Веселовский Александр Николаевич - Глава III

А. Н. Веселовский. Избранное. На пути к исторической поэтике

М.: "Автокнига", 2010. -- (Серия "Российские Пропилеи")

Из книги "Боккаччо, его среда и сверстники"

Неаполь. Наука и любовь. Юношеская лирика и "Филострато"

III

Фьямметта было поэтическое имя, под которым Боккаччо воспевал Марию, считавшуюся дочерью графа Аквино -- и плодом любви короля Роберта7*. Умирая, мать открыла ей тайну ее рождения, дабы она с тем большею уверенностью могла пользоваться щедротами предполагаемого отца. По смерти матери ее отдали на воспитание в монастырь, на служение Весте, но ее красота обратила на себя внимание одного молодого человека, красивого, богатого, из хорошего рода; она отвергла его предложение, но юноша обратился к посредству того, кого считали ее родителем: Фьямметту убедили, что и замужем она в состоянии будет питать огонь Весты, и брак состоялся1; счастливый брак, полный внимательности и долга и того, что казалось любовью, пока его не посетила победная страсть2.

Мария была, кажется, одних лет с Боккаччо или немногим старше его, что не лишне отметить для характеристики их отношений. Боккаччо не раз описывает ее красоту, под ее именем и именами других своих героинь: очевидно, красота Фьямметты казалась ему идеальной, и он наделял ею тех, кого надо было представить красавицами. Насколько в его описании еще отзывается тип женского изящества, господствующий в европейской и итальянской поэзии XIII--XIV веков, и насколько в нем личного элемента -- сказать трудно. Типом красавицы для рыцарских поэтов и поэтов старой итальянской школы3 была блондинка; блондинкой является и Фьямметта. Боккаччо любит представлять ее себе одетой в зеленый цвет; это, быть может, тоже символ: цвет надежды; но dame Oyseuse в "Roman de la Rose", изображение которой напоминает Эмилию в "Тезеиде" Боккаччо, одета так же. Тем не менее описание повторяется так настойчиво и в общем однообразно, что поневоле веришь в его реальность. В конце IV-ro дня "Декамерона" Филострато возлагает венок на белокурую головку Фьямметты; ее "вьющиеся, длинные и золотистые волосы падали на белые, нежные плечи, кругленькое личико сияло настоящим цветом алых роз и белых лилий, смешанных вместе; глаза, как у ясного сокола, рот маленький, с губками точно рубины"4. Амето5 любуется ее волосами, часть которых приподнята была над ушами, другая падала до конца затылка двумя густыми косами; скрестившись назади, они снова взбирались к вершине белокурой головки и опять спускались, пряча свои концы под первыми, поднявшимися, и здесь скреплены были золотой с жемчугом булавкой, так что ни один волосок не выходил из назначенного ему места. На голову наброшен тончайший вуаль, поверх него -- венок из цветов, скрепленный золотом, укрывавший от солнечных лучей не менее, чем то делает греческая (данайская) шляпа. Черная лента отделяет линию золотистых волос от лба, внизу которого вырисовываются полукругами двое тонких бровей, цвета ночного мрака, изящно разделенных большим пространством, а под ними -- пара плутовских в своем движении глазок; что они таят в себе, и кто в них пребывает, того не угадать, и смущенный Амето отводит от них свой взгляд, чтобы полюбоваться носом, не сгорбленным, не широким и не малым, а какому следует быть на красивом лице; щечками цвета молока, в которое капнула свежая кровь -- когда красавице жарко, в иное время -- цвета темно-бледного восточного жемчуга и т.д.

Боккаччо стоит за плечами Амето, и его глаза также спускаются от линии волос к бровям, глазам, носу, губкам, подбородку, медленно подбирая черту за чертой, не минуя ни одного мелкого штриха, например, что ни один волосок не выделился из гладкой прически6; видимо, любуясь каждой подробностью. Таковы его описания природы, зданий, характеров; точно перед ним ландшафт или оригинал, и он задался мыслью воспроизвести их с возможной точностью, представляя нам схватить в них то общее, то впечатление жизни, которое выносил сам. Средневековой поэме, народной песне знакомы такие же статистические описания, например, красоты, но это -- реализм, одеревеневший в постоянно повторяющейся формуле; у Боккаччо она раскрылась для личных целей; те же приемы, но задача другая, он -- начинатель художественного реализма. И он достигал своих целей, когда дело шло об объектах движущихся во времени: для характеристики психологического или общественного типа дорога всякая фраза, движение, обрывок разговора, склад речи; общее получится в конце, как вывод, в котором вы сами желаете участвовать работой мысли. Описание природы, красоты, всего покоющегося и не движущегося, должно быть выводом самого художника, мы не можем участвовать в его работе, готовы разделить его впечатление и не в силах оживить его фотографический снимок, когда, например, при описании поляны нам говорят, что там были ели, кипарисы, лавры -- и несколько пиний7, либо о веселом обществе "Декамерона", что они пропели именно шесть песенок9. Мы готовы принять на веру точную опись прелестей красавицы, но пока разве ее плутовские глазки позволяют нам угадать, что побудило Боккаччо назвать ее своей Искоркой, Фьямметтой, и постоянно играть в своих сонетах словами: огонь и пламя, fuoco и fiamma9. Любовные сонеты и "Филострато" подскажут нам многое. Боккаччо страстно увлекся Фьямметтой, она заинтересовалась незнакомцем, имя которого узнала лишь несколько дней спустя после встречи в Сан Лоренцо10 8*. Влюбленный поэт ищет случаев увидеть ее, старается познакомиться с ее родней, вступает в такую дружбу с ее мужем, что тот не находит ничего приятнее его общества. Она замечает это и своими действиями и движениями тайно дает ему понять, что и она горит тем же пламенем; пусть только будет осторожен, как она11. Однажды он случайно зашел в церковь св. арх. Михаила при монастыре монахинь-бенедиктинок и здесь встретил даму своего сердца в веселой беседе, к которой допущен был и он с товарищем. Переходя от одного предмета к другому, стали говорить и о приключениях доблестного юноши Флорио, сына испанского короля Феличе, и Боккаччо рассказал о них с увлечением. Повесть понравилась Фьямметте, и, с милым движением обратившись к рассказчику, которого она, очевидно, уже знала за поэта, она весело сказала: как подумаем мы об этих влюбленных молодых людях, о великой твердости их духа, и как, соединенные силой любви в одном желании, они постоянно были верны друг другу, приходится сознаться, что их память терпит великий урон, ибо ни один еще поэт не возвеличил стихами их славу, как бы то следовало, и она предоставлена баснословным рассказам невежд. Вот почему, тщеславная тем, что буду поводом к их прославлению, и тем, что ощутила жалость к их судьбе, я хочу попросить тебя написать по-итальянски небольшую книжку, в которой говорилось бы об их происхождении, любви и приключениях, всё до конца12.

Это была первая просьба Фьямметты, которой Боккаччо дорожил, как залогом лучшего будущего, и обещал исполнить. Так затеян был его первый роман, "Филоколо", с содержанием какой-нибудь византийской повести, отразившейся в французских поэмах XII--XIII веков; Боккаччо мог знать итальянскую народную поэму на тот же сюжет, пересказ французской. Вкус к романтическим, захожим из Франции, сюжетам был распространен в итальянском обществе и среди дам: флорентийская вдова, столь жестоко осмеянная Боккаччо, зачитывается похождениями Ланселота и Джиневры, Тристана и Изольды, Флорио и Бьянчифьоре13; в счастливые, но недолгие дни любви Фьямметта охотно слушает и читает разные истории, особенно любовные14, и французские романы15. Чтение отвечало настроению: в психологическом этюде, носящем имя Фьямметты, в котором Боккаччо, извращая факты, представляет ее покинутой своим милым, она коротает время, рассказывая что-либо своим девушкам, либо слушая сказки; а когда этого нельзя устроить, припоминает разные горестные случаи, которые сравнивает со своим положением и, как бы найдя товарищей по несчастью, отводит душу16. Повесть о чужом горе или счастье помогала разобраться в своем собственном, обобщая его; в этом смысле новеллы Декамерона и были написаны "на помощь и развлечение любящих"17: каждый рассказ вызывал житейскую и психологическую оценку, личные интересы рассказчиков сказывались в выборе того или другого сюжета. Сцена в монастыре св. Михаила -- первый листок "Декамерона": когда в веселом кружке беседовали о судьбах Флорио и Бьянчифьоре, Боккаччо и Фьямметта могли бессознательно отождествлять себя с героем и героиней романа, полюбившими друг друга с детства какою-то роковою страстью, разлученными целым рядом препятствий и всё же кончившими гимном торжествующей любви.

Под этим впечатлением начат был "Филоколо"; Боккаччо кончил его уже во Флоренции, после разрыва с Фьямметтой; оттого в нем так много автобиографических эпизодов, веселых и грустных воспоминаний, нередко перерастающих канву рассказа, более его не интересовавшего: действительность нарушила его поэтические грезы.

Пока он счастлив: ему сказали, что его любят18. "Теперь за тобой стало собраться с духом и пойти за мною, припасшей тебе венок из столь дорогих тебе листьев. Что же ты намерен делать? Приди, говорит мне красавица, которою увлек меня Амур; а я стою недвижим: таково мое малодушие"19. Робость ли это влюбленного, или недоверчивость, внушенная ему высоким положением его дамы, только он победил то и другое и начинает ухаживать. Фьямметта становится его музой: "Когда-то я взывал в своих нуждах к музам Парнаса, но с тех пор, как я влюбился в тебя, мадонна, любовь заставила меня изменить старому обычаю... Ты -- моя радость и утешение, ты мне Юпитер и Аполлон, моя муза; я это знаю по опыту"20. Он хочет испытать над нею силу "украшенного слова", воспевая ее красоту21, и она расточает похвалы его стихотворениям22. Измышленное имя Фьямметта позволяло сказать многое; Боккаччо знает, что известное положение обязывает к осторожности и тайне, и сам называет себя то Панфилом23, то Калеоне24. Он выработал себе язык знаков и иносказаний и объясняется в любви без слов; иногда, воспламененный любовью, он рассказывает, в присутствии близких к Фьямметте людей, о ней и о Панфило, будто бы о греках, о том, как они увлеклись друг другом, и что затем последовало, обставляя новеллу соответствующими именами лиц и местностей. Фьямметта смеялась, порой ее разбирал и страх, как бы увлекшись Панфило не сказал что лишнее; но он был хитрее, чем ей казалось, и сама она научилась у него языку знаков и в выдумках превзошла любого поэта, отвечая рассказами на иносказания милого25.

Откуда ее имя? Видеть ли в нем позднейшее измышление автора "Фьямметты", или оно в самом деле подсказалось ему уже в ранних отношениях любви? В III-й и IV-й эклогах Боккаччо один из собеседников носит имя Панфило, что объясняется: totus amor (всецело любящий); Боккаччо мог вычитать его из анонимной поэмы XII века, "De Amore" или "De arte amandi", одном из популярных в Средние века подражаний Овидию. Действующие в нем лица -- Памфил и Галатея9*; их имена греческие -- а Боккаччо рассказывает о себе и Фьямметте, как о греках; Памфил поэмы -- бледный юноша, горящий любовью к богатой и родовитой Галатее; это те же отношения, что и у Боккаччо, и у него та же робость, что у героя поэмы:

47 Dicitur et fateor me nobilioribus ortum,

Huic ideo metuo dicere velle meum.

Fertur, et est verum, quod me sit ditior ilia,

Et decus et dotes copia saepe rogat,

Nec mihi sunt dotes decus ingens copia grandis,

Sed quod habere queo, quero labore me.

Он молит о помощи Венеру; она ободряет его действовать (76: labor improbus omnia vincit {Дерзкое деяние все побеждает (лат.).}; 87: rebus et in multis ars adjuvat officiumque {В делах и многих занятиях настойчивость способствует успеху (лат.).}): пусть не пугается отказа, он явится непременно (76: Quodque precando petis prius aspera forte negabit), но за ним скрывается желание (112: Sed quod habere cupit his magis ipsa negat); сладкие речи возбуждают и питают любовь (107: Excitât et nutrit facundia dulcis amorem), -- как и Боккаччо пытает силу "украшенного слова", "copiosa sermonis facundia", как выразился бы капеллан Андрей10*. Помощь Венеры ограничивается, впрочем, одним советом, действие разрешается с появлением услужливой старухи известного типа, прошедшего из элегий Овидия26 и восточных повестей в средневековые фаблио, в "Roman de la Rose", поэму "De Vetula"11* и новеллу "Декамерона"27. Она-то и устраивает любовь Памфила и Галатеи, которая увлечена и страшится, стыдлива и разумна -- и горит желанием.

Боккаччо упоминает Панфила, очевидно, указанную поэму, в "Любовном Видении"28, наряду с Пиндаром (Фиванским), а в послании к Якову Пиццинги считает его в числе итальянских поэтов, поддерживавших в Средние века заглохшее пламя поэзии29. Именно ситуация поэмы могла дать ему идею перевести ее отношения на свои собственные: та же противоположность социального положения, и та же смесь страстности и выдержки в Фьямметте -- Галатее. О Фьямметте он, очевидно, не мог говорить как о греческом имени; он, может быть, и называл ее Галатеей, рассказывая о любви двух греков. Не она ли является в его XII-й эклоге:

Me Galatea diu, me quondam Phyllis amavit*;

* Меня долго Галатея, меня некогда Филлида возлюбила (лат.).

в XVI-й:

lusit Galatea potentem

Viribus?*

* Играет Галатея могучими мужами? (лат.).

He она ли разумеется в его ответном послании к Чекко да Милето? Положим предел нашим песням, говорит он ему, они неспособны к великому, но нам знакомы Пафос и пламя Венеры и жестокие стрелы Амура, ибо шаловливая Галатея, улыбаясь, дарит меня своими вздохами -- и не тушит грозного пламени:

Nam placido Galatea mihi suspiria vultu

Lasciviens prestat, nec diros opprimit ignes.

Имя Галатеи30 не удержалось, предпочтение отдано было Фьямметте, может быть, подсказанной Овидием31. Байский берег12* видел ее нередко вместе с Панфило участниками одного из тех веселых обществ, которые изобразил нам Боккаччо32.

