ПОВѢСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.
СОЧИНЕНІЕ
Э. Т. А. Гофмана.
Переводъ съ нѣмецкаго Н. Кетчера.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Конрада Вингебера.
1840.
ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ
съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
С. Петербургъ, 18 апрѣля 1839 года.
МѢСЯЦЫ УЧЕНЬЯ. ПРИХОТЛИВАЯ ИГРА СЛУЧАЯ.
(Мур. продолж.) Страстное, пламенное желаніе наполняетъ вашу грудь; вы преодолѣваете тысячи препятствій, выносите тысячи непріятностей, наконецъ достигаете того, къ чему стремились, и ваше страстное, пламенное желаніе преобразуется быстро въ мертвенное равнодушіе, и вы бросаете пріобрѣтенное благо, какъ прискучившую игрушку. Но только-что вы бросили его, вы раскаяваетесь въ своей попѣшности, вступаете въ новую борьбу, и жизнь ваша протекаетъ въ безпрестанныхъ переходахъ отъ желанія къ отвращенію. Такова уже кошка: Это названіе опредѣляетъ очень вѣрно нашу породу, къ которой принадлежитъ и высокомѣрный левъ, и вотъ почему знаменитый Горвилле въ "Октавіанѣ" Тика называетъ его просто большею кошкой. Да, повторю еще разъ, такова уже кошка, и кошечье сердце вещь пренепостоянная.
Первая обязанность честнаго біографа быть откровеннымъ и отнюдь не щадить самого себя. И потому, положивъ лапу на сердце, признаюсь, что, несмотря на необыкновенную ревность, съ которой я принялся за науки и искусства, мысль о прелестной Мисмисъ прерывала ученье часто.
Мнѣ казалось, что я напрасно оставилъ ее, что я презрѣлъ сердце вѣрное, любящее, уступившее только мгновенному, мимолетному обольщенію. Ахъ, какъ часто, въ то время, какъ думая отвести душу великимъ Пиѳагоромъ, я углублялся въ его сочиненія, нѣжная черная лапка сдвигала вдругъ всѣ катеты и гипотенузы и на мѣсто ихъ являлась сама прелестная Мисмисъ, съ черной бархатной шапочкой на головѣ, и устремляла на меня свои чудные глазки, изъ пріятной зелени которыхъ блестѣлъ нѣжнѣйшій упрекъ. Что за чудные скачки, что за обворожительное вилянье хвостомъ! Любовь вспыхивала снова, въ восторгѣ простиралъ я мои лапы къ чародѣйственному призраку, но онъ исчезалъ въ то же мгновеніе.
Воспоминанія прошедшей любви наводили на меня ужасную тоску, которая сильно мѣшала моимъ занятіямъ науками и поэзіей; мало того, вскорѣ тоска эта преобразовалась въ какую-то лѣность, ничѣмъ непреоборимую. Чтобъ выйти изъ этого несноснаго положенія, я рѣшался не разъ отыскать незабвенную; но только-что, бывало, поставлю лапку на первую ступень лѣстницы, которая вела въ высшіе предѣлы, гдѣ думалъ найти прелестную,-- стыдъ и робость овладѣвали мною тотчасъ, я отдергивалъ лапку и печально возвращался подъ печку.
Впрочемъ, несмотря на это нравственное удрученіе, я наслаждался необыкновеннымъ тѣлеснымъ здоровьемъ. Я толстѣлъ примѣтно и, смотрясь въ зеркало, замѣчалъ съ удовольствіемъ, что мое полнощекое лицо, кромѣ юношеской свѣжести, пріобрѣтало еще что-то вселяющее почтеніе.
Даже самъ Мейстеръ замѣтилъ перемѣну въ моемъ нравственномъ расположеніи. Прежде я мурлыкалъ и прыгалъ, когда онъ предлагалъ мнѣ что нибудь лакомое; валялся у ногъ его, иногда вскакивалъ даже на колѣни, когда, вставъ поутру онъ говаривалъ мнѣ: "здорово Мурръ!" Теперь я ограничивался только дружественнымъ "мяу" и извѣстнымъ пріятно-гордымъ выгибомъ спины. Мало этого, теперь я презиралъ даже, прежде столь любимой, игрой въ птичку. Полагая, что описаніе этой игры будетъ очень поучительно для юныхъ гимнастиковъ моей породы, я объясню ее здѣсь въ короткихъ словахъ. Мейстеръ привязывалъ одно или два гусиныхъ пера на длинную нитку и, то опуская, то быстро вздергивая, заставлялъ ихъ летать, а я прыгалъ за нимъ до тѣхъ поръ, пока поймаю и растереблю. Иногда эта игра увлекала меня до того, что подъ конецъ я принималъ перья за настоящую птицу, разгорячался, тѣло и духъ напрягались и такимъ образомъ развивались и укрѣплялись. Теперь даже и этой игрой пренебрегалъ я и лежалъ спокойно на подушкѣ, сколько ни дергалъ Мейстеръ свои перья.-- "Котъ", сказалъ онъ мнѣ однажды, когда перо, коснувшись моего носа, упало на самую подушку, а я чуть-чуть только пошевелилъ лапой, -- "ты совершенно перемѣнился; ты становишься день ото дня лѣнивѣе; кажется, ты слишкомъ много ѣшь и спишь!"
Эти слова Мейстера озарили меня вдругъ какимъ-то новымъ свѣтомъ. До сихъ поръ я приписывалъ мою печаль только воспоминанію о Мисмисъ, о потерянномъ раѣ любви; но тутъ пробудилась во мнѣ мысль: не земная ли жизнь раздвояетъ меня съ наукой. Есть въ природѣ вещи, которыя показываютъ чрезвычайно ясно, какъ окованная психея жертвуетъ своей свободой тирану, котораго величаютъ тѣломъ. Къ этимъ вещамъ я причисляю молочную кашу, молоко, масло и широкую подушку, туго-набитую гривой. Экономка Мейстера приготовляла молочную кашицу съ необыкновеннымъ искусствомъ, и каждое утро за завтракомъ я съѣдалъ се двѣ полныхъ тарелки съ удивительнымъ аппетитомъ. Послѣ такого завтрака я ощущалъ всегда какое-то отвращеніе къ наукамъ; онѣ казались мнѣ слишкомъ черствыми. Мысли мои развлекались безпрестанно; даже знаменитѣйшія произведенія новѣйшихъ авторовъ не могли оковать моего духа. Искусная экономка Мейстера вступала нечувствительно въ состязаніе съ авторомъ, и мнѣ казалось, что она опредѣляла гораздо лучше его настоящія степени масляности, сладости и густоты своего произведенія. Бѣдственное, мечтательное смѣшеніе духовныхъ наслажденій съ тѣлесными!-- Да, я могу назвать это смѣшеніе мечтательнымъ, / потому что мечты возникали во мнѣ въ самомъ дѣлѣ и заставляли искать второй опасной вещи: широкой подушки, туго набитой гривою, чтобъ спать на ней спокойно. Тутъ являлась мнѣ прелестная Мисмисъ!-- Нѣтъ никакого сомнѣнія, все было въ связи, и молочная каша и презрѣніе наукъ, и меланхолія и подушка, и прозаическое расположеніе и воспоминанія любви!-- Мейстеръ правъ, я ѣлъ и спалъ слишкомъ много! Совершенно съ стоическимъ мужествомъ рѣшился я быть умѣреннѣе; но слаба природа кота: лучшія, превосходнѣйшія намѣренія рушились отъ сладостнаго запаха молочной каши и привлекательнаго вида высоко-вздутой подушки.-- Однажды я услышалъ, что Мейстеръ говоритъ кому-то на крыльцѣ: "Пожалуй, я не прочь; можетъ быть, общество развеселитъ его. Но если вы зашалите, станете прыгать по столамъ, уроните чернильницу или что другое, я тотчасъ выброшу васъ обоихъ за окно."
Тутъ Мейстеръ отворилъ немного дверь и впустилъ кого-то. Этотъ Кто-то былъ просто другъ Муцій. Я насилу узналъ его. Шерсть его, прежде такая гладкая, лоснящаяся, была выбита, глаза ввалились, обращеніе, правда и прежде нѣсколько грубое, но впрочемъ еще сносное, приняло характеръ высокомѣрія, дерзости.
-- Наконецъ, я нашелъ тебя! заревѣлъ онъ громкимъ басомъ: запрятался за проклятую печку... Съ позволенія...
Тутъ онъ подошелъ къ тарелкѣ и принялся за рыбу, которую я оставилъ къ ужину.
-- Скажи, продолжалъ онъ, пожирая ее съ необыкновенной быстротой, отчего не видать тебя ни въ погребу, ни на крышѣ и нигдѣ, гдѣ весело?
Я объяснилъ ему, что съ тѣхъ поръ, какъ отказался отъ любви прелестной Мисмисъ, я углублялся въ науки и искусства, и потому забылъ о прогулкахъ; что не имѣю никакой надобности въ обществѣ, находя у Мейстера все, что душѣ угодно: и молочную кашу, и говядину, и рыбу, и мягкую подушку; что спокойная, беззаботная жизнь для кота съ такими способностями и наклонностями, какъ у меня -- высочайшее благо; что всякой выходъ можетъ нарушить это спокойствіе, потому-что, какъ я замѣчаю, моя страсть къ Мисмисъ еще не совсѣмъ остыла, и потому, при встрѣчѣ съ ней, могу надѣлать новыхъ глупостей, за которыя послѣ придется, можетъ быть, поплатиться дорого.
-- Не худо, если бы къ завтрему ты стянулъ для меня еще такую головизну! сказалъ Муцій, обтирая лапкою рыло, бороду и уши, и сѣлъ подлѣ меня.
-- Припиши, началъ онъ, промурлыкавъ въ знакъ удовольствія съ секунду,-- припиши, любезный братъ Мурръ, особенному счастію, что мнѣ вспало на умъ посѣтить тебя въ твоей кельѣ, и что Мейстеръ впустилъ меня безпрекословно. Ты находишься въ величайшей опасности, которой только можетъ подвергнуться юный котъ съ головой и силой въ членахъ. Ты готовъ сдѣлаться ужаснымъ, отвратительнымъ филистеромъ. Ты говоришь, что занимаешься науками, такъ что не достаетъ времени на бесѣду съ другими котами. Извини, братъ, это вздоръ! Толстота, ожирѣлость говорятъ противное. Ты совсѣмъ не похожъ на книжнаго червя, работающаго и день и ночь. Повѣрь, ты облѣнился, отяжелѣлъ отъ проклятой спокойной жизни. Ты не былъ бы таковъ, еслибъ, какъ нашъ братъ, рыскалъ цѣлый день за парой рыбьихъ косточекъ или за какой нибудь крошечкой пташкой.
-- Я думалъ, прервалъ я тутъ моего друга, что вы живете въ довольствѣ и въ счастіи. Прежде вы --
-- Объ этомъ, продолжалъ Муцій сердито, въ другой разъ. Но прошу не говорить мнѣ вы, а просто ты, до тѣхъ поръ, пока не разладимъ. Да ты вѣдь Филистеръ и ничего не смыслишь.
-- Я извинился и онъ продолжалъ ласковѣе:
-- И такъ, какъ сказано, твой образъ жизни никуда не годится. Брось свою проклятую келью и ступай въ свѣтъ!--
-- Въ свѣтъ! воскликнулъ я въ испугѣ: помилуй, Муцій! въ свѣтъ? Я вѣдь разсказывалъ тебѣ за нѣсколько мѣсяцевъ въ погребу, что со мною случились, когда я однажды нечаянно выскочилъ въ свѣтъ изъ коляски? Развѣ ты забылъ, какимъ опасностямъ подвергался я и какъ спасъ меня добрый Понто и привелъ къ Мейстеру?
-- Да, сказалъ Муцій, усмѣхаясь насмѣшливо: да, твой добрый Понто. Высокомѣрный, надутый, глупый лицемѣръ вступился за тебя, потому что въ это время ему нечего было дѣлать, потому что его забавляло это. Поди-ка отыщи его въ собачьемъ обществѣ, онъ не узнаетъ тебя, потому что ты не принадлежишь къ его сословію; онъ первый выгонитъ, искусаетъ тебя. Этотъ добрый Понто, вмѣсто того, чтобъ ввести тебя въ настоящую свѣтскую жизнь, надулъ тебя только глупыми человѣческими сказками! Нѣтъ, добрый Мурръ, ты попалъ тогда совсѣмъ въ другой свѣтъ, рѣшительно отличный отъ того, къ которому ты принадлежишь. Повѣрь мнѣ на слово: уединенное ученье не поможетъ а скорѣе повредитъ тебѣ. Ты все-таки останешься Филистеромъ, а въ цѣломъ мірѣ нѣтъ ничего скучнѣе и пошлѣе ученаго Филистера.
Я признался моему другу откровенно, что не знаю значенія слова Филистеръ, и потому рѣшительно не понимаю, что онъ хочетъ сказать мнѣ.
-- Братъ! возразилъ Муцій, улыбаясь такъ пріятно, что въ это мгновеніе показался мнѣ прежнимъ, любезнымъ опрятнымъ Муціемъ: братъ Мурръ! напрасно старался бы я объяснить тебѣ это: ты не поймешь, что такое Фелистеръ до тѣхъ поръ, пока не сбросишь собственнаго Филистерства. Впрочемъ, если хочешь, я сообщу тебѣ нѣкоторыя основныя черты филистера.
(Макул. лис.) -- -- престранная картина. По серединѣ комнаты стояла принцесса Гедвига) лицо ея было мертвенно-блѣдно, глаза неподвижны. Принцъ Игнатій тѣшился ею какъ игрушкой. Онъ подвигалъ ее впередъ, и она шла, онъ останавливалъ ее, и она стояла, онъ сажалъ ее на кресла, и она сидѣла, онъ поднималъ ея руку вверхъ и рука оставалась въ этомъ положеніи, онъ опускалъ ее, и она висѣла. Принцъ былъ такъ занятъ этой игрой, что и но замѣтилъ вошедшихъ.
-- Что вы дѣлаете, принцъ? воскликнула княгиня.
Смѣясь и радостно потирая руки, началъ онъ увѣрять, что сестрица Гедвига стала теперь гораздо добрѣе, дѣлаетъ все, что ему хочется, не поперечитъ ему ни въ чемъ, и даже не бранитъ какъ прежде. Тутъ принялся онъ снова приводить Гедвигу, по военной командѣ, въ различныя положенія, и каждый разъ, когда она оставалась какъ бы очарованная въ желаемомъ положеніи, онъ хохоталъ и прыгалъ отъ радости.
