Книговод

Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни...

Долгоруков Иван Михайлович


   

Князь И. М. ДОЛГОРУКОВ

ПОВЕСТЬ
О РОЖДЕНИИ МОЕМ, ПРОИСХОЖДЕНИИ И ВСЕЙ ЖИЗНИ, ПИСАННАЯ МНОЙ САМИМ И НАЧАТАЯ В МОСКВЕ 1788-го ГОДА В АВГУСТЕ МЕСЯЦЕ, НА 25-ом ГОДУ ОТ РОЖДЕНИЯ МОЕГО.
В КНИГУ СИЮ ВКЛЮЧЕНЫ БУДУТ ВСЕ ДОСТОПАМЯТНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ, СЛУЧИВШИЕСЯ УЖЕ СО МНОЮ ДО СЕГО ГОДА И ВПРЕДЬ ИМЕЮЩИЕ СЛУЧИТЬСЯ. ЗДЕСЬ ЖЕ ВПИШУТСЯ КОПИИ С ПРИМЕЧАТЕЛЬНЕЙШИХ БУМАГ, КОИ БУДУТ ИМЕТЬ ЛИЧНУЮ СО МНОЮ СВЯЗЬ И К СОБСТВЕННОЙ ИСТОРИИ МОЕЙ УВАЖИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ.

Том 1

Издание подготовили
Н. В. КУЗНЕЦОВА, М. О. МЕЛЬЦИН

Санкт-Петербург "НАУКА" 2004

   

ЗАГЛАВИЕ

   Отец мой {Комментарии к персоналиям даны в Именном указателе.}, заметив во мне смолоду наклонность к трудам пера, давно советовал, чтоб я принялся писать исторический журнал моей жизни, уверяя, что со временем самому мне приятно будет прочитывать такую рукопись, но я, будучи молод и слишком рассеян, не мог присесть за такую постоянную работу, да и не умел еще ценить ее удовольствие, а потому день от дня откладывал мое намерение. Ныне (1788-го года), войдя в возраст мужа совершенна, вступя в супружество, видя уже на руках жены моей милого ребенка и перестав суетиться около детских игрушек, я решился исполнить совет родительский и тем охотнее, что, прочтя оставшуюся у батюшки после матери его весьма занимательную рукопись о ее жизни1, понадеяться дерзнул, что и мою повесть со временем приятно будет прочесть роду, от меня исходящему. Укореня сию мысль в разуме, я приступил с помощию Божиею к моему делу. Начавши поздно, жаль, что встречу, конечно, много затруднений в точном описании первых моих возрастов и не в возможности будет моей соблюсти строгий порядок в годах и времени, когда младенчество мое и юность ознаменованы были каким-либо примечательным случаем. Итак, по 1782-й год бумаги мои будут несколько смешаны, но с того времени я рачительно собирал, да и впредь также запасаться намерен всеми нужными сведениями на то, чтоб дать рукописи моей все историческое достоинство, которое, по мненью моему, состоит не в красном разглагольствии с читателем, но в строгой истине событий и простом их рассказе, а притом, не теряя главной моей цели быть полезным и детям моим, не скрою от них моих ошибок. Они увидят всего меня в наготе совершенной, без лукавства и без тайны, не утаю от них моих размышлений на каждый случай, стараясь обращать собственные опыты мои к их нравственному воспитанию и к отвращению их от зол житейских, колико дано уму человеческому остеречься от них.
   Ты же, великий Боже! коего помощи обык я от чрева матери моей просить на всякое дело, усовершенствуй труд мой, положи ему начало и конец благой и дай силу убежденья на пользу чад моих. Да вселится в сердца новых сих людей страх твой святый и да уведят, яко нет мира, ни удовольства, ни счастия на пути живота человеческого без твоего всемощного заступления, без твоей, небесного Отца нашего, благодати. Тебе, яко содеятелю всех благ, отношу все бытие мое и да сподоблюсь, со смирением неключимого2 раба о всяком мимошедшем дне жизни моей рассуждая всегда безропотно, возноситься к тебе духом и устнами {устнами -- устами (црк.-слав.).} со пророком возглашать ныне и до последнего издыхания:

Благословен Господь Бог,
благоволивый тако,
слава тебе!

   

ВСТУПЛЕНИЕ

§ 1

   Прежде всякого повествования о самом себе обратиться должно к началам моего рода. Не стану искать его в глубочайшей древности, в которой кроме сказок ничего не сыщешь, довольно сослаться на все бытописании нашего государства, чтоб утвердительно сказать, что род князей Долгоруких есть род доблественный и знаменитый. За сим укажем, кто из оного были ближайшие мои предки.
   

§ 2

   Для надлежащего порядка начну со стороны отца моего. Прапрадед мой был князь Григорий Федорович, современник Великого Петра и сподвижник его в трудах государственных. Он служил полномочным министром в Польше1 и приобрел отличную государя своего доверенность. Громкий деяниями стоического духа сенатор князь Яков Федорович Долгорукий, о котором доныне россияне говорят с восторгом2, был ему родной брат.
   

§ 3

   Князь Алексей Григорьевич и граф Борис Петрович Шереметев были мои родные прадеды. Нет нужды мне распространять здесь описание достопамятной их жизни. Каждый сын отечества слыхал о них в школах, в полках и в чертогах царских. Полтава и Рига обессмертили имя последнего, который, достигши беспрерывными подвигами фельдмаршальского чина, оглушил победами своими всю землю Русскую3.
   

§ 4

   Князь Алексея Григорьевича сын князь Иван и графа Шереметева дочь графиня Наталья Борисовна, сочетавшись браком, дали жизнь отцу моему и были из всего рода князей Долгоруких едва не несчастнейшие ли потомки, а как эпоха злоключений их не слишком от нас удалена, то здесь некоторые подробности будут не излишни, тем наипаче, что в разных историях царствования Петра II, при котором дед мой возведен на чреду великих чиновников, с неправдою описываются разные обстоятельства, особливо же французский писатель Levesque совсем обезобразил черты моего деда4. Имея о характере его самые верные предании от бабки моей, участвовавшей во всех тогдашних смятениях, я должен, оставя все вымыслы в стороне, передать здесь истинное понятие о сем достославном мученике придворных крамол и ревнителе отечественной свободы.
   

§ 5

   Князь Иван Алексеевич, родной дед мой, воспитался в Польше под надзором отца своего, бывшего там, как выше сказано, послом российским5. Конча науки, возвратился в отечество и пожалован ко двору Екатерины I в гоф-юнкеры6. По смерти ее сделался любимцем Петра II и скоро возведен на вышнюю степень придворных почестей: награжден разными знаками отличий и Андреевским орденом, произведен в майоры гвардии и в обер-камергеры7, но всего того преимущественнее было неограниченное доверие к нему и любовь юного государя. Князь Иван руководствовал его умом и сердцем, издавал именем его указы, словом, был первый вельможа на приступках трона. Но всяческая суета8, -- скоро истину сию почувствовал и Долгорукий. Сестра его родная княжна Катерина очаровала сердце Петрово. Монарх в нее влюбился, готовился вступить в брак с ней и уже нарек ее своей невестой; Россия поверглась к ногам ее, бояра лобзали ее десницу, род Долгоруких, покоря себе фортуну, казался быть равен небу величеством и славой! Дед мой, будучи благоразумен и великого духа человек, один из всего семейства своего смотрел на сей союз с негодованием. Видя незадолго пред сим, что князь Меншиков, любимец Петра I и супруги его, восхотел оковать Петра II узами супружества в семействе своем и отдать за него дочь свою, дерзнул противиться такому отважному намерению надменного вельможи, поставил ему преграды и, купно с единомышленниками своими обратя на главу любимца все его горделивые замыслы, виновником был удаления его от двора и ссылки в Сибирь9. Мог ли допустить то же самое совершиться около себя? Сопротивление его обнаружилось. Сестра никогда его не простила. Петр II скончался оспой. Осиротел престол российский! Падение Долгоруких приближалось. Писатель французский Levesque, о котором я уже упомянул, в "Истории Российской" говоря о настоящем времени, утверждает, будто бы князь Иван по кончине государя, обнажив шпагу, возгласил "Да здравствует Екатерина!", разумея сестру свою и невесту цареву10. Наглая клевета! Князь Иван, лишась всего и видя все надежды свои погибшими, без памяти кидался на бездыханный труп юного своего владыки, благодетеля и не умел положить меры своей печали. Жарких друзей разорвала смерть навеки; он забывал царя, лишь плакал о Петре.
   Государство меж тем требовало государя. Право преемничества падало на Анну Иоанновну, дщерь старшего брата Петра Великого. Держась сего природного закона, призвали ее на престол российский11, но при первом предложении о том ограничена власть ее 12 условными пунктами, коих сила должна была служить оплотом противу самовластия и деспотизма. Ей не позволялось объявлять войны, учреждать12 личною судьбою, собирать налоги, ожесточаться в судебных приговорах без согласия Верховного тайного совета13. В сочинении сей конституции деятельнейшее участие приняли князья Долгоруковы, предпочтившие свободу разумную насильственному произволу венценосицы. Анна все приняла, подписала и, из Голстинии прибыв14 с любимцем своим Бироном, воссела на престол своего дяди. Но где не ползают пред царями? Где не ищут угождать им из своекорыстия? И Россия имела своих уродов. Едва императрица Анна надела на себя венец, как несколько бояр, ревнующих сильному влиянию в Совете Долгоруких, приползли, подобно змеям, к подножию трона, зашипели и впустили в уши Анны, что народ и вельможи желают ей быть самодержавной и что Долгорукие лишь одни дерзнули положить границы ее воли. Обольстить царя -- дело немудреное. Анна взяла подозрение на Долгоруких, увидела в них похитителей прав своих, размыслила о хартии, ей поднесенной, и природная наклонность ее к тирании все довершила. Дед мой со всем своим семейством сослан в ссылку, лишен чинов, сняты с него все знаки почести, отнято имение и отправлен в Сибирь. В этом-то состоянии изгнанник, женившись под Москвою в селе Горинках на дочери графа Шереметева Наталье Борисовне, с которой обручен был еще при Петре II, поехал вместе с ней, будучи 23 лет от роду, в Сибирь, в местечко Березов, где прожил 10 лет в тюремном остроге, ежечасно под штыками15; дал жизнь и возрастил двух сыновей: отца моего князь Михайлу и дядю князя Димитрия. Прошли злополучные годы заключения, и рок нанес деду моему последний свой и жесточайший удар.
   Властолюбивая сестра его вспомнила и в темнице прекословие брата при скользком шаге ее на престол. Ужасно рассказывать подробно о поступке ее!.. Скажу только, оставя все прочее на догадку16, что преданный ей слуга закричал "слово и дело" -- сигнал мятежа17. Вечевой колокол темничный раздался во дворце. Анна загорелась. Наряжена тайная комиссия; дед мой оторван у жены, у младенцев, брошен в кибитку, привезен к суду, допрошен и без вины приговорен к смерти. Пить чашу сию, подносиму рукой сестры родной, есть мука, никакой не равная. Бирон злодейски мстил боярам, не порабощавшимся ему. Убийственный приговор возымел свою силу 1740 года, ноября 8 дня18: князь Иван Алексеевич возведен на эшафот и казнен публично. Палач отделил голову его; она покатилась прежде, нежели уста его успели произнести последние слова кающегося пророка. Умер вельможа с духом твердым, с мужеством веры. Какое чувство, кроме благодати, сильно воодушевить человека в столь злобные минуты мщения себе подобных? Тело его похоронено в том же городе на общем кладбище. Тако угодно было Богу, истощив над ним вся красная мира, сподобить его мученической кончины за правду на 33-м году от рождения. Какой разительный урок для восходящих на степень всемогущества! Но увы! что исправляет в мире человека? В одно время с ним прочие братья его сечены кнутом и оставлены влачить жизнь постыдную до глубокой старости. Княжна Катерина, вышед замуж за графа Брюса, умерла без потомства. С эшафотом деда моего сокрушился и пал безвозвратно род князей Долгоруких!
   Некто из молодых россиян, описывая деянии великих мужей нашего отечества, упоминая о деде моем, сказал и напечатал, будто он был колесован. Стыдно русскому так мало знать происшествии столь близкого к нам времени! Еще стыднее взяться писать историю и так неосмотрительно лгать!
   Если глас потомства, произнеся поздней суд свой над Долгорукими, может быть, и правильно винит князя Ивана Алексеевича в непомерном честолюбии -- не мне принадлежит защита столь знаменитого мученика свободы -- но пусть дозволят только сказать, что смерть толико неожиданная, суровая и мучительная искупила все грехопадении юности его, и кровь его, обагрившая Новогородскую землю, сию древнюю колыбель геройских подвигов, должна примирить прах его со всеми врагами нашего племени. Мир ему, -- и вечная память!
   Обратимся теперь к истории знаменитой страдалицы, дщери фельдмаршала Шереметева, супруги князя Ивана Алексеевича, а моей бабки родной княгини Натальи Борисовны.
   

§ 6

   Княгиня Наталья Борисовна помолвлена была за деда моего 15 лет от роду, в царствование Петра II, следовательно, в лучшее время славы своего жениха. Переворот судьбы его нимало не поколебал великой души ее, сколь ни увещевала сама императрица Анна сию нежную отрасль знаменитейшего рода переменить свои обеты и выбрать супруга между вельможами, ей благоугодными. Наталья Борисовна, непреклонно утвердясь в любви к жениху, в повиновении жестокому року, решилась делить с ним всю строгость ссылки, отказалась от всех предлагаемых ей почестей и последовала мужу, сердцем ее избранному, до сибирских узилищ. Там, прижив с ним несколько детей, возрастила только двух, Михайлу и Димитрия19. Можно вообразить, что сии злосчастные супруги там переносили -- описать трудно!
   При воспоследовавших с семейством сим новых бедствиях, о коих сказано выше, князь Иван Алексеевич повезен в Новгород, а супруга его оставалась в ссылке и возвращена не прежде, как по вступлении на престол императрицы Елизаветы Петровны20. Переломился скиптр железный! И милосердие воцарилось! Тогда Россия увидела вновь, что есть и для нее ясные дни в природе. Княгиня Наталья Борисовна с младенцами своими, оставя Березов (который тогда состоял в одном только остроге, а потом сделался уездным городом Тобольской губернии), привезена в Петербург на коште брата ее родного графа Петра Борисовича и водворилась в его чертогах, где, терпя всякую нужду и скорбь, воспитала сыновей своих, орошая ежедневно сии нежные плоды беспримерной любви и верности супружеской потоком горьких слез. С свободой вместе возвращены ей и некоторые вотчины, но вообще о всем конфискованном имении последовал указ, чтоб, сочиня, ему ведомость представить; которая ведомость сочиняется и доныне, а между тем все роздано фаворитам. Какая пленительная вывеска российского правосудия!
   Здесь нужно несколько слов кинуть и о характеристике упомянутого вельможи. Граф Петр Борисович, преемник сокровищ отца своего, но не славы, имел за собой 60 000 душ родительского имения, да за женою своею приданого взял 40 000; оставшись после родителя с двумя другими братьями и тремя неотдельными сестрами21 наследником столь великому имению, он все захватил одному себе. Граф Михайла умер, оставя сиротам процесс с братом, никогда конца не получивший22. Граф Сергей, не имея потомства и храня теплую веру к Богу, всю часть родительского наследия уступил брату графу Петру. Сестры по законам настоящим должны были получить из вотчин 14-ю часть, но граф Петр Борисович пожаловал им только по 500 душ, а прочее удержал за собой, уверен будучи, что никакая тяжба не одолеет его золотого дождя. Пословица русская "с богатым не тяжись" оправдана от самой глубокой древности многими опытами.
   Бабка моя княгиня Наталья Борисовна менее прочих могла выдержать спор с братом: будучи под гневом жестокой императрицы, преследуема всюду несчастием, выдана за ссылочного, заключена в Сибири, могла ли отважиться на укоризну, не только на тяжебное дело с братом? Какая апелляция из острога? По возвращении своем из заключения, хотя бы она и могла возобновить права свои с некоторой надеждой, но, лишась всех отрад жизни в милом супруге и посвятя себя Богу, она возгнушалась мыслию подать жалобу на единоутробного своего брата и предпочла богатству гибельному сладкое упование небесных наград. Сравним же с толь великодушными ее подвигами известные мне очень достоверно по преданиям изустным отца моего два поступка графа Петра Борисовича, который живо изображает черты евангельского богатого Лазаря23.
   1) Когда бабка моя прощена и получила дозволение воротиться в Петербург, граф Петр Борисович, имея уже тогда полмиллиона дохода, прислал ей на дорогу от Березова до столицы, то есть на расстояние 3000 с лишком верст, только 1000 рублей, и, живучи по приезде своем в его доме, несчастная княгиня, доколе не поворотила некоторое свое имение, принуждена была видать, что отец мой очень часто нашивал башмаки без подошв.
   2) Известно, что при государыне Елизавете Петровне значил у двора очень много некто Лешток. Бабушка хлопотала посредством его о возврате всего Долгоруких имения. Лештоку хотелось и услужить, да не совсем безмездно: полюбились ему столовые часы, принадлежавшие графу Петру Борисовичу, отделанные в старинном вкусе, с бирюзами; их ценили тогда в четыре тысячи. Положим, что они были редки, единственны, но и дело шло о 16-ти тысячах душах о[т]писных на корону. Поверят ли? Граф Шереметев пожалел их и не отдал, а Лешток отступился от ходатайства, и целый род осужден стал терпеть бесконечную нищету, для того, что вельможа надменный пристрастился к часам, о которых и сам забыл, когда на них прошла мода. Но, к несчастию, правосудие возвращать отнятое никогда еще не было в моде, и уповательно никакое поколение этого обычая не дождется.
   Княгиня Долгорукая, возрастя и воспитав детей своих, решилась, когда пришло время выпускать их в свет, сама оставить оный. 1757 года сентября 28 дня24, прибывши в Киев, постриглась во Фроловском монастыре25; и там предлагались ей почести ее нового звания. Несравненная героиня все презрела, пренебрегла, кинула. Мало казалось ей черной рясы обыкновенной! Смирялся до крайнего степени уничижения, она облеклася в схиму26 и в ней препроводила остальные дни жизни в строгом посте, смирении безмолвном, молитве неусыпной, терпя и средь обители различные еще искушении, по слову апостола: "Беды в горах и в пропастях земных"27. Всякое новое зло переносила с мужеством христианским, с самоотвержением великодушным и самые злые напасти привыкла почитать действием всеблагого промысла, вся на пользу нам устрояющего. Рука Господня одна отвращала от нее всякое малодушие. Наконец достигла и она всем определенного жребия и 1771 года июля 3 дня скончалась. Смерть ее была тиха и подобна заре небесного утра. Жизнь ее продолжалась 56 лет и была образцом того, что может добродетель против гонений человеческих, была цепь неразрывных зол и бедствий мира. Сия единственная жена все превозмогла, все победила и не дала безумия Богу28. Тело, вмещавшее в своей скудели столь великую и отличную душу, погребено было по собственному ее произволу в самых вратах Киево-Печерского монастыря, без памятника, без малейшей пышности, одна чугунная доска с простою надписью и вмазанная в ряд с полом сокрыла бренные ее остатки. В течение Истории часто доведется еще мне повторять речь о подвигах ее, приснопамятных всегда моему сердцу. Отец мой сохранил и я сохраню записки, ее рукою писанные, кои по времени были напечатаны и известны с похвалою всему просвещенному свету29. Кто не плакал, читая в них простое, но чувствительное описание их изгнания? Нет! Никакое перо так не напишет. Душа лилась на бумагу и пламень свой сообщала всякому чувствительному сердцу. Мир тебе! И вечная память!
   

§ 7

   После таких плачевных картин приступлю к жизни отца моего и до дня рождения моего кратко упомяну о нем, заметя важнейшие токмо черты его истории, а проходя мою, не оставлю без внимания все, что и до него относиться станет, доколе, ко счастию моему, он здравствовать будет. Он столько дорог сердцу моему, что с радостьми и печальми его всегда тесно связаны и мои.
   Князь Михайла Иванович родился в 1731 году апреля 2 дня в Березове, в анбаре. Не было при рождении его ни искусных бабок, ни врачей, ни богатой колыбели. За недостатком даже кормилиц ребенок сей воздоен30 коровьим молоком. Вывезен из Сибири 9-ти или 10-ти лет, чего уже и сам не помнит. Надо думать, что 10-ти, ибо в 40-м году казнен дед мой, а семейство его и после того находилось еще с год в Сибири31. Служить начал отец мой в гвардии солдатом. Тогда ожесточение противу имени Долгоруких столь было велико, что запрещено было учить их грамоте и записывать в службу велено рядовыми32. Невероятно! Но справедливо.
   Духом кроткой Елизаветы смягчились общие нравы. Отец мой 24 лет пожалован в прапорщики в Семеновский полк; в нем дослужась адъютантского чина, отставлен при вступлении Петра III на престол гвардии капитаном, не столько по своему желанию, как дабы успокоить мать, страждущую в унылой пустыни, и удовлетворить желанию супруги, чрезмерно к нему привязанной. Во время службы его, еще при императрице Елизавете, был наряд в поход против Пруссии33, который, хотя и не состоялся, но поелику отец мой с прочими должен был выступить, то и не принял предлагаемого ему камер-юнкерского чина, устыдясь оставить военное звание в походное время, а к собственным сим его благородным мыслям не забыто было завещание покойного его родителя, заклявшего детей своих в Сибири, в сущем еще их младенчестве, чтоб никто из них отнюдь не ходил ко двору. Клятва, опытом его оправданная.
   Отец мой с бедствиями спознался в самых цветущих летах. В 1754 году помолвил он на княжне Анне Михайловне Голицыной и в сентябре того же года на ней женился. Свадьба отправлена в подмосковном селе Волынском. В 55-м году сия бедная княгиня, произведя на свет июня 19 дня дочь княжну Наталью, два дни спустя родами скончалась. Ей было от роду 20-й год. Замужем жила 40 недель и три дни. Родитель мой, любивший ее страстно, неутешно по ней плакал и, кроме младенца своего, ни в чем не находил отрады! Судьба и того похитила: княжна Наталья в 1756 году сентября 28 дня скончалась, просуществовавши только 1 год и 2 месяца, и смерть ее растворила снова свежую еще рану родительского сердца34.
   Но возраст отца моего требовал нового и законного союза. Итак, в 1757 году мая 24-го дня помолвил, июня 28 сговорил, сентября 28 числа женился он в другой раз на матери моей, урожденной баронессе Анне Николаевне Строгановой. При сем случае нельзя не заметить чудной игры судеб. Когда отец мой клялся пред престолом Божиим в супружеской верности, тогда мать его приносила в жертву Создателю пред тем же престолом в другом месте сердце, бедами замученное. Оба они в один и тот же день восприяли: сын в Москве ризу торжественную супружества, а мать в Киеве черную хламиду монашества35. Один шел на позорище мира, другая кидала взор на предстоящую могилу. Так распределяет жребий смертных Отец наш небесный.
   1758 года августа 9-го дня родители мои вкусили первый плод супружества своего. Родилась сестра моя княжна Прасковья Михайловна; восприемниками ее от купели были граф Петр Борисович Шереметев и графиня Марья Николаевна Скавронская, старшая сестра матери моей. Остановимся здесь, ибо первое потом происшествие в доме нашем было мое рожденье. Порядок дееписания требует, чтоб я наперед изложил корень происхождения моего по матери.
   

§ 8

   По "Истории Петра I" видно, что Строганов, сибирский уроженец и прадед мой, был во время царя Алексея Михайловича назван гостем36; потом, войдя в силу чрезмерным богатством, удостоился получить знатные привилегии и во многих случаях был самим Петром Великим отличаем37. Потомки сего родоначальника заслуживали время от время разные знаки почестей от предшествовавших нам государей. Сие доказывается тем, что некоторые Строгановы между современниками нашими жалованы баронским и графским достоинствами38. Дед мой, матери моей отец, барон Николай Григорьевич Строганов имел и Александровскую ленту39. Старшая дочь его баронесса Марья выдана была за графа Скавронского, а сим союзом вошла в родство с престолом40. Всего этого довольно, чтоб назвать Строгановых племя благородным. Многие, однако, ссылаясь на "Историю Петра I", называют род сей происшедшим из мещанского состояния. В опровержение сего мнения я привесть могу "Сибирскую историю", в которой означено, что Строгановы ведут поколение свое от татарского князя Луки Строганова, жившего еще в 517 годе41, следовательно, я нахожу себя вправе без ошибки утверждать, что именем Строганова назван был в самой отдаленнейшей древности род знаменитый в Сибирском царстве.
   Впрочем, не для того сие пишу, чтоб дети мои привыкали величаться пустотою светских титлов. О нет! Да не будет! Хочу только, чтоб они подражали твердым добродетелям своих предков, ревностному их духу и любви к отечеству. Вот в чем, молю Бога, да преуспеет любезное мое потомство. Кто возвышается одними чинами и почестьми, нередко вместо заслуг подданного одно пристрастное благоволение монаршее к ним изъявляющими], тот низок сердцем и подл душою. Блажен всяк, отличающий себя добрыми делами. Блажен человек, благоугодное Богови творящий.
   

§ 9

   Доставя таким образом сколько мог яснее общее понятие о хронологии родителей моих и утвердя оное не на догадках, но на письменных актах и летописях, дополню сие вступление кратким словом о частной истории матери моей. Родительница ее, а моя бабка, Прасковья Ивановна была по себе девица Бутурлина. О роде сем известно, что он и древностью, и заслугами был знаменит. При Петре I упоминается о значительном лице сего имени между вельможами и царедворцами42. Барон Николай Григорьевич был человек добросердечный, не сварливый, кроткий, отец семейства мудрый и осторожный. Баронесса Прасковья Ивановна -- женщина умная и ни в каких обстоятельствах не изменяла правилам чести и благородства. Оба сии супруги, дожив до глубокой старости, унесли с собой во гроб общие похвалы и сожаления. Вообще же все Строгановы любили оказывать значущие услуги престолу российскому и не тщетно вознаграждаемы были особенными их щедротами.
   Сим вступлением положен первый камень во основание предпринятому мною зданию моей летописи. За сим начну ее и расположу по годам, внося в каждый все, что до родителей моих и меня примечательно касается, в чем руководствовать будут перо мое советы, опыты и предании моих родителей, коим я искренно верю и каждое слово, исходящее из уст их, приемлю за строгую истину, ибо они суть правдолюбивы, не хитросплетательны, сердцем и устами привержены к Богу. Сей Бог отцев моих, Бог Израилев43, да вспомоществует труду, мною начатому, и совершит его по мере сил моих в назидание всякому, кто книгу мою читать станет, а паче моему исчадию44. Я же, описав здесь некоторые бедствии несчастных моих предков и удаля от себя всякое насчет их умствование, паки повторю во смирении сердца пророческую песнь:

Благословен господь Бог,
благоволивый тако,
слава тебе!

   

ЛЕТОПИСЬ
[ЧАСТЬ I]

1764

   Год сей ознаменовался в доме нашем печалью. В генваре скончался матери моей отец барон Николай Григорьевич. О нем без лести можно сказать, что он был истинный сиротам отец и бедным покров. В апреле Бог определил мне родиться, и природа произвела меня на свет 7-го числа, в Великую среду, в самые обедни1. Случилось сие радостное в доме нашем происшествие в первопрестольном граде Москве, во дни царствования Великия Екатерины. Дом, в коем я первый луч солнца увидел, испустил первый стон существа телесного, был у Страстного монастыря на Тверской. Роскошь окружила колыбель мою; слезы радости потекли из глаз родителей моих в недро любимого младенца. Какая мать не зрит с восторгом сына своего в люльке? Благодать Божия призвала меня к христианскому крещению. Восприемниками от купели были дядя мой родной барон Александр Николаевич Строганов и сестра моя княжна Прасковья Михайловна, пятилетний ребенок. Имя дано мне Иоанна в честь и память переселившемуся от нас в вечность деду моему. В том же году родители мои собрались в Киев. Строгим правилом поставили они себе каждые три года навещать там схимонахиню Нектарию2. Едва минуло мне 3 месяца, как повезли они и меня туда с собою. Горячность к детям не допустила их расстаться с нами. При конце года возвратились мы в Москву благополучно, и стократные благословении бабки моей обогатили мое младенчество.
   

1765

   Марта 26 сестра моя занемогла оспой, от нее пристала и ко мне с такой силою, что я оглох, ослеп и онемел. Тогда не умели прививать сей заразы и смягчать ее жестокость. Из всего лица моего сделалась кора, и в этом положении оставалось ждать смерти1. Бог сохранил живот мой, да повем здесь дела Господни. Его великим промыслом натура открыла вспомогательные свои средства и болезнь уступила силам ее. Тут совершилось явное чудотворение надо мной образа Смоленския Божия Матери, что в Донском монастыре над Царскими вратами, и чуда сего признать торжественно не устыжуся. Когда родители мои, болезнью моею огорченные, с теплою верою прибегнув к Богу, подняли икону к себе в дом и меня к оной приложили, то я вдруг получил употребление всех моих умерших чувств, стал и видеть, и слышать, струп свалился с лица моего, оспа миновалась. Сие я всей мыслью утверждаю, ибо верю родителям моим, меня о том известившим; верю паче Создателю моему, вся чрезъестественная могущему, и так оба мы с сестрой выздоровели в одно время. В ноябре Бог благословил дом наш новым залогом щедрот своих. 23 числа родилась вторая сестра моя княжна Анна; крестные отец и мать те же были у нее, что и у меня.
   

1766

   Ничего достопамятного год сей не представляет, кроме рождения меньшой и последней сестры моей княжны Елизаветы, от которой мать моя разрешилась декабря 12-го числа. Крестили ее я и сестра моя большая.
   

1767

   Возраст сестрин требовал уже воспитания. Следуя общему навыку россиян, и батюшка принял к себе в дом француженку по имени madame Constantin. Были и до нее у нас иностранки, но мало держались; эта последняя жила с нами долго, и после нее уже не принимали другой. Она была женщина немолодая, очень хороших свойств, усердно привязана к нашему дому, а паче ко мне, и вместе с сестрой приучила меня лепетать по-своему с самого ребячества. Более ничего заметить я не нашел в течение сего года, а о вступлении госпожи Constantin упоминаю потому, что вижу в ней первого человека стороннего, которого попечениям и ласке обязан я первоначальным моим образованием. Чувство благодарности требовало от меня, чтоб я на сем остановил внимание детей моих, дабы и они, глядя на меня, помнили своих наставников. Благодарность есть изящнейшая добродетель. Человек, без нее возмужавший, уподобляется хищному зверю, который равно пожирает того, кто гладит, с тем, кто его кует1.
   

1768

   Родители мои, видевшие на мне и сестре моей опыт жестокости природной оспы, рассудили в нынешнем годе привить ее меньшим моим сестрам, к чему представился весьма благоприятный случай. Императрица Екатерина, великая жена во всем, желая показать необыкновенный пример мужества и твердости в духе, решилась привить оспу наследнику престола и единородному своему сыну, юному Павлу, а как на ней самой ее не было, то, преодолев всякий страх, расположилась вместе с ним подвергнуть себя той же операции. Какой диковинный пример на троне всем отцам и матерям! Все стали ему подражать наперерыв, и младенцы в России почувствовали скоро над собой спасительное действие сего изобретения. Выписан был для царского дома славный врач по имени Димсдаль. Он привил оспу императрице и великому князю; оспа принялась, продолжалась и сошла с вожделенным успехом; все миновалось благополучно. В память толь счастливого события учрежден тогда же праздник и повелено было 21 ноября, в день выздоровления царского дома, отправлять ежегодно благодарные Господу Богу молитвы. Тот же самый доктор, прибыв в Москву, прививал оспу сестрам моим. Какое внимание наших родителей! Ничего не жалели на пользу нашу. 25 декабря сестрам сделана операция, и оспа во всех своих изменениях была наиблагополучнейшая, даже не оставила необходимого своего признака, когда природа в этом случае врача предупреждает, ибо нисколько не обезобразила лиц у сестер моих, хотя на меньшой довольно была сильна. Год сей ознаменован одним этим происшествием в нашем доме.
   

1769

   Кончина дяди моего, князь Дмитрия Ивановича, нанесла дому нашему чувствительную печаль. Не стало его 26 числа мая. Он жил в Киеве, состоял послушником в Никольском монастыре, прожил, или, лучше сказать, продышал, только 31 год. Тело его погребено в преддверьи Киево-Печерской Лавры. Войдем в краткую биографию сей плачевной отрасли несчастных супругов.
   Князь Дмитрий Иванович родился в заточении и вывезен оттуда 1 1/2 году. На пути слег оспой и оставлен в Володимире, оттуда, излечась, привезен в Москву уже двух лет. Тут воспитывался он вместе с отцом моим. Войдя в возраст, почувствовал страсти и, к несчастию, влюбился в бедную и незнатную барышню. Родственники вооружились против сего союза с ней. Тогда еще почиталось постыдным вступать в супружество неравное. Князь Дмитрий боролся долго с чувством сильной любви, но сердце превозмогло рассудок, и он лишился ума. Ему уже было 20 лет, и в таком жалком положении не оставалось иного средства помочь ему, как удалить от света. Под присмотром матери своей начал он страдать в Киеве и жил в Никольском монастыре в монашеском искусе. Жизнь пустынная успокоила, но не исправила расстроенного воображения. Бабушка, ни о чем уже не помышлявшая, как о душе и ее спасении, возжелала постричь его и открыть ему тем надежнейший путь к небу. Так думала она, и хотя заблуждалась, но стоическая ее вера извиняет сию погрешность. Она прибегла с прошением к престолу о дозволении сыну ее принять монашеское звание. Екатерина, столь же премудра, сколь и сострадательна, не согласилась на то, и рескрипт1, писанный ею к Нектарии, которого за сим поместится точная копия, свидетельствует, сколь ведомо было ей сердце человеческое и сколь уважала она подвиги душевные постригшейся княгини Долгорукой. Итак, князь Дмитрии остался послушником, ходил по уставу в церковь, говел, постился и, проведя остаток дней своих в волосяной ризе, преселился в общую родину -- в землю. О нем можно сказать, не нарушая истины: наг исшел из чрева матери своей, наг и отошел от мира2. Наружность его телесная была прекрасна, рост сановитый, ум имел пылкий, сердцем одарен был нежным, с отцом моим жил в неразрывном союзе и даже в повреждении ума, когда узнавал его, бросался со слезами в его объятии и не скрывал от него ни одной мысли своей.
   Кто из чувствительных людей не разделит здесь прискорбия бабки моей и не удивится мужеству, с каким переносила она житейские напасти, кои даже и под схимою не щадили ее сердца и вкрадывались в сокрушенную ее душу? Мало было потерять драгоценнейшего друга, оплакать его поносную кончину, оставить свет, бежать в пустыню, предпочесть черную рясу княжескому титлу -- надлежало еще оплакивать безумие любимого сына, видеть его исступлении, облегчать бремя несносной его жизни терпением, кротостию, да еще наконец и схоронить его в сущей молодости, в самом красном цвете лет.
   О праведная жена! Если, предстоя у престола царя славы, ты на деяния чад своих долу взирать можешь, то не возгнушайся принять здесь от меня, недостойного своего потомка, жертву того беспредельного уважения, какое душа моя, ум и все чувства к тебе сохранили, и зри, с каким благоговением я внутренно чествую память твою, вспоминая о каждой минуте бесподобной жизни твоей.
   Скоро по получении сей печальной вести родители мои собрались в Киев навестить страдалицу Нектарию и всех нас взяли туда с собою. Так-то в старину дети чтили отцов своих! Ни отдаленность, ни убытки, ничто их не удержало от намерения лететь в Киев, дабы хоть мало уврачевать рану дражайшей матери, видеть ее, обнять и благословением ее усладить собственную свою горесть. Мне было только еще 5 лет, и хотя прожили мы там полгода, но я ничего в тех местах на память себе ныне привесть не могу, кроме кельи моей бабушки и неоцененных ее милостей ко мне. Она безмерно жаловать меня изволила и, признаться велит наслышка, что даже и баловала.
   

Копия с рескрипта

   "Честная мать монахиня!
   Письмо ваше мною получено, на которое, по прошению вашему, иной резолюции дать не можно, как только ту, что я позволяю сыну вашему князь Дмитрию жить по желанию его в монастыре, а постричься, в рассуждение молодых его лет, дозволить нельзя, дабы время как его в раскаянье, так и нас об нем в сожаление не привело.

Доброжелательная
Екатерина.

   в Санкт-Петербурге.
   Октября 27-го дня 1763 года".
   

1770

   В феврале мы возвратились в Москву, а в июне новое постигло нас огорчение. 16-го числа мать моя родила мертвого младенца мужеского пола, коему назначалось имя Дмитрия. Он похоронен у Троицы в Полях в Москве. Тогда еще не воспрещалось хорониться у приходских церквей1. Сии худые роды матери моей можно почитать несчастием, потому что отсюда начались все ее болезненные припадки, коими она во всю жизнь свою страдала, и с тех пор уже перестала матушка носить детей.
   

1771

   Сей год особенного замечания требует не только в моей летописи, по частным приключениям, в доме нашем последовавшим, но знаменитую составит эпоху и в дееписаниях Российского государства, а потому изложу сперва в краткой подробности бедствии столицы, за ними распространюсь насчет собственных наших огорчений.
   В Москве стала показываться чума, турецкий подарок и следствие бывшей тогда с ней у нас войны1. Сперва носился о том глухой гул в народе, но молве не давали простору. Искра таилась еще в верхних слоях обществ гражданских. Приверженный к дому нашему лекарь, и мужик вообще добрый, по имени Граве, самым скромным образом известил отца моего, что на Суконном дворе уже оказались знаки моровой язвы, и советовал до вскрытия рек выехать из города. Батюшка решился дать ему веру, и марта 24 переехали мы всем домом в подмосковную нашу, село Волынское. Оно стояло в 7 верстах от Москвы. Дом большой, старинный, поместительный, во всяком окошке видна столица, вся как на ландшафте. Тут отец мой, подобно древнему патриарху Ною собравши вокруг себя детей своих, домочадцев и присных, поселился на житье. Волынское сделалось нашим спасительным ковчегом.
   Скоро вспых огонь в Москве и язва начала косить ее жителей. Зараза, получив большую силу, опустошала все домы. На улицах поднимали сотни трупов, ею пораженных, в августе уже не было от нее никакого убежища, ежедневно кладбищи в глазах наших принимали в себя кучи мертвых тел. В доме нашем всякие приняты были предосторожности: нельзя было прекратить вовсе сообщения с городом, оттуда доставлялись съестные припасы и необходимые потребности. На половине пути от нас учрежден был крестьянский пикет. Все привозимое из Москвы тут складывали и, окурив уксусом с прочими пригодными к тому лекарственными веществами и выветрив порядочно, привозили наконец к нам. Сами мы ни на шаг от деревни не отлучались и так прожили все опаснейшее время.
   Одно бедствие всегда сопровождается другим. Есть и пословица народная: "Придет беда -- отворяй ворота". Так и ныне. Чума породила другое пагубное зло. Народ, видя ежеминутно смерть пред собою, не имел другого прибежища, как богомолие пред иконами. Из сих всех более прославилась Боголюбская, что на Варварских воротах. Туда кидался народ толпами. Чем более собиралось к одному пункту черни, тем естественнее сообщалась между ими зараза и умножались ее успехи. Правительство сочло необходимым пресечь такой приток народу к одному месту -- образ тихо ночью вывезен. Чернь, узнав о сем, взволновалась. Открылся общенародный бунт, и 14 сентября московский архиерей, служивший в Донском монастыре литургию, убит разъяренною сволочью2. Шайка бродяг вломилась во храм. Святитель скрылся за иконостас, ребенок это видел и объявил мятежникам. О! Как неиспытанны судьбы твои, Боже! Пастырь вытащен оттуда, бит, мучен и на площадке в оградах обители умерщвлен. Потом разграблен дом его и весь Кремль наполнился ножей, ярости и крови. Тело страдальца погребено в том же Донском монастыре.
   Хотя сторонние дела не принадлежат к собственной моей Истории, но, по важности случая, взглянем мимоходом на властей наших того времени. При первых вспышках мятежа главнокомандующий в Москве граф Петр Семенович Салтыков, губернатор, обер-полицеймейстер -- все бежали и оставили Москву, как жирную добычу хищным волкам3. Один генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин, незабвенный муж в Российском царстве, вступился за родину, набрал пушек, принял начальство, расставил в городских воротах орудии и палил по черни4. Толпы пьяниц и бродяг, потерявших рассудок, падали под ядрами, и смерть другого рода, начав истреблять народ московский, наконец остатки его утишила. Таким образом остановлен быстрый ход мятежа! В Москве начался бунт -- в ней и заглушен. Нигде более его не слышно было. Хвала тебе, доблественный сын отечества! Герой нашей матушки-столицы, сподвижник отважный истинной добродетели, ты можешь выговорить без страха прекословия, стоя под стенами спасенного тобой Кремля, как некогда произнес Гостомысл на земле свободной:
   
   Один остался я при истине святой
   И часть отечества вернейших чад со мной5.
   
   Милость Божия между тем явилась снова над Москвою. Очистилась столица от проказы. Чума начала терять свою силу. Волнение народное было последним ужасом сего страшного гнева Господня. С зимою вместе исчезли гнилости в воздухе, тела стали приходить в их обыкновенное положение, и к концу года зараза миновалась.
   Во все время этой напасти мы прожили в Волынском. Телескоп, не снимаясь с окошек, наведен был поминутно то на Москву, то на кладбище. Все видели, все слышали и от всякого слуха содрогались, но Господь помиловал дом наш, и зло физическое к нам не прикоснулось. Все поселяне наши, смирны как овцы, ниже пошевелились и не приняли никакого участия в возмущении. Похвально для них, славно и для помещика. Это означало кротость родителей моих в управлении домовнем. Никто под крышкой нашей и во дворне не заразился, все в деревне крестьяне были живы, здоровы.
   Благополучно, преблагополучно протекла для нас в сем отношении ужасная для многих и прискорбная година. В память сего благоволения Божия и в возблагодарение Творцу от недостойной твари учредил отец мой ежегодный крестный ход в деревне, который совершается доныне, и на источнике близ села в деревне Давыдкове отправляется водоосвящение 26 числа августа в день Владимирския Божия Матери. На месте том поставлена тогда же и часовня.
   Но увы! Избавившись от язвы телесной, не освободились мы от язвы сердечной.
   Мать моя лишилась брата своего родного барона Сергея Николаевича. Потеря сия тем для нее была чувствительнее, что он скончался очень молод еще, оставя после себя жену с малолетным сыном. Хотя со стороны достатка ребенок оставался не только в довольстве, но даже и богат, но что заменит отца или мать? Дети без них при всяком избытке всегда сироты.
   Приспел рок и бабушки моей старицы Нектарии. Она не пережила сего лютого для России года и июля 13 числа скончалась. Скоро дошло до нас сие известие. Оно всех поразило. Отец мой, привыкнувший раболепно чтить ее, любить и повиноваться, так тронут был сим несчастием, что у него отнялась рука. Все по ней плакали, и как иначе? Кого она из нас не жаловала, не тешила? Меня ласки ее от всех прочих отличали. Часто, держа меня на коленях, она сквозь слез восклицала: "Ванюша, друг мой! чье ты имя носишь?" -- несчастный супруг ее беспрестанно жил в ее помышлении. Но я при известии о кончине ее не в том еще был возрасте, в котором чего-нибудь другого жаль, кроме игрушек! Зато ныне, вспоминая подвиги ее, я каждую строку сей тетради орошаю слезами. Конец ее подобен был смиренной ее и набожной жизни. Без всяких волнений приготовясь к вечному животу по вере и исповедыванию своему, преселилась она в область сил небесных без трепета и уныния. У нее часто шла кровь горлом, и ею прекратила дни сия необыкновенная женщина.
   Она уведала приближение своей смерти и заочно всех нас благословила разными иконами. Мне прислан после нее крест с мощами, а дому нашему вообще пожалован ею большой образ нерукотворенный Спасителя с следующей достопамятной для нас на деке его надписью: "1771 года мая 28 дня образ сей нерукотворенный Спаса нашего Иисуса Христа, чудотворный, истинный, неложный сыну моему князь Михайле Ивановичу Долгорукову даю с тем благословением, что 1770 года в Киеве и во Фроловском монастыре в бывшую моровую язву благодатию того же Спаса нашего Иисуса Христа от сего образа, в моей келье в то время бывшего, как я сама и мои келейные от оной моровой язвы спасены, так и с ним, князем Михаилом Ивановичем, того же Спаса Христа Сына Божия, на сем образе нерукотворенного изображенного, благодать да будет, и его жену и чад от всякия скорби и болезни, и весь дом его всегда да спасает, а иметь святый сей образ, яко чудотворный, истинный, дознанный6 и неложный, в доме его, князя Михайла Ивановича Долгорукого, в роды родов на благословение".
   По кончине ее доставлены к отцу моему разные ее бумаги, между коими занимательны для каждого записки ее руки, как она помолвлена была, обвенчана и отправлена в Сибирь. Сокращенный сей журнал спустя много лет был напечатан7. Все читали его в Москве со слезами, и жалеть по справедливости можно, что она изволила его кончить на самом том месте, где начинается пребывание их в ссылке. Думаю, что чувства ее не сильны были выдержать сего описания, и она не рассудила волновать своего сердца таким горестным повествованием. Из переписки ее с отцом моим впишу я здесь последнее ее письмо, которое покажет, в каком твердом духе и с каким благоволением искренним к нам она оставляла свет и готовилась разорвать узы крови с своим потомством.
   
   "Князь Михайла Иванович, княгиня Анна Николаевна!
   Не хотела пропустить почты, не дать вам знать об себе, что я еще жива. Благодарю Бога, хотя в слабости нахожусь, однако все с радостью приемлю и вас Богом прошу не тужить обо мне. Бог властен из мертвых воскресить, ведь когда-нибудь умирать! Надо во всем повиноваться власти Божией, только б Бог грехи мои отпустил.
   Великую нужду терплю в питье; все сыропы сладкие, и те опротивели, когда бы можно достать хотя лимонов 5 прислать: то же моя беда, что кашлю нечем помочь, теплого нельзя пить.
   Препоручаю вас Богу, оставляю мир и благословение.

С<химонахиня> Н<ектария>".

   Тут нет витийства, но кто прочтет первые строки и не умилится? кто не заплачет? Такова участь смертных: доколе мы дышим и бедствуем, нас уничижают, умрем -- и те же бедствии наши влекут общие слезы.
   Вместе с рескриптом императрицы Екатерины II насчет меньшого сына ее князя Димитрия, о котором я уже упомянул, доставлен к нам и другой, с которого не неприличным считаю приложить здесь также точную копию. Из оной видно, сколько уважала сию женщину сама государыня:
   
   "Честная мать!
   Письмо ваше от 12 июня я получила, за которое и за присланную притом икону пресвятыя Богоматери, тако же усердные желании ваши, много вам благодарна. О сыновьях ваших будьте уверены, что по справедливости милостию и покровительством моим оставлены не будут. В прочем поручаю себя молитвам вашим и пребуду вам всегда благосклонная

Екатерина.

   В Петергофе 26 июня 1763 года".
   
   Я бы желал и, несмотря на слабость моих к тому способностей, принялся написать историю сей героини нашего времени, ибо великие люди принадлежат всем векам, но недостаток рукописей принуждает меня оставить сие намерение. Нечем руководствоваться, кроме слухов; они рассыпаны повсюду, но, может быть, не все достоверны. Впрочем, весьма довольно и того, что в разные позднейшие времена было о ней писано и печатано, довольно самих исторических событий, дабы определить о княгине Наталье Борисовне Долгорукой заключение неложное, что она одарена была характером превосходным и приготовлена от юности к душевному героизму. Вот как воспитывали женщин в старинной России!
   Если я уже и здесь повторил, может быть, сказанное выше о ней же, то прости, читатель, моему восторгу и чувству сильнейшего к ней благоговения.
   

1772

   Мне минуло 8 лет, и пора приходила уже вверить мое воспитание мужескому полу. Мадам Constantin, добрая старушка, присмотрев за мной в первых годах моего ребячества, становилась для наук моих бесполезною. Много одолжен я был ее искренним попечениям, она меня совершенно любила, жаль было с ней расставаться; вдвое грустнее перестать ночевать в одной комнате с мамушкой Марьей Карповной1, которая часто прикармливала меня пряниками с золотом и, по сродной женщинам слабости, иногда давала волю блажить. Но с ней я мог еще видаться в свободное время от уроков, она оставалась жить в нашем доме, а мадам, не находясь нужной около нас, пожелала сойтить и навсегда нас покинула. С признательностию общей родители мои ее отпустили. Как не возблагодарить стократно того доброго человека, в какой бы стране он ни родился, который оберегает нашу юность от всякого зла рачительным присмотром и к поучениям благонравия присоединяет примеры добродетельной жизни? Имя мадамы Constantin будет всегда в устах моих выражаться с благодарением, любовию и похвалою. В седых волосах вспомню, что сиживал у нее на коленях, пивал из рук ее чай, и -- поплачу, что ребячество мое, сие счастливейшее время жизни, пролетело как миг. Всякий возраст имеет свои печали; эта первая, которую я испытал, умея уже чувствовать различие между словами весело и грустно. Я платил дань природе как младенец, а родители мои делали свое дело и руководствовались в образе моего воспитания благоразумными опытами.
   Отец мой, образовавшись, можно сказать, сам, без пособий сторонних, чувствовал более многих, сколь полезно иметь в юношестве образователя надежного и сколь трудно из собственных опытов своих извлекать правила для жизни. Ему угодно было предназначить меня к иностранным делам. Цель сия требовала наук обширных и уважительных познаний. Необходимы были чужеземные языки. Все это требовало мужчины просвещенного. Ни слова не скажу о тех двух иностранцах, кои на первых порах вступили в дом наш и года два у нас пожили. Они не могли заслужить доверенности моих родителей, но разные обстоятельства препятствовали основательным образом предпринять мое воспитание; итак, я только привыкал около г. Руле лепетать по-латыни и по-французски и запасался первыми материалами к методическому учению.
   План, предначертанный моим отцом, обнимал следующие предметы: латинский, немецкий и французский языки, историю, географию, поэзию и математику. По мере возраста предполагалось обучать и другим разным то полезным, то приятным художествам. Все это постепенно возьмет свое место в Истории там, где следует. Теперь я заметил только тот год, в котором стал помаленьку отвыкать от женских поблажек и сноравливать присмотру надзирателя своего пола.
   

1773

   Говоря о науках, пропустил Закон Божий. Ужли до него дело не дошло или забыл молвить? Не вините вдруг. Подождите. Все придет в свое время. Какая польза набивать голову дитяти истинами, коих и самая премудрость в голове, покрытой сединами, постигнуть не может? Как учить ребенка несмысленного религии? Созреет понятие, развернется разум, и вера даст себя почувствовать. К ней не привлекут нас ни ораторы, ни витии, благодать Божия одна всадит страх Господень в душе благочестивой. Учители света -- худые зодчие сего здания!
   Нет! конечно, мне еще не толковали ни Священной истории, ни Катехизиса. Родители мои поучали меня только собственным своим примером ходить в церковь по праздникам и молиться Богу, не изъясняя, ни что такое Бог, ни что такое молитва, а требовали только покорного исполнения их воли. До сих пор, по обряду христианскому, меня всякие 6 недель причащали как младенца, но, войдя в отроческий возраст, спознакомился я с духовником. Растолковали мне сущность и необходимость исповеди. Не многоглаголивый и не высокомудрствующий, но кроткий, пожилой и добрый иерей Алексей Стахеич принял меня на дух и руководствовал совесть мою к принятию небесных щедрот. Он готовил меня исподволь к тем истинам, кои по времени должны были озарить мою душу. С ним ежегодно в краткую христианскую беседу у престола Божия без свидетелей я учился с ребячества распознавать, что грех и что добро пред Богом.
   В этом годе не случилось ничего замечательного с нами, и потому займусь, как бы на досуге, сокращенным изъяснением моих свойств физических и нравственных в отрочестве. По наружности я был чист, румян, но дурен лицом и обезображен от природы челюстью нижней, непомерно широкой и толстой губой, по которой, когда я ее распускал, называли меня часто разиней1. Сложения был я мокротного2 и очень подвержен золотушным болезням. От них я много терпел скорбей различных. Темперамент мой с малолетства казался быть по сей причине флегматическим, напротив, я был холерик. Умственные мои способности раскрывались поздно. Я был туп, понимал уроки с трудом. Лучшее мое сокровище была память. Твердить наизусть был мастер. С языка лилось, как у попугая, но -- все забывал назавтра. Душевно был добр, открыт, сердоболен, но горяч и страстен, влюблялся поминутно и во всех, а более всего упрям. От этого меня жестоко унимали. Довольно для примера сказать, что батюшка в один день меня высек сам 7 раз за то, что я не хотел его послушаться. Изрядная баня! Слушайте, дети мои, и не сетуйте на меня за то, что с вами случалось, когда вы росли, а я уже стал стариться. Стерпится, слюбится. Философская истина! Таков был ваш отец, когда чужие умы его мяли, а родительское око назидало.
   Вместе со мной, разумеется, обучались всему, кроме латыни, и сестры мои, приходя в возраст. Мы воспитывались одинаково, тем же иждивением, с таким же попечением. Чадолюбие наших родителей простиралось на всех четырех в одной и той же мере. Знайте сие раз навсегда без повторения, ибо, писавши мою собственную биографию, я пространно говорить буду о себе только одном и о том, что до меня собственно коснется и составит необходимый эпизод в моей жизни.
   

1774

   Соскучившись отставкой и праздной жизнью, отец мой рассудил искать упражнения в службе, и Бецкой Иван Иванович открыл ему дорогу. Ходатайством его батюшка определен 20 генваря опекуном в Московский воспитательный дом с тем же чином, то есть гвардии капитаном, где и вступил в новое поприще, состоя под непосредственным начальством ходатая своего, г. Бецкого. Иван Иванович был один из первейших чиновников тогда в государстве нашем. Сын свободный некоторого князя Трубецкого, который, как утверждают многие, прижил его в царство Петра I с девицею Пипер, сведя с нею связь в Швеции, бывши там в полону1. Но что за дело до рождения Бецкого? Он был человек кроткий, просвещенный и добросмысленный -- вот главное! Екатерина II имела к нему отличное уважение, и сверх многих других поручений особенно вверены ему были столичные сиропитательные домы и достославный Смольный монастырь, в котором жили и воспитывались беднейшие благородные девушки законного рождения на всем казенном коште. Содержанье сих заведений совершенно цвело при Иване Ивановиче Бецком. Общая молва признательна была к его способностям, и он, к счастью сирот, сохраняем был самим небом до престарелости почти необыкновенной уже в наши дни. Служа под начальством его, батюшка находил истинное удовольствие в трудах своего звания.
   От дня моего рождения, которое, как сказано, последовало на Тверской, мы до сего времени жили в разных домах и переменяли их часто. Батюшка, по приращении семейства своего и по другим собственным своим видам, то покупал готовые и после продавал их, то временно живал в квартерах наемных; ныне расположился по мыслям своим выстроить себе дом каменный с подошвы и заложил оный 18 мая на Тверской же2. Сие составило в семействе нашем значительное происшествие, и потому о нем здесь помещаю. Хотя несколько лет спустя и оно попадет в число мимоходящих случаев в жизни человеческой. Но что в юдоли нашей вечно?!
   В течение того же года мать моя занемогла горячкой. Сила болезни долго боролась со всяким врачевством. Отчаянна была даже жизнь ее. Но кто как Бог! Милостию его сыскалось и вспомоществование. Опытный доктор, некто г. Скиадан, грек породою, Эзоп по наружности, но искуснейший врач по Москве, призван был на многие медицинские совещания, взял больную на свои руки, лечил и вылечил. Весной наступающего года она совсем исцелилась от болезни, но с того уже времени открылись в ней разные хронические немощи, от коих она уже не освобождалась.
   Приняв намерение писать сию большую книгу более для детей моих, нежели для всякого, я твердым правилом себе поставил откровенно беседовать с ними о шалостях моих, дабы они, когда со временем будут воспитывать детей своих, умели в поступках их различать порочное с умыслу от шалости, свойственной каждому ребенку, и для того не промолчу здесь о первой моей уважительной шалости. Monsieur Roule столько меня уже научил по-латыни, что я мог перенять выраженье латинского слова и даже написать его при нужде без ошибки. Во время лекарских съездов по случаю матушкиной болезни к нам в дом наслушался я разных латинских ботанических названий и нагляделся на форму, какой писались рецепты. Вздумалось мне и самому похвастать своим мастерством; я написал рецепт, составил его из разных знакомых мне слов и, подписавшись под руку домового нашего лекаря, отправил с мальчишкой в аптеку. Состав был, видно, необыкновенно крепок и, может быть, смертоносен. Аптекарь оставил рецепт, а лекарства не отпустил. Лекарь наш о сем уведомлен и в страшном испуге прибежал к батюшке. Начался домашний розыск, дошло дело до меня. Пришлось повиниться и пасть на колени, но это не спасло моей плоти, меня порядочно высекли, -- и поделом.
   

