкій и ничтожный, часто не выдерживаю свои рѣшенія устроивать свою жизнь такъ, какъ мнѣ указываетъ Богъ при ея посредствѣ; у меня масса недостатковъ, дурныя наклонности моей натуры еще не умерли. Также и безплодная грусть, которая прежде такъ часто охватывала меня, не совсѣмъ еще исчезла. Въ этой борьбѣ я теряю сознаніе моей подруги и божественной сущности ея натуры, сомнѣніе леденитъ и уничтожаетъ меня, недостойныя мысли, точно пользуясь ея отсутствіемъ, зарождаются, помимо меня, въ моемъ сердцѣ. Но когда моя воля колеблется, сейчасъ же во мнѣ распространяется неожиданная боль, отнюдь не физическая, сейчасъ же является острое ощущеніе ея возвращенія, затѣмъ приходитъ и ея прощеніе, хотя и не такое скорое и ясное, какое она дала бы мнѣ, если бы была жива. Тогда я горько чувствую, что она страдаетъ по моей винѣ. Какъ затѣмъ это страданіе согласуется съ ея счастливымъ состояніемъ вблизи къ Господу, знаетъ это только Онъ. Когда я вспоминаю о снѣ, въ которомъ впервые услышалъ ея голосъ, то чувствую, что онъ поднялъ меня изъ пропасти, но что я снова могу упасть туда; въ этой мысли есть и униженіе и боль, которыя я принимаю, какъ средства, ведущія меня къ спасенію.
   Иногда,-- это самое тяжелое признаніе!-- въ присутствіи женщинъ, молодыхъ и красивыхъ, которыя могли бы меня полюбить, я волнуюсь и представляю себѣ возможность моей измѣны Віолетъ, хотя сердце мое и не принимаетъ въ этомъ участія. Тогда меня охватываетъ невѣроятный ужасъ и безпокойство, тогда я бѣгу задыхаясь и отдыхаю въ страстной надеждѣ освободиться отъ смертнаго тѣла.
   Теперь я никогда не слышу во снѣ ея сладкаго голоса, и очень рѣдко вижу ее. Когда мнѣ снится Віолетъ, она никогда не кажется мнѣ пришедшей изъ-за гроба, но всегда какъ въ былой жизни; очень рѣдко она обнимаетъ и цѣлуетъ меня, какъ возлюбленная. Когда это случается, я просыпаюсь, прихожу въ отчаяніе, что она не со мной, я не въ силахъ этому повѣрить.
   Да, меня еще мучитъ неугасимая любовь къ ея тѣлу. Бываютъ мгновенія, когда мысль о будущемъ преображеніи ея тѣла, хотя бы и въ совершенной формѣ, удручаетъ меня. Я хотѣлъ бы, чтобы въ будущей жизни у Віолетъ остались тѣ же кудрявые волоса, тѣ же глаза цвѣта волны, ея бѣлыя руки, ея губы, увы!-- такія нѣжныя. Я хотѣлъ бы, чтобы и фигура осталась такою же, съ ея усталой походкой, съ тонкимъ станомъ, который я сжималъ, съ ея руками, охватывавшими мою шею. Я желаю, чтобы она не была красивѣе, чѣмъ была здѣсь.
   Но я знаю, какъ слѣпы и безумны эти желанія, признаю невозможность человѣческаго сердца и воображенія представить себѣ состояніе нашей будущей славы, убѣжденъ, что сущность всякаго тѣла останется все-таки узнаваемымъ, держу въ этой вѣрѣ мои чувства и успокоиваюсь.
   Въ отношеніи искусства она никогда ничего не говоритъ мнѣ. Когда мы были женихомъ съ невѣстой, она однажды спросила меня, позволю-ли я ей находиться около меня во время моихъ занятій, и обѣщала съ улыбкой, съ незабываемымъ для меня выраженіемъ, молчать при этомъ и даже не смотрѣть на меня. Она такъ и дѣлаетъ. Она, быть можетъ, смотритъ на меня, но молчитъ. Но она понимаетъ и любитъ все, что я пишу, наслаждается этимъ какъ и въ жизни; и если мои книги не нравятся кому, пусть онъ громко заявляетъ объ этомъ, но оставитъ меня въ покоѣ, такъ какъ я довольствуюсь моей наградой,-- этой тихою радостью.