Это невыносимо, сказала княгиня тихо, дрожащимъ голосомъ, и слезы заблестѣли на глазахъ ея.
-- Перестаньте! воскликнулъ медикъ повелительно, взялъ принцессу на руки, тихо положилъ на софу и опустилъ гардины.
-- Въ настоящемъ положеніи, продолжалъ онъ, обращаясь къ княгинѣ, принцессѣ необходимо совершенноеспокойствіе, и потому прошу выслать принца.
Принцъ упрямился и, рыдая, жаловался на дерзость людей, которые, совсѣмъ не бывши принцами и даже дворянами, осмѣливаются ему противорѣчить; говорилъ, что ему хочется остаться у принцессы сестры, которая нравится ему теперь болѣе самыхъ лучшихъ чашекъ, и что г. лейбъ-медикъ не можетъ повелѣвать имъ.
-- Подите въ вашу комнату, любовнѣйшій принцъ, сказала княгиня кротко: принцессѣ надобно теперь уснуть, а. послѣ обѣда придетъ къ вамъ Юлія.
-- Юлія! воскликнулъ принцъ, смѣясь и прыгая какъ ребенокъ: Юлія! Какъ это хорошо! я покажу ей новыя картинки и какъ меня нарисовали, съ сказкѣ объ Водяномъ королѣ, принцомъ Лахсомъ, съ большей звѣздой на груди.
Тутъ онъ поцаловалъ церемонно руку княгини и протянулъ свою къ врачу, который, вмѣсто поцалуя, схватилъ ее, подвелъ принца къ дверямъ, отворилъ ихъ и раскланялся съ нимъ превѣжливо.
Въ изнеможеніи упала княгиня на кресла, склонила голову на руку и съ невыразимою грустью проговорила тихо: "Боже! за какой смертный грѣхъ наказуешь Ты меня такъ жестоко!... Сынъ, осужденный на вѣчное дѣтство, и теперь Гедвига, моя милая Гедвига...
Она погрузилась въ глубокую, мрачную думу.
Между тѣмъ лейбъ-медикъ влилъ съ большимъ-трудомъ въ ротъ принцессѣ нѣсколько капель какого-то лекарства, и видя, что автоматическое состояніе ея не уменьшается ни мало, позвалъ прислужницъ и велѣлъ отнести больную въ ея Комнату и при малѣйшей перемѣнѣ увѣдомить его немедленно.
-- Ваша Свѣтлость, сказалъ онъ наконецъ княгинѣ: какъ ни странно, ни затруднительно положеніе принцессы, но я могу васъ увѣрить, что припадокъ кончится скоро и безъ всякихъ дурныхъ послѣдствій. Принцесса одержима удивительной оцененѣлостью, встрѣчающейся въ медицинской практикѣ такъ рѣдко, что многіе изъ знаменитѣйшихъ врачей умерли, не видавъ этого чуднаго уклоненія отъ нормальнаго состоянія. Поэтому я могу почесть себя истинно счастливымъ....
Тутъ лейбъ-медикъ запнулся.
-- Какъ видѣнъ врачъ! сказала княгиня съ горькою усмѣшкой; какое ему дѣло до страданій! онъ счастливъ, обогащая ими свои познанія!
-- Недавно, продолжалъ лейбъ-медикъ, не обращая вниманія на упрекъ княгини: нашелъ я въ одной медицинской книгѣ описаніе припадка, совершенно подобнаго припадку принцессы. Одна дама, такъ разсказываетъ мой авторъ, пріѣхала изъ Везуля въ Безансонъ для окончанія процесса, отъ котораго зависѣло все ея благосостояніе. Мысль о потерѣ его безпокоила ее такъ сильно, что она лишилась сна, аппетита, не смыкала глазъ ни на минуту; ничего не ѣла, а въ церкви безпрестанно падала на колѣни и молилась такъ усердно, что обратила на себя общее вниманіе. Эти и другіе припадки ясно обнаруживали ея противунормальное -- состояніе. Наконецъ въ въ день рѣшенія тяжбы съ ней сдѣлался припадокъ, который всѣ бывшіе при ней приняли за ударъ. Призванные врачи нашли ее сидящую въ креслахъ неподвижно, съ поднятыми вверхъ руками, и глазами, устремленными къ небу. Лицо, прежде обыкновенно блѣдное, грустное, пылало, было свѣжѣе и какъ-то радостнѣе; дыханіе свободно, ровно; пульсъ мягокъ, медленъ и довольно полонъ, какъ у спящаго. Члены ея гнулись: ихъ можно было приводить во всякое положеніе; но, сохранивъ удободвижимость, они лишились всякой произвольности. Если оттягивали подбородокъ внизъ, ротъ раскрывался и самъ собою уже не закрывался; если поднимали руки вверхъ, загибали ихъ за спину, онѣ оставались въ этомъ положеніи, въ которомъ у здороваго пробыть долго онѣ никакъ не могутъ. Можно было нагибать туловище, какъ угодно, и оно никакъ не теряло равновѣсія. При этомъ казалось, что она лишилась рѣшительно всякаго чувства: ее качали, щипали, тормошили всячески, становили ноги на горячую жаровню съ раскаленными угольями, кричали въ уши, что она выиграла тяжбу -- ни малѣйшаго признака произвольной, самостоятельной жизни. Чрезъ нѣсколько времени она начала мало-помалу приходить въ себя, но говорила несвязно. Наконецъ....
-- О, продолжайте! воскликнула княгиня, когда врачъ остановился: продолжайте, не скрывайте отъ меня ничего, даже самаго ужаснаго!.... Она сошла съ ума?... не правда ли?...
-- Припадокъ этотъ, сказалъ врачъ, продолжался только четыре дни и она выздоровѣла совершенно въ Везулѣ, куда возвратилась, почувствовавъ небольшое облегченіе, и необыкновенная болѣзнь эта не оставила по себѣ ни малѣйшихъ дурныхъ послѣдствій.
Княгиня погрузилась снова въ мрачную думу, а лейбъ-медикъ распространялся между тѣмъ о врачебныхъ средствахъ, которыя думаетъ употребить для излеченія принцессы.
-- Могутъ ли помочь всѣ ваши средства тамъ, гдѣ страждетъ самый духъ, прервала его наконецъ княгиня.
-- Примѣръ дамы изъ Везуля, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, показываетъ, что основная причина этой странной болѣзни совершенно-нравственная. Поэтому и леченіе, когда она нѣсколько пришла въ себя, начато ободреніемъ, увѣреніемъ, что процессъ выигранъ. Кромѣ того, опытные врачи соглашаются, что сильное душевное потрясеніе бываетъ почти всегда первою производящею причиной этой болѣзни. Принцесса Гедвига раздражительна до невѣроятности; у меня не разъ рождалась даже мысль, что устройство ея неравной системы уже само по себѣ не нормально. Я увѣренъ, что и этотъ припадокъ образовался въ слѣдствіе какого нибудь сильнаго, внезапнаго, нравственнаго потрясенія, и потому, чтобы дѣйствовать на него психически и притомъ успѣшно, необходимо открыть, опредѣлить эту нравственную причину. Можетъ быть, скорый отъѣздъ принца Гектора.... впрочемъ, въ такихъ случаяхъ кто же лучше матери можетъ проникнуть душу дочери? Ваша Свѣтлость, отъ васъ зависитъ теперь открыть мнѣ глаза и тѣмъ самымъ показать необходимыя средства.
-- И мѣщанка хранитъ тайны своего сердца, сказала княгиня, вставая, гордо и холодно: домъ княжескій открываетъ свою душу только Церкви и ея служителямъ, а врачъ не принадлежитъ къ числу послѣднихъ.
-- Какъ! воскликнулъ лейбъ-медикъ: кто же можетъ отдѣлить духовную сторону отъ тѣлесной? Врачъ -- второй духовникъ; чтобъ не ошибаться на каждомъ шагу, онъ долженъ проникать въ глубь духовнаго бытія. Вспомните повѣсть о Больной принцессѣ --
-- Довольно, прервала его княгиня почти съ досадой: никогда не заставите вы меня сдѣлать какое нибудь неприличіе, такъ какъ никогда не повѣрю я, чтобъ какое нибудь неприличіе, даже мысленное, могло быть причиной болѣзни принцессы.
Сказавъ это, княгиня удалилась.
-- Странная женщина! бормоталъ, врачъ про себя: ей страхъ какъ хочется убѣдить себя и другихъ, что клестеръ, которымъ природа соединяетъ душу и тѣло, въ княжеской породѣ совсѣмъ не похожъ на употребляемый ею для насъ, бѣдныхъ сыновъ земли, мѣщанскаго происхожденія. Предположеніе, что у принцессы есть сердце кажется ей непристойнымъ, какъ извѣстному испанцу, который отвергнулъ толковые чулки, назначенные добрыми нидерландцами въ подарокъ его государынѣ, только потому, что они напоминали, что у испанской королевы есть ноги, такъ же какъ у другихъ честныхъ людей. А я держу какое угодно пари, что причина припадка принцессы находится въ сердцѣ, этой лабораторіи всѣхъ женскихъ страданій.
Сообразивъ быстрый отъѣздъ принца Гектора, болѣзненную раздражительность принцессы, ея странное съ нимъ обхожденіе, лейбъ-медикъ убѣдился, что причина припадка просто какая нибудь любовная ссора. Справедливо ли было это предположеніе, мы увидимъ въ послѣдствіи; что касается до княгини, то она, кажется, подозрѣвала что-то подобное; но такъ-какъ всякое глубокое чувство почиталось при дворѣ пошлымъ, мѣщанскимъ, натурально, что распросы врача объ этомъ предметѣ показались ей неприличными. Княгиня была прежде и добра и чувствительна, но этикетъ -- это странное, полусмѣшное и полу отвратительное чудовище -- налегъ на грудь ея какъ домовой, и сдавилъ въ ней всѣ проявленія внутренней жизни. Мудрено ли послѣ этого, что она смогла преодолѣть даже ужасное впечатлѣніе сцены принца съ Гедвигой и гордо отвергнуть человѣка, желавшаго помочь.
Между тѣмъ и въ паркѣ происходили вещи презанимательныя.
Въ рощицѣ, налѣво отъ входа, стоялъ толстый гофмаршалъ. Онъ вынулъ изъ кармана маленькую золотую табакерку, понюхалъ изъ нея два или три раза, потеръ ее рукавомъ и потомъ подалъ камердинеру Князя съ слѣдующею рѣчью:
-- Дражайшій другъ, я знаю, вы любите подобныя вещицы: прошу принять эту бездѣлку, въ знакъ моего благорасположенія, на которое вы всегда можете надѣяться. Но скажите, любезнѣйшій, что за причина этой странной и необыкновенной прогулки?
-- Премного благодаренъ, отвѣчалъ камердинеръ, опустивъ табакерку въ карманъ и потомъ высморкавшись: могу увѣрить ваше превосходительство, что всемилостивѣйшій Князь очень встрево/кепы съ той самой минуты, какъ всемилостивѣйшая принцесса Гедвига изволила, неизвѣстно по какой причинѣ, лишиться всѣхъ пяти чувствъ. Сегодня они изволили стоять съ полчаса у окна и барабанили пальцами правой руки по стеклу такъ сильно, что оно дребезжало -- но все прекраснѣйшіе марши пріятной и веселой мелодіи, какъ говори валъ блаженной памяти мой шуринъ, придворный трубачъ. Вашему превосходительству извѣстно, что мой покойный шуринъ, придворный трубачъ, былъ человѣкъ очень смышленый, что онъ игралъ на трубѣ чудесно, что дѣлалъ разныя трели мастерски, что....
-- Знаю, любезнѣйшій, прервалъ тутъ гофмаршалъ говоруна. Вашъ покойный шуринъ былъ лучшій изъ придворныхъ трубачей; но скажите, что же дѣлали, говорили всемилостивѣйшій Князь, переставъ барабанить въ стекла?
-- Дѣлали, говорили? продолжалъ камердинеръ. Гмъ!.. очень мало. Они обернулись ко мнѣ, устремили на меня сверкающіе глаза, зазвонили ужаснѣйшимъ образомъ въ колокольчикъ и воскликнули громовымъ голосомъ: "Франсуа! Франсуа!" -- Я здѣсь, ваша свѣтлость, сказалъ я робко.-- Тогда они закричали очень сердито: "оселъ! зачѣмъ же не сказалъ это тотчасъ! Мое платье для прогулки!" Я исполнилъ ихъ требованіе немедленно. Всемилостивѣйшій изволили надѣть зеленый шелковый сюртукъ, безъ звѣзды, и отправились въ паркъ. Они запретили мнѣ слѣдовать за собою.... Но ваше превосходительство, какъ же не знать, гдѣ находится ихъ свѣтлость? Ну если какой несчастный случай.... Вотъ я и пошелъ за ними издали и увидалъ, что они взошли въ рыбачью хижину.
-- Къ Мейстеру Абрагаму! воскликнулъ изумленный гофмаршалъ.
-- Точно такъ, ваше превосходительство, сказалъ камердинеръ, сдѣлавъ преважную, таинственную рожу.
-- Въ рыбачью хижину, къ Мейстеру Абрагаму, повторялъ гофмаршалъ: до сихъ поръ ихъ свѣтлость никогда не ходили къ Мейстеру въ рыбачью хижину.
За симъ послѣдовало глубокое молчаніе.
-- Не говорили ль ихъ свѣтлость еще чего нибудь? спросилъ гофмаршалъ черезъ нѣсколько минутъ.
-- Рѣшительно ничего, возразилъ камердинеръ значительно: но, прибавилъ онъ, улыбаясь хитро, одно изъ оконъ рыбачьей хижины выходитъ въ лѣсъ, подлѣ есть небольшое углубленіе, гдѣ слышно все, что говорятъ внутри. Можно....
-- Любезнѣйшій, если бы вы согласились, воскликнулъ гофмаршалъ въ восторгѣ.
-- Почему же нѣтъ, ваше превосходительство, сказалъ камердинеръ и началъ тихохонько пробираться къ рыбачьей хижинѣ.
