Шиллер Фридрих - Шиллеровы мысли о том, что низко и обыкновенно в изящных искусствах

Шиллеровы мысли о томъ, что низко и обыкновенно въ изящныхъ искусствахъ.

Называю обыкновеннымъ все то, что не приноситъ удовольствія душѣ и дѣйствуетъ только на чувства. По сему опредѣленно есть множество вещей обыкновенныхъ по своей матеріи; но какъ искусство можетъ украсить матерію, давъ ей особенную форму: то въ изящныхъ искусствахъ рѣчь идетъ только о томъ, что обыкновенно или низко въ отношеніи къ формѣ.

Обыкновенный умъ можетъ испортить предметъ самый благородный; умъ возвышенный, напротивъ того, умѣетъ облагородствовать предметъ самый обыкновенный, сдѣлавъ его привлекательнымъ для души нашей, и представивъ въ нѣкоторомъ блескѣ. Такъ историкъ обыкновенный разскажетъ незначущія дѣла своего героя столь же подробно какъ и знаменитѣйшіе его подвиги; посвятитъ столько же страницъ его генеалогіи, костюму, домашней жизни, сколько его предприятіямъ и намѣреніямъ; и наконецъ опишетъ великія вещи такъ, что мы будемъ искать ихъ величія. Напротивъ того писатель съ обширнымъ умомъ и благородною душею заставитъ насъ принять участіе въ самыхъ малѣйшихъ дѣлахъ своего героя, во всѣхъ подробностяхъ его приватной жизни, и придаетъ имъ цѣну необыкновенную. Фламанскіе и Голландскіе живописцы имѣютъ вкусъ обыкновенный. Вкусъ Италіянской школы есть -- благородный и великій. У Грековъ сей вкусъ былъ въ превосходной степени; они стремились всегда къ изящному, отвергали черты обыкновенныя и всегда избирали предметы благородные.

Живописецъ портретный можетъ быть великимъ или обыкновеннымъ. Онъ будетъ обыкновеннымъ, если выразитъ случайныя подробности также рачительно какъ и особенныя черты своего подлинника; если изобразитъ не великое, но мѣлкое и недостойное вниманія. Онъ будетъ великимъ, если умѣетъ означить тѣ великія черты, которыя приносятъ истинную цѣну его подлиннику; если отдѣлитъ случайныя подробности отъ подлинныхъ особенностей человѣка; если укажетъ только на первыя, и со всѣмъ стараніемъ истиннаго дарованія изобразитъ послѣднія; если не забудетъ, что безъ души нѣтъ ничего великаго въ лицѣ, въ осанкѣ, въ тѣлодвиженіяхъ человѣческихъ.

Тотъ есть обыкновенный поетъ, кто описываетъ мѣлочи и не обращаетъ своего вниманія на важное; но тотъ великъ, кто возвышаетъ предметъ свой, и дѣлаетъ его піитическимъ. Работа и отдѣлка щита есть самая обыкновенная вещь, но Ахиллесовъ щитъ, отработанный Вулканомъ, въ Иліадѣ имѣетъ величіе и благородство.

Степенью ниже обыкновеннаго находится низкое или подлое, которое отличается отъ обыкновеннаго тѣмъ, что оно не состоитъ, какъ послѣднее, въ одномъ недостатокъ вкуса и благородства: обыкновенное есть нѣчто отрицательное, а низкое, напротивъ того, нѣчто положительное. Низкое показываетъ грубость мыслей, чувства и нравовъ. Можно желать себѣ тѣхъ достоинствъ, которыхъ отсутствіе составляетъ обыкновенное, а чего недостаетъ низкому, на то всякой можетъ имѣть требованіе. Такъ злопамятство и мстительность будутъ, во всѣхъ случаяхъ, обыкновенными страстями; ибо онѣ предполагаютъ недостатокъ великодушія. Но есть и низкое мщеніе, которое себѣ въ удовлетвореніе употребляетъ способы презрительныя. Слово низкое всегда означаетъ нѣчто грубое, и только простому народу свойственное. Но человѣкъ высокой породы и хорошаго воспитанія можетъ быть обыкновеннымъ въ дѣлахъ, словахъ и мнѣніяхъ, если имѣетъ посредственныя качества. Тотъ обыкновенный человѣкъ, кто дѣйствуетъ только для собственной пользы, и тѣмъ разнится отъ великодушнаго человѣка, забывающаго себя для выгоды другихъ. Но человѣкъ обыкновенный сдѣлается низкимъ съ того часа, какъ онъ предпочтетъ пользу чести, безъ всякаго уваженія къ долгу добродѣтели и благопристойности. И такъ все обыкновенное противоположно благородному; и низкое противоположно и благородному и благопристойному. Уступать всѣмъ страстямъ своимъ, удовлетворять всѣ желанія, не смотря на препятствія, и не внимая законамъ чести или нравственности, есть доказательство и знакъ души низкой.