1775

   С новым годом судьба кинула на нашу кровлю новые печали и -- новые радости. Дело обыкновенное! Дядя мой родной барон Александр Николаевич Строганов и отец мой крестный (которого правильнее бы должно звать Захаром, потому что сие последнее имя дано ему при крещении) стоял тогда с полком кирасирским, которым он командовал, в Польше, и при выходе оттуда вздумалось ему потешить мать мою. Для сего он выпросил у тогдашнего короля Станислава патент мне на чин полковничий (который и доныне в бумагах моих хранится), а с ним вместе майорский для моего учителя г. Руле. С сими бумагами прислан к нам от него 14 генваря адъютант полковой г. Цуриков нарочным. С каким восторгом встречен гонец в нашем доме! Ивашенька -- полковник! Какая радость! какое торжество! Сколько благодарных писем написано к дяде благодетелю! сколько подарков накуплено в рядах для вестника! И вся эта радость по времени обратилась в дым. Патент преогромный умножил только число детских моих игрушек.
   На первых порах отец мой следующий составил идеальный план. Ему угодно было, чтоб я съездил в чужие край и, конча там науки, явился в Польшу для вступления в службу по чину, мне королем пожалованному. Без дозволения государыни сделать сего было нельзя. Батюшка решился писать сперва к графу Никите Ивановичу Панину, который занимал первое место в Иностранной коллегии и воспитывал наследника престола. Сколько по месту своему и особому поручению, столько по качествам души граф Панин был первостепенный барин в России и отражал черты древних наших бояр во всяком шаге и поступке. Просьба отца моего состояла в том, чтоб я отпущен был на 6 лет в чужие край с дозволением по окончании сего срока явиться на службу в Польское Королевство. Граф Панин не получил при докладе о сем успеха. Отцу моему отказано. Батюшка, помедлив несколько, обратился с вторичной о том же просьбой к фельдмаршалу князю Голицыну, но и сей не лучше успел в предприятии. Екатерина снова и решительно отказала. Пришлось оставить сие намерение без действия, оно и брошено; не без сожаления, потому что родитель мой, у которого дед и отец долго и с пользой для себя жили в Польше1, имел какое-то пристрастье к этому государству и глядел на него после бурь, сокрушивших дом наш, как на пристань мирную, куда не будет уже преследовать нас мщение соотчичей наших. Бог устрояет вся яко же хощет! Спрятали мой патент в чаянии, что, может быть, как подрасту, он будет мне на что-нибудь полезен для выгодного вступления в свою домашнюю службу. Умолкли потом рукоплескании семейные, и столь радостный случай в первую минуту превратился в самый ничтожный, о котором не было даже удовольствия разговаривать и между собою. Минутное обольщение фортуны уступило место коренным попечениям родителей моих, и они прилагали труды к трудам, чтоб как можно лучше образовать юношеские мои годы и сделать меня человеком достойным.
   Весною мать моя освободилась от опасной своей болезни, и среди лета батюшка решился вместе с ней предпринять путешествие в Петербург. Нужным казалось отцу моему ознакомиться ближе с начальником своим Бецким. Поехала с ними и сестра моя большая, а мы, меньшие дети, остались в Москве под присмотром, я у Руле, а сестры обе у взрослых двух родственниц наших девиц Яньковых, находившихся под покровительством моего отца2. Кстати здесь сказать должен, что, по добродетельным свойствам родителей моих, дом наш наполнен был бедными девушками. Сверх упомянутых двух -- кои жили под кровлей нашей не от нужды, ибо за ними с двумя братьями числилось до 1000 с лишком душ крестьян, но как братья воспитывались в Кадетском корпусе, то сестры, лишась своих родителей и осиротев совсем, нашли приличнее для себя укрыться у нас, нежели жить одни своим домом -- сверх сих двух еще содержались у нас две неимущие девушки Гринвальдовы и барышня Грекова. Вот из скольких и каких лиц составлялась наша община по отъезде батюшки с матушкой, и я с утра до вечера обучался иностранным языкам.
   Между тем, поднялась в низовых пределах России черная и ужасная туча. Она разразилась над Казанью и сопредельными ей губерниями. Чуть-чуть не достигла и до столицы. Простой казак по имени Емелька Пугачев, собрав шайку бродяг, начал грабить все веси и селении, подбирать к себе народ, обольщать его свободой. Усилились его толпы, и по местам стали резать и мучительски истреблять дворян. Страх овладел всеми, у всякого помещика смерть висела над головою ежеминутно; все бежали из вотчин, и вотчины опустошались. К усугублению зла, успел разгласить злодей Пугачев, будто бы он Петр III, а сим обманом умножал день от дня свои безобразные сонмища. Чернь ему верила и шла за ним всюду. Двинулись против него полки. Послан граф Панин, брат родной того, о котором я говорил выше, муж стойкий в добродетели, вельможа прямо русский, герой на поле брани, меч булатный в Сенате на неправду3. Он-то наконец поймал изверга и положил конец мятежам междоусобным. История должна со временем беспристрастно сказать потомству, сколь тяжел был сей случай для России, мое дело говорить лишь о себе. И мы понесли гнев Божий в своем достоянии. Вотчина батюшкина в Пензенской губернии, село Царевщина с деревнями, изобильная пажитью и хлебородием, населяющая до 1200 душ крестьян, увлечена была вся в этот бунт. Мужики отложились от помещика, убили приказчика, разграбили фабрики и заведении, пропили и свое и господское имущество. Убыток наш, по вернейшим справкам учрежденного потом Комитета для вспомоществования разоренному дворянству, простирался до 70 тысяч, взамен коих выдано батюшке из банка 3500 рублей взаймы на 5 лет, да и те употреблены тотчас на покупку хлеба для тамошних же кре

   

Князь И. М. ДОЛГОРУКОВ

ПОВЕСТЬ
О РОЖДЕНИИ МОЕМ, ПРОИСХОЖДЕНИИ И ВСЕЙ ЖИЗНИ, ПИСАННАЯ МНОЙ САМИМ И НАЧАТАЯ В МОСКВЕ 1788-го ГОДА В АВГУСТЕ МЕСЯЦЕ, НА 25-ом ГОДУ ОТ РОЖДЕНИЯ МОЕГО.
В КНИГУ СИЮ ВКЛЮЧЕНЫ БУДУТ ВСЕ ДОСТОПАМЯТНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ, СЛУЧИВШИЕСЯ УЖЕ СО МНОЮ ДО СЕГО ГОДА И ВПРЕДЬ ИМЕЮЩИЕ СЛУЧИТЬСЯ. ЗДЕСЬ ЖЕ ВПИШУТСЯ КОПИИ С ПРИМЕЧАТЕЛЬНЕЙШИХ БУМАГ, КОИ БУДУТ ИМЕТЬ ЛИЧНУЮ СО МНОЮ СВЯЗЬ И К СОБСТВЕННОЙ ИСТОРИИ МОЕЙ УВАЖИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ.

Том 2

Издание подготовили
Н. В. КУЗНЕЦОВА, М. О. МЕЛЬЦИН

Санкт-Петербург "НАУКА" 2005

   

СОДЕРЖАНИЕ

   Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве 1788-го года в августе месяце, на 25-ом году от рождения моего...
   1807
   1808
   1809
   1810
   1811
   1812
   Вторая часть 1812 года в Москве 257
   1813
   1814
   1815
   1816
   1817
   1818
   1819
   1820
   1821
   1822
   Примечания (М. О. Мельцин)
   Родственные связи между героями "Повести..." (М. О. Мельцин)
   Именной указатель (М. О. Мельцин)
   

1807

   С новым годом судьба все новое мне посылает. Я оставляю дом гимназии и переезжаю в Безобразовский. Там прошедшее дает причину слезам, здесь настоящее обещает радости. Дом был тесен, но на первый случай как-нибудь все поместились. Еще несколько времени дочь моя старшая пожила в старом доме, и я, навещая ее в нем, понемножку и не вдруг отставал от привычки жить под старой его крышкой. 13-го числа генваря я принял новые узы. Пожарская сделалась княгиня Долгорукая. Свадьба отправлена ввечеру в Инвалидном доме в тамошней церкве1, в присутствии нескольких посетителей и родных жениных, кои для сего случая приехали нарочно и между коими заметить должно особенно сестру ее Авдотью Алексеевну Владыкину, с которой она по общему воспитанию в Смольном была всех прочих свычнее. Назавтра и в последующий день весь город отправил обычные при подобных случаях поздравлении. Ничего не было лишнего, но все приличное соблюдено. При самом венчании присутствовали все старшие наши и отныне общие дети. Архиерей со всем своим клиром расточил пред нами свои приветствии и в особо назначенный день привез к нам образ, хлеб и соль. Семинаристы читали стихи, в которых, как водится, уподобляли меня солнцу, жену луне, детей звездам. Все это стоило денег, но жалеть об них было не время. Люди, ко всему привязывающие особый смысл, выводили из самого дня нашей свадьбы невыгодную для меня примету, говоря, что на первой жене я женился 31 генваря, а на второй 13-го, следовательно, выворот числ, по их мнению, должен был и счастье выворотить наизнанку. Но я никаких примет не боялся и ни одной не верил. Бог избавил меня этих мелких тиранов, кои так мучат иные воображении. Родственники жены моей покойной, шурин и зять его2, оказали мне убедительный знак дружества их, лично ко мне относящийся независимо от всех прочих расчетов, и приезжали к свадьбе моей из Нижнего, погостили у нас, и опытом сим, утвердившим нашу приязнь, как они, так и я остались довольны. Надобно было и бал дать всему городу. Он состоялся в гимназическом доме, там, откуда я переехал, потому что генеральный зов гостей не позволял такой затеи нигде в другом месте отправить. Съехалось множество, теснота была страшная, угощение роскошное, везде трубили, все плясали, всюду огни кидали свет огромный. Владимир тешился непринужденно и с очевидным удовольствием.
   Время вдовства моего страшило многих и вместе наводило скуку на весь город. Всякий из благородных высшего разряда боялся, чтоб я не женился на Вебер. Ничья жена не хотела быть в принужденной обязанности ездить, скажем просто, на поклон к такой губернаторше, у которой отец и мать были рода не равного с ними и которая сама по себе не в числе первых девушек в собраниях считалась. Извиним такое малодушие. Кому ж оно не естественно? Кому не сродно? Настоящая моя жена ни рождением своим, ни воспитанием, по разуму, принятому в свете, не уступающая никому в своем поле из живущих в городе, делала обязанность ездить к себе легкою и совместною для всякой дамы. Итак, скоро все применились к ней, все ознакомились, и дом наш принял по-прежнему, исключая тесноты покоев, вид весьма приятный. Снова начались свободные ежедневные съезды и частые вечеринки. Не потаю, однако, что во время свадебного бала в том доме, где с Евгенией я прежде танцовывал, вкрадывались минутные чувствовании в мое сердце такие, кои смущали его удовольствие и заставляли его биться не от одной чистой радости. Мне было весело, но Евгения не забывалась. Я был доволен совершенно, счастлив в настоящем, влюблен и окружен наслаждениями, кои природа чрез меру лет моих богатою рукою мне дарила, но со всем тем мысль о Евгении была мне мила, нова, любезна. Я думал об ней много, часто, и когда находил в новой моей подруге малейшую черту сходства с предместницею ее, то восторги мои были выше всякого об них выражения. Так любил я умершего моего друга, так любить его буду вечно. Мне всегда будет ее жаль, и я до последней капли слез в глазах моих буду, вспоминая ее, о смерти ее плакать. Жена моя никогда не огорчалась постоянною моею любовию к Евгении; ревнуя с осторожностию и мерою меня ко всем живым, не препятствовала питать к умершей всех тех чувств, коих она была достойна, и не огорчалась, толкуя предосудительно для себя, как бы сделали иные женщины на ее месте, те минуты, в кои я излишним образом являл наружу, что подлинник Евгении не имеет в свете своего подобия. Такая справедливость и разборчивое ко мне внимание жены моей удвоивало мою к ней любовь и уважение.
   По окончании всех свадебных пиров и обрядов, коими управлял г. Дуров, я попросился на пятнадцать дней в отпуск в Москву, единственно с тем, чтоб ознакомить жену мою с моими родными и самому ознакомиться с тещей и новой своей родней. Обстоятельства службы не позволяли мне отлучиться надолго от своего места, и я никогда не смел в службе лишнего запрашивать, чтоб не иметь стыда в отказе. Молвим здесь кстати слова два-три о Дурове. Я уже читателя с ним познакомил при вступлении моем в историю владимирских похождений. Теперь о свадьбе нашей любопытный помещу анекдот. Дуров любил всякие церемонии. Гроб и венец для него было все равно, только бы заправлять, суетиться и думать, что он необходим. В то же время как я женился, скончалась в городе госпожа Языкова, дама первого разбора в провинции и генеральша. Чего же больше? Дуров и тут. Но как быть: жена, не совсем равнодушная к некоторым приметам, не хотела, чтоб одно и то же лицо распоряжало свадебные пиры и похоронные церемонии. Дурову хотелось угодить жене, но также хотелось посуетиться у Языковых. Что ж? Он потихоньку от нас давал и там свои советы, наряжал духовных людей, распределял им плату и совокупно жарил трубу миндальную на свадьбу и кроил покров на усопшую. Редкое снисхождение! Кто бы, не знав его, не подумал, что он прямой друг человечества и из одного чистого усердия к ближнему смеется в одном месте, плачет в другом. Ничего не бывало. Все из того, чтоб значить и похвастаться: "Кабы не я, не то бы и было". Редкий оригинал в своем роде. О люди! Если со всех наших деяний разбить скорлупу, то сколько явится в мире Дуровых!
   Вспомнить здесь должно, что инструкция, данная губернаторам на состав милиции, имела в себе черты отменно резкие, а областные начальники могли даже и лишить живота в случаях неопределенных и одним общим словом непослушания названных. Правительство, отдохнувши несколько от первых тревог, имело время одумать все свои бумаги и, увидя отчаянную в них решимость, приняло, хоть поздно, оберегательные меры противу властолюбия вождей ополчения, кои, по счастью, с помощию их собственного благоразумия не употребили во зло тех сильных средств поработить себе народ, какие даны им были без довольного рассмотрения. Вследствие сего государь нарядил сенаторов по всем областям для обревизования того, как собиралась милиция и как с нею обходились на местах приема. Сенаторы сии облечены были в пристойную мочь, сильную удержать всякое зло и умерить власть частных начальников. В Владимир прибыл г. Лопухин И. В. Я его знал и прежде, но не так коротко, как имел случай узнать ныне. Он был долгое время бригадиром в отставке и, не служив нигде при Екатерине, сделался Павловым статс-секретарем3 и им возведен в высшие чины постепенно до сенаторского звания. Человек он был уже немолодой, умен, скромен, трудолюбив, деятелен и охотник до словесности. Вступя в исполнение своего дела, он оказал мне особенное доброхотство, и я должен признаться, что я ему приятными услугами обязан. Если не всякий легкий знак внимания почитать нам должно благодеянием, ибо сие слово, по мнению моему, силу имеет самую высокую, то нельзя, однако, не считать себя должным признательностию всякому тому, кто нам хочет сделать и делает добро по мере своей к тому возможности. Так и Лопухин, начав ревизию дела так называемого "О образовании земского войска", соблюл в отношениях своих ко мне и к прочим лицам всю желаемую нежность обращения. Этот первый шаг не безделица. Я много знал больших господ, кои при одном названии их ревизорами думали уже, что могут с чинами, подверженными их осмотру, просто сказать, браниться, как с холопами. Лопухин был не таков; он со всеми обошелся очень учтиво, взыскивал без сердца, рассудительно, выговаривал за худое не запальчиво, хвалил хорошее без восторгов, словом, я был осмотром его очень доволен. Он прожил с нами с месяц и входил во все подробности дела. Другой завел бы пустые хлопоты, дал бы повод доносам, ябедам, зажег бы личные страсти каждого и устройство превратил в хаос, но он не любил ни выискивать зла, ни мириться с ним, когда оно встречалось. Он делал свое дело, не выходил из его центра и за окружную черту не выступал ни в каком случае; все, что не относилось точно к милиции, было для него делом сторонним. Представляемые мною ему бумаги, удовлетворяя его любопытству, привлекали ко мне благосклонность. Он казался быть доволен моими трудами и похвалы, мне приписываемые, сообщал далее. Переписка его с самим государем была отменно занимательна. Он отдавал ему отчет во всем самым простым русским слогом и не таил правды, напротив, выпускал ее даже иногда и без осторожности. Я читал многие его донесении начерно, видел и при отсылке на почту, -- всегда одним пером писаны, без лести и вымыслов. Он сколько мог умерял все стеснении, кои поселяне терпели от милиции не по злоупотреблениям, но по натуре вещей. Земское войско собрано было у нас в две недели, как приказано. Строгая в этом точность произвела при самом наборе людей на местах разные поселянам оскорблении, но они были неизбежны. Никому не было времени осмотреться. Всякий спешил в две недели набрать людей, и настоянии правительства не позволяли брать в уважение ничего такого, что удаляло за предположенный срок набор ратников. Так назывались сии новые воины. Лопухин умел отделять в поступках чиновников необходимость от произвольного насилия и говорил, что, если владимирские крестьяне потерпели какие-либо притеснении, они произошли от общей ревности привести дело сие к концу точно в определенное для него высочайшим указом время. Милиция была общая беда сама по себе, а где все тело страждет, там как не бедствовать и каждому члену его в своей сфере. Иван Владимирович, желая лично мне быть полезным и видя, что я еще не имел никакого знака отличия, готов был уже о том представить, но я просил его обратить милости монаршие ко мне в лице моего старшего сына и доставить ему чин титулярного советника, что господином Лопухиным принято было весьма охотно. Представление о сем было мне прочтено и послано. Скромность не дозволяет ничего сказать о его содержании. Таким образом я сблизился знакомством с г. Лопухиным, и оно сохранилось прочным в годах последующих. Он всегда меня любил и старался быть мне полезным. Окончив свое поручение, он осмотрел слегка все присутственные места и при этом случае был столько ко мне благорасположен, что, зная мою нужду быть в Москве, тотчас по получении мною отпуска на пятнадцать дней позволил мне им воспользоваться и уже по судам ходил без меня, нимало не стесня моей свободы. Я с ним виделся в Москве, и он там с особенным удовольствием отзывался мне о всем том, что встретилось ему в наших трибуналах. Похвала достойных людей всегда для меня была ценою достойнейшей трудов гражданских. Отлагая к стороне все то, чем я лично обязан Лопухину, справедливость требует признания, что он из сенаторов был более всех к службе способен и прямо сын своего отечества, но, по несчастию, имел страсть к мистическим размышлениям и, попавши в секту так называемых мартинистов4, предался с непомерным энтузиазмом нового сего рода фанатизму, писал много книг в разуме духовном и метафизическом, а поелику мартинисты и иллюминаты5 казались людьми в государстве опасными, то и Лопухин считался человеком не совсем надежным. Многие почитали его иезуитом, то есть человеком коварным, другие думали, что он из числа тех сладких человеков, кои мягко стелят, а жестко спать; всякий думал о нем по-своему, как то обыкновенно водится. Но я, не приметив из опытов, чтоб молва о нем сходствовала с истиной, верил по тем его делам и поступкам, кои я видел, что он о ближнем искренно радеет. Но и с ближним иногда нельзя без осторожности предаваться чувствам, а потому многие, не будучи к нему расположены искренно, не вправе были требовать и его к себе доброхотства. Впрочем, кто же на всех и угождает?
   Получив отпуск на пятнадцать дней, отправился я с женой в Москву и провел там все это время в карете. Беспрестанные визиты к новым родственникам и их взаимные посещении делали из меня подобие молодого жениха, который всю жизнь свою проводит в суете и рассеянии. Утро, однако, у меня и тут уходило более на упражнения звания моего, нежели на увеселении личные. Я с отличною благосклонностию принят был Тутолминым и часто у него трапезничал. Он до тех пор простер учтивость и долг общежития со мною, что даже сам был у нас с визитом, не удовольствуясь присылкой карточки по обряду многих, кои или вовсе не отдают посещений, или с холопом присылают записочку об имени их, отчестве и прозвании. Эти карточки лежат на столах, и по вечерам, когда делать нечего, они праздным людям доставляют занятии. Читая их, напоминались жилище посетителей, свойства, истории, обычаи и проказы их. Самая моральная наука! Визитные карточки скоро будут у нас более места в домах занимать, чем лексиконы, календари, журналы и даже сама энциклопедия. Генерал Тутолмин был человек умный, хитрый, тонкий и до чрезвычайности вежлив. Полячки сделали из него такого постоянного волокиту, что он и в семьдесят лет щеголем казался. Я не имею причины ничего о нем иного сказать, как хорошее, потому что узнал его с выгодной стороны.
   Дома у себя в собственном моем семействе я наслаждался родственною откровенностию и приязнью. Дом наш был не из числа шумных. Старость матери моей и отвычка от света облекли его в вид пустынный, но для нас все было веселее тут, нежели в гостях, и как бы к умножению нашего удовольствия в самые дни нашего приезда в Москву получено было известие от сестры Селецкой, что она родила сына Михайлу6 и благополучно оправляется от такой новой болезни для нее в годах уже немолодых. Эта весть всех нас обрадовала, и первая почта понесла туда кучу наших поздравлений. В Москве когда не суетно? Когда скука смеет водворяться под кровы людей, чем-либо не огорченных? Мы пространный круг встретили забав публичных, несмотря на то, что две недели, проведенные нами в Москве, были вырваны из Великой четыредесятницы, как две хорошие странички из плачевной книги. Не было ни балов, ни маскарадов, ниже театров домашних, но заменяли их сто раз приятнейшие съезды в обществах простых и непринужденных. Всякий почти день, начиная с дома тещи моей, которая меня полюбила, несмотря на мою плешивую голову и старое чело, до последнего из родственников жены моей и моих, были для нас семейные обеды, пиры не пышные, но многолюдством лиц похожие на торжественные празднества. Три поколения съезжались вместе пить наше здоровье и приветствовать нас за столами, покрытыми осетрами и хорошими яствами русских хлебосолов. Часто мы, забывая все заботы сторонние, певали с женою в окончании дня старинную песенку: "Где лучше жить, как на родине?" По вечерам после сытых обедов и лакомых полдников забавлял нас в театре Робертсон, славный художник, испытатель оптических очарований и мастер соблазнять взоры тех, кто любят призраки. У него видали мы при свечах восход солнца, столь же живо на картине холщовой изображенный, как и на небесном огромном круге. Зрелища, им представляемые под именем кинетозографии7, привлекали всю Москву, да и, скажу чистосердечно, я редко видел что-либо приятнее его физических игрушек. Он приводил в эстампах все предметы в движение. У него нарисованные люди ходили, птицы пели, пушки палили, стрелки поражали рябчиков, кои в глазах наших падали как бы вправду. Рыболовы удили рыбу, и невольно мы, сидя в креслах на полу, радовались и вскрикивали вместе с ними, когда попадалась на червя[ка] живая рыба. Море воздвизалось, корабли сокрушались в бурях, крепости падали, и победоносцы в них трубили свои военные клики. Солнце заходило в заревах, и томная луна из-за рощ поднималась на верхнюю точку своего сияния. Все стихии слушали Робертсонова гласа, и по свисту его вся природа принимала для зрителей тот вид, какой он за день и за два сулил нам в печатных афишах и казал не за очень дешевую цену, но человек, который не умеет веселиться восхождением светила дневного даром, не жалел никаких издержек на то, чтоб доехать в покойной карете и радоваться лучам Феба в закупоренной комнате, где он находил его в одних мечтах.
   Нет полных наслаждений в мире. Служба и тут меня находила со всеми угрюмыми ее заботами. Начальник владимирских сил князь Голицын жил в Москве и беспрестанно со мною сносился о разных отношениях, до дела принадлежащих. Не имел я от них свободы даже в Москве и, будучи в отпуску, являлся почти каждый день к Тутолмину, чтоб изустно слышать его распоряжении, мысли и намерении для будущего лета. Он, говоря со мною о милиции, сказал: "Это с Богом думано". Изречение мне показалось ново, необыкновенно, и я его затвердил. Случилось однажды мне ввечеру до того быть заняту земским войском, что я принужден был отправить нарочного с предписаниями во Владимир, дабы не потерять времени, нужного к исполнению некоторых приказаний областного начальника. При всем том я старался разнообразными недосу- гами удвоить время моего пребывания в столице и в две недели торопился сделать то, на что бы с роздыхом и месяца было мало.
   Я занимался вторым изданием всех моих сочинений. Университет, вследствие моего завещания, отдал печатание их с торгу Пономареву за изрядную цену в пользу владимирской гимназии, и мне нужно было принять участие в некоторых предварительных условиях с ним насчет формата букв и прочих подробностей. Основав и сие дело в Москве, готовился я к возврату домой. В полном бы удовольствии я оставил родительское гнездо, если б не потревожило меня то, что, от сыновей моих не имея писем, знал, что Ланская их имеет от своих. Все они жили в одном месте, одна и та же почта уведомляла и ее, и меня о всех их приключениях, но она имела письма, а я ни строчки. Сколько ни рассуждал я о том с выгодой для себя, все тревожился внутренно, и это наводило тень мрачную на мое воображение и сердце: первое вымышляло страхи, а последнее, казалось, ощущало уже самые печальные событии. К счастию моему, не долго такое состояние меня мучило, и письма их от 12 февраля, кои должны были быть в руках моих в Москве, по какой-то ошибке попали в них в Владимире в апреле, и я, узнав, что они здоровы, поблагодарил Бога, перевел к ним новую сумму денег, соразмерную назначению на месте при их отъезде, и опять насчет их успокоился.
   25 марта бывает праздник в доме у тещи, день ее рождения. Я не мог остаться до тех пор: и срок отпуска, и дела времени настоящего требовали поспешности в явке к своему месту. Жене по свычке с родными хотелось остаться в Москве, ибо этот день она очень много чтила. Я не хотел быть виной неудовольствия общего при вступлении моем в их семейство, и, чтоб согласить все мысли, я оставил жену на несколько дней в матушкином доме, и она два дни спустя после Благовещения8 приехала в Владимир, а сам, предваря ее, воротился в самый день срока к своей должности и принялся за нее по-прежнему. В один день исчезла память московских забав, потому что завалили меня бумагами, и так, как у пьяного от какой-нибудь нечаянной встречи пропадает тотчас самый неугомонный хмель, так и в моей голове куча гражданских пакетов вышибла все приятные замыслы, попавшие в нее в Москве. Кончим историю сих двух недель тем, что, бывши два раза в Донском монастыре, хотя я уже не кидался с воплем на гроб Евгении, как то случилось со мной прежде, при первом на него взоре, однако и ныне, в новом союзе, с новыми надеждами, я, лобзая надгробный камень моего драгоценнейшего друга, чувствовал, что душа моя никогда, никогда от Евгении не отвыкнет.
   Отдохнувши мгновенно, но не лежа на боку, не в неге и покое, а в сильном рассеянии, я снова принялся за свое дело. Ни один год не представлял мне столь много трудов различных. Я сберу вдруг все поручении правительства и о каждом побеседую с кратким примечанием, дабы, вводя их одно за другим по времени как они до меня доходили, не разрывать общей цепи внешних и домашних происшествий.
   Милиция была главный предмет забот на месте. Сбор народа в самое короткое время, одежда людей, хотя из русского крестьянского сукна, но по данным образцам, и вооружение каждого -- все это требовало беспрестанного занятия. Ход политических обстоятельств дозволил убавить число ратников. Оставлена из них третья часть в действительной службе, которая и зачтена после, а две части распущены по домам. Итак, по Владимирской губернии готовились к походу до девяти тысяч человек, вооруженных пиками, ничему не выученных, никем не образованных, под начальством таких же рекрут из дворянского звания, рекрут, говорю я, потому что штат офицерский составлен был от шефа до последнего прапорщика из отставных дворян, служивших некогда, но так давно уже занимающихся собаками на псарне или флягами на досуге, что малое из них число подавало надежду в обороне отечества. При роспуске осмнадцати тысяч ратников в свои домы многие и офицеры стали излишние. Всякому почти хотелось домой. Споры открывались ежеминутно, иные откупались деньгами, другие растравляли себе члены, словом, ничего я не видал постыднее поступков многих дворян в тогдашнее время. И после мы станем себя ставить на ходули, любим, чтоб нас превозносили, называли подпорой государства в мирное и военное время. Слово любовь к отечеству сделалось набатным колоколом: шуму много, а толку нет. Я не смею распространять сих мыслей на времена, от нас отдаленные, и судить о свойстве дворян, живших до нас, но, быв свидетелем нынешним деяниям благородных людей, смею сказать, что российское дворянство померкло и пало навсегда. Приложить дозвольте мне сюда пример самый простой. Налейте в бутылку спирту две части или более воды. Загорится ли на огне? Нет! Точно так и дворянство. Все состоянии в него ворвались: и церковники, и купцы, и холопе. Чему ж быть хорошему? Чему гореть?
   В армии Наполеона были особенные войска, именуемые tirailleurs {стрелки (фр.).}. Они приучены были, как изъяснялся Тутолмин, и мне его слово полюбилось, ловить человека на пулю, В самом деле, спрятавшийся в кустарнике солдат с этой выучкой стрелял в генерала и, валя его с ног, приводил потерей одного человека целый корпус рядовых людей в беспорядок, а тут в суете хитрый полководец и побеждает тысячи одним взводом отважных солдат. Захотелось и нам это перенять. Тотчас велено до шестисот стрелков набрать из кучи ратников и приучить их попадать пулею в цель. В стрелки записывали крестьян таких, кои на зайца и на птиц хаживали с мушкатанами. Многие думали, к чести ума своего и рассудка, что попасть в рябчика, уснувшего на березе, и в человека, движущегося поминутно во фрунте, одно и то же. Нахватали стрелков, одели, дали им разнокалиберные ружья, не выуча стрелять, послали в поход, велели ловить на пулю Макдональдов, Давуетов и прочих их товарищей. Успех, говорят, венчает дело. И подлинно, стрелки наши все мученическим венцом обвенчались, ни один домой не воротился, и несчастный опыт заставил верить старой русской пословице, что всякое дело мастера боится, и что, не учась стрелять в людей, попасть прямо в череп фельдмаршала невозможно.
   Назначено было взять рекрут и из духовного состояния. Явились под ружьем здоровые пономари, резвые семинаристы, жирные монахи, удалые послушники и даже ленивые пресвитеры с пьяными причетниками; все шло воевать, и всем брили бороды. Сношении по сему предмету с духовной властию не всегда были гладки. Архиереи щадили паству, губернаторы отнимали овец -- всякий тянул к себе. И двинулась толпа церковников в нестройных колоннах искать смерти неизбежной на полях чужеземных. Все черезвычайности соглашаемы были словом "война", и кутья выходила на поединки с питомцами Волтеров9.
   Для навыка в механизме военного ремесла потребны были при таких разнородных массах обитателей русских учители. Их набрали из отставных старых солдат. Опасность нарушала все права. Не было отставных. Никто не имел свободы, всех брали на службу, и прослуживший уже свой срок инвалид принужден был снова брать ружье в руки, оставляя дома свой родимый жезл и одр. Без разбора гнали под неприятеля сухоруких, хромых, изувеченных солдат. Страдало человечество, но губернатор обязан был отражать от себя милосердие. Я болел, мучился, писал о сем, но тщетно: всякое представление, противное принятым о пользе общей, хотя и несправедливым понятиям, казалось дерзновенным ослушанием властей.
   Наряды повинностей и заготовлении были бесконечны. С губернии Владимирской затребовали определенное число повозок в армию для возки сухарей вслед за нею. Всякий подряд вовремя и сходно, и с пользой можно сделать, но вдруг и тотчас, без уважения времени года, что может быть совершено с благонадежностию? Я должен был в распутицу заказывать телеги, дорогою ценою платить за них и посылать в Смоленск. Провоз выходил из всякой соразмерности. Цены зависели не от меня. Правительство ни за что не стояло, лишь бы все было, и скоропостижно. Мне, сверх того, приказано было послать под артиллерию лошадей до некоторого известного числа. Покупка их и годность возложена была на полный отчет губернатора. Я нарядил некоторых дворян по яр- монкам сельским добывать лошадей, давать задатки и на уговоре приводить ко мне. Уговоры были трудны. Никто не соглашался на неверное, всякий, продавая лошадь, просил тотчас денег, а осмотр зависел от покупщика, оплошность в этом случае страшнее была убытков. Помещики начали в город сгонять купленные ими табуны. Надобно было смотреть лошадям в зубы, разуметь их сложение и стати. Я к этому совсем непривычен и, в своих лошадях не зная толку, никогда не думал, чтоб гражданский чиновник обязан был разуметь коновальное мастерство, и не готовился отличаться в этом роде. Всуе писал мои возражении, силлогизмы были не у места. Я отправлял бумаги, а под окном у меня клеймили лошадей, и я посылал их в армию. Рассудилось мне просить, чтоб позволено было этих лошадей, поелику они шли в один путь с телегами, впрячь в них и вместе доставить. Отказано за тем, что трудно будет узнать годность повозок. Какое жалкое сомнение и недостаток доверия к начальнику! Итак, я должен был, согласно требованию военных чинов, которые погоняли нас своими сообщениями, как прутьями, разбирать повозки и, поштучно положа на возы, нанять под своз их охотников, кои нашлись за плату чрезвычайную, но в моей ли воле было щадить казну, когда она сама себя беречь или не могла, или не умела. Телеги пошли на возах с извозчиками, а лошади сами по себе. Сия последняя комиссия меня более всех прочих беспокоила, потому что брак падал на мой страх и ответственность, а мне и за своих лошадей тяжело было платить деньги, когда они попадались нехороши, еще менее приятно было бы попасть в долги и расчет с казной за артиллерийскую конюшню. Но, к счастию моему, она сошла с рук удачно и без хлопот.
   Желая пугать французов всем тем, что в России страшно, начальники военных департаментов рассудили выпустить против них башкир, как шавок на медведей. Пошли калмыцкие орды из всех оренбургских улусов на цесарские и прусские границы. Дикие эти народы огромную поставили конницу, и все это нестройное войско проходило в самое разлитие вод через Володимир. Каждый день похода был так учтен, с такою точностию назначен, как бы в хорошую погоду. Ни метели, ни разливы рек, ни топкие дороги, ничто не удерживало, и за самые даже естественные препятствии губернатор мог опасаться негодования. Паромов было довольно везде, но для обыкновенного употребления, для почты и проезжих. На такую тьму народа потребно было бы заготовить их больше, на это надобно время, а недосуги петербургские мешали там все одумать заранее. Как легче того, что все взвалить на отчет губернатора, назвав его хозяином? Отговорки не принимались. Десять тысяч башкир и вдвое больше лошадей опустошили все наши пажити и открывшиеся после снега поля. Явилось повсеместное хищение. Башкир отнимал и грабил, я получал жалобы и принужден был бросать их в камин потому, что не было в те дни уже ни суда, ни расправы, и военные чины делали, что хотели. Сам я нередко в бурю и непогодь принужден был переправляться с толпой башкир с берега на другой и обратно, чтоб усилить действие полиции, которой они не слушались, моим присутствием и оберегать жителя городского от их наглости. Прекрасное войско! Отнимет и уйдет. Одной нагайки не боится, она самое лучшее его орудие, а от огня бежит, как чорт от ладана. Иные бросают стрелы и щеголяют тетивой, но что могут они против хорошей медной пушки, когда она ядром туза пошлет? Слонялись они долго, обременили военную кассу, разорили все на путях своих и воротились домой, не принеся ни врагам страха, ни друзьям прибыли.
   Более всего наносил мне неудовольствий и хлопот ремонт10 лошадей в кавалерийские полки. Выбирать и отводить их поручено было полковнику гвардии г. Давыдову, который не замешкался приехать и на первых порах сошелся со мною довольно хорошо. Я не имел чести быть с ним прежде знаком, итак, все отношении между нами не могли иметь той взаимной друг в друге доверенности, какая в делах службы необходима и которую основывает или свычка, или личное удостоверительное сведение о человеке, с коим вступаешь в дело. Как то ни было, но оба мы обязанными находились исполнить волю монаршую в том, он, чтоб набрать добрых лошадей, а я, чтоб их скорее выставили на смотр. Дело сие расположено следующим образом. Казна хотя не покупала лошадей в строгом смысле слова, а вызывала к сему пожертвованию дворянство, однако назначила платить по сту рублей за кирасирскую лошадь и по восьмидесяти за драгунскую11. По ценам тогдашним и по строгой браковке не было средства за такую цену дать лошадей, и к деньгам казенным оставалось дворянам приплачивать еще своих. Чтоб уравнять предлежащую тягость, надлежало расчислить, со сколько душ помещик обязан вывести коня и какого разбора. Предводители, которые во все это время почти безвыездно жили в губернском городе, ибо беспрестанные наряды и требовании военного начальства падали большею частию на помещиков, составили думу свою и расположили все определенное число лошадей с дворянских имений. Мне, имеющему исполнительную власть, оставалось выгонять ремонт к полковнику и наблюдать, чтоб не было дворянству каких сторонних утеснений. Г. полковник хотел, с одной стороны, щегольнуть красотой ремонта, а с другой -- не потерять и своих выгод. На сей конец он подверг представляемых лошадей строжайшему осмотру, и затруднении, от браковки происшедшие, в выставке сей повинности дошли до того, что нередко в триста рублей лошади не принимались и доходило до четырехсот, но и тут не с благонадежностию в приеме; все зависело от произвола г. полковника, и никто не смел ему противуречить. Иногда принималась лошадь в полтораста рублей, когда дороже трехсот сгоняли с станка. Мне известно было, что из Москвы допущены были барышники к осмотру лошадей, кои, покупая от себя на стороне и имея свой счет с ремонтером, браковали вообще с ним, как искусные будто коновалы, всех тех, кои куплены были мимо их и не с их опробации, какой бы, впрочем, животное цены ни стоило. Вот как шло это дело! Спрашивается, покупала ли казна лошадей? Конечно, нет, а с убытками собственными разоряла обывателя, который вчетверо лучше ставил лошадь против назначенной цены, и могло ли это происходить без насилий и домогательств? Многие стали роптать и на ухо мне жаловаться. Убегая ссор, ибо я знал, что военный чиновник, какого бы в прочем он свойства ни был, но по духу времени возьмет верх у всякого гражданского, старался я миролюбивыми средствами уклоняться от гласных неудовольствий. Однако не стало сил терпеть браковки многим чиновным помещикам. Начали поступать ко мне жалобы письменные, и я обязан был их удовлетворять. Но как? Разумеется, сперва я вошел в переписку с полковником и, изъяснив ему доходящие до меня жалобы, просил принять к выбору ремонта меры полегче. Давыдов отвечал мне сухо. Я снесся с ним словесно и с приязнью осторожной. Он стал холодно принимать мои примечании. Наконец, князь Голицын, начальник ополчения, служивший сам в кавалерии, осердясь, что из шести лошадей, им поставленных, г. Давыдов, который некогда и в команде у него был в Конной гвардии, обраковал пять, отнесся ко мне на письме и требовал, чтоб я, будучи хозяин в губернии, защитил его как владельческое лицо от чинимых ему притязаний г. полковником. Тут уже нечего было делать и мне. Отказать Голицыну в застое12 под предлогами мелкими и пустыми я не смел. Он мог пожаловаться, и мне бы написали выговор, поставя в заглавье крупными литерами, что я хозяин и обязан защищать дворянство против притеснений. Взять сторону последнего и жаловаться в виде хозяина на ремонтера было также средство неблагоприятное. Надобность настояла решиться на то или другое, и я, находя жалобы помещика справедливыми, зная, что они подкрепляются глухим ропотом многих маломощных владельцев, представил о том, как идет ремонт, к министру, прося его исходатайствовать г. полковнику приказания или облегчить браковку, или принять от дворян определенную правительством цену, на что они все чрезвычайно согласны, потому что ассигнации не лошадь, ни браковать их, ни за сто трехсот рублей требовать нельзя, а на полученные деньги г. полковник мог по приближении Макарьевской ярмонки купить там недобранное число лошадей с сбережением всех выгод, и казенных, и частных. Сколь ни был слог моего представления умерен, ибо я всячески уклонялся личности и не поместил ничего, для Давыдова предосудительного, но бумага моя ему не полюбилась. Он явно начал со мной ссориться, перестал меня посещать, завязался в переписку, в которой он ничего выиграть у меня не мог, потому что если он мастер был рассуждать о свойстве лошадей, я не уступал ему в употреблении пера, итак, началась у нас война, которая загорелась еще сильнее, когда граф Кочубей, снесясь по рапортам моим с министром военным и приняв мою сторону, истребовал у него данное полковнику Давыдову предписание по его команде, которым он не мог остаться довольным. Ему притом велено было, как я представлял, за недобранных лошадей взять с помещиков деньги по положенной таксе и самому купить в исполнение владимирского ремонта нужное количество лошадей, где и как он за выгодное признает. Кончились наши сношении с ним, но г. Давыдов поехал из Владимира моим недоброхотом и, приехавши с отчетом в своем поручении к государю, так много мне, как говорится, насолил, что приготовленная мне по ходатайству моего министра лента остановилась на ходу и до меня в то время не дошла. Не жаль было мне ленты, но тяжело было страдать от поклепа, да и такого, которого мне существо совсем было неизвестно, следовательно, чего не знаешь, в том и оправдываться нельзя. Бог знает, что г. Давыдову рассудилось глаз на глаз с государем внушить ему на мой счет. Неизвестность такая не могла для меня быть приятною. Утешении чистой совести хороши для неба, но между людьми потребны добрые чужие речи, выгодные отзывы знатных, хорошая молва общественная, а это все, к несчастью, более основывается на заключениях двора, на улыбках фортуны, нежели на правости дела и чистоте намерений наших. Истину эту, от Адама существовавшую и которую ничто не переменит, я узнал из собственных опытов слишком поздно. Так, например, при настоящем случае, как я принес себя совершенно в жертву дворянству, жарко вступясь за выгоды его, никто из целого сословия не удостоил меня своей признательности. Кто знает мои коренные правила, тот поймет, что я разумею под словом признательности. Не подарки их, табакерки, с восклицанием подносимые, меня пленять могли, одно простое слово русское спасибо, сказанное от души в собрании дворян, было бы для меня торжественнейшим трофеем, но дворянство любило чужими руками жар загребать и потом выдавать своих подвижников. И после этого хотят некоторые энтузиасты, чтоб люди жертвовали собой общей пользе. Трудно готовиться к этому, хотеть этого и делать. Нет человека, который бы равнодушен был к неблагодарности. Она волнует каждого, и самый хищный злодей хочет, чтоб тот, кому он делает добро, независимо от общих его злодеяний был ему благодарен, а благодетелем быть неблагодарных один мог Богочеловек. Он был Христос, сын Божий! Мы только люди, но еще и бедные люди! Вот чем кончилась пря моя с Давыдовым. Я умолчу о мелочной его досаде на меня, которую он изъявил, ехавши из Владимира, тем, что лучшего моего экспедитора подманил к себе в штат и увез с собою. Это не стоило моего внимания. Ему надобен был секретарь, и я рад, что мальчишка из моей канцелярии мог годиться к его высокоблагородию в письмоводители, а у меня мой секретарь был я сам. Многие, видя владимирские ремонты, писали ко мне, что ниоткуда почти таких хороших лошадей не приводили, как из Владимира. Это бы принесло чести много не мне, а ремонтеру, если б средства, к тому употребленные, были сносны и похвальны, но на чужой счет выслуживаться немудрено и я не любил. Чего не сделаешь насильно? Дворянская шея толста. Прижми, так мало ли что будет превосходно, -- и не лошадей криком отнимешь!
   Все вышеозначенные послуги отправлялись с необычайной скоростью. Она отличительной чертой была всякого одобрения и похвалы. Начальство требовало, чтоб все спело в один миг, и оттого работы письменной было много, забот вдвое. Дворяне употреблялись всюду, без всякого уважения к их достоинству и преимуществам наружным. Они покупали лошадей, смотрели за повозками под артиллерию, провожали партии рекрут, и, словом, не было поручения, в котором помещик избегал бы лично сам по себе тесного участия. Иные досадовали, другие сказывались больными и явно не слушались. Земская полиция по требованиям моим их высылала. Вместо явки доходили до меня отзывы на письме. Лекаря мыкались из поместья в Другое свидетельствовать мнимых недужных. Дворяне их подкупали, а те наклепывали на них водяные, пахотные и параличи. Я сердился, а делать было нечего; запряжен и сам, как лошадь, под тяжкий воз градоправительства, часто при всех моих усилиях не мог сдвинуть его с места. Всего требуют, ни на что нет достаточных средств, а ответственность непомерная. Везде ли так служат, как в России, не знаю, но признаться должно, что служить у нас настоящая мука. Зато посмотрите, кто ж и служит по губерниям: или скаред, или наш брат нищий, который по завету праотца Адама потом достает насущный кусок хлеба.
   Между тягостными поручениями были и приятные. Государю угодно было приказать, чтоб пленные офицеры из Вильни отсылались прямо в Владимир на Смоленск и Калугу, миновав Москву, а я имел повеление, разделяя их на две партии, рассылать в Вологду и Кострому, а иных в Симбирск. Хотя не много привозили ко мне штаб- и обер-офицеров, однако человек до пятидесяти мне случилось видеть, и из них я с некоторыми, как например Сегюр, la Grange, Deschamps, Martin и Chabannes, познакомился с приятностью. Правила мои из Истории моей уже известны. Я люблю и не люблю по воле сердца, а не по предрассудку, и никогда не постыжусь сказать, что я гораздо охотнее разделю время с умным и ученым французом, хоть пленным или свободным, нежели с пьяным помещиком, не знающим грамоте, потому только, что он русский, а не иноземец. Что мне до цвета волос и до наречия? Добрый человек везде мой земляк.
   
   Весь мир одна семья, с начала до конца:
   Мы слабые птенцы всесильного отца.
   
