Шиллер Фридрих - О нравственной пользе эстетических нравов

Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ А. Г. Горнфельда

О нравственной пользѣ эстетическихъ нравовъ.

Авторъ статьи "Объ опасности эстетическихъ нравовъ" въ одиннадцатомъ выпускѣ журнала "Horen" за прошлый годъ съ полнымъ правомъ подвергъ сомнѣнію мораль, основанную исключительно на чувствѣ красоты и находящую единственнаго своего поручителя во вкусѣ. Но живое и чистое чувство красоты очевидно оказываетъ на нравственную жизнь благотворнѣйшее вліяніе; о немъ я и предполагаю здѣсь поговорить.

Если я приписываю вкусу ту заслугу, что онъ способствуетъ успѣхамъ нравственности, то я совсѣмъ не держусь того мнѣнія, будто одна причастность вкуса къ извѣстному дѣянію уже дѣлаетъ это дѣяніе нравственнымъ. Нравственное никогда не можетъ имѣть никакихъ иныхъ основъ, кромѣ себя самого. Вкусъ можетъ, какъ я надѣюсь показать въ этомъ опытѣ, способствовать нравственности, но самъ онъ силою своего вліянія ничего нравственнаго создать не можетъ.

Въ этомъ случаѣ въ области внутренней и нравственной свободы происходитъ то-же, что и во внѣшней, физической; свободно въ послѣднемъ смыслѣ я дѣйствую тогда, когда, независимо отъ всякаго внѣшняго вліянія, повинуюсь исключительно моей волѣ. Но возможностью безпрепятственно повиноваться моей волѣ я могу въ концѣ концовъ быть обязанъ какой-нибудь отличной отъ меня причинѣ, разъ установлено, что послѣдняя могла ограничить мою волю. Равнымъ образомъ могу я возможностью поступать хорошо быть обязанъ причинѣ, находящейся внѣ моего разума, если она можетъ быть представлена какъ сила, которая могла ограничить свободу моего духа. Итакъ, какъ можно, съ одной стороны, сказать, что одинъ человѣкъ получаетъ свободу отъ другого, -- хотя свобода сама состоитъ въ томъ, что нѣтъ нужды сообразоваться съ другимъ,-- такъ точно можно сказать, что вкусъ помогаетъ добродѣтели, хотя сама добродѣтель имѣетъ своимъ слѣдствіемъ то, что при ней не нужна ничья чужая помощь.

Дѣяніе не перестаетъ называться свободнымъ оттого, что, къ счастію, остается безучастнымъ тотъ, кто могъ бы воздѣйствовать на него, -- разъ намъ извѣстно, что дѣйствующій слѣдовалъ при этомъ исключительно велѣніямъ своей воли, безъ всякаго отношенія къ посторонней волѣ. Равнымъ образомъ внутреннее дѣйствіе лишь потому, что, къ счастію, нѣтъ соблазновъ, которые могли бы измѣнить его, не теряетъ еще права на названіе нравственнаго, -- разъ мы приняли, что дѣйствующій слѣдовалъ при этомъ исключительно голосу своего разума, не подчиняясь никакимъ стороннимъ побужденіямъ. Свобода внѣшняго дѣйствія покоится только на его непосредственномъ происхожденіи изъ воли личности, нравственный характеръ внутренняго дѣянія обусловленъ исключительно непосредственной зависимостью воли отъ закона разума.

Дѣйствовать въ качествѣ свободныхъ людей намъ можетъ быть труднѣе или легче, смотря по силамъ, которыя противостоятъ нашей свободѣ и должны быть преодолѣны. Постольку существуютъ степени свободы. Наша свобода -- шире, по крайней мѣрѣ, очевиднѣе, когда мы сохраняемъ ее, несмотря на самое яростное сопротивленіе враждебныхъ силъ; но нельзя сказать, что ея нѣтъ, когда наша воля не встрѣчаетъ никакого противодѣйствія или когда сторонняя сила уничтожаетъ это противодѣйствіе безъ нашего участія.