Поеты и художники могутъ также впадать въ низкое, избирая для себя предметы противные чести и благопристойности, или обработывая неблагородно какой нибудь другой предметъ; что случается всякой разъ, когда они выводятъ передъ глаза ту часть предмета, которая требуетъ покрывала; или представляютъ такія черты, которыя возбуждаютъ неблагородныя мысли. Въ жизни великихъ людей бываютъ низкія обстоятельства, но чистый вкусъ не дозволяетъ изображать ихъ.

Есть картины, на которыхъ представлены праведные и святые съ такими лицами, какъ будто бы ихъ писали по образцу, взятому въ толпѣ подлой черни. Сіи картины показываютъ низкой вкусъ, и мы заключаемъ изъ того справедливо, что живописецъ имѣлъ чувства грубыя и простонародныя.

Есть однакожъ случай, гдѣ позволяется употреблять низкое въ искусствахъ, и именно когда хотимъ возбудить смѣхъ. Человѣкъ, хорошо воспитанный, можетъ иногда, не измѣняя чистоты вкуса, заниматься грубымъ, но забавнымъ представленіемъ природы, и сравненіемъ нравовъ простаго народа съ нравами свѣтскихъ людей. Пьяный человѣкъ въ хорошемъ обществѣ не понравится никогда, какъ бы его искусно не представили; но пьяный почталіонъ, матросъ, извощикъ можетъ насъ занять приятно. Несносная шутка въ устахъ воспитаннаго человѣка кажется намъ забавною въ простолюдинѣ. Таковы многія сцены въ Аристофанѣ; но иногда сей комикъ переступаетъ за границы, и подвергается осужденію. По той же причинѣ забавляемся мы пародіями, гдѣ рѣчи, мысли и поступки площадныя даны тѣмъ лицамъ, которыхъ епическій или трагическій поетъ заставлялъ говорить и дѣйствовать величаво.

И такъ, когда поетъ хочетъ насъ разсмѣшить, ему можно простить низкое; но ему надобно остерегаться, чтобы не возбудить въ насъ негодованія, или отвращенія. Онъ возбуждаетъ негодованіе, когда приписываетъ такія мысли или поступки тѣмъ людямъ, отъ которыхъ ожидаемъ совсѣмъ другаго; ибо черезъ то онъ оскорбляетъ наше нравственное чувство, и сверхъ того нарушаетъ истину. Если сіе неприятное дѣйствіе не имѣетъ мѣста, какъ выше сказано, ни въ пародіи, ни въ фарсахъ, то главная причина есть та, что въ сихъ родахъ сочиненія истина почитается безполезною; и нѣкоторымъ образомъ она изключена по тайному условію между сочинителемъ и зрителемъ. Никогда читатель не ожидаетъ въ пародіи Ореста или Дидоны найти истинную Дидону, или истиннаго Ореста. Сего рода стихотворцы уволены отъ подражанія истинѣ, и не льзя имъ отказать въ семъ преимуществѣ, если хотимъ, чтобы они смѣшили насъ; ибо комическое дѣйствіе есть только представленіе чудесъ сверхъ естественныхъ. А какъ отклониться отъ истины, и въ то же время пребыть ей вѣрнымъ?

Въ трагическомъ родѣ есть также случаи, хотя очень рѣдкіе, гдѣ позволяется низкое. Но тогда надобно перелить его въ ужасное; надобно, чтобы минутное оскорбленіе, нанесенное нашему вкусу, скрадывалось подъ сильными движеніями чувствительности; и чтобы, сіе дѣйствіе разрушалось дѣйствіемъ трагической силы. Напримѣръ, кража есть нѣчто совершенно низкое, такъ что, вопреки всѣмъ извиненіямъ, приносимымъ иногда обстоятельствами и сожалѣніемъ человѣколюбія, вѣчное пятно покрываетъ вора; и въ отношеніи къ искусству, кража есть и будетъ всегда предметомъ низкимъ. Въ этомъ случаѣ вкусъ безпощаднѣе морали, и судъ его есть гораздо строжайшій; ибо искусство отвѣтствуетъ за всѣ принадлежныя идеи, производимыя въ насъ изображеніемъ его предмета, тогда какъ мораль, въ своихъ рѣшеніяхъ, оставляетъ безъ замѣчанія идеи отвратительныя и неприличныя. И такъ ворующій человѣкъ есть такое лице, котораго искусство не позволяетъ вводить въ важныя сочиненія. Но представь вора убійцею, сей характеръ, осуждаемый моралью, можетъ быть одобренъ вкусомъ и представленъ искусствомъ. Въ семъ отношеніи, и только въ отношеніи къ одному искусству, человѣкъ, унизившій себя безчестіемъ, можетъ возвыситься преступленіемъ, и обратить на себя вниманіе поета и артиста. Сей различный судъ, въ отношеніи къ искусству и морали, достоинъ замѣчанія. Разсмотримъ причины сего различія.