   От этого, однако, что я так думаю, прошу не заключать, чтоб я был Мазепа. Нет, конечно! Изменить родине я не могу ни в каком случае, но любить буду вечно то, что мне понравится. Между приверженностью к своему краю и ненависти к чужому по предрассудку должно определить границу. Но не о том здесь дело. Воротимся к пленным.
   Они препровождаемы были всегда достаточным конвоем, и когда являлись ко мне, я сменял оный здешней командой, разумеется штатной, другой не было в моей подчиненности, и назначал им места пребываний. При сем случае я старался всегда соображаться с их желанием, оно основывалось не на извёстности наших городов, о коих они и понятия не имели, а на выгодах артельных. Итак, я по артелям их и распределял. Это должно было казаться им благодеянием, за которое лучшие из них умели быть признательны.
   Кроме маленькой шалости, происшедшей от простых солдат, и то по поводу слабого офицера нашего, их препровождавшего, я не мог пожаловаться ни на солдат, ни на офицера. Все проходили довольно скромно. Только тогда офицер наш, оставшись в городе, пустил толпу рядовых до ближайшей деревни с пьяным урядником и малым числом своих проводников. Они, пришед в село, стали брать квартеры сами, драться и бесчинствовать. Ударили в набат. Я, услышав тревогу, поскакал на место и привел все в минуту в порядок; в прочем никаких обид от пленных нигде и никому не было. Офицеры вели себя весьма благопристойно. Иные слишком много пили, но не забывались, и одним громким словом можно было их угомонить. Удивлялся я всегда, видя, что солдаты в одной комнате с своими офицерами сидели, когда те стояли и курили табак, как в казарме с своей братьей, расспрашивал, отчего такое бесстыдство и дерзость. Офицеры сказывали, что это еще остаток революции и дух прежнего безначалия. Солдат в плену считал себя равным офицеру высшего чина, говоря: "Он без шпаги, и я без оружия, мы оба без команды, не при войске, следовательно, товарищи и не обязаны покорностью, а при фронте, о, там иное дело -- меня расстреляют за малейшую грубость, а теперь некому и негде". Вот как солдаты сами со мной о сем рассуждали, и даже иногда встречались такие случаи, что пленные офицеры прашивали меня заставить солдат перед ними молчать и не грубить им. Довольно было погрозить. Они русских ужасно боятся, а сказать ли правду, им наша нагайка страшнее всякого ружья. Оттого забияка казак, башкир, калмык пугнет скорее кучу французов, чем рота регулярного войска. Тяжело было обходиться с больными, они прихотливы и все требовали белого хлеба. На вопрос мой, всегда ли их в армии кормят крупитчатыми калачами, отвечали: "Когда мы в поле, мы все терпим, все проглотим, иногда можем и не есть долго, но когда мы дома отдыхаем, не деремся или лежим в лазаретах, мы любим есть свежее и доброе, а худого нам не давай". Я говорю, что от самих слышал и, право, из пристрастия не хвастаю. Со всем тем они принуждены были у меня есть черный хлеб и пить сивуху. Часто я смеялся, когда они, опорожнив крючок13 простого вина, морщились и говорили: "Ah mon General! qu'est ce que c'est que'èa? Parlez moi du viu de Bordeaux, diable c'est bieu autre chose" {Ах, генерал! Ну что это такое? Поговорим лучше о бордо, ведь это ж, черт возьми, совсем другое дело (фр.).}. Наглое хвастовство! Конечно, солдат и дома не садится sous la treille {в беседку из виноградных лоз (фр.).} и не пьет того вина qui sent {которое испускает (фр.).}, как они говорят le bonquet {букет (фр.).}. Множество анекдотов об них выпустить можно, но я, умалчивая о сем, как не о принадлежащем до моей биографии, помещу, однако, здесь еще один. С офицерами пленными прихаживали и сдавали мне их молодые люди без опытов из гарнизонных команд. Не имея догадки, они сопровождали их так, как водится гонять рекрутские партии или колодников. Знали французы, что их возят не через Москву по повелению, а по Калужской губернии. Но у всех были карманные карты, они видели на них, где лежит кратчайший путь, и вместе с тем примечали, что господин офицер с умыслу дает обводы, направляя тракт свой на богатые селении, и знали или смыслили довольно по-русски, чтоб понимать, что офицер, стращая крестьян требованием множества проводников и после распуская их, лакомится около вотчины. Раздраженный подполковник, вошед ко мне в кабинет, стал жаловаться на офицера, и, когда на очной ставке этот хотел уверить меня, что он врет и дорог не знает, тот вынул свою карту, и я принужден был согласиться, что наш молодец плут и грабит свои вотчины. Я готов был отмстить такой стыд всему народу русскому примерной строгостью в поступках моих с офицером, но сам пленник выпросил у меня его пощаду, прибавя: "Зачем таких молодых людей подвергают портиться напрасно? Нас бы, -- говорил он, -- могли провожать старые заслуженные офицеры, а эдакой молокосос для чего не стоит против пушки и не дерется с нами? Там бы настоящее его место". Примечание справедливое и на которое сказать, кажется, нечего. Вообще, из многих случаев заметил я, что французские природные офицеры готовятся к своему званию, учатся чему-нибудь и знают те места, куда воевать ходят. Много ли у нас таких офицеров, не только в полевых, но даже и в отборных полках, кои, зайдя во Францию, умели бы указать тамошнему префекту, что его не тут везли, где следовало. Наш офицер, что называется, напольный, стоит, как столб, против пушки, лезет напролом, режется, как вол бодает рогами на мах, а попался ли в плен или пришел здоров домой -- пьет да буянит. Кажется, это не выдумка.
   Пусть укорят меня слабостью к французам, но я не могу здесь не упомянуть о поступках двух офицеров пленных, лично мне оказанных, кои общих похвал достойны.
   Segur и Lagrange, благородные люди, проезжая в Вологду через Владимир по особенному о них назначению, ибо они чинами, именем и званием отличались от толпы прочих пленных, прожили у меня двое суток, и находившийся при них гусарский унтер-офицер лет двадцати по имени Шабан, сын генеральский, старого дворянского происхождения, занемог горячкой. Им нельзя было его с собой вести, не подвергая опасности, они его оставили в лазарете при Общественном призрении и убедительно меня просили приказать за ним ходить хорошему лекарю и сберечь его сколько возможно. Они уехали, а мальчик остался на моих руках. Долго он хворал, но натура превозмогла болезнь, и он вошел в силы. Я дал ему квартеру у себя в доме и признаюсь, что лелеял его, как сына, потому что он был умен, благонравен и хорошо воспитан. Выздоравливал он медленно, и, чтоб не подвергнуть его новой горячке, тем более что, не будучи офицером, он не имел права на подводу и должен был бы идти на Вологду пешком, иначе патриоты, увидя его в повозке, закричали бы: "Измена!", я додержал его до замирения, которое, к счастию его, последовало летом14. Шабан должен был ехать. Что превозможет любовь к родине? Я его отпустил, и когда он прощался с нами, он плакал, как дитя, которого отнимают у кормилицы. Наконец, уехал Шабан, и след простыл, но нас он не забыл. Приехавши на границу, писал ко мне с тем офицером, который отвозил его, благодарил каждое лицо моего семейства за хорошие с ним поступки. Мало этого. С удивлением чрезвычайным получил я по некотором времени письма от всех его родных, отца, матери, сестер из Парижа, в которых они в трогательнейших выражениях благодарили меня за милости, оказанные их детищу. Много ли мы видим на Руси таких благодарных людей? Вспомня Шабана теперь, когда я это пишу и когда вижу во многих облагодетельствованных мною людях настоящих себе злодеев, ничто не затворит уст моих, и я смело скажу, что Шабанов мало, очень мало в моем холодном отечестве.
   Другой француз, полковник егерский Deschamps, проезжая также в числе пленных мимо нас, отобедал у меня и в общем разговоре о молодых людях узнал, что дети мои воспитываются в Геттингене. Расспрося о них и об учителе, расстался с нами и один из всех своих сотоварищей не приписал мне ни слова с границы, что меня было и заставило сделать о нем невыгодное заключение. Но что ж? Несколько времени спустя получаю я от детей письмо, в котором добрый наставник их Венц уведомляет меня, что такой-то, называя его по имени, полковник Deschamps, приезжал прямо к ним на квартеру, сказывал, что видел нас, говорил много с ним о семействе моем, и, полагая, что перевод денег от меня должен был быть в настоящую пору затруднителен, он предлагал свой кошелек к услугам детей моих до того времени, как они получат свои деньги, в знак благодарности его за наше хорошее с ним обращение. Рассудительный мой Венц отказал учтивым образом все пособие и написал ко мне о том. Опять спрашиваю, много ли подобных поступков мы находим дома? И должен ли я, потому что Deschamps не великороссийский уроженец, бранить его, как злодея, и оставить дело доброе без внимания? Нет! Я написал тогда же ему благодарность на его языке и послал по заключении мира, не страшась никакой огласки, в иностранные ведомости для напечатания, потому что письма я адресовать к нему не знал куда, но нигде не читал моей признательности и признаюсь, что жаль до сих пор, если он не знает, что и я за благородные поступки, даром, что русский, благодарен быть умею.
   Означив здесь особенные сии два случая, в заключение повести о пленных скажу, что все они, доехав до границы, писали ко мне общее письмо за рукоприкладством каждого лица, в котором, благодаря меня, почитали себя навсегда обязанными за мое доброхотство и ласковость. Я поступил с ними хорошо и сострадательно по моей и, думаю, общей ума здравого логике. Пленный обезоружен. Он не дерется. Он не злодей и мой ближний. Жалеть о нем, помогать ему, быть милосерду с ним -- долг христианский. Вот простая моя философия, я другой не знаю и, благодаря Бога, не раскаивался. Сегюр певал у меня песни, La Grange толковал о политике, с Мартенем мы рассуждали о математике, с Achille Desrivaux восхищались романическими замыслами. Deschamps пленял меня простым сердцем, a Chabanes занимал все мои родительские чувства попечениями о себе и его благосостоянии. Таким образом употребляя каждого из них себе в пользу, я приятно проводил многие вечера летом и облегчал тягость их неволи, а дворяне мои между тем глядели на меня, выпуча глаза, и всякое им приветствие почитали самым ужасным клятвопреступлением, навлекающим на меня и весь дом мой непосредственный гнев Божий. Народ толпился к их квартере, глядел в окошки на них, как у Пашкова в Москве глядят сквозь решетку на заморских птиц, и, нахохотавшись, расходились.
   Святая неделя в этот год15 была самая суетливая и смутная. Двинулись паромы, и поплыли башкиры. Из Польши пленные, съезжаясь в одно время в губернский наш город, забавляли чернь больше качель и всякой комедии. В то же время отделялась третья часть милиции. Ратник, башкир, француз, напиваясь в одном кабаке, выходили на посмешище народное, и полиция поминутно их разнимала. Друг друга не разумея, все они трое изъяснялись кулачным боем, и башкир всегда выигрывал поле сражения. Для предупреждения домашних стычек я часто сам выходил на площадные сборища, и никакого приключения замечательного не происходило. Зашевелилась наконец милиция, стала выходить в поход, и город помаленьку отдохнул от разнородных суматох, коими он всю зиму был занят.
   Летом, по обыкновению, путешествовал я по городам и заезжал в женину деревню уже не так, как гость, но как полухозяин. Там несколько дней проведя в приятной неге и тишине, я с новыми силами возвратился в город, в котором меня ожидали домашние хлопотные занятии. Квартера моя у Безобразова была тесна для всего нашего семейства, надлежало ее распространить. Я построил несколько флигелей и старался спокоить каждого из детей наших по приличию возрастов их и пола. Строение шло не скоро, а я от природы нетерпелив, итак, меня не менее войны это мучило. Сверх денег, на три года мне данных казною для найма квартеры, кои составляли полторы тысячи рублей, я в дом и флигели прибавил до двух своих и насилу исправился ими. К осени все перешли в новые покои и по возможности нашли в них довольное помещение.
   Такая же забота приглашала меня в Муром. Там закладывался корпус каменный для присутственных мест и готовились по отстройке к обновлению казармы для инвалидов гвардейских. Я поскакал туда и, созвав духовенство, с благословением Господним совершил то и другое дело. Ученый протопоп говорил проповедь, выхвалял мои труды, как водится, обращал взоры свои то к реке, то к народу и, увлекаем в восторги, изображал нам в Муроме золотой век оттого, что судьи будут вздор делать не в деревянных хоромах, а в больших каменных палатах. Но еще до них было далеко. Первый только в основании полагался камень, и корпус должен был отделаться в три года. А в казармах свои происходили приключении. Там солдатские жены, обновляя свое новоселье и вспомня, что их величали в старину прапорщицами, плясали передо мной вприсядку и, шевеля ребрами, во все смыслы думали, что они для новых своих горниц помолодели. Дни три погостив у них, я воротился в Владимир и по приезде дал большой бал в воксале в день именин жены моей16, на котором наши барышни затмили совершенно гвардейских прапорщиц.
   Между сими забавами выскакивали интересные минуты. Какой-то г. Чичагов, предводитель Бугульминского уезда и, по-видимому, грамотей, рассудил мне написать письмо похвальное насчет моей оды князю Пожарскому. Он не подписал имени своего, я о нем узнал после. Грамотка его слишком льстивая заставила меня сперва задуматься. Долго не знал я, что с нею делать: куда отвечать, Бог знает, к кому писать, не ведаю. Учтивость требовала отголоска, но я опасался попасть в предмет насмешки, если откроется, что написал мне сие приветствие кто-нибудь из шалости. Наконец, решился я поблагодарить неизвестного в газетах, и он, увидя взаимные похвалы, восписуемые ему от меня, не утерпел маски, снял ее и явился в новом ко мне послании наружу -- сочинитель первого, г. Чичагов. Благодарю его вновь, напоминая здесь о сем случае, за его панегирик; и как тогда, так и теперь признательно исповедую, что получил я его туне, без всякого права на чрезвычайные похвалы, какими угодно было ему, не знав меня в лицо, удостоить мое перо. Оно только в этот раз к нему писало, но потом я уже не знал, ни куда он делся, ни что с ним случилось, и, видно, одна ода Пожарскому его, как патриота, воспламенила в мою пользу.
   Судьба готовила в нынешнем лете нового жениха для Анны Михайловны, но она не решилась за него выйти. Некто Константинов, небогатый, но изрядный человек, и молод еще, служащий в Приказе общественного призрения заседателем от дворян, чином титулярный советник, ознакомясь с нею в нашем доме, решился искать ее руки. В Анну влюбиться было нетрудно. Начитавшись романов, она пленять умела каждого. Воображение ее пылкими красками представляло всякому в беседе счастие иметь милую, владеть ею и жить с нею. Этого счастья с жадно- стию хотел насладиться Константинов. Анна, говоря с ним сегодня и завтра о любви, о ее очарованиях, нечувствительно его к себе приковывала. Он, начитавшись сам книг чувствительных, не мог обойтись без разговора с нею, и кончилось открытым сватаньем. Анна, увидя, что обольщение зашло слишком далеко, и не имея пристрастия к своему обожателю, отказала ему в участи общей с ним, не решилась идти замуж, и роман этот, начавшись без цели, кончился без обыкновенной развязки. Она осталась и теперь еще в девках, а он спустя с год потом женился на другой и, не дожив до рождения первого своего ребенка, умер. Итак, для нас осталось навсегда загадкой, отчего не Анна, а вместо ее другая сделалась скоропостижной вдовою. Случаи как кости, все мы в них играем, и никто не знает, что из трубки выскочит.
   Обстоятельства войны шли не хорошо. До нас доходили только слухи, но мало приятных. Скоро последовал мир, который унизил Россию, и в первый раз она почувствовала над собой влияние чужого деспота. Известие о сем доставлено к нам с нарочным от Тутолмина из Москвы. Оно меня нашло в Черкутине, графа Салтыкова деревне, в самый Петров день, и я тотчас приехал в Владимир дать вид празднества сему печальному событию. Слишком ощутительно было, что на престоле российском сидела не Екатерина и что Франция для нашей земли превратится скоро в старинных татар. Однако надобно было казать вид веселый и угощать наших злодеев. Пленные, возвращаясь из разных губерний, достигали границы чрез Владимир. Все были мне знакомы, и 10-го числа июля при освящении нового храма в городе до двадцати человек французских офицеров любопытствовали видеть эту церемонию в Восточной церкве. Я их пригласил оттуда к себе обедать, они все шайкой за столом пили здоровье нашего государя, а я взаимно с приветствием к ним таким же, каким они потчевали меня, пил здоровье их самозванца, которому совсем другого желал на уме. Пир был в летней маскарадной зале. Хорошая погода придавала ему прелести, и французы, по-видимому, довольны мной разъехались, кому куда следовало. В это же самое время и упомянутый Шабан с нами расстался. Повторю, что мне этого молодого человека очень было жаль.
   Прошу читателя на минуту вспомнить Муромский пожар. Там я обещал, описывая его, рассказать в своем месте о случившемся от того пожара забавном приключении. Теперь об нем начнется речь потому, что он в связи с построением церкви, о которой говорено выше.
   Между пожитками и дорогими вещами, потерянными тогда во время почти всеобщего в городе пожара, ибо везде с тревогой от огня соединяется грабеж, одна купчиха потеряла жемчуг значущей цены, другая, найдя его, закрывала у себя дни с три, и когда полиция, узнав, у кого покража, стала ее домогаться, то похитительница, предваряя шум и огласку, выдала жемчуг и возвратила прямой хозяйке. Случай простой, обыкновенный и ничего бы не значущий, но молва все превращает, а любопытство ищет приключений. Нельзя было и в Муроме какому-то праздному сочинителю анекдотов не выдумать на сей счет целой истории, и скоро разнесся слух, что какая-то мещанка, найдя чужие драгоценности и в то же время лишась своих подобных, признала, однако, что найденное принадлежит не ей, и, не заменяя тем собственной своей потери, отыскала ту, чей был жемчуг, и ей возвратила, не приняв за то даже награды. Везде кричат о великодушии мещанки, доходит басня и до меня, но как долг мой требовал пещись о общем всему городу вспоможении, а не о награждении частно хорошего поступка, который должен был довольствоваться без мзды одною своею славою и признательностию граждан, то я, испро- ся городу ссуду денег из казны на исправлении домов и фабрик, не упоминал о мещанке ни в какой деловой бумаге, не почитая даже сего в связи с настоящею моею должностию. Если бы было мне досуг, я бы пустил такой случай в журнал, но мне было тогда совсем не до них. Прокурор наш, о котором я дал уже прежде понятие, г. Зузин, сведавши о сем приключении, по торопости своей не справясь, как и где что происходило, представил к своему начальнику генерал-прокурору князю Лопухину. Этот, набивая кису свою, которую тогда называли по моде портефёлем, разными пустыми докладами, лишь бы провести свои часы у государя без дальних словопрений, с поспешностью велел в нее положить записку и о муромской великодушной мещанке. Доложено императору. Пожаловано ей тысячу рублей. Тогда в обряде было за доброе дело платить деньгами, ибо нравственность так очевидно портилась, что уже никто не хотел быть похвалы одной достоин, а всякий искал в самом простом поступке мзды корыстной. Даром не было благодетеля, и всякий шаг ближнего назывался пышным словом подвига. Я ничего о переписке прокурора не знал. Она мне не входила в ум, как вдруг, к особенному моему удивлению, получил я от князя Лопухина деньги для отдачи великодушной мещанке от имени государя. Какой, за что? Не понимаю. И письмо княжое оканчивается тем, чтоб я о ней взял сведение от прокурора. Догадался я, что он пустил ему ракетку в Питер, и, дабы охранить себя от стыда попасть в глупую сплетню с прокурором и его начальником, я требовал от Зузина формального сведения, кому принадлежат царские деньги? Ответ был пустой, чего я и ожидал, ибо анекдот поднят на площади. Началось дело. Пошли переписки с Муромом. Оттуда -- ничего ясного. Чем больше собирал я справок, тем темнее становилось дело. Между тем уже явилось до трех мещанок, кои все требовали денег. Безделица такая начала меня затруднять вправду. Я боялся деньги отдать кому-нибудь из них. Другая, третья стали бы жаловаться, и следствиям не было бы конца, а я, со всею осторожностью возможной, не избежал бы неприятности остаться без вины виноват. Что делать? Я все представил князю. Прокурор, боясь выговоров, и поделом, писал также и представлял, что я стесняю мещанку и не отдаю ей денег потому будто, что не от меня выведено обстоятельство сие в огласку. Генерал-прокурор сердится, шлет ко мне двусмысленные бумаги, пеняет и умножает мое недоумение, возлагая на мой собственный отчет отдачу государевых денег той точно, кому правильно следуют. Натурально, что князю не очень хотелось входить в новый доклад к государю по моим рапортам и объяснить, что прокурор его и сам он изволили наделать вздору. Деньги все у меня лежат, а тем временем журналисты по всей России трубили о муромской мещанке. Смерть всех развязала. Та, которая по настоянию прокурора и всех его стряпчих почитаема была имеющей истинное право на получение денег, умерла. Это представило мне случай поправить общее дурачество, и я, донося князю Лопухину о кончине бесподобной мещанки, просил исходатайствовать у государя пожалованную ей тысячу рублей на возобновление исторического храма, который еще при княжениях был создан над золотыми воротами, но двумя пожарами двукратно истреблялся, и тогда одно место пустое оставалось. Город не в состоянии был сделать по-прежнему церкви, да и не пекся о том. Я вздумал возобновить древнюю руину и снова на месте святе воскурить пред Владыкой твари благовонный фимиам. Доклад мой принят милостиво. Государь пожаловал деньги сии в мое распоряжение, а к тому подписки доставили почти столько же. Многие снабдили утварьми и одеждами церковь, и, помощью Божией, освятилась 10 июля на золотых воротах старинная церковь17, памятник многих исторических событий. Архиерей освящал ее. Она имя носит прежнее, Ризположенская, и потому в самый сей день первая в ней отправлена была литургия. Празднуемый тогда же мир новый с французами и воспоминаемый старинный с турками под Кайнарджи18 сближал в помышлениях две эпохи, весьма различные между собою и кои много давали пищи философии19. Освящение храма было великолепно. Французы с удовольствием смотрели на наши обряды.
   Таким образом вседержитель мира, из зла производя добро и из уничижения рождая славу, благоволил древнему опустошенному храму в славу его возобновиться и от мелкой причины возродил действие святое, преподобное. Ложь явилась спасительна и вздор полезен. Так движет Бог, по премудрости своей, вся к цели доброй и превосходной. Благодарю его во храме сердца моего, что привел меня быть орудием воли своей в создании и обновлении святыни своея. Сей Бог наш да творит волю свою над нами и вовеки, ибо она выше и лучше всякого нашего мудрования устрояет жребий человечества.
   Обратимся в заключение сего происшествия к своей братьи и пожалеем, что наши господа министры, такими пустяками занимаясь, каковым представляется повесть мещанки, отнимают у государя драгоценные минуты его трудов и сами вместо полезных упражнений собирают со всего света сказки, басни, возят их ко двору, из вздоров затевают приказные дела и озабочивают начальников губерний пустою перепискою. Посмотрите в архив владимирский, вы там найдете стопу измаранных листов, связанных бечевкой с ярлыком и надписью: "Дело о муромской мещанке". Иной подумает, что тут кроются презанимательные обстоятельства. Если б в архивах позволялись шутки, я бы велел на той цидулке написать: "Сплетня прокурорская". Читателю стьян, ибо все запасы ими были расхищены, а без пособия господ своих они не только что-либо платить, не могли даже в течение двух лет сами собой прокормиться, а и сия малая ссуда по истечении срока возвращена в казну сполна. Какое бедное пособие правительства после толь жестоких ущербов!
   Здесь начало расстройки нашего состояния. Отсюда оно стало приходить более и более в новый упадок. Непомерные убытки и разорение лучшего нашего имения в Пензе принудило батюшку поспешить возвращением своим в Москву и оставить Петербург прежде, нежели он предполагал до сего обстоятельства.
   

1776

   По соединении всего нашего дома опять в кучку жили мы летом, как обыкновенно, в Волынском, и там батюшка имел несчастие вышибить руку. Вот как это случилось. Он жаловал кататься по вечерам на линейках1. Проезжая трудным местом, побоялся переехать через лощинку и думал, что лучше будет пройтить пешком. Не останавливая лошадей, спрыгнул с линейки, споткнулся, упал, и кость плечная вон в ту же минуту. Насилу его привезли домой, нестерпимая боль его тирански мучила. Матушка была вне себя, и болезни ее новую получили силу. Все мы были в тревоге чрезвычайной, но терять время в суетах одних около больного бесполезно. Послали за алексеевским костоправом; мужик простой, из-под Москвы, славился этим искусством. Как странно, что в таком обширном и столичном городе один только крестьянин способен был помогать страждущим в подобных случаях, да и тот почти правил самоучкой, без малейшей легкости, что он доказал не в первый раз уже и над моим отцом. Но делать было нечего! Тщетно искать другой помощи. Измучивши отца моего, вправил он ему руку. После сей не операции, можно сказать, а пытки, отец мой сутки-двое был очень опасен. Медик угрожал его антоновым огнем. Но Богу благодарение! Крепкая старинная натура все перенесла, и батюшка, страдавши с полгода, наконец выздоровел совершенно. Никогда, однако, не мог уже он поврежденною рукою так действовать свободно, как прежде, и при каждой перемене погоды она у него до сих пор страждет. Это принудило его взять снова отставку и простудило в нем на некоторое время желанье поворотить по службе то, что он прежней отставкой потерял. Заметим, сколько отец мой имел на пути ко счастью преград! Сколько сопротивлений встречалось его предприятиям! Неудача за другою, убыток за убытком. Тверд в религии, он не унывал, бодрствовал и всегда чаял от Бога всех своих подпор и уврачеваний. Учитесь, дети, правилам таким. Они тверже суетных покровителей мира, краше злата и топазия.
   Здесь помещу я вступление в дом наш иностранца Совере, которому обязан я совершенным рачением сколько о воспитании моем, столько по наукам. Он родом был француз и принадлежал к сословию езуитов. Служил некогда в Испании и носил тамошний мундир. Человек был умный, сведущий и крайне осторожный. Сердце имел доброе, душу благородную. О, я никогда не постыжусь сказать, что из всех моих сторонних наставников я никому не должен такою благодарностию, как ему. Он жил в нашем доме до самого моего вступления в свет и кончил образование моего юношества. Батюшка принял его тотчас по возвращении своем из Петербурга, недоволен будучи предместником его, который отошел от нас, давши мне некоторые первые познании и приготовя только к тому, чтоб начать с пользою основательное учение.
   

1777

   Г. Совере, войдя в виды моего отца, налег со мной на латынь и довел меня до того, что я мог уже заниматься Горацием, Вергилием и прочими писателями. Корнелий Непот был мне так знаком, как русская книга.
   Потеря надежды в исходатайствовании мне свободы служить, где я пожелаю, вне России, не переменила батюшкиного образа мыслей насчет моей участи. Ему хотелось проложить мне дипломатическую дорогу, и на сей конец он располагал отправить меня в чужие край на несколько лет в хороший университет, но советы Ивана Ивановича Шувалова поколебали его в этом намерении больше, нежели и самая расстройка имения. Шувалов был из числа ближайших бояр, обер-камергер и Университета московского главный попечитель. Им учреждено было сие училище в царствованье Елизаветы, при которой род Шуваловых отличною украшался доверенностию престола. Шувалов долго жил в Париже и нагляделся на образ воспитания молодых россиян, приезжающих туда обучаться. Лета его и опыты давали ему право о прихоти сей рассуждать решительно. Он, наклонен будучи к пользам отечества своего, любя истинное просвещение и питая пристрастное чувство к российскому университету, убедил отца моего записать меня в оный. Батюшка с доверенностию внимал его советам и скоро согласился с ним. Итак, проект моего путешествия остался без исполнения. Я записан в Университет московский и принят по предварительном экзамене в латинском и французском языках.
   Около 4 лет обучаясь дома, я мог уже слушать лекции профессорские. С одобрения двух профессоров, Чеботарева и Аничкова, назначено мне ходить в следующие классы, а именно: к профессору Барсову слушать поэзию, к Аничкову логику и метафизику, к Рейхелю всеобщую историю, к Чеботареву российскую высшую словесность, к Росту физику, а у протопопа Петра Алексеевича толковали мне Катехизис и Закон Божий. Университет имел при себе в одном и том же составе гимназию, где обучались ученики низшего разряда разным приуготовительным предметам. Из нее поступали в вышепоказанные классы к профессорам те только ученики, кои заслуживали повышения в студенты, и хотя я не был студентом еще, но удачный мой опыт на экзамене отворил мне вход в профессорские лекции, и я начал их слушать ежедневно от 8 часов до 12 утра и от 2 до 6 пополудни. Между студентами один только я был ученик. Г-ну Совере позволено было со мной являться вместе на лекции, следовательно, присмотр за мной был повсюду неослабный. Из такого снисхождения университетских властей извлекал я существенную пользу тем, что по вечерам, возвращаясь домой, Совере протолковывал мне снова все профессорские лекции того дня, и поелику они преподавались на латинском языке, то мне и нужно было прилежнее проходить их дома одному под руководством своего учителя. Слушавши от профессора при многих, не так удобно было все понять и удержать в разумении. Таким образом начал я учиться с сентября месяца. Директор Университета г. Приклонский оказывал мне полное покровительство, куратор, престарелый и добрый Мелиссино, являл мне часто знаки своего благоволения, господа профессоры принимали во мне участие непритворное, студенты, сотоварищи мои, были ко мне ласковы, оставалось самому не быть лениву и пользоваться временем. О! Сколь много обязан я был трудам каждого из них, попечению моего Совере, а наипаче родительским стараниям! Мог ли бы я вступить в такое поприще без значительных издержек их? Не дерзну, говоря откровенно, хвастать и приписать успех моего экзамена и все счастливые его последствии моим отличным талантам и трудам. Сохрани меня Бог от такой лжи постыдной! Всему способствовало покровительство Шувалова, внимание к родителям моим, дары их учителям, услуги и ходатайства неотступные!
   Не отважусь также сказать здесь ни слова о том, полезнее ли был для меня такой ход воспитания пред тем, какой дан бы был в чужих краях. Вопрос сей решить может одна опытность; моя слишком недостаточна еще, чтоб произнести решительный приговор, думаю только, по неограниченной любви моей к родителям моим, что всякое их о мне предположение должно было быть и лучшим, и правильнейшим. Все, что им угодно было на мой счет придумать и основать, привык я почитать для себя совершенным. Вот в чем состоит доныне все мое любомудрие.
   Не возьму на себя равномерно рассуждать и о том, правильно ли отец мой поступал, стараясь долго и упорно выпроводить меня в чужие край и там открыть мне дорогу к службе мимо своего отечества. Пусть и о сем рассуждают другие! Я, с моей стороны, готов извинить такие мысли в нем и даже сделать их коренными в самом себе потому, что родина, в которой он так много злоключений потерпел и посредственно, и непосредственно, не могла никак быть ему любезной. Но я еще молод, писавши сии строки, посмотрим, что породит грядущее время. Жизнь моя, с которой рядом будет действовать и перо мое, укажет мне со временем, что в такой борьбе чувств природных с общим мнением может быть поставлено твердым правилом для поступков чести и совести.
   Между тем настоящий год должен особенно быть мною замечен, потому что в оном я первый шаг сделал из родительского дома в общее семейство Московского университета, следовательно, вступил в мир и начал жить с людьми.
   В одно и то же время батюшка паки вступил в службу. Праздная жизнь ему не нравилась. Деятельный разум его искал трудов, полезных для общества. Генерал-прокурор князь Вяземский, силен будучи у двора и в деле своем искусен, полюбил моего отца, сделался его благодетелем, и, по его ходатайству, он определен императрицею Екатериною прокурором в Коллегию экономии. При сем назначении пожалован ему чин коллежского советника. Коллегия экономии имела в ведомстве своем все монастырские имении, отторженные от духовенства и собранные под названием экономических волостей в общую массу, которой хозяйственное управление возложено было на особую коллегию, и в ней президентом был г. Хитрово. Тут начал батюшка снова заниматься гражданскими делами.
   

1778

   Школьная жизнь доставила мне разные приятности и развернула суетные побуждении самолюбия. По случаю рождения великого князя Александра Павловича 12 декабря протекшего года Московский университет праздновал торжественным академическим актом в генваре месяце сие вожделенное событие. Съезд был огромный; вся столица приглашена была слушать речи и стихи, кои на разных языках выговорены были профессорами и студентами, и я удостоен был чести на сей раз причислиться к их сословию. Г. Чеботарев сочинил краткую российскую речь, согласную с моим возрастом, которую я проговорил наизусть с кафедры. Сие надобно заметить, ибо ученики, произносившие разные стишки, на кафедру не становились. Это преимущество принадлежало только студентам. Пусть вообразят, сколь лестно было для меня им воспользоваться! О! Сколько же я и трусил, приготовляясь к такой новой почести! В юных летах наших и малость делается важным происшествием. Со мной вместе робели за меня и все домашние мои. Наступил день знаменитый! Пришел мой срок; взмостился я на кафедру, с которой чуть видна была моя головенка, принял вид важный и заговорил. Голос мой сначала задребезжал, приняла меня всего дрожь боязни, но отступать уже было поздно. Дело начато, надлежало кончить, и -- речь свою я выговорил довольно удачно! Разумеется, что она была невелика. Рукоплескании раздались во всей зале! Сколько было в ней тогда отцов и матерей! Кому из них могло быть равнодушно зрелище ребенка на таком помосте, на каком поставили меня? Как услаждался во мне червь самолюбия! Сердце билось, как маятник! Сошедши с кафедры, я бросился в объятии моих родителей. Первые восторги моей радости принадлежали им, конечно. Слезы их заплатили мне с избытком труды моего предприятия, а учителям летели в карманы табакерки, часы, готовальни. Все были мной и я всеми доволен, и тот меня подзовет, и другой, и третий. Кто поцалует, кто похвалит, кто скажет с улыбкой благоволения "bravo, mon prince" {Браво, князь (фр.; все переводы с французского, если это не оговорено особо, сделаны А. М. Миримовым).}, а мой я растет выше Ивана Великого. О, сладкие обновы сердечных радостей, износитесь вы скоро! Минуты ваши летят как вихрь, ничто их возвратить не может!
   В июне бывают ежегодные экзамены в науках. Университет целый месяц ими занимается, а 30-го числа оканчиваются они публичным торжественным актом, на котором дают награждении учащимся. Испытании в наших классах были для меня весьма счастливы. Я получил награждение из российского класса г. Чеботарева, который принадлежал к гимназии и преподавал уроки свои ученикам. Оно состояло в книге с надписью золотыми буквами "За прилежание"; книга эта доныне у меня хранится как памятник юношеских моих успехов. Мне даны были некоторые сочинении Ломоносова в большой in quarto {В четверть печатного листа (лат.).}. Не дорога книга, но цель сего подарка. По экзаменам высших классов я удостоен производства в студенты, публично провозглашен им при многочисленном собрании зрителей в аудитории и из рук г. директора Приклонского получил шпагу как отличительный знак студента, получающего, по установлениям Университета, вместе с академическим сим названием право на чин офицерский при выпуске. Кто бы на моем месте не обрадовался такому быстрому полету? Но все это было только новый полковничий диплом в Польше, новая игрушка!
   Под конец года Университет лишился одного из лучших своих профессоров. Г. Рейхель скончался. Он был мастер своего дела и по-латыни говорил без запинки. Сладкоглаголив был в классе, и внимание наше без принуждения за ним следовало. Со всею почестью, заслугам его принадлежащей, схоронен сей ученый муж в лютеранской кирке. Все студенты сопровождали гроб его, и меня с ними туда же возили. Все о нем единодушно жалели. Вот как в наше время умели ценить достоинства, умели оказывать признательность добродетельным своим наставникам. Я не могу умолчать о сем, дабы дети мои, которые, может быть, в иных временах застанут иные нравы, видели из Истории моей, что благодарность составляла лучшую добродетель тогдашнего века и в воспитании юношества она ставилась существенною человеческою обязанностию. Дай Бог, чтобы это правило сохранилось, но -- сомневаюсь. Место Рейхеля в Университете заменил г. Чеботарев, который переведен из гимназии и начал преподавать нам историю уже не на латинском, а на российском языке, что я нахожу весьма правильным, ибо свой природный язык всегда знакомее чужого, следовательно, и наука вразумительнее. Скоро последовали сему во всех классах, и российский язык сделался наконец общим во всех учебных заведениях.
   Говоря о полезных моих трудах, не скрою и шалостей. Кто без них вырос на свете? Правда, что я мало имел для них досугу. Праздного времени оставалось у меня немного, потому что, кроме университетских лекций, я многим предметам обучался еще и дома, как, например, немецкому языку, и этой издержки батюшкиной мне всегда бывало жаль. Наречие германское мне вовсе не давалось: учился года два и слова не затвердил. Славный Matelin меня заставлял фехтовать, и я принимался за ремесло рубаки прекрасно. Misfoly и Grange выправляли мне ноги, и я плясал изрядно. Старый артиллерийский сержант занимал меня математическими упражнениями, но, грешный человек,

"дошел до дележа, и в пень стал у дробей"1.

   В манеже славный Деккер меня гонял на корде2 несколько месяцев и, в угожденье батюшке, дал мне стремена и шпоры. Всю школу выездил, а верхом сидеть не выучился. Что сяду на лошадь, то и долой на пол ногами вверх. Ходил даже ко мне и солдат из-под Новинского приучать меня к барабанному бою. Я все военные бои вытвердил и тревогу задавал в лукошко3, ходя по нашему палисаднику мастерски. Одному рисованью и музыке я не учился, потому что не имел терпения обводить карандашом глаза и носы, также и пальцами не умел перебирать струн. Принимался за то и за другое, тщетно! Чего не дала природа, того не развернешь. Всякое существо имеет свои способности. Их одних и возделать могут труды и воспитания.
   Казалось бы, что при таких неусыпных трудах и беспрестанных уроках некогда проказ творить, но ребенок на все найдет время. Я успевал между классами во время звонка, сойдя на двор будто бы для нужды, столкнуться с разносчиком и нахватать в долг коврижек. У меня завелись потаенные приятели: Прошка-кондитер, Барона-пряничник; и, когда долги мои обнаруживались, батюшка их оплачивал ходячими деньгами, а меня секали свежими прутьями. Но все это только шалости. Исповедую здесь откровенно три поступка моего младенчества, кои и ныне, приходя мне на память, обращают все мое негодование на самого себя, потому что они были порочны, и, слава Богу, вечная благодарность родителю моему и наставнику Совере: без их строгого надзора я мог сделаться самым развратным человеком. Нет ничего труднее, как назидать ребенка. Первые движении нашего сердца, первые наши помыслы требуют бдения за ними неотступного. Вот несколько случаев в пример сему правилу.
   Я не разумел еще, в чем состояло различие полов, но природа уже заставляла меня чего-то желать и ставила меня иногда в положенье совсем новое. Мальчишки, жившие в нашем доме для сотоварищества со мною из детства, дальнего с нами родства и бедного состояния, урывками находили случай молоть на сей счет вещи мне совсем непонятные4. Воображенье мое разгорелось, но, будучи боязлив от природы, я не смел и не умел испытывать их одинокие удовольствии, которые, как после я узнал, когда рассуждать начал, толико вредны нашему здоровью, а притом строгие глаза под крышкою родительскою никогда меня из виду не теряли. В Университете я очутился в толпе; понравилось мне лицо одного молодого студента, и я мало-помалу пристрастился к нему так, как можно влюбиться только в прелестнейшую девушку. Невинным образом я стал садиться все с ним рядом, подмигивал его, когда мы были посажены розно, с особенным восторгом встречал его и здоровался с ним, посылал к нему через стол записочки, и если б Совере, Аргус мой5, не взял при самом вступлении моем в классы той благоразумной предосторожности, чтоб отнюдь не допускать меня ни с кем из мальчиков оставаться в уединении, а всегда в кучке многих, нетрудно отгадать, в какие попался бы я развратные сети. Но скоро примечено, что я особенно ласков к одному из товарищей, и тотчас разорвали эту ребячью интригу, которая погасла там, где и началась, то есть в воображении, не произведя никаких худших последствий. Вот самая главная причина, по которой все училища публичные весьма опасны. Как может один наставник усмотреть за многими? Ни сил, ни прозорливости не станет. Не будь при мне одном Совере, я мог сделаться самым большим негодяем, и без всякого худого намерения, от одних побуждений природы, направленных не к настоящей своей цели. С этих пор замечено было, что у меня темперамент очень горяч и воображение пылко, а чем строже его воздерживали, тем опаснее становилась натура, которая столько же не терпит излишества в своих потребностях, сколько способна волноваться, когда ее лишают необходимого по возрасту человека. Она есть верный указатель наших нужд, и оковывать ее слишком тесно всегда бедственно. Вот с каких пор уже стал я бороться и волею, и неволею с физическими побуждениями.
   Вместе с ними вкрадывались и в душу нравственные худые помыслы. Служба моего отца и место его в Коллегии экономии привлекали к нему разные лица и чины. Один из родственников наших ***6, имея казначейское место, езжал к нам часто обедать и посидеть. Будучи свой, он обходился с нами запросто, как с ребятами, и ласкал нас не столько из чистой приязни к дому, как из самых гнилых намерений. Он не мог ничем купить моего отца, отменно строгого насчет чести, и рассудил тешить нас, чтоб уловить родителей моих слабостию чадолюбия. Мудрено ли поддеть ребят на фокус-покус? Он выучил меня, будто для шутки, играть в карты и, не смея подвернуться с подарками, проигрывал мне в дураки и в марьяж то 5, то 10 рублей. Появились у меня деньжонки; я хвастал своим счастием в игре и так мало видел тут худого, что даже не потаил однажды моей удачи над самым игроком самому Совере. Тот сметил в чем дело, снесся с отцом моим, и совокупно стали действовать. Батюшка отказал от дому означенному чиновнику, несмотря, что он был сиятельной породы и родня, а у меня Совере отобрал все до копейки и строго наказал за эту шалость. На то время она была только ребячество, но могла укорениться и сделаться страстью подлой, низкой. Подобные покушении и тушить должно с первой искры. С каким злодеем сравнить можно человека в летах, с чином, у должности, который, подобными путями ища разврата, запутывает в свои сети и самую юность, не щадя никаких правил? Какая чума для детей -- такого рода приближенные люди!
   Долги, в которые вводили меня пряники и детские лакомства, хотя не могли быть огромны (всякому это понятно), однако все превышали тот рубль, который иногда мне подарят батюшка и матушка как ребенку или за хороший урок, или за смирную вечеринку. Задолжавши больше, я боялся сказать и вывертывался обманами. Никогда, никогда не прощу себе, что я не стыдился прибавлять счет билетов часовых учителей и, делавши это в такое время, когда Совере на несколько месяцев от нас отлучился, употреблял во зло доверенность отца моего, который, платя через меня учителям, деньги всегда выдавал мне по числу билетов, лишнее против того, что должно было, а я сими излишками оплачивал мои прихоти и всегда сводил прекрасно концы с концами. Тем тяжеле для меня ныне воспоминание такой лжи и, скажу без прикрас, такого мошенничества, что никто о нем не знал, никто меня не усчитывал и я за этот поступок остался не наказан; чем полнее была ко мне доверенность моего отца, который лучше обо мне думал, нежели я того стоил, тем чувствительнее я в поступке моем раскаивался, пришедши в возраст. И для чего же все это делалось? Для каких-нибудь бисквитов или вяземской коврижки, которые, бывало, тороплюсь тихонько в углу где-нибудь съесть, чтоб не видали, и самый вкус лакомства терял свою сладость в волнениях боязни. О, сколько нужно трудов около ребенка!
   Как камень с души своротил, сказав здесь о тайных моих грехопадениях в юности. Взяв намерение писать сию книгу для потомства своего, я тем откровеннее говорю о себе, что хочу привлечь к словам моим полную веру детей моих, хочу, ежели оными меня благословит Бог, чтоб они видели меня со всеми моими недостатками и пороками и учились моими опытами исправлять подобные слабости в себе. Может быть, и они не избегнут в течение своей молодости тех же или других проступков, желаю только того, чтоб они в них раскаивались так же чистосердечно, как и я, и чтоб всегда на памяти было у них, даже и в зрелом возрасте, признание царя Давида, изрекшего некогда: "Господи, грех юности моея и неведения моего не помяни!"7
   

1779

   По каким-то маловажным несогласиям добрый Совере, оставя дом наш, принялся к князю Трубецкому, но через несколько месяцев опять переехал к нам. Тем временем, дабы я не терял порядка в науках, ходили ко мне давать уроки в свободные часы от университетских классов г. профессор Чеботарев, который уже несколько лет обучал меня и сестер российской словесности; студент Курика проходил со мной латинский язык и укреплял в оном, а студент Духовной Академии некто Михайла Гумылевский, который потом под именем Моисея был архиереем Феодосийским, толковал мне дома церковную историю, Закон Божий и Катехизис. Таким образом, я и без Совере был беспрестанно занят, но, по привычке к нему, все мне было его жаль, и я обратному его вступлению в дом наш очень обрадовался.
   В этот год развернулась во мне новая способность, ничтожная сама по себе, но которая, как увидят по времени, важные имела на судьбу мою влиянии. Батюшке угодно было, обновя построенный дом свой, доставить нам забавы, свойственные нашему возрасту, и для сего построен в зале небольшой театр, на котором я в первый еще раз стал играть и трагедии, и комедии. Природная склонность тотчас открылась. Никто меня не учил декламировать, но уж видно было из детских моих приемов, что я достигну до некоторой красоты в этом роде, и признаюсь, что я без всякой натяжки, сам, пристрастился к актерскому таланту. Куда нас влечет природа, то мы и будем. Если б я попался на руки к славному Дмитревскому, о, конечно, я бы вышел скорей совершенный актер, чем дипломат, философ или что-нибудь иное.
   Не стану рассуждать о том, есть ли добро или вред от подобных театров в обществе. Все вещи в мире имеют разные виды. Одобрение и хула часто происходят не столько от сущности действия, как от того, с какой точки зрения человек на него смотрит. Многие писали против театров, многие за них; задача не решена, а между тем от самой глубокой древности находим во всех историях театры и подобные им зрелища. Но воротимся к себе. Мы несколько раз поиграли зимою в своей семье, и от этого я лишних тысячу стихов вытвердил наизусть и по-русски, и по-французски, коих, думаю, до смерти не забуду. Все, что в молодости попадет в голову, врезывается в памяти, как на меди, и едва стирается ли даже под старость.
   Природа своим обыкновенным ходом стала образовать мою физику. Я вступил в юношество, которое латинская грамота называет adolescentia {подростковый возраст (лат.).}, а как просто говорится по-русски, перед усами слег я сильной горячкой. Она была продолжительна, даже опасна. Весь Великий пост я не вставал с постели. Лечил меня и Скиадан, и домовый лекарь Феттер. Сей последний много трудами своими вспомоществовал моему выздоровлению. Неоднократные шпанские мухи замучили меня. Спознался я с латинской кухней1 и с немощами человеческими. Строгая диета по мере облегчения моего еще более меня тиранила, чем все химические приправы господ врачей. Тяжело было и мне, и родителям моим; все около меня плакало. Смерть была, так сказать, у меня на носу, но что мы знаем, бедные человеки, в участи нашей? Все от нас закрыто в будущем. Как часто природа, по закону Вседержителя тварей, затягивает в жизни нашей такие узлы, от которых, кажется, в минуту вся нитка ее перервется, когда, напротив, клубок дней наших еще очень велик и весьма далеко до последней мертвой петли. Богу благодарение! Спасибо Феттеру, я выздоровел, стал опять на ноги, начал расти и становиться парнем. Услышал Отец небесный молитвы родителей моих, и к великому дню праздника Христова я уже мог с сестрами свободно катать яйца2.
   Потом опять за школу, опять в Университет. Весь июнь, по порядку, прошел в экзаменах. К торжественному акту задан был в классе вышней словесности латинской и русской от г. профессора Барсова предмет для диссертации: "Laus Ciceronis" {Прославление Цицерона (лат.).}. Все студенты того класса обязаны были, в том числе и я, представить на латинском языке похвальное слово сему великому римскому оратору. В Университете был такой обряд. Когда ученики нижних разрядов получали в награду за прилежание книги, рисунки и прочие вещи, тогда студенты высших наук награждались за превосходную диссертацию золотой, а за лучшие из прочих серебряными медалями. Первая готовилась только одна, а последних чеканили три с особыми на них учеными изображениями, приличными к случаю. Принялся и я за диссертацию и написал ее всю точно сам; но надобно было ее отработать и дать ей печать посильной изящности. В этом обязан я был попечению сотоварища моего в классах и учителя в доме, помянутого Курики. Он со мной вместе прошел ее всю и погрешности исправил, недостатки пополнил, слабые места усилил. Диссертация вышла добра, и я за нее получил серебряную медаль, которую долго хранил, но потом потерял, как будто в обличение, что не единственно самому себе был ею обязан.
   При большом съезде в публичной аудитории сам г. куратор мне медаль вручил3, и потом я в благодарность взмостился опять на кафедру и произнес французские стихи под названием: "Le triomphe d'Apollon" {Триумф Аполлона (фр.).}, которые на сей случай нарочно сочинил для меня добрый мой Совере. Таким образом, вместе с телом росла и слава моя в ученом вертограде.
   Осенью того же года удостоен я новой чести по ученому свету и принят в авскультанты в Вольное российское собрание при Университете, учрежденное для чистоты и усовершенствования отечественной словесности. Но сие не препятствовало моим классическим упражнениям, они продолжались все так же, как прежде. Авскультант есть звание академическое. По-русски можно его сменить с протоколистом, потому что я сиживал в означенном собрании за секретарским столом и записывать обязан был голоса членов и прений в особый журнал. В этом собрании присутствовали первостатейные профессоры и некоторые знаменитые в учености сограждане московские. Оно составлялось по вечерам в каждую субботу. В мое время происходил тот славный и громкий спор, о котором твердят многие и доныне, чтоб литеру ъ, яко букву саму собой не имеющую звука и тем самым ненужную в письменах российских, исключить из азбуки, подобно тому, как перестали употреблять кси, пси, и прочие. Прение сие произвело множество насмешек, а пользы никакой.
   Зимой матушка опять занемогла горячкой, и новый доктор г. Пегелау, приняв ее на свои руки, очень ей помог. Болезнь ее, по стечению разнородных причин, была тяжела и продолжительна, и, хотя она освободилась от сей горячки так, как и от прежней, но, большую часть жизни своей томясь в разных болезненных припадках, она стала наконец самою хворою женщиной.
   

1780

   По пословице русской, чем глубже в лес, тем больше дров, живет и человек: чем больше лет, тем больше опытов и случаев, к ним ведущих.
   Меня дома занимал Совере переводом прекрасной книги г. Mercier, по имени "Les songes philosophiques"1, но, ежели смею сказать, книга не соответствовала моему возрасту. Я не мог понять ее совершенно, следовательно, перевод мой вышел более набор слов, нежели смысленное сочинение. Домашние мои учители, под руководством коих я трудился, сколько ни старались исправить мой перевод, но, дабы сохранить в нем некоторые ясные черты моей собственности, а не их работы, перевод мой остался все нехорош, и только лета мои тогдашние могли извинить его недостатки. Книга в этом годе напечатана. Переводчик ее наименован авскультантом; вот первый шаг знакомства моего с публикой ученой. Я посвятил труд сей Ивану Ивановичу Шувалову, как жертву благодарности за покровительство его и попечении Университета о моем образовании. Почтенный вельможа удостоил меня приветливым письмом, которого я приложу здесь список. Это письмо составляло важный для меня трофей; оно обратило на меня взоры моих сверстников.
   Дом наш вообще вовлечен был в необыкновенное рассеяние. Следующее обстоятельство подало тому повод. Император Римский Иосиф II, под именем графа Фалкенштейна путешествуя по Европе, был в Петербурге и посетил Москву. Он изъявил особенное любопытство видеть Университет. Огромные были к тому приготовлении. Мы должны были при нем слушать наши лекции и, так сказать, выдержать экстраординарный экзамен в разных предметах. Занимательнее всех прочих классов был для путешественника физический. Профессор Рост приготовил несколько опытов, между ими назначено было и мне по части воздуха показать и изъяснить один. Мой опыт состоял в том, чтоб силою воздуха наружного разбить в мелкие части гладкую поверхность стекла на металлическом стакане, когда из-под колокола вытянется воздушным насосом весь внутренний воздух. Насос сей называется в ученом языке anthlia pneumatica. Даны были мне нужные орудии, зала наполнена была множеством зрителей. Мой взор устремлялся на одно лицо -- на императора. Он с примечанием смотрел на действие, мною произведенное. Опыт удался совершенно, стекло треснуло, и путешественник, подозвав меня к себе, потребовал изъяснения причин, отчего сие так случилось. Я удовлетворил его вопросу на латинском языке2. Ему угодно было узнать, кто я таков, и потом он с благосклонной улыбкой изволил меня отпустить. В прочих классах уже до меня дело не доходило. Мнимый граф выехал из Университета совершенно им доволен и, как мне казалось, заметил мое лицо. В публичных местах, куда начали уже вывозить и меньших моих сестер, император нашел особенные прелести в лице княжны Анны, которая действительно была очень пригожа, и везде оказывал ей приветливое внимание. На всяком бале, а их тогда давали наперерыв, он спрашивал про княжну Долгорукую -- надобно было ее всюда возить. Император любовался ее невинностью, ее танцами и часто с ней говаривал, лаская ее как ребенка. Таким образом, родители мои во всех детях своих находили сладкую награду своих забот о нашем воспитании. Подобные успехи в большом свете имела сестра моя большая и в Петербурге, в прежнюю поездку, и в Москве, в сущем ребячестве, когда посещал столицу прусский принц Henri3, для которого у графа Шереметева давались пышные праздники. Тогда сестра моя, княжна Прасковья, была действующим лицом в "Турецкой кадрили" и под алмазной чалмой восхищала всех зрителей своею прелестью. Итак, со стороны детей своих родители мои были всегда судьбою своею довольны, а удовольствие их отражалось на нас и составляло нас счастливыми и дома, и вне нашего семейства.
   Отец мой, видя, что мне уже исполняется 16 лет, начинал чувствовать необходимость записать меня в службу. Патент полковничий бесплодно лежал в ящике. От него нельзя было ожидать никакой пользы. Все молодые люди моего состояния обыкновенно с малолетства записывались в гвардию и дожидались офицерских чинов по домам. Средство общее с ними уже опоздано было для меня. Когда многие в мои годы уже вступили в офицеры, неприятно было бы батюшке заставить меня служить унтер-офицером и несколько лет ждать одинаких преимуществ с людьми, мне по всем отношениям равными. Оставался один способ быть тотчас, хотя не в гвардии, но офицером, и сим способом обязан я Университету. При учреждении его, во времена императрицы Елизаветы, Шувалов, сильный того века вельможа, установил с высочайшей конфирмации, чтоб всякий студент, изучивший латинский язык, выпускаем был по окончании наук из Университета обер-офицером, и на основании сего узаконения я выпущен 3 июля в прапорщики. Военная коллегия выдала мне патент и записала меня в список Первого Московского пехотного полка, и так я, вопреки обычаю общему того времени, вступил в службу полевым офицером и стал между своей братьи дворянами нечто необыкновенное, потому, как выше сказано, что все с малым достатком благородные люди, все почти без изъятия, наполняли гвардейские полки. Во всяком из них считалось по нескольку сотен унтер-офицеров, а в Преображенском даже и за несколько тысяч. Из этой толпы юношей богатые и отличенные породой поступали в офицеры, а прочие выходили в армейские полки уже капитанами или, по крайней мере, поручиками. Мне одному суждено было показаться в свет прапорщиком армейским. 3-е число июля сугубо сделалось для меня на всю жизнь мою замечательным. В этот день скончалась бабка моя, великая жена схимонахиня Нектария, и в тот же самый день, несколькими годами позже, я вступил в службу царю и отечеству.
   Здесь оканчивается, по прямому моему плану, эпоха моего юношества и часть I моей Истории. О службе моей стану говорить в следующей. Теперь же еще изложу некоторые подробности о протекших годах домашнего моего воспитания. Несмотря на то, что я выпущен был из Университета и перестал в нем слушать лекции, добрый Совере оставался еще при мне, и я много упражнялся дома с ним и с сторонними учителями, учась немецкому языку и математике, ездил в манеж, фехтовал, танцевал и продолжал бить в барабан. Батюшка перестал обращаться ко мне с одними угрозами и управлять мною орудиями страха. Он допускал уже меня до рассудительной беседы с собою, давал мне наставлении, внушал мне истины духовные и нравственные и, когда был недоволен мною, стыдил и укорял с чадолюбием, без вспыльчивости гневной. Матушка жаловала меня с нежностию, но без поблажек. Мамы не прикармливали пряниками тихонько, а дядьки не дирали за уши за все про все. Совере увещевал меня, но уже не стращал. Все переменилось во мне и вкруг меня.
   Странное нечто о физике моей передам здесь моему потомству. Я боялся посреди большой комнаты пройтить один; я приходил в робость от всякого насекомого, я бледнел и пугался ночных теней в саду, а паче на кладбищах. Станется, что мамы с ребячества моего напужали меня привидениями, лешими, ворожеями, как то часто водится, но, кажется, должно в подобных случаях, при воспитании младенца, отделять те страхи, кои вселяет в нас дурной навык, от естественных отвращений, кои всякому телу сродны и с ним сопутствуют до гроба. Так и со мной надобно сию истину в опытах приметить. Батюшка хотел, чтоб я ничего не боялся, и строгие к тому предпринимал средства. Не знаю, удалось ли бы ему исподволь и с мягкостию истребить во мне пустые мои боязни -- думаю, однако, что нет, полагая с моей стороны, что физическое отвращение от чего-либо, которое мы по привычке страхом называем, не может ничем быть искоренено -- по крайней мере, решительно сказать могу то, что строгость не помогла моему отцу, ибо я до сих пор, будучи уже женат и сам отец, все-таки боюсь большого пространства и широким полем или залою один никак не пройду. Врачи, с коими я о сем толковал, уверяли меня, и я на их мнение соглашаюсь, что это происходит от построения глаз и оптики моего зрения. Иные боятся сверху смотреть вниз -- мне нет нужды, я с Ивана Великого глядел и не робел, но среди поля или залы задрожат у меня колена, и я ни с места. Мой взор ищет около себя границ, беспредельность его смущает. Сколько, однако, и как напрасно меня за это секли, приписывая шалости натуральный недостаток в организации4! Я помню, что однажды батюшка приказал мне взять жука в руки, я не послушался от страха; батюшка ударил меня, принудил, и я его взял, но затрясся и побледнел. Так точно и теперь я этого гада не могу видеть, не боюсь, но отвращаюсь и переменюсь в лице, когда жук попадется мне на глаза. Мало ли людей, кои боятся даже и неодушевленных вещей? Примеров подобных множество. Батюшка посылал меня часто, живучи в Волынском, одного после ужина, при сиянии полного месяца, на ближнее кладбище и сам, стоя на крыльце, смотрел вслед за мною. Никогда я оттуда не возвращался домой без трепета и нервической судороги. Ужас этот сохранился в памяти моей и доныне; я не боюсь мертвеца, но, с похорон возвращаясь, бываю и ныне смущен, задумчив, теряю сон и все воображение мое в расстройке. Довольно сих примеров, чтоб показать, сколь нужно отделять худой навык от естественного недостатка.
   Прощай, юность драгоценная! Ты от меня летишь, как сон, и память одна тебя еще представляет моему помышлению. Скоро и та износится, изгладятся в ней черты твои! Буду еще говорить, что и я был ребенок, но уже не вспомню, не наслаждусь твоим ощущением, твоими забавами.
   Вечное благодарение вам, наставники мои и учители! Хвала достопочтенному ментору Совере! Хвала и признательность попечениям университетских властей! До гробовой доски сохраню память ваших трудов и благоволений. До последнего издыхания благоговеть стану пред ликом тех добродетельных мужей -- Шувалова, Мелиссино, Хераскова, кои с участием сердечным покровительствовали меня во храме Аполлона и не пренебрегали моих малых способностей. Да усовершенствует Бог толь благие их начинании и да ниспошлет родителям моим отраду видеть во мне некогда достойную отрасль своего знаменитого корня. Забывая чистосердечно все преграды, кои воспящали5 назначению о мне отца моего, и, покоряясь промыслу, все устроившему иначе, стократно возопию:

Благословен Господь Бог,
благоволивый тако,
слава тебе!

   
   К сему отделению принадлежат два письма, кои особенную принесли честь моему детскому возрасту. Об одном я уже сказал, оно от Шувалова, другое получено мною при подарке от преосвященного Самуила, который был очень дружен с отцом моим. Вот с них с обеих точные копии. Первое писано по-русски, последнее по-латыни. Я их храню как памятник не столько слабых моих успехов, сколько благосклонного ко мне внимания мужей, прославивших век свой своими достоинствами и душевными добротами.
   
   "Государь мой!
   С великим удовольствием получил я перевод ваш, ко мне приписанный, за который приношу вам, государь мой, мое благодарение. Желательно, чтобы благородные люди следовали похвальному вашему примеру в учении. Ничто не может быть полезнее отечеству, как знании в людях вашего рождения, без которого чины, знатность и все наружные преимущества тщетны. Вы, государь мой, именем и успехами делаете честь нашему училищу. Примите повторение моего признания и почтения, с которым честь имею быть.

Покорный и послушный слуга Ив. Шувалов".

   
   "Domine princeps Ioannes Michaelives!
   Librum {} olim a me tibi promissum tandem nunc mitto tuis usibus. Lege, relege immo omnia quae in eo tuis commodis inservitura advertes, in succum et sanguinem, ut aiunt latini, converte. Adjungo hic etiam disserttationem latinam a principe Paulo de Daschcoff concinnatam Edimburgi typis evulgatam nuper ad me e Sczotlandia transmissam. Evolve illam diligenter. Eius stylus magnopere mihi arrisit. Ex animo vellem ut ei palmam praeriperes. Cetera vale cum tuis carissimis parentibus omnibusqu tibi sanguine junctis. Ita vale et precatur tibi exanimo faventissimus Samuel archiepiscopus
   Rostoviensis et Jaroslaviensis"**.
   * Лучший лексикон латинский in quarto. (Примеч. И. M. Д.)
   ** "Господин князь Иван Михайлович!
   Книгу, прежде мною тебе обещанную, теперь посылаю для твоего употребления. Читай, а то и перечитывай все то, что в ней, как ты решишь, сможет послужить тебе на пользу, обрати это, как говорят римляне, в сок и кровь. Прибавлю также латинскую диссертацию, сочиненную князем Павлом Дашковым, изданную в Эдинбурге и недавно присланную мне из Шотландии. Изучи ее тщательно. Ее стиль мне особенно понравился. Я искренне желал бы, чтобы ты отнял у него пальму первенства. Будь здоров ты, твои дражайшие родители и все родственники.
   Искренне благосклонный к тебе Самуил, архиепископ Ростовский и Ярославский" (пер. с лат. В. В. Зельченко).
   