Но только-что онъ вышелъ изъ рощи, какъ столкнулся съ самимъ Княземъ, возвращавшимся въ замокъ. Въ испугѣ отскочилъ онъ нѣсколько шаговъ назадъ.
-- Vous êtes un grand болванъ! загремѣлъ Князь, сказалъ гофмаршалу очень холодно: Dormez bien! и отправился вмѣстѣ съ камердинеромъ въ замокъ.
Гофмаршалъ стоялъ въ ужаснѣйшемъ смущеніи и бормоталъ про себя: "рыбачья хижина... Мейстеръ Абрагамъ... dormez bien!" Наконецъ, но зрѣломъ разсужденіи, онъ рѣшился отправиться къ государственному канцлеру, чтобъ сообщить ему это необыкновенное происшествіе, и обдумать вмѣстѣ съ нимъ, какое будетъ оно имѣть вліяніе на дворъ.
Мейстеръ Абрагамъ. проводилъ Князя до рощицы, въ которой находились гофмаршалъ и камердинеръ, и отсюда возвратился назадъ по желанію Князя, которому никакъ не хотѣлось, чтобъ его увидали изъ оконъ замка вмѣстѣ съ нимъ. Читатели знаютъ уже, какъ удалось Князю скрыть свое таинственное посѣщеніе Мейстера Абрагама въ рыбачьей хижинѣ. Но кромѣ камердинера и гофмаршала, за нимъ подсматривала еще третья особа.
Близъ самой хижины Мейстеръ встрѣтилъ совѣтницу Бенцонъ.
-- А! Мейстеръ Абрагамъ, воскликнула она съ злобною усмѣшкой: Князь приходилъ къ вамъ совѣтоваться! И въ самомъ дѣлѣ вы настоящая опора княжескаго дома, вы снабжали своею мудростью отца, а теперь и сына и когда хорошій совѣтъ дорогъ или не невозможенъ...
-- То есть совѣтница, подхватилъ Мейстеръ: настоящая звѣзда, озаряющая весь дворъ, подъ вліяніемъ которой и бѣдный старый органистъ ведетъ здѣсь тихую, спокойную жизнь.
-- Не смѣйтесь такъ зло, сказала Бенцонъ: звѣзда, сіявшая такъ ярко на нашемъ горизонтѣ, можетъ оставить сто, погаснуть совершенно. Странныя дѣла совершаются въ этомъ семейномъ кругу, который маленькой городишка величаетъ дворомъ.-- Быстрый отъѣздъ жениха, котораго ожидали съ такимъ нетерпѣніемъ, опасное положеніе Гедвиги -- все это должно было бы потрясти душу Князя сильно, если бы онъ не былъ совершенно безчувственъ.
-- Вы не всегда такъ думали, замѣтилъ Мейстеръ Абрагамъ.
-- Я не понимаю васъ, сказала Бенцонъ, взглянувъ на Мейстера язвительно и тотчасъ отвернулась.
Князь Ириней, увлеченный довѣренностію и сознаніемъ нравственнаго превосходства Мейстера, открылъ ему въ рыбачьей хижинѣ всю свою душу, тогда-какъ о смутахъ послѣднихъ дней не говорилъ съ совѣтницей ни слова, хотя она и заводила объ этомъ рѣчь не разъ. Мейстеръ зналъ это, и потому не удивился ея досадѣ: ему показалось только страннымъ, какъ при своей холодности, она не съумѣла скрыть этой досады поискуснѣе.
Конечно совѣтницѣ было больно, что опекунство, присвоенное ею надъ Княземъ, раздѣлялъ теперь другой, и въ самое критическое время, но къ этому присоединялось еще другое.
По причинамъ, которыя объяснятся въ послѣдствіи, она страстно желала соединенія принцессы Гедвиги съ принцемъ Гекторомъ. Теперь вдругъ возникло въ ней подозрѣніе, что Князь совѣтовался съ Мейстеромъ именно объ этомъ соединеніи, а всякое вступленіе третьяго въ это дѣло казалось ей опаснымъ. Кромѣ того, въ первый разъ она увидала себя окруженною непонятными тайнами, въ первый разъ Князь молчалъ. Привыкнувъ управлять всѣю пружиною этого призрачнаго двора, могла ли она не оскорбиться, не выйти изъ себя. Мейстеръ Абрагамъ зналъ, что противъ раздраженной женщины самое лучшее оружіе -- непреодолимое хладнокровіе, и потому молча шелъ рядомъ съ совѣтницей, которая, углубившись въ мысли, повернула къ извѣстному уже нашимъ читателямъ мосту. Опершись на перила, смотрѣла она на отдаленныя рощи, на которыя западающее солнце, какъ бы прощаясь, бросало еще свои свѣтлые, золотые взгляды.
-- Прекрасный вечеръ! сказала совѣтница, не оборачиваясь.
-- Да,-- тихъ и ясенъ, какъ чистая, спокойная душа.
-- Вы извините меня, любезнѣйшій Мейстеръ, продолжала совѣтница довольно холодно, что я оскорбилась тѣмъ, что Князь вдругъ дѣлаетъ только васъ своимъ повѣреннымъ, спрашиваетъ только у васъ совѣта въ дѣлѣ, которое извѣстнѣе, понятнѣе опытной женщинѣ. Но эта мелочная досада, которой я никакъ не могла преодолѣть, прошла уже. Я совершенно спокойна. Самъ Князь сказалъ бы мнѣ все, что я узнала другимъ образомъ. Я совершенно одобряю все, что вы, любезнѣйшій Мейстеръ, ему говорили. Признаюсь, я поступила не слишкомъ хорошо; но не изъ пустаго женскаго любопытства, а изъ глубочайшаго участія ко всему, что касается до княжескаго дома. Мейстеръ, я подслушала весь вашъ разговоръ съ Княземъ, не проронила ни одного слова...
Тутъ Мейстеромъ овладѣло какое-то странное чувство, какая-то смѣсь ѣдкой ироніи и досады. Мейстеръ зналъ также, какъ и камердинеръ, что подъ окномъ,-- выходившимъ въ лѣсъ, было слышно все, что говорили внутри, и потому, съ помощью нѣкоторыхъ акустическихъ аппаратовъ, онъ сдѣлалъ то, что всякій разговоръ внутри, снаружи слышался безсмысленнымъ говоромъ, въ которомъ нельзя было разобрать ни одного слова. Ложь, къ которой совѣтница прибѣгнула, чтобъ выпытать тайну его бесѣды съ Княземъ, показалась ему отвратительною.
Самъ геній мудрой, дѣятельной женщины, привелъ васъ къ рыбачьей хижинѣ, воскликнулъ онъ: и гдѣ же мнѣ старому, но неопытному человѣку, распутать всѣ эти затруднительныя обстоятельства безъ вашей помощи. Я только-что хотѣлъ пересказать вамъ все, что повѣрилъ мнѣ Князь, но вы уже все знаете. Сдѣлайте же одолженіе, скажите мнѣ ваше мнѣніе: можетъ быть, тутъ многое преувеличено, перетолковано.
Мейстеръ Абрагамъ сказалъ это такъ добродушно, что совѣтница, несмотря на свою проницательность, никакъ не могла догадаться, что тутъ новая мистификація, Она стояла на мосту въ смущеніи, и не зная, что говорить, смотрѣла въ озеро.
Мейстеръ любовался съ минуту ея тягостнымъ замѣшательствомъ, но вскорѣ мысли его обратились къ происшествіямъ прошедшаго дня, въ которыхъ Крейслеръ игралъ главную ролю. Глубокая грусть о потерѣ друга овладѣла старикомъ, и у него вырвалось невольное восклицаніе: "бѣдный Іоганнесъ!"
Быстро обратилась къ нему совѣтница.
-- Какъ, Мейстеръ! воскликнула она съ жаромъ: неужели вы вѣрите погибели Крейслора? Окровавленная шляпа ничего еще не доказываетъ. И что же могло рѣшить его такъ быстро на ужасное самоубійство? Кромѣ того, трупъ его остался бы на мѣстѣ.
Мейстеръ изумился, когда совѣтница заговорила о самоубійствѣ, тогда какъ было другое, гораздо сильнѣйшее подозрѣніе.
-- Впрочемъ, продолжала совѣтница, слава Богу, что онъ удалился: его присутствіе родитъ только однѣ бѣды. Его порывчивость, ожесточеніе и, какъ назвать иначе, его прославляемый юморъ, заражаютъ всякую раздражительную душу, и тогда онъ играетъ ею безъ милосердія. Если презрѣніе всѣхъ условныхъ отношеній, борьба со всѣми общественными формами доказываютъ высокость ума, мы готовы преклонить передъ нимъ колѣна, пусть только онъ оставитъ насъ въ покоѣ, не возстаетъ противъ всего, что объусловливается вѣрнымъ взглядомъ на настоящую жизнь, что обезпечиваетъ наше довольство. Надѣюсь, что я ужъ не увижу его болѣе.
-- А прежде, сказалъ Мейстеръ кротко: вы были другомъ моего Іоганнеса, вы приняли въ немъ участіе въ тягостное, критическое время, сами обратили на поприще, съ котораго его смѣнили, именно эти условныя отношенія, которыя теперь вы защищаете съ такимъ жаромъ? Отчего же такая быстрая перемѣна? Что сдѣлалъ онъ вамъ? Неужели его можно ненавидѣть за то, что жизнь встрѣтила его враждебно съ первыхъ минутъ вступленія въ новую Сферу.... что порокъ грозилъ ему.... что италіянскій бандитъ подстерегалъ его....
-- Какая адская мысль таится въ груди вашей! Мейстеръ, воскликнула совѣтница дрожащимъ голосомъ: но если даже и это справедливо, если
Крейслеръ погибъ дѣйствительно -- это справедливая месть за невѣсту, имъ погубленную. Внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что одинъ Крейслеръ причина ужаснаго состоянія принцессы. Безъ милосердія натягивалъ онъ нѣжныя струны въ душѣ больной до тѣхъ поръ, пока онѣ лопнули.
-- За то, возразилъ Мейстеръ, свѣтлѣйшій италіянецъ не замедлилъ предупредить мщеніемъ самое дѣло. Сударыня, вы слышали весь нашъ разговоръ съ Княземъ, и потому знаете, что принцесса Гедицга оцѣпенѣла въ то самое мгновеніе, какъ раздался выстрѣлъ въ паркѣ.
-- Въ самомъ дѣлѣ, сказала совѣтница, какъ послѣ этого не повѣрить всѣмъ вздорамъ, которые намъ теперь проповѣдуютъ о духовномъ соотношеніи и тому подобномъ! Но повторю еще разъ, благодареніе Богу, что онъ удалился. Состояніе принцессы можетъ и должно перемѣниться. Сама судьба удалила рушителя нашего спокойствія, и вы сами, Мейстеръ Абрагамъ, согласитесь, что душа нашего друга разстроена до того, что жизнь не можетъ уже возвратить ей мира. Теперь, если и въ самомъ дѣлѣ --
Тутъ совѣтница остановилась.
-- Но что же вамъ сдѣлалъ бѣдный Іоганнесъ? воскликнулъ Мейстеръ, не въ силахъ болѣе удерживать своего негодованія. За что не хотите вы дать ему мѣстечка въ Божьемъ мірѣ?-- Вы не знаете? Такъ послушайте, я скажу вамъ. Крейслеръ не носитъ вашей ливреи, не понимаетъ вашихъ рѣчей; стулъ, который вы ему предлагаете для того, чтобъ онъ занялъ мѣсто между вами, для него слишкомъ низокъ и тѣсенъ. Вы видите, что онъ не похожъ на васъ -- и бѣситесь. Онъ не признаетъ условій, въ которыя вы заключили жизнь, непреложными, вѣчными; ему кажется, что коварная мечта, овладѣвшая вами, скрываетъ отъ васъ настоящую жизнь; ему кажется смѣшною ваша нелѣпая претензія управлять, властвовать міромъ, котораго вы не понимаете, не постигаете -- и это-то вы называете ожесточеніемъ. Онъ любитъ болѣе всего шутку, развивающуюся изъ глубокаго созерцанія человѣческаго бытія, шутку, которую можно назвать прекраснѣйшимъ даромъ природы, по тому, что истекаетъ изъ ея чистѣйшаго источника. Но вы люди знатные, важные -- не хотите шутить. Въ немъ живетъ духъ истинной любви; но можетъ ли онъ согрѣть сердце оцѣпенѣлое, осужденное на вѣчную смерть, сердце, въ которомъ никогда даже и не бывало искры, которую этотъ духъ раздуваетъ пламенемъ? Вы ненавидите Крейслера, потому-что сознаніе его превосходства, сознаніе невольное, для васъ непріятно, тягостно; вы боитесь его, потому-что, презрѣвъ мелочами вашего тѣснаго круга, онъ занимается предметами высшими ...