Его лирика33 отражает всё развитие его страсти, с ее надеждами и упованиями, порывами плотской ревности и полетами в области любви, отвлеченной до значения небесной добродетели. Фьямметта -- красавица, ее прелестей не описать, говорит поэт34, но он пытается изобразить в другом сонете35 тип знакомый нам из "Декамерона" и "Амето", подчеркивая в первой строфе смех Фьямметты; он его особенно очаровал: когда она смеется, небо кажется отверстым, и улыбается весь мир36. Природа соединила в ней, как в своей сокровищнице, и золотые кудри, и смеющиеся глаза, блестящие и нежные, изящные движения и степенные нравы, сдержанную шутливость и честное простодушие речи. Если я страстно вздыхаю по ней, да не порицают меня те, кто не ведает, что наградой моих страданий -- надежда37. Он любит представлять себе Фьямметту на берегу моря в обществе дам38; либо она сидит под тенью деревьев, плетя из своих золотистых волос сети, куда попадут все, поглядевшие на нее, как попал и он, слишком понадеявшись на себя, увлеченный неведомой силой39. Чаще всего она катается в лодке и поет: это -- воспоминание байских прогулок40; ее голос чарующий: дельфины следуют за нею, как за песнью Ариона41, но ни голос того, кто усыпил Аргуса, ни песни Ариона и сирен не сравняются с тою, которую пела она, убирая свои волосы цветами и зеленью; она-то и зажгла в моем сердце искорку, прибавляет поэт, рифмуя angioletta и fiammetta42. -- Его любовь чиста, поднимает его нравственно: она возжигает в нем лишь побуждение к добру43, он ничего иного не желает, как доставить столь прелестному созданию удовольствие в пределах честности44; пусть Фьямметта подарит его одним лишь вздохом: он утолит сжигающее его пламя45. В ее лице ему видится красота небес, она-то и поднимает его на крыльях добродетели46, потому что любовь воспитывает благородный дух в радушии и смирении и, как от врага, бежит от всего низкого47.

Так уже в ранней лирике Боккаччо намечен мотив одухотворяющей любви, к которому он так часто возвращается впоследствии. Очевидно, для него это не одна лишь мода, не лирическая формула, а вместе и требование самосознания, желание помирить спросы темперамента и идеализации. Вопрос платонизирующей любви поставлен уже в одной небольшой поэме его первой неаполитанской поры, в "Дианиной Охоте"48. Фьямметта не названа, но едва ли не она разумеется под bella donna, donna piacente, gentile {Прекрасная дама, дама привлекательная, благородная (итал.).}; недаром у нее на руке царственный орел.

Поэт мечтает о том, как бы ему защититься от любви, и слышит голос дантовского spirto gentil {Благородный дух (итал.).}, призывающий к Диане всех ее партенопейских поклонниц. Они являются, со своими именами, принадлежащими к родовитым неаполитанским семьям; подобные перечни красавиц были не новость в провансальской и итальянской поэзии49; последняя не названа, потому что ее имя достойно большей хвалы, чем на какую способен поэт; она bella donna (IV IL), избранница Амура, руководит другими, и ей поручен один из четырех отрядов, на которые Диана делит своих охотниц; у нее на руке ловчий орел. Начинается охота врассыпную, падают звери, между ними носорог и слон, пантера и страус. После охоты Диана ожидает, что вся эта добыча будет принесена в жертву Юпитеру и ей; но красавица (donna piacente, XVI II.) протестует: не хотим мы более пребывать под твоей властью, ибо горим другим пламенем. Пока гневная Диана удаляется на небо, красавица (donna gentile, XVII П.) предлагает всем обратиться к "святой Венере, матери Амура", и принести ей в жертву добытых на охоте зверей, дабы ее сила в них умножилась, их мысли очистились от всякой скверны, сердце стало щедрым и приветливым; пусть покажет на них свою силу и исполнит их желание, сделав их доступными любви. -- На светлом облаке показывается обнаженная богиня и говорит, что их просьба будет исполнена; что-то шепнула на огонь, где лежали жертвенные животные, и они ожили в человеческом образе, в виде красивых, веселых юношей; они окунулись в реку и очутились в дорогих одеждах красного цвета. Повинуйтесь этим красавицам, говорит Венера, любите их, и ваши труды увенчаются победой, и над вами смилуются. Богиня вознеслась на небо, а поэту кажется, что и сам он был принесен ей в жертву в виде оленя и так же преобразился, как другие, и предоставлен в служение красавице (XVIII). Вот что она сделала со мною, чистая и непорочная, сошедшая с неба, дабы просветить людские очи, мудрая, с рассудительной речью, величественным видом, с веселой, легкой поступью. Отдавшись ей, я превратился из зверя в разумное существо; она гонит печаль, делает милостивым всякого, на нее смотрящего: когда гляжу я на нее, от меня бежит гордость и нерадение, любостяжание и гнев. Пусть все, служащие тому же властелину, что и я, помолят его, чтобы и дольше пробыл в ее любви и мог достойно почтить ее. Более не говорю, ибо намерен воздать ей большие похвалы, от которых еще жду себе счастья.

С этими мотивами мы встретимся в эпизодах "Филоколо", в типах "Амето" и Чимоне14, в идее "Любовного Видения". В пору своей молодой страсти к Фьямметте, Боккаччо, очевидно, сам верил в выспренность своих желаний и увлекался до восторгов к неземной красоте небес, но он неспокоен: в сущности, он надеется на что-то другое, и надежда смешана у него со страхом, что всякое счастье недолговечно50; он один говорит, когда природа под снегом; молит подать ему воды -- и не вымолит у Амура ни капли51. Он жалуется на свои глаза, открывшиеся на красоту, от которой он погиб52, на Амура и свою милую, и чувствует, как она тайно отвечает в его сердце: моя честь мне дороже твоего горя53! Почему Амур не поразил и ее, как поразил его54? Почему не убьет его55? Он жаждет смерти56, хотел бы бежать, но Амур останаштивает его: напрасно! Одно слово, улыбка, ласковый взгляд заставят тебя вернуться, и ты будешь более связан, чем прежде57; оплачь свою свободу, говорит себе поэт, и тотчас же прибавляет, что нет лучше свободы, как быть подвластным столь чудной красоте58. А она не хочет над ним сжалиться, гнушается им, бежит, лишь только его завидит, точно ревнуя к себе, боится всякого, кто на нее посмотрит, как бы ее не отняли у нее самой59; то подает надежду, то пугает отказом60. Ее прелестные глазки, которые влекут его, как птицы влекутся ночью на свет, кажутся ему коварными61, она как бы торжествует в сознании своей силы, когда видит его бледным, убитым, изменившимся, и вот он хочет, с согласия Амура, изменить лад своих песен: он будет хулить, что неразумно хвалил: может быть, так он дождется конца своих страданий62, доживет до поры, когда ее золотистые волосы посеребреют, лицо покроется морщинами, голос станет хриплым -- и его печаль обратится в смех, и он скажет: Мадонна, Амур вас более не любит, и вам остается оплакать свою неподатливость63.

Но вот в его лирике слышится новая нота: если моя дама не шутит надо мною, моя надежда вскоре будет увенчана, говорит он себе; при встрече со мною она бледнеет, то широко уставит на меня глаза, полные желания, то закроет их; она вздыхает, точно, подавленная чувством, просит у меня мира. Я ли перестану пылать к ней, видя, что ей это по сердцу64. Ему кажется, что и она переживает то же, что и он65. -- Настает пора сближения, интимных бесед Панфило с Фьямметтой, опасений, как бы не дознался муж66, как бы не оговорили их злые языки. Нечто подобное случилось, если канцоны IV, V и VI относятся к Фьямметте, за что говорят, по-видимому, указания на разницу общественных положений. Поэт пишет своей даме, потому что не может с нею видеться; кто тому виною: его ли неразумное желание, направленное к женщине, стоящей выше его67 -- или враждебная судьба? Это она настроила против него грубых, неотесанных людей, завистников, распустивших ложные слухи и подозрения, ни на чем не основанные68, -- и вот он принужден теперь избегать мест, куда влечет его любовь, избегать не по малодушию, а по благоразумию, чтобы соблюсти честь милой, и чтоб их обоих не охулили. Эти грубые люди -- служители дамы; они позволили себе оскорбить поэта словом и делом; он не может забыть обиды, но просит даму не наказывать тех людей, а ласково внушить им, чтоб они более не забывались и своими лживыми наговорами не пятнали ее чистого имени. Судьба может разделить нас телесно, говорит он, наших душ никогда не разъединить; если моя просьба что-либо значит, забудь, что против тебя говорили и делали. -- Пятая канцона спешит следом за своей "сестрой": та не произвела впечатления и не вызвала ответа; милая не убедилась; уж не упрекает ли она его в малодушии? Шестая канцона возвращается к этому упреку, устраняя его; снова говорится об оскорблении, нанесенном поэту; пострадал не один он: оказывается, что некая дама, носившая его имя (Джованна?), служила ему отводом глаз, и что под ее прикрытием он являлся, где мог видеть свою милую, не обращая на себя внимания69. Ее-то оскорбили из-за него, теперь он погиб, ему не на кого более положиться. Извини же меня, обращается поэт к своей милой, если я покажусь тебе, быть может, слишком осторожным70: все эти невзгоды возбудила ты, любовь, которую ты во мне вселила; от тебя я жду помощи, от твоих прекрасных глаз, от звука ангельских речей.

Боккаччо прибегал, стало быть, к тому же средству, которое освятил провансальский любовный обиход и дантовская donna dell'ischermo71 15*: за фиктивными, более безопасными отношениями он старался скрыть настоящую любовь. В юности я был твоим, говорится в одном мадригале72, и если показывал, что увлекался другой, то для того лишь, чтобы о нас с тобой не говорили73.

Ко всему этому присоединились и муки ревности.

Каждой весной Байи отнимают у него его милую74, и ему кажется, что зефир навевает ему ее образ, и она говорит: посмотри, какую радость я тебе принесла! Он хочет схватить ее, но она уносится с ветром75. Он сам поехал бы в Байи, но она запретила ему76, может быть, чтобы не возбудить внимания: о них уже пошли слухи. И он разражается страшными нападками против Бай: всё его там страшит, и небо, и море, и земля, и то, что делается в домах и вне дома; там только о том и думают, чтоб веселиться среди музыки и пения, подманивая пустыми речами неопытные умы, беседуя о победах Амура; Венера там всесильна, и часто бывает, что Лукреция, отправившись туда, возвращается назад Клеопатрой. Он это знает и опасается, как бы подобного рода мысли не проникли и в сердце его дамы77. Когда в былое время при нем рассуждали в кружках, что предпочтительнее для влюбленного: видеть ли свою милую, или беседовать с ней, или наконец мечтать о ней, Боккаччо стоял за последнее; он жестоко разубедился в этом, когда Фъямметте пришлось уехать в Аквино (Самний), куда он не мог последовать за нею ни под каким благовидным предлогом, если не желал принести ее честное имя в жертву своему счастью. Он чувствует себя одиноким, точно опустел с отъездом Фьямметты и город, и как Дату78 по смерти Беатриче, так и ему подсказываются слова Иеремии: "Quomodo sedet sola civitas!" {"Как одинок город!" (лат.).} Он хотел бы утаить свое горе, чтобы не выдать себя, но это выше его сил, и он решается отвести душу, воспев в лице другого влюбленного собственные страдания. Он будет петь о любви Троила к Гризеиде и об его горевании, когда она удалилась от него, как удалилась Фьямметта. Троил -- это он, сраженный любовью; так произвольно толкует Боккаччо греческое слово "Филострато", которым назвал свою поэму; Троил был счастлив с Гризеидой, но Боккаччо связан своим источником и остерегает нас от отождествлений: если он говорит о блаженстве Троила, то не с тем, чтобы уверить других, будто ему улыбнулась судьба, а дабы изображением счастья лучше оттенить последовавшее горе. Троил был счастлив обладанием Гри-зеиды, он -- лицезрением своей дамы, которого теперь лишен; пусть же вернется она скорее, и да возжет в ее сердце Амур то чувство, в котором поэт видит свое единственное блаженство.

Так говорит Боккаччо в письме, которым посвятил Фьямметте свою первую законченную поэму, "Филострато", -- потому что "Филоколо", хотя и начатый ранее, в весеннюю пору любви, дописан был позднее, под совершенно иными впечатлениями, когда всё было кончено, и рефлексия вступила в права чувства. Он сочинялся медленно, "Филострато" вылился зараз, в минуты аффекта, от которого Боккаччо пытался освободиться, художественно изобразив его вне себя. Это изображение дает нам меру его таланта; "Филострато" заставляет предчувствовать "Декамерон": это уже новелла, хотя еще в формах рыцарского романа; тот же реализм, тот же психологический анализ, с его тонкостями и недочетами, то же отношение к источникам.

Боккаччо заимствовал сюжет своей поэмы из "Roman de Troie" французского трувера Бенуа de Sainte More -- либо из его латинского пересказа, принадлежащего Guido delle Colonne. Выбор пал на эпизод Троила и Бризеиды, разбросанный в романе Бенуа и всецело принадлежащий к вымыслу: ничего подобного он не нашел у тех авторов, в которых средние века почерпали свои сведения о троянских деяниях", у Дарета и Диктиса16*. Он первый представил себе Троила, Приамова сына, влюбленным рыцарем, увлеченным Бризеидой; он же сделал ее дочерью Калханта и изобразил мастерски: она поставлена у него в средоточии рассказа, кокетливая красавица, полная желания любить и нравиться и незаметно переходящая от одной привязанности к другой, среди упреков самой себе и самооправданий, что иначе ей и нельзя поступить.