ЧАСТЬ II
ОТ ВСТУПЛЕНИЯ МОЕГО В СЛУЖБУ ДО ЖЕНИТЬБЫ

Продолжение 1780 года

   Все переменило вид свой. Химеры исчезли, полковничий патент остался гнить в куче грамот и дипломов семейных. Готовясь в дипломаты, попал я нечаянно в полевые офицеры и стал в 18 лет государев слуга, член общества, ратоборец. Ничто меня не влекло к военной службе, ни физическая способность, ни нравственное расположенье. Но рок строит все по-своему. Надлежало плыть по бурному океану представших обстоятельств. Размышлении сии действовали на меня по одной наслышке, я сам еще не мог убедиться или понять теорию моего превращения, а на практике все меня как молодого человека восхищало: и мундир, и шпага, и шляпа с султаном1. Ходить в школу или на караул, слушать лекцию скучную у Аничкова или перед взводом подымать ногу и шагать по мостовым московским под музыку, возиться около воздушной машины у Роста или с товарищами своего полку, в знаке и шарфе2, бить в барабан зорю и привлекать, как на зрелище, толпу черни около Кур[я]тных ворот -- какое различие в занятиях! Новость меня пленяла, я был в восторгах. Но ошибся в расчете. Родители мои за меня предусмотрели, что будет полезно или вредно, и вот как устроилась моя служба.
   Тогда главнокомандующим в Москве был князь Василий Михайлович Долгорукий-Крымский, завоеватель полуострова, коего имя придано к его природному в незабвенную память его подвигов и заслуг. Князь был из редкого числа тех столповых бояр, коими славится доныне век Петра I и его предшественников. Князь был груб, но справедлив, строг и добр вместе, благодетелен своему роду и вообще доброхот ближнему. Таких людей ныне трудно и с фонарем Диогена3 отыскать. Он уже был кавалером всех российских орденов и генерал-аншеф4, что также в настоящее время значило много. Хотя он не был с нами в родстве5, но, по природе нося одно имя с ним, батюшка пользовался его благоволением и просил его обо мне. Князь Василий Михайлович без отлагательства в долгий ящик, без ласковых посулов тотчас приказал причислить меня к своему штату, и, во ожидании ваканции адъютантской, откомандирован я от полку на бессменные к его сиятельству ординарцы. Итак, прощай мои разводы, караулы, гауптвахта и прочие рыцарские замыслы. Служа при князе и не будучи еще ни на что надобен, я числился в полковых списках в откомандировке, а жил дома, учился, занимался по-прежнему, езжал по субботам в Университет, в Вольное российское собрание по званию авскультанта и, кроме праздничных дней, никуда не выезжал, а в воскресный всегда являлся к князю. Дом сей был дом благочестивый и основан на ноге строжайшей пристойности. Тут, проведя все утро и большую часть дня в услугах моего чина, я не мог иметь худых примеров. Иногда отпускали меня к престарелым родственникам с визитом, то есть, по-русски, на поклон. Иногда, но редко, выезжал в какое-нибудь родственное собрание, никогда в публичные. Такие съезды были для меня еще очень новы и дики. Вот первый шаг мой в службу.
   Все мне в ней казалось высоким, чрезвычайным. С священным ужасом входил я в университетский храм принять по выпуске моем из оного первую присягу на чин офицерский. Надзиратель Университета, некто майор Крупенников, приводил меня к оной, и я присяжный лист прочел дрожащим голосом, как бы предстоя пред судищем Христовым. Я еще, по счастью мирной совести моей, не знал, что между людьми сия гражданская присяга не есть та свободная клятва пред Богом, которой нарушенье подвергает нас анафеме общей и гневу небесному, а только условный обряд политический, которого никто уже не ценит, не боится и не уважает. Опыты жизни светской дали мне сию печальную мысль. В юности она была непонятна. Я присягнул и явился в полку к своим начальникам. Штабы мои были: полковник Николай Иванович Морков; подполковники князь Николай Алексеевич Волконский и сверхкомплектный князь Иван Михайлович Щербатово; пример-майор6 Кирила Федорович Тухачевский; секунд-майор и настоящий правитель полка Ираклий Иванович Морков, брат родной полковничий. Все они меня любили и были ко мне милостивы. Записан я в 7-ю роту, которой командовал капитан Григорьев, но, не исправляя службы в полку, я не имел случая ни разу его видеть. Полк стоял в столице. В Московской дивизии, которой командовал князь Долгорукий-Крымский, а под ним зять его родной граф Мусин-Пушкин, находились 3 полка пехоты и 1 конный. Все они расположены были по квартерам в Москве.
   Новое образование гражданских мест открыло и отцу моему новые пути в службе. Еще в 1775 годе издано высочайшее учреждение губерний. Екатерина, уничтожая коллегии, воеводства, губернские и провинциальные канцелярии со всем их причтом, хотела ввести новое правительство в России и создала новое тело политическое в своей империи. Генерал-прокурор князь Вяземский обязан был открыть разные новоучрежденные казначейства под особенными наименованиями. В начальники одного из них, Остаточным называемого, определен мой отец. Сии обстоятельства большое имели влияние на наш дом. Надлежало батюшке ехать в Петербург, потому что казначейство его, состоящее под непосредственным ведомством генерал-прокурора, находилось там. В это казначейство вступали все остатки от штатных расходов по государству, что и дало ему его наименование. Начальник оного обязан был вести остаткам счет и не иначе располагать расходом оных, как по именным высочайшим соизволениям, объявляемым тому казначейству генерал-прокурором. При сем назначении батюшка пожалован в статские советники. Тогда этот чин давал право ездить в 6 лошадей и носить шляпу с плюмажем7. Вот все его собственные преимущества. Отцу моему нельзя было никак перевезти в Петербург всего своего семейства: ни слабость здоровья матушкиного, ни ощущаемая уже расстройка их имения сего не позволяли. Итак, батюшка должен был оторваться от своего семейства и, в надежде лично произвести какой-нибудь переворот выгодный для себя по службе перемещением опять в Москву на значительное место, собрался он налегке и поехал один к новому году. Сколько сначала мы обрадовались его повышению, столько при разлуке с ним сделалось оно для нас вообще горестным, а паче для матушки, которая во все время супружества своего никогда с ним не расставалась. Но случаи мира бегут, как реки, и противу волн их кто постоит? Простились мы с родителем и остались домовничать одни в Москве.
   

1781

   1-го числа генваря отец мой открывал уже в Петербурге Остаточное казначейство и вступал в обязанности новой своей службы. Моя в Москве между тем шла начатым порядком. В будни я сидел дома, в праздники стоял у дверей княжего кабинета и ждал посылки или приказа. Летом случилось со мной обстоятельство и маловажное, и слезное по возрасту моему. Дивизия московская в хорошее время года выходила в лагерь; располагали его для всех четырех полков обыкновенно под селом Всесвятским1. В нашем полку мало было офицеров. Многие числились в раскомандировке. Нас и уговорили, меня с прочими, для приумножения офицеров выйтить в строй только на один тот раз, как полк станет выступать в лагерь, и промаршировать перед взводом до Ходынки городом. Не спрося ни у кого на это дозволения, я и некоторые товарищи, принадлежавшие со мной к штату князя Долгорукого-Крымского, явились сами собой к майору Моркову. Тот назначил нам места при полку, и я в превеликом торжестве, надевши знак, шарф, вооружась ружьем, начал, по улицам маршируя, кричать солдатам с рыцарскою надменностию: "В ногу!". Карет множество по улицам стояло. Все смотрели на нас, как на зрелище, и мои домашние все выехали на нашу дорогу. Мамы, няньки, все выкатили на меня любоваться. Я ощущал восторг прямо неописанный. Князь Долгорукий всегда выезжал сам смотреть подобные полковые действии. Он у Арбатских ворот стоял на крыльце аптеки и дожидался полку. Поравнявшись с ним, каждый офицер обязан был салютовать. На беду мою, лишь стал я размахивать ружьем и делаться молодцом, князь меня узнал и, спрося у Попова, старшего при нем чиновника, кто меня и прочих отпустил в полк, приказал за самовольный поступок арестовать и, поелику нам нравится полевая служба более, нежели честь принадлежать к его штату, то чтоб нас всех при бумаге и отправили назад по полкам. Шутка становилась не смешна. Не знавши такого гнева, мы шли да шли. Дойдя до лагеря, устали до смерти; я ни в одну ночь так крепко не спал, как в эту, воротясь на свой домашний тюфяк. Назавтра поехал я к князю и заранее восхищался похвалами, которые за мою ловкость и проворство непременно меня осыплют, как вдруг г. Попов, грозное повеление княжее мне объявя, поразил меня ужасом. Позабавившись моим смущением, сказал наконец, что он снял все на себя и винился князю, будто бы мы просились у него и он нас без доклада отпустил. Этим все дело кончилось. Арест отменен, и я по-прежнему остался на ординарцах. Князь лично сам никогда мне об этом ни слова не изволил сказать.
   Осенью очистилась в канцелярии княжей секретарская ваканция. По штату военному это место приносило чин поручика. Князь, благодетельствуя мне искренно, доставил мне и чин сей, и место, и готовил постепенно в свои адъютанты. Разумеется, что я был секретарем только по названию и продолжал по-прежнему числиться при канцелярии. Управлял ею вышепомянутый г. Попов, секунд-майор, предназначенный судьбою стать со временем наряду с первыми чинами в государстве. Старшим адъютантом у князя был ближайший его родственник, князь Дмитрий Михайлович Черкасский2, младшими Плещеев и Миллер. Сему последнему истекал шестилетний срок, и на его место князь готовил меня. Дежур-майором г. Толь. Все эти новые мои начальники обходились со мной хорошо и благосклонно. Самолюбие уже во мне начинало играть. Я не хотел просто носить звание и не исправлять его, стыдился упреков своей братьи, что или я ленив и ничего не делаю, или не имею к назначению моему способности. Однажды я решительно доложил князю, что я хочу трудиться и чтоб он приказал на меня возложить всю тягость секретарской должности. Князь улыбнулся моему рьяному приступу, позвал Попова и приказал употребить меня по способности. Попов из насмешки княжей отгадал, что он хочет сыграть со мною шутку и самолюбивый порыв мой понизить, тотчас позвал меня в канцелярию и, положа передо мной до сту пакетов в разные полки и места, приказал надписывать на них адресы. Стыд мой увеличился. Я увидел, что я осмеян, и, исполнив сквозь слез поручение Попова, за счастье счел и милость, что более уже меня к такому пустому труду не призывали, и остался спокоен дома на прежней ноге, то есть надевал по воскресеньям шарф, являлся к князю и от него по праздникам езжал с поздравлением к знатнейшим старушкам в городе, а по табельным дням у кареты его сиятельства на смирной лошадке сопровождал его в собор к молебну. Хоть не пышна была моя служба, но зато как бывал я рад и доволен собою, когда рыженький мой клепер3 станет прыгать в полкурбета4, и я на Красной площади, под барабанный бой, задорю его шпорами и гляжу по сторонам на чернь, изумленную моей храбростью. Аннибал не так был горд под стенами Рима.
   В домашнем быту я находил новые забавы и новые занятии. Равномерно раскрывались от первых новые слабости, а от последних новые познании. Дядя мой родной генерал-поручик Степан Матвеевич Ржевский, то есть муж сестры родной моей матери, Софьи Николаевны, незадолго пред сим привез из Питера воспитавшихся в Смольном монастыре двух дочерей своих, моих двоюродных сестр, Феодосью и Прасковью. Они имели большие природные даровании и склонность к рассеянной жизни. Отец их, человек отменно бойкий, мастер военного ремесла, души не самой чистой, но ума превосходного, купил дом в Москве, расположился в ней житьем и поставил театр, на котором, по приглашению его, с дозволения батюшки, сестры мои и я, мы всю зиму играли комедии. Общество наше актерское сделалось очень велико. Всегда народу множество. Кто не поищет входа в такой дом, в котором гусли и всякое мусикийское5 согласие? И знатные и мелкие люди, и старики и ребята, все к Ржевскому ездили. Всякий вечер были у нас репетиции, а после театров настоящих балы. В такой неугомонной жизни ознакомился я с большим светом, сделался известен всей моей братьи молодежи и мало-помалу отставал от домашних уединенных упражнений. Подстрекаем самолюбием блеснуть на поприще театральной славы, я вырабатывал прилежно свой природный талант и готовился быть знаменит между молодыми людьми в этом искусстве. Играя на французском языке, я свыкся с его слогом, оборотами, приучился выражать чисто и правильно, чего никакая школьная теория не дает без употребления, и обогатил память свою многими стихами, кои потом в обществе мне очень пригодились. Так провождая время, я увлекался в роскошь и стал делать разные издержки, превосходящие мое положение. Надобно сказать, что батюшка, желая мне дать свободу распоряжать деньгами по моему произволу и приучать меня самым употреблением их находить пристойную меру в моих издержках, при отъезде своем назначить изволил мне на мои мелкие прихоти по 150 рублей в год. Все нужное для меня в этот счет отнюдь не входило. Сии деньги, приходя прямо в мои руки, без охранения или правил сторонних, ознакомили меня с собственностию. Отсюда я первое получил понятие о прямом смысле сего слова. Но театр, балы, всегда его сопровождавшие, щегольство наружное, желание равняться со всеми перекинуло меня далеко за пределы определенного. На кого сии суеты в те же лета, да иногда и во всю жизнь не действуют? Кто умнее был меня в 18 лет, пусть кинет в меня камень! Я сделал долгу еще в начале года 80 рублей; для меня такая сумма была значительна. Зоркий мой Совере узнал о моих запутанных финансах и, по долгу звания своего, предупредил батюшку в Петербурге. Родитель заплатил мои долги и письмом нежным, рассудительным, без излишних угроз и строгости, попенял мне, что я уклоняюсь от его советов. Я столь любил моего отца, что одна строка, изъявляющая его неудовольствие, более меня трогала, чем выговоры ста владык земных. Я тотчас очувствовался и вошел в определенные мне границы, а матушка покрепче изволила меня придержать дома и, поелику с Великим постом миновались наши зрелища, то и способ соблазняться суетами мира сам собой прекратился.
   С весною вместе и Совере задумал на родину. Он хотел сесть на корабль и плыть домой. Обязательства его с домом нашим удовлетворительно были кончены. Ничто его не останавливало. Грустно было мне с ним расставаться. Хотя, по свойству всех почти детей, наставники строгие им не нравятся, но мне и тогда жаль было Совере, расставаясь с ним, и теперь, помышляя о том, когда у меня сын растет, жалею, что он не остался в России и что не могу ему вверить своего Павлуши. Достойнейший был человек, какого только найтить можно в толпе неизвестных иноземцев, за золотом нашим в Россию притекающих. Я вечною благодарностей) буду обязан г-ну Совере как образователю моему, наставнику и учителю. Теперь только я умею дать полную цену его со мной поступкам и обращению, и они никогда из памяти моей не истребятся. Он ко мне писал один раз только из Петербурга, когда отправился в свое отечество, но потом я от него не имел уже ниоткуда ни строчки, а сторонним образом знаю, что он в своей отчизне, то есть в провинции Poitiers, живет в самом губернском городе Poitou6, где, исправляя должность адвоката, находится в хорошем состоянии7. Слава Богу!
   По отъезде его я остался на матушкиных руках повольней прежнего, но с осторожностию, ибо я обязан был каждую почту давать лично сам отчет батюшке в моих занятиях и провождении времени. Я уже умел дорожить его доверенностию и привыкал за грех считать ему солгать. Ко многим моим школьным занятиям, ибо я продолжал учиться математике, немецкому языку, ездил в манеж, фехтовал и танцевал, прибавилось еще другое, ненужное для меня, это правда, но отчасти не вовсе бесполезное.
   В новом доме нашем на Тверской, в котором уже мы давно и жили, батюшка построил домовую церковь. Мать моя была отменно набожна, не выезжала уже или очень редко в свет и не могла обойтиться без вседневного у себя Богослужения. По слабости ее здоровья, не могла она ни ездить, ни поспевать в учрежденные часы для молитвы в приходские храмы. Батюшка, желая во всем ее успокоить, выпросил у тогдашнего архиерея Платона благословение поставить в покоях своих церковь. Платон был тяжел на эти вещи, он не любил домовых церквей, но батюшка был прокурором еще Коллегии экономии, а сия последняя в такой связи находилась с духовными местами и лицами, что Платон, имея нужду в хорошем к себе расположении чинов ее, принужден был церковь дать. Освящал ее приятель нашего дома Самуил, о котором я говорил в первом отделении. Он тогда был архиереем Крутицким и Можайским и жил в Москве рядом с нашим домом, на так называемом Саввинском подворье8. Я все эти подробности здесь помещаю, потому что они явственнее представляют моему воображению самое обстоятельство того времени. Как теперь будто гляжу на всю эту духовную церемонию! У нас не было певчих; один только старый служитель и пел, и читал. Матушка приказала мне ходить иногда прочесть и пропеть в пособье старику. Сперва я это исполнял не без принуждения, признаюсь, но потом сам приохотился и всякий день являлся в церковь отправлять службу. Это так меня ознакомило с уставом церковным, что я и теперь укажу всякому дьячку его дело без ошибки. Все, что мы в молодых летах выучиваем, да еще и по охоте, остается в памяти до гроба. Спросят меня, какую я из этого получил пользу? Ведь, кажется, никакой. Ошибка! Читавши Псалтирь ежедневно и весь церковный круг, особенно Постную Триодь, собрание лучших церковных сочинений9, я так вызнал красоты славянского языка, так много затвердил прекраснейших и даже пиитических фигур и выражений, что никакой учитель так глубоко их на лекции не врежет в разум. Смело скажу, что этот год мне дал первые основании, на коих утвердился вкус мой к словесности изящной, а паче к поэзии. Псалтирь, точно Псалтирь сделал меня со временем охотником стихи писать!
   

1782

   Некто сказал: день следует за днем, а все они несходны. Что ж скажем мы о годах? Всякий несет свой груз и сваливает его на плеча человеческие.
   Князь Василий Михайлович, начальник мой, благодетель, отец, можно сказать, по службе, скончался 30 генваря в 5 часов пополудни. Он только три дни был болен. Накануне кончины, в субботу пред заговеньем на масленицу, он еще допускал к себе просителей и подписал несколько бумаг. В воскресенье сделалось ему очень тяжело. Он был сложения сырого и толст. Вотще все медики съезжались и делали совещании несколько раз. Ничто не помогло. В последние минуты жизни сей верный христианин сообщился всем таинствам веры, и пред вечером Москва лишилась своего беспримерного градоначальника. Не стало ее покровителя, вождя, сына и патриота. Оставил юдоль сию боярин русский! Твердый сподвижник великой самодержицы, он был в свое время образец князя Якова Федоровича во времена Петровы1. Все о нем плакали. Что ж говорить о домашних? Они бродили без чувств в чертогах своего отца, как тени около мертвого тела. Какое состояние людей в столице не оплакало его кончины? Дворянин, воин, судья, купец, мещанин, крестьянин -- всем жаль было своего правосудного вельможи. Духовенство оросило прах его слезами, и скоро вся Россия вздохнула о своей потере. Екатерина ценила свойства сего служителя и сама тужила о смерти знаменитейшего из бояр российских.
   Что, посреди сего сонма плачущих, что скажу о себе, едва в мир вошедшем? Я плакал ежеминутно. Я скорбел до глубины души. Эта была первая печаль, которой небо начинало приучать слабое сердце мое к огорчениям. Я почувствовал первую язву душевную. Она была нова и тем более раздражала всю природу мою. В первом движении не входили мне на разум те необходимые расчеты, что участь моя вселяется в один гроб с тем, кто пекся о устроении ее, что надежды мои в заре жизни уже исчезают, что смерть князя Василия Михайловича делает переворот во всей моей службе и, следовательно, во всей будущей судьбе. Такие соображении еще не действовали на юный мой рассудок. Я плакал потому, что мне его было жаль, потому, что я в доме его находил себе прибежище, любовь, ласки и благодеянии и что одна минута всего этого меня вдруг лишила.
   Тело вскрыто, и столь поспешной кончине, почти без болезни, явилась физическая причина. Нарыв на легком скоропостижно прорвался и задушил его. Платон отпевал тело в Богоявленском монастыре 2 февраля. Похороны отправлены с церемонией, подобающей праху толь великого мужа. Я не говорю о пышности. Ничто не было пощажено; но кто деньгами сей почести не купит? Нет! Я разумею здесь плач всего воинства, стон всего народа. Москва, казалось, собралась вся около его катафалка, Москва -- древняя столица, престол наших владык, колыбель наших бояр -- Москва в потоке слез лобзала мертвые остатки стража своего спокойствия и благосостояния. Платон изрек проповедь. Вопль слышен был в храме и на распутиях. Забыта масленица, забыты пиршества ее: все в черном платье, все на пути гроба. Оруженосцы, в два ряда поставленные от самого дома до храма, отдавали последнюю честь крымскому герою. Генералы окружали гробницу и обретали еще за пределами смерти своего предводителя. Пушки возвещали окрестностям города, что победоносный вождь российских сил совершил свое житейское поприще, что нет уже Долгорукого-Крымского на свете. По окончании духовного обряда тело отвезено в Полуёхтово2, собственную княжую деревню недалеко от Москвы, в которой он сам за год пред сим, 30 генваря, отслушав обедню, назначил место своей могилы. Увы! Потеряв его, я глядел уже на всех лиц в его семействе как на посторонних. Никогда не забуду милостей их ко мне, до последнего издыхания сохраню уважение и возблагоговею пред последним из членов его семейства, но никто в нем уже не восставит для меня того, кого я лишился.
   Все, что мы в нежных возрастах жизни ощущаем, делает сильное впечатление в сердце. Самые обыкновенные случаи становятся или бедою, или счастием; нет мер ни восторгам радости, ни унынию печали. Так и тогда действовала на меня смерть князя Василия Михайловича. Опыты научили меня уже ныне ставить подобные потери в ряду с естественными и весьма обыкновенными происшествиями. Я уверен, что в жизни моей встретятся со мной огорчении сильнее этого, но, по мере как мы растем, рассудок наш принимает большую силу над сердцем, душа страждет под бременем напасти, но разум вместе с тем ставит оплоты чувствам, удерживает их порыв, и, так сказать, рядом с бедою, которая жмет душу, сила рассудка подкрепляет ее и противоборствует унынию, подобно как зданье, получая откуда-либо потрясение, удерживается в целости своей столпами, кои служат ему подпорой. Но в молодости незрелой, когда опытов еще нет, а рассудок не развернулся, чувство самое слабое преобладает одно над душою. Ничто ему не препятствует, ничто его не отражает, и юноша падает совершенно, точно так, как бы получа самый разительный удар. Вся масса его чувств захвачена вдруг, и он ни в разуме собственн покажется, может быть, скучно и две страницы здесь об этом прочесть. Каково же было мне до развязки близко года марать об этом бумагу и несколько дюжин представлений свалить на почту.
   Лето до осени глубокой или до зимы бывает всегда почти праздно в провинциях. В Москве все уезжают в подмосковные гулять. Здесь помещиков мало и ездить некуды, но и дел почти нет, итак, служба обращается в ваканции. Некоторые суды по примеру Сената пользовались формальными роспусками на месяц, но казенные места и исполнительные иметь сей выгоды не могли. Итак, после празднества мира до октября жил я без всякого особенного и чрезвычайного дела и в это время оставлю на память здесь следующие домашние происшествии, более или менее до самого меня коснувшиеся, как например известие о смерти Надежды Сергеевны, свояченицы моей, которая, в Пензе препроводя остаток дней своих тягостнее всей своей замужней жизни, наконец перестала страдальчествовать. Кончина ее привела мне на мысль много событий таких, кои, по связи с жизнию покойной жены моей, тронули меня снова и вырвали чувствительные слезы о прошедшем. Напамятовании молодости всегда располагают нашим сердцем в настоящем и много действуют на будущее. Жаль мне было Надежды Сергеевны, тем более что хотя мы и верим, что на все есть определение небесное, однако кажется, и казалось мне тогда, что если б судьба ее получила с начала другой вид, то бы, может быть, и конец ее был инаков. Рок заранее учреждает, видно, наши обстоятельства так, чтоб при всех усилиях человеческих жили мы и умирали не по нашим планам, а по начертаниям Бога вышнего. Скажем и Надежде Сергеевне вечную память!
   Носилась по городу молва, что Тутолмин всех области своей начальников губерний рекомендовал государю, кроме меня. Это не могло быть приятно. Я к обидам чести не был никогда холоден. Описался с ним довольно жарким пером, упрекал его в пренебрежении моих трудов -- весь проигрыш остался на моей стороне. Тутолмин, отвечая самым кротким и благосклонным образом на мое жесткое письмо, препровождал мне, во свидетельство противного дошедшего до меня слуха, копию с посланного им уже давно к государю представления в мою пользу, которым он испрашивал мне ленты. Безуспешность представления укоренила догадки публики насчет собственного его ко мне неблагорасположения. Очень совестно стало мне, прочтя его бумаги, видеть, что я с заслуженным стариком забылся и позволил себе лишние выражения от запальчивости, которая часто отнимала у меня рассудок, особливо когда встречались щекотливые случаи для чести. Но Тутолмин не попустил желчи своей противу меня и по-прежнему всегда хорошо со мною обходился. Я должен с моей стороны сказать о нем, окончив с войною вместе все отношении моей к нему подчиненности, что он был человек умный, сметливый, осторожный и редкого обращения со всеми, имеющими до него какое-либо дело. Он умел, чего многие наши знатные бояра не разумеют, быть взыскателен по службе и учтив в обхождении, давать ордер поутру и платить визит днем, заниматься деловыми бумагами и отвечать на партикулярные письма. Все это я собственными опытами дознал и с удовольствием ныне, когда уже нет его на свете и он ничего для меня сделать не может, отдаю ему надлежащую, по мнению моему, справедливость.
   После жатвы поехал я по городам и завернул сперва к Варваре Алексеевне в Митино, а потом и в женину деревню. Там провели мы несколько дней в обыкновенных забавах: бегали по саду, резвились на лугу, плясали в покоях и купались в прекрасной ванне на Пекше, а тут, в Александрове, подделываясь к помещикам, кои деревень своих ни летом, ни зимою не оставляют, я ездил с собаками на дрожках и насильно приучался к этой забаве, которая для меня ничего забавного не представляла. Некогда в Гатчине при свите графа Пушкина я видел, что такое езда на поле с собаками, да еще и с придворной охотой. Не полюбилось мне это упражнение и в молодости, когда еще я мог сам догонять зайца верхом и торачить20 свою добычу, а теперь, на дрожках стоя у опушки, мало было удовольствия слышать визг собак, видеть суету псарей и дожидаться приколотого зверка в слякоть под дождем и мокрым снегом. Осень не всегда красна бывает, но охотникам что до того за дело? Он скачет, атукает, травит, и фляга под седлом красит всякую погоду. В деревне жениной у нас был сосед, зажиточный дворянин и на псовое дело хват. По утрам читывал "Римскую историю", днем кормил собак, а к вечеру провозглашал в беседе, что патриоты перевелись, что в Риме было все не так, как у нас, что Аннибал молодец, а Наполеон дурандасина, собственное его слово. Он страстный был охотник до собак и держал их до четырехсот. Судите, какая стая! С нею-то я приохочивался и, конечно, если тут не сделался сам ловчим или псарем, то вовеки, думаю, не буду. Я притворялся влюбленным в эту забаву. Это радовало многих деревенских дворян, кои думают, что нельзя быть ни добрым соседом, ни хорошим приятелем, если не травишь осенью вместе зайцев. Приезжая домой с поля, начиналось хвастовство, спор, шум, кто сколько одолел зайцев, и наконец, подойдя к нашему сходбищу, можно было бы подумать, если б не различали нас голоса и речь от животных, что и в зале стая собак преследует зверя. Поелику я тут гостил не более пяти-шести дней, то я терпеливо выдерживал такой вкус, совершенно противный моему.
   Пока я, как новый Санхопанса, обозревал временное свое владение21 и скакал из края в край по губернии, матушка моя при старости лет также путешествовала. Поднялась из привычных своих комнат в Москве и ездила погостить верст за сто с лишком к родственникам нашим, людям добрым, Яньковым22. Совершив благополучно сей трудный для нее, но дружеский подвиг, а потому и приятный, возвратилась она скоро в Москву, а я в Владимир, где, следуя своему давнишнему и чаятельно постоянному вкусу, завел в доме своем спектакль, и дети принялись за роли. Общество наше семейное умножилось молодым человеком благородным, обучавшимся в Университете и одаренным от природы хорошими способностями. Он прозывался Поспелов. Сестра его родная известна по книжке ее сочинения под титлом: "Лучшие часы жизни". Образование ума получил он прекрасное, много читал, рассуждал основательно, а о сердце его ничего не скажу. Я никогда не рассуждаю о сей нежной части человека. Сердце наше глубина. Кто ее испытает? Секретарь мой Шумилов, пожилой ипохондрик, становился слаб и не мог поспевать за мною в трудах гражданских. Мне нужно было приискать ему сотрудника такого, который бы, готовясь его заместить, приучился заранее к моим обычаям и перу. Где людей искать годных на письменное дело, как не в старинном нашем рассаднике Университете? Оттуда попался мне Поспелов и прибавил собой прекрасного актера в домашнюю нашу труппу. Вот как готовился я проводить зиму, но между тем над главой моей собирались разные тучи.
   В каждой губернии леса имели свое управление, непосредственно подчиненное министру финансов. Он был главным директором лесного департамента, под которым обер-форштмейстеры и форштмейстеры23 на местах распоряжались лесами по своим инструкциям и во всем давали отчет своему прямому начальству. Губернатор, нося во всех бумагах имя хозяина, но будучи в самом деле только сторож, имел самое слабое влияние на сию часть и служителей ее. Он получал от лесного чиновника мемории, видел, что он делает, и мог протестовать, когда находил что-нибудь незаконное. Но кто не знает, что злоупотреблении делаются в натуре вещей, а на бумаге их вовсе не видать? Дабы открывать их, потребны два средства: или честь самого чиновника, имеющего дело на руках, или присмотр потаенный за ним. Первое не зависело от губернатора, потому что обер-форштмейстеры определялись лесным департаментом. Губернатор об них не имел никакого сведения. Натекали люди с разных сторон с своими правилами, и губернатор страдательно обязан был отвечать за человека, ему совсем неизвестного. Второе средство, то есть шпионство, признаюсь, никогда не было моей наукой. Я всегда любил верить совести и чести или не служить с теми, кои ни того, ни другого не имели. Я всегда думал, что подсматривать за человеком совестным огорчительно для него, этим теряются люди наилучшие, а на бессовестного это не узда. Он подкупит и шпиона и нередко обольстит того, кто его нарядит. Итак, я, удерживая за собой право протеста токмо в случаях весьма важных, смотрел в прочем очень слегка за своим обер-форштмейстером, зная, что все его дела столько же в виду у лесного департамента, сколько у меня, и, следовательно, упущении или уважительные беспорядки не сошли бы ему с рук и без моего беспокойного крику, а если бы закрылись вверху, то вотще стал бы я лаять из губернии.
   В таком положении доныне шло лесное дело, не обещая никаких хлопот, и тем более успокоивался я насчет сей отдельной от меня части, что лесной департамент имел инспекторов генеральских чинов, кои, по обязанности их объезжать ежегодно по несколько губерний, и, сверх того, на местах своего пребывания надзирая за обер-форштмейстерами, по бумагам всегда свидетелями были и дел их, и поползновений.
   По узаконениям лесной части постановлено было, чтоб Казенная палата, когда присуждают казенным крестьянам в пополнение недостающей у них пропорции земли нарезку лесных дач и когда окончательно такая нарезка утверждается самим губернатором с назначением ее на плане, то бы, при отводе дач в натуре, обер-форштмейстер вместе с особым наряжаемым для того морским офицером осматривал, нет ли в том участке корабельных лесов и, заклеймя их, предоставлял морскому правительству. Из сего всякий тотчас видит, что морская коллегия в тесной связи была с лесным департаментом, но поелику он зависел от своего министра, а не от морского, то в лесные дела всегда вмешивались оба, и от их ссор происходили междоусобии у нижних чиновников, а от ссор их разные неустройства. Недаром пословица ведется: "У семи нянюшек дитя без глазу". Когда один министр доносил или внушал государю, что леса истребляются, дабы тем подрыться под товарища своего и лишить его этого управления, тогда сей, во оправдание свое, выводил на того, что это выдумывается на тот конец, чтоб, уверя в недостатке лесов дома, иметь дозволение входить в торги с чужими державами на приобретение корабельных лесов высокими ценами. И так один другого всегда клепал, и вечные выходили сплетни, а в последующем времени, когда по смерти графа Васильева вступил в министерство финансов г. Голубцов24, человек самого низкого разряда и поведения площадного, подобные, как я изъяснился^ сплетни производили много шуму, что ниже и откроется. Для помянутых нарезок лесных дач командирован был сюда из флота некто Епанчин, бешеный и необразованный матрос, дослужившийся наглостью до темляка25, а ударивши однажды в щеку Бобринского26, он за буйство был опять разжалован в матросы и прикован к шпилю на основании морских регламентов; после прощен и опять стал офицер по-прежнему. Вот его биография27! Все это его не поправило. При отправлении сюда привез он ко мне формулярный список о себе, из которого видно было, что он поведения посредственного, а поговоря с ним, я тотчас заметил, что он дурак и забияка. Что может быть опаснее для службы во всяком отношении? Я пожал плечами и решился как можно менее входить с ним в дело, но случай готовил мне через него большие досады. Он небом предназначен был быть для меня орудием сильных искушений. Обыкновенно, зависть и корысть всем ябедам мать. Епанчин вздумал, что обер-форштмейстер непременно вор, и на сей догадке, ничем еще не удостоверенной, основал требовании с него некоторых подарков. Тот ничего не дал, в надежде ли на свою правость, или в догадке также не очень верной, будто Епанчин слишком глуп для того, чтоб наделать хлопот, забыв пословицу, что дурак кинет камень, а десять умных не выта- щут. Словом, один просил, другой не дал. Епанчин рассердился и как бешеный начал искать случая заварить кашу. Появились отлучки от него самовластные в уезды. Возмущая поселян, начал он расстроивать всех и каждого в земских судах и плодить бумаги. Стали доходить до меня жалобы от тех, а от Епанчина доносы. Рассматривая тех и других рапорты, видел я, что Епанчин вступает в дела, до него не принадлежащие, наряжает сам собой заседателей, забирает без права на то понятых, баламутит спокойный народ и удаляется от настоящего своего предмета. На первых порах я почел обязанностию воздержать его дома моими одними предписаниями. Это на него не подействовало. Он начал писать мимо меня. Я, охраняя себя, посылал его бумаги и мои ответы на уважение лесного департамента. Тот, сколько ни унимал его, все было безуспешно. Напоследок нарядил департамент инспектора своего г. Пиллисиера. Этот швейцарец, дослужившийся в морском флоте до контр-адмиральского чина28, человек пожилой, кроткий и совершенный неприятель ябеды, принужден был притащиться зимой из Козельска в Владимир объезжать леса, сводить Епанчина с доносителями, им подставленными, делать следствии, и все кончилось донесением от него, что Епанчин пишет небылицы, заводит свары, и сам лесной департамент просил Адмиралтейств-коллегию, чтоб на место Епанчина, как человека, ни к какому порядочному делу не способного, нарядить другого. Но, несмотря на все это, Епанчин в губернии жил, никого не слушался и готовил поминутно тот пожар, который разгораться стал в следующем годе. Теперь покамест остановимся на сих первых искрах оного.
   Когда начнутся досады, то одною дело не кончится. Пустое обстоятельство, не стоющее даже внимания, было поводом тяжких для меня беспокойств. Уланский офицер по имени Бут и называвший себя бароном29, вышед из полку великого князя майором в отставку, предстательством его высочества получил место городническое в Гороховец. За год или два пред сим он явился ко мне в мундире своем с кисточками и, рекомендуясь, просил избавить от Гороховца. Указ уже был наслан, но я, видя, что этот молодой человек, знакомый с лошадьми более, нежели с бумагой, и выучась вальсировать, менее способен дело делать, нежели щеголять на балах мундиром, остановил его поездку и через короткое время, по полюбовному желанию между им и владимирским городничим30, перевел этого в Гороховец, а того оставил в губернском городе. Под глазами моими Бут менее мог запутаться и наделать вздору. Вот первая моя ему услуга. Она его нечувствительно вела к счастью. Мнимый барон, будучи молод и ловкий детина, скоро нашел добычу. Недалеко от губернского города жил брат родной князя Лопухина, отставной полковник, упрямый и глупый дворянин, который, женясь на бедной дворяночке, приживши с нею прежде человек шесть детей и по своей, и по чужой милости, дал ей наконец неограниченную волю в доме и боялся ее крику, как дети боятся лозы. Она, будучи его моложе и недурна собой, раздавала свои прелести даром, кому было угодно. Попался ей Бут на глаза, и госпожа Лопухина с ним слюбилась. Пусть бы так; кто бабе не внук? Но надобно было обмануть похитрее бешеного супруга. Она вздумала помолвить за Бута дочь свою, еще одиннадцати лет девочку, и тогда, принимая его как нареченного зятя вседневно в доме, а он, живучи по неделе и более в их деревне, так хорошо и плотно с ней сошелся, что до женитьбы еще на дочери, которая за малолетством ее отсрочена была на два года, подарил он матушке своей работы сынка, которого я под именем Лопухина ребенка и крестил. Союз сей заставил Бута выбиваться из городничих. Уже не хотелось ему всякое утро являться ко мне с рапортом. Племянник вельможи стыдился моей прихожей. Долго ли до случая, когда везет31? Бут сделан вдруг прокурором и за день перед тем, принимая мои приказании, начал мне подавать советы, как управлять губернией, -- он, который, кроме лошади своей и госпожи Лопухиной, ни о чем не имел понятия. Но, служа уже давно, я отерпелся и привык к подобным оборотам счастия. Еще не попавши в прокуроры, Бут на масленице поссорился с майором же губернской роты, который так же мастерски седлал лошадь, как и лифляндец, но меньше его прыгал и душился, и в размолвку, будучи оба пьяны, Бут ударил в личико г. майора. Началась ссора, дошло до меня. Надобно было вступиться и приняться не шутя за г. Бута, но он уже был родня князя Лопухина. Потребовалась осторожность. Я лучшим средством придумал, позвав их в кабинет, келейно пожурить и кончить ссору мировой. Кажется, и всякий на моем месте то же бы сделал. В кабинете дело пошло на лад, но на улице приняло другой вид. Пощечина шумела в городе. Губернского майора подбили (везде не без добрых людей) подать жалобу и требовать суда: "Ты-де человек бедный, а за Бута, чтоб уйти сраму, Лопухина не пожалеет больших денег, пользуйся случаем". Дурак последовал совету, и началась приказная тяжба в увечье. Бут, ставши прокурором, начал употреблять свое влияние на суды в свою пользу. Соперник, не робея, душил меня бумагами, и Бут требовал от уездного суда, чтоб он, так как мировая между ими была у меня в кабинете, после которой закон не дает уже права искать обиды снова, спросил меня под присягою, простил ли его соперник или нет. Обстоятельство сие необходимо было к развязке дела суду, но как меня, губернатора, вести к присяге? Бут стал жаловаться князю, своему дядюшке, а я принужден был к нему писать как к министру о шалостях его подчиненного и своего министра графа Кочубея просил употребить себя у князя на расторжение этого скверного узла, который затянулся от искреннего моего доброхотства к Буту и уважения тесной связи его с князем. Пока переписка шла с обоих сторон и сопровождалась многими неприятностями для меня на месте, прокурор мало-помалу в отплату за все мои к нему снихождении сделался мне открытым врагом и стал искать случая нанести мне по службе чувствительное оскорбление. Лесное дело скоро и ему открыло на то широкую дорогу. Трагедия готовилась к зиме текущего года, актеры твердили свою ролю кто вслух, кто исподтишка, а в будущем годе поднялась завеса, и начали мы все разыгрывать пиесу под названием "Лесные злоупотреблении", о которой до времени еще помолчим.
   В Астрахани открылась чума, и сенатор Неплюев послан был из Петербурга туда для учреждения карантинов. Отдаленность не угрожала Владимиру, но как торговля сближает людей всех вер и областей, то и я приступил к некоторым предварительным мерам спасения в селе Иванове, зная, что тамошние обыватели ездят в Астрахань и большие имеют с тем краем торговые связи, а потому отрядил чиновника, учредил сберегательный карантин для ввоза товаров, из Астрахани к нам идущих, и сим ограничил мои попечении, кои с успехом предмету моему соответствовали.
   Домашняя чума, или мор на собак, меня более астраханской обеспокоила, потому что я лишился верной моей моськи, которую на Рпени и похоронили в том самом кустарнике, где она передо мною бегала, резвилась, пугала приходящих ко мне и лучше всякого швейцара давала мне весть о гостях моих. Бедная Дулера! Жаль мне было тебя, жаль и теперь, когда вспоминаю время твоей фортуны, когда ты при мне была в случае, и никто не смел тебя тронуть. Кто читал "Хижину мою на Рпени", в "Сумерках жизни" напечатанную32, тот знает, какие она мне услуги оказывала. Напоминая именем своим мои печали {Douleur по-французски скорбь.}, она верностью к услугам достигла полной моей признательности так, что я без нее обойтиться не мог. Странно, может быть, покажется, что я столь долго говорю о собаке, но тем только, кои животного этого около себя не поваживали. Впрочем же я уверен, что один тот, кто имел привычную собаку, терял ее не без сожаления. Итак, повторю, что мне Дулера было очень жаль.
   В течение зимы наехали к нам неожиданные гости, кои наполнили город и придали цены публичным забавам. Из черноморского адмиралтейства прислан был флота капитан-лейтенант г. Томиловский и с ним человек до десяти флотских офицеров принять во флот определенное число рекрут, набранных в здешней губернии и ожидавших своего назначения. Г. Томиловский был человек учтивый, благонравный и весьма обходительный, разумеется, что с таким начальником собрались на одно дело и достойные офицеры. Вся партия была любезна. Они живали в хороших обществах, знали обычаи лучшего света, хорошо танцова- ли, умно шутили, а что всего лучше, боязливо влюблялись и осторожно о том внушали. Барышни городские, привыкнувшие к регистраторам, от которых воняет кислыми чернилами, или к заседателям, у коих нагайка из рук не выходила (худые товарищи на балах), думали, что морские офицеры другого света выходцы и необыкновенные люди. Сравнивая мужчину городского, который, вальсируя в шпорах, дерет у девушки все бахромки на платье и марает ее ваксой, с офицером черноморским, который в башмачках прыгает, как зефир, и, наступя нечаянно на кончик дамского платья, просит раз десять извинения, наши девушки думали, что они попали из Владимира волшебным образом в какую-нибудь гавань иностранных народов. В самом деле, и я разделю их мнение, оно ничуть не предрассудок. Морские офицеры гораздо вежливее всех прочих по большей части, а уже от приказных ребятишек и очень много отличаются. Кто в этом поспорит? Я нахожу сему натуральную причину. Мореплавание знакомит их со всей Европой. Везде бывая, они видят различие обычаев и нравов. Хорошее всегда кинется в глаза, где б оно ни нашлось. Они сравнивают то и другое и сами себя воспитывают в обращении чужеземных народов. Отсюда их вежливость, тонкая разборчивость в поступках с нежным полом. Ужли и это назовут предрассуждением, чтоб сказать откровенно, что в Ливурне, в Марсельи, в Венеции лучше по наружности обходятся оба пола между собою (я здесь говорю не о черни), нежели в Владимире, а еще более разности между ими и Вяткой или Вологдой. Взглянем даже на своих крестьян. Мужик промышленный уже не так говорит, не так двигается, как пахотный поселянин, который из копченой своей избы ездит только в ближний лес за дровами. Вот естественная причина, от которой морские офицеры в эту зиму наполнили город наш новыми удовольствиями, и без всякого оскорбления чести или невинности; наши барышни очень сожалели, когда они весной разъехались.
   Я с своей стороны не совсем участвовал в общем удовольствии. Угодно было Богу, насылающему на нас недуги телесные, посетить меня неизвестной доселе болезнию в моем составе. На мне показалась сыпь. Сперва занемогла ею падчерица. От нее пристала ко мне, и мы только двое во всем доме страдали. Она освободилась очень скоро, и, может быть, это возродило в ней болезнь, ее разрушившую, но я, как Иов на гноище, провалялся близ двух месяцев. Иногда мог день-два выехать, а потом опять на несколько дней кутался в свой тулуп и не выходил из кабинета. Искусный Буркарт, владимирский доктор, и Шених, врач старинный, мне давно знакомый, во все это время не покидали меня, и я каждый почти вечер, когда все плясали в доме, сиживал в отрубях в теплой ванне. Одно это много помогло мне. Не будучи так хвор, чтоб лежать или угрожать домашним опасностью, я не препятствовал забавам. Они шли своим порядком. Всякий вечер у нас были люди, а часто и нечаянные балы. Молодежь резвилась, жена играла в карты, а я беседовал с Томиловским и Пиллисиером, который в конце года для следствия лесного прожил у нас недели с две. Оба они рассуждали приятно, а паче первый; последний от природы был более задумчив и не так охотно вел разговор. Жаркие были у нас споры с Томиловским, но без желчи. О чем мы не перетолковали, чего не переделали в мире? Приятная беседа -- находка для человека разумных лет и заменяет многие увеселении молодого возраста. Так я провел всю зиму настоящего года, и когда болезнь моя давала мне ослабу, то я наслаждался минутами очень приятными.
   Неожиданная смена графа Кочубея33 меня поразила. Хотя в Петербурге все видели, что уже ему не везло, что он, просто сказать, наскучил, и хотя о том доходили слухи и до нас, но так часто погода меняется у двора, так часто находят тучи и без грома расходятся, что и теперь я никак не ожидал действительной перемены в министерстве. Однако же она последовала, и кто же заменил графа Кочубея? Не новый человек, но очень двору известный, князь Алексей Борисович Куракин. Большие государственные чины не иначе, думаю, оставляют свои места, когда без доброй воли побуждаемы бывают посторонними обстоятельствами, как оттого, что не понравились или оказались неспособны к своему назначению. В том и другом случае не понятно мне, как такие большие господа по два и по три раза сплошь выгоняются и берутся в службу. Мудрено в государях -- мудрено в подданных! Положим, что чины, отдаленные от монарших глаз, могут подвергаться различным клеветам и лишаяся мест своих, потому что на них наговорили, а сам государь, не знав их лично, отрешал от дел и после, узнав свою ошибку, возвращал к трудам гражданским для общей пользы, но чины, окружающие престол, не могут, по мнению моему, никогда найтиться в таком положении. Так, например, князь Куракин сколько раз был брошен и опять приглашен ко двору. Если вельможа у своего дела оказался негоден, он не может под старость получить лучших правил, следовательно, остается навсегда неспособен. Если не нравится, также нет причины полюбиться тогда, как все свойства моральные, составляющие нашу честь и славу в людях, от лет и старости изнашиваются и менее имеют силы, деятельности и красоты. Не меньше странны для меня и те большие бояра, кои, быв удалены от дел совсем без вины, а по одному капризу, довольно низки духом, чтоб снова принимать на себя должности тягчайшие от той самой руки, которая поражала их накануне. У всякого свои свойства. Князь Куракин был многотерпелив, и если он из христианского смирения поступал таким образом, то велия была вера его.
   До приезда его ко двору граф Кочубей без доверенности уже правил министерством внутренним для одной формы. Прибыл князь Куракин, и вышли о сей перемене указы, в силу коих граф Кочубей приступил к сдаче своей должности, а князь Куракин вступил в отправление оной. Совсем новый явился распорядок во всех отношениях. Граф Кочубей был с губернаторами до крайности вежлив в переписке, я по себе сужу и о прочих. Ни одной строки за его рукой не доходило ко мне язвительной или с горькой укоризной. Исправлял ошибки с кротостью и без дерзости в выражениях. Канцелярия его, составленная из лучших талантов в Петербурге, по примеру его сообщала к нам в приличных случаях приказании со всевозможным сбережением самолюбия каждого. Ни сам министр, а еще меньше кто-либо другой под ним, не смел с губернаторами обходиться, как с фельдфебелями. Князь Куракин, напротив, был всегда деспот во всяком звании. Он любил самовластное управление. Ничто не стирало в нем этой характерной черты: ни обиды придворные, ни насмешки, ниже гонении различные. Он всегда с тою же пышною надменностью возвращался к рулю государственному, с какой отходил от оного. Любить его нельзя, ибо он в службе не умеет быть любезен. В самых даже наградах, кои он выпрашивал своим подчиненным, когда случай ему благоприятствовал, всякий видеть мог, что он ими тщеславится пред публикою, что он их достает, дабы похвастаться благодеяниями своими и приковать к себе подчиненных, как слуг порабощенных, узами тягостной благодарности. Чужие мысли ему не нравились, противоречии раздражали. Любя новизны, он все спешил переиначить по-своему и бумагу переводить был охотник. Вот главные черты того начальника, под которым я приготовлялся служить. Я не один раз сходился в моей жизни в разных случаях с князем Куракиным и откровенно скажу, что доколе он не был еще, что мы называем большой барин, он был приятен, добр, одолжите- лен, но внезапная фортуна избаловала его, сердце стало портиться, разум надыматься, и князь Куракин вышел наконец неприступный вельможа, с которым трудно было и жить, и дело делать. Рассуждая о нем теперь, я привожу на память и добрые его, и худые против меня поступки, и перевес последних так велик, что я не могу не сложить с себя ига благодарности, под которым многие подобные его сиятельству давят своих тварей. И земля, растворенная маленьким весенним дождем после снегу и морозов, скоро становится жестка, если после благотворной влаги холодные засухи убивают на ней всякое растение травное до самого корня! Мне доведется часто ссылаться на сии самые строки, говоря о князе Куракине. Поведем снова историческую нитку происшествий.
   Не быв никем предупрежден, как выше я сказал, о смене министров, получил я вдруг на одной почте партикулярное письмо от графа Кочубея, но циркулярно ко всем губернаторам от него посланное, и официальное предписание от князя Куракина. Первый, прощаясь с нами, благодарил за труды наши и вспомоществовании ему каждого из нас по своей губернии в отправлении важной его должности. Последний грозным образом сулил нам уже предварительно, как преступникам, обличенным в каком-либо злодеянии, наказании, взыскании и самый гнев монарший, буде мы не станем дела своего делать порядочно. Тот писал пером золотым, этот -- чугунным. Кочубей оставлял друзей, -- Куракин собирал под знамя свое рабов. Пусть всякий судит, как изумился я, читая то и другое послании. Нечаянность меня сразила, а письмо графа Кочубея растворило сердце к слезам, и я заплакал, как дитя малодушное. Прочтя повеление князя Куракина, первое мое движение было тотчас принести графу Кочубею в жертву мою службу, показать из всех губернаторов одному сильный знак преданности и просить отставки, и, если б не проклятая бедность, я верно бы ни одного рапорта не подписал на имя князя Куракина. Но рассудок, медленно грядущий за сердцем, как дядька за младенцем, остановил мои порывы. Бедность, предложив свою сухую трапезу, заставила отступиться от намерения благородного, а надежда, очаровательница мира, учила стерпеть неприятную встречу. "Так и быть!" -- сказал я, вздохнувши весьма тяжело, и, пролив всю душу мою в ответе на письмо к графу Кочубею, я ни строчки не написал к преемнику его, кроме необходимого рапорта о получении его грозной бумаги. Это последовало в самых последних днях года. Итак, я начну будущий описанием его новой канцелярии, а теперь, в заключение сей повести, скажу только, что кроме первой бумаги, особым слогом писанной и совсем противуположной тем, какие подписывал Кочубей, князь Куракин ни одной подобной уже не насылал к нам, и все его предписании, не теряя духа деспотического, по крайней мере во всей прочей форме уподоблялись наружностью своею предписаниям графа Кочубея, и мало-помалу бумаги стали сбиваться на старый лад. Отчего же рассудил князь Куракин первое свое вступление в должность ознаменовать так круто и без всякой на то причины, об этом он один только, я думаю, и знает. Я никогда не достиг до смысла этой черствой загадки.
   Итак, я перестал служить под графом Кочубеем, но не перестал его чтить и помнить. Он меня уважал, я в этом был уверен; он меня отличал от многих моих собратий, я это знаю; он мне хотел добра, я в этом имею опыты, а всего того больше -- он ценил мои труды. Довольно, чтобы я вечно был ему благодарен. Что мне в наградах и в орденах от такого начальника, который меня наряжает, как куклу, не для моей чести, а для украшения своей прихожей, в которой и я по общей симметрии, наблюдаемой при поставке в комнату мебелей, должен в таком-то углу безмолвно трепетать целое утро и стоять, как столб неодушевленный. Что за радость в таких почестях непочтенных и презираемых всеми? Поступки Кочубея были прямая награда дарованиям личным. Я ими мог во все время его начальства хвалиться и службу государскую тогда только почитать буду прямым удовольствием для истинного дворянина, когда судьба приводит его к счастью служить под таким умным, просвещенным и благородным вельможей, каким останется навсегда в глазах моих граф Виктор Павлович Кочубей.
   Одна знатная барыня и пожилая, которая по роду своему и по имени любила хвалить меня и брала во мне участие, на восхитительные мои с нею разговоры о Кочубее сказала мне некогда: "Я тебя знаю давно, ты все любишь пустое молоко". Молоком она называла хорошие поступки, не сопровождаемые чем-либо вещественным, как то лентой, чином или паче всего деньгами -- общий талисман в нашем мире. Я имел честь ей ответствовать: "Так, ваше сиятельство, я люблю пустое молоко, потому что оно здорово и не портит желудка, а густые сливки часто свертываются и производят индижестии"34. Впрочем, и в смысле материальном говоря, граф Кочубей оказал мне два значущие благодеянии: выпросил мне чин тайного советника, которого мне так долго не давали, и столовые деньги при самом лестном рескрипте. Чего же больше в пять лет его министерства? Дары монаршие должны быть редки, чтоб не превратиться в пыль. Теплая и тонкая роса дает жизнь прозябениям натуры, а проливные дожди делают большие лужи, в коих заводятся лягушки и всякая нечистота.
   Сим кончился год хлопотливый и наполненный заботами разного рода, но, слава Богу, не бедами. Мы жили покойно, довольно согласно между собой, и хотя второй брак мой соединил с детьми моими детей чужих, однако же, кроме самых мелких между ими по ребячеству сшибок, которые не производили между мной и женой никаких чувствительных неприятностей, все шло в тишине, и они между собою по возможности свыкались. Дочь свою жена воспитывала сама и не спускала ее с глаз, любя страстно. Мальчиков обучал иноземец, давно при них живущий, человек веселый и спокойного нрава, а притом и для дома не бесполезный, потому что он был медик и лечил иногда людей. Каприз заставил его оставить дом наш почти в истечении года. Он слюбился с одной вольной девкой и, не имея возможности, доколе пробудет у нас, жениться на ней, решился отойти. При моих дочерях жила все та же мамзель Шатофор, которой я не переставал быть совершенно доволен, а при меньших добрая старушка госпожа Варч обеспечивала меня со всех сторон в их здоровье и благонравии. Итак, все шло, по милости Божией, изрядно.
   Мальчики мои с Венцом жили в Геттингене и продолжали там свои науки. По временам недостаток известий об них наводил мне заботы, но по заключении мира начал я получать их гораздо исправнее. Раза три с тех пор имел я от них письма, и перевод денег с ним шел свободнее. Они менее терпели нужды и страхов от близости к ним театра войны и от разных волнений внутренних в областях германских. Им известно было, что я женился. Они уже меня поздравляли, и взаимно я с тем же, писавши к ним, поздравлял их учителя Венца, который, проезжая свою родину Кассель и не заставши в живых отца своего, собрал после него маленькое наследие, на счет которого делал иногда вспоможении детям моим и товарищам их Лачиновым, когда от нас деньги не могли ради войны доходить в свое время. Сделавшись хозяином собственности, Венц рассудил разделить ее с подругою и, влюбясь там в одноземку свою, какую-то Лауру, женился и о свадьбе своей меня уведомлял с восторгом. Это ничего не переменило в положении детей, их содержании и воспитании. План мой по сему предмету шел своим порядком, и ничто его не расстроивало, а из сего я и заключаю, что Бог благословил намерение мое. Всякое бо дело человеческое, на которое нет соизволения Божия, не имеет желаемого успеха, а там, где начинании наши идут к цели своей путем добрым и им предназначенным, там смело можно надеяться, что рука Господня нас водит и не попустит упасть в ров бед и злоключений. О, дай Бог! Стократно молю его о сем, да во всякое время жизни моей, во всяком деле моем его всещедрый промысл назидает меня и, утверждая в вере, венчает намерения мои желаемым и полным успехом.
   