-- Мейстеръ Абрагамъ! сказала совѣтница глухимъ голосомъ: любовь къ другу завела тебя слишкомъ далеко. Ты хотѣлъ оскорбить меня -- и успѣлъ. Ты пробудилъ во мнѣ мысли давно, давно-усыпленныя!-- Ты сказалъ, что мое сердце оцѣпенѣло, мертво; но почему тебѣ знать -- можетъ быть, духъ любви никогда не говорилъ ему дружественно, можетъ быть, только въ условныхъ отношеніяхъ жизни, которыя такъ презираетъ Крейслеръ, нашла я и миръ и утѣшеніе? Старикъ, ты жилъ много, испыталъ вѣрно и самъ не одно горе: ты знаешь, что становиться выше этихъ условіи, желать приблизиться къ міровому духу, мистифируя собственное бытіе, еще опаснѣе. Я знаю, Крейслеръ называлъ меня холодною, безжизненною прозой, и его сужденіе отзывается въ твоихъ словахъ, что сердце мое оцѣпенѣло, мертво. Но скажи, проникали ль вы когда нибудь подъ ледяную кору, которая давно уже облекаетъ грудь мою спасительнымъ панцыремъ. Любовь не пересоздастъ жизни мужчинъ, но только возноситъ се на вершину, съ которой есть еще много безопасныхъ сходовъ. Но у насъ не такъ; первое мгновеніе любви преобразуетъ все наше; бытіе, даетъ ему рѣшительную форму. Неудачно это мгновеніе, не удалась и вся жизнь женщины. Слабая исчезаетъ въ безутѣшной ничтожности, сильная возстаетъ и занимаетъ, именно въ отношеніяхъ обыкновенной жизни, мѣсто и значеніе, возвращающія ей и миръ и спокойствіе. Темнота ночи благопріятствуетъ откровенности. Старикъ, я открою тебѣ мое сердце. Когда настала рѣшительная минута жизни, когда я увидѣла того, кто долженъ былъ пробудить во мнѣ весь пылъ глубочайшей любви -- я стояла передъ алтаремъ съ Бенцономъ. Я нашла въ немъ превосходнѣйшаго мужа. По совершенной своей ничтожности, онъ соглашался на все, что я находила нужнымъ для своего спокойствія, и никогда ни одна жалоба но срывалась съ устъ моихъ. Я вращалась только въ кругу обыкновеннаго; и если даже и въ этомъ кругу встрѣчались вещи, совращавшія меня съ настоящаго пути, если многое, что можетъ показаться порочнымъ, я могу извинить только враждебнымъ стеченіемъ обстоятельствъ,-- пусть броситъ въ меня камень женщина, выдержавшая такъ же, какъ я, ужасную борьбу, которая должна была окончиться совершеннымъ отреченіемъ отъ всякаго счастія, положимъ даже -- мечтательнаго. Князь Ириней познакомился со мной.... Но что говорить о давнопрошедшемъ? гораздо лучше заняться настоящемъ. Мейстеръ, я открыла тебѣ мою внутренность; ты знаешь теперь, почему въ настоящемъ положеніи дѣлъ для меня страшно вліяніе всякаго инороднаго, экзотическаго начала. Моя собственная судьба въ роковое мгновеніе представляется мнѣ безпрестанно грознымъ, предостерегающимъ привидѣніемъ. Я должна спасти тѣхъ, кого люблю. У меня есть планы. Не противодѣйствуй мнѣ, прошу тебя, а если хочешь вступить въ борьбу со мной -- берегись, чтобъ я не насмѣялась надъ всѣми твоими фокусами!
-- Несчастная женщина! воскликнулъ Мейстеръ Абрагамъ.
-- Ты называешь меня несчастною, возразила совѣтница: но я вышла изъ борьбы съ враждебною судьбой предательницей. Тогда какъ все казалось потеряннымъ, я пріобрѣла спокойствіе и довольство.
-- Несчастная женщина! повторилъ Мейстеръ съ глубокимъ чувствомъ: бѣдная, несчастная женщина!... Ты думаешь, что пріобрѣла спокойствіе и довольство, и ни какъ не подозрѣваешь, что это было отчаяніе, которое, какъ вулканъ, выбросило изъ груди твоей весь пылъ, ее животворившій. Мертвую золу, которая не можетъ произрастить ни цвѣтка, ни травинки, принимаешь ты, въ закоснѣломъ ослѣпленіи, за плодородное поле жизни, и надѣешься, что оно дастъ тебѣ еще и цвѣтъ и плодъ. Ты громоздишь зданіе на камнѣ, раздробленномъ молніеносной стрѣлой, и не опасаешься, что оно рушится, только-что развернешь на немъ торжественный флагъ. Я знаю, ты разсчитала свои планы на Юлію и Гедвигу? Несчастная, чувство ужасное, чувство ожесточенія, которымъ ты упрекаешь Крейслера, совсѣмъ несправедливо; въ самой тебѣ и твои мудрые планы,-- просто возстаніе противъ счастія, которымъ сама никогда не наслаждалась и котораго не дозволяешь теперь и своимъ ближнимъ. Я знаю гораздо болѣе, чѣмъ ты думаешь, и о твоихъ планахъ и о твоихъ, такъ прославляемыхъ, жизненныхъ отношеніяхъ, которыя вмѣсто того, чтобъ даровать спокойствіе, повергли тебя въ бездну позора!--
Глухой крикъ вырвался изъ груди совѣтницы и обнаружилъ, какъ сильно потрясли се послѣднія слона Мейстера. Онъ остановился.
-- Сударыня, сказалъ онъ черезъ минуту, видя, что совѣтница молчитъ и не трогается съ мѣста: сударыня, я совсѣмъ не думаю вступать съ вами въ борьбу. Чтожъ касается до моихъ Фокусовъ, то вы знаете очень хорошо что съ того времени, какъ меня оставила моя невидимая дѣвушка....
Тутъ воспоминаніе о потерянной Кіарѣ пробудилось въ Мейстерѣ такъ сильно, что ему показалось, будто онъ видятъ ее въ темпомъ отдаленіи, будто слышитъ ея голосъ.
-- О Кіара! моя милая Кіара! воскликнулъ онъ съ глубочайшей грустью!
-- Что съ вами? спросила Бенцонъ, быстро обратясь къ Мейстеру, что это за имя?.... Но прошу васъ еще разъ, оставимъ въ покоѣ прошедшее, не судите обо мнѣ по понятіямъ о жизни, которыя вы раздѣляете вмѣстѣ съ Крейслеромъ, обѣщайте не употреблять во зло довѣренности Князя Иринея, дайте слово не мѣшать моимъ планамъ и дѣйствіямъ.
Мейстеръ углубился въ грустное воспоминаніе о своей Кіарѣ, такъ, что почти совсѣмъ не слыхалъ просьбы совѣтницы и отвѣчалъ ей какими-то безсвязными звуками.
-- Мейстеръ Абрагамъ, продолжала совѣтница, не отвергайте моей просьбы. Вы, какъ кажется, знаете въ самомъ дѣлѣ болѣе, чѣмъ я предполагала; но, можетъ быть, и у меня есть тайны, очень для васъ важныя, можетъ быть, я могу оказать вамъ услугу, которой вы никакъ не ожидаете. Будемъ вмѣстѣ управлять этимъ дворомъ, которому дѣйствительно нужны помочи. Кіара! воскликнули вы съ глубочайшей грустью....
Сильный шумъ, раздавшійся отъ замка, прервалъ слова совѣтницы. Мейстеръ пробудился отъ всѣхъ мечтаній; шумъ -- --
(Мур. продолж.) кошечей породы. Филистеръ, какъ бы ни была сильна его жажда, начинаетъ лакать молоко съ краевъ тарелки, чтобъ не замочить рыла и бороды и тѣмъ не нарушить должнаго приличія, которое для него важнѣе жажды. Если ты придешь къ нему въ гости, онъ тотчасъ начинаетъ предлагать тебѣ и пятое и десятое, но ограничится при разставаньи однимъ увѣреніемъ въ своей дружбѣ, а потомъ сожретъ одинъ одинехонекъ все, что предлагалъ тебѣ. Филистеръ одаренъ необыкновенною смѣтливостью найдти на погребу, на чердакѣ, однимъ словомъ, вездѣ -- лучшее мѣсто, на которомъ и растягивается съ совершеннымъ самодовольствіемъ. Онъ говоритъ много о своихъ прекрасныхъ качествахъ, о томъ, какъ онъ добылъ хорошее мѣсто, и что онъ еще сдѣлаетъ, чтобъ еще болѣе улучшить свое состояніе; но если, въ свою очередь, тебѣ вздумается заговорить о себѣ, о твоей собственной судьбѣ, Филистеръ закрываетъ тотчасъ глаза, прижимаетъ уши, а иногда начинаетъ мурлыкать или" притворяется даже спящимъ. Филистеръ облизываетъ свою шерсть съ необыкновеннымъ стараніемъ; и даже на охотѣ за мышами не. пройдетъ ни одного влажнаго мѣста безъ того, чтобъ не стряхнуть нѣсколько разъ своихъ лапокъ; конечно, между тѣмъ дичь уходитъ, но за то во всѣхъ отношеніяхъ жизни онъ остается ловкимъ, опрятнымъ, прекрасно-одѣтымъ человѣкомъ. Филистеръ боится и избѣгаетъ всякой опасности; и если ты попался въ бѣду и попросишь его помощи, онъ начнетъ жалѣть тебя, и послѣ безконечныхъ увѣреній и клятвъ въ своемъ дружественномъ участіи, заключитъ, что въ это время его положеніе, его отношенія, никакъ не позволяютъ ему что нибудь для тебя сдѣлать. Вообще, во всякомъ случаѣ, всѣ дѣйствія Филистера зависятъ отъ безконечнаго множества отношеній. Такъ напримѣръ: чтобъ не разладить съ дворною собакой, удостоившей его своего покровительства, онъ учтивъ даже съ моськой, схватившей его за хвостъ довольно невѣжливо, но за то подстережетъ се ночью и выцарапаетъ глаза; а на другой день жалѣетъ о несчастной, негодуетъ на коварство хитрыхъ враговъ. Впрочемъ всѣ эти отношенія очень похожи на лисьи норы, которыя даютъ Филистеру возможность ускользать вездѣ, тогда какъ, ты думаешь уже схватить его. Филистеръ лежитъ предпочтительно подъ печкой, чувствуя себя здѣсь гораздо безопаснѣе; на крышѣ у него кружится голова.-- Такъ видишь ли, любезный Мурръ, не то ли же самое съ тобою?-- Въ противуположность Филистеру, кошечій буршъ откровененъ, честенъ, безкорыстенъ, смѣлъ, всегда готовъ помочь другу, не знаетъ ни какихъ отношеній кромѣ чести и благородства. Коротко: онъ рѣшительный антиподъ Филистера, а послѣ этого неужели ты еще останешься послѣднимъ и не сдѣлаешься лихимъ буршемъ?
Живо чувствовалъ я справедливость словъ Муція. Я не зналъ только слова -- Филистеръ, а самый характеръ встрѣчалъ очень часто во многихъ котахъ, которыми всегда гнушался. Больно стало мнѣ, что, по какому-то странному заблужденію, попалъ я въ категорію этихъ презрительныхъ созданій, и потому рѣшился слѣдовать во всемъ совѣтамъ Муція. Какъ-то одинъ молодой человѣкъ, разсказывая Мейстеру о своемъ вѣроломномъ другѣ, назвалъ его помаднымъ созданіемъ. Тогда я рѣшительно не понялъ смысла этого выраженія, но теперь мнѣ показалось, что прилагательное "помадный" идетъ необыкновенно хорошо къ существительному Филистеръ, и я тотчасъ сообщилъ это другу Муціго.
-- Прекрасно! воскликнулъ Муцій, вскочивъ въ восторгѣ и обнявъ меня крѣпко: теперь я вижу, что ты понялъ меня совершенно. Да, помаднымъ Филистеромъ зовутъ эту презрѣнную тварь, возстающую противъ благороднаго буршества, и которую мы вездѣ преслѣдуемъ. Мурръ, теперь ты доказалъ, что въ тебѣ въ самомъ дѣлѣ живетъ еще истинное чувство ко всему благородному, великому. Позволь прижать тебя еще разъ къ груди, въ которой бьется вѣрное германское сердце!
Тутъ Муцій облапилъ меня снова и сказалъ, что въ полночь придетъ за мною на крышу и отведетъ на праздникъ, который даетъ одинъ изъ синьоровъ, а именно котъ Пуфъ.
Въ это время Мейстеръ вошелъ въ комнату. Я, какъ обыкновенно, бросился къ нему на встрѣчу и, чтобъ доказать мою радость, ластился около него, валялся по полу. И Муцій вытаращилъ на него глаза, блестѣвшіе удовольствіемъ. Почесавъ немного мою голову и шею, Мейстеръ окинулъ глазами комнату, и нашедши все въ порядкѣ, сказалъ: "Ну, вотъ это хорошо! вы бесѣдовали тихо, спокойно, какъ добропорядочные, воспитанные люди. За это стоитъ наградить васъ."
Сказавъ это, Мейстеръ пошелъ въ кухню. Предчувствуя его доброе намѣреніе, мы отправились за нимъ, испуская радостное "мяу!" И въ самомъ дѣлѣ Мейстеръ отворилъ кухонный шкафъ и вынулъ скелеты и косточки двухъ, вчера имъ обглоданныхъ, молодыхъ курицъ. Извѣстно, что наша порода почитаетъ куриные скелеты самымъ лучшимъ лакомствомъ. Ярко заблестѣли глаза Муція, хвостъ его завилялъ необыкновенно-выразительно, когда Мейстеръ поставилъ тарелку съ костями на полъ. Помня значеніе помаднаго филистера, я предложилъ Муцію лучшія части: шейку и грудину, а самъ ограничился грубѣйшими, ножками и крылышками. Когда остатки куръ исчезли, я хотѣлъ было спросить: не угодно ли моему другу чашку молока, но вспомнивъ, что это вопросъ филистерскій, выдвинулъ се тотчасъ изъ-подъ шкафа и пригласилъ его позабавиться этимъ сладостнымъ напиткомъ. Муцій вылокалъ молоко до суха, потомъ пожалъ мнѣ лапу и сказалъ со слезами на глазахъ: "Другъ Мурръ, ты живешь по-Лукулловски; но твое доброе, честное и благородное сердце избавитъ тебя отъ пошлостей филистерства. Благодарю, отъ души благодарю тебя!"
Онъ простился со мною крѣпкимъ германскимъ пожатіемъ лапы, по обычаю праотцовъ, и вѣроятію, чтобъ скрыть глубокое чувство, вызвавшее слезы на глаза его, выскочилъ однимъ головоломнымъ прыжкомъ за окно на прилегающую крышу. Даже и меня, одареннаго отъ природы порядочною способностью прыгать, изумилъ этотъ отчаянный скачокъ, и далъ новый поводъ прославлять нашу породу, состоящую изъ врожденныхъ гимнастиковъ.
Кромѣ того, другъ Муцій доказалъ мнѣ еще, что часто подъ грубою, страшною наружностью, скрывается сердце нѣжное, чувствительное.
Я возвратился въ комнату Мейстера и расположился подъ печкой. Здѣсь, въ уединеніи, обдумавъ хорошенько мое прежнее нравственное расположеніе, мой прежній образъ жизни, я ужаснулся отъ одной мысли, какъ близокъ былъ я къ безднѣ погибели, и Муцій, не смотря на свою всклокоченную шерсть, показался мнѣ прекраснѣйшимъ геніемъ-спасителемъ. Теперь я долженъ былъ вступить въ новый міръ, избавиться отъ внутренней пустоты, сдѣлаться совершенно другимъ котомъ... сильно билось мое сердце отъ боязненно-радостнаго ожиданія!
Еще задолго до полуночи я подошелъ къ Мейстеру и обыкновеннымъ "мя-ау"попросилъ выпустить меня вонъ.