То-же можно сказать и о нравственности: Непосредственное повиновеніе разума мы покупаемъ большей или меньшей борьбой, смотря по присущимъ намъ побужденіямъ, которыя противодѣйствуютъ его велѣніямъ и которыя намъ приходится преодолѣть. Постольку существуютъ степени нравственности. Наша нравственность значительнѣе, по крайней мѣрѣ явственнѣе, когда мы, при самыхъ сильныхъ побужденіяхъ къ противоположному, непосредственно подчиняемся разуму; но она не исчезаетъ отъ того, что не находитъ никакого соблазна къ противоположному или что этотъ соблазнъ обезсиленъ чѣмъ-либо помимо силы нашей воли. Итакъ, мы поступаемъ нравственно, разъ мы поступаемъ такъ лишь потому, что оно нравственно, не справляясь предварительно, пріятно оно или нѣтъ; это такъ, если бы даже возможно было предположить, что мы бы поступили иначе, если бы нашъ образъ дѣйствій могъ причинить намъ страданіе или лишить насъ наслажденія.

Къ чести человѣческой природы можно утверждать, что человѣкъ не можетъ пасть такъ низко, чтобы предпочитать зло лишь потому, что это -- зло; наоборотъ, каждый безъ различія предпочелъ бы добро, потому что оно -- добро, если бы по случайнымъ обстоятельствамъ это иногда не лишало его пріятнаго или не влекло за собой непріятнаго. Такимъ образомъ въ дѣйствительности всякая безнравственность, повидимому, проистекаетъ изъ коллизіи благого съ пріятнымъ или -- что одно и то же -- страстей съ разумомъ и имѣетъ источникомъ, съ одной стороны, силу чувственныхъ побужденій, съ другой -- слабость воли.

Такимъ образомъ, подобно тому какъ двумя способами нравственность можетъ быть подавлена, способствовать ея усиленію можно также двумя способами. Для этого должно или подкрѣплять силу разума и доброй воли, такъ чтобы никакое искушеніе не могло совладать съ нею, или-же сломить силу искушенія, такъ чтобы и болѣе слабый разумъ и болѣе слабая добрая воля были все таки сильнѣе его.

Можетъ, правда, показаться, будто отъ послѣдняго пріема сама нравственность ничего не выигрываетъ, такъ какъ при этомъ сама воля, только сущность которой и можетъ сдѣлать дѣяніе хорошимъ, не терпитъ никакого измѣненія. Но это и не требуется въ данномъ случаѣ, гдѣ предполагается не злая воля, которая должна быть измѣнена, но лишь добрая воля, которая недостаточно сильна. И тѣмъ не менѣе эта добрая, но слабая воля все же оказываетъ этимъ путемъ свое дѣйствіе, чего, быть можетъ, и не было бы, если бы ей противостояли болѣе сильныя побужденія. Но гдѣ источникомъ дѣянія является добрая воля, тамъ есть нравственность. Поэтому я безъ колебанія выставляю положеніе: дѣйствительно споспѣшествуетъ нравственности то, что уничтожаетъ противодѣйствіе естественной склонности къ добру.

Естественный внутренній врагъ нравственности есть чувственное побужденіе, которое, имѣя соотвѣтственный предметъ, стремится къ удовлетворенію и, когда разумъ предписываетъ ему что-либо непріятное, противодѣйствуетъ его велѣніямъ. Это чувственное побужденіе неустанно стремится вовлечь въ свои интересы волю, которая, однако, подчинена нравственнымъ законамъ и связана обязательствомъ никогда не расходиться съ велѣніями разума.

Между тѣмъ чувственное побужденіе не признаетъ никакого нравственнаго закона и стремится, чтобы предметъ его былъ осуществленъ волей, что бы ни возражалъ противъ этого разумъ. Эта тенденція нашихъ желаній повелѣвать непосредственно волѣ безъ всякаго вниманія къ высшимъ законамъ противорѣчитъ нашему нравственному назначенію и является сильнѣйшимъ противникомъ, съ которымъ приходится бороться человѣку въ его нравственной дѣятельности. Душамъ грубымъ, равно чуждымъ стихій нравственной, какъ и эстетической, непосредственно изрекаетъ велѣнія страсть, и онѣ поступаютъ такъ, какъ этого требуютъ ихъ похоти. Душамъ нравственнымъ, чуждымъ лишь эстетической стихіи, непосредственно предписываетъ велѣнія разумъ, и онѣ преодолѣваютъ соблазнъ исключительно повиновеніемъ долгу. Въ душахъ эстетически утонченныхъ есть еще одна инстанція, нерѣдко замѣщающая добродѣтель тамъ, гдѣ ея нѣтъ, и облегчающая ея трудъ тамъ, гдѣ она есть. Эта инстанція есть вкусъ.