   Свѣтъ, мой дорогой другъ, никогда мнѣ не испортитъ ее, какъ наоборотъ, мнѣ испортилъ,-- скажу вамъ какимъ образомъ,-- сладость моей грусти и моего убѣжища. Десять лѣтъ прошло послѣ смерти Віолетъ, и я увѣренъ, что удовлетворилъ желаніе, выраженное ею на пароходѣ изъ Бингена въ Рюдесгеймъ; тогда она сказала что я не долженъ былъ сообщать никому въ Италіи о нашей близости въ случаѣ ея смерти. Случившееся несчастье дошло до Рюдерсгейма раньше, чѣмъ Штиль успѣлъ разослать письма съ извѣщеніями о моей свадьбѣ; при мнѣ находились письма, адресованныя наиболѣе близкимъ, роднымъ и друзьямъ, которыя я собирался послать изъ Штутгардта.
   Въ Италіи я ничего не говорилъ, за исключеніемъ брата, съ котораго взялъ формальное обѣщаніе держать все въ тайнѣ. Вы, затѣмъ, передавали мнѣ слухи, ходившіе о моей любви и такъ далекіе отъ правды! Настоящій разсказъ былъ уже очень подвинутъ, когда вы пригласили меня на ваши великопостные пріемы: я былъ, если помните, три раза, и въ послѣдній разъ имѣлъ продолжительный разговоръ, съ красивой дамой упорно старавшейся въ тотъ вечеръ искать моего общества. Найдя меня, вѣроятно, слишкомъ мало похожимъ на другихъ, она сказала: "или я вамъ антипатична, или же вы скрываете тайну на сердцѣ", и принялась разспрашивать о цвѣтѣ волосъ и глазъ моей возлюбленной, спросила меня на разстояніи сколькихъ сотенъ километровъ я обожаю ее съ своимъ трасцедентальнымъ спиритуализмомъ. Такъ какъ я отвѣчалъ нѣсколько иронически, то она замѣтила мнѣ:
   -- Смотрите, остерегайтесь, я вѣдь знаю, что находится въ вашемъ домѣ... я не помню имени мѣстечка теперь,-- но, однимъ словомъ, тамъ среди горъ!
   Какимъ образомъ она могла что-либо знать? Сюда я не беру слугъ, не приглашаю друзей. Я отвѣтилъ, хотя и пораженный втайнѣ, что она можетъ говорить громко, такъ какъ въ моемъ домѣ нѣтъ никакихъ секретовъ. Тогда вы подошли, замѣтивши:-- "какой оживленный разговоръ у васъ!" -- Эту минуту выбралъ, чтобы подойти, нашъ старый пріятель X, уже давно подозрительно бродившій около насъ.
   -- Они говорили о какой-нибудь книгѣ,-- молвилъ онъ.
   -- Именно, -- отвѣтила моя собесѣдница.-- Говорилось объ интереснѣйшей книгѣ, еще не вышедшей, которая будетъ называться: Тайна поэта.
   Помните? Вы бросили на меня бѣглый взглядъ, и предложили идти пить чай. Мы поднялись, разговоръ оборвался. Придя въ себя послѣ перваго смущенія, я убѣдился, что если любопытство проникло сюда, то оно не съумѣло разобрать истинный смыслъ этихъ реликвій. Однако, меня тяготитъ, что мое сокровище не принадлежитъ болѣе мнѣ одному.
   Теперь я дѣйствительно кончилъ. Думали-ли вы, что въ закрытой книгѣ, какъ вы имѣете обыкновеніе звать меня, нашлись подобныя страницы, и кажется-ли вамъ, что свѣтъ могъ подозрѣвать о нихъ? Развѣ я не принимаю участія въ общественной жизни, не работаю, развѣ меня не задѣваютъ трагическое и комическое человѣческой природы, развѣ я почти не всегда безмятеженъ, порою даже веселъ? Нѣтъ, свѣтъ можетъ искать въ моихъ комнатахъ; но не можетъ же читать въ моемъ сердцѣ.
   Гляжу на часы; пять часовъ утра! Я пишу съ одиннадцати вчерашняго вечера и голова моя тяжела отъ утомленія, полна, смутныхъ призраковъ. Все-таки я доволенъ, что кончилъ къ этому часу; разсвѣтъ близокъ и моя лампа гаснетъ. Развѣ это не хорошее предвѣщаніе? Прощайте, другъ мой!

Конецъ.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 2--6, 1896

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов