Стоюнин Владимир Яковлевич - Несколько слов о П. Р. Фурмане, скончавшемся 8 января 1856

Несколько слов о П. Р. Фурмане, скончавшемся 8 января 1856

Мы, его друзья, недавно схоронили его, обложили венками новую могилу, поговорили о нем, и разошлись, каждый с своею грустною думой. Да, грустно было свыкнуться с мыслию, что более не увидим его среди своих бесед, которые он так умел одушевлять своими умными разговорами, приятными рассказами, веселым смехом; грустно была думать, что в нашем кругу одною прекрасною душою стало еще менее. Надеюсь, никто не упрекнет меня за желание и вспомянуть о нем публично, и со всеми поделиться печалью его друзей: мне кажется, после смерти каждого доброго человека и гражданина прилично говорить во всеуслышание, а тем более о том человеке, кто постоянно хотел трудиться для общей пользы, действительно много трудился и искал отрады в этих трудах. Он был писатель, и никогда ни одним вольным поступком, ни одним словом не унизил и не оскорбил этого звания, честью которого дорожил как в себе самом, так и в других. В этом случае нередко он доходил до какого-то детского простодушия, мечтая о возможности соединения всех русских писателей в один тесный круг, где все стремились бы к одной высокой цели литературы, где не было бы мелких ссор, и один помогал бы другому советами и наставлениями. "Молодые таланты, говорил он, нуждаются в таких кротких я любовных советах: тогда они развивались бы быстро, не смятые холодным и часто недоброжелательным суждением какого-нибудь непризнанного критика; и никогда не могли бы заглохнуть, а нам нужны талантливые и трудолюбивые деятели, более чем какой-нибудь другой стране". Это была его любимая мечта.

Он умер в лучшую пору жизни, в каком-то лихорадочном стремлении к литературной деятельности, когда создавался в голове его план за планом, один обширнее другого. Жизнь его представляет сцепление многих событий, мало радостных, более печальных, нередко подавляющих собою, но он умел переживать их, не сохраняя их тяжелых следов, которые часто они по себе оставляют.

Первоначальное воспитание он получил в петербургском Петровском училище. Отсюда перешел в Академию художеств и, послушный своей артистической натуре, страстно принялся за живопись, изучая в то же время и теорию архитектуры. С удовольствием вспоминал он о годах своего художнического ученья, о своих товарищах, из которых некоторые теперь уже известные академики, о своих наставниках и профессорах, прозвавших его Сократом по сходству его физиономии с бюстом Сократа; о тех многих мелочах школьной жизни, которые большинство потом забывает и которые для впечатлительных и вечно юных натур всегда остаются милы и в свежей памяти. Нередко наш молоденький академист с пылкой душою предпринимал пешеходные и часто отдаленные прогулки по петербургским окрестностям, куда его манила самая живая любовь к природе. С переплетенной тетрадью под мышкою, с карандашом в руке он бродил с поля на поле, из деревни в деревню, садился отдыхать там, где ему представлялся какой-нибудь приятный для глаз вид, и тогда шли в дело тетрадь и карандаш: этот вид наскоро переносился на бумагу, а потом уже дома обрабатывался начисто. Человеку, всею душою преданному природе, не нужно долго искать приятных видов; он не гоняется за одними роскошными видами, поражающими своим разнообразием и блеском: часто останавливает его какое-нибудь деревцо среди поля, или простой кустарник, свесивший свои ветви в воду крошечного ручейка -- этого уже довольно, чтоб поставить его на ту точку, с которой предмет начинает казаться прекрасным, отпечатываясь в воображении своею лучшею стороною. Такие же картины чаще всего переходили в тетрадь и нашего юноши. Незадолго до своей смерти Фурман случайно нашел одну из этих тетрадей, и с каким восторгом припомнил тогда свое юное прошедшее, с какою радостью и вместе как внимательно перелистывал свои ученические опыты, в которых, надо признаться, видна отчетливость и бойкость карандаша, если и не везде верные тени. Так еще в самой первой юности он слил в себе две страсти -- к природе и к искусству, которые постоянно до самой смерти приносили ему лучшие наслаждения.