Вкусъ требуетъ умѣренности и пристойности, онъ отвергаетъ все, что нескладно, грубо, рѣзко и склоняется ко всему, что легко и гармонично. Чтобы мы и въ бурѣ страстей прислушивались къ голосу разума и обуздывали грубые взрывы естества,-- этого, какъ извѣстно, требуетъ отъ каждаго цивилизованнаго человѣка хорошій тонъ, который есть не что иное какъ эстетическій законъ. Эта узда, которую налагаетъ на себя цивилизованный человѣкъ во внѣшнемъ выраженіи своихъ чувствъ, сообщаетъ ему извѣстную степень власти надъ этими чувствами, даетъ ему, по крайней мѣрѣ, нѣкоторое умѣніе прерывать посредствомъ акта самодѣятельности исключительно пассивное состояніе души и при помощи рефлексіи задерживать стремительный переходъ чувствъ въ дѣйствія. Все, сокрушающее грубую силу аффектовъ, конечно, еще не создаетъ тѣмъ никакой добродѣтели (ибо сія послѣдняя должна быть своимъ собственнымъ порожденіемъ), но она даетъ волѣ просторъ обратиться къ добродѣтели. Но это торжество вкуса надъ грубымъ аффектомъ ни въ коемъ случаѣ не можетъ считаться нравственнымъ дѣйствіемъ, и свобода, добытая волей при посредствѣ вкуса, совсѣмъ не есть нравственная свобода. Вкусъ лишь постольку освобождаетъ душу отъ ига инстинкта, поскольку налагаетъ на нее свои узы; обезоруживая перваго и явнаго врага нравственной свободы, онъ самъ нерѣдко становится ея вторымъ врагомъ, лишь болѣе опаснымъ подъ личиной дружбы. Дѣло въ томъ, что вѣдь вкусъ правитъ душою лишь при посредствѣ наслажденія -- конечно благороднаго наслажденія, ибо источникомъ его является разумъ -- но гдѣ воля опредѣляется наслажденіемъ, тамъ нѣтъ еще никакой нравственности.

Однако при этомъ вмѣшательствѣ вкуса въ дѣятельность воли выигрывается нѣчто важное. Всѣ матеріальныя склонности и грубыя страсти, столь упорно, бурно и часто противодѣйствующія добру, изгоняются вкусомъ изъ души, и на мѣстѣ ихъ здѣсь разцвѣтаютъ благородныя и нѣжныя склонности, которыя связаны съ порядкомъ, гармоніей и совершенствомъ и которыя, правда, не будучи добродѣтелью, раздѣляютъ съ добродѣтелью одинъ предметъ. Если теперь заговоритъ страсть, то ей придется выдержать предварительно строгое испытаніе предъ чувствомъ красоты; и если теперь заговоритъ разумъ и потребуетъ дѣяній порядка, гармоніи и совершенства, то велѣнія его не встрѣтятъ со стороны страсти никакого сопротивленія, но, наоборотъ, живѣйшее содѣйствіе. Представивъ себѣ всѣ разнообразныя формы, въ которыхъ можетъ находить выраженіе нравственность, мы сможемъ свести ихъ къ двумъ нижеслѣдующимъ. Или чувственность возбуждаетъ въ душѣ починъ, чтобы что-нибудь произошло, или не произошло, и воля отвѣчаетъ на это сообразно законамъ разума,-- или разумъ возбуждаетъ починъ -- и воля повинуется ему, не справляясь ни о чемъ у чувствъ.