Жрец Калхант (смешанный с гомеровским Хризом) изменил троянцам и перешел в стан греков, оставив в Трое свою дочь Бризеиду Пользуясь перемирием, он требует ее выдачи; по этому поводу мы узнаем впервые, что она и Троил любят друг друга: это -- совершившийся факт, на котором поэт и не останавливается. Оба влюбленных горюют; красавица плачет: как ей покинуть родной город для лагеря, где постыдно было бы жить и простой служанке! Я не знаю там ни короля, ни герцога, ни графа, который услужил бы мне и почтил бы меня. И она поминает Троила: ни одна женщина не любит его так, как я. -- Ночь они проводят вместе; на другое утро Бризеида собирается к отъезду, не забывая приодеться к лицу и велеть уложить все платья. Троил провожает ее; он страстно ее любит, она опечалена, но вскоре успокоится и обратит свою любовь на другого, -- и поэт пользуется случаем наговорить ряд общих мест о непостоянстве женщин, у которых горе держится недолго, и один глаз еще плачет, когда другой уже смеется. При расставании оба любовника клянутся в верности друг другу, Троил удаляется, грустный и задумчивый, а Диомед, выехавший навстречу Бризеиде, тотчас же, по дороге, начинает ухаживать за нею; счастлив тот, кому вы подарили свою любовь, говорит он, и не покажись это слишком поспешным, я стал бы молить вас принять меня как вашего рыцаря и поклонника. Ведь часто бывает, что люди, никогда не видевшиеся и не знавшиеся, полюбят друг друга; я никогда не испытал любви, но теперь чувствую, что она мною овладела. -- Бризеида отвечает коротко: было бы нехорошо и непристойно, если бы я дала слово полюбить человека, которого никогда не видела и не знаю; у кого на сердце такая печаль, как у меня, тому мало дела до ваших слов: я рассталась с милым и не знаю, увижу ли его когда-нибудь. Вы гак мужественны, благородны и образованны, что нет на свете женщины или девушки, которая отказала бы вам; да и я не отказываю, только нет теперь желания полюбить ни вас, ни кого бы то ни было; если бы я захотела отдаться этому чувству, поверьте, никто не был бы мне дороже вас. -- Диомед видит, что она не дикарка; прежде чем расстаться с нею, он несколько раз обратился к ней с той же просьбой, унес ее перчатку и радуется, видя, что она на то не рассердилась. -- Не успел наступить четвертый вечер, как у нее прошла уже охота вернуться в Трою. -- В одной из схваток Диомед свалил Троила с коня, которого посылает в дар Бризеиде. Она говорит посланцу: скажи своему хозяину, что он плохо меня чествует; кто меня любит, не должен наносить вред тому, кто мне мил. Она выражает надежду, что Троил сумеет отомстить за свое поражение -- и вместе с тем кокетничает с Диомедом: передай ему, что было бы с моей стороны несправедливо, если бы я его ненавидела за его любовь ко мне. Она мучает Диомеда, хваля перед ним храбрость Троила, и вместе с тем рада, что Диомед попался в ее сети; она дает ему вместо значка -- свой рукав. -- Когда впоследствии Троил ранил Диомеда и наглумился над ним и изменницей, Бризеида не может более скрыть своего нового чувства: она действительно полюбила Диомеда. Нехорошую песню сложат обо мне, говорит она сама себе: я изменила своему милому без всякой вины с его стороны; я лжива, ветрена, неразумна. Но к чему каяться, когда мое сердце уже отдано другому? Будь я в Трое, ничего подобного не произошло бы; здесь у меня не было ни друга, ни советчика, ни поддержки. Станут злословить меня те, кто опоздал со своим утешением; но не след томиться и мучиться ради людей: что мне за польза в том, что все веселы, а мое сердце печально? -- Ее тревожит голос совести: она то плачет, то весела и успокаивается сознанием, что сделанного не изменить: Господь да пошлет всего хорошего Троилу! Так как я не могу более любить его, ни он меня, я отдаюсь Диомеду; я хотела бы лишь одного -- забыть всё прошлое.

Таково содержание эпизода о Бризеиде, позднее мы узнаём, что Троил был убит Ахиллом.

Боккаччо воспользовался этим эпизодом: отбросив подробность о коне, иначе разработав мотив "рукава", он оставил почти без изменения общий ход действия, развив его внутренне и вдвинув в более культурную бытовую обстановку. Существенно изменены взаимные положения действующих лиц: главный интерес сосредоточивается не на Бризеиде-Гризеиде Боккаччо, -- а на Троиле, в котором поэт хотел изобразить самого себя: не наивного юношу французского романа, впервые открывающегося чувству любви, а человека, испытанного в ней, взвешивающего ее горе и радости. Гризеида очутилась вдовою; это дало Боккаччо более простора: его героиня -- опытная женщина, она любит сознательнее и виртуознее; кокетство Бризеиды почти исчезло, явилась софистика любви и роковая власть Амура. Между Бризеидой и Троилом стало новое лицо Пандара: тип, созданный Боккаччо; мизогиническая философия Бенуа и монолог Бризеиды могли лишь издали навести его на этот замысел. Весь эпизод счастливой любви написан наново: у Бенуа его нет, Боккаччо вложил в него много пережитого.

Троил когда-то увлекался, но познал цену любовных тревог и непостоянство женщин79 и счастлив, что теперь он свободен, и его сердце не занято80. Так было и с Боккаччо перед тем, как он увидел Фьямметту в церкви Сан Лоренцо; Троил видит Гризеиду в храме Паллады: она в черном платье, как Фьямметта. Он поражен ею; вернувшись домой, он предается вздохам; любовь овладевает им, и он намерен ее таить, действуя осторожно, потому что, открытая многим, она приносит не радость, а горе81. Он старается увидеть Гризеиду, обратить ее внимание бранными подвигами, забыл про еду и сон, побледнел, а она и не замечает его страсти. Он плачет и вздыхает; он еще будет падать в обморок, биться об стену, болеть от любви; он не сентиментален, а страстно сенситивен, невоздержан в выражении аффектов, как южный человек, как Ромео -- и Боккаччо; как он, энергичен и нерешителен. -- Пока он предается грусти, измышляя как бы дать понять Гризеиде о своей любви, ему на помощь приходит его друг Пандар; человек добрый, приветливый, легко относящийся к жизни и обходящий противоречия любви и долга, дружбы и чести при помощи немудрой философии, которая так рельефно выразилась в известном изречении "Декамерона": скрытый грех наполовину прощен16*. Реалист, как Дионео, потешный рассказчик Декамерона, он не пошел далее наивного смешения внешнего приличия с нравственностью, которое однако не успокаивает его; устроив связь Троила с Гризеидой, он говорит, что ради друга попран свою честь и совратил сердце честной женщины82. Софист в любви, знаток женских слабостей, он действует на Гризеиду наверняка, а сам -- несчастен в любви, потому будто бы, что не сумел утаить ее83; он советует Троилу, опечаленному предстоявшим отъездом Гризеиды, обратить внимание на других троянских красавиц, потому что новая любовь прогоняет старую -- и ничего не в состоянии ответить на его вопрос: почему же и он не поступает так же84. Противоречие ли это у Боккаччо или подмеченное им действительное противоречие сердца и рассудка в теоретиках мизантропии, цинизма?

Узнав, что Троил любит Гризеиду, его родственницу, Пандар начинает восхвалять ее85: нет женщины более нее достойной, столь веселой и приветливой, так владеющей словом, способной на всё великое. Она честна и презирает любовь, но он надеется подействовать на нее: у него в запасе есть подходящие речи, а ему удавались и более трудные дела. Главное -- чтобы обо всем этом не стало никому известно; всякому любящему вольно следовать своему влечению, лишь бы соблюдена была видимость, и совершившегося как бы не бывало. -- Троил счастлив одним обещанием; не думай -- уверяет он Пандара, как Боккаччо хотел бы уверить Фьямметту86, -- чтоб я желал учинить Гризеиде что-либо дурное: пусть бы она дозволила любить себя.

Следующий затем разговор Пандара с Гризеидой проведен превосходно87. Он пришел к ней и, посидев немного, как то бывает между родственниками, стал пристально глядеть на нее. Что с тобою, братец, говорит Гризеида, что ты так смотришь, точно никогда меня не видел? -- Потому я смотрю, весело отвечал Пандар, что, коли не ошибаюсь, личико твое удачливое: такому ты человеку приглянулась! -- Гризеида покраснела, как утренняя роза: не издевайся надо мной! тому человеку здесь делать нечего, да ничего такого со мною и не приключалось с тех пор, как я родилась. -- А разве ты заметила его? -- Никого я не заметила; правда, кто-то ходит мимо и всё заглядывает на мою дверь, не знаю только, чего он ищет. -- Пандар догадывается, что она говорит не о Троиле, и начинает описывать его достоинства: пристойно дорогому камню быть в перстне, хорошо звезде соединиться с солнцем, такому молодцу -- с такой красавицей; всякому лишь однажды выпадает счастье, и кто не сумел овладеть им, пусть корит себя сам. -- Что ты -- искушаешь ли меня, или за правду говоришь, или с ума сошел? спрашивает Гризеида. Кому обладать мною, коли не мужу? Но кто же он: чужестранец или из наших? -- Пандар называет Троила. -- Я думала, что если б и влюбилась в Троила, ты первый, блюдя мою честь, побил бы меня, не только бы побранил. Что же будут делать другие, если ты наводишь меня на это дело? С тех пор, как я потеряла мужа, я сторонюсь от любви и хочу жить честно. -- Пандар видит, что ему делать нечего и уже собирается уходить. Я хвалил тебе Троила, как похвалил бы сестре, дочери, жене, говорит он; он стоит больше твоей любви, а как он от нее страдает, это я видел вчера; ты не веришь этому, оттого тебе его и не жаль; пожалей его ради меня: нет человека более него верного, умеющего хранить тайну. Он любит тебя пуще всего, а ведь тебе, молодой, хотя ты и в трауре, дозволено любить; не теряй же времени, подумай и о том, что старость или смерть отнимут у тебя твою красу. -- Правду ты сказал: годы уносят нас незаметно, и многие умирают прежде, чем завершится путь, назначенный им небом. Но бросим эти мысли; скажи же мне, как дознался ты о его любви? -- Пандар рассказывает, как он подслушал любовную песнь Троила, как застал его в слезах и, дознавшись в чем дело, обещал ему помочь. -- Гризеида ощутила жалость: не такая я суровая, как тебе кажется, готова уступить твоему желанию; да он того и стоит; но пусть удовольствуется тем, что я погляжу на него, и будет осторожен, чтобы ни мне, ни ему не вызвать укора.

Пандар идет с этой вестью к Троилу, а Гризеида, оставшись одна, передумывает каждое слово, замечталась о Троиле и весело рассуждает про себя: я молода и красива, богата и родовита, вдова и бездетна -- и любима. Почему мне не влюбиться? Если это несогласно с честью -- то ведь я буду благоразумна и утаю мою страсть так, что о том никто не узнает88. Почему и мне не поступить, как делают другие? Кому я понадоблюсь, когда буду старухой89. Зачем не подарю ему мою любовь, не сжалюсь на его слезы? -- Далее она впадает в тон Пандара; впадает -- Боккаччо, нередко заставляющий сови действующие лица высказывать общие положения и вести речи, дорогие автору, но нарушающие цельность задуманных им характеров. Такие недочеты психологического анализа, или, скорее, композиции, встречаются и в "Декамероне"; следующие, например, размышления Гризеиды поражают своей неприготов-ленностью: теперь и не время выходить замуж, говорит она себе, а коли и было бы, гораздо разумнее сохранить свою свободу: любовь, проистекающая из такой связи, всегда более нравится любовникам, и какая бы там ни была красота, мужьям она скоро надоедает; случайный глоток воды гораздо слаще вина, имеющегося в изобилии, как тайная любовь превосходит ту, которую дают повторенные супружеские объятия90. -- Вместе с тем у Гризеиды поднимаются и сомнения: она поминает обратную сторону любви, слезы, ревность, которая хуже смерти; любовь Троила пройдет, будет открыта.

Пока она волнуется между да и нет, Пандар уже обрадовал Троила, который расцвел, как свернувшиеся от ночного холода цветки раскрываются на утреннем солнце. Он идет посмотреть на Гризеиду: она стоит у окна, не дичится и скромно устремила взгляд к нему на грудь. Он в восторге, она внезапно увлекается им и мысленно горюет о времени, потерянном для любви.

Но как бывает, что вместе с надеждой растет и любовь, так было и с Троилом. Гризеида дозволила ему любоваться ею, но этого ему мало; он хочет чего-то большего, так дурно направлены его желания91. Он говорит об этом Пандару; тот понял в чем дело и советует ему написать Гризеиде письмо: он сам отнесет его и замолвит слово. -- Но ведь женщины стыдливы: она с негодованием отвергнет письмо, и мое положение только ухудшится, замечает Троил; Пандар успокаивает его, ручаясь, что доставит ему собственноручный ответ красавицы. С письмом Троила92 он идет к Гризеиде; как увидела она его, оставила свое общество и ступила несколько шагов ему навстречу, бледная как жемчуг Востока, и боясь, и желая вести. Что привело тебя сюда? какие у тебя вести? спрашивает она и, узнав о письме, говорит: да будешь ты счастлив в любви, Пандар, но подумай же и обо мне, не только о Троиле; если надо поступиться честью, чтобы облегчить страдания другого, то, ради Бога, отнеси это письмо обратно. -- Вот еще новости! Чего женщины наиболее желают, на то гневаются и негодуют при людях, но я ведь так долго говорил тебе об этом деле, что со мной тебе нечего стыдиться; не отказывайся же, прошу тебя. -- При этих словах Гризеида улыбнулась, взяла письмо и, спрятав на груди, говорит: я прочту его, когда будет время; если я поступаю дурно, то причина тому -- желание сделать тебе удовольствие; да поможет Господь моей простоте! -- Лишь только ушел Пандар, она, оставив подруг, ушла к себе в комнату, и принялась за письмо, читает и перечитывает каждое слово, благодарит Амура: надо найти время и место, чтоб утишить это пламя, не то краски сойдут с лица и обличат затаенное желание, а это было бы для меня немалым горем: я не хочу ни умереть, ни уморить другого. -- И она отдается любовным мечтам. Снова приходит Пандар: ну, что же ты скажешь о письме моего друга? -- Право, не знаю. -- Ответила ли ты ему? -- Отвечу вскоре. -- Подумай же об этом, утешь его! -- Не знаю, как это сделать! -- Любовь хорошо тому научает. -- Я так и сделаю, коли тебе угодно, но дал бы Бог, чтобы всё пошло благополучно. -- Пойдет, говорит Пандар, насколько это в силах того, кому оно всего дороже.

По удалении Пандара Гризеида садится писать. Ее письмо сдержанно-страстное, всё обещающее и всё берущее назад. Она готова сделать приятное Троилу -- под условием сохранить свою честность и целомудрие; если б он был таков, каким бы ему следовало быть, я охотно склонилась бы на твои просьбы; теперь с ним надо считаться, иначе нам обоим придется страдать. Жалость влечет меня к уступкам, но я уверена в твоей доблести: ты знаешь, что мне пристойно, удовлетворишься моим ответом и постараешься положить предел твоим томлениям. Мне это больно; поистине я сделала бы всё, что ты желаешь, если б то было не неприлично. Быть может, исполнение выступит еще на место желания; более не пишу, но молю Бога, чтобы он удовлетворил и тебя и меня.

Прочтя это письмо, Троил и Пандар заключили, что Гризеида сдалась и защищается лишь для виду. Троил ободрился, снова засылает Пандара. -- Я ничего иного не в состоянии сделать, отвечает Гризеида, делаю то, что ты сам наказал мне, стану любить его братской любовью. Она дорожит венцом целомудрия; его нахваливают попы тем, с кого не могут его сорвать, смеется Пандар93, просит ее бросить свою дикость и прямо ставит вопрос: скажи же мне, когда ему прийти к тебе? -- До чего довел ты меня, Пандар! плачется она; чего ты хочешь от меня? Ты заставил меня забыть мою честь, я ведь не смею прямо посмотреть тебе в глаза. Зачем не умерла я в тот день, когда выслушала тебя, а ты заронил в мое сердце желание, которое никогда его не покинет? Оно будет мне утратой чести, причиной бесконечных зол; я более не в силах -- и готова сделать всё, что тебе угодно, лишь бы всё сказанное и сделанное сохранилось в тайне. -- Ты только не проболтайся, мы не скажем ни слова. Когда же прийти ему? Пора доткать полотно; любовь, увенчанная делом, скрывается легче. -- Гризеида назначает время: вскоре праздник, все домашние отправятся туда, она будет одна.

Таково содержание первых двух песен "Филострато", наиболее автобиографических: Боккаччо сам пережил то, что заставляет перечувствовать Троила, как далее переживает в его лице мучения разлуки. То, что в третьей песне говорится о счастье Троила с Гризеидой, принадлежит не области действительных воспоминаний, а пылкому воображению влюбленного поэта, о чем он уже предупредил в посвятительном письме. Троил расцвел от счастья, как весной расцветает вся природа94; в темную облачную ночь он в первый раз посещает свою милую, и она опечалена, когда пение петухов возвестило приближение дня95. В описании их блаженства вторгается личное нарекание Боккаччо: против любостяжателей и скопидомов, не видящих ничего выше денег и порицающих тех, кто отдался печальному "безумию любви"96. Как понимает ее Боккаччо, это видно из восторженного гимна, который поет ей Троил: гуляя по саду, под руку с Пандаром, он не может наговориться с ним о Гризеиде и порой принимается петь о вечном свете, украшающем третье небо, о милой сердцу дочери Юпитера, во власти которой состоит и небо и земля, море и преисподняя, боги и люди, Юпитер и Марс; она прогоняет малодушие, делает своих поклонников способными ко всему великому, смягчает нравы; она -- источник мира и дружбы, ей ведомы тайные свойства вещей, она дает законы миру97. Сам Троил испытывает это влияние и преображается: он становится мужественнее, человечнее, снисходительнее98; это -- любимый мотив облагораживающей любви, уже намеченный в лирике Боккаччо99.

Но счастье длилось недолго; с четвертой песнью "Филострато" мы впервые вступаем в содержание французского романа, т.е. того эпизода, который задумал обработать Боккаччо. Калхант требует выдачи Гризеиды; услышав о том, Троил едва удерживает слезы, хочет помешать выдаче, любовь делает его готовым на всё, -- и вместе с тем у него является мысль, как бы Гризеида не разгневалась на него в своей стыдливости. Он мучится, желая и не желая вместе; падает как лилия, подрезанная плугом и сожженная солнцем100, мятется, как бык, почувствовавший смертельный удар101. -- До сих пор я пел о счастии Троила, хотя к этому счастью и примешивались вздохи, вставляет свое слово поэт, обращаясь к Фьямметте: теперь радость обратится в горе, и я сумею изобразить его -- так опечалено мое сердце твоим отсутствием. Вернись же, если не хочешь увидеть меня мертвым102. -- Троил плачет, жалуется на судьбу и Амура, клянет Калханта; плачет и Пандар, которого он позвал к себе, но затем принимается его утешать: ты, по крайней мере, был счастлив, предоставь печалиться мне, который любил и не был удостоен даже одним взглядом; в Трое есть и другие красавицы. -- Оставь эти речи, Пандар; ты так говоришь, будто меньшее несчастье потерять любимое, чем никогда не владеть им. Поверь мне, такую любовь, как мою, никогда не изгнать из сердца, ее может разве утолить время, горе, смерть или бедность и невозможность свидания103. -- Если тебе так больно расстаться с нею, почему ты ее не похитишь? -- спрашивает Пандар. -- Похищение бросит тень на ее честное имя, -- отвечает Троил; я хотел было попросить ее за себя у отца, но это раскрыло бы наши отношения, да отец и не отдал бы ее за меня, потому что прочит мне другую, и сказал бы, что она мне не ровня. -- Будь я так влюблен, как ты говоришь, я всё же увез бы ее, несмотря ни на что: любовь не знает таких тонкостей, не блюдет ни обещаний, ни данного слова, а судьба благоприятствует смелым; да я и не думаю, чтобы Гризеида рассердилась на то: ведь она так любит тебя. Разумеется, мне было бы неприятно, если бы о ней пошла худая слава; но пусть обойдется, как обходится Елена104. -- Но Троил не хочет сделать ничего, что было бы неприятно Гризеиде: он наперед попытает ее, и Пандар обещает устроить их свидание. Гризеида со своей стороны предается горю: Пандар застает ее распростертой на постели, она плачет, бьет себя в грудь, рвет волосы: увы, Троил, -- говорит она, -- неужели позволишь ты мне удалиться и не удержишь насильно105. Увидев вошедшего Пандара, она от стыда прячет в руках свое заплаканное лицо; сам Пандар разжалобился, но затем начинает ее усовещивать: полно плакать, подумай, ведь сейчас явится Троил; если бы он знал, что ты так печалуешься, он наверно убил бы себя. Встань и ободрись, чтобы облегчить, а не усилить его горе. -- В свидании с Троилом Гризеида падает замертво, а Троил готов заколоть себя, чтобы соединиться с милой, если и там, как слышно, любят. Влюбленные беседуют друг с другом; Гризеида говорит о возможности свиданий: она будет приезжать в Трою во время перемирия, а там убедит отца, старого и жадного, и совсем оставить ее в городе. Троилу хотелось бы поверить, что всё это так, а между тем не верится: почему же так настоятельно требует тебя отец? Нет, он не отпустит тебя. Лучше тайно убежим отсюда, несмотря на честное слово царю, и где-нибудь вместе, к обоюдной радости, проведем остаток дней; таково мое желание, если только ты на это согласна. -- Но у Гризеиды являются сомнения: она заверяет Троила в своей любви, ничто не отвратит ее от него, но его решение грозит тремя печальными последствиями: нарушено будет честное слово, удаление Троила истолкуют как боязнь и трусость, ее целомудрие будет запятнано. И она присоединяет и еще одно соображение; уже предвосхищенное выше и также неуместное, потому что заимствованное из арсенала Пандара: что тайная любовь милее явной и удовлетворяет дольше106. Лучше всего остановиться на принятом ею решении; через десять дней она свидится с Троилом. -- Останься лучше, найди какое-нибудь средство, я знаю, ты находчива; посуди сама, каково мне будет жить без тебя! -- Увы! ты убиваешь меня, не знаешь, как действует на меня твое гореванье. Вижу, ты не веришь моему слову; но почему же? Куда делось твое самообладание? Неужели я так неумна, что не найду возможности вернуться к тебе, кого люблю более самой себя? -- И она просит не забывать ее для другой, иначе она убьет себя. -- Мне ли тебя забыть? -- отвечает Троил, -- я полюбил тебя не за красоту, не за родовитость и богатство, а привлекли меня твое величавое, сановитое обхождение, рыцарственная доблесть и речи, твоя несравненная приветливость и изящно-горделивая женственность, перед которой кажется низменным всякий обычный поступок и желание107. -- За этой характеристикой Гризеиды мы невольно ищем Фьямметту.

Между тем из греческого стана явился Диомед, чтобы сдать троянцам Антенора и увезти Гризеиду. Троил еще раз чувствует решимость отчаяния: почему бы не убить ему Диомеда, не вызвать на бой своих братьев, не стакнуться с греками, чтобы они уступили ему Гризеиду, не отбить ее у них? Но он не решается ни на что, потому что боится, как бы сама Гризеида не погибла при этом случае. -- Когда настало время отъезда, Гризеида, сдерживая свое горе, села на коня и с пренебрежением сказав Диомеду: что ж, поедем! -- пришпорила лошадь, простившись лишь со своими, не слушая ничьих пожеланий и никого не удостоив взглядом. Троил с товарищами провожает ее за городскую стену с соколом на рукавице; при расставании они остановились и пристально поглядели друг другу в глаза; Гризеида не удержалась от слез, Троил подъехал ближе, взял ее за руку и тихо шепчет: вернись же, не дай мне умереть108. И он тотчас же повернул коня, ни слова не перемолвив с Диомедом; тот хорошо понял, что перед ним двое влюбленных, и пока размышляет об этом, сам незаметно влюбляется в Гризеиду.

Вернувшись, Троил тоскует, ищет утешения, беседуя с Пандаром о Гризеиде; тот советует ему рассеяться, увлекает в лагерь Сарпедона, но Троилу не по себе, и уже через пять дней он упрашивает приятеля вернуться в город. Не встречу ли я там своей милой? -- говорит он, а Пандар про себя: пройдут и десять дней и месяц, и год, прежде чем ты ее увидишь. Они идут посмотреть на дом Гризеиды: Троил старается казаться веселым, но когда увидел запертые двери и окна, у него точно сердце разорвалось, так он изменился в лице. Всюду ему поминается Гризеида; когда он142 устает тосковать, забывается, тихо напевая о своей милой, и всё считает дни, и кажется ему, что солнечные кони бегут не по-прежнему.

Горюет и Гризеида; зачем не согласилась она на предложение Троила похитить ее? Она сделает всё, чтобы убежать отсюда, и пусть говорят о ней, что хотят. Влюбленный Диомед старается привлечь ее внимание; не прошел еще четвертый день с ее приезда, как зайдя к ней под каким-то предлогом, он застал ее в такой печали, что счел всякое ухаживание напрасным. Надо быть великим искусником, чтобы изгнать из сердца прежнюю любовь109, говорит он себе, но, как человек решительный и отважный, готов попытать счастья.

Присев, он заводит речь о распре греков с троянцами; спрашивает Гризеиду, не кажутся ли ей странными обычаи греков, и доходит до вопроса: почему Калхант медлит выдать ее замуж? Занятая своими мыслями, Гризеида не замечает его хитрости и по произволению своего властелина Амура110 отвечает так, что порой печалит Диомеда, порой возбуждает в нем надежды. Ободренный этим, он продолжает; ему ясно, что она кого-то любит в Трое, но пусть лучше оставит это, ведь городу не спастись, если б в нем было двенадцать Гекторов; недаром Калхант настаивал на твоем возвращении, а я поощрял его к тому, наслышавшись о твоих чудесных доблестях, не пощадил трудов. Итак, красавица, забудь ненадежную любовь к троянцу: они все варвары и необразованны, греки умеют любить лучше и твоя красота найдет здесь достойного поклонника. Если бы ты то дозволила, я стал бы охотнее твоим слугой, чем царем над греками. -- Сказав это, он вспыхнул, голос у него задрожал, и сам он потупился в сторону; затем быстро спохватившись, продолжал: не гневайся на меня, я не менее хорошего рода, чем любой в Трое; будь жив мой отец Тидей, я был бы царем -- и еще буду им; говорят, мой род ведется от богов. Потому отгони печаль, и если я кажусь того достойным, прими меня своим служителем; я заслужу это, и Диомед еще будет твоим.

Слушая эти речи, Гризеида горела, отвечая коротко и отрывисто; ей нравится отвага Диомеда, но пока она принадлежит Троилу и отвечает тихим голосом: я люблю мою родину, желала бы видеть ее освобожденной; меня печалит, что я удалена из нее, -- тем не менее я благодарна тебе за всё, что ты предпринял ради меня. Греки храбры и образованны, нет спора, но неразумно хвалить себя, порицая других. По смерти мужа, я никого не любила, и нет у меня на то охоты; одному я дивлюсь: как ты, будучи царского рода, мог увлечься такой простой женщиной, как я? Тебе была бы впору Елена прекрасная. Я не говорю, чтобы любовь твоя была мне неприятна, но время теперь не такое, вы во всеоружии: дай прийти победе, которую ты ожидаешь, я посмотрю; быть может, и я буду более расположена к веселью, и твои речи понравятся мне более; кто хочет подействовать на сердце другого, должен уметь выбрать время. -- Э" слова обнадежили Диомеда; он был молод и красив, высокого роста, храбр и красноречив, как любой из греков, расположен к любви. Обо всем этом раздумалась Гризеида по его уходе: склониться ли ей, или бежать от новой привязанности? Это и охладило ее страстное желание возврата, новые надежды утолили жгучесть страданий; так и вышло, что Гризеида не сдержала Троилу данного слова.

В поэме Боккаччо мы ее более не встретим; весь эпизод об ее измене сокращен в сравнении с тем развитием, какое он получил во французском подлиннике. Боккаччо писал здесь не с натуры: Фьямметта еще не была для него изменницей Гризеидой. Героиня французского романа страдает и в то же время чувствует потребность утешения и, кокетничая с Диомедом, втягивается в новую любовь; Боккатчо ограничивается одной сценой объяснения; Гризеида как-то сразу бессознательно изменяет Троилу: после мужа она будто бы никого не любила, говорит она Диомеду. Видимого мотива нет; если Боккаччо не подсказал его впоследствии111, говоря о женской ветрености и непостоянстве, то вся вина в Амуре: он -- властелин Гризеиды, он и нашептывает ей ответы, которые то печалят, то радуют Диомеда.