Получив звание художника, он оставил Академию, но не оставлял своего дальнейшего образования, в котором чувствовала потребность его прекрасная и деятельная душа. Зная весьма основательно языки французский и немецкий, а в впоследствии выучившись по-италиянски и по-английски, он погрузился в чтение, читал, размышлял, и постепенно обогащал себя разнообразными сведениями. Увлекаясь всем прекрасным, он не мог избрать себе верной дороги, о которой думает большинство, чтоб составить себе так называемую карьеру; о ней он не мог долго задумываться по своей артистической натуре, желая жить более настоящим, чем будущим. Судьба нечаянно сблизила его с известными литераторами и издателями журналов; все они полюбили молодого человека за откровенную и пылкую душу, за веселый нрав, за благородные стремления. Ему нужна была работа для насущной жизни, и здесь-то основательное знание языков помогло ему: он стал переводить для журналов, и таким образом сделал первый шаг на литературное поприще, о котором не мечтал даже и в то время. Женившись, он удвоил свои силы, но писать что-нибудь свое не решался долго. Наконец вздумалось ему написать сочинение по предмету, который он изучал внимательно и старательно еще в Академии: он составил книгу "Начертание архитектуры для сельских хозяев", сам отчетливо начертив и все рисунки, но, по своему обыкновению, извлек из своего труда очень мало материяльной пользы: в нужде, он поспешил продать книгу за бесценок одному книгопродавцу, а потом должен был раскаиваться в поспешности, когда увидел, что книга быстро разошлась между сельскими хозяевами. Впрочем, это нередко повторялось и впоследствии: нужды настоящего всегда заставляли его забывать о будущих выгодах. Таким образом, многими своими сочинениями он принес большую выгоду другим, а не себе. Ободренный успехом своей книги, он уже смелее стал браться за перо и испытывать силы в небольших рассказах и повестях...

Вскоре слабое здоровье его супруги, родом швейцарки, озаботило молодого труженика; по совету медиков ей нужно было лечиться воздухом ее родины. Но не впал в уныние энергический человек от недостатка средств совершить далекое путешествие: он только усилил свои труды и, собрав небольшую, но достаточную сумму, достиг своей цели. Впрочем, в детстве и в юности он и сам не мог похвалиться здоровьем; на него даже смотрели как на чахоточного мальчика и как на жертву скорой смерти. Но путешествие и здоровый швейцарский воздух как будто возродили его: он так возмужал и окреп телом, что впоследствии мог справедливо хвалиться своими силами, а запас сил ему был нужен большой для перенесения многих горестей в жизни и для трудов самых усиленных.

Дивишься энергии этого человека, когда представишь себе, как он работал, и надобно сказать, что все работы его отличались тщательностью и даже щегольством в отделке. В это время он уже успел сделать известным свое имя, особенно книгами для детского чтения. Ему пришла счастливая мысль знакомить детей в легких рассказах с известными историческими русскими людьми, и здесь он является действительно оригинальным. Его Ломоносов, Матвеев, Потемкин, Суворов и др. читаются с удовольствием всеми детьми, и пользуются справедливою похвалою знающих людей. Наша литература постоянно нуждается в хороших детских книгах, и в этом случае Фурман оказал ей действительную услугу. Для некоторых из них он сам рисовал и картинки. Между тем он не переставал работать и в журналах. Бывало время, что он участвовал вдруг в десяти и более периодических изданиях, литературных и специальных своими статьями и переводами. Как переводчик, он славился у всех редакторов, и занимает у нас в этом отношении также одно из почетных мест: он отличался уменьем выразить чужую мысль точно, правильно и в щегольской фразе. Нужда не убивала его, а только заставляла отрывать минуты от обеда, или просиживать ночи за какою-нибудь срочною работою, нередко после тревожного дня, проведенного в заботах получить долг с того или другого книгопродавца.

Наслаждаясь природою и искусствами в Швейцарии и Италии, он в то же время не покидал ни литературы, ни живописи, не забывая и своего отечества, которое, по его признанию, вдали представлялось как-то явственнее и живее, а любовь к нему ощущалась сильнее. Он присылал в Петербург свои письма; некоторые из них печатались в "С.-Петербургских ведомостях" и в "Сыне Отечества"; еще и теперь многие вспоминают о них с удовольствием: в них он выказал тонкий наблюдательный ум и уменье находить в мелочах, по-видимому незначащих, интерес жизни. Еще более писем его осталось неизданных; в них много любопытных описаний, где ярко отразилась та современность, которой он был свидетелем. За границею же он написал два или три романа, тогда же напечатанные в "Сыне Отечества". В то же время обогащался и его портфель картинами собственной работы. Словом, он вел и за границею жизнь также деятельную, не переставая читать и наблюдать. Впоследствии рассказами об этой жизни он часто занимал своих друзей, и, надо сказать, наблюдения его были весьма разнообразны: он сиживал за одним столом с людьми, известными всей Европе, историческими, с первыми роскошными богачами, представлялся коронованным особам, проводил целые часы в скромной комнате какого-нибудь швейцарского пастуха, дружился на время с каким-нибудь италиянским извозчиком, имел множество встреч приятных и неприятных; словом, сходился, и все случайно, с людьми всякого рода, и о всех помнил все подробности. Эта самая впечатлительность нередко была ему источником многих страданий.

В 1840 году он воротился в Петербург с одним страстным желанием трудиться для общей пользы. Не буду исчислять событий его жизни, которые не были для него отрадны. Судя обо всех по себе, он слишком много надеялся на добросовестность других, вверялся людям, которые имели в нем нужду, и всегда ошибался горько; раскаивался тогда, когда видел, что жестоко обманулся в своих расчетах. Но ни какие обманы и разочарования не могли заставить его смотреть на людей подозрительнее, быть осторожнее в обращении с ними: он всегда оставался один и тот же, и многие пользовались этою слабостью во вред ему, а часто чрез него и во вред другим, которые, разумеется, его же укоряли. По своей воли, из лукавых расчетов он никогда никому не делал зла, да и не умел бы сделать его; если же у него и были враги, то вследствие каких-нибудь недоразумений или несчастных событий, нисколько от него не зависевших.