Греческая принцесса Анна Комнина разсказываетъ объ одномъ схваченномъ измѣнникѣ, котораго поручено было сопровождать въ Константинополь отцу ея Алексѣю, когда онъ былъ еще полководцемъ своего предшественника. По пути, когда оба они ѣхали, вмѣстѣ верхомъ, Алексѣю вздумалось сдѣлать привалъ подъ тѣнью одного дерева, чтобы отдохнуть отъ зноя. Вскорѣ сонъ не замедлилъ одолѣть его. Но другой, которому страхъ предстоящей казни не давалъ покоя, не уснулъ. И вотъ, пока тотъ покоится во снѣ, преступникъ вдругъ замѣчаетъ мечъ Алексѣя, висящій на деревѣ, и имъ овладѣваетъ искушеніе убійствомъ своего стража добыть себѣ свободу. Анна Комнина даетъ понять, что она не знаетъ, что произошло бы, если бы Алексѣй, къ счастію, не проснулся. Здѣсь мы имѣемъ нравственное дѣяніе перваго рода, гдѣ чувственное побужденіе играло первенствующую роль, а разумъ лишь изрекалъ свой приговоръ. Если бы преступникъ побѣдилъ искушеніе лишь по одному уваженію къ справедливости, то не было бы сомнѣнія, что онъ поступилъ нравственно.

Когда покойный герцогъ Леопольдъ Брауншвейгскій стоялъ на берегу стремительнаго Одера въ раздумьѣ, довѣриться-ли съ опасностью для жизни бурной рѣкѣ, чтобы спасти нѣсколькихъ несчастныхъ, которымъ грозила вѣрная гибель, и когда онъ -- предполагаю, что было такъ -- единственно изъ сознанія долга прыгнулъ въ челнокъ, куда никто не рѣшался сойти,-- онъ -- едва ли кто-либо откажетъ ему въ этомъ -- дѣйствовалъ нравственно. Случай съ герцогомъ прямо противоположенъ предъидущему. Чувство долга заговорило здѣсь прежде всего, и лишь затѣмъ уже стремленіе къ самосохраненію вступило въ борьбу съ велѣніемъ разума. Но въ обоихъ случаяхъ роль воли была одна и та же: она слѣдовала непосредственно разуму; поэтому оба дѣянія нравственны.

Но остались ли бы они таковыми, если бы на нихъ оказалъ вліяніе вкусъ?

Предположимъ, въ самомъ дѣлѣ, что первый, испытавшій искушеніе совершитъ дурной поступокъ и не совершившій его изъ уваженія къ справедливости, имѣлъ столь утонченный вкусъ, что все постыдное и насильственное возбуждаетъ въ немъ непреодолимое отвращеніе: очевидно, въ тотъ моментъ, когда стремленіе къ самосохраненію побудитъ его къ постыдному намѣренію, уже его эстетическое развитіе отвергнетъ такое намѣреніе, которое такимъ образомъ даже не предстанетъ предъ нравственнымъ судомъ совѣсти, но падетъ уже въ низшей инстанціи. Между тѣмъ эстетическое чувство управляетъ волей лишь при посредствѣ чувствъ, безъ посредства законовъ. Такой человѣкъ отказываетъ себѣ такимъ образомъ въ пріятномъ чувствѣ спасенной жизни, потому что онъ не можетъ перенести сознанія, что совершилъ гнусность. Все дѣло проходитъ такимъ образомъ предъ судомъ чувства, и все поведеніе этого человѣка, какъ оно ни лояльно, остается въ нравственномъ смыслѣ безразличнымъ -- оно просто прекрасное проявленіе дѣятельности природы.

Предположимъ теперь, что и другой, получившій отъ разума велѣніе совершить нѣчто, возмущавшее его естественную склонность, также обладаетъ столь чуткимъ чувствомъ красоты, что его приводитъ въ восхищеніе все возвышенное и совершенное; очевидно, въ тотъ самый моментъ, когда разумъ произнесетъ свое рѣшеніе, чувственность также перейдетъ на его сторону, и онъ сдѣлаетъ по своей склонности то, что безъ этой нѣжной воспріимчивости къ прекрасному вынужденъ бы сдѣлать противъ своей склонности. Сочтемъ ли мы его поэтому менѣе совершеннымъ? Разумѣется, нѣтъ; ибо онъ дѣйствуетъ непосредственно изъ чистаго уваженія къ велѣніямъ разума, и то обстоятельство, что онъ съ радостью слѣдуетъ этимъ велѣніямъ, разумѣется, не можетъ ослабить нравственную чистоту дѣянія. Такимъ образомъ, въ нравственномъ отношеніи онъ также совершененъ, въ физическомъ, наоборотъ, онъ гораздо совершеннѣе, ибо онъ является гораздо болѣе цѣлесообразнымъ субъектомъ добродѣтели.

