Манфред

Байрон Джордж Гордон

МАНФРЕДЪ,
ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭМА,
ВЪ ТРЕХЪ ДѢЙСТВІЯХЪ.

Cоч. Лорда Байрона.

ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО
А. БОРОДИНА.

ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:

Манфредъ.

Охотникъ.

Аббатъ св. Маврикія.

Мануилъ, Германъ, Слуги Манфреда.

Фея Альповъ.

Ариманъ.

Немезида.

Парки.

Духи.

Дѣйствіе происходитъ на верхнихъ Альпахъ, частію въ замкѣ Манфреда, частію въ горахъ.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Готическая галлерея. Полночь.

МАНФРЕДЪ (одинъ.)

Наполнить нужно лампу, но она

Все догоритъ, покуда я засну;

И сонъ мой -- если я и сплю -- не сонъ,

А длинный рядъ тяжелыхъ размышленіи,

Противиться которымъ -- силы нѣтъ.

Влитъ сердце, и глаза я закрываю

Съ тѣмъ только, чтобъ читать въ своей душѣ.

А между тѣмъ живу я; образъ мой

Таковъ же, какъ у всѣхъ живыхъ людей;

Но грусть должна наставникомъ быть мудрыхъ:

Скорбь -- знаніе; кто болѣе узналъ,

Сильнѣй скорбитъ объ истинѣ печальной,

Что древо знанья вмѣстѣ съ тѣмъ не есть

И древо жизни. Философскихъ истинъ,

Источниковъ чудесъ и мудрости мірской

Вкусилъ я, и въ душѣ моей есть сила

Ихъ покорить себѣ; но это мнѣ

Не помогло; добро я дѣлалъ людямъ,

Добро встрѣчалъ я даже межъ людьми,

Но это мнѣ не помогло; имѣлъ я

Своихъ враговъ и не былъ побѣжденъ,

Хоть не одинъ передо мною падалъ.

Но это мнѣ не помогло. Добро и зло,

Жизнь, сила, страсти,-- все, что видѣлъ

Въ созданіяхъ другихъ, мнѣ было то же,

Что дождь пескамъ,-- съ минуты той, которой

Названья быть не можетъ; не знакомъ

Я съ ужасомъ; на мнѣ лежитъ клеймо

Проклятія: -- не знать естественнаго страха,

Ни трепета желаній и надеждъ,

Ни склонности къ чему нибудь земному.

Но къ дѣлу.

О, таинственныя силы!

Вселенной безпредѣльной духи! Вы,

Кого искалъ я въ свѣти и во мракѣ;

Вы жители эѳира вкругъ земли,

Которымъ верхъ утесовъ неприступныхъ

Обычная прогулка; вы, кому

Земли и водъ пучины всѣ знакомы --

Могуществомъ волшебныхъ тѣхъ письменъ,

Которыя мнѣ власть даютъ надъ вами

Взываю къ вамъ: явитеся ко мнѣ!

(молчаніе.)

Они нейдутъ; такъ голосомъ того,

Кто между вами главный, этимъ знакомъ,

Котораго дрожите вы, правами

Безсмертнаго -- зову я васъ: явитесь!

(молчаніе.)

А, если такъ... не ускользнуть вамъ, духи

Эѳира и земли; могучей властью,

Которая сильнѣй всего того,

Чѣмъ звалъ я васъ; той самовластной силой,

Которой мать -- погибшая звѣзда,

Осколокъ отъ разрушеннаго міра,

Блудящій адъ въ небесныхъ высотахъ;

Проклятьемъ на душѣ моей лежащимъ,

Той мыслію, которая во мнѣ

И вкругъ меня,-- я васъ зову: явитесь!

(Въ темпомъ концѣ галлереи видна звѣзда: она неподвижна; слышенъ поющій голосъ.)

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Смертный, слушаясь велѣній,

Изъ заоблачныхъ селеній,

Гдѣ дыханіе ночей

Съ блескомъ западныхъ лучей,

Строитъ мнѣ дворецъ лазурный,

Золотистый и пурпурный,

(Хоть на зло меня ты звалъ),

Лучъ звѣзды меня примчалъ.

Мощный зовъ услышанъ твой;

Смертный! волю мнѣ открой!

ВТОРОЙ ДУХЪ.

Монбланъ -- монархъ могучій горъ;

Онъ царь ихъ вѣковой;

На престолѣ изъ скалъ, и въ порфиръ изъ тучъ,

Въ діадемѣ сидитъ снѣговой;

Станъ властителя горъ, обвилъ поясомъ боръ,

И лавина въ десницѣ его;

Но задержанъ ударъ: чтобъ пустить страшный шаръ

Приказанья онъ ждетъ моего.

Движенье хладныхъ массъ идетъ

День за день, все впередъ;

Но я даю имъ быстрый ходъ,

Я сдерживаю ледъ;

Я духъ утесовъ этихъ Сферъ --

И гну ихъ съ высоты

Къ подошвамъ ихъ -- жерламъ пещеръ...

На что меня звалъ ты?

ТРЕТІЙ ДУХЪ

Въ глубинѣ лазурной моря,

Гдѣ борьбы нѣтъ у водъ;

Гдѣ невѣдомы вихри,

Гдѣ морской змѣй живетъ;

Гдѣ сирены вплетаютъ

Жемчугъ въ зелень власовъ,--

Какъ гулъ бури далекой,

Прокатился твой зовъ;

Въ мирномъ замкѣ хоральномъ

Слухъ встревоженъ былъ мой;

Предъ тобой я: желанья

Духу моря открой!...

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Гдѣ землетрясенье мирно

На огнистомъ ложѣ спить,

И пучина жаркой лавы,

Воздымался, кипитъ;

Гдѣ съ усильемъ корни Андовъ

Въ глубь груди земной впились,

А вершины ихъ сѣдыя

Гордо въ тучи вознеслись,--

Тамъ пріютъ я свой покинулъ,

Мощнымъ зовомъ увлеченъ:

Силой чаръ твоихъ я скованъ,

Мнѣ слова твои -- законъ.

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Я вихрей всадникъ вѣковой,

Я царь всѣхъ бурныхъ силъ;

Тамъ ураганъ, слѣдъ вѣрный мой,

Отъ молній не остылъ;

Къ тебѣ летѣть, на зовъ поспѣть.

Какъ вихрь былъ мой полетъ;

Я встрѣтилъ флотъ, онъ цѣлъ плыветъ,

Но въ ночь ко дну пойдетъ.

ШЕСТОЙ ДУХЪ.

Пріютъ мой -- царство темноты;

За чѣмъ меня терзаешь свѣтомъ ты?

СЕДЬМОЙ ДУХЪ.

Звѣзда судьбы твоей была

Моей, когда земля спала

Еще въ хаосѣ; какъ она,

Была тогда свѣжа, ясна!

Въ груди небесъ, прелестнѣй всѣхъ,

Имѣла плавный, вольный бѣгъ!

Но стала съ горестнаго дня

Блудящей массою огня,

Кометой съ странною стезей

Вселенной горемъ и грозой;

Катяся силой роковой,

Свершаетъ путь безсферный свой --

Уродомъ яркимъ въ облакахъ,

Чудовищемъ на небесахъ;

Подъ ней зажглася жизнь твоя...

О червь презрѣнный, не тебя,

Я силы слушаюсь иной,

(Она твоя, чтобъ ты былъ мой);

На мигъ спустился я съ высотъ

Туда, гдѣ приказаній ждетъ

Рой слабыхъ духовъ отъ тебя;

На что тебѣ, сынъ праха,-- я?

ВСѢ СЕМЬ ДУХОВЪ.

Земля, ночь, море, воздухъ, вихри, горы,

Звѣзда твоя -- велѣній ждутъ твоихъ

На духовъ ихъ хотѣлъ сынъ персти бросить взоры.--

Чего же онъ потребуетъ отъ нихъ?

МАНФРЕДЪ.

Забвенія.

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Кого, чего, зачѣмъ?

МАНФРЕДЪ.

Того, что здѣсь, въ груди моей; прочтите --

Узнаете, я самъ сказать не въ силахъ.

ДУХЪ.

Мы можемъ дать тебѣ лишь то, что наше:

Проси рабовъ, царствъ, власти надъ землей,

Надъ частію, надъ всею; или знака,

Который бы могъ передать тебѣ

Власть нашу надъ стихіями, одною

Иль всѣми вдругъ, скажи -- и все твое!

МАНФРЕДЪ.

Забвенья лишь, самозабвенья! Развѣ

Не въ силахъ вы изъ сокровенныхъ странъ,

Которыя такъ щедро мнѣ сулите,

То выжать мнѣ, о чемъ я васъ прошу?

ДУХЪ.

Не въ нашихъ силахъ то, не въ нашемъ знаньи,

Но умереть ты можешь...

МАНФРЕДЪ.

Дастъ ли смерть

Мнѣ то, чего хочу я?

ДУХЪ.

Мы безсмертны --

И нѣтъ для насъ забвенья; вѣчны мы --

Прошедшаго и будущаго нѣтъ намъ,

Все настоящее; доволенъ ты?

МАНФРЕДЪ.

Вы издѣваетесь; но власть, которой

Я васъ привлекъ, мнѣ въ руки васъ дала.

Рабы, не смѣйтесь надъ моимъ велѣньемъ!

Моя душа, умъ -- Прометея пламя,

Существованья молнія,-- сверкаетъ,

Горитъ, разитъ, не хуже чѣмъ и въ васъ,

И неуступитъ вамъ, хоть сжата прахомъ!

Отвѣтъ, не то я покажу, кто я!

ДУХЪ.

Отвѣтъ дадимъ мы тотъ же, что и дали;

Въ твоихъ словахъ нашъ отзывъ.

МАНФРЕДЪ.

Почему?

ДУХЪ.

Ты говоришь, что существомъ намъ равенъ;

А мы тебѣ сказали, что для насъ

То чуждо, что вы смертію зовете.

МАНФРЕДЪ.

Напрасно жъ я васъ призывалъ: нѣтъ силъ,

Или желанья нѣтъ у васъ помочь мнѣ?

ДУХЪ.

Что наше -- предлагаемъ мы: скажи --

Оно твое; пока насъ не отпустишь

Подумай и потребуй: государствъ,

Могущества и силъ, иль долгихъ дней.

МАНФРЕДЪ.

Проклятые! на что мнѣ ваши дни?

И безъ того ихъ слишкомъ много. Сгиньте!

ДУХЪ.

Постой; здѣсь мы тебѣ хотѣли бъ услужить;

Одумайся; помысли: нѣтъ ли дара

Съ какой нибудь цѣной въ твоихъ глазахъ?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ; но еще мгновенье подождите,--

Лицемъ къ лицу я видѣть васъ хочу;

Я слышу ваши голоса, рядъ звуковъ

Плѣнительныхъ, какъ пѣсня на волнахъ,

И вижу тамъ большой звѣзды сіянье;

Но вотъ и все. Явитесь предо мной --

Одинъ иль всѣ -- въ обычномъ вашемъ видѣ.

ДУХЪ.

Нѣтъ формъ у насъ, различныхъ тѣмъ стихіямъ,

Которыхъ мы владыки и начала;

Самъ избери намъ видъ: и въ немъ предстанемъ мы.

МАНФРЕДЪ.

Что выбрать? для меня на свѣтѣ формъ

Ни гнусныхъ нѣтъ, ни милыхъ; но пусть тотъ

Кто между вами главный, приметъ образъ,

Какой почтетъ приличнѣйшимъ; явись!

СЕДЬМОЙ ДУХЪ (является въ видѣ прекрасной женщины.)

Смотри!

МАНФРЕДЪ.

О, Боже! если такъ,

И то не плодъ безумья, не насмѣшка,--

Мнѣ счастье есть еще! Схвачу тебя,

И мы опять...

(Видѣніе исчезаетъ)

О, разорвалось сердце!

(Манфредъ падаетъ безъ чувствъ, невидимый голосъ поетъ:)

Когда луна дрожитъ въ волнахъ,

Свѣтящій червь въ травѣ блеститъ,

Огни блуждаютъ на гробахъ,

И надъ болотомъ паръ стоитъ;

Летаютъ звѣзды съ облаковъ

И слышенъ вой протяжный совъ;

Листы молчатъ на деревахъ

И тѣнь чернѣетъ на холмахъ,--

Мой духъ наляжетъ на твоемъ

Могучимъ, тягостнымъ клеймомъ.

Хоть крѣпокъ можетъ быть твой сонъ,

Твой духъ не будетъ усыпленъ;

Есть тѣни, что не пропадутъ,

Есть мысли, что не убѣгутъ,

По власти гибельной тебѣ,

Одинъ не будешь ты нигдѣ.

Ты какъ бы саваномъ увитъ,

Ты черной тучею покрытъ,

Волшебствомъ тайнымъ окруженъ,

Въ немъ жить на вѣки осужденъ.

Не будешь видѣть ты гдѣ я,

Но будетъ чувствовать меня,

Какъ то, что близко быть должно,

Хотя невидимо оно;

И въ тайномъ ужасѣ своемъ,

Когда посмотришь ты кругомъ,

Дивиться будешь самъ, что я

Не при тебѣ. какъ тѣнь твоя;

Ты долженъ будешь то скрывать,

Что духъ твой станетъ убивать.

Тебя проклятьемъ окропилъ

Волшебный голосъ тайныхъ силъ,

Эѳирный духъ околдовалъ:

Ты въ западню его попалъ;

И вѣтеръ будетъ бушевать,

Чтобъ въ часъ веселый помѣшать,

Ночнаго неба тишина

Не дастъ ни грезъ тебѣ, ни сна;

А съ солнцемъ такъ сдружишся ты,

Что будешь жаждать темноты.

Изъ лживыхъ слезъ твоихъ извлекъ

Твой врагъ убійственный свой сокъ;

Въ твоемъ же серцѣ черномъ взятъ

И черной крови страшный ядъ;

Съ улыбки сорвана твоей

Змѣя, гнѣздившаяся въ ней,

И губъ твоихъ безцѣнный даръ,

Есть язва всѣхъ могучихъ чаръ;

Такъ, доказалъ мнѣ опытъ мой,

Что ядовъ всѣхъ сильнѣе твой!

Льдомъ сердца, бездной злыхъ страстей,

Улыбкою, достойной змѣй,

Искусствомъ тѣмъ, съ какимъ другимъ

Казался съ сердцемъ ты людскимъ,

Притворной нѣжностью очей,

Коварствомъ злой души твоей,

Любовью къ горестямъ чужимъ

И духомъ каинскимъ твоимъ --

Кляну тебя! Въ твоей груди

Геенну самъ себѣ найди!

И на главу твою лію

Я чашу страшную мою:

Твои рокъ -- не спать, не умирать,

Хоть смерти будешь ты желать,

Къ душѣ твоей, какъ страхъ, близка,

Она все будетъ далека.

Свершились чары надъ тобой:

Ты связанъ цѣпію нѣмой;

И умъ, и сердце мнѣ отдай;

Мой ядъ проникнулъ въ нихъ: страдай!..

СЦЕНА II.

Утро на горѣ Юнгфрау. Манфредъ одинъ на утесѣ.

МАНФРЕДЪ.

Я вызывалъ духовъ -- и брошенъ ими;

Наукой чаръ обманутъ горько я:

Въ чемъ врачевства искалъ, тѣмъ лишь измученъ...

На что мнѣ сверхественная помощь?

Нѣтъ власти надъ прошедшимъ у нея,

А будущность, пока не погрузится

Прошедшее во мракѣ,-- мнѣ ничто.

О, мать земля! и ты, разсвѣтъ веселый,

И ты, цѣпь горъ, за чѣмъ прекрасны вы?

Я не могу любить васъ. Око міра

Блестящее, живое, ты глядишь,

Равно на все. и льешь на все веселье...

Моей душѣ отрадой не блеснешь.

Утесы, я стою на вашемъ краѣ,

И въ пропасти, гдѣ бѣсится потокъ,

Мнѣ кажутся кустарниками сосны,

Такъ далеки онѣ; одинъ скачекъ.

Движенье, одно лишь дуновенье --

И грудь моя, тамъ, на груди скалы,

Найдетъ покой -- навѣки! Чтожъ я медлю?

Я чувствую порывъ -- и не лечу;

Опасность вижу -- и не отступаю;

Нога крѣпка, хотя кружится мозгъ;

Удержанъ я какой-то тайной силой;

Мой приговоръ -- жить, если тотъ живетъ,

Кто такъ, какъ я, духъ носитъ помертвѣлый

И гробомъ сталъ для собственной души.

Я пересталъ судить свои дѣянья,

А это -- зло недугъ послѣдній.-- О!

(пролетаетъ орелъ)

Посолъ крылатый, ты который режешь тучи

И выше всѣхъ взлетаешь въ небеса,

Меня задѣть ты смѣло могъ; я долженъ

Добычею твоимъ орлятамъ быть;

Ты улетѣлъ, куда слѣдить не можетъ

Глазъ за тобой; но твой могучій взоръ

И въ стороны, и въ верхъ, и въ низъ все видитъ;

Прекрасенъ, о, прекрасенъ этотъ свѣтъ!

Какъ пышенъ онъ и въ формахъ и въ явленьяхъ!

Но мы, прозвавъ себя его царями,

Мы, полу прахъ и полу божество,

Которымъ ни парить, ни пасть не сродно,--

Мы смѣшаннымъ составомъ представляемъ

Одну борьбу стихій его, живемъ

Дыханіемъ величья и паденья,

Въ бореніи всегдашнемъ низкихъ нуждъ

Съ возвышеннымъ влеченьемъ гордой воли;

Но наконецъ одержитъ смертность верхъ,

И люди станутъ тѣмъ, чего не скажутъ

Самимъ себѣ, не ввѣрятъ и другимъ.

(Вдали слышна пастушья свирѣль)

Чу! музыка! естественные звуки

Свирѣли горъ; -- здѣсь патріаршій бытъ

Не сказка. Какъ свободный, тонкій воздухъ

Плѣнительно сливаетъ тоны тѣ

Съ звоночками играющаго стада!

Моя душа хотѣла бы упиться

Чудеснымъ эхомъ; о, когда бъ я былъ

Незримымъ духомъ сладостнаго звука,

Гармоніи живительной душой,

Безплотнымъ наслажденьемъ, и родился бъ,

И умеръ бы съ счастливымъ звукомъ тѣмъ,

Которымъ былъ бы созданъ.

(Внизу показывается охотникъ.)

ОХОТНИКЪ.

Вотъ сюда

Прыгнула серна; легкою скакуньей

Обманутъ я; успѣхъ охоты мнѣ

Едва ль воздастъ сегодня за работу

Опасную для жизни.-- Это кто?

По виду онъ не нашъ братъ, а взобрался

На высоту, которой лишь съ трудомъ

Смѣлѣйшіе изъ насъ достигнуть могутъ?

Въ одеждѣ онъ хорошей, видомъ смѣлъ

И горделивъ, какъ селянинъ свободный.

Я подойду къ нему.

МАНФРЕДЪ, (не замѣчая его).

И такъ все жить!

Такъ посѣдѣть отъ горя, какъ тѣ сосны,

Одной зимы добыча; -- безъ коры,

Безъ сучьевъ, жить такъ -- обнаженнымъ стеблемъ

На корнѣ проклятомъ, который чувство

Развалинѣ даетъ, и жить все такъ,

И вѣчно такъ, когда я жилъ иначе!

Морщинами изрытъ я весь, по ихъ

Прорѣзали не годы, а минуты;

А тѣ часы, которые въ вѣка

Превращены мученьями,-- часы тѣ,

Которые я пережилъ... О, вы,

Громады льдинъ, вы страшныя лавины,

Которыя однимъ дыханьемъ вѣтеръ

Бросаетъ внизъ, нагромождая горы,

Падите на меня всей массой; я слышу

Вверху, внизу вашъ безпрестанный трескъ;

Но вы меня минуете, и только

Разите то, что бы хотѣло жить:

Лѣсъ молодой, цвѣтущій, или кровлю,

Шалашъ,-- пріютъ невинныхъ поселянъ.

ОХОТНИКЪ.

Туманъ ужъ сталъ съ долины подниматься,

Остерегу его, чтобъ не сходилъ;

Стезю и жизнь онъ потерять вдругъ можетъ.

МАНФРЕДЪ.

Вкругъ ледниковъ туманы заклубились

И подо мной роятся облака

Бурливыя и сѣрныя, какъ пѣна

Морей свирѣпыхъ въ адскихъ глубинахъ,

Гдѣ каждый валъ о брегъ живой дробится,

На грѣшниковъ, которые на немъ

Взгромождены, какъ камни... о, мнѣ дурно!

ОХОТНИКЪ.

Я долженъ осторожно подойти:

Отъ шороха внезапнаго онъ вздрогнетъ;

А кажется колеблется и такъ.

МАНФРЕДЪ.

Вѣдь падали-же горы, оставляя въ тучахъ

Прорывы; отъ паденья ихъ тряслись

Альпійскіе ихъ братья, наполнялся

Обломками зеленый, пышный долъ;

Ударъ внезапный засыпалъ потоки,

Валы въ туманъ давленьемъ обращалъ,

И родникамъ повелѣвалъ каналовъ

Другихъ искать; такъ Розенбергъ упалъ;

Зачѣмъ подъ нимъ я не былъ?

ОХОТНИКЪ.

Другъ, послушай.

Твой первый шагъ послѣднимъ можетъ быть.

Любовію къ тому, кѣмъ сотворенъ ты,

Молю тебя, не стой тамъ, на краю...

МАНФРЕДЪ, (не слыша его.)

Тогда бы я имѣлъ приличную могилу,

Тогда бъ костямъ подъ массой былъ покой,

И по скаламъ онѣ бъ не разлетѣлись

Забавою для вѣтра, какъ теперь,

Какъ суждено теперь,-- въ одномъ ударѣ...

О, небеса привѣтныя, простите!

Зачѣмъ смотрѣть съ упрекомъ на меня?

Не для меня назначены вы были;

Земля, прими атомы эти...

Манфредъ хочетъ кинуться съ утеса; охотникъ схватываетъ и удерживаетъ его.

ОХОТНИКЪ.

Стой

Безумецъ! хоть ты жизнію скучаешь,

Не оскверняй родныхъ моихъ долинъ

Твоей преступной кровью! Иди за мной!

Я не пущу тебя.

МАНФРЕДЪ.

Мнѣ дурно; нѣтъ,

Такъ крѣпко не держи меня;-- какъ слабъ я,

Кружатся горы всѣ -- темно въ глазахъ;

Кто ты такой?

ОХОТНИКЪ.

Отвѣтъ тебѣ дамъ послѣ;

Ступай за мной -- сгустились облака;

Упрись же на меня, поставь тутъ ногу;

Вотъ палка, ухватись за этотъ кустъ;

Дай руку и держи меня за поясъ.

Потише! такъ. Въ часъ къ хижинамъ дойдемъ;

Ступай, сейчасъ путь будетъ безопаснѣй;

Промыли здѣсь потоки родъ тропинки.

Иди-же, вотъ сюда теперь; прекрасно;

Тебѣ бы быть охотникомъ. За мной.

(Спускаются съ трудомъ.)

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Хижина въ бернскихъ Альпахъ.
Манфредъ и охотникъ,

ОХОТНИКЪ.

Нѣтъ, нѣтъ, постой; я не пущу тебя;

Нельзя еще душѣ твоей и тѣлу

Довѣриться другъ другу; погоди

Хоть нѣсколько; когда же будетъ лучше

Тебѣ, тогда я провожу тебя;--

Скажи, куда?

МАНФРЕДЪ.

Не нужно; самъ я знаю

Дорогу; для чего вожатый мнѣ?

ОХОТНИКЪ.

Твой видъ и платье говорятъ, что знатенъ

Ты родомъ и одинъ изъ тѣхъ господъ,

Которыхъ замки тамъ, съ утесовъ смотрятъ

Въ глубокія долины; но какой

Зоветъ тебя владѣльцемъ? Знаю только

Я ихъ по виду; образъ жизни мой

Лишь изрѣдка мнѣ доставляетъ случай

Погрѣться у обширныхъ очаговъ

Тѣхъ древнихъ зданій, и вести бесѣду

Съ вассалами; но всѣ пути въ горахъ,

Къ воротамъ ихъ, съ ребячества я знаю:

Который твой?

МАНФРЕДЪ.

Что нужды?

ОХОТНИКЪ.

За вопросъ

Прости меня и будь повеселѣе,

Отвѣдай-ка вина: оно старо,

И въ ледникахъ меня отогрѣвало

Не разъ; пускай послужитъ и тебѣ.

Ну, чокнемся; развеселись!

МАНФРЕДЪ.

Прочь, прочь!

Здѣсь въ кубкѣ кровь! Ужели никогда

Земля ее не втянетъ?

ОХОТНИКЪ.

Что съ тобою?

Ты внѣ себѣ.

МАНФРЕДЪ.

Я говорю тебѣ,

Что это кровь моя, тотъ чистый, теплый

Ея потокъ, который пробѣгалъ

По жиламъ нашихъ предковъ и по нашимъ,

Какъ молоды мы были, и одно

Въ насъ было сердце и когда другъ друга

Любили мы, но не такъ, какъ должно.--

И пролилась та кровь, и все дымится,

И краситъ тучи, запирая входъ

На небеса -- туда, гдѣ нѣтъ тебя,

Гдѣ не бывать и мнѣ.

ОХОТНИКЪ.

Мужъ съ рѣчью странной

Къ безумью близкій духъ твой создаетъ

Видѣнія пустыя; но хоть страшенъ

Недугъ твой, все тебѣ надежда есть:

Духовныхъ лицъ совѣты и святое

Терпѣнье.

МАНФРЕДЪ.

Все терпѣнье, до терпѣнье!

Для вьючныхъ лишь животныхъ это слово

Сотворено, а не для хищныхъ птицъ!

Ступай, его тѣмъ смертнымъ проповѣдуй,

Которыхъ персть равна твоей; а я

Не твоего десятка.

ОХОТНИКЪ.

Слава Богу!

Я не хотѣлъ бы стать такимъ, какъ ты

За славу всю Вильгельма Теля. Впрочемъ,

Какимъ бы ты недугомъ ни страдалъ,

Сносить его ты долженъ: изступленье

Помочь тебѣ не можетъ.

МАНФРЕДЪ.

Развѣ я

И не сношу его? Взгляни -- я живъ,

ОХОТНИКЪ.

Такая жизнь -- не жизнь, а содроганье.

МАНФРЕДЪ.

Послушай, я ужъ много прожилъ лѣтъ,

Лѣтъ долгихъ; но они ничто въ сравненьи

Съ тѣмъ, что еще прожить мнѣ суждено;

Вѣка, вѣка,-- нѣтъ -- безпредѣльность, вѣчность,

Съ сознаніемъ, съ ужасной жаждой смерти

Неутолимой.

ОХОТНИКЪ.

А на взглядъ,

Чело твое -- едва ли зрѣлый возрастъ

Успѣлъ своей печатью заклеймить;

Гораздо старше я.

МАНФРЕДЪ.

Но какъ ты мыслишь?

Отъ времени ль зависитъ наша жизнь?

Да, но эпохи въ ней -- дѣянья наши:

Я сдѣлалъ то, что стали дни мои

И ночи всѣ безсмертны, безконечны.

Они, какъ на песчаномъ берегу

Песчинки безъ числа сливаясь

Въ одну холодную, пустую степь,

Куда, ярясь, бьютъ волны, оставляя

На ней лишь остовы, обломки скалъ,

И горькія, печальныя растенья.

ОХОТНИКЪ.

Увы! помѣшанъ онъ, но все-жъ его

Оставить я не долженъ.

МАНФРЕДЪ.

О, когда бъ

Помѣшанъ былъ я точно;-- все, что вижу,

Я могъ бы счесть тяжелымъ сномъ.

ОХОТНИКЪ.

Но что жъ

Ты видишь здѣсь? иль думаешь что видишь?

МАНФРЕДЪ.

Себя съ тобой: жильца простаго горъ,

Твой скромный быть, твой кровь гостепріимный,

Смиренный твой, благочестивый духъ,

Но гордый и свободный; уваженье

Твое къ себѣ -- невинныхъ мыслей плодъ,

Безгрѣшные труды, которымъ цѣну

Опасность придаетъ;, надежды всѣ

Веселыхъ дней подъ старость, и могилу

Спокойную съ гирляндой и крестомъ

На свѣжемъ дернѣ; вмѣсто эпитафій --

Любовь живую внуки,-- вотъ, что я

Здѣсь вижу; и потомъ я взоры устремляю

Въ себя... но что!-- моя душа

Опалена давно.

ОХОТНИКЪ.

Такъ, стало быть,

Судьбою ты со мной бы помѣнялся.

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, другъ, вредить тебѣ я не хочу:

Своей судьбы мѣнять не соглашаюсь

Я съ существомъ живымъ; я самъ могу

Снести,-- хоть съ муками,-- но все снести

На дѣлѣ то, что для другихъ и въ грезахъ

Конечно смертью было бъ.

ОХОТНИКЪ.

И съ такой

Боязнію за чуждыя страданья

Ты очерненъ проступкомъ страшнымъ? Нѣтъ,

Кто съ нѣжною душою, способенъ къ мести

Безжалостной врагамъ?

МАНФРЕДЪ.

О нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

Вредилъ я только тѣмъ, кого любилъ я

Нѣжнѣй всего, тѣмъ, кто любилъ меня!

Врага тѣснилъ лишь въ праведной защитѣ,

Но пагубны мои объятья были.

ОХОТНИКЪ.

Пошли Господь тебѣ покой, и пусть

Раскаянье твою врачуетъ душу;

Я за тебя молиться буду.

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ!

Не нужно мнѣ молитвъ, но состраданье

Твое могу снести я. Я иду;

Пора, прости! Вотъ золото, спасибо!

Ни слова: это долгъ!-- ней ли за мной!

Я знаю путь: опасность миновала,

Еще разъ говорю: нейди за мной!

(Уходитъ.)

СЦЕНА II.

Долина въ Альпахъ. Водопадъ.

МАНФРЕДЪ.

Еще нѣтъ полдня: радуги лучи

Окрасили потокъ цвѣтами неба;

Сребристый столпъ, волнуясь, внизъ летитъ

Съ отвѣснаго утеса, отдѣляя

Во всѣ концы ряды блестящихъ брызгъ,

И кажется хвостомъ коня сѣдаго,

Гиганта, на которомъ сядетъ смерть,

Какъ намъ гласитъ апокалипсисъ; только

Одни мои глаза пьютъ этотъ видъ

Плѣнительный. О, какъ бы я хотѣлъ

Здѣсь жить одинъ въ убѣжищѣ отрадномъ

И съ Феей этихъ мѣстъ дѣлиться токомъ

Кристальныхъ водъ; я вызову ее.

Манфредъ беретъ поды на ладонь и бросаетъ ее въ воздухъ, произнося заклинаніе. Чрезъ нѣсколько времени Фея Альповъ является надъ радугою потока.

Прекрасный духъ, увѣнчанный лучами!

Величіе очей твоихъ слѣпитъ; \

Въ тебѣ красы прелестныхъ дѣвъ земли

До формы не земной чудесно возросли,

До красоты стихій чистѣйшихъ.

Цвѣтъ юности, румянецъ нѣжный щекъ --

У спящаго, прекраснаго младенца,

Котораго колышетъ сердцемъ мать,

Иль отблескъ розовый, который лѣтомъ

Кладетъ закатъ на дѣвственныхъ снѣгахъ

Высокихъ горъ,-- земли стыдливой краска,

Когда ее лобзаютъ небеса,--

Твой райскій ликъ румянитъ, затмѣвая

Всю красоту блестящей той дуги,

Которая согнулась надъ тобою.

Духъ свѣтлый! на челѣ твоемъ спокойномъ

Вся чистота души отражена,

Сама въ себѣ безсмертья вѣрный признакъ.

Читаю я прощенье сыну праха,

Которому согласьемъ тайныхъ силъ

Дано по временамъ сближаться съ ними

Волшебствомъ чаръ. Прости мнѣ, что дерзнулъ

Я вызывать тебя; прости, что на мгновенье

Вопьюсь въ тебя глазами.

ФЕЯ.

Сынъ земли!

Я знаю и тебя, и всѣ тѣ силы,

Которыми власть чаръ тебѣ дана!

Я знаю, что мыслитель ты глубокій,

До крайности доходишь, какъ въ добръ,

Такъ и во злѣ, твой рокъ-страдать; ждала я,

Что ты придешь. На что-жъ меня ты звалъ?

МАНФРЕДЪ.

На красоту твою взглянуть -- и только.

Лицо земли мнѣ возмутило духъ;

Я въ таинствахъ ея искалъ пріюта

И въ тѣмъ, кто ею правитъ проникалъ,

Но мнѣ они не помогли, просилъ я

У нихъ того, чего не могутъ дать,

И пересталъ просить я.

ФЕЯ.

Но чего же

Просить ты могъ, что не во власти тѣхъ,

Кто всѣхъ сильнѣй, правителей могучихъ,

Невидимыхъ?

МАНФРЕДЪ.

Лишь дара одного,

Но повторять зачѣмъ о томъ... напрасно!

ФЕЯ.

Я этого не знаю,-- говори!

МАНФРЕДЪ.

Такъ пусть себя измучу; все равно,

Страданіямъ тяжелымъ дамъ я голосъ.

Отъ юныхъ лѣтъ мой духъ не шелъ дорогой

Другихъ людей, на землю не смотрѣлъ

Я тѣми же глазами, какъ всѣ люди;

Желанія ихъ не были моими,

Цѣль жизни ихъ моею не была.

И радостью, и скорбью, и страстями,

И свойствами я людямъ былъ чужой,

Подъ образомъ людскимъ не ощущалъ я

Наклонности къ живущимъ существамъ;

И вкругъ меня изъ всѣхъ дѣтей земли...

Одна лишь, подойдетъ и до нея.

Я говорю, что мало сообщенья

Имѣлъ съ людьми и мыслями людей;

За то восторгъ я ощущалъ въ пустыняхъ,

Любилъ вдыхать тяжелый воздухъ горъ

На ледяныхъ вершинахъ, гдѣ ни птицы

Не смѣютъ свить гнѣзда, ни мотылекъ

На задавалъ крыломъ скалы безтравной

Любилъ нырять въ потокъ, бросаться въ бунтъ

Рѣчныхъ валовъ или морскихъ приливовъ;

Въ нихъ находилъ восторгъ для юныхъ силъ;

Или слѣдилъ всю ночь за луннымъ бѣгомъ,

Звѣздами и развитьемъ ихъ; смотрѣлъ

На молнію, пока въ глазахъ темнѣло,

И замѣчалъ полетъ листовъ, когда

Осенній вѣтръ вечернюю пѣлъ пѣсню.

Вотъ какъ любилъ я время проводить;

Но все одинъ; При встрѣчѣ съ существами,

Къ которымъ я и самъ принадлежалъ

Я чувствовалъ, что упадалъ душой

Опять до нихъ, и весь былъ снова прахомъ.

Такъ странствуя, порой я заходилъ

Въ жилища тихой смерти, и хотѣлъ

Въ ея слѣдахъ найти ея причину.

Я извлекалъ изъ череповъ изгнившихъ,

Сухихъ костей и праха страшныхъ грудь

Запретныя познанья. Ночи многихъ лѣтъ

Я посвящалъ наукамъ, что извѣстны

Лишь древности глубокой. Время, трудъ,

Рядъ опытовъ тяжёлыхъ и лишенья,

(Которыя одни дать могутъ власть

Надъ духами земли и царствъ воздушныхъ,

Которымъ нѣтъ предѣловъ), послужили

Къ тому, что я взоръ съ вѣчностью сдружилъ,

Какъ маги, какъ мудрецъ, который вызвалъ

Изъ тайнаго жилища родниковъ

Эроса и Антероса въ Гадарѣ, (*)

(*) Философъ Ямвликъ. Евпатій, описывая жизнь его, говоритъ, что купаясь однажды въ Гадарѣ, въ Сиріи, съ учениками своими, спорившими съ нимъ о качествѣ различныхъ тамошнихъ водъ, онъ приказалъ имъ спросить у жителей имена двухъ ближайшихъ и красивѣйшихъ источниковъ, и получилъ въ отвѣтъ, что неизвѣстно почему одинъ называется Эросомъ, а другой Антеросомъ. Тогда Ямвликъ сѣлъ у одного изъ этихъ источниковъ, опустилъ руку въ воду и прошептавъ нѣсколько словъ, вызвалъ оттуда прелестнаго мальчика, съ золотыми локонами, потомъ пошелъ къ другому источнику, и такимъ же образомъ вызвалъ другаго амура съ черными кудрями; оба купидона прильнули къ Ямвлику, но онъ тотчасъ же велѣлъ имъ возвратиться по мѣстамъ. Послѣ того, друзья уже во-всемъ вѣрили ему.

Какъ я тебя, и съ знаніемъ моимъ

Росла все жажда знанія, и сила,

И мудрости блистательный восторгъ,

Пока...

ФЕЯ.

Что жъ? продолжай!

МАНФРЕДЪ.

О, я нарочно длю

Слова мои, нарочно набираю

Тьму возгласовъ, за тѣмъ, что близокъ часъ

Къ зародышу моей сердечной скорби.

Но къ дѣлу... я не говорилъ тебѣ

Про мать, отца, любовницу иль друга,

Про существо, съ которымъ бы я былъ

Земною цѣпью связанъ, если были

Такіе, то не тѣмъ казались мнѣ...

Но среди всѣхъ одна...

ФЕЯ.

Оканчивай смѣлѣе.

МАНФРЕДЪ.

Она была похожа на меня,

Черты, глаза и волосы, все, даже

Тонъ голоса,-- все было въ ней мое;

Но все нѣжнѣй и смягчено красою.

Она была полна тѣхъ самыхъ думъ:

Одна, какъ я, блуждала съ жадной страстью

Къ познаніямъ таинственнымъ, съ душой,

Способною постигнуть тайны міра;

Но съ этимъ всѣмъ явленья были въ ней

И нѣжныя: улыбка, жалость, слезы,

Которыхъ я не зналъ, и нѣжность,-- но ее

Къ ней чувствовалъ и самъ я -- и смиренье,

Котораго не зналъ я никогда,--

Всѣ недостатки въ ней -- моими были,

Все доброе -- ея, одной ея... любилъ я --

И погубилъ ее.

ФЕЯ.

Своей рукою?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, не рукой, а сердцемъ; имъ разбилъ

Я сердце ей: оно въ мое глядѣло

И отъ того поблекло. Лилъ я кровь,

Но не ея, а между тѣмъ, была

И кровь ея пролита; видѣлъ это я --

И помѣшать не могъ.

ФЕЯ.

И для нея,

Для члена племени, къ которому презѣьнье.

Ты чувствуешь, бросаешь ты дары

Таинственныхъ познаній, унижаясь

До смертности трусливой?... Прочь!

МАНФРЕДЪ.

Дочь воздуха! скажу тебѣ, что я

Съ минуты той, но что слова?-- дыханье..

Нѣтъ, на меня взгляни, когда я сплю,

Днемъ наблюдай за мною, сидя возлѣ.

Когда одинъ я,-- я не одинокъ,

А Фуріи со мной; не разъ зубами

Я скрежеталъ всю ночь до утра, а потомъ

Клялъ самъ себя до захожденья солнца;

Безумія, какъ милости, просилъ;

Напрасно! Шелъ не разъ на встрѣчу смерти;

Но средь борьбы стихійной, отъ меня

Бѣжали прочь валы и проносились

Надъ головой безъ всякаго вреда

Смертельные гонцы: рукой холодной

Безжалостный какой-то демонъ зла

Меня держалъ на волоскѣ, который

Никакъ не могъ порваться. Я нырялъ

Въ фантазію, въ потокъ воображенья,

Въ приливы всѣ души, которая была

Когда-то Крезомъ въ торжествъ, но тщетно:

Какъ бы отливъ могучій относилъ

Меня опять въ заливъ бездонныхъ мыслей;

Мѣшался я въ толпѣ людей, искалъ

Забвеніе вездѣ -- но тамъ лишь только,

Гдѣ могъ найти его;-- стремлюся я

Его узнать; мои познанья, опытъ

И высшихъ силъ пособье -- смертны здѣсь.

Съ отчаяньемъ вездѣ я, съ нимъ живу я

И все живу.

ФЕЯ.

Но, можетъ быть, могу

Я здѣсь тебѣ помочь.

МАНФРЕДЪ.

Чтобъ это сдѣлать,

Должна умѣть ты мертвыхъ пробуждать,

Или меня къ нимъ положить въ могилу.

Исполни: какъ, когда -- мнѣ нужды нѣтъ,

Съ мученьями, какими хочешь; лишь бы только

Все кончить.

ФЕЯ.

Не въ власти то моей;

Но если ты произнесешь мнѣ клятву

Въ покорности и будешь исполнять,

Что я велю, найти въ томъ можешь помощь

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, не хочу! Покорность, а кому?

Не духамъ ли, которыми я правлю?

Рабомъ стать тѣхъ, кто прежде мнѣ служилъ?

Нѣтъ, никогда!

ФЕЯ.

И все тутъ? Ты не дашь мнѣ

Поласковѣй отвѣта? Посмотри:

Одумайся, пока меня отвергнешь.

МАНФРЕДЪ.

Я все сказалъ.

ФЕЯ.

Довольно, такъ могу

Сокрыться я, прикажешь ли?

МАНФРЕДЪ.

Сокройся!

(Фея исчезаетъ)

Мы времени и ужаса шуты;

Дни вновь идутъ къ намъ и отъ насъ уходятъ,

А мы, живемъ все, ненавидя жизнь,

Но въ вѣчномъ страхѣ смерти, во все время,

Пока на насъ несносное ярмо,

Живая цѣпь на борющемся сердцѣ,

Которое -- то въ скорби упадаетъ,

То вдругъ сильнѣй забьется отъ страданій,

Иль радости, переходящей вдругъ

Въ мученья или слабость;-- во всѣ дни

Прошедшіе и будущіе (въ жизни

Что можно настоящимъ звать?), какъ мало,

Какъ менѣе, чѣмъ мало, мы начтемъ

Такихъ часовъ, въ которые предъ смертью

Мы не дрожимъ, но и тогда отъ ней

Отпрянемъ мы, какъ изъ рѣки зимою,

Хоть холодъ и мгновенный. Средство мнѣ

Еще одно осталось -- вызвать мертвыхъ,

Спросить у нихъ: чего боимся мы?

Отвѣтомъ худшимъ можетъ быть:"могилы! "

А что она? А если не дадутъ

Отвѣта мнѣ? но вѣдь пророкъ изъ гроба

Волшебницѣ Эндорскій далъ отвѣтъ (*)

(*) Самуилъ, духъ котораго вызванъ былъ Эндорскою гадательницею, по желанію Саула и предсказалъ ему смерть.

И Спарты царь духъ византійской дѣвы

Не дремлющій къ отвѣту понуждалъ,

Чтобы узнать судьбу свою,-- въ незнаньи

Убилъ онъ ту, которую любилъ,

И умеръ не прощеный, хотъ на помощь

Фиксійскаго звалъ Зевса, прибѣгалъ

Въ Фигаліи къ волшебникамъ аркадскимъ

Тѣнь злобную просилъ онъ гнѣвъ смирить

Или предѣлъ назначить для отмщенья.

Сомнительный отвѣтъ она дала,

Но онъ сбылся (*). Когда-бъ я вовсе не жилъ,

(*) Павзаній, царь спартанскій, во время пребыванія своего въ Византіи, убилъ по неосторожности любимую имъ дѣвицу Клеонису, и духъ убитой не переставалъ потомъ тревожить его. Желая умилостивить гнѣвную тѣнь, Павзаній отправился въ Ираклею, и тамъ, въ храмѣ, гдѣ вызывали тѣни усопшихъ, вызвалъ Клеонису и умолялъ ее о прощеніи. Она явилась и сказала ему, что "онъ избавится отъ всѣхъ безпокойствъ по возвращеніи своемъ въ Спарту". Это было загадочнымъ предсказаніемъ смерти Павзанія.

Любезная моя была бъ жива;

Когда бы не любилъ я, и теперь бы

Любезная моя цвѣла красой,

Средь счастія, и счастіемъ дарила.

И чтожъ она? о, что она теперь?

Страдалица за грѣшный духъ мой; что то,

О чемъ боюсь и мыслить, иль -- ничто.

О, скоро я не буду звать напрасно;

Но въ этотъ часъ я трепещу того.

На что рѣшусь въ послѣдствіи. Доселъ

Безтрепетно взиралъ я на духовъ,

Какъ добрыхъ, такъ и злыхъ, теперь дрожу я

И чувствую какую-то росу

Холодную на сердцѣ; но могу я

Творить и то, что ненавистно мнѣ

Повелѣвать и страхомъ. Ночь близка.

СЦЕНА III.

Вершина горы Юнгфрау.

Луна взошла: она полна, ярка

И на снѣгахъ, не попранныхъ стопами

Ничтожными людскими, по ночамъ

Мы безъ слѣдовъ скользимъ, надъ дикимъ моремъ --

Зеркальнымъ океаномъ горныхъ льдовъ,

По ихъ буграмъ суровымъ, видъ которыхъ

Похожъ за рой бунтующихъ валовъ,

Замерзшихъ вдругъ,-- картину мертвой бури. -

Вотъ этотъ фантастическій утесъ,

Внезапное дитя землетрясенья,

Гдѣ облака привыкли отдыхать,--

Святилище забавъ и таинствъ нашихъ.

Здѣсь жду теперь своихъ, чтобы потомъ

Отправиться всѣмъ въ замокъ Арамана:

Тамъ праздникъ въ эту ночь. Но что-жъ ихъ нѣтъ?

НЕВИДИМЫЙ ГОЛОСЪ ПОЕТЪ.

Съ престола низвергнутъ,

Въ оковахъ злодѣй.

Въ темницу онъ ввергнутъ:

Забытъ всѣми въ ней.

Я сонъ въ немъ разсѣю,

Цѣпь мигомъ спадетъ;

Дамъ войско злодѣю,

Тиранъ оживетъ.

Онъ за трудъ мнѣ воздастъ кровью цѣлыхъ племенъ,

И всеобщей бѣдой за свой стыдъ и свой плѣнъ.

ДРУГОЙ ГОЛОСЪ.

Корабль плыветъ, корабль скользитъ;

Съ него парусъ летитъ, съ него мачта летитъ;

Я всѣ доски его разметала кругомъ --

И души нѣтъ живой, чтобы плакать по немъ:

Одного я спасла, какъ въ смятеньи онъ плылъ,

Но заботу мою этотъ самъ заслужилъ;

Онъ пиратъ на волнахъ, онъ на сушѣ злодѣй:

Я спасла его съ тѣмъ, чтобъ губилъ онъ людей!

ПEPВAЯ ПАРКА.

Спитъ городъ въ молчаньи,

Заря окропитъ

Слезами страданья,

Внезапной бѣдою

Чума налетитъ:

Все въ прахъ подъ грозою.

Отъ труповъ громады

Живыя бѣгутъ,

Родныхъ бросить рады;

Но въ скорби глубокой

Отъ доли жестокой

Они не уйдутъ.

Гроза во всей силѣ

Льетъ ужасъ въ народѣ:

Блаженъ, кто въ могилѣ

Не видитъ страданій,

Къ кому не дойдетъ

Вопль страшныхъ стенаній.

Гибель царствъ въ ночь одну -- вотъ забава моя

Искони, и всегда ей вѣрна буду я!

Входятъ вторая и третья Парки,

ХОРЪ.

Сердца людей въ рукахъ у насъ,

А прахъ ихъ подъ ногами:

Рабамъ даемъ свободы часъ,

Но быть опять имъ съ нами.

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Привѣтъ вамъ, сестры, гдѣ же Немезида?

ВТОРАЯ ПАРКА.

Не знаю, чѣмъ -- то важнымъ занята --

И у самой меня дѣлъ были полны руки.

ТРЕТЬЯ ПАРКА.

Вотъ и она.

Входитъ Немезида.

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Скажи, гдѣ ты была?

Замѣшкалась ты точно какъ и сестры.

НЕМЕЗИДА.

Да, занята была я . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . внушала людямъ

Месть ко врагамъ, и послѣ ихъ самихъ

Раскаяться въ той мести заставляла;

Въ безуміе вгоняла мудрецовъ,

А изъ глупцовъ оракуловъ творила,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . Но опоздали мы.

Пора давно; на облака скорѣе!

СЦЕНА IV.

Дворецъ Аримана. Ариманъ сидитъ на огненномъ шарѣ, окруженный духами.

ГИМНЪ ДУХОВЪ.

Владыка нашъ! Царь неба и земли

И водъ, и тучь, прими привѣтъ смиренный!

Въ рукѣ твоей скиптръ мощный: повели --

И нѣтъ стихій, и хаосъ во вселенной!

Дохнулъ -- валы ярятся на моряхъ;

Сказалъ -- и громъ по облакамъ катится;

Взглянулъ -- и нѣтъ свѣтилъ на небесахъ;

Махнулъ -- и міръ на части разлетится;

Гдѣ ты ступилъ -- волканъ родитъ земля;

Твои гонцы -- трескучія кометы;

Зараза -- тѣнь могучая твоя,

И яростью ты пепелишь планеты.

На твой алтарь тьму жертвъ кладетъ война

И смерть тебѣ дань каждый день приноситъ;

Жизнь съ бездной мукъ тебѣ подчинена

И всякій рабъ тебѣ, кто душу въ тѣлѣ носитъ.--

Входятъ Парки и Немезида.

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Честь Ариману! власть его ростетъ;

Исполнили его велѣнья сестры,

И на землѣ я долгъ свой соблюла.

ВТОРАЯ ПАРКА.

Честь Ариману! люди передъ нами

Во прахѣ; мы -- во прахѣ передъ нимъ!

ТРЕТЬЯ ПАРКА.

Честь Ариману! мы покорны знаку

Его руки...

НЕМЕЗИДА.

О, царь царей! мы всѣ твои,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . много

Заботъ у насъ умножить власть свою,

Твою тѣмъ умножая; но бодры мы;

Послѣднія велѣнія твои

Исполнены всѣ въ точности.

Входитъ Манфредъ.

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Кто это?

Какъ? смертный? О, ничтожный, дерзкій рабъ!

Скорѣй во прахъ!

ВТОРОЙ ДУХЪ.

Скорѣй во прахъ, презрѣнный! иль не знаешь

Ты своего и нашего царя.

Дрожи и повинуйся!

ВСѢ ДУХИ.

Въ прахъ повергни

Персть грѣшную свою, дитя земли!

Или-всѣхъ золъ страшись!

МАНФРЕДЪ.

Я это знаю;

Но видите, что я колѣнъ не гну.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Научимъ мы тебя!

МАНФРЕДЪ.

Ужъ я учился;

О, сколько разъ я ночью на землѣ

На прахъ сырой лицемъ своимъ склонялся

И голову золою посыпалъ;

Я осушилъ всю чашу униженья;

Я падалъ предъ отчаяньемъ моимъ,

И въ прахъ преклонялъ колѣна

Предъ собственной тоской...

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Какъ смѣешь ты

Отказывать престолу Аримана,

Въ томъ, чѣмъ его почтила вся земля,

Не видя, какъ ужасенъ онъ во славѣ.

Въ прахъ, говорю!

МАНФРЕДЪ.

Пусть онъ падаетъ во прахъ

Предъ Высшимъ, Всемогущимъ, Безконечнымъ,

Передъ Творцомъ, который сотворилъ

Его не съ тѣмъ, чтобъ былъ онъ намъ кумиромъ;

Пусть онъ падетъ, такъ вмѣстѣ мы падемъ!

ДУХИ.

Давите червя -- на куски его!

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Прочь, прочь! онъ мой! О, царь незримыхъ силъ!

Онъ -- смертный не такой, какъ всѣ другіе;

Присутствіе его и гордость здѣсь,--

Свидѣтели тому; его страданья

Природою безсмертны, какъ и мы;

А знаніе, могущество и воля

Какъ только персть позволить то могла,

(Которая эѳиръ души стѣсняетъ),

Являлись съ нимъ такими, какъ земля

Лишь изрѣдка родитъ; его стремленье

Летѣло вдаль отъ жителей земли

И одному его лишь научило,

Что знаемъ мы -- что знаніе не есть

Блаженство, и науки всѣ -- обмѣнъ лишь

Невѣжества на новый только видъ

Невѣжества того же; но не все тутъ:

Земли и неба принадлежность -- страсти,

Которыхъ, начиная съ червяка,

Не избѣжитъ ничто съ душой и жизнью,--

Ему разбили сердце, и его

Тѣмъ сдѣлали, что я хоть не жалѣю

Его сама,-- но и винить тѣхъ не могу,

Въ комъ жалость есть къ нему. Онъ мой, быть можетъ,

И твой; -- такъ или нѣтъ, по у другихъ

Духовъ здѣсь нѣтъ такой души, какъ эта,

Ни власти надъ его душой.

НЕМЕЗИДА.

За чѣмъ же

Онъ здѣсь?

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Пускай на то отвѣтитъ самъ.

МАНФРЕДЪ.

Вы знаете, что знаю я; безъ власти

Не могъ бы я быть здѣсь; силы есть

Могучѣй васъ; пришелъ я, чтобъ ихъ вызвать

И получить отъ нихъ, что нужно мнѣ.

НЕМЕЗИДА.

Чего жъ ты хочешь?

МАНФРЕДЪ.

Ты мнѣ не отвѣтишь.

Зови умершихъ; имъ я дамъ вопросъ.

НЕМЕЗИДА.

Великій Ариманъ! соизволяешь

Ты на его желанье?

АРИМАНЪ.

Да!

НЕМЕЗИДА.

Кого же

Ты воплотить желаешь?

МАНФРЕДЪ.

Зови Астарту мнѣ.

НЕМЕЗИДА.

Духъ безтѣлесный!

Гдѣ бы ни жилъ ты,

Силой чудесной

Все сохранилъ ты

Часть твоей формы природной,

Персти бывалой твоей

Что въ землѣ спишь холодной:

Явися намъ въ формѣ своей!

Образъ тотъ, въ какомъ жилъ ты,

Слей съ душою своей,

И тотъ видъ, что носилъ ты,

Возврати отъ червей!

Покажись, покажись, покажись,

Тѣмъ, по чьей волѣ ты тамъ, здѣсь явись!

Тѣнь Астарты является по серединѣ.

МАНФРЕДЪ.

И это смерть? румянецъ на щекахъ...

Нѣтъ, вижу я теперь, то не румянецъ;

А мертвый цвѣтъ, какъ лживый пурпуръ тотъ,

Которымъ листъ изсохшій покрываетъ

Длань осени! Все таже, Боже мой!

И до того я дожилъ, что страшу е я

Взоръ бросить на нее. Астарта, нѣтъ!

Я не могу съ ней говорить, велите

Ей осудить меня или простить.

НЕМЕЗИДА.

Заклинаю тебя той могучею силой,

Перстъ которой тебѣ стѣны гроба разбилъ;

Отвѣчай ты тому, кто сейчасъ говорилъ,

Или тѣмъ, кто тебя разлучить могъ съ могилой.

Она б

Манфредъ.

(Драматическая поэма Байрона.)

There are more things in heaven and earth, Horatio,
Then are dreamt of in your philosophy.
Shakspeare.

Въ небѣ и мы землѣ гораздо болѣе вещей, Гораціо, чѣмъ снится вашей философіи.

Лица:

Манфредъ.

Горный охотникъ.

Аббатъ св. Маврикія.

Мануэль.

Германъ.

Фея альпійскихъ горъ.

Ариманъ.

Немезида.

Судьбы.

Духи, и проч.

(Мѣсто драмы въ Швейцаріи между Альпами; частію въ замкѣ Манфреда, частію въ горахъ.)

Актъ первый.

СЦЕНА I.

Готическая галлерея.-- Полночь.

Манфредъ (одинъ). Какъ ни была бъ полна моя лампада,

Все жъ долженъ я ее пересидѣть:

Мой сонъ,-- когда лишь сплю я,-- не есть сонъ,

А только думъ упорныхъ продолженье,

Не спящихъ и во снѣ; въ моей груди

Есть часовой, который спать не долженъ;

Сомкну ль глаза -- они глядятъ мнѣ внутрь,--

И я живу, и даже видъ противный

Другихъ людей я выношу еще!

Но скорбь должна быть школой мудреца:

Въ ней -- знаніе, и мужъ, богатый знаньемъ,

Скорбѣть до слезъ былъ долженъ, чтобъ узнать,

Что древо знанія -- не древо жизни.

Философовъ, ученыхъ, мудрецовъ,

Чудесный міръ магическаго знанія

Исчерпалъ я,-- и есть въ моемъумѣ

Способная обнять все это сила,--

Но пользы нѣтъ и нѣтъ! Между людьми

Я былъ добра поборникъ, и замѣтилъ,

Что есть добро и даже межъ людей...

Но пользы нѣтъ и нѣтъ! Сразилъ я многихъ

Моихъ враговъ, ни кѣмъ не бывъ сраженъ...

Но пользы нѣтъ и нѣтъ! Борьба страстей,

Добро и зло; -- все, что въ другихъ я вижу,

Все было мнѣ, какъ дождь землѣ песчаной...

Съ того часа, лишеннаго названья,

Я чувствую проклятье надъ собой --

Не знать надеждъ, ни страха, ни желаній,

Ни смутнаго волненья тайныхъ грёзъ.

Но къ дѣлу. Вы, таинственныя силы!

Властители вселенной безграничной,

Къ кому и днемъ и ночью я взывалъ!

Вы, обтекающіе землю! Вы,

Живущіе въ стихіяхъ! Вы, которымъ

Вершины горъ заоблачныхъ -- притонъ,

Пещеры, земли и моря доступны!

Я васъ зову во имя тайной чары,

Мнѣ давшей власть надъ вами. Выходите!

(Тишина.)

Они нейдутъ. Но именемъ того,--

Кто главный между вами,-- заклинаю,

И знаменьемъ, что въ трепетъ васъ приводитъ,

И именемъ безсмертнаго. -- Явитесь!

(Тишина.)

Пусть будетъ такъ. Но васъ я призову,

Медлительные духи. Заклинаю

Васъ чарою, неслыханной досель,--

Отчизна ей проклятое свѣтило,

Отжившій міръ, пылающій межъ звѣздъ,

Пловучій адъ въ пространствъ безграничномъ; --

Проклятіемъ, что виснетъ надо мной

И мыслію, покой мой погубившей,

Я васъ зову. -- Явитесь! -- Выходите!

(Въ неосвѣщенномъ концѣ галлереи является звѣзда и остается неподвижною; слышенъ поющій голосъ.)

Первый духъ. Смертный! силою твоей,

Изъ заоблачныхъ зыбей,

Гдѣ румяный лучъ заката,

Изъ лазури и изъ злата,

Ихъ смѣшавши съ багрецомъ,

Строитъ мнѣ воздушный домъ,--

Я на зовъ спѣшилъ порочный

На лучѣ звѣзды полночной:

Да исполнятся твои

Всѣ желанья -- говори!

Голосъ втораго духа. Гора Монбланъ есть царь земныхъ холмовъ;

Вѣнчанный ими, онъ стоитъ

На тронѣ скалъ, въ одеждѣ облаковъ,

Льдяной вѣнецъ на немъ горитъ..."

Лѣсами опоясавъ гордый станъ,

Лавину въ руки онъ забралъ;

И только ждетъ суровый великанъ,

Чтобъ я упасть ей приказалъ.

И день и ночь громовый этотъ шаръ

Впередъ ползетъ, впередъ;

Но чтобъ свершить свой роковой ударъ,

Моей онъ воли ждетъ.

Я мѣстный духъ: горамъ повелѣвать

Могу по прихоти мечты,

Ихъ тяжкія основы колебать,--

Такъ отъ меня -- что хочешь ты?

Голосъ третьяго духа. Подъ покровомъ синѣющихъ водъ,

Гдѣ волна никогда не колышетъ,

Гдѣ змѣя водяная живетъ,

Но ни буря, ни вѣтеръ не дышетъ,

Гдѣ сирена свои волоса

Убираетъ морскою травою,--

Заклинанье твое, какъ гроза,

Пронеслося вверху, надъ водою;

У меня надъ хрустальнымъ дворцомъ

Вдругъ оно пронеслося такъ глухо,--

Я духъ моря: скажи же, о чемъ

Столь могучаго просишь ты духа?

Четвертый духъ. Гдѣ спитъ землетрясенье

На огненныхъ пластахъ,

Озера смоляныя

Дымятся въ берегахъ,

Гдѣ Анды свои корни

Пустили сквозь земли,

Межъ тѣмъ, какъ ихъ вершины

Подъ небеса ушли,

Оттолѣ я примчался

На зовъ могучій твой --

Пусть воля чародѣя

Творится надо мной.

Пятый духъ. Я на вихрѣ верхомъ прискакалъ,

Я духъ молній, и грома, и бури;

Ураганъ я сейчасъ обогналъ,

Онъ пожаромъ горитъ по лазури;

Чтобъ къ тебѣ поспѣшить, надъ водой

И надъ сушей я мчался стрѣлою:

Тамъ плывутъ корабли, но съ зарей

Ихъ погибель всѣхъ ждетъ подъ водою.

Шестой духъ. Мой темный міръ -- безъ звѣздъ и безъ разсвѣта;

Зачѣмъ казнишь меня ты казнью свѣта?

Седьмой духъ. Еще хаосъ былъ надъ землей

Твоей я правила звѣздой:

То было чудное свѣтило,

Какое съ неба лишь свѣтило;

Свободно, чисто и свѣтло

Среди небесъ оно текло.

Но часъ пробилъ, пора настала,

Оно безславьемъ міра стало,

Кометой, наводящей страхъ,

Звѣздой, проклятою въ звѣздахъ.

Досель, вращаясь съ прежней силой,

Свой путь неправильный, унылый,

Влачитъ чудовище съ хвостомъ

Во всемъ безславіи своемъ.

Ты жъ, подъ проклятою звѣздою

Рожденный червякомъ! Тобою

Я призвана сюда, но я

Все остаюсь судьба твоя,

И здѣсь, гдѣ рабскою толпою

Склонились духи предъ тобою,

А я могу лишь презирать,

Червякъ! что хочешь ты узнать?

Всѣ семь духовъ. Земли, морей, вѣтровъ, эѳира, горъ

И тьмы ночной владыки -- предъ тобою,

И между нихъ сама твоя звѣзда.

Чего отъ насъ ты хочешь? Говори.

Манфредъ. Забвенія.

Первый духъ. О комъ? о чемъ? зачѣмъ?

Манфредъ. О томъ, что я въ груди ношу; прочтите;

Вы можете; а высказать нельзя.

Духъ. Мы можемъ дать -- чѣмъ лишь владѣемъ сами:

Проси рабовъ, господства надъ землей,

Надъ всей, или надъ частью; пожелай

Повелѣвать стихіями, въ которыхъ

Мы царствуемъ; все вмѣстѣ и все врозь .

Изъ этого -- твое.

Манфредъ. Забвенья лишь, забвенья!

Не нужны мнѣ таинственныя царства,

Когда и тамъ -- чего ищу я -- нѣтъ.

Духъ. Забвенья нѣтъ ни въ нашемъ существѣ,

Ни въ знаньи чаръ,-- зачѣмъ ты не умрешь?...

Манфредъ. Его найду ль я въ смерти?

Духъ. Мы безсмертны --

И забывать намъ не дано; мы вѣчны --

И нѣтъ для насъ ни завтра, ни вчера,

Все вѣчное теперь. Вотъ нашъ отвѣтъ.

Манфредъ. Смѣетесь вы! Къ чему такая гордость?

Рабы! огонь страдальца Прометея,

Мой умъ, мой духъ, свѣтящійся во мнѣ,

И такъ же чистъ, и такъ же проникающъ,

И такъ же всеобъемлющъ, какъ и вашъ,

Хоть онъ и облеченъ земною перстью.

Отвѣта жду, иль покажу вамъ -- кто я!

Духъ. Мы вновь отвѣтимъ тоже; даже болѣ:

Въ твоихъ словахъ отвѣтъ нашъ.

Манфредъ. Въ чемъ и какъ?

Духъ. Когда сходна твоя природа съ нашей,

Мы дали ужъ отвѣтъ тебѣ, сказавъ,

Что смерть для насъ -- названье безъ предмета.

Манфредъ. Напрасно все: вы мнѣ помочь не въ силахъ,

Иль просто не хотите!

Духъ. Говори;

Чѣмъ только мы владѣемъ -- все твое;

Не торопись насъ отпускать; проси

Господства, силъ, короны долгихъ дней.

Манфредъ. Проклятіе! къ чему мнѣ ваши дни?

И безъ того они ужъ длинны. Прочь отсюда!

Духъ. Постой -- здѣсь быть мы гн хотѣли бъ даромъ;

Подумай хорошенько -- точно ль нѣтъ

Ни одного желаннаго предмета

Для чувствъ твоихъ?

Манфредъ. Ни одного;-- нѣтъ, стойте.

Я бъ видѣть васъ хотѣлъ лицомъ къ лицу.

Я слышу стонъ томящихъ голосовъ,

Какъ плачъ волны въ вечерній часъ; я вижу

Лишь неподвижную звѣзду, и все:

Откройтесь мнѣ въ обычныхъ вашихъ лицахъ,

Какъ существа, доступныя для глазъ.

Духъ. Мы существа безъ лицъ и внѣ стихій,

Которыхъ мы и души, и причина,

У насъ нѣтъ лицъ; но выбери любое,

Манфредъ. Мнѣ выбирать? Но на землѣ всѣ лица,

Всѣ для меня равны. Пусть тотъ изъ васъ,

Кто выше всѣхъ, могучѣй и прекраснѣй,

Возьметъ себѣ себя достойный видъ.

Седьмой духъ, (являясь въ видѣ прекрасной женщины).

Гляди!

Манфредъ. Мой Богъ! О, если бъ не была ты

Одной мечтой безумной головы!

Я могъ бы быть... Дай обниму тебя --

И будешь снова... (Видѣніе исчезаетъ).

Грудь моя! разбейся.

(Манфредъ падаетъ безъ чувствъ).

Голосъ. Только мѣсяцъ взойдетъ надъ рѣкой,

Загорится червякъ надъ травой,

Метеоръ надъ могилой сырою,

Огонекъ надъ болотной водою,

Въ небѣ звѣзды зажгутся едва,

Прокричитъ гробовая сова,

Вѣтерки лишь ночные задышутъ

И заснувшимъ листомъ заколышутъ,--

Ты почуешь, проклявши себя,

Что незримо я подлѣ тебя.

Хоть и сонъ твой далеко не сонъ,

У души твоей отнятъ и онъ;

Есть для ней неотступныя тѣни

И есть думы страшнѣй привидѣній;

Непонятной и тайной судьбой

Онѣ всюду пойдутъ за тобой;

Одной мыслью объятъ -- гробовою,

Каждый часъ трепеща подъ грозою,

Будешь жить, до скончанія дней,

Ты подъ властію чары моей.

Хоть не рядомъ ходить буду я,

Всюду взоръ твой увидитъ меня;

Я велѣніемъ тайнаго рока

Отъ тебя не должна быть далеко;

И когда, въ тайномъ страхѣ, назадъ

Обратишь ты испуганный взглядъ,

Удивишься ты, будто видѣнью,

Что съ твоей я не смѣшана тѣнью,

Хоть вліянье мое надъ тобой

Ты скрывать будешь гордой душой.

Полонъ стихъ мой таинственныхъ силъ,

Онъ проклятьемъ тебя заклеймилъ,

И одинъ, между злыми духами,

Твою душу опуталъ сѣтями;

Будетъ вѣтеръ тебя укорять,

Запрещать тебѣ вольно дышать;

Ночь тебѣ не навѣетъ собою

Ея тихаго неба покою;

Будетъ солнце затѣмъ лишь у дня,

Чтобъ заката желалъ ты, стеня.

Я отъ слезъ твоихъ слезку взяла,

Въ ней обманъ и убійство нашла;

Черной крови изъ сердца достала,

Я чернѣй черноты не видала;

Я поймала змѣю на улыбкѣ твоей,

Въ ней царицу увидѣла змѣй;

Съ твоихъ устъ сорвала обаянье,

Но ему не нашла и названья;

Я всѣ яды сравнить собрала,

Твои всѣхъ ядовитѣй нашла.

Чернымъ сердцемъ, улыбкой -- змѣей,

Твоей хитростью адской и злой,

Притворяться умѣющимъ взглядомъ,

Лицемѣрной души твоей ядомъ,

Тѣмъ искуствомъ, которымъ прослылъ

Человѣкомъ такой крокодилъ,

Надъ печалью чужою злорадствомъ

И проклятому Каину братствомъ,--

Заклинаю тебя, чтобъ ты жилъ

И въ груди твоей адъ свой носилъ!

Я держу мой фіалъ надъ тобой,

Въ немъ всѣ скорби души до одной;

Я на вѣки твой сонъ погубила,

Твою смерть отъ тебя отдалила,

И хоть смерть одно счастье твое,

Ты желать не посмѣешь ее.

Вотъ моя совершилась ужъ чара,

Надъ тобой разражается кара

И въ крови, и въ мозгу, и въ костяхъ,

Чтобъ ты вѣчно и сохнулъ и чахъ!...

СЦЕНА II.

Гора Юнгфрау. -- Утро.

Манфредъ, (одинъ, надъ обрывомъ скалы).

И черти мнѣ, и чары измѣнили;

Напрасно я ихъ тайны изучалъ:

Моя болѣзнь ни чѣмъ неисцѣлима.

Опоры сверхъестественной искать

Я не хочу: нѣтъ надъ прошедшимъ власти,

А будущность -- не мнѣ ея желать,

Пока во тьмѣ прошедшее не скрылось.

Природа-мать! ты, свѣтъ дневной, вы, горы!

Зачѣмъ вы такъ прекрасны? Я любить

Васъ не могу. И ты, свѣтило дня!

Ты видишь все, ты гонишь мракъ отвсюду,

На эту грудь не свѣтишь ты одну.

Вы, скалы горъ, на высотѣ которыхъ

Теперь стою, межъ тѣмъ какъ тамъ, внизу,

На берегу ручья, громадныхъ сосенъ

Высокій лѣсъ мнѣ видѣнъ, какъ тростникъ!..

Но если шагъ, движенье, вздохъ единый

Способны успокоить бѣдный духъ мой

На ихъ груди кремнистой, что я медлю?

Меня манитъ -- я ни на шагъ впередъ,

Меня страшитъ -- я и назадъ ни шагу;

Нога тверда, хотъ голова кружится,

Я чувствую -- есть надо мною власть,

Что умереть мѣшаетъ мнѣ и жить --

Велитъ мнѣ жить, когда лишь значитъ жить --

Увядшій духъ носить въ груди усталой,

Какъ-бы въ гробу; да, я давно оставилъ

Послѣднюю уловку преступленья --

Оправдывать себя въ своихъ глазахъ.

(Видѣнъ парящій орелъ).

О, еслибъ ты, парящій въ облакахъ,

Крылатый царь земнаго поднебесья,

Внизъ ринулся, и сдѣлалъ бы меня

Добычею орлятъ твоихъ! -- мой взоръ

Тебя слѣдить ужъ далѣе не въ силахъ,

Межь тѣмъ какъ твой -- впередъ, и вверхъ, и внизъ,

Повсюду проникаетъ.-- Красота!

О, какъ хорошъ весь этотъ зримый міръ,

Какъ величавъ во всѣхъ своихъ явленьяхъ!

А мы -- его названные цари,

Мы полупрахъ и полубоги, такъ же

Негодные парить, какъ пресмыкаться,

Мы -- двойственной природою своей,

Приносимъ въ міръ одну вражду съ природой,

Волнуемся движеньемъ гордыхъ думъ,

Презрѣнныхъ нуждъ, тщеславья, униженья,

Пока надъ всѣмъ не воцарится смерть

И человѣкъ... Но человѣкъ стыдится

Дальнѣйшаго признанья... Чу! свирѣль --

(Вдали слышна пастушечья свирѣль).

Природное дыханье тростника.

Здѣсь жизнь патріархальная не просто

Пастушечья лишь сказка. Стонъ свирѣли

И колокольчики веселыхъ стадъ вдали

Слились въ одно. Душа глотаетъ жадно

Чудесныя созвучья. О, когда-бъ

Я только былъ душой незримой звука,

Иль голосомъ, въ гармоніи живущимъ,

Дыханьемъ безтѣлеснымъ, познающимъ

И жизнь и смерть въ дыханьи тростника!

(Съ нижней части горы показывается охотникъ).

Охотникъ. Я видѣлъ,-- тутъ сайга моя мелькнула

И скрылась быстроножка. Потерялъ

Я день труда тяжелаго. Кто это?

Онъ не глядитъ охотникомъ, межъ тѣмъ

Взобраться могъ на высоту такую,

Что и изъ насъ не всякій бы посмѣлъ.

Мужалый видъ, богатая одежда,

И гордый взоръ, какимъ лишь обладаетъ

Свободныхъ странъ свободный селянинъ...

Я подойду къ нему.

Манфредъ, (не замѣчая охотника). И такъ томясь,

Дряхлѣлъ отъ мукъ, какъ черныя тѣ сосны,

Лишенныя грозой коры, вѣтвей;

Подобно имъ, торчать спаленнымъ стебламъ,

Чернѣющимъ на корнѣ проклятомъ;

Дышать и жить лишь чувствомъ увяданья,

И жить лишь такъ, и вѣчно только такъ,

Знавъ жизнь другую. Я обезображенъ

Морщинами, что провели не годы,

А дни, часы, подобные вѣкамъ;

Часы и дни, которыхъ безконечность

Близка къ концу.-- Вы, подвижныя глыбы!

Вы, горы льда, на волоскѣ единомъ

Висящія! обрушьтесь на меня.

Я слышу трескъ и грохотъ подъ собою

Отъ вашего паденья; но, увы!

Вы губите -- чему бы жить лишь надо:

Цвѣтущій лѣсъ, пастушечій шалашъ,

Иль хижину простую селянина.

Охотникъ. Туманъ вставать въ долинѣ начинаетъ;

Я предложу ему сойдти, иль онъ

Свой путь и жизнь вдругъ потерять рискуетъ.

Манфредъ. Вкругъ ледниковъ клубами бьютъ туманы

И вверхъ ползутъ, свиваясь въ облака

Сѣрнистыя и бѣлыя, какъ пѣна

Дымящейся геенны: такъ волной

Мертвящею ползетъ сама геенна

На берегъ жизни, грѣшными людьми

Подавленный отвсюду, какъ кремнями.

Я чувствую круженье головы.

Охотникъ. Я долженъ осторожнѣй быть, не то

Внезапностью его могу смутить я,

А онъ и такъ чуть на ногахъ стоитъ.

Манфредъ. Какъ горы, вновь обрушились лавины,

Прорвавши ткань ползучихъ облаковъ,

Поколебавъ всю цѣпь альпійскихъ горъ;

Осколками засыпаны долины;

Теченье рѣкъ замедлено; въ туманы

Ихъ воды обращаются; потоки

Должны искать русла другаго. Такъ,

Такъ нѣкогда, подточенный годами,

Палъ Розенбергъ -- великая гора.

Зачѣмъ тогда я не стоялъ подъ нею?

Охотникъ. Остерегись, пріятель! -- лишній шагъ,

И ты погибъ; не стой же, ради Бога,

Надъ этою обрывистой скалой.

Манфредъ, (не слыша ею). Достойная костей моихъ могила

Моимъ костямъ тогда-бъ дала покой,

И не были-бъ они игрушкой вѣтра,

Какъ быть должны теперь, когда послѣдній

Я шагъ шагну.-- Ты, утреннее небо!

О, не гляди такъ гнѣвно на меня.

Ты создано не для меня. Земля!

Прощай. Прими свои пылинки.

(Въ то время , какъ Манфредъ принялъ уже положеніе человѣка, желающаго броситься съ высоты, охотникъ его схватываетъ и удерживаетъ внезапнымъ движеніемъ).

Охотникъ. Остановись, безумецъ! не пятнай

Столь чистыхъ мѣстъ своей преступной кровью.

Иди за мной; не выпущу,-- иди.

Манфредъ. Во мнѣ изсохло сердце;-- стой же, стой,--

Не жми меня; я ослабѣлъ; вотъ горы

Идутъ кругомъ; я слѣпну; кто ты, кто ты?

Охотникъ. Я послѣ разскажу. Иди за мной.

Сбирается гроза;-- не отставай;--

Сюда вотъ стань ногою;-- такъ;-- смѣлѣе;

Схватись за этотъ кустъ, да дай мнѣ руку,

Иль за поясъ возьми меня;-- шагай;--

До хижины мы доберемся въ часъ;

А вотъ какъ-разъ мы выйдемъ на дорогу,--

Иль на тропу, которую прорылъ

Потокъ зимы сердитой;-- ну,-- вотъ! браво!

Ты могъ бы быть охотникомъ.-- За мной.

(Манфредъ и охотникъ съ трудомъ спускаются съ горы; сцена закрывается).

Актъ вторый.

СЦЕНА I.

Хижина между Бернскими Альпами.

Манфредъ и Охотникъ.

Охотникъ. Нѣтъ, нѣтъ; постой, ты долженъ обождать;

Ты не окрѣпъ ни тѣломъ, ни душою;

Хоть часъ-другой, по крайней мѣрѣ;-- я

Потомъ опять твой провожатый; только --

Скажи куда?

Манфредъ. Зачѣмъ тебѣ? я знаю

И самъ мой путь; мнѣ проводникъ не нуженъ.

Охотникъ. Ты человѣкъ высокаго рожденья,

Одинъ изъ тѣхъ, чьи замки съ горныхъ скалъ

Къ намъ смотрятъ на долины; ты владѣтель

Котораго межъ ними? Мнѣ знакомы

У нихъ одни ворота; но порою

И у огня ихъ очаговъ громадныхъ

Съ вассалами случалось мнѣ сидѣть;

Поэтому, тропинки къ ихъ воротамъ

Я знаю всѣ;-- изъ нихъ, который твой?

Манфредъ. Все для тебя равно.

Охотникъ. Прости за спросъ

И не сердись; не откажись отвѣдать

Отъ моего вина; какъ много разъ

Оно въ горахъ мнѣ кровь отогрѣвало!--

Попробуй самъ: ну, чокнемся съ тобой.

Манфредъ. Прочь, прочь! кровь по краямъ течетъ... Ужели

Ее земля не приметъ никогда?

Охотникъ. Ты внѣ себя; ты бредишь, какъ во снѣ.

Манфредъ. Я говорю -- тутъ кровь! Гляди -- тутъ кровь!

Та теплая и чистая струя

Моихъ отцовъ, что нашу грудь живила,

Когда мы съ ней, живя одной душой,

И молоды такъ были, и любили,

Какъ не должно-бъ другъ друга намъ любить.

Кровь эта пролита, но паръ кровавый,

Какъ облако, мнѣ застилаетъ небо,

То небо, гдѣ тебя покуда нѣтъ,

А мнѣ не быть, мнѣ никогда не бытъ!

Охотникъ. О, странный человѣкъ, гонимый страхомъ

Невидимыхъ чудовищъ,-- хоть твой грѣхъ

И долженъ быть ужасенъ,-- все найти

Ты могъ бы облегченье: призови

Святыхъ Мужей и кроткое терпѣнье.

Манфредъ. Терпѣнье! -- нѣтъ; не кровожаднымъ птицамъ,

Оно идетъ лишь вьючному скоту.

Тверди о немъ тебѣ подобной грязи;

Я не изъ вашей братьи.

Охотникъ. Слава Богу!

Да мнѣ хоть дай ВильгельмаТелля славу,

Я-бъ не хотѣлъ быть вашимъ. Но сносить

Ты зло свое обязанъ безъ роптанья.

Манфредъ. Я и сношу! гляди: вѣдь я живу.

Охотникъ. Не только жить,-- такъ умирать ужасно.

Манфредъ. Я говорю -- я прожилъ много лѣтъ,

Тяжелыхъ лѣтъ; но тѣ лѣта -- мгновенья

Предъ тѣмъ, что мнѣ осталось доживать:

Что часъ -- то вѣкъ, что шагъ -- то безконечность,

Съ боязнію и жаждой умереть.

Охотникъ. А по лицу ты смотришь человѣкомъ

Лишь среднихъ лѣтъ: тебя я старше много.

Манфредъ. Ты жизнь привыкъ лишь измѣрять лѣтами.

Ты правъ; но мѣра нашихъ лѣтъ -- дѣла.

Мои жъ дѣла умножили безъ счета

И дни мои, и ночи; другъ на друга

Ихъ сдѣлали похожими точь въ точь

Какъ два зерна песку на днѣ морскомъ;

Въ холодную пустыню обратили,

Подобную безплоднымъ берегамъ,

Гдѣ дикій валъ, отхлынувъ, оставляетъ

Осколки щепъ, обломки скалъ, кремни,

Траву горько-соленую, да трупы.

Охотникъ. Увы! онъ сумасшедшій, какъ мнѣ быть?

Манфредъ. О, еслибъ я былъ сумасшедшій вправду!

Тогда бы все, что мечется въ глазахъ,

Что вижу я... одной мечтой бы было.

Охотникъ. Что жъ видишь ты, иль думаешь видать?

Манфредъ. Тебя -- простолюдина и себя,

Твой скромный бытъ, гостепріимный кровъ,

Покорный духъ, но гордый и свободный,

И это уваженіе къ себѣ,

Которому основой -- непорочность;

Дни, полные здоровья, ночи -- сна;

Твои труды, которые опасность

Собою благородитъ; долгій вѣкъ,

Съ надеждою на тихую могилу;

Надъ нею крестъ съ вѣнкомъ изъ травъ, сплетеннымъ

Любовію внучатъ твоихъ -- вотъ, вотъ

Что вижу я, когда жь взгляну въ себя...

Но все равно -- душа моя увяла.

Охотникъ. Ужель съ моей ты бъ долей помѣнялся?

Манфредъ. Нѣтъ, другъ мой, нѣтъ! я бъ не хотѣлъ обидѣть

Живую тварь столь гибельной мѣной.

Я выносить могу и выношу --

Чего другимъ не перенесть во снѣ...

Охотникъ. И съ этакимъ участіемъ къ собратьямъ,

Ты очерненъ грѣхомъ? Не говори.

Съ такой душой возможно ль жаждать крови

Хоть злѣйшаго врага!

Манфредъ. Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

Я обижалъ лишь тѣхъ, кого любилъ я,

Кѣмъ былъ любимъ: враговъ я поражалъ

Въ законной лишь защитѣ,-- но объятья,

Губительны мои объятья были...

Охотникъ. О, Боже! дай душѣ его покой,

Дай слезы покаянія грѣху. --

Я помолюся за тебя.

Манфредъ. Напрасно.

Но пожалѣть ты можешь. Я иду.

Пора,-- прощай. Вотъ деньги; -- безъ отказа;

Я долгъ плачу; но не ходи за мной;

Я знаю путь; теперь онъ безопасенъ.

Еще, еще разъ,-- не ходи за мной!

(Манфредъ уходитъ.)

СЦЕНА II.

Долина между Альпами. -- Водопадъ. -- Утро.

Манфредъ. Еще полудня нѣтъ и радуга горитъ

Надъ водопадомъ аркой семицвѣтной;

Гремучій валъ серебряною гладью

Съ отвѣсныхъ окалъ свергается стремглавъ

И пѣною вздымается косматой,

Какъ тяжкій хвостъ гигантскаго коня,

Коня,-- какъ говоритъ Апокалипсисъ,--

На коемъ смерть примчится въ день суда,

Одинъ я упиваюсь этимъ видомъ,--

О, одному здѣсь быть такъ хорошо! --

Но раздѣлю хоть съ Феей водопада

Чудесный мигъ. Я вызову ее.

(Манфредъ беретъ воды въ горсть и брызжетъ ею на воздухъ, произнося заклинанія. Спустя немного, является Фея подъ сводомъ радуги надъ водопадомъ.)

Манфредъ. Прекрасный духъ! дозволь мнѣ надивиться

Твоихъ волосъ отливу золотому,

Твоихъ очей лучистому сіянью,

Всему, всему, чѣмъ смертныхъ нашихъ дѣвъ

Безсмертье надѣляетъ лишь за гранью

Созданія земнаго.-- Между тѣмъ

Какъ молодость ланитъ твоихъ пылаетъ

Румянцемъ ангела-младенца, на груди

У матери заснувшаго съ улыбкой,

Иль пурпуромъ, что лѣтомъ, въ часъ вечерній,

На дѣвственныхъ снѣгахъ ледяныхъ горъ

Горитъ, какъ стыдъ, румяный стыдъ земли,

Цѣлующейся съ небомъ;-- между тѣмъ

Какъ видъ небесный твой мрачитъ собою

Блескъ радуги, согнутой надъ тобой,--

Прекрасный Духъ! въ твоемъ покойномъ взорѣ,

Отколь глядитъ безсмертная душа,

Волненью недоступная, я вижу,

Что сынъ земли, которому дана

Власть вышняя бесѣдовать съ духами,

Тобой прощенъ, что смѣлъ къ тебѣ взывать,

Что на твое безсмертіе глядитъ онъ.

Фея. О, сынъ земли! я знаю и тебя,

И тѣхъ, кому ты властію обязанъ.

Ты человѣкъ обильныхъ думъ и дѣлъ,

Въ добрѣ и злѣ равно неукротимый,

Губительный и ближнимъ и себѣ.

Чего во мнѣ ты ищешь? отвѣчай!

Манфредъ. Лишь дай взглянуть на красоту твою.

Лице земли свело меня съ ума,

И я ищу опасенья въ ея тайнахъ,

Ея владыкъ невидимыхъ бужу,--

Хоть и они мнѣ тожъ не пособили.

Я въ нихъ искалъ, чего они не въ силахъ

Мнѣ были дать; теперь я не ищу

Ужъ ничего.

Фея. Что жъ быть могло, чего бы

Не въ силахъ дать сильнѣйшія изъ силъ,

Правители стихій?

Манфредъ. Хоть для меня тутъ пытка,-- все равно,--

Моя печаль найдетъ слова и голосъ:

Отъ юныхъ лѣтъ съ людьми я не сходился,

Не могъ глядѣть глазами ихъ на міръ;

Ихъ жажды честолюбья я не зналъ,

Цѣль жизни ихъ мнѣ не служила цѣлью.

Моя любовь, стремленія, печали,--

Все дѣлало межъ нихъ меня чужимъ.

Я не любилъ одушевленныхъ тварей

Любовію собрата; лишь одна,

Была одна; но послѣ.... Я сказалъ,

Что я съ людьми лишь слабое общенье

Поддерживать старался; но въ душѣ

Я страсть имѣлъ къ пустынѣ; упиваться

Я воздухомъ любилъ ледяныхъ горъ,

Гдѣ птицы гнѣздъ свивать себѣ не смѣютъ,

Гдѣ взоръ лишь наготою пораженъ;

Иль вольному теченью предаваться

Сердитыхъ волнъ, сгибаясь грудь на грудь

Съ ихъ силой негодующей, межъ тѣмъ,

Какъ океанъ на дерзкую отвагу,

Казалось, самъ, дивяся ей, ропталъ;

Такъ укрѣплялъ я силы молодыя;

Иль созерцать любилъ до слѣпоты

И свѣтъ луны, и синихъ звѣздъ сіянье;

Иль пріучалъ глаза мои глядѣть

На молнію, не жмурясь; иль ходилъ

Внимать порой осеннею въ лѣсахъ

Вечерній плачъ рыдающаго вѣтра.

Такъ проводилъ я время; и когда бъ

Кто изъ людей,-- съ которыми стыжуся

Я быть въ родствѣ,-- тогда передо мной

Явился вдругъ, съ какимъ бы отвращеньемъ

Я вспомнилъ вновь, что самъ я человѣкъ! --

Тамъ, тамъ, въ моемъ блужданьи одинокомъ,

Я былъ впервой подъ сводами могилъ,

Ища причинъ въ ихъ слѣдствіяхъ; тамъ, тамъ --

Изъ тѣхъ костей, изъ череповъ и праха

Преступныя извлекъ я заключенья.

Съ тѣхъ поръ, я сталъ томительныя ночи

Наукамъ запрещеннымъ посвящать,

И съ помощью великой ордаліи,

Безсоннаго труда и воздержанья

Тяжелаго, способнаго собою

Пространства и стихіи покорять

И удивлять духовъ безплотныхъ,-- я

Лицомъ къ лицу сталъ видѣть безконечность,

Какъ древніе, властительные маги

И тотъ*, предъ кѣмъ изъ тайныхъ ихъ жилищъ,

Являлися Эросъ и Антеросъ,

Какъ ты передо мной.-- Но съ этимъ знаньемъ

Лишь жажда знать безмѣрная росла

Въ моей груди; свѣтъ высшій разумѣнья

Меня манилъ,-- покуда...

* Философъ IV вѣка, Ямблинъ. Перев.

Фея. Продолжай.

Манфредъ. Не торопи! я расточаю рѣчи

Напрасныя,-- я знаю; я хочу

Лишь отдалить кровавую развязку;

Но для чего? Я не назвалъ тебѣ

Ни матери, ни друга, ни отца,

Ни женщины любимой, никого,

Съ кѣмъ узами земными былъ бы связанъ.

Я ихъ имѣлъ, и только-что имѣлъ.

Была одна, одна лишь --

Фея. Говори!

Манфредъ. Она была такъ на меня похожа,

Что цвѣтъ волосъ, глаза, черты лица

У насъ почти одни и тѣ же были,

Когда бы въ ней все это красотой

Смягченнымъ не казалось. Та-же смѣлость

Высокихъ думъ въ груди ея жила

И та же страсть къ уединенью; умъ,

Вселенную обнять собой способный.

Но съ этими дарами, ей одной

Былъ свыше заповѣданъ даръ елейный --

Улыбокъ, слезъ,-- чего я не имѣлъ,

И нѣжности,-- что я имѣлъ лишь къ ней,

Покорности,-- чего совсѣмъ не зналъ я.

Ея грѣхи -- и мнѣ принадлежали,

Но ей одной -- ея святыя свойства.--

И я любилъ и погубилъ ее.

Фея. Своей рукой?

Манфредъ. Нѣтъ, не своей рукой.

Но сердце сердцемъ раскололъ я въ ней.

Ея душа мнѣ въ душу заглянула,

Прочла тамъ приговоръ свой -- и увяла.

Я пролилъ кровь, но не ея, хоть кровью

Она была обагрена. Я видѣлъ

И не отеръ.

Фея. И для созданья праха

Изъ племени, къ которому ты самъ

Столь мощное питаешь отвращенье,

Взывая къ намъ и восходя до насъ,

Ты могъ забыть даръ высшаго познанья

И снова къ грязи прилѣпиться? -- прочь!

Манфредъ. Волшебница! я говорю тебѣ --

Съ тѣхъ поръ.-- Но что слова? одно дыханье.

Приди взглянуть на мой лишь только сонъ,

Побудь со мной, когда томлюсь безъ сна я,

Сядь около, когда сижу одинъ

Съ толпой незримыхъ фурій; темной ночью

Я скрежещу зубами до утра,

А днемъ кляну себя я до заката,

Въ молитвахъ я безумія прошу,

Какъ счастія,-- отказано и въ немъ!

Какъ къ женщинѣ въ любимыя объятья,

Я шелъ на смерть: но средь борьбы стихій

Передо мной смирялись волны; яды

Всѣ силу потеряли, и холодной

Рукой меня сдержалъ какой-то демонъ

Надъ бездною, за волосокъ единый,

Который оборваться не хотѣлъ.

Я въ творчество фантазіи богатой,

Ума могучаго, который былъ

Когда-то Крезомъ средь существъ разумныхъ,

Пытался погружаться, но былъ вновь

Отброшенъ въ бездну мысли роковой.--

Забвенія, забвенія повсюду,

Во всемъ искалъ, у всѣхъ просилъ,-- напрасно! --

Напрасно я владѣю высшимъ знаньемъ,

Не человѣческимъ искуствомъ; въ немъ

Отрады нѣтъ, страданью нѣтъ предѣла

И жизни нѣтъ конца.

Фея. Но, можетъ быть,

Я помогу тебѣ.

Манфридъ. Поможешь? ты?

Такъ вызови мнѣ мертвеца, иль дай

Мнѣ способъ умереть. О, дай! -- скорѣе

И часъ назначь, и форму избери;

Опредѣли, какія хочешь, муки,

Лишь были бы послѣднія онѣ.

Фея. Я не имѣю власти; но когда

Ты поклянешься мнѣ повиновеньемъ,

Я помогу тебѣ въ твоихъ желаньяхъ.

Манфредъ. Я не клянусь.-- Мнѣ, мнѣ повиноваться?

Кому? -- духамъ подвластнымъ мнѣ -- и быть

Рабомъ передъ рабами:-- никогда!

Фея. Тутъ все? другаго нѣтъ отвѣта? -- но

Обдумай хоть отказъ свой.

Манфредъ. Я сказалъ.

Фея. Довольно! -- иль я скроюсь.

Манфредъ. Ну-да, скройся.

(Фея исчезаетъ)

Манфредъ. (Одинъ). Мы времени игрушки лишь простыя;

День днемъ смѣняется, и мы живемъ,

И жизнь кляня, и умереть боясь.

Между всѣхъ дней проклятаго ярма,

Давящаго собою насъ безмѣрно

И сердце заставляющаго жить

Отравой мукъ, иль ложною отрадой,

Влекущею усталость и позоръ,

Да,-- межъ всѣхъ дней минувшихъ и грядущихъ,--

А настоящаго у жизни нѣтъ,--

Какъ мало дней, и менѣе, чѣмъ мало,

Мы насчитать могли-бъ, когда душа

О смерти не тоскуетъ, и межъ тѣмъ,

Предъ ней дрожитъ, какъ средь зимы холодной

Передъ рѣкой застывшей, хоть ознобъ

Могъ быть одно мгновенье.-- Но за мной

Еще одно есть средство; я могу

Спросить у мертвецовъ -- что значитъ смерть:

Отвѣтъ изъ всѣхъ мрачнѣйшій тутъ: могила.

Могила -- ничего. Но получу ли

Отвѣтъ? -- пророкъ усопшій отвѣчалъ

Волшебницѣ Эндорской; царь спартанскій*

* Исторія Павзанія и Клеоники, переданная Плутархомъ въ жизни Кимона.

Изъ мертвыхъ устъ несчастной Византійки

Свою судьбу узнать могъ.-- Онъ убилъ --

Кого любилъ, не знавъ, кого убилъ онъ,

И умеръ непрощеннымъ, какъ ни громко

Взывалъ къ Юпитеру, какъ ни молилъ

Волшебниковъ аркадскихъ преклонить

Тѣнь гнѣвную -- иль гнѣвъ забыть, иль мщенью

Поставить грань. Она дала отвѣтъ

Двусмысленный, но онъ сбылся до буквы.

Лишь не родись я, та -- кого люблю я

Жила-бъ досель; лишь не люби я,-- та,

Кого люблю, была-бъ досель прекрасна;

Счастливая, счастливила-бъ другихъ.--

Но что она? О, что она теперь?

Иль что-нибудь, о чемъ подумать страшно,

Или ничто.-- Чрезъ нѣсколько часовъ

Я голосъ къ ней возвышу не напрасно.

Какъ ни боюсь,-- тверда моя рѣшимость.--

Я трепещу, хоть странно, хоть досель

Не трепеталъ ни злыхъ духовъ, ни добрыхъ.

Я чувствую въ груди холодный ледъ;

Но я могу и то, чего робѣю,

И не робѣть могу я.-- Вотъ и ночь.

(Уходитъ).

СЦЕНА III.

Вершина горы Юнгфрау.

Первая Судьба. Встаетъ луна свѣтла, чиста, багряна;

Здѣсь на снѣгахъ, гдѣ смертнаго нога

Отъ вѣка не ходила, легкой тенью

Мы по ночамъ скользимъ.-- На хрусталѣ

Узорчатомъ и хрупкомъ горъ ледяныхъ,

Взъерошенныхъ, какъ пѣна бурныхъ волнъ,

Застывшихъ вдругъ подобьемъ мертвой бури,--

Отъ нашихъ ногъ ни шума, ни слѣдовъ...

На этой крутизнѣ птицеобразной,--

Созданіи подземнаго огня,--

Гдѣ тучи отдыхаютъ мимоходомъ,

Мы шабаши бездонные творимъ.

Здѣсь, по пути къ чертогамъ Аримана,

Я жду сестрицъ, за тѣмъ что въ эту ночь

У насъ великій шабашъ.-- Что жъ ихъ нѣтъ?--

Голосъ. (поющій извнѣ).

Приговоренный къ плахѣ,

Злодѣйства исполинъ,

Лежалъ въ цѣпяхъ и прахѣ

Забытый и одинъ.

Отъ сна я разбудила,

Я цѣпь съ него сняла,

Съ толпою примирила,

Тирану власть дала.

Въ награду мнѣ мильонъ людей онъ сгубитъ,

И вновь падетъ, и вновь моимъ онъ будетъ.

Второй голосъ, (тоже извнѣ).

Корабль летѣлъ впередъ, корабль летѣлъ орломъ,

Ни паруса теперь, ни мачты нѣтъ на немъ;

Вся палуба въ щепахъ, весь кузовъ сталъ въ обломкахъ,

И даже не кому поплакать объ осколкахъ;

Лишь одного схвативъ межъ волнъ за волоса

Мерзавца я спасла,-- онъ дѣлъ моихъ краса.

Убійца на землѣ, пиратъ на океанъ,

Не будетъ онъ въ долгу, не буду я въ обманѣ.

Первая судьба, (отвѣчая)

Спитъ сладко столица,

Но горе ей, горе;

Лишь днемъ озарится,--

Къ ней тайно, какъ воръ,

И гнѣвенъ, какъ море,

Подкрадется моръ.

Зіяетъ могила;

Любовь охладится

Къ тому, что любила,

Лишь чернымъ пятномъ

Чума воцарится

Надъ милымъ челомъ.

Дни плача настанутъ;

Смятенные люди

Завидовать станутъ

Почившимъ въ гробахъ,--

Что мертвыя груди

Не трогаетъ страхъ.

Дохнула я только, и царства не стало;

Для дѣлъ моихъ страшныхъ мнѣ вѣчности мало.

(Вторая и третья судьбы входятъ).

Всѣ три Судьбы.

Сердца людей въ рукахъ у насъ,

Ихъ гробъ -- подножье намъ,

И на одинъ даемъ лишь часъ

Мы жизнь своимъ рабамъ.

Первая судьба. Сестрицы! здравствуйте. Гдѣ жъ Немезида?

Вторая судьба. За страшною какой-нибудь работой;

Но я сама не складывала рукъ

Отъ множества заботъ.

Третья судьба. Вотъ и она.

(Входитъ Немезида).

Первая судьба. Гдѣ пропадать могла ты? -- въ эту ночь

Явилась ты позднѣе всѣхъ сестрицъ.

Немезида. Не мудрено: я воздвигала троны

Изъ мелкихъ щепъ; женила дураковъ;

Тирановъ власть наслѣдствомъ укрѣпляла;

Я людямъ месть внушала на враговъ,

Чтобъ мстители себя жъ потомъ прокляли;

Изъ мудрецовъ я дѣлала шутовъ,

А изъ глупцовъ -- оракуловъ, и міромъ

Имъ управлять дала. Они совсѣмъ

Изъ моды выходили, и народы

Осмѣлились зазнаться. Вдругъ царей

Имъ вздумалося взвѣшивать на гири,

Чтобъ черезъ то свой вѣсъ опредѣлить.

Дался имъ запрещенный плодъ свободы...

Ого! да намъ пора на облака!

(Исчезаютъ).

СЦЕНА IV.

Чертоги Аримана.-- Ариманъ на тронѣ; въ рукахъ его огненная держава, окруженная духами.

Гимнъ духовъ. Хвала, хвала властителю эѳира,

На облакахъ поставившему тронъ!

Преобразить въ хаосъ стихіи міра

Однимъ движеньемъ скиптра можетъ онъ.

Дохнетъ -- и бурь свирѣпый духъ взыграетъ,

Заговоритъ -- громъ грянетъ въ небесахъ,

Уронитъ взглядъ -- лучъ солнца померкаетъ,

Подвигнется -- міръ дрогнетъ на осяхъ.

Волканы горъ -- слѣдовъ его примѣты,

Гдѣ тѣнь его -- тамъ воцарился моръ,

Ему въ пути -- предшествуютъ кометы,

Планеты въ пеплъ -- сжигаетъ гнѣвный взоръ.

Ему война свои приноситъ дани,

И жизнь и смерть принадлежать ему

Съ морями слезъ и вѣчностью страданій;

Онъ жизнь, душа, созданіе всему!

(Входятъ судьбы и Немезида).

Первая судьба. О, слава Ариману! на землѣ

Ростетъ его держава; сотворили

Мы волю насъ пославшаго вполнѣ.

Вторая судьба. О, слава Ариману! мы склоняемъ

Главы людей, но клонимся предъ нимъ.

Третья судьба. О, слава Ариману! все мы ждемъ

Единаго его лишь мановенья.

Немезида. Властителей властитель! мы твои;

Все, что живетъ, мы называемъ нашимъ --

Что менѣе, что болѣ, что сполна;

Но раздвигать предѣлы нашей власти --

Нашъ вѣчный долгъ, чтобы росла твоя;--

И мы не спимъ: твоей послѣдней воли

Послѣдній звукъ исполненъ.

(Входитъ Манфредъ).

Духъ. Это кто?

Простой лишь смертный! Жалкое созданье!

Склонись и помолись.

Второй духъ. Въ немъ узнаю я

Волшебника великихъ силъ и знаній.

Третій духъ. Склонись и помолися, рабъ! Иль ты

И твоего и нашего владыку

Не узнаешь? Иль въ прахъ, иль трепещи!

Духи всѣ. Во прахъ со всѣмъ твоимъ проклятымъ прахомъ!

Иль бойся нашей мести.

Манфредъ. Все я знаю

И все не гну колѣнъ.

Четвертый духъ. Тебя научатъ.

Манфредъ. Но эту я науку знаю самъ.

О, сколько разъ въ безмолвіи ночей

Я приникалъ лицомъ къ землѣ холодной

И голову золою посылалъ!

Всю полноту испилъ я униженья,

Мнѣ нечему учиться: поникалъ

Я головой предъ собственнымъ безсильемъ,

Какъ рабъ предъ нимъ колѣни я сгибалъ.

Первый духъ. Не ты ль дерзнешь не поклониться трону,

Съ котораго во славѣ Ариманъ

Вселенной принимаетъ поклоненье?

Пади! я говорю.

Манфредъ. Пусть Ариманъ

Сперва предъ тѣмъ, кто безконечно выше,

Кѣмъ созданъ онъ не ради поклоненья,

Склонится самъ, я съ нимъ согну колѣна.

Духи. Раздавимъ червяка, развѣемъ въ прахъ!

Первая судьба. Прочь! прочь! Онъ мой. Владыка силъ незримыхъ!

Вотъ человѣкъ, на смертныхъ не похожій,

Какъ видъ его намъ кажетъ и одно

Присутствіе ужъ здѣсь. Печали

Его души, по ихъ природѣ, были

Безсмертны, какъ и наши; гордость думъ,

Познанія и непреклонность воли,

(Забудемъ персть прилипшую столь плотно

Къ безсмертію), въ немъ были таковы,

Что прахъ земной не облекалъ собою

Подобныхъ никогда; за грань земли

Его влекли надменныя стремленья,

Чтобъ привести къ тому же, до чего

Дошли и мы,-- что въ знаніи нѣтъ счастья,

Что свѣтъ наукъ есть жалкій лишь обманъ

Невѣжества на то, что составляетъ

Другой лишь родъ невѣжества собой.

Но тутъ не все: тѣ страсти, отъ которыхъ

Ни міръ земной, ни горній не изъятъ,

Никая власть, никая тварь, ни сила

Отъ червяка до насъ и выше, въ немъ

Все сердце истерзали и такимъ

Его созданьемъ сдѣлали, что я,

Которая ужъ вовсе не жалѣю,

Прощаю тѣмъ, кто сжалится надъ нимъ.

Онъ мой и твой; твоимъ еще быть можетъ,

Но ни одинъ здѣсь духъ не можетъ стать

Съ нимъ наравнѣ, тѣмъ болѣе быть выше,

Немезида. Тогда зачѣмъ онъ тутъ?

Первая судьба. Спроси его.

Манфредъ. Вы знаете и глубину познаній,

И силъ моихъ: безъ нихъ я бъ не былъ здѣсь.

Но есть еще, еще есть выше силы;

Я прихожу спросить у нихъ отвѣтъ

На то, о чемъ спрошу.

Немезида. Такъ вопрошай.

Манфредъ. Ты отвѣчать не въ силахъ: призови

Мнѣ мертвецовъ; я обращуся къ нимъ.

Немезида. Кого жъ тебѣ призвать изъ безтѣлесныхъ?

Манфредъ. Тѣнь безмогильную одну... Астарту.

Немизеда. Тѣнь ли безсонная,

Духъ ли простой,

Выйди безплотная,

Стань предо мной

Прежнее тѣло

Сгнило ль давно,

Иль уцѣлѣло,

Встань,-- все равно.

Перстью земною

Вновь облекись

И съ красотою

Прежней явись.

Явись! явись! явись передо мной;

Тебя зоветъ мучитель твой земной!

(Является тѣнь Астарты).

Манфредъ. О, точно ль это смерть? да что же значитъ

Румянецъ щекъ? Но вижу я, на немъ

Горитъ не кровь, а мертвенный багрянецъ

Поблекшаго осенняго листа.

Она все та же. Боже! мнѣ ль бояться

Глядѣть на прежнюю Астарту? Нѣтъ!

Я не могу -- вели заговорить ей;

Пускай проститъ, иль проклянетъ меня!

Немезида. Заклинаю тѣмъ, чья сила

Подъ землей тебя нашла

Чтобы ты заговорила,

Чтобы ты отвѣтъ дала.

Манфредъ. Она молчитъ, но этого молчанья

Я знаю смыслъ; въ немъ больше, чѣмъ отвѣтъ!

Немезида. Я больше не могу. Воздушный царь!

Теперь открыть уста ея нѣмыя

Лишь въ силахъ ты.

Ариманъ. Взгляни на этотъ скипетръ

И покорись, духъ гордый!

Немезида. Все молчитъ!

Она не нашей сферы, но другимъ

Принадлежитъ пространствамъ. Смертный! ею

Отверженъ ты; и даже мы остались

Съ однимъ стыдомъ.

Манфредъ. Услышь, услышь меня!

Заговори, любовь моя! Астарта!

Я такъ страдалъ, я такъ еще страдаю;

Взгляни -- къ тебѣ могила милосерднѣй

Была, чѣмъ жизнь ко мнѣ. О, помяни,

Какъ ты меня любила, какъ любилъ

Тебя я самъ! Такъ истязать другъ друга

Мы не были назначены судьбой,

Хоть такъ любить, какъ мы съ тобой любили,

Смертельный грѣхъ! Скажи, что ты меня

Презрѣньемъ не караешь, что несу

Я казнь за насъ обоихъ, что ты будешь

Оправданной душою, и что я

Умру когда нибудь. До сей поры

Всѣ роды смерти въ заговоръ вступали

Противъ меня, чтобъ жизнь мою продлить,

Чтобъ трепетать безсмертія заставить

Картиною безсмертья дѣлъ моихъ.

Нѣтъ для меня покоя. Что ищу,

Чего хочу -- не знаю. Въ этотъ мигъ

Я чувствую -- что ты такое стала,

Что самъ я сталъ. Но прежде, чѣмъ погибель

Себѣ найду, молю! дай мнѣ услышать

Хоть разъ еще твой голосъ, упоеньемъ

Когда-то бывшій мнѣ. Заговори!

Я о тебѣ взывалъ въ ночи безсонной,

Будилъ я птицъ, заснувшихъ на вѣтвяхъ,

Пугалъ волковъ голодныхъ, горъ пещеры

Я къ имени Астарты пріучилъ,

И въ нихъ нашелъ я откликъ; отвѣчали

И духи мнѣ, и люди... Ты молчала!

Заговори! я просмотрѣлъ глаза,

Я звѣзды пересиживалъ въ ночи,

Ища тебя межъ синими звѣздами...

Заговори! я исходилъ всю землю,

Тоскуя по тебѣ. Заговори!

Взгляни на этихъ дьяволовъ, въ ихъ души

Проникла жалость обо мнѣ; но ихъ

Я не боюсь; я чувствую тебя лишь.

Заговори! хоть съ тѣмъ, чтобы проклясть,

Мнѣ все равно, дозволь лишь услыхать

Тебя мнѣ разъ, еще хоть разъ!

Тѣнь Астарты. Манфредъ!

Манфредъ. О, продолжай! я весь лишь въ этихъ звукахъ.

Твой это голосъ, твой.

Тѣнь. Манфредъ! заутра

Конецъ твоимъ страданіямъ земнымъ.

Прощай!

Манфредъ. Одно лишь слово -- я прощенъ?

Тѣнь. Прощай!

Манфредъ. Скажи -- мы встрѣтимся ль опять?

Тѣнь. Прощай!

Манфредъ. О, сжалься! звукъ! одинъ лишь звукъ!

Скажи, что ты меня не разлюбила.

Тѣнь. Манфредъ!

(Тѣнь Астарты исчезаетъ).

Немезида. Она ушла, и безвозвратно.

Что слышалъ -- не забудь. Иди на землю.

Духъ. Онъ въ смертной агоніи. Вотъ что значитъ,

Въ безсмертіе, бывъ смертнымъ, проникать.

Другой духъ. Но въ немъ и тутъ духъ гордый не слабѣетъ

И выше мукъ становится своихъ.

Будь онъ однимъ изъ насъ, могучимъ духомъ

Онъ могъ бы быть.

Немезида. Другаго ничего

Отъ насъ узнать ты не желаешь?

Манфредъ. Нѣтъ.

Немезида. Тогда -- прощай на время.

Манфредъ. Развѣ мы

Увидимся? Но гдѣ? Не на землѣ ли?

А впрочемъ, гдѣ ты хочешь; но за милость

Я должникомъ иду отсель. Прощайте!

(Манфредъ уходитъ. Сцена закрывается)

Актъ третій.

СЦЕНА II.

Комната въ замкѣ Манфреда.

Манфредъ и Германъ.

Манфредъ. Который часъ?

Германъ. Остался до заката

Еще лишь часъ, и чудный будетъ вечеръ.

Манфредъ. Ты такъ ли все мнѣ въ башнѣ приготовилъ,

Какъ я велѣлъ?

Германъ. Тамъ все готово, графъ;

Вотъ ключъ, и вотъ вамъ ларчикъ.

Манфредъ. Хорошо.

Ты можешь удалиться.

(Германъ уходитъ.)

Манфредъ (одинъ). Я покоенъ.

Покой неизъяснимый и досель

Мной въ жизни не испытанный. Когда бъ

Я философію, изъ всѣхъ суетъ

Не почиталъ пустѣйшей суетою,

И изъ всего школярнаго нарѣчья

Безсмысленнѣйшимъ словомъ, я бъ сказалъ,

Что золотой секретъ, Калонъ* желанный,

Теперь открытъ и заключенъ во мнѣ.

Онъ пропадетъ; но ужъ большое благо

Его познать и ощутить хоть разъ.

Мой умъ обогащенъ познаньемъ новымъ,

И я въ своемъ альбомѣ запишу,

Что есть такое чувство, есть.-- Кто тамъ?

* Καλον -- благо,-- философскій камень древнихъ. Древніе поставляли его въ такомъ идеально-безстрастномъ настроеніи духа, въ которомъ онъ никогда не терялъ бы своего покоя. Есть ли въ такомъ покоѣ счастье,-- древніе нисколько не сомнѣвались. Перевод.

(Входитъ Германъ.)

Германъ. Здѣсь, графъ, аббатъ Маврикія святаго:

Желаетъ васъ онъ видѣть.

Аббатъ (входя). Миръ вамъ, графъ!

Манфредъ. Благодарю, отецъ святой! ты дому

Приносишь честь присутствіемъ своимъ

И миръ душамъ живущихъ въ немъ.

Аббатъ. Дай Богъ,

Чтобъ это было такъ! Но, графъ, я съ вами

Наединѣ поговорить желаю.

Манфредъ. Выдь, Германъ. Что-жъ почтенный гость нашъ скажетъ?

Аббатъ. Безъ околичностей: лѣта, призванье,

Мой санъ, мой долгъ, даютъ на то мнѣ право;

Я вашъ сосѣдъ, хоть посѣтитель рѣдкій,

Но все жъ сосѣдъ, такъ извините, графъ:

Престранный слухъ и слухъ довольно грѣшный

Распространенъ и ходитъ, повторяя

Повсюду ваше имя; это имя,

Что сотни лѣтъ привыкли уважать,

Какъ имя безупречное. Когда бъ

И тотъ его оставилъ столь же чистымъ,

Кто имъ украшенъ нынѣ!

Манфридъ. Продолжай.

Аббатъ. Графъ, говорятъ -- вы преданы занятьямъ,

Исканью человѣка запрещеннымъ,

Что вы въ связи съ кромѣшными жильцами,

Съ толпой духовъ отверженныхъ и злыхъ,

Блуждающихъ въ долинѣ сѣни смертной.

Я знаю -- вы, въ сословіи людей,

Едва ли съ кѣмъ дѣлились, какъ съ собратомъ,

Размѣномъ чувствъ: монашеская келья

Не столь строга, какъ замокъ вашъ... когда бы

Онъ былъ и святъ на столько жъ, какъ она!

Манфредъ. Кто жъ утверждать взялся такіе слухи?

Аббатъ. Мои собратья по Христу, крестьяне

Окружныхъ мѣстъ и собственные ваши

Вассалы, графъ, которые притомъ

Дрожатъ за вашу жизнь.

Манфредъ. Возьми ее.

Аббатъ. Я прихожу спасать, а не губить.

Я бъ не хотѣлъ тревожить вашу совѣсть.

Но если это правда, черный грѣхъ

Омыть еще есть время: примиритесь

Лишь съ церковью, а чрезъ нее и съ небомъ.

Манфредъ. Я выслушалъ тебя; вотъ мой отвѣтъ:

Что бъ ни былъ я -- останется на вѣки

Межъ мною лишь и небомъ. Избирать

Я смертнаго посредникомъ не буду.

Нарушилъ ли законъ я? Пусть докажутъ

И пусть потомъ накажутъ.

Аббатъ. Сынъ мой! я

Не говорилъ о наказаньи; нѣтъ;

Я приношу прощеніе грѣху:

Оно ему такъ нужно;-- напослѣдокъ

Религія, всѣ наши учрежденья,

Мнѣ дали власть -- указывать пороку

Пути надеждъ и чистыхъ помышленій.

Наказывать я оставляю Богу.

"Отмщеніе Мое!" сказалъ Господь,

И я глаголъ столь стра

Дж. Г. Байронъ

Манфредъ.

Переводъ кн. Д. Цертелева

Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.

Лѣто 1816 года Байрону пришлось прожить въ Швейцаріи, почти наканунѣ того рѣшительнаго момента, когда жизнь свободнаго странника, мыслителя и наблюдателя смѣнилась для него жизнью добровольнаго политическаго агитатора, сначала въ, рядахъ итальянскихъ радикаловъ, затѣмъ борцовъ за независимость Греціи. Нельзя сказать, однако, что эта перемѣна внѣшней роли сопровождалась какимъ нибудь рѣшающимъ переломомъ въ міровоззрѣніи поэта. Она измѣнила кое что въ его поведеніи и въ образѣ его жизни; измѣнила также представленіе, какое о немъ сложилось y лицъ, привыкшихъ каждое слово поэта считать за личное признаніе и потому причислявшихъ Байрона не только къ "сатанинской" школѣ пѣвцовъ, но чуть ли не къ послѣдователямъ самого сатаны; она благотворно отозвалась на его поэзіи, обогативъ ее новыми современными мотивами -- но въ общемъ переходъ отъ жизни созерцателя къ жизни дѣятеля не видоизмѣнилъ существенно его міросозерцанія. Оно осталось въ своей основѣ такимъ же печальнымъ, какимъ было раньше, и только одна черта въ немъ, дѣйствительно, преобразилась: это мрачное міросозерцаніе, всегда оттѣнявшее въ жизни ея страданія и неразрѣшенныя противорѣчія, ея конечный исходъ въ небытіе, ея призрачность и ея затерянность среди всевозможныхъ тайнъ природы -- сдѣлало одну весьма важную уступку, a именно -- оно значительно смягчило свой мизантропическій взглядъ на человѣка. Съ момента переселенія Байрона въ Италію, съ тѣхъ дней, когда онъ попалъ въ кругъ энергичныхъ, смѣлыхъ, страстныхъ людей -- замѣчается и въ немъ извѣстный приростъ симпатіи къ людямъ и притомъ не той симпатіи, которая была у него всегда и которая выражалась въ его негодованіи на ходъ міровой жизни, a симпатіи болѣе нѣжной, болѣе сострадательной, замѣняющей негодованіе сожалѣніемъ и обличеніе призывомъ къ жалости. По крайней мѣрѣ въ его послѣднихъ произведеніяхъ, въ его венеціанскихъ драмахъ, въ "Донъ Жуанѣ", въ "Островѣ", въ мелкихъ стихахъ, написанныхъ за это время -- къ оцѣнкѣ человѣка, какъ умственной и нравственной величины, примѣнена болѣе разносторонняя и справедливая мѣрка, чѣмъ та, которой писатель руководствовался въ своихъ первыхъ сочиненіяхъ. Тогда онъ былъ обвинителемъ по преимуществу, теперь онъ сталъ судьей, который своимъ иногда сентиментальнымъ, иногда ироническимъ, иногда патетическимъ отношеніемъ къ людямъ стремится повліять на смягченіе приговора. Быть можетъ этимъ отливомъ мизантропіи слѣдуетъ объяснить и готовность Байрона пожертвовать собой ради Греціи готовность, въ которой такъ часто хотѣли видѣть все что угодно, но только не искреннюю и безкорыстную симпатію къ угнетеннымъ и страдающимъ. A между тѣмъ этотъ походъ въ Грецію былъ всего вѣроятнѣе актомъ искупленія человѣка, который такъ строго судилъ людей и не принесъ пока самъ никакой жертвы для того, чтобы имѣть право такъ судить ихъ.

Какъ бы то ни было, но съ 1816 года въ рѣчахъ этого гордаго духа, въ рѣчахъ иногда столь оскорбительныхъ, начинаетъ становиться слышной нота болѣе примиренная и миролюбивая. Настроеніе его по прежнему печально, но оно уже свободно отъ столь характерной для него мизантропіи.

Эта байроническая мизантропія, нерѣдко вызывавшая столько недоумѣній и осужденій -- явленіе весьма сложное, которое должно быть понято и судимо лишь въ совокупности съ цѣлымъ рядомъ аналогичныхъ психическихъ настроеній, господствовавшихъ въ тѣ годы, когда Байронъ былъ царемъ мысли. Только въ связи съ общимъ настроеніемъ своего вѣка эта мизантропія становится серьезнымъ, важнымъ свидѣтельствомъ и исповѣдью цѣлаго поколѣнія: взятая отдѣльно, какъ выводъ, къ которому пришелъ одинъ человѣкъ, хотя бы и геніальный, она рискуетъ быть принятой за капризъ, какимъ ее, какъ извѣстно, одно время и считали. На самомъ дѣлѣ ничто не имѣетъ такъ мало сходства съ временнымъ капризомъ или внѣшней позой, какъ эта выстраданная Байрономъ мизантропія. Она есть проявленіе не только индивидуальной склонности и условіями личной жизни воспитанной гордыни, она -- самое типичное выраженіе болѣзни цѣлаго поколѣнія, которое нелюбовью къ людямъ и презрѣніемъ ко всѣмъ общественнымъ вопросамъ расплачивалось за слишкомъ легковѣрное недавнее увлеченіе этими вопросами и за свою пламенную любовь къ человѣку. Ставить геніальному, обезпеченному, избалованному человѣку, человѣку, привыкшему ко всѣмъ успѣхамъ и защищенному отъ всѣхъ невзгодъ житейскихъ,-- ставить ему въ вину его презрительное и злобное отношеніе къ людямъ, которые передъ нимъ ни въ чемъ не провинились, значитъ, отнимать y такого выдающагося человѣка право говорить не только за себя, но и за все свое поколѣніе, за всѣхъ тѣхъ, кто, дѣйствительно, былъ обиженъ своимъ вѣкомъ и, дѣйствительно, много выстрадалъ отъ людей. A поколѣніе, которое чтило Байрона, какъ пѣвца своихъ страданій, какъ наиболѣе сильнаго выразителя своихъ самыхъ завѣтныхъ чувствъ, принадлежало именно къ числу пострадавшихъ поколѣній -- тѣхъ, которымъ пришлось быть свидѣтелемъ одной изъ самыхъ глубокихъ трагедій жизни, отозвавшейся на всемъ ихъ духовномъ составѣ.

За крайности, какъ извѣстно, приходится расплачиваться такими же крайностями и глубокое чувство, покидая наше сердце, оставляетъ его столь воспріимчивымъ и обезсиленнымъ, что имъ легко можетъ завладѣть чувство діаметрально противоположное тому, отъ котораго оно пострадало. Переходъ отъ любви къ ненависти -- одна изъ обычныхъ болѣзней души много страдавшей.

Въ рѣзкомъ пониженіи симпатичныхъ чувствъ въ человѣкѣ и въ полномъ охлажденіи его общественныхъ инстинктовъ и заключалась знаменитая "болѣзнь вѣка", которая такъ утомляла людей въ началѣ XIX столѣтія и въ поэзіи Байрона облеклась въ самое красивое литературное одѣяніе.

Болѣзнь эта въ различныхъ формахъ, отъ болѣе слабыхъ до болѣе острыхъ, замѣчается на протяженіи всего такъ называемаго сентиментальнаго и романтическаго періода въ нашемъ недавнемъ культурномъ прошломъ. И понятно, почему именно сентиментальныя и романтическія души были всего больше подвержены сначала легкимъ, a затѣмъ острымъ пароксизмамъ этой болѣзни. Люди тѣхъ годовъ были большими идеалистами и поклонниками всемогущаго человѣческаго ума и сердца. Любить, вѣрить и мечтать было для нихъ все, и всякое сомнѣніе, обманъ или просчетъ поражалъ ихъ въ самое сердце, которое сопротивляться не умѣло, быстро увядало и переполнялось отчаяніемъ. Въ этомъ увядшемъ состояніи находились всѣ чувствительныя и пылкія сердца, которымъ пришлось вынести тяжесть великаго умственнаго, нравственнаго, религіознаго, общественнаго и политическаго переворота, разразившагося надъ Европой въ концѣ XVIII вѣка. Французская революція была въ исторіи этого переворота всего лишь однимъ эпизодомъ, правда самымъ трагическимъ и драматичнымъ. Но еще до того, какъ она развернулась со всей своей силой, показавъ людямъ все разнорѣчіе между желаемымъ и настоящимъ, воображаемымъ и возможнымъ, болѣзнь вѣка давала себя чувствовать. Всякій разъ когда вѣра человѣка во всемогущество его разума (а эта вѣра была въ тѣ годы безгранична) подвергалась испытаніямъ; когда сентиментальная надежда на врожденную доброту человѣческой души терпѣла крушеніе, наконецъ всякій разъ, когда чувство человѣческаго достоинства и справедливости -- въ то время также очень чуткое -- бывало оскорблено, -- избытокъ вѣры и надежды влекъ за собой такой же избытокъ невѣрія и отчаянія. Идеалистъ могъ пожелать мстить своему поколѣнію, своему ближнему, наконецъ и самому себѣ, за то, что великій предметъ его надежды и любви -- человѣкъ не оказывался на высотѣ своего призванія и вмѣсто того, чтобы идти ad astra, падалъ все ниже и ниже -- такъ по крайней мѣрѣ могло казаться тѣмъ, кто предъявлялъ ему все большія и большія требованія.

Когда наконецъ французская революція, столь много обѣщавшая и покупавшая новую жизнь цѣною такихъ страшныхъ жертвъ, разрѣшилась невиданной бойней и очистила дорогу военному деспотизму сначала, a затѣмъ старымъ, разбитымъ, но наскоро починеннымъ идоламъ -- человѣкъ, сохранившій свободу чувствъ и мыслей и не пожелавшій стать рабомъ минуты, получалъ право и ненавидѣть и презирать человѣка и всю его мудрость, и всѣ движенія его сердца, и всю его хваленую культуру.

За вѣрой и любовью могла слѣдовать мизантропія во всѣхъ ея видахъ, смотря по темпераменту того человѣка, который былъ ею охваченъ. Намъ, на разстояніи слишкомъ цѣлаго столѣтія, многое въ этой мизантропіи и міровой скорби кажется и напускнымъ, и условнымъ; намъ трудно сродниться съ душой тѣхъ лицъ, которыя были участниками и ближайшими свидѣтелями отчаянной борьбы, которая стоила имъ столькихъ слезъ и мученій, a намъ дала лишь однѣ выгоды. Вѣрное живое пониманіе этой широкой полосы мизантропическаго настроенія затруднено для насъ также и тѣмъ, что истинно художественныхъ памятниковъ, которые сохранили-бы эту старину нетлѣнной, весьма немного.

Поэзія Байрона, самый цѣнный въ художественномъ -- и потому въ психологическомъ смыслѣ -- документъ этой больной эпохи, документъ важнѣйшій, такъ какъ онъ поясняетъ самый критическій, самый острый моментъ этой болѣзни. Были современники Байрона, были и поэты за нимъ слѣдовавшіе, которые не менѣе, если не болѣе, чѣмъ онъ, были печально настроены,-- вспомнимъ хотя бы Леопарди,-- но никто не съумѣлъ такъ полно выразить самый характерный для того времени мизантропическій, антиобщественный элементъ въ печальномъ міросозерцаніи идеалиста, какъ именно Байронъ. Онъ пояснилъ намъ, до какихъ рѣзкихъ степеней печали можетъ доходить въ человѣкѣ чувство оскорбленной любви -- готовой удариться въ противоположность, въ чувство полной отчужденности отъ людей, презрѣнія къ нимъ или въ лучшемъ случаѣ -- индифферентизма.

Наиболѣе глубокій анализъ этого сложнаго психическаго процесса данъ Байрономъ въ драматической поэмѣ "Манфредъ". "Манфредъ" былъ начатъ лѣтомъ 1816 г. и законченъ въ слѣдующемъ году, и время его созданія совпадаетъ такимъ образомъ съ тѣмъ уже отмѣченнымъ нами переломомъ въ душѣ поэта, который стремился стать въ болѣе миролюбивое отношеніе къ ближнему и къ вопросамъ его личной и соціальной жизни. Въ "Манфредѣ" Байронъ какъ-бы прощался съ пережитымъ уже настроеніемъ, съ болѣзнью, которая для него отходила въ прошлое, и не только для него, a и для всего его поколѣнія.

Дѣйствительно, къ двадцатымъ годамъ XIX вѣка подмѣчается весьма замѣтная убыль столь господствовавшихъ недавно мизантропическихъ взглядовъ, придававшихъ такую мрачную окраску романтической литературѣ начала столѣтія. Отрѣшаясь отъ чрезмѣрно печальнаго взгляда на міръ, взгляда, который срывалъ свою злобу на людяхъ, не оправдавшихъ надеждъ и оказавшихся ниже поставленной вѣкомъ задачи, человѣкъ становился въ болѣе примиренное отношеніе къ своимъ ближнимъ и къ ихъ общественной жизни. Приливъ нѣкогда безграничной вѣры въ человѣка и увлеченіе его добрыми инстинктами теперь вновь сталъ обнаруживаться, хотя и не въ такой безусловной и рѣзкой формѣ, какъ прежде. Примиряющій и оптимистическій философскій идеализмъ двадцатыхъ годовъ, расцвѣтшій въ Германіи и нашедшій себѣ отголосокъ во Франціи; быстрый ростъ хотя бы фантастическихъ, но опять таки оптимистическихъ въ своемъ выводѣ соціалистическихъ системъ, начиная съ сенсимонистовъ; возрожденная и нѣсколько насильственно воспитанная, но христіански мирная религіозность двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, наконецъ необычайно быстрый подъемъ интереса къ политическимъ и соціальнымъ вопросамъ во всѣхъ культурныхъ странахъ Европы -- все это показываетъ, что недавній до нельзя скорбный и мизантропическій взглядъ на жизнь и человѣка исчезалъ. Но, конечно, несъ тѣмъ, чтобы никогда больше не возвращаться.

Поэма "Манфредъ" занимаетъ, такимъ образомъ, совершенно особое мѣсто въ ряду литературныхъ памятниковъ той необычайно сложной по своему смыслу эпохи.

Въ исторіи развитія міросозерцанія самого Байрона она отражаетъ очень важный моментъ. Мрачное, желчное, враждебно настроенное противъ людей и всего земного порядка, это міровоззрѣніе въ "Манфредѣ" доходитъ до крайнихъ своихъ выводовъ; и поэтъ въ фантастическихъ образахъ излагаетъ намъ свою житейскую отчаянную философію, которая въ немъ совсѣмъ созрѣла. Кто хочетъ имѣть понятіе вѣрное и исчерпывающее о настоящемъ байронизмѣ, не о томъ, который въ смягченномъ видѣ былъ долгое время даже послѣ Байрона ходячей литературной монетой, a o настоящемъ неразбавленномъ байронизмѣ, тотъ найдетъ его именно въ "Манфредѣ" и увидитъ, что новаго внесено Байрономъ въ пессимистическое міропониманіе его эпохи.

Но кромѣ личнаго значенія, "Манфредъ" имѣетъ еще и общеміровое, несравненно болѣе цѣнное. Какъ Донъ Жуанъ, какъ Фаустъ, какъ маркизъ Поза, какъ Гамлетъ -- Манфредъ есть міровой типъ, одна изъ художественныхъ фигуръ, въ которую вложено цѣльное, свой кругъ завершившее въ себѣ замкнутое, искреннее міросозерцаніе, не скомпанованное фантазіей поэта, a дѣйствительно живое, нѣкогда достаточно распространенное, имѣющее за собой все значеніе историческаго факта. Въ этомъ смыслѣ "Манфредъ" великое міровое художественное произведеніе, которое вѣроятно переживетъ все написанное Байрономъ. Оно останется памятникомъ давно отжившаго времени, единственнаго по своей душевной тревогѣ и страдавшаго тяжелой психической болѣзнью, которая выразилась въ повышенной до крайнихъ степеней нелюбви къ тому, къ чему раньше пламенѣлъ человѣкъ всей душою, и въ полномъ отчужденіи отъ того, съ чѣмъ раньше считалъ себя тѣснѣйшимъ образомъ связаннымъ. Самую послѣдовательную проповѣдь отчужденія отъ людей и отъ всего людского -- вотъ что поэтъ облекъ въ таинственный образъ своего загадочнаго героя.

Какъ произведеніе большой художественной цѣнности, "Манфредъ" нерѣдко наводилъ изслѣдователей на вопросъ объ его связи съ другими предшествующими и современными литературными памятниками, однородными по настроенію и смыслу. Вопросъ самъ по себѣ не лишенный интереса, но вопросъ второстепенный въ виду признанія самого Байрона, который говорилъ что въ концепціи этого типа, равно какъ и въ литературной разработкѣ самой темы, онъ былъ вполнѣ независимъ и оригиналенъ. И это вполнѣ допустимо.

Трагедія Манфреда была лично пережитымъ эпизодомъ духовной жизни поэта; ему не нужно было никакихъ толчковъ извнѣ, чтобы пройти черезъ эту полосу настроенія и онъ не нуждался ни въ какомъ примѣрѣ. Если въ поэмѣ и можно уловить кое-какія аналогіи съ другими литературными памятниками, какъ напр. съ "Фаустомъ", то такія совпаденія объясняются общими литературными пріемами той эпохи и нисколько не умаляютъ оригинальности созданія Байрона. Эта оригинальность подтверждается также и тѣмъ фактомъ, что самъ поэтъ, приступивъ уже къ созданію своей поэмы, никакъ не могъ отдать себѣ полнаго отчета въ томъ, что онъ пишетъ. Въ своихъ частныхъ письмахъ онъ называлъ "Манфреда" поэмой дикой, метафизической и непонятной, онъ долго работалъ надъ ней и передѣлывалъ ее -- что указываетъ на отсутствіе опредѣленнаго, закругленнаго плана и свидѣтельствуетъ о томъ, что авторъ передумывалъ и переживалъ то, чему хотѣлъ придать окончательную художественную форму. На живость впечатлѣнія и броженія мысли, при какихъ создавалась эта поэма, указываетъ и ея фантастичность, граничащая часто съ туманностью. Въ ней такъ много недосказаннаго, слегка намѣченнаго, -- и по всему видно, что циклъ идей и чувствъ, въ которомъ вращается писатель, еще не успѣлъ стать для него предметомъ спокойнаго наблюденія и оцѣнки. Онъ еще въ полной власти своей мизантропіи и своего пессимизма, хотя этой болѣзни и не суждено было въ немъ усилиться, и "Манфредъ" былъ ея послѣднимъ симптомомъ.