1808

   Год начался двумя случаями, из которых один меня чувствительно порадовал, другой несколько огорчил. Старший сын мой Павел пожалован именным указом в титулярные советники. Долго лежало у двора представление сенатора Лопухина об нем и, может быть, осталось [бы] навсегда без успеху, но благодаря статс-секретарю Новосильцеву, который мне с молодости был знаком и которому у государя было хорошо, я к нему лишь написал просительное письмо -- для детей чего не сделаешь? -- он отыскал Лопухина рапорт, доложил государю, слова два-три примолвил и приятным ответом уведомил меня тотчас о монаршей милости. Весь дом принял в этом участие, а особливо мамушка. Я несказанно был рад, что сын выбился в порядочный чин и попал на прямой гражданский след.
   Отошла от нас мамзель Шатофор, и мне ее очень было жаль. Никакие убеждении не могли ее удержать в нашем доме. Война с ее отчизной, присяга не писать на родину, в которой она оставила старую мать, жалкое состояние многих проходивших через город ее соотчичей сильно действовали на ее разум. Она была чувствительна, горяча и пылкого воображения. Мораль расстроила физику. Утомление сердечных чувств произвело ипохондрию и уныние, которое требовало рассеяния, а паче надежного врачевания. Для иностранки не было первого в русской провинции, а последнего вотще бы искал и природный земляк. Лекаря в болезнях важных теряли все свое бедное искусство. Мамзель Шатофор должна была принести в жертву здоровью привязанность ее к моим дочерям, итак, мы с ней расстались, и она поехала лечиться в Москву. Там она находила старых друзей, хороших медиков и утешении веры при католицкой церк- ве. Сколько побудительных причин переменить место пребывания! Чтоб видел читатель, что эта француженка имела сильное право на полную мою признательность, упомяну здесь, что, когда прекратились сношении с ее землей, она из получаемых от меня тысячи рублей соглашалась остаться на шестьсот в год для того, что лишилась возможности переводить остальные к матери своей, а зная мои собственные недостатки, не хотела получать лишних денег, которые, по прекращении перевода их во Францию, ей самой в России были не нужны. Как не умилиться при таком благородном поступке? Ужели дозволено не дать ему цены достойной для того только, что он происходит от человека, не под одним со мной небом родившегося?
   Сказав в прошедшем годе о перемене министра, я отложил до нынешнего все, что относилось до канцелярии. За некоторое еще время Сперанский уже отошел от графа Кочубея и принял новую должность1. Место его оставалось праздно. Магницкий и Лубяновский одни управляли по-прежнему министерскими делами. Серебряков выбыл в другое назначение. Князь Куракин собирал вокруг себя людей по своему сердцу. В стате его появились многие малороссияне, служившие при нем в тамошнем краю. Мало-помалу стал переменяться дух управления, и Лубяновский с Магницким не долго при нем служили2. Из лучшей канцелярии в столице сделалась самая последняя. Туги начались упражнении, а с ними и умы отошли высокие. Даровании, не имея достойной награды, исчезали в лабиринтах завязчивой и обширной переписки. Терялась доверенность ко всем чинам, и отсюда возникла страсть к повсеместному шпионству. Доносы стали нравиться. Начали подыскиваться, рассылать фискалов по губерниям, словом, губернаторская должность из прекраснейшей сделалась самою скаредною. Старый подьячий Пшеничный принял руль всей канцелярии княжой в руки и захотел ввести во всем старинный приказной порядок. Сильное стремление бумаг сбивало его с пути, и он часто не знал сам, за что наперед приняться. Хотя по прежней службе князя Куракина он же казался ему выродком в своем роде, но ныне, после графа Кочубея, при новой методе, по которой дела текли, он был столько же нов, сколько всякий студент, выходящий за красное сукно из школы, но князю хотелось переменить все, что сделано его предместником. Кто в слабостях своих признается? Куракин мечтал быть всех умнее и не хотел видеть, что его на министерский стул посадили не достоинства, превосходные пред теми, коими отличался его предместник, а дворские интриги, кои, к несчастию, всегда правили и править будут всеми делами государственными. Вот в каком виде открылось новое министерство, и едва не первый ли я резкую почувствовал разницу между им и старым в нижеследующем обстоятельстве.
   Мещанин без промысла, без дома, распутного поведения вздумал понравиться доносами и отправил извет к государю прямо, что в Муроме делаются фальшивые ассигнации. Извет написан в выражениях, наводящих подозрение на местное начальство, и прикрыт обыкновенною личиною плута -- любовью к пользам казенным. В Петербурге тому и ради. Велено нарядить чиновника исследовать без огласки на месте. Министр, угождая господину своему, тотчас посылает туда алгвазилу полицейского губернского секретаря Маковецкого, который, схвачен в передней у обер-полицеймейстера Эртеля, забирает бумаги в министерстве, вооружается хорошею плетью и скачет опрометью в Муром. Проезжая через Воло димир, называется на заставе провиантским офицером и является у муромского городничего3 со всеми своими инструкциями. Между бумагами, ему данными, находилось открытое на мое имя от министра предписание, которое велено было ему подать мне только тогда, как он откроет злоупотребление, означенное в доносе. Доносчик с ним действует вместе. Не зная ничего о сем, спокоен в совести моей, беспокоился только о болезни телесной, от которой вылечивали меня доктора наши не очень скоро. Маковецкий начал допрашивать подозрительные лица с домогательством и побоями и вымучил у одного попа нагайкой признание в злодеянии. Подлинно, нашлись у него инструменты, способные к деланию ассигнаций. На сем поличном основав заключение, Маковецкий стал доискиваться сообщников, и кого поп ни оговорил, все были биты и с истязаниями допрашиваемы. Всех оговоренных посадили в тюрьму человек до сорока. Между тем городничий с нарочным донес мне, что чиновник такой-то прислан за тем-то и что он при нем делает пристрастные вопросы. Подобные следствии запрещаются коренными узаконениями. Мудрые законодатели российские Петр и Екатерина знали, что побои часто дадут и поклепам вид правды, и на сей-то прямо человеколюбивой мысли основана аксиома, что лучше десять винных освободить, нежели одного невинного истязать. Тем же временем прискакал ко мне и Маковецкий, отдал следующую мне бумагу и показал данную ему инструкцию. В ней не было упомянуто о побоях, да и дать сего позволения на бумаге министр не отважился, а как обыкновенно водится, шепнули ему на ухо, что если будут запираться те, до кого коснется дело, то может он и плетьми потешиться. Опасаясь ответа в случае какой-нибудь гласной жалобы, я решился, узнав все обстоятельства следствия, представить министру, что чиновник командированный прибыл, начал следствие и дерется, а как это противно закону, то должен ли я остановить его или подобные поступки дозволить. Пока представление мое шло, Маковецкий продолжал свои легенькие пытки и ковал целые семейства, а как в отношении министра ко мне между прочим велено было ему содействовать и нарядить двух чиновников здешних к производству дела вместе с ним, то я и препоручил это муромскому городничему и исправнику4, с коими вместе Маковецкий помахивал плетью, как саблею. Министр представил мой рапорт к государю, и, к удивлению, сделан мне вопрос, для чего я допустил Маковецкого к пристрастным допросам и в чем они состояли? Послан чиновник без ведома моего, действует за сто двадцать верст от меня, и меня спрашивают, чего я смотрю, что он вздор делает? Странно! Но надлежало отвечать. Переписка шла, а тот продолжал свое следствие и, в силу данных ему на месте предписаний, приготовился со всем сборищем названных им преступников отправиться в Питер. Мне приказано было отпустить на это нужные деньги и почтовые подводы. Что Маковецкий потребовал, то я и отпустил. Он поехал, потаща за собой человек пятьдесят попов, дьячков и крестьян, а я на просторе начал марать бумагу.
   В ответе министру на заданный мне вопрос упоминал то же, что писал прежде, и еще не отправлен был мой рапорт, как получил я новое предписание: чтоб всех открытых преступников Маковецким отдать под суд и дать делу законное течение. Тогда, связывая сие последнее предписание с предыдущим, я в ответе моем дополнил, что преступники вообще жалуются на истязании, следовательно, нет сомнения, что они то же покажут и в уездном суде, и, наконец, в Уголовной палате. Закон установлен при Александре Первом такой, чтоб во время приговоров решительных преступникам спрашиваемы они были, не чинил ли им кто пристрастных допросов, и показании сии когда по форме соберутся в Уголовной палате, она затруднится, конечно, постановить свой приговор и спросится меня. Что ж мне тогда ей отвечать? Поверять следствие, по именному5 произведенное, не входит в право ни мое, ни Палаты. Не удостоверясь в истине показаний обвиняемых лиц, нельзя их ни к чему приговаривать. Вот на что я просил от министра разрешения на то время, когда дело дойдет до последней степени, дабы тогда, не продолжая за сим вопросом время заточения сих несчастных, тотчас постановить Уголовной палате правило к руководству ее.
   Пока рапорт мой шел, бумаги одна другую встречали, и министр, рассмотрев следствие, Маковецким произведенное, доложил государю. Алгвазиле дан крест Владимирский за то, что он дюж и хорошо дерется, а привезенная им сволочь возвращена вся ко мне для суда на месте и снова заперта в Муромский острог года на два. Скоро потом доставлено ко мне предписание и на последнее мое донесение, такого содержания, что от обличенных уже преступников, каковы сии, не следует принимать никаких показаний. Бумагу сию, содержащую в себе соизволение государево, я приобщил к делу до случая. Изложив исторический ход этого происшествия, остановимся на этом до времени совершенного окончания дела, а теперь войдем в некоторое о нем рассуждение.
   Во-первых, что такое губернатор? Верховный начальник над чинами и народом в губернии, следовательно, должен облечен быть в мочь, званию его соразмерную, а паче пользоваться полною доверенностию своего государя, иначе, как сказано уже не один раз, унижается публичное его достоинство, а с тем теряется и служба. Если (что весьма, впрочем, и возможно, ибо все люди) на такого начальника доходят жалобы, доносы или протесты, которые наводят подозрение на его поступки, пусть пошлется чиновник обревизовать его, но если не выше его, по крайней мере равный чином и с которым взаимные сношении не подвергали звания его наружному пред всей губернией оскорблению. Пусть велят ему исследовать деянии начальника, но по узаконенной форме, коренным правилом, публично, а не тайком, не через слуг или наложниц, или тому подобных тварей, кои не истину открывают, а помогают только давить тех, на кого нападут большие бояра. Какое приличие послать губернского секретаря, человека ничтожного, ревизовать поступки тайного советника и губернатора? Тут исчезает монаршая доверенность, а без нее подчиненность до последней черты изглаживается в народе. Если что-нибудь удостоверило прежде, что губернатор не заслуживает своего места, -- смени его, но если он не подал на то права, какой закон дает его оскорблять неповинно служителя верховного разряда?
   Во-вторых, положим, что самый низший чиновник может иметь больше благородства в духе и самого наперсника царева, но, чтоб определить сию жалкую и оскорбительную для последнего разницу, надобно и тому, и другому дать одни и те же средства, поставить обеих в одинакие права и удобности. Здесь, например, скажет иной: однако Маковецкий открыл ассигнации фальшивые, а губернатор нет. Возражение мое оправдательное готово и ясно. Одними ли тот и другой средствами пользуется к открытию зла? Маковецкий допрашивает с наказанием -- губернатор не смеет и лозой постращать; Маковецкий производит следствие своим вымыслом, как хочет -- губернатор имеет правила и отступать от них не смеет; Маковецкий подозревает попа, ломится к нему в избу, бьет его, вымучивает признание и нападает на него врасплох -- губернатор сам ко всякому подозрительному лицу быть не может, он наряжает чиновника, и положим, что самого честнейшего, незазорного поведения, но губернатор ему того позволить не может, что министр на ухо шепнул своему алгвазилу. Исправник, прежде допроса попу, должен позвать депутата с духовной стороны и идти с ним вместе в дом церковного причетника, а между тем все спрятано, все убрано, и никакой искусный ревизор ничего не откроет даже и в таких случаях, где ничего скаредного в поступках его предполагать невозможно. Наконец, Маковецкий послан лицом, отвечает лицу, которое может загладить, извинить его отступлении по чрезвычайной своей мочи, а губернатор определяется хотя лицом же, но правит по закону, отвечает в делах по закону и, отступая от него, приводится на суд не к лицу, а в трибунал, который, равномерно руководствуясь законом, не может тех отступлений прощать, какие извиняет министр, а из сего выходит, что Маковецкий мог открыть преступников, а губернатор не мог.
   Третье. Если правительство, министр или сам государь по роду представившегося дела находил, что скрытое злодейство требует к обличению его и чрезвычайных мер, таких, кои выступают из круга средств узаконенных, для чего той же мочи не дать вместо губернского секретаря самому губернатору или, в случае падающих на него подозрений, чиновнику, ему равному? Тогда только, я повторяю, можно в двух лицах одного хвалить, другого винить за успех или оплошность в исполнении какого-либо поручения, когда оба они имели к тому равновесные способы, иначе всегда можно впасть в пагубные ошибки и огорчать самых честных людей напрасно. Это значило бы нарядить двух работников в лес: одного с топором, другого с перочинным ножичком и требовать, чтоб и тот, и другой рубили лесу поровну и в одну долготу времени.
   Итак, я нимало не стыдился тем, что губернский секретарь открыл злодеев, о которых я не знал, ибо власть его на этот раз в губернии была выше губернаторского права и могла сделать много. Но поелику, отлагая звание публичное, я неравнодушно переносил такую обиду, лично мне без причины сделанную, то и давал в моих донесениях чувствовать г. министру, что я им оскорблен, а дабы укоризнам моим более дать весу и справедливости, представился нечаянно самый благоприятный для меня случай.
   В то же время, как Маковецкий в Муроме гонял попов нагайками в тюрьму и обличал в государственном злодеянии низкую сволочь, не имеющую ни голоса, ни предстательства, ни достатка, на другом конце губернии, и именно в Иванове, там, где по справедливости давнишнее крылось гнездо подобных преступлений, чиновники полиции градской и земской, открыв вместе важного делателя ассигнаций6, прислали ко мне весь его станок и кучу фальшивых бумажек. Открытие сие тем более меня обрадовало, что, первое, оно последовало без истязаний телесных, а одною хитростью сих чиновников. Второе, связан и предан суду такой преступник, который бывал в разных приводах по другим губерниям, даже и в Москве, и везде отпускался домой по недостатку ясных доводов. Третье, он же имел дом, фабрику и пользовался капиталом, доходящим не по молве, а по существу его приобретений до двухсот тысяч, следовательно, бескорыстие тамошней полиции и городской, и земской явилось в самом торжественном виде. Я тотчас послал мой рапорт к министру, послал инструменты и, опираясь на этом открытии, доказывал князю Куракину, что я не заслуживал ни по сей, ни по другой части того недоверия к своей чести, какое оказано было присылкой Маковецкого. Усовестился вельможа! И по докладу о сем последнем происшествии государю пожалован исправник в коллежские асессоры из отставных гвардии офицеров7, что значило очень много по тогдашнему уважению штаб-офицерского чина, а городничему пожалован прекрасный бриллиантовый перстень8. Таким образом, хоть легко, но сколько-нибудь поправлен оскорбительный со мною поступок нового министра, и оба дела, как Маковецкого по Мурому, так и Шуйское9 над Бурылиным, приняли в уездных судах судебное начало по форме.
   Будучи болен еще с осени и обмогаясь медленно, я не так легко переносил, как бы здоровый, все находящие на меня приключении. Рвение и досада умножали желчь. Она портилась и готовила мне новые припадки. 21-го числа генваря я вдруг занемог так сильно, что с лишком сутки жизнь моя была в крайней опасности. Нечаянность была ужаснее самой болезни. Я по обыкновению моему то лежал, то ходил и даже был в этот день одет. Пред вечером заболела у меня голова, но довольно легко. Жена села играть в карты, а мне вдруг сделалось так дурно, что я принужден был слечь, и уже к ночи я не узнавал около себя людей, называл каждого не своим именем и привел в трепет весь мой дом и семейство. Ничто не может описать состояние бедной жены моей. Я не терял памяти, но все почти в минуту забывал. Никакие чувства во мне не действовали своим порядком. Такая сильная и резкая горячка держала меня в крайней опасности целый день, но последовал перелом болезни, и стало мне вдруг столько же лучше, сколько вдруг за сутки сделалось худо. Я обязан большую похвалу отдать г. Буркарту, меня лечившему. Он один исключительно имел мою доверенность. Я ему позволил делать со мной все, что он рассудит, безотчетно. Он был еще нов в городе и недавно определен, но кроме основательного познания своей науки он в Америке при войсках иностранных и в России во многих хороших домах приобрел уважительные опыты. Он в самом деле употребил сильные к излечению средства, уверясь прежде в свойстве крепкой моей натуры. Он даже, как говорили медики после, давал мне в пущую отчаянность сулему. Товарищи его из зависти охуждали его врачевание, но мне стыдно было бы пристать к ним и, во-первых, по благости, конечно, Божией, но потом одними его трудами выздоровевши, бессовестно было бы не отдать ему в том должной справедливости. Кроме обыкновенного надзора за больным, г. Буркарт приезжал навещать меня по ночам, прежде всех на заре наведывался о всем, что со мной происходило, словом, он исполнил в отношении ко мне не только долг звания своего, но даже заповедь ближнего в генеральном ее разуме. Многие приписывали такое тщание его тому, что я губернатор, но я люблю оставаться в той вере, что он из подвига одного доброго сердца так поступал, и тем еще более утверждаюсь в моей мысли, что он никогда не хотел с меня ничего взять за свои труды, следовательно, с одной стороны, не выиграл ничего для корысти, а с другой, поставя противу себя прочих наших врачей, нажил множество злодеев. Нет! Я всегда скажу, заткнув уши к чужим речам, что я ему в болезнь мою и после был много обязан.
   Грозная опасность продолжалась только, как и выше сказано, одни сутки, и хотя при перевесе к лучшему я с неделю был еще труден, однако уже занимался слегка делами, выслушивал бумаги и понемножку мог писать на них. По течению дел почти приметить было не можно, что я так опасно был болен. Домашние мои смучены были около меня и сердечным состраданием, и попечениями. Они почти до рассвета сиживали за работой или книгами у меня в спальне и не прежде ложились, не спать, а немножко отдохнуть, как уверясь, что я сплю сам и что мне не надо сторонних пособий. Через неделю стало мне лучше, но сколько начало болезни моей было опасно, столько выздоровление страдательно, ибо из этой лютой горячки открылся геморрой со всеми своими мучениями. В первый от роду раз испытывая эту злую немощь, я терял всякое терпенье и, не боясь уже лишиться жизни, я, право, более страдал, нежели тогда, как близок был к вечной разлуке со всеми своими друзьями. Будучи к тому очень упрям, я не хотел никак решиться на пиявочную кровь. Эта обновка меня не забавляла. Я до малодушия боялся этого кровожадного гада. Натура моя меня от него избавила, и я обошелся без этого средства. Уже мне было легче, и семья моя начинала отдыхать, как в Москве едва не испугали мать мою и сестру известием, пронесшимся во всем городе, о моей кончине. Что мудреного? Когда дни два и в самом Володи- мире присылали из домов отдаленных от моего наведываться тихонько, правда ли, что я умер? Вот с чего пронеслась эта молва. Когда я почувствовал себя лучше, я потребовал иконы Максимовской Богоматери10 к себе в дом. Она предметом общей набожности в тамошней стране, все к ней прибегают в различных обстояниях. Образ подняли, принесли, отслужили молебен, и я в первый раз с тех пор, как слег, мог приступить сам к образу и, слячен {Слячен -- согнут, сгорблен (ст.-слав.).} геморроидальным недугом, мог положить земной поклон пред ликом матери нашего Спасителя. Вера есть единственный и превосходный врач души и тела. С тех пор я стал собирать новые силы ежедневно. Процессия сия зашевелила любопытных. Иные расспрашивали, что в доме у губернатора случилось, другие отгадывали по своим соображениям и, зная, что я болен тяжело, пропустили слух,, что меня соборовали. На ту пору едет кто-то в Москву, слышит самое то же и, полагая в уме, что пока он ехал, я, конечно, уже умер, выпускает в столице свою новость, а там лишь бы весточки пришли, тотчас на всех рынках затрубят, а повара разнесут по домам далее и далее, наконец и господа друг друга встречают с новостью: слышали ли, что такой-то умер. Слава Богу, что не дошла такая печальная ведомость до матери моей. По горячей ее ко мне любви, она бы ее срезала совершенно. Воздадим хвалу Богу! Еще я жив, еще здоров, и Господь, наказуя, наказа смерти же не предаде мя {Наказывая, не предал смерти (ст.-слав.).}.
   Случаи в нынешнем году скоропостижно следовали один за другим и не давали душевным движениям остановки. От Астрахани вдруг дошла чума до Саратова, и как от него лежал прямой тракт до Москвы на Во- лодимир, то уже и в Петербурге весьма круто принялись за предохранительные средства. Страх, обыкновенно, отнимает рассудок, а когда он усилится, то мы всегда впадаем в крайность. Так и здесь. Правительство, испугавшись чумы в Саратове, представило сие более вымышленное, нежели истинное зло (ибо и доныне многие уверяют, что в Саратове настоящей чумы никогда не было) в ужаснейшем виде государю. Поскакали по почте сперва медики низкого сорта осмотреть знаки чумные. Те удостоверили, что зараза точно распространяет свои действии. Последовали предписании и даже именные указы о карантинах. Не только в облегающих тот край губерниях, но даже и под самой Москвой были карантины. Мало показалось и сей чрезмерно сильной осторожности. Наряжен г. сенатор Козодавлев в Саратов. Связь его тогда короткая с князем Куракиным была тому поводом. С ним отправлены первого разряда доктора, анатомисты, натуралисты и проч., проч., словом, огромное приготовилось посольство в Саратов, а я во ожидании его хворал еще и получил два рескрипта насчет карантинов. Содержание их не позволяло никакой отсрочки в распоряжениях. Сидя иногда в ванне, я диктовал мои предписании двум и трем чиновникам вдруг, и, несмотря на отдаленность мнимо зараженного края, я столько же трудился над бумагами, имеющими связь с означенным случаем, как бы внутрь управляемой мною губернии чума уже наносила свою пагубу. На всех границах и въездах в мою губернию из прочих учреждены были от меня комиссии карантинные, кои, по данным им инструкциям, обязаны были отвечать за благосостояние людей и пожитков впускаемых, а на прямых низовых дорогах за Муромом и Гороховцом наряжены были мной особые чины из членов палат, кои с большим числом людей под собой обязаны были со всею строгостию охранять пути в Володимир. Оставалось бы затем заняться только общим и главным надзором за отделенными комиссиями, но поелику низшие чины не скоро, особливо в новых предприятиях, вразумляются в силу возлагаемых на них поручений, то разрешения на глупые спросы и очистка нелепых донесений оттуда и оттуда более занимала у меня времени, чем самый главный и органический распорядок дела. Но, наконец, машина двинулась и карантины вошли в свои обязанности. Зимний путь, многочисленность идущих в Москву обозов, особенно с рыбою, которая в приближавшийся Великий пост необходимо требовалась для прокормления столицы, размещении по селам и деревням сих огромных транспортов для окуривания их и карантинного осмотра, а притом злоупотреблении, которые вкрадываются во всякое дело человеческое, состоящие в остановках товаров и торговцев, нимало сомнению не подверженных, но устрашенных приставами карантинными из одной низкой корысти и которых нельзя было бы даже с аргусовыми глазами ни усмотреть везде, ни унять тотчас -- все это окружило меня тяжкими заботами, и пока не привыкли люди и народ вообще к этим карантинам, трудно было сообразить[ся] с ними. Люди всегда будут люди, они и в самом зле других ищут себе выгод и прибытков.
   В Гороховце был штаб-лекарь, попросту сказать, дурак, грубиян и редко трезвый человек. Он откомандирован был к милиции и еще числился при ней потому, что начальство ее не совсем было распущено. Губернский начальник князь Голицын жил в Москве, сносился с областным и рассылал пустые ордера на такие же из уездных городов к себе рапорты, чтоб сохранить за собою тень какую-то владычества. Штаб- лекарь гороховский соблазнился намерением достать чин, крест и мало ли еще что посредством выдуманной заразы; вкусил от плода, как Адам от яблока, и написал мимо меня по начальству милиции к князю Голицыну, что в Гороховце чума. Прежде, нежели дошли его бумаги в Москву, сведал я о посылке от своего карантинного чиновника и, заранее отгадывая, что это не что иное, как следствие алчного желания отличиться, послал двух докторов осведомиться на месте о тамошней чуме и сутки в трое удостоверился в моей догадке. Чумы никакой не было. Завезти ее в пределы Владимирской губернии было некому, а от обыкновенного воздушного поветрия, какое, думать надобно, было и в самом Саратове, перележало в лазарете человек до десяти, из коих семь выздоравливали, два еще были трудны, а один умер чахоткой, следовательно, чума не должна была тревожить никого в Владимире, еще менее в Москве, но не так рассуждали об этом другие. Мог бы и я написать, что чума у меня открылась и что деятельностию полиции и моим благоразумием она остановлена и прекращается, но я никогда не любил выслуживаться вздором и не хотел пустым страхом чумы, которая этой зимой сделалась для многих золотым рудником, ни себе, ни подчиненным своим домогаться знаков отличий. Я бы постыдился ими в таком случае. Не все так думают. Князь Голицын, получа рапорт своего штаб-лекаря, вместо того, чтоб в столь нежном деле описаться со мной как с начальником губернии, рассудил опрометью подать от себя о том рапорт Тутолмину, а этот с курьером требовал от меня сведения, что делается в Гороховце. Вслед за ним от губернатора московского11 эстафет в такой силе, чтоб уже помышлять о заграждении всякого сообщения из Владимира с Москвою. Это значило запереть всю внутренность России, потому что Владимир может назваться воротами Москвы во всю Сибирь и в часть низовой стороны. Если б лекарь гороховский написал о чуме прямо ко мне, ничего бы не произошло важного, но он, знавши, что не достигнет своей цели моим посредством, решился искать ее через начальство земского войска, которому он на то время был подчинен. Вот как один сумасброд может напугать множество умных. Видел я из отношения Тутолмина испуг его и московских жителей и сколько ни старался его успокоить, описав с нарочным же тотчас все начало этого вздорного слуха, но едва успел ли бы я в том, если б приезд Козодавлева не вспомоществовал мне переуверить московских властей в принятом уже ими мнении, что чума точно открылась в Владимирской губернии. Все имеет свое время и моду. Тогда везде казалась чума. Всякий на нее взводил разные слухи, и многие очень счастливо поиграли этой игрушкой.
   Явился в Владимир сенатор Козодавлев. Он был со мною знаком давно. Я не мог к нему ехать потому, что еще после болезни с трудом становился на ноги. Настращен московскими слухами, он тотчас приехал сам ко мне, обошелся дружески, без чинов, и прежде всего вошел во все подробности мнимой чумы в Гороховце. Чтоб тверже его успокоить, я ему представил оригиналы следствия моих медиков и их самих, и он тотчас увидел несообразность распространившихся по Москве слухов. Склонясь на просьбу мою, чтоб в возможной скорости предупредить те же последствии в Петербурге, какие открылись в Москве и которые молва быстрым полетом могла туда донести тотчас, г. Козодавлев решился донести о всем, им найденном здесь, прямо к государю, а вместе с ним и я представил подробный рапорт от себя к министру, и таким образом остановилась пустая тревога, происшедшая от глупого лекаришки, и которая по важности предмета могла бы наделать хлопот и в Петербурге. Но есть счастливые люди в свете. По изобличении лекаря в законопреступном его поступке я его отрешил от должности и ожидал от министра позволения предать его суду. Ответ состоял в том, что государь, прощая ему дерзновение его, приказал по-прежнему допустить к должности и сделать выговор. Многие гораздо сильнее бывали наказываемы за поступки несравненно маловажнее.
   Козодавлев прожил в Владимире два дни. С ним сопутствовала жена его и семейство, сверх того несколько чиновников. Каждый день он меня посещал, и все вместе обедали у нас и ужинали. Лаской их я отлично был доволен. Он входил во все подробности моего положения, сетовал искренно, что я по службе не пользуюсь равным счастием со многими моими сотоварищами, обещал мне могучее покровительство князя Куракина, уверял в отличном его разумении на мой счет и приязни, и как тогда с места писал к нему в мою пользу, так и после заочно напоминал обо мне в своих бумагах.
   По отъезде его в Саратов представлял я к министру, чтоб д ом, ни в предметах внешних не умеет найтить себе отрады. Так, обыкновенно, маловажные печали превращаются в напасти, когда мы в 18 лет принуждены встречать первые опыты, раздражающие наше мягкое сердце.
   По смерти князя весь штат его отправлен для расписания по полкам в Военную коллегию. И мне надо было туда явиться. Батюшка писал, чтоб меня отправили в Петербург, и прислан был за мной адъютант дяди моего барона Строганова, г. Рябов. Новая печаль водворилась в мою душу, новую скорбь моральную почувствовало мое сердце. Надобно было расставаться с родиной, покинуть родительский дом, разорвать свычку с родными, с одинокровными, ехать в новый мир, жить с новыми людьми. Много я любил отца своего и желал с ним быть вместе, но он не мог вмещать в себе один всех отношений моего возраста. Петербург казался мне иностранной землею. Никого я там не знал, ни о ком не слыхал, любопытство тянуло меня туда, это правда, но разлука с матушкой, с сестрами, с домашними меня крушила. Полно, думал я, слушать вечерни и заутрени, полно также и московские забавы делить с сверстниками, а там найду ли их? Бог знает! Молодой человек не умеет еще теряться в пространствах будущего времени. Он любит настоящее и гонится за бабочками около себя. Но приговор отъезда был решителен, и слезы мои отвести его не могли. Я плакал, а меня сажали в повозку, и матушка не имела сил со мной проститься.
   Отслушав в последний раз в семействе своем вербную всенощную, я в ту же ночь, то есть на 19-е число марта, отправлен в Петербург. Распутица уже начиналась, дороги портились; Рябов не мог спешить, и, так как я в первый раз предпринимал дорогу, да и зимой еще, то мы не всякую ночь ехали, роздыхи наши были продолжительны. Города, на пути лежащие, привлекли мое внимание. Я думал, что, кроме Москвы, нет нигде подобных улиц, ни домов, ни зданий. Тверь, Новгород показали мне, что и кроме Москвы много везде есть хорошего. Смотря на развалины Новгорода, я не умел еще философствовать и, воспоминая век его свободы, кружиться в химерах воображения. Вечевой колокол, Рюрик и старые наши российские событии не входили мне в голову. Наконец, в Великий четверток 24 марта привезен я в Петербург и, кинувшись в объятии моего отца, мысленно облобызал с ним вместе всю свою московскую семью и отдохнул с приятностию от тревог сердечных, от дорожных беспокойств. Батюшка нанимал целый дом, и в нем приготовлено было для меня несколько комнат, в которых я расположился очень покойно.
   Петербург очаровал мою голову, но не пленил моего сердца. На другой день моего приезда я на все смотрел с изумлением, но все жалел о Москве. С Великой пятницей соединился в этот год праздник Благовещения3. Все полки гвардии имели свои собственные праздники. Конной гвардии принадлежал Благовещеньев день, и у двора бывал съезд. Батюшка повез меня с собой во дворец. Тут у меня глаза разбрелись так, что я не мог сладить с моими мыслями. Все мне было в диковинку, все казалось бесподобно. Батюшка представил меня моим родным петербургским и знатным тамошним господам. Все на меня глядели как на мальчишку, и мне досадно было, для чего так же не дивятся мне, как и я всему? В то же время выпущено было множество молодых людей из Кадетского корпуса, и меня принимали за кадета. Между молодежью я был неловок, дик, застенчив и мало получил успеха в большом свете. Скромность уже переставала становиться добродетелью в молодом человеке, и хотя не почитали наглость за достоинство, однако такой робкий мальчик, как я, более похож был на красную девушку, нежели на существо другого пола.
   Батюшка, желая мне доставить всякое удовольствие, тотчас снабдить меня изволил модною гардеробой. Появились на мне фраки, шитые славным тогдашним портным Бенкером, купили мне лорнет, ибо он был отличительным знаком лучшего тона, дали мне карету, кошелек с деньгами и начали меня брить. Позволено нюхать табак. Мало-помалу, сделался я весьма довольным своим положением, но, при всех этих преимуществах, надзор отца моего за мною был очень строг. Никуда, не спросясь у него, я не смел отлучиться. Большую часть дня просиживал с ним, и он образовал своими поучениями мой разум, мое сердце. Частые мои выезды бывали в родственные домы: то к дяде барону Александру Николаевичу, то к двум родным теткам, вдовствующим супругам других братьев моей матери. Всякий праздник я обязан был являться к родной своей бабке, баронессе Марье Артемьевне Строгановой4. Во всех этих домах я ознакомливался с лучшими людьми в городе. Дома писывал письма к своим родным, в подробности уведомлял матушку и сестер о всем, что я видел, слышал и что со мной происходило. На таком основании текла моя жизнь в Петербурге, и я очень скоро привык к ее единообразности.
   Первый случай, который подействовал на все мои чувства, был день Светлого Христова воскресенья и образ его отправления в Петербурге. Привыкнувши дома в Москве распоряжать крестным ходом, устанавливать людей с образами, суетиться и в церкви, и в комнатах, и на дворе, со всеми свободно христосоваться и, наконец, катать яйца для отдохновения от нескольких десятков визит, кои собьют с ног всю нашу конюшню, я на превращенье сцены здесь глядел, как на чудо, и от всех предметов, меня окружающих, был вне себя. Великолепие дворца и праздничной церемонии; пушечный сигнал в полночь и вместе с ним скачка всех живущих в городе к придворной заутрени; лучезарное освещение храма; толпы разных мундиров и лиц всякого народа; богатство придворных вельмож и золотые их платья; величественный вход самодержицы и гул, раздающийся во всех концах пространных ее чертогов, -- все это вместе составляло для меня очаровательнейшую картину земного рая. Но все это зрелище ничего не значило в сравнении с тою минутой, в которую я, по принятому при дворе обряду, удостоился, вслед за многими сотнями людей старее меня и чиновнее, приближиться к монаршему месту и поцаловать Екатеринину руку, ту руку, которая правила целым государством и держала без помощи сторонней, одна, бразды всего правления. Восторг мой в эту минуту был неописан. Я не принадлежал ни к какому сборищу. Всякий полк подходил с своими чинами сам по себе, а я, в толпе разнородных лиц и племен, смешан с казаками, гусарами и заезжими судьями, я, в своем полевом мундире, составляющий какую-то мелкую единицу в целом, без начальника и предводителя, шел в нитке с другими и с трепетом прикоснулся к деснице Екатерининой. О! Если б все с таким благоговением внутренним взирали на трон, с каким я робкие возводил взоры на милосердое чело императрицы, как бы счастливы были и цари и подданные! Но что для меня было в диковинку, то для многих уже было слишком обыкновенно. У двора в этот день заутреня отправляется всегда без расходу с обедней. После обедни все разъезжаются домой спать, и мы с батюшкой сделали то же. Над Невой уже восходило яркое светило дня, но мне не до прелестей было природы, я утомлен был чрезвычайно и, как приехал, так и уснул. Некогда было даже потужить и о Москве, сон отнял у меня все чувства и помышлении.
   Отдохнувши порядочно, мы с батюшкой обедали у дяди и после обеда опять собрались во дворец. Там отправляется обыкновенно вечерня, публично и с большим великолепием. Двор в том же наряде, как и у обедни. Все дамы съезжаются поздравлять государыню. После вечерни и в церкви подходят к руке, а во внутренних покоях все иностранные министры государыню приветствуют и допущаются также к руке. Тут я увидел все красоты Петрополя в пышных нарядах, тьму прелестей, коими обогащается сия столица, о которой можно сказать языком Сумарокова:
   
   И небо, осудя ее на жертву хладу,
   Рождает красоту на место винограду5.
   
   Тут заметил я собор дипломатов со всего света, приносящих в дань Екатерине восторг и изумление всех владык вселенной. Тут я учился познавать, что престол российский, когда мудрый царь сидит на нем, есть трон первого владыки в свете. Какая сановитость пленительная в императрице! Какой блеск во всей ее прислуге! Какое трепетное уважение к священной ее особе, и сколько хамелеонов в этом величайшем замке, который называется дворцом. Довольно видеть две-три церемонии, чтоб отгадывать, что такое двор и люди у двора. Во вторник на Святой неделе бывает огромный бал при дворе, и батюшка мне его показал. Я ходил только из стороны в сторону в пространной зале, наполненной дворянством, но танцевать не мог -- одни гвардии офицеры сей честью пользуются -- но много видел, много заметил, и Святая неделя в настоящем годе была большим шагом для меня в просвещении и значительным уроком в науке жить с людьми.
   Между тем представился мне благоприятный случай вступить в гвардию. Брат мой двоюродный граф Скавронский помолвил жениться на фрейлине Энгелгардовой Катерине Васильевне, племяннице и любовнице князя Потемкина, который был при Екатерине то, что Меншиков при Петре Великом, Бирон при Анне, Шувалов при Елизавете6, то есть первый фаворит и сильный вельможа в России. Племянница его несла в приданое за собою жениху милости дяди и прекраснейшие черты лица, а брат мой дарил ей с именем своим богатое состояние. Из этого союза для меня произошла польза та, что граф Скавронский просил Потемкина о помещении меня в гвардию, и князь, на первых порах желая приласкать графа как будущего свойственника, не отказал ему в просьбе. По ходатайству князя Василья Васильевича Долгорукого, которого Потемкин любил за то, что он угождал его капризам7, весь штат покойного отца его, во уважение заслуг князя Долгорукого-Крымского, пережаловать велено в чины. В том числе следовало и мне получить капитанский чин. Указ о сем общем повышении выпущен 21 апреля, в день рожденья государыни, который она всегда любила ознаменовывать подобными щедротами. Не было дотоле примера, чтоб жаловали чей-нибудь штат по смерти генерала. Попов тогда взят в правители канцелярии к Потемкину и полетел в чины, а я, по предстательству Скавронского, пожалован из секретарей в прапорщики в гвардию и написан в Семеновский полк, в котором служил пример-майором князь Василий Васильевич, следовательно, из-под начальства отца поступил я в команду к сыну, но сменить ни в каком отношении против себя их двух не могу. Сим переворотом я поравнялся со всеми моими сверстниками в большом свете, а Петербург сделался моим жилищем. Приказ обо мне отдан в полк 4 мая. Написан я в 7-ю роту и тотчас вступил в действительную фрунтовую службу, которая меня ознакомила со многими молодыми людьми. Мундир гвардейский отворил мне двери во все лучшие домы. Перевод мой в гвардию обрадовал очень батюшку, потому что я попал на порядочную дорогу. Матушка также чрезвычайно этому обрадовалась, а обо мне и говорить нечего. Мундир с галунами, шарф через плечо и знак на голубой ленте были такие для меня обновы, что никакие детские игрушки с ними соперничество выдержать не могли. Вот, наконец, во что переродился великолепный полковничий патент короля Польского.
   Батюшка, обмундировав меня что называется с ног до головы, повез меня в Сарское Село, увеселительный замок российских государей, в котором императрица всякое лето изволила жить в простоте сельской и соединяла с заботами своего звания ученые свои упражнении. Там живали при ней только самые ближние ее царедворцы, разумеется, и Потемкин. Он нигде без крайней нужды от нее не отлучался. Скавронский, как жених, был на бессменном дежурстве по чину камер-юнкера, и мы с батюшкой, поблагодаря его, были им представлены князю, а потом невесте его, и перед ними, как перед святыми иконами земного Бога, клали униженные поклоны за исходатайстванную мне милость. Внуки императрицы, великие князья Александр и Константин, часто гуляли по саду, и я, нечаянно встретясь с ними, представился. Садовая эта аудиенция не сопровождалась никаким обрядом. Мальчик встретил детей; первый вытянулся, последние протянули ручонки, и все тем кончилось. Но для меня всякий подобный случай казался происшествием чрезвычайным. Пришедши к себе, я его записывал в книжку. Отправя обычные идолопоклонничества в Сарском Селе, оставалось нам ждать того дня, в который приказано будет представиться благодарить государыню, ибо в Сарском Селе это было не в обряде. И цари любят играть комедию. Вне города они хотят уверить, будто они, по-нашему, в деревне и будто они там уже не владыки, а просто философы уединенные.
   Начальниками моими в полку были следующие особы. Сама государыня именовалась полковником всей гвардии. Она и мундир гвардейский в полковые праздники нашивала, то есть женское платье зеленого цвета с золотым галуном по борту и медными пуговицами. Подполковники в Семеновском были генерал-аншеф Вадковский и генерал-аншеф граф Брюс; пример-майорами Кашкин, который только числился по спискам, а тогда управлял Сибирью, князь Долгорукий, о котором я сказал выше, но и сей более служил в армии как генерал-майор, нежели при полку, и Левашов. Этот правил полком, находясь при нем, а более при дворе, где он был и флигель-адъютантом8. Секунд-майора не было. Капитан 7-й роты и непосредственный мой начальник -- господин Марсочников. Всей гвардии было четыре полка: Преображенский, Семеновский, который я буду впредь называть нашим, Измайловский и Конный. Преображенский составлен был из четырех, а прочие два из трех баталионов, впрочем, во всех в них был один штат, один оклад, один род службы. Преимущества у всех были общие. Каждый офицер гвардии равнялся с штаб-офицером армейским, он имел право ездить четверней, во дворце ходить за унтер-офицерский пост в большую залу собрания, на балах придворных мог танцевать и, выходя в армию, из самых младших чинов получал пример-майорский. Патенты ему подписывала сама императрица. Обязанности службы обычайные состояли в том, чтоб ходить на караул в одни только императорские домы и держать дежурство при полку. Прочее время все оставалось нам на наше удовольствие и забавы.
   Заметить здесь приятно, что тот же самый Вадковский, который ныне был подполковником и моим начальником, служил в том же полку капитаном, когда отец мой в нем был сержантом, и, следовательно, мы с батюшкой служили в разное время, но под одним и тем же командиром.
   Первые почести моей новой службы состояли в вестовом. Солдат, который ежедневно в 7 часов утра являлся ко мне топнуть ногой, подать рапортичку о числе людей в роте (до которого мне, впрочем, никакого дела не было) и спросить: "Что прикажете, ваше благородие?". "Поди домой", -- вот весь приказ мой бывало. Солдат опять топнет ногой и пойдет к жене, продавать выработанные ею султаны. Они все этим промышляли. По субботам, как младший офицер, я ездил в ротный двор читать солдатам артикул, который они мало слушали, худо понимали и хуже того исполняли, а я все это называл трудами моего звания. Расскажу для смеха забавную мою на сей счет проказу. Множество дворян служило в полках гвардии в унтер-офицерских чинах, и все наличные обязаны были ходить к слушанию артикула. Однажды по перекличке моей не явился молоденький мальчик из дворян. Артикул читают -- его нет; оканчивается чтенье -- и он в двери. Я как начальник принял грозный вид и размышлял минут пять, чем бы его наказать за такое пренебрежение к должности? А не наказать нельзя, дабы не пострадала от того дисциплина. Дворян бить нельзя! Что ж делать? Мне пришло в голову наказать его стыдом. Я велел его положить на стол и всем солдатам прощаться с ним, как с усопшим. Комедию эту вмиг сыграли. Офицер приказал, как солдату не слушаться? Мальчика человек сто расцеловали. Он чуть не задохся и едва не сделался вправду усопшим. Проказа моя разнеслась по всему полку, и вместо рукоплесканий, коих я ожидал за мой благоразумный вымысел, подполковник публично назвал меня шалуном, а капитану моему досталось за мои славные подвиги. Разумеется, что я не имел уже охоты повторять тех же опытов моей дисциплины.
   14 мая нарядили меня в первый раз на караул в Зимний дворец. Без государыни обыкновенно туда ходили с ротой неполной, три офицера. Старший всегда бывал капитан-поручик. На завтра, 15 число, приходился Троицын день9. Праздник Измайловского полку, для которого государыня изволила приехать в город и остановилась в летнем дворце, куда наряжена на караул с нашего полку полная рота со всеми офицерами и взвод гренадер. В местах присутствия государыни караул менялся каждые сутки, и всякий полк содержал его три дни сряду, кроме Преображенского, который, имея пред прочими баталион один лишний, на четыре дни выходил в караул. С тех дворцов, где не было государыни, караул не сменялся по три дни сряду, итак, я должен был трои сутки прожить в Зимнем дворце, тогда как весь город сосредоточивался около летнего дворца, и там происходили все забавы молодого человека. В первый еще раз почувствовал я неудовольствие службы. Принужденность ее меня раздражила, но поелику обязан я был как новый офицер представиться государыне и благодарить за чин, то меня на одно утро Троицына дня спустили с караула, и я явился в летний дворец, где после обедни представлен был государыне по обряду обер-камергером10, стал на одно колено и поцаловал у нее руку. Потом поворотили меня опять в Зимний дворец, где я и проскучал трои сутки, узнав из этого первого опыта, что служба гвардейская, хотя и немудрена, однако налагает иногда очень скучные обязанности. Сад дворцовый наполнен был целый день народу и гуляк, а я сам-третей с незнакомыми людьми, сидя в четырех стенах, ходил по придворным залам и коридорам. Но по новости моей, признаюсь, что и это меня довольно занимало. По ночам спал я одетый во все тяжкие мои наряды; по утрам принашивали нам придворный чай и кофе в прегадкой, однако в серебряной посуде. Стол дворцовый накрывался для нас два раза в день и всегда на серебре. Блюд ставили много, но ничего в рот взять было нельзя со вкусом. Меду днем пили сколько хотели, по вечерам опять принашивали чай и кофе. Свеч отпускали пропасть, как для караульни, так и для освещения всех наших постов. Во всякое время дня прохаживаться мы могли против Зимнего дворца, по всей его набережной на Неве. Уж и это было для меня большое удовольствие. Иногда кого-нибудь встретишь, иногда услышишь отголоски чьей-нибудь серенады на Неве.
   Нарочно как будто для того, чтоб я не завидовал своим товарищам, сделался в самый Троицын день сильный пожар на гостином дворе11. Целый день горели ряды, начав с полдня. Все войска и гвардия туда сбежались. Сама царица изволила быть на пожаре, и от этой сумятицы мало было увеселения в городе. Отстояв первый свой трехсуточный караул, я ознакомился и с должностию, и с однополчанами, выучился своему делу и сделался настоящий офицер.
   Нас двое новичков было вдруг в одном карауле, я и князь Голицын. Но этот еще был у нас в полку сержантом. Как я над ним величался! Как мне весело было показывать ему свою власть и могущество! Мать его и мой батюшка приезжали каждый день нас навещать в караульню, и я думал, что никто в отечестве так ревностно не трудился в эти трои сутки, как я.
   Наступил Петров день12. Императрица всегда праздновала день именин сына своего и наследника престола в Петергофе. Там бывал славный маскарад, и весь Петрополь пешком, верхом, в каретах туда переносился. И меня батюшка возил с собою. Я говорю возил, чтоб показать, что на каждом новом шагу моем в публику руководствован я был отцом моим. Какое очаровательное представилось глазам моим зрелище! Сроду не видавши другой реки, кроме Неглинной и Москвы, я очутился на берегах моря. Бездна вод приводила в изумленье. Фонтаны меня зарадовали. Стеченье народу, подобное облаку насекомых в воздухе, более всего действовало на мое воображенье. Я всегда любил сходбища народные преимущественно всему другому, и самым красотам природы. Натура прекрасна, но она молчит. С людьми я говорю, и они меня разумеют. В тогдашние счастливые годы моей жизни я еще не знал, что они грызут друг друга. Отношении мои к ним так еще были мелки, что я не мог испытать ядовитого жала человеческого. Описание Петергофа не входит в план моего сочинения. Скажу только, что я от всего того, что мне в нем бросилось в глаза, от придворного великолепия, толпы народа, звуков разных музык, тьмачисленных огней в садах и на воде, от яхт, колеблемых морскими волнами, от Самсона, мещущего брызги свои выше всех крышек придворных зданий, словом, от всей пышности и суеты возвратился в Петербург, как из волшебного замка, вне себя, и не мог вместить своих восторгов.
   Чтоб сравнять Петербург со всеми европейскими городами, недоставало в нем одного украшения, почти общего в европейских столицах. Набережные его из гранита по всей Неве; прекраснейшие каналы, рассекающие город на несколько островов; мраморные здании Исаакиевской церкви и дворца; протянутые под одну крышку целые ряды каменных домов; царские дворцы; славная решетка Летнего сада, на которую агличане даже приезжали любоваться; широкие и прямые улицы, обширные площади -- все сии преимущества столичных городов ставили Петербург почти выше всякого сравнения с каким-либо другим городом Европы. Чего ж недоставало? Монумента. Екатерина рассудила прославить век предшественника своего и создателя сей столицы Петра Великого. Она повелела воздвигнуть ему памятник вековечный13. Лесть придворная шепнула ей, дабы она приняла монумент в дар самой себе от народа. Мудрая жена отвергла льстивое предложение бояр, рекла: "Не мне, а Петру его поставим". Рекла и совершила обет свой. Из гор кремнистых в соседстве Петербурга вывезен ужасной величины гранит и обработан14. О нем сказал в стихах Рубан все, что может только выразить величественную идею сего приношения15. Кто их не читывал с восхищением?
   На этой-то природной скале, поставленной на Исаакиевской площади против Невы, верфти и Сената, воздвигнут бронзовый истукан Петра Великого в естественную величину. Он изображен на коне в ту минуту, когда, преодолев все труды, взлетел на каменную гору и, открыв место, на коем построен Петербург, простирает руку на Неву и указывает на Адмиралтейство. Кумир сей, украшающий город более всех его сокровищ, должен был открыться в настоящем годе. Монумент поспел, но до времени огорожен был ширмами. Государыня хотела придать сему случаю всю принадлежащую Петру I славу и пышность. Она для сего назначить изволила 7 августа и сама распорядила церемонию16. Еще доныне не простыл энтузиазм, которым тогда Екатерина умела воспламенить народ свой. Дивясь и ныне лику Петра, -- славят Екатерину.
   Все полки гвардии и полевые были наряжены в строй. Фельдмаршал Голицын, поседевший во бранех, командовал всеми войсками. Все старики предводительствовали своими полками: Потемкин вел Преображенский, Вадковский шел пред Семеновским. От самого дворца во все улицы расставлены были войска с орудиями. Нева покрыта была яхтами и военными судами. Обе крепости17 ожидали сигнала. Гвардия окружала монумент и по всей площади тянулась шпалерами. На балконе Сената императрица окружена была всеми государственными чинами и рой придворных журчал вокруг ее. Все с трепетом ожидало ее соизволения. Свистнула ракета! Огромные стены, заключавшие монумент, мгновенно пали. Явился изумленному взору своего народа Петр I. Яркое чело кумира воссияло солнечными лучами. Сама природа улыбалась северному полубогу. С этим мгновением воедино раздался во всем городе крик и огласилась вся площадь магическим словом русским "ура!". Отголоски его разнесли звук свой во все края Петрополя. Полки престрашными залпами приветствовали препрославленного Петра. Гром пушек на судах и по крепостям неумолкно сотрясал твердь воздушную. Воды Невские быстро потекли к морю, возвестить о славе своего победителя. Флот воздвиг широкий флаг российский, знамена покрывали землю, став строем вокруг статуи, и все полки двинулись на поклонение Петру. Минерва северных стран, опершись на балкон, уклонилась пред ликом знаменитого своего предка18, и все гражданские чины пали к стопам его раболепно. Не знаю, может ли быть что величественнее сей картины. Не смею и не могу изобразить ее.
   Всем полкам велено было проходить повзводно около монумента и салютовать Петру, потом, идучи мимо Сената, отдавать честь Екатерине. Я шел перед взводом с капитаном Мятлевым. Шествие полков продолжалось часа три. Церемония происходила пополудни, а не прежде вечера кончилась. На что много говорить о бесподобном сем приношении Екатерины? Надпись на камне золотыми буквами в простоте своей все выражает: "Петру I-му Екатерина II". Все сказано в немногих сих словах. На сие торжественное открытие монумента выбиты были медали и жетоны серебряные. Офицеры, бывшие в строю, получили каждый медаль, а рядовые всех полков по жетону. Так исполнилось великое намерение патриотического духа премудрой монархини, и какой россиянин, не покрыв себя стыдом, забудет столь знаменитый подвиг достойной сподвижницы Петровой.
   В сентябре месяце еще была огромная церемония у двора, которой я также был свидетелем. Государыня изволила учредить новый орден святого князя Владимира и сочинила статут его. 22 сентября, день, в который праздновалась ее коронация, назначен был для обновления сего ордена. Все государственные чины съехались ко двору. После литургии и обычного молебна освящены знаки гражданского сего ордена, и государыня изволила его возложить на себя. В то же время учреждена Кавалерская дума из 12 членов. Самые старшие и знатнейшие вельможи ее составили, и каждый из них получил большую ленту Владимирскую со звездою через плечо19. Орден разделен на 4 степени, на звездах надпись: "Польза, честь и слава". Государыне угодно было предназначить сей орден для чинов гражданских, но по времени он сделался общим, обратясь в награду также за военные заслуги20. Действие освящения сего ордена происходило в Капитуле всех российских орденов, для которого особый назначен был великолепный дом под названием Канцлерского. Ничего не упущено для придачи сему церемониалу всей важности возможной, а я только что восхищался, как дитя, всеми этими пышными игрушками двора.
   Зима в больших городах есть минута общих увеселений. Где же их больше, как не в Петербурге? Но я в них совсем не участвовал. С октября я занемог и месяца три высидел дома, у меня сделался нарыв под мышкой. Лекарь артиллерийский, который лечил батюшку, добрый и опытный старичок по имени Клавер принялся за меня систематически. Наслушавшись от батюшки, что я золотушен, он захотел меня вылечить совершенно и вместо одного нарыва произвел мне до четырех сряду, один после другого21. Всякий из них надобно было прорезывать, и я, по молодым летам моим, терпел несносную муку. К тому же запрещалось мне выходить из комнаты и менять воздух. Пища моя состояла из одного молочного и растений. Мяса вовсе не давали. Когда Клавер вытянул из меня обильное количество мокрот частыми нарывами, тогда спознакомил он меня и с lapis infernalis22, которым прижигал он дикие наросты, и под конец года только я стал выздоравливать, но рана широкая на руке и красная, как бархат, оставалась у меня очень долго и после нового года под пластырем. Зато сколько я обязан этому старику Клаверу, он так меня вычистил, что с тех пор я никакого признака золотухи не имею уже и от этой проказы совершенно исцелен.
   Столь продолжительная болезнь сама по себе мне надоела. К уединению я от природы не склонен, и лишенье петербургских удовольствий еще более меня огорчило. Знакомства я еще не имел, следовательно, никто меня не посещал; я был один в четырех стенах с своим дядькой23, видал только батюшку, которого беседа была мне очень полезна, но нимало не весела, что весьма натурально. Человек в 18 лет редко понимает мужа в 50, редко имеет в мыслях и чувствах что-нибудь с ним общее, а сверх всего этого я потерял случай видеть такое торжество при дворе, в котором я сам мог быть маленьким действующим лицом.
   День Введения24 был праздник Семеновского полку. Подобно прочим полкам гвардии, государыня кушала в этот день со всеми штаб- и обер-офицерами того полка, и я бы воспользовался сим новым для меня преимуществом, но я не мог выехать и оттого плакал, как ребенок. Можно ли дивиться малодушию в мальчике моих лет, когда мы видим часто не более похвальное и в таких же обстоятельствах в людях пожилых?
   Праздник наш был усугублен торжеством возвращения великого князя Павла Петровича из путешествия его в чужие край25. Проездивши год по всем иностранным государствам, он накануне нашего праздника прибыл в Петербург. С большою пышностию отправлена церемония его встречи и нашего праздника вместе. Семеновские офицеры все обедали за столом государыни и с нею. Она изволила, по обряду, сама подносить им перед обедом водку, и все у нее цаловали руку. Ввечеру был бал при дворе. Всего этого я не видал и, дома сидя, заливался слезами, воображая себя до крайности злополучным; и судьба, и небо, и люди, а более всех лекарь мой Клавер -- все передо мной были виноваты. Но сколь выгодно для нас в молодости то, что подобные печали так же скоро проходят, как и родятся. От вздора станет грустно, от вздора грусть исчезнет.
   В Рождество мне позволено было выехать, и я был у обедни во дворце, а 27, по обыкновению, ездил на придворный бал. Прежде оного имел счастие быть представлен их высочествам в их покоях. Все, бывшие на сей аудиенции, допущены к руке. Великий князь целовал мужчин в щеку. Сим кончились достопамятности моего собственного века в настоящем годе.
   Прочтя его, кто не согласится со мною, что год сей наполнен был событий для меня очень занимательных. Я вступил в свет, увидел Петербург и блистательный двор российский во всей его славе. Увидел царский род и цаловал руку всего августейшего дома, ознакомился с суетами большого света, вкусил его забавы, принял новый и лучший род службы, поравнялся со всеми молодыми людьми одного со мною происхождения, стяжал новые опыты, кои развернули во мне душевные способности, озарился новыми наставлениями моего отца, кои укрепили мой рассудок, приобрел вкус к занятиям полезным, вылечился от детского продолжительного недуга. Новая кровь полилась в жилах моих, новые соки улучшили физическую мою жизнь. Но все это купил я дорогой ценою -- лишился благодетеля и расстался с родиной. Если класть то и другое на весы правды, удаля предубеждении, то едва равняется ли приобретение потере. Но где совершенство! Увы! Его нет в мире. Оставим химеры и выучимся верить, что радости наши и печали суть только ступеньки той лестницы узкой и крутой, по которой мы шагаем от ничтожества земного бытия нашего к существованию вечному в другом мире.
   