Настал десятый день, и Троил идет с Пандаром к городским воротам поджидать Гризеиду; прошел полдень, а она не явилась; видно, отец не отпустил ее без завтрака, утешает себя Троил; может быть, и так, говорит Пандар. Снова возвращаются они к воротам: часы проходят, настали сумерки, вечер: она наверно придет ночью, чтобы не возбудить толков, говорит Троил; посмотри-ка, Пандар, что это там виднеется? -- Коли не ошибаюсь -- повозка. -- Уже показались звезды, Троил всё ждет, а Пандар смеется про себя над его ожиданиями; уже сторожа у ворот готовятся запереть их, Троил велит им помедлить более чем на два часа, а затем говорит Пандару: какие же мы недогадливые! Ведь она сказала мне, что десять дней пробудет с отцом; она, стало быть, придет завтра. Но прошел и следующий день, и много других, а Гризеиды всё нет. Троил в отчаянии; им овладел лихой дух ревности, не знающий покоя, как то ведают все, испытавшие его112; в вещем сне он видит, что вепрь набросился на Гризеиду и вырвал у нее сердце, а ей это как будто и любо; вепрь -- это, наверно, Диомед: ведь его отец убил калидонского вепря. Пандар едва удерживает Троила от самоубийства: не всякому сну надо верить, говорит он ему; если уже искать смерти, то ведь греки у ворот; прежде, чем отчаяться, надо рассеять подозрения: почему бы не написать тебе Гризеиде? -- И Троил пишет ей письмо113; это одно из лучших мест поэмы: тихое уверение в любви, нерешительные упреки, робкое подозрение -- не задержала ли ее новая привязанность; несколько картинок природы, отвечающих полету чувства куда-то. "Смотрю я на волны, спускающиеся к морю; она живет в их близи; и я говорю: они текут туда, где пребывает небесный свет моих очей, и она их увидит; почему не могу я, несчастный, быть на их месте114?" -- Ответа не было, и Троил слег; однажды подслушал его жалобы и имя Гризеиды его брат Деифеб и, не показывая виду, начинает ободрять его: настала весна, настал и срок перемирия; неужели не выйдешь ты с нами, по-прежнему, на греков? Троил воспрянул как голодный лев, увидевший добычу: он еще слаб, но будет биться на славу, такова его ненависть к грекам. Понял Деифеб, в чем дело, сообщил о том и братьям, и они посылают к нему троянских жен, развлечь его музыкой и песнями. Все утешают его, одна Кассандра, прослышав о Гризеиде, клянет Амура, посетившего Троила и грозящего гибелью им всем. И в кого только он влюбился! Еще бы в благородную даму, а то в дочь негодного жреца, изменника! -- Троил не сдержал своего гнева: твои порицания, Кассандра, уже многим учинили горе; не лучше ли было бы помолчать, чем говорить так невоздержно? Надо мне обличить твое безобразие: ты хочешь пристыдить меня моей любовью к Гризеиде, но пока плохо научил тебя Аполлон, которого ты будто бы провела! Если бы я был так близок к Гризеиде, как ты полагаешь, клянусь тебе, скорее Приам предал бы меня смерти, чем я позволил ее увезти. А если бы и было так, разве она не достойна хоть какого высокопоставленного человека? -- И он принимается восхвалять ее красоту и честность, скромность и стыдливость, ее ум и степенные нравы. Об ее целомудрии идет молва; что до царственной крови, то ведь венец и скипетр еще не делают царем; делает доблесть, не власть; если б она могла, она стала бы властвовать не хуже тебя115. -- Ступайте вы все в недобрый час, а коли не умеете рассуждать, возьмитесь за прялки и постарайтесь исправить свою мерзость, а чужую добродетель оставьте в покое116.

Долгое гореванье Троила сделало его выносливым, ненависть к грекам, печаль по убитом Гекторе быстро подняли его силы: он показывается в битвах. Гризеида ответила ему, измыслив извинение, заверяя в любви, обещая приехать; он шлет ей письма с Пандаром, пользуясь сроками перемирия, сам собирается пойти к ней в одежде паломника; но у него растут сомнения. Однажды Деифеб вернулся с поля битвы с платьем раненого Диомеда; на нем была пряжка, та самая, которую Троил подарил Гризеиде в утро перед расставанием. Тогда ему стало всё ясно: он корит Гризеиду, взывает к мести богов, ищет случая сразиться с Диомедом; несколько раз они бьются, осыпая друг друга ударами и бранными словами, пока Троил не пал под ударами Ахилла. Так осуществились надежды, которые Троил возлагал на негодную Гризеиду, заключает свой рассказ Боккаччо и, обращаясь к новичкам в любви, просит их поучиться на его примере: молодая женщина ветрена117, мерка ее красоты -- не одно зеркало, а и толпа поклонников; она кичится своей молодостью, не знает ни добродетели, ни совести, и вечно колеблется, как лист по ветру (come foglia al vento). Иные из них, высокородные, знающие счет своим предкам, полагают, что это дает им преимущество в любви, выступают надменно, подняв нос кверху; этих берегитесь, они -- дуры, не благородные женщины. У женщины совершенной более постоянства в любви, ей нравится быть любимой; она разбирает и смотрит, чего ей следует избегать, устраняет и останавливается на выборе, предусматривает и ожидает предложения. Этих следует любить; но не надо выбирать поспешно, потому что не все одинаково разумны, хотя были бы и в летах; таких и ценят менее118.

В последней коротенькой песне119 Боккаччо обращается к своей поэме: пусть отправится она к прелестной даме его сердца и умолит ее вернуться. Я знаю и чувствую, что она может обратить меня в ничто, может и вознести выше, чем я того стою; эта мысль, более чем скорбь разлуки, и сделала мою поэму говорливой. -- И он кончает пожеланием себе радостного ответа.

Даже в нашей краткой передаче содержания поэмы нетрудно было заметить неровности ее исполнения. Автор видимо спешит к концу120: смерть Троила рассказана в двух словах; могут сказать, что и Бризеида сдается Диомеду слишком поспешно, тогда как здесь именно представлялся большой сюжет для психологической разработки. Можно бы объяснить эту краткость в связи с автобиографическими мотивами поэмы121, но именно по отношению к ним, а вместе и к хронологии боккаччевских произведений, Филострато вызывает вопрос, который мы предрешили, поставив его разбор на первом месте122. Точно ли следует отнести эту поэму к поре чающей, еще неудовлетворенной страсти? Так заверяет нас автор, но у него могли быть на то свои причины, он желал отвести глаза, и отъезд Фьямметты, может быть, такой же его вымысел, как и уверение, что Троил и Боккаччо сходны лишь по мукам ревности, не по взаимности счастья. И в самом деле: Троил волнуется и негодует, как обманутый, не как чающий любовник, к последнему выбор такого сюжета, как эпизод о Троиле, не идет, и немыслимы страстные нарекания на женщину, когда дело шло, как нас уверяют, лишь об отъезде милой. Всё это как бы перемещает "Филострато" к другому биографическому моменту, когда сетования Троила уже были мотивированы изменой.

К этому присоединяются и соображения литературно-эстетического характера. В сравнении с "Филоколо", начатым в Неаполе, дописанном во Флоренции, "Филострато" является произведением более цельным, лучше скомпонованным, автор свободнее орудует языком, обнаруживая большее мастерство стиля и характеристики, -- и окончательно порвал с мифологией, которая переполняет его "Филоколо", и от которой он освобождался постепенно, по мере того, как зрел его талант.

Против всех этих соображений могут быть выставлены другие, веские. Нет сомнения, что Боккаччо старался маскировать свои отношения с Фьямметтой, но в данном случае нет никаких особых поводов предположить, чтобы отъезд Фьяммепы был исключительно декорацией. Боккаччо был ревнив; вспомним его горе, когда Фьямметта запретила ему сопровождать ее в Байи. По случаю другой, более долгой отлучки, ему вспомнился сетующий, ревнивый Троил, и в этой черте он подчеркнул самого себя; что сказано о Гризеиде, воспроизводят черты унаследованной фабулы; оттого так небрежно мотивирована измена, и едва намечена смерть Троила.

Стилистический момент схвачен верно: действительно, в сравнении с октавами "Филостр ато" проза "Филоколо" производит более архаичное, скажем более, неуклюжее впечатление, но не следует забывать, что в художественном стиле своей прозы Боккаччо был почти начинателем; здесь предание его не связывало, но и не указывало путей; ему приходилось творить, и он нередко распространялся без меры, увлекаясь эпизодами, отдаваясь своей словоохотливости и падению цицероновского периода. Всё это отзывается еще и в прозе "Декамерона". Наоборот, поэзия повествовательного содержания была создана, ее стиль и техника установились, когда Боккаччо принялся писать в ее формах -- в формулах; длинным назиданиям не было места, рассказ поневоле поспевал за октавой, и получалось впечатление чего-то более живого, спешащего, целого. Это -- хронологические моменты, но не по отношению к Боккаччо, а к тем литературным преданиям, в которых он являлся то начинателем, то продолжателем, художественно восполнившим готовые формы поэтической речи: его октава бойко спешит в "Филострато", тише движется в "Тезеиде" под стать содержанию, резва и фамильярно-небрежна в "Ninfaie Fiesolano".

Биографическим, не хронологическим моментом объясняется в "Филострато" совершенство характеристик: Пандар, Гризеида, Троил смело могут подать руку лучшим образам "Декамерона"; сложный и тонкий профиль Пандара стоит выше многих из них. В "Филоколо" нет ничего подобного, лица тусклы и вялы, нет того смеха и жизнерадостности, которая проникает "Филострато", перебивая его скорбные ноты. С "Филоколо" Боккаччо на несколько лет уйдет в гореванье и созвучный ему дантовский аллегоризм; лишь пережив то и другое, освободившись от гнетущего чувства, он очнется, и смех и жизнерадостность наполнят "Декамерона". Между "Филострато" и "Филоколо" разница не столько таланта, сколько настроения и литературных влияний.

Остается еще одно соображение, заимствованное от мифологического балласта. Начинающему гуманисту он был дорог, как внешний материал эрудиции: так в "Филоколо"; позже поэт овладевает им, подчиняя человеческому действию: канва "Ninfale Fiesolano" могла бы в сущности обойтись и без Дианы. Но без этого материала Боккаччо никогда не обходится, когда сюжет рассказа шел ему навстречу. Если "Филострато" стоит в этом отношении особо, то потому, что находится за чертой социально-гуманистических стремлений, а французский источник Боккаччо обошелся без мифологии.

"Филострато" -- первая известная нам попытка художественно овладеть той народно-эпической формой, в которой пересказывались в Италии, на площадях и посиделках, сюжеты легенды, захожей новеллы и французского эпоса, когда, обнароднев, он освободился от перенятой, вместе с содержанием, формы долговязых ассонансированных тирад. Поэмы флорентийца Антонио Пуч-чи17*, современника Боккаччо, и несколько других, относящихся к половине XIV века, дают понятие об этой народно-поэтической манере: вместо длинной вереницы стихов или рифмованных двустиший, в которых действие застаивалось, -- октава, резко очерченная, торопившая действие от первой половины строфы, где поэт, располагая шестью стихами, мог двигаться относительно свободно, к последней связанной рифмой паре, лишь временно замедляющей движение ритма -- перед новой октавой. Это чередование строфы и антистрофы вносило в изложение более живости, спеха -- и действие ему отвечало: обыкновенно небольшая тема, фантастическое или чувствительное происшествие, элемент чудесного, умеренньгй благодушным смехом, обращения к Богу и святым -- и слушателям, незатейливые рифмы, готовые эпитеты, общие места в описаниях красоты, убранства -- и преобладание диалога. Всё это было во вкусе той публики, к которой обращались народные сказители: итальянской и буржуазной, искавшей в темах романа не рыцарского идеала, а нового развлечения, новеллы.

Приемы Боккаччо, в сущности, те же, но его поэтический ценз выше, и у него публика другая: он пишет для неаполитанских придворных кружков, для Фьямметты. И у него коротенькая тема -- эпизод любви и неверности, распространенный описаниями, рассуждениями, посланиями; в них много риторики, но всё носит личную печать; и у него прием обращения, но не к слушателям, собравшимся вокруг рассказчика, а к новичкам в любви, которые научатся на примере Троила, -- к Фьямметте, которую он хочет разжалобить.

Художник сказывается в мастерстве диалога, в характеристике действующих лиц: вместо марионеток-типов полународной эпической песни в первый раз являются люди, мелкие недочеты психологического анализа исчезают в массе тонко подмеченного, схваченного в жизни, лично пережитого. Троил -- идеал влюбленного, Фьямметта может быть спокойна: он сдержан и осторожен, полон бесконечной преданности и верен тайне; если он колеблется, то потому, что не хочет ее выдать; когда Гризеида уверяет Диомеда, что после мужа она никого не любила, она говорит так по естественной стыдливости, не из желания скрыть действительные отношения; Троил гневно устраняет подозрения Кассандры и, восхваляя целомудрие Гризеиды, действует в виду одной цели: сохранения тайны. В обращении к юношам Боккаччо рисует свой идеал "современной" женщины, разумной в выборе, постоянной в любви, не кичащейся своим родом. Это было застенчивое указание Фьямметте и вместе усилие освободиться от робости: он еще в положении Идалага, которого любовно манит к себе высокородная красавица, а он -- сын купца и боится, не насмехается ли она над ним123. В беззаветной страсти бедной Лизы к королю Пьетро124 Боккаччо мог поэтически пережить моменты своих собственных колебаний.

Но любовь взяла свое; робкие люди способнее других на отчаянные выходки. Однажды ночью, в октябре125, когда муж Фьямметты уехал в Капую, а она одна засыпала в постели, ей представилось нечто, что было не сновидением: рядом с собою она увидела Калеоне-Боккаччо. Она хочет закричать, но по голосу узнает посетителя и воздерживается; происходит страстное объяснение: Боккаччо выйдет от нее либо счастливым, либо мертвым, как одолела его любовь от вещего видения при въезде в Неаполь до сцены в церкви. Фьямметта обещана ему, суждена издавна, заключена навек в его сердце; пусть же отдастся ему, как он отдался ей, и тем спасет в одно и то же время его жизнь и свою честь. Фьямметта слушает его, она и раньше, по разным признакам, догадывалась о его страсти; видит у него кинжал в руке, колеблется между жалостью и долгом, -- когда покой внезапно осветился, и Венера грозно шепчет ей: пусть смилуется над ее подданным, если ей страшен гнев богов. Богиня удалилась, но ее горячий луч коснулся красавицы и зажег в ней желание126.