Слово "мизантропія", примѣненное къ міросозерцанію того времени, требуетъ однако какъ комплексъ психическихъ движеній нѣкотораго поясненія.

Эта мстительная нелюбовь къ людямъ могла выражаться въ активной враждѣ съ ними, въ войнѣ противъ нихъ, могла выражаться въ злорѣчіи и издѣвательствѣ, или, наоборотъ, могла принять видъ сначала постепеннаго, затѣмъ полнаго отчужденія отъ людей, нежеланія имѣть съ ними что либо общее, молчаливой жалобы на нихъ и молчаливаго презрѣнія, или, наконецъ, все болѣе и болѣе возростающей гордыни, которая замыкается въ полное одиночество.

Въ концѣ XVIII вѣка и въ началѣ ХІХ-го всѣ эти формы мизантропическаго отношенія къ людямъ имѣли своихъ представителей и въ жизни и, соотвѣтственно съ нею, и въ литературѣ. Среди излюбленныхъ поэтическихъ образовъ того времени мы находимъ самыхъ разнообразныхъ враговъ человѣка -- отъ гордо мыслящихъ и презрительно на міръ смотрящихъ мрачныхъ отшельниковъ до настоящихъ разбойниковъ и террористовъ, не останавливающихся ни передъ какими насиліями.

Байроническій типъ не любитъ насилія и прибѣгаетъ къ нему лишь въ случаяхъ самообороны и мести за испытанное страданіе. Онъ предпочитаетъ гордое одиночество и отчужденіе, направляя свою силу больше на возвеличеніе самого себя, чѣмъ на униженіе ближняго, т. е. проявляя въ своей мизантропіи самую высшую ступень -- полное невниманіе къ ближнему и ко всѣмъ тѣмъ вопросамъ, какими онъ живетъ.

Давно извѣстно, что спорить съ чѣмъ нибудь или отрицать что либо значитъ еще на половину признавать отрицаемое; полная побѣда надъ чувствомъ есть полное отрѣшеніе отъ него, побѣда надъ мыслью -- упраздненіе ея. Герои Байрона въ ихъ постепенномъ развитіи именно и шли этой дорогой, поднимаясь отъ враждебнаго и боевого отношенія къ людямъ до отношенія безразличнаго, оскорбительно индифферентнаго. Каждый шагъ въ этомъ направленіи повышалъ ихъ гордыню, и самомнѣніе, самолюбованіе и вмѣстѣ съ этимъ неоспоримая сила ума, характера и воли возрастали въ нихъ въ той мѣрѣ, въ какой уменьшался кругъ ихъ людскихъ интересовъ и сфера ихъ вліянія на ближняго. На послѣдней ступени своего развитія этотъ типъ переходитъ уже за границы человѣчески возможнаго и превращается въ какой-то туманный фантастическій символъ.

Въ ореолѣ такого символа является намъ и Манфредъ. Какъ символъ онъ достаточно понятенъ, но если стараться понять его, какъ реальное воплощеніе человѣческаго типа, то многое окажется въ немъ и неправдоподобнымъ, и непонятнымъ, не говоря уже объ общей фантастичности всего разсказа.

"Манфредъ" символическое выраженіе двухъ основныхъ чертъ байронической мизантропіи. Изъ всѣхъ созданныхъ Байрономъ типовъ это образъ самой сильной и могущественной личности, вооруженной умомъ и знаніемъ, страшной силой воли и способностью необычайно глубоко чувствовать; и кромѣ этого, онъ же -- самый полный выразитель отчужденности, самый глубокій символъ того одиночества, на которое осудилъ себя человѣкъ, порвавшій всѣ связи съ окружающимъ его міромъ.

Въ оттѣненіи этихъ двухъ главныхъ чертъ антисоціальнаго отношенія къ человѣку и заключенъ весь смыслъ поэмы Байрона.

Манфредъ, какъ личность, съ самаго начала поставленъ внѣ сравненія съ обычными людьми, даже людьми сильными. Онъ не человѣкъ, онъ волшебникъ, обладающій сверхчеловѣческимъ знаніемъ. Всѣ тайны науки ему открыты, знаніе міра дано ему, дана ему и сила надъ духами, т. е. надъ всѣми тайнами природы. Съ этими духами онъ говоритъ не только какъ равный съ равными, a какъ властелинъ, который не знаетъ надъ собой никакого владыки, ни добраго, ни злого. Ему не страшны ни адъ, ни небо: онъ самъ на половину безплотный духъ, такъ какъ обладаетъ временнымъ безсмертіемъ, т. е. не можетъ до поры до времени по своей волѣ прекратить своего существованія. Если это безсмертіе и не есть преимущество, такъ какъ Манфредъ самъ желаетъ смерти, то все-таки это есть даръ особенный, который показываетъ, что судьба среди всѣхъ людей избрала его для особой цѣли. Это знаютъ всѣ, даже сами злые духи, которые не дерзаютъ къ нему прикоснуться. "Этотъ человѣкъ,-- говорятъ они про него,-- человѣкъ необыкновенный, о чемъ свидѣтельствуетъ его внѣшній обликъ и его присутствіе здѣсь, въ аду. Его страданія безсмертны, какъ наши страданія. Его знанія, сила и воля -- рѣдкія въ человѣкѣ. Его стремленія превышали человѣческія желанія; они научили его тому, что намъ вѣдомо, они показали ему, что знаніе не даетъ счастія и что наука есть лишь обмѣнъ одного невѣжества на другое. Страсти сожгли его сердце и подъ ихъ властью онъ сталъ существомъ столь несчастнымъ, что злые духи, которые не могутъ испытывать состраданія, все-таки должны простить тѣмъ, которые съ состраданіемъ къ нему отнесутся... Здѣсь въ аду нѣтъ духа, который имѣлъ-бы душу, сходную съ его душой, или былъ-бы надъ нимъ властенъ".

Такое признаніе въ устахъ злыхъ духовъ, привыкшихъ презирать человѣка, лучшее доказательство того могущества, какое пріобрѣлъ этотъ сверхчеловѣкъ; и, дѣйствительно, во всѣхъ тѣхъ сценахъ поэмы, гдѣ Манфреду приходится стать лицомъ къ лицу съ существами высшими -- вездѣ проявляетъ онъ эту страшную силу, которая даетъ ему право говорить либо дерзкими, либо гордыми словами. Такъ говоритъ онъ со всѣми духами земли, воздуха, моря. Такъ говоритъ съ дѣвой горъ и съ духами преисподней. Та же гордыня, наконецъ, звучитъ и въ тѣхъ глубокомысленныхъ словахъ, въ какихъ онъ ведетъ бесѣду со священникомъ, пришедшимъ напутствовать его въ часъ смерти.

Ни адъ, ни небо не имѣютъ надъ нимъ власти; съ служителемъ церкви онъ почтителенъ, цѣня въ немъ его доброе желаніе, но онъ неумолимъ въ своемъ гордомъ самосознаніи; онъ знаетъ, что обращеніе къ Богу въ этотъ послѣдній моментъ жизни было-бы безполезно и равносильно измѣнѣ самому себѣ. Онъ понимаетъ, что спасеніе невозможно и что даже тому, кто въ этотъ моментъ близко подойдетъ къ нему, грозитъ опасность; "умирать не трудно" говоритъ онъ въ отвѣтъ на всѣ увѣщанія священника, и это потому, что онъ Бога не боится, a не боится его потому, что сознаетъ себя сильнымъ помимо Божьей воли.

И, въ самомъ дѣлѣ, откуда сила Манфреда? Она не отъ Бога, о которомъ этотъ гордый человѣкъ во всю свою жизнь ни разу не вспомнилъ. Но эта сила и не отъ дьявола, такъ какъ въ отношеніи къ злому началу Манфредъ сохраняетъ то же независимое положеніе, что и въ отношеніи къ началу доброму. Будь онъ дьяволу обязанъ своимъ волшебствомъ, онъ не говорилъ бы съ его служителями какъ равный съ равными. Въ минуту, когда приходится прощаться съ жизнью и когда мрачные духи уже обступили его, онъ кричитъ имъ: "я презираю васъ всѣхъ! Хотя я чувствую, что душа моя меня покидаетъ, я все-таки презираю васъ; я не уйду отсюда, пока во мнѣ есть земное дыханіе; я изолью на васъ мое презрѣніе, пока во мнѣ есть земная сила, чтобы бороться съ вами; хоть вы и духи, но развѣ только по частямъ сможете вы извлечь меня отсюда". "Клеветникъ! говоритъ онъ демону, который заподозрилъ въ его словахъ боязнь смерти,-- ты лжешь! Для моей жизни наступилъ послѣдній часъ -- это я знаю; но я не пожелалъ бы купить ни одного мгновенія y этого послѣдняго часа. Не со смертью борюсь я, но съ тобой и съ окружающими тебя духами. Не на договорѣ съ тобой и съ твоей свитой была основана моя сила, она покоилась на высшей наукѣ, на моемъ трудѣ и смѣлости, на долгихъ безсонныхъ ночахъ, на силѣ души и на моемъ знакомствѣ съ мудростью нашихъ отцовъ, съ мудростью того времени, когда земля видѣла, какъ люди и духи жили вмѣстѣ одной жизнью и когда вы не имѣли никакого преимущества надъ нами. Я опираюсь на мою собственную силу, вызываю, отрицаю, отвергаю и презираю васъ!"

Сила, на которую опирается Манфредъ, принадлежитъ ему одному; она не дана ему ни Богомъ, ни дьяволомъ, онъ самъ взялъ ее безъ всякаго чужого разрѣшенія или благословенія; взялъ потому, что въ немъ самомъ горитъ искра Прометея, хоть духъ его и заключенъ въ прахѣ. И что такое въ сущности эта сила, какъ не сила знанія, та самая сила разума человѣческаго, на которую въ XVIII вѣкѣ возлагали такія надежды и о которой думали, что она можетъ перестроить весь міръ по своему закону, не повинуясь никакимъ до того времени установленнымъ категоріямъ добра и зла, a сама ихъ установляя? Манфредъ -- символъ такой силы, основанной на знаніи, пріобрѣтенномъ при независимомъ трудѣ, едиными усиліями человѣка и -- что всего характернѣе для того времени,-- это символъ глубоко горестный, a не торжественный и радостный, какимъ бы онъ долженъ быть. Что принесло Манфреду его знаніе? Не оно ли въ концѣ концовъ привело его къ афоризму, что древо знанія не есть древо жизни? При всемъ могуществѣ своего разума онъ глубоко несчастливъ. Это могущество мыслящаго человѣка, обладателя всѣхъ недоступныхъ тайнъ, не заставило Манфреда любить жизнь, a наоборотъ, только усилило ту тяготу, какою оно на него ложится. Смыслъ жизни остался для него теменъ, хоть онъ и былъ повидимому лучше другихъ подготовленъ къ тому, чтобы понять его. Какъ объяснить это горе отъ знанія, эту печаль при могуществѣ разума, когда одно изъ условій счастія человѣческаго есть именно хорошо вооруженный умъ? Трудно уловить ходъ мысли Байрона по этому вопросу, въ виду неясностей и глухихъ намековъ, которыхъ такъ много въ его поэмѣ, но если мы вспомнимъ какъ въ началѣ XIX столѣтія потускнѣлъ ореолъ разума въ глазахъ всѣхъ его недавнихъ поклонниковъ, какъ дискредитировано было -- на время, конечно -- всякое знаніе, почерпнутое человѣкомъ самостоятельно изъ жизни, какъ, наконецъ, возвеличеніе человѣка какъ разумнаго существа смѣнилось жаждой откровенія, умственной опеки и страхомъ передъ трезвостью сужденія -- тогда, быть можетъ, часть тумана, который теперь окутываетъ эту тайну души Манфреда, разсѣется, и таинственный символъ разрѣшится въ очень простое, исторически вѣрное сужденіе поэта объ одномъ изъ основныхъ вопросовъ своего времени. Устами Манфреда поэтъ какъ будто говорилъ отъ лица своего поколѣнія: великаго всегда ждетъ человѣкъ отъ знанія и отъ разума, ждетъ прежде всего уменьшенія страданій и прироста счастія, и когда въ этомъ знаніи онъ поднимется до ступеней высокихъ, онъ видитъ, что онъ такъ же далекъ отъ счастія, какъ былъ и раньше, a можетъ быть и еще дальше, потому что онъ такъ вѣрилъ въ чудотворную силу своего ума, и обманулся "Древо знанія не есть древо жизни" -- выводъ понятный въ началѣ XIX столѣтія въ умахъ людей, которые сами могли убѣдиться, сколько безумствъ творитъ человѣкъ во имя разума и какимъ звѣремъ онъ можетъ быть при всемъ наличномъ богатствѣ его познаній -- и выводъ, отъ котораго человѣкъ, конечно, отступилъ очень скоро, какъ только успокоился послѣ пережитой страшной трагедіи.

Сила личности человѣка опредѣляется не одной лишь силой его разума. Для полноты могущества необходимо желѣзное напряженіе воли и необычайная повышенность темперамента, обусловленная большой интенсивностью чувства. Чтобы быть сильнымъ, надо быть характеромъ.

Глубина и быстрая воспріимчивость чувствъ -- отличительная черта психики всѣхъ байроническихъ типовъ; всѣ они сангвиники, съ кипучими страстями; вся жизнь ихъ -- кипѣніе страсти или страстей, которыя вопреки обычному теченію нашей внутренней жизни какъ-то мирно уживаются въ нихъ съ холоднымъ разсудкомъ. Это своего рода психическая аномалія, но она нужна была нашему поэту, да и вообще поэтамъ того поколѣнія, для созданія истинно сильныхъ во всѣхъ отношеніяхъ личностей.

Примѣромъ такой разносторонней силы, -- и притомъ поднятой на наивысшую ступень былъ и Манфредъ. Его сердце -- вулканъ и его воля -- желѣзо. Поэту было трудно найти подходящія слова и въ особенности подходящія драматическія положенія, чтобы образъ этой личности -- единственной въ своемъ родѣ -- вполнѣ соотвѣтствовалъ замыслу. И Байронъ умышленно отнесъ къ прошлому всю исторію страстей и увлеченій своего героя, и объ этомъ прошломъ предпочелъ опять говорить лишь намеками и полусловами. Онъ изобразилъ намъ сердце Манфреда какъ вулканъ уже потухшій и волю его какъ застывшую въ своемъ напряженіи. Мы ничего почти не знаемъ о томъ, какъ жилъ этотъ человѣкъ раньше, прежде чѣмъ мы застали его въ такомъ безысходномъ горѣ. Это отсутствіе всякихъ свѣдѣній о жизни Манфреда и составляетъ главную неясность всей поэмы; въ чемъ причина его страшной грусти? и почему онъ такъ несчастливъ?

На этихъ вопросахъ всегда остановится читатель и едва ли онъ разрѣшитъ эту загадку, если въ объясненіи психологіи Манфреда будетъ держаться обычныхъ понятій и если на самого героя будетъ смотрѣть какъ на простого человѣка. Тайна можетъ объясниться только, если Манфреда понять какъ символъ всего того поколѣнія, которое имъ такъ восхищалось. Какъ такой символъ, онъ -- олицетвореніе силы чувства и воли, которыя вмѣсто того, чтобы оказаться благотворными, толкнули людей на путь страшныхъ преступленій и несчастій.

A Манфредъ, насколько можно судить по нѣкоторымъ вполнѣ яснымъ указаніямъ въ поэмѣ, дѣйствительно, представленъ какъ великій грѣшникъ и преступникъ. И преступленіе его не въ томъ, что его разумъ не желаетъ знать надъ собой никакого владыки, преступленіе его не интеллектуальнаго, если такъ можно выразиться, характера, оно -- вытекло изъ грѣховнаго направленія его воли и его чувствъ. Онъ не только думалъ преступно, но онъ и преступно чувствовалъ и дѣйствовалъ. Какія же преступленія совершилъ онъ? Объ этомъ мы ничего не знаемъ, и только одно намъ извѣстно, что источникъ ихъ -- его пылкое страстное сердце.

"Я знаю тебя, говоритъ ему дѣва горъ, я знаю тебя за человѣка разумныхъ помысловъ, за человѣка добрыхъ и злыхъ дѣяній, крайняго и въ добрѣ и во злѣ". Почти то же говоритъ о немъ и священникъ. "Этотъ человѣкъ, говоритъ онъ, могъ-бы быть благороднымъ созданіемъ; въ немъ есть та сила, которая могла бы создать хорошее сочетаніе изъ сильныхъ элементовъ его духа, будь только они мудро смѣшаны. Такой, каковъ онъ теперь, онъ представляетъ собой достойный удивленія хаосъ, смѣшеніе свѣта и тьмы, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, которыя всѣ смѣшаны, всѣ безъ конца и безъ порядка другъ съ другомъ спорятъ, и либо бездѣйствуютъ, либо грозятъ разрушеніемъ". Если не знать, къ кому эти слова относятся, можно подумать, что священникъ говоритъ вообще о поколѣніи конца XVIII вѣка и начала ХІХ-го, когда, дѣйствительно, душа чувствующаго и мыслящаго человѣка была похожа на хаосъ, на смѣшеніе свѣта и тьмы, изъ котораго могло родиться -- и въ дѣйствительности родилось -- разрушеніе. Сколько было совершено преступленій, которыя вытекли изъ чувствъ, могущихъ повести къ добру и къ счастію? Какъ много было людей, которые сознавали себя сильными волей и сильными въ чувствахъ и должны были признать себя преступниками или могли, какъ Манфредъ, сказать, что на нихъ -- кровь ближняго. Вѣроятно, какъ Манфредъ, они отказались-бы принести болѣе полное покаяніе и, чтобы не растравлять своихъ душевныхъ ранъ, стали-бы говорить полунамеками. И не къ нимъ-ли относились тѣ слова, которыми незримый голосъ проклиналъ Манфреда, когда онъ лежалъ въ обморокѣ? Голосъ этотъ осуждалъ Манфреда на мученія, напоминая ему о всѣхъ его порокахъ и преступленіяхъ. Онъ говорилъ ему, что его сердце холодно, что его улыбка -- улыбка змѣи, что душа его неизмѣримая пучина коварства; онъ говорилъ ему объ его двуличіи, о тайныхъ злыхъ умыслахъ его мудрости, о томъ, что онъ находитъ наслажденіе въ страданіи ближняго, о томъ, наконецъ, что онъ по духу братъ Каина.

Если этотъ таинственный голосъ принадлежалъ существу, одаренному всевѣдѣніемъ, то онъ говорилъ завѣдомую ложь, такъ какъ никакой умышленной злобы, умышленнаго коварства или каинской ненависти въ душѣ Манфреда не было -- о чемъ свидѣтельствуютъ всѣ люди, которымъ приходилось съ нимъ встрѣчаться. Въ поэмѣ есть много указаній на его доброе и сострадательное сердце. Но слова таинственнаго голоса не надо понимать буквально: ихъ нужно также истолковать иносказательно. Они станутъ понятны, если мы вспомнимъ -- и это нетрудно подтвердить многими ссылками на литературные памятники того времени -- какъ часто люди, переживавшіе ту тревожную эпоху, могли упрекнуть себя въ томъ, что дѣло любви въ ихъ рукахъ обратилось въ дѣло злобы и вражды, что улыбка счастья стала улыбкой злорадства, что добрые помыслы ихъ получили видъ коварныхъ замысловъ и что они сами, желая быть Авелями, на время превратились въ братоубійцъ Каиновъ. Таинственный голосъ, проклинающій Манфреда, былъ голосомъ не незримаго духа, a голосомъ совѣсти своего вѣка.

Въ смыслѣ такой-же самообличающей исповѣди можетъ быть истолкованъ и знаменитый, совсѣмъ туманный эпизодъ поэмы Байрона -- таинственная любовь Манфреда къ Астартѣ. Много было подыскано объясненій этому эпизоду, начиная съ чисто личныхъ, взятыхъ изъ области сплетенъ. Всѣ эти объясненія мало что разъясняютъ въ виду дѣйствительно непроницаемой тьмы, какой окутанъ этотъ эпизодъ. Его придется либо оставить безъ объясненія какъ эффектный, но совсѣмъ недосказанный разсказъ о какой-то таинственной любви сильной демонической натуры, любви пагубной для слабой женщины (мотивъ очень распространенный въ тѣ годы), либо этотъ разсказъ придется опять понять какъ символическое выраженіе душевной трагедіи людей того поколѣнія. Страданія Астарты, ея гибель, участіе Манфредавъ этой гибели; его стремленія добиться свиданія съ ней и наконецъ ея появленіе передъ самой его смертью въ залогъ прощенія, все это -- въ лицахъ изображенная трагедія любви, но не только любви между мужчиной и женщиной, a любви въ широкомъ смыслѣ -- любви какъ принципа жизни, которому люди измѣнили не потому, что они злы отъ природы, a потому, что они слишкомъ страстно любили и подъ властью этой страсти незамѣтно для себя самихъ перешли къ отрицанію любви и во имя любви стали враждовать другъ съ другомъ. Любовь, сгорѣвшая въ своемъ собственномъ пламени -- вотъ какъ можно понять этотъ мрачный эпизодъ поэмы Байрона, если уже все въ ней истолковывать символически. Тогда станутъ понятны и нѣкоторыя очень туманныя слова Манфреда о своей подругѣ, т. е. о своей собственной нѣкогда столь чистой любви далекой отъ всякой вражды и насилія.

"Она была на меня похожа, говоритъ онъ, ея глаза, ея волосы, ея черты, все, даже звукъ ея голоса напоминалъ меня. Но все это было въ ней болѣе мягко, все умиротворено красотой. Она любила уединенныя мечты и мысли, въ ней была жажда тайнаго знанія и умъ ея былъ способенъ обнять всю вселенную. И не только одними этими качествами обладала она,-- въ ней были иныя, болѣе нѣжныя, чѣмъ мои -- состраданіе, улыбка и слезы, которыхъ я не имѣлъ, нѣжность, которую я ощущалъ только къ ней, и смиреніе, котораго y меня никогда не было. Она раздѣляла со мной мои ошибки, но ея добродѣтели принадлежали ей одной, я любилъ и я погубилъ ее". "Я убилъ ее не рукой своей, а своимъ сердцемъ, которое сломило ея сердце. Глядя на него, это сердце завяло. Я пролилъ кровь, но не ея кровь, но она отъ этого изошла кровью. Я видѣлъ это все, но былъ не въ силахъ спасти ее". Какъ похожи эти слова не только на жалобу объ утратѣ любимаго человѣка, но и на жалобу объ утраченномъ собственномъ покоѣ, о погибшей чистотѣ души, о гибели непорочнаго любящаго сердца!

Итакъ, если взять поэму Байрона и центральную въ ней фигуру въ той исторической обстановкѣ, когда было написано это произведеніе, то легко убѣдиться въ его тѣснѣйшей связи съ одной изъ основныхъ проблемъ того времени.

Психологія сильной личности -- сильной своимъ умомъ и знаніемъ, глубиной своихъ чувствъ и напряженіемъ своей воли -- выражена образно и въ своей основной трагической сущности. Эта сильная личность, какихъ тогда было много, обозрѣвая все богатство своихъ знаній и измѣряя силу своего ума,-- убѣдилась, насколько поспѣшны были надежды, на нихъ возлагаемыя, и увидала какъ недостаточна эта умственная сила для достиженія главной цѣли, на которую была направлена, т. е. счастія человѣка. Эта же сильная личность, вспоминая, какими глубокими чувствами она жила, какъ пламенно свой идеалъ любила, какъ не жалѣла себя для его достиженія, должна была съ глубочайшей печалью и отчаяніемъ убѣдиться, что все то, что она считала своими достоинствами -- и ея любовь къ человѣчеству, и ея желѣзная воля, поддержанная пламеннымъ чувствомъ -- все обернулось на погибель того идеала равенства, свободы и братства, который для всѣхъ этихъ сильныхъ людей былъ конечной цѣлью ихъ желаній и стремленій.

Всѣ люди, отдавшіе себя на служеніе этой высшей идеѣ, должны были прійти къ выводу, что всѣ они -- сила, которая сама себя разрушила, и какъ Манфредъ могли считать за высшее счастіе -- забвеніе, которое однако было невозможно. Ихъ мысль должна была "перестать смотрѣть на внѣшнее и всецѣло углубиться внутрь", чтобы начать тотъ процессъ сначала обвиненія, затѣмъ самообвиненія и самобичеванія, который въ концѣ концовъ по долгимъ путямъ пессимизма и всяческаго отрицанія долженъ былъ привести ихъ неизбѣжно къ мизантропіи.

Въ поэмѣ "Манфредъ" отмѣчена и эта вторая господствующая черта въ міросозерцаніи того времени. Манфредъ такой, какимъ мы застаемъ его,-- величайшій мизантропъ, стоящій на самой высшей ступени отчужденія отъ людей и всего міра. Онъ не обличаетъ людей не враждуетъ съ ними, не мститъ имъ, какъ дѣлали его предшественники -- другіе, Байрономъ созданные типы. Онъ не замѣчаетъ людей, онъ для нихъ давно умеръ. У него нѣтъ ни одной связи съ ними, ни идейной, ни нравственной. Онъ живетъ одинъ въ своемъ уединенномъ замкѣ, въ общеніи съ призраками, или на просторѣ безлюдной дикой альпійской природы. Ни подчиненныхъ нѣтъ y него, ни друзей, ни даже любимаго существа, которое Байронъ почти всегда оставлялъ въ утѣшеніе своимъ одинокимъ героямъ. Онъ стоитъ не рядомъ съ людьми, не надъ ними, a вообще внѣ ихъ круга. Онъ самъ сравниваетъ себя съ кометой и онъ, дѣйствительно, промелькнулъ среди людей, не оставивъ слѣда, чтобы никогда болѣе съ ними не встрѣчаться. Забвенія и смерти проситъ онъ. Ни борьба, ни волненіе, ни новый наплывъ чувствъ, ни покой, ни движеніе,-- ничто человѣческое не вернетъ его къ жизни, его, въ которомъ столько чувствъ и воли и который вооруженъ такимъ знаніемъ! Онъ стоитъ на рубежѣ той черты, которая отдѣляетъ людей отъ безплотныхъ духовъ; не назадъ къ людямъ желалъ-бы онъ вернуться, онъ "хотѣлъ-бы стать незримымъ духомъ какого нибудь нѣжнаго звука, живымъ голосомъ, дыханіемъ гармоніи, безтѣлесною радостью, которая рождается и умираетъ вмѣстѣ со звукомъ, который ее создалъ".

Глубокая меланхолія и тоска звучитъ въ этомъ пожеланіи, -- тоска человѣка, который рѣшительно не знаетъ, зачѣмъ ему данъ человѣческій образъ. Всегда ли онъ былъ такимъ или эта мизантропія получилась какъ выводъ изъ знанія людей и общенія съ ними?

Отвѣтъ на этотъ вопросъ нѣсколько затрудненъ однимъ встрѣчающимся въ поэмѣ противорѣчіемъ. Антисоціальная тенденція въ характерѣ Манфреда казалась самому Байрону столь повышенной и столь мало мотивированной, что онъ для облегченія ея пониманія приписалъ ее самой природѣ героя, a не людямъ, которые ее въ немъ воспитали. "Съ юныхъ лѣтъ, говоритъ онъ устами самого Манфреда, моя душа не жила общей жизнью съ другими людьми; на землю я смотрѣлъ нечеловѣческими глазами; я не раздѣлялъ съ людьми ихъ жажды самолюбивыхъ желаній. Цѣль ихъ жизни не была моей цѣлью; мои радости, печали, мои страсти и моя сила дѣлали меня чужимъ среди нихъ; хотя я и носилъ человѣческій обликъ, во мнѣ не было любви къ человѣку... Рѣдки и незначительны были мои столкновенія съ ближними и съ образомъ ихъ мысли". Въ третьемъ заключительномъ актѣ своей драмы Байронъ взялъ, однако, назадъ это объясненіе, и на тотъ же вопросъ,-- почему онъ сталъ мизантропомъ, Манфредъ отвѣчалъ вполнѣ ясно и совсѣмъ въ духѣ исторической истины. "Отецъ,-- говорилъ Манфредъ священнику. умирая,-- и я имѣлъ эти земныя обольщенія, эти благородные порывы въ моей молодости; и я хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей; стать просвѣтителемъ человѣчества. И я хотѣлъ летѣть все выше -- куда? я самъ не зналъ. и быть можетъ затѣмъ, чтобы упасть... Но все это прошло, я обманулся".

Лучшаго объясненія всей глубоко скорбной мизантропіи Манфреда, чѣмъ то, которое дано въ этихъ простыхъ словахъ, мы не подыщемъ. Эти слова принадлежатъ не столько поэту, сколько историку. Нужно было выстрадать всю трагедію своего поколѣнія, чтобы такъ отчетливо представить себѣ причину, почему люди того времени были такъ печальны и озлоблены.

При торжествующихъ кликахъ, какими встрѣчены были въ XVIII вѣкѣ смѣлые набѣги человѣческаго разума на всѣ предразсудки, при общемъ убѣжденіи въ добротѣ человѣческой природы, въ естественной благожелательности всѣхъ врожденныхъ склонностей,-- какъ было не имѣть земныхъ обольщеній и благородныхъ порывовъ, направленныхъ къ тому, чтобы всю жизнь построить на новыхъ началахъ добра, справедливости и истины? Всякій идеалистъ того времени хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей, "обнять милліоны людей", какъ въ своемъ гимнѣ говорилъ Шиллеръ, и стать просвѣтителемъ человѣчества. Всѣ хотѣли летѣть все выше и выше, куда -- сами не знали. И когда послѣ полета пришлось очнуться опять на землѣ, среди всѣхъ ужасовъ проигранной кровавой битвы, могла-же прійти въ голову мысль, что весь полетъ былъ самообманомъ, что люди затѣмъ и летѣли выше. чтобы упасть такъ низко. При вѣрѣ въ Бога можно было смириться или возроптать, a безъ этой вѣры оставалось только обрушиться всею тяжестью своего негодованія, своей злобы, наконецъ, своего презрѣнія -- на участниковъ этого смѣлаго полета, сначала на людей, a затѣмъ и на самого себя. Человѣкъ своимъ страданіемъ купилъ право на мизантропію...

Поэтическое обоснованіе этого права, представленное въ видѣ фантастическаго видѣнія и выполненное съ замѣчательной художественной техникой, -- и составляетъ весь историческій и философскій смыслъ знаменитой поэмы Байрона.

Времена, когда она была написана, давно прошли, всѣ старыя раны давно зажили или забылись въ виду новыхъ, и сама великая трагедія конца XVIII и начала XIX вѣка обрисовалась для насъ въ иномъ свѣтѣ. Мы готовы признать, что трагедія была и неожиданна, и кровава, что много грѣховъ взяли на свою душу ея участники, что и разумъ человѣка, и его сердце не оправдали возложенныхъ на нихъ надеждъ, но мы знаемъ теперь, сколь многимъ человѣчество обязано тѣмъ годамъ испытанія, какой въ общемъ благотворный итогъ получился изъ всѣхъ этихъ золъ и несчастій. Мизантропію старыхъ идеалистовъ мы готовы счесть за слабость или малодушіе, но если мы это негуманное чувство поставимъ имъ дѣйствительно въ вину, мы окажемся плохими психологами, a потому и плохими историками. Впрочемъ, намъ нѣтъ основанія опасаться этого: современная жизнь поднимаетъ иногда со дна души такія злобныя чувства противъ человѣка, который привыкъ гордиться своимъ богоподобіемъ, что понять, какъ любовь можетъ обернуться въ ненависть и филантропъ стать мизантропомъ -- намъ не трудно, и большихъ усилій стоитъ подчасъ не пойти дальше этого пониманія и не впасть въ искушеніе.

Но помимо нашего личнаго опыта это пониманіе облегчено намъ великими сердцевѣдами, которымъ данъ особый даръ сохранять прошлое на цѣлые вѣка свѣжимъ и нетлѣннымъ.

"Манфредъ" созданъ однимъ изъ такихъ хранителей истинъ прошлаго и въ этой фантастичной поэмѣ, въ которой всѣ дѣйствующія лица какія-то тѣни и призраки, сохранена живая душа цѣлаго поколѣнія, такъ много выстрадавшаго за своихъ отцовъ, за себя самого и за насъ, конечно.

Н. Котляревскій.

МАНФРЕДЪ.

DRAMATIS PERSOMAE.

Манфредъ.

Охотникъ за сернами.

Аббатъ Санъ-Мориса.

Мануилъ.

Германъ.

Альпийская фея.

Ариманъ.

Немезида.

Судьбы.

Духи и т. д.

Мѣсто дѣйствія въ верхнихъ Альпахъ -- частію въ замкѣ Манфреда, частію въ горахъ.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦEHA I.

Манфредъ одинъ. Сцена -- готическая галлерея.

Время -- полпочь.

МАНФРЕДЪ.

Долить пора бы лампу, хоть и полной

Ея не хватитъ мнѣ на бдѣнье;

Дремота, если задремлю, не сонъ,--

Все та же мысль въ ней непрерывно длится,

Я не могу прогнать ее, и въ сердцѣ

Есть вѣчный стражъ; смыкаются глаза

Чтобъ внутрь глядѣть, a я дышу

И двигаюсь какъ существо живое.

Печаль должна наставникомъ быть мудрыхъ;

Познанье -- скорбь и кто всѣхъ больше знаетъ,

Тѣмъ горше плакать долженъ, убѣдившись,

Что древо знанія -- не древо жизни.

Философовъ, науку, волшебство,

Премудрость міра я успѣлъ извѣдать,

Умомъ своимъ я все могу усвоить,

Но пользы нѣтъ: добро я дѣлалъ людямъ

И даже между нихъ съ добромъ встрѣчался,

Но пользы нѣтъ: враговъ имѣлъ я много

И устоялъ, a сколько ихъ погибло!

Но пользы нѣтъ: добро и зло, и жизнь,

Власть, страсти -- все что есть въ другихъ --

Все было для меня какъ дождь въ пустынѣ

Съ той роковой минуты. Нѣтъ ужъ больше

Боязни. Надо мной лежитъ проклятье:

Въ природѣ всей не вѣдать больше страха,

Не трепетать ни отъ надеждъ, ни отъ желаній

И на землѣ не знать уже любви.

Но къ дѣлу!

-- Вы, таинственныя силы!

Вы, духи безграничности вселенной!

Я васъ искалъ во мракѣ и въ сіяньѣ --

Со всѣхъ сторонъ вы охватили землю

И носитесь тончайшею стихіей.

Для васъ шатры -- вершины снѣговыя,

Вы движетесь въ моряхъ и подъ землею --

Я васъ зову могучимъ заклинаньемъ,

Которому послушны вы -- явитесь!

(Молчаніе).

Ихъ нѣтъ еще.-- Такъ голосомъ того,

Кто первый среди васъ, и этимъ знакомъ,

Предъ коимъ вы трепещете, и правомъ

Безсмертнаго -- явитесь! Слушайте -- явитесь!

(Молчаніе).

О, если такъ, земли и неба духи,

Вамъ отъ меня не ускользнуть: и силой

Глубокою -- всевластнымъ заклинаньемъ,

Рожденнымъ на звѣздѣ давно погибшей,

Теперь пылающемъ обломкѣ міра

Разбитаго, блуждающаго ада

И тѣмъ проклятіемъ, что на душѣ моей,

Той мыслью, что во мнѣ и надо мной,

Я заклинаю васъ: ко мнѣ!-- явитесь!

(Въ темномъ концѣ галлереи показывается звѣзда и останавливается, слышится голосъ, который поетъ).

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Смертный, здѣсь я. На твой зовъ

Я примчался съ облаковъ,

Изъ чертоговъ золотыхъ,

Яркимъ солнцемъ залитыхъ;

Отразился въ нихъ закатъ --

И синѣютъ, и горятъ.

Хоть не правъ ты можетъ быть,

Я готовъ тебѣ служить.

Я пришелъ въ лучахъ зари --

Что же надо? Говори.

ГОЛОСЪ ВТОРОГО ДУХА.

Монъ-Бланъ въ коронѣ изъ снѣговъ

Есть царь сѣдыхъ вершинъ,

Окутанъ ризой облаковъ

Стоитъ какъ властелинъ.

На немъ повисли льды лавинъ,

Но умолкаетъ громъ

Среди трепещущихъ долинъ

При голосѣ моемъ.

Когда жъ громады ледниковъ

Сползаютъ день за днемъ --

Я путь указываю льдовъ,

Иль задержу на немъ.

Мнѣ внемлетъ снѣговой просторъ,

И подъ моей стопой

Дрожатъ громады скалъ и горъ --

Что общаго съ тобой?

ГОЛОСЪ ТРЕТЬЯГО ДУХА.

Тамъ, гдѣ вѣтеръ молчитъ

Въ глубинѣ голубой,

Гдѣ морская змѣя

Улеглась подъ водой,

И гдѣ кудри свои

Чешетъ моря краса,

Какъ степной ураганъ

Твой призывъ ворвался,

Надъ чертогомъ моимъ

Прокатился волной.

Всѣ желанья свои

Духу моря открой.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Тамъ, гдѣ долго пламя

Дремлетъ подъ золой,

Гдѣ сверкаетъ лава

Огненной рѣкой,

Гдѣ проникли Анды

Въ глубину земли,

A короной снѣжной

Въ небеса ушли,--

Я царю тамъ вѣчно,

Но услышалъ зовъ --

Жду твоихъ велѣній,

Сдѣлать все готовъ.

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Я вѣчный всадникъ урагана,

Я бури рулевой;

Лечу надъ бездной океана

Я въ тучѣ грозовой.

Я мчался на твое призванье

И видѣлъ мощный флотъ,

Но утра ранняго сіянье

Обломковъ не найдетъ.

ШЕСТОЙ ДУХЪ.

Живу лишь ночью, мучусь дня сіяньемъ:

Зачѣмъ меня терзалъ ты заклинаньемъ?

СЕДЬМОЙ ДУХЪ.

Я управляю той звѣздой,

Что правитъ всей твоей судьбой:

Когда-то чудный, свѣтлый міръ,

Она стремилась сквозь эѳиръ,

Неслась впередъ свободно, плавно,

Въ пространствѣ не было ей равной.

Но часъ пробилъ и время наступило

Ей стать блуждающею силой.

Ея кровавое сіянье

Стоитъ угрозой мірозданья;

Небесъ прорѣзывая сферы,

Стремясь безъ цѣли и безъ мѣры,

Несется грозная комета,

Чудовище огня и свѣта!

Ты подъ лучомъ ея рожденъ

И смѣешь мнѣ повелѣвать --

На мигъ тебѣ я подчиненъ,

Но будешь ты мой рабъ опять.

Но говори, умчусь я скоро,

Пусть этихъ духовъ слабый рой

Съ тобой ведетъ переговоры --

Ты только прахъ передо мной.

ВСѢ СЕМЬ ДУХОВЪ.

Земля, моря и ночь, твоя звѣзда и горы,

Гроза и воздухъ здѣсь мы -- всѣ къ тебѣ пришли.

Мы духи ихъ и на твой зовъ явились скоро --

Что хочешь ты отъ насъ, ты, смертный сынъ земли?

МАНФРЕДЪ.

Забвенія!

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Чего? Кого? Зачѣмъ?

МАНФРЕДЪ.

Того, что здѣсь въ груди, читайте сами,

Вы знаете, что я сказать не въ силахъ.

ДУХЪ.

Мы можемъ дать лишь то, что мы имѣемъ:

Проси отъ насъ господства, власти, царства

Надъ всей землей или надъ частью, знака,

Чтобъ надъ стихіями повелѣвать, которыхъ

Владыки мы -- и все отъ насъ получишь.

МАНФРЕДЪ.

Забвенья лишь -- самозабвенья

Ужели не добыть въ тѣхъ тайныхъ царствахъ,

Которыя такъ щедро вы дарите?

ДУХЪ.

Оно не въ нашемъ существѣ и власти;

Но -- y тебя есть смерть.

МАНФРЕДЪ.

Забвенье въ ней?

ДУХЪ.

Безсмертны мы и мы не забываемъ;

Мы вѣчны и прошедшаго для насъ,

Какъ будущаго, нѣтъ. Вотъ нашъ отвѣтъ.

МАНФРЕДЪ.

Вы надо мной смѣетесь, но та сила,

Что привлекла васъ, сдѣлала моими,

Тотъ духъ, та прометеевская искра,

Какъ молнія души моей сверкаетъ

И такъ же далеко хватаетъ, какъ и ваша,

И не уступитъ вамъ окованная прахомъ!

Отвѣтьте мнѣ, иль покажу вамъ, кто я!

ДУХЪ.

Мы нашъ отвѣтъ тебѣ уже сказали --

Ты самъ отвѣтилъ.

МАНФРЕДЪ.

Какъ понять мнѣ васъ?

ДУХЪ.

Когда y насъ съ тобою та же сущность,

Такъ мы уже отвѣтили, сказавъ,

Что смерть для насъ совсѣмъ не существуетъ.

МАНФРЕДЪ.

Такъ я изъ вашихъ царствъ васъ звалъ напрасно,

И вы не можете иль не хотите мнѣ помочь.

ДУХЪ.

Что есть y насъ мы предлагаемъ все,

Подумай и скажи, пока мы здѣсь --

Власть, сила, царство, дни безъ счета...

МАНФРЕДЪ.

Проклятіе! Къ чему мнѣ эти дни?

Итакъ ужъ тянутся довольно. Прочь!

ДУХЪ.

Постой, тебѣ помочь хотѣли бъ мы;

Подумай, не найдешь ли дара ты иного,

Который мы могли бы предложить?

МАНФРЕДЪ.

Ни одного. Но нѣтъ, нѣтъ, погодите --

Хотѣлъ бы я увидѣть васъ, я слышу

Звукъ голосовъ и сладкій, и печальный,

Какъ музыка воды, я вижу

Звѣзды прекрасной ровное сіянье

И больше ничего... Приблизьтесь, какъ вы есть,

Одинъ ли, всѣ ли, но въ обычныхъ формахъ.

ДУХЪ.

У насъ нѣтъ формъ -- онѣ въ стихіяхъ нашихъ,

Мы имъ даемъ начало и значенье.

Самъ форму выбери -- мы въ ней предстанемъ.

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ для меня на всей землѣ

Ни безобразной формы, ни прекрасной.

Пусть тотъ изъ васъ, кто всѣхъ сильнѣе,

Мнѣ явится въ какомъ угодно видѣ.

СЕДЬМОЙ ДУХЪ (являясь въ

образѣ прекрасной женщины).

Смотри!

МАНФРЕДЪ.

О, Боже! если это такъ

И ты не призракъ лживый, не безумье,

Я могъ бы счастливъ быть, тебя обнять

И будемъ мы опять...

(Образъ исчезаетъ).

Разбито сердце.

(Манфредъ падаетъ безъ чувствъ),

Слышится голосъ, поющій слѣдующее заклинаніе.

Мѣсяцъ свѣтится уныло,

Еле дышитъ вѣтерокъ,

Метеоры надъ могилой,

Надъ болотомъ огонекъ;

Звѣзды, падая, сверкаютъ,

Совы смѣхомъ отвѣчаютъ,

И не шепчутъ съ высоты

Неподвижные листы.

Но парю я надъ тобою,

Вѣя силой неземною.

Спи же, спи глубокимъ сномъ,--

Духъ не спитъ во снѣ твоемъ;

Не отгонишь ты видѣній,

Не забудешь всѣхъ сомнѣній;

Дни потянутся чредою,

Буду я вездѣ съ тобою:

Ты какъ саваномъ обвитъ,

И туманъ кругомъ стоитъ.

Такъ отнынѣ до вѣковъ

Ты отвѣтишь на мой зовъ.

Предъ тобой пройду незримо,

Но и то, что невидимо

Ты почуешь надъ собой

Неизбѣжною судьбой.

И когда въ тревогѣ тайной

Обернешься ты случайно --

Не повѣришь ты глазамъ,

Что меня не видишь тамъ.

Все, чѣмъ будешь ты страдать,

Въ сердцѣ долженъ ты скрывать.

Ты окованъ волшебствомъ,

Ты проклятіемъ влекомъ,

И въ невидимыя сѣти

Ты попалъ подъ звуки эти.

Вѣтеръ пѣснею своей

Сонъ отгонитъ отъ очей,

И среди ночной прохлады

Ты не будешь знать отрады,--

Въ блескѣ солнечныхъ лучей

Ночь ты будешь звать скорѣй.

Изъ твоихъ же лживыхъ слезъ

Ядъ смертельный я принесъ,

Сердце я твое видалъ,

Черной крови въ немъ досталъ;

Я улыбку взялъ твою,

Изъ нея извлекъ змѣю,

Изъ твоихъ же волхованій

Добылъ силу заклинаній;

Яды всѣ я испыталъ,

Всѣхъ сильнѣе твой призналъ,

Злобой сердца и улыбки,

Безграничною виной,

Лицемѣріемъ ошибки

И коварною душой,

Торжествомъ того искусства;

Гдѣ притворство гонитъ чувство,--

Заклинаю всѣмъ, что зло,

Всѣмъ что будетъ, что прошло,--

Ты спасенія не жди,

Адъ носи въ своей груди!

Казнь свою ты самъ избралъ,

Надъ тобой пролитъ фіалъ,

Жизнь твоя осуждена:

Ни забвенія, ни сна!

Смерть ты будешь призывать

И предъ нею же дрожать.

Чу! Теперь ты очарованъ,

Цѣпью словъ моихъ прикованъ:

Заклинанья прозвучали

И на вѣкъ тебя связали.

СЦЕНА II.

Гора Юнгфрау. Время -- утро. Манфредъ одинъ на утесахъ.

МАНФРЕДЪ.

Исчезли мною вызванные духи,

И тайныя науки обманули.

Мое лѣкарство обратилось въ муку,

Волшебной помощи не жду; y ней

Надъ прошлымъ власти нѣтъ, a то, что будетъ,

Мнѣ все равно, пока все то, что было,

Во мракѣ не исчезнетъ. Мать земля!

И ты, разсвѣтъ румяный, и вы, горы,

Зачѣмъ прекрасны вы? Мнѣ васъ любить

Нельзя. Ты, око ясное вселенной,

Отверзтое для всѣхъ и надо всѣми,

Всѣмъ милое, ты въ сердце мнѣ не свѣтишь;

И вы, вы, скалы, съ высоты которыхъ

Тамъ, надъ потокомъ, сосны вѣковыя

Мнѣ кажутся ничтожными кустами

Въ ужасной глубинѣ; одинъ прыжокъ,

Одно движенье, вѣтра дуновенье

Могло бъ меня на каменной постели

На вѣки успокоить. Что жъ я жду?

Влеченье есть, a я стою недвижно;

Опасность вижу -- и не отступаю.

Кружится голова, a ноги тверды.

Такъ связанный невидимою силой,

Какъ рабъ и не хочу, a долженъ жить;

И это жизнь!-- Носить внутри себя

Глухую пустоту, быть для себя

Своей могилой. Я ужъ пересталъ

Въ своихъ глазахъ оправдывать себя --

Послѣдней слабости не знаю зла.

(Пролетаетъ орелъ).

Крылатый вѣстникъ, ты сквозь облака

Полетъ счастливый направляешь въ небо,

Я радъ бы сдѣлаться твоей добычей

И накормить твоихъ орлятъ. Исчезъ,

Ужъ я тебя не догоню и взглядомъ;

Но все для твоего доступно взора,

Внизу, вверху, кругомъ. -- Какъ все прекрасно!

Какою красотою полонъ міръ!

Въ его явленіяхъ, въ себѣ самомъ!

A мы зовемъ себя его царями?

Соединенье Божества и праха,

Борьба враждебныхъ вѣчно элементовъ --

Мы смѣсь ничтожества съ гордыней,

Желаній низкихъ и высокой воли,

Пока въ насъ смертное не пересилитъ

И мы тогда не превратимся въ то,

Что и самимъ себѣ назвать намъ страшно,

(Въ отдаленіи слышится пастушья свирѣль).

Чу, горной музыки простые звуки --

Здѣсь дни патріархальные не сказка:

Звучатъ здѣсь въ вольномъ воздухѣ напѣвы;

Подъ звонъ бубенчиковъ бродящихъ стадъ --

О, если бъ звуками дышать и быть

Незримымъ духомъ тихаго напѣва,

Лишь голосомъ гармоніи звучащей,

Блаженствуя, родясь и умирая

Въ ея звенящихъ тихо переливахъ.

(Снизу поднимается охотникъ за сернами).

ОХОТНИКЪ.

Такъ, такъ и есть, я здѣсь обманутъ серной:

Слѣдовъ ужъ нѣтъ; едва ли мнѣ сегодня

Оплатится опасный трудъ.-- Но кто тамъ?

Онъ, кажется, не нашъ, a здѣсь достигъ онъ

Такихъ высотъ, которыхъ достигаютъ

Изъ горцевъ и охотники не всѣ.

Онъ мужественъ и гордый видъ имѣетъ,

Какъ вольный гражданинъ; но далеко --

Я подойду къ нему поближе.

МАНФРЕДЪ (не замѣчая его).

Такъ отъ тоски сѣдѣть, какъ эти сосны,

Зимы нагіе, жалкіе остатки,

Какъ дерево погибшее, сухое,

Чей корень проклятъ былъ, и сознавать

Паденье -- быть лишь этимъ, вѣчно этимъ,

Когда я былъ инымъ! Состариться

Не отъ годовъ, a отъ однихъ мгновеній,

Переживать часы ползущіе вѣками!..

Нависшія громады ледяныя,

Сорваться съ горъ готовыя лавины,

Неситесь, чтобъ меня теперь засыпать.

Я слышу васъ вверху и подъ собой,

Вездѣ гремятъ тяжелые раскаты,

Но гибнетъ только то, что хочетъ жить:

Цвѣтущіе луга и поросли лѣсныя,

И хижины безвинныхъ поселянъ.

ОХОТНИКЪ.

Туманы подниматься начинаютъ,

Ему пора сойти, не то онъ можетъ

Дорогу потерять, a съ ней и жизнь.

МАНФРЕДЪ.

Туманъ ползетъ, змѣится ледниками

И подо мною тучи всѣ горятъ.

То плещетъ океанъ глубокій ада;

О берегъ жизни каждая волна

Въ немъ разбивается съ глухимъ ударомъ.

ОХОТНИКЪ.

Мнѣ подойти къ нему придется осторожно:

Заслышавъ шагъ, онъ оступиться можетъ,

A онъ и такъ дрожитъ.

МАНФРЕДЪ.

Когда-то горы

Обрушившись столкнули и другія,

Обломками засыпали долины,

Потокамъ сразу путь загородили,

Съ землей и съ камнями смѣшавши воды,

Заставивъ ихъ искать другой дороги.

Ты это сдѣлалъ въ старину, Монъ-Розъ,

Зачѣмъ я не былъ тамъ?

ОХОТНИКЪ.

Другъ, берегитесь!

Во имя Господа, что создалъ васъ,

Не подходите къ пропасти такъ близко.

МАНФРЕДЪ (не слыша его).

Да, то была бы славная могила,

Спокойно въ глубинѣ лежало бъ тѣло,

СОЧИНЕНІЯ
ЛОРДА БАЙРОНА
ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ

ТОМЪ ВТОРОЙ
ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ
О. ГЕРБЕЛЬ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1883

http://az.lib.ru

МАНФРЕДЪ.
ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭМА.

ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

МАНФРЕДЪ.

ГОРНЫЙ ОХОТИКЪ.

АББАТЪ СВ. МОРИЦА.

МАНУЭЛЬ.

ГЕРМАНЪ.

ДѢВА ГОРЪ.

АРІМАНЪ.

НЕМЕЗІДА.

ПАРКИ.

ДУХИ.

Дѣйствіе происходитъ въ Альпахъ: частью въ замкѣ, частью въ горахъ.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Готическая галлерея. Полночь.

МАНФРЕДЪ (единъ).

Наполню лампу вновь; но не дождётся

Она минуты той, когда засну я.

Мой сонъ -- не просто сонъ, не просто грёза,

Но продолженье мысли безконечной,

Которая ничѣмъ не отразима.

Мой духъ не спитъ; глаза я закрываю,

Чтобъ посмотрѣть, что дѣлается въ сердцѣ...

И я живу, какъ человѣкъ дышу я --

Во мнѣ его подобіе и образъ!...

Страданіе! ты лучшій. нашъ учитель;

Печаль для насъ -- глубокая наука.

Кто могъ во всё умомъ своимъ проникнуть,

Тотъ истину встрѣчаетъ воплемъ скорби,

И знаніе -- ему не древо жизни.

Что въ знаніи? Я былъ мудрецъ, философъ,

Я разгадалъ всѣ таинства природы,

Всё необъятное обнялъ мой разумъ --

И всё напрасно было. Въ "томъ мірѣ

Я расточалъ добро, я въ людяхъ даже

Добро нашелъ -- но это всё напрасно...

Встрѣчались мнѣ враги: не побѣдили

Они меня, но раздавилъ я многихъ --

Напрасно всё!... Вокругъ добро и злоба,

Волненья, страсти -- всё, что сродно людямъ,

Съ минуты неизвѣстной мнѣ, ложилось

На грудь мою, какъ дождь въ пустынѣ мёртвой.

Боязнь мнѣ незнакома. Нѣтъ проклятья

Ужаснѣе: не знать движеній страха,

Ласкъ нѣжности, не чувствовать желаній,

Или любви къ кому-нибудь хоть въ мірѣ.

Довольно ждать! Таинственныя силы!

Вы, призраки незримые вселенной,

Которыхъ я искалъ во тьмѣ и свѣтѣ!

Изъ нѣдръ земли, изъ областей эѳирныхъ,

Изъ омутовъ бездонныхъ океана,

Съ высокихъ горъ заклятіемъ суровымъ

Я васъ зову! явитесь предо мною!

(Молчаніе).

Васъ именемъ первѣйшаго надъ вами

Зову къ себѣ! васъ заклиная знакомъ,

Который страшенъ вамъ! кляну той силой,

Которая безсмертна! выходите!

А! вы противитесь! Но я заставлю

Повиноваться васъ! Могучей властью

И клятвою ничѣмъ неотразимой,

Которой я не испыталъ надъ вами.

Той клятвою, родившейся когда-то

На проклятой, разрушенной кометѣ,

Блуждающей въ безгранномъ царствѣ ада,

Проклятіемъ, на мнѣ отяготѣвшимъ,

И мыслію, во мнѣ живущей -- духи?--

Я васъ зову: явитесь же покорно!

(Въ темномъ углу галлереи появляется звѣзда и останавливается неподвижная фигура).

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Изъ за облачнаго міра,

Гдѣ безсмертною весной

Лишь дыханіе эѳира

Мнѣ служило пеленой,

Гдѣ денница свѣтомъ алымъ

Расцвѣтила мой пріютъ,

Гдѣ душистымъ опахаломъ

Тучки таютъ и плывутъ,

Зову смертнаго послушный,

Для него, на краткій срокъ,

Я оставилъ свой воздушный.

Свой серебряный чертогъ, "

На лучѣ звѣзды блестящей

Я примчался въ этотъ край...

Смертный, помощи просящій,

Что ты хочешь? отвѣчай!

ВТОРОЙ ДУМЪ.

Коронованный горами,

Гдѣ на солнцѣ -- снѣгъ румянъ,

Бѣлой тучей весь закутанъ,

Возвышается Монбланъ.

Станъ его лѣса обвили,

И, теряясь въ облакахъ,

Смертоносные лавины

Держитъ онъ въ своихъ рукахъ.

Но когда, порой, надъ міромъ

Онъ подниметъ снѣжный шаръ:

Я скажу -- замрётъ на взмахѣ

Заколдованный ударъ;

Прикажу -- и мнѣ покорна

Эта масса синихъ льдинъ;

Я велю -- летятъ обвалы

Съ ледяныхъ своихъ вершинъ.

Я зовуся горнымъ духомъ,

Захочу -- и ихъ хребты

Срыть могу до основанья...

Такъ чего же хочешь ты

ТРЕТІЙ ДУХЪ.

Въ бездонной, прозрачной пучинѣ,

Гдѣ спитъ голубая волна,

Гдѣ ползаютъ гады морскіе,

Гдѣ вѣчно царитъ тишина,

Гдѣ жемчугъ вплетаютъ русалки

Въ зелёныя пряди кудрей,

Стоитъ мой коралловый замокъ.

Я духъ и властитель морей.

Твой вызовъ послушное эхо

Домчало въ мою глубину --

Зачѣмъ же тревожишь меня ты

И сонную будишь волну?

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Тамъ, гдѣ подземные раскаты

Земныя нѣдра шевелить,

Гдѣ мечетъ бѣшеная лава

Свой огнедышащій каскадъ,

Гдѣ корни Андъ вросли глубоко

И крѣпли многіе вѣка,

А ихъ зубчатыя вершины

Взбѣжали гордо въ облака --

Тамъ я услышалъ заклинанье,

Къ твоимъ призывамъ не былъ глухъ.

Что нужно дѣлать -- прикажи мнѣ:

Исполнитъ всё подземный духъ,

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Повелитель вѣтровъ, грозъ и бурь великанъ

Заставлялъ я ревѣть океаны.

Я летѣлъ, а за мною бѣжалъ ураганъ

И мой слѣдъ заметали бураны.

На крылѣ непогоды я мчался сюда

По призыву таинственной власти;

Мнѣ на встрѣчу наймись морскія суда:

Мачты новыя,- свѣжія спасти...

Но, клянуся, что въ ночь, до восхода зари,

Утоплю корабли-я-въ пучинѣ...

Смертный! звалъ ты меня: говори жь, говори,

Чѣмъ служить могу смертному нынѣ?

ШЕСТОЙ ДУХЪ.

Тѣнь мрака, тѣнь ночи ты вызвалъ на свѣтъ:

Зачѣмъ же тревожилъ меня -- дай отвѣтъ?

СЕДЬМОЙ ДУХЪ.

Въ дни первобытнаго и дѣвственнаго міра

Твою планету я зажегъ среди эѳира.

Иной звѣзды съ такимъ прозрачно-чистымъ свѣтомъ

Ещё не видѣли на тёмномъ небѣ этомъ.

Сверкая и блестя, какъ лучшій перлъ вселенной,

Она текла въ выси стезёю неизмѣнной;

Но пробилъ казни часъ -- сіянье отлетѣло,

И вдругъ проклятіе на ной отяготѣло,

И понеслась она, съ своей зловѣщей славой,

Безъ сферы, безъ путей, кометою кровавой,

Чудовищемъ небесъ, позоромъ всей природы,

Своимъ теченіемъ вездѣ страша народы...

И ты, родившійся при свѣтѣ той кометы,

Червякъ ничтожества сказать что можешь мнѣ ты?

Тебѣ покоренъ я, я повинуюсь -- знаю --

Но, повинулся, тебя я презираю...

Такъ здѣсь среди духовъ склонившихся отъ страха,

Что просишь у меня ты, сынъ земли и праха?

ХОРЪ ДУХОВЪ.

Звѣзды, воздухъ, горы, вѣтры,

Духи неба и земли,

Смертный, всё тебѣ покорно!

Ждёшь чего ты? повели.

МАНФРЕДЪ.

Хочу забвенія.

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Чего? О чёмъ же?

МАНФРЕДЪ (указывая на свою грудь).

Того, что здѣсь и что назвать нѣтъ звука.

Узнаешь самъ, въ моё взглянувши сердце.

ДУХЪ.

Мы можемъ дать лишь то, что въ нашихъ силахъ.

Проси у насъ владычества надъ міромъ,

Толпу рабомъ, сокровищъ драгоцѣннымъ

И надъ природой власти безграничной

Проси у насъ -- всё это въ нашей волѣ

И всё -- твоё...

МАНФРЕДЪ.

Забвенія мнѣ дайте,

Самозабвенія! О не-уже-ли

Его-то и не могутъ дать мнѣ духи?

ДУХЪ.

Его? О, нѣтъ! оно не въ нашей власти.

Но пожелай -- и умереть ты можешь.

МАНФРЕДЪ.

Но смерть сама забвеніе мнѣ дастъ ли?

ДУХЪ.

Безсмертному забвенье незнакомо.

Прошедшее слилось для насъ съ грядущимъ;

Намъ нѣтъ часовъ -- у насъ есть только вѣчность,

Вотъ нашъ отвѣтъ.

МАНФРЕДЪ.

Не смѣйтесь! вы рабы лишь,

Повелѣвать которыми могу я.

Не вамъ шутить надъ непреклонной силой:

Во мнѣ живъ духъ и искра Прометея,

Горящая тѣмъ высшимъ, чистымъ свѣтомъ,

4tф вамъ самимъ даётъ существованье.

Я равенъ вамъ, хоть плоть моя изъ праха.

Отвѣтьте же, иль горе непокорнымъ!

ДУХЪ.

Всё нами сказано. Ищи отвѣта

Въ своихъ словахъ.

МАНФЕДЪ.

Въ словахъ своихъ? зачѣмъ же?

ДУХЪ.

Ты говоришь, что равенъ намъ, а всѣ мы

Такъ созданы, что незнакомы съ чувствомъ,

Которое зовётся въ мірѣ -- смертью.

МАНФРЕДЪ.

Зачѣмъ же звалъ я васъ, когда помочь мнѣ

Вы не умѣете, илъ не хотите?

ДУХЪ.

Проси у насъ возможнаго. Подумай,

Иль отпусти скорѣе. Власть и силу,

Покорность странъ дадимъ мы, если хочешь,

Иль продолженье дней твоихъ...

МАНФРЕДЪ.

Проклятье!

О, будьте прокляты! Что въ вашихъ дняхъ мнѣ?

И безъ того они ужасно длинны.

Идите жъ прочь!

ДУХЪ.

Не торопись! быть-можетъ,

Тебѣ полезны будутъ наши силы --

И новое откроется желанье

Въ твоей душѣ... Подумай же немного.

МАНФРЕДЪ.

Желаній нѣтъ. Но, погодите -- прежде,

Чѣмъ пропадёте вы, хоть на минуту

Вы въ образахъ явитесь предо мною.,

Звукъ вашихъ голосовъ ловлю я жадно,

Какъ музыку, чарующую въ морѣ,

По вмѣсто васъ въ пространствѣ вижу ясно

Одну звѣзду -- и только. Покажитесь -

Передо мной вы въ настоящемъ лицѣ.

ДУХЪ.

Жильцы стихій, мы формы не имѣемъ,

Но пожелай и выбери лишь форму --

И предъ тобой мы явимся въ томъ видѣ.

МАНФРЕДЪ.

Гдѣ жъ выбирать? я формъ не видѣлъ въ мірѣ

Достойныхъ отвращенья иль восторга;

Такъ пусть теперь первѣйшій духъ межь вами

Здѣсь явится въ какой угодно формѣ.

СЕДЬМОЙ ДУХЪ.

(принимая видъ прелестной женщины.)

Я здѣсь. Смотри!

МАНФРЕДЪ.

О, Боже мой! Когда бы

Прелестный призракъ не былъ лишь обманомъ,

Насмѣшкою фантазіи капризной,.

Я былъ бы счастливъ снова...О! позволь мнѣ

Тебя обнять... съ тобою вновь...

(Призракъ исчезаетъ.)

На части

Мнѣ разорвало сердце...

(Манфредъ падаетъ безъ чувствъ.)

ГОЛОСЪ.

Когда луна въ волнахъ трепещетъ,

Червякъ на листьяхъ засвѣтилъ,

И огонёкъ болотный блещетъ,

И тѣни бродятъ вкругъ моталъ,

Когда звѣзда съ небесъ спадаетъ

И эхо чутко повторяетъ

Совиный крикъ, совиный свистъ.

Когда въ вѣтвяхъ не дрогнетъ листъ.

Тогда владѣетъ духъ безсонный

Твоей душою непреклонной.

Пусть не отводитъ сонъ съ лица,

Но онъ души твоей не тронетъ:

Есть мысли -- ихъ никто не сгонятъ,

Есть тѣни -- нѣтъ для нихъ конца.

Хранимъ таинственной судьбою,

Наединѣ съ самимъ собою

Ты не пробудешь двухъ часовъ,

И, словно ризой облаковъ,

Ты обовьёшься властью новой,

Всегда ревнивой и суровой.

Хоть не найдётъ меня твой взоръ,

Но ты почувствуешь, что всюду

Тебѣ во слѣдъ ходить я буду,

Вездѣ безсмѣнно съ-этихъ-поръ.

Когда жь меня тревожнымъ взглядомъ

Ты не найдёшь съ собою рядомъ --

Не довѣряйся силѣ глазъ --

Вблизи скажусь тебѣ тотчасъ

И тайный страхъ твой, обнаружась,

Переродятся въ явный ужасъ.

Тебя проклятью обрекли

Въ волшебныхъ пѣсняхъ духи міра;

Тебя властителя эѳира

Вкругъ, какъ змѣями, оплели,

И вѣтра яростные звуки

Къ тебѣ однѣ приносятъ муки;

Ты до утра въ глухую ночь

Тоски не можешь превозмочь,

Тебѣ денница надоѣла

И солнца лучъ не грѣетъ тѣла.

Изъ слёзъ твоихъ я выжму ядъ,

Изъ этой груди непокорной

Я вырву сердце съ кровью чёрной,

Я выпью твой змѣиный взглядъ

Съ неумолимой злобой яда,

Сорву съ лица улыбку гадя,

Твоею кровью обагрю,

И ядъ убійственный сварю:

Изъ всѣхъ отравъ и ядовъ свѣта

Ужаснѣй всѣхъ отрава эта.

Кляну тебя твоимъ же зломъ,

Твоей неправдою безмѣрной,

Твоей улыбкой лицемѣрной,

Лукавымъ, каинскимъ умомъ,

Твоею властію огромной

И добродѣтелью заёмной,

Твоей двуличною слезой

Надъ человѣческой судьбой --

Кляну тебя твоимъ же ядомъ:

Вѣкъ самъ себѣ ты будешь адомъ.

Отравой гнусной окроплёнъ,

Тебѣ мученье сердце сгложетъ,

И смерть сойдти къ тебѣ не можетъ,

И не слетитъ покойный сонъ;

И проклятыя жизни силы

Напрасно будутъ ждать могилы...

Терзая, муча и губя,

Кладу проклятье на тебя.

Конецъ! Свершилось заклинанье:

Живи жъ для скорби и страданья!

СЦЕНА II.