Итакъ, вкусъ сообщаетъ душѣ болѣе цѣлесообразное для добродѣтели настроеніе, такъ какъ онъ отдаляетъ склонности, препятствующія ей и возбуждаетъ склонности, ей благопріятствующія. Вкусъ не можетъ причинить никакого ущерба истинной добродѣтели, если во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ первое побужденіе получено отъ естественной склонности, онъ повергаетъ на ея рѣшеніе то, что, въ сущности, должно было бы быть рѣшено судомъ совѣсти, и такимъ образомъ является причиной того обстоятельства, что среди дѣйствій тѣхъ, кто руководится имъ, гораздо больше безразличныхъ, чѣмъ дѣйствительно нравственныхъ. Ибо достоинство человѣка обусловливается совсѣмъ не большей суммой отдѣльныхъ ригористически-нравственныхъ поступковъ, но большимъ согласіемъ всей его природы съ нравственнымъ закономъ; и это не слишкомъ большая слава для народа или вѣка, если въ нихъ слишкомъ много говорятъ о нравственности или объ отдѣльныхъ нравственныхъ поступкахъ; наоборотъ, скорѣе ужъ можно надѣяться, что въ концѣ культурнаго развитія -- если вообще можно себѣ представить такой конецъ -- о нихъ совсѣмъ не будетъ рѣчи. Наоборотъ, вкусъ можетъ принести истинной добродѣтели положительную пользу во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ первое побужденіе исходитъ отъ разума, подвергающагося опасности остаться безъ вліянія въ борьбѣ съ болѣе могучей силой естественныхъ влеченій. Въ этихъ именно случаяхъ онъ настраиваетъ нашу чувственность въ пользу долга, давая такимъ образомъ возможность и съ малымъ количествомъ нравственной силы воли исполнять велѣнія добродѣтелей.

Итакъ, если вкусъ, какъ таковой, ни въ коемъ случаѣ не можетъ повредить истинной нравственности, а во многихъ случаяхъ приноситъ ей очевидную пользу, то тѣмъ большее значеніе получаетъ то обстоятельство, что онъ въ высшей степени способствуетъ законности нашего образа дѣйствій. Если предположить, что изящная культура оказалась совершенно безсильной улучшить наши помышленія, то она по крайней мѣрѣ сообщаетъ намъ способность и безъ истинно нравственныхъ помышленій поступать такъ, какъ мы поступали бы подъ вліяніемъ нравственныхъ побужденій. Правда, предъ судомъ нравственности рѣчь идетъ о нашихъ поступкахъ исключительно лишь постольку, поскольку они являются выраженіемъ нашихъ помышленій; но предъ судомъ физическимъ и по предначертаніямъ природы, какъ разъ наоборотъ -- всѣ наши помышленія имѣютъ значеніе исключительно лишь постольку, поскольку они являются источникомъ поступковъ, выполняющихъ цѣли природы. Но оба міропорядка,-- физическій, гдѣ правятъ силы, и нравственный, гдѣ властвуютъ законы,-- такъ точно разсчитаны другъ на друга и такъ глубоко связаны другъ съ другомъ, что дѣйствія нравственно-цѣлесообразныя по формѣ будутъ физически цѣлесообразны по своему содержанію; и такъ какъ все мірозданіе повидимому существуетъ лишь для того, чтобы сдѣлать возможной высшую изъ цѣлей -- добро, то и само добро можетъ быть употреблено въ качествѣ средства для поддержанія мірозданія. Такимъ образомъ порядокъ въ природѣ поставленъ въ зависимость отъ нашихъ помышленій, и мы не можемъ погрѣшить противъ міра нравственнаго, не нарушая тѣмъ самымъ порядка въ мірѣ физическомъ.