Во первыхъ, я замѣтилъ уже, что въ искусствахъ судъ нашъ, отъ изображенія зависящій, необходимо измѣняется окружными, такъ сказать, понятіями, пробуждаемыми предметомъ. А если идеи низки, то и главный предметъ унижается.

Во вторыхъ: въ дѣлахъ, представленныхъ искусствомъ, мы смотримъ на силу и разительность; а въ дѣйствительныхъ дѣлахъ человѣческихъ, на справедливость или нравственность. Тотъ достоинъ презрѣнія, кто не имѣетъ душевной силы; и мы презираемъ малодушныхъ: всякая низость, всякая подлость возмущаетъ наше нравственное чувство. Если подлость обращается въ злодѣйство; если преступникъ обнаруживаетъ духъ смѣлой предпріимчивости и душевной силы: то она радуетъ насъ нѣкоторымъ образомъ въ произведеніяхъ искусства. Кража показываетъ только подлость и низость, смертоубійство имѣетъ по крайней мѣрѣ наружный и обманчивый видъ душевной силы; особенное участіе, нами принятое въ произведеніяхъ искусства, размѣряется тогда по степенямъ и силѣ того преступленія, которое намъ представляютъ.

Третье; когда идетъ дѣло о преступленіи, наше вниманіе обращается не столько на мерзость, сколько на слѣдствія сего преступленія, сильнѣйшимъ движеніемъ заглушаетъ ее другое гораздо слабѣйшее. Мы не заглядываемъ далеко въ душу преступника, но смотримъ ближе, на судьбу его, на обстоятельства его преступленія. Когда ужасъ овладѣлъ нами, сомнѣнія чистаго вкуса умолкли. По этой причинѣ воровство молодаго человѣка въ одной Ифландовой піесѣ {Въ Ferbrechen aus ehrsacht.} не имѣетъ на сценъ ничего противнаго вкусу, но имѣетъ много трагическаго. Поетъ умѣлъ такъ устроить всѣ обстоятельства, что зритель не имѣетъ времени отдохнуть. Нищенское состояніе семейства молодаго человѣка, отчаяніе его отца и другіе подобные предметы отвлекаютъ наше вниманіе отъ преступника, и обращаютъ его на судьбу и побужденія сего преступника. Мы растроганы до того, что не размышляемъ о постыдномъ дѣлъ воровства. Однимъ словомъ, низкое переливается здѣсь въ ужасное.

Надобно еще отличать подлыя чувства отъ подлаго состоянія. Первое недостойно быть предметомъ изящнаго искусства; а другое не имѣетъ во многихъ случаяхъ ничего противнаго чистому вкусу. Рабство есть низкое состояніе; но однѣ рабскія чувства въ свободномъ человѣкѣ презрительны, тогда какъ рабство при благородныхъ чувствахъ не унизительно. Етого не довольно. Низкое состояніе, соединенное съ высокою душею, можетъ имѣть величіе. Такое величіе оказалъ Епиктетъ, когда господинъ его ударилъ. Низость и бѣдность могутъ также возвысить истинное благородство. Искусство можетъ смѣло представить въ рубищѣ своего героя, если видно душевное его величіе.

Но что позволяется поету, то не всегда позволяется живописцу. Первый представляетъ сіи предметы воображенію? а другой чувствамъ. И такъ не только картина производитъ впечатлѣніе сильнѣйшее нежели поема, но живописецъ не можетъ раскрыть передъ нами душу героя, подобно поету; а въ предположенномъ здѣсь случаѣ, однѣ внутреннія качества могутъ примирить насъ съ наружностію презрительною. Когда Гомеръ представляетъ намъ Улисса въ наготѣ нищаго, наше воображеніе дописываетъ картину, и никогда рубище его не произведетъ въ насъ неприятнаго чувства или отвращенія. Но онѣ возбудились-бы неминуемо въ душѣ нашей, если бы живописецъ или актеръ хотѣлъ вѣрно представить намъ Гомерова Улисса. Здѣсь сила впечатлѣнія зависитъ не отъ одного воображенія; мы принуждены видѣть, что показываетъ живописецъ, и нельзя намъ отклонить такихъ вещей, которыя возбуждаетъ въ насъ его картина.

В. И.

"Вѣстникъ Европы", No 5--6, 1813