Гора Юнгъ-Фрау. Утро.

МАНФРЕДЪ (одинъ на скалѣ).

Я вызывалъ духовъ -- они исчезли;

Наука волшебства мнѣ измѣнила

И, вмѣсто благъ, дала одни терзанья --

И больше къ ней я прибѣгать не стану.

Что можетъ дать она? Ей непокорно

Прошедшее, а будущее скрыто

Подъ чёрной тьмой: тутъ знаніе безсильно...

О, мать-земля! ты, утро золотое,

Вершины горъ, зачѣмъ вы такъ прекрасны?

Зачѣмъ теперь любить васъ не могу я?

Ты, солнце лучезарное вселенной,

Равно для всѣхъ готовое на ласки,

Ты сердца моего ужъ не согрѣешь!

Вы, скалы дикія! съ вершины вашей

Передо мною пропасти открыты,

Бѣгутъ ключи въ зіяющія бездны

И съ высоты, гдѣ голова кружится

При видѣ необъятнаго пространства,

Гигантскій лѣсъ мелькаетъ, какъ кустарникъ...

Одинъ прыжокъ отсюда, шагъ -- не больше --

Одно движенье вѣтра -- и довольно,

Чтобъ эти скалы стали мнѣ гробницей,

И я бъ уснулъ... Зачѣмъ же я такъ медлю?

Я смерть зову -- но къ ней нейду на встрѣчу,

Хочу прыгнуть -- но недвижимъ стою я,

Прикованный къ скалѣ какой-то властью --

И эта власть меня связала съ жизнью.

А что мнѣ жизнь? Слѣпая немощь духа,

Сознаніе своихъ неправыхъ дѣйствій,

Безсилье зла, безсильнаго на дѣло,

Холодный гробъ, въ который трупъ мой брошенъ.

(Надъ его головой пролетаетъ орелъ.)

Пернатый царь заоблачнаго царства!

Ты, чье крыло такъ часто видитъ небо,

Не даромъ пролетѣлъ ты надо мною:

Мой прахъ твоей добычей скоро будетъ,

И обращусь я въ ужинъ твой кровавый!

Но ты опять взвился и потерялся

Тамъ, въ синевѣ небеснаго пространства,

Откуда всё твоимъ открыто взорамъ...

А вкругъ такъ хорошо! Все въ этомъ мірѣ

Течётъ спокойно, ровно, безконечно;

А мы -- его царя и лже-владыки,

Часть божества въ смѣшенья съ частью праха --

Равно безсильные подняться кверху

Иль внизъ упасть -- мы двойственной натурой

Гармонію природы оскорбляемъ.

Въ насъ гордость съ униженьемъ ходитъ рядомъ,

И подлѣ благороднаго порыва

Въ насъ шевелятся низкія желанья,

И, наконецъ, похищенные смертью,

Становимся мы тѣмъ, о чёмъ не смѣемъ

Признаться и украдкою другъ другу.

(Вдали слышенъ звукъ рожка.)

Чу! звукъ рожка! Не миѳъ -- патріархальность

Средь этихъ горъ: здѣсь звукъ простой свирѣли

Несётся звонко въ воздухѣ свободномъ,

Сливаясь съ колокольчиками стада.

Мнѣ прямо въ сердце рвутся эти звуки...

О, какъ бы я хотѣлъ летать въ пространствѣ

Живой гармоніей, иль пѣсней нѣжной!

Хотѣлъ бы я родиться только звукомъ

И звукомъ же по воздуху растаять!

ГОРНЫЙ ОХОТНИКЪ (поднимаясь на скалу.)

Сюда прыгнула лань. Подъ самымъ носомъ

Она передо мною промелькнула

И, быстроногая, надула славно --

И вотъ за трудъ опасный и тяжелый

Останусь я, пожалуй, безъ добычи.

Но это что? Я вижу человѣка,

Достигшаго такихъ вершинъ, которыхъ

Не достигалъ и лучшій нашъ охотникъ.

Но онъ не изъ простыхъ: одѣтъ богато,

Въ лицѣ -- безстрашіе, во взорѣ -- гордость

Привыкшаго къ свободѣ гражданина.

Я ближе подойду къ нему.

МАНФРЕДЪ.

Быть вѣчно

Покрытымъ сѣдиною отъ печали,

Расколотымъ, подобно этимъ соснамъ,

Которыя, доломанныя бурей,

Среди ущелій трупами упали!

И быть такимъ, не бывъ такимъ когда-то!

Глубокія морщины на челѣ мнѣ

Не годы провела -- минуты скорби,

Часы страданій лютыхъ и ужасныхъ.

Вы, скалы снѣжныя, лавины ледяныя,

Которымъ нуженъ только шелестъ вѣтра,

Чтобы низринуть каменныя груды,

Сорвитесь же и прахъ мой раздавите!

Вокругъ меня вездѣ ревутъ обвалы

Грозой долинъ и рощъ, одѣтыхъ въ зелень,

Пастушескихъ жилищъ, убогихъ хижинъ --

И давятъ тѣхъ, которымъ жить хотѣлось,

Но лишь меня, не трогая, минуютъ,

ОХОТНИКЪ.

Туманы поднимаются всё выше.

Ему я дамъ совѣтъ -- съ горы спуститься,

А иначе сломать онъ можетъ шею.

МАНФРЕДЪ.

Вкругъ ледниковъ, клубясь, плывутъ туманы;

Ихъ сѣрный дымъ взлетаетъ надо мною

Сѣдою пѣной бѣшенаго моря,

Когда отъ рева волнъ весь- берегъ стонетъ,

Какъ-будто бы отъ вздоховъ человѣка...

Шатаюсь я: такъ голова кружится.

ОХОТНИКЪ.

Теперь необходимо осторожно

Къ нему подкрасться сзади, а не то онъ

Малѣйшимъ шумомъ можетъ быть испуганъ...

Его шаги не ровны такъ...

МАНФРЕДЪ.

Я знаю,

Бывали дни -- и разсыпались горы;

До облаковъ всходившія вершины

Летѣли въ пряхъ, окрестность потрясая

И изрыгая вкругъ себя обломки.

Потоки рѣкъ серебряною пылью

Мгновенно разсыпались и мгновенно

Себѣ русло другое пробивали.

Такъ пала Розенбергъ-гора когда-то...

Зачѣмъ же тамъ не могъ я быть въ то время,

Чтобы погибнуть въ общемъ разрушеньи?

ОХОТНИКЪ.

Пріятель, берегись! твой путь опасенъ;

Здѣсь что ни шагъ -- опасность предъ тобою.

Прошу тебя: надъ пропастью не стой ты.

МАНФРЕДЪ (не слушая его).

Тамъ для себя я тихій гробъ нашелъ бы

И для костей пріютъ нашелъ бы вѣчный.

А вотъ теперь, когда я брошусь въ бездну,

По скаламъ разлетятся эти кости

Игрушкою вѣтровъ и непогоды...

Прощайте жь, небеса! О, не смотрите

Вы на меня теперь съ такимъ укоромъ!

А ты, земля, прими мои останки!

(Хочетъ броситься со скалы, но охотникъ схватываетъ и удерживаетъ его однимъ движеніемъ.)

ОХОТНИКЪ.

Безумецъ! стой! Хоть жизнь тебѣ постыла,

Но этихъ чистыхъ скалъ не обагряй ты

Своей преступной кровью. Нѣтъ, за мною

Теперь ступай: тебя я не оставлю.

МАНФРЕДЪ.

Я чувствую, что кровь во мнѣ застыла...

Оставь меня, оставь... я слабъ... не вижу

Здѣсь ничего... вкругъ горы точно пляшутъ...

Но кто ты самъ?

ОХОТНИКЪ.

Узнаешь это послѣ.

Иди за мной!-- Вкругъ облака темнѣютъ...

Вотъ такъ, склонись ко мнѣ; теперь не бойся...

Сюда, сюда -- на палку опирайся...

Вотъ дерево -- рукой схватись за вѣтки...

Дай руку мнѣ -- держись за поясъ крѣпче --

Потише -- не спѣши: намъ недалёко

Съ тобой идти; опасность миновалась --

Мы вышли на знакомую тропинку.

Ступай! вотъ такъ! *вотъ такъ! идёшь ты бодро,

Какъ опытный охотникъ. Ну, вперёдъ же!

(Спускаются со скалы. Ночь.)

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Хижина въ Бернскихъ Альпахъ.

МАНФРЕДЪ и ГОРНЫЙ ОХОТНИКЪ.

ОХОТНИКЪ.

Нѣтъ, нѣтъ, не торопись!-- начать дорогу

Тебѣ нельзя: ты слабъ ещё, безсиленъ.

Покуда отдохни, а тамъ готовъ я

И проводить тебя; скажи лишь только

Куда?

МАНФРЕДЪ.

Напрасный трудъ! Мнѣ путь извѣстенъ,

И проводникъ не нуженъ будетъ вовсе.

ОХОТНИКЪ.

По виду твоему и по одеждѣ

Въ тебѣ призналъ я одного изъ знатныхъ

Владѣтелей тѣхъ неприступныхъ замковъ,

Которыхъ много здѣсь. Такъ гдѣ жъ твой замокъ?

Я человѣкъ простой -- и очень рѣдко

Случалось мнѣ бывать въ парадныхъ залахъ;

Но всѣ тропинки къ нашимъ замкамъ съ дѣтства

Я изучилъ. Лишь укажи мнѣ мѣсто --

Я проведу тебя.

МАНФРЕДЪ.

Не безпокойся.

ОХОТНИКЪ.

Прости мнѣ любопытство и вопросы,

И будь повеселѣе хоть немного.

Вотъ выпей моего домашняго вина ты,

Которое не разъ меня спасало

Средь ледниковъ, гдѣ я дрожалъ отъ стужи.

Вино моё тебя согрѣетъ тоже.

Ну, чокнемся!

МАНФРЕДЪ.

Прочь отъ меня! Не нужно!

Я вижу кровь, кровь по краямъ стакана...

Ужели эта кровь струиться будетъ вѣчно?

ОХОТНИКЪ.

Что говорить? Ты потерялъ разсудокъ.

МАНФРЕДЪ.

Та кровь -- есть кровь моя, источникъ чистый,

Бѣжавшій въ жилахъ нашихъ древнихъ предковъ

И въ насъ самихъ въ дни юности кипучей.

Когда мы были молоды и чисты,

И сердце въ насъ однимъ желаньемъ билось,

Когда любили сильно мы другъ друга --

Источникъ пролитъ былъ и капли крови,

Поднявшись вверхъ, забрызгали собою

Всѣ облака -- и облака закрыли

Мнѣ путь на небеса и въ ту обитель,

Гдѣ нѣтъ тебя, гдѣ я не буду вѣчно.

ОХОТНИКЪ.

Ты странный человѣкъ! Твоё страданье,

Быть-можетъ, тяжело, невыносимо,

Но для тебя осталось утѣшенье

Въ несчаетіи: терпѣнье и молитва.

МАНФРЕДЪ.

Терпѣніе, терпѣніе! Вотъ слово,

Которое придумали для вьючныхъ,

Тупыхъ скотовъ, но не для хищныхъ тварей!

Толкуй о томъ другимъ, себѣ подобнымъ:

Я не похожъ ни въ чёмъ на васъ...

ОХОТНИКЪ.

Ей-богу,

Не помѣнялся бъ мѣстомъ я съ тобою

За славу самого Вильгельма Телля;

Но долженъ ты безъ ропота страдать:

Въ страданьи гнѣвъ безсиленъ и напрасенъ!

МАНФРЕДЪ.

Но развѣ я не выношу всѣ скорби?

Вѣдь я живу -- и этого довольно.

ОХОТНИКЪ.

Такая жизнь ужаснѣй всѣхъ терзаній!

МАНФРЕДЪ.

Скажу тебѣ, мой другъ, живу я

Ужь много долгихъ лѣтъ, но эти годы

Не значатъ ничего въ сравненьи съ тѣми,

Которые ещё прожить мнѣ нужно.

Я буду жить вѣка, всю вѣчность буду

Томиться на землѣ желаньемъ смерти --

И всё же смерть сойти ко мнѣ не смѣетъ.

ОХОТНИКЪ.

Но по лицу твой ранній возрастъ видѣнъ:

Ты среднихъ лѣтъ, а я гораздо старше...

МАНФРЕДЪ.

Ты думаешь, что наша жизнь зависитъ

Отъ времени? Нѣтъ, мы отъ дѣлъ старѣемъ.

Мои дѣла моимъ существованьемъ

Владѣли постоянно; дни и ночи

Отъ нихъ до безконечности тянулись

И стали такъ похожи межь собою,

Какъ мелкіе песчинки средь пустыни.

Жизнь для меня -- пустынный, дикій берегъ

Гдѣ стонутъ волны, пылью разсыпаясь,

И изъ себя выбрасываютъ только

Обломки скалъ и бѣлые скелеты.

ОХОТНИКЪ.

Рехнулся онъ: его я не оставлю.

МАНФРЕДЪ.

О, еслибъ я съ ума сошелъ! тогда бы

Мои видѣнья были только бредомъ.

ОХОТНИКЪ.

Что жь видишь ты, иль думаешь что видишь?

МАНФРЕДЪ.

Я вижу самого себя и рядомъ

Тебя съ собою вижу я, охотникъ

И вижу твой гостепріимный домъ я,

Твой кроткій духъ, терпѣнье, силу вѣры,

Твоё здоровье, сонъ покойный ночью,

Опасные труды, оружіе охоты,

Не видѣвшее крови преступленіи,

А въ будущемъ -- незлобивую старость

Съ душистыми цвѣтами на могилѣ,

Которую оплачутъ горько внуки --

Все это вижу я; въ себѣ жь самомъ я

Не вижу ничего. Во мнѣ убиты

Давно надежды, мысли и желанья.

ОХОТНИКЪ.

А ты бъ хотѣлъ со мною помѣняться

Своею участью?

МАНФРЕДЪ.

О нѣтъ! не думай!

Я на обманъ подобный неспособенъ

И ни съ однимъ изъ смертныхъ не хотѣлъ бы

Мѣняться долею. Существованье,

Которое нести лишь мнѣ по силамъ,

Другихъ убило бы и въ самой грёзѣ,

И мукъ моихъ въ минутномъ сновидѣньи

Не вынесъ бы никто.

ОХОТНИКЪ.

Но ты скажи мнѣ:

Съ участіемъ такимъ къ судьбѣ несчастныхъ,

Уже-ли могъ тяжелымъ преступленьемъ

Ты запятнать себя? Нѣтъ, я не вѣрю!

Съ такой душой едва-ли ты способенъ

Убить врага изъ ненавистной мести.

МАНФРЕДЪ.

О, нѣтъ! мои проклятія ложились

На тѣхъ людей, которыхъ лишь любилъ я,

Которые меня любили тоже.

Враговъ я не щадилъ лишь только въ битвѣ:

Для нихъ я въ жизни вовсе не былъ страшенъ;

Но былъ, какъ ядъ, ужасенъ и смертеленъ

Мой поцѣлуй для тѣхъ, кого любилъ я.

ОХОТНИКЪ.

Пусть Богъ спасётъ тебя и успокоитъ,

Раскаяньемъ смиривъ и умъ и сердце,

Я жь за тебя молиться буду небу.

МАНФРЕДЪ.

Оставь; не нужны мнѣ твои молитвы,

Участіе жь твоё не отвергаю.

Прощай. Вотъ золото -- не откажи же

Мнѣ въ благодарности; но въ слѣдъ за мною

Не слѣдуй ты -- дорога мнѣ знакома...

Прошу опять -- за мною не ходи ты.

(Уходить )

СЦЕНА II.

Низменная долина въ Альпахъ. Водопадъ.

МАНФРЕДЪ.

До полдня далеко ещё, а солнце

Зажгло огнями брызги водопада

И разноцвѣтной радугою блещетъ.

А со скалы серебрянымъ каскадомъ

Бѣжитъ потокъ, сверкая млечной цѣной,

Какъ бѣлый конь съ своей косматой гривой,

Волшебный конь, несущій призракъ смерти.

И я одинъ въ прекрасномъ мѣстѣ этомъ

Любуюся картиной водопада.

Но дѣву горъ я вызову -- и съ нею

Ещё полнѣе будетъ наслажденье.

Зову ее...

(Зачерпываетъ на ладонь нѣсколько капель воды и бросаетъ ихъ въ воздухъ, произнося заклинанія. Дѣва горъ является въ радугѣ водопада.)

Духъ чистый и прелестный!

Твой ясный взоръ и кудри золотыя,

И этотъ станъ, божественныя формы,

Напомнившія мнѣ земныхъ красавицъ --

Ихъ красоты изящный первообразъ --

И щёкъ твоихъ румянецъ вѣчно яркій,

Какъ цвѣтъ щеки невиннаго ребёнка

У матери заснувшаго съ улыбкой.

Какъ отблескъ розовый, которымъ солнце

Румянитъ снѣгъ на ледникахъ прозрачныхъ

Въ часъ вечера, когда земля стыдливо

Цѣлуется зарёю съ небесами

Все, всё въ тебѣ одной соединилось

Въ какія-то божественныя чары,

И радуга, сверкающая въ краскахъ

Теряется, блѣднѣя предъ тобою!

Прелестный духъ, котораго безсмертье

Я на челѣ божественномъ читаю!

Прости меня за-то, что я, сынъ праха,

Дерзающій бесѣдовать съ духами,

Тебя рѣшился вызвать силой власти,

Которая не всѣмъ даётся въ мірѣ.

ДѢВА ГОРЪ.

Кто ты -- я знаю, смертный; знаю также,

Гдѣ почерпнулъ ты силу власти тайной.

Я знаю, мысль тебя терзаетъ вѣчно;

Добро и зло твои волнуютъ страсти

Съ одною силою; всегда страдая,

И въ жизнь другихъ ты вносишь лишь страданья.

Ты звалъ меня; скажи -- чего же хочешь?

МАНФРЕДЪ.

Взглянуть на красоту твою -- и только.

Жилецъ земли, на ней я обезумѣлъ

И сталъ искать внутри ея отвѣта,

Проникъ въ пріютъ духовъ ея подземныхъ:

Но мнѣ они помочь не въ состояньи:

Чего просилъ -- мнѣ дать они не въ силахъ.

Теперь отъ лихъ не жду ужь ничего я.

ДѢВА ГОРѢ.

Но развѣ есть такая просьба, смертный.

Которой духи могутъ не пополнить?

МАНФРЕДЪ.

Да, есть одна... Но для чего же буду

Я говорить? вѣдь это безполезно.

ДѢВА ГОРЪ,

Для насъ неисполнимыхъ нѣтъ желаній.

Скажи мнѣ всё

МАНФРЕДЪ.

Хоть это будетъ трудно.

Но я скажу: мнѣ скорбь моя дастъ силы.

Отъ раннихъ лѣтъ съ людьми я не сходился;

Ихъ взглядъ мнѣ былъ чужой; ихъ честолюбье

Житейское меня не волновало;

Цѣль жизни ихъ мнѣ не служила цѣлью.

Мои страданья, радости, желанья

Съ людскими расходились постоянно

Хотя ловилъ я образъ человѣки,

Но между мной и братьями земными

Симпатій не было, и въ цѣломъ мірѣ

Я близкаго не находилъ созданья...

Была одна... о ней скажу я послѣ...

Такъ, бѣгая людей вездѣ, въ пустыни

Я уходилъ, взбирался на вершины

Высокихъ скалъ, увѣнчанныхъ снѣгами,

И упивался воздухомъ нагорнымъ,

Гдѣ птица вить гнѣзда себѣ не смѣетъ,

Гдѣ никогда но голому граниту

Не бились крылья слабыхъ насѣкомыхъ;

Л иногда кидался я въ пучину

Кипучихъ волнъ сердитаго потока

И прихотямъ волны я отдавался;

То по ночамъ любилъ смотрѣть я въ небо,

Теченье звѣздъ далёкихъ наблюдая,

Или слѣдя за блескомъ яркихъ молній;

То я любилъ, подъ плачъ вѣтровъ осеннихъ,

Смотрѣть, какъ листья желтые летаютъ.

Такъ жизнь моя и юность проходили;

Когда жь, порой, мнѣ люди попадались --

Я собственнымъ ничтожествомъ томился

И самъ себя я чувствовалъ тѣмъ прахомъ,

Въ который обратятся эти люди.

Тогда сходилъ я въ тёмныя пещеры,

Въ жилище смерти -- и ея начало

Я разгадать старался на могилахъ.

Гдѣ черепа съ скелетами нѣмыми

Загробныя мнѣ раскрывали тайны.

Я много лѣтъ наукѣ предавался,

Таинственной, магической наукѣ,

Теперь забытой всѣми. Рядъ тяжелыхъ

И страшныхъ испытаній и лишеній,

Упорный трудъ среди ночей безсонныхъ

Мнѣ дали власть приказывать стихіямъ,

Повелѣвать незримыми духами

И проникать въ невѣдомую вѣчность,

Подобно древнимъ магамъ знаменитымъ,

Иль мудрецу, умѣвшему въ Гадарѣ

Вдругъ вызвать, какъ тебя я вызвалъ ныньче,

Изъ волнъ морскихъ незримаго Эроса...

Такъ съ знаніемъ росла и жажда знанья!

Мой гордый умъ блисталъ такою силой,

Такою властью, что...

ДѢВА ГОРЪ.

Что? продолжай же!

МАНФРЕДЪ.

Мнѣ тяжело тревожить раны сердца,

А потому я длилъ разсказъ нарочно

И съ умысломъ себя превозносилъ я...

Но, продолжаю дальше. Въ цѣломъ свѣтѣ

Я близкихъ не имѣлъ, не зналъ любимыхъ

Отца и мать, любовницу, иль друга,

Съ которыми я былъ бы чувствомъ связанъ,

И если бы такихъ я даже встрѣтилъ,

Я въ нихъ бы не повѣрялъ. Только въ жизни,

Была одна... она...

ДѢВА ГОРЪ.

Будь безпощаденъ

Къ себѣ и продолжай

МАНФРЕДЪ.

Она похожа

Была со мной во многомъ: тотъ же голосъ,

Черты лица, глаза, и тѣ же кудри,

Но только все сверкало красотою

Особенной, которой нѣтъ сравненьи;

Какъ и во мнѣ, въ ней мысли были тѣ же --

Далёкія отъ міра; съ той же жаждой

Она наукѣ тайной предавалась

И умъ ея пытливый, столь же сильный,

Могъ властвовать надъ цѣлою вселенной.

Но были въ ней та мягкость, состраданье.

Которыхъ не имѣлъ я; были слёзы,

Мнѣ незнакомыя; та нѣжность сердца,

Лишь для нея которую сберёгъ я,

А въ ней для всѣхъ она была открыта.

Ея ошибки были и моими,

Но добродѣтели принадлежали

Одной лишь ей. Любя её безумно.

Я погубилъ её

ДѢВА ГОРЪ.

Своей рукою?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, не рукой, но сердцемъ ядовитымъ

Разбилъ и это любящее сердце

И изсушилъ. Я пролилъ кровь чужую,

Но не ея... А всё же пролилася

И эта кровь... Не въ силахъ былъ спасти я,

Хоть видѣлъ всё.

ДѢВА ГОРЪ.

И вотъ, для тѣхъ ничтожныхъ

Тобою презираемыхъ созданій,

Ты, просвѣтлённый мудростью науки

И, чрезъ науку, равный съ нами, хочешь

Для слабаго созданія земного,

Пренебрегая знаніемъ высокимъ,

Въ ничтожество земное обратиться!

Ты думалъ ли о томъ?

МАНФРЕДЪ.

О, дочь эфира!

Я говорю тебѣ, что съ той минуты...

Но что слова?-- одни пустые звуки!

Но еслибъ ты была всегда со мною.

Во снѣ и на яву, то ты узнала бъ,

Что злыя фуріи моё уединенье

Уже давно, давно не покидаютъ.

Я скрежещу зубами тёмной ночью

И утра дожидаюсь; день настанетъ --

И день я проклинаю вплоть до ночи.

Я умолялъ, чтобы угасъ мой разумъ --

Мнѣ отказали въ просьбѣ этой; съ воплемъ

Бросался я не разъ на встрѣчу смерти,

Въ борьбѣ стихій искалъ себѣ могилы;

Но разступались волны океана

Передо мной покорными рабами

И гибель отъ меня бѣжала всюду.

Мой злобный духъ безжалостной рукою

На волоскѣ держалъ меня, но волосъ

Нигдѣ и никогда не разрывался;

Искалъ обмана я въ воображеньи,

Въ мечтахъ своихъ, въ фантазія капризной,

Но тѣ мечты тревожныя, какъ волны

На берегу морскомъ въ часы прилива,

Меня кидали въ бездну тёмной мысли.

Бросался я и въ міръ, на встрѣчу къ людямъ,

Межь нихъ искалъ хоть краткаго забвенья --

И не нашелъ. Всё знанье, всё искусство,

Добытыя тяжелыми трудами --

Всё это вздоръ... Попрежнему живу я

Съ отчаяньемъ -- и нѣтъ ему исхода.

ДѢВА ГОРЪ.

Я, можетъ-быть, помочь тебѣ могла бы?

МАНФРЕДЪ.

Но для того должна ты вызвать мёртвыхъ,

Иль къ нимъ теперь меня свести въ могилу.

Что жь! я готовъ на новое страданье,

Когда бъ оно послѣднимъ только было.

ДѢВА ГОРЪ.

Не властна въ этомъ я; но если хочешь,

Чтобы сбылись теперь твои желанья --

Дай клятву мнѣ во всёмъ повиноваться.

МАНФРЕДЪ.

Повиноваться? мнѣ? духамъ подвластнымъ?

Рабамъ, обязаннымъ служить мнѣ всюду?

Нѣтъ, никогда предъ ними не склонюсь я!

ДѢВА ГОРЪ.

Ты такъ рѣшилъ? Но погоди немного,

Одумайся.

МАНФРЕДЪ.

Я всё сказалъ.

ДѢВА ГОРЪ.

Мнѣ можно

Тебя теперь оставить?

МАНФРЕДЪ.

Можешь.

(Дѣва горъ исчезаетъ.)

МАНФРЕДЪ.

Всѣ мы --

Игрушка времени и страха. Годы

Проходятъ передъ нами незамѣтно,

Но каждый годъ хоть что-нибудь уноситъ

Отъ насъ, и мы живёмъ, скучая жизнью

И смерти опасаясь. Жизни иго

Насъ тяготитъ то радостью больною,

То скорбью безконечной, то проклятьемъ

Въ прошедшемъ и грядущемъ; не имѣемъ

Мы настоящаго, и нѣтъ минуты,

Въ которую мы смерти не желали бъ,

Но предъ которой всё-таки трепещемъ,

Боясь ея холодной, мёртвой ласки,

Хоть одного мгновенія довольно

Чтобъ кончить съ жизнью разомъ. Остаётся

Мнѣ лишь одно теперь: поднять изъ гроба

Покойниковъ и ждать отъ нихъ отвѣта.

Чего боимся мы по смерти? Скажутъ,

Быть-можетъ, намъ: могилы! Что же? это

Не страшно мнѣ... А если не отвѣтятъ?

Но, вѣдь, пророкъ умершій отвѣчалъ же

По вызову волшебницы Эндорской;

Спартанскій царь свой приговоръ услышалъ

Изъ предсказанья дѣвы византійской;

Вотъ эта рѣчь: "онъ ту сгубилъ жестоко,

Которую любилъ, и безъ прощенья

За-то погибъ, хоть призывалъ къ себѣ онъ

Фиксійскаго Юпитера на помощь,

Хоть умолялъ волшебниковъ аркадскихъ

Просить себѣ прощенья и пощады

Въ мольбахъ передъ разгнѣванною тѣнью".

То предсказанье тёмное сбылося...

О! если бъ nи жилъ я, она жила бы

Ещё теперь; когда бы не любилъ я,

То ты, моей убитая любовью,

Ещё бъ жила, сіяла и любила,

Неся другимъ и счастіе и ласки...

А что она теперь? святая жертва,

Страдалица чужого преступленья,

Иль то, о чёмъ сказать себѣ боюсь я,

Иль, наконецъ, ничто. О! скоро, скоро,

Мои сомнѣнья разлетятся дымомъ.

Я жду со страхомъ рокового часа;

Хоть предъ духами добрыми и злыми

Я не дрожалъ, но трепещу теперь я.

И тайный холодъ мнѣ сжимаетъ сердце...

Но надъ собой я власть ещё имѣю

И прогоню свой страхъ и ужасъ тайный.

Я буду ждать. Ужъ ночь ползётъ по небу.

СЦЕНА III.

Вершина горы Юнгъ-Фрау.

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Румяный мѣсяцъ на небѣ зажегся.

Здѣсь по ночамъ, слѣдовъ не оставляя,

Блуждаемъ ми по тѣмъ вершинамъ снѣжнымъ,

Гдѣ смертный не ступалъ своей ногою.

Здѣсь, гдѣ стоятъ прозрачныя лавины,

Какъ волны вверхъ взлетѣвшія и разомъ

Застывшія отъ леденящей стужи;

Здѣсь, на скалахъ, разбросанныхъ капризно

Землетрясеньями, здѣсь, по уступамъ,

Гдѣ облака, порою, отдыхаютъ,

Мы сходимся для тайныхъ совѣщаній.

Здѣсь, въ эту ночь, сберутся наши сёстры,

Чтобъ поспѣшить на праздникъ Аримана

Въ его чертогъ... Но что жь онѣ такъ медлятъ?

(Слышны голоса, поющіе въ отдаленіи.)

ПЕРВЫЙ ГОЛОСЪ.

Съ престола низвергнутъ злодѣй,

Готовый на всѣ преступленья;

Онъ міромъ забытый, лежалъ,

Лежалъ онъ въ цѣпяхъ безъ движенья.

Я съ рукъ его цѣпи сняла,

Шепнула злодѣю о волѣ,

Дала ему армію я --

И снова тиранъ на престолѣ...

И мнѣ за услугу

Отплатитъ злодѣй

Погибелью многихъ

И многихъ людей.

Онъ царства разрушитъ,

Погубитъ народъ,

И самъ на обломкахъ

Безславно падётъ.

ВТОРОЙ ГОЛОСЪ.

Плылъ корабль по волнамъ; я его стерегла --

Мачты вырвала вонъ, паруса сорвала,

И теперь не найти отъ всего корабля

Ни кормы, ни доски, ни снастей, ни руля.

И не спасся никто изъ пловцовъ, чтобъ взглянуть,

Какъ пловцы будутъ въ тёмной пучинѣ тонуть.

Одному лишь изъ нихъ утонуть не пришлось:

Я его удержала за пряди волосъ --

И оставила жить на порокъ, на развратъ:

Онъ разбойникъ на сушѣ, а въ морѣ -- пиратъ.

И за-то, что его я отъ смерти спасла,

Многихъ кровь онъ прольётъ, много сдѣлаетъ зла.

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Спалъ городъ во мракѣ;

Разсѣялась мгла --

И тучей зараза

На городъ легла:

Не слышно свершала

Зловѣщій обходъ

И мертвой рукою

Давила народъ.

Отъ друга больного

Здоровый, бѣжитъ.

Но всюду зараза

Его сторожитъ.

Надъ цѣлой страною

Тоска и испугъ --

И дрогнуло царство

И рушится вдругъ.

Незримая въ мірѣ,

Я въ мірѣ прошла

И синіе трупы

Въ могилы несла.

Такъ цѣлую вѣчность

Я буду летать

И смертнымъ лобзаньемъ

Людей усыплять.

(Входить вторая и третья парки.)

ТРІО.

Сердцѣ людей у насъ во власти,

Гдѣ мы пройдёмъ -- тамъ смертъ ихъ ждётъ;

Мы жизнь даёмъ имъ, и отъ нихъ же

Жизнь отнимаемъ въ свой черёдъ.

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Всѣ собрались. Но гдѣ же Немезида?

ВТОРАЯ ПАРКА.

Навѣрно занялася важнымъ дѣломъ

Она теперь -- какимъ все?-- я не знаю;

Я и сама безъ, дѣла не дремала.

ТРЕТЬЯ ПАРКА.

Смотрите: вотъ, идётъ она.

(Входитъ Немезида.)

Скажи намъ,

Гдѣ ты была? Сегодня всѣ мы поздно

Здѣсь собрались....

НЕМЕЗИДА.

Я власти воскрешала

Людьми убитыя; земнымъ тиранамъ

Развязывала руки; съ чувствомъ мести

Знакомила я сердце человѣка,

А послѣ мщеньемъ собственнымъ пугала;

Вездѣ съ ума сводила мудрецовъ я,

На дураковъ навѣсила оковы

И новые разставила кумиры

Въ замѣну идоловъ, пришедшихъ въ ветхость,

Къ которымъ ужъ давно привыкли люди --

Невольники, скучающіе рабствомъ,

Свою судьбу клянущіе повсюду

И всѣ вкусить желающіе жадно

Запретный плодъ общественной свободы.

Но намъ пора. На облака -- и мчимся.

СЦЕНА IV.

Чертоги Аримана.

АРИМАНЪ сидитъ на тронѣ своёмъ -- огненномъ шарѣ, окруженный духами.

ГИМНЪ ДУХОВЪ.

Хвала властелину земли и эфира!

Онъ тучами правитъ, онъ воды мутитъ,

Въ рукѣ его скипетръ стихій всего міра:

Онъ въ хаосъ по слову весь міръ обратитъ,

Дохнётъ онъ -- и море застонетъ отъ бури,

Велитъ онъ -- и молніи небо зажгутъ,

Онъ взглянетъ на солнце -- и въ ясной лазури

Отъ солнца лучи золотые спадутъ,

Идётъ онъ -- и лаву полканы бросаютъ,

Обвалы несутся и горы дрожатъ,

Чума и заразы его провожаютъ,

Надъ нимъ постоянно кометы горятъ.

Онъ ходитъ надъ міромъ великій, спокойный

И смерть ему мёртвыя дани несётъ

И жертвы готовятъ кровавыя войны,

И путь поливаетъ словами народъ.

(Входятъ марки и Немезгіда.)

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Да здравствуетъ нашъ Ариманъ великій!

Всё на землѣ покорно Ариману:

Исполняли мы всѣ его желанья.

ВТОРАЯ ПАРКА.

Да здравствуетъ нашъ Ариманъ! Предъ трономъ

Его весь міръ склонился раболѣпно.

ТРЕТЬЯ ПАРКА.

Да здравствуетъ нашъ Ариманъ великій!

НЕМЕЗИДА.

Твои мы, царь царей -- и всё на свѣтѣ

Живущее покорно нашей водѣ;

Но чтобъ твою и нашу власть возвысить,

Мы на услуги новыя готовы.

Приказывай, а всё, что было прежде

Намъ велѣно -- мы совершили точно.

(Входить Манфредъ)

ДУХЪ.

Кто это? Смертной? Дерзкое творенье!

Боготвори, упавши на колѣни.

ВТОРОЙ ДУХЪ.

Его я знаю: выше всѣхъ людей онъ

Волшебной властью и великимъ знаньемъ.

ТРЕТІЙ ДУХЪ.

Презрѣнный рабъ, склонись предъ Ариманомъ

Онъ твой и нашъ владыка! Повинуйся

Ему теперь...

ВСѢ ДУХИ ВМѢСТѢ.

Сынъ праха! въ прахъ пади ты,

Иль трепещи.

МАНФРЕДЪ.

Я знаю, знаю это,

Но не склонюсь...

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Такъ мы тебя научимъ...

МАНФРЕДЪ.

О! этому ужь я наученъ въ мірѣ,

Я много лѣтъ привыкъ во прахѣ ползать,

И, голову посыпавъ пепломъ, часто

Передъ своимъ отчаяньемъ я падалъ,

Склонялся ницъ передъ своею скорбью.

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Но какъ же здѣсь, предъ трономъ Аримана.

Который заставлялъ дрожать всю землю,

Не хочешь покориться ты? Смирись же...

МАНФРЕДЪ.

Скажи, чтобъ онъ склонился вмѣстѣ съ нами

Передъ Творцомъ могучимъ и всесильнымъ,

Не для того создавшимъ Аримана,

Чтобъ мы его боготворили.

ДУХИ.

Дерзкій!

На части разорвёмъ его...

ПЕРВАЯ ПАРКА.

Постойте!

Онъ мой! Нашъ повелитель! въ этомъ смертномъ

Ты видишь не простого человѣка.

И межь людей такіе люди рѣдки.

Его страданья вѣчны, какъ я наши;

Въ нёмъ есть тѣ знанья, сила та и воля,

Которыя для смертныхъ недоступны,

И намъ, духамъ, онъ сталъ во многомъ равенъ.

Хоть мысль его во всё теперь проникла,

Но не нашелъ онъ счастья въ знаньи этомъ,

И онъ его считаетъ переходомъ

Отъ одного невѣжества къ другому,

Ещё сильнѣйшему. Свобода, страсти,

Которыми во всей вселенной дышатъ

Всѣ существа -- отъ духа и до червя --

Въ его душѣ глубоко отразились

И жизнь его на столько отравили,

Что я, не понимая состраданья

Ни для кого, прощаю тѣхъ, кто станетъ!

Ему сочувствовать. Онъ мой* и также

Твоимъ быть можетъ -- такъ иль нѣтъ, но знай ты

Что въ области духовъ, тебѣ подвластныхъ.

Мы не найдёмъ души ему подобной,

И что надъ нимъ мы не имѣемъ власти.

НЕМЕЗИДА.

Но для чего жъ онъ здѣсь?

ПЕРВАЯ ПАРКА.

На это самъ онъ

Отвѣтитъ намъ.

МАНФРЕДЪ.

Вамъ власть моя извѣстна --

Я безъ нея не могъ бы быть межь вами;

Но есть въ природѣ силы выше вашихъ,

И я отъ нихъ-то жду теперь отвѣта.

НЕМЕЗИДА.

Чего же хочешь ты?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, ты не можешь

Отвѣтить мнѣ, но мёртвую изъ гроба

Ты вызови -- и мнѣ она отвѣтитъ.

НЕМЕЗИДА.

Великій Ариманъ! ты разрѣшишь ли

Исполнить просьбу эту?

АРИМАНЪ.

Разрѣшаю.

НЕМЕЗИДА.

Кого жь изъ мёртвыхъ хочешь воскресить ты?

МАНФРЕДЪ.

Её одну, уснувшую безъ гроба,

Астарту вызови...

НИМЕЗНДА.

Тѣнь ли незримая,

Духъ ли гробовъ,

Сбрось на мгновеніе

Смерти покровъ.

Въ прахъ обращённая

Сила, проснись,

Съ прежними формами

Смѣло явись.

Жизнь отлетѣвшую

Ты улови,

Сердце заснувшее

Вновь оживи.

(Призракъ Астарты поднимается и останавливается посреди духовъ.)

МАНФРЕДЪ.

Ужели это смерть? Не вѣрю... Силы жизни

Играютъ на щекахъ ея румянцемъ...

Но, нѣтъ, обманчивъ призракъ твой, Астарта,

И краска щёкъ съ больною красотою

Есть осени мертвящія румяны

На листьяхъ пожелтѣвшихъ и увядшихъ...

И это ты? О, Боже! отчего

МАНФРЕДЪ.
(Поэма Байрона).

(Посвящается А. С. Козлову).

ДѢЙСТВІЕ І-е.

Сцена 1-я.

Манфредъ одинъ. Готическій замокъ. Полночь.

Манфредъ.

Я лампу вновь наполню, но она

Погаснетъ раньше чѣмъ найду я отдыхъ...

Мой сонъ -- не сонъ, а тяжкая дремота,

Лишь продолженье думъ неотразимыхъ,

Тяжелыхъ думъ... моя душа не спитъ --

Сомкну ль глаза -- онѣ глядятъ мнѣ въ сердце...

А я все живъ и все еще ношу

И образъ, и подобье человѣка...

Для мудрецовъ страданіе -- наука,

И лучшій ихъ учитель это -- скорбь,

Они съ тоской ту истину признали,

Что древо знанья жизни не даетъ...

Я все исчерпалъ: таинства природы,

Глубокій міръ познаній; разумъ мой

Объялъ все необъятное -- и что же?

Ни въ чемъ я не могу найдти отрады...

Напрасно все; порой добро я дѣлалъ;

Порой добро я находилъ и въ людяхъ...

Но все напрасно; я враговъ имѣлъ;

Непобѣдимъ, я ихъ повергнулъ въ прахъ.

И что жъ?! Напрасно все... страданья, страсти,

Добро и зло, все то, что людямъ сродно,

Все стало мнѣ, какъ дождь пескамъ сыпучимъ,

Съ ужаснаго мгновенья, когда

Проклятье разразилось надо мной...

Съ тѣхъ поръ моя душа не знаетъ страха,

Съ тѣхъ поръ ей чужды страсти и желанья-

Въ моей груди не теплится надежда

И нѣтъ любви въ моемъ усталомъ сердцѣ...

Но мнѣ пора прибѣгнуть къ заклинанью...

Взываю къ вамъ, таинственныя силы

Вселенной безграничной! Васъ искалъ я

И въ темнотѣ, и въ свѣтѣ... Духи міра,

Живущіе средь неприступныхъ горъ,

Средь нѣдръ земли, въ пучинахъ океана,

Той чарою, что власть даетъ надъ вами,

Я вызываю васъ...

(молчаніе)

Они нейдутъ.

О духи! вновь я вызываю васъ

Той силою, что царствуетъ надъ вами,

Тѣмъ знаменьемъ, что васъ приводитъ въ трепетъ,

Тѣмъ духомъ, что безсмертьемъ одаренъ...

Я васъ зову -- на зовъ явитесь мой!

(молчаніе)

Вы медлите... напрасно вы хотите

Моей избѣгнуть власти... тою чарой,

(Страшнѣйшей изъ до сель извѣстныхъ чаръ)

Что родилась на тлѣющемъ обломкѣ

Разрушеннаго міра, на звѣздѣ,

Что носится, какъ странствующій адъ,

Среди пространствъ воздушныхъ- тѣмъ проклятьемъ,

Что душу мнѣ гнететъ-той страшной мыслью,

Что и во мнѣ и вкругъ меня живетъ

Повелѣваю вамъ ко мнѣ явиться!

(Звѣзда видна въ отдаленіи; она не движется; слышенъ голосъ, который поетъ.)

1-й Духъ.

Твоимъ повелѣньямъ послушный,

Едва я услышалъ твой зовъ,

Свой замокъ я бросилъ воздушный

И царство сѣдыхъ облаковъ...

Мой замокъ лучами заката

Воздвигнутъ; онъ ярко торитъ;

Слились въ немъ и пурпуръ, и злато;

Онъ неба лазурью облитъ...

На звѣздномъ лучѣ я примчался,

Хоть къ смертнымъ намъ скрыты пути...

Но власти твоей я подался;

Открой мнѣ желанья свои...

2-й Духъ.

Въ коронѣ изъ снѣга, идетъ облаками

Монбланъ, этотъ горъ исполинъ...

Престолъ великана воздвигнутъ вѣками

Изъ скалъ и нетающихъ льдинъ...

Лѣсами украшена грудь исполина;

Мою онъ лишь власть признаетъ;

Скажу только слово и съ громомъ лавина

На землю стремглавъ упадетъ;

По скатамъ уступовъ, не зная пощады,

Спускаются льдины порой....

Лишь слово скажу -- и недвижны громады

Иль мчатся впередъ съ быстротой...

Я духъ этихъ мѣстъ -- лишь руки мановеньемъ

Могу потрясти до основъ

Я горныя цѣпи -- твоимъ повелѣніямъ

О смертный! внимать я готовъ...

3-й Духъ.

Твой голосъ, какъ бури дыханье,

Въ морскую пучину проникъ...

Гдѣ царствуетъ вѣчно молчанье,

И солнца не свѣтится ликъ;

Гдѣ вѣтеръ съ волной не играетъ,

Гдѣ царство чудовищныхъ змѣй,

Гдѣ жемчугъ русалка вплетаетъ

Въ зеленыя волны кудрей...

Смутилъ ты своимъ заклинаньемъ

Подводнаго міра покой...

Дай волю завѣтнымъ желаньямъ,

Властитель морей предъ тобой.

4-й Духъ.

Тамъ, гдѣ огненная лава

Брыжжетъ, какъ фонтанъ;

Гдѣ, готовя изверженье,

Весь въ огнѣ вулканъ;

Тамъ, гдѣ корни Андъ высокихъ

Въ нѣдрахъ спятъ земли,

А вершины ихъ утесовъ

До небесъ ушли,.

Тамъ я царствую; твой голосъ

Пробудилъ меня...

Чтобъ твою исполнить волю,

Здѣсь являюсь я...

5-й Духъ.

Я духъ громовъ и урагана;

Едва твой голосъ прозвучалъ

Средь волнъ ревущихъ океана

Я вихрь и бурю обогналъ...

Она еще грозой согрѣта;

Съ тебѣ летя, я встрѣтилъ флотъ;

Онъ быстро плылъ, но до разсвѣта

Потонетъ онъ въ пучинѣ водъ...

6-й Духъ.

Во мракѣ живу я, я мракомъ одѣтъ;

Зачѣмъ ты меня вызываешь на свѣтъ?

7-й Духъ.

Когда еще хаосъ царилъ надъ землею,

Свѣтилу, что правитъ твоею судьбою,

Я гордо законы чертилъ...

Красивѣе небо звѣзды не видало;

Свободно и стройно оно протекало

Среди лучезарныхъ свѣтилъ...

Вдругъ время, ужасное время настало:

Звѣзда помрачилась и путь потеряла;

Манфредъ.

Но прежнею силою ловка,

Чудовищемъ неба, угрозою свѣта,

Безъ формы, безъ цѣли, зловѣщей кометой

Все мчится въ эфирѣ она...

А ты, что родился подъ этой звѣздою,

Случайно имѣющій власть надо мною,

(Но власть будетъ кара твоя)

Что хочешь? Къ тебѣ я пришелъ на мгновенье;

Я къ жалкому червю исполненъ презрѣнья,

Но выслушать долженъ тебя.

Всѣ духи.

Всѣ духи небесные, духи земли,

На зовъ твой отвѣтя, сюда притекли;

Мы всѣ поклоняемся власти твоей --

Чего отъ насъ хочешь? повѣдай скорѣй!

Манфредъ.

Забвенія.

Духъ.

Кого? чего? зачѣмъ?

Манфредъ.

Забвенія того, что скрыто въ сердцѣ,

Что выразить словами не могу...

Прочтите сами въ немъ.

Духъ.

Мы можемъ дать

Лишь только то, что намъ принадлежитъ.

Проси у насъ владѣній безграничныхъ,

Владычества надъ силами природы,

Владычества надъ міромъ; пожелай

Повелѣвать стихіями, гдѣ вѣчно

Мы царствуемъ,-- все это дать мы можемъ.

Манфредъ.

Забвенья, лишь забвенья я прошу...

Ужель его нельзя найдти средь царствъ,

Что вы мнѣ предлагаете такъ щедро?

Духъ.

Ты просишь то, что неподвластно намъ...

Но умереть ты можешь.

Манфредъ.

Дастъ ли смерть

Тотъ даръ, что я прошу у васъ напрасно?

Духъ.

Безсмертны мы и забывать не можемъ...

Мы вѣчны и грядущее для насъ

Слилось съ былымъ... Доволенъ ли отвѣтомъ?

Манфредъ.

Вы смѣете смѣяться надо мною!

Но вы подвластны мнѣ и я съумѣю

Заставить васъ отвѣтствовать. Та искра,

Что оживляла душу Прометея,

Горитъ во мнѣ и этотъ чудный свѣточъ

Такъ чистъ, такъ всеобъемлющъ, такъ всесиленъ,

Какъ тотъ, что свѣтитъ въ васъ, хоть жалкимъ прахомъ

Душа моя одѣта... Отвѣчайте!

Иль власть свою я покажу надъ вами...

Духъ.

Ты нашъ отвѣтъ прочтешь въ своихъ словахъ.

Манфредъ.

Что это значитъ?

Духъ.

Мы тебѣ сказали,

Что смерть для насъ одно пустое слово,

А ты себя считаешь равнымъ съ нами...

Манфредъ.

О духи! я напрасно вызвалъ васъ;

Вы не хотите помощи мнѣ дать

Иль этого не въ силахъ сдѣлать вы...

Духъ.

Тебѣ мы предлагаемъ все, что наше...

Проси сокровищъ, царствъ иль долговѣчность --

Твоимъ все это будетъ...

Манфредъ.

Долговѣчность!..

И такъ ужъ слишкомъ длинны дни мои...

Уйдите!

Духъ.

Жаль, что мы пришли напрасно...

Помедли отпустить насъ... Нѣтъ ли дара,

Что можетъ возбудить твои желанья?..

Манфредъ.

Во мнѣ желаній нѣтъ,-- но предъ разлукой

Я увидать хотѣлъ бы васъ... я слышу

Вашъ голосъ мелодичный и унылый,

Какъ тихій плачъ волны; вдали я вижу

Волшебную и яркую звѣзду,

Ну вотъ и все; предстаньте предо мною,

Одинъ иль всѣ, въ своей обычной формѣ...

Духъ.

Мы не имѣемъ точныхъ очертаній

Стихій мы только души и причины...

Но выбери какой угодно образъ,

И мы предстанемъ въ немъ.

Манфредъ.

Напрасенъ выборъ!

Нѣтъ формъ, что я люблю иль ненавижу...

Пусть выберетъ себѣ достойный образъ

Тотъ духъ, что между вами всѣхъ сильнѣе...

(Седьмой духъ является въ видѣ прелестной женщины).

Манфредъ,

О Боже, если это не мечта

Иль сонъ воображенья -- я могу

Изящная словесность.

Еще быть счастливъ... Другъ, въ мои объятья

Иди и мы опять...

(Призракъ исчезаетъ).

Разбито сердце!...

(Манфредъ падаетъ въ обморокъ).

(Слышенъ голосъ духа).

Когда луна сребритъ моря и горы,

Когда червякъ бросаетъ свѣтъ въ тѣни,

Среди могилъ летаютъ метеоры

И на болотахъ свѣтятся огни;

Когда звѣзда падучая сверкаетъ,

Когда совы унылый слышенъ свистъ,

Когда въ лѣсу не шелохнется листъ

И ночь въ звѣздахъ таинственно сіяетъ,

Съ твоей душой сливаться буду я,

Чтобы томить, чтобы терзать тебя.

-----

Въ отрадные часы отдохновенья!

Когда ты спишь, твой духъ не будетъ спать;

Есть думы, отъ которыхъ нѣтъ спасенья,

Есть призраки, что власти нѣтъ прогнать;

Подавленный невѣдомою силою,

Нигдѣ, нигдѣ не будешь ты одинъ;

Твоей души я гордый властелинъ;

Ее одѣлъ я саваномъ могилы;

И цѣлый вѣкъ съ недремлющей враждой

Мое проклятье будетъ надъ тобой...

-----

Ты будешь знать, что я съ тобою рядомъ;

Но увидать меня не можешь ты.

Искать меня ты будешь робкимъ взоромъ,

Но я неуловимѣе мечты...

Предашься ты унынью и волненью;

Когда назадъ оглянешься порой

Увидишь ты со страхомъ и тоской,

Что я съ твоей не смѣшиваюсь тѣнью;

Смиришься ты предъ властію моей,

Но тайну эту скроешь отъ людей...

Воздушнаго пространства духъ незримый

Проклятіемъ своимъ клеймитъ тебя;

Преслѣдуетъ тебя неумолимо,

Надежды лучъ въ твоей душѣ губя...

Съ твоей душой на вѣкъ простится радость:

Раздастся ли порою вѣтра звукъ,

Ты будешь слышать въ немъ лишь голосъ мукѣ;

Не для тебя волшебной ночи сладость;

Когда-жъ блеснетъ лучами свѣтлый день,

Ты будешь звать съ тоской ночную тѣнь...

-----

Я выжалъ изъ слезы твоей притворной

Ужасный ядъ и я смѣшалъ его

Съ отравленной струею крови черной,

Что вырвалъ я изъ сердца твоего...

Сорвалъ съ твоей улыбки я лукавой

Змѣю, что въ ней скрывалася, какъ въ кустъ;

И чарами твоихъ медвяныхъ устъ

Усилилъ я опасныя отравы....

Тлетворныхъ ядовъ много знаетъ свѣтъ,

Но твоего сильнѣе яда нѣтъ....

-----

Твоей душой, незнающей участья,

Улыбкою змѣиною твоей,

Неутомимой жаждой полновластья,

Обманчивымъ огнемъ твоихъ очей,

Искусствомъ лицемѣрить, тѣмъ злорадствомъ,

Съ которымъ смотришь ты на скорбь другихъ,

Безжалостнымъ коварствомъ ковъ твоихъ

И съ Каиномъ, твоимъ позорнымъ братствомъ,

Кляну тебя -- чтобъ трепетомъ объятъ,

Въ себѣ самомъ носилъ ты вѣчный адъ!...

-----

Узнаешь скоро ты какая сила

Скрывается въ проклятіи моемъ:

Спокойствія тебѣ не дастъ могила!

Глаза твои ужъ не сомкнутся сномъ....

Нѣмую смерть ты будешь звать съ тоскою....

Ей не прійдти на твой молящій зовъ,

Ей не порвать невидимыхъ оковъ,

Что на тебя наброшены судьбою....

Ты заклейменъ проклятьемъ роковымъ

И цѣлый вѣкъ томиться будешь Съ нимъ.

Сцена 2-я.

Гора Юнгфрау.-- Утро.-- Манфредъ одинъ среди утесовъ.

Манфредъ.

Исчезли духи, вызванные мною!

Мнѣ измѣняетъ сила волшебства --

И чары только грудь мою терзаютъ....

Къ нимъ прибѣгать не буду больше я;

Онѣ надъ прошлымъ власти не имѣютъ,

А что въ грядущемъ мнѣ, когда былое

Одѣто грознымъ мракомъ!...

Мать земля,

Румяный лучъ денницы, цѣпи горъ,

Зачѣмъ вы такъ прекрасны? Не могу

Я васъ любить.... и ты вселенной око,

Что на природу льешь потоки свѣта,

Всѣхъ радуя веселыми лучами,

Одну лишь грудь мою согрѣть не можешь!...

Надъ пропастью бездонной я стою,

У самаго обрыва- такъ высоко

Забрался я, что сосны вѣковыя,

Растущія на берегу потока,

Мнѣ кажутся кустами- шагъ впередъ,

Неловкое движенье, легкій шорохъ

И грудь моя, что такъ покоя жаждетъ,

О скалы разобьется.... Что-жъ я медлю?...

Я смерть зову, но къ ней не рвусь на встрѣчу.

Я умереть хотѣлъ бы и не смѣю....

Какая-то невѣдомая сила

Меня сковала съ жизнью, если жизнью

Назваться можетъ вѣчный рядъ страданій....

Я самъ могилой сталъ своей души

И потерялъ послѣднюю способность

Преступника: оправдывать себя

Въ своихъ глазахъ....

(Пролетаетъ орелъ).

О ты, пернатыхъ царь,

Что гордо свой полетъ направилъ къ небу,

Спустись ко мнѣ, ударь меня крыломъ

И стану я добычею твоей

И для твоихъ орлятъ кровавой пищей....

Ты скрылся въ безпредѣльной вышинѣ;

Мой глазъ ужъ за тобой слѣдить не можетъ;

А отъ тебя ничто не ускользаетъ

Ни на землѣ, ни въ синевѣ небесъ....

Какъ хороша природа! сколько силы

И красоты во всѣхъ ея явленьяхъ!

А мы, что назвались ея царями,

Мы, сочетанья праха съ божествомъ,

Которымъ ни парить, ни пресмыкаться

Не суждено -- мы цѣлый вѣкъ борьбу

Ведемъ съ своею двойственной природой:

То платимъ дань возвышеннымъ стремленьямъ,

То жалкихъ нуждъ мы жалкіе рабы;

Волнуемся въ борьбѣ и въ униженьи

Пока надъ нами смерть не пронесется

И не разрушитъ насъ;-- но человѣку

И тяжело, и горько помышлять

О томъ, что ждетъ его.

(Слышенъ пастушечій рожокъ въ отдаленіи)

Чу! звукъ рожка!...

Какая дышетъ здѣсь патріархальность;

Въ горахъ пасется стадо и вдали

Сливается волшебный вздохъ свирѣли

Со звономъ колокольчиковъ.... какъ жадно

Ловлю я эти чудныя созвучья!...

Внимая имъ, хотѣлъ бы превратиться

Въ незримый духъ гармоніи живой,

Душою стать ликующаго звука,

Родиться съ нимъ и вмѣстѣ умереть!...

(Входитъ охотникъ, поднимаясь на утесъ).

Охотникъ.

Здѣсь промелькнула серна.... ускользнула

Желанная добыча отъ меня --

И цѣлый день труда пропалъ напрасно....

Кто это тамъ? Онъ съ виду не охотникъ,

Но до такой добрался вышины,

Которая и лучшему изъ насъ

Едва доступна. Онъ одѣтъ богато,

Красивъ лицомъ, онъ мужественъ и гордъ,

Какъ сынъ страны свободной. Подойду

Къ нему поближе я.

Манфредъ.

Ужели стоитъ

Томиться цѣлый вѣкъ въ борьбѣ безплодной?!

Я посѣдѣлъ до срока отъ страданья....

Какъ дерево, сраженное грозой

И вырванное съ корнемъ, я влачу

Свой жалкій вѣкъ, иное помня время....

Мое чело морщинами изрыто;

Но не года, мгновенья страшной муки,

Мгновенья, что тянулися, какъ вѣчность,

Родили ихъ.... Вы, снѣжныя лавины,

Спуститесь съ горъ, чтобъ раздавить меня....

Я часто слышу вашъ зловѣщій грохотъ,

Но нѣмы вы къ моленіямъ моимъ --

Вы губите лишь то, что къ жизни рвется: --

Цвѣтущій лѣсъ иль хату бѣдняка....

Охотникъ.

Туманъ ужъ поднимается; мнѣ надо

Предостеречь его, а то онъ можетъ,

Дорогу потерявъ, проститься съ жизнью....

Манфредъ.

Туманъ ползетъ по льдинамъ; подо мною

Сѣрнистыя, сѣдыя облака

Сливаются въ клокочущее море,

Въ какой-то адъ, готовый поглотить

Все то, что на землѣ живетъ и дышетъ....

Мнѣ дѣлается дурно....

Охотникъ.

Осторожно

Я долженъ подойти, а то пожалуй

Онъ оступиться можетъ отъ испуга....

Онъ видимо слабѣетъ.

Манфредъ.

Съ грознымъ трескомъ

Огромныя обрушивались горы,

Цвѣтущія долины покрывая

Обломками.... Съ такою страшной силой

Онѣ на землю падали, что рѣки,

Подавленныя каменною глыбой,

Мгновенно превращалися въ туманъ

И новое себѣ русло искали....

Такъ Розенбергъ въ былые годы палъ....

Зачѣмъ подъ нимъ я не стоялъ тогда!--

Охотникъ.

Остерегись пріятель! ради Бога,

Ты отойди отъ скользкаго обрыва,

Лишь шагъ еще и въ бездну упадешь....

Манфредъ

(не слыша его, продолжаетъ).

Такой гробницы былъ бы я достоинъ....

На днѣ ея мои бы спали кости

Въ покоѣ безмятежномъ, а теперь

Ихъ вѣтеръ разбросаетъ по скаламъ....

Довольно я страдалъ! пора покончить!...

О, утреннее небо, на меня

Ты не гляди съ такимъ нѣмымъ укоромъ,

Не для меня ты создано.... прости!

Земля, прійми мой прахъ!...

(Въ то время, какъ Манфредъ хочетъ броситься со скалы, охотникъ схватываетъ его.)

Охотникъ.

Безумецъ, стой!

Хоть въ тягость жизнь тебѣ, но не пятнай

Ты этихъ чистыхъ мѣстъ порочной кровью!...

Иди за мной -- не выпущу тебя.--

Манфредъ.

Отъ боли грудь готова разорваться.--

Вокругъ меня все кружится; я слѣпну

И силы измѣняютъ мнѣ. Кто ты?

Охотникъ.

Потомъ скажу -- теперь или за мной....

Готовится гроза; склонись ко мнѣ....

Сюда ногою стань! Схватись за кустъ,

Вотъ такъ.... теперь возьми меня за руку

И крѣпко ухватись за поясъ мой....

Иди смѣлѣй; недалека тропинка,

Что вырыта среди горы потокомъ;

Мы ближе часа къ хижинѣ моей

Съ тобой дойдемъ; какъ ловко ты ступаешь....

Ты быть бы могъ охотникомъ хорошимъ!

(Они съ трудомъ спускаются съ горы; занавѣсъ опускается).

Конецъ 1-го дѣйствія.

ДѢЙСТВІЕ ІІ-е.

Сцена 1-я.

Хижина въ Бернскихъ Альпахъ.

Манфредъ и охотникъ.

Охотникъ.

Не уходи -- ты еще слишкомъ слабъ,

Ты не окрѣпъ ни тѣломъ, ни душой" --

Когда въ себя прійдешь ты понемногу

Опять проводникомъ твоимъ я буду,

Но ты скажи куда тебя вести.

Манфредъ.

Я хорошо свою дорогу знаю

И въ помощи дальнѣйшей не нуждаюсь.

Охотникъ.

Судя по твоему лицу и платью,

Ты знатнаго рожденья. Вѣрно ты

Владѣтель одного изъ старыхъ замковъ,

Что по горамъ разбросаны высокимъ?...

Я общаго имѣю съ ними мало

И рѣдко въ нихъ бывалъ, но всѣ тропинки,

Что къ нимъ ведутъ, я еще съ дѣтства знаю;

Гдѣ замокъ твой?

Манфредъ.

Тебѣ не все ль равно?

Охотникъ.

Прости меня за лишніе разспросы

И на меня такъ не гляди сурово....

Я стараго вина тебѣ досталъ;

Оно не разъ мнѣ кровь отогрѣвало

Средь ледниковъ. Прошу его отвѣдать.

Манфредъ.

Возьми стаканъ! на немъ дымится кровь....

Уже ль ей никогда не скрыться въ землю?

Охотникъ.

Что хочешь ты сказать? ты словно въ бредѣ.

Манфредъ.

Я говорю -- тутъ кровь; моя тутъ кровь,

Та свѣтлая и жгучая струя,

Что въ праотцахъ моихъ текла и въ насъ,

Когда мы были молоды и съ нею

Я душу въ душу жилъ; когда другъ друга

Любили мы, какъ даже грѣхъ любить....

Та кровь была безвинно пролита....

Кровавымъ поднимайся туманомъ,

Она съ тѣхъ поръ мнѣ застилаетъ небо,

Гдѣ нѣтъ тебя, гдѣ и меня не будетъ.

Охотникъ.

Твои слова загадочны и странны;

Ты вѣрно злодѣянье совершилъ

И отъ того отчаянья и страха

Твоя душа полна; свои страданья

Ты можешь облегчить, смиряся духомъ,

Молитвой и терпѣньемъ.

Манфредъ.

Это слово

Придумано для вьючнаго скота,

Но не для хищныхъ птицъ. Учи терпѣнью

Людей себѣ подобныхъ -- но меня

Не смѣшивай съ собою.

Охотникъ.

Слава Богу,

Что розны мы; хотя бъ сулили мнѣ

Вильгельма-Теля славу,-- не хотѣлъ бы

Съ тобою схожимъ быть; но все жъ ты долженъ

Свой тяжкій крестъ безропотно нести.

Манфредъ.

Ты видишь -- я живу; чего же больше!

Охотникъ.

Такая жизнь -- болѣзненный припадокъ,

Что общаго имѣетъ мало съ жизнью....

Манфредъ.

Ужъ много лѣтъ на свѣтѣ я живу;

Но прожитые годы лишь мгновенья

Въ сравненьи съ тѣми, что мнѣ жить осталось;

Я осужденъ на вѣчныя страданья,--

Увы! ихъ смерть не можетъ прекратить,

Хоть жадно я стремлюсь въ ея объятья....

Охотникъ.

Но ты не старъ; едва до среднихъ лѣтъ

Ты дожилъ; я тебя гораздо старше....

Манфредъ.

Ты думаешь, что можно жизнь годами

Измѣрить?-- Нѣтъ дѣяньями одними;

Такъ много я прочувствовалъ и вынесъ,

Что безконечны стали дни мои

И безконечны ночи; другъ на друга

Они похожи стали, какъ песчинки

На берегу морскомъ. Они подобны

Унылому и дикому прибрежью,

Куда стремятся яростныя волны,

Которыя, отхлынувъ, оставляютъ

Лишь остовы, да жалкіе обломки....

Охотникъ.

Онъ разумъ потерялъ; его оставить

Я не могу.

Манфредъ.

О еслибъ это было!

Тѣ призраки, что жизнь мою терзаютъ,

Исчезли бы и стали только бредомъ.

Охотникъ.

Что видишь ты иль думаешь что видишь?

Манфредъ.

Теперь себя я вижу и тебя....

Твой добрый нравъ, твой кровъ гостепріимный,

Твой гордый духъ и пламенную вѣру --

Невинныя желанья и мечты --

Твой честный день, трудами освященный,

Трудами, что опасность благородитъ;

Твой крѣпкій сонъ, что совѣсть не тревожитъ-

А въ будущемъ -- спокойную кончину,

Оплаканную внуками -- и крестъ

Надъ тихою могилой, что украсятъ

Душистые цвѣты. Вотъ твой удѣлъ....

Я-жъ для себя одни страданья вижу....

Охотникъ.

Ужель со мной ты бъ помѣнялся долей?...

Манфредъ.

Твоимъ злодѣемъ быть я не желаю

И ни съ однимъ живущимъ существомъ

Я участью не могъ бы помѣняться:

Я въ жизни выношу такія муки,

Что и во снѣ другимъ не перенесть.

Охотникъ.

Съ такимъ участьемъ къ ближнему возможно ль

Чтобъ темныя дѣянія совершалъ ты,

Губя враговъ изъ мести?

Манфредъ.

Никогда!

Тяжелый вредъ я приносилъ лишь тѣмъ,

Кого любилъ иль кѣмъ я былъ любимъ....

Враговъ я убивалъ, лишь защищаясь;

Мои-жъ объятья гибель приносили,

Охотникъ.

Господь, пошли тебѣ успокоенье...

Раскаяньемъ ты душу облегчи;

Я за тебя творить молитвы стану.

Манфредъ.

Въ нихъ не нуждаюсь я, но за участье

Признателенъ тебѣ. Я ухожу...;

Вотъ золото.... ты заслужилъ его,

Благодарить не стоитъ. Мнѣ пора

Съ тобой проститься -- минула опасность;

Дорогу знаю я,-- за мной не слѣдуй!...