-- Съ удовольствіемъ, сказалъ Мейстеръ, отворяя дверь. Вѣчное лежанье и спанье подъ печкой не доведутъ тебя до хорошаго. Ступай въ среду тебѣ подобныхъ: можетъ быть, ты найдешь тамъ юношей сочувствующихъ.
Ахъ! вѣрно Мейстеръ предчувствовалъ, что мнѣ предстояла новая жизнь!-- Въ самую полночь явился Муцій. Мы перебрались черезъ нѣсколько крышъ и наконецъ вскарабкались на совершенно ровную, почти итальянскую, гдѣ съ громкимъ, радостнымъ крикомъ встрѣтили насъ десять сиповатыхъ юношей, одѣтыхъ такъ же небрежно и странно, какъ Муцій. Муцій представилъ меня своимъ друзьямъ, превознося мои достоинства, мою Честность и въ особенности мое гостепріимное угощеніе рыбой, куриными костями и молокомъ: и заключилъ тѣмъ, что я желаю поступить въ число кошечьихъ буршей. Всѣ изъявили свое согласіе.
За симъ послѣдовали нѣкоторые торжественные обряды, о которыхъ я умалчиваю, чтобы благосклонные читатели моей породы не подумали, что я вступилъ въ какой нибудь запрещенный орденъ, и даже теперь не потребовали меня къ суду. Впрочемъ, "югу увѣрить, что тутъ не было ни ордена, ни одного изъ его условій, то есть, статутовъ, таинственныхъ значковъ и тому подобнаго. Это было просто соединеніе косое, одномысленныхъ; и въ самомъ дѣлѣ вскорѣ оказалось, что всѣ мы предпочитаемъ молоко водѣ, мясо хлѣбу..
Обряды заключились братскимъ пожатіемъ руки, поцалуемъ и непремѣннымъ условіемъ -- говорить другъ другу ты. Послѣ этого мы принялись за ужинъ, не роскошный, но веселый. Муцій приготовилъ прекраснѣйшій кошечій пуншъ. Если какому нибудь сластолюбивому юношѣ вздумается попросить у меня рецепта этого драгоцѣннаго напитка, то, къ-сожалѣнію, я его не знаю; помню только, что необыкновенная пріятность вкуса и крѣпость его зависѣли прсимущусстисино отъ прибавленія большаго количества сельДянаго разсола.
Когда началась попойка, синьоръ Пуфъ затянулъ громовымъ голосомъ прелестную пѣсню: "Gaudeamus igitur!" Съ восторгомъ ощущалъ я по внутренней и по наружной перемѣнѣ, что сдѣлался прекраснѣйшимъ юношей. Мы пропѣли еще нѣсколько очень хорошихъ пѣсней, какъ напримѣръ: "Пусть политики болтаютъ" и т. д.; наконецъ синьоръ Пуфъ ударилъ мощною лапой по столу и возвѣстилъ, что теперь надобно спѣть настоящую посвятительную пѣснь: "Ессе quam bonum" и хоръ затянулъ "Ессе", и т. д.
Никогда еще не слыхалъ я этой пѣсни. Музыка ее обдумана глубоко, вѣрно, гармонически и мелодически, таинственно, чудесно. Авторъ ея неизвѣстенъ. Многіе приписываютъ ее Генделю, другіе же увѣряютъ, что она была извѣстна задолго до Генделя, что, по "Виттенберской Хроникѣ" ее пѣли, когда принцъ Гамлетъ былъ еще Фуксомъ. Но, кто бы ни сочинилъ ее, она прекрасна, безсмертна. Въ особенности замѣчательно, что различныя соло, прерывающія хоръ, даютъ пѣвцамъ полную свободу дѣлать разныя препріятныя измѣненія. Нѣкоторыя изъ измѣненій, слышанныхъ мною въ эту ночь, остались въ моей памяти.
Когда хоръ кончился, юноша съ черными и бѣлыми пятнами, началъ такъ:
Шпицъ дискантикомъ ворчитъ,
Пудель лаетъ грубо;
Первый хвостикомъ франтитъ,
Пудель больше губой.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ сѣрый:
Вонъ Филистеръ, вонъ катитъ,
Шапку вѣжливо снимаетъ...
Фу ты чортъ, какъ онъ франтитъ,
Цѣлый міръ въ ничто вмѣняетъ.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ желтый:
Рыбамъ плавать суждено,
И летать пернатымъ;
Намъ же перьевъ не дано,
Намъ, котамъ усатымъ.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ бѣлый:
И мяукай и мурчи,
Но когтями не царапай;
Храбрость пылкую смягчи,
Пусть въ покоѣ будетъ лапа.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Потомъ другъ Муцій:
Мѣрить всѣхъ на свой аршинъ
Обезьяна затѣваетъ:
Промахнется, чортовъ сынъ,
Хоть онъ носъ и поднимаетъ.
Хоръ: Ессе quam, etc. etc.
Я сидѣлъ возлѣ Муція. Всѣ соло, пѣтыя доселѣ, были такъ не похожи на мои прежніе стихи; что я опасался, что не попаду въ тонъ и ходъ цѣлаго; и потому, когда пришла моя очередь, я молчалъ, тогда-какъ хоръ давно уже кончилъ. Нѣкоторые подняли уже вверхъ стаканы съ громкимъ восклицаніемъ "pro poena!", но я собрался съ силами и запѣлъ:
Лапу въ лапу, грудь на грудь!
Не боимся бури, свиста;
Буршемъ, буршемъ каждый будь,
Презирай кота Филистра.
Мой варіантъ понравился всѣмъ. Съ восторгомъ ринулись ко мнѣ благородные юноши, обнимали, прижимали меня къ своимъ сильно-біющимся сердцамъ. И здѣсь также отдали должную справедливость генію, живущему въ груди моей. Послѣ этого было предложено еще нѣсколько тостовъ въ честь многихъ великихъ котовъ, которые, не смотря на свою знаменитость, всегда и словомъ и дѣломъ гнушались всякаго филистерства. Наконецъ мы разстались.
Пуншъ отуманилъ однако жъ мою голову, крышки вертѣлись подо мною, я едва держался на ногахъ, и то при помощи хвоста, который служилъ мнѣ балансомъ. Вѣрный Муцій, замѣтивъ мою колеблющуюся походку, не оставилъ меня и довелъ до дому.
Въ головѣ шумѣло; какое-то новое, никогда еще неиспытанное волненіе, долго не давало мнѣ -- --
(Макулат. лис.) -- -- зналъ также хорошо, какъ и проницательная г-жа Бенцонъ; но никакъ не предчувствовалъ, что получу отъ тебя извѣстіе сегодня. "Такъ говорилъ Мейстеръ, запирая въ ящикъ письменнаго стола нераспечатанное письмо Крейслера, руку котораго узналъ въ надписи на конвертѣ, и вышелъ въ паркъ.
Мейстеръ имѣлъ обыкновеніе не распечатывать получаемыхъ писемъ иногда цѣлые дни. Если письмо ничтожно, разсуждалъ онъ, я ничего не теряю отъ этой отсрочки; если въ немъ какое ни будь непріятное извѣстіе, я выигрываю еще веселый или ничѣмъ непомраченный часъ; если же оно радостію, чтожъ за бѣда человѣку твердому подождать не-много? Конечно такое обыкновеніе не совсѣмъ похвально; человѣкъ, откладывающій письма до времени, никакъ не можетъ быть ни хорошимъ купцомъ, ни порядочнымъ политическимъ или даже и просто литературнымъ журналистомъ; кромѣ того сколько непріятностей можетъ изъ этого выйти и для всякаго другаго. Что касается до біографа, то онъ рѣшительно не вѣритъ стоическому хладнокровію Мейстера и приписываетъ это обыкновеніе просто нѣкотораго рода боязливости открыть тайну, хранящуюся подъ печатью. Но не смотря на то есть какое-то особенное наслажденіе получать письма, и потому намъ нравятся въ особенности люди, доставляющіе намъ это наслажденіе и именно, почтальоны, какъ давно уже замѣтилъ одинъ изъ остроумнѣйшихъ писателей. Это можно назвать пріятною мистификаціей самого себя. Біографъ помнитъ, какъ, бывши еще въ университетѣ, онъ ожидалъ однажды письма отъ одной любезной ему особы изъ отечественнаго города, съ такимъ нетерпѣніемъ, что со слезами на глазахъ просилъ почталіона принести ему его какъ можно скорѣе, обѣщая за то порядочную награду. Почтальонъ обѣщалъ, и черезъ нѣсколько дней принесъ въ самомъ Дѣлѣ письмо, величаясь, какъ будто отъ него зависило сдержать свое слово, и преспокойно опустилъ въ карманъ обѣщанную награду. Но біографъ и самъ, предаваясь, можетъ быть, черезъ-чуръ этому мистифированію самого себя, не знаетъ, ощущаешь ли и ты, любезнѣйшій читатель, это сладостное и вмѣстѣ тоскливое чувство, которое усиливаетъ и ускоряетъ біеніе сердца при распечатываніи письма, даже самого ничтожнаго. Можетъ быть, здѣсь пробуждается то же самое стѣсняющее грудь чувство, съ которымъ мы заглядываемъ во мракъ будущности, потому-что и здѣсь отъ легкаго подавленія пальцемъ открывается сокрытое. И сколько прекраснѣйшихъ надеждъ рушится вмѣстѣ съ роковою печатью, сколько чудныхъ мечтаній, развивающихся изъ нашей собственной сущности, уничтожается отъ листка, который, какъ чародѣйственный жезлъ, изсушаетъ въ одно мгновеніе цвѣтущій садъ, въ которомъ мы воображали гулять, и жизнь дѣлается для насъ безплодной, негостепріимной пустыней. Желаніе собраться съ духомъ, прежде чѣмъ легкое давленіе пальцемъ откроетъ сокрытое, извиняетъ нѣсколько не совсѣмъ хорошую привычку Мейстера. И самъ біографъ не безъ этой привычки. Было время, что каждое письмо, имъ получаемое, какъ ящикъ Пандоры, выбрасывало тысячи непріятностей и бѣдствій. Но хотя Мейстеръ и заперъ письмо капельмейстера въ ящикъ письменнаго стола или въ бюро, а самъ ушелъ гулять. Мы сообщимъ нашимъ читателямъ это письмо слово въ слово, сію же минуту. Іоганнесъ Крейслеръ писалъ слѣдующее:
"Любезнѣйшій Мейстеръ!
"La fin couronne les oeuvres!" могъ бы я воскликнуть, какъ Лордъ Клиффордъ въ Шекспировомъ Генрихѣ VI, когда свѣтлѣйшій Герцогъ Оркскій нанесъ ему смертельный ударъ. Я могъ бы воскликнуть то же самое, потому что шляпа моя, тяжело раненная, полетѣла въ кусты, а въ слѣдъ за нею и я, какъ человѣкъ, о которомъ на сраженіи говорится: онъ палъ. Но таковые люди встаютъ рѣдко, а вашъ Іоганнесъ вскочилъ въ то же самое мгновеніе. О своемъ раненомъ товарищѣ мнѣ нѣкогда было заботиться по тому, что дуло -пистолета грозило другимъ подаркомъ. Быстро отскочилъ я въ сторону, бросился на бандита и, не говоря ни слова, проткнулъ его моей шпагой. Вы всегда упрекали меня, что я совершенно лишенъ историческаго слога и никакъ не могу разсказывать безъ пустыхъ фразъ и отступленій. Что же скажете теперь, прочитавъ это краткое и связное описаніе итальянскаго приключенія въ паркѣ при Зигхартсгофѣ, которымъ благомыслящій князь управляетъ такъ кротко, что, для разнообразія, терпитъ даже бандитовъ.
Но все, доселѣ сказанное, прошу принять за предварительное синоптическое изложеніе содержанія исторической главы, которую думаю написать вамъ вмѣсто письма, если только позволятъ мое нетерпѣніе и благочестивый пріоръ. Къ описанію собственно-ночнаго приключенія въ паркѣ мнѣ остается прибавить очень немногое. Когда выстрѣлъ раздался, я догадался тотчасъ, что дѣло шло о моей жизни, потому что ко время паденія почувствовалъ жгучую боль въ лѣвой сторонѣ головы, которую Гёніонссмюльскій конректоръ называлъ очень справедливо упрямою. Въ самомъ дѣлѣ, крѣпкая кость не поддалась свинцу, а о царапинѣ и говорить нечего. Но прошу васъ, любезнѣйшій Мейстеръ, увѣдомьте меня, увѣдомьте какъ можно поскорѣе, сегодня ввечеру, или, по крайней мѣрѣ, завтра поутру, въ чье тѣло вонзилась моя шпага. Мнѣ было бы очень пріятію узнать, что я пролилъ не простую человѣческую кровь. Если мое предчувствіе справедливо, то сама судьба заставила меня свершить дѣло, которое предсказывалъ духъ мрака у васъ въ рыбачьей хижинѣ, и маленькая шпага, которой я защищался противъ убійцы, была ужаснымъ мечемъ Немезиды, карающей за кровавое преступленіе! Лишите мнѣ обо всемъ, Мейстеръ, и въ особенности объ миньятюрномъ портретѣ, который дали мнѣ вмѣсто оружія. Или, нѣтъ, не пишите мнѣ объ немъ ничего. Оставьте у меня эту голову Медузы, при взглядѣ на которую цѣпенѣетъ самый порокъ; не объясняйте мнѣ ея таинственнаго значенія. Мнѣ все кажется, что этотъ талисманъ потеряетъ свою силу, когда я узнаю, какое созвѣздіе одарило его ужасными чарами. Вы не повѣрите, Мейстеръ, до сихъ поръ я еще не рѣшился разсмотрѣть его хорошенько. Когда будетъ нужно, вы разскажете мнѣ все, что нужно, и я возвращу вамъ его; но теперь ни слова. Обратимся къ моей исторической главѣ.