П. Р. Фурман начал свою службу в 1839 году учителем в удельном земледельческом училище, где два года занимался столь ревностно, что обратил на себя даже высочайшее внимание в бозе почившего государя императора Николая Павловича, удостоившись получить от него в подарок золотые часы. После двухгодичной отставки, к которой принудили его домашние обстоятельства, он определился чиновником в министерств государственных имуществ, где поручено ему было заниматься переводами при ученом комитете. Принужденный отправиться за границу, в 1846 году он вновь взял отставку от службы. В последние годы он был редактором "Ведомостей с.-петербургской городской полиции". Здесь в короткое время он умел внушить к себе доверие и любовь в читателях этой газеты. Первым его делом было возобновить фельетоны, которые прекратились еще со смертию первого редактора Межевича. Его "Простые беседы" занимали много тот класс читателей, для которого они писались, были для них поучительны и, следственно, полезны, отчего, конечно, и самая газета получила в глазах их особенный интерес.

Впрочем, надобно сказать, что в последнее время служба отвлекла его от литературных занятий, для которых, как кажется, он и считал себя только способным. Дорожа во всяком труде самою строгою добросовестностию, он отдавал большую часть времени служебным занятиям, которые между тем были совсем не по его характеру: у него вовсе не было той хозяйственной, хладнокровной распорядительности, нужной для этого дела. Сильное его воображение постоянно кипело, создавало планы за планами для литературных работ, и все это оставалось только в одной голове его, не переходя в действительность. Она, напротив, каждый день указывала ему на его обязанности, от которых, по ясному сознанию долга, он не решался отрывать ни одной минуты времени. Все это часто производило в нем сильную борьбу: с одной стороны, душевные потребности и высшие стремления, с другой, страх видеть в нужде семейство, если б он решился оставить службу, все это волновало его и постепенно приводило в расстройство его организм. Наконец, болезнь все-таки заставила его просить увольнения от должности... Впереди уже не представлялось ему ничего отрадного, и в эти-то тяжелые болезненные минуты он написал вторую половину своей последней детской повести "Наталья Борисовна Долгорукова", стараясь во время труда забыть все неприятности жизни: "Не мне, так моим детям", говорил он, откладывая лист за листом к другой повести, конченной еще прежде: "Яков Федорович Долгоруков". Обе они будут изданы в скором времени. После его смерти, между многими начатыми сочинениями, нашлась совсем оконченная его драма, которая выходит из ряда обыкновенных явлений нашей сценической литературы. При первой возможности она будет представлена на суд публики.

В последнее время П. Р. Фурман хотел посвятить свои труды преимущественно детской литературе и окончательно упрочить за собою известность в этом роде. Но тело его ослабевало все более и более; наконец руки и ноги отказались служить ему, и мысль о скорой смерти все чаще и чаще стала ему представляться. Впрочем, дух его был постоянно бодр. Он только грустил, что не может работать, тогда как светлый ум его развивал богатые мысли, создавал планы и, так сказать, просился высказаться. Тот поймет его состояние, кто когда-нибудь чувствовал такую плодовитость мысли, которая мучит душу до тех пор, пока не облечется в ясную и определенную форму. Он утешал себя только святым убеждением: бог не оставляет людей сколько-нибудь добрых; он не оставит и меня. За два дня до смерти в мучительном расслаблении тела он говорил мне: "Никогда в жизнь свою не воображал я себе, что в состоянии буду так спокойно встретить смерть, как встречаю теперь. Но скажите мне, что еще есть надежда на жизнь, и я соберу все свои силы для борьбы с болезнию: я еще не хочу умирать". Да, он любил жизнь для жизни, несмотря на многие ее невзгоды: на тридцать девятом году трудно разлюбить ее; но не многие в этом возрасте встречают смерть так спокойно, как он. Конечно, никто не решался уверить страждущего надеждою на эту жизнь; врачи объявили ее безнадежною. -- И вот через два дня его не стало. Он умер тихо, спокойно, с совестью чистою пред богом, как истинный христианин. Он сокрушался только о своих малолетних детях, которым, кроме честного имени, не мог ничего оставить. Но и тут он утешал себя надеждою, что добрые русские люди не оставят беспомощным семейства того, кто сам, помогая многим несчастным, трудился бескорыстно для общей пользы. Такие люди имеют право надеяться на общее участие и признательность после своей смерти, и такие надежды, кажется, всегда сбывались у нас в России...

В. Стоюнин.

----------------------------------------------------

Источник: Северная пчела. 1856. No 39. С. 207--208.

Исходник здесь: Викитека.