1783

   В самый первый день года наряжен я был на караул. Рука у меня еще болела, и рана была не закрыта. К несчастию, морозы стояли сильные, и я много рисковал, но, выехавши на святках ко двору, я почитал преступлением против чести пользоваться удовольствиями жизни, не неся наравне с прочими тягостей службы. Батюшка, одобряя мое побуждение, позволил мне отправить караул в надежде, что, из уважения к моей продолжительной болезни, окажут мне некоторое снисхождение, то есть позволят дойтить до места в капоте и поберечь руку от простуды. Тщетная надежда! Капитан, некто г. Левашов, брат родной нашего майора, который командовал караулом, был человек без малейшего о службе понятия и деревянного сердца. Он считал, что дисциплина постраждет, если он от первого под собой чиновника до последнего солдата не замучит строгостью военного этикета, и для того приказал от самого полку до дворца идтить всем офицерам в одних мундирах, несмотря на то, что когда увеличивался мороз до 15 градусов, государыня сама позволяла развод отправлять без всякой церемонии, просто. Для нее сберечь человека казалось гораздо полезнее, нежели двести одушевленных существ заморозить для того только, чтоб против своих окошек показать народу кукольную комедию. Прошу прощения у всего российского воинства, но мне всегда казаться будут их разводы и вахтпарады настоящим ребячеством. Тогда мороз был в 26 градусов. Левашов вел нас по всему городу церемонным шагом1. Я не привыкнул еще выдерживать суровость воздуха, да и с раною своею терпел более всех прочих. Нечего было делать, как повиноваться! Дошедши до дворца, мы просто сменили караул и, отстоявши сами в оном сутки, воротился я домой назавтра благополучно. Слава Богу, что это гвардейское дурачество (я не назову его никогда иначе) не произвело последствий и что холод не подействовал на мою руку. Сам лекарь мой старик Клавер ужаснулся, узнав мою отвагу, пенял батюшке, вдвое пенял мне и, если верить его опытному заключению, то я мог от этой шутки быть вечно без руки. Тяжело и на минуту зависеть от человека без разума! Я понимаю, что на приступе и штурме можно и должно иногда глядеть на людей как на простых животных. Философия отвергает это зверское правило, но военная наука допускает его, ибо в войне логика не у места. Но за развод у дворца, за простой развод, конечно, безбожно заставить себе подобного и простуду вытерпеть, не только подвергать вечному уродству. У Левашова была своя тактика. Слава Богу, что мне так легко с рук сошло.
   Батюшке угодно было за потерянную мною зиму и за продолжительную болезнь сделать мне сильное удовольствие. Он знал мое сердце, мои чувства и дозволил мне проситься в отпуск в Москву, месяца на 4. Это был для меня подарок неоцененный; этим отец мой готовил и матушке радость чрезвычайную. В гвардии отпуски были очень легки, иногда и на год увольняли офицеров. Полк находил в том свои выгоды. Комплектного числа офицеров было слишком много для службы обыкновенной, сверх того всегда были заштатные офицеры, но все на жалованьи. От роспуска их оставалось жалованье в полковой казне, и тем наполнялся экономический капитал, способствующий разным изворотам. Полки всегда были богата и могли выносить некоторую роскошь в мундирах солдатских и прочем. Я попросился на 4 месяца, но старший подполковник Вадковский заупрямился. Младший, граф Брюс, который всегда был с первым в перекорах, настоял в удовлетворении меня, и я получил отпуск по июнь. Эти два генералы наши не могли жить дружно; чего хотел Вадковский, тому противился Брюс, и в таком междоусобии властей каждому легко было достигать своей цели, поставя одного против другого. В половине генваря простился я с батюшкой, заключа с ним условие всякую почту уведомлять его из Москвы о моем провождении времени. Клавер снабдил меня некоторыми наставлениями насчет моей руки, которую надлежало еще лелеять и на которой доныне признаки страдальчества ее очевидны. 16 генваря в ночь полетел я на тройке почтовых в Москву и 19 числа приехал в столицу. При первом взгляде издали на золотые маковки наших церквей, на крест Ивана Великого сердце мое забилось, и я едва усидел в кибитке.
   Кто научит меня описать чувства, наполнявшие душу мою, когда я увидел себя в объятиях матери и сестер? Увидеть свою родину есть удовольствие неописанное. Матушка, сестры, люди, домашние, все плакали от радости, видя меня паки в родительском доме, в новом чине, в новом совсем положении; я сам делил общие слезы, но они текли от восторга и не могли быть вредны. В Москве я живал сердечною жизнию, хотя в ребячестве, но я наслаждался некоторыми общими забавами. В Петербурге я был очарован, это правда, великолепием города, богатством вельмож, убранством стен их, но с людьми я нисколько не сблизился. Болезнь моя препятствовала мне сделать приятельские связи. Петербург для меня был еще иностранный город, а Москва -- родина! Какое важное преимущество! Тут я родился, вырос, воспитался и жить начал. Где тот пасынок природы, который не обрадуется, войдя в свою хижину, не улыбнется, увидя родных, кровных, даже стены жилища прежнего? После первых движений радости я учредил свой новый род жизни. Уже я был не ребенок, уже не ходил за мною по пятам дядька мой Степан, и мне предоставлена была полная свобода в выездах. Офицер гвардии в Москве значил много, и я всеми его преимуществами желал воспользоваться.
   Все время отпуска моего прошло благоприятно. Я всюды ездил и ни одного не пропускал публичного увеселения. Более всех прочих нравился мне клоб. Каждый вторник в нем были балы, я не пропускал ни одного, приезжал всегда первый, уезжал последний. Здесь я приобрел тот вкус к рассеянной жизни, который доныне обладает мною. Любил всечасно быть с людьми, особенно по вечерам. С утра я бывал всегда занят дома. Я имел врожденную охоту к упражнениям словесных наук и, хотя не имел уже учителей, не хаживал в школу, однако занимался дома один, читал наиболее философические книги, писал стишки, но не смея еще их никому показывать, и в надежде, что италиянский язык не будет мне стоить никакого труда, потому что я знал латинский и французский, принял учителя по часам. Но, поучась у него месяца три, не перенял даже простого разговора и не умею ни слова молвить по-италиянски. О Метастазиях и Тассах говорить нечего, я никогда не достиг до разумения сих изящных авторов. Дивлюсь доныне, как я мог так тупо успевать в италиянской грамоте, зная совершенно два другие наречии, из коих этот выкроен. Но, может быть, большое на сие влияние имела сторонняя причина, которая скоро объяснится и от которой родилось во мне желание учиться по-италиянски. Я платил только за уроки, а путем не заимствовал из них ничего.
   В шуме московских веселостей созрело мое сердце и первой страстию закипело. Я не знал еще, что такое женщина, поверьте мне в этом. Право, я не лгу, да и кого мне здесь обманывать? Может быть, воздержание, слишком строгое от худого понятия настоящей вещи, произвело во мне свойство пылкое и влюбчивое, которое во всю молодость мою меня отличало.
   Между родственниками нашими привыкнув посещать чаще всех княгиню Меншикову, тетку мне по отце, я влюбился в одну из ее дочерей. Она имела двух. Старшая была проста, другая, напротив, очень остра и любезна; обе пригожи. Меньшой было 13 лет, старшей едва 15, и младшая меня занозила. На что мне описывать состояние сердца человеческого в первой его страсти; всякий, кто читать меня станет, верно, ощущал его. Я ежедневно более и более разгорался. Ни о чем не думал, как об А<лене>2, никого не искал кроме ее; вместе с ней забывал всех, розно с ней скучал всем на свете. Тетка моя была дама очень умная, но глядела на наше обращение без догадки и радовалась, что между нами, как между родни, держится старинная связь приязни. Ах! Как мы далеки были от того чувства, которое нам приписывали! Мы не по родству, а по взаимному свободному влечению сердца друг друга везде искали и не могли ни на минуту почти без тоски расстаться. Оставим лишние подробности. Видаясь всякий день, мы так между собой сделались коротки под покровительством прав родства, что нас трудно было разорвать. Отгадывайте наши потаенные поцалуи, скромные шепоты, записочки любовные, отгадывайте игру взглядов, разговор немой, все, все подобное; может быть, вы лишнего ничего не придумаете и во всем придется мне признаться, но -- ничего более... решительно, по чистой совести, со всеми клятвами веры -- ничего более.
   Тетушка езжала к нам каждый день и любила играть в карты. Матушка скучала одна без отца моего и рада бывала кому-нибудь, чтоб сделать партию. Один молодой человек, князь Волконский, влюбившись в среднюю сестру мою, свел со мною знакомство и, чтоб видеться с нею чаще, охотно соглашался быть третьим в рокамболь или в три. Разумеется, что он как посторонний человек не мог быть так свободен у нас в доме, как дозволялось мне по причине родства с моей кузиной, но, чтоб только пользоваться ежедневным свиданием с сестрой моей, князь Волконский, под видом чистой приязни ко мне, оказывал к пожилым нашим барыням всякое снисхождение; итак, как скоро вечер настанет, явятся к нам князь Волконский и тетка моя. Матушка сядет сам-третей с ними в карты, сестра большая подсядет к ломберному столу, а я уведу маленьких кузин обеих в свою комнату или в залу, и там, в беспрестанных резвостях, взаимно Алена и я утончались в науке любовной страсти, меж тем как мои другие сестры и ее старшая забавлялись около себя в общем нашем семейном круге.
   Никакая любовь не продолжается без своих препятств, и наша имела свои тучи. Не матери нас беспокоили, они, полагаясь на наше ребячество и родство, ничего худого в связях наших не подозревали, но старшая моя кузина Лиза, к несчастию моему, почувствовала ко мне склонность и требовала взаимности. Я всеми чувствами принадлежал сестре ее и не мог ей отвечать; но мать ее боготворила, баловала, тешила во всем и, чтоб видеть их у нас всякий день, надобно было угождать Лизе, дабы та убеждениями своими привозила мать почаще в наш дом, и так я притворялся быть влюбленным в Лизу, а делился между обеими. Но Алена знала свою сестру и сама для получения свободных свиданий со мною поощряла меня несколько сноравливать Лизе и казаться ей страстным. Вот какие интриги вселяются в ребячьи головы. Сколько тут планов, замыслов и лукавства! Все это нам удавалось, мы оба прекрасно роли свои играли. Алена имела мое сердце и ласки, а Лиза только последнее, и то с большим принуждением, чего, однако, она, по простоте своей, к счастию нашему, не примечала. Учитесь, отцы, воспитывать детей, не презирайте возрастом! Любовь никого так к проказам не влечет, как лицо без бороды или седую голову. Рассуждая теперь о сем как о прошедшем и не опасном уже обстоятельстве, я вывожу следующее правило для себя на будущее время жизни моей, понеже я отец и сам начинаю уже иметь детей. Ничего нет опаснее, как излишняя доверенность к союзам родства. Нравы уже портятся, и система предков наших уже во многом не годится. Свидании, слишком свободные, между родственниками становятся опасны. Любовь везде свой путь проложит, и я скорее допущу моих детей свести знакомство короткое с чужими, нежели с родней. Пусть нигде осторожность моя не предупредит любовного зла, но ежели ему быть -- между чужими. По крайней мере, там брак может и худое наконец поставить на правильном основании. Растеряются, может быть, некоторые выгоды, но главное спасти можно -- добродетель и непорочность. А с ближней родней, где брак запрещен законом, какими мерами поправит отец злоупотребление свычки и успехи взаимной склонности? Тут выбор всегда тяжел: или беспорядок противузаконный, или гибель милого детища. Мой собственный опыт заставил меня, когда обольщение прошло, извлечь из него сие правило.
   Любовь научит хитрости. Италиянский мой учитель ходил давать уроки Алене. Он перенашивал наши цидулочки и учреждал между нами свиданьи. Ему платили деньги и там, и здесь, а учились мы оба, как можно вообразить, очень плохо. Вот отчего я и Метастазия никогда не мог понять. Вздумалось мне для усиления страсти сделать у себя в доме маленькое театральное увеселение. Ничто так не соблазнительно для детей, как театр. Репетиции служат предлогом к свободному свиданию, и за кулисами, без свидетелей, под видом роли, можно многое выучить и постороннего. Сделали между собою заговор вытвердить какую-нибудь комедию. Оставалось на это согласить матушку и исходатайствовать ее дозволение. Она до чрезвычайности меня жаловала. (Какая мать не ослеплена своим сыном?) Чтоб надежнее успеть в предприятии, я придумал сам сочинить оперу и написал ее очень скоро. Но Великий пост приближался, и, по набожности матери моей, трудно было мне ожидать успеха. Я следующим образом отвел это препятствие. Приходилось батюшкино рождение. Я предложил матушке желание мое праздновать этот день и в комнате своей, поставя из ширм образец театра, сыграть на нем моего сочинения оперу. Долго колебалась она на это согласиться, но выбор дня и мое сочинение превозмогли, и она, из нежной ласки ко мне, дозволила исполнить мое предприятие. Тотчас театр у меня скипел, роли розданы, актеры и актрисы учатся. Кроме нашей семьи, никто в этой затее не участвовал. По числу лиц домашних ввел я и роли. Милая моя Алена представляла мужской характер, а для женских ролей оставались две мои сестры меньшие и Лиза. Большая моя сестра и мать крестная была уже не в нашем возрасте и не могла делить наших детских забав. Разумеется, что я играл любовника, и, чтоб отвести всякое подозрение, дал роль любовницы сестре своей Анне, но между тем, сочиня оперу, так расположил сцены с умыслу, чтоб можно было мне почасту быть за кулисами с Аленой, и, когда прочие актеры наполняли театр, мы с ней вдвоем протверживали за кулисами свою настоящую пиесу и нередко забывали даже время своего выхода на сцену. Никто нескромности нашей не примечал, потому что мы были вне подозрения. Сколько уловок в ребятах! Хоть бы самому опытному человеку так расположить случаи в свою пользу, как мне здесь удалось управить ими. Любовь всему мастер!
   Наконец настала заря счастливого для меня дня 2 апреля. Представление назначено в 6 часов. Зрителей было меньше десяти человек: мать моя с сестрою, тетка, князь Волконский и домашние барышни. Но на что нам публика? Весь мир для меня состоял тогда в одной Алене. От часу более я в нее влюблялся и взаимно был любим. Зрелище удалось, опера прекрасно разыграна и прекрасно пропета. О сочинении говорить нечего, очень плохое произведение! Первоученка3! Главная цель достигнута: свидании за кулисами были часты, пламенны и продолжительны, -- довольно! Прочее все для нас двух было равнодушно. Хвалили ли нас или нет, много ли, мало ли нам били в ладоши, мы были заняты с Аленой лишь собою, и взгляды наши составляли основу нашего блаженства. Так-то обольщается молодость! Всякое ее чувство кажется ей вечным, всякое ощущение истинным. Ничего нет очаровательней любви, когда бьется от нее сердце 19-летнего мальчика.
   Скоро прошел мой отпуск, как миг пробежали те пять месяцев, кои прожил я в Москве. Приближился срок явки в полк, и я, утопая в слезах, обнял в последний раз Алену. Прощаясь, мы условились друг к другу писать еженедельно. Меньшая сестра моя была общей нашей наперсницей, но, дабы от нескромности не произошло огласки в семействе, письма ее должны были адресоваться на имя моего дядьки. В каждом пакете домашних писем на мое лицо, который батюшка вручал мне неприкосновенно, находил я грамотку на имя Степана Куликова и, распечатывая ее в уединении, читал строки, пламенным пером писанные, отвечал на них так же. План сей удачнейшим образом исполнен.
   Но я еще не в Петербурге. Поговорим о дороге. Кажется, недалеко, три-четыре дня езды. Чему тут случиться? Как ручаться! Иногда день один больше переживет случаев иного целого года. Вот что со мной случилось на пути. Приняв благословление моей родительницы и расцеловав по-братски сестер моих, отправился я в Петербург так завременно, чтоб мне дни за три до срока явиться к должности. В первый еще раз удостоясь получить свободу от полкового начальства на четыре месяца, я хотел показать себя достойным сей доверенности и не просрочить ни одного дня, как то делали многие. Рассчитывая время, я мог себе позволить некоторую медленность в дороге и тем сделать ее для меня покойнее, ибо экипаж мой состоял в простой русской кибитке. Знал я, что в Твери жил некто г. 4<ириков>, старинный приятель отца моего. Он тут имел гражданское место и со всем домом поселился. Ехавши в Москву, я торопился в отчизну, мне не до того было, чтоб навещать сторонних людей по губерниям. Но теперь, когда разлука с Аленой представляла мне всю вселенную пустыней, куда было спешить? Итак, я в Твери остановился переночевать у Чирикова с намерением твердым назавтра чем свет уехать! Друзья отца моего очень мне обрадовались, но, на беду, в тот самый день был бал у тамошнего губернатора г. Лоп<ухина>4. Хозяева мои не могли остаться дома; меня как ни уговаривали, я был неумолим. На что мне балы, на которых нет моей владычицы? Я остался дома. Они уехали. Не трудно отгадать, что г. губернатор, узнав о приезде офицера гвардии в город, желая умножить круг плясунов (а их в провинциях всегда бывало мало), прислал с приглашением ко мне ординарца. Приличие, сей деспотический закон общежития, поставило меня в обязанности явиться на праздник. Не прошло часа, и я уже танцую кадриль с хозяйкой. Жена г. губернатора была дама молодая, пригожая, милая в обращении. О проклятый бал! Приехал здоровый -- отправился домой раненый. Москва на несколько дней осталась в тумане, и под лучами нового солнышка сердце мое новым огнем закипело. Словом, я в г-жу Лопухину влюбился. Вместо одного вечера зажился в Твери, беспрестанно был в доме у губернатора. На всех гулянках с ним, в городе и за городом. С тех пор заметил я в сердце моем особым карандашиком город Тверь, Волгу, пристань, тамошние съезды, веселости и проч., и проч, и, посредством одних глаз и языка, которым я молол всякие приветствии моей Дулцинее, был блажен стократно в сутки. Я до того дожил в Твери, что приятели отца моего, у которых я только квартировал и почти вовсе с ними не видался, выжили меня из города и принудили ехать далее. Прости мне, читатель, сей эпизод в поэме первой моей страсти. Но увы! Приготовься к чрезмерному снисхождению. Много будет подобных.
   Приехавши в Питер, выдержал грозный приступ батюшкин, который любил, чтоб всякий, а паче сын его, свято сохранял обязанности свои по службе. На вопрос, для чего я дни три просрочил, разумеется, что я свалил всю вину на его тверских приятелей, кои меня задержали. Доносов я не боялся, и все обошлось очень хорошо. В полку никто не заметил, что я просрочил, это уже не ставилось в проступок, тем более, что казна вычетом жалования находила свои счеты. Вступил я по-прежнему в должность, стал ходить в караулы, на дежурство ездить в полк, опять по субботам читать артикул солдатам и обработывать все эти пустые наряды, кои назывались тогда службой. Переписка моя с Аленой оживотворяла меня каждую почту. Я читывал по сту раз ее письма, писывал целые тетради взаимно, и весовые деньги5 составляли одну из важнейших моих издержек. Она не знала ничего о моих тверских проказах, может быть, и от меня такие же были скрыты с ее стороны, дело в том, что мы еще были оба в очаровании, и волшебный круг, который около нас любовь очертила, не потерял своих признаков.
   Осень произвела несколько происшествий публичных, в которых и я принял участие. Сентября 22 при праздновании годичного торжества новорожденному ордену святому Владимиру, пожалован был с малым числом других чиновников и отцу моему крест сего ордена 3 степени. Отличие сие, скажу искренно, ни его, ни домашних не обрадовало. Ему хотелось не ленточки ничтожной, а видного места вне Петербурга, на котором даровании его могли бы получить больший круг деятельности, чем в казначействе у хранения талеров и ефимков в сырых кладовых, от которых простуды и ревматизмы одни доставались в награду за излишнюю ревность, а отец мой не знал пословицы старинной "через пень колоду валить"; он любил труды полезные без роздыха. Но когда не дают того, чего желаешь, надобно радоваться и тому, чего не просишь.
   В октябре скончались два большие чиновники в Петербурге, фельдмаршал князь Голицын и начальник наш Федор Иванович Вадковский, оба почти в один день кончили свое пребывание в мире6. Первого хоронили с большою церемониею. Все войска были в строю. Командовал ими дядя мой барон Строганов. Смерть моего подполковника напомнила мне мою первую потерю в этом роде. Как сменить их между собой! О Крымском я и под старость буду плакать. Каков был Вадковский, таких людей на свете тысячи, и я даже не вздохнул по нем. Погребение его также произведено было с особенною церемониею. Весь Семеновский полк выведен был в парад к Невскому монастырю, и телу отдана была честь троекратным ружейным огнем. Последняя почесть, с которой опустился гроб в яму и там сгниет, как и труп последнего обывателя в простом саване. Мало слез и сожаления оставил по себе г. Вадковский. Многие наши братья офицеры в самое шествие процессии, салютуя эспонтонами7 гробу, с черными крепами на руках, шпаге и шляпе, словом во всем наружном трауре, какой только могли выдумать человеческие обряды, ворчали сквозь зубов эту смешную французскую песнь, которая на беду Вадковского похорон была в городе в большой моде: "Malbrough s'en va en guerre, miron ton, miron ton, miron taine" и проч.8 Знак особенной печали! Весь город, однако, был приглашен на похороны, и я кучу карточек наряжен был развезти по разным домам. Начальство над полком принял по порядку граф Брюс, который давно уже ждал сей почести, как ворон крови.
   Еще тело моего начальника не остыло на столе, как удалось мне наслаждаться новым удовольствием, которого и самые приличии печали не могли меня лишить. Зимой, обыкновенно, у двора великого князя давались два бала в неделю. Один по вторникам в городе, другой по субботам на Каменном острове в увеселительном его дворце. На эти балы постановлено было правилом всегда, по воле государя наследника, наряжать по два офицера с полку гвардии по очереди, и именам их подавались в тот день государю записки. Смерть нашего подполковника не могла препятствовать сему наряду. Надлежало нарядить двух офицеров и с нашего полку. Досталось ехать мне. По справедливости говоря, я бы, может быть, отговорился от такого наряду, если б мне было Вадковского жаль, но как для меня все было равно, жив он или умер, и к тому же поелику в мои тогдашние лета притворство мало человеку свойственно, то я без всякого лукавства обрадовался наряду и был на блистательном бале городском у его высочества, где так меня все завеселило, что я за верх блаженства бы почел и всякий раз туда ездить охотой.
   Многие офицеры гвардии имели лестное преимущество быть приглашаемы на все балы однажды навсегда, но я еще по очереди только и по наряду полковому, а не по зову на лицо, мог пользоваться этой честью, следовательно, никаким образом не мог я напрашиваться за других, дабы отдающих мне свою очередь не подвергнуть предосудительному о себе замечанию.
   Мимоходом молвлю два слова и о славном пожаре, на котором я при трубе заливной играл важную ролю. Сгорел сахарный завод. Пожар продолжался почти 24 часа. Во всю ночь я не засыпал, а побуждал людей, мне вверенных, действовать. Мне казалось, что я важную оказывал услугу отечеству! Я похож был на эту муху, которая, сидя на носу у вола, думала, что ею приводится в движение сие огромное животное9. В первый раз еще в жизни мне довелось, не ложась спать, увидеть восходящее солнце и уснуть около полден на другой день. Как не назвать этого подвигом и прямою службою? Я пришел домой совершенно собой доволен, но постель моя доказала мне, что я только утомлен, и я на ней выместил весь пожар Морфею.
   Слышу упрек: для чего такими мелочами я наполняю свою Историю? Следующее примечание меня оправдает. Если человек станет всякое прошедшее событие применять к настоящему его положению, то, верно, он никогда ничего не заметит в жизни своей, ибо что ребенку кажется важным, то в двадцать лет считается игрушкой, на что молодой человек или муж совершенный смотрит с уважением, то самое старик почитает вздором и пустотою, а по сей посылке продолжая рассуждение, должно думать, что душа, переселившаяся в вечность, если б могла взглянуть на прошедшее время жизни своей долу, то бы и все замыслы свои в мире презрела как самую низкую суетность. Впрочем, я уже сказал и повторять не соскучу, что я не книгу сочиняю, а пишу простую повесть о самом себе и так, как сам я мыслил и чувствовал в разные мои возрасты.
   Жизнь моя в Петербурге вообще была гораздо для меня полезнее московской. Там я ездил всюды. Здесь, хотя забав было и много, но батюшка с умеренностию позволял мне ими наслаждаться, а к тому же, будучи один дома по вечерам, он любил делить время со мною. Мы беседовали о разных нравственных предметах, он открывал мои наклонности, направлял путь моего сердца и разума, и для меня провождение времени с ним обратилось в наилучшую школу. Мы часто читывали вместе и рассуждали о содержании книг, между нами происходили иногда споры, и посредством их очищались мои идеи. Более всех прочих занимала батюшку книга Иоанна Масона "О познании самого себя"10. Я ее прочел ему от доски до другой раза два. Признаюсь, что на то время мне не без скуки было угождать такому родительскому соизволению, но после очень рад был я и сам сему принуждению. "Стерпится, слюбится" -- эта пословица совершенный аксиом. Изредка я езжал в знатные домы. С женщинами обращался скромно и все издалека, следовательно, Петербург не способен был изгладить из памяти моей московских воспоминаний о тамошних удовольствиях. Я по одной наслышке верил, что здесь весело, но истинное веселие чувствовал в одной Москве, а потому, согласно с пословицей, как волка ни корми, он все к лесу глядит, и я все мечтал о способах опять побывать в отпуску и видеться с Аленой. Обстоятельства сами к тому подали случай. Дядя мой родной генерал Ржевский скончался в Москве ноября 2711, и мать моя приняла живейшее участие в печали сестры своей. Горесть ее, болезни и разлука с батюшкой требовали сильного развлечения. Свиданье со мной представилось наидействительнейшим к тому средством. Другим печаль, а мне радость. Признание сие не много делает чести моему благоразумию, но кто не согласится, что для сердца в двадцать лет любовница сто раз дороже дяди? Смерть последнего открывала мне дорогу к первой. Батюшка приказал мне проситься в отпуск. Тогда граф Брюс был в отлучке, правил полком г. Левашов. Ему позволено было увольнять офицеров не далее мая. Паспорт мне дан до 1-го числа, и 7 декабря я уже был на большой московской дороге.
   Отдавая здесь последний долг памяти дяди моего, скажу, по общему мнению о нем, что армия лишилась знающего генерала, мужа искуснейшего в тактике и даже писателя по военной части. Многие рукописи его сие доказывают12. Он был храбр, отважен, рассудителен, сын почтительный, хороший брат, хлебосол роскошный, настоящий эпикур и наполнен ума острого, блистательного. Вот весь его панегирик. Не смею за пределы этой рамы пустить моей кисти, дабы не навести слишком много тени на хорошие места моего рисунка. Остановимся, следуя латинской премудрой аксиоме, которую, однако ж, я не обещаюсь распространить в Истории моей на каждого так снисходительно, как на дядю: de mortuis aut bene, aut nihil {о мертвых или хорошо, или ничего (лат.).}.
   До Москвы я ехал пять дней прекрасным зимним путем, однако торопился, был влюблен, скакал без памяти. Отчего же так долго? Иные подумают, что старый эпизод задержал в Твери или новый в другом месте. Семьсот верст великое поприще! Есть где споткнуться. Совсем нет. Здесь кстати показать черту моей физики. (Подобным образом я и всегда буду сам себя описывать при каждом случае, где говорить о свойстве моего характера и темперамента будет прилично.) Я не могу ездить по ночам оттого, что я не могу уснуть во время движения, мне надобно лечь и быть покойну, иначе я не усну. Я с ребячества таков, и курьером не судила мне быть природа. Из всех физических потребностей ни одна мне так не необходима, как сон. Я способен сутки не есть, не пить, способен вытерпеть всякое изнурение, работу, труд, но не спать в сутки часов шесть никак не могу. Если когда со мной по нуждам службы моей это и встречалось, то всегда за пропущенную ночь вымещал днем и, проведя сутки круглые без сна, я бывал болен. Такова моя натура. Следовательно, в дороге, куда бы я ни ехал и как бы ни спешил, но придет ночь, и я ложусь в избе спать. Я неприхотлив был насчет квартер: ни гады, ни животные хозяйские меня не беспокоили, ни жар, ни дым, лишь бы лечь и спать. Сверх того заметить надобно еще странность -- я боюсь по ночам ездить. Оптика глаз моих очень ограничена. В потемках все предметы меняют вид свой, я не то вижу, что есть, а то, что воображению моему кажется. Боюсь везде оврагов, косогоров, повозка всегда мне кажется на боку, и я не умею иначе ездить ночью, как шагом. Вот причина, по которой в лучшее время года в России, то есть зимою, когда на санях всякий поспевает в Москву из Питера в трои сутки, а часто и скорее, я долее езжу, нежели осенью в грязь и летом в жар, потому что дни коротки, а я только во время дневного света езжу. Но зато днем никто у меня не ускачет, я мчусь как бешеный, ничего не боясь, во все глаза гляжу на дорогу, остерегаю кучера и лечу как вихрь к своему предмету. Экипаж мой всегда простая кибитка, но, не терпя духоты, я в нее сажаю слугу, а сам всегда на блучку трясусь, и никакие горы мне не страшны. Вот коротенький рисунок меня в дороге.
   Начавши сей год в Москве, я его в ней же и кончил одинаково приятно, одинаково весело. Восторги мои еще не переменили своего предмета, я все еще любил страстно Алену. Увидясь с ней, я паки воспылал ею. Траур препятствовал нам публичные выезды и забавы, но с родными видеться нет помехи; итак, у опечаленной моей тетки я имел, под предлогом участия в ее горести, ежедневные свидании с моей возлюбленной, и, нигде еще не встретясь с ней в публике, ни она, ни я не могли приметить, что в этом большом мире, который зовется светом, мы уже весьма близки были друг друга заменить без труда. Этот опыт предоставлен был в книге коловратностей светских для нас двух в будущем году.
   Настоящий кончился приездом в Москву дяди моего барона Строганова, который на короткий срок отправился в отпуск только для того, чтоб навестить сестру свою овдовевшую и мать мою. Смерть, как говорят, животы окажет. После Ржевского оставалось три дочери, девушки, и, хотя много кричали о наживах его в Польше, однако состояние по нем осталось весьма умеренное и такое, которое даже, без пособий сторонних, для изворота в долгах не могло бы быть достаточным для такого широкого дома, какой привыкли они содержать при жизни главы семейства. Все это побудило дядю, который искренно любил сестер своих, а паче мать мою, приехать самому взглянуть на положение осиротевшего семейства. Приезд его и мой очень матушку обрадовали, и это несколько облегчило тяжесть ее разлуки с батюшкой.
   