(Манфрёдъ уводить).

Сцена 2-я.

Альпійская долина. Водопадъ. Входитъ Манфредъ.

Манфредъ.

Еще не полдень; яркими цвѣтами;

Надъ водопадомъ радуга сіяетъ;

Съ отвѣсныхъ скалъ, бушующій потокъ.

Стремится внизъ, кругомъ бросая брызги,

И мечется, покрытый бѣлой пѣной,

Какъ хвостъ того гигантскаго коня,

Что носитъ смерть, въ видѣньи Іоанна.

Я здѣсь одинъ; волшебнымъ этимъ видомъ

Одинъ я упиваюсь; съ феей горъ

Хочу я раздѣлить уединенье....

Я вызову ее.

(Манфредъ беретъ въ руку нѣсколько капель воды и бросая ихъ къ верху произноситъ заклинанье. Фея Альпъ выходить и становится' подъ сводомъ радуги).

Прелестный духъ,

Твоихъ кудрей роскошная волна

Одѣта свѣтомъ; чудный взоръ твой блещетъ

Сіяньемъ неземнымъ; твоя краса --

Земной красы волшебный первообразъ,--

Доступна лишь красавицамъ земнымъ

За гранью жизни; цвѣтъ твоихъ ланитъ

Съ румянцемъ схожъ, что на лицѣ младенца,

Заснувшаго у матери въ объятьяхъ

Подъ звукъ ея трепещущаго сердца;

Такъ нѣженъ онъ, что съ нимъ сравниться можетъ

Румяный отблескъ, что закатъ бросаетъ

На льдины снѣжныхъ горъ, когда земля

Цѣлуется стыдливо съ небесами.

Подъ радугой стоишь ты, но ее

Твоя краса собою затмѣваетъ.

Твое чело спокойно и свѣтло;

На немъ видна безсмертія печать....

Въ твоемъ лицѣ читаю я прощенье

За то, что я, ничтожный сынъ земли,

Имѣющій общеніе съ духами,

Осмѣлился нарушить твой покой,

Чтобъ на тебя взглянуть.

Фея.

Тебя я знаю

И тѣхъ, которымъ властью ты обязанъ....

Ты человѣкъ великихъ силъ и мыслей,

Добру и злу незнающій границъ,

Что рокомъ осужденъ томиться вѣчно;

Я знала, что меня ты призовешь....

Что хочешь ты?

Манфредъ.

Лишь созерцать тебя;

Земная жизнь мнѣ разумъ помутила;

Чтобъ отъ нея спастись я обратился

Къ владыкамъ тайныхъ силъ, что правятъ міромъ.

Къ ихъ помощи прибѣгнулъ я напрасно:

Что я просилъ, они мнѣ дать не могутъ,

И больше ничего я не ищу.

Фея.

Ужели есть желаніе такое,

Что духъ всесильный можетъ не исполнить?...

Манфредъ.

Разсказъ о томъ и тягостенъ, и тщетенъ.

Фея.

Но я причины мукъ твоихъ не знаю....

Откройся мнѣ.

Манфредъ.

Хоть это будетъ пыткой,

Но скорбь свою я вылью предъ тобою....

Съ людьми я не сходился съ раннихъ лѣтъ....

Глазами ихъ не могъ глядѣть на міръ....

Ихъ честолюбье было не мое

И наши цѣли въ жизни были розны....

Мои страданья, радости и страсти

Меня всегда съ людьми разъединяли;

Хоть образомъ я имъ подобенъ былъ,

Но никогда душа къ нимъ не лежала --

И лишь одно земное существо....

Но разскажу тебѣ объ этомъ послѣ.

Съ людьми я не поддерживалъ общенья....

Я радость въ одиночествѣ искалъ....

Любилъ всходить на снѣжныя вершины,

Гдѣ птицы гнѣздъ себѣ свивать не смѣютъ,

Гдѣ даже не видать на голомъ камнѣ

Крылатыхъ мотыльковъ; любилъ порой

Бросаться въ море иль въ потокъ ревущій,

Испытывая силы молодыя

Въ борьбѣ съ волнами. Я любилъ слѣдить

Въ сіяньи лунной ночи за теченьемъ

Мерцающихъ свѣтилъ; любуясь бурей,

Любилъ глядѣть на блескъ зловѣщій молній

Иль осенью прислушиваться къ вѣтру,

Когда реветъ и злится непогода,

Разбрасывая блеклые листы.

Я время проводилъ въ уединеньи;

Когда порой встрѣчался я съ Людьми

На нихъ глядѣлъ съ презрѣньемъ, негодуя

Что я одинъ изъ нихъ, въ жилище смерти,

Блуждая одиноко по землѣ,

Спускался я порой, ища причины

Въ ихъ слѣдствіяхъ. Я разрывалъ могилы,

И кости ихъ мнѣ поводомъ служили

Къ преступнымъ заключеньямъ. Дни и ночи

Я посвящалъ наукамъ запрещеннымъ,

Что знали только въ древности глубокой.

Трудился я такъ долго и такъ много,

Что съ помощью великихъ испытаній

И грозныхъ чаръ, что сами власть даютъ

Надъ силами земли и надъ духами,

Живущими въ пространствахъ безпредѣльныхъ,

Постигъ я тайну вѣчности, какъ маги,

Какъ чародѣй, что вызывалъ въ Гадарѣ

Безплотныхъ Антероса и Эроса

Изъ глубины подводныхъ ихъ жилищъ,

Какъ вызвалъ я тебя (чѣмъ больше зналъ я,

Тѣмъ больше знать хотѣлъ и власть моя

Росла и укрѣплялась. Вдругъ насталъ

Ужасный часъ....

Фея.

О, продолжай!

Манфредъ.

Нарочно

Я расточалъ напрасныя слова,

Чтобъ отдалить тяжелое мгновенье,

Когда я потревожу сердца раны....

Ни одного земнаго существа,

Родителей, любовницы иль друга,

Тебѣ не назвалъ я, съ кѣмъ цѣпью жизни

Я связанъ былъ. Когда такіе были,

Ихъ власти я не помню надъ собой....

Но лишь одна

Фея.

Къ себѣ будь безпощаденъ

И продолжай.

Манфредъ.

Черты ея лица,

Цвѣтъ локоновъ, глаза и даже голосъ

Съ моими были схожи; но красою

Смягчалось это сходство. Тѣ же думы

Насъ волновали; та же жажда знанья,

Любовь къ уединенью и трудамъ

Съ умомъ способнымъ міръ собой обнять

Соединяли насъ; но вмѣстѣ съ этимъ

Она имѣла чуждыя мнѣ свойства....

Участье къ ближнимъ, слезы и улыбки,

Въ которыхъ мнѣ природа отказала;

Ту нѣжность -- что я къ ней одной питалъ,

Покорность -- что совсѣмъ не вѣдалъ я....

Ея проступки были и моими,

Но качества лишь ей принадлежали....

Ее любя, я погубивъ ее....

Фея.

Своей рукой?

Манфредъ.

Нѣтъ не рукой, а сердцемъ,

Которое ея разбило сердце....

Оно въ мое взглянуло и увяло;

Чужую кровь я пролилъ -- не ея;

Но кровь ея безвинно пролилась

И я остановить ее не могъ....

Фея.

Стыдись, тебя гнетутъ земныя страсти:

Ты позабылъ свое презрѣнье къ смертнымъ

И хочешь пренебречь глубокимъ знаньемъ

И властью, что тебя равняетъ съ нами,

Чтобъ дань платить ничтожеству земному.

Манфредъ.

Дочь воздуха! съ тѣхъ поръ я чашу мукъ

Испилъ до дна. Но что слова -- лишь звуки!

Ты подойди ко мнѣ, когда я сплю

Или со мною побудь, когда скитаюсь,

Не зная сна; толпа зловѣщихъ фурій

Преслѣдуетъ меня въ уединеньи....

Я скрежещу зубами въ мракѣ ночи,--

И день кляну съ зари и до зари....

Безумія, какъ дара, я молилъ,

Мнѣ даже въ немъ отказано судьбою; --

Я смерть искалъ; и что жъ -- въ борьбѣ стихій

Со страхомъ отъ меня неслися волны....

Безвредными отравы становились;

Я часто былъ на волоскѣ отъ смерти,

Но этотъ волосокъ какой-то демонъ

Удерживалъ безжалостной рукой,

Чтобъ онъ не могъ порваться. Я старался

Проникнуть въ тайники своей души,

Когда-то бывшей Крезомъ по богатству

Фантазіи и силы, и стремленій,

Но никуда отъ думъ неотразимыхъ

Уйдти не могъ.... забвенья я искалъ

Вездѣ, во всемъ; но не нашелъ его.

Не помогли мнѣ знанія и власть:

Остался я съ отчаяньемъ своимъ

И жизнь свою влачить я буду вѣчно.

Фея.

Быть можетъ, я могу тебѣ помочь.

Манфредъ.

Для этого должна ты мертвыхъ вызвать

Иль уложить меня въ могилу съ ними.

Дай помощь мнѣ! все вынести готовъ я,

Перенести какую хочешь муку,

Но только чтобъ она была послѣдней.

Фея.

Безвластна я; но если поклянешься

Повиноваться мнѣ -- твое желанье

Исполню я.

Манфредъ.

Мнѣ клятву принести

Въ повиновеньи тѣмъ, что мнѣ подвластны,

И стать рабомъ у тѣхъ, что служатъ мнѣ!

О никогда!

Фея.

Не торопись отвѣтомъ....

Быть можетъ, пожалѣешь объ отказѣ.

Манфредъ.

Отвѣтилъ я.

Фея.

Такъ мнѣ исчезнуть?

Манфредъ.

Да!

(Фея исчезаетъ)

Манфредъ одинъ.

Мы всѣ игрушки времени и страха.

За днями дни текутъ, а мы живемъ

И проклиная жизнь, боимся смерти....

То давитъ насъ зловѣщая тоска

То рвется грудь отъ скорби и страданья;

Порой улыбка счастья промелькнетъ,

Блеснетъ и скроется, лишь оставляя

Душѣ изнеможеніе и муку.

Какъ мало дней, какъ болѣе чѣмъ мало

Отрадныхъ дней въ прошедшемъ и грядущемъ,

(А въ жизни настоящаго и нѣтъ),

Когда душа о смерти не тоскуетъ,

Хоть страшно намъ коснуться до нея,

Какъ въ рѣку ледяную окунуться

Хотя бъ на мигъ. Еще одно мнѣ средство

Осталось; я могу усопшихъ вызвать

И распознать отъ нихъ какія тайны

Отъ насъ могилой скрыты. Получу ль

Отъ нихъ отвѣтъ? Пророчицѣ Эндорской

Отвѣтилъ духъ пророка. Византійка

Пришла на зовъ Спартанскаго царя,

Онъ ту убилъ, которую любилъ,

Хотя не зналъ, что милую онъ губитъ,

И умеръ непрощеннымъ, хоть Зевеса

На помощь звалъ и всѣхъ жрецовъ Аркадскихъ,

Чтобъ усмирить разгнѣванную тѣнь,

Прося ее назначить мщенья часъ....

И темное пророчество свершилось....

Когда бы не жилъ я -- еще до нынѣ

Жила бы та, что я люблю безумно-

Когда бы не любилъ ея, она

Сіяла бы волшебною красою

И, счастлива, другихъ бы надѣляла

И ласками, и счастьемъ. Гдѣ она

И что она теперь? Подумать страшно!

Быть можетъ скорбный духъ, что за меня

Томится и страдаетъ -- иль ничто.

Съ вопросомъ обращусь я ненапрасно,

Но страхъ меня беретъ. Я никогда

Ни злыхъ духовъ, ни добрыхъ не боялся,

Теперь же я дрожу -- и странный холодъ

Мнѣ сердце леденитъ -- но превозмочь

Я долженъ страхъ. До ночи ждать не долго.

(Уходитъ).

Сцена 3-я.

Вершина Юнгфрау.

(Входитъ 1-я Судьба).

Луна встаетъ, сребриста и свѣтла....

Средь дѣвственныхъ снѣговъ крутыхъ вершинъ,

Гдѣ смертнаго нога и не ступала,

Мы движемся, слѣдовъ не оставляй....

Средь этихъ льдинъ, носящихъ образъ смерти,

Подобныхъ бурнымъ волнамъ океана,

Застывшаго въ единое мгновенье,

Гдѣ облака нестройною толпой

Порою мимоходомъ отдыхаютъ,

Мы сходимся для тайныхъ совѣщаній....

Сегодня жду сестеръ я, по пути

Къ чертогу Аримана; ныньче ночью

Великій праздникъ нашъ. Но ихъ все нѣтъ.

(Слышенъ голосъ поющій).

Низвергнутъ съ престола

Земной властелинъ,

Въ неволѣ тяжелой

Онъ гибнетъ одинъ;

Но цѣпи готовы;

Съ злодѣя упасть;

Я дамъ ему снова

Свободу и власть.--

Онъ крови потоки въ сраженьяхъ прильетъ

И слезы и горе съ собой принесетъ.

2-й Голосъ.

Плылъ корабль по волнамъ; отъ всего корабля

Лишь обломки и щепки оставила я.

Утонули въ волнахъ всѣ, что плыли на немъ;

Не разскажетъ никто о крушеньи ночномъ;

Изъ тонувшихъ пловцовъ лишь спасла одного;

Я за пряди волосъ удержала его....

Этотъ смертный достоинъ заботы моей:

Онъ на морѣ пиратъ, а на сушѣ злодѣй --

И за то, что его я отъ смерти спасла,

Много въ жизни еще онъ надѣлаетъ зла.,

1-я Судьба отвѣчаетъ.

Неслышно, незримо,

Свершая обходъ,

Надъ городомъ спящимъ

Зараза плыветъ

Не зная пощады,

Грозна и страшна,

Людей сокрушая,

Несется она....

Ихъ выразить муки

Безсильны слова;

Всѣ узы порвутся

Любви и родства;

Такой ихъ объемлетъ

И ужасъ, и страхъ,

Что зависть проснется

Къ заснувшимъ въ гробахъ...

И смерть, и погибель

Несу я кругомъ --

И буду я вѣчно

Народовъ бичемъ.

(Входятъ обѣ Судьбы и поютъ втроемъ).

Судьбы людей въ рукахъ мы держимъ нить;

Гдѣ ступимъ -- тамъ ихъ видятся могилы;

Мы для того даемъ имъ жизни силы,

Чтобъ ихъ рукой безжалостной губить.

-----

1-я Судьба.

Привѣтъ сестрамъ! но гдѣ же Немезида?

2-я Судьба.

Она какимъ-нибудь ужаснымъ дѣломъ

Должно быть занята. Но вѣдь и мы

Не складывали рукъ. Она идетъ.

(Входитъ Немезида).

1-я Судьба.

Гдѣ ты была, что такъ приходишь поздно?

Немезида.

Свершила много дѣлъ я. Укрѣпляла

Расшатанные троны; власть дарила

Низвергнутымъ тиранамъ; цѣпью брака

Не одного безумца оплела...

Я людямъ помогала мстить врагамъ,

Чтобы потомъ свое оплакать мщенье;

Съ ума сводила мудрыхъ; выбирала

Пустыхъ людей въ народные вожди...

Людей я укрощала, что на гиряхъ

Осмѣливались взвѣшивать царей

И о плодѣ запретномъ помышлять,

Что свѣтъ зоветъ свободой. Но пора!

За облака помчимся къ Ариману.

Сцена 4-я.

Дворецъ Аримана.-- Ариманъ на тронѣ -- огненномъ шарѣ, окруженномъ духами.

Хоръ духовъ.

Тебѣ, властителю вселенной,

Земли и воздуха, хвала!

Ты можешь міръ разрушить бренный

По мановенію жезла...

Дохнешь -- и въ морѣ буря стонетъ;

Заговоришь -- и въ небѣ громъ;

Ты взглянешь -- солнце въ мракѣ тонетъ;

Идешь -- и все дрожитъ кругомъ;

Вулканы лаву извергаютъ;

Въ твоей тѣни чума и моръ;

Кометы путь твой озаряютъ;

Планеты -- жжетъ твой гнѣвный взоръ...

Людскую кровь ты льешь рѣками;

Ты правишь смертью и войной

И жизнь -- страданьемъ и слезами

Тебѣ привѣтъ приноситъ свой...

(Входятъ Судьбы и Немезида).

1-я Судьба.

Привѣтствуемъ и славимъ Аримана!

Надъ міромъ власть усилилась его;

Я съ сестрами исполнила свой долгъ,

Его законы свято соблюдая.

2-я Судьба.

Хвала ему! намъ все подвластно въ мірѣ,

А мы предъ нимъ склоняемся во прахъ.

3-я Судьба.

Хвала ему! мы ждемъ его велѣній.

Немезида.

О, царь царей! мы всѣ твои рабы,

А намъ покорно все, что только дышетъ;

Чтобъ власть твою усилить на землѣ,

За всѣмъ, что только въ мірѣ происходитъ,

Слѣдимъ мы неустанно и твои

Исполнили дословно повелѣнья.

(Входитъ Манфредъ).

1-й Духъ.

Кто этотъ смертный? Жалкое созданье,

Склонись во прахъ предъ трономъ Аримана!

2-й Духъ.

Я въ этомъ человѣкѣ узнаю

Великихъ силъ и знанья чародѣя.

3-й Духъ.

Склоняйся рабъ! Ужель ты не призналъ

И своего, и нашего владыку?

Дрожи и повинуйся!

Всѣ духи.

Передъ нимъ

Пади во прахъ иль худшаго ты бойся!

Манфредъ.

Все это знаю я -- и что-жъ? ты видишь:

Я передъ нимъ колѣна не сгибаю,

4-й Духъ.

Тебя научимъ мы, какъ это дѣлать...

Манфредъ.

Наукой -- жизнь давно мнѣ послужила,

Когда не разъ въ безмолвіи, ночей,

Посыпавъ пепломъ голову свою,

Лицомъ въ землѣ лежалъ я недвижимо.

До дна я выпилъ чашу униженья,

Склоняясь ницъ предъ собственною мукой

И предъ нѣмымъ отчаяньемъ своимъ

Колѣна преклоняя.

5-й Духъ.

Какъ дерзаешь

Не поклоняться славѣ Аримана,

Когда весь міръ его боготворитъ?!

Немедленно пади къ его ногамъ!

Манфредъ.

Пусть Ариманъ поклонится сперва

Тому, кто безконечно выше всѣхъ,

Кѣмъ созданъ онъ, не ради поклоненья --

Тогда и я согну колѣна съ нимъ.

Всѣ духи.

Раздавимъ червяка! Его на части

Мы разорвать должны.

1-я Судьба.

Прочь, прочь! Онъ мой...

Владыко силъ безплотныхъ! Этотъ смертный

Не схожъ съ другими смертными. Ты можешь

Объ этомъ заключить ужъ потому,

Что между нами онъ. Его страданья

Безсмертны, какъ и наши. Власть его

Такъ велика и такъ обширны знанья,

(Хотя душа его одѣта прахомъ),

Что никогда такого Человѣка

Не видѣла земля. Его стремленья

За грань земли надменно возносились

И онъ узналъ, что въ знаніи нѣтъ счастья,

Какъ это знаемъ, мы; что путь науки,

Невѣжествомъ усѣянъ и обманомъ.

Въ его душѣ всѣ страсти отразились,

(Что сродны всѣмъ живущимъ- щ землѣ)

И грудь его такою жгучей болью

Наполнили, такъ сердце истерзали,

Что я, которой чуждо сожалѣнье,

Прощаю тѣхъ, кто сжалится надъ нимъ.

Онъ мой и, можетъ быть, твоимъ онъ будетъ;

Но равнаго ему здѣсь духа нѣтъ;

И даже власть твоя надъ нимъ безсильна.

Немезида.

Зачѣмъ же онъ пришелъ?

1-я Судьба.

Пусть самъ отвѣтитъ.

Манфредъ.

Вы знаете и власть мою, и силу;

Безъ нихъ не могъ бы я межь вами быть;

Но силы есть страшнѣй. къ нимъ обратиться

Теперь хочу, чтобъ получить отвѣтъ,

Немезида.

Что жъ ищешь ты?

Манфредъ.

Отвѣтить ты не можешь,

Но вызови усопшихъ -- только къ нимъ

Съ вопросомъ обращусь я.

Немезида.

Ариманъ!

Согласенъ ли его исполнить волю?

Ариманъ.

Согласенъ я.

Немезида.

Кого-жъ призвать ты хочешь?

Манфредъ.

Ко мнѣ изъ гроба вызови Астарту.

Немезида.

О духъ легкокрылый

Иль скорбная тѣнь,

Изъ мрака могилы

Ты выйди на день!

Явись на мгновенье!

Разстанься съ землей

И вырви у тлѣнья

Свой образъ былой!

Пусть сердце, какъ прежде,

Забьется въ груди

И въ прежней одеждѣ

Изъ мрака прійди!..

Явися! Виновникъ кончины твоей

Тебя вызываетъ изъ царства тѣней.

(Является тѣнь Астарты).

Манфредъ.

Ужели это смерть?! въ ея лицѣ

Играютъ краски, но онѣ похожи

На тотъ багрянецъ, что бросаетъ осень

На листья пожелтѣвшіе. Какъ больно

Глядѣть мнѣ на нее! Съ ней говорить

Я не могу... Пусть скажетъ мнѣ сама:

Прощенъ ли я иль осужденъ на вѣки?

Немезида.

Во имя той чары, во имя той силы,

Что вызвала духъ твой изъ темной могилы,

Твой голосъ мы снова услышать хотимъ!

Ты съ нами должна говорить или съ нимъ...

Манфредъ.

Она молчитъ -- зловѣщее молчанье

Отвѣтомъ служитъ мнѣ.

Немезида.

Моя надъ ней

Безсильна власть. Владыко темныхъ силъ,

Лишь одному тебѣ она покорна,

Вели ей говорить.

Ариманъ.

О, духъ, отвѣтствуй!

Немезида.

Она молчитъ... усилья наши тщетны...

Инымъ духамъ подвластна эта тѣнь...

Мы отъ нея отвѣта не дождемся...

Манфредъ.

Услышь меня, услышь меня, Астарта!

О милая, заговори со мной...

Я такъ страдалъ и такъ еще страдаю...

Склонись ко мнѣ, я больше измѣнился,

Тоскуя по тебѣ, чѣмъ ты въ могилѣ...

Моя любовь -- твоей была достойна

И какъ бы не была она преступна,

Не для того насъ жизнь соединила,

Чтобы другъ друга мучить и терзать....

Скажи, что ты меня не призираешь,

Что за двоихъ -- одинъ я казнь несу,

Что въ небѣ будешь ты и что я самъ

Умру когда-нибудь. Всѣ силы ада

Насильственно меня связали съ жизнью;

Вотъ отчего я вѣчности страшусь,

Гдѣ прошлое сливается съ грядущимъ....

Нигдѣ не нахожу себѣ покоя,

Чего ищу, чего хочу,-- не знаю;

Лишь чувствую, что ты и что я самъ....

Хоть разъ еще, предъ тѣмъ, чтобъ мнѣ погибнуть,

Дай услыхать твой голосъ, что мнѣ жизнь

Отрадой наполнялъ.... Заговори!

Я звалъ тебя среди молчанья ночи;

Я спящихъ птицъ будилъ среди вѣтвей,

Будилъ волковъ въ горахъ; среди пещеръ

Произносилъ возлюбленное имя....

И что-жъ?-- отвѣтъ я находилъ въ природѣ;

И духи мнѣ, и люди отвѣчали,

Но ты одна, но ты одна молчала....

Заговори!-- въ сіяньи звѣздной ночи,

Среди свѣтилъ искалъ тебя напрасно....

Заговори!-- Я исходилъ всю землю

И не нашелъ нигдѣ тебѣ подобной....

Заговори! При видѣ мукъ моихъ

И въ демонахъ ко мнѣ проснулась жалость....

Ихъ не боюсь; я полонъ лишь тобою....

Заговори со мной, хотя бы въ гнѣвѣ....

Хоть разъ еще дай слышать голосъ твой!...

Манфредъ.

Тѣнь Астарты.

Манфредъ.

О, продолжай! тебя я слышу

И жизнь моя слилася съ этимъ звукомъ.

Тѣнь.

Съ земною мукой завтра кончишь ты!

Прости!

Манфредъ.

Еще хоть слово: я прощенъ ли?

Тѣнь.

Прости!

Манфредъ.

Скажи: мы встрѣтимся ль опять?

Тѣнь.

Прости!

Манфредъ.

Одно хоть слово сожалѣнья!

Скажи -- меня ты любишь ли?...

Тѣнь.

Прости!...

Немезида.

Она ушла и больше не вернется....

Пророчество исполнится ея.

Вернись на землю.

1-й Духъ.

Какъ страдаетъ онъ!

Загробный міръ для смертнаго опасенъ.

2-й Духъ.

Какъ онъ собой владѣетъ! даже муку

Онъ подчинить своей умѣетъ волѣ....

Когда-бъ онъ былъ безсмертьемъ одаренъ,

Какимъ онъ быть бы могъ могучимъ духомъ!

Немезида.

Не хочешь-ли съ какимъ-нибудь вопросомъ

Еще къ намъ обратиться?

Манфредъ.

Нѣтъ -- довольно!

Немезида.

Тогда прости на время!

Манфредъ.

Гдѣ-жъ опять

Мы встрѣтимся съ тобой? Не на землѣ-ли?

Простите! за оказанную милость

Я вашимъ должникомъ иду отсюда!

ДѢЙСТВІЕ III.

езмолвна; но ея молчанье

Понятнѣй мнѣ отвѣта.

НЕМЕЗИДА.

Власть моя

Итти не можетъ дальше. Царь воздушный!

Еще твоя осталась: повели

Ей говорить.

АРИМАНЪ.

Духъ, скиптру Аримана

Покорствуй!

НЕМЕЗИДА.

Все молчитъ; она не наша,

Другимъ властямъ принадлежитъ. Напрасно

Твое старанье, смертный; здѣсь и мы --

Безсильны.

МАНФРЕДЪ.

О, услышь меня, услышь!

Астарта, ангелъ мой! скажи хоть слово;

Я много такъ терпѣлъ, я такъ терплю;

Взгляни, тебя не такъ могила измѣнила,

Какъ чрезъ тебя я измѣненъ. Любила

Меня ты слишкомъ, какъ и я тебя;

Не для того, чтобъ такъ терзать другъ друга

Сотворены мы были, хоть грѣхомъ

Смертельнымъ въ насъ была любовь такая,

Какою мы любили. О, скажи,

Что я тебѣ не гнусенъ, что несу я

Казнь эту за обоихъ насъ, что есть

Тебѣ межъ праведными мѣсто, что умру я.

Всѣ ужасы вступили въ заговоръ,

Чтобы связать меня существованьемъ, жизнью,

Которая велитъ мнѣ трепетать

Безсмертья и -- грядущимъ, страшно сходнымъ

Съ прошедшимъ. Я съ покоемъ незнакомъ,

Не знаю самъ чего ищу, прошу я,

Но чувствую, что ты и что я самъ,

И разъ еще предъ гибелью хотѣлъ бы

Услышать голосъ тотъ, который былъ

Мнѣ музыкой: заговори со мной.

Птицъ дремлющихъ сгонялъ съ вѣтвей; будилъ

Въ лѣсахъ, волковъ и эхо горъ знакомилъ

Напрасно съ именемъ твоимъ; отвѣтъ

Давало все мнѣ -- люди, какъ и духи;

Молчала ты одна; заговори!

Не разъ я ждалъ, пока исчезнутъ звѣзды

И въ небеса вперялъ напрасно взоръ,

Ища тебя; заговори! Всю землю

Я обходилъ, но не нашелъ нигдѣ

Подобья твоего; -- заговори же!

Вокругъ враги -- и въ нихъ ко мнѣ есть жалость;

Я не боюсь ихъ; ты одна въ умѣ;

Заговори,-- хоть гнѣвно,-- только слово!

Мнѣ все равно какое, лишь бы слышать

Тебя еще разъ, разъ одинъ...

ТѢНЬ АСТАРТЫ.

Манфредъ!

МАНФРЕДЪ.

Еще, еще! я весь живу лишь звукомъ;

То голосъ твой.

ТѢНЬ.

Манфредъ! жди завтра

Конца земнымъ страданіямъ; -- прости!

МАНФРЕДЪ.

О, вымолви еще! прощенъ ли я?

ТѢНЬ.

Прости!

МАНФРЕДЪ.

Скажи, увидимся ль опять мы?

ТѢНЬ.

Прости!

МАНФРЕДЪ.

Еще изъ жалости хоть слово!

Скажи, что любишь ты меня.

Не разъ я звалъ тебя въ ночномъ безмолвьи...

ТѢНЬ.

Манфредъ!

(Тѣнь Астарты исчезаетъ.)

НЕМЕЗИДА.

Она сокрылась съ тѣмъ, чтобъ не являться;

Ея слова свершатся;-- удались!

ДУХЪ.

Онъ въ мукахъ: вотъ что значитъ смертнымъ быть

И за предѣлы смертности стремиться.

ДРУГОЙ ДУХЪ.

Но у него и власть есть надъ собой,

И волѣ онъ мученья покорилъ;

Будь онъ одинъ изъ насъ, явился бъ въ немъ

Ужасный духъ.

НЕМЕЗИДА.

Еще прошенья у тебя

Нѣтъ къ нашему великому владыкѣ,

Иль къ намъ -- рабамъ его?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ никакого.

НЕМЕЗИДА.

Прости же, до свиданья!

МАНФРЕДЪ.

Такъ опять

Мы свидимся? гдѣ? на землѣ? Какъ хочешь!

За милость, мнѣ оказанную здѣсь,

Я должникомъ останусь тамъ. Прощайте!

(Уходитъ.)

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТІЕ.

СЦЕНА I.

Зала въ замкѣ Манфреда.
Манфредъ и Германъ.

МАНФРЕДЪ.

Который часъ?

ГЕРМАНЪ.

Одинъ остался до заката

И сумерки пріятные сулитъ.

МАНФРЕДЪ.

Скажи, теперь устроено ли въ башнѣ

Все, какъ велѣлъ я?

ГЕРМАНЪ.

Все готово;

Вотъ ключъ и ящикъ.

МАНФРЕДЪ.

Хорошо, ступай!

(Германъ уходитъ).

Тишь чудная какая-то теперь

Въ моей душъ, покой неизъяснимый!

Доселѣ не встрѣчался онъ мнѣ въ томъ,

Съ чѣмъ въ жизни я знакомился. О, если бъ

Не зналъ я, что изъ нашихъ всѣхъ суетъ

Смѣшнѣй всѣхъ философія; что врядъ ли

Въ нарѣчіи педантскомъ слово есть

Пустѣйшее для обольщенья слуха,--

Я думалъ бы, что золотую тайну,

"Канонъ" желанный я теперь открылъ

И утвердилъ въ душѣ. Мгновенно это чувство,

Но хорошо и разъ его узнать;

Душа моя теперь богаче стала

И на ея скрижаляхъ написать

Могу я, что такое чувство быть.

Кто тамъ?

(Входитъ Германъ)

Аббатъ Мавриція святаго

Желаетъ видѣть васъ.

АББАТЪ. (ВХОДИТЪ).

Миръ, графъ Манфредъ, съ тобой!

МАНФРЕДЪ.

Благодарю тебя, святой отецъ!

Привѣтъ тебѣ въ стѣнахъ моихъ; приходъ твой

Принесъ имъ честь, и счастье ихъ жильцамъ.

АББАТЪ.

Дай Богъ, чтобъ было такъ; но я хотѣлъ бы

Поговорить съ тобой наединѣ.

МАНФРЕДЪ.

Выдь Германъ. Что почтенный гость мой скажешь?

АББАТЪ.

Начну безъ предисловій: возрастъ, санъ мой,

Усердіе и цѣль благая -- вотъ

Предстатели мои; сосѣдство наше

И близкое, хотя не скрѣплено

Знакомствомъ близкимъ, также мой ходатай.

Разноситъ слухи странные молва,

Нечистые, сливая съ ними имя,

Которое ты носишь; безъ пятна

Его вѣка передавали: дай Господь,

Чтобы его не запятналъ и тотъ,

На комъ оно теперь.

МАНФРЕДЪ.

Готовъ я слушать;

Что дальше?

АББАТЪ.

Говорятъ, что ты завелъ

Сношенья съ тѣмъ, отъ смертныхъ что сокрыто,

Съ жильцами адскихъ странъ, съ толпой духовъ

Нечистыхъ, злыхъ, которые блуждаютъ

Въ долинѣ мрачной смерти, гдѣ и ты

Привыкъ ходить. Я знаю, какъ ты рѣдко

Въ сношенья входишь съ ближними, съ людьми,

Что ты живешь въ уединеньи только...

Да свято ли оно?

МАНФРЕДЪ.

И это все

Кто говоритъ?

АББАТЪ.

Мои святые братья,

Селяне удивленные; и даже

Твои вассалы смотрятъ на тебя

Тревожными глазами; жизнь твоя

Въ опасности.

МАНФРЕДЪ.

Возьми ее!

АББАТЪ.

Пришелъ я

Сюда спасать, не разрушать; проникнуть

Въ тайникъ души твоей я не хочу;

Но если это правда, время не ушло

Покаяться, спастися; заключи

Миръ съ церковью, а черезъ церковь съ небомъ.

МАНФРЕДЪ.

Я выслушалъ; вотъ мой отвѣтъ: чѣмъ былъ я,

Что я теперь -- извѣстно только мнѣ

Да небу; -- межъ людьми искать не стану

Посредника себѣ; а если погрѣшилъ

Противъ уставовъ вашихъ,-- докажите

И накажите...

АББАТЪ.

Сынъ мой! говорилъ

Я не о казни, а о покаяньи

И о прощеньи: въ первомъ властенъ ты;

Въ послѣднемъ же уставами святыми

И вѣрой твердою дана мнѣ власть

Путь пролагать изъ пропасти грѣховной

На верхъ надеждъ и помысловъ святыхъ.

Оставимъ небу власть наказывать: "мнѣ только

Довлѣетъ судъ", такъ говоритъ Господь.

И я слуга его, со всѣмъ смиреньемъ,

Дерзну глаголъ священный повторить.

МАНФРЕДЪ

Нѣтъ, мой отецъ, ни власть особь духовныхъ,

Ни мощь молитвъ, ни сила покаянья,

Ни строгіе обряды, ни посты,

Ни муки смертныя, ни то, что силой

Все превзойдетъ -- терзанія души,

Въ отчаяньи глубокомъ угрызенья,

Которыя безъ страха адскихъ мукъ

Способны сами сдѣлать небо адомъ,--

Ничто не можетъ безпредѣльный духъ

Освободить отъ пагубнаго чувства

Своихъ грѣховъ ужасныхъ, тяжкихъ мукъ

И мести самому себѣ. Въ грядущемъ

Мученья нѣтъ, которое могло бы

Карать сильнѣй преступника, чѣмъ это,--

Казнь грѣшника, надъ собственной душой,

Самимъ имъ осужденной.

АББАТЪ.

Это такъ;

Но все пройдетъ и замѣнится свѣтлой

Надеждою, которая воззритъ

Въ спокойномъ упованіи на мѣсто

Блаженное, куда достигнутъ всѣ,

Кто будетъ лишь искать его, какіе бъ

Грѣхи земные ни были, пусть только

Загладятся они, а первый шагъ

Къ тому, чтобъ ихъ загладить -- есть сознанье,

Что нужно это сдѣлать; -- говори

И все, чему наставить можетъ церковь

Узнаешь ты; и все, что разрѣшать

Намъ власть дана, все разрѣшимъ прощеньемъ.

МАНФРЕДЪ.

Когда готовъ былъ римскій императоръ,

Шестой, проститься съ жизнью,-- жертва раны,

Которую онъ самъ себѣ нанесъ,

Чтобы спастись позорной смерти, дара

Сенаторовъ,-- сперва его рабовъ,--

Одинъ солдатъ, въ движеньи благородномъ

Участія, хотѣлъ остановить

Одеждою своей стремленье крови;

Но, оттолкнувъ его, Оттонъ сказалъ,

Съ величьемъ царственнымъ и въ потухавшемъ взорѣ:

"Ужъ поздно! это ль вѣрность?"

АББАТЪ.

Въ чемъ же дѣло?

МАНФРЕДЪ.

И я скажу тебѣ съ владыкой Рима;

Ужъ поздно!

АББАТЪ.

Нѣтъ, не поздно никогда

Съ своей душой мириться, а чрезъ душу

И съ небомъ. Какъ, надежды никакой?

Дивлюсь; но даже тотъ, въ чью душу вкралось

Отчаянье въ прощеніе небесъ,

Здѣсь на землѣ себѣ утѣхи строитъ,

За ломкую опору ухватясь,

Какъ утопающій.

МАНФРЕДЪ.

Отецъ! земныя,

Блестящія видѣнья я и самъ

Имѣлъ, когда былъ молодъ; я былъ полонъ

Стремленьемъ благороднымъ перелить

Свой духъ въ другихъ и просвѣщать народы;

И унестись хотѣлъ, не зная самъ куда,

Быть можетъ, чтобъ упасть; но я упалъ бы,

Какъ водопадъ нагорный: соскочивъ

Въ глубь пропасти съ высокаго утеса,

Онъ пѣнясь, шлетъ туманные столбы

На небеса и тамъ раждая тучи,

Дождемъ опять съ нихъ сыплетъ; онъ великъ

И тамъ, гдѣ палъ... Но все прошло; обманутъ

Я былъ мечтой...

АББАТЪ.

Но почему же такъ?

МАНФРЕДЪ.

Я укротить не могъ своей природы;

Кто властвовать стремится, долженъ самъ

Сперва служить, и льстить, и увиваться,

Ловить минуты всѣ; вползать во всѣ мѣста;

Шивою ложью быть, чтобъ надъ толпой

Потомъ взнестись. Такъ поступаютъ всѣ

Я низостью считалъ мѣшаться въ стадо.

Хоть для того, чтобъ быть вождемъ волковъ.

Левъ одинокъ, я -- тоже.

АББАТЪ.

Но за чѣмъ же

Жить не хотѣлъ ты, дѣйствовать съ людьми?

МАНФРЕДЪ.

Противна жизнь была моей природѣ;

Но не былъ я жестокъ; я не рождалъ,

А находилъ вездѣ опустошенье;

Какъ вѣчно одинокій, страшный вихрь,

Каленое дыханіе самума,

Который лишь съ пустынями знакомъ,

Бушуетъ надъ безплодными песками,

Гдѣ нечего палить ему; летитъ,

Играя съ ихъ сыпучими волнами;

Не ищетъ самъ, не ищутъ и его;

Но встрѣча съ нимъ смертельна. Вотъ таковъ

Былъ на землѣ и мой путь; тамъ встрѣчались

Мнѣ существа, которыхъ нѣтъ теперь.

АББАТЪ.

Увы! я самъ бояться начинаю,*

Что пособить тебѣ ни я не въ силахъ,

Ни званіе мое; но ты такъ молодъ

И мнѣ хотѣлось бы...

МАНФРЕДЪ.

Вглядись въ меня:

Есть на землѣ разрядъ людей, къ которымъ

Приходитъ старость въ юности, и смерть

До зрѣлыхъ лѣтъ, но не на полѣ брани.

Кто гибнетъ отъ излишка удовольствій,

Кто отъ трудовъ, кто отъ ученья, кто

Отъ слабости, болѣзни иль безжинья;

Иному смерть зіяетъ въ безднъ мукъ

У вядшаго, растерзаннаго сердца;

У этого недуга больше жертвъ,

Чѣмъ на листахъ судебъ: онъ въ разныхъ видахъ,

Подъ разными названьями мертвитъ.

Вглядись въ меня! я перенесъ все это;

Всѣ муки, хоть довольно и одной.

Такъ не дивись тому, чѣмъ сдѣлался теперь;

Дивись тому, чѣмъ былъ я, и притомъ

Остался живъ...

АББАТЪ.

Но выслушай.

МАНФРЕДЪ.

О, старецъ!

Я чту лѣта твои и санъ; я знаю,

Ты съ цѣлію благочестивой здѣсь;

Но тщетно все . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . прости!

(Уходитъ).

АББАТЪ.

Онъ долженъ бы прекраснымъ

Созданьемъ быть: съ могучею душой

Онъ могъ явить изящное сліянье

Возвышенныхъ стихій, когда бъ онѣ

Приличнѣе размѣрены въ немъ были;

Теперь онъ страшный хаосъ -- свѣтъ и мракъ,

И духъ и прахъ; смѣсь благородныхъ мыслей

И злыхъ страстей, безъ всякаго порядка,

Безъ цѣли; въ немъ все сгибло или спитъ;

Погибнетъ онъ; но нѣтъ -- я попытаюсь

Еще разъ; искупленья духъ такой

Достоинъ; мнѣ же долгъ велитъ на все

Рѣшаться для благочестивой цѣли.

Не перестану наблюдать за нимъ

Внимательнымъ и осторожнымъ взоромъ.

(Уходитъ).

СЦЕНА II.

Другая комната.

Манфредъ и Германъ.

ГЕРМАНЪ.

Ты, господинъ, явиться мнѣ велѣлъ

При захожденьи солнца; за горами

Оно скрываться стало.

МАНФРЕДЪ.

Въ самомъ дѣлѣ?

Сейчасъ взгляну...

(Подходитъ къ окну)

Величественный шаръ!

Кумиръ природы юной и могучей

Породы неболѣзненныхъ людей,

Сыновъ-гигантовъ брака свѣтлыхъ духовъ

Съ подругами, прелестнѣй ихъ самихъ,

Которыя и ангеловъ небесныхъ

Къ землѣ невозвратимо привлекли;

Чудесный шаръ! шаръ слывшій божествомъ,

Пока еще творенья твоего

Была сокрыта тайна, вѣчный, первый

Служитель Всемогущаго, ты лилъ

На пастырей халдейскихъ свѣтъ отрады,

Когда они на горнихъ высотахъ

Сердца свои въ моленьи изливали.

Ты-богъ стихій; блестящій представитель

Безвѣстнаго, который намъ въ тебѣ

Являетъ тѣнь свою; центръ звѣздъ небесныхъ!

Глава свѣтилъ! который сдѣлать могъ

И нашу землю сносною; причина

Различія и вида, и сердецъ

Тѣхъ, на кого лучи твои сіяютъ.

Царь времени! монархъ всѣхъ странъ земныхъ

И тѣхъ, кто въ нихъ живетъ; далеко ль, близко ль

Мы отъ тебя, а намъ врожденный духъ

Печать твою пріемлетъ, точно также,

Какъ внѣшній видъ нашъ. Въ славѣ ты встаешь,

Блистаешь и скрываешься. Прости!

Тебя ужъ не увижу я; мой первый

Любви и удивленья взглядъ былъ твой;

Прими жъ и мой послѣдній; Ты не встрѣтишь

Лучемъ своимъ того, кому дары

И теплоты, и жизни были бъ столько

Губительны, какъ мнѣ. Оно зашло --

Послѣдую за нимъ.

(Уходитъ).

СЦЕНА III.

Терраса предъ башнею, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ замка Манфреда. Сумерки.
Германъ, Мануиль и другіе служители Манфреда.

ГЕРМАНЪ.

Престранно; ночь за ночью, сколько лѣтъ

Проводитъ онъ безъ сна, все въ этой башнѣ

И безъ свидѣтелей. Я былъ внутри,

Бывали тамъ и всѣ мы; по по виду

И по тому, что тамъ, мы не могли

Никакъ понять въ какихъ занятьяхъ время

Проводитъ онъ. Нѣтъ, комната одна

Должна быть тамъ, куда никто не входитъ;

Я отдалъ бы, что получу въ три года,

Чтобъ только тайну эту разгадать.

МАНУИЛЪ.

Опасно было бъ это; будь доволенъ

И тѣмъ, что ты ужъ знаешь.

ГЕРМАНЪ.

Мануилъ,

Ты старше и умнѣе -- знаешь больше,

Ты долго въ замкѣ жилъ; вѣдь много лѣтъ?

МАНУИЛЪ.

Какъ графъ Манфредъ еще и не родился,

Отцу его служилъ я; на него

Онъ не похожъ нисколько.

ГЕРМАНЪ.

Сыновей

Такихъ не мало; но не сходство въ чемъ же?

МАНУИЛЪ.

Я говорю не о чертахъ лица,

Но о душѣ и склонностяхъ. Покойный

Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но веселъ, добръ,

И хлѣбосолъ, и воинъ; не возился

Онъ съ книгами наединѣ, и ночь

Не бдѣніемъ какимъ-то мрачнымъ дѣлалъ,

А свѣтлымъ пиромъ, веселѣе дня;

Не рыскалъ онъ въ лѣсахъ и по утесамъ,

Какъ волкъ и отъ людей, и ихъ забавъ

Не бѣгалъ.

ГЕРМАНЪ.

Что ни говори, а время

Веселое то было. О когда бъ

Оно сошло опять на эти стѣны;

А то оно забыло ихъ совсѣмъ.

МАНУИЛЪ.

Перемѣнить сперва владѣльца надо.

О, Германъ, много видѣть довелось

Мнѣ страшнаго здѣсь въ замкѣ.

ГЕРМАНЪ.

Разскажи

Мнѣ что нибудь, покуда мы на стражѣ.

Я слышалъ смутный твой разсказъ о чемъ-то,

Что было здѣсь, въ той самой башнѣ.

МАНУИЛЪ.

Да!

Вотъ ночь была! я помню какъ смеркалось;

И вечеръ былъ такой же, какъ теперь,

То облако багряное, которымъ

Закрытъ теперь верхъ Игера, такъ точно

На немъ тогда лежало, я почти

Готовъ его счесть тѣмъ же самымъ. Вѣтеръ

Былъ душенъ, слабъ, и мѣсяцъ начиналъ

Сребрить снѣга нагорные. Такъ точно

Какъ и теперь, былъ въ башнѣ графъ Манфредъ;

Чѣмъ занятъ, мы не знали; съ нимъ же былъ

Единственный товарищъ всѣхъ его

Прогулокъ и занятій; та, кого онъ

Изъ всѣхъ земныхъ существъ одну любилъ,

Какъ но родству и долженъ былъ любить,

Астарта... Тсс! кто-то къ намъ идетъ.

(Входитъ Аббатъ).

АББАТЪ.

Гдѣ графъ?

ГЕРМАНЪ.

Тамъ, въ башнѣ.

АББАТЪ.

Мнѣ поговорить съ нимъ нужно.

МАНУИЛЪ.

Нельзя; онъ занятъ тамъ, и мы не смѣемъ

Ему мѣшать.

АББАТЪ.

Я на себя беру

Вину, когда тутъ есть вина какая:

Я долженъ съ нимъ увидѣться.

ГЕРМАНЪ.

Ты видѣлъ

Его ужъ въ этотъ вечеръ.

АББАТЪ.

Я тебѣ

Приказываю, Германъ, постучаться

И графу доложить, что я пришелъ.

ГЕРМАНЪ.

Не смѣю...

АББАТЪ.

Значитъ самъ итти я долженъ

Съ докладомъ о себѣ?

МАНУИЛЪ.

Отецъ почтенный,

Прошу тебѣ, постой!

АББАТЪ.

Зачѣмъ?

МАНУИЛЪ.

Пойдемъ,

Я разскажу тебѣ все на свободѣ.

СЦЕНА IV.

Внутренность башни,

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Зажглися звѣзды и луна взошла

Надъ яркими снѣгами горъ; прекрасно!

Съ природой я сдружился; для меня

Знакомѣй лицъ людскихъ ликъ чудный ночи,

И подъ ея навѣсомъ звѣднымъ я

Учился языку другаго свѣта

У темныхъ, неземныхъ ея красотъ.

Я помню, въ молодыхъ лѣтахъ, какъ ѣздилъ

По свѣту я,-- въ такую точно ночь

Я разъ стоялъ въ срединѣ Колизея,

Въ святилищѣ остатковъ отъ чудесъ

Величья Рима; вдоль разбитыхъ арокъ

Деревья, колыхаясь, клали тѣнь

На синій куполъ полночи, и звѣзды

Сквозь трещины развалинъ лили свѣтъ;

Вдали за Тибромъ лаяли собаки,

А ближе раздавался вой совы

Изъ цезарскихъ палатъ; и пѣсни стражей,

По временамъ до слуха доносясь,

Подъ вѣтеркомъ прохладнымъ замирали.

За дряхлою оградой древнихъ стѣнъ

Печальные виднѣлись кипарисы;

На край небесъ мой взоръ ихъ относилъ,

А между тѣмъ они росли на выстрѣлъ

Не больше, тамъ гдѣ Цезари живали

И стали жить ночныя птицы;-- въ рощѣ,

Которая среди обломковъ стѣпь

На царственныхъ дворахъ укоренилась.

Плющъ замѣнилъ вездѣ побѣдный лавръ;

Въ блистательномъ величіи развалинъ

Стоялъ еще окровавленный циркъ;

А Цезарей и Августовъ палаты

Легли во прахъ смиренной головой.

И ты сіялъ тогда, блестящій мѣсяцъ.

На это все. Твой томный, нѣжный свѣтъ

Смягчалъ собой унылую суровость

Картины разрушенья; наполнялъ

Какъ будто вновь столѣтій промежутокъ,

Прекрасное храня во всей красѣ,

И дѣлая прекраснымъ и дурное.

Святилищемъ казалось мѣсто то

И сердце переполнилось безмолвнымъ,

(Благоговѣйнымъ чувствомъ къ тѣнямъ тѣхъ,

Которыхъ скиптръ могучъ и по кончинѣ,

А прахъ изъ урнъ законы намъ даетъ.

Такая ночь тогда была; мнѣ странно,

Что вспомнилъ я ее теперь, но такъ

Почти всегда бываетъ: наши мысли

Сильнѣй парятъ въ тотъ мигъ, когда онѣ

Спокойствіемъ должны бы одѣватся.

АББАТЪ (входитъ.)

Вторично, графъ, осмѣлюсь я просить

Прощенья, что тебя обезпокоилъ.

Но ревностью смиренною моей

Не оскорбись; и все дурное въ этомъ

Пусть на меня падетъ; а доброе

На голову твою. О, если бъ могъ я

Сказать, что и на сердце; еслибъ тронуть

Я могъ его словами и мольбой

На правый путь тогда бы возвратилъ я

Духъ доблестный, заблудшій, но еще

Погибшій не совсѣмъ!

МАНФРЕДЪ.

Не знаешь ты меня.

Мои часы исчислены, проступки

Записаны; ступай, или себя

Опасности подвергнешь; удались же.

АББАТЪ.

Не думаешь ли ты грозить мнѣ?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ;

Сказалъ я только, что близка опасность,

Хотѣлъ тебя предостеречь.

АББАТЪ.

Какъ это?

МАНФРЕДЪ.

Смотри сюда, что видишь?

АББАТЪ.

Ничего.

МАНФРЕДЪ.

По пристальнѣй смотри, я говорю.

Теперь скажи: что видишь?

АББАТЪ.

То, чего бы

Я устрашиться могъ,-- по не страшусь!

Я вижу, что туманный, страшный образъ

Тамъ, изъ земли встаетъ, какъ адскій богъ;

Лице его сокрыто покрываломъ;

Онъ какъ бы тучей гнѣвною одѣтъ

И сталъ между тобой и мной; но только

Я не боюсь его.

МАНФРЕДЪ.

Тебѣ къ тому

Причины нѣтъ, тебѣ не повредитъ онъ.

Но видъ его способенъ потрясти

Болѣзнію дряхлѣющіе члены;

Я говорю тебѣ, ступай.

АББАТЪ.

Не выду

Отсель, пока не поборюсь съ врагомъ.

За чѣмъ онъ здѣсь?

МАНФРЕДЪ.

Да, да, за чѣмъ онъ здѣсь?

Его не звалъ я; онъ пришелъ безъ зова.

АББАТЪ.

Увы! погибшій смертный! что за связь

Есть у тебя съ подобными гостями?

Я за тебя дрожу; зачѣмъ онъ смотритъ

Такъ на тебя?" ты на него? раскрылъ онъ

Свое лицо; заклеймено чело

Ударомъ громовымъ; въ глазахъ сверкаетъ

Безсмертіе геенны... Сгинь!

МАНФРЕДЪ.

Зачѣмъ

Явился ты?

ДУХЪ.

Ступай!

АББАТЪ.

Кто ты, безвѣстный?

Дай мнѣ отвѣтъ!

ДУХЪ.

Духъ смертнаго, который

Передъ тобой; пойдемъ, пора.

МАНФРЕДЪ.

О, я

На все готовъ, но отрицаю силу,

Которая зоветъ меня; скажи,

Кѣмъ посланъ ты?

ДУХЪ.

Ступай, узнаешь послѣ.

За мной; иди!

МАНФРЕДЪ.

Я самъ повелѣвалъ

Сильнѣйшими, чѣмъ ты, не разъ боролся

Съ владыками твоими; прочь отсель!

ДУХЪ.

Насталъ твой часъ; или же, говорю я!

МАНФРЕДЪ.

Я зналъ и знаю, что мой часъ насталъ,

Но не за тѣмъ, чтобы тебѣ подобнымъ

Отдать мой духъ. Я умереть хочу

Одинъ, какъ жилъ. Прочь, сгинь!

ДУХЪ.

Такъ долженъ я

Позвать на помощь братьевъ; появитесь!

(Являются духи)

АББАТЪ.

Прочь, демоны, прочь говорю я вамъ!

У васъ нѣтъ власти тамъ, гдѣ есть власть вѣры;

Кляну васъ именемъ...

ДУХЪ.

Старикъ, мы знаемъ

Себя самихъ, права свои и санъ твой.

Не расточай безъ пользы словъ святыхъ,

Здѣсь все напрасно; онъ добыча наша;

Зову его еще: иди! иди!

МАНФРЕДЪ.

Смѣюсь надъ вами; хоть моя душа --

Я чувствую -- готова прахъ свой сбросить;

Смѣюсь надъ вами! Не пойду отсель

Пока во мнѣ земное есть дыханье,

Чтобы на васъ презрѣніемъ дышать;

Земная сила, чтобъ бороться даже

И съ духами. Хотите взять меня?--

Берите членъ за членомъ.

ДУХЪ.

Странный смертный!

И вотъ волшебникъ тотъ, который такъ

Старался въ міръ невидимый проникнуть

И сталъ почти намъ равнымъ! Можно ли

Любить такъ жизнь, ту жизнь, въ которой былъ

Ты обреченъ несчастью?

МАНФРЕДЪ.

Лжешь ты, демонъ!

Послѣдній часъ насталъ мой, знаю я,

И не хочу жить лишней ни минуты

Борюсь я не со смертью, а съ тобою

И братьями твоими; власть свою

Купилъ я не сближеньемъ рабскимъ съ вами,

А высшею наукою, трудомъ,

Отважностью и бдѣньемъ, силой духа

И знаньями отцевъ; въ то время, какъ земля

Людей и духовъ видѣла ходящихъ

Другъ съ другомъ объ руку и не давала

Вамъ первенства. Самъ по себѣ я силенъ

И отвергаю, прогоняю васъ,

Съ презрѣніемъ, съ насмѣшкой!

ДУХЪ.

Но забылъ ты,

Что преступленья сдѣлали тебя...

МАНФРЕДЪ.

О, что они въ сравненіи съ тобой?

Проступками проступковъ не казнятъ

И большими злодѣями злодѣевъ.

Ступай въ свой адъ! Я чувствую, что ты

Безсиленъ надо мной; я твердо знаю,

Что я твоимъ не буду. Что я сдѣлалъ --

То сдѣлано; такія муки я

Ношу въ себѣ, которыхъ не усилишь

Своими ты; безсмертная душа

Судья всѣхъ дѣлъ своихъ, и злыхъ, и добрыхъ,

Начало и конецъ всѣхъ золъ,

И время ихъ, и мѣсто; въ ней есть чувство,

Которое, внѣ праха, отъ другихъ

Предметовъ внѣшнихъ вовсе не зависитъ,--

Въ блаженство иль страданіе она

Погружена отъ собственнаго знанья

Своихъ дѣяній прошлыхъ. Ты меня

Не искушалъ, да и не могъ, я не былъ

Игралищемъ твоимъ, а потому

Я не твоя добыча: буду

Мучителемъ своимъ я самъ.* Прочь, прочь,

Вы демоны презрѣнные! прочь! смерти

Рука теперь на мнѣ -- не ваша! прочь!...

(Духи исчезаютъ.)

АББАТЪ.

Какъ блѣденъ ты! какъ губы посинѣли

И тяжело дыханье, а въ груди

Хрипѣніе. Пошли молитву къ небу!

О, помолись хоть мысленно, но такъ

Не умирай.

МАНФРЕДЪ.

Все кончено; взоръ тусклый

Тебя уже не видитъ; все кружится

И будто воздымается земля!

Дай руку мнѣ, прости!

АББАТЪ.

Онъ холодѣетъ

И сердце стынетъ. О, прошу тебя,

Хотя одну молитву; что съ тобою?

(Умираетъ.)

Онъ мертвъ; духъ улетѣлъ -- куда же?

Страшусь подумать! только улетѣлъ онъ.

"Пантеонъ", No 2, 1841

шный повторяю

Съ смиреніемъ служителя Его.

Манфредъ. Старикъ! ни власть отшельниковъ пустынныхъ,

Ни зной молитвъ, ни слезы покаянья,

Ни пеплъ, ни постъ, ни истязанья плоти,

Ни даже то, что этого важнѣе:

Безмѣрнаго отчаянья тоска,

Которая безъ дьяволовъ, безъ ада,

Сама собой способна -- небеса

Преобразить въ геенну,-- никакія

Мольбы, ни заклинанья, изъ души

Не въ силахъ вырвать жгучаго сознанья

Ея грѣховъ, злодѣйствъ, скорбей и казни,

Самою ей творимой надъ собой.

Въ грядущемъ нѣтъ такой безплотной муки

Для самоосужденнаго злодѣя,

Какую самъ онъ воздаетъ себѣ.

Аббатъ. Я это настроенье одобряю.

Оно пройдетъ, и слѣдъ его заступитъ

Отрадная надежда; промелькнетъ

Спокойная увѣренность въ спасеньи,

Къ нему же дверь всѣмъ грѣшникамъ отверзта.--

Но дѣло исправленья начинаютъ

Сознаніемъ потребности; скажи --

И все, что мы лишь можемъ преподать,

Преподадимъ; что разрѣшимъ, простится.

Манфредъ. Когда Неронъ * въ мученіяхъ кончался

Отъ раны, нанесенной имъ себѣ,

Чтобъ избѣжать стыда публичной казни,

Толпой рабовъ,-- сенаторовъ позорныхъ --

Ему приговоренной,-- и солдатъ,

Изъ жалости, своею грубой тогой

Хотѣлъ заткнуть уста кровавой раны,--

То Римлянинъ, еще собравши силы,

И гордо оттолкнувъ простолюдина,

Сказалъ, съ величіемъ во взорѣ: "поздно!

Ужели это вѣрность?"

* Въ подлинникѣ сказано: "когда шестой римскій императоръ и проч." Но обстоятельства смерти шестаго императора, Гальбы, были совершенно другія. Перев.

Аббатъ. Что-жъ отселѣ?

Манфредъ. Какъ Римлянинъ, я отвѣчаю: поздно!

Аббатъ. О, никогда, ни съ совѣстью, ни съ небомъ,

Не поздно примириться.-- Или ты

Лишенъ надеждъ? Но странно; даже тѣ,

Кому и нѣтъ надежды за могилой,

Еще живутъ мечтой земною, къ ней

Прильнувъ, какъ утопающій къ былинкѣ.

Манфредъ. И я, отецъ, имѣлъ мечты земныя...

О, еслибъ зналъ ты молодость мою,

Когда мечталъ я быть свѣтиломъ міра,

Служить вождемъ народамъ! -- высоко

Тогда я заносился, можетъ быть,

Лишь для того,-- то правда,-- чтобъ упасть;--

За то упасть подобно водопаду,

Съ крутой скалы стремящемуся въ бездну,

Могучему средь самаго паденья,

На днѣ пучинъ, отколѣ онъ опять

Туманами восходитъ къ небесамъ,

Чтобъ вновь упасть оттоль громовой тучей.--

Но это миновало. Я нашелъ,

Что это былъ лишь бредъ.

Аббатъ. О, нѣтъ!

Манфредъ. О, да!..

Я никогда не могъ ручной быть тварью.

Кто-жъ властвовать желаетъ надъ людьми,

Обязанъ льстить, служить и пресмыкаться,

Умѣть повсюду быть и выжидать

Временъ благопріятныхъ, быть ползучей,

Одушевленной ложью. Таковы

На самомъ дѣлѣ люди. Съ этимъ стадомъ

Я пренебрегъ смѣшаться, хоть бы могъ,

Смѣшавшись съ нимъ, вождемъ быть надъ волками.

Левъ любитъ одиночество; я тоже.

Аббатъ. Зачѣмъ не жить, не поступать, какъ люди?

Манфредъ. Я жить усталъ, усталъ до отвращенья.

Я не жестокъ, своей судьбы кровавой

Я не искалъ; я на нее нашелъ.

Такъ царь пустынь, такъ пламенный самумъ,

Дыханьемъ раскаленнымъ до красна,

Проносится надъ жгучими песками,

Безплодными, лишенными травы,

Горами волнъ зыбучихъ потѣшаясь;

Не ищетъ онъ погибели ни чьей,

Но все, что съ нимъ лишь встрѣтилось -- погибло.

Вотъ жизнь моя: мнѣ встрѣтились предметы

Въ моемъ пути, ихъ больше нѣтъ.

Аббатъ. Увы!

Я трепещу, что тутъ ужъ миновала

Пора нужды въ призваніи моемъ.

Но вы такъ молоды,-- нѣтъ, я хочу...

Манфредъ. Вглядись въ меня! Есть жалкій классъ людей,

Которые старѣютъ молодыми,

И среднихъ лѣтъ едва достичь успѣвъ,

Вкушаютъ смерть, безъ помощи насилья.

Кого порокъ, кого науки губятъ,

Кого труды, кого усталость льни,

Кого болѣзнь, кого избытокъ силъ,

Кого безжалостно разбитое тоской,

Иль до поры увянувшее сердце.

Послѣдняя зараза убиваетъ

Всѣхъ болѣе, являясь между нами,

Въ разнообразьи лицъ, именъ и свойствъ.

Вглядись въ меня! На мнѣ всѣхъ этихъ ядовъ

Лежитъ печать; изъ всѣхъ же этихъ ядовъ

Довольно одного: такъ не дивись

Тому, чѣмъ сталъ, дивись, чѣмъ былъ всегда я,

Тому, что бывъ, чѣмъ былъ, еще живу я.

Аббатъ. Но сынъ мой, сынъ --

Манфредъ. Старикъ! я уважаю

Твои лѣта; я почитаю санъ;

Беру въ разсчетъ намѣренья святыя;

Но тщетно все! Не думай, что я грубъ,

Нѣтъ, я щажу тебя лишь, избѣгая

На этотъ разъ бесѣды... но прощай!

(Манфредъ уходитъ).

Аббатъ. Онъ могъ бы быть возвышеннымъ созданьемъ;

Какъ много силъ счастливыхъ, и какой

Сосудъ ихъ заключаетъ! Будь онѣ

Устроены въ порядкѣ! А теперь,

Въ немъ все хаосъ: лучистый свѣтъ и мракъ,

Высокій умъ и бредъ, и эти страсти,

И чистыя стремленья добрыхъ думъ.

Во всемъ застой, иль гибель; все стремится

Безъ цѣли и порядка: онъ погибъ...

Но я спасу, я постараюсь снова;

Онъ стоитъ искупленья, и мой долгъ --

Дерзать на все для праведнаго дѣла.

Иду за нимъ, хоть бережно, но смѣло.

(Аббатъ уходитъ).

СЦЕНА II.

Другая комната въ замкѣ.

Манфредъ и Германъ.

Германъ. Я ждалъ заката солнца, графъ: оно

Теперь съ горами наравнѣ.

Манфредъ. Уже?...

Я на него взгляну.

(Манфредъ подходитъ къ окну).

Блестящій шаръ!

Кумиръ временъ природы первобытной

И племени могучаго людей,

Невѣдавшихъ болѣзней,-- исполиновъ,

Дѣтей любви, отъ ангеловъ рожденныхъ

И дѣвъ земныхъ, мрачившихъ красотой

Тѣхъ ангеловъ, за смертную любовь

И небеса и Бога потерявшихъ!

Блестящій шаръ! боготворимый міромъ,

Пока не зналъ онъ тайны мірозданья!

Ты ранній благовѣстникъ божества,

Вливавшій свѣтъ и зажигавшій чувство

Въ сердцахъ простыхъ халдейскихъ пастуховъ,--

Пока они съ молитвою не пали

Во прахъ передъ тобою! Зримый богъ,

Незримаго намѣстникъ, имъ избранный

Чтобъ тѣнью быть Ему! Ты царь-звѣзда,

Съ которою становится намъ сносенъ

Нашъ міръ земной! Ты красота небесъ!

Людскимъ сердцамъ источникъ вдохновенья,

И свѣтъ, и цвѣтъ дающая всему!

Царь годовыхъ временъ и перемѣнъ,.

И странъ земныхъ, и въ нихъ людей живущихъ,--

Затѣмъ что ты -- и зажигаешь страсти,

И самый видъ наружный намъ даешь!

Восходъ, закатъ, полдневное сіянье

Въ тебѣ равно прекрасны и равно

Мнѣ не видать ихъ болѣе.-- Прощай!

Мой первый взглядъ любви и удивленья

Былъ на тебя; прими мой взглядъ послѣдній!

Ты смертнаго не озаришь такого,

Кому-бъ дары и жизни и тепла

Губительны такъ были.-- Закатилось

Оно совсѣмъ уже.-- Пора и мнѣ.

(Манфредъ уходитъ).

СЦЕНА III.

Горы.-- На нѣкоторомъ разстояніи замокъ Манфреда.-- Терраса передъ башней.-- Сумерки.

Германъ, Мануэль и другіе вассалы Манфреда.

Германъ. Ужъ сколько лѣтъ -- какъ только ночь настанетъ,

Одинъ, съ своей безсонницей, идетъ

Онъ въ эту башню. Странно: я бывалъ

Тамъ и внутри; да, мы тамъ всѣ бывали,

Но изъ всего, что есть въ ней, невозможно

Навѣрное дойти ни до чего,

Надъ чѣмъ онъ тамъ трудится. Правда, есть

Тамъ комната, куда не проникалъ

Ни кто изъ насъ. Ахъ я бы ничего

Не пожалѣлъ, чтобъ въ три послѣднихъ года,

Хоть разъ туда подкрасться.