Вся эта сцена ночного посещения врасплох спящей красавицы встречается в мотивах народной поэзии127, и мы вправе были бы предположить, что Боккаччо воспользовался им для романтической разработки своих воспоминаний, если б он не возвращался к нему не раз по разным поводам. В одном автобиографическом эпизоде "Филоколо" нимфа Alleiram, т.е. в обратном чтении Mariella (Мария-Фьямметта), рассказывает о юноше, которого она приблизила к себе из числа других: он воспевал ее красоту, был рьяным защитником ее против завистливых наговорщиков; "тайный паломник любви", он невероятными способами доискивался того, что я впоследствии ему даровала, и наконец, набравшись отваги более всех, когда-либо ухаживавших за мною, постарался добиться и добился того, в чем я ему притворно отказывала128. То же положение повторяется в "Фьямметте"129, где сама героиня рассказывает, как для нее и Панфило дни проходили в надеждах, питавших их страсть, и это томило обоих, он нашептывал ей о своих желаниях, она притворялась, будто противится тому всеми силами, пока Панфило, не поверив тому, не выбрал подходящее время и место, и более отважный, чем рассудительный, более смелый, чем искусный, не достиг того, чего она сама желала, хотя показывала обратное; ночью он явился к ней обманно, и она очутилась в его объятиях, прежде чем вышла из объятий сна. -- Так и в "Филоколо" влюбленный Флорио проникает в башню, где эмир Александрии держал его Бьянчифьоре, и посещает ее, еще покоившуюся, и у нее сон также переходит в действительность130. Ни в одном из известных нам пересказов этого романа нет соответствующей сцены18*; и здесь, как часто, Боккаччо внес отрывок своей автобиографии; он потому и любил возвращаться к этим воспоминаниям, что переживал их сызнова.

Боккаччо наверху счастья, Панфило поет от избытка блаженства, которым Амур так переполнил его сердце, что оно просится наружу, сияет на лице; забыта робость и сословные счеты; теперь, говорит он, ему легко переносить пламя Амура, потому именно, что его любовь поставлена так высоко131. Сонеты этой поры132 полны восторгов, чувство бьет через край, слова громоздятся, как Осса на Пелион: ни одна гора в свете не была так мила своим пастухам, как Мизенская, где моя любовь нашла успокоение, -- и два четверостишия сонета133 наполняются названиями гор:

Е Cinto, е Caucaso, Ila е Sigeo,

Libano, Serio, Carmelo ed Ermone,

Atos, Olimpo, Pindo, Citerone,

Aracinto, Menalo, Ismo e Tifeo и т.д.

Как долго длились эти восторги, не знавшие счетов с мнениями, неизвестно, но сомнения явились. Мы знаем, бывали и раньше мимолетные размолвки, но Байи раскрыли поэту глаза, и он обрушивается на них, так же яростно громоздя проклятия, как прежде воспевал блаженство Мизенских гор: своей распущенностью они растлили целомудреннейшую женщину, -- если, недавно тому назад, не обманули меня мои глаза, говорит он; зачем не был я слеп в ту пору134? почему не бежал от мест, где царят Вакх и Церера, еще раздается песнь сирен, и нет места для любви, верности, чести? Зачем, зная всё это, отдался я обаянию коварных глаз женщины, которая не любит меня, тогда как я был ей так предан135? Он сам что-то видел и не ошибся, мысль о счастливом сопернике не покидает его: он клянет Амура за то, что предпочел ему, верному служителю, человека, менее его достойного136; Фьямметта забыла его, отдалась другому юноше137, отвернулась от него без его вины; напрасно он употребляет все старания и искусство, чтобы снова приобрести ее расположение; ему остается утирать слезы, почерпая в своем сердце невеселые мысли, питая печаль воспоминаниями, постоянными беседами о прошлом138. Его лирика полна отчаяния: если бы он мог выразить терзания, которые он испытывает -- по своей ли вине, или заблуждению милой, все стали бы изумляться не тому, что он так изменился, побледнел, а тому, что он еще не умер. Ему самому так жаль себя подчас, что у него является желание облегчить себя, поведав, в слезах, о той, кто причина его горя, и вместе с тем он боится, как бы горе от того не усилилось139, и не порадовались те, кто завидовал его счастью140. Он перебирает в мысли всевозможные роды ужасной смерти, каждая из них, кажется, шепчет ему: приди, я освобожу тебя; но он не может решиться141. Его страдания бесконечны, как страдания Прометея: казалось бы, его сердце ослабело, истощилось от горя, а судьба тихонько обновляет его для новых мучений142. Он желал бы выплакать глаза, впервые отразившие в его скорбном сердце безжалостные взоры красавицы, ныне гнушающейся им143, и клянется никогда более не попадаться в сети Амура: он отнял у него сон и покой и пищу, заставил забыть себя, сделав посмешищем для других144. Нет безумнее человека, отдающего в руки женщины свою честь, свободу и жизнь: они -- не женщины, а горе, не знают ни жалости, ни верности, ни любви, и рады страданиям тех, кто наиболее им доверился145. Иногда у него является надежда, что любовь Фьямметты снова расцветет для него, как под дыханием зефира травой и цветами обновляется земля146; если б только он мог объясниться с ней, его томление и тоска длились бы недолго, -- он в этом уверен, и ее взоры склонились бы на него сострадательно, без гнева и негодования147. Но она уехала, вместе с тем отлетела, как будто, и его надежда; одна лишь мысль поддерживает его хилое существование: что она скоро вернется; теперь приходится ехать и ему, ехать против воли, он не надеется увидеть ее более и умрет вдали от желанной, оплакивая свою жестокую судьбу148.

Итак, Фьямметты не было в Неаполе, когда в начале 1340 года оставил его и Боккаччо. Он должен был уехать против воли; в "Фьямметте"149 говорится, что Панфило вызван был отцом: вдовый и старый, без надежды на потомство, он будто бы желал видеть единственного сына, оставшегося в живых; Панфило медлил несколько месяцев, измышляя предлоги, лишь бы не расставаться с Фьямметтой; тогда отец стал действовать на него при посредстве друзей и родных, говоря, что умрет неутешным, если не увидит сына; и Панфило поехал.

Мы не знаем, насколько мотив отъезда принадлежит действительности, либо вымыслу романа, из которого можно было бы почерпнуть и несколько других хронологических данных: Панфило обещал уехать на три или четыре месяца150, а в апреле какого-то года оказывается, что назначенный им срок прошел четыре раза и более151. Он уехал, стало быть, в августе, скорее в апреле 1340 года152, ибо апрель, от которого ведет счет Фьямметта, может относиться лишь к 1339 году, а отъезд Боккаччо предполагает его ночное свидание с Фьямметтой в октябре, очевидно, 1338-го, первого года их знакомства. -- Отметим кстати документ, относящийся к той неаполитанской поре (1340 г.), по которому отец Боккаччо внес от имени сына арендную плату за земли, принадлежавшие церкви св. Лаврентия у Croce Capuana, капуанского архиепископства153.

Так кончились реальные отношения Боккаччо к Фьямметте. Мы искали их отражения в его лирике, внося в нее известную цельность, иногда фантастическую, потому что развитие чувства трудно поддается хронологии и, например, группа лирических пьес, настроенных ревностью и сомнениями, легко может распределиться по ту и другую сторону изведанного счастья.

Кто был счастливым соперником Боккаччо? Мы не поставили бы этого вопроса, если бы Боккаччо не подвел нас сам к его видимому решению и не поставил перед западней. Уже из Флоренции он послал Фьямметте, тогда далекой от него, свою новую поэму "Тезеиду", с посвятительным письмом. Герои поэмы -- Арчита и Палемон, два приятеля, одинаково влюбленные в прекрасную Эмилию; они поставлены в необходимость биться из-за нее: она достанется победителю. Арчита молит Марса о победе, Палемон -- Венеру об обладании Эмилией; мольбы услышаны, боги сговорились удовлетворить того и другого. Побеждает Арчита, но его конь, напуганный Эриннией, которую вызвала из преисподней Венера, сбрасывает седока и падает на него всей тяжестью. Арчита победил, но умирает, и перед смертью просит Эмилию выйти за его соперника и друга. -- То, что рассказано мною о двух влюбленных юношах и девушки, поясняет автор в посвящении "Фьямметте", напомнит тебе, что было между нами, и что я говорил тебе, а ты -- мне, если только ты не обманывала меня. Какого из двух юношей я разумею, этого я не указываю, ты догадаешься сама; лишнее объясняется тем, что я принужден был следовать рассказу (т.е. оригиналу поэмы), да и желал скрыть, что не годится знать никому, кроме нас двоих154. -- Победитель Арчита, в таком случае, Боккаччо, потому что Эмилия досталась поклоннику Венеры, Палемону. Далее этих отождествлений мы пойти не можем, а они ничего не объясняют. Портрет Эмилии напоминает знакомое нам изображение Фьямметты; обе являются в числе собеседниц Декамерона.

Боккаччо уехал из Неаполя надломленный, убитый разрывом с Фьямметтой; он не устает о нем думать, возвращается к нему страстно и настойчиво, как будто желая представить его себе снова, увериться. Так произошел ряд автобиографических эпизодов его "Филоколо"; они важны для характеристики Боккаччо и Фьямметты, и мы можем пересказать их теперь же, не заходя глубоко в содержание романа, развивающегося в стороне.

Царственные родители Флорио заметили его страсть к Бьянчифьоре, воспитывавшейся у них и, как они полагали, худородной, и удалили сына, под предлогом ученья, из Марморины (Вероны) в Монторио. Между тем в Бьянчифьоре влюбился приезжий рыцарь Филено; мать Флорио поощряет его ухаживания, и Бьянчифьоре не может отказать ему в своем вуале, который служит ему значком на турнире. Уверенный в любви красавицы, не зная об ее отношениях к Флорио, Филено хвалится тем перед ним самим, когда однажды заехал в Монторио. Тот приходит в отчаяние, его посетила богиня Ревности; он замышляет отправиться в Марморину и убить соперника, но вещее сновидение предупреждает Филено: он бежит, скитается по Италии, побывал и в Байях и наконец останавливается в долине, посреди которой возвышалась гора, обросшая непроходимым дубовым лесом (Cerreto = Чертальдо19*), с древним храмом на вершине, обвитым зеленью плюща. Здесь он остается, питаясь кореньями и свободно отдаваясь слезам. Он несчастен потому только, что любил и любит; разве это преступление? Чем провинился он перед Флорио? Как слепы те, которые делают и зовут Амура богом своих неразумных желаний! Филено корит его, а вместе с ним и женщин, в глазах которых он любит гнездиться. Нарекания Филено отличаются крайностью средневековой инвективы, не щадящей никого, от Евы до жен Лемноса, в одну ночь убивших своих мужей. Сетования несчастного разносятся далеко; услышал их, проходя у подножия горы, какой-то юноша -- и является утешить его. Я несчастнее, чем ты, говорит он: недалеко отсюда (Чертальдо), хотя ближе к тому городу, где ты был недавно, а я учился (Неаполь), жила (в Аквино) благородная дама, которую я любил и люблю более всего на свете; она удостоила меня, за мое верное служение того, что я страстно желал; но это длилось недолго, судьба обратила в ад прошлое блаженство, и в то время, как я был наиболее уверен в ее привязанности, я увидел собственными глазами, что она покинула меня для другого, что она долго меня обманывала, говоря, что любит меня одного. Когда я убедился в этом, моя печаль не знала меры, я думал, что умру, но советы разума поддержали меня, и, как видишь, я еще жив, прикрывая горе притворной веселостью. Надо уметь любить согласно с природой любимого; неразумен тот, кто пожелал бы извлечь сладкий сон из ядовитой цикуты, еще неразумнее, кто полюбит женщину в надежде, что она долго будет любить его. Они по природе изменчивы, этого не изменить, поэтому и любить их следует так, чтобы любящие могли так же свободно смеяться над их непостоянством, как они сами. Никто не посетует, последовав этому совету; и зачем сетуешь ты, ничего не потеряв? Напротив, возблагодари богов, что они вовремя открыли тебе глаза. Если ты горюешь о твоем изгнании, то разве мир открыт не для всех? Для добродетельных родина -- всюду, и везде нас одинаково ожидает смерть. Оставь же слезы, пойди со мной, воспрянь доблестью, забыв свою страсть к той девушке, и да спадет с неба пламя и пожрет их всех! -- Но Филено не может совладать со своей печалью, и сострадательный путник уходит своей дорогой155.

Безымянный спутник -- это Боккаччо; мы встретим его и далее с теми же воспоминаниями.

Флорио вернулся в Марморину, а его Бьянчифьоре нет; ему говорят, что она скончалась, он хочет убить себя; тогда отец и мать покаялись ему: во избежание ненавистного брака, они продали девушку купцам, те -- александрийскому эмиру. Не зная, где она, Флорио отправляется отыскивать ее; буря заносит его корабль в Неаполь, где они ждут попутного ветра. Флорио печален, его встревожило сновидение: ему казалось, что он находится на горе Фалерно (у Неаполя), видит сокола, летевшего от дубового леса (Cerreto = Чертальдо); фазан поднялся из долины гор, недалеко от места, где родился Овидий156; сокол настиг его на поляне наверху Фалерно и, крепко вцепившись в него, отбивался от слетевшихся птиц157, -- когда внезапно явился158 громадный, остервенелый от голода пес, откусил голову фазана и вырвал его туловище из когтей сокола. Флорио чудилось, будто сокол обратился в горлицу, сидит на сухом дереве и плачет, как человек; небо заволоклось тучами, точно настала ночь смерти, и свет снова обратился в хаос: такой ядовитый пошел дождь и град, с громом и молнией, небо и море восстали на землю; а сокол продолжал сетовать, свернув крьшья159. Опять перед нами Боккаччо с его повестью несчастной любви: он любил Фьямметту (фазан), обладал ею, но ее отбили у него (голодный пес), он опечален до смерти, и ему кажется, в избытке горя, что рушится и природа. Мрачная картина сознательно поместилась перед светлым воспоминанием, как рассказ о чуме -- в заголовке "Декамерона": еще Флорио занят своим сном, а его друг Аскальоне увлекает его на прогулку; из одного сада раздаются звуки музыки и песни; они остановились послушать, несколько юношей приглашают их войти, разделить их веселье. В саду несколько дам; пробыв некоторое время с молодыми людьми, Флорио и его товарищ хотят удалиться, но одна из дам просит их сделать нечто и им в угоду, проведя в их обществе остаток дня. Флорио спешит согласиться; после того, как он не видел своей Бьянчифьоре, никогда не встречал он такой красавицы. О, как должны вы благодарить богов! говорит он одному юноше, с которым особенно сошелся, изящных нравов и красноречивому, по имени Галеоне. -- Почему так? -- Вам так хорошо живется, вы сошлись в одном желании. -- К этому побудила нас и в этом поддерживает та женщина, в которой покоятся все прелести: та, что просила вас остаться. Это -- Мария, которую мы зовем Фьямметтой, дочь правителя этой страны и наша властительница; нет добродетели, достойной великого сердца, которая не заключалась бы в ее сердце. -- Уже солнце было в полудне, общество разбрелось кружками по саду, ища тени; с Фьямметтой остались четыре дамы, Галеоне, с ним двое юношей и Флорио с товарищами. Взяв Флорио за руку, она ведет всех на тенистый лужок; усевшись здесь, они начинают беседовать, но так как один прерывал другого, Фьямметта предложила для большего порядка избрать короля, которому каждый и предлагал бы какой-нибудь вопрос о любви, а он разрешал бы сомнения. Все единогласно выбрали Аскальоне, как старшего, но он пользуется своим правом лишь затем, чтобы в свою очередь избрать Фьямметту, которую и венчает лавром; никогда не видел он, да ему и не называли женщины столь достойной, как эта Искорка (Фьямметта), присутствием которой Амур во всех нас заронил искры любви; ей ведомы все его тайные ходы, она ответит на все наши вопросы. -- Фьямметта скромно принимает предложенный ей сан, она станет отвечать по мере своего недостаточного знания, легко, не углубляясь в суть вопросов и прося избегать тонкостей, потому что, утруждая ум, они не принесут удовольствия160.