Когда я вонзилъ шпагу въ тѣло вышеупомянутаго кого-то, мнѣ послышались приближавшіеся голоса, и я пустился бѣжать съ быстротою Алиса, все еще полагая себя въ опасности. Я думалъ бѣжать въ 3игхартсвейлеръ, но въ темнотѣ сбился съ дороги. Все еще надѣясь отыскать се, я не останавливался, перебрался черезъ нѣсколько рвовъ, взобрался наконецъ на какую-то крутизну и, отъ утомленія, упалъ безъ чувствъ въ маленькомъ лѣсочкѣ. Вдругъ передъ глазами что-то заблестѣло: я почувствовалъ въ головѣ сильную колючую боль, и пробудился отъ мертвеннаго сна. Изъ раны вытекло много крови; я завязалъ ее платкомъ и началъ осматриваться, гдѣ я. Въ недальнемъ разстояніи возвышались величественныя развалины какого-то замка. Вы вѣрно догадываетесь, Мейстеръ, что я, къ моему немалому изумленію, попалъ на Гейерштейнъ.
Боль въ ранѣ уменьшилась, я чувствовалъ себя какъ-то легче и свѣжѣе. Я вышелъ изъ рощицы, служившей мнѣ спальней,-- солнце всходило и привѣтствовало золотыми лучами вершины горъ и деревьевъ. Птицы проснулись, щебеча купались въ прохладной утренней росѣ и высоко взвивались къ небу. Подо мною лежалъ Зигхартсгофъ, еще подернутый ночнымъ туманомъ; по вскорѣ туманъ упалъ, и весь долъ облился золотомъ. Озеро парка блестѣло какъ зеркало; рыбачья хижина виднѣлась бѣловатой точкой; мнѣ казалось, что я вижу даже и мостикъ. Вчера, представилось мнѣ давнопрошедшимъ, отъ котораго осталось только грустное воспоминаніе потеряннаго на вѣки, воспоминаніе мучительное и вмѣстѣ сладостное!-- "Шутъ!" восклицаете вы, Мейстеръ: "да что же пропало у тебя на вѣки, въ этомъ давнопрошедшемъ вчера?-- Ахъ, Мейстеръ! еще разъ становлюсь я взглянуть на выдающуюся вершину Гейерштейна, и простираю руки, какъ орлиныя крылья, думая перенестись туда, гдѣ царило сладостное очарованіе, гдѣ любовь, не ограничиваемая ни временемъ, ни пространствомъ, любовь вѣчная, явилась мнѣ какъ міровый духъ въ небесныхъ звукахъ, которые были само страстное желаніе, безконечное стремленіе!-- Знаю, что почти подъ носомъ сидитъ у меня проклятый, голодный рецензентъ, разбирающій ради насущнаго хлѣба, и спрашиваетъ насмѣшливо: возможно ли, чтобъ звукъ имѣлъ голубые глаза?-- Я привожу самое ясное доказательство, что звукъ собственно то же, что взоръ, прорывающійся изъ міра свѣта, сквозь разодранныя тучи; но рецензентъ не останавливается, спрашиваетъ: гдѣ же лобъ, волоса, уста, губы, руки, ноги, и никакъ не соглашается, чтобъ простой, чистый звукъ былъ одаренъ всѣми этими частями. О! я очень хорошо донимаю, что подразумѣваетъ этотъ негодяй; онъ думаетъ, что до тѣхъ поръ, пока я буду glebae adscriptus, какъ онъ, и другіе, до тѣхъ поръ, пока всѣ мы не станемъ кормиться одними солнечными лучами, эта вѣчная любовь, нежелающая ничего кромѣ самой себя, и о которой всякой болванъ можетъ болтать.... Мейстеръ, мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ вы приняли сторону голоднаго рецензента: это огорчило бы меня сильно. И скажите, есть ли у васъ на это хоть одна достаточная причина? Обнаружилъ ли я хоть разъ наклонность къ плаксивому дурачеству школьниковъ? Желалъ ли я когда нибудь, подобно Ромео, превратиться въ перчатку Юліи, только для того, чтобъ имѣть возможность прикасаться къ щекамъ ея?-- Повѣрьте, Мейстеръ, пусть люди говорятъ, что хотятъ, а у меня въ головѣ нѣтъ ничего кромѣ нотъ, а въ сердцѣ звуковъ. Иначе, гдѣ бы мнѣ написать такую вычурную и вмѣстѣ связную вечерню, какъ та, которая лежитъ теперь въ верху на моемъ письменномъ столѣ. Но я опять отбился отъ исторіи. Ни слова -- я продолжаю.
Вдали раздавался сильный мужской голосъ, приближавшійся все болѣе и болѣе. Вскорѣ я увидалъ Бенедиктинца, который, распѣвая латинскій гимнъ, взбирался на верхъ по проложенной тропинкѣ. Онъ остановился не далеко отъ меня, замолкъ, снялъ свою широкую дорожную шляпу, отеръ платкомъ потъ съ лица, осмотрѣлся вокругъ и исчезъ между деревьями. Мнѣ какъ-то вздумалось присоединиться къ нему. Онъ былъ очень толстъ; солнце пекло сильно: вѣрно онъ остановился для отдыха въ какомъ нибудь тѣнистомъ мѣстечкѣ. И въ самомъ дѣлѣ, вошедъ въ рощу, я увидалъ, что почтенный расположился на мшистомъ камнѣ. Большой отломокъ скалы служилъ ему вмѣсто стола. Онъ разостлалъ на немъ свой платокъ, вынулъ изъ котомки хлѣбъ и порядочный запасъ дичи. "Sed praeter omnia bibendum quid!" сказалъ онъ про себя, и налилъ изъ плетеной бутылочки чего-то въ серебряный стаканчикъ, который вынулъ изъ кармана.
-- На здоровье! воскликнулъ я, подошедъ къ нему.
Не отнимая стакана отъ губъ, взглянулъ онъ на меня, и я тотчасъ узналъ моего честнаго, веселаго друга Гиларія, патера префекта chori Канцгеймскаго Бенедиктинскаго аббатства.
-- Благодарю, сказалъ онъ, не сводя съ меня изумленныхъ глазъ.
-- О, любезнѣйшій, достойнѣшій патеръ Гиларій! воскликнулъ я: вспомнивъ о своей страной головной повязкѣ и ранѣ: пожалуй-ста не принимайте меня за бѣглаго Индуса или какого другаго бродягу: я, просто, вашъ другъ и капельмейстеръ Іоганнесъ Крейслеръ!
-- Клянусь св. Бенедиктомъ! воскликнулъ Гиларій радостно: я узналъ бы васъ тотчасъ, прекраснѣйшій композиторъ и превосходнѣйшій другъ; но, per diem, скажите, откуда вы и что съ вами случилось? Я полагалъ, что вы при дворѣ герцога in floribus.
Въ короткихъ словахъ повѣдалъ я ему все, и какъ я былъ вынужденъ воткнуть мою шпагу въ тѣло человѣка, которому вздумалось принять меня за мишень, и почему я предполагаю, что стрѣлокъ былъ вѣроятно итальянскій принцъ, котораго величали Гекторомъ, такъ как\ многихъ злыхъ собакъ.-- "Теперь, патеръ Гиларій присовѣтуйте, что мнѣ дѣлать? возвратиться ли въ Зигхартсвейлеръ или..."
Такъ заключилъ я разсказъ мой. Гиларій, акомпанировавшій ему не однимъ: Гмъ -- да -- вотъ-пресвятой Бенедиктъ --, поглядѣлъ съ минуту въ землю, и потомъ, пробормотавъ bibamus, осушилъ стаканъ разомъ.
-- На первый случай, сказалъ онъ, отеревъ ротъ рукою: я не знаю ничего лучше, какъ посовѣтовать вамъ присѣсть и позавтракать вмѣстѣ со мною. Рекомендую вамъ этихъ куропатокъ; только вчера застрѣлилъ ихъ почтеннѣйшій братъ Макарій, который, какъ вамъ извѣстно, попадаетъ во все, кромѣ такта и нотъ въ отвѣтномъ пѣніи. Зажарилъ же ихъ, изъ любви ко мнѣ, самъ братъ Евсевій. Что же касается до вина, то оно не оскорбитъ гортани бѣглаго капельмейстера. Это настоящій Боксбеутель, carissime Іоганнесъ, настоящій изъ госпиталя св. Іоанна въ Вюрцбургѣ. Мы, недостойные служители Всевышняго, получаемъ его безъ всякой подмѣси -- ergo bibamus.
Онъ налилъ полный стаканъ и подалъ его мнѣ. Я не заставилъ просить себя долго, и напалъ пить и ѣсть какъ человѣкъ, нуждающійся въ подобномъ подкрѣпленіи.
Гиларій выбралъ для завтрака самое лучшее мѣсто. Густой, березовый лѣсокъ осѣнялъ цвѣтущую лужайку, и быстрый ручей, пробиравшійся по каменистому ложу, дышалъ прохладою. Чувство какого-то довольства, спокойствія, проникло все существо мое, и между тѣмъ какъ патеръ Гиларій разцвѣчивая разсказъ свой прекраснѣйшею кухонною латинью, повѣствовалъ о перемѣнахъ, случившихся въ аббатствѣ съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ его, я прислушивался къ шелесту деревъ, къ журчанью ручья. Они говорили мнѣ утѣшительными мелодіями.
Вѣроятно, что патеръ Гиларій приписалъ мое молчаніе заботѣ, о случившемся.
Да будьте же веселье, капельмейстеръ! воскликнулъ онъ, подавая мнѣ снова налитой стаканъ: вы пролили кровь -- правда; а проливать кровь грѣшно. Но distingendum est inter et inter.-- Всяком у жизнь дороже всего: вѣдь она дается только разъ. Вы защищали свою жизнь, а этого Церковь никакъ не запрещаетъ, и ни нашъ добрый аббатъ, ни какой другой служитель Всевышняго не откажутъ вамъ въ отпущеніи, даже если, по неосторожности, вы попали въ свѣтлѣйшую внутренность. Ergo bibamus! Vir sapiens non te abhorrebit, domine!-- Но, любезнѣйшій Крейслеръ, если вы возвратитесь въ Зигхартсвейлеръ, васъ начнутъ тотчасъ допрашивать: cur, quomodo,quando, ubi, и если вы скажете въ свое оправданіе, что принцъ хотѣлъ васъ убить сзади, то еще повѣрятъ ли вамъ? ІЫ jacetlepus in ріреге! Такъ видите ли, капельмейстеръ какъ... Hobibendum quid, любезнѣйшій...
Тутъ онъ осушилъ наполненный стаканъ и потомъ продолжалъ:
-- Да, такъ вотъ видите ли, капельмейстеръ, Боасбсутель въ разъ родитъ прекрасный совѣтъ. Я шелъ въ монастырь Всѣхъ Святыхъ, чтобъ попросить у тамошняго префекта chori новой музыки для наступающихъ праздниковъ. Два или три раза перерывалъ я уже всѣ свои ноты -- все старое. Что же касается до музыки, которую вы для насъ сочинили, когда жили въ нашемъ монастырѣ, она конечно прекрасна и нова, но прошу не прогнѣваться, расположена такъ странно, что ни на мгновеніе нельзя спустить глазъ съ партитуры. Чуть покосишься сквозь рѣшетку на какое нибудь хорошенькое личико, какъ разъ пропустишь паузу или что нибудь подобное, а тутъ и пошла путаница! Ad patibulum cum illis....И потому я думаю.... но, bibamus!
Мы выпили еще по стакану.
-- Desuni, которыхъ нѣтъ, а которыхъ нѣтъ, тѣхъ нельзя и спрашивать, продолжалъ Гиларііі: и потому я думаю, не лучше ли вамъ отправиться тотчасъ со мною въ аббатство, которое, если итти прямо, отсюда неболѣе двухъ часовъ ходьбы. Въ аббатствѣ вы безопасны отъ всѣхъ преслѣдованій, отъ всѣхъ hostium insigias. Я приведу васъ туда, какъ живую музыку, и вы пробудете у насъ, сколько вамъ угодно. Нашъ добрый аббатъ снабдитъ васъ всѣмъ нужнымъ; вамъ дадутъ тончайшее бѣлье, а сверху вы надѣнете бенедектинскую одежду, которая къ вамъ очень пристанетъ. По, чтобъ вы не были похожи на избитаго, изображеннаго на картинѣ Милосердаго Самаритянина, возьмите мою дорожную шляпу, а я прикрою свою лысину капишономъ. Bibendum quid, любезнѣйшій!
Выпивъ еще Гиларій выполоскалъ стаканъ въ ручьѣ, уложилъ остатки завтрака въ котомку, нахлобучилъ на мою голову свою шляпу, и воскликнулъ радостно: "Капельмейстеръ! если мы пойдемъ шагъ за шагомъ, то и тогда придемъ къ звону ad conventuum conventuales, то есть, къ тому времени, когда высокопочтенный аббатъ садится за столъ.
Вы догадаетесь, любезный Мейстеръ, что я принялъ охотно предложеніе веселаго патера. Аббатство во многихъ отношеніяхъ могло быть для меня благодѣтельнымъ убѣжищемъ.
Мы шли довольно тихо, разговаривая о всякой всячинѣ, и прибыли въ-самомъ-дѣлѣ, какъ говорилъ патеръ Гиларій, къ обѣду.
Чтобъ предупредить всѣ вопросы, Гиларій сказалъ аббату, что дорогой онъ узналъ случайно, что я живу въ Зигхартсвейлерѣ, и потому ему показалось лучше, не ходя въ монастырь Всѣхъ Святыхъ за нотами, привести самого сочинителя, какъ цѣлый, неистощимый музыкальный магазинъ.
Аббатъ Хризостомъ (кажется, я разсказывалъ вамъ объ немъ много) принялъ меня съ непритворною радостью добраго человѣка и похвалилъ догадку патера Гиларія.