Мануэль. Слишкомъ смѣло.

Доволенъ будь и тѣмъ, что ты ужъ знаешь.

Германъ. Ахъ, Мануэль, ты здѣшній старожилъ,

Ты бъ разсказать могъ много. Сколько лѣтъ

Живешь ты въ этомъ замкѣ?

Мануэль. Графъ Манфредъ

Еще не родился, какъ я служилъ

Его отцу: тотъ вовсе не похожъ былъ

На этого.

Германъ. Довольно частый случай

Между дѣтьми съ отцами ихъ; но въ чемъ

Межъ ними разница?

Мануэль. Я говорю

Не о чертахъ, но о привычкахъ, нравахъ:

Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но добръ и веселъ,

Любилъ войну, пиры; онъ не корпѣлъ

Надъ книгами; не дѣлалъ изъ ночей --

Монашескихъ безсонницъ, но веселью

Онъ ночи посвящалъ; ни по лѣсамъ,

Ни по скаламъ, онъ волкомъ не скитался,

Ни отъ людей, и ни отъ ихъ забавъ

Лица не отворачивалъ.

Германъ. Проклятье!

Какъ мы живемъ! Вотъ были дни-то, дни.

Ахъ, если бы они воскресли снова

Межъ этихъ стѣнъ, которыя глядятъ

Какъ будто что забыли!

Мануэль. Эти стѣны

Должны сперва перемѣнить владѣльца.

О, Германъ, я такія вещи видѣлъ

Межъ этихъ стѣнъ...

Германъ. Будь другъ и разскажи

Намъ что нибудь, для скучнаго досуга.

Я помню, намъ ты какъ-то намекалъ

О случаѣ одномъ близь этой башни.

Мануэль. Да, это было ночью; нѣтъ, не ночью,

А въ сумерки, почти вотъ, какъ теперь;

Я вспомнилъ, былъ такой же вечеръ; даже

Тѣ облака багровыя, что виснутъ

На шпицѣ Егеря*, тогда точь-въ точь

Стояли тутъ, какъ будто это тѣ же;

Былъ душный вѣтеръ; снѣжныя вершины

Восходъ луны слегка ужъ озарялъ...

Все, какъ сей часъ, я вижу: графъ Манфредъ

Былъ, какъ теперь, въ своей угрюмой башнѣ.

Что дѣлалъ онъ, кто знаетъ? только съ нимъ

Тогда была -- товарищъ одинокій

Его труда безсоннаго,-- она,

Она, кого, казалось, онъ любилъ

Одну лишь на землѣ, къ чему по крови,

Конечно, онъ обязанъ былъ,-- Астарта --

Его... но, чу! кто здѣсь?

* Вершина Богемскихъ горъ. Весьма позволительно усомниться , чтобы эта вершина была видима съ мѣста дѣйствія. Разстояніе между двумя мѣстностями состоитъ болѣе, чѣмъ изъ четырехъ градусовъ. Перев.

(Входитъ Аббатъ).

Аббатъ. Гдѣ господинъ вашъ?

Германъ. Здѣсь въ башнѣ.

Аббатъ. Я съ нимъ долженъ говорить.

Мануэль. Нельзя, отецъ; мы не посмѣемъ даже

И доложить.

Аббатъ. Я на себя беру

Штрафъ за вину, когда въ томъ есть вина.

Я долженъ увидать его.

Германъ. Ты видѣлъ

Почти сейчасъ лишь.

Аббатъ. Германъ! я хочу.

Дай графу знать, что я пришелъ и жду.

Германъ. Я не могу.

Аббатъ. Такъ, кажется, я самъ

Теперь могу своимъ герольдомъ быть.

Мануэль. Отецъ святой! постойте, умоляю...

Аббатъ. Зачѣмъ же такъ?

Мануэль. Уйдмте лишь отсель --

Я вамъ скажу, я много вамъ скажу.

(Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Внутренность башни.

Манфредъ (одинъ). Ужь выступили звѣзды; горъ ледяныхъ

Верхи осеребрилися луной.

Люблю досель природу я; а къ ночи

Я такъ привыкъ, такъ мой сроднился взоръ

Съ ея лицомъ, что всѣ людскія лица

Мнѣ менѣе привычны. Подъ шатромъ

Ея свѣтилъ, въ нѣмомъ очарованьи,

Я изучилъ языкъ иного міра.

Я вспомнилъ вновь,-- когда я молодъ былъ

И странствовалъ... -- была такая жъ ночь,

Въ которую, подъ сводомъ Колизея,

На царственныхъ обломкахъ я стоялъ.

Надъ грудой аркъ -- тамъ высились деревья,

Ложась, какъ тѣнь, на небѣ голубомъ;

Сіянье звѣздъ сквозь трещинъ проникало;

За Тибромъ раздавался лай собакъ;

Вблизи меня, изъ цезарскихъ чертоговъ

Могильный крикъ совы звучалъ; порою

Ночная пѣснь сторожевыхъ солдатъ

Средь тишины дрожала, замирая.

Въ проломахъ стѣнъ,-- лишь на полетъ стрѣлы,--

Виднѣлись кипарисы, и каймою

Служили горизонту лѣсъ ростетъ

Среди тѣхъ стѣнъ, сравнявшихся съ землею...

Гдѣ цезари лишь жили, тамъ живутъ

Гробоголосыя ночныя птицы!

Гнѣздо совы надъ царскимъ очагомъ!

Ползучій плющъ ростетъ на грунтѣ лавровъ!

Но между тѣмъ, какъ Августа чертоги

И цезаря палаты стали прахъ,--

Кровавый циркъ стоитъ, какъ гладіаторъ,

Во весь свой ростъ, въ печальной красотѣ!

И ты сіялъ, о мѣсяцъ круглолицый,

Свой тихій свѣтъ роняя надо всѣмъ! --

Смягчая видъ суровый запустѣнья,

Отъ мусора ты мраморъ очищалъ,

Ты скважины, пробитыя вѣками,

Вновь пеленой волшебной застилалъ!

Ты оставлялъ прекраснымъ, что имъ было,

Что не было -- ты возводилъ въ него,--

Пока тотъ грунтъ не становился храмомъ,

И сердце не стремилося во слѣдъ

За древними великими мужами,

Въ безмолвномъ обожаньи! -- мертвецы,--

Но скипетродержавные владыки,--

Изъ самыхъ урнъ они еще царятъ

Надъ нашими душами -- То была

Такая жъ ночь. Какъ странно, что о ней

Я вспомнилъ въ этотъ часъ. Но я замѣтилъ,

Что даже въ мигъ строжайшихъ размышеній

Мы думъ своихъ не властны удержать

Отъ дикаго блужданья.

(Входитъ Аббатъ).

Аббатъ. Добрый графъ!

Вновь домогаюсь чести видеть васъ;--

И все таки, смиреннаго усердья

Благой порывъ вы пощадить должны.

Пускай все зло, котораго причиной

Могу быть я,-- падетъ лишь на меня;

Но то добро, котораго я чаю,

Да снизойдетъ на вашу лишь главу...

О, еслибъ я сказать могъ -- и на сердце!

О, еслибъ могъ молитвой, иль словами

Его тронуть -- достойную тогда-бъ

Я душу спасъ,-- что только заблуждалась,

Но не совсѣмъ погибла.

Манфредъ. Ты меня

Не знаешь: дни мои изочтены;

Дѣла разсмотрѣны;-- или отсель:

Тутъ быть тебѣ опасно; уходи.

Аббатъ. Вы мнѣ грозить хотите?

Манфредъ. Я? о, нѣтъ.

Я просто говорю: тутъ есть опасность.

Остерегись!

Аббатъ. Чего?

Манфредъ. Гляди сюда!

Ну -- что ты видишь?

Аббатъ. Ничего.

Манфредъ. Гляди!

Я говорю, гляди сюда! -- теперь

Скажи -- что видишь?

Аббатъ. Что должно-бъ меня

Оледенить; но я, я не боюсь.

Я вижу -- вотъ -- какой-то образъ дикій,

Какъ адскій богъ, изъ-подъ земли встаетъ.

Его лицо закрыто покрываломъ,

Онъ въ облака грозовыя одѣтъ;

Теперь межъ мной и вами онъ стоитъ.

Но все таки -- я не боюсь его.

Манфредъ. И нѣтъ причинъ: онъ для тебя безвреденъ;

Но взглядъ его невыносимъ: ты старъ...

Я говорю -- уйди.

Аббатъ. Я остаюсь,

Пока врага не изгоню отсель.

Зачѣмъ онъ тутъ?

Манфредъ. Да; да... Зачѣмъ онъ тутъ?

Я не просилъ, не ждалъ; онъ гость незванный!

Аббатъ. Увы, погибшій человѣкъ! -- съ какими

Ты сходишься гостями? -- я дрожу,

Но за тебя.-- Зачѣмъ вы такъ глядите --

Ты на него, онъ на тебя? -- лицо

Онъ открываетъ -- ахъ! -- его чело

Хранитъ рубцы его сразившихъ молній,

Въ глазахъ горитъ безсмертіе геенны...

Прочь! прочь!

Манфредъ -- духу. Скажи -- что у тебя за цѣль?

Духъ. Пойдемъ!

Аббатъ. О, кто ты? -- отвѣчай.

Духъ. Я геній

Его судьбы. Пойдемъ! пора!

Манфредъ. Готовъ!

О, я на все готовъ. Но что за сила

Зоветъ меня? -- ты присланъ отъ кого?

Духъ. Узнаешь самъ.-- Пойдемъ!

Манфредъ. Я власть имѣлъ

Надъ болѣе могучими, чѣмъ ты.

Я велъ борьбу съ владыками твоими.

Иди же прочь!

Духъ. Твой часъ насталъ, о смертный!

Я говорю -- за мной.

Манфредъ. Мой часъ насталъ.

Я это зналъ, и знаю, но тебѣ

До этого нѣтъ дѣла. Прочь иди!

Я умереть хочу, какъ жилъ,-- одинъ.

Духъ. Я призову моихъ собратій. Братья!

(Являются другіе духи).

Аббатъ. Вонъ, дьяволы! Вонъ, вонъ! я говорю.

Гдѣ вѣра, тамъ владѣній вашихъ нѣтъ.

Я закляну васъ именемъ...

Духъ. Старикъ!

У насъ свое призванье есть; мы знаемъ

Самихъ себя и санъ твой; такъ не трать

Ты словъ святыхъ на воздухъ: все напрасно!

Онъ осужденъ; онъ нашъ,-- и я опять.

Еще разъ говорю ему: за мной!

Манфредъ. Но я васъ презираю. Хоть мой духъ,

Я чувствую, меня ужъ оставляетъ,--

Я презираю васъ. Пока въ груди

Хоть капля есть дыханія земнаго --

Она дышать презрѣньемъ будетъ къ вамъ.

Пока земная сила есть -- отдамъ

Всю на борьбу, хотя бъ противъ чертей!

За членомъ членъ меня лишь можно взять!

Духъ. И это ты, тотъ горделивый смертный,

Тотъ чародѣй великій, что хотѣлъ

Проникнуть въ міръ незримый и мечталъ

Быть равенъ намъ? -- такъ вотъ какъ ты упорно

Стоишь за жизнь! -- что-жъ значили проклятья

Въ твоихъ устахъ?

Манфредъ. Ты лжешь, нечистый духъ!

Послѣдній часъ я доживаю; это

Я знаю самъ;-- но на одно мгновенье

Я бъ не хотѣлъ продолжить этотъ часъ.

Не съ смертію борюсь я, а съ тобою,

Съ толпою темныхъ ангеловъ твоихъ.

За эту власть, которой обладалъ я,

Не продавалъ себя я вашей братьи.

Я достигалъ ее трудомъ, наукой,

Отвагою, упрямствомъ гордыхъ думъ,

Безсонницей и дерзкимъ пониманьемъ

Высокихъ тайнъ,-- наслѣдья тѣхъ временъ,

Когда земля видала человѣка

Ходящаго по ней въ кругу духовъ,

Какъ равнаго съ духами: повторяю --

И въ томъ клянусь моей послѣдней силой,--

Что я васъ презираю! Презираю!

Духъ. Но именемъ преступныхъ дѣлъ твоихъ...

Манфредъ. Да что до нихъ такому, какъ ты самъ?

Ты надо мной не властенъ,-- это видно;

Ты мной владѣть не будешь,-- это ясно.

Что сдѣлалъ я, то сдѣлалъ: казнь моя

Во мнѣ самомъ,-- твой адъ предъ ней ничтоженъ.

Безсмертная душа сама себѣ

Воздастъ отвѣтъ за добрыя и злыя

Дѣла и помышленья. Мѣру зла,

И казнь ему, и часъ и мѣсто казни,--

Сама опредѣлитъ она, злой духъ;

Сама, когда, отъ этихъ узъ тѣлесныхъ,

Предметовъ, лицъ, страстей и думъ земныхъ

Освободясь, въ самой себѣ замкнется

Съ своею вѣчностью лицомъ къ лицу.

Ты не былъ искусителемъ моимъ;

Я не былъ простакомъ твоимъ; за что же

Мнѣ быть твоей добычей? Погубилъ

Я самъ себя, самъ и палачъ свой буду!..

Прочь, дьяволы! На мнѣ отяготѣла

Уже рука, но не чертей, а смерти.

(Демоны исчезаютъ).

Аббатъ. Увы! какъ вдругъ ты поблѣднѣлъ! Какъ трудно

Ты сталъ дышать! Какой тяжелый хрипъ

Стѣснилъ гортань! Молись, молися небу!

Хоть мысленно, но такъ не умирай.

Манфредъ. Все кончено! Мой взоръ подернутъ мглой;

Вокругъ меня все плаваетъ въ туманѣ;

Сама земля, какъ будто, подо мной

Дрожитъ и разсѣдается. Прощай!

Дай руку мнѣ.

Аббатъ. И въ ней, и въ сердцѣ холодъ.

Хоть вздохъ одинъ на небо! Что съ тобою?

Манфредъ. Старикъ! да умирать совсѣмъ не трудно.

(Умираетъ).

Аббатъ. Онъ отошелъ; душа взяла паренье --

Куда? Кто скажетъ? Но онъ отошелъ.

Е. Заринъ

"Библіотека для чтенія", т. 150, 1858

не разорванное все на части

По этимъ скаламъ на потѣху вѣтру.

Прощай же ты, разверзшееся небо,

И не смотри сюда съ такимъ упрекомъ,

Тебѣ я чуждъ. Земля, прими мой прахъ!

(Въ то время, какъ Манфредъ готовъ спрыгнутъ со скалы, охотникъ внезапно схватываетъ и удерживаетъ его).

ОХОТНИКЪ.

Безумецъ, стой! Хоть жизнь тебѣ постыла --

Ты нашихъ горъ не запятнаешь кровью.

Иди со мной, тебя я не пущу.

МАНФРЕДЪ.

Я сердцемъ боленъ тяжело, пусти!

Да, я совсѣмъ ослабъ. Кружатся горы.

Я больше ничего не вижу. Кто ты?

ОХОТНИКЪ.

Сейчасъ отвѣчу, a теперь за мной.

Все гуще облака -- вотъ такъ, держитесь,

Ногой сюда; возьмите эту палку

И тамъ скорѣе этотъ кустъ хватайте.

За поясъ мой держитесь. Тише. Такъ.

Мы черезъ часъ уже должны быть дома.

Итти тамъ дальше будетъ много легче.

Потокъ тамъ проложилъ себѣ дорогу

Зимою. Такъ, вотъ это хорошо --

Изъ васъ охотникъ вышелъ бы хорошій.

(Пока они съ трудомъ сходятъ, занавѣсъ опускается).

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Хижина въ Бернскихъ Альпахъ.-- Манфредъ и охотникъ за сернами.

ОХОТНИКЪ.

Нѣтъ, подожди, ты долженъ отдохнуть,--

Въ тебѣ и духъ, и тѣло не способны

Другъ друга охранять, хоть нѣсколько часовъ.

Когда оправишься, я провожу...

Куда?

МАНФРЕДЪ.

Не надо, я дорогу знаю,

И мнѣ не нуженъ больше проводникъ.

ОХОТНИКЪ.

Ты рода знатнаго -- и это видно

Въ одеждѣ и въ походкѣ; ты изъ тѣхъ,

Кому въ горахъ принадлежатъ тѣ замки,

Что смотрятъ сверху въ нижнія долины.

Котораго жъ изъ нихъ хозяинъ ты?

Я рѣдко въ нихъ вхожу, но мнѣ случалось

Въ прихожихъ тамъ погрѣться или выпить.

И всѣ пути туда я знаю съ дѣтства...

Который же тебѣ принадлежитъ?

МАНФРЕДЪ.

Не все ль равно?

ОХОТНИКЪ.

Простите мой вопросъ.

Прошу вина отвѣдать моего;

Оно старинное и мнѣ не разъ

Согрѣло кровь средь нашихъ ледниковъ,

Теперь пусть вамъ поможетъ. Выпьемъ, право.

МАНФРЕДЪ.

Прочь, прочь! Тамъ кровь алѣетъ по краямъ!

Ужели ей во вѣкъ не скрыться въ землю?

ОХОТНИКЪ.

Что хочешь ты сказать? Ты, видно, бредишь.

МАНФРЕДЪ.

Кровь, кровь моя, горячій, чистый ключъ

Струившійся въ груди отцовъ и въ нашей,

Когда мы были молоды, и сердце

Одно въ насъ билось и любили мы

Другъ друга, какъ нельзя любить,

Кровь пролилась тогда,-- теперь она встаетъ

Тамъ въ облакахъ, что между мной и небомъ,

Гдѣ нѣтъ тебя, я жъ никогда не буду.

ОХОТНИКЪ.

Ты человѣкъ загадочныхъ рѣчей,

Какого-то ужаснаго грѣха.

Каковъ бы ни былъ страхъ твой или мука --

Надѣйся на небесное терпѣнье.

МАНФРЕДЪ.

Терпѣніе, терпѣніе! вотъ слово

Для вьючнаго скота, a не для хищной птицы.

Предъ смертными такими же, какъ ты,

Хвали его,-- я не твоей породы.

ОХОТНИКЪ.

Слава Богу!

Я не взялъ бы и славы Вильгельмъ Телля,

Чтобъ быть такимъ, какъ ты; но свое бремя

Нести ты долженъ,-- ропотъ не поможетъ.

МАНФРЕДЪ.

Я и несу его; смотри: я живъ.

ОХОТНИКЪ.

Нѣтъ, это судороги, a не жизнь.

МАНФРЕДЪ

Скажу тебѣ, я прожилъ много лѣтъ

И длинныхъ лѣтъ, но всѣ они ничто

Въ сравненьѣ съ тѣмъ, что надо пережить:

Вѣка, пространство -- вѣчность и сознанье,

И въ немъ одна лишь только жажда смерти.

ОХОТНИКЪ.

Но ты на видъ едва достигъ лишь среднихъ лѣтъ,

И я тебя должно быть много старше.

МАНФРЕДЪ.

По твоему, жизнь созидаетъ время?

Пожалуй, да, но въ ней дѣла -- эпохи,

Мои жъ дѣла живутъ и дни, и ночи

Несчетные и какъ песокъ морской

Все тѣ же вѣчно, вѣчно безъ конца.

Нагая и холодная пустыня,

Гдѣ разбиваются со злобой волны

И оставляютъ лишь одни обломки,

Каменья, горечь ѣдкую отлива.

ОХОТНИКЪ.

Помѣшанъ онъ: его нельзя оставить.

МАНфРЕДЪ.

О, если бъ такъ, тогда бы все, что вижу,--

Все было бъ только тяжкимъ бредомъ.

ОХОТНИКЪ.

Что?

Что видишь ты, что чудится тебѣ?

МАНФРЕДЪ.

Я самъ и ты, простой и честный горецъ,

И домъ твой скромный и гостепріимный,

Твой духъ свободный, твердый, терпѣливый,

Безвинность, уваженіе къ себѣ,

Здоровье днемъ и сонъ спокойный ночью;

И промыселъ твой честный, хоть опасный;

Надежда старость видѣть и могилу

Спокойную съ гирляндою цвѣтовъ

И дорогою памятью внучатъ:

Вотъ что я вижу здѣсь -- a тамъ, внутри,

Не все ль равно?... Душа ужъ сожжена.

ОХОТНИКЪ.

И ты со мной судьбой бы помѣнялся?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, другъ! Я не хочу тебя обидѣть,--

Не стану жребіемъ ни съ кѣмъ мѣняться;

Хоть и съ трудомъ, но въ жизни я несу,

Что и во снѣ другіе не снесли бы,--

Погибли бы, не просыпаясь.

ОХОТНИКЪ.

И ты

Съ такими чувствами и состраданьемъ,

Ты зломъ проникнутъ весь? Не говори.

Возможно ль, чтобъ изъ чувства страшной мести

Ты погубилъ враговъ?

МАНФРЕДЪ.

О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

Я погубилъ лишь тѣхъ, кому былъ дорогъ,

Кого любилъ,-- я убивалъ враговъ,

Лишь защищаясь самъ отъ нападеній.

Но были гибельны мои объятья.

ОХОТНИКЪ.

Спаси, тебя Господь! Ты самъ покайся,

A я молиться буду за тебя.

МАНФРЕДЪ.

Не надо,-- но снести могу я жалость.

Прощай, пора!... Вотъ золото, возьми,

Спасибо... Благодарности не надо:

Ты заслужилъ его... Теперь прощай,

Не провожай: я здѣсь дорогу знаю.

(Exit Манфредъ).

СЦЕНА II.

Нижняя долина въ Альпахъ. Водопадъ.

Входитъ Манфредъ.

И полдня нѣтъ; лучи косые солнца

Блестящей радугой надъ водопадомъ

Стоятъ, a онъ серебряныя воды

Со скалъ, кипя и пѣнясь, мечетъ въ бездну,

И тамъ, какъ дымъ густой, клубятся брызги,

Колеблясь, будто хвостъ того коня,

На немъ же въ день послѣдній смерть возсядетъ,

Какъ въ Откровеніи написано.

Одинъ, любуюсь этою картиной,

Но дань сверкающихъ, шумящихъ водъ

Съ ихъ духомъ раздѣлю... Позвать ее.

(Манфредъ зачерпываетъ горстью воды и бросаетъ ее въ воздухъ, тихо произнося заклинанія; черезъ нѣкоторое время фея Альпъ появляется подъ радугой водопада).

Прекрасный духъ съ лучистыми кудрями,

Съ очами полными огня, чьи формы

Возводятъ прелести земныхъ красавицъ

До красоты небесной, неземной,

Въ стихіи чистой ты сіяешь,

Вся въ блескѣ этихъ радужныхъ огней

Зардѣлась, какъ ребенокъ, мирно спящій

Въ объятіяхъ y матери своей,

Какъ тѣ снѣга, когда заря мгновенно

Охватитъ неприступныя вершины,

Земли румянецъ при объятьяхъ неба.

Передъ твоею красотой блѣднѣетъ

И радуга, что блещетъ надъ тобой,

Прекрасный духъ; въ твоихъ очахъ глубокихъ,

Гдѣ свѣтится спокойствіе души

И ясно такъ безсмертіе сквозитъ,--

Прощеніе тому ужъ я читаю.

Кому подъ часъ таинственныя силы

Даютъ возможность быть въ общеньѣ съ ними.

Да, ты простишь теперь мнѣ этотъ вызовъ,

Чтобъ на тебя взглянуть.

ФЕЯ.

Тебя я знаю,

О, сынъ земли! И знаю тѣхъ, кто далъ

Тебѣ твое могущество; я знаю --

Ты человѣкъ и мысли, и рѣшенья,

Добра и зла -- и крайній въ нихъ обоихъ,

Мужъ роковой и рокомъ обреченный.

Да, я тебя ждала, чего жъ ты хочешь?

МАНФРЕДЪ.

Смотрѣть на красоту твою -- и только.

Лицо земли мнѣ стало ненавистно,

И я проникнулъ въ то, что сокровенно,--

Въ жилища тѣхъ, кто управляетъ ею,

Но и они не могутъ мнѣ помочь,

Не могутъ дать того, чего искалъ я

И пересталъ искать.

ФЕЯ.

Чего же дать

Не могутъ тѣ, кто всѣхъ сильнѣе въ мірѣ

И управляютъ всѣмъ незримымъ?

МАНФРЕДЪ.

Дара...

Но для чего мнѣ повторять? Напрасно...

ФЕЯ.

Я ничего не знаю. Говори.

МАНФРЕДЪ.

Что жъ, хорошо -- пусть это будетъ мукой,

Но пусть исходъ она найдетъ хоть въ рѣчи.

И въ юности я не стремился къ людямъ

И не глядѣлъ на землю ихъ очами;

Ихъ честолюбье не было моимъ,

Ихъ цѣли жизни мнѣ казались чужды;

Все -- радости, и скорбь, и страсть, и сила --

Все дѣлало меня чужимъ для нихъ.

Я образъ смертнаго носилъ, но плоть живая

Сочувствія во мнѣ не вызывала.

Среди существъ тѣлесныхъ, лишь одна...

Но нѣтъ, о ней потомъ,-- что до людей,

Какъ я сказалъ, я съ ними знался мало.

Отрадно было мнѣ въ пустынѣ дикой

Дышать морознымъ воздухомъ вершинъ,

Гдѣ птицы гнѣздъ не вьютъ и мотыльки

Надъ голымъ камнемъ не порхаютъ;

Любилъ я плыть одинъ въ водахъ потока

Межъ острыхъ камней и водоворотовъ,

Иль по волнамъ ревущимъ океана,--

Такъ сила юная во мнѣ кипѣла;

То ночью за движеніемъ луны

Я пристально слѣдилъ, то ждалъ,

Чтобъ молнія меня вдругъ ослѣпила;

То чутко слушалъ шелестъ желтыхъ листьевъ,

Когда свистя ихъ вѣтеръ гналъ осенній.

Вотъ чѣмъ былъ занятъ я,-- я былъ одинъ

И, встрѣтивъ тѣхъ существъ, къ которымъ я

Принадлежалъ,-- какъ ни томился этимъ,--

Я чувствовалъ, что самъ я опускаюсь

И прахомъ становлюсь. И я тогда

Все глубже погружался въ царство смерти,

Искалъ ея причинъ, ея послѣдствій,

Изъ вида череповъ, костей и праха

Запретное я сдѣлалъ заключенье.

Такъ много лѣтъ я ночи проводилъ

Надъ позабытой съ древности наукой;

Трудомъ упорнымъ, тяжкимъ испытаньемъ

Я силу пріобрѣлъ надъ поднебесной,

Надъ духами въ пространствѣ безконечномъ

Что населяютъ все; я пріучилъ

Глаза свои смотрѣть на вѣчность,

Какъ это дѣлали когда-то маги,

Что заклинаньями умѣли вызвать

И Эросъ, и Антэросъ y Гадары,

Какъ я тебя;-- и съ каждымъ днемъ росла

И жажда знанія, и власть, и радость

Все глубже понимать, пока...

ФЕЯ.

Ну, что жъ?

МАНФРЕДЪ.

Я рѣчь свою затягивалъ такъ долго,

Не нужныя подробности упоминая,

Лишь потому, что подходилъ къ моей печали.

Но дальше. Я тебѣ не называлъ

Отца и мать, ни милой, ни друзей

И ни одной привязанности цѣпи;

Ихъ не было, иль я не видѣлъ ихъ,

Одна...

ФЕЯ.

Себя ты не щади... Что дальше?

МАНФРЕДЪ.

Она была со мною схожа всѣмъ:

Ея глаза, и волосы, и обликъ,

И даже голосъ -- все такое жъ было

И только красотою смягчено;

Такія жъ одинокія мечтанья

И жажда тайныхъ знаній; умъ способный,

Какъ мой, проникнуть въ глубину вселенной,

И то въ ней было что мнѣ недоступно:

Улыбка, жалость, слезы -- я не зналъ ихъ --

И нѣжность -- y меня лишь къ ней одной --

И мнѣ совсѣмъ невѣдомая скромность.

Ея грѣхи моими были -- прелесть

Лишь ей одной принадлежала -- полюбивъ...

Ее убилъ я!

ФЕЯ.

Какъ, своей рукой?

МАНФРЕДЪ.

Разбилъ я сердцемъ сердце... Въ грудь мою

Оно лишь заглянуло и завяло. Кровь

Я проливалъ, но не ея, a кровь

Ея лилась, и я не могъ помочь.

ФЕЯ.

И ради одного изъ тѣхъ созданій,

Что презираешь ты, желая самъ

Возвыситься, смѣшаться съ нами, ты

Дарами знанья высшаго пренебрегаешь?

Къ ничтожеству стремишься вновь? Ступай!

МАНФРЕДЪ.

Дочь воздуха, ужъ я сказалъ: съ тѣхъ поръ...

Но что слова! Взгляни въ мой сонъ,

Когда я сплю, иль прослѣди за бдѣньемъ!

Я въ одиночествѣ ужъ не одинъ,

Я фурій вижу. Ночи напролетъ

Зубами скрежеталъ и дни потомъ

Я проклиналъ себя и о безумствѣ

Молился какъ о высшей благодати --

Никто мольбѣ моей не внялъ. Я смерти

Искалъ, но среди грозъ, въ борьбѣ стихій

Прочь отъ меня бѣжали сами волны,

И все смертельное скользило мимо.

И тутъ меня лишь за единый волосъ

Какой-то демонъ держитъ безпощадно,

Но онъ, какъ цѣпь желѣзная, не рвется.

Во глубь фантазіи я погрузился,--

Я ею прежде былъ богатъ какъ Крезъ,

Но какъ отливъ она меня назадъ бросаетъ

Въ пучину безысходной мысли.

Съ людьми смѣшался я -- искалъ забвенья

Вездѣ; но лишь не тамъ, гдѣ есть оно,

A только въ немъ одномъ я и нуждался.

Но здѣсь моя наука и искусство

Кончаются -- и нѣтъ нигдѣ надежды,

A я живу и вѣчно буду жить.

ФЕЯ.

Быть можетъ я могу тебѣ помочь.

МАНФРЕДЪ.

Чтобъ это сдѣлать, ты теперь должна бы

Умершихъ снова воскресить иль съ ними

Меня похоронить; о, сдѣлай это,

Когда, гдѣ хочешь, только бы конецъ!

ФЕЯ.

Я въ этомъ не властна; но если ты

Клянешься мнѣ во всемъ повиноваться --

Исполнить я могу твое желанье.

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, никогда! Кому повиноваться?

Рабомъ тѣхъ духовъ быть, которымъ самъ я

Повелѣваю. Никогда!

ФЕЯ.

Такъ вотъ

Отвѣтъ твой и его ты не измѣнишь?

Подумай лучше.

МАНФРЕДЪ.

Я уже сказалъ.

ФЕЯ.

Довольно! Я могу уйти?

МАНФРЕДЪ.

Иди.

(Фея исчезаетъ).

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Мы лишь игрушки времени и страха;

Приходятъ дни -- и дни проходятъ мимо;

Мы проклинаемъ жизнь, a смерть страшитъ насъ.

Дни ненавистные идутъ безъ счета;

Какъ иго, жизни бремя давитъ сердце,

Оно то отъ тоски замретъ, то бьется

Отъ радости, чтобъ въ мукѣ изнемочь.

Среди всѣхъ дней минувшихъ и грядущихъ

(Нѣтъ въ жизни настоящаго) такъ мало,

Такъ мало можно насчитать такихъ,

Когда душа не жаждала бы смерти.

Но мы, какъ отъ потока ледяного,

Бѣжимъ отъ ней, хоть дрожь одно мгновенье.

Одно осталось мнѣ въ моей наукѣ:

Умершихъ вызвать и спросить о томъ,

Что насъ страшитъ... Могила? вѣдь страшнѣе

Отвѣта нѣтъ, a это лишь ничто.

A если не дадутъ совсѣмъ отвѣта...

Отвѣтилъ же пророкъ давно умершій

Волшебницѣ Эндора; царь спартанскій

Узналъ судьбу отъ византійской дѣвы,

Убивъ въ невѣдѣньѣ, что было мило.

Онъ умеръ не прощенный, хоть и звалъ

На помощь Зевса и волхвовъ заставилъ

Творить надъ грозной тѣнью заклинанья,

Чтобъ гнѣвъ ея смягчить или поставить

Предѣлъ для мести, и отвѣтъ

Ея неясный позже оправдался.

Когда бъ я не жилъ, та, кого любилъ я,

Была бъ жива; когда бъ я не любилъ,

Она была бы до сихъ поръ прекрасна,

Счастлива, счастье бы дарила. Что же

Она теперь? Страдаетъ за меня?

Иль то, что страшно мыслить -- иль ничто?

Я скоро буду звать и не напрасно,

A самъ теперь страшусь того, что смѣю.

До сей поры смотрѣть я не боялся

На духовъ добрыхъ или злыхъ, теперь

Дрожу и холодъ проникаетъ въ сердце;

Но все въ душѣ я въ силахъ превозмочь,--

Могу бороться съ ужасомъ. Темнѣетъ.

(Уходитъ).

СЦЕHA III-я.

Вершина горы Юнгфрау.

Входитъ Первая Судьба.

СУДЬБА.

Сверкаетъ мѣсяцъ, ясный и холодный;

По дѣвственнымъ коврамъ серебрянаго снѣга

Мы движемся, слѣдовъ не оставляя;

Скользимъ беззвучно надъ угрюмымъ моремъ --

Надъ этимъ океаномъ горныхъ льдовъ,

Гдѣ кажутся зубчатыя вершины

Валами грозными съ блестящей пѣной,

Которые замерзли вдругъ. Картина

Безжизненной, окаменѣлой бури.

Вотъ мрачныхъ скалъ причудливыя стѣны,

Работа древняго землетрясенья...

Тутъ облака порою отдыхаютъ,

И мы сюда для пира и для бдѣнья

Слетаемся,-- здѣсь буду ждать сестеръ;

Потомъ помчимся вмѣстѣ къ Ариману:

Тамъ пиръ большой сегодня. Что жъ ихъ нѣтъ?

Голосъ поющій извнѣ.

Низвергнутъ жестокій

Тиранъ и забытъ;

Въ дремотѣ глубокой

Одинъ онъ лежитъ.

Но цѣпь я разбила,

Чтобъ власть ему дать.

Въ немъ новая сила --

Царитъ онъ опять.

За трудъ заплатитъ мнѣ рѣкой кровавой,

И казни будутъ для него забавой.

Второй голосъ извнѣ.

Корабль удалялся знакомымъ путемъ,

Но паруса нѣтъ ужъ, ни мачты на немъ,

Обломковъ его на волнахъ не видать

И некому будетъ о немъ горевать.

Одинъ уцѣлѣлъ, я ему помогла,--

Онъ стоилъ того, чтобъ его я спасла:

На сушѣ предатель, a въ морѣ пиратъ,

Разбоемъ всегда услужить онъ мнѣ радъ.

ПЕРВАЯ СУДЬБА (отвѣчая).

Пусть утро свѣтаетъ,

Но городъ во снѣ

Не грезитъ, не знаетъ

О будущемъ днѣ.

Чума пролетая

Въ немъ бросила ядъ;

Одни, умирая,

Теперь ужъ лежатъ;

A завтра кто можетъ

Отъ нихъ убѣжитъ...

Ничто не поможетъ --

Смерть всюду царитъ.

Отчаянья море

Надъ краемъ шумитъ;

Невѣдомо горе

Лишь тѣмъ, кто зарытъ.

Брошу въ зловѣщую ночь

Сѣмя и мчусь уже прочь.

Я страны и царства гублю искони

И буду губить ихъ въ грядущіе дни!

Входятъ Вторая и Третья Судьбы.

ВСѢ ТРИ.

Въ рукахъ y насъ сердца людей,

Слѣдъ нашихъ ногъ -- могилы;

Мы имъ даемъ немного дней,

И служатъ намъ ихъ силы!

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Привѣтъ тебѣ! Гдѣ Немезида?

ВТОРАЯ СУДЬБА.

Вѣрно.

За дѣломъ, но не до нея мнѣ было.

ТРЕТЬЯ СУДЬБА.

Смотрите, вотъ она!

(Входитъ Немезида).

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Гдѣ ты была?

И ты, и сестры что-то опоздали.

НЕМЕЗИДА.

Разбитые я утверждала троны,

Безумцевъ сватала и династіи

Возстановляла; мстила за людей

И заставляла каяться въ ихъ мести.

Я доводила мудрыхъ до безумства.

Оракулы другіе извлекала

Изъ мрака,-- прежніе ужъ устарѣли,

И смертные рѣшались разсуждать,

Судить царей и даже говорить

Про запрещенный плодъ -- свободу!

Но намъ пора. Летимъ же въ облакахъ.

(Exeunt).

СЦЕHA ІѴ-я.

Чертогъ Аримана. -Ариманъ на своемъ тронѣ.-- Огненная сфера, окруженная духами.

ГИМНЪ ДУХОВЪ.

Владыку славьте всѣ живые!--

Онъ царь земли и водъ, и тучъ, и грозъ;

Покорны скипетру его стихіи:

Онъ можетъ ихъ смѣшать въ одинъ хаосъ.

Дохнетъ -- и въ море мчатся ураганы,

Онъ скажетъ -- отвѣчаетъ въ тучахъ громъ!

Онъ взглянетъ -- меркнетъ день, ползутъ туманы,

Онъ двинется -- земля дрожитъ кругомъ.

Чума есть тѣнь его, a подъ ногами

Растутъ вулканы и курятся вслѣдъ,

И путь его кровавый небесами

Какъ факелъ озаритъ огонь кометъ.

Приноситъ гекатомбы ежечасно

Ему война... смерть платить дань, рядъ мукъ,

Какъ выкупъ, жизнь несетъ ему напрасно,

И держится лишь имъ вселенной кругъ!

Входятъ Судьбы и Немезида.

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Хвала Ариману! Растетъ надъ землей его сила.

Вотъ сестры мои его волю исполнили обѣ,

И я свое дѣло усердно исполнила тоже!

ВТОРАЯ СУДЬБА.

Хвала Ариману! Предъ нами склоняются люди,

Но всѣ мы предъ трономъ его преклоняемся сами!

ТРЕТЬЯ СУДЬБА.

Хвала Ариману! Мы знака его ожидаемъ!

НЕМЕЗИДА.

Властитель всѣхъ властителей! Мы служимъ

Тебѣ -- все что живетъ отчасти наше,

A многое вполнѣ,-- но умножать

Должны мы нашу власть, a съ ней твою;

Не дремлемъ мы и всѣ твои велѣнья

Теперь исполнили вполнѣ.

(Входитъ Ыанфредъ).

ОДИНЪ ИЗЪ ДУХОВЪ.

Что тамъ?

Какъ? смертный! Падай въ прахъ, несчастный!

Скорѣе поклонись!

ВТОРОЙ ДУХЪ.

Его я знаю,

Волшебникъ онъ и сильный и искусный.

ТРЕТІЙ ДУХЪ.

Дрожи и падай, рабъ! Не знаешь развѣ

Ты своего и нашего владыки?

ВСѢ ДУХИ.

Ничтожный сынъ земли, скорѣй склонись,

Не то близка твоя погибель!

МАНФРЕДЪ.

Знаю,

Но передъ нимъ не преклонюсь.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Научатъ.

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, я ужъ наученъ, ужъ много разъ

Я ночи напролетъ лежалъ во прахѣ,

Посыпавъ пепломъ голову свою.

Всю глубину я знаю униженья;

И падалъ ницъ безсильный, побѣжденный

Передъ отчаяньемъ своимъ.

МАНФРЕДЪ.

Пусть онъ преклонится предъ тѣмъ, что выше

Его,-- предъ Безконечнымъ и Всесильнымъ,

Кѣмъ созданъ самъ онъ не для обожанья,

И мы тогда поклонимся съ нимъ вмѣстѣ.

ДУХИ.

Такъ уничтожьте же его и разорвите!

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Прочь! прочь! не смѣйте трогать -- мой онъ.

Внемли мнѣ, силъ незримыхъ повелитель!

Ты видишь предъ собою человѣка

Необычайнаго; ты видишь, самъ онъ

Сюда дошелъ и всѣ его страданья

Безсмертны были, такъ же какъ и наши;

Его могущество, познанья, воля,

Насколько это совмѣстимо съ прахомъ,

Въ которомъ заключенъ огонь безсмертный,--

Все было глубже, чѣмъ доступно людямъ.

Да, онъ стремился за предѣлы міра

И онъ постигнулъ, такъ же какъ мы сами,

Что знаніе не счастье, a наука --

Обмѣнъ невѣдѣнья, гдѣ лишь одно

Незнаніе смѣняется другимъ.

Въ немъ даже страсти, всюду разлитыя,

Которымъ все подвластно -- все живое,

Пронзивши сердце, сдѣлали его

Такимъ, что я сама, хоть жалость мнѣ чужда,

Прощаю тѣхъ кто пожалѣетъ. Мой онъ

И твой быть можетъ; но надъ нимъ Никто

Изъ этихъ духовъ власти не имѣетъ

И не сравнится съ нимъ по силѣ воли.

НЕМЕЗИДА.

Зачѣмъ же здѣсь онъ?

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Пусть отвѣтитъ самъ.

МАНФРЕДЪ.

Извѣстно вамъ, что я позналъ -- и то

Что я безъ силъ не могъ бы быть межъ вами,

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Какъ смѣешь

Ты здѣсь, здѣсь, y престола Аримана,

Упорствовать? Не видишь развѣ

И ужаса, и славы? Падай ницъ!

Но силы глубже есть и я пришелъ

Для нихъ,-- y нихъ хочу просить отвѣта.

НЕМЕЗИДА.

Чего жъ ты хочешь?

МАНФРЕДЪ.

Ты мнѣ не отвѣтишь;

Зови умершихъ -- ихъ спросить мнѣ надо.

НЕМЕЗИДА.

Великій Ариманъ, ты разрѣшишь ли

Желанье смертнаго исполнить?

AРИМАНЪ.

Да.

НЕМЕЗИДА.

Кого жъ изъ мертвыхъ хочешь ты увидѣть?

МАНФРЕДЪ.

Могилы нѣтъ y ней. Зови Астарту.

НЕМЕЗИДА.

Тѣнь или духъ,

Что бъ ни была ты,

День твой потухъ,

Но здѣсь должна ты

Снова предстать

Той же какъ прежде.

Выйди опять

Въ той же одеждѣ,

Снова y тлѣнья

Вырвавши дань,

Безъ измѣненья

Здѣсь ты предстань.

Явись!-- явись!-- явись!

Къ тому, кто отослалъ тебя, вернись!

(Появляется призракъ Астарты и останавливается посрединѣ).

МАНФРЕДЪ.

Такъ это смерть? A на щекахъ ея румянецъ;

Но вижу я: то не живыя краски,

A мертвыя, подобно тѣмъ, что осень

На листьяхъ облетѣвшихъ оставляетъ.

Она! О, Боже! И я могъ бояться

Ее увидѣть... Ты, Астарта!.. Нѣтъ!

Я говорить съ ней не могу -- вы прикажите:

Пускай проститъ меня или осудитъ.

НЕМЕЗИДА.

Властью той же вѣчной силы,

Что опять тебя на свѣтъ

Вызываетъ изъ могилы,

Слушай. Дай ему отвѣтъ.

МАНФРЕДЪ.

Молчитъ... Но въ этомъ больше чѣмъ отвѣтъ...

НЕМЕЗИДА.

Нѣтъ больше y меня надъ нею силы.

Царь воздуха! лишь ты надъ нею властенъ.

АРИМАНЪ.

Духъ, видишь этотъ скипетръ, повинуйся!

НЕМЕЗИДА.

Молчитъ! Она принадлежитъ не намъ --

Другимъ подвластна силамъ. Смертный, здѣсь

Напрасно ты искалъ, и мы безсильны.

MAНФРЕДЪ.

Услышь, услышь меня, Астарта!

Любимая, отвѣть мнѣ, говори:

Я столько выстрадалъ, я такъ томился,--

Тебя могила меньше измѣнила,

Чѣмъ измѣнился я. Любила ты

Чрезмѣрно, какъ и я. Но мы другъ друга

Терзать не созданы. Хотя грѣхомъ

Смертельнымъ было такъ любить, какъ мы.

Скажи, что ты меня не ненавидишь,

Что я наказанъ за обоихъ, ты жъ,

Избранница, скажи, что я умру.

До сей поры какое-то проклятье,

Какъ цѣпь, меня приковываетъ къ жизни

И мнѣ весь ужасъ вѣчности рисуетъ,

Того, что было,-- нѣтъ нигдѣ покоя.

Чего ищу, чего прошу -- не знаю;

Я сознаю лишь, кто ты и кто я!

Пока я живъ лишь, одного хочу --

Услышать голосъ твой: о, говори!

И призывалъ тебя въ безмолвной ночи,

Пугая спящихъ птицъ въ вѣтвяхъ недвижныхъ,

Будя волковъ, пещеры оглашая

Завѣтнымъ именемъ твоимъ,-- мнѣ эхо

И не одно лишь эхо отвѣчало.

Мнѣ говорили духи, люди,-- ты молчала.

Но говори!.. Я звѣзды вопрошалъ

И въ небѣ я искалъ тебя напрасно;

Я землю исходилъ -- и не нашелъ

Подобья твоего. Но говори!

Смотри, кругомъ враги и тѣмъ я жалокъ,

Ихъ не страшусь -- люблю тебя одну.

Но говори!.. Хоть въ гнѣвѣ говори,

Что хочешь, только бъ голосъ твой услышать,

Лишь разъ, еще лишь разъ!

ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.

Манфредъ!

МАНФРЕДЪ.

Еще!

То голосъ твой, живу лишь этимъ звукомъ!

ПРИЗРАКЪ.

На утро кончено земное горе.

Манфредъ, прощай!

МАНФРЕДЪ.

Такъ я прощенъ?

ПРИЗРАКЪ.

Прощай!

МАНФРЕДЪ.

Скажи, мы встрѣтимся опять?

ПРИЗРАКЪ.

Прощай!

МАНФРЕДЪ.

Еще скажи: меня ты любишь?

ПРИЗРАКЪ.

Манфредъ!

(Духъ Астарты исчезаетъ).

НЕМЕЗИДА.

Ушла, и вновь ея не вызвать,

Но слово сбудется. Вернись къ землѣ.

ОДИНЪ ИЗЪ ДУХОВЪ.

Лишился чувствъ. Что значитъ, бывши смертнымъ,

Искать того, что за предѣломъ смерти.

ДРУГОЙ ДУХЪ.

Смотри, смотри, онъ овладѣлъ собою

И муку сердца волѣ покорилъ.

Когда бъ онъ былъ однимъ изъ насъ, онъ былъ бы

Могучій духъ.

НЕМЕЗИДА.

Къ владыкѣ нашему

И намъ нѣтъ y тебя другихъ вопросовъ?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ никакихъ.

НЕМЕЗИДА.

Тогда прощай покуда.

МАНФРЕДЪ.

Такъ мы увидимся? Здѣсь, на землѣ?

Какъ хочешь, впрочемъ; я же за услугу

Послѣднюю y васъ въ долгу... прощайте!'

(Exit Манфредъ).

Занавѣсъ опускается.

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Покой въ замкѣ Манфреда.

(Манфредъ и Германъ).

МАНФРЕДЪ.

Который часъ?

ГЕРМАНЪ.

Не долго до заката,

И сумерки, должно быть, будутъ ясны.

МАНФРЕДЪ.

Скажи: ты въ башнѣ все ли приготовилъ,

Какъ я велѣлъ?

ГЕРМАНЪ.

Готово все, извольте

Взять ключъ, a вотъ шкатулка.

МАНФРЕДЪ.

Хорошо.

Ты можешь удалиться. Надо мной

Спокойствіе такое, тишина,

Какихъ я никогда не вѣдалъ въ жизни.

Когда бы я не зналъ, что философья

Пустая самая изъ всѣхъ суетъ,

Безсодержательное только слово,

Лишь терминъ школьный, я бы могъ подумать

Что я нашелъ искомое "калонъ"

И утвердилъ въ душѣ. Пусть не надолго,

Но хорошо хоть разъ его извѣдать.

Да, новое во мнѣ открылось чувство

И записать мнѣ слѣдуетъ на память,

Что это чувство есть; но кто стучится?

ГЕРМАНЪ (снова входя).

Позвольте доложить -- изъ Санъ-Мориса

Аббатъ желаетъ видѣть васъ.

(Входитъ аббатъ Санъ-Мориса)

АББАТЪ.

Миръ вамъ.

МАНФРЕДЪ.

Благодарю, и вамъ привѣтъ!

Приходъ вашъ освящаетъ эти стѣны

И тѣхъ, кто въ нихъ живетъ.

АББАТЪ.

О, если бъ такъ,

Но говорить наединѣ намъ надо.

МАНФРЕДЪ.

Оставь насъ, Германъ. Что же вамъ угодно?

АББАТЪ.

Скажу безъ предисловій -- вотъ въ чемъ дѣло.

Мои года, намѣренья и санъ

Даютъ на это право, и сосѣдство

Отчасти тоже служитъ извиненьемъ...

Вездѣ молва объ имени твоемъ

Недобрые разноситъ слухи, пусть же

Его носитель безъ пятна его оставитъ,

Какъ было въ старину.

МАНФРЕДЪ.

Я слушаю.

АББАТЪ.

Молва идетъ, что ты вступилъ въ сношенья

Съ таинственнымъ и запрещеннымъ міромъ

И съ обитателями темной бездны,

Что съ духами нечистыми и злыми,

Витающими надъ долиной смерти,

Въ общеньѣ ты. Я знаю, что съ людьми,

Собратьями твоими по творенью,

Ты рѣдко говоришь и одиноко

Живешь отшельникомъ. Дай Богъ, чтобъ свято...

МАНФРЕДЪ.

A кто же тѣ, кто говорятъ все это?

АББАТЪ.

Крестьяне набожные, наши братья.

Твои же слуги за тебя боятся,

И жизнь твоя въ опасности теперь.

МАНФРЕДЪ.

Возьми ее!

АББАТЪ.

Спасать, a не губить

Мой долгЪ. Я не хочу проникнуть въ тайну

Твоей души; но если это такъ --

Пора покаявшись тебѣ найти

Миръ съ церковью, a чрезъ нее и съ Богомъ.

МАНФРЕДЪ.

Тебя я понялъ; вотъ отвѣтъ мой: что бы

Ни сдѣлалъ я и кто бы самъ я ни былъ,

Посредникъ смертный между мной и небомъ

Не нуженъ мнѣ, a если противъ васъ

Грѣшилъ -- наказывай; но -- докажи.

АББАТЪ.

Нѣтъ, не о наказаньѣ рѣчь идетъ --

О покаяньѣ только, о прощеньѣ;

Достигнуть ихъ лишь отъ тебя зависитъ,

Но учрежденья наши, наша вѣра

Даютъ мнѣ власть помочь при переходѣ

Къ надеждѣ, къ лучшимъ мыслямъ отъ грѣха.

Наказываетъ небо. "Месть моя",

Сказалъ Господь, a какъ мы слуги, -- только

Смиренно повторяемъ это слово.

МАНФРЕДЪ.

Старикъ, ничто не можетъ облегчить страданья

Души, познавшей тяготу грѣха.

Напрасны святость и молитвы прелесть,

И покаянье, постъ и всѣ обряды.

Тоска и то, что горше всѣхъ страданій --

Отчаянья безвыходнаго муки,

Упреки совѣсти, безъ страха ада,

Которые легко могли бы сами

И небо превратить въ кромѣшный адъ --

Нѣтъ муки въ будущемъ, чтобы сравниться

Съ тѣмъ осужденіемъ, что произноситъ

Онъ надъ самимъ собой.

АББАТЪ.

Пусть будетъ такъ,

Но это все пройдетъ, потомъ наступитъ

Надежда свѣтлая, и ты увидишь

Въ спокойной вѣрѣ край благословенный,

Доступный всѣмъ, кто ищетъ, каковы бы

Ихъ заблужденья ни были земныя.

Все искупается: начало жъ искупленья

Его потребность,-- только захоти --

И наша церковь все тебѣ откроетъ

И все что можно отпустить -- простится.

МАНФРЕДЪ.

Когда погибъ шестой властитель Рима,

Онъ рану самъ себѣ нанесъ мечомъ.

Хотѣлъ онъ избѣжать позорной казни,

Суда сенаторовъ -- рабовъ своихъ недавнихъ;

Изъ жалости къ нему какой-то воинъ

Пытался кровь плащемъ остановить,

Но отстранивъ его, сверкнувши властнымъ взоромъ,

Промолвилъ императоръ, умирая:

"Ужъ поздно -- это-ль значитъ вѣрность?"

АББАТЪ.

Что хочешь ты сказать?

МАНФРЕДЪ.

Отвѣтить съ нимъ:

Ужъ поздно!

АББАТЪ.

Нѣтъ! Нѣтъ, никогда не поздно!

Съ своей душой ты можешь примириться,

A душу съ небомъ примирить. Какъ странно:

Всѣ тѣ, кто не надѣются на небо,

Себѣ мечты земныя создаютъ,

Какъ утопающій за нихъ хватаясь.

МАНФРЕДЪ.

Да, мой отецъ, мечталъ и я когда-то:

Стремился въ юности къ высокимъ цѣлямъ,

Духъ человѣчества хотѣлъ усвоить,

Стать просвѣтителемъ народовъ, вверхъ

Подняться съ тѣмъ, чтобъ пасть потомъ быть можетъ,

Но такъ упасть, какъ горный водопадъ,

Который, пѣнясь съ кручи, мчится въ бездну,

Спускаясь внизъ туманными столбами

И облакомъ взлетая снова къ небу,

И вновь на землю падая дождемъ,

Тамъ успокоится; но все прошло --

Ошибся я въ мечтѣ.

АББАТЪ.

A почему?

МАНФРЕДЪ.

Не могъ я укротить своей природы.

Кто хочетъ власти, тотъ служить и льстить,

Вездѣ быть вѣчно наготовѣ долженъ.

Ходячей ложью быть, чтобъ стать могучимъ

Среди людей: да, такова толпа.

И я не захотѣлъ быть въ этомъ стадѣ

И вожакомъ -- не захотѣлъ вести волковъ.

Въ пустынѣ левъ одинъ живетъ -- я также.

АББАТЪ.

Но отчего не жить съ людьми другими?

МАНФРЕДЪ.

A потому, что жизнь претитъ моей природѣ.

Я не жестокъ, я не стремлюсь разрушить,

Но какъ самумъ живу лишь въ разрушеньѣ.

Онъ дуетъ лишь въ пустынѣ раскаленной

И носится надъ голыми песками,

Гдѣ не растутъ ни травы, ни кусты.

Безплодныя онъ поднимаетъ волны,

Не ищетъ никого, никто его не ищетъ,

Но встрѣча съ нимъ смертельна,-- такъ и я

Въ моемъ пути земномъ. Но я встрѣчалъ

Порою то, чего ужъ нѣтъ.

АББАТЪ.

Увы!

Боюсь, что здѣсь помочь не буду въ силахъ

Ни самъ я, ни мой санъ; но ты такъ молодъ.

Хотѣлъ бы я...

МАНФРЕДЪ.

Смотри. Есть родъ людей,

Что въ юности состариться успѣли

И умираютъ раньше зрѣлыхъ лѣтъ

И не въ бою, не отъ кровавой смерти,

Отъ наслажденій, или отъ работы

Усиленной, отъ слабости порой

И отъ болѣзни или отъ безумства

Въ иныхъ сердца разбиты или чахнутъ;

Отъ этого недуга гибнетъ больше,

Чѣмъ значится по списку роковому.

Мѣняетъ онъ и формы, и названья.

Взгляни же на меня -- я испыталъ

Ихъ всѣ, когда и одного довольно.

Не удивляйся же, что я таковъ --

Дивись тому, чѣмъ я когда то былъ

И, бывъ такимъ,-- еще передъ тобою.

АББАТЪ.

Но выслушай...

МАНФРЕДЪ.

Старикъ, я уважаю

Твой санъ, твои года, я вѣрю также

Въ твои намѣренья; но все напрасно.

Обидѣть не хочу, но я тебя,

A не себя щажу и потому кончаю

Теперь нашъ разговоръ -- итакъ, прощай.

(Exit Манфредъ).

АББАТЪ.

Онъ могъ бы существомъ быть благороднымъ,

Въ немъ сила есть, которая могла бы

Создать прекрасный образъ свѣтлыхъ элементовъ,

Когда бъ они разумно въ немъ смѣшались;

Теперь же хаосъ въ немъ и свѣтъ, и мракъ,

И духъ, и плоть, и свѣтлый умъ, и страсти,--

Все борется безъ цѣли и порядка,

То дремлетъ, то бушуетъ. Онъ погибнетъ,

A долженъ бы спастись. Я попытаюсь.

Такой какъ онъ -- достоинъ искупленья,

Мой долгъ ни передъ чѣмъ не отступать;

Пойду за нимъ вездѣ, но осторожно.

(Exit аббатъ).

СЦЕНА II.

Другая комната.

(Манфредъ и Германъ).

ГЕРМАНЪ.

Какъ вы велѣли, я пришелъ сказать,

Что солнце за горы заходитъ.

МАНФРЕДЪ.

Какъ?

Уже? взгляну.

(Манфредъ подходитъ къ окну залы).

Блестящій шаръ, кумиръ

Природы юной и могучей расы

Людей первичныхъ. Дѣти великановъ,

Родившихся отъ духовъ и красавицъ,

Привлекшихъ ихъ съ небесъ безповоротно,

Блестящій шаръ,-- тебѣ всѣ поклонялись,

Не зная твоего происхожденья.

Ты Всемогущаго служитель ранній,

Лучами радости свѣтилъ ты на вершинахъ

И грѣлъ сердца халдейскихъ пастуховъ

Во время ихъ молитвъ. Богъ вещества,

Непознаваемаго представитель,

Избравшаго тебя своею тѣнью,

Свѣтило первое и центръ другихъ свѣтилъ,

Ты нашу землю сдѣлалъ выносимой

И только ты всему даешь окраску,--

Всему, что ходитъ при твоихъ лучахъ.

Владыка времени и царь пространства,

Всего того, что въ нихъ живетъ и дышитъ,

И въ насъ самихъ нашъ духъ тобой окрашенъ,

Какъ и наружный видъ. Встаешь и свѣтишь

Во славѣ и заходишь. Но прощай,

Тебя я не увижу больше; первый

Къ тебѣ направленъ былъ мой взоръ,

Прими же и послѣдній, ты не будешь

Свѣтить тому, кому любовь и свѣтъ

На гибель были. Но оно зашло.

Иду за нимъ.

(Exit Манфредъ).

СЦЕНА III.

Горы.-- Замокъ Манфреда въ отдаленьи.-- Терраса предъ башней.-- Время -- сумерки.-- Германъ, Мануилъ и другіе служащіе y Манфреда.

ГЕРМАНЪ.

Какъ странно: ночь за ночью много лѣтъ

Онъ проводилъ безъ сна вотъ въ этой башнѣ

Совсѣмъ одинъ. Я самъ туда входилъ.

Мы всѣ бывали тамъ не разъ, но все

Убранство въ ней еще не позволяетъ

Опредѣлить того, къ чему стремится

Его работа. Есть, навѣрно, въ ней

Еще покой, куда никто не входитъ.

Готовъ отдать я плату за три года,

Чтобъ тайну ту узнать.

МАНУИЛЪ.

Оно опасно.

Доволенъ будь и тѣмъ, что знаешь.

ГЕРМАНЪ.

Ты, Мануилъ, и осторожнѣе, и старше,

Но могъ бы много разсказать про замокъ --

Ты здѣсь давно.

МАНУИЛЪ.

Его отцу служилъ я

Здѣсь до рожденья графа. Сходства мало.

ГЕРМАНЪ.

Про многихъ сыновей мы скажемъ то же.

Но въ чемъ же разница?

МАНУИЛЪ.

Я говорю

Не о чертахъ лица и не о формахъ.

Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но прямъ и веселъ,

Любилъ войну, пиры, не окружался

Онъ книгами и одиноко ночи

Не сиживалъ безъ сна, a веселѣй

Ихъ проводилъ, чѣмъ день. Онъ не бродилъ

По скаламъ и лѣсамъ, какъ будто волкъ,

Людей и радости онъ не чуждался.

ГЕРМАНЪ.

Ахъ, чортъ возьми, вотъ это было время!

Когда бъ оно могло вернуться къ намъ!

Его и стѣны позабыли.

МАНУИЛЪ.

Для этого другой хозяинъ нуженъ...

Я странныя здѣсь видѣлъ вещи, Германъ.

ГЕРМАНЪ.

Будь другъ и разскажи, пока дежуримъ...

Ты какъ-то смутно говорилъ о дѣлѣ,

Случившемся y этой самой башни.

МАНУИЛЪ.

Да, это ночь была такая... Помню,

Смеркалось какъ теперь, такой же вечеръ

И облака багровыя стояли

Надъ Эйгеромъ все такъ же. Такъ же вѣтеръ

Едва дышалъ, и горы снѣговыя

Сребриться начинали въ лунномъ свѣтѣ.

Графъ Манфредъ какъ сейчасъ былъ тутъ же въ башнѣ

И занятъ... чѣмъ? Кто можетъ это знать?

Но бдѣній всѣхъ и всѣхъ его блужданій

Съ нимъ спутница была; ее одну,

Казалось, и любилъ онъ на землѣ,

Къ чему, по правдѣ, кровью былъ обязанъ.

Съ графинею Астартою его...

Но тише. Кто идетъ?

АББАТЪ.

Гдѣ графъ?

ГЕРМАНЪ.

Тамъ въ башнѣ.

АББАТЪ.

Я говорить съ нимъ долженъ.

МАНУИЛЪ.

Невозможно.

Онъ хочетъ быть одинъ и не позволилъ

Себя тревожить.

АББАТЪ.

На себя беру я

Вину, коль въ этомъ есть вина, но долженъ

Его увидѣть.

ГЕРМАНЪ.

Ты почти сейчасъ

Его ужъ видѣлъ.

АББАТЪ.

Германъ, слышишь?

Стучи и доложи, что я пришелъ.

ГЕРМАНЪ.

Но мы не смѣемъ.

АББАТЪ.

Видно о себѣ

Самъ доложу.

МАНУИЛЪ.

Святой отецъ, постойте,

Постойте лишь минуту.

АББАТЪ.

Для чего?

МАНУИЛЪ.

Идемте вмѣстѣ,-- я скажу вамъ послѣ.

(Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Внутри башни.

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Блеснули звѣзды, мѣсяцъ озаряетъ

Вершины снѣговыя... Какъ прекрасно!

Природа трогаетъ, и образъ ночи

Мнѣ остается ближе, чѣмъ людскія лица...

Привыкъ я въ этомъ звѣздномъ полумракѣ

Среди безмолвія и тишины

Читать одинъ языкъ другого міра.

Мнѣ помнится, что въ юности когда-то

Я странствуя зашелъ въ такую ночь

Въ разрушенныя стѣны Колизея --

Остатокъ властнаго когда-то Рима.

Росли деревья на разбитыхъ аркахъ,

Чернѣя въ синей полуночи. Звѣзды

Сквозь трещины руинъ глядѣли, и порой

Далекій лай былъ слышенъ изъ-за Тибра.

Вблизи, въ жилищѣ кесарей, смѣялся

Лишь филинъ; окликъ стражи долеталъ

И замиралъ въ дыханьѣ тихомъ вѣтра...

Стояли кипарисы за проломомъ

И горизонтъ, казалось, замыкали,

Но отъ стѣны они далеко были...

Въ жилищѣ кесарей ночныя птицы

Беззвучно рѣяли среди вѣтвей

Кустарника, ушедшаго корнями

Подъ древнія и царственныя стѣны.

Бурьянъ растетъ гдѣ лавры расцвѣтали...

Но гладіаторовъ кровавый циркъ

Стоитъ еще обломкомъ дивнымъ совершенства,

Гдѣ Цезаря и Августа палаты

Неразличимой грудой камня стали...

И ты все озарялъ, блестящій мѣсяцъ,

Все заливалъ волною нѣжной свѣта;

Она смягчала видъ опустошенья,

Вѣковъ минувшихъ бездну заливала:

Прекрасное такимъ же оставалось,

Прекраснымъ некрасивое казалось,

И все кругомъ -- все становилось храмомъ

Для поклоненья древнему величью

Властителей, которые и въ урнахъ

Царятъ надъ мыслями.

Такая жъ ночь!

Какъ странно, что я вспомнилъ это время!

Но я замѣтилъ: мысли убѣгаютъ

Всего скорѣй, когда должны бы стройно

Идти и по порядку другъ за другомъ.

(Входитъ аббатъ).

АББАТЪ.

Прошу простить за мой приходъ вторично,

Но не сердитесь на мое усердье.

Что есть худого въ немъ, пусть на меня

Падетъ, и пусть надъ вашей головой

Пребудетъ благо. Если бъ только могъ я

Сказать надъ сердцемъ, если бъ могъ васъ тронуть

И духъ вернуть заблудшій, но прекрасный,

Пока онъ не погибъ...

МАНФРЕДЪ.

Не знаешь, кто я...

Дни сочтены, записаны дѣла.

Иди: опасность близко, уходи!

АББАТЪ.

Ты угрожать не хочешь мнѣ, надѣюсь?

ИАНФРЕДЪ.

Я? нѣтъ; я только говорю: близка опасность,

Хочу предостеречь.

АББАТЪ.

Какъ такъ?

МАНФРЕДЪ.

Смотри.

Что видишь ты?

АББАТЪ.

Я? ничего.

МАНФРЕДЪ.

Сюда

Смотри внимательно. Ну, что теперь?

АББАТЪ.

Я вижу страшное, но не боюсь.

Неясный, грозный образъ выступаетъ,

Какъ злое божество, изъ-подъ земли;

Лицо плащомъ окутано, и формы

Не видно въ темныхъ облакахъ...

Онъ между нами, но не страшенъ мнѣ.

МАНФРЕДЪ.

Ты правъ: тебѣ не станетъ онъ вредить;

Но можетъ кровь застыть подъ этимъ взглядомъ...

Я говорю тебѣ: уйди.

АББАТЪ.

A мой отвѣтъ:

Уйду не прежде, чѣмъ съ врагомъ сразимся.

Зачѣмъ онъ здѣсь?

МАНФРЕДЪ.

Какъ? Да, зачѣмъ онъ здѣсь?