1784

   По докладам нашего полка досталось мне в новый год в подпоручики. Батюшка меня о том уведомил, и я очень обрадовался. Между тем дядя мой уехал в Питер, но горесть разлуки с ним была вознаграждена для матушки скорым свиданием с отцом моим.
   Прожив три года в Петербурге, отлучен от семейства и, следовательно, от средств поправить свое состояние, видя, напротив, что, живучи на два дома, имение приходило день от дня более в упадок, батюшка почувствовал нужду бросить службу, которая никогда ему не благоприятствовала, и возвратиться к своим домашним. Стоический нрав его не мог быть приятен людям его века, кои начинали уже все ставить ни во что из корысти и видов своих. Надежды переменить место, приближиться к своим пенатам оказались пустыми, они основаны были на одних посулах больших бояр, которые, суля другим золотые горы, думали только о себе и пожинали при случае собственное свое благо. Итак, батюшка подал просьбу об увольнении. Отставка его не сопровождалась никакою за труды его признательностию. Он не получил ни чина, ни пенсии и, дав отчет во всех суммах, коими он распоряжал, удовлетворительный, получил одно приветственное письмо от генерал-прокурора в награду за трехлетние труды свои и с этим бедным сокровищем, истратив множество своих доходов в Петербурге, испортив много крови, приобретя завистников кучу и расстроя здоровье, возвратился он в родительское гнездо наше, в Москву. Скоро после отставки его было гражданское производство, и ему досталось бы в высший чин, но как узнать извороты дворские? Тогда все ведал один Безб<ородко>, все делалось в статском мире по его мановению. Батюшка был, может быть, и слишком горд, ждал всего от одних своих достоинств и никогда не хотел слоняться в сенях больших господ, и оттого был брошен. Где и когда истинное безмездие иначе было награждаемо? Скажут ли, что можно при казначействе нажить? Отвечаю. Пропустя в три года несколько миллионов не бумажных денег, а звонкой монеты через свои руки, мог и отец мой, как видели после из учащенных опытов, покупать деревни, подобно многим другим. Но признательности к прямым заслугам давно уже не было в России! Батюшка отставлен в феврале и в марте обрадовал семейство свое приездом в Москву. Все мы кинулись в его объятии с душевным удовольствием. Матушка без памяти была рада, супруг ее был всего для нее дороже, и скоро туманы политических паров стали пропадать на лице отца моего. Чудно, что человек никогда не умеет предпочесть истинных благ своих и удовольствий настоящих в жизни мечтательным вымыслам своего воображения! Честолюбие почти всякого более льстит, нежели спокойная домашняя жизнь. В такой борьбе естественных наших чувств с химерами надменного сердца как можно быть счастливу в мире?
   Пока батюшка, устроивая свои обстоятельства еще в Петербурге, готовился приехать к нам, и я не без цели жил в Москве. Сердце мое испытывало свои тревоги. Оно не умело любить без ревности. Хотя переписка моя, и довольно продолжительная, с Аленой обеспечивала меня совершенно насчет ее склонности, но разве любовники всегда пишут то, что чувствуют? Подобно поэтам, они вечно горят, и часто на душе у них не то, что летит с озволено было выпустить в Москву величайшее множество задержанной рыбы в Владимире, которая начинала тяготить и промышленников, и город, а между тем и в Москве опасно было произвесть сим в Великий пост недостаток в продовольствии народном и ропот, которого следствии не всегда имеют определенную меру и часто опрокидывали самые верные догадки. Министр согласился, почувствовал силу моих убеждений и приказал обозам дать свободный пропуск, чем много способствовано спо- койству жителей московских.
   К масленице стал я выздоравливать и мог уже помаленьку выезжать в люди. Приятели мои наперерыв давали завтраки и обеды, на которых, однако, добрый мой врач г. Буркарт не покидал меня и весом отпускал мне пищу. Княгиня Наталья Петровна Куракина, участвуя в болезни моей и беспокойстве всего семейства, приехала из деревни своей видеться с нами и проездом в Москву прогостила у нас побольше недели. Она большую доставила нам отраду своим сообществом и любезною беседою. Дети мои, особенно Маша, к выздоровлению моему спешили приготовить мне сюрпризу, и два спектакля нам дали. В одном из них сыграна была маленькая комедия моего сочинения по имени "Отчаяние без печали"12. Я ее написал давно для дома князя Волконского, но тогда по разным причинам она не сыграна, и ныне в первый и последний раз видел я ее на театре своем. Все актеры играли свои роли прекрасно, декорации были сделаны для пиесы новые. Самое приятное явилось зрелище глазам моим. Маша привлекала на себя общие взоры с восхищением. Жена, первый друг мой, радовалась от всего сердца моему выздоровлению. В самом деле, как говорят французы, издалека я воротился на путь жизни. Нет состояния в животе человеческом приятнее того, в каком он находится по освобождении от сильной и опасной болезни. Жить снова с друзьями, с женою, с детьми после угрожавшей вечной с ними разлуки есть такое благо провидения, такой дар природы, которому цены нет в мире. С каким восторгом возвращался я к своим связям и дружбе. Чувства возрождались постепенно. Я начинал желать и наслаждаться. Малейшая привычка прежняя, входя снова в обычай моего существования, казалась мне блаженством. Объятии жены, ласки детей, улыбка домашних, радость слуг, -- все, все одушевляло меня чрезвычайною благодар- ностию к Существу предвечному. Ему единому, ему, Богу и Творцу моему, я обязан был возвратом к жизни. Она тогда только во всей своей цене представляется, когда мы видим, что мы могли ее лишиться. С каким удовольствием неописанным я внимал слабыми органами слуха первым звукам фортепиано, на котором милая моя дочь Маша по вечерам разыгрывала безделки и душу мою приводила в приятнейшее движение! Признаемся, что отчаянные болезни сколько ни мучительны, стократно вознаграждаются выздоровлением от них.
   Сенатор Рындин управлял по смерти графа Воронцова его имением, но вообще {Вместе.} с другим, и оба имели под собой управителей. Где власти делятся, там обыкновенно раздоры и неустройства. Рындин поймал какое-то письмо, которое по сокращенным литерам его фамилии показалось ему пасквилем на его счет, пожаловался князю Куракину, вмешалась в этот вздор вся полицейская инквизиция, и я получил предписание министра с изъяснением высочайшего соизволения, чтоб тотчас схвачен был управитель графа Воронцова по прозванью Трисвяцкий и вместе с ним вотчинный земский и со всеми бумагами, какие у канцлера найдутся в домовой канцелярии, прислан на почтовых на казенном коште в Петербург. Я нарядил туда моего секретаря Шумилова. Он безвременно напал на этого приказчика, как коршун, но тот, прочтя повеление, не смел противиться. Забрали все домовые счеты и деревенские отписки, навалили два воза тюков и в самую распутицу отправили в Петербург. Эта поездка стоила сот до четырех, а по возврате Трисвяцкого домой я узнал от него, что он, без всякого следствия быв там продержан несколько недель, отпущен опять благополучно домой и потерпел только один страх неизвестности, за что схвачен. Такие опыты наглого своевольства начинали часто вырываться, и сплетня самая площадная обращала к таким же мерам строгости правительство, каких бы требовало государственное преступление. Более всех испугался этого случая г. Валуев, имеющий управление Кремлевской экспедиции, потому что Трисвяцкий, будучи давно свободен от рабства и записан в службу для достижения чинов, пред самым его арестом по именному указу с представления г. Валуева пожалован в губернские секретари, тогда как он вместо трудов на службе жил в вотчине графской и никогда не бывал в Кремлевской экспедиции. Это могло открыться при допросах, если б он попался по вине уважительной, и тогда г. Валуеву было бы худо, ибо государь не любил и за прямые заслуги давать чины гражданским людям, а еще менее потерпел бы такой явный беспорядок и означающий пренебрежение к его доверенности. Но Бог снес хлопоты с рук, и г. Валуев не сделался оттого умнее и на чины осторожнее.
   Григорий Михайлович Богданов приехал из Кавказа и расположился у нас на некоторое время. Анна ему обрадовалась, и я увидел его в доме своем с удовольствием. Он нам рассказывал были и небылицы о тамошнем крае, домашние слушали, а я в недосугах моих хватал десятое слово на лету.
   В Великую пятницу в полдень скончался во флигеле у нас барон Аш. Это было 3-го числа апреля13. Он уже изнемогал давно старостью и не мог вставать с постели. Я его навещал ежедневно. Он жил в одной связи с меньшими детьми моими. Ходя к ним, я видался и с ним. Сердобольная наша мамушка чтением над ним Псалтири и немецкого Евангелия напутствовала душу его к вечности. Он отходил к ней в памяти, без возмущения духа, но рассудок его никогда не возвращался [к] настоящей степени здорового состояния. За несколько дней пред смертью он призывал меня и наговорил мне о рождении своем и происхождении снова много вздору. Несметные богатства, которыми он всегда заражался, в голландских банках, грезились ему поминутно, и он мне поручал их выходить. Жалел, что не может ничем наградить детей моих, изъявил мне чувствительнейшую признательность за облегчение его участи и в это утро почти простился со мною. Минута кончины его была тиха и спокойна. Он похоронен на тамошнем владимирском кладбище, и деньги, после него оставшиеся в Приказе общественного призрения, до четырех тысяч рублей, о коих в своем месте я уже писал, препровождены от меня к его племяннику родному смоленскому губернатору барону Казимиру Ашу. Итак, умер почти в девяносто лет старец сей несчастный, проведший старость свою и те годы, в кои человек дорожить начинает одним физическим спокойствием, в тюрьмах, в острогах, в различных заключениях. Лишившись ума, он не заслуживал той жестокости, с какою против него обходились во время Павла Первого, и я благодарил небо, что оно способствовало мне доставить ему по крайней мере мирную кончину под кровом моего дома.
   Доносы Епанчина положили еще в прошлом годе начало тем политическим оскорблениям, кои в нынешнем грянули на меня как гром и мало сулили приятного в будущем. Я всегда имел сильных злодеев. Не смею приписывать их зависти, дабы не впасть в ужасные бездны самолюбия и представить себе мои способности в большем виде, нежели они были в существе. Богу, конечно, угодно было искусить мое терпение. Вместо графа Васильева, умершего почти скоропостижно, вступил во все должности его Голубцов14. Вице-губернатор наш Заварицкий вел с ним переписку по какому-то старому знакомству и, просто сказать, наушничал. Он не мог терпеть подчиненности и сносил ее только там, где первое лицо отдавалось в полное его управление или от неразумия, или от большой доверенности. Так служил он с Гедеоновым в Пензе и с Латышевым на Вятке. Он здесь покушался принять меня в руки, но я сам любил удерживать права мои за собою, и тогда он непрестанно выдумывал способы или согнуть меня, или сбить с места, дабы приобрести его себе. В таких коварных намерениях ухватился он за Епанчина и сделал его орудием своей интриги, научил его доносить, клеветать, выкапывать мелочные поступки чиновников, от меня непосредственно зависевших, и зажигать пожар вокруг меня всюду. Успех венчал его скромное предприятие. Голубцов, подстрекаем им, взял сторону доносчика и побудил государя дать указ о исследовании открывшихся злоупотреблений по лесной части в Владимирской и Тамбовской губерниях. При Васильеве и Кочубее это бы не могло случиться: и тот, и другой меня знали, им известны были мои начала, правила и поступки, они различать умели поклеп и ложь от истины. Голубцов меня не знал даже в лицо, следовательно, не имел я права требовать от него той доверенности, какою пользовался от тех. Министр внутренних дел, привыкнувши к оборотам придворным, не смел вступиться за губернатора, когда видел, что его жмет посторонняя сила, и уступил проискам случайных злодеев. Из всего этого последовал наряд действительного статского советника Арсеньева в обе помянутые губернии для следствия. Об этом чиновнике говорить я буду ниже. Указ состоялся публично, и мне дано о том знать по порядку. Всякий, ставши на моем месте, почувствует, как мне было тяжело быть награждену новым и язвительным подозрением за все подъятые мною труды во время прошедшей кампании для успешного выполнения потребностей, от губерний ожидаемых. Я чувствовал, что надобно самому ехать в Петербург, представиться к министру, разогреть его прежние ко мне благосклонные отношении, потешить его честолюбие покорливостью униженною. Разум мне о том твердил давно и часто, но дух не выносил уничижения. Чего не делает необходимость? Я послал прошение об отпуске, но уже прошла пора его получить. Следствие наряжено, я должен был быть при своем месте для изъяснений в нужных случаях. Итак, отпуск мне по сей причине отказан от министра, но отказ его, однако, не содержал в себе ничего такого, чтоб означало желчь или негодование личное его противу меня. При всем том я чрезвычайно был поражен, увидя, что все пути пресекаются мне к откровенной беседе с министром насчет всех дел в губернии. Терпеть, тужить и уповать на одного Бога -- вот единственное прибежище честных людей в нашем мире.
   Нельзя без удивления смотреть на суетность мыслей наших и коловратность обстоятельств. Дела человеческие -- настоящая паутина. Заварицкий ни о чем не помышлял во сне и наяву, как о губернаторском месте, и пока он раздувал огонь здесь, чтоб сесть в мои кресла, когда меня собьют с них, что казалось ему почти сделанным, в одно и то же время другими искрами возгнетал огонь в свою пользу в Саратове. Там губернатор был под судом15 и правил должность его вице-губернатор. Заварицкий имел все состояние свое в тамошних местах, потому что беспрестанно служил около Саратова в Пензе и женат был на тамошней уроженке. Ему захотелось в губернаторы туда преимущественно, а чтоб не потерять к тому средства на случай, когда решительно выбудет губернатор, он заранее закинул просьбу к Голубцову, чтоб его перевести в Саратов, полагая, что бывши давно уже вице-губернатором и переводим из Вятки в Выборг, из Выборга в Владимир, конечно уже не иначе его переведут опять в Саратов, как с повышением в губернаторское звание. Ошибся лукавый в своих расчетах. Козодавлев поддержал Саратовского вице-губернатора, и чума так подняла его, что он пожалован в губернаторы, а Заварицкий, в удовлетворение его просьбы, для приближения к своим местам переведен в Саратов в вице-губернаторы и плакася горько16, тем более что новый саратовский губернатор, некто грузин Панчулидзев, удалой детина, и по чинам, и по всей своей службе был много моложе г. Заварицкого, который, не стерпя зависимости от меня, попадал в другую, стократ для него несноснейшую во всех отношениях. Так падает в глубокую стремнину тот, кто роет ров для другого.
   На место его определен Дюнант, статский советник, служивший в штате Голубцова и промотавшийся в карты, за которые и за другие трактирные приключении высидел в Шлюссельбурге два года при Павле. Человек в прочем без дарований, без ума и без общежития. Вот из каких людей выбирали первых чиновников в губернские города и хотели после, чтоб порядочный и благородный начальник уживался с такою тварью. Если бы они, постояв с бумагами у дверей, как у своих министров в прихожей, расходились и в провинциях по домам своим, конечно бы мудрено было за что-нибудь с ними поссориться, но вельможи никогда не обращали внимания на то, что возведенный в высокое звание негодяй, приобретая в губернии по месту своему стул, шаг и голос, тотчас терялся и делал вздор. Его у дверей не поставишь, с ним жить надобно. Неволя велит ехать к нему, приглашать его к себе, он член общества. Отсюда необходимые раздоры. Они действуют и на службу.
   Дождавшись его приезда в губернию и начав принужденное знакомство с этой пьяной, нахальной и необразованной тушей, которую звали г. Дюнант, оставил ему на время вожжи и поехал по городам. На первых порах всякий еще озирается, не ищет дружбы, а бегает вражды, и он вел себя, как новичок, оказывая мне строгое во всем послушание и не смея еще дать свободного хода своим замыслам насчет приобретений. Объехав по обыкновению моему половину городов уездных, получил на пути известие о приезде Арсеньева в город и тотчас приехал для начала обще с ним лесного следствия.
   Арсеньев мне был давно знаком, но в молодости еще я потерял его из виду, помнил только то, что при Екатерине он был отставным майором и, попавши в мартинисты, втерся в большие дома, между прочими и у дяди моего графа Строганова всякий день пил и ел, и тут я его видел очень часто. Мужичок лукавый, скрытый и пронырливый, имел хорошие навыки наружные, ума сведущего, знал прекрасно язык французский и обучен разным наукам, но нраву фальшивого, умел мягко стлать, а жестко было спать. В отставке, будучи тогда майором, он не мог сделать никому ни добра, ни зла. Екатерина не любила секты мартинистов, и когда на них оборвалась туча ее гнева, то знатные некоторые лица увернулись, а сволочь этих тунеядцев, кои, пользуясь слабостью богатых шалунов, обольщают их и кормятся около жирных их обедов, вся эта сволочь подверглась изгнанию из Петербурга, в том числе и Арсеньев скрывался в Орловской губернии, не смея носу показать в столицы, и был бы там забыт вечно, если бы не воцарился Павел. Сей, будучи сам, как говорили его современники, мартинист или друг их, по крайней мере, начал царствование свое тем, что всех их из разных уединений вызвал на свободу, приближил к трону, давал иным чины, места, стараясь вознаградить щедрою рукою нанесенные им досады матерью его, и я думаю, он так поступал не столько для того, чтобы мартинистов облагодетельствовать, как чтоб унизить память Екатерины, которой он не любил, хотя обязан был ей и жизнию, и престолом. Кто не знал, что она имела множество способов не допустить его царствовать? В самое то же время со многими изгнанниками появился и Арсеньев, вступил в службу, происходил чинами, по беспокойному свойству своему переходил из одного места в другое, наконец, попал в члены удельного департамента, которым управлял Гурьев, и уже не знаю по какому случаю и кем отрекомендован был князю Куракину, который его командировал сюда для следствия. Вот история г. действительного статского советника Арсеньева. Скажем еще, чтоб довершить картину, что он, сделавшись от времени старее и опытнее, не переставал держаться мартинистского раскола, напротив, от уединения ли, или чрезмерной желчи он вышел самый мрачный иллюминат, злобился на всех, смеялся и язвил, шутя, резал, обнимая, душил, любил мстить и ненавидеть. По временам говорил вздор и, увлекаясь в отвлеченные понятия мистики, толковал Апокалипс, прорицал будущее, похож бывал на человека безумного или в исступлении. Однажды, сидя у нас ввечеру под открытым окном, в которое ударяли лучи полного месяца, он вошел в восторг и предсказывал, что Царьград будет взят, назначал год этого события, превращал всю вселенную и Апокалипс раскладывал, как математическую задачу. Я истинно не лгу. Жена, испугавшись, ушла из комнаты, а я чуть ему не расхохотался в глаза. Вот свойства того чиновника, с которым мне предлежали большие и важные хлопоты. Посмотрим, как они начались и кончились.
   В те дни любимое средство управлять людьми было шпионство. Слово "под рукой" вошло в систему законов. Арсеньев с ним соображался. Нетрудно было ему найти людей низких и на клевету готовых. Окру- жась шайкой тех, кои меня не любили, он с самых первых дней начал действовать так, чтоб меня опутать. Вице-губернатор, по новости своей, держал неутралитет, а прокурор Бут, не любя меня уже давно, как видно было, пристал к нему охотно. Началась настоящая инквизиция: подслушивали по домам, забирали крестьян и силой заставляли показывать не то, что было, но то, чего хотелось. Русский мужик не римлянин и не Эпиктет, постращай, все скажет, а ударь палкой, на всех налжет. Без свободы нет истины. Математическая аксиома! Арсеньев рассуждал иначе, ему хотелось доехать обер-форштмейстера и завязать меня самого. Одно было немудрено, другое невозможно, ибо я ни в сучке казенном не был виноват пред государем. Арсеньев обходился со мною, однако, прекрасно, всякий день у меня обедал и ужинал, на словах был искренний мой друг, а на бумаге злодей настоящий. Переписка его наполнена была таких ругательств, которые выносить не позволяло и самое ограниченное самолюбие. Например, он в одной бумаге писал, что Губернское правление не внемлет указам императорского величества и отложилось от подданства высокомонаршей власти. Кто, кроме безумца, употребил бы такое выражение? Требовании его были нелепы и дышали одною злобою, но я принужден был, по смыслу данного мне от министра предписания с высочайшей воли, исполнять их. Право было слово для него незнакомое. Он лишал свободы, имущества даже без наблюдения каких-либо законных обрядов. Парижские террористы17 не уступали ему в свое время. Чем менее находил он преступления, тем более досадовал, что нельзя наполнять острогов. По мыслям его не было ни патриота, ни честного человека в мире, разумеется, кроме его и иже с ним.
   Чтоб дать точное понятие о его свойстве, сердце и разуме, скажу следующий один поступок из сотни подобных. Какой-то отставной дворянин приехал в володимирскую свою деревню на летнее время. К несчастью, он был родня близкий чиновнику лесного департамента. Арсеньев вообразил, что он не для хозяйства приехал, а присматривать в пользу своего родственника, как идет дело, и уведомлять его о движениях Арсеньева. Вдруг от него ко мне письменное требование, чтоб я отрядил надежного чиновника к нему в соседство, приказал бы за этим отставным и свободным помещиком надсматривать и, схватя его, привезти под караулом в город. Видано ли где в порядочном царстве такое насилие? Однако я должен был это исполнить, и дворянин, о сем узнав, бросил деревню и уехал вон из губернии. Осторожность требовала от меня того, чтоб я все отношении его исполнял скоро и с строгою точностью. Малейшее прекословие навело бы на меня подозрении в законопреступном участии с виновниками, если б они открылись под его допросами, как и под плетью Маковецкого, да мне же и велено было без ограничения слова исполнять все его требовании. Угнетать людей было простительнее, нежели защищать их противу силы беззаконной. Итак, я молчал и в страдательном положении делал все то, чего ему хотелось.
   Вначале поручено было ему исследование злоупотреблений в распоряжении казенными лесами, но Арсеньев из этого сделал общее дело и коснулся всех частей местного управления. Ссылался на инструкции, которых после у него не оказалось, имел даже дерзновение выдумывать такие на свое имя высочайшие указы, кои никогда не состоялись и не были изданы, и под сими предлогами обнимал в розысках своих всю Владимирскую губернию.
   Самое лесное дело, ему доверенное, шло странным образом. Вот как он его производил. Посылал в известный какого-либо наименования лес с приказанием отбить одну десятину. На ней примерно сочтут количество сухих пней, и потом дома у себя г. Арсеньев делает следующую выкладку. На десятине сочтено сто пней такой-то меры и толстоты. Срубленное дерево стоит столько-то, в лесу такое-то число десятин; одною помножа все прочие, он получал число срубленных дерев, а по определенной им оценке выводил сумму и наконец говорил: ergo, на столько-то миллионов срублено и похищено казенных лесов! Впрочем, никто дач лесных не осматривал, не обходил и в прямом состоянии их не удостоверялся. Силился открыть государственное зло и хищность лесных чиновников под руководством самого лесного департамента и обнаруживал одни мелкие шалости людей низких и по естеству своему всегда к поползновению готовых, хотел вывести на бумаге истребление корабельных лесов, разрушение нашего флота и корень бед для России поставить в Володимирской губернии, но вместо того нашел, да и то еще осталось недоказанным по делу даже в Сенате, будто обер-форштмейстер построил дом себе из казенного леса, который оценен в пять тысяч, а продан по разорении Москвы несколько лет спустя за девять. О богоотступная Владимирская губерния! Какое ты зло навлекла на отечество!
   Все это меня чрезвычайно тяготило. Туман окружал мой разум, и камень лежал на сердце. Я решился тогда идти в отставку и оставить поприще подвигов гражданских, которое ведет добродушных всегда на крест. Домашние мои мне сострадали, и, по любви к ним, я согласился только на то, чтоб не прежде исполнить мое намерение, как по свидании с министром. Но для этого надобен был отпуск. Мне его не давали. Однако я решился возобновить о том просьбу, и новая причина меня к тому побудила.
   Дети писали ко мне из чужих краев, что они уже, конча срок отпуска своего, выехали из Геттингена в Кассель и помышляют о возврате в Россию. Им надлежало приехать прямо в Петербург осенью, и я, располагаясь их там найти и привезти в собой в Москву, писал о желании моем к министру, просил его благосклонного дозволения на мою отлучку и послал письмо с нарочным в Петербург, куда поскакал и Богданов заготовлять мне квартеру и экипаж на случай успеха. Арсеньев с своей стороны под видом дружбы, ибо он никогда не снимал с себя этой маски, писал к министру и просил его отпустить меня, не почитая к тому препятством лесное следствие, по которому я совсем ему не надобен, ибо дело не до меня касается. Но в самом деле у него мысль была другая. Желая мне зла, он надеялся, когда я уеду из губернии, что потекут к нему лично на меня доносы широкой рекой и что они таятся при мне потому, что страшится всякий влияния моего на судьбу свою. Как то ни на есть, но письма наши подействовали мне в пользу, и я отпуск желаемый на два месяца получил.
   Во ожидании его, я жил между страха и надежды. Предполагая везти с собою в Петербург всех дочерей наших, женину и моих двух старших, с Анной Михайловной, мы занимались сборами, и это несколько услаждало тягость моих по службе занятий в то время. Дочерям, по молодости лет их, хотелось до крайности видеть Петербург и отдохнуть в нем среди забав и увеселений, кои там доставляет лето, от скучных владимирских сплетен, всегда размножающихся, когда проиходит приключение, подобное Арсеньева приезду. Бедные ребятишки! Не знали они, как дорого две из них заплатят за прогулки в Петергофе и на островах!
   Надежды хотя меня подкрепляли, но я не терял из мыслей принятого намерения оставить службу и на сей конец поспешил некоторыми распоряжениями: уклал всю свою библиотеку в ящики и отправил в подмосковную, подобную участь имели картины и портретная моя галерея. За обозом вслед поехали меньшие мои дети в Москву, дабы там остаться, пока мы будем в Петербурге. В сих распоряжениях домашних застал меня отпуск. Какая это была радость! Какое восхищение! Дети не могли дождаться той минуты, в которую мы сядем в коляску. Собравшись заблаговременно, мы не мешкали, получа увольнение, и в сутки после той почты, которая мне сию весть приятную принесла, меня уже не было в городе, и ничего не оставалось в нем такого, о чем бы я жалеть мог. Но не судил еще Бог в то лето оставить Владимир навсегда. Многие моему отъезду радовались и торжествовали его, считая наверное со мною не свидеться. Число искренно сожалевших обо мне едва составляло ли человек десять -- общая участь начальников во всяком роде. Все их боятся, немногие любят, а которые и играют наружно ролю людей преданных, поверьте, что они всегда движимы бывают какими-нибудь скрытыми пружинами, которые требуют от них благоразумного притворства. Арсеньев воцарился и, облобызав меня при прощанье иудиным лобзанием, назавтра же моего отъезда стал готовить противу меня нож обоюдуостр.
   Воротимся на минуту назад и дадим место здесь некоторым происшествиям, не прямую с Историею моею, но близкую связь с моею службою имевшим, как то освобождение Побединского из Ефимьевой обители. Насилу мог я его оттуда вытащить. Бог послал мне нового страдальца на руки после барона Аша по многим о нем от меня представлениям к графу Кочубею, и после того старанием Козодавлева уважены мои настоянии, и высочайше дозволено Побединскому выдти из монастыря, но имение не возвращено и жить приказано на том же основании в губернском городе под моим присмотром. Хоть не много, но все сколько-нибудь поправилась его участь и подавала надежды вперед. Приятнее было ему зависеть от меня, нежели от грубого архимандрита между монахами развращенными. А сколько приятно было мне успеть в желаниях моих быть ему полезным, о том ведал Бог, испытующий сердца и утробы. Слава ему и благодарение!
   Тогда же и Рагозин получил крест Аннинский за доклад от комитета о повинностях под[д]анного, о котором я писал прежде. Два сии случая, которые возвышали в глазах публики мое звание, будучи вывескою уважения правительства ко мне, могли бы дать перевес прочим моим неудовольствиям, от Арсеньева происходящим, но везде есть неожидаемые камни, о которых мы спотыкаемся в жизни и, если не падаем совсем, по крайней мере, сильные получаем контузии.
   По одному уголовному делу о казначее уездном, обвиняемом в жестокости с приказными, дошедшей до такой меры, что один из них умер от побоев, Уголовная палата судила его весьма легко и заключила освободить от всякого наказания. Сие часто случалось в делах преступления должности. Я изыскивал причину такому послаблению и нашел ее, по мнению моему, в самом естестве наших законов, кои доныне еще представляют много несообразностей. Всякий классный чиновник, в чем бы ни судился, почти всегда подвергается лишению чести и дворянства. Уличен ли он в мешке круп, добровольно ему данном, или в тысячи рублях, насильно отнятых, все равно. Закон в России не рассуждает о свойстве поступка и о вреде, от него происшедшем, -- благородию за все галера. Отсюда выходит, что Уголовные палаты, отвращаясь от сильных наказаний, не полагают никаких и часто освобождают таких негодяев, которых бы не жаль было подержать месяца два в тюрьме, но опозорить навек и лишить всякого состояния в сословии своем слишком жестоко, и потому выпускали их на чистую свободу. Этого бы не случилось, если б наказание соразмерно было преступлению, но об этом надобно думать, а у нас кто рассуждает? Мимоходом скажем один случай, по Владимирской губернии происшедший. Судилось при Екатерине во взятках вдруг до полутораста человек чиновников. Пожар этот загорелся после графа Воронцова при графе Салтыкове. Некто Чаплыгин, разграбивши крестьян казенного ведомства и сделавши себе до ста тысяч капитала, заперся во всем. Суханов повинился в том, что ему подарили какие-то мужики тушу. Тот остался дворянин Чаплыгин, а Суханов ездил в Сибирь и до сих пор лишен дворянства. Вот как судят российские судьи! И все по законам! На что ж это похоже?
   Не согласясь с Палатою в деле казначея Арбузова, представил я Правительствующему сенату с моим мнением, что я казначея правым совершенно почитать не могу, и хотя он не признался, но уличается обстоятельствами дела, а где улики есть достаточные и без признания виновного лица, там закон определяет наказание. Сказать должно, что при самом начале следствия по сему случаю отряжен был от меня муромский городничий Диц для приведения дела в ясность. Сенат в высоком своем судилище приговорил и казначея, да и городничего Дица за мелочное какое-то несоблюдение формы при следствии18 наказать одним и тем же наказанием. Оба они, а с ними для компании и стряпчий, и лекарь, свидетельствовавший тело битого подьячего, отрешены от мест своих без ответов и без суда. Сила солому ломит. Тогда производилось строение корпуса каменного для присутственных мест. Диц, мужик немолодой и опытный, смотрел за ним и почти доканчивал. Я писал к министру, не рассудит ли он дозволить ему без отправления общей городнической должности продолжать стройку дома, ибо оно на моем отчете, а новый городничий, может быть, и не мастер попадется строить дома19. Можно быть исправным городничим в отношении к правлению города и не уметь венца срубить на хоромы. А во ожидании ответа, Диц сдал должность старшему под собой20, не отставая только от надзора за строением. Министр отвечал поздно21, приказал снять строение у него с рук и поручить другому, что и исполнено тотчас, но между тем прокурор, искавши везде случая мне досадить, успел послать по команде своей протест в том, что, несмотря на указ Сената об отрешении Дица, он все еще занимается казенными препоручениями. Сошел протест к рассмотрению в московский Сенат. Тот налетел на меня как ястреб. Он любил меня щипать при всяком благоприятном случае и, возревновав к своей власти, сделал Губернскому правлению жесткий выговор, и, расписав своими красками поступок его, опубликовал по всей России. Стыд сей чувствовал я во всей его силе, но так ли меня ломал Сенат в последующих годах? Это были одни цветочки, дойдем и до ягод.
   Отправясь в Петербург, мы пробыли сутки двое у матушки в Москве и, побывав в Донском на гробе Евгении, полетели далее. Летом путешествовать -- удовольствие. Дети наши восхищались каждым предметом. Ничего не видав, кроме Москвы и Володимира, им и Тверь показалась превосходным городом по регулярности улиц и строений. Везде мы мешкали, чтоб не лишить их приятного зрелища новости. В Медном дочери мои ходили со мной на гроб бабки своей родной, а моей тещи, и священник сельский, облачась в ризы, сшитые в свое время из платья матери их, напомнил живо им сию невозвратную потерю. В Новегороде показал я им то кладбище, где дед мой, обезглавленный на эшафоте за любовь к свободе и правам государства, похоронен был, как преступник, без всякой почести. Мы пролили над ним совокупно слезы христианского умиления и поручили снова судьбы свои Богу. Наконец, 21 июня увидели Петербург, и дети обезумели от радости.
   Жена с удовольствием нашлась в кругу нескольких своих родных по себе и по первом своем муже, а на меня совсем другие действовали чувства. Я езжал в Петербург не радости торжествовать, а удалять от себя досады и оскорблении. Такая побудительная причина не весела. Я не стану описывать положения города. Мало было разницы между тем, что я видел в 1805 году и в настоящем. Министры некоторые переменились, но министерство искаженное отягощало еще и казну, и народ. Кочубея не было в Петербурге. Вахтпарады не теряли своей славы. Некоторые обычаи старые уступили место новым, но и сии не лучше были тех. Город строился с отменною роскошью. Казанский собор и Биржа приготовляли зрелище удивительной красоты, но еще не были отделаны22. Мы жили против самого Михайловского замка. Утро я слонялся по вельможам, а вечера проводил у родственников или с ними дома. Графиня Наталья Владимировна Салтыкова, всегда одинакова во нраве и правилах, осыпала меня ласками своими, а муж ее ласкал меня также, но для формы, помогал мне в моих заботах, но когда это не стоило ему большого труда, и неохотно расположен был быть полезным, если это нарушало в чем-нибудь его тишину и спокойствие. Эгоист во всем смысле слова!
   Явился я к г. министру. Вельможа, пресыщенный роскошью, принял меня благосклонно, но какая разница с предместником его! Там была беседа, разговор о делах, о губернии, о службе, внимание к представлениям и соображении предлагаемых видов. Здесь, напротив, площадные шутки или надменная величавость. Там в свидании министра с губернатором никого третьего -- здесь и шут, и слуга, и секретарь, и губернатор, все было смешано в одном покое. Там министр, сидя за пером, отлагал работу, чтоб заняться подчиненным и выслушать его совершенно. Здесь большой барин в халате перед зеркалом брил бороду, умывал руки при толпе крепостных и свободных слуг своих. Для многих такой прием казался милостью, для меня -- уничижением. Князь Куракин во все приветствии свои иногда впускал такие выражении черствые, от которых я едва не плакал. Ирония в устах министра есть самая ядовитая язва на сердце подчиненного. Я принужден был на первой встрече проглотить, как говорят французы, несколько подобных ящериц, но я знал давно князя Куракина и приготовился ко всему тому, что нашел. По нескольких свиданиях он стал мягче со мной обходиться, и дело лесное принимало уже по приезде моем вид менее странный, нежели тот, в котором представлялся мне на бумаге в Владимире.
   Вместо Сперанского управлял канцеляриею старый Пшеничный. Какое падение! Из прежних письмоводителей нашел я только Лубяновско- го и Магницкого и обеими был чрезвычайно доволен, а наипаче первым. У него были на руках все Арсеньева бумаги. Он знал его свойства и не терпел его, -- первый шаг для меня к успеху. С ним я часто объяснял мои обстоятельства и говорил про дело. Директор департамента лесного Таблиц принимал также в развязке доноса Епанчина непосредственное участие. Итак, не один я очутился на поле воин. Многие заодно со мной вооружались против Арсеньева. Многоплодные, дерзкие и нелепые бумаги сего последнего открыли глаза насчет его всему министерству, везде его называли дураком, фанатиком и бешеным иллюминатом. Сам министр соглашался, что он скаред и мерзкой совести человек. Все это давало мне приятные надежды. От Лубяновского знал я всю меру уважения ко мне графа Кочубея. Он мне первый сказал, что ему хотелось взять меня к себе, когда выбыл Сперанский, и рекомендовал меня отлично князю Куракину. Сам князь мне однажды изъяснил, что он имел виды на меня, но раздумал потому, что нашел такое употребление уже несообразным с настоящим моим чином. Я выслушал и поклонился. Он мог бы мне предложить место своего товарища, его тогда у него не было, это бы не унизило моего чина, но не того ему хотелось, а бегать к нему с докладами для меня было уже не под леты. Сперанский, хотя не принадлежал к министерству, однако оказывал мне много приязни, принимал у себя ласково и сам посетил меня однажды. Это тогда значило много. Случай его становился час от часу громче. Государь его любил и верил во всем. Вот те связи, которые я возобновил в Петербурге, и поступки мои не меняли своего масштабу. Сохрани всех тех, кои окружали Кочубея, я не искал новых знакомств в настоящей канцелярии министра и с Пшеничным виделся только для обряда, а дело делал с Лубяновским. Повторю еще, что этому человеку я много остался обязан. Он распутал один хаос Арсеньева доносов и не дал праздника моим злодеям. Верьте, что мне это ничего не стоило, кроме визитов, из которых каждый меня более привязывал к душе и разуму этого человека.
   Князь Куракин, желая отличить губернаторов в общем мнении, наклонил государя к тому, чтоб он позволил их представлять к себе прямо в кабинет, а не так, как прежде, наряду со всеми приезжающими особами. Сим средством государь мог бы лично ознакомиться с каждым начальником губернии. Прекрасная выдумка, но мало от нее произошло пользы. Я имел счастие представиться 27 июля на Каменном острову. Введен будучи в кабинет, думал, что должен буду дать хотя краткий, поверхностный отчет в лесном деле, но государь, миновав совсем эту материю, удостоил меня нескольких вопросов насчет строений в городах Владимирской губернии, промысла, жителей, опрятности улиц и наружных видов, спросил меня, давно ли я в этой должности, удивился, когда я ему донес, что восемь лет истекло, и минут в десять вся аудиенция кончилась. Оставляю всякому судить о сем по своему произволу, а для догадливых молчание мое не загадка.
   Между тем как я хлопотал, суетился и часто приезжал домой к обеду лицо весьма пасмурное, жена моя и дети с Анной Михайловной занимались нарядами, а потом целый день и вечер езжали мы все вместе гулять пешком по булеварам и садам, а на шлюпке по островам. Сестра родная жены моей графиня Апраксина, имея сына в кавалергардском полку, нанимала дачу возле его на Каменном острову, и там каждый почти вечер молодежь наша съезжалась плясать до бела дня. Уже жена моя и дочери успели на другой же день приезда в Петербург, то есть 22 июля, съездить в петергофский маскарад, и там вечерняя роса на берегах моря доставила Маше простуду, которая развернула в ней зародыш наследственной болезни, дошедшей к ней от матери. Со мною был Буркарт. Его привлекли сюда собственные его дела. Он во все время нашего пребывания в Петербурге не переставал лечить ее. Болезнь ее препятствовала выезжать всюду и всегда, но любопытство и молодость иногда вредили осторожности, и бедная дочь моя, чувствуя себя нехорошо, или плакала в своей комнате, когда мы разъезжались по гостям и по нуждам, или, при малейшем облегчении, улыбалась, надевала платье нарядное и с нами выезжала. Состояние ее много стесняло мою душу, но петербургские жители не любят печали. С ними надобно казаться веселым или вовсе ни к кому не ездить.
   Августа 9-го жена и дочь старшая вместе со мною были представлены государыне Елисавете Алексеевне. Она с особенною милостию изволила жаловать всех нас к руке и с каждым поговорила. Дочь моя от всего была в восхищении, а меньшая и падчерица, коих возраст еще не позволял помышлять о дворце, сидели дома и завидовали нам. Как бы я охотно подарил их всем этим тщеславным удовольствием, лишь бы, покойно дома сидя, не плакать о больных в своем семействе и в свободе писать стихи на досуге.
   Потом ездили мы все в Павловское и, остановясь в трактире, готовились назавтра представиться императрице Марии Федоровне, а с нею и всему царскому дому, ибо тут жили великие князья, обе великие княжны23 и в то время приехавшая из Веймара великая княгиня Марья Павловна. Меньшие наши дочери сопровождали нас для любопытства, а во дворец ездили мы одни, жена, я и Маша. Весь этот воскресный день мы провели в царских палатах, а те с Анной Михайловной гуляли по садам и смотрели снизу вверх в дворцовые окошки. Дорого бы дал я, чтоб не быть в настоящем виде в Павловском, но политика жестока и часто требует от нас тяжелых жертв. День во дворце начался обеднею, после которой были мы представлены каждому лицу в его покоях. Сперва подходили к руке к государыне. Она изволила говорить с женою моею, с дочерью и со мной и нашла большое сходство у Маши с ее матерью. Что бы диковинки, вспомня покойную Евгению, потешить дочь ее вензелем24 и обрадовать отца, некогда ими взысканного? Но Маша была бедная девушка, не громких родителей дочь. Это не питало тщеславной души императрицы. Удостоились мы царской трапезы, но прежде того были на поклоне у великой княгини и великих княжон. Сии много с нами говорили, приветствовали, ласкали даже. Благоволение их пленяло совершенно. Я в особенности представлен был к великим князьям. Генерал Ламздорф, пекущийся о их воспитании, небесполезно употреблял время и труды свои: князья скромны, вежливы, благосклонны, и всякий, кто в Павловском побывал, отъезжал доволен приемом всего двора. Императрица в доме своем сохранила все старинные обряды дворские. После стола все разошлись, и мы приглашены были на вечер. Середину дня употребили на визиты. Были у Ливенши, у княгини Прозоровской, у княгини Волконской, кланялись всем местным иконам сего святилища богов земных. Ввечеру был бал, и Маша моя потанцовала. Обращенье у двора Павловского довольно свободно. Принуждения не видать, но для нас, отвыкших от лучезарного светила политического, все казалось страшно и необыкновенно. В той самой комнате, где ныне танцовали, бывал некогда театр, на котором я в толиких ролях пред Павлом отличался. Государыня сама, подойдя ко мне, изволила об этом напомнить. Ах! Сколько размышлений входило мне в голову! Сколько я приводил событий на память, стоя смиренно у гипсового столба подле Дмитриева, который тогда был сержантом, а ныне сенатор и накладывал на меня в Москве штрафы. Сколько я имел случаев, пока придворные господа кружились в польских, философствовать и убеждаться, что все на свете суета! Сваливши с плеч тяжелый такой день, мы откланялись после ужина государыням, перецеловали у всех руки и назавтра оставили это очаровательное прежде для меня, но ныне постылое место и возвратились в Садовую улицу доживать время моего отпуска.
   Несмотря на происки Арсеньева, который на каждой почте присылал стопы своих дурачеств и ябед, дела мои не портились, а мало-помалу поправлялись. Всем становилось не только невероятно, но и смешно, что в Владимирской губернии, как утверждал Арсеньев по своим метафизическим расчетам, истреблено в течение восьми лет, то есть с тех пор, как я правил губернией, на сорок миллионов корабельных лесов. Какая нелепость! Во-первых, в Владимирской губернии корабельных лесов совсем уже не было, ибо гораздо прежде меня были посыланы флотские чиновники описать леса всего государства и заклеймить годные на построение судов. Ревизоры сии ни одного дерева не нашли, и из донесений их давно известно, что Владимирская губерния не дает лесов корабельных. Во-вторых, если б обратить заключение г. Арсеньева и на простой строевой лес, то и здесь выкладка его никакой истины не представляет, ибо в течение восьми лет не только Владимирская губерния, ниже Москва не могла бы на сорок миллионов употребить лесу. Это выходит вон из всякой пропорции и явно кажет сумасбродство г. Арсеньева, которому один знатный барин и возразил, когда он стал ему об этом рассказывать: "Конечно, вы счет свой ведете от сотворения мира".
   Итак, князь Куракин, смягчая мои досады, начал обвинять Арсеньева публично и оказывать мне благосклонное расположение. Лубяновский, по канцелярии не теряя ничего в мою пользу, сочинял из тетрадей Арсеньева экстракты и с вошедшими от меня против них бумагами докладывал министру. Граф Салтыков, видя, что мои дела принимают хорошее направление, дабы не лишиться удовольствия похвастать благотворительностию, писал обо мне раза два к князю Куракину и просил, чтоб я был представлен к награждению орденом, который и по общему мнению так давно и правильно мне следовал. Быв на месте и видя поступки всех, я должен для справедливости сказать, что если б не старании Лубяновского, то бы протекция одного графа Салтыкова ни к чему не послужила, ибо всякий знатный барин и министр знали, что все можно без страха отказать графу Салтыкову, что он ни за кого никогда не вступится и делает добро только тем, кому оно и без него давно готово.
   С лесным делом соединилось и другое, не меньше важное. Вспомнить надобно, что в начале года пойман был в Иванове богатый мужик, именем Бурылин, с фальшивыми ассигнациями. О деле его упомянуто выше. Пред отъездом моим из Владимира оно приходило к концу. Уголовная палата выжидала меня, чтоб совершить его в пользу преступника. Зная о сем, я предложил ей помедлить решением и ожидать повеления из Петербурга, как поступить с этим обстоятельством, ибо я намерен был переговорить насчет его с министром юстиции князем Лопухиным. Но лишь только я уехал и не успел еще осмотреться в Петербурге, как Уголовная палата, приняв донос от подсудимого, и в таком важном обвинении, будто бы его исправник Шуйский теснит за то, что он не согласился откупиться деньгами, потребовала от Губернского правления, чтоб он был от должности отрешен и снова дело Бурылина обследовано другими чинами. Нетрудно отгадать, что руководствовало Палату к такому наглому поступку. Бурылин был капиталист, и в тюрьме сидеть не хотелось. Прокурор всей своей силой, а тогда он имел ее много, настоял в удовлетворении требования Уголовной палаты, и Губернское правление беспрекословно отрешило Пожарского вместе с другим членом Земского суда. Арсеньев рукоплескал тихонько в своем кабинете, и недруги мои радовались, что уязвили меня в чувствительнейшее место сердца, ибо по жене моей не мог я не участвовать в судьбе деверя ее Пожарского.
   Этим Уголовная палата не удовольствовалась, но, из осторожности ли одной, или с умысла, определила о том представить к министру юстиции совокупно с прокурором, и, дабы я не успел его предварить о существе дела, на другой же день по моем отъезде представление одной и рапорт другого пошли в назначенное им место, следовательно, в первых самых днях моего приезда и прежде, нежели успел осмотреться, уже князь Лопухин знал о Бурылине, о Пожарском и шумел, как обыкновенно шумят те, кои дела не знают и смотрят на него только с той стороны, с которой оно показано. Предложение, данное мною Уголовной палате, называл он самовластием, и может быть, дело сие приняло для меня худой самый оборот, если б сам князь Лопухин, встретясь со мной во дворце в день моей аудиенции, мне о сих бумагах не сказал. Видя из слов его, что он с жаром защищал преступника и что времени терять было не должно, потому что он настроен был назавтра же доложить о том государю и, может быть, решительный нанести удар кому-нибудь из замешанных в дело чиновников, я принужден был брать к отражению его скорые меры, и вот в чем состояла моя маневра.
   У князя Лопухина правил делами некто Столыпин -- зверь, но тогда еще на привязи. По старым связям он коротко был знаком с Богдановыми и даже дружен. Анна Михайловна и брат ее с помощию зятя его родного Хостатова, у которого некогда Григорий Михайлович служил, и с тех пор он его любил, как любовницу, выработали из Столыпина, чтоб он принял мое донесение к князю и представил ему вместе с бумагами Уголовной палаты для доклада по всем вообще государю. Документов со мною не было, но память на то время сделалась архивом владимирских дел. Время настояло короткое, один день -- и дело или поправлено, или навсегда испорчено. Я написал к министру юстиции представление и доказывал в нем: 1-е), что от злодея, с уликами приведенного, ни закон, ни порядок, ни здравый разум не позволял Уголовной палате принимать извета на тех, кои его привели в суд; 2), что отрешить чиновников полиции без суда ни Уголовная палата, ни Губернское правление не имели права; 3), что краткость времени, в которое дело Бурылина переменило свое положение, есть явный признак беспорядка, ибо форма не могла вместить в неделю всего того производства, какое случилось по отбытии моем из города в два или три дни. Выведя сии главные и важные беспорядки, я заключал, что состояние Бурылина, его капиталы, имущество, частые приводы в разных губерниях делают его сильно подозрительным, что освобождение его после меня из тюрьмы, отрешение исправника и все оказанные без меня поступки Уголовной палаты ставят меня в необходимости обращать на самую на нее предосудительные сомнении и, наконец, просил министра доложить государю, чтоб послан был особый чиновник на место рассмотреть дело Бурылина и кончить его, ибо я с своей стороны не могу доверить сего тамошней Уголовной палате, которая явным образом означила здесь свое пристрастие.
   Бумага моя пошла в портефёль к министру юстиции. Он не мог ее ни скрыть, ни бросить. Как по ней докладывал, того мне не известно, но, призван будучи на другой день к своему министру, он спросил меня, на кого я могу возложить производство Бурылина дела в Владимире, ибо государь приказал ему назначить чиновника. "Пошлите, ваше сиятельство, -- доложил я ему, -- кого вам угодно, мне некого назвать, да если б и нашелся человек, всякий отнес бы выбор его к моему пристрастию. Пусть этот узел между мной и Уголовной палатой развяжет лицо совсем обеим нам стороннее: для вас это будет вернее, а для меня надежнее". С этим ответом послал меня князь Куракин к князю Лопухину. Тому я доложил то же. Сей последний говорил о делах самых важных, как о шашках. Лабет в бостоне его занимал более всего государства. Он назначил г. Посникова, статского советника, который знал коротко и людей, и Владимирскую губернию, потому что в последнее время жизни графа Воронцова, правя его канцелярией, жил в ней при нем до последней его минуты и потом посажен был за обер-прокурорский стол в Москве. Послано к нему повеление, и мы дойдем по порядку до продолжения этого Бурылинского романа. Тем временем Пожарский не дремал в Шуе. Он подал жалобу в Сенат, нашел источник благоутробия, и с выговором Губернскому правлению наслан из московских департаментов указ ввести его по-прежнему в должность и сотоварища его также. Таким образом, отклонила судьба замыслы моих недоброжелателей, и в Владимире опустили крылья.
   Доколе хранит нас рука Божия, что прикоснется к нам? Князь Куракин доложил по всем бумагам Арсеньева государю в такую минуту, в которую сей готов был на все соглашаться. Лесные сплетни сошли в особый комитет для обревизования, где, уповательно, они пролежат до нового потопа, а мне 25-го числа августа наконец дана при рескрипте Аннинская лента. Боже мой! Сколько явилось участников в моей радости! И знакомые, и незнакомые -- все приветствовали. Все на свете делает случай. Повезло, так и поздравляют, а стань фортуна задом, все задавят. Никто не знал точно, прав ли я, или виноват, но видели ленту и кланялись. Тогда князю Куракину сильно везло, и многим, в том числе Пшеничному, дана большая лента, а ему самому в 30-й день августа пожалована Владимирская первой степени, и все были его сиятельством довольны. Нельзя описать восхищения моих домашних. Тот надевал на меня ленту, другой прикалывал, третий нашивал звезду. Жена, дети и все хотели меня нарядить в нее скорее и казистее. Я внутренно благодарил Бога и радовался не ленте, но победе над злодеями моими, торжествовал оправдание моей невинности пред людьми и успокоивался от забот, кои сопровождали и предшествовали сему знаку монаршего благоволения. Скоро разнеслась о том молва везде, достигла и до Владимира, где многие ногти грызли и не смели носу показать, чтоб никто не приметил, что они побледнели от яркого цвета моей прикрасы. Разумеется, что я всех благодарил униженно. Благодетелей и ходатаев явилось много, всякий приписывал себе какое-либо в пользу мою движение у двора или у министра. Много благодарил графа Салтыкова. Действительно, он несколько пошевелился для меня. Графиня искреннее приняла в радости нашей участие. Она меня любила чистым сердцем. Князь Куракин выслушал с нежным взором мои благодарении и обещал мне продолжение своих милостей. Но всех искреннее благодарил я Лубяновского. Он, точно он доставил мне эту ленту. Все почести мира -- детские игрушки. Неоспоримая правда! Рассудок ими не дорожит, но честолюбие искать заставляет, потому что никто не хочет быть пренебрежен. Приятно их иметь по заслугам и без искания. Свет отучен от этого давно. Их дает случай, фортуна, предстательство сильных, а достоинства -- никогда или очень, очень редко. По крайней мере, получая их из одной милости, не смея выставить права, приятно одолжену быть оной достойному ходатаю, пред которым благодарность не румянит лица красками стыда. И вот то отношение, в котором моя лента меня веселила. Я из нее не подличал, не раболепствовал, требовал ее как заслуги, ожидал с терпением и очень рад, что могу в достижении успеха быть обязан хорошему человеку, каким я разумел доныне Лубяновского, не имея никакой причины льстить ему. Однако среди восторгов, кои в семье моей сопровождали сие событие, я внутренно чувствовал непреодолимую боязнь. У всех есть какие-нибудь приметы. Опыты и мне дали несчастное суеверие: я привык видеть, что всякое политическое возвышение или преследуемо было, или вело за собой вскоре физическое зло. Давно ли после чина тайного советника, которого так упорно искал, лишился я Евгении? Глядя на Машу, которая начинала часто хворать, я невольно предчувствовал, что красная лента -- предвестник новых черных дней для моего сердца.
   Сколь мало приезд мой в Петербург давал мне надежд приятных, столь много, напротив, в последнее время моего там пребывания я нашел счастливых удач. Срок отпуска моего истекал 1 сентября. Я просил князя об отсрочке на месяц, и, несмотря на вышедший указ о наборе рекрут, мне позволено явиться к должности 1 октября. Дети мои, путешествующие уже из Геттингена на родину, также требовали отсрочки потому, что прежде нового года они не могли вступить ни в какую службу. Князь Куракин мне и это выходил без затруднения. Он любил, из тщеславия более, нежели от других побудительных причин, пользоваться благоволением монаршим, дабы вывеской сей в оказываемых по ходатайству его другим щедротах возвышать мнение народное о себе и славиться в отдаленных концах России. Простим всякому вельможе такое естественное славолюбие с условием только, чтоб от него не проистекало для человека ничего, кроме добра. По сей посылке князь Куракин, для возвышения ли Козодавлева, которого он хотел ввести в царские чертоги поближе к престолу, или для вящего утверждения в публике за истину, что Саратов заражен был чумою, чему начинали уже не верить, рассудил выпросить у государя награждения всем тем чиновникам, кои употреблены были по губерниям для предохранительных мер от заразы. Велено было и мне подать записку о своих. Я внутренно этому смеялся, но чтоб не отнять у трудившихся награды, я повез с собой в Владимир пять табакерок и одному из предводителей, который еще был в обер- офицерских чинах, доставил тогда же чин титулярного советника25. Во все губернии пошли табакерки. Дабы придать несколько весу своим, я просил Лубяновского, чтоб при них дали мне на имя каждого чиновника письмо от министра, иначе эти подарки равняли бы наших советников и асессоров с кастратами, которым тоже дают за хорошую арию. Князь на это согласился, и я с грамоткой от него вручил каждому милость монаршую. В столице этому хохотали, говоря, что государь для того приказал всех наградить за чуму табакерками, что как более всех прочих чувств при упражнениях их страдало обонянье, то бы могли они, нюхая табак из золотых коробочек, забывать беспокойства, которым нос их был подвержен.
   Более всего сказанного обрадовал меня успех в следующем. Советник правления по старости лет просил отставки с полным жалованьем26. Это подвержено было затруднению, но силе министра оно не могло противиться. Соизволение его последовало, объявлен именной указ, и, вместе с отставкой того, помещен на его место в советники мой секретарь Шумилов27, что мне доставило чувствительное удовольствие. Наконец этот хороший и преданный мне человек после многих поражений судьбы получил место, для него приличное, и вошел в ряд с сверстниками своими, давно его обходившими по прежней его службе. Указ о пенсионе прежнего и помещении Шумилова повез я с собою. Разумеется, что место секретаря заступил при мне Поспелов. Это по праву ему следовало, и я его давно к тому готовил. Он был со мною в Петербурге.
   Нечаянно между хлопот познакомили меня с г. Языковым, который президентом был какого-то собрания словесности, покровительствуемого императором, и я удостоен был чести попасть в члены сего собрания. В одно утро, к удивлению моему, принес мне рассыльщик при письме от г. Языкова пренарядный диплом, который и ныне у меня хранится. Одному дал целковый рубль, другому заплатил учтивость письма визитом и с тех пор ни о собрании и ни о чем, что в нем делается, не слыхивал, видя только из календарей, в кои вносятся имена членов его, что оно еще не рушилось, и я умножаю собой не очень многолюдный список прихожан этого храма аполлонова.
   Со дня пожалования мне ленты оставалось в течение сентября месяца до отъезда нашего кататься и искать веселостей. Осень была прекрасная. Ничто бы им не препятствовало, если б здоровье дочери моей было лучше и имел я от сыновей известие, но по всему видно было, что они возвращались в Россию не на север, а прямо на Москву. Итак, я, не дождавшись их здесь, располагался ехать в Владимир. Еще при мне воротился в Петербург г. Арсеньев и, увидя меня в ленте у князя Куракина поутру публично, побелел, как вор, не успевший схватить своей добычи. Князь принял его сухо и с улыбкой иронической. Тот смеялся также, чтоб показать вид веселый, но фурии грызли его утробу. Он не мог себя обольщать до того, чтоб не чувствовать, что он слишком далеко пустил против меня свои козни. Он сошелся со мною. Я ему кинул взгляд презрения, и Арсеньев отразился от меня, как сатана от креста. Бог мстил ему за меня, и кто сильнее злодею платит за зло?
   Возвратился из Саратова Козодавлев в Александровской ленте и с полным торжеством. Все спело ему. Всякая строка его пера приносила успех его намерениям. Он готовился играть важную ролю в сословии гражданском. Я с ним неоднократно виделся. Приятно было ему без притворства видеть на мне ленту, тем более что кроме внимания его ко мне лично он много способствовал к получению оной своими о трудах моих представлениями в проезде через губернию, и я не мог почитать себя свободным от должной ему благодарности за искреннее участие в судьбе моей, да еще и в такое время, как самые черные тучи окружали дела мои почти со всех сторон. Если чумы и не было в Саратове, о чем я точно ничего сказать не могу, не быв на месте, а молва ничему не доказательство, по крайней мере, из этой фантазии много и для многих воспоследовало приятного с полезным.
   Я хотел рекомендовать себя министерству в качестве писателя и на сей конец поднес князю Куракину неважный труд моего сочинения, по которому мог он заметить, что я и досуги мои употребляю на полезное для службы. Я написал дома "Мемориал о Суждальском Спасо-Ефимьевом монастыре", привез эту тетрадь с собою и при почтительном письме вручил лично министру. Жаль, что на то время был им не Кочубей. Князь Алексей Борисович не охотник до словесности. Перо его не занимало. Лишь бы текли рекою исходящие, сие произведение умов пустых и напыщенных одним приказным витийством. Князь взял мою тетрадь, положил в карман, потом забыл ее, бросил, и нигде уже я не мог об ней ничего сведать. Чаятельно, ее изрезали на конопатку зимних рам в канцелярии. Туда ей и дорога. Рукопись эта найдется в моих прозаических сочинениях28. Я прошу тех, кому она попадется в руки, обратить внимание не на слог, а на предмет и сердечное расположение автора, и тогда, может быть, сей труд вознаградит меня хоть поздно признательностью прямого филантропа. При Кочубее сочинение мое не затерялось бы. Пусть он мне и тогда не выпросил ленты, но не презрел бы трудов моих. Столько раз я уже сказал и повторять не устану, что я в службе дорожил не почестьми, а поступками. У всякого свои обычаи. Князь Куракин делал пышные дела, но обходился худо. Я и в ленте шатался, как холоп в его прихожей. Одно другого не переменяло. Чем выше человек в свете политическом, тем уничижительнее толпиться с рабами в одной комнате. Но министр приводил на память старину, когда все или многое делалось через швейцаров, камердинеров и девок.
   Пора было помышлять об отъезде. Истекал почти срок и отсрочке, но каждый день рождал новое желание дождаться последующего дня. Лето наполнено было приятностей и занимательных случаев. Политика хотя не входит в план моей биографии, однако скажу мимоходом, что сношении России с Францией становились завязчивы. Надлежало разорвать или войной снова, или смягчить переговорами узел, который затянул ее в Наполеоновы сети. Решено быть свиданию между царями в Эрфурте29. Все приготовлении к тому занимали двор и народ. Догадки, суеты, предвещании, министерские ноты -- все переходило из дома в дом, из уст в уста, и всякий в недоумении толковал об отъезде государя по-своему. Нам хотелось этого дня дождаться, и он еще при нас изволил выехать из Петербурга, сопровождаем благословением народным и молитвами церкви.
   Мне не удалось принести благодарения государю за ленту и откланяться. В старину ленты жаловались императорским величеством новому кавалеру возложением знаков на рамена собственной его особой. Ныне этот обряд переменил совершенно вид свой. Ленту приносил курьер министерский вместе с рескриптом, точно так, как всякий обыкновенный пакет. Князь Куракин, на доклад о представлении моем снова при отъезде, получил повеление объявить мне, что государь занят слишком много и не может уделить времени на свидание со мной, итак, чтоб я ехал в свое время к должности. Надлежало съездить откланяться в Гатчину к государыне вдовствующей, но и там отложена была аудиенция до 24-го или 26-го числ сентября. Срок не позволял мне ожидать оной, и мы собрались в путь, отложив все церемонии к стороне. Я тем более обязан был поспешить в Владимир, что в ноябре открыться имел рекрутский набор. Указ о нем состоялся при мне. Его произвели страхи разрыва с Францией, и правительство готовилось к войне, непрестанно стараясь упрочить мир.
   Прощаясь с Петербургом, скажем нечто о веселостях, кои по чрезвычайному случаю все вдруг встретились в тот год, чтоб очаровать тамошнее наше пребывание. На театре славная мамзель Жорж давала в первый раз "Федру", "Семирамису", "Танкреда"30 и во всех лучших трагедиях своих соотечественников отличалась. Театр не вмещал зрителей, все в него стремилось. Никто не думал о плате, и тот считался скифом варварским, кто не рукоплескал и не восхищался талантами бесподобной сей француженки. Она кружила голову всем и, может быть, для этого прислана была из Парижа. Другая того же края птица, мадам Филлис, в операх свои производила восторги: пела, как ангел, выражала, как божество, все ею пленялось, и никто не мог наслушаться ее сладкого голоса. Дюпор, прыгун первый в Европе, когда появлялся в балете, то руки пухли от плесков в ладоши. Какая легкая нога! Какой полет орлиный! Он не танцовал, он, казалось, возносился к небесам. Каждый прыжок был трофей в этом искусстве, и глаза несмигаючи ловили его, как бабочку, на воздухе. Канатный плясун превосходнейший в свете, имя его я забыл, в то же время показывал свое проворство: по веревке он ходил в партер, в раек, всюду, нигде не теряя равновесия, не шатаясь, с отменною ловкостью рассекал ногами вокруг себя воздушную сферу и боялся не полу, как многие его братья, а потолка, чтоб не слишком высоко броситься31. Все это мы видели, везде были. А моды, наряды, лакомства! Увы! Сколько мы убили тогда занятых денег! Никогда, может быть, Петербург не вмещал столько роскоши в забавах, как в это лето, да мы же имели с собой молодых девочек, которые жадно хотели все видеть и всем насладиться, не помышляя о том, что небо в первый и последний раз предлагало им в соблазнительнейшем виде картину прелестей суетной нашей жизни.
   Несмотря на толь многочисленные забавы, которые приковывали к удовольствию и неге ум и сердце каждого, можно было, однако, приметить, что дух публики электризовался обстоятельствами политическими, начинали исподтишка ненавидеть французов и желать войны с Наполеоном. Все примечали налагаемое на нас иго железною его рукою. Никто не выносил его. Дух народный несколько раз оказался даже и среди увеселений. Например, в "Танкреде", когда он, выходя на театр, сказал: "à tous les coeurs bien ne's que la patrie est chère" (о, сколь отечество сердцам великим мило!)32, вся публика затопала ногами. Рукоплескании раздавались на улице. Шуму унять было нельзя с четверть часа, и игра актеров от него остановилась совсем. В другой раз Дюпор пошалил и не оказал должного уважения к требованиям публики. Все почти засвистали. В партере началась суматоха. Дамы выходили из лож в замешательстве. Полиция даже принуждена была унимать неустройство, и я сам слышал в сенях, дожидаясь кареты, как один молодой человек с запальчивостью упрекал другого, который извинял Дюпора из пристрастия к его искусству, что он изверг и не любит своего отечества, вступаясь за дерзновенного француза. Вот до чего доходил дух злобы против этого народа!
   Между отличными празднествами в наше время упомянуть мне остается только о помолвке меньшого сына графа Николая Ивановича Салтыкова с дочерью князя Василия Васильевича Долгорукого33. Она отправлена была со всеми старинными обрядами, и мы на всех пирах были с женою приглашены. Графиня Наталья Владимировна в робе и всех своих знаках отличия напоминала век наших дедов и семейные пиршества пышных бояр. В Александров день по обыкновению огромный съезд был в Невском монастыре34. Государь и весь двор, приложась к мощам угодника35 и отслушав у гроба его обедню, шествовал в архипастырский дом на завтрак. Амвросий кормил и поил в этот день до двухсот человек, и я, за обедом у него сидя, забывал, что я у монаха в келье. Не так живали златоусты!
   Еще угодно было Богу, чтоб я пожил в Владимире. Сказавши из глубины души: "Господи, буди воля твоя", поехали мы сентября 20-го. Каждый из нас сделал свое дело. Дети сожалели о забавах, а я радовался, что не буду ни у кого торчать в передней. В Твери застало меня известие, что сыновья уже приехали в Москву, и это удвоило наше к ней стремление. 28-го числа приближались уже мы к Черной грязи36, как вдруг вст языка. Не надобно почитать этого всегда лукавством. О! совсем нет! Влюбленный зависит от воображения своего, и как оно представляет ему вещи, так он их и сам передает; обманут сам, он обманывает другого, но это не хитрость, а простое обольщение, которого в личину порока одевать не должно. Станем судить о сердце человеческом без предубеждения. Я писал несколько месяцев к Алене, не упоминая о тверской своей неверности. Могло и с нею то же случиться и -- увы! -- к несчастию моему, в самой вещи случилось. Она была молода, умна, мила, но ветрена и рассеянна. Беспрестанные свидании со мною одним, чему, как я уже изъяснил, причиною было родство, много способствовало к развитию сердца ее в мою пользу, и первая любовь ее обращена была ко мне, но я был дурен лицом и долго действовать на воображение ее не мог. Первое свидание с другим мужчиною должно было разорвать нашу связь непременно. Так и случилось. Она в ту зиму начала выезжать в большой свет в публичные собрании, встретила кучу людей моего пола, сравнении все были не в мою пользу. Пусть позволят, однако, несколько нарушить скромность и отнести сие к наружности, ибо я не мог ниже всех себя ставить в другом отношении. Алена выучилась кокетствовать, заманивать с умыслу в свои сети волокит, и когда я с ней встретился в собраньи, то не трудно было мне приметить, что уже я первого места не занимаю в ее сердце.
   Ревность слепа и ничего одумывать не умеет. При первом подозрении я стал досадовать, от досады родились упреки, от упреков моих она почувствовала ко мне остуду. Холодность ее произвела во мне отвращение к ней, и, наконец, явный раздор прекратил очаровательные минуты взаимной нашей друг к другу склонности. Но поелику я пламеннее любил, нежели она, следовательно, я искал отмщения. Какого же? Мне хотелось унизить ее пред самою собою и восторжествовать над ее ветреностию. Я требовал на сей конец последнего с нею свидания глаз на глаз. Она не имела права мне в нем отказать. Мы съехались дома, и я, собрав перед ней кучу ее писем, кои хранил как самую редкую драгоценность, требовал, чтоб вслух при мне она каждое прочла сама. Румянец часто играл на щеках ее. Я чувствовал многократно, что готов снова упасть к ногам ее, но испытание сие должно было достигнуть своей цели. По мере как она прочитывала письмецо, новые от меня упреки, и потом грамотка кидалась в огонь, понеже рукописей было много. Отодафе эта продолжалась долго, и чувства, хотя от разных уже побуждений, но с равной силой в обеих в нас волновались. Ее мучил стыд, меня терзало мщение. Костер погас. Все любовные письмена превращены в пепел, и восторги, так долго оживотворявшие наши души, как легкий пар исчезли навсегда в пустоте нашего воображения.
   Вот вся история первой моей от роду страсти. Она может показать расположение моей совести. Читая мою книгу, увидят многие измены и неверности с стороны моей, но никогда не заметят, чтоб я жертвовал публичному оглашению предметами моих страстей. Подобно как теперь я сжег всю переписку с Аленой, дабы удостоверить ее в честности моих правил, я и всегда скрывал от глаз сторонних сердечные мои связи. Никакая женщина не выставлена мною. Я влюбчив был, но и скромен. Могли отгадывать мои связи; я сам ими никогда не величался перед другими и не ставил хвастовства такого в ряду достоинств молодого человека. Разрыв интриги моей с Аленой не помешал нам остаться друзьями, мы же были связаны и родством. Леты, опыты показали нам суетность наших ребячьих замыслов, и когда успокоились наши чувства, когда мы развлеклись оба к другим, более существенным видам, то мы обратились к одной чистой приязни, которая гораздо прочнее любовной страсти, ибо та и доныне между нами сохранилась, да и нет сомнения, что до конца дней наших продолжится.
   Рассуждение такое очень здраво для головы, но кто, проснувшись после хорошего сна, кто не тужит, что сон прошел? Дитя плачет, разбив нечаянно свою игрушку, любовник, лишившийся своей химеры, плачет не менее ребенка. Так и я тужил о потере Алены. Сердце требовало новой пищи, нового огня, и мир представил мне новые приятные мечты.
   Между знакомством моим в Москве имел я дом г-жи Тал<ызиной>, в котором любили веселиться с утра до вечера. Она жила с братом родным своим в одном доме, а муж ее волочился в Петербурге на просторе. Такое положение семейств начинало помаленьку входить во вкус. Брат ее генерал Апр<аксин>1 был богат, молод, пригож, прекрасно воспитан, охотник до забав, щедр, роскошен, влюбчив, словом, таков, каким описал нам Волтер своего Нескромного2, а к тому же, будучи в 20 лет с небольшим флигель-адъютант и полковник, стоял тогда с полком в Москве, наряжал на свой кошт и офицер[ов], и солдат, щеголял своими пышными разводами и всей Москве кружил голову. Дом его был Париж для молодых людей, школа образования и наилучшего тона. Кто не втирался в его знакомство? Кто не искал его благосклонности и взгляда? Сестра его, которая управляла домом, хозяйством, жила на счет братнин и помогала ему взапуски делать долги. В этом-то доме все радости света сливались вместе. Тут были беспрестанные игры, забавы, балы и все, что роскошь с удовольствием пополам могут произвести очаровательного для человека всякого пола, всяких лет. Казалось, что г-жа Талызина была какая-то фея, а брат ее волшебник, кои, согласясь заодно, магической палочкой превращали дом свой в земной рай. Вздумалось им по зиме завести у себя благородный театр. Вздумалось значило на их языке быть по сему. Тотчас состроен театр в доме князя Чер<касского> на Тверской, потому что они жили в наемном и не довольно для сего просторном доме. За актерами, актрисами дело не стояло; в минуту набрана целая труппа. Г-жа Талызина имела при себе двух дочерей и несколько благородных барышень. Все это появилось на сцену, и я, по страсти моей к этому ремеслу, попал в их общество. Театр скоро успокоил встревоженные мои чувства, и, хотя я ни в кого еще не был влюблен в этом обществе, однако рассеяние театра скоро отвлекло меня от Алены, и мне вплоть до отъезда моего в полк было очень весело. Я кончик этой зимы во всю жизнь мою вспомню с большим удовольствием и потому наипаче, что никакого труда мне забавы мои не стоили, ибо роли мне доставались не важные, а память была хороша. Я их выучивал мгновенно, а наслаждении продолжались по неделе и по две. Всякий день были репетиции, всякий вечер балы, общество многолюдное. Каждую неделю новое зрелище, и при всем городе. Оперы, трагедии, комедии -- все на нашем театре представлялось отборной московской публике, и все по-французски, свой язык был в загоне. Что ж может быть приятнее такого рода жизни в двадцать лет.
   Однако приближился срок моего отпуска, надобно было ехать в Питер жить самому собою. Батюшка при себе еще изволил там купить для меня в полку так называемую по тамошнему обычаю связь, то есть дом, состоящий из трех-четырех покоев, со всеми к нему принадлежностями. В полковых слободах всякий из служащих в нем имел право строиться. Земля всегда принадлежала казне, но пристройка -- хозяину, и их-то, обыкновенно, полковые чиновники между собою продавали. На прожиток мой годовой назначили мне родители мои по 1200 рублей и пожаловали мне человека четыре слуг, то есть повара, лакея, кучера и камердинера, и притом карету свою батюшка оставил для меня в Петербурге с парой лошадей. Таким образом, обзаведен будучи всем нужным, расстался я с родительским домом надолго, стал, что называется, на свои ноги и, приехавши в невскую столицу, явился 1 мая в полк.
   Жизнь моя с тех пор потекла в полной свободе. Я сделался сам себе господин, распоряжал своими поступками, употреблял время свое, как хотел, но, благодаря Бога, я, в самой молодости своей не имея страстей порочных, не любил ни заниматься картами, ни пить, ни слоняться по трактирам, подобно многим, и искать по ночам добычи, следовательно, не вышло из меня ни игрока, ни пьяницы, ни гуляки. Ни которым из сих средств не мог я нарушить спокойствия моих родителей или взойти в непомерные долги. Может быть, обязан я таким, смею сказать, необыкновенным поведением влюбчивому моему свойству. Оно отнимало у меня все прочие желании. Выбирая всегда предметы любви в лучшем кругу людей, натурально должен был стараться заслужить поведением общие похвалы, чтобы успеть в своих интригах. Вот подлинно, что меня спасло от низких страстей. Но я имел другие. Любовь заставляла меня щеголять. Мне нравилась роскошь, я проматывал часто большие деньги на фраки, тогда как другой ставил их на карту. Кто похвастает совершенством? Думаю, однако, что в самых поползновениях человеческих есть свое различие, и когда уже человеку не дано быть целомудренным во всем, то отличим, по крайней мере, и в осуждениях наших того, кто разборчивее другого в своих слабостях. Итак, по естественным моим наклонностям я не мог употребить во зло полной моей свободы. Не стеснена была она и при отце моем, но обязанность делить время по большей части с ним отвлекала меня от знакомств сторонних. Ныне, когда ничто не могло удерживать меня дома, я с утра до вечера был в чужих людях и начал тем, что ознакомился короче во всех тех домах, в кои был представлен батюшкой, и к ним присоединил еще новые знакомства, составя их более из родственников, хотя и отдаленных, и из добрых старичков, кои при многолюдном семействе любили жить открыто и водиться с нашей братьей молодежью. Таким образом устроил я себе на всякое время дня благоприятные рассеянии. Утро я отдавал службе, обедать езжал всегда к какому-нибудь большому барину, дабы нажить хорошую молву в людях, а ввечеру, скинувши мундир, надевал фрак и хаживал на вечер в те домы, где дозволено было мне обращаться повольнее, но слово повольнее не значило еще тогда своевольничать и бесчинствовать, как то в позднейших временах завелось; также заметить должен тот, кто поздно станет читать мои бумаги, что молодой человек моих лет ни в какой почтительный дом заслуженного барина или старика не мог без порицания ездить во фраке. Мундир была тогда одежда уважительная, фрак нашивался в короткой компании, на бале деревенском или на прогулке народной. Таковы были обычаи моего века в молодости моей. Еженедельно с почтой давал я обстоятельный отчет батюшке в моем препровождении времени, описывал именно: где я обедал, где я вечерял каждый день, и, божусь Богом, ни в одном слове ему не лгал.
   Легко отгадать, что мне веселее было между своей братьи, в обращении без чинов, нежели у знатных господ, где обитало принуждение и строгий размер приличий, но я за грех считал и никогда себе не позволял почти целый день прожить во фраке. Всегда первую половину дня проведя в мундире, мне тем приятнее казались те простые наслаждении общественной жизни, кои я мог вкушать в простых дворянских домах и у родни своей, хотя опыт и показал мне, что поведение молодого человека совершенно зависит от него и что вход в знатный дом отнюдь не препятствие шалуну испортиться, ибо часто я видал в самых уважительнейших чертогах наших бояр более разврата, более соблазнительных примеров для чистоты нравов, нежели в простом покое небольшого дворянина, у которого мало было денег, чинов и лент, но сердце благородно и совесть на своем месте.
   Я мог бы, живучи в Петербурге, не стоить ничего содержанием моим батюшке, если б ему угодно было слово сказать родному моему дяде барону Строганову, о котором прежде писано. Сей охотно бы взял меня на свои руки и, из горячей любви к моей матери поместя в своем огромном доме, снабдил бы меня на свой счет во всех нуждах моих. Но в распоряжении совсем тому противном отец мой имел свои виды, означающие сколько нежное сердце его, столько и познание человека вообще. Ему, во-первых, угодно было, чтоб я, не завися ни от кого и управляя сам собою, был порядочен не потому, что за мною смотрят чужие глаза, но что сам я учусь управлять своими поступками, желал усовершенствовать разум мой более собственными моими опытами, нежели пестунами сторонними. Во-вторых, он строг был в отношениях родства и приязни и не хотел быть одолжаем никем, да и меня старался приучить к этому правилу, дабы тем сильнее сохранить мою свободу и поставить меня в обязанности обходиться как должно с родным дядею не из видов личной выгоды, а по одним уставам родства и крови. Благоразумный родитель мой ничего так прилежно в нас не образовал, как сердце. Он любил развертывать в нас не столько умственные одни способности, как наипаче сокровище чувствительности искренней и благонадежной. Дядя мой сначала всем этим казался недоволен, приписывая поступки отца моего одной суетной горделивости, но я ни во что не вмешивался, езжал к нему почти ежедневно, чтоб он видал меня всегда в порядке и мог первый быть свидетель при всяком случае заочным моим родителям, что я веду себя хорошо и не отступаю от предначертанных мне ими правил поведения. Таким образом, все мы помаленьку привыкли к взаимным нашим отношениям.
   Давно я не влюблялся. Но потерпи, читатель! Подходил случай воспламениться новой страстью. Я скоро принялся за свой обыкновенный характер и покажу тебе предварительно в нескольких строках сцену новых моих страданий. В числе знакомств, мною приобретенных, чаще всех посещал я два дома, князя Щер<батова> и старичка М<олчанова>. Первый мне дом был сродни3, в нем жила племянница его родная, монастырка первого выпуска, девушка лет тридцати4, но милая и любезнейшая из всего своего пола. Такою она мне показалась, и я в сообществе ее начинал гореть, как свечка. Тут всякий вечер съезжалась короткая беседа людей и пожилых, и моих лет. Хозяин дома старик был умный и старожил петербургский, а к тому же и сенатор; жена его, молодая еще женщина и полячка, прекрасная собой, ловкая, видная дама; дети их были еще дети и на руках у мадамы. Княгиня около себя всегда собирала круг мужчин среднего возраста, из коих иные занимали мужа ее картами и шашками, ибо до сих последних он был охотник, а прочие за самою за ней волочились и жертвовали ее прелестям своими восторгами. Племянница их занимала мою братью, и все мы, посетители того дома, не без видов каждый своих стекались к ним всякий вечер. Простота в обращении, умная беседа, пристойное поведение, все занимательно было в этом семействе. Она жила подле самого нашего полку, следовательно, я мог всякий день, воротясь домой, надеть фрак и под вечер туда идтить пешком ужинать. Другой дом, Молчановых, который с их обществом входил иногда в соперничество, также был в полку, потому что сын старший служил в нем офицером, и мы с ним хорошими сделались приятелями. В этом доме также было много девушек, и из них две монастырки. В пользу их старики вели жизнь рассеянную, дом держали открытый, давали часто балы. У них допускалась резвость невинная и приятная, а как хозяева были люди умные, добрые без лукавства, то молодежь полковая поотборнее поведением туда слеталась, как мухи на сахар. Хотя я и делил время свое между тем и другим домом, но более тянула меня страсть к Щербатовой, и я сделался там вседневным гостем. Вот описание двух семейств, в коих со мной разные последовали приключении.
   Служба моя у меня не много времени отнимала. Я с нового года переведен был по повышению чином подпоручика в 2-ю роту, которой командовал барон Маль<тиц>, человек средних лет, благородный, милый, с отличными познаниями. Иметь с ним дело и по службе, и без нее всячески было приятно. Полком правил граф Брюс. Мы ничему солдат не учили и при Федоре Ивановиче Вадковском, равно и теперь, граф Брюс ни одного не дал полкового строю, а только с начала весны осмотрел каждую роту поодиначке и тем все свои подвиги геройские кончил. Положенье полку скоро переменилось. Московский главнокомандующий фельдмаршал граф Чер<нышев> умер5, и на место его отправлен граф Брюс. Это случилось осенью. По отбытии графа принял над нами команду майор Левашов, человек очень остроумный и замысловатый при дворе, но самый плохой и ленивый офицер. Не долго и он управлял нами. В самый полковой праздник, 21 ноября, государыня изволила пожаловать к нам в подполковники Николая Ивановича Салтыкова; столповой дворянин, генерал-аншеф, дядька великих князей, при коих он был точно то, что Панин при Павле, человек пожилых лет, тонкий царедворец, ума самого изгибистого, совести езуитской, а чтоб в коротком слове схватить весь его портрет -- эгоист! Люди такие начинали уже водиться на тех местах, на коих прежде Ромод<ановский>, Бутур<лин>, Ягу<жинский> крикивали в полный рот о правде и благе народа. Салтыков со всеми с нами обошелся очень приятно, то есть по-дворски. Я нашел новую для себя школу большого света в его доме. Он жил во дворце и был женат на княжне Долгоруковой. Кто не слыхал о проказливой, но умной и твердой женщине Наталье Володимировне. Она любила всех тех, кои были ее роду, и потому очень приласкала меня6, а со временем я, по милости ее, сделался у них довольно короток, но мало мне все это принесло пользы, как увидят после.
   Настоящий год я провел довольно весело, и Петербург стал мне нравиться. Я езжал во все лучшие домы, свел лестные знакомства в моем возрасте, езжал в публичные места и особенно в театр, охотник будучи до французского, который в то время славился своими талантами. Зимой по очереди и наряду езжал на балы великого князя, и там лицо мое сделалось уже не ново. Один раз мне довелось провести самое великую княгиню сверху колонны вниз в контреданце, именуемом galopade {скачка, галоп (фр.).}. Сколько я этим гордился перед другими! В другой раз великая княгиня удостоила меня своей речи, и все это меня очень воздымало. Начальники по службе меня разумели хорошо, товарищи любили, в кругу большого света я имел счастие нажить доброе о себе слово и, что всего этого лучше, я уже влюблен был смертельно в княжну Щербатову и всякий вечер томился в скромных восторгах у нее в доме. Сколько ж причин почитать сей год первым годом приятным для меня в Петербурге! Действительно, я обязан его отметить в жизни моей самыми светлыми красками.
   