Я преобразовался въ порядочнаго Бенедиктинца, живу въ большой, высокой комнатѣ главнаго корпуса, сочиняю гимны, вечерни, дѣлаю замѣтки для большой торжественной обѣдни; репетирую, дерижирую оркестромъ за рѣшеткою хоръ. Я такъ уединился, что почти могу сравнить себя съ Тартини, который, страшась мщенія кардинала Корнаро, бѣжалъ въ Ассиской монастырь Миноритовъ, гдѣ черезъ нѣсколько лѣтъ, и то случайно, открылъ его одинъ падуанецъ. Такъ и вамъ, Мейстеръ, какъ этому падуанцу, пришлось бы дожидаться, пока вѣтеръ дунетъ и, по счастливому случаю, откроетъ занавѣску хоръ; но я не могъ не писать къ вамъ. Пожалуй, вы подумали бы, что со мной случилось Богъ знаетъ что. Вѣрно нашли мою шляпу и дивились не мало, куда дѣвала она голову, надъ которой царила такъ долго! Мейстеръ! какое-то особенное благодѣтельное спокойствіе воцарилось въ груди моей: неужели я въ пристани? Недавно, проходя по берегу озера, которое находится въ серединѣ большаго монастырскаго сада, я увидалъ въ водѣ собственное отраженіе, шедшее рядомъ со мною, а Этотъ человѣкъ", сказалъ я самъ себѣ, "спокоенъ, разсудителенъ, держится прямаго пути твердо, не сбиваясь, не блуждая, какъ прежде, въ безпредѣльныхъ пространствахъ, и какъ я счастливъ, что этотъ человѣкъ я самъ. Давно ли изъ другаго озера взиралъ на меня роковой двойникъ...." Но ни слова, ни слова объ этомъ! Мейстеръ, не напоминайте мнѣ ни чьихъ именъ -- не разсказывайте ничего, не говорите даже, кого прокололъ я. Пишите только о себѣ, и какъ можно болѣе. Братья собрались на репетицію, и я заключаю мою историческую главу и письмо. Прощайте, добрый Мейстеръ, и не забывайте меня и проч. и проч."
Блуждая въ отдаленныхъ заросшихъ аллеяхъ парка, обдумывалъ Мейстеръ судьбу своего юнаго друга, съ которымъ такъ недавно соединился и снова долженъ былъ разстаться. Онъ видѣлъ ребенка Іоганнеса и себя за клавесиномъ стараго дяди въ Гёніонесмюлѣ. Малютка разыгрывалъ труднѣйшую сонату Себастіана Баха, какъ взрослый, и онъ за это наполнялъ его карманы потихоньку конфектами и печеньемъ. Ему казалось, что это было такъ недавно; а этотъ ребенокъ былъ уже мужемъ, котораго прихотливая судьба запутала въ какія-то таинственныя отношенія. Мысль о прошедшемъ, о непонятномъ настоящемъ, развила передъ нимъ нечувствительно картину его собственной жизни.
Отецъ его, строгій, упрямый человѣкъ, засадилъ его почти насильно за работу органовъ, которой занимался самъ какъ ремесломъ. Онъ не терпѣлъ, чтобъ кто нибудь, кромѣ мастера, занимался устройствомъ самого органа и ученикамъ его открывался внутреній механизмъ тогда только, когда они выучатся уже совершенно мастерствамъ столярному, слесарному и проч. Вѣрность, прочность и звучность почиталъ онъ главными достоинствами; до души же и тона ему не было никакого дѣла, и потому очень справедливо находили звуки всѣхъ его органовъ жесткими, грубыми. Кромѣ того, онъ ужасно любилъ всѣ дѣтскія штучки стараго времени. Такъ къ одному органу онъ придѣлалъ Давида и Соломона, которые, во время игры, съ изумленіемъ повертывали головками; коротко, изъ его рабочей не выходило ни одного инструмента безъ ангеловъ, трубящихъ, бьющихъ тактъ, безъ пѣтуховъ кричащихъ, махающихъ крыльями и т. д. Мейстеръ Абрагамъ избавлялся отъ заслуженныхъ или незаслуженныхъ побои, и пріобрѣталъ родительскую ласку только выдумкою какой нибудь покой штучки или сильнѣйшаго кукареку для пѣтуха приготовляемаго органа. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ времени, въ которое, по обычаю ремесленниковъ, начнетъ свое странствованіе. Наконецъ это время настало, и онъ оставилъ домъ родительскій, чтобъ никогда въ него не возвращаться.
Во время странствованія съ другими, по большей части буйными и грубыми подмастерами, онъ зашелъ однажды въ аббатство Св. Блазія, въ Шварцвальдѣ, и услышалъ тамъ знаменитые органы стараго Іоганнеса Зильбермана. Полные, чудные звуки ихъ пробудили въ немъ впервые понятіе о чарахъ благозвучія, перенесли его въ міръ совершенно-новый, и съ этой минуты онъ полюбилъ свое искусство, которымъ занимался до сихъ поръ съ отвращеніемъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ и прежняя жизнь его показалась ему такъ ничтожною, что онъ рѣшился употребить всѣ силы, чтобъ вырваться изъ этого тинистаго болота. Благодаря природнымъ способностямъ и въ особенности необыкновенной понятливости, онъ подвигался быстро въ образованіи, и, не смотря на то, часто ощущалъ свинцовыя гири прежняго воспитанія, прежней жизни въ кругу пошлой обыкновенности. Соединеніе съ Кіарой, этимъ чуднымъ, таинственнымъ созданіемъ, было вторымъ свѣтлымъ мгновеніемъ въ его жизни. Такимъ образомъ пробужденіе понятія о благозвучіи и любовь Кіары составили чудный дуализмъ его поэтическаго. бытія, имѣвшій такое благотворное вліяніе на его грубую, но могучую природу. Случай или, вѣрнѣе, искусство въ разныхъ механическихъ штукахъ, которымъ онъ умѣлъ придавать видъ какой-то таинственности, перенесло его прямо изъ шинковъ и трактировъ, гдѣ, въ облакахъ табачнаго дыма, раздавались грубыя пѣсни, въ сферу совершенно-новую. Оставаясь вѣчно чуждымъ въ этой сферѣ, онъ удерживался въ ней только тѣмъ, что никакъ не измѣнялъ рѣзкому тону, дарованному ему самой природой. Этотъ рѣзкій тонъ возрасталъ постоянно, и такъ-какъ основывался не на грубости, а на здравомъ смыслѣ, вѣрномъ взглядѣ на жизнь и на истекающей отсюда насмѣшкѣ, то мудрено ли, что тамъ, гдѣ юноша былъ только терпимъ, мужъ внушалъ къ себѣ уваженіе, какъ начало опасное. Ничего нѣтъ легче, какъ дать почувствовать свое превосходство нѣкоторымъ знатнымъ людямъ, которые стоятъ всегда ниже того, за что ихъ принимаютъ. Вотъ объ этомъ-то думалъ Мейстеръ, возвращаясь съ прогулки, и дума эта заставила его расхохотаться отъ души.
Воспоминаніе же объ аббатствѣ Св. Благія и Кіярѣ, навело-было на него сильную грусть, которой онъ поддавался такъ-рѣдко. "Отчего же рана, которую я полагалъ давно зажившею, точитъ еще и теперь теплую кровь?" говорилъ онъ самъ себѣ. "Отчего и теперь еще увлекаюсь я пустыми мечтами, тогда-какъ все говоритъ мнѣ, что я долженъ противудѣйствовать злымъ ковамъ духа мрака!" Какое-то смутное предчувствіе, что даже его собственному бытію грозитъ какая-то неизвѣстная опасность, стѣснила грудь его. Но тутъ, какъ мы видѣли, мысленный переходъ къ знатнымъ людямъ, разсмѣялъ его, и ему стало легче.
Онъ возвратился въ рыбачью хижину, чтобъ прочесть письмо Крейслера.
Между тѣмъ въ замкѣ свершились чудныя вещи.
-- Непостижимо, необъяснимо ни теоріей ни опытомъ! восклицалъ лейбъ-медикъ.
-- Я ожидалъ этого, и принцесса не компрометирована, говорила княгиня.
-- На-строго запретилъ я; но эта Crapule прислуживающихъ ословъ не имѣетъ ушей. Оберъ-гофмаршалъ долженъ смотрѣть, чтобъ впередъ никто не давалъ принцу пороху, ворчалъ князь.
-- Благодареніе Богу, она спасена! восклицала совѣтница Бенцонъ.
Между-тѣмъ принцесса Гедвига смотрѣла въ окно своей спальни и изрѣдка брала отрывистые аккорды на гитарѣ, которую Крейслеръ бросилъ въ досадѣ и получилъ потомъ изъ рукъ Юліи, какъ увѣрялъ, освященною. На софѣ сидѣлъ принцъ Игнатій, плакалъ и кричалъ безпрестанно: "больно, больно!" Подлѣ стояла Юлія и терла сырой картофель на серябряное блюдечко.
Все это находилось въ тѣсной связи съ случаемъ, который врачъ называлъ очень-справедливо чудеснымъ, необъяснимымъ практикой. Принцъ Игнатій, какъ извѣстно уже нашимъ читателямъ, сохранилъ невинную шаловливость и счастливую беззаботность шестилѣтняго ребенка. Между прочими его игрушками, была у него маленькая мѣдная пушечка. Эта пушечка нравилась ему болѣе всего; но онъ игралъ ею рѣдко, потому-что для этого надобно было многое: и порохъ, и дробь, и птичка. Если же ему случалось добыть все нужное, то онъ выстраивалъ свое войско во-фрунтъ, судилъ птичку военнымъ судомъ за возмущеніе, которое произвела она въ бывшихъ владѣніяхъ его родителя, приклеивалъ черное сердце къ груди ея, привязывалъ ее къ подсвѣчнику, заряжалъ пушку и стрѣлялъ въ измѣнницу. Если же выстрѣлъ не лишалъ ея тотчасъ жизни, то обыкновенно довершалъ справедливое наказаніе перочиннымъ ножичкомъ.
Фрицъ, десятилѣтній сынъ садовника, досталъ ему прекрасную овсянку и, какъ обыкновенно, получилъ за нее крону. Въ отсутствіи егерей, принцъ пробрался въ ихъ комнату, отыскалъ порохъ и дробь, и запасся и тѣмъ и другимъ. Онъ уже хотѣлъ приняться за экзекуцію, нетерпѣвшую никакого отлагательства, потому что овсянка употребляла всевозможныя усилія освободиться, какъ вдругъ ему пришло въ голову потѣшить казнію измѣнницы принцессу Гедвигу, которая стала теперь такъ добра и послушна. Онъ взялъ ящищекъ, въ которомъ находилось его войско, пушку и птичку, и, не смотря на запрещеніе ходить въ комнату Гедвиги, прокрался въ нее потихоньку. Гедвига лежала, одѣтая, на постелѣ, все еще въ каталептическомъ состояніи.
Не разсуждая долго, онъ привязалъ птичку къ подсвѣчнику, выстроилъ войско, зарядилъ пушку, поднялъ принцессу съ постели, подвелъ къ столу и объяснилъ, что она представляетъ теперь главнокомандующаго, а онъ князя, и смѣтѣ исполнителя справедливаго суда. Отъ преизбытка въ муниціи, онъ нетолько положилъ слишкомъ большой зарядъ, но усыпалъ еще весь столъ порохомъ; и потому, когда поднесъ фитиль, раздался ужасный выстрѣлъ,-- порохъ на столѣ вспыхнулъ и обжогъ ему руку. Онъ закричалъ отъ боли, и совсѣмъ не замѣтилъ, что принцесса въ то же самое мгновеніе упала на полъ. Громко раздался роковой выстрѣлъ по коридорамъ, и все, предчувствуя несчастіе, бросилось въ спальню принцессы, -- даже самъ князь и княгиня, забывъ на этотъ разъ всякій этикетъ. Прислужницы подняли Гедвигу съ полу, положили на постель и побѣжали тотчасъ за лейбъ-медикомъ. По безпорядку на столѣ и по реву принца, Князь догадался тотчасъ, въ чемъ дѣло.-- "Видишь ли, Игнатій," сказалъ онъ принцу, сверкая глазами, "все это отъ твоихъ ребячьихъ глупостей. Полно же ревѣть, какъ мальчишка; спроси лучше мази отъ обжоги. Вспороть розгами -- надобно -- бы -- тебя -- за --"
Слова замерли на устахъ князя, и онъ вышелъ величественно изъ комнаты. Все оцѣпенѣло отъ ужаса, потому-что только два раза говорилъ князь принцу ты и называлъ его просто Игнатій, и оба раза въ сильномъ, ни чѣмъ неукротимомъ гнѣвѣ.
Когда лейбъ-медикъ объявилъ, что это кризисъ и что счастливое окончаніе припадка принцессы и совершенное выздоровленіе ея теперь несомнѣнны, княгиня сказала довольно хладнокровно: "Dieu soit loué! Дать мнѣ знать, когда она придетъ въ себя". Послѣ этого она обняла очень-нѣжно плачущаго, принца и вышла вслѣдъ за княземъ..
Въ эту самую суматоху совѣтница пріѣхала въ замокъ вмѣстѣ съ Юліей. Услышавъ о случившемся, обѣ бросились тотчасъ въ комнату больной. Совѣтница стала на колѣни подлѣ постели, взяла руку Гедвиги и глядѣла ей въ глаза неподвижно. Юлія рыдала, воображая, что смертный сонъ осѣнилъ ея друга. Черезъ нѣсколько минутъ принцесса вздохнула и пролепетала глухимъ, едва слышнымъ голосомъ: "онъ умеръ!" Принцъ Игнатій, забывъ о своей боли, воскликнулъ радостно: -- Да, да, убитъ на повалъ, прострѣленъ въ самое сердце!-- "Знаю," прошептала принцесса, закрывъ опять глаза, которые было-открыла: "знаю, капля крови, выкатившаяся изъ сердца, заронилась въ мою грудь, и я оцѣпенѣла какъ кристаллъ, и только эта капля жила въ трупѣ!" -- Гедвига, сказала совѣтница тихо и нѣжно, пробудитесь отъ этого тягостнаго, ужаснаго сновидѣнія. Гедвига, вы не узнаете меня?--
Принцесса сдѣлала легкое движеніе, какъ бы желая показать, чтобъ ее оставили одну.
-- Гедвига, продолжала совѣтница, Юлія здѣсь.
Кроткая улыбка блеснула на устахъ Гедвиги. Юлія наклонилась къ ней и тихонько поцаловала поблѣднѣвшія губы подруги.
-- Все кончено, прошептала Гедвига едва-слышнымъ голосомъ. Черезъ нѣсколько минутъ я буду опять здорова. Я чувствую это.
До сихъ поръ еще никто не позаботился о маленькомъ измѣнникѣ, лежавшемъ на столѣ съ растерзанной грудью. Только теперь увидѣла его Юлія и догадалась, что принцъ Игнатій принялся снова за игру, для нея столь -ненавистную.