Я не просилъ его: онъ здѣсь незванный.

Въ глаза смотрѣть боюсь ей? Ты, Астарта...

Я не могу сказать ей даже слова...

Велите жь ей заговорить со мною,

Назначить мнѣ иль казнь, или прощенье...

НЕМЕЗИДА.

Повинуйся тайной власти

Духъ твой вызвавшей изъ тьмы,

И теперь давай отвѣты

Ты на всё, что спросимъ мы.

(Молчаніе.)

МАНФРЕДЪ.

Она молчитъ; но мнѣ ея молчанье

Теперь понятнѣй всякаго отвѣта.

НЕМЕЗИДА.

Здѣсь власть моя безсильна. Царь эѳира!

Одинъ лишь ты приказывать ей можешь.

АРИМАНЪ.

Тѣнь! говори! Вотъ скипетръ -- повинуйся!

НЕМЕЗИДА.

Опять молчитъ. Инымъ духамъ и силамъ

Подвластная она отвѣтитъ только.

Нѣтъ, смертный, здѣсь твоя напрасна просьба:

Тебѣ помочь мы не имѣемъ власти.

МАНФРЕДЪ.

Молю тебя, Астарта, отвѣчай мнѣ!

Я такъ страдалъ, я такъ теперь страдаю...

Взгляни же на меня: ты и въ могилѣ

Не измѣнилась такъ, какъ измѣнился

Я за тебя, живя на этомъ свѣтѣ

Да мы любили сильно и безумно!

Любовь такая хуже преступленья!

А для того ль мы созданы съ тобою,

Чтобъ истерзать другъ друга и измучить?

Скажи же, что меня не проклинаешь,

Что я одинъ наказанъ за обоихъ

И что тебѣ назначено блаженство,

А мнѣ -- забвенье смерти. Въ этомъ мірѣ

Всё ненавистное соединилось,

Чтобъ безконечно жить меня заставить

Съ неотразимой мыслью о безсмертьи,

Которое одной сковало цѣпью

Прошедшее съ грядущимъ. Нѣтъ покоя

Моей душѣ; хочу чего -- не знаю,

Не знаю я чего ищу, и только

Лишь чувствую кто я -- кто ты... Астарта!

Пока я не погибъ, хоть разъ хотѣлъ бы

Услышать вновь твой голосъ музыкальный.

О, говори жь со мной! Нерѣдко ночью

Я вызывалъ тебя; въ зелёныхъ рощахъ

Будилъ заснувшихъ птицъ своимъ призывомъ,

Пугалъ въ горахъ дремавшую волчицу;

Я научилъ въ пещерахъ тёмныхъ эхо

За мною повторять Астарты имя --

И эхо мнѣ покорно отвѣчало,

Мнѣ отвѣчало всё -- природа, люди,

По мановенью духи откликались,

Лишь ты одна отвѣтить не хотѣла.

Уже ль теперь твой не услышу голосъ?

Я по землѣ блуждалъ, но я ни разу

Не встрѣтилъ на землѣ тебѣ подобной.

О, говори жь со мной! Смотри -- вотъ духи,

Они ко мнѣ почувствовали жалость;

Но я ихъ не боюсь, и это сердце

Наполнено одною лишь тобою.

Проговори хоть въ гнѣвѣ что-нибудь мнѣ,

Позволь хоть разъ, хоть разъ тебя послушать!

ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.

Манфредъ!

МАНФРЕДЪ.

О, говори! Твой слышу голосъ!...

Я весь живу въ тѣхъ звукахъ... Говори же...

ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.

Манфредъ! конецъ твоимъ страданьямъ завтра.

Прощай!

МАНФРЕДЪ.

Постой! ещё лишь только слово:

Простила ль ты меня?

ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.

Прощай!

МАНФРЕДЪ.

Лишь слово

Прощенія! Что я любимъ -- скажи мнѣ.

ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.

Манфредъ!

(Призракъ Астарты исчезаешь.)

НЕМЕЗИДА.

Она исчезла и не можетъ

Быть вызвана; но что она сказала --

То сбудется. Иди жь опять на землю.

ДУХЪ.

Душа его страдаетъ... Вотъ что значитъ

Быть смертнымъ и проникнуть смѣлой мыслью

Въ познаніе таинственнаго міра.

ДРУГОЙ ДУХЪ.

Но, посмотри, какъ онъ превозмогаетъ

Своё страданье, волѣ подчиняя,

И если бы какъ духи былъ онъ созданъ,

То сталъ бы величайшимъ самымъ духомъ.

НЕМЕЗИДА.

О чёмъ ещё теперь спросить желаешь

У насъ или у нашего владыки?

МАНФРЕДЪ.

Ни слова болѣе.

НЕМЕЗИДА.

И такъ, на время

Пока прощай.

МАНФРЕДЪ.

Увидимся мы снова?

Гдѣ? на землѣ? мнѣ всё-равно гдѣ хочешь.

Но я вамъ всѣмъ глубоко благодаренъ

За помощь. А теперь пока прощайте.

(Манфредъ уходить.)

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТІЕ.

СЦЕНА I.

Зала въ замкѣ Манфреда.

МАНФРЕДЪ ГЕРМАНЪ.

МАНФРЕДЪ.

Который часъ?

ГЕРМАНЪ

Ужъ до заката солнца

Осталося немного; вѣрно, ныньче

Прекрасный будетъ вечеръ.

МАНФРЕДЪ

Всё ли въ башнѣ

По моему желанію готово?

ГЕРМАНЪ.

Готово, графъ! Вотъ ключъ и вотъ шкатулка.

МАНФРЕДЪ.

Теперь ты можешь, Германъ, удалиться.

(Германъ уходитъ.)

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Кругомъ меня здѣсь тишина такая,

Какой ещё не испыталъ я въ жизни...

Когда бы я не твёрдо билъ увѣренъ.

Что философія -- пустая сказка

И риторовъ безсмысленная фраза,

Которой прежде я бывалъ обманутъ,

Я бъ думать могъ, что философскій камень

И тайна золота открыты мною;

Но мой обманъ не можетъ долго длиться,

Хоть, впрочемъ, испытать его полезно:

Меня онъ ознакомилъ съ чувствомъ новымъ,

И что такое чувство существуетъ

Я запишу теперь себѣ на намять...

Кто здѣсь?

ГЕРМАНЪ (входитъ.)

Васъ, графъ, теперь желаетъ видѣть

Аббатъ святого Мориса.

(Входитъ аббатъ.)

АББАТЪ.

Да будетъ

Миръ дому твоему...

МАНФРЕДЪ.

Благодарю я

Тебя, святой отецъ. Войди: приходъ твои

Приноситъ честь великую для замка.

А всѣмъ живущимъ въ нёмъ -- благословенье.

АББАТЪ.

О, если бъ это было такъ! Но я бы

Наединѣ желалъ побыть съ тобою.

МАНФРЕДЪ.

Иди отсюда, Германъ... Что жь угодно

Тебѣ, почтенный гость мой?

АББАТЪ.

Я желаю

Поговорить съ тобою откровенно.

Мои скромный санъ, мой возрастъ престарѣлый

И добрыя намѣренія дали

Мнѣ право на такую откровенность.

Сосѣдство близкое -- хоть очень мало

Мы межь собой знакомы -- позволяетъ

Мнѣ прямо говорить теперь съ тобою.

Графъ! странные, дурные ходятъ слухи

Объ имени твоемъ а это имя

Издревле отличалось благородствомъ --

И было бъ горько, если бъ тотъ, кто носитъ

Теперь то имя -- передалъ потомству

Его запятнаннымъ...

МАНФРЕДЪ.

Что жь, продолжай же!

Я слушаю...

АББАТЪ.

Молва прошла такая,

Что будто ты знакомъ съ нечистой силой,

Что ты вступилъ въ союзъ богопротивный

Со всѣми обитателями ада

И что тебѣ покорны злые духи.

Я знаю, что сближенья съ человѣкомъ

Ты избѣгалъ и жилъ въ уединеньи;

А это не всегда есть вѣрный признакъ

Благочестивыхъ дѣлъ.

МАНФРЕДЪ.

Кто жь распускаетъ

Такія вѣсти?

АББАТЪ.

Это общій голосъ:

Объ этомъ говорятъ всѣ прихожане,

Мои собратья по служенью, даже

Тебѣ принадлежащіе вассалы,

Которые напуганы тобою.

Да, жизнь твоя въ опасности...

МАНФРЕДЪ.

Возьмите жь

Вы эту жизнь.

АББАТЪ.

Я призванъ для спасенья --

И разрушать не пастырское дѣло.

Я не хочу въ твою проникнуть душу:

Но ежели всѣ слухи справедливы,

То знай мой сынъ, ещё осталось время,

Чтобы покаяться: чрезъ покаянье

Ты примиришься съ церковью, а церковь

И съ небомъ примиритъ тебя.

МАНФРЕДЪ.

Я слушалъ

Тебя, отецъ, и вотъ тебѣ отвѣтъ мой:

Кто бъ ни былъ я, и что бы ни случилось

Съ моей душой, по между мной и небомъ

Такія тайны есть, что человѣка

Въ посредники свои не изберу я.

Когда жь уставы ваши я нарушилъ,

Мнѣ докажите вы -- и наказанье,

Какое вамъ угодно, назначайте,

АББАТЪ.

Мой сынъ, о наказаньи я ни слова;

Я говорю о покаяньи только

И о прощеніи. Законы церкви

Мнѣ дали власть помочь тебѣ совѣтомъ,

Какъ выйти на стезю спасенья въ жизни,

Раскаявшись въ грѣхахъ своихъ великихъ;

А что до наказанья -- предоставлю

Исполнить это небу: воля Божья!

"Мщу -- я одинъ!" такъ самъ Господь повѣдалъ,

А я, его служитель, только долженъ

Произносить покорно это слово.

МАНФРЕДЪ.

Старикъ! ни власть людей благочестивыхъ.

Ни чистаго раскаянья молитва,

Но тяжкій постъ, ни изнуренье плоти,

Ни собственная внутренняя пытка,

Которая ужаснѣй адской муки

Сосётъ, грызётъ измученное сердце --

Ничто, ничто въ насъ заглушить не можетъ

Ни нашихъ чувствъ, ни нашихъ преступленій,

Ни вѣчной мести надъ самимъ собою,

И въ будущемъ такой нѣтъ казни лютой,

Какъ та, которою душа караетъ

Сама себя.

АББАТЪ.

Но это всё не долго,

А послѣ въ сердцѣ страждущемъ родится

Опять, мой сынъ, надежда на спасенье.

И во грѣхи поверженныя души,

Раскаявшись, въ тотъ край стремиться будутъ,

Гдѣ каждаго прощенье ожидаетъ.

Покаяться лишь должно, а начало

Раскаянья -- есть первое сознанье

Его необходимости. Лишь только

Ты пожелай -- и церковь всеблагая,

Моляся за тебя, тебя наставитъ

И дастъ твоимъ проступкамъ отпущенье.

МАНФРЕДЪ.

Когда шестой владыка грозный Рима,

Чтобъ избѣжать стыда публичной смерти

По волѣ прежде рабскаго сената,

Нанёсъ себѣ мучительную рану

И гордо умиралъ: тогда, увидя

Его страданіе, прохожій воинъ

Хотѣлъ унять полой своей одежды

Кровь бьющую изъ царственнаго горла,

Но строго умиравшій императоръ

Прочь оттолкнулъ протянутую руку,

И, бросивъ взглядъ, въ которомъ загорѣлось

Прошедшаго могущества величье,

Сказалъ: "оставь меня! теперь ужь поздно!

И преданность такая безполезна."

АББАТЪ.

Но говоришь къ чему же ты объ этомъ?

МАНФРЕДЪ.

Отвѣчу я, какъ римлянинъ: "ужь поздно!"

АББАТЪ.

Нѣтъ, никогда не поздно примириться

Съ своей душой и съ Небомъ... Не-уже-ли

Ты потерялъ ужь всякую надежду?

Дивлюсь тебѣ. Вѣдь даже тѣ, которымъ

Спасеніе казалось невозможнымъ,

Несбыточной надеждой утѣшались

И съ трепетомъ чего-то ожидали.

МАНФРЕДЪ.

Да, мой отецъ, такъ было и со мною,

И тѣ жь мечты, когда я былъ моложе,

Отъ головы моей не отходили.

Я думалъ стать въ числѣ людей великихъ,

Хотѣлъ подняться -- до чего -- не знаю --

До высоты, съ которой мнѣ, быть-можетъ,

Случилось бы упасть, но пасть съ величьемъ.

Такъ водопадъ серебряннымъ потокомъ

Съ крутыхъ высотъ сбѣгая прямо въ бездны.

Въ ихъ глубины съ собой свой блескъ уноситъ,

А брызги пѣны, къ верху поднимаясь

Волнами незамѣтнаго тумана,

Сливаются съ самими облаками...

Великое и грозное паденье!...

Но -- то мечты! онѣ теперь исчезли.

АББАТЪ.

Но почему же такъ?

МАНФРЕДЪ.

Своей натуры

Переломить и обуздать не могъ я.

Тотъ, кто желаетъ властвовать на свѣтѣ

И межъ людей ничтожныхъ быть могучимъ,

Тотъ долженъ испытать всѣ муки рабства,

Тотъ долженъ льстить умѣть и пресмыкаться

Жить постоянной ложью и притворствомъ

И достигать могущества обманомъ --

Таковъ весь міръ. Я былъ не въ состояньи

Мѣшаться съ стадомъ, даже съ волчьимъ стадомъ

Хоть межъ волковъ навѣрно могъ быть первымъ.

Нѣтъ, я, какъ левъ, остался одинокимъ!

АББАТЪ.

Но для чего же общества ты бѣгалъ

И изъ людей ни съ кѣмъ не могъ ужиться?

МАНФРЕДЪ.

Затѣмъ, что жизнь глубоко презиралъ я,

Хотя меня никто не звалъ жестокимъ.

На злое дѣло не былъ я способенъ;

За-то я зло любилъ искать повсюду.

Я -- какъ самумъ: дыханьемъ раскалённымъ

Онъ на пути всё жжётъ и пожираетъ,

Онъ носится въ одной пустынѣ мёртвой,

Гдѣ не растётъ ни травки, ни былинки,

Гдѣ онъ одинъ въ песчаномъ океанѣ

Крутитъ песокъ зловѣщимъ ураганомъ.

Онъ никого не ищетъ и не ловитъ;

Но если кто идётъ къ нему на встрѣчу --

Отъ встрѣчи съ нимъ всё тотчасъ умираетъ.

Таковъ былъ я въ своей прошедшей жизни!

И то, что на пути ея случилось,

Тому не повториться снова...

АББАТЪ.

Сынъ мой!

Теперь я опасаться начинаю,

Что поздно я пришелъ къ тебѣ: что помощь

Духовника здѣсь стала безполезна.

Но ты ещё такъ молодъ... Я хотѣлъ бы...

МАНФРЕДЪ.

Вглядись въ моё лицо. Бываютъ люди --

Къ нимъ въ юности ещё приходитъ старость,

Они не живши, скоро умираютъ,

И смертью но насильственной. Иные

Безславно погибаютъ отъ разврата,

Иные -- отъ труда и напряженья,

Иные -- отъ бездѣйствія и скуки,

Отъ помѣшательства и отъ тяжелыхъ

Сердечныхъ мукъ и потрясеній. Людямъ

Ужаснѣй нѣтъ послѣдняго недуга:

Подъ формами различными скрываясь,

Онъ, въ сердце заползая незамѣтно,

Быстрѣе всѣхъ недуговъ убиваетъ.

Взгляни же на меня и изъ этихъ золъ я

Всѣ испыталъ, хотя довольно было

И одного изъ нихъ, чтобъ умереть мнѣ

Такъ не тому теперь ты удивляйся,

Что сдѣлался такимъ я, а тому,

Что я ещё живу на этомъ свѣтѣ

АББАТЪ.

Но выслушай меня...

МАНФРЕДЪ.

Почтенный старецъ

Священный санъ твой я не презираю;

Я уважаю возрастъ твой, и знаю,

Что всѣ твои намѣренія чисты;

Но, мой отецъ, они теперь напрасны.

Оставь свои совѣты и, повѣрь мнѣ,

Что, одного тебя оберегая,

Я въ этотъ поздній часъ бесѣду нашу

Хочу прервать. Прощай!

(Манфредъ уходитъ.)

АББАТЪ.

Онъ странно созданъ.

Съ такимъ умомъ, съ такою силой духа,

Онъ могъ бы быть созданіемъ великимъ,

Теперь же онъ -- есть только страшный хаосъ,

И свѣтъ, и тьма, духъ мощный вмѣстѣ съ прахомъ,

Смѣсь чистыхъ помысловъ съ страстями

Безумными, и внутренняя пытка,

Которой нѣтъ конца и нѣтъ начала,

Соединенье творчества съ желаньемъ

Всё разрушать. И онъ погибнуть долженъ,

Хотя и лучшей доли былъ достоинъ.

Нѣтъ, ещё разъ всѣ испытаю средства,

Чтобы снасти его, и стану зорко,

Внимательно слѣдить за нимъ повсюду.

(Аббатъ уходитъ.)

СЦЕНА II.

Другая комната въ замкѣ.

МАНФРЕДЪ и ГЕРМАНЪ.

ГЕРМАНЪ.

Графъ, къ вамъ явиться мнѣ вы приказали

Передъ закатомъ солнца. Ужь садится

Оно теперь...

МАНФРЕДЪ.

Такъ скоро?... Я желалъ бы

Въ минуту эту имъ полюбоваться.

(Манфредъ подходитъ окну. Германъ уходитъ.)

Великолѣпное свѣтило неба!

Кумиръ для первенцовъ земного шара,

Кумиръ гигантовъ, нѣкогда рождённыхъ

Отъ свѣтлыхъ херувимовъ и созданіи

Пересіявшихъ даже херувимовъ,

Которые, узнавъ земные страсти,

За нихъ паденьемъ вѣчнымъ поплатились

Лучистое, безсмертное свѣтило!

Тебя ещё тогда боготворили,

Когда не знали тайны мірозданья.

Ты самый чистый спутникъ Саваоѳа;

Ты, пастуховъ, халдейскихъ вдохновлявшій

И слушавшій ихъ тёплыя молитвы,

Ты сдѣлался для всей природы богомъ,

И самый Богъ явилъ въ тебѣ свой образъ,

Царь между звѣздъ и центръ для звѣздъ небесныхъ,

Ты землю обливаешь свѣтомъ жизни

И грѣешь всё цѣлебными лучами!

Тебѣ покорны климаты и время,

И наши скорби, мысли и желанья

Ты видишь, проникая въ нашу душу;

Ты въ вѣчной славѣ всходишь и заходишь...

Прощай! тебя я не увижу больше!

Прощай! какъ нѣкогда тебѣ принёсъ я

Свой первый взоръ любви и удивленья,

Такъ и теперь прими мой взглядъ послѣдній!

Ты вновь взойдёшь, но не увидишь снова

Того, кому награды жизни этой

Наградами служили роковыми...

Конецъ! потухло солнце за горами,

А вслѣдъ за нимъ теперь и я потухну.

(Манфредъ уходитъ.)

СЦЕНА III.

Горы. Въ нѣкоторомъ разстояніи зѣнокъ Манфреда; террасса передъ башней. Полночь.

ГЕРМАНЪ, МАНУЭЛЬ и другіе слуги Манфреда.

ГЕРМАНЪ.

Довольно, право, странно! сколько лѣтъ ужъ,

Едва наступитъ ночь -- вотъ въ этой башнѣ

Запрётся онъ -- а для чего? Богъ знаетъ...

Мы въ этой странной башнѣ всѣ бывали,

Но по вещамъ, которыя нашли тамъ,

Едва-ли можно было догадаться,

Чѣмъ по ночамъ нашъ графъ бываетъ занятъ.

Навѣрно тамъ есть комната такая,

Которая намъ неизвѣстна. Вѣрьте:

Три года прослужить готовъ я даромъ,

Лишь только бъ заглянуть туда украдкой.

МАНУЭЛЬ.

Совѣтую не очень-то храбриться...

Доволенъ будь и тѣмъ, что знаешь.

ГЕРМАНЪ.

Правда!

Послушай. Мануэль: ты старъ, и много

Испытывать въ свои вѣкъ тебѣ случалось...

Поразскажи-ка намъ. Вѣдь въ этомъ замкѣ

Ты ужь давно живёшь?

МАНУЭЛЬ.

Да, не родился

Ещё нашъ графъ, какъ я вступилъ на службу

Къ его отцу. Онъ не чета былъ сыну.

ГЕРМАНЪ.

Да, съ дѣтками бываетъ это часто...

А чѣмъ они не схожи были?

МАНУЭЛЬ.

Дѣло

Тутъ не въ лицѣ, а въ жизни и привычкахъ.

Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но нравъ имѣлъ онъ

Весёлый и радушный; храбрый войнъ,

Онъ жить любилъ открыто, на-распашку,

Кутнуть любилъ, и ужь не сталъ бы киснуть

За книгой въ заперти въ проклятой башнѣ,

А пировалъ съ друзьями дни и ночи;

Но сталъ бы, какъ сынокъ, по скаламъ лазить,

Въ лѣсныхъ трущобахъ безъ толку шататься,

Да отъ людей волчицей дикой бѣгать.

ГЕРМАНЪ.

Вотъ было времечко! Не то, что наше!

Эхъ! если бъ время это воротилось

И прежнее житьё вернулось въ замокъ!

Ужь онъ забылъ, какъ веселятся люди...

МАНУЭЛЬ.

То сбудется, когда другой хозяинъ

Въ него войдётъ. Да, Германъ, довелось мнѣ

Здѣсь видѣть чудеса въ былое время.

ГЕРМАНЪ.

Такъ разскажи, пожалуста, что знаешь.

Мнѣ помнится, ты говорилъ однажды,

Что здѣсь, близь замка нашего, когда-то

Произошелъ какой-то страшный случай.

МАНУЭЛЬ.

Да, это было ночью. Ночь такая жь

Была тогда, какъ ныньче. Надъ вершиной

Эйгёра облако остановилось --

Вотъ какъ теперь -- и такъ же красно было;

Дулъ сильный вѣтеръ; снѣжныхъ горъ вершины

Всходившій мѣсяцъ залилъ яркимъ блескомъ.

Нашъ графъ, Манфредъ, какъ и теперь, былъ въ башнѣ,

А занятъ чѣмъ -- одинъ онъ только знаетъ;

Но съ нимъ тогда была его подруга,

Подруга дней, ночей его безсонныхъ.

Изъ всѣхъ существъ земныхъ на этомъ свѣтѣ

Одну её нашъ графъ любилъ, казалось,

И былъ родствомъ съ ней связанъ онъ Астартой

Зналась она. Его... Постой... чу! кто-то

Сюда идётъ.

(Входитъ аббатъ св. Мариса.)

АББАТЪ.

Гдѣ графъ вашъ?

ГЕРМАНЪ.

Въ этой башнѣ.

АББАТЪ.

Его мнѣ нужно видѣть.

МАНУЭЛЬ.

Въ это время

Графъ никого къ себѣ не принимаетъ.

АББАТЪ.

За нарушенье правилъ вашихъ буду

Самъ графу отвѣчать я, если только

Тутъ есть какое либо нарушенье.

Мнѣ графа видѣть нужно непремѣнно.

ГЕРМАНЪ.

Но вы его ужь видѣли сегодня.

АББАТЪ.

Сейчасъ тебѣ приказываю, Германъ,

Идти и о моёмъ приходѣ графа

Увѣдомить.

ГЕРМАНЪ.

Мы этого не смѣемъ.

АББАТЪ.

Такъ мнѣ войти придётся безъ доклада.

МАНУЭЛЬ.

Нѣтъ, мой отецъ, прошу васъ -- не ходите.

АББАТЪ.

Но почему?

МАНУЭЛЬ.

Пожалуйте за мною:

Я кое-что готовъ поразсказать вамъ.

СЦЕНА IV.

Внутренность. башни

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Какъ ярко блещутъ звѣзды! Луннымъ свѣтомъ

Озарены нагорныя вершины...

Какъ хорошо кругомъ! Ещё донынѣ

Люблю я разговаривать съ природой --

И страстный шепотъ ночи мнѣ понятнѣй,

Чѣмъ голоса людей; въ ея дыханьи.

Подъ звѣзднымъ кровомъ неба, постоянно

Я изучалъ языкъ другого міра.

Мнѣ памятна въ то время я былъ молодъ --

Одна такая жъ точно ночь стоялъ я

На верхней галлереѣ Колизея --

Въ виду громадъ разрушеннаго Рима.

Вокругъ дремала полночь голубая;

Въ разбитыя, широкія аркады

Врывались вѣтви темныя деревьевъ

И, милліономъ глазъ своихъ сверкая,

Въ амфитеатръ заглядывали звѣзды...

Тамъ, далеко, за Тибромъ, раздавался

Чуть только слышный лай собакъ, а ближе,

Изъ стѣнъ дворца, гдѣ цезари живали,

Совы полночной крики доносились,

Да иногда молчанье нарушали

Унылые напѣвы часового;

Сквозь ниши стѣнъ, столѣтьями пробитыхъ

Виднѣлись кипарисы и, казалось,

Они росли вдали на горизонтѣ,

А между-тѣмъ зелёныя ихъ вѣтви

Качались близко... Всюду разрушенье:

Тамъ, гдѣ когда-то римскіе владыки

Бросала взоры дерзкаго величья,

Теперь живутъ однѣ ночныя птицы,

И на гробницахъ рухнувшихъ въ обломкахъ,

Гдѣ цезарей положены останки,

Сквозь ихъ сердца теперь лишь проростаетъ

Одна трава и дикая крапива,

И ивы, вмѣсто лавровъ, наклонились

Надъ ихъ могилами. Дворцы, палаты

Всѣхъ Августовъ сравнилися съ землею

И лишь одинъ остался невредимымъ

Циркъ гладіаторовъ, какъ грозный остовъ

Презрѣннаго могущества и звѣрства...

И въ тѣ часы, на всю картину эту

Смотрѣлъ ты, мѣсяцъ, нѣжно обливая

Развалины прозрачнымъ, мягкимъ свѣтомъ

И оживлялъ собою мёртвымъ городъ,

Раздавленный безстрастными вѣками;

Ты освѣщалъ обломки падшихъ зданій,

И подъ твоими яркими лучами

Прекрасное манило красотою

Вновь обновлённою -- и просыпалась

Та красота, которая увяла...

Среди такихъ классическихъ развалинъ

Благоговѣнье чувствуешь невольно

И поклоняешься гробамъ великихъ предковъ.

Которые и мертвецами даже

Живутъ для насъ и изъ своей гробницы

Имѣютъ власть надъ нашими умами.

Да, эту ночь я помню; только странно,

Что мнѣ она теперь пришла на память...

Но это такъ: чѣмъ глубже мы уходимъ

Въ самихъ себя, тѣмъ дальше мысль уноситъ.

АББАТЪ (входитъ).

Мой добрый графъ, за-то что я сегодня

Вторично прихожу къ тебѣ -- прости мнѣ.

Служителю смиреннѣйшему церкви;

Прости, что я непрошенный явился.

И да пошлётъ Создатель лупъ спасенья

Твоей душѣ, блуждающей во мракѣ...

О! если бы молитвами своими

Я тронуть могъ твоё больное сердце.

Которое лишь только заблудилось.

Но не погибло...

МАНФРЕДЪ.

Ты меня не знаешь.

Всѣ дни мои сосчитаны; поступки

Всѣ взвѣшаны... Здѣсь быть тебѣ опасно:

Иди скорѣй! Прощай.

АББАТЪ.

Мой сынъ! навѣрно

Ты мнѣ не угрожаешь?

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, нисколько...

Я только лишь тебя предупреждаю,

Что здѣсь опасно долго оставаться...

АББАТЪ.

Но почему?

МАНФРЕДЪ.

А вотъ взгляни сюда ты...

Что видишь тамъ?

АББАТЪ.

Я ничего не вижу.

МАНФРЕДЪ.

Но посмотри внимательно, прошу я...

Теперь что видишь ты?

АББАТЪ.

Я вижу... Боже!

Тѣнь грозная... но я смотрю безъ страха...

Я вижу: всталъ какой-то мрачный образъ,

Подобный духу тьмы... Совсѣмъ закрыто

Его лицо подъ мантіей широкой...

Обвитый тёмнымъ облакомъ, онъ выросъ

И здѣсь стоитъ межъ мною и тобою...

Но онъ не страшенъ мнѣ.

МАНФРЕДЪ.

Не нужно

Его бояться: онъ тебя не тронетъ;

Но самый водъ его невыносимый

Убьетъ твои дряхлый мозгъ однимъ ударомъ.

Я говорю тебѣ: иди отсюда!

АББАТЪ.

Нѣтъ, не уйду, и здѣсь до-тѣхъ-поръ буду.

Пока не изгоню я злого духа.

Зачѣмъ онъ здѣсь?

МАНФРЕДЪ.

Зачѣмъ онъ здѣсь? не знаю.

Его никто не звалъ.

АББАТЪ.

Погибшій грѣшникъ!

Какое ты сношеніе имѣешь

Съ нечистой силою? Зачѣмъ такъ смотришь

На демона, свой взоръ въ него вперяя?

А! это онъ!... лицо его открыто...

Проклятый видъ!... Громовые удары

Вкругъ язвами чело его покрыли

И адскимъ блескомъ взоры загорѣлись...

Оставь насъ, злобный духъ!

МАНФРЕДЪ.

Духъ, отвѣчай мнѣ:

Зачѣмъ ты здѣсь?

ДУХЪ.

Иди!

АББАТЪ.

Но кто ты? кто ты,

Созданье мрачное?

ДУХЪ.

Я духъ, я геній

Стоящаго здѣсь смертнаго. Приходитъ

Послѣдній часъ его... Иди за мною!

МАНФРЕДЪ.

Я сталъ на все готовъ, но отвергаю

Я власть, меня зовущую. Кѣмъ посланъ

Ты былъ сюда?

ДУХЪ.

Узнаешь это послѣ...

Иди, иди за мной!

МАНФРЕДЪ.

Духъ, ты мнѣ жалокъ!

Я управлялъ духами высшей силы,

Передъ которыми ничтоженъ ты: боролся

Я съ гордыми владыками твоими...

Прочь отъ меня!

ДУХЪ.

Но пробилъ часъ твой смертный

Я говорю: иди во слѣдъ за мною!

МАНФРЕДЪ.

Я знаю самъ, что часъ мой пробилъ -- знаю,

Но не тебѣ отдамъ я эту душу.

Прочь съ глазъ моихъ! Какъ жилъ я одинокимъ;

Такъ и умру -- одинъ!

ДУХЪ.

Къ себѣ на помощь

Я братьевъ вызову. Явитесь!

(Является множество духовъ.)

АББАТЪ.

Духи

Проклятые! исчезните отсюда

Сейчасъ! вы въ той обители безсильны,

Гдѣ обитаетъ божье милосердье!

Я именемъ...

ДУХЪ.

Старикъ, повѣрь, мы знаемъ

Свои права и силу; знаемъ также,

Какой ты носишь санъ. Не трать безъ пользы

Напрасныхъ словъ: онъ осуждёнъ на-вѣки.

МАНФРЕДЪ.

Я презираю васъ! хоть мнѣ извѣстно,

Что я умру, но всё жь васъ презираю.

Пока во мнѣ есть капля только жизни --

Не двинусь съ мѣста я; пока есть силы,

Я до конца бороться съ вами буду,

И иначе меня вы не возьмёте,

Какъ растерзавъ на части!

ДУХЪ.

Дерзкій смертный!

Ты, думавшій проникнуть въ тайны міра

И между нами равнымъ быть, ты можешь

Ещё любить своё существованье,

Любить ту жизнь, которая разбила

Твоё земное счастье!

МАНФРЕДЪ.

Лжешь ты, дьяволъ!

Я знаю -- жить осталось мнѣ не долго --

И ни одной минуты я не сталъ бы

Выпрашивать, чтобъ жизнь моя продлилась:

Не съ смертью я борюсь, но только съ вами.

Я власть свою купилъ не по условью

Съ такимъ ничтожествомъ, какъ ты, но знаньемъ,

Усильями ума и трезвой мысли,

Тревожными безсонными ночами

И изученіемъ науки той древнѣйшей,

Когда въ одну семью соединялись

И ангелы, и люди, и не знали

Надъ нами превосходства херувимы...

Прочь отъ меня! однимъ презрѣньемъ только

На вызовъ твой я отвѣчаю...

ДУХЪ.

Вспомни,

Какъ всѣ твои пороки безконечны.

МАНФРЕДЪ.

Но что мои пороки предъ твоими?

Тебѣ ль казнить меня за преступленья,

Когда ты самъ ужаснѣй всѣхъ пороковъ...

Иди въ свой адъ проклятый! Надо мною

Ты власти не имѣешь и не можешь

Владѣть душой моей -- я это знаю.

Что сдѣлалъ я -- то кончено. Есть муки,

Которыхъ увеличить невозможно --

И ты ничѣмъ теперь ихъ не усилишь.

Безсмертный, гордый разумъ человѣка

Лишь самому себѣ даётъ отвѣты

За каждое движенье тайной мысли.

Добро и зло, послушныя разсудку,

Родятся въ нёмъ и въ нёмъ же умираютъ.

Отъ времени и мѣста не зависитъ

Свободный умъ; стряхнувъ оковы праха,

Условьями минутными не связанъ,

Въ самомъ себѣ умѣетъ находить онъ

Страданіе иль счастье... Такъ меня ли

Могъ искушать ты? Никогда я небыль

Твоей добычей адской и игрушкой,

И постоянно -- царь своихъ желаній --

Руководился собственною властью...

Идите жь прочь, непризнанные духи!

На мнѣ лежитъ рука холодной смерти,

Но та рука -- не ваша...

(Духи исчезаютъ.)

АББАТЪ.

Какъ ты блѣденъ!

Покрылись губы мёртвой синевою...

Какъ тяжело твоё дыханье... голосъ

Хрипитъ... Молись, пока есть время, небу!

Молись хоть мысленно, но безъ молитвы

Не умирай!

МАНФРЕДЪ.

Всему конецъ! Не видятъ

Тебя мои глаза... вотъ, всѣ предметы

Кружатся, плаваютъ, а подъ ногами

Дрожитъ земля... Прощай! Дай руку...

АББАТЪ.

Сердце

Чуть слышно бьётся. Сынъ мой, умоляю:

Хоть звукъ одинъ молитвы!-- Что съ тобою?

МАНФРЕДЪ.

Повѣрь, старикъ, не трудно умирать.

(Умираетъ.)

АББАТЪ.

Онъ въ вѣчность отошелъ и улетѣла

Его душа -- куда? о томъ боюсь подумать;

Но жизнь его покинула на-вѣки.

Д. Минаевъ.

МАНФРЕДЪ.

1. М. Вронченко. (Манфредъ. Драматическая поэма въ трёхъ дѣйствіяхъ. Сочиненіе лорда Байрона. Перевёлъ съ англійскаго М. В. Спб. Въ типографіи медицинскаго департамента министерства внутреннихъ дѣлъ. 1828. (Въ 8-ю д. л. стр. 1--64.) Два отрывка изъ этого перевода (дѣйствіе I, сцены I и II и дѣйствіе III, сцена IV), подъ заглавіемъ: Хоръ духовъ, изъ Байронова Манфреда, и Отрывки изъ Байронова сочиненія, были помѣщены, до появленія въ печати полнаго перевода, въ "Московскомъ Телеграфѣ" (1827, чч. 15 и 17, NoNo 10 и 18, стр. 57--59 и 65--72).

2. О. (Манфредъ. Сочиненіе лорда Байрона.) "Московскій Вѣстникъ", 1828, ч. VIII, No 7, стр. 241--289.

3. А. Бородина. (Манфредъ. Драматическая поэма въ трёхъ дѣйствіяхъ. Соч. лорда Байрона. Переводъ съ англійскаго.) "Пантеонъ", 1841, ч. I, No 2, отд. I, стр. 1--24.

4. Е. Зарина. (Манфредъ, драматическая поэма Байрона.) "Библіотека для чтенія", 1858, т. 150, No 8, отд. I, стр. 1--46.

5. Д. Минаева. (Манфредъ, драматическая поэма въ 3 дѣйствіяхъ, Байрона.) "Русское Слово", 1863, No 4, отд. I, стр. 1--58.

Кромѣ исчисленныхъ здѣсь пяти полныхъ переводовъ "Манфреда", существуетъ ещё отрывокъ изъ этой поэмы:

6. И. Козлова. (Обвороженіе. Ночь. Манфредъ одинъ. Тѣнь, въ видѣ молодой прекрасной женщины, поётъ.) "Невскій Альманахъ", 1828, стр. 347--352. Перепечатано во всѣхъ изданіяхъ"Стихотвореній И. Козлова".

ter">

Зала въ замкѣ Манфреда.

Манфредъ и Германъ.

Сцена l-я.

Манфредъ.

Который часъ?

Германъ.

Остался до заката

Лишь часъ одинъ и вечеръ будетъ славный,

Манфредъ.

Скажи, ты все-ли такъ устроилъ въ башнѣ,

Какъ я велѣлъ?

Германъ.

Да, графъ. Тамъ все готово;

Вотъ ключъ вамъ и шкатулка.

Манфредъ.

Хорошо....

Ты можешь уходить. Въ душѣ моей

Неизъяснимое спокойствіе. До нынѣ

Такого не испытывалъ я въ жизни....

Когда бы философіи я вѣрилъ

И не считалъ ее пустою грёзой,

Пустѣйшимъ изо всѣхъ научныхъ словъ,

Подумать могъ бы я, что, наконецъ,

Открыта тайна счастья и во мнѣ

Заключена. Отрадно, испытать

Хоть въ жизни разъ такое ощущенье;

Ему не суждено продлиться долго;

Но я обогащенъ познаньемъ новымъ

И долженъ записать себѣ на память,

Что есть такое чувство. Кто идетъ?

(Входитъ Германъ).

Германъ.

Обители Маврикія Святаго

Аббатъ васъ видѣть хочетъ.

(Входитъ Аббатъ).

Аббатъ.

Миръ тебѣ,

Графъ Манфредъ!

Манфредъ.

Благодаренъ за привѣтъ;

Святой отецъ! присутствіе твое

Приноситъ дому честь и благодать

Живущимъ въ немъ.

Аббатъ.

Дай Богъ, чтобъ это было!

Но я съ тобой желалъ бы говорить

Наединѣ.

Манфредъ.

Однихъ оставь насъ, Германъ!

Что хочетъ мнѣ сказать почтенный гость?

Аббатъ.

Я буду говорить съ тобою прямо....

Мнѣ въ этомъ извиненіемъ послужатъ

Мои года, обязанности, санъ

И добрыя намѣренья. предлогомъ

Послужитъ также мнѣ сосѣдство наше,

Хоть рѣдко мы встрѣчались. О тебѣ

Зловѣщая молва распространилась,

Бросая тѣнь на доблестное имя*

Что безупречно было сотни лѣтъ.

Дай Богъ, чтобъ тотъ, кто это имя носитъ

Его не запятналъ.

Манфредъ.

Твоимъ словамъ

Внимаю я; ты можешь продолжать....

Аббатъ.

Всѣ говорятъ, что, посвящая время

Наукамъ запрещеннымъ, ты имѣешь

Общеніе съ нечистыми духами,

Что носятся въ кромѣшномъ царствѣ смерти.

Я знаю, что людей ты избѣгаешь,

Ихъ общества чуждаясь; что живешь

Отшельникомъ; но въ этомъ есть ли святость?

Манфредъ.

Скажи, кто распускаетъ эти слухи?

Аббатъ.

Отцы моей обители, крестьяне

Сосѣднихъ мѣстъ, твои вассалы даже,

Что на тебя взираютъ съ недовѣрьемъ,

Боясь за жизнь твою.

Манфредъ.

Возьми ее!

Аббатъ.

Спасти я прихожу, но не губить....

Я не хочу твоей души тревожить;

Но если грѣшенъ ты, еще есть время

Омыть грѣхи слезами покаянья

И съ церковью святою примириться

А чрезъ нея и съ небомъ.

Манфредъ.

Вотъ отвѣтъ мой:

Какія бы дѣла не совершалъ я,

Они должны остаться вѣчной тайной

Межъ совѣстью моей и небесами;

Въ посредникѣ я не нуждаюсь. Если

Виновенъ я -- то это докажи

И за грѣхи карай....

Аббатъ.

Тебѣ ни слова

О карѣ не сказалъ я; лишь взываю

Къ прощенью и раскаянью. Мой долгъ

Надеждой облегчить больную душу

И грѣшника на правый путь вести.

Наказывать предоставляю небу.

Господь сказалъ: "Одинъ я мстить могу"

И я, его служитель недостойный,

Ту заповѣдь съ смиреньемъ повторяю.

Манфредъ.

Старикъ! ничто не вырветъ изъ души

Сознанія ея преступныхъ дѣйствій,

Ея неправдъ; ни праведниковъ помощь,

Ни постъ, ни покаянье, ни молитвы....

Для этого безсиленъ даже гнетъ

Отчаянья, что ада не боится

И можетъ въ адъ и небо превратить.

Ужасенъ приговоръ, что надъ собой

Преступникъ самъ съ уныньемъ произноситъ

Аббатъ.

Я эти размышленья одобряю;

Но человѣкъ страдать не можетъ вѣчно:

Отчаянье смѣняется надеждой

И онъ спасенья ищетъ; путь къ добру

Всегда открытъ и рай тому наградой,

Кто во грѣхахъ покается. Сознанье

Своей вины къ раскаянью ведетъ.

Произнеси хоть слово сожалѣнья

И наставленья церкви ты получишь,

А я прощу, все что простить могу я....

Смирись!

Манфредъ.

Когда шестой властитель Рима,

Чтобъ не свершился приговоръ Сената,

Что передъ нимъ когда-то рабски ползалъ,

Себѣ кинжаломъ горло перерѣзалъ,

Какой-то воинъ, полный сожалѣнья,

Своимъ плащомъ остановить хотѣлъ

Струящуюся кровь, но императоръ

Его рукой сурово оттолкнулъ

И, бросивъ взглядъ, исполненный величья,

Ему сказалъ: "Теперь ужъ слишкомъ поздно;

Ужели это преданность!"

Аббатъ.

Что хочешь

Ты этимъ мнѣ сказать?

Манфредъ.

Какъ императоръ,

Я говорю -- "теперь ужъ слишкомъ поздно!"

Аббатъ.

Нѣтъ никогда не поздно примириться

Съ своей душой, а чрезъ нее и съ небомъ.

Возможно-ль, что надежды ты не знаешь?

Мнѣ это странно. Даже тѣ, что въ Бога

Не вѣруютъ -- какой-нибудь мечтой

Себя лелѣютъ, прилѣпляясь къ ней,

Какъ утопающій къ соломинкѣ.

Манфредъ.

Отецъ!

И я когда-то въ юности имѣлъ

Возвышенныя чувства и стремленья....

Я міръ обнять хотѣлъ своею мыслью

И просвѣщать народы; я хотѣлъ

Подняться до высотъ неизмѣримыхъ,

Чтобъ, можетъ быть, потомъ упасть, но такъ,

Какъ падаетъ ревущій водопадъ

Съ отвѣсныхъ скалъ въ клокочущую бездну,

Туманомъ поднимаясь къ небесамъ;

Чтобъ вновь упасть, одѣтый блескомъ молній.

То были грёзы -- ихъ теперь ужъ нѣтъ!...

Аббатъ.

Но почему?

Манфредъ.

Я обуздать не могъ

Своей природы. Тотъ, кто хочетъ править

Презрѣнною и жалкою толпой,

Тотъ долженъ льстить, порой повиноваться,

Удобнаго мгновенья выжидать,

Потворствовать позорнымъ побужденьямъ

И сдѣлаться одушевленной ложью.

Я не хотѣлъ смѣшаться съ волчьимъ стадомъ,

Хотя бъ чтобъ править имъ. Левъ одинокъ

И я ему подобенъ.

Аббатъ.

Отчего

Ты избѣгалъ общенія съ людьми?

Манфредъ.

Мнѣ жалокъ человѣкъ, но никогда

Жестокимъ не былъ я -- и зла не дѣлалъ.

Я, какъ самумъ: среди пустыни знойной,

Гдѣ не растетъ ни травки, ни куста,

Онъ носится зловѣщимъ ураганомъ,

Клубя песокъ дыханьемъ раскаленнымъ.

Ему не надо жертвъ; но если съ нимъ

Кто встрѣтится,-- того погибель ждетъ.

Такъ жизнь моя прошла;-- и ихъ ужъ нѣтъ,

Что на пути со мною повстрѣчались....

Аббатъ.

Увы! я начинаю опасаться,

Что къ помощи моей ты не прибѣгнешь....

Но ты еще такъ молодъ.

Манфредъ.

На меня

Взгляни, старикъ! На свѣтѣ люди есть,

Что въ юности ужъ стары.... Безъ насилья

Они не достигаютъ среднихъ лѣтъ....

Иные погибаютъ отъ разврата

Иль отъ трудовъ- другихъ въ могилу сводятъ

Страданья иль болѣзнь,-- порой безумье....

Одни кончаютъ жизнь съ разбитымъ сердцемъ,

Что отъ тоски до срока увядаетъ,--

Губительнѣе нѣтъ заразы этой;

Ей тысячи именъ и формъ, и видовъ!

Ты на меня взгляни; всѣ эти яды

Мнѣ отравили жизнь, а одного

Довольно чтобъ разрушить человѣка!...

Не удивляйся, что я сталъ такимъ,

А лишь тому, что все еще живу я....

Аббатъ.

Но выслушай меня.

Манфредъ.

Я почитаю

Твои года и званье; я увѣренъ,

Что ты пришелъ сюда съ похвальной цѣлью;

Но тщетно все; чтобы щадить тебя,

Съ тобою я бесѣду прерываю.... Прости!

(Манфредъ уходитъ).

Аббатъ.

Какъ много благородства въ немъ

И гордой силы воли! много пользы

Онъ могъ бы принести, когда-бъ направить

На правый путь всѣ эти силы духа....

Теперь все хаосъ въ немъ: и мракъ, и свѣтъ,

Смѣшеніе возвышенныхъ стремленій

Съ пустымъ и жалкимъ бредомъ. Онъ погибнетъ;

Я этого не долженъ допустить;

И всячески стараться буду я

Его спасти,-- онъ стоитъ искупленья....

Я праведное дѣло довершу

И постараюсь вновь его увидѣть....

Сцена 2-я.

Другая комната.-- Манфредъ и Германъ.

Германъ.

Вы приказали мнѣ вамъ доложить,

Когда закатъ настанетъ:-- за горою

Садится солнце.

Манфредъ.

На него взгляну я.

(Манфредъ подходитъ къ окошку).

Блестящій шаръ, природы первобытной,

Кумиръ и красота! Передъ тобой

Склонялись въ прахъ гиганты, что родились

Отъ женъ земныхъ и отъ духовъ небесныхъ,

Тѣхъ ангеловъ, что небо потеряли

За смертную любовь. Тебѣ, какъ Богу,

Всѣ существа земныя поклонялись,

Когда не знали тайны мірозданья....

Тебѣ неслись хвалы и пѣснопѣнья

Халдейскихъ пастуховъ, когда впервые

Ты горныя вершины озарилъ....

Ты Божества всесвѣтлый представитель....

Оно тебя своей избрало тѣнью....

Ты центръ міровъ безсчетныхъ,-- Богъ земной,

Ты землю согрѣваешь и живишь,

Въ сердца людей бросая лучъ надежды....

Ты временами года управляешь,

И, царствуя надъ міромъ и природой,

На всѣхъ людей кладешь свою печать....

Во славѣ ты восходишь и заходишь....

Прости! тебя я больше не увижу....

Мой первый взглядъ любви и удивленья

Былъ для тебя; прійми же на прощанье

И мой послѣдній взглядъ. Твои лучи

Ужъ не блеснутъ надъ тѣмъ, кого сгубили

Любовь и жизнь.

Во мракѣ солнце скрылось

И скоро я послѣдую за нимъ.

(Уходятъ).

Сцена 3-я.

Горы,-- Въ отдаленіи видѣнъ замокъ Манфреда.-- Терраса передъ башней.-- Вечеръ.

Германъ, Мануэль и другіе слуги Манфреда.

Германъ.

Какъ странно! сколько лѣтъ ужъ онъ проводитъ

Всѣ ночи въ старой башнѣ, сна не зная

И безъ свидѣтелей. Я въ ней бывалъ

И многіе изъ насъ въ нее входили,

Но никогда развѣдать не могли,

Чѣмъ занятъ онъ. Навѣрно въ этой башнѣ

Есть комната, куда никто не входитъ.

Трехлѣтнія я далъ бы сбереженья,

Чтобъ тайны графа знать.

Мануэль.

Опасно это....

Довольствуйся и тѣмъ, что ты ужъ знаешь.

Германъ.

Ты подмѣчаешь все и я увѣренъ,

Что многое поразсказать бы могъ....

Давно ли ты здѣсь въ замкѣ проживаешь?

Мануэль.

Я до рожденья графа былъ слугою

Его отца, съ которымъ мало сходства

Имѣетъ онъ.

Германъ.

Бываетъ часто такъ*

Но въ чемъ они не сходны?

Мануэль.

Мысли ихъ

И нравы, и обычаи -- все розно.

Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но смѣлъ и веселъ,

Любилъ пиры и бранное похмѣлье....

За книгами онъ ночи не сидѣлъ;

Но часто въ дни -- онъ ночи превращалъ,

Пируя и бесѣдуя съ друзьями....

Онъ не бродилъ, какъ волкъ, среди лѣсовъ,

Но жизнь любилъ и радости земныя....

Германъ.

Блаженныя то были времена!

Когда-бъ они могли вернуться снова....

О нихъ ужъ позабыли эти стѣны.

Мануэль.

Чтобъ старый замокъ снова оживился,

Онъ долженъ перейти въ другія руки....

Я много здѣсь таинственнаго видѣлъ!

Германъ.

Будь другъ и разскажи хоть что-нибудь....

Я помню:-- о какомъ-то темномъ дѣлѣ

Ты намекалъ, что здѣсь случилось въ башнѣ.

Мануэль.

Былъ, какъ сегодня, тихій чудный вечеръ....

Закатъ алѣлъ. По Эйзеру ползла,

Румяня снѣгъ, пурпуровая туча,

Какъ и теперь; подумать можно бъ та же.

Чуть слышно вѣтеръ дулъ; луна всходила,

Вершины горъ, лучами серебря.

Графъ Манфредъ занимался въ старой башнѣ;

Но чѣмъ? про то одинъ лишь знаетъ Богъ;

Онъ съ тою былъ, что раздѣляла съ нимъ

Его труды, прогулки и занятья,

Съ товарищемъ своихъ ночей безсонныхъ,

Съ единственнымъ на свѣтѣ существомъ,

Которое, казалось, онъ любилъ,

Съ Астартою, которую любить

Онъ даже былъ обязанъ по рожденью --

Она была его.... Сюда идутъ....

(Входитъ Аббатъ)

Аббатъ.

Скажите мнѣ, гдѣ графъ?

Германъ.

Онъ въ старой башнѣ.

Аббатъ.

Я долженъ говорить съ нимъ.

Германъ.

Невозможно....

Намъ никого не велѣно впускать.

Аббатъ.

Я на себя готовъ принять вину,

Коль есть вина, но видѣться съ нимъ долженъ.

Германъ.

Тебя ужъ графъ сегодня принималъ...

Аббатъ.

Не разсуждай и о моемъ приходѣ

Ты графу доложи.

Германъ.

Никакъ не смѣемъ.

Аббатъ.

Такъ самъ пойду немедленно я къ графу.

Мануэль.

Отецъ святой, помедли!

Аббатъ.

Почему-жъ?

Мануэль.

Пойдемъ со мной* ты многое узнаешь.

Сцена 4-я.

Внутренность башни.

Манфредъ одинъ.

Луна блеститъ, лучами озаряя

Вершины снѣжныхъ горъ- сіяютъ звѣзды --

Я красотой природы очарованъ;

Волшебный ночи видъ отраднѣй мнѣ,

Чѣмъ образъ человѣка. Подъ навѣсомъ

Ея свѣтилъ, въ ея тѣни лучистой

Я выучилъ языкъ другаго міра --

И вотъ во мнѣ невольно пробудилось

Забытое давно воспоминанье:

Въ такую ночь, когда и молодъ былъ

И странствовалъ -- однажды я стоялъ

Подъ сводами нѣмыми Колизея,

Среди развалинъ царственнаго Рима.

Вдоль груды аркъ, разрушенныхъ вѣками,

Деревья колыхались въ лунномъ свѣтѣ,

Ложась пятномъ на небѣ. Звѣздъ сіянье

Сквозь трещины развалинъ проскользало;

За Тибромъ раздавался лай собакъ

И слышался средь Кесарскихъ чертоговъ

Могильный свистъ совы. По временамъ,

Однообразный окликъ часовыхъ

По вѣтру доносился. Кинарисы,

Что выросли среди проломовъ стѣнъ,

Скрывали горизонтъ, хоть находились

Невдалекѣ отъ мѣста, гдѣ стоялъ я.

Тамъ выросъ лѣсъ, гдѣ Кесари царили,

Гдѣ былъ дворецъ, тамъ царство птицъ ночныхъ.

И плющъ ползетъ, гдѣ лавры расцвѣтали...

Разрушились дворцы и стали прахомъ;

Кровавый циркъ одинъ лишь уцѣлѣлъ

И говоритъ красой своихъ развалинъ

О прошлыхъ дняхъ. На этотъ чудный видъ

Луна потоки свѣта проливала;

Она своимъ покровомъ серебристымъ

Скрывала слѣдъ унылый разрушенья,

Смягчая запустенья мрачный видъ.

Въ ея лучахъ таинственныхъ и нѣжныхъ

Прекрасное прекраснымъ оставалось

И становилось имъ, что даже было

Разрушено на вѣки. Я стоялъ

Въ нѣмомъ благоговѣньи предъ величьемъ

Былыхъ временъ и возносился мыслью

Въ великимъ вѣнценосцамъ дней минувшихъ;

Дворцы ихъ и гробницы стали прахомъ;

А все они безсмертны и велики...

Такая же, какъ нынче, ночь была --

Какъ странно, что о ней теперь я вспомнилъ.

Я замѣчалъ, что часто мысль блуждаетъ

И далеко уносится, когда

Въ себѣ самой ей должно углубиться....

(Входитъ Аббатъ).

Аббатъ.

Мой добрый графъ, къ тебѣ пришелъ я снова;

Смиренное усердіе мое

Ты долженъ пощадить; коль зло посѣю,

Пусть на меня обрушится оно --

Но если изъ бесѣды нашей выйдетъ

То благо, что я съ вѣрой ожидаю,

Пусть осѣнитъ оно твою главу --

Сказать хотѣлъ бы -- сердце. Если тронуть

Удастся мнѣ его молящимъ словомъ,

Я душу благодатную спасу,

Что хоть грѣшна, но не совсѣмъ погибла.

Манфредъ.

Меня не знаешь ты. Мои дѣла

Разсмотрѣны и дни ужъ сочтены...

Уйди, а то въ опасности ты будешь...

Аббатъ.

Ты угрожаешь мнѣ?

Манфредъ.

О нѣтъ, старикъ,

Я говорю: остерегись и бойся!

Аббатъ.

Что это значитъ?

Манфредъ.

Ты взгляни сюда...

Что видишь?

Аббатъ.

Ничего.

Манфредъ.

Взгляни опять

И пристально. Теперь скажи, что видишь?

Аббатъ.

Я долженъ бы дрожать, но не дрожу...

Я вижу, что зловѣщій, грозный призракъ

Выходитъ изъ земли- его лицо

Закрыто покрываломъ- онъ одѣтъ

Громовымъ облакомъ и между нами

Становится;-- но онъ не страшенъ мнѣ...

Манфредъ.

Ты правъ -- тебѣ вредить не въ силахъ онъ,

Но можетъ испугать зловѣщимъ видомъ.

Уйди.

Аббатъ.

Пока врага я не сражу,

Не сдвинусь съ мѣста я; зачѣмъ онъ здѣсь?

Манфредъ.

Зачѣмъ? не знаю самъ; его не звалъ я...

Непрошенный онъ гость...

Аббатъ.

Погибшій смертный!

Такихъ гостей присутствіе опасно;

Я за тебя страшусь: зачѣмъ другъ съ друга

Не сводите вы глазъ?-- ужасный призракъ

Открылъ лицо и на его челѣ

Видны слѣды его сразившихъ молній,

А взоръ горитъ безсмертной злобой ада...

Исчезни!

Манфредъ.

Ты зачѣмъ сюда явился?

Духъ.

Я за тобой пришелъ.

Аббатъ.

Кто ты? Отвѣтствуй....

Духъ.

Я духъ его судьбы -- или за мной!

Манфредъ.

Я ко всему готовъ; но власть твою

Я не хочу признать. Кѣмъ посланъ ты?

Духъ.

Узнаешь самъ; теперь или за мною!

Манфредъ.

Я не такимъ, какъ ты повелѣвалъ,

Тебя же презираю... Прочь отсюда!

Духъ.

Твой часъ насталъ -- за мной идти ты долженъ.

Манфредъ.

Я зналъ и знаю, что мой часъ насталъ;

Но не тебѣ свою отдамъ я душу.

Какъ прожилъ я, такъ и умру одинъ.

А ты, уйди!

Духъ.

Я буду звать на помощь

Своихъ собратій. Встаньте!

(Появляются духи).

Аббатъ.

Прочь отсюда!

Гдѣ вѣра есть, тамъ вашихъ нѣтъ владѣній...

Я именемъ Того васъ заклинаю...

Духъ.

Повѣрь, старикъ! свои права мы знаемъ;

Ты словъ святыхъ не расточай напрасно...

Преступенъ онъ и намъ принадлежитъ;

И чтобъ не дѣлалъ ты -- онъ нашимъ будетъ...

Манфредъ.

Бороться до конца я буду съ вами...

Пока въ груди дыханье остается,

Я буду васъ презрѣніемъ клеймить;

Пока живу -- съ остаткомъ силъ послѣднихъ

Вести борьбу я стану; взять меня

Лишь по частямъ вы можете.

Духъ.

Возможно ль,

Что гордый магъ, проникшій въ міръ незримый,

И возмечтавшій равнымъ съ нами быть --

За жизнь свою такъ держится упорно,

За жизнь, въ которой муку лишь нашелъ!

Манфредъ.

Клевещешь ты, коварный духъ неправды!

Я знаю, что послѣдній жизни часъ

Переживаю я -- и не хотѣлъ бы

Его продлить ни на одно мгновенье;

Не съ смертью я борюсь, а лишь съ тобою

И съ темною толпой твоихъ собратій.

Я не вступалъ въ союзъ съ нечистой силой;

Я не тебѣ своей обязанъ властью,

Ее стяжалъ я -- знаньемъ, силой воли,

Опасностью, трудомъ и пониманьемъ

Великихъ тайнъ, наслѣдье тѣхъ временъ,

Когда съ людьми въ общеньи жили духи

И равными считались межъ собой...

Тебя я презираю; власть твоя

Передъ моей ничтожна. Скройся въ адъ!

Духъ.

Ты связанъ съ нами цѣпью преступленій...

Манфредъ.

Моимъ судьей ты никогда не будешь...

Преступнику -- преступникъ не судья,

Я чувствую, что власть твоя безсильна,

Я знаю, что ты мной владѣть не будешь.

Что сдѣлалъ я, то сдѣлалъ- за грѣхи

Меня караетъ совѣсть -- эта казнь

Сильнѣй всѣхъ мукъ и всѣхъ терзаній ада;

Безсмертная душа, покинувъ землю,

За грѣшныя дѣла и помышленья

Сама себѣ воздастъ отвѣтъ тяжелый

Лицомъ къ лицу всю вѣчность оставаясь.

Меня не искушалъ ты и не могъ

Моимъ быть искусителемъ тобой

Обманутъ не былъ я; за что же стану

Добычею твоей? Я самъ себѣ

Былъ палачемъ. Разсѣйтесь, духи ада!

Не вы, а смерть побѣду торжествуетъ...

(Духи исчезаютъ).

Аббатъ.

Какъ блѣденъ ты! Въ устахъ кровинки нѣтъ,

Мятется грудь твоя, дрожа отъ муки;

Молись, мой сынъ; хоть мысленно молись,

Но такъ не умирай.

Манфредъ.

Конецъ насталъ...

Глаза мои тускнѣютъ; все кругомъ

Подернулось туманомъ; отъ земли

Я уношусь куда-то. На прощанье

Дай руку мнѣ.

Аббатъ.

Какъ холодна она

И въ сердцѣ холодъ смерти... Что съ тобою?..

Манфредъ.

Старикъ, не такъ-то трудно умирать...

(Умираетъ.)

Аббатъ.

Его ужъ нѣтъ.... Душа разсталась съ тѣломъ....

Куда она направитъ свой полетъ?

Подумать страшно мнѣ; но онъ угасъ!..

П. Козловъ.

"Русская Мысль", No 6, 1880

АББАТЪ.

Несчастный смертный, y такихъ гостей

Что общаго съ тобой? Дрожу за душу...

Зачѣмъ глядите такъ вы другъ на друга?...

Онъ открываетъ ликъ, промежъ бровей

Лежатъ громовыя морщины... очи

Огнемъ безсмертья адскаго горятъ.

Уйди!

МАНФРЕДЪ.

Скажи: зачѣмъ ты здѣсь?

ДУХЪ.

Идемъ.

АББАТЪ.

Кто ты, невѣдомый? Отвѣть, скажи.

ДУХЪ.

Я геній Манфреда. Пора, идемъ.

МАНФРЕДЪ.

Нѣтъ, я готовъ на все, но отвергаю

Здѣсь власть твою. Скажи: кѣмъ присланъ ты?

ДУХЪ.

Сейчасъ узнаешь; но идемъ.

МАНФРЕДЪ.

Я самъ

Сильнѣйшими, чѣмъ ты, повелѣвалъ,

Съ владыками твоими спорилъ. Прочь!

ДУХЪ.

Твой часъ пробилъ. Идемъ за мною, смертный.

МАНФРЕДЪ.

Мой часъ пробилъ,-- я это зналъ и знаю,

Но не отдамъ души такимъ, какъ ты.

Прочь! Умереть хочу, какъ жилъ -- одинъ.

ДУХЪ.

Собратій долженъ я- призвать. Явитесь!

(Появляются другіе духи).

АББАТЪ.

Прочь, злые! прочь, я говорю!

Безсильны вы, гдѣ есть еще святыня,

И заклинаю васъ я тѣмъ...

ДУХЪ.

Старикъ,

Мы знаемъ нашу цѣль и санъ твой знаемъ.

Священныхъ словъ не трать же понапрасну:

Ты не спасешь его,-- онъ осужденъ...

Я говорю въ послѣдній разъ: идемъ!

МАНФРЕДЪ.

Я вызываю васъ, хотя душа

Ужъ отлетаетъ, я васъ вызываю!

Пока дышу, я не уйду отсюда...

Я презираю васъ, пока есть сила

Бороться съ духами, и что возьмете --

Возьмете по частямъ.

ДУХЪ.

Упорный смертный,

Такъ вотъ волшебникъ, что хотѣлъ когда-то

Въ незримый міръ проникнуть вмѣстѣ съ нами,

Какъ равный намъ; и это онъ, тотъ самый,

Что въ жизнь свою влюбился -- въ ту жизнь,

Гдѣ бѣдствовалъ.

МАНФРЕДЪ.

Коварный врагъ, ты лжешь!

Уходитъ жизнь моя -- я это знаю

И не хочу продлить ее ни мигомъ.

Сражаюсь не со смертью, a съ тобой

И съ ними. Власть свою я пріобрѣлъ

Не договоромъ низкимъ съ вашимъ сонмомъ,

A смѣлостью, наукой, покаяньемъ,

Ночными бдѣньями и силой духа,

Познаньемъ древности, когда земля

Носила рядомъ духовъ и людей

И не дарила вамъ преобладанья.

Я вызываю васъ и силою моей

Гоню васъ прочь, еще смѣясь надъ вами.

ДУХЪ.

Но преступленія твои...

МАНФРЕДЪ.

Что значатъ

Они для васъ, и развѣ наказанье

Другой преступникъ можетъ налагать!

Ступайте въ адъ. Вы надо мной не властны,

Я это чувствую; твоимъ не буду,--

Я это знаю; но что сдѣлалъ я,

То сдѣлано,-- оно внутри меня,

И мукъ моихъ твоя -- не увеличитъ.

Безсмертный духъ самъ носитъ воздаянье

Въ себѣ за добрыя и злыя мысли,

И въ немъ самомъ начало и конецъ,

Пространство, время. Если чувства въ немъ

Отъ бреннаго свободны, имъ не нужны

Извнѣ цвѣта измѣнчивыхъ явленій;

Духъ поглощенъ блаженствомъ или скорбью

Въ сознаніи того, что совершилъ...

Ты не прельстилъ меня, да и не могъ

Ни обмануть меня, ни сдѣлать жертвой.

Я погубилъ себя, и самъ я создалъ

Свою судьбу на вѣкъ -- враги, долой...

Я руку смерти чую, a не вашу.

(Духи исчезаютъ).

АББАТЪ.

Какъ блѣденъ ты. Твои бѣлѣютъ губы,

Въ груди твоей спирается дыханье

И слышенъ хрипъ. Молись, молись же небу

Хоть мысленно, но такъ не умирай.

МАНФРЕДЪ.

Конецъ. Тебя едва-едва я вижу...

Вокругъ меня все вертится. Земля

Какъ будто уплываетъ... Но прощай,

Дай руку.

АББАТЪ.

Холодна. До сердца холодъ

Проникъ. Молись! Молись! Но что съ тобою,

Скажи?

МАНФРЕДЪ-

Старикъ, не трудно умереть.

(Манфредъ умираетъ).

АББАТЪ.

Ушелъ. Душа умчалась въ дальній край...

Куда -- подумать страшно; но ушелъ.

Кн. Д. Цертелевъ.

МАНФРЕДЪ.

Байронъ провелъ въ Швейцаріи четыре мѣсяца и три недѣли: онъ пріѣхалъ въ Сешеронъ 25 мая, a уѣхалъ изъ виллы Діодати въ Италію 6 октября 1816 г. Въ теченіе этого періода имъ была написана значительная часть III-й пѣсни "Чайльдъ-Гарольда", "Шильонскій Узникъ" съ семью стихотвореніями, которыя были напечатаны вмѣстѣ съ этой поэмой, и "Монодія" на смерть Шеридана. Въ это же время былъ начатъ и "Манфредъ".