Начинаются беседы и рассказы, "вопросы любви", как называет их Фьямметта; с содержанием некоторых из них мы уже познакомились выше161; далее мы раскроем их личный элемент. Перед нами, в зародыше, план "Декамерона", как сцена в монастыре св. Михаила была его первым листком: то же общество в саду, на лужайке, в числе беседующих -- Фьямметта и Боккаччо, скрывающийся под именем Галеоне. Так он назван и в известном нам автобиографическом эпизоде "Амето". Он -- в периоде восторженного поклонения.

Дальнейшее развитие романа приводит нас к знакомому уже нам отчасти эпизоду об Идалаге. Флорио покинул Неаполь в поисках Бьянчифьоре, находит ее и соединяется с нею после разных приключений и опасностей. На обратном пути, остановившись снова в Неаполе, он посещает его окрестности, Байи и Мизен, Кумы и Поццуоли; однажды, охотясь в лесу, он нацелил копье на оленя, а попал в сосну; из нее вышла кровь, и послышался жалобный голос: это Идалаг-Боккаччо, обращенный в дерево. По просьбе Флорио, к которому подошла и Бьянчифьоре, он рассказывает свою историю, отдельными подробностями которой мы уже воспользовались выше162, а здесь перескажем в порядке; это -- автобиографический эпизод, с измененными или вымышленными именами, в рамках Овидиевой метаморфозы. Идалаг начинает издалека: как отец увлек и обманул в царстве Франконарха (во Франции) бедную Джьянну (Giannai), и Идалаг был плодом этой любви; как плохо жилось Идалагу в доме мачехи Маргариты (Garamirta), и он удалился к пастуху Кальмете (в Неаполь к Анда-лоне ди Негро). Следует рассказ об его науке у Кальметы и о том, как избегая Амура, он всё же попал в его сети и на охоте погнался за фазаном, который, обратившись в красавицу, манит его к себе. Ей он отдается, ухаживает за нею, воспевает ее; она склоняется к его желаниям, заверяет в своей любви, но, увлекшись кем-то другим, покидает его. Идалаг сам видел это своими глазами; он молит, упрашивает, проливает слезы, его отчаяние не знает меры, и он уже готов наложить на себя руки, когда сострадательная Венера обратила его в сосну. Сосна -- его символ; ее вечнозеленые ветви означают надежду, которая никогда не угаснет. Это не мешает ему обратиться с наставлением к тем, кто возлагает надежду на мирское, особенно на женщин, в которых нет ни разума, ни постоянства, а испорченная воля не знает узды. Он пошел бы и дальше в этих нареканиях, если бы Бьянчифьоре не вступилась за добродетельных женщин. Кто ты? -- спрашивает Идалаг; ты говоришь так, как будто сама из их числа. Узнав, что это Бьянчифьоре, он спешит извиниться; она кажется ему большим чудом, чем его превращение в сосну; о ней и о Флорио он не раз слышал из рассказов пастухов, собиравшихся под его тень; счастливая парочка идеальных любовников поставлена как бы в контраст с поблекшим счастьем Идалага и его нимфы. Потому что и она тут вблизи, также превращенная, и Идалаг просит своих собеседников посетить ее на обратном пути в город, где у прозрачного источника она лежит в виде беломраморного камня. Две девушки ведут Флорио и его спутников в грот и рассказывают повесть о кощунственных нимфах, наказанных богами. Одну из них, Асенгу (Аг-несу Перигорскую), мы уже назвали, сообщив и содержание соответствующего эпизода163; первой названа Alleiram-Mariella, т.е. Мария-Фьямметта. Она хвалилась перед своими товарками, что сильнее Венеры: немногие из богов могут указать на такую родословную, как она; она богата и красива; кто бы ни проходил мимо ее дома, свои или приезжие, все заглядываются на нее; но хотя она и нравилась многим, немногие нравились ей, а она всех обнадеживала взглядом, выслушивала любовные речи, и сама отвечала любовно, всех запутывая в свои сети. Много раз Амур обращал на нее свои стрелы, не уязвляя ее сердца, но она представлялась уязвленной, и вот одни проживались из-за нее, другие тщились обратить ее внимание подарками, строили друг другу ковы, падали в самозабвении, сломав ноги, в глубокую яму. Она надо всеми смеялась, выбирая из них, с глазом знатока, тех, кто, казалось, более отвечал ее вкусам, но, еще не утолив жажды, она разбивала сосуд с водой и бросала осколки. И она рассказывает о своих отношениях к Идалагу, не называя его: как она привлекла его к себе, и он стал ее поэтом и защитником и, набравшись отваги, пробрался к ней тайно. Она изменила и ему, его веселье обратилось в слезы; напрасно молил он ее, а Венера грозила ей в сновидениях: она оставалась непреклонной; Идалаг обратился в сосну, а она похваляется, назло Венере, что еще велит срубить и сжечь дерево. За такие кощунственные речи она и обращена в холодный мрамор.

Рассказ девушки наводит Флорио на размышления о человеческой гордыне. Все возвращаются в город; на пути -- сон в руку: Флорио встречает Галеоне-Боккаччо, которого видел прежде, счастливого, в обществе Фьямметты. Что с красавицей Фьямметтой? -- спрашивает он. Галеоне печально потупился; судьба изменила мне, отвечает он, исчезла во внезапном порыве бури звезда, ясный луч которой руководил мою ладью к желанной пристани; несчастный кормчий, я остался один среди волнующегося моря; боги отвернулись от меня, покинули ложные друзья, а истинный друг не может оказать мне помощи. -- Флорио утешает его изменчивостью фортуны: помнишь, как еще недавно тому назад твоя судьба была противоположна моей? Ты любовался твоей желанной, я скитался печально, не зная, где моя. Теперь я счастлив; надейся и ты164. Кто знает, не лежит ли за высокими горами глубокая долина165?

В IV-й и V-й книге "Филоколо" судьба Флорио и Бьянчифьоре и Галеоне и Фьямметты развиваются некоторое время параллельно, как бы оттеняя друг друга обратным развитием; между двумя появлениями Галеоне, то счастливого, то убитого горем, аллегорический рассказ об Идалаге приводит катастрофу. Все эти партии могли быть написаны вместе, или в короткий друг за другом промежуток времени, так они тесно связаны. В них мы поищем объяснения любви Боккаччо к Фьямметте.

Если прислушаться к страстным жалобам Идалага -- она безжалостная кокетка, надменная своей красотой, неспособная к любви, забавлявшаяся тем, что привлекала к себе поклонников, равнодушная к их горю. Эта характеристика, переходящая в крайние нарекания против женщин вообще, объясняется художественным шаржем, отвечавшим душевному настроению: обманутого, оскорбленного чувства166. Очевидно, это не последнее слово Боккаччо, иначе трудно себе объяснить всю первую половину его литературной деятельности, до "Декамерона" включительно: так она полна любовных воспоминаний о Фьямметте; ей посвящена Тезеида, она является действующим лицом в "Амето" и "Декамероне", стоит в средоточии "Любовного видения" и романа, названного ее именем. Сколько бы мы ни отнесли на счет идеализации поэта, самая ее возможность заставляет искать ее причин в самом объекте: в Фьямметте могли быть чары, заставлявшие Боккаччо забывать порой ее вероломства, извинять ее, может быть -- винить самого себя.

Беседы в саду, в которых участвует Флорио, а Фьямметта является верховным судьей вопросов любви, представляют в этом отношении любопытные откровения. В них много общего, но много и личного, что нетрудно выделить. Фьямметта говорит о нерушимости супружеской клятвы, о целомудрии жен, украшающем мужей, хотя немногим приходится в этом позавидовать167; о том, что не следует добиваться любви замужней женщины, и что одна и та же любовь, как одна и та же пища, надоедает168. Иначе она и не могла решать в известных вопросах, не выходя из роли судьи; но ставились и другие, в общих формулах которых сквозит отношение Боккаччо к Фьямметте; они понимали друг друга на полуслове, как Панфило объяснялся со своей милой, рассказывая ей повести, интимный смысл которых был ясен им одним. С этой точки зрения некоторые из вопросов, упомянутых выше, теряют свою отвлеченность, проникаясь живым интересом личности. Любовь делает человека застенчивым; любящая выжидает объяснения, хотя сама была бы готова объясниться первой169; лучше думать о милой, чем созерцать ее, потому что воображение дает широкий простор желаниям170. Какая-то дама ставит вопрос: она -- родовитая неаполитанская красавица, по имени Мария; долго отрицалась любви, но наконец не пожелала долее противиться закону, которому подчиняются все другие, и решила влюбиться. Ей предстоит решить выбор между тремя ухаживающими, ей одинаково нравящимися: один из них превзошел бы силой самого Гектора, другой --- щедр и радушен, третий -- исполнен мудрости. На ком из них остановиться? -- Фьямметта решает в пользу мудрого: он один в состоянии долго соблюсти любовь и, вместе, честь своей дамы, ибо его рассудок обуздывает его желания171. -- Вспомним, что имя Фьямметты было Мария, что она такая же красавица, хорошего рода, а Боккаччо не блистал ни силой, ни богатством; он брал своим образованием, и от него ожидали рассудительности и обуздания желаний, в видах тайны, за то ему и воздается многое. Следующий вопрос172 снова ставит перед нами знакомые отношения Боккаччо к Фьямметте. Спрашивается: кого следует предпочесть из двух женщин, одинаково нравящихся: ту ли, которая и по роду и по состоянию выше любящего, либо ту, которая ниже? Мужчина создан для того, чтобы стремиться в высшему, отвечает Фьямметта, к тому же и пословица говорит: лучше хорошо желать, чем плохо держать; потому предпочтение должно быть отдано женщине, выше поставленной. Если и труднее бывает добиться ее любви, то зато такую любовь и ценят и берегут тем более, чем больших усилий она потребовала. Если бы на это возразили, что именитая женщина станет стремиться к любви человека, выше нее по положению, и пренебрежет худородным, на это можно ответить: что самый заурядный мужчина, в силу естественной доблести, выше самой родовитой в свете женщины, и что всякий, кого бы она ни избрала, будет превосходить ее. Потому да не отчаивается никто полюбить женщину выше себя, отчего ему последует благо, ибо, из желания понравиться ей, он будет стараться усвоить себе хорошие манеры, войдет в общество благородных людей, изощрит и украсит свою речь, полюбит роскошные одежды, станет способным на мужественные подвиги173.