-- Принцъ, сказала она раскраснѣвшись, принцъ! что сдѣлала вамъ бѣдная птичка, за что убили вы ее такъ жестокосердо? Это глупая, гадкая игра. Вы обѣщали мнѣ оставить ее и не сдержали своего слова. Послушайте же, если вы обманете меня еще разъ, я никогда не буду разстанавливать вашихъ чашекъ, никогда не буду учить вашихъ куколъ говорить, не стану разсказывать вамъ объ водяномъ королѣ!
-- Не сердитесь же, дѣвица Юлія! простоналъ принцъ. Это ужасная каналья. Она отрѣзала у всѣхъ моихъ солдатъ Фалды и кромѣ того сдѣлала бунтъ.... Ой, больно, больно!
Совѣтница взглянула, улыбаясь, на принца, потомъ на Юлію, и сказала:
-- Какъ не стыдно плакать отъ вздорной обжоги! Впрочемъ нечего дожидаться аптекаря, онъ продѣлаетъ свою мазь цѣлую вѣчность. Есть домашнія средства: принесите сыраго картофелю.
Она пошла было вонъ, но вдругъ, какъ бы остановленная внѣзапно-блеснувшей мыслью, воротилась, обняла Юлію и прибавила: "Милое дитя мое, ты всегда будешь тѣмъ, чѣмъ должна быть! берегись только сумасшедшихъ энтузіастовъ, не слушай ихъ гибельныхъ, обольстительныхъ рѣчей."
Сказавъ это, она взглянула еще разъ на принцессу и вышла.
Аптекарь вошелъ съ огромнымъ пластыремъ и началъ увѣрять, что онъ давно уже ждалъ всемилостивѣйшаго принца въ его комнатахъ, никакъ не предполагая, чтобъ онъ находился въ спальнѣ всемилостивѣйшей принцессы. Онъ приблизился къ принцу съ пластыремъ; но старая каммерфрау, принесшая двѣ огромныя картофелины на серебряномъ блюдечкѣ, заступила ему дорогу, утверждая, что отъ обжоги нѣтъ ничего лучше сыраго картофелю.
-- Я сама натру его для васъ, любезнѣйшій принцъ! сказала Юлія, взявъ блюдечко изъ рукъ каммерфрау.
-- Свѣтлѣйшій принцъ! воскликнулъ аптекарь въ испугѣ: подумайте! домашнее средство для обжоги вашей высокой особы! Искусство, одно искусство должно тутъ дѣйствовать!
Онъ хотѣлъ было опять подойдти къ принцу, но принцъ отскочилъ въ сторону, восклицая: "нѣтъ, нѣтъ! дѣвица Юлія сама приготовитъ мнѣ лекарство; мнѣ не надобно искусствъ; искусство можетъ убираться къ чорту!
Искусство раскланялось, и бросивъ злобный взглядъ на каммерфрау, вышло вонъ.
Юлія слышала, что дыханіе Гедвиги становилось все сильнѣе и сильнѣе, и какъ же удивилась она, когда...
(Мур. продолж.) -- заснуть. Я переворачивался со стороны на сторону, принималъ всѣ возможныя положенія: то вытягивался, то свертывался въ клубокъ, то клалъ голову на мягкія лапки, то вилялъ хвостомъ, то прикрывалъ имъ глаза, то повертывался на сторону, протягивалъ лапки впередъ, а хвостъ назадъ, оставляя его въ равнодушной неподвижности. Все напрасно!-- Мысли и представленія становились все смутнѣе, все безсвязнѣе, и наконецъ я перешелъ въ бредъ, который можно назвать бореніемъ сна со бдѣніемъ, какъ очень справедливо говорятъ Морицъ, Давидсонъ, Рудофъ, Тидсманъ, Вингольтъ, Шубертъ, Клугге и другіе физіологи, писавшіе о снѣ и сновидѣніяхъ, и которыхъ я впрочемъ не читалъ.
Солнце свѣтило уже въ окна комнаты Мейстера, когда я пробудился отъ этого бреда, отъ этой борьбы бдѣнія со сномъ, къ настоящему, ясному сознанію. Но каково же было это пробужденіе, это сознаніе!-- О, юноша, пробѣгающій сіи строки! навостри уши, читай внимательнѣе, чтобъ не пропустить великаго нравственнаго вывода!-- Вникни въ это, конечно слабое, описаніе состоянія тягостнаго, безутѣшнаго, вникни, повторяю еще разъ; и если попадешь въ общество буршей и примешься впервые за кошечій пуншъ, берегись, прихлебывай его по немногу, а если этого не потерпятъ, сошлись на меня и на мой опытъ: котъ Мурръ да будетъ твоимъ авторитетомъ, и надѣюсь, что каждый признаетъ авторитетъ этотъ достаточнымъ.
И такъ, въ физическомъ отношеніи, кромѣ усталости и совершеннаго разслабленія, меня мучило еще какое-то особенное, противунормальное раздраженіе желудка, который, именно въ слѣдствіе своего противунормальнаго расположенія, не могъ никакъ докончить своего дѣла и производилъ во внутренности только безполезный шумъ. Въ этомъ участвовала даже и узловатая система, трепетавшая, сотрясавшаяся болѣзненно отъ безпрестаннаго физическаго хотѣнья и безсилія. Это было ужасное состояніе!
Но еще мучительнѣе было страданіе психическое. Къ раскаяніе о продѣлкахъ вчерашняго дня, въ которыхъ, впрочемъ, не находилъ я ничего дурнаго, присоединилось какое-то безутѣшное равнодушіе ко всякому земному добру. Я призиралъ всѣ блага земли, всѣ дары природы: мудрость, разсудокъ, остроуміе и проч. Величайшіе философы и поэты казались мнѣ простыми куклами и, что всего ужаснѣе, моя собственная особа -- самымъ обыкновеннымъ, пошлымъ котомъ. Убійственнѣе я ничего не знаю!-- Мысль о страданіяхъ, въ которыя повергла меня злая судьба, что вообще вся земля юдоль плача, уничтожала меня совершенно. Я зажмурилъ глаза и плакалъ горько.
-- Ты подгулялъ добрый Мурръ и теперь болитъ голова; выспись, будетъ лучше, сказалъ Мейстеръ, когда я, не тронувъ предложеннаго мнѣ завтрака, простоналъ болѣзненно. О, Боже! Мейстеръ не зналъ, не понималъ моихъ страданій! Онъ не зналъ, какъ сильно дѣйствуетъ буршсство и кошачій пуншъ на сердце чувствительное.
Было уже около полудня, и я все еще не трогался съ одра моего. Вдругъ я увидѣлъ передъ собою брата Муція. Богъ знаетъ, какъ онъ прокрался ко мнѣ. Я сталъ ему жаловаться на мое невыносимое страданіе; но вмѣсто того, чтобъ пожалѣть обо мнѣ, утѣшить меня, какъ я надѣялся, онъ захохоталъ что есть мочи.
-- Ничего, братъ Мурръ; то, что ты называешь болѣзнію, просто переломъ, переходъ изъ пошлаго Филистерскаго ребячества въ благородное буршество. Ты еще не привыкъ къ возвышеннымъ пирушкамъ буршей. Но сдѣлай одолженіе, ни слова объ этомъ Мейстеру. И безъ того нашей породѣ приписываютъ пропасть дурнаго, по милости этой кажущейся болѣзни; злоязычный человѣкъ далъ ей даже названіе для насъ позорное и котораго мнѣ никакъ не хочется повторять. Соберись съ силами, встань и пойдемъ со мною: чистый воздухъ освѣжитъ тебя. Кромѣ того, тебѣ надобно опохмѣлиться. Ну же идемъ! ты на дѣлѣ узнаешь, что это такое.
Братъ Муцій съ тѣхъ поръ, какъ вырвалъ меня изъ среды филистеровъ, властвовалъ надо мною безусловно. Съ трудомъ приподнялся я съ постели, потянулся, сколько позволили мои разслабшіе члены, и пошелъ за нимъ на крышу. Мы прошли по ней нѣсколько разъ взадъ и впередъ; и въ самомъ дѣлѣ мнѣ стало какъ-то легче, свѣжѣе. Послѣ этого Муцій затащилъ меня за трубу и тутъ насильно заставилъ выпить двѣ или три чарки чистаго селедочнаго разсола. Это значило опохмѣлиться. Дивно было дѣйствіе этого средства! Что сказать мнѣ? Противунормальные возгласы желудка замолкли, бурчанье прекратилось, узловатая система успокоилась; жизнь показалась мнѣ снова прекрасною, я отдавалъ опять должную справедливость земнымъ благамъ, наукамъ, мудрости, разсудка, остроумію и проч. Я былъ возвращенъ самому себѣ, я былъ снова прекраснѣйшій, высокопревосходнѣйшій котъ Мурръ!
-- О природа, природа! какъ же это дѣлается, что нѣсколько капель, проглоченныхъ легкомысленнымъ котомъ, по непреодолимому, свободному произволу, могутъ возмутить его противъ тебя и противъ благодѣтельнаго начала, которое ты вложила въ грудь его съ материнскою заботливостью, противъ начала, которое убѣждаетъ его, что міръ, со всѣми его радостями -- жареной рыбой, куриными костями, молочной кашей и тому подобнымъ, самое лучшее, а онъ самъ наилучшее въ этомъ мірѣ; потому-что всѣ радости этого міра сотворены только для него...-- Но котъ-философъ сознаетъ въ этомъ самомъ высочайшую мудрость -- упомянутое страданіе, просто, уравновѣшепіе, производимое противудѣйствіемъ, необходимымъ для развитія бытія. Такимъ образомъ оно (то есть страданіе) заключается въ самой мысли вѣчнаго мірозданія. Опохмѣляйтесь же, юноши, и утѣшайтесь этимъ опытнымъ положеніемъ вашего ученаго и остроумнаго собрата.
Послѣ этого я велъ на окрестныхъ крышахъ бодрую, веселую жизнь бурны, въ сообществѣ Муція и другихъ юношей бѣлыхъ, желтыхъ и пестрыхъ. Теперь приступаю къ происшествію, которое имѣло для меня важныя послѣдствія.
Однажды, въ прекрасную лунную ночь, шелъ я съ братомъ Муціемъ на попойку къ знакомымъ буршамъ. На дорогѣ мы встрѣтили черно-желта то измѣнника, отбившаго у меня прелестную Мисмисъ. Можетъ быть, я оторопѣлъ немного при взглядѣ на ненавистнаго соперника, которому нѣкогда долженъ былъ уступить, только онъ прошелъ близехонько мимо меня, не поклонившись и, какъ мнѣ показалось, съ презрительной улыбкой. Я вспомнилъ о потерянной Мисмисъ, о побояхъ -- и кровь закипѣла въ жилахъ. Муцій замѣтилъ мое волненіе.
-- Ты не ошибся, братъ Мурръ, сказалъ онъ мнѣ, когда я сообщилъ ему мое замѣчаніе. Онъ состроилъ тебѣ ужасную рожу, выступалъ такъ важно, рѣшительно ему хотѣлось тушевать тебя. Впрочемъ мы можемъ удостовѣриться сейчасъ. Если я не ошибаюсь, пестрый негодяй завелъ здѣсь новую интригу; каждый вечеръ шатается онъ по этой крышѣ. Подождемъ немного: вѣрно онъ скоро воротится, и тогда увидимъ, что дѣлать.
Въ самомъ дѣлѣ онъ не заставилъ ждать себя долго. Онъ возвращался гордо, и еще издали бросилъ на меня насмѣшливый взоръ. Я выступилъ къ нему на встрѣчу смѣло, нетрепетно, и мы прошли мимо другъ друга такъ близко, что хвосты наши сшиблись довольно сильно. Я тотчасъ остановился, и обернувшись назадъ въ то же мгновеніе, сказалъ твердымъ голосомъ: "мяу!" онъ остановился тоже и возразилъ довольно нагло "мяу!" Послѣ этого мы разошлись.
-- Рѣшительный тушъ, воскликнулъ Муцій. Завтра я вызываю этого пестраго наглеца непремѣнно.
На другое утро Муцій отправился къ нему въ самомъ дѣлѣ, и спросилъ отъ моего имени: коснулся ли онъ моего хвоста? Онъ велѣлъ сказать мнѣ, что онъ коснулся моего хвоста.-- За тѣмъ я: если онъ коснулся моего хвоста, то не долженъ ли я принять это за тушъ?-- За тѣмъ онъ: пусть принимаетъ за что хочетъ.-- За тѣмъ я: я принимаю за тушъ.-- За тѣмъ онъ: гдѣ ему знать, что такое тушъ.-- За тѣмъ я: я знаю очень хорошо и даже лучше его, что такое тушъ!-- За тѣмъ онъ: я слишкомъ ничтоженъ, чтобъ ему пришло въ голову удостоить меня туша.-- За тѣмъ я еще разъ: но я принимаю это за тушъ.-- За тѣмъ онъ: онъ глупый болванъ!-- За тѣмъ я, чтобъ превзойти его: если я болванъ, то онъ подлый шпицъ!-- И за симъ послѣдовалъ рѣшительный вызовъ.
(Замѣчаніе издателя. О Мурръ! о добрый котъ мой! Или понятіе о чести не измѣнилось съ временъ Шекспира, или я ловлю тебя на литературной лжи, то есть на лжи, которою тебѣ хотѣлось придать болѣе блеску и огня своему разсказу. Твой приступъ къ дуэли не есть ли чистая пародія семь разъ отраженной лжи Пробштейна въ Шекспировомъ "Какъ вамъ угодно". Въ твоемъ приступѣ тѣ же переходы отъ учтиваго вопроса къ учтивой колкости, отъ грубаго возраженія къ смѣлому отрицанію, даже до дерзкаго противорѣчія. Тебя не спасетъ и то, что, въ заключеніе, двѣ непремѣнныя и явныя лжи ты замѣнилъ нѣсколькими ругательствами. О Мурръ, мой добрый Мурръ! рецензенты нападутъ на тебя съ ожесточеніемъ; но этимъ самымъ ты доказалъ по крайней мѣрѣ, что читалъ Шекспира съ толкомъ и съ пользой, а это извиняетъ многое).
Признаться, сердце мое немного сжалось, когда я получилъ рѣшительный вызовъ на царапанье. Я вспомнилъ, какъ жестоко отдѣлалъ меня пестрый злодѣй, когда я, увлекшись ревностію и мщеніемъ, напалъ на него. Муцій вѣрно замѣтилъ, что при чтеніи кровожадной записки я нѣсколько поблѣднѣлъ.