Если такимъ образомъ отъ человѣческой природы -- пока она остается человѣческой природой -- немыслимо ожидать, чтобы она дѣйствовала, какъ чистый разумъ, непрерывно и безошибочно, равномѣрно и постоянно, не погрѣшая никогда противъ нравственнаго порядка; если мы при всемъ убѣжденіи какъ въ необходимости, такъ и въ возможности чистой добродѣтели, все же вынуждены признать, какъ случайно дѣйствительное ея осуществленіе и какъ мало мы можемъ полагаться на непоколебимость нашихъ лучшихъ основаначалъ; если мы при этомъ сознаніи нашей ненадежности вспомнимъ, что все зданіе природы страдаетъ отъ каждаго нашего нравственнаго проступка; если мы представимъ себѣ все это,-- то было бы преступнѣйшимъ дерзновеніемъ предоставить высшее благо міра этой случайности нашей добродѣтели. Наоборотъ, это создаетъ для насъ обязанность,-- если формою нашихъ дѣяній мы не можемъ удовлетворить нравственный міропорядокъ, то содержаніемъ нашихъ поступковъ по крайней мѣрѣ воздать должное міропорядку физическому; по крайней мѣрѣ, въ качествѣ совершенныхъ орудій, уплатить цѣли природы то, что мы, какъ несовершенныя личности, не въ силахъ уплатить разуму, чтобы не предстать съ позоромъ предъ обоими судилищами одновременно. Если бы мы отказались опредѣлить особыми установленіями законность нашего поведенія потому что она лишена всякой нравственной цѣнности, то это могло бы разрушить весь міропорядокъ, и, прежде чѣмъ мы управились бы съ нашими основными началами, всѣ общественныя узы были бы расторгнуты. Но чѣмъ случайнѣе наша нравственность, тѣмъ необходимѣе позаботиться о законности, и легкомысленное или горделивое невниманіе къ послѣдней можетъ быть для насъ опасно съ нравственной стороны. Какъ безумный, предчувствуя приближеніе припадка, удаляетъ отъ себя всѣ ножи и добровольно даетъ связать себя, чтобы въ здоровомъ состояніи не оказаться отвѣтственнымъ за преступленіе своего разстроеннаго мозга,-- такъ и мы обязаны сковывать себя религіей и эстетическими законами, чтобы наша страсть, когда она нами завладѣваетъ, не нарушила физическаго порядка.

Не безъ умысла помѣстилъ я здѣсь въ одинъ разрядъ религію и вкусъ: обоимъ свойственна та заслуга, что, если ни по внутренней цѣнности, то по результату, они являются суррогатомъ истинной добродѣтели и обезпечиваютъ законность тамъ, гдѣ этого невозможно ожидать отъ нравственности. Хотя наивысшее мѣсто въ разрядѣ людей духа занялъ бы безспорно тотъ, кому для поведенія, неизмѣнно сообразнаго съ разумомъ, не нужны ни приманки красоты, ни разсчеты на безсмертіе, однако извѣстныя границы человѣческой природы вынуждаютъ и строжайшаго этика нѣсколько отступить на практикѣ отъ суровости своей системы, ничего не уступая въ теоріи, и для большей безопасности укрѣпить благо человѣчества, слишкомъ слабо обезпеченное нашей неустойчивой добродѣтелью, еще на двухъ вѣрныхъ якоряхъ,-- религіи и вкуса.

А. Горнфельдъ.

Примѣчанія къ IV тому.

О НРАВСТВЕННОЙ ПОЛЬЗѢ ЭСТЕТИЧЕСКИХЪ НРАВОВЪ.

Статья, напечатанная въ "Горахъ" 1796 г., представляетъ собою какъ бы противоположеніе послѣдней части разсужденія о границахъ, необходимыхъ при употребленіи прекрасныхъ формъ", первоначально носившей заглавіе "Объ опасности эстетическихъ нравовъ".

Стр. 857. Анна Комнина -- дочь императора византійскаго Алексѣя I, извѣстная писательница (1083--1148) -- расказываетъ приведенный эпизодъ въ исторіи своего отца: "Annae Comenenae Alexiadis libri XV".-- Герцогъ Леопольдъ Брауншвейгскій братъ герцогини Амаліи Веймарской, погибъ въ 1785 году, спасая утопающихъ, во Франкфуртѣ-на-Одерѣ.

Русскіе переводы.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.