Так могла говорить Фьямметта, ободряя робкого Боккаччо, которого пугало неравенство их общественного положения: пусть осмелится, она поднимет его своею любовью. Как она понимает его, что от нее ждет, -- это разъясняют другие ее решения. Боккаччо ревнив, способен пережить мучения Троила174; он сам видел измену своей милой175, как безыменный утешитель Филена, как Идалаг и приятель Клоника в пятом вопросе, вызывающем такое решение Фьямметты: что гораздо менее жалок человек, несчастный в любви, чем страдающий ревностью. Меткая характеристика ревнивца в устах Фьямметты176 назначена для Боккаччо; вспомним, что и он находится в ее обществе под именем Галеоне. И вот он и Фьямметта выступают в вопросе седьмом, поставленном как бы в центре177 и сознательно-поэтически выдвинутом из числа других. Общество расположилось под навесом деревьев у фонтана; солнечный луч пробился сквозь ветви, упал в волны, и его отражение играет на лице и золотистых волосах красавицы-королевы, точно огонек (fiammetta) спустился на нее из зеленой листвы. Галеоне сидит против нее по ту сторону источника и так погружен в ее созерцание, что не слышит обращенных к нему вопросов. Отчего ты так задумался, ты, единственное, быть может, желание той, которую ты созерцаешь? -- спрашивает его Фьямметта; почему ты говоришь и всё смотришь на меня, точно никогда меня не видел? -- Галеоне приходит в себя, как человек, который боится прервать сладкое сновидение; он видел нечто чудесное: будто вышел из воды какой-то дух, грациозный и игривый, и увлек за собой мою душу, проникнув в ваши очи, которые загорелись новым блеском; затем он выступил из них, оставив в них свой след, взвился огоньком на ваш венок и далее перелетел на деревья, то прячась, то скача по веткам, как птичка, с песнями о любви: "Я -- неба третьего прелестное созданье" (мадригал). Много он пел еще, но лишь только вы заговорили, он снова запрятался в ваши глазки, от которых всё здесь осветилось, как от сияния утренних звезд. -- Вот от какого блаженства я должен был оторваться! -- говорит Галеоне-Боккаччо, погружаясь фантазией в дантовские мотивы. -- Все смотрят на Фьямметту и видят, что казалось бы невозможным; она сидит безмолвно, не изменившись в лице, окутанная смирением, а Галеоне предлагает ей вопрос: следует ли человеку, к своему благу, любить, или нет? -- Фьямметта отвечает, вздохнув: мне придется говорить против того, чего сама я желаю, и да простит мне Амур, если, следуя побуждениям рассудка, я скажу нечто против его божества. Есть три рода любви: одна -- честная, настоящая, законная, та, которой подобает отдаваться всякому; любовь, соединяющая Творца с его творением, содержащая небеса и мир, царства и народы; в силу ее мы можем удостоиться Царства Небесного, без нее не можем проявить присущие нам силы добродетели. -- Вторая любовь -- любовь по вожделению; это та, которой мы подвержены, наше божество; третья -- презренная: любовь по расчету178. Вопрос, поставленный Галеоне, касается, очевидно, второй любви, и Фьямметта заявляет, что кто желает жить добродетельно, тому не следовало бы ей отдаваться, ибо она лишает чести, приносит скорбь, питает пороки, порождает заботы, отнимает лучшее достояние человека -- свободу. Да здравствует тот, кто способен остаться свободным! -- Галеоне поражен, он ожидал другого ответа, надеялся, что Фьямметта поддержит и одобрит любящих. Он другого мнения: всякому, стремящемуся к высокой цели, надо любить, ибо любовь умножает добродетели. И он говорит о ее облагораживающем влиянии, как говорил Троил179, приводя в пример богов и героев и поэтов, которых любовь побудила оставить по себе вечную славу в священных стихах. Что казалось им достойным, то достойно и нам: станем же любить и служить Амуру, и да здравствует вечно наш властелин! -- Ты, я знаю, влюблен, отвечает Фьямметта, а суждения влюбленных ложны; я в том же положении, и как мне то ни больно, я нарушу естественное молчание, дабы ты не заблуждался. Любовь -- не что иное, как неразумное желание, рождающееся от страсти, объявившейся в сердце вследствие представшего глазам сладострастного наслаждения, воспитанное в неразумном духе воспоминанием и тунеядством мысли180. -- И Фьямметта опровергает такими же примерами все, сказанное Галеоне в защиту облагораживающей любви181; не находит оправдания и поэзия и красноречие влюбленных: оно может подвинуть даже камни, но его сила -- в лести, недостойной порядочного человека, как вообще все благородное, совершаемое любящими, является лишь средством к достижению далеко не благородной цели, а человек измеряется его побуждениями. Итак, начало любви -- страх, в середине -- грех, в конце -- печаль и досада. Лишь неразумные могут ее восхвалять, и мы охотно обошлись бы без нее, но поздно познали ее вред, и нам, попавшим в ее сети, остается лишь следовать по ее путям, пока и нам не объявится тот свет, который извлек Энея из юдоли мрака, т.е. пока мы не сподобимся честной, небесной любви.

Боккаччо любил страстно, плотски-ревниво, и вместе с тем готов был поэтизировать эту любовь в верховный принцип мировой и человеческой жизни, способен верить в ее нравственную, поднимающую силу, уноситься с упоением в надзвездные выси платонизма -- и снова падать до уровня волнующейся, оскорбленной плоти. Фьямметте знакомы эти крайности раздраженной фантазии, ореола и тины, мления и титанического гнева; женщина развитая, способная встретить откровенность и прочесть между строками182, она относится с сомнением к выспренному чувству, способному в минуты аффекта, обратиться в грязные разоблачения боккаччевской сатиры, "Корбаччо". Идеальна, нравственна лишь небесная любовь, земной -- мы подвластны, в ней много горя, но с этим приходится мириться, надо только уметь упорядочить ее, избегая ненужной ревности, обуздывая желания.

С этим Боккаччо пока не может помириться; противоречия темперамента и идеализация в нем так сильны, как желание объединить их, оправдав первый целями второй, -- и восторженные речи Галеоне найдут себе выражение в аллегориях "Амето" и тревожных признаниях "Любовного Видения".

Примечания А. Н. Веселовского

7 Декамерон, конец VI дня.

8 Введение к IX-му дню.

9 Сл. сонеты 19, 40, 4t, 46, 83, 98, 107; Filocolo, II, стр. 81--82; Amorosa Visione, стр. 7.

10 Fiammetta, стр. 14.

11 Fiammetta, стр. 29.

12 Filocolo, I, стр. 6--7.

13 Corbaccio, стр. 233.

14 Сл. посвятительное письмо к Тузуиде.

15 Fiammetta, стр. 185--186.

16 Fiammetta, стр. 181 -- 182.

17 Введение, стр. 3 перев.; сл. Ameto, стр. 2.

18 Filocolo, И, стр. 248.

19 Сонет XXVII.

20 Filostrato, I, 1--2. Сл. посвящение, стр. 5.

21 Filocolo, II, стр. 248, 261.

22 Посвящение Тезеиды, Corazzini, стр. 3.

23 Фьямметта, Декамерон.

24 Амето, Филоколо.

25 Fiammetta, с. I, стр. 30--31.

26 Am., 1,8.

27 Дек., V, 10.

28 Сар. V, str. 11.

29 Corazzini, стр. 194.

30 Сл. Галатею = Лауру XI-й эклоги Петрарки.

31 Am., II, 16, v. 11: at meus ignis abest.

32 Fiammetta, c. V, стр. 108.

33 Цитирую по изданию Moutier; cл. Carducci, Cantilene e ballate, Pisa, Nistri, 1871, 1. VI: Ballate tratte dalle dieci giomate del Decameron ed altre Canzoni a ballo e Madrigali di Messer Giovanni Boccaccio. К библиографии лирических произведений Боккаччо cл. Indice delle carte di Pietro Bilancioni в Propugnatore, N. S., vol. II, fasc. 11--12, стр. 284--286.

34 Сонет XVIII.

35 Сон. III.

36 Сон. LXXXIX.

37 Сон. LXI.

38 Сон. XXXI.

39 Сон. XXXVIII.

40 Сон. XXXII; cл. Fiammetta, стр. 93.

41 Сон. LIII.

42 Сон. XLI.

43 Сон. LXII.

44 Сон. LXXXIV.

45 Сон. LXXXV.

46 Сон. L.

47 Сон. CIV

48 Новое издание: La caccia di Diana (pubblicata per le Nozze Casini-Polsinelli da Salomone Morpurgo, Albino e Oddone Zenatti). Firenze, 1885.

49 D'Ancona. Vita Nuova, Pisa, 1884, стр. 45 след.; Scherillo, Alcune fonti provenzali della V. N. di Dante, Torino, 1889, § 6. Сл. Rassegna bibliografica, 1896, IV, No 8, стр. 210 след. (Crescini); ib., 1897 (год V-й), No 9--10, стр. 226--227 (ib.); Nuova Antologia, 1897, fasc. 17, стр. 87--88.

50 Сон. XX.

51 Сон. LXXVII.

52 Сон. LXIII.

53 Сон. LXX.

54 Сон. LXXIX.

55 Сон. LVII.

56 Сон. LXXV.

57 Сон. LXXI.

58 Сон. XXII.

59 Сон. XLIV, XLVI, LII: мадригал I.

60 Сон. CVII.

61 Сон. XIV.

62 Сон. XIII.

63 Сон. LXXXII; cл. XXXV11.

64 Сон. XXVI.

65 Сон. XXIII.

66 Сон. LVI.

67 Canz. IV: Ponendo mia speranza im quella eima -- Dove ma'il poder mio -- Salir non puo.

68 Ib. Per false conietture e segni nudi -- Di eiaseun verisimil fondamento.

69 Ov'io potea vedervi e non parère.

70 S'a troppo sicuta vi paio scorso.

71 Vita Nuova, § V, след.

72 Если только он принадлежит Боккаччо, а не ser Durante da San Miniato, сл. Carducci, Cantilene e ballate, No CCCXXXII; но Laur. Red. 184, с 80 b: Boccaccio.

73 Madrigale II.

74 Сон. XXXIV.

75 Сон. XV.

76 Сон. XXXIII.

77 Сон. LXIX.

78 VitaNuova, § 29; сл. § 31.

79 Filostrato, I, 22; сл. VIII, 30.

80 I, 20, 24.

81 I, 36.

82 III, 6; VIII, 23.

83 II, 11.

84 IV, 47 след.

85 II, 22 след.

86 Сон. LXXXIV.

87 II, 34 след.

88 Сл. Fiammetta, стр. 189; Decam., I, 4; IX, 2; Ov. Art. Am., 11, 389; Ludite, sed furto celetur culpa modesto; Am., Ill, 14, 5: Non peccat, quaecumque potest peccasse negare.

89 Сл. Дек., V, 10; Ov. Art. Am., II, 59 след.

90 Сл. Filostrato, II, 74; IV, 153; Filocolo, II, стр. 95; Fiammetta, стр. 71; Decamerone, III, 6; VII, 6; Сл. Ovid. Art. Am., I, 347: Sed cur fallaris, cum sit nova grata voluptas, Et capiant animos plus aliéna suis? Fertilior seges est alienis semper in agris, Vicinumque pecus grandius über habet; III, 585--586: Hoc est, uxores quod non patiatur amari: Conveniunt illas, cum voluere, viri. Сл. Amor., II, 19, v. 3: Quod licet, ingratum est, quod non licet, acrius urit; 25: Pinguis amor nimiumque patens in taedia nobis Vertitur el, stomacho dulcis ut esca, nocet.

91 II, 87.

92 II, 96-106.

93 Сл. Дек., III, 7 = 1, стр. 234 русск. пер.

94 III, 12.

95 III, 42-43.

96 III, 38-39.

97 III, 74 след.

98 III, 90 след.

99 Сон. L и CIV.

100 IV, 18.

101 IV, 27.

102 IV, 23-25.

103 IV, 59.

104 IV, 74.

105 IV, 91.

106 IV, 153.

107 IV, 164-165.

108 V, 12.

109 VI, 10.

110 VI, 13.

111 VIII, 30.

112 VII, 18.

113 VII, 52 след.

114 VII, 65.

115 VII, 99.

116 VII, 101.

117 VIII, 30: Giovane donna e mobile.

118 VIII, 31-32.

119 IV, 1-8.

120 Сл. VIII-IX песни.

121 Сл. выше стр. 140.

122 Согласно с Crescini, Contributo, стр. 197.

123 Сл. сон. XXVII. Сл. у Андрея Капеллана (1. с, lib. I, с. VI, стр. 40) вопрос дамы ухаживающему за нею купцу: Sed ubi deprehendi major audacia potest quam illius, qui totius hebdomadae tractu variis mercimonii lucris toto mentis intendit affectu?

124 Декамерон, X, 7.

125 Когда Аполлон умерял ядовитый холод Скорпиона, Ameto, стр. 146.

126 Ameto, стр. 146 след.

127 Напр., в Lancelot du Lac.

128 Filocolo, II, стр. 261-262.

129 Fiammetta, стр. 32, 79.

130 Filocolo, II, стр. 168 след.

131 Декамерон, VIII, стихотворение.

132 Сон. XLVII, XLVIII.

133 Сон. XLVII.

134 Сон. IV

135 Сон. V

136 Сон. LV

137 Баллата I, мадригал III.

138 Сл. письмо Cuidam viro militi.

139 Сон. XXX, LXXXVII.

140 Сон. LVIII.

141 Сон. XVI.

142 Сон. LXXII.

143 Сон. XLIII.

144 Сон. LXXVI.

145 Сон. XXXV

146 Сон. CV

147 Сон. CVI.

148 Сон. CIII.

149 Fiammetta, стр. 38--39.

150 Fiammetta, стр. 44.

151 Ib., стр. 166, 169.

152 Cochin, Boccaccio, 36: 1341 или 1342 г.

153 Manni, Istoria del Decamerone, parte I, стр. 20--31.

154 Teseide, стр. 3--4.

155 Filocolo, I, 244-303.

156 Сульмона вместо Аквино, откуда род Марии-Фьямметты.

157 Из Сиуны, с берегов Роны и Арно.

158 От соседних с Pompeano гор.

159 Filocolo, II, стр. 23-26.

160 Filocolo, II, 27-34.

161 Сл. стр. 66--67. К библиографии первого вопроса в беседах Филоколо cл. сонет Pietro Montanaro (Come cio sia che duo diversi ammanti). Сл. Indice delle carte di P. Bilancioni, Bologna, 1893, ed. C. e L. Frati, a. v.

162 Сл. стр. 77-78, 112-113.

163 Сл. стр. 55-56.

164 Filocolo, II, 235-276.

165 Сл. введение в первый день Декамерона, стр. 5 русск. перев.

166 Сл. сонет XXXV.

167 Вопрос IV

168 Вопрос IX; сл. выше стр. 137 и прим. 3.

169 Вопрос VI.

170 Вопрос XI.

171 Вопрос III.

172 Вопрос VIII.

173 Сл. Андрея Капеллана I. с, lib. II, cap. VII, jud. Ill, стр. 275: femina etenim rerum fertilitate beata laudabilius inopem sibi nectit amorem.

174 Филострато, VII, 18.

175 Сон. IV.

176 Сл. ее рассказ в Декамероне, VII, 5; Andr. Capellani 1. с, lib. II, cap. VI, стр. 145 след.

177 Всех вопросов тринадцать.

178 Сл. троякое деление любви: celestials, naturals и carnals y Guiraut Riquier в толковании на канцону Guiraut de Calanson и Gen. Deor., I, 15: Платон (у Апулея De dogmate Piatonis) различает три рода любви: quorum primum dixit esse divinum, cum incorrupta mente et virtutis ratione convenientem; alterum degeneris animi comiptaeque voluntatis passionem; tertium ex utroque permixtum. Post quem auditor ejus Aristoteles, mutatis fere potius verbis quam sententia, aeque triplicem voluit, primum dicens propter honestum, secundum propter delecrabile, tertium propter utile moventem captos a se.

179 Filostrato, III, 74 след.

180 Сл. Gen. Deor., DC, 4: mentis quaedam passio ab exterioribus illata et per sensus corporeos introducta et intrinsecamm virtutum approbata praestantibus ad hoc supercaelestibus corporibus aptitudinem.

181 Сл. Canzone I и у Андрея Капеллана (I.e., lib. I, cap. VI, стр. 152 след.) речь дамы против любви.

182 Chiuso parlare в посвящении Тезеиды.