Въ примѣчаніи къ "Заклинанію" напечатанному впервые вмѣстѣ съ "Шильонскимъ Узникомъ" (5 декабря 1816), поэтъ упоминаетъ о своей "неоконченной волшебной драмѣ". Въ письмѣ къ Муррею изъ Венеціи, отъ 15 февраля 1817 г., онъ говорятъ: "Я забылъ вамъ сказать, что нѣчто вродѣ драматической поэмы (бѣлыми стихами) или драмы, начатое мною прошлымъ лѣтомъ въ Швейцаріи, теперь окончено. Это -- вещь въ трехъ актахъ, но довольно дикая, метафизическая н непонятная. Почти всѣ дѣйствующія лица, кромѣ двухъ или трехъ,-- духи земные, воздушные или водяные; дѣйствіе происходитъ въ Альпахъ; герой -- нѣчто вродѣ волшебника; онъ страдаетъ отъ угрызеній совѣсти, причина которыхъ остается наполовину невыясненною. Онъ странствуетъ и вызываетъ этихъ духовъ; они являются къ нему, но онъ имя не пользуется; наконецъ, онъ доходитъ до самаго послѣдняго воплощенія Злого начала, in propria persona, затѣмъ, чтобы вызвать призракъ, который появляется и даетъ ему двусмысленный и непріятный отвѣтъ; a въ третьемъ дѣйствіи слуги находятъ его умирающимъ въ башнѣ, гдѣ онъ изучалъ свое искусство. Изъ этого очерка вы можете видѣть, что я самъ невысокаго мнѣнія объ этой фантастической пьесѣ; но по крайней мѣрѣ я постарался сдѣлать ее совершенно невозможною для сцены, къ которой, послѣ моихъ сношеній съ Дрюри-Лэномъ, я чувствую величайшее прозрѣніе. Я еще не переписалъ этой пьесы,-- мнѣ лѣнь за это приниматься,-- но когда перепишу, пришлю ее вамъ, a вы можете или бросить ее въ печку, или поступить, какъ угодно".

Къ этому письму Байронъ, все-таки, приложилъ нѣсколько "извлеченій" изъ "Манфреда": 28 февраля онъ послалъ Муррою переписанный І-й актъ, a 9 марта -- окончаніе своей "драматической поэмы" (такъ названо въ письмѣ это произведеніе), съ тѣмъ, чтобы Муррей не печаталъ ея, не предувѣдомивъ объ этомъ автора. "Я въ самомъ дѣлѣ не знаю, хороша она или дурна", писалъ Байронъ: "а такъ какъ подобной неувѣренности y меня не было относительно прежнихъ главныхъ моихъ сочиненій, то я склоненъ цѣнить эту вещь не особенно высоко. Покажите ее г. Джиффорду и еще кому-нибудь, кому вздумается. Что касается гонорара (если она будетъ напечатана), то я не знаю, не покажется ли вамъ сумма въ триста гиней слишкомъ большою; въ такомъ случаѣ можете ее уменьшить; я не цѣню этой пьесы дороже; изъ этого вы можете видѣть, что я дѣлаю разницу между нею и другими моими сочиненіями" {Муррей заплатилъ требуемую сумму.}.

Джиффордъ нашелъ І-й актъ "удивительно поэтичнымъ" и "заслуживающимъ напечатанія"; но, какъ и предвидѣлъ Байронъ, III-й актъ ему не понравился. "Третій актъ, разумѣется, чертовски плохъ", писалъ Байровъ Муррею 15 апрѣля 1817 г.: въ немъ остались слѣды лихорадки, мучившей меня въ то время, когда я его писалъ. Его ни въ какомъ случаѣ нельзя печатать въ настоящемъ его видѣ. Я постараюсь его передѣлать или по крайней мѣрѣ переписать; но прежняго вдохновенія уже нѣтъ, и я не надѣюсь сдѣлать что-нибудь лучше. Какъ бы то ни было, въ настоящемъ видѣ его печатать нельзя. Рѣчь Манфреда къ солнцу -- единственное мѣсто въ этомъ актѣ, которое мнѣ нравится; все остальное изъ рукъ вонъ плохо, и я удивляюсь, какой дьяволъ тогда вселился въ меня"...

Лихорадка, которую Байронъ схватилъ въ Венеціи отъ нездороваго климата и жизни въ сыромъ палаццо, опять вернулась къ нему въ Римѣ, куда онъ переѣхалъ весной 1817 г. Только 5 мая онъ послалъ Муррею заново передѣланный III-й актъ. "Большую часть я переписалъ заново, а то, что оставлено безъ перемѣнъ, отмѣчено на присланной вами корректурѣ. Аббатъ обратился въ добраго человѣка, духи представлены въ минуту смерти Манфреда. Надѣюсь, вы найдете въ этомъ новомъ актѣ нѣсколько поэтическихъ мѣстъ; если такъ, то печатайте его, не посылая мнѣ дальнѣйшихъ корректуръ, но съ поправками г. Джиффорда, если онъ возьметъ на себя трудъ его просмотрѣть".

"Манфредъ" былъ изданъ отдѣльной книжкой 16 іюня 1817 г. Главныя критическія статьи о немъ были написаны Джеффри въ "Edinburgh Review" и Вильсономъ въ "Edinburgh Monthly Magazine". О первой изъ этихъ статей Байронъ отозвался, что она "очень мила", а о второй -- что въ ея авторѣ "виденъ поэтъ". Приводимъ наиболѣе существенныя мѣста изъ этихъ двухъ статей.

"Въ "Манфредѣ" мы сразу узнаемъ ту мрачную и могучую душу, которая горѣла, волновалась и мучилась въ "Гарольдѣ", "Конрадѣ" и "Ларѣ" и теперь снова появляется передъ нами въ этой пьесѣ не столько гнѣвною, сколько печальною, можетъ быть, болѣе надменною и болѣе ужасною, чѣмъ когда-либо, хотя самыя выдающіяся мизантропическія черты ея уже заглушаются глубокимъ отчаяніемъ. Манфредъ не ищетъ, подобно Конраду и Ларѣ, забвенія своихъ сердечныхъ мукъ въ опасностяхъ отчаянной хищнической войны; онъ не старается заглушать свои горькія думы въ шумѣ постоянныхъ битвъ; онъ не носится, подобно Гарольду, по разнымъ странамъ, съ чувствомъ презрѣнія и отвращенія, наблюдая людскія занятія и удовольствія, какъ предметъ для насмѣшки и сарказма, какъ развлеченіе въ своей непомѣрной тоскѣ. Геній поэта переноситъ его въ величественное уединеніе центральныхъ Альповъ; онъ жилъ тамъ съ юныхъ лѣтъ, въ гордомъ и спокойномъ удаленіи отъ людей, бесѣдуя только съ окружавшими его величественными формами и явленіями природы и съ стихійными духами, надъ которыми онъ получилъ господство, благодаря своимъ занятіямъ волшебствомъ и магіей. Отворачиваясь отъ людей, онъ презираетъ низшую и суетную человѣческую натуру; но онъ не чувствуетъ къ слабому человѣческому племени ни гнѣва, ни вражды. Людскія треволненія ему не интересны, ихъ заботы не вызываютъ въ немъ сочувствія, ихъ радостямъ онъ не завидуетъ. Ему скучно и досадно встрѣчаться съ людьми въ своихъ меланхолическихъ блужданіяхъ, но онъ все-таки относится къ людямъ ласково и жалостливо, и, за исключеніемъ случаевъ слишкомъ безцеремоннаго вмѣшательства въ его личную жизнь, онъ любезно заботится объ удобствахъ всѣхъ его окружающихъ. Пьеса совершенно правильно названа драматической поэмой, потому что она представляетъ произведеніе, главнымъ образомъ, поэтическое, а вовсе не драму или театральную пьесу въ современномъ значеніи этого слова. Въ ней нѣтъ ни дѣйствія, ни интриги, ни характеровъ; отъ начала до конца одинъ только Манфредъ размышляетъ и страдаетъ. Его страданія и въ началѣ и въ концѣ совершенно одинаковы; ихъ характеръ все время остается неизмѣннымъ. Въ числѣ дѣйствующихъ лицъ находятся охотникъ, священникъ и нѣсколько слугъ, но они не имѣютъ никакого отношенія къ тѣмъ страстямъ и душевнымъ мукамъ, на которыхъ основывается главный интересъ пьесы, и Манфредъ все время остается совершенно одинокимъ. Всѣ его личныя отношенія ограничиваются воспоминаніями о любимомъ существѣ да вызываніемъ безсмертныхъ духовъ, которыхъ онъ упрекаетъ за свое несчастье и за ихъ неспособность ему помочь. Эти неземныя существа ближе подходятъ къ характеру дѣйствующихъ лицъ драмы; но они служатъ только хоромъ въ общемъ дѣйствія, и Манфредъ является на самомъ дѣлѣ единственнымъ въ пьесѣ дѣйствующимъ лицомъ. Вся цѣль поэмы только въ томъ и состоитъ, чтобы очертить его характеръ и сдѣлать его чувства доступными вашему пониманію; въ этомъ отношеніи какъ замыселъ пьесы, такъ и ея исполненіе одинаково превосходны. Это -- величественное и страшное зрѣлище существа, одареннаго сверхчеловѣческими силами для того только, чтобы выносить сверхчеловѣческія страданія, сохраняя при этомъ всю мощь и гордость духа. Указывать на невѣроятность вымысла значило бы -- обнаружить непониманіе замысла и цѣли автора. Мы полагаемъ, что онъ вовсе и не думалъ о правдоподобіи: его цѣлью было -- произвести извѣстный эффектъ, возвеличить и развить извѣстный характеръ, которымъ онъ желалъ заинтересовать и поразить насъ и облегчить намъ разумѣніе этого характера, пользуясь величественными картинами природы и суевѣрнымъ ужасомъ. Такимъ образомъ вполнѣ достаточно, если мы будемъ въ состояніи представить себѣ ту обстановку, въ какой поэтъ помѣстилъ своего героя, и если мысль объ его дѣйствительномъ существованіи будетъ дѣйствовать на ваше чувство и воображеніе,-- такъ какъ одного только Манфреда мы можемъ страшиться или сожалѣть, одному только ему можемъ сочувствовать. Если мы будемъ въ состояніи представить себѣ его лицомъ реально существующимъ, усвоить всю высоту его гордости и всю глубину его страданій, то намъ уже безразлично, какими средствами поэтъ произвелъ на насъ такое впечатлѣніе и далъ намъ возможность дойти до такого пониманія его героя". (Джеффри).

"Въ этой весьма оригинальной поэмѣ Байронъ шелъ тѣмъ же путемъ и обратилъ свое дарованіе на тотъ же предметъ, какъ и въ третьей пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда". Дѣйствіе происходитъ среди Альповъ; всѣ дѣйствующія лица болѣе или менѣе созданы или обусловлены окружающимъ ихъ великолѣпнымъ пейзажемъ; каждая страница поэмы проникнута пыломъ воображенія и страсти, хотя въ то же время мысль поэта нерѣдко смѣщается силою и новизною своихъ собственныхъ представленій, и въ этомъ отношеніи все сочиненіе, въ цѣломъ, вызываетъ немало довольно сильныхъ возраженій. Но въ этой замѣчательной драмѣ гораздо болѣе вниманія заслуживаетъ новое примѣненіе способностей Байрона. Здѣсь онъ проникъ въ міръ духовъ, и въ томъ упоеніи, какое дали ему стихіи природы, онъ сдѣлалъ попытку дать имъ извѣстное воплощеніе и вызвать передъ нами ихъ дѣятельныя силы, распоряжаясь этими олицетвореніями съ тою же свободою, съ какою раньше онъ распоряжался человѣческими чувствами и страстями. Мы не рѣшимся сказать, что эта смѣлая попытка вполнѣ удалась ему: мы склонны думать, что замыселъ его драмы и характеръ главнаго дѣйствующаго лица, имъ обрисованный, требовали бы болѣе полнаго развитія. Такимъ образомъ, во все время чтенія поэмы чувствуется что-то смутное, незаконченное, какая-то неполнота, происходящая или отъ какой-нибудь ошибки самого поэта, или отъ присущей сюжету поэмы таинственности. Но хотя съ этой точки зрѣнія и трудно ясно понять цѣль произведенія, все же нельзя не отмѣтить въ немъ цѣлаго ряда прекрасныхъ картинъ горной природы, выразительныхъ и ужасныхъ моментовъ страсти и потрясающихъ видѣній". (Проф. Вильсонъ).

Но среди похвалъ критики проскользнуло одно замѣчаніе, которымъ Байронъ былъ глубоко огорченъ: въ одной изъ посвященныхъ "Манфреду" статей было замѣчено, что общій планъ пьесы и ея лучшія сцены заимствованы изъ "Трагической исторіи доктора Фауста" Марло. Противъ этого предположенія рѣшительно возсталъ Джеффри. "Манфредъ", писалъ онъ,-- безъ сомнѣнія, произведеніе крупнаго таланта и вполнѣ оригинальное. Самый важный его недостатокъ заключается, можетъ быть, только въ томъ, что онъ слишкомъ утомляетъ и страшитъ насъ торжественнымъ однообразіемъ своего ужаса. Другой недостатокъ состоитъ въ мучительномъ и болѣзненномъ характерѣ того обстоятельства, на которомъ основаны страданія героя. Лирическія пѣснопѣнія духовъ слишкомъ длинны и не всѣ хороши. Кое-гдѣ въ нихъ замѣтны черты педантизма; да и самъ Манфредъ слишкомъ часто обращается къ классическимъ намекамъ. Если видѣть въ этомъ произведеніи настоящую драму или вполнѣ законченную поэму, то пришлось бы сказать, что она слишкомъ неопредѣленна и потому неудовлетворительна. Но мы должны смотрѣть на нее съ точки зрѣнія замысла и цѣли автора. Онъ имѣлъ въ виду дать лишь туманный очеркъ сюжета, который по существу своему не допускалъ болѣе опредѣленныхъ очертаній и болѣе яркой окраски. Его неясность обусловлена его величіемъ; прикрывающая его темнота и туманная даль, въ которой онъ теряется,-- все это разсчитано на то, чтобы произвести болѣе сильный эффектъ, возбудить наше любопытство и внушить намъ болѣе глубокій ужасъ. Въ остроумной статьѣ, напечатанной въ послѣдней книжкѣ "Эдинбургскаго Журнала", высказывается предположеніе, что общій замыселъ этой пьесы и многія изъ превосходныхъ отдѣльныхъ ея сценъ заимствованы изъ "Фауста" Марло; въ статьѣ приведенъ рядъ цитатъ, которыя, по мнѣнію автора, сходны съ соотвѣтствующими мѣстами лежащей передъ нами поэмы, а въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже лучше ихъ. Съ этимъ заключеніемъ вообще мы согласиться не можемъ, но нѣкоторое сходство, несомнѣнно, замѣчается какъ въ приведенныхъ отрывкахъ, такъ и въ складѣ стиха и выраженія.

Такъ, напр., стихійные духи, для того, чтобы побудить Фауста продолжать его безбожныя занятія магіей, говорятъ, что они будутъ служить ему

Какъ женщины, иль иногда какъ дѣвы

Съ челомъ воздушнымъ дивной красоты,

Прекраснѣй, чѣмъ сама любви богиня.

Въ другомъ мѣстѣ, гдѣ влюбленный волшебникъ приказываетъ троянской Еленѣ воскреснутъ и сдѣлаться его любовницей, онъ при первомъ ея появленіи обращается къ ней съ такими словами:

Вотъ ликъ, сгубившій сотни кораблей,

Разрушившій твердыни Иліона!

О милая Елена! Поцѣлуемъ

Дай мнѣ безсмертье!

Выпила устами мою ты душу -- прочь бѣжишь -- постой!

Приди ко мнѣ, отдай назадъ мнѣ душу!

Здѣсь, на устахъ твоихъ, позналъ я небо.

Все, что не ты,-- все прахъ и суета!

О! Ты прекраснѣе зари вечерней,

Облекшейся въ свой плащъ тысячезвѣздный!

Ты для меня любезнѣе, чѣмъ солнце

Въ объятіяхъ лазурныхъ Аретузы.

Катастрофа также изображена стихами очень изящными, полными классической красоты. Но всѣ эти прекрасные стихи любопытной старой драмы ни въ какомъ случаѣ не могутъ служить доводомъ противъ оригинальности "Манфреда", такъ-какъ въ нихъ нѣтъ и слѣда той гордости, того удаленія отъ всего матеріальнаго и того глубокаго страданія, которымъ отличается произведеніе Байрона. Фаустъ -- не больше, какъ заурядный колдунъ, продающій свою душу дьяволу за обычныя чувственныя наслажденія, за земную власть и славу; онъ ужасается и дрожитъ въ агоніи, когда приходитъ часъ расплаты. Самый стиль Марло, несмотря на его изящество и ученость, является дѣтски-слабымъ въ сравненіи съ глубиною и силою байроновскаго стиля, а непріятное шутовство и низкаго сорта фарсы, изъ которыхъ главнымъ образомъ состоитъ его драма, даютъ поводъ скорѣе для контраста, чѣмъ для сравненія съ пьесой его благороднаго преемника. По тону и складу композиціи, а также и по характеру выраженія въ наиболѣе торжественныхъ частяхъ "Манфреда", эта пьеса скорѣе напоминаетъ эсхиловскаго "Прометея", чѣмъ какую-либо современную драму. Ужасающее одиночество главнаго дѣйствующаго лица, сверхъестественныя существа, съ которыми онъ только и находится въ сношеніяхъ, его виновность, твердость духа, страданія,-- все это пункты соприкосновенія, въ которыхъ сила поэтическаго творчества выражается наиболѣе разительными эффектами. Главное различіе заключается въ томъ, что предметъ греческой трагедіи былъ освященъ традиціонною вѣрою народа и что ея ужасъ нигдѣ не смягчается тою нѣжностью, какою проникнуты многія мѣста въ пьесѣ его англійскаго соперника".

Прочитавъ эту статью, Байронъ, въ письмѣ къ Муррею отъ 12 октября 1817 г., далъ очеркъ происхожденія своей поэмы и вполнѣ опредѣленно высказался насчетъ ея литературныхъ источниковъ. "Я никогда не читалъ и не знаю даже, видѣлъ ли когда-нибудь "Фауста" Марло", говоритъ онъ: "у меня не было и нѣтъ съ собой никакихъ драматическихъ сочиненій на англійскомъ языкѣ, кромѣ нѣсколькихъ новѣйшихъ пьесъ, вами присланныхъ; но прошлымъ лѣтомъ я слышалъ, какъ г. Льюисъ переводилъ словесно нѣсколько сценъ изъ "Фауста" Гете (нѣкоторыя изъ нихъ хороши, а нѣкоторыя плохи): вотъ и все, что мнѣ извѣстно объ исторіи этой магической личности. Что касается зачатковъ "Манфреда", то ихъ можно найти въ Дневникѣ, посланномъ мною г-жѣ Ли (часть котораго вы видѣли) въ ту пору, когда я впервые переправился черезъ Dent de Jamant, а затѣмъ черезъ Венгернъ-Альпъ и Шейдеггъ и сдѣлалъ туръ вокругъ Юнгфрау, Шрекгорна и пр., незадолгодо моего отъѣзда изъ Швейцаріи. Вся картина "Манфреда" стоитъ передо мной, словно я ее видѣлъ только вчера, и я могу точно обозначить въ ней всякое мѣсто, горы, водопады и пр. Эсхиловскаго "Прометея" я страстно любилъ въ дѣтствѣ (это была одна изъ греческихъ трагедій, которыя три раза въ годъ декламировались въ Гарроу); эта трагедія, да еще "Медея",да "Семеро противъ Ѳивъ" были единственныя, которыя мнѣ всегда очень нравились. Что касается марловскаго Фауста, то я его никогда не читалъ, никогда не видалъ, никогда даже не слыхивалъ о немъ или, по крайней мѣрѣ, никогда о немъ не думалъ"...

"Одинъ американецъ, пріѣхавшій недавно изъ Германіи (читаемъ въ письмѣ къ Муррею отъ 23 октября 1817 г.), сказалъ Гобгоузу, что "Манфредъ" взятъ изъ "Фауста" Гете. Чорть бы побралъ обоихъ Фаустовъ, и нѣмецкаго и англійскаго,-- а я не бралъ ни того, ни другого".

Три года спустя, въ іюнѣ 1820 г., Байронъ прислалъ Муррею письмо "со вложеніемъ", которое должно было его заинтересовать, "а именно: съ мнѣніемъ величайшаго человѣка въ Германіи, а можетъ быть и во всей Европѣ, объ одномъ изъ великихъ людей, о которыхъ говорится въ вашихъ объявленіяхъ. Однимъ словомъ, это критика Гете на "Манфреда". Въ посылкѣ находятся: подлинникъ, переводъ англійскій и переводъ итальянскій. Сохраните это все въ своемъ архивѣ, такъ какъ мнѣніе такого человѣка, какъ Гете, все равно, справедливо ли оно, или нѣтъ, всегда интересно, а данное мнѣніе въ особенности интересно, потому что оно благосклонно. Я никогда не читалъ его "Фауста", ибо не знаю по-нѣмецки, но въ 1816 г., въ Колиньи, Мэттью Монкъ Льюисъ перевелъ мнѣ изустно большую его часть, и я, разумѣется, былъ имъ очень пораженъ, хотя написать "Манфреда" заставилъ меня не Фаустъ, а Штейнбахъ и Юнгфрау и еще что-то другое. Впрочемъ, первая сцена "Манфреда" очень сходна съ первою сценою "Фауста". Къ этому письму было приложено слѣдующее извлеченіе изъ статьи Гете подъ общимъ заглавіемъ: "Искусство и Древность".

"Трагедія Байрона "Манфредъ" явилась для меня удивительнымъ феноменомъ, который близко меня заинтересовалъ. Этотъ поэтъ, одаренный столь оригинальнымъ умомъ, усвоилъ моего Фауста и нашелъ въ немъ самую подходящую пищу для своего ипохондрическаго настроенія. Онъ своеобразно воспользовался для своей цѣли руководящими принципами моей трагедіи, такъ что ни одинъ изъ нихъ не сохранилъ первоначальнаго своего значенія, и въ этомъ отношеніи я не могу достаточно надивиться его дарованію. У него все до такой степени переработано наново, что для критика представлялась бы любопытная задача -- отмѣтить не только сдѣланныя имъ измѣненія, но и степень ихъ сходства или различія съ оригиналомъ. Мрачныя изліянія безграничнаго и чрезмѣрнаго отчаянія производятъ, въ концѣ концовъ, удручающее впечатлѣніе; но это чувство всегда соединяется съ чувствомъ уваженія и удивленія къ автору.

"Такимъ образомъ, мы находимъ въ этой трагедіи квинтъ-эссенцію изумительнѣйшаго таланта, рожденнаго для того, чтобы быть собственнымъ мучителемъ. Общій характеръ жизни и поэзія лорда Байрона едва ли допускаетъ справедливую и безпристрастную оцѣнку. Онъ самъ очень часто указывалъ на источникъ своихъ страданій и часто изображалъ эти страданія; но едва ли кто-нибудь можетъ сочувствовать этимъ невыносимымъ мукамъ, къ которымъ поэтъ постоянно и упорно возвращается въ своихъ произведеніяхъ. Дѣло идетъ, собственно говоря, о двухъ женщинахъ, тѣни которыхъ постоянно его преслѣдуютъ и которыя въ данной пьесѣ также играютъ главную роль,-- одна подъ именемъ Астарты, а другая безъ какой-либо опредѣленной формы, только въ видѣ голоса. Объ ужасной судьбѣ, постигшей первую, передаютъ слѣдующее: будучи смѣлымъ и предпріимчивымъ юношей, поэтъ вступилъ въ связь съ одной флорентинской дамой. Мужъ послѣдней, узнавъ объ измѣнѣ жены, убилъ ее, но и самъ въ ту же ночь былъ найденъ мертвымъ на улицѣ. Подозрѣнія въ убійствѣ ни на кого не было заявлено. Лордъ Байронъ тогда же выѣхалъ изъ Флоренціи, и съ тѣхъ поръ на всю жизнь осталось у него мрачное воспоминаніе о случившемся {"Серьезная увѣренность, съ какою почтенный критикъ превращаетъ фантазіи своего брата-поэта въ реальныя лица и событія, не затрудняясь въ подтвержденіе своей теоріи, ссылаться даже на двойное убійство во Флоренціи, представляетъ забавный примѣръ очень распространенной въ то время въ европейскомъ обществѣ склонности изображать Байрона человѣкомъ чудеснымъ и таинственнымъ какъ въ поэзіи, такъ и въ жизни. Многочисленныя розсказни объ его романическихъ похожденіяхъ и удивительныхъ приключеніяхъ въ мѣстахъ, гдѣ онъ на самомъ дѣлѣ никогда не бывалъ, и съ лицами, никогда не существовавшими, безъ сомнѣнія, въ значительной мѣрѣ способствовали распространенію о немъ подобныхъ преувеличенныхъ и ложныхъ мнѣній. Ходячія представленія объ его жизни и характерѣ такъ далеки отъ дѣйствительности, что неудивительно, если настоящій, изъ "плоти и крови" созданный, герой этихъ страницъ, общительный, одаренный практическимъ умомъ и, при всѣхъ своихъ недостаткахъ и эксцентричностяхъ, все-таки кровный англичанинъ, лордъ Байронъ можетъ представиться чрезмѣрно возбужденному воображенію большинства его иноземныхъ поклонниковъ личностью слишкомъ заурядною, лишенною всякаго романическаго ореола и совершенно прозаическою" (Муръ).}.

"Многочисленные намеки, разсѣянные въ различныхъ произведеніяхъ Байрона, дѣлаютъ это романическое происшествіе весьма вѣроятнымъ. Такъ, напримѣръ, предаваясь грустнымъ размышленіямъ о своей судьбѣ, онъ примѣняетъ къ себѣ роковую исторію спартанскаго царя. Исторія эта -- слѣдующая: спартанскій полководецъ Павзаній прославился важною побѣдою при Платеѣ, но затѣмъ утратилъ довѣріе своихъ согражданъ вслѣдствіе своей заносчивости, упорства и тайныхъ интригъ съ врагами своего отечества, На этого человѣка падаетъ тяжкая вина въ пролитіи неповинной крови, и сознаніе этой вины мучитъ его до конца жизни. Дѣло въ томъ, что, начальствуя надъ соединеннымъ греческимъ флотомъ на Черномъ морѣ, онъ страстно влюбился въ одну византійскую дѣвушку. Послѣ продолжительныхъ переговоровъ онъ, наконецъ, получилъ согласіе ея родителей на бракъ съ нею. Ее приводятъ къ нему ночью; изъ скромности, она тушитъ свѣтъ и, пробираясь въ темнотѣ, опрокидываетъ свѣтильникъ. Проснувшійся Павзаній, думая, что къ нему крадется убійца, схватываетъ мечъ и убиваетъ свою жену. Это ужасное зрѣлище съ тѣхъ поръ всегда стоитъ передъ его глазами. Тѣнь убитой постоянно его преслѣдуетъ, и онъ тщетно молитъ о помощи боговъ и жрецовъ-заклинателей.

"Растерзанное сердце поэта усвоило эту древнюю легенду, примѣнило ее къ себѣ и еще болѣе омрачило ею трагическій образъ Манфреда. Это объясненіе дѣлаетъ понятнымъ мрачный, проникнутый тоскою монологъ, который мы рекомендуемъ, какъ упражненіе, всѣмъ любителямъ декламаціи. Здѣсь знаменитый монологъ Гамлета является въ улучшенномъ видѣ" {Гете имѣетъ въ виду монологъ Манфреда: "Мы всѣ -- игрушки времени и страха" (стр. 58).}.

Несмотря на то, что Байронъ, по его собственнымъ словамъ, старался сдѣлать свою драматическую поэму совершенно неудобною для представленія на сценѣ, "Манфредъ" (трагедія въ трехъ дѣйствіяхъ, съ хорами), все-таки былъ поставленъ, 29 октября 1848 г., на Ковентъ-Гарденскомъ театрѣ, затѣмъ, въ 1863--64 гг., на Дрюри-Лэнскомъ и въ теченіе 60-хъ и 70-хъ гг. шелъ нѣсколько разъ на разныхъ сценахъ въ Лондонѣ и въ провинціи. Шла она и въ Мюнхенѣ и портретъ-картина одной изъ исполнительницъ, кисти знаменитаго Габріэля Макса, приложенъ къ настоящему тому. Музыка къ "Манфреду" (увертюра, хоры и аккомпанементъ) написана Шуманомъ (1850); въ 1897 г. сэръ Александръ Кэмбль Меккензи, по просьбѣ Эрвинга, сочинилъ аккомпанементъ къ нѣсколькимъ сценамъ драмы. Наконецъ, существуетъ еще симфонія Чайковскаго (четыре картины, 1885).

Стр. 49. Стихъ 6-й напечатанъ ошибочно. Слѣдуетъ читать:

Есть вѣчный стражъ; смыкаются глаза...

Стр. 50.

И тѣмъ проклятіемъ, что на душѣ моей.

Ср. "Чайльдъ-Гарольднъ, п. I, строфа 83 (наст. изд. т. I, стр. 44):

Гарольдъ, скорбя, не вѣдалъ упоенья:

Проклятье Каина онъ на челѣ носилъ.

Стр. 51. "Заклинаніе" было впервые напечатано вмѣстѣ съ "Шильонскимъ Узникомъ", въ 1816 г., съ примѣчаніемъ: "Это стихотвореніе составляло хоръ въ ненапечатанной волшебной драмѣ" начатой нѣсколько лѣтъ тому назадъ". Высказываемое различными комментаторами предположеніе,что строфы этого заклинанія направлены противъ лэди Байронъ, подтверждается близкимъ сходствомъ нѣкоторыхъ изъ этихъ строфъ съ заключительною частью "Очерка" (см. наст. изд. т. I, стр. 466--7).

Стр. 53. Звучатъ здѣсь въ вольномъ воздухѣ напѣвы

Подъ звонъ бубенчиковъ бродящихъ стадъ.

Первые очерки этой и многихъ другихъ швейцарскихъ картинъ въ "Манфредѣ" находятся, какъ указалъ и самъ Байронъ, въ дневникѣ его путешествія по Швейцаріи, пересланномъ имъ сестрѣ. Вотъ нѣсколько примѣровъ:

"Сент. 19, 1816.-- Подъѣхали къ озеру, находящемуся на самой груди горы; оставили своихъ четвероногихъ на попеченіи пастуха я стали подниматься выше; подошли къ снѣгу, лежавшему клочками, на которые потъ съ моего лба падалъ росой, оставляя слѣды точно мелкаго сита. Отъ снѣжной метели и вѣтра у меня закружилась голова, но я продолжалъ карабкаться все выше и выше. Гобгоузъ добрался до самой верхушки... Весь этотъ горный пейзажъ превосходенъ. На крутомъ и высокомъ утесѣ пастухъ заигралъ на рожкѣ; это совсѣмъ не похоже на Аркадію, гдѣ я видалъ пастуховъ съ длиннымъ мушкетомъ вмѣсто посоха и съ пистолетами за поясомъ... Звонъ бубенчиковъ на шеѣ у коровъ (здѣсь все богатство, какъ у патріарховъ, заключается въ стадахъ) на пастбищахъ, высота которыхъ часто больше любой англійской горы, восклицанія пастуховъ на утесахъ, звуки свирѣли на скалахъ, казавшихся совершенно неприступными, и вообще вся окружавшая меня картина явились воплощеніемъ всего того, что я когда-либо слышалъ или воображалъ себѣ о пастушеской жизни,-- воплощеніемъ, гораздо болѣе полнымъ, нежели въ Греціи или Малой Азіи, гдѣ слишкомъ много сабель и мушкетовъ, и если у пастуха въ одной рукѣ палка, то въ другой ужъ навѣрное ружье; здѣсь же впечатлѣніе было свободно отъ всякой посторонней примѣси -- дико и вполнѣ патріархально... Когда мы подошли, они стали играть Ranz des vaches и другія пѣсни, въ видѣ привѣтствія. Я напиталъ свой умъ природой...".

Такъ отъ тоски сѣдѣть, какъ эти сосны,

Зимы нагіе, жалкіе остатки...

"Я проходилъ черезъ цѣлые лѣса изсохшихъ, совсѣмъ изсохшихъ сосенъ: стволы, лишенные коры, безжизненныя вѣтви,-- все это дѣло одной зимы... Ихъ видъ напомнилъ мнѣ меня самого и мою семью...".

Неситесь, чтобъ меня теперь засыпать...

"Поднялся на Венгернъ-Альпъ; оставилъ лошадей, снялъ пальто и пошелъ на вершину. Съ одной стороны взорамъ открывалась Юнгфрау со всѣми своими глетчерами; за нею блисталъ, подобно истинѣ, Зильбергорнъ; дальше -- Малый и Большой Шейдеггъ и, наконецъ, Веттергорнъ. Юнгфрау возвышается на 1300 футовъ надъ уровнемъ моря и на 1100 футовъ надъ долиной. Слышалъ паденіе лавинъ почти черезъ каждыя пять минутъ...".

Стр. 53. То плещетъ океанъ глубокій ада.

"Облака поднимались изъ противоположной долины, извиваясь перпендикулярно надъ пропастями, словно пѣна адскаго океана въ пору прилива; они были бѣлые, съ оттѣнкомъ сѣры, и на видъ неизмѣримо глубокіе. Склонъ, по которому мы поднимались, былъ, разумѣется, не особенно крутъ; но, добравшись до вершины и взглянувъ черезъ кипящее облачное море внизъ, на противоположную сторону, мы увидѣли, что утесы, на которыхъ мы стояли, съ другой стороны падали совершенно отвѣсно..." (Дневникъ Байрона).

Ты это сдѣлалъ въ старину, Монъ-Розъ.

Ошибка переводчика. Въ подлинникѣ: "гора Розенбергъ", т. е. "Россбергъ", близъ Гольдау, на ю.-в. Цугскаго озера (между тѣмъ какъ Монъ-Розъ или Монте-Роза находится въ итальянской Швейцаріи). Россбергъ обрушился 2 сентября 1806 г. Огромная масса утеса, въ тысячу футовъ ширины и сто футовъ толщины, оторвалась отъ горы и скатилась въ лежащую у подножія ея долину, на деревни Гольдау, Вузингенъ и Ротенъ, захвативъ также часть Ловерца. При этомъ погибло болѣе 450 человѣкъ, и цѣлыя стада скота были уничтожены въ какія-нибудь пять минутъ.

Стр. 55, ст. 17 напечатанъ ошибочно; слѣдуетъ читать:

Ты человѣкъ загадочныхъ рѣчей.

Стр. 55. ... и любили мы

Другъ друга, какъ нельзя было любитъ.

Большинство критиковъ прошло молчаніемъ этотъ намекъ на кровосмѣсительную связь Манфреда съ Астартой, но многіе напали за это на Байрона. Шелли, въ письмѣ къ г-жѣ Джисборнъ отъ 16 ноября 1819 г., говоря о трагедіи Кальдерона "Волосы Авессалома", между прочимъ, говоритъ: "Кровосмѣшеніе, подобно многимъ другимъ некорректнымъ поступкамъ, есть обстоятельство весьма поэтическое. Оно можетъ быть или гордымъ вызовомъ всему окружающему и облекаться въ славу высокаго героизма, или циническою похотью, которая, смѣшивая понятія о добрѣ и злѣ, пренебрегаетъ ими ради эгоистическихъ побужденій".

Стр. 56.

Сцена II.

"Эта сцена -- одна изъ самыхъ поэтическихъ и наиболѣе удачно написанныхъ во всей поэмѣ. Спокойное уединеніе мѣста дѣйствія проникнуто тихимъ и чарующимъ волшебствомъ, и съ этой очаровательной картиной вполнѣ гармонируетъ появленіе среди нея существа, одареннаго небесною красотою". (Джеффри).

Лучи косые солнца

Блестящей радугой надъ водопадомъ

Стоятъ.

"Эта радуга образуется солнечными лучами въ нижней части альпійскихъ водопадовъ. Она совершенно сходна съ небесной радугой,-- какъ будто бы эта послѣдняя спустилась на землю,-- и находится такъ близко, что вы можете пройти подъ нею. Это зрѣлище длится до полудня". (Прим. Байрона).

"Прежде, чѣмъ подниматься на гору, пошелъ къ водопаду. Солнце, поднявшись надъ нимъ, образовало въ нижней его части радугу всѣхъ цвѣтовъ, особенно же -- краснаго и золотого; эта радуга движется по мѣрѣ того, какъ вы сами двигаетесь. Я никогда не видалъ ничего подобнаго". (Дневникъ Байрона).

Колеблясь будто хвостъ того коня,

На немъ же въ денъ послѣдній смерть возсядетъ.

"Дошли до подножія горы Юнгфрау (т. е. Дѣвы); ледники; водопады; видимое паденіе одного изъ этихъ водопадовъ -- 900 футовъ вышины... Слышалъ паденіе лавины, подобное грому; видѣлъ ледникъ -- огромный. Началась буря, съ громомъ, молніею и градомъ; все было великолѣпно. Водопадъ вьется по скалѣ, словно хвостъ бѣдой лошади, развѣвающійся по вѣтру; такимъ можно себѣ представить хвостъ "блѣднаго коня", на которомъ несется Смерть въ Апокалипсисѣ. Это -- и не туманъ, и не вода, а что-то среднее между ними. Высота его огромна... Въ одномъ мѣстѣ онъ кажется волною, въ другомъ -- потокомъ, въ третьемъ -- облакомъ; зрѣлище удивительное и неописуемое". (Дневникъ Байрона).

Передъ твоею красотою блѣднѣетъ

И радуга, что блещетъ надъ тобой.

"Во всѣхъ герояхъ Байрона мы узнаемъ, хотя и въ безконечно разнообразныхъ измѣненіяхъ, черты все одного и того же величественнаго характера: высокое и смѣлое мнѣніе объ умственной силѣ, напряженную чувствительность страсти, почти безграничную способность къ бурнымъ волненіямъ, преклоненіе предъ величіемъ свободной силы и въ особенности -- наслажденіе красотой, составляющее кровную, душевную потребность. "Паризина" имъ переполнена; имъ проникнута почти каждая страница "Шильонскаго Узника"; но въ "Манфредѣ" это чувство красоты такъ и рвется наружу, и кипитъ среди потоковъ, водопадовъ, утесовъ, горъ и облаковъ. Байронъ вложилъ въ характеръ Манфреда гораздо больше собственной своей личности, нежели въ прочія свои созданія. Здѣсь онъ съ удивительной мощью съумѣлъ придать реальныя формы метафизическимъ понятіямъ, и мы не знаемъ другого поэтическаго произведенія, въ которомъ картина внѣшней природы была бы такъ ярко освѣщена столь прекраснымъ, торжественнымъ и величественнымъ чувствомъ. Эту поэму, вмѣстѣ съ "Чайльдъ-Гарольдомъ", мы прежде всего рекомендуемъ прочесть иностранцу, желающему составить себѣ вѣрное понятіе о Байронѣ. Шекспиръ умѣлъ придавать возникающимъ въ нашемъ умѣ отвлеченнымъ идеямъ формы столь же опредѣленныя, ясныя и блистательныя, въ какихъ онъ изображалъ идеализированныя явленія внѣшней природы. Прекрасное существо Аріеля рисуется передъ нами въ собственныхъ его словахъ. Въ "Манфредѣ" мы видимъ превосходныя, хотя еще и не совсѣмъ зрѣлыя, проявленія подобной же творческой силы. Здѣсь поэтъ съ наслажденіемъ воплощаетъ собственныя мысли, чувства и фантазіи въ видимые образы, которые мы можемъ, такъ сказать, осязать и представлять себѣ живыми существами. Прекрасная фея Альповъ является какъ бы дыханіемъ лучезарнаго водопада,-- какъ будто бы очи поэта, не насытившись созерцаніемъ бездушной красоты природы, вызвали передъ собою этотъ милый призракъ для того, чтобы удовлетворить чистое стремленіе души къ прекрасному". (Вильсонъ).

Смотрѣть на красоту твою -- и только.

"Во всей этой сценѣ есть нѣчто исключительно прекрасное. Какъ появленіе феи, такъ и разговоръ съ нею Манфреда написаны такимъ образомъ, что ихъ невѣроятность забывается, благодаря ихъ красотѣ, и не вѣря, конечно, въ существованіе подобныхъ призраковъ, мы все-таки испытываемъ такое чувство, какъ будто бы эти призраки дѣйствительно стоятъ передъ нами". (Джеффри).

Изъ вида череповъ, костей и праха

Запретное я сдѣлалъ заключенье.

Ср. "Чайльдъ-Гарольда", п. II, строфы 5--10 (наст. изд. т. I, стр. 51--52).

Стр. 57.

Что заклинаньями умѣли вызвать

И Эросъ, и Антэросъ у Гадари.

"Философъ Ямвлихъ. Исторія о вызываніи Эроса и Антэроса находится въ его жизнеописаніи, составленномъ Эвнаніемъ. Она разсказана хорошо". (Прим. Байрона).

"Разсказываютъ о немъ",-- говоритъ Эвнаній,-- "что когда онъ съ своими учениками купался въ теплыхъ источникахъ Гадары, въ Сиріи, между ними начался разговоръ объ этихъ источинкахъ, и Ямвлихъ, улыбаясь, приказалъ ученикамъ спросить у мѣстныхъ жителей, какъ называются два меньшихъ ключа, которые были красивѣе остальныхъ. Тѣ отвѣчали, что одинъ ключъ зовется "Любовью" (Эросъ), а другой -- "Противолюбовью" (Антэросъ), а почему они такъ называются, неизвѣстно. Тогда Ямвлихъ, сидѣвшій въ это время на берегу источника, у самой воды, положилъ руку на воду и, произнеся нѣсколько словъ, вызвалъ изъ глубины источника красиваго мальчика, невысокаго роста, съ золотистыми кудрями, падавшими на грудь и спину; затѣмъ подойдя къ другому источнику и сдѣлавъ то же самое, онъ вызвалъ оттуда другого такого же мальчика, у котораго кудри казались то черными то золотистыми. Оба эти Купидона прижались къ Ямвлиху и стали бѣгать вокругъ него, словно его собственныя дѣти. Послѣ этого ученики уже не задавали ему никакихъ вопросовъ".

Стр. 58. Царь спартанскій

Узналъ судьбу отъ византійской дѣвы.

"Исторія спартанскаго царя Павзанія (который начальствовалъ надъ греками въ битвѣ при Платеѣ и впослѣдствіи погибъ за попытку измѣнить спартанцамъ) и Клеоники разсказана Плутархомъ въ біографіи Кимона и софистомъ Павзаніемъ въ его описаніи Греціи. (Прим. Байрона).

Ср. выше (стр. XII) въ выдержкахъ изъ Гете.

Стр. 59. По дѣвственнымъ коврамъ серебрянаго снѣга

Мы движемся...

Ср. "Чайльдъ-Гарольда", п. IV, стр. 73 (наст. изд. т. I, стр. 145).

Юнгфрау тамъ царитъ

И вверхъ стремится чистыми снѣгами.

Байронъ или не зналъ, или не обратилъ вниманія на то, что восхожденіе на Юнгфрау было уже совершено въ 1811 г. братьями Мойеръ изъ Аарау.

Гдѣ кажутся зубчатыя вершины

Валами грозными съ блестящей пѣной,

Которые замерзли вдругъ.

"Пріѣхали въ Гриндельвальдъ; обѣдали, опять сѣли на лошадей и поѣхали къ верхнему глетчеру. Въ полусвѣтѣ онъ виденъ ясно: очень красивый глетчеръ, словно замерзшій ураганъ". (Дневникъ Байрона).

И казни будутъ для него забавой.

Въ подлинникѣ: "За свой побѣгъ и позоръ онъ заплатитъ разрушеніемъ націи". Голосъ пророчествуетъ, что св. Елена будетъ для Наполеона второй Эльбой, и что онъ опять появится въ мірѣ, какъ демонъ разрушенія.

На сушѣ предатель, а въ морѣ пиратъ.

Байронъ, вѣроятно, имѣлъ въ виду Томаса лорда Кохрэна (1775--1860), оказавшаго Англіи существенныя услуги, командуя послѣдовательно разными кораблями и флотиліей брандеровъ въ Бискайскомъ заливѣ въ 1809 г. Въ своемъ дневникѣ онъ называетъ Кохрэна "мѣнялой-обманщикомъ".

Стр. 59. Разбитые я утверждала троны, и проч.

"Эта строфа, по нашему мнѣнію, не у мѣста, или даже вовсе не соотвѣтствуетъ характеру произведенія. Авторъ хочетъ намъ сказать, что человѣческія бѣдствія являются для служителей мести предметомъ посмѣянія; но мы не убѣждаемся въ томъ, что его сатирическіе и политическіе намеки вполнѣ согласуются съ тѣми чувствами и тѣмъ настроеніемъ, которое онъ желалъ здѣсь вызвать". (Джеффри).

Сценарій ІѴ-й сцены у переводчика не ясенъ. "Слѣдуетъ Ариманъ на своемъ престолѣ -- огненномъ шарѣ, окруженный духами". Ариманъ (древнеперсидское "Ангра-Майніу" -- "тотъ, кто весь смерть") -- воплощеніе злого начала, изображается сидящимъ на огненномъ шарѣ. Этотъ образъ Байронъ могъ заимствовать изъ восточной сказки Бекфорда "Ватекъ", которую онъ очень цѣнилъ (см. наст. изд. т. I, стр. 471): тамъ на огненномъ шарѣ представленъ мусульманскій демонъ Эблисъ.

Стр. 60.

Что знаніе -- не счастье, а наука --

Обмѣнъ невѣдѣнья...

Ср. "Чайльдъ-Гарольда", п. II, стр. 7 (наст. изд. т. 1, стр. 52):

Ты правъ, Сократъ, сказавъ: "Мы только знаемъ,

Что смертнымъ недоступенъ знанья свѣтъ!".

Стр. 61. Зови Астарту.

Здѣсь это имя не имѣетъ ничего общаго съ миѳической Астартой (у іудеевъ -- Ашторетъ), главной богиней древнихъ семитовъ-язычниковъ, которая почиталась также подъ именемъ царицы неба. Астарта у Байрона -- только имя женщины, которую Манфредъ любилъ и погубилъ своей любовью. "Нравственное чувство виситъ надъ этой изящной драмой, словно мрачная грозовая туча. Никакая иная вина, кромѣ той, которая является здѣсь въ столь мрачномъ изображеніи, не могла бы послужить болѣе ужаснымъ примѣромъ гнусныхъ извращеній человѣческой природы, какъ бы ни была она сама по себѣ благородна и величественна,-- въ тѣхъ случаяхъ, когда она становится добычею собственныхъ желаній, страстей и фантазій. Красота, нѣкогда столь невинно обожаемая, дѣлается тогда предметомъ оскверненія, профанацій и насилія. Привязанность, любовь, преступленіе, ужасъ, угрызенія совѣсти и смерть идутъ другъ за другомъ въ ужасной послѣдовательности, обнаруживая между собою мрачную связь. Мы представляемъ себѣ Астарту юною, прекрасною, невинною,-- виновною, падшею, убитою, похороненною, судимою и прощенною; но когда ей дозволено вновь появиться на землѣ, она все-таки говоритъ лишь сдержанно, блѣдно и голосомъ, полнымъ скорби. Мы только на одно мгновеніе видимъ ее въ ея красотѣ и невинности; затѣмъ она появляется передъ нами въ мертвомъ молчаніи призрака, съ неподвижными, окаменѣлыми и безстрастными очами, раскрывая тайну смерти, суда и вѣчности. Нравственною идеею дышитъ каждое ея слово: эта идея выражается въ скорби, въ бѣдствіи, въ безуміи, отчаяніи, смерти..." (Вильсонъ).

Стр. 63.

Дѣйствіе третье.

22 сентября 1816 г. Байронъ поѣхалъ верхомъ изъ Нейгауза, на Тунскомъ озерѣ. къ Штауббаху. По дорогѣ, между Маттеномъ и Мюллиненомъ, недалеко отъ деревни Виддершвиль, онъ проѣзжалъ мимо баронскаго замка Умшпуннева, бывшаго, по преданію, замкомъ Манфреда, и отмѣтилъ въ своемъ дневникѣ, что это -- "не больше, какъ четвероугольная башня, окруженная круглыми башенками и живописно возвышающаяся посреди густого кустарника". Въ тотъ же день и неподалеку отъ того же мѣста онъ "проѣзжалъ мимо утеса; надпись: братъ убилъ брата; мѣсто какъ разъ подходящее".

Здѣсь-то, по свидѣтельству графини Гвиччіоли, и зародилась первая мысль "Манфреда". Вскорѣ послѣ напечатанія байроновской драмы, въ "Эдинбургскомъ Ежемѣсячномъ Журналѣ" 1817 г. появилась статья подъ заглавіемъ: "Преданіе, разсказанное однимъ швейцарскимъ монахомъ". Авторъ этой статьи говоритъ, что онъ слышалъ передаваемое имъ преданіе осенью 1816 г. отъ одного изъ отцовъ капуцинскаго ордена, близъ Альторфа. Это -- исторія любви двухъ братьевъ къ одной женщинѣ, подругѣ ихъ дѣтства. Она выходитъ замужъ за старшаго брата, а впослѣдствіи внушаетъ младшему сильную страсть, съ которою тотъ не въ состояніи бороться. Судьба старшаго брата покрыта мракомъ. Женщина куда-то исчезаетъ, а младшаго брата находятъ мертвымъ въ томъ самомъ горномъ проходѣ, гдѣ онъ встрѣчался съ своей невѣсткой. Авторъ добавляетъ, что рѣшился пересказать это преданіе въ виду его поразительнаго сходства" съ драмой Байрона.

Вотъ ключъ, а вотъ шкатулка.

Эта шкатулка дальше уже не упоминается. О ней была рѣчь въ первоначальной редакціи III акта, см. ниже.

Что я нашелъ искомое "калонъ".

Байронъ, вѣроятно, имѣлъ въ виду слѣдующее мѣсто изъ письма Кассія къ Цицерону: "Трудно убѣдить людей въ томъ, что добро желательно ради самаго добра (τὸ καλον ὃἰ αὐτὸ αἰρετὸν); а между тѣмъ, вѣдь, справедливо и можетъ быть доказано, что удовольствіе и спокойствіе пріобрѣтаются добродѣтелью и правдою, словомъ -- путемъ добра". Аббатъ изъ Сенъ-Мориса.

Сенъ-Морисъ находится въ долинѣ Роны, въ 60-ти миляхъ отъ Вильнева. Аббатство, теперь занимаемое монахами августинскаго ордена, было основано въ IV вѣкѣ; Сигизмундъ, король бургундскій, надѣлилъ его имѣніемъ.

Стр. 64. ...если противъ васъ

Грѣшилъ,-- наказывай но докажи.

Въ первоначальной редакціи эта сцена оканчивалась иначе. Именно, послѣ приведеннаго стиха слѣдовало:

Аббатъ.

Внимай и трепещи! Упрямой твари,

Облекшейся въ броню отваги дерзкой,

Чтобы сражаться за свои грѣхи,--

Мученье въ жизни временной и вѣчной!

Манфредъ.

Отецъ почтенный! Слово милосердья

Устамъ твоимъ приличнѣе угрозъ.

Я къ милости тебя призвать желалъ бы.

Скажи: чего ты хочешь отъ меня?

Аббатъ.

Я воздержусь отъ клятвы невозвратной

И буду ждать до завтра: поразмысли

И покаяньемъ грѣхъ свой искупи.

Но если ты не покоришься церкви

И не отдашь своихъ владѣній всѣхъ

На монастырь...

Манфредъ.

Теперь я понимаю.

Аббатъ.

Не жди пощады. Ты предупрежденъ.

(Хочетъ уйти).

Манфредъ.

Постой,-- въ шкатулкѣ есть тебѣ подарокъ.

(Открываетъ шкатулку, высѣкаетъ огонь и

зажигаетъ благовонную смолу).

Эй, Аштаротъ!

Демонъ Аштаротъ появляется и поетъ:

На вороній камень *)

Воронъ прилетаотъ,

Черными крыламн

Средь костей мелькаетъ.

На скелетѣ бѣломъ.

По вѣтру качаясь,

Воронъ одинокій

Хлопаетъ крыломъ.

Звенятъ кандалы, и каркаетъ птица:

Вотъ музыка,-- вѣдьмы спѣшатъ веселиться;

Живѣй, живѣй,-- быстрѣй, веселѣй

Кружатся безстыжія въ пляскѣ своей,

И въ саванахъ трупы, и адскій кагалъ

Слетаются въ тучахъ на дьявольскій балъ!

*) Буквальный переводъ нѣмецкаго слова Rabenstein, означающаго висѣлицу, такъ какъ она въ Германіи и Швейцаріи строится изъ камня, на долгое время. (Прим. Байрона).

Аббатъ.

Я не боюсь тебя,-- прочь, прочь отсюда!

Сгинь, духъ нечистый! Провалися въ адъ!

Манфредъ.

Снеси его на Шрекгорна вершину,--

На самую высокую; держи

Тамъ до восхода солнца,-- пусть увидитъ,

Что никогда онъ ближе не былъ къ небу.

Не обижай его, и пусть съ разсвѣтомъ

Въ свою вернется келью невредимо. Ступай.

Аштаротъ.

Не надо ль также захватить

И остальную братью -- для компаньи?

Манфредъ.

Нѣтъ,-- одного довольно. Убирайтесь.

Аштаротъ.

Ну, отче,-- въ путь! Молись и не робѣй,

И полетимъ съ тобою поскорѣй.

(Поетъ).

Сынъ съ изъяномъ, невѣста съ брюшкомъ,

Да вдовушка съ новымъ женишкомъ,

Да распутный монахъ, да черница въ родахъ --

Вотъ что всегда и у всѣхъ на глазахъ.

(Исчезаетъ съ аббатомъ).

Манфредъ (одинъ).

Зачѣмъ пришелъ сюда старикъ безумный?

Чтобъ вынудить меня на злую шутку?

Я не искалъ его...

Тоской несносной

Полно все сердце,-- камнемъ на душѣ

Тяжелое предчувствіе ложится...

Но я спокоенъ. Такъ спокойно море,

Когда надъ нимъ пронесся ураганъ

И вѣтеръ стихъ, но, высоко вздымаясь,

Холодныя еще гуляютъ волны,

Грозя бѣдой. Такая тишина

Покоя не даетъ. Вся жизнь моя

Была сраженьемъ, раной -- каждый помыслъ,

И ранами тяжелыми покрыта

Безсмертная душа моя. Что жъ дальше? *)

*) Переведено для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ.

Стр. 64. Когда погибъ шестой властитель Рима.

"Отонъ, потерпѣвъ пораженіе въ сраженіи при Брикселлѣ, закололся. Плутархъ говоритъ, что хотя онъ жилъ такъ же дурно, какъ и Неронъ, однако, окончилъ свою жизнь какъ философъ. Онъ утѣшалъ своихъ солдатъ, которые сожалѣли объ его участи, и выказалъ заботливость объ ихъ безопасности, когда они пожелали остаться при немъ до конца. Марціалъ говоритъ:

Sic Cato, dum vivit, sane vel Caesare major,

Dum moritur, namquid major Othone fuit?"

(Прим. Байрона).

Спускаясь внизъ туманными столбами

И облакомъ взлетая снова къ небу.

Облака мелкихъ водяныхъ брызгъ, окружающія водопадъ Штауббахъ, представляются издали поднимающимися кверху.

Стр. 65. Отъ этого недуга гибнетъ больше,

Чѣмъ значится по списку роковому.

Эти слова Манфреда часто приводятся въ біографіяхъ Байрона. Гораздо раньше созданія этой поэмы, будучи всего 23-хъ лѣтъ, поэтъ говорилъ о себѣ: "Мнѣ, кажется, суждено въ юности испытать величайшія огорченія старости. Друзья падаютъ вокругъ меня, и скоро я останусь одинокимъ, сохнущимъ деревомъ. Другіе люди могутъ находить убѣжище въ семьѣ,-- у меня нѣтъ другого убѣжища, кромѣ собственныхъ думъ, а въ нихъ нѣтъ ничего утѣшительнаго, кромѣ эгоистическаго удовлетворенія тѣмъ, что я переживаю людей, которые лучше меня. Я поистинѣ очень несчастенъ. Дни мои бездѣльны, а ночи безсонны. Мнѣ рѣдко приходится бывать въ обществѣ, а когда это случается,-- я отъ него бѣгу. Можетъ быть, я кончу сумасшествіемъ..." (Письмо къ Далласу отъ 11 окт. 1811).

Стр. 65. ...кончаю

Теперь нашъ разговоръ, итакъ -- прощай.

"Относительно безсмертія души, мнѣ кажется, не можетъ быть сомнѣній, если мы обратимъ вниманіе на дѣятельность нашего ума. Умъ нашъ находится въ постоянно дѣятельномъ состояніи. Прежде я въ этомъ сомнѣвался, но опытъ убѣдилъ меня. Насколько наша будущая жизнь будетъ индивидуальна -- или, лучше сказать, насколько она будетъ похожа на настоящее наше существованіе, это вопросъ иной; но что умъ нашъ вѣченъ,-- это представляется мнѣ такъ же вѣрнымъ, какъ и то, что наше тѣло не вѣчно". (Дневникъ Байрона 18211). "Я не желаю отвергать христіанство безъ разсужденія; наоборотъ, мнѣ очень хочется вѣрить, такъ какъ мои нынѣшнія безпорядочныя представленія о религіи вовсе меня не удовлетворяютъ" (Разговоры Байрона съ Кеннеди, 1823 г.).

Стр. 65. Онъ могъ бы существомъ бытъ благороднымъ.

"Изъ всѣхъ великихъ поэтовъ нашего времени только трое изобразили, въ полной мѣрѣ и силѣ, тѣ страданія, какія испытываютъ великіе мыслящіе умы, при современномъ состояніи всемірной исторіи, вслѣдствіе постоянныхъ приливовъ глубокаго скептицизма и неудовлетворенности жизнью. Но только одинъ поэтъ дерзнулъ представить самого себя жертвою этихъ страданій, которыя не поддаются точному опредѣленію. Гете воплотилъ свои сомнѣнія и невѣдѣніе въ страшномъ образѣ таинственнаго Фауста. Шиллеръ, съ еще большею смѣлостью, поселилъ то же скорбное чувство въ безпокойномъ, высокомѣрномъ и геройскомъ сердцѣ Валленштейна. Байронъ не искалъ внѣшняго образа для воплощенія своего душевнаго безпокойства. Міръ и все въ немъ находящееся служатъ ему сценой и публикой -- и онъ обнаруживаетъ себя передъ ними, въ непрестанной и тщетной борьбѣ съ терзающимъ его демономъ. Иногда въ его окептицизмѣ замѣчается что-то мрачное и подавляющее; но чаще онъ отличается возвышеннымъ и торжественнымъ характеромъ, приближаясь къ искренней вѣрѣ. Каковы бы ни были собственныя вѣрованія поэта,-- мы, его читатели, чувствуемъ себя выше и благороднѣе, раздѣляя его меланхолическое настроеніе, такъ какъ его сомнѣнія, выражаемыя въ столь величественной формѣ, укрѣпляютъ нашу собственную вѣру. Его скептицизмъ, приближаясь къ вѣрѣ, въ своемъ величіи заключаетъ собственное опроверженіе. Въ его рѣзкихъ и горькихъ упрекахъ нѣтъ ни философіи, ни религіи; но тѣ призраки, которые тревожатъ его воображеніе, нѣкогда тревожили и насъ самихъ. Мракъ его мысли часто озаряется яркими молніями просвѣтлѣнія, и возвышенная скорбь, наполняющая его сердце при созерцаніи таинствъ нашей жизни, соединяется съ стремленіемъ къ безсмертію и выражается такимъ языкомъ, который нельзя не признать божественнымъ". (Вильсонъ).

Стр. 66. Дѣти великановъ,

Родившихся отъ духовъ и красавицъ.

"Видѣвше же сынове Божіи дщери человѣчи, яко добры суть, пояша себѣ жены отъ всѣхъ, яже избраша... Исполини же бяху на земли во дни оны; и потомъ, егда вхождаху сынове Божіи къ дщеремъ человѣческимъ, и раждаху себѣ; тіи бяху исполини, иже отъ вѣка, человѣцы именитіи" (Бытіи гл. VI, 2, 4).

И грѣлъ сердца халдейскихъ пастуховъ.

Ср. "Чайльдъ-Гарольда", п. III, стр. 14 (наст. изд. I, 90):

Какъ нѣкогда халдеи, звѣздъ теченье

Онъ созерцалъ и въ нихъ мечты своей

Онъ поселялъ волшебныя видѣнья...

Тамъ же, стр. 91 (наст. изд. I, 112):

Персъ древній не напрасно алтарямъ

Избралъ мѣста на высотѣ нагорной,

Царящей надъ землей...

Стр. 67. И облака багровыя стояли

Надъ Эйхгорномъ все такъ же.

Опечатка,-- слѣдуетъ читать: надъ Эйгеромъ. Большой Эйгеръ находится въ пяти миляхъ къ югу отъ замка Умшпуннена.

Съ графинею Астартою его...

Въ рукописи сохранилось слѣдующее первоначальное окончаніе III акта Манфреда (переведено для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ):

Германъ.

Смотрите, смотрите -- башня

Вся въ пламени... О Боже! Что за громъ?

Какой ужасный громъ!

(Ударъ, подобный грому).

Мануилъ.

Скорѣй, скорѣе

На помощь графу вмѣстѣ всѣ бѣгите!

(Слуги вассалы и крестьяне подходятъ,

пораженные ужасомъ).

Коль есть межъ вами человѣкъ, который

Готовъ помочь несчастному въ бѣдѣ,--

Не медлите, спѣшите всѣ за мною,--

Дверь отперта.

(Уходитъ).

Германъ.

Идите,-- кто за нимъ?

Что жъ вы? Боитесь? Негодяи! Прочь

Отсюда всѣ,-- одинъ за старикомъ

Пойду, куда зоветъ меня мои долгъ,

Везъ помощи это я не оставлю.

(Уходитъ).

Вассалъ.

Чу! Слышите?.. Нѣтъ,-- ничего не слышно,

Теперь не видно даже и огня.

Что тамъ такое? Ну войдемъ!

Крестьянинъ.

Нѣтъ, нѣтъ,

Я не пойду. Ступайте двое-трое,

А я побуду здѣсь: зачѣмъ туда

Соваться мнѣ?

Вассалъ.

Ну, что же стали всѣ?

Идетъ ли кто?

Мануилъ (извнутри).

Теперь ужъ не поможешь:

Онъ умеръ.

Германъ (тоже).

Нѣтъ, мнѣ кажется,-- онъ живъ.

Но здѣсь темно,-- снесемъ его на свѣтъ.

Тихонько, осторожнѣе спускайся

По лѣстницѣ, чтобъ головы ему

Не повредить... Какъ онъ похолодѣлъ!..

(Мануилъ и Германъ выносятъ Манфреда на рукахъ).

Мануилъ.

Скорѣй бѣгите въ замокъ, позовите

На помощь всѣхъ, да осѣдлайте лошадь,

Скачите въ городъ за врачемъ! Воды

Сюда мнѣ принесите поскорѣе!

Германъ.

Какъ поблѣднѣлъ! Но сердце все-же бьется...

Подайте-ка воды!

(Опрыскиваютъ Манфреда водой; послѣ нѣкоторой паузы онъ подаетъ признаки жизни).

Мануилъ.

Какъ будто хочетъ

Сказать онъ что-то,-- двигаетъ губами...

Ты можешь разобрать? Я старъ и глухъ,

Не слышу тихой рѣчи...

Германъ (наклоняется и прислушивается)

Онъ сказалъ

Всего одно лишь слово или два;

Но я не понялъ. Что жъ теперь намъ дѣлать?

Перенесемъ его тихонько въ замокъ?

(Манфредъ дѣлаетъ рукою движеніе, чтобы его не трогали).

Мануилъ.

Не хочетъ онъ -- да это и напрасно:

Онъ умираетъ...

Германъ.

Да, всему конецъ!

Мануилъ.

О, что за смерть! А я еще живу,

Сѣдую голову свою склоняя

Къ подножію послѣдняго потомка

Изъ дома Сигизмунда... Что за смерть!

Одинъ безъ покаянья безъ охраны --

При страшномъ взрывѣ; страшно и помыслить!..

Но отъ него я все жъ не отойду!

Манфредъ (медленно, слабымъ голосомъ).

Старикъ! Совсѣмъ не трудно умирать!

(Умираетъ).

Германъ.

Все кончено -- въ глазахъ его нѣтъ жизни!

Мануилъ.

Закрой ихъ,-- у меня дрожитъ рука...

Ушелъ отъ насъ -- куда? Боюсь подумать...

Но онъ отъ насъ ушелъ -- и навсегда!

Конецъ III акта и поэмы.

Стр. 67. Сцена IV.

"Начало этой сцены -- можетъ быть, лучшее мѣсто во всей драмѣ. Его торжественный, спокойный и возвышенный тонъ придаетъ величественный характеръ катастрофѣ, которая при иныхъ условіяхъ могла бы, пожалуй, показаться слишкомъ нелѣпой и черезчуръ впадающей въ манеру исторіи о дьяволѣ и Фаустѣ". (Вильсонъ).

Я, странствуя, зашелъ въ такую ночь

Въ разрушенныя стѣны Колизея.

"Ѣздилъ въ полночь смотрѣть Колизей при лунномъ свѣтѣ. Но что могу я сказать о Колизеѣ? Его надо видѣть; описывать же его я считалъ бы невозможнымъ, если бы я не читалъ "Манфреда". Дѣйствительно, Колизей надо осматривать "при блѣдномъ сіяніи луны". Тишина ночи, таинственный шопотъ эха, рѣзкія тѣни отъ луннаго свѣта и жуткое величіе нависшей надъ вами громады развалинъ составляютъ грандіозный романтическій пейзажъ, впечатлѣніе котораго могъ достойно передать только Байронъ. Его описаніе -- сама истина; да и чего не могъ бы онъ сдѣлать съ такимъ сюжетомъ, владѣя перомъ, подобнымъ жезлу Моисея, прикосновеніе котораго источаетъ живую воду даже изъ каменной скалы?" (Мэтьюзъ).

Ср. "Чайльдъ-Гарольда" п. IV, стр. 128--131 (наст. изд. I, 164).