1785

   По докладу нынешнего года мне досталось в поручики, и из трех очистившихся адъютантских ваканций я представлен был на старшую. Заметим, что и отец мой был в Семеновском полку адъютантом и, узнав о моем повышении, изволил меня подарить теми же шпорами, кои он еще носил в свое время. Я принялся за свою должность с отменным рвением и нашел в исправлении ее разные удовольствии. По праву старшинства между адъютантами я имел в команде своей полковую музыку и маленькую при полку рисовальную школу с артиллерийскою командою, следовательно, мог давать серенады, когда хотел, без дальних убытков и делать маленькие фейерверки и потешные огни также очень сходно. Какая роскошь в удовольствиях! Раздолье! Вдобавок к этому, угодно было Салтыкову поручить мне выучить для забавы великих князей несколько егерей. Выбрали из солдатских детей человек шестнадцать ребят поострее, старее из них не было мальчика одиннадцати лет, росту самого уменьшительного, в том же числе был и барабанщик, и флейтщик; всех их одели в егерскую форму. Я их выучил с помощию хорошего сержанта сколько умел, они хаживали ко мне на караул, стаивали на часах ночью, и, словом, я их приготовил ко всей тягости военного состояния. По некотором времени представил я их майору, который похвалил эту кучку, далее казал их Салтыкову, а с его уже дозволения имел счастие их представить великим князьям в их покоях Зимнего дворца, куда потом очень часто требовали их по вечерам, и водил их мой фельдфебель. Сим детским упражнением я сделался вхож к их высочествам, но это мне не доставило никакой пользы ни в настоящем, ни в будущем времени. По крайней мере, для тогдашней минуты это подействовало на мой тщеславный разум, и я считал себя в полку чем-то отличным.
   Служба службой, -- любовь шла своим порядком. Княжна Щербатова сводила меня с ума более и более. Что мудреного? Мне было двадцать лет, но я еще девствовал, хотя, может быть, и не в полном смысле слова, по крайней мере о женщинах мечтал только в воображении, не прикасаясь ни к одной. Натура меня обуревала своими побуждениями, и я их принимал за чистую сердечную любовь. Видая всех чаще Щербатову, к ней обращал все свои пламенные восторги, и она выходила для меня тогда второе издание Алены.
   Приготовься, читатель, выслушать важную трагикомедию! В один вечер, сидя у Щербатовых в беседе, показалось мне, что княжна холоднее обыкновенного со мною обращалась. Не расспрося ни о чем (а знать надобно для пояснения дела, что я о любви моей ни слова ей не смел сказать) и приревновав, сам не ведая к кому, впал я в глубокое отчаяние и, возвращаясь домой, придумал ужаснейший план отмщения. Назавтра, после дурного утра, написал я мрачное письмо к батюшке, в котором прощался с ним навеки, просил о неоставлении служивших при мне людей и, по дежурству моему исполнив весь долг службы, возвращался с полкового двора домой с лицом навыворот. У меня жил тогда родственник же мой, князь А. Я. Долгоруков, нашего полку офицер, малый премилый, которого после, в 1789 годе, убили в морском сражении под шведами, где он был волонтером и уже капитан-поручик гвардии1. Беспорядок лица моего и волнение в глазах его удивило, к тому же и просьба моя о доставлении к батюшке после меня моих бумаг совсем ему голову вскружил[а]. Простясь и с ним, я прибежал домой, вбежал в покой моего дядьки, который был и казначей мой, и управитель, и камердинер, схватил со стены пистолет и с ним заперся в своей спальне. Не явное ли сумасбродство? Что бы стал я делать с холодным орудием? Кто бы мне дал время и способ купить пулю, чтоб застрелиться? Настоящая комедия, над которой я и сам ныне часто хохочу! Между тем Долгоруков, испугавшись моего положения, поскакал к барону Строганову и все ему рассказал, желая подать мне помощь, а дядька мой стерег меня в доме. Сей добрый слуга, взяв надо мною ту поверхность, которую дает природа седым волосам над юностью, связал мне руки, отнял пистолет и положил в постель. По малом отдохновении, я почувствовал слабость во всем теле -- действие весьма естественное после такого жару и горячки. Попросился я на воздух, и осторожный мой Степан Сергеич выпустил меня за присмотром. Погулять был только предлог сойтить с двора. Я зашел к Молчановым, вся семья их меня очень любила и, увидя расстройку моих мыслей, приняли во мне живое участие. Посмотрим, что делается на улице, пока я тут сижу. Дядя мой, испуганный повестью Долгорукова и узнав о трагическом моем приключении в доме другого дяди, графа Строганова, вместе с ним поскакали выручать меня. Не найдя дома и подозревая склонность мою к которой-нибудь из девиц Молчановых, потому что я столько же был короток и у них, как у Щербатовых, решились выемкой взять меня из этого дома и подъехали к воротам. Тут новая началась пиеса. Выждать меня было трудно, я тут решился ужинать, потому что любовь аппетиту не отнимала, а от волнения дневного я плохо обедал в своей квартере, вызвать казалось неприличным и могло бы оскорбить хозяев дома. Итак, приняв пустые хлопоты, превосходительные мои дядюшки повертелись около двора и изволили к себе отретироваться, отложа дальнейший поиск над племянником до утра, а я, благополучно отужинавши в гостях, воротился к себе и, чувствуя большой озноб лихорадочный, лег спать. Назавтра нашел себя лучше, но сердце билось поминутно и кровь была до крайности разгорячена. Подходит развязка драмы. Приезжает поутру ко мне дядюшка, с чувствительным витийством начинает мне моральную свою проповедь, ищет возбудить мою доверенность, допрашивает с дружеским соболезнованием, в кого я влюблен, и сулит ходатайствовать у отца моего о дозволении мне соединиться с той, которая мне так мила. Не ошибался он в чувствах моих, но не умел отгадывать предмета. Ему казалось, он даже и ожидал, что я назову Молчанову. Ошибся дядюшка! Открывшись ему в моей новой страсти, поразил его ужасом, когда назвал Щербатову. Увы! Мы были соперники! Трудно было ему скрыть свое смятение. Каково было племяннику ввечеру, таково дяде сделалось поутру. В подобном случае, обыкновенно, сила все решит, а я на ту пору был слабейший предмет. Итак, дядюшка, приписавши всю мою расстройку волнению крови, призвал лекаря, который на всякий случай у него был готов, и посредством его моральное сие происшествие скоро обратилось в физическое. Врач пощупал у меня пульс и нашел большое сгущение крови, посмотрел мне в глаза, что в них прочел, не знаю, но провозгласил очень решительно: кровь пустить! Долго я упрямился, но надобно было уступить превосходной силе, и жилу мне разрезали в первый раз отроду. В самом деле, мне ланцет очень много помог, грудь стала дышать свободнее, тягость с сердца спала, легкое отдохнуло от прежних спираний и ручьи слез покатились из глаз моих. Действие обыкновенное природы, когда она получает облегчение. Кровь была очень горяча и означала, сколько терпел темперамент от излишнего воздержания. Жизненные соки получали ежедневное приращение, тогда как расхода некоторыми истоками естественными никакого не было вовсе, следовательно, надобно было выпустить количество сгущенной крови, чтоб разжидить массу остальной и укротить темперамент. Кровопускание этой цели соответствовало, и я нашелся после нее как больной, выздоравливающий после горячки. Подлинно, у меня и была она, невелика, но жестока. Чему иному приписать безумное мое намерение стреляться пустым пистолетом без заряда? Намерение ославиться таким дурачеством не могло бы поселиться в голове свежей, здоровой и не расстроенной химерами воображения, зашедшего за пределы дозволенных ему заблуждений.
   По нескольким дням, выздоровев от своего амурного припадка, но не потеряв еще чувства страсти к Щербатовой, должен я был показаться опять на театре света. Проведя дома в уединении дней с восемь, я невольно сделался уныл. Один товарищ мой Долгоруков делил со мною скуку, я никуда не выезжал, то есть в гости, а следуя совету моего лекаря, для рассеяния прогуливался по садам и рощам пустынным около города. В вечера тешила меня полковая музыка, но и эта недолго, потому что примечено было, что музыка питала мою меланхолию, а мне нужнее всего было развлечение мыслей, дабы не укоренялось в голове все одно и то же. Дико было мне выехать снова в люди. По милости многих барынь, из коих иные для детей, иные для мужей жили в полку в моем соседстве, молва сплела обо мне целую в городе историю. Иной говорил, что я с ума сшел, другие -- что я умер, но когда я показался, многие с робостию заговаривали со мною и ясно мне показывали, что они слышали о повреждении моего ума. Скоро, однако, все эти сплетни миновались, я опять отправлял мою должность, опять выезжал всюда без малейшего признака того ужасного состояния, в котором находился я более недели. Спасибо Долгорукову! Никто мне такой твердой приязни не показал, как он. Я и за пределы гроба его не могу не отозваться об имени его без душевной признательности. Домашние мои московские ничего этого не знали. Боясь заочно их растревожить, я ждал случая, чтоб это все исторически им передать тогда уже, когда оставалось бы им только вместе со мною всему случившемуся смеяться, но в пущую болезнь мою, сберегая здоровье родителей моих и спокойство, вел с ними обыкновенную мою переписку, из которой видели они, что я здоров, следовательно, ежели бы нескромный болтун какой-нибудь и разнес по Москве те же вести, какие обо мне ходили в Петербурге и они бы дошли до них, то письма мои могли уверить, что молва не имеет никакой справедливости, и они бы остались спокойны. Впрочем, не тая ничего от отца моего, я здесь умедлил только, а не скрыл от него моего происшествия, дабы его напрасно не встревожить. Через время все это он узнал и ни от кого прежде, как от меня. Разумеется, что черное мое послание к нему было изорвано тогда же в клочки и до него не дошло. Жаль, что оно не уцелело, -- это был бы памятник моих сентиментальных приключений!
   Всего труднее для меня было выехать опять в тот дом, где жила героиня моего романа. Оттуда часто присылали о здоровье моем наведываться. Благодарность требовала скорого посещения, и я не замедлил явиться к Щербатовым. Ко счастью моему, никто там или не отгадывал, или не хотел замешательства моего умножить, показав, что знают мое дурачество. Дядя мой, вседневный гость их, также приводил меня и сам приходил в замешательство. Надо было чем-нибудь эту драму кончить, тем более, что я все еще был влюблен, и вздыхать без пользы становилось мне скучно. Имея дозволение иногда ходить в покои к княжне, я воспользовался одной минутой ее уединения и, вытвердив лучшие изъяснении в любви, каких только я начитался в "Элоизах"2 и прочих романах, открылся ей в моей страсти, бросился на колени и просил ее руки в награду любви моей страстной и вечной. Обыкновенная форма любовничьих клятв, они всегда страсти свои одушевляют до гроба, не любя верить опытам, кои часто доказывают всему миру, что огоньки амура гаснут скорее пороховых ракет на воздухе. Княжна имела передо мною не одно превосходство лет, она умела и чувствовать, и мыслить, опыты дали ей обширное познание человеческого сердца. Другая на ее месте, может быть, испугавшись такой нечаянности, бросилась бы бежать, закричала или, призвав на помощь кокетство, защурила бы глазки и стала языком проповедовать равнодушие, а минами возбуждать в юноше еще сильнее пламень и поощрять его к вылазке. Нет! Княжна, не изменясь нимало в лице и не делая никакого театрального движения, велела мне сесть, успокоиться и заставила себя выслушать. Долго она со мною говорила без жеманства и без жару; рассуждая о неравенстве наших лет, о суете страстного чувства, о тягости супружества, когда оно не основано на соображениях здравого рассудка, она самым тонким образом, не уничижая меня, заставила убедиться в ее рассуждении и, сказав, что не может согласиться на предлагаемое ей мною супружество, уверяла в чувствовании искренней ко мне приязни, требовала моей дружбы, откровенности и так мастерски отказала мне в руке своей, что я, расставшись с нею после такой чудной поговорки, уносил с собою вместо досады или стыда, что отказан, полное удовольствие, что она позволяет мне с собой обращаться как прежде, то есть с приязнию и чистосердечием. Я от нее вышел с таким к ней уважением, с каким редко отстает молодой человек моих лет в романическом исступлении и с тех пор доныне люблю ее, почитаю и во многом следовал ее наставлениям. Вот как из пламенной страсти родилась чистая и непорочная дружба, а что наиболее меня успокоило, это то, что я не мог заметить, чтоб княжна отказала мне в замужестве в намерении скоро предпочесть кого-либо другого. Сердце ее было совершенно свободно, она не шла за меня потому только, что рассудок не мог одобрить такого соединения, что неравенство наших лет и ветреность моя могли бы ей приготовить в будущем плачевные минуты, но отказ ее не имел тех печальных для самолюбия признаков, которые влекут юность в крайнее отчаяние, когда откроется или преимущество, или любовь подвергнется осмеянию. Словом, я, хотя не одержал победы, но не был игрушкой счастливого соперника. Страдала душа, но самолюбие ее не тревожило, и мало-помалу, благодаря времени, затянулась эта вторая рана в моем сердце так же, как и первая.
   Ничто так не освобождает нас от подобных пристрастий, как рассеяние. Надобно было мне переменить место. Надолго отъехать мне не позволяла и должность адъютантская, и егерский мой корпус. Вздумалось мне прокатиться до Нарвы. Расстояние близкое, меньше недели потребно было в оба пути, а как мы дежурили по неделе, то в свободное время нетрудно было мне отпроситься дней на пять. Входя в леты, становился любопытен, и путешествие казалось мне приятнейшим занятием. Одна бабочка вытеснила другую из головы: сперва хотелось жениться, а потом рыскать по всему белому свету. Никто мне не воспрепятствовал, я выпросился в отпуск только на пять дней, сел с слугой в перекидную кибитку3 и помчался в Нарву, как отчаянный любовник, искать смерти на крутых скалах тамошних водопадов. Достойная мысль такого воображения, каким наградила меня природа! Петербург тогда был совершенно пуст, и полк наш ничего не делал. Государыня изволила быть в Москве. При ней находился майор наш Левашов. Меньшой двор убивал свое время в увеселительных замках. Подполковник наш Салтыков жил при великих князьях в Сарском Селе, а полком смиренно правил за майора капитан с красным носом Д<ивов>. В отсутствие Екатерины все было мертво и в городе, и за городом.
   Нарва от Петербурга менее 150 верст. Летом доехать туда можно в один день. Я выехал поутру, а там был ввечеру. Целый день назавтра занимался я предметами города. В нем жил по каким-то причинам отставной и пожилой генерал-поручик князь С.Н. Трубецкой, который всякому заезжему гостю был рад, потому что неволя и Париж сделает скучным, не только Нарву. Он тотчас прибежал ко мне, расспрашивал о новостях городских и чуть не принял меня за безумного, когда узнал, что я не проездом в чужие край остановился в Нарве, а нарочно из Питера ехал на нее посмотреть. Я не имел надобности открываться ему в моих на то причинах, пусть, думал я, он считает меня за что хочет, но он как житель города был мне очень полезен для моего любопытства. Несмотря на леты свои, он охотно согласился везде меня выводить, все мне показать, и подлинно, человек в неволе всякому рад, лишь бы увидеть выходца с своей родины. Мы с ним много ходили и все осмотрели. Город маленький, в котором замечание особенное заслуживают: 1) древняя крепость под названием Иван-Город. Она уже вся почти в развалинах. 2) Нарвская биржа и 3) славные природные водопады. Они, подлинно, всякого приведут в ужас своею быстротою и пенистыми брызгами, которые при солнечном сиянии живо уподобляются падающей алмазной горе. Падение вод сих так шибко, что глаз поспеть за волнами никак не может. Я чрезвычайно изумлялся этой водяной картине. Проведя тут двадцать четыре часа и поблагодари своего старичка князя Трубецкого, я опять воротился в Петербург и в трои сутки совершил свое путешествие. Дорогой меня растрясло порядочно, я начал опять крепко спать, меньше задумываться и пришел в порядок.
   Явясь к Николаю Ивановичу, получил от него приказание поучить егерей стрелять холостыми зарядами и потом привести их на неделю в Сарское Село для забавы великих князей. Трудно было выучить ребят владеть ружьем с порохом, однако кое-как успел в этом и отправился с ними в поход. Всю эту кампанию можно бы кончить в двух строках, но я попрошу простить мне, если напишу о ней потомству моему подробную реляцию. Приятно вспомнить двадцать лет и невинные забавы этого возраста. У самого Сарского Села выстроена была слободка. Екатерина называла ее Капризом, потому что хотела без оптики представить в натуральном виде театральную декорацию. Тут отвели для моей команды квартеры, а я нанял себе неподалеку особую горенку. Всякий день я ходил их учить по два раза; ненастье продолжительное препятствовало великим князьям их видеть, а мне кончить мою кампанию. Прожил я десять дней, признаюсь, в большой скуке, но милости Николая Ивановича и Натальи Володимировны облегчали оную, они удостоивали меня благосклонного приема во всякое время. У них я познакомился с любезной очень дамой г-жой Бор<оздиной>. Муж ее был генерал-поручик и член Военной коллегии. Она любила петь, играть комедию, забавляться, и скоро я вошел у нее в милость. Иногда Наталья Владимировна позволяла мне участвовать в ее прогулках, и в одной карете с ней мы нередко на придворном осьмерике4 во весь дух оскачем, бывало, верст пятнадцать. Она любила шибко ездить, несмотря на старость свою. В это время я имел довольно досугу, чтоб осмотреть все прелести Сарского Села. Они не изгладятся никогда в моей памяти.
   Наконец, воссияло солнце, ясное время выманило всех из чертогов на мураву. Николай Иванович хотел наперед сам осмотреть моих кукол. Часто и знатные господа играют в детские игрушки, придавая самым низким упражнениям высокую цену. Они любят на всяком шагу выказывать свои почести. В назначенный час представил я моих мальчиков. Они прометали всю экзерцицию, маршировали по барабану и стреляли довольно удачно. Однако я осмелился доложить генералу, что за ружье заряженное в руках ребячьих не всегда отвечать можно. Он вошел в мои мысли, и стрельба отменена. После его смотра, которым я был очень одобрен, велено мне день спустя представить моих рыцарей их высочествам.
   Вывел я их во фрунт в двенадцать часов близ театра на площади у Китайского моста; изготовясь к смотру, донес о том Николаю Ивановичу. Великие князья со всем штатом своих надзирателей и кавалеров изволили выйтить в сад. Я с обнаженной шпагой отдал им честь всем фрунтом и полный пробить велел поход, потом, приняв их приказание, начал учить. Знаменитые ревизоры терпеливо смотрели всю школу, дав мне полную свободу. Когда начался марш по барабану, им угодно было самим стать в шеренгу и с ними идтить вперед. Итак, могу похвастать, что я первый обучал великих князей ходить в ногу с солдатами по барабану. Они поставлены были мною по флангам для удобности как их, так и моих ребятишек. Константин Павлович беспрестанно меня обо всем расспрашивал и хотел весь механизм узнать в одну минуту. В нем видно было уже тогда природное расположение к военному ремеслу. Александр Павлович, напротив, со всею скромностию казался доволен без любопытства всем тем, что ему показывали. Учение продолжалось с час, и когда велено было мне распустить команду, я приметил, что великие князья с неудовольствием отозваны были от этого зрелища, однако и они, по возрасту своему, должны были повиноваться. Константин Павлович особенно забывал, что ему обедать пора, и рад был целый день фрунт водить. Мудрый Сакен, его надзиратель, употребил принужденье и отвел их. Оба они были очень довольны этой забавой и, учтиво поблагодарив меня, пожаловали по серебряному рублю на каждого мальчика.
   Нравственные наклонности как в царях, так и в простолюдинах открываются в самом их младенчестве. Заметим здесь один опыт этой истины. Константин Павлович, боясь, что мальчики не получат данного им рубля, и подозревая, что деньги до них не дойдут, отвернулся от своих надзирателей, кинулся в толпу мальчиков и каждого сам спрашивал, отдали ли им пожалованные деньги? Мальчики, не получив еще их, сказали правду. Великий князь сурово оборотился ко мне и спросил, для чего им не дают денег? Я доложил, что они раздадутся после, а теперь я занят еще их высоким присутствием; но, видя, что это его не успокоивает, принужден был еще в глазах его раздать рубли по рукам. Сакен приметил, однако, его обидное подозрение, отвел к стороне и сделал ему замечание, которое он, по правде сказать, и заслуживал, ибо как могло войтить в мысль его, что офицер гвардии осмелится, и столько унизит себя, чтоб отнять у солдатских детей их награду, да и какую же? Шестнадцать рублей! Это доказывает, как великий князь Константин начйнал помаленьку подозревать всякого в деньгах. Вывеска или скупости, или уничижительного мнения о всяком ему подчиненном лице.
   После строю я проводил их высочествы до их комнат и, откланявшись им, поцаловал у каждого руку. В тот же день меня и войско мое Николай Иванович отпустил в город, куда уже я горел желанием уехать, потому что при всех красотах Сарского Села беспрестанное принуждение и жизнь не по своему вкусу очень мне надоела.
   Скоро возвратилась государыня в город, и он принял прежний свой удовольственный вид. Летом она изволила жить всегда в Сарском Селе, любезном ее уединении. Тут при ней дежурили генерал-адъютанты и по разным делам находились знатнейшие чиновники. По порядку службы государыня еженедельно по воскресеньям изволила принимать от всех полков гвардии через старших чинов их рапорты о состоянии людей. Рапорты эти, когда подполковники находились в Сарском Селе, привозимы были к ним или майорами, или адъютантами из городу. Преображенского полку майор Тол<стой>, бывший в случае у двора и близком обращении с государыней и с Потемкиным, выпросил высочайшее дозволение полковым адъютантам гвардейских полков, когда они приезжают по делам, обедать за большим столом с государыней. Я всегда любил жизнь тормошную от самого ребячества. Ни на кого сильнее не подействовало такое позволение, как на меня, я забывал убытки, с этими поездками сопряженные. И тогда уже дорого платили за четыре лошади до Сарского Села взад и вперед, а на моей домашней паре я бы в сутки не дотащился. Лишь приходило воскресенье, то я, дежурный ли был или нет, всегда напрашивался за другого, менялся с ним и ко всему придирался, чтоб только кинуться в толпу знатных людей, присоединиться к ним и отобедать за одним столом с государыней. Это мне казалось верховным благом на свете, и я им, по возможности, наслаждался. Ко счастью моей прихоти, наши штабы, и подполковник Салтыков, и майор Левашов, всегда почти жили в Сарском Селе, и адъютанты Семеновского полка обязаны были с рапортами своими являться к ним туда -- разумеется, по воскресным только дням. Тут я насмотрелся придворной суеты и величества. Хоть мало еще рассуждал, однако иногда видал и я, сколько пустоты в обрядах придворных, сколько вздора в этикетах, пленялся всегда сановитостию императрицы, которой она ниже в простом образе жизни не теряла. Иногда посильно философствовал, глядя на всю эту картину мира, на гибкость вельмож, на своекорыстие каждого лица. Целое утро прошатавшись в покоях царских, сколько имел случаев приметить хитрые уловки царедворцев, надменное тщеславие любимцев Екатерины, и если, выехав из этого очаровательного замка, душа оставалась чем-нибудь довольна, так это добротой самой императрицы и ее благоволением к окружающим. Такое зрелище меня восхищало; правда, что я за него дорого платил извозчику, который на хвастовство возил меня туда и назад в город на славной серой четверне в час с четвертью -- это было nec plus ultra {высшим пределом (лат.).} скорости. Скачка и щегольство в одеже составляли главные мои расходы. Как я величался перед своей братьей, возвращаясь в город! С кем ни встречался из них в казармах или на прогулках, непременно всякому твердил: я обедал сегодня с государыней! Мне казалось, что от меня светится, как от Моисея после Синайской горы5. Сверх удовольствий тщеславных такие поездки, по летам моим, доставляли мне существенные выгоды на то время. Я знакомился с людьми большого света, находил покровителей, участников в моей судьбе и службе. Пусть все это также в суету обратилось очень скоро. Что не мечта! Но в настоящем времени это были для меня значительные преимущества. Они и родным моим доставляли удовольствие, а притом не забудем молвить и о наслаждениях животных. Почтение и страх не препятствовали мне за столом императрицы досыта наедаться с таких блюд, каких кроме двора нигде не готовили, и пить лучшее вино всех краев заморских. Пока я сидел за столом, весь двор и наружный блеск его столько же принадлежал взору моему, слуху и всем прочим чувствам, как и самой владычице российской. Все около ее дышало роскошью, негой и пышностью чрезмерной. Обыкновенно и наследник престола приезживал из Павловска сюда обедать с своим штатом. Сколько диковинок для мальчика в двадцать лет!
   Разъезды мои в Сарское Село познакомили меня в покоях Салтыкова с генеральшей Бороздиной. Я о ней уже нечто сказал, повторю, что она была дама умная, но ветреная, опрометчивая и, хотя немолодых уже лет, однако могла еще нравиться. Два сына ее служили со мной в одном полку6, это сблизило нас и сделало меня в их доме коротким. Она жила бессъездно в городе и принимала всегда множество гостей. Хозяйка часто терпела большие недостатки в содержании себя, но умела мастерски оборачиваться и скрывать их. О хозяине мы редко слыхали, того реже видали. Любя играть в карты и во всякую, она привлекала всех игроков в свое общество. Часто вечер продолжался у нее до обеден, а садились обедать, когда все сбирались ужинать. Кстати приведу здесь забавный пример ее страсти к игре. Назавтра одной вечеринки, после которой и я уехал не ранее трех часов ночи, вздумалось мне заехать к ней часа в два пополудни проведать о ее здоровье. Какое мое удивление! Вхожу в гостиную, ничто не прибрано, и все в том же положении, в каком оставил я дом после полночи, иду далее и нахожу ее с одним игроком за карточным столом. Они во всю ночь играли в макао, и в ту минуту, как я дверь растворяю, игрок, офицер же гвардии, но не нашего полку, кричит: "Милльон с прессом!" Я кинулся на стол. "Помилуйте, -- закричал на них, -- вы оба сошли с ума. Чего миллион -- орехов, что ли?" Они как с большого угара оба очнулись, поглядели на меня быстро и захохотали. Вот какие происходили иногда тут явлении. Порядка в доме ни в чем не было никакого, всякий день шум, толпа, забава, старики и старушки посядут в карты играть, молоденькие грохочут и пляшут. Казалось, что на воротах г-жи Бороздиной написано было: "Сюда, сюда, здесь только и весело!"
   Воспользовавшись лаской и доверенностию к себе сыновей и матери, вздумал я предложить о театре. Бороздина всякое рассеяние любила до смерти. Мысль моя ей понравилась; тотчас сделан рисунок, позван подрядчик, набрана труппа актеров, сделали между ими и другими посетителями складку. Сумма набралась достаточная, ударили в топоры, заставили маляров писать кулисы, и театр скипел в минуту. Все довольны, и хозяева, и гости; труднее было всего набрать женщин. Молодые девушки при предложении о театре облизывались, краснели и говорили: "Стыдно". Хорошо, если б этот припев вертелся у многих чаще на языке и не об одном театре говоря. У Бороздиной жила в доме барышня, монастырка, молодая девушка А<нна> В<асильевна> Л<ьвова>, довольно любезная и жива по летам своим, хотя не пригожа. Надобно было довольствоваться этой находкой. Живучи тут, она не могла жеманиться, как прочие. Зависимость не знает отрицательных частей речи. Мы назначили играть "Севильского цирюльника"7, тут одна только и была женская роля. Выучили очень скоро, но долго репетировали, потому что в обществе нашем, как и во всяком другом, происходили разные мятежи и происшествии. Однако мы восторжествовали над всеми препятствиями и дали три раза довольно удачно нашу комедию, имея во всякое представление человек до ста зрителей. Я сыграл любовника испанского Алмавиву, спел довольно исправно свою арию, которую вторил мне на скрыпке известный Хандошкин. Вся наша публика очень довольна была этой забавой, и могла бы она продолжиться долее, но следующий хотя смешной, однако и неприятный случай расстроил наше общество. Читатель здесь заметит мимоходом, что с самого первого шага в свет всегда работал двум страстям: или любви, или театру. Когда не играю, то влюблен, когда не влюблен, то играю, и так-то утекла почти вся молодость моя, как резвая волна, которую гонит тихий ветерок.
   По свойству моему с Ржевским, который был мне родной дядя по матери, жил у меня брата его родного московского коменданта сын Г. П. Ржевский. Молодой этот мальчик служил у нас в полку сержантом. Изрядно будучи обучен, но незатейлив от природы, он в одном обществе со мною играл на театре у Бороздиной, и в "Севильском цирюльнике" Фигаро была его роля. К милой нашей генеральше съезжалась, как выше сказано, всякая всячина. Однажды, незадолго уже до настоящего представления, как-то повздорили за обедом Ржевский и другой нашего же полку сержант Дани<лов>. Размолвка была горяча, но приятель мой Молчанов, брат двоюродный Данилова, и я смяли разговор. Казалось, дальней ссоры не будет, но Данилов был крайне прост и что больше приходил в задор, то крепче молчал да пыхтел. Известно, что такое дурак сердитый! Лишь встали из-за стола, он подскочил к Ржевскому и дал ему пощечину, тот ему выдрал волосы, -- и делу край? Всякий, однако, стал об этом толковать по-своему. Ржевский обижен. Надобно было мстить, требовать рыцарского удовольствия, и назавтра вызывает Данилова на поединок. Так важивалось издавна между молодыми людьми. Поединок был подвиг, всякому хотелось им похвастать. Данилов рад бы сдаться на капитуляцию и просить пардону, потому что кулаки у него были туги, да шпага тупа, но Молчанов, вступясь за родственника, принуждал его драться и пошел к нему в секунданты. Мне нельзя было выдать Ржевского, у него не было никого ближе меня ни в родстве, ни в приязни. Как не пожертвовать собою в таком случае? В двадцать лет одна логика действует -- сердечная. Стыдно бросить приятеля, за него терпи все, и так я по чувствам своим, вопреки рассудку, сделался сообщником поединка. Знал я, что это может иметь самые неприятные последствии, поединки наказывались тогда строго. Два сержанта, коих мы имели право как офицеры посадить под караул, не только были нами допущены к такому противозаконному поступку, но еще мы, начальники их, некоторым образом поощряли к тому, согласясь помогать и тому, и другому. Очень плохо! Но чем опаснее предстояла ответственность, тем более, казалось, приносит чести такая молодецкая отвага. Все умствовании к стороне; поединок решен на следующих условиях:
   1. Драться на шпагах до первой раны.
   2. Не брать с собой никого, кроме подлекаря полкового.
   Сражение происходило августа 19. Эдакого знаменитого дня нельзя во всю жизнь не помнить. Выехали мы с утра рано в разных каретах: Молчанов с Даниловым в своей, а я с Ржевским особо. Отъехавши на Петергофской дороге версты за четыре от города, оставили людей и кареты у Красной Мызы Нарышкина под видом, будто вышли туда гулять, а сами, отвернувшись с дороги в кустарник, зашли на первую чащобу и за леском расположили место сражения. Сперва, по порядку и законам рыцарского устава, осмотрели своих бойцов взаимно, нет ли на них лишней арматуры, дали каждому свою шпагу и шляпу, а сами ожидали молча окончания этого злодейства. Как иначе назвать введенное сумасшедшим обычаем правило? Кидаться друг на друга с ножом! Можно ли равнодушну быть к такому действию, при котором жизнь подобного нам из пустой безделки зависит от удачи одного удара? Иногда, я согласен, это оканчивается смехом, но всегда ли можно в этом быть уверену? Впрочем, если это шутка, она, по мнению моему, глупа и постыдна, если тут настоящее дело, то оно преступно и скаредно. Я всегда так мыслить буду о поединках, но для задора нет ни правил, ни закона. Погода была прекрасная, и молодые мальчики, вместо того, чтоб съехаться в сад наслаждаться природой, условились тут же резаться и поливать зелень своею кровью. Прекрасная забава!
   Бойцы вооружились, засверкали клинки. Ржевский кинулся вперед, Данилов попятился, но Молчанов стал за ним, вынул шпагу и грозил изрубить его, ежели он струсит. Ржевский попал сперва Данилову по обшлагу и раздвоил медную пуговицу, Данилов отрубил край шляпы у Ржевского, потом попал ему в локоть и разрубил руку до кости. Увидели мы кровь и, по условию, тотчас прекратили драку. Поединщики поцеловались. Новое дурачество, и совсем ненатуральное! Я же обижен, я же ранен, и цалуй соперника! Какое превратное понятие о сердце оскорбленном! Но так водится, или цалуйся, или снова дерись хоть до смерти. Подлекарь осмотрел раненого и перевязал ему рану. Мы сели с Молчановым в одну карету, а их посадили в другую и поехали прямо ко мне. Тут я послал за штаб-лекарем. Он уверил меня, что рана неопасна, но что на волос глубже, Ржевский мог быть вечно без руки, и за что же? За шалость! Еще жар ни у кого из нас не прошел, отдохнувши несколько, мы все четверо поехали на Красный кабачок, где победитель дал нам обед, и мы, за чашей шампанского вина, рассуждали о нашем подвиге, как бы храбрые генералы после Кагульской славной победы стали под шатрами рассуждать о искусстве своих движений и об участи Восточного царства8.
   К концу дня стал проходить чад, и, пришед в себя, мы увидели всю опасность нашей безрассудности. Делать было нечего. Чтоб избежать огласки, я тотчас поехал дни на три за город, в прекрасную маетность к г. Деми<дову>, Тайцы. Там, удалясь от вестовщиков городских и любопытства стороннего, я приятно отдохнул от новой этой горячки. Ржевский меня уведомлял, что ему лучше и что в городе о поединке его молва очень глуха. Это меня успокоило. По нескольким дням воротился я в город, и, к счастию моему, не прежде как через месяц стали кой-где со мной говорить о нашем геройстве. К батюшке я, не тая ничего, описывал все происшествие. Я признавался в своем дурачестве, но можно ли было мне поступить иначе? Унять я не имел права ни того, ни другого; вывести наружу было, по мнению общему, и стыдно, и бесчестно, я бы покрыл срамом и себя, и Ржевского, нас бы стали звать в полку трусами и подлецами; должно было следовать общему навыку, против него нет оплота в молодости. Ржевский скоро выздоровел, и потеха наша, слава Богу, сошла с рук благополучно. Между тем г-жа Бороздина, которая не могла всего этого не знать, в крайней тревоге ожидала последствий. Ей неприятно бы было обнаружить подобное происшествие в своем доме, оно и ей не могло принести ни пользы, ни чести, но Ржевский, выздоровя, явился на пробу и мог сыграть комедию. Тем вся молва и утихла, и генеральша угомонилась. Все пришло в свой прежний порядок, но в обращении взаимном всякий сделался осторожнее, и хозяйка дома стала делать выбор в своих посетителях, дабы не подать нового повода к такой же безобразной сцене.
   Театр совсем погасил страсть мою к Щербатовой. Слова ее были справедливы, советы назидательны. Я остался ей предан, но уже нимало не влюблен и реже посещать стал дом их под предлогом новой забавы, отнимающей у меня все мое время. При начале зимы умножились мои рассеянии. Граф Строганов, дядя мой, посредством графа Мусина-Пушкина исходатайствовал мне честь быть на балах великого князя. Пушкин Валентин Платонович, генерал-аншеф и первый чиновник при дворе наследника, женат был на Прасковье Васильевне, дочери незабвенного моего благодетеля князя Долгорукова-Крымского. По его благоволению ко мне угодно было его высочеству приказать записать меня в список приглашаемых на его балы как в Зимнем дворце, так и на Каменном острове. Они давались два раза каждую неделю. Я был восхищен до безумия, когда придворный скороход пришел мне объявить о сем, и отдал ему все, что у меня тогда случилось в кармане. Для него нажива была не большая, но для меня крайняя жертва. Всю зиму я этими балами пользовался, не пропуская ни одного. Это удвоило шаг мой в большом свете и доставило мне случай короче ознакомиться в доме у графа Пушкина, где я был потом всегда принят, как родной, с большою милостию и участием во мне. Главное для меня приобретение от сих балов было то, что я узнал все уловки двора и придворных, нагляделся в самое широкое стекло на суету мира и, насыщаяся ею, запасался сведениями для будущей моей жизни. Ничто таких опытов не приготовит, как двор. Тут человек виден во всех его отношениях, обстоятельства меняются ежечасно, по воле их он и падает, и возвышается. Голова его становится лабиринтом, из которого иногда никакая нитка не выведет души на истинный путь ее спокойствия и тишины. Ах дети! Друзья мои! Какая школа царские чертоги!
   Окончав нынешний год, сделаем ему краткое нравственное обозрение. Я много приобрел знакомств и тщетной славы, известен стал в лучших домах и вхож к меньшому двору. По общему мнению судя, я поставил себя на хорошую ногу в свете, но посмотрим, чего мне это стоило. Я не говорю о скуке, об исканиях, ходатайствах и разных капризах, которые там и сям мне переносить было должно. Более всего меня угнетать начинали долги, сей неусыпаемый червь городских жителей! Читатель уже знает главные душевные мои припадки: я любил рассеяние и роскошь. Щегольство вскружило мне голову. Мне хотелось иметь фрак такой же, как и у всех, и как можно чаще, следуя моде, переменять его. Славный портной тогдашний, Vainqueur, одевал меня в долг и в один год подал счет в 1000 рублей. Кроме фраков, театр требовал своего одеяния, и я не хотел ни от кого отстать. Все молодые люди щеголяли также ческой, как и мне не отличиться множеством пуклей на голове? Парикмахеров иностранных тогда было множество в Петербурге, и некто Beauregard хаживал меня убирать на каждый бал или съезд, что случалось почти ежедневно. Кто молод не бывал? Всякому хочется быть выскочкой. В двадцать лет человек редко знает, чем надлежит отличаться, а многие, сказать правду, и умирают с тем, что век того не знают. Беспрестанная езда то в Сарское Село, то по дачам знатных господ, кои всегда летом живали за городом, требовала наемного экипажа. Моя пара могла меня только возить в городе, и то не напоказ. Вот новая издержка и очень значущая. Извозчики были дороги, и наем четверни очень часто становился убыточен моему карману. На все это окладного моего жалования от батюшки и в полку, которое вообще не превышало 1500 рублей, было очень недостаточно; кредит дополнял его, и по окончании года оказалось на мне долгу до 2000 рублей. Продолжительная разлука моя с батюшкой налагала на меня долг с ним повидаться. Чувствовал я, что кредиторы мои, кудречесы, ямщики, закройщики не скоро выпустят меня из города. Мучим таким беспокойством, я решился, не дожидаясь далее, исповедать батюшке свою невоздержность. В этом намерении не то меня тревожило, чтоб навлечь на себя гнев родительский, я уверен был, что он не падет на меня, потому что заблуждении мои проистекали не от порчи сердечной, а от молодости и легкомыслия, которое, будучи естественною данью природы в мои лета, не могло обременять совести моей и, следовательно, раздражить отца; более всего меня тревожило то, что расстроенное состояние родителей моих, собственные их недостатки, кои становились уже чувствительны, увеличатся моими прихотями. Батюшка должен будет изворачиваться с трудом, чтоб сделать мне вспоможение, а огорчить его казалось мне самым большим несчастием, ибо я его очень горячо любил и с доверенностию беспредельной. Итак, написал к нему о моих издержках и ждал ответа, как громового удара. Почта принесла его в две недели, и кто ж бы поверил развязке? Нежный родитель без гнева, без досады пенял мне с чувствительностию, что я дал волю тщеславному побуждению моих склонностей, напоминал мне прежние свои нравоучении, распространялся в них, увещевал быть впредь осторожнее и, наконец, благодаря меня же за откровенность, с какою я обратился прямо к нему в тесных моих обстоятельствах, за то, что я без всякой интриги, не стороной, а непосредственно ему повинился, принял на себя милостиво долг мой и, уплатя из него тотчас 800 рублей, остальные очистил по времени. Как же я был счастлив! Не потому, что долг снят с меня, как вредный нарост рукою мудрого и чувствительного врача, но счастье мое составляло то, что батюшка не гневается на меня и щадит сына повесу. Как гора с плеч свалила! Сколько раз, освободясь от должников, я клялся никогда не впадать более в их руки. Но увы! Роскошь и после этого опыта ставила мне новые силки, в которые я всегда попадал, как сом в вершу9. Трудно устоять против царствующей страсти! Все прочие покоришь рассудку, но есть всегда такая в них, которая самого тебя невольно порабощает. О человек! Чем же ты гордиться можешь!
   Пред истечением года в Москве были дворянские выборы, и батюшка выбран в депутаты (дворянские) от московской округи. Депутаты были сочлены губернского предводителя, который, по учреждениям Екатерины, вообще с ними (а их от каждого уезда избиралось по одному) обязан был рассматривать дворянские родословные и вносить поколении настоящих дворян в особо установленные на то книги. Должность маловажная, но как выборы дворянские через каждые три года в разные места судей и чиновников из отставных были прекраснейший идеал, который Екатерина ввела первая в своем государстве, то всякая должность, ими налагаемая, казалась уважительною и превосходной. По сему-то отношению и отец мой не считал приличным отговориться от этого пустого звания.
   

1786

   Несмотря на кроткие отношении ко мне моего отца, ему хотелось пожурить меня лично, да и было за что. Он писал к Николаю Ивановичу и просил об отпуске меня на 29 дней в Москву. Салтыков отвечал батюшке похвальным письмом насчет моей службы и поведения, а между тем, посуля мне паспорт, удержал еще недели на две при полку, дабы я мог воспользоваться готовящимися праздниками по случаю дворянских выборов, коим в той зиме истек трехлетний срок в Петербурге.
   Первое удовольствие мое в наступившем годе состояло в Богоявленском параде. В Крещеньев день бывает обыкновенно крестный ход из дворца на воду в Адмиралтейском канале, на котором готовится Иордань1. Полки вокруг ее становятся повсюду и занимают отдаленное пространство в городе, фрунтом командует по наряду очередной штаб гвардии. Ныне доставалось нашему майору Левашову, и ему угодно было меня взять при себе для распоряжения церемонией военной. Погода была теплая, я достал лошадку смирную, потому что трусливо езжал верхом. По счастию моему, и майор мой не храбрее меня сидел на своем буцефале2. Мне казалось, глядя на себя, что я первый человек был в городе и что скакать по улицам верхом в знаке и шарфе, рассчитывать ряды, таскать за собою кучу сержантов есть торжество ни с каким другим не сравненное. Для меня эта Иордань была Траянов триумф, и я, отправя парад, был собой чрезвычайно доволен. Церемония кончилась благополучно. Великий князь изволил с своего балкону смотреть, по обыкновению, на полки, кои, мимо дворца проходя, повзводно салютовали его высочеству, и отретировались солдаты по казармам, а мы по своим домам, не отморозивши ни одного члена, что было всего счастливее, потому что иногда Крещеньев день на Неве не шутит и долго памятен бывает солдатам.
   Потом начались выборы. Государыня изволила поручить отправить обряд их Николаю Ивановичу, и все возможное раскинуто было при том великолепие. Действие сие происходило в Канцлерском доме, где учреждена дума Владимирского ордена. Я ничего здесь не скажу о выборах. Мне не известно было, ни как они должны производиться, ни как шли. Мое дело было веселиться, и я на двух маскарадах, которые при сем случае от двора даны были под управлением Салтыкова, подвиг свой совершил очень порядочно, то есть плясал чрезвычайно много и ветреничал около молоденьких барышень.
   Потом, увы! Дан мне паспорт на 29 дней, и, сперва собравши на масленице дань со всех петербургских забав, приехал в Великий пост поститься в Москву, смиряться и говеть. Вот как всякое время переходчиво! Бывало, в Питере тошно -- теперь из него грустно.
   Сколько бы снисходителен ни был отец, он должен иногда суровый вид показать сыну, когда сей увлекается в беспорядки. Батюшка принял меня с важной холодностию и целый день не изволил говорить со мною, ожидая полного моего к себе обращения. Сестра большая пользовалась всей его доверенностию и по качествам своим заслуживала преимущество над нами, а как мы были с малолетства всегда между собой очень дружны, то ее ходатайству я и обязан совершенным прощением. Назавтра моего приезду вошел я к батюшке, застал его одного, пал пред ним на колени и, начав с глупого пистолета, до последнего дня петербургской жизни все ему рассказал с неограниченным чистосердечием. Батюшка только этой жертвы и требовал от нас, признание мое изустное его победило. С терпением выслушав все мое похождение, он взглянул на образ, заплакал, потом, оборотясь ко мне, с усмешкой поцеловал меня в лоб. Это была печать совершенного примирения! Эта минута неизгладимыми чертами врезана в душе моей. Матушка о шалостях моих ничего не знала. Батюшка, сберегая слабые чувства ее, никогда не доводил до нее то, что могло бы их расстроить. Проживши в Москве пост, в который никаких забав не бывает, я не мог ими пользоваться, но ни с чем не сравню того удовольствия, с каким я прожил это короткое время между своими родными в доме родительском! Такое удовольствие заменяет все прочие на чужой стороне. Кому не мило родимое гнездо? И лаплан[д]ец свое дымовье предпочитает Индостану! К тому же рассеянная жизнь больших городов всегда оставляет в сердце пустоту, а семейная живит нашу душу.
   В разговорах насчет службы моей с батюшкой узнал я, что ему хотелось поместить меня при начале воспитания великих князей в штат набираемых к ним кавалеров. Он об этом имел сношении с Николаем Ивановичем, который отозвался, будто бы государыне не угодно окружать внуков своих людьми знатных фамилий. Итак, я к лику сих избранных не мог быть причислен. Отговорки ли то были пустые с стороны Николая Ивановича или настоящая правда, узнать трудно! Беседы их с Екатериной нам никто не рассказал. Может быть и справедливо, потому что он имел многих ближайших родственников, из которых, однако, никто не попал ко двору также, что по времени подтвердила мне и Наталья Володимировна в откровенном разговоре. Но, по некоторым другим опытам, судя после о характере Салтыкова, я принужден верить, что он сам или от трусости придворной, или от хладнокровия ко всему тому, что было не он сам, не смел о сем государыне и заикнуться. Здесь обнаруживается первый случай, где Салтыков, похищая название благодетеля нашего дома, оного, однако, не оправдал и оказывал свое доброхотство ко мне не услугами прямыми, а одними пустыми пр ретила нас коляска, скачущая во весь дух, и из нее бросились в объятии мои мои два сына со своим учителем. Кто изъяснит меру моего восхищения! Оно было выше витийства человеческого. Но ах! Сколько готовится яду в самых наших приятных чувствах! Какую мне в то же время десница Вышнего подносила горькую чашу! В то самое мгновение, когда все мы, вышедши из карет своих, на чистом поле в замешательстве душевной радости кидались обнимать друг друга, глаза мои ищут Маши. Она тут же, тут же с нами, но бледна, полумертва, и кровь горлом льет из нее фонтаном. Вестник ужасный судьбинного о ней приговора. Так! Конец Евгении скоро постигнет и дочь ее, дочь, достойнейшую в мире, живой образец беспримерной матери. Я не мог себя обманывать. Я видел, чего ожидать должен. Невинная Маша, проникнув душу мою, старалась еще, забывая себя, рассеять мое смущение и уверяла, что это пройдет. Радость ли свиданья с братьями, или порядок природы произвел вдруг в крови ее волнение, но в сию минуту чахотка первый открытый приступ сделала к своей жертве и мало ей давала отдохновения. Смерть скорыми шагами к ней приближалась. Через несколько минут стало ей лучше. Кровь остановилась. Она отдохнула и занялась беседою с братьями, которые, вошедши с нами в избу, рассказывали наперерыв один перед другим свои приключении в чужих землях. Мы слушали их со вниманием, но чувства мои крепко сжаты были и не могли дать места полному удовольствию. Пусть всякий, кто знает сердце человеческое, вообразит меня в этот момент, когда я после долгой разлуки с сыновьями бросился к ним на шею и с тем же стремлением покидал их, чтоб плакать над несчастной их сестрой. Где судьба берет свои язвы? Кто, кроме Вечного, силен после таких лютых часов возвращать луч надежды и прежнее спокойствие в сердце бедной твари? Есть минуты в жизни, которые превосходят все то, что мысль наша о бедствиях человеческих может вообразить и представить!
   Между тем за двадцать шагов от нас Архаров, Баранов и шайка московских тунеядцев37 величали отъезжающего от них в Питер обратно к месту своему знатного сибарита князя Лопухина, который на коште их в станционном дворце за огромным столом пресыщался прожорливым обедом. Кувертов тридцать его окружали. Тут жена его и он, предмет нарядных проводов московских, оглушались кликами подлых своих тварей, и шампанское лилось рекою. Пристойность требовала, чтоб и я зашел к нему на поклон. Мне было совсем не до того и от радости своей, и от печали, но мир требует душевных принуждений, и я за здоровье его светлости выпил из общей чаши рюмку игривого вина. Князь сажал меня с собой обедать, но я семьи моей тогда не променял бы на пир самого монарха. Ушедши к себе в избу, я занялся приезжими. Пообедали просто, но дружелюбно, насилу дали нам лошадей, и поехали в столицу. Дорогой, сидя в одной коляске с учителем и сыновьями, расспрашивал их о всем том, что в путешествии их было для меня занимательным, и из повествований детских видел с удовольствием, что они с пользой употребили время и деньги. Они хорошо учились и порядочно были выучены многому. Сын Павел особенно, которому шел двадцать первый год, с рассудком здравым и основательным соединял полезные познании и казался кроткого нрава с открытым сердцем. Александр, моложе его пятью годами и от природы живее характером, обещал пылкого юношу, который требовал еще прилежного за собой присмотра. Венц, приобретя права на всю мою благодарность, усугубил услугу свою согласием остаться в нашем доме и взять на свои руки вместе с Алексашей до некоторого еще времени и пасынков моих обеих, оставленных тогда самим себе. Жена его, вывезенная из Касселя немочка, ничего не значила и, кроме ограниченного весьма ума, любила властвовать над ним и кстати, и некстати. Это много испортило нрав его, подействовало со временем на желчь и сделало его несносным к сожитию с людьми. Чего не производят в нас женщины? Они орудие наших бед и счастия. Хорошая, умная, достойная жена есть товарищ неоцененный, нравственное сокровище, мир семейства, душа земных отрад. Жена злая, напротив, и глупая есть самая лютейшая язва, какую наносит судьба сердцу человеческому. Оно сохнет, гниет и гибнет.
   Мы прибыли в Москву 29 сентября. Матушка и сестра встречали меня с восторгами, поздравляли с лентою, но скоро вид дочери моей очернил лица их, и всякий в доме предвидел уже удар, который небо мне приготовляло. Маша с ужасной твердостью выносила свое положение и скрывала половину душевных страданий. Не время было торжествам семейным. Не мне в удел их назначила природа. Я думал о лекарях, о лекарствах, собирал консилии, все меня обманывали, давали пустые надежды. Оставя ее в Москве на руках Шлегеля, сбирался бежать из Москвы, как от черной тучи, но беды бегут сами за нами, ничто пути их не преграждает. Служба требовала меня у должности. Проведя смутно дни три дома, я расположил свое возвращение в губернию следующим образом. В октябре хотел объездить остававшиеся без осмотра города и прямо на них ехать с Покрова, а чтоб сыновья напрасно за мной не катались, оставлял я их в Москве с сестрами. Меньшие дети с доброй своей мамушкой, которая дождалась полного своего блаженства, свидевшись с Павлом, должны были с нами доехать до Покрова же и взять дорогу прямо на Володимир. Анна Михайловна оставалась с своею матерью. План в точности исполнился. Маше другая готовилась дорога. Она текла к небесам, в отечество матери своей. В последний раз пред отъездом взглянул я на нее в изнеможении сил. Она принимала на себя подобие совершенное Евгении. Улыбка ее меня сопровождала в путь, а у меня сердце обливалось кровью. Посидел я еще у ног ее на софе, встретил два-три взора, внутренно благословил и ушел из дома родительского, как из жилища бед и напастей. Я ни с кем не прощался и уехал без надежды в выздоровлении дочери моей. Мне слишком знакома была по тяжким опытам эта предшественница смерти молодых людей, которую зовут чахотка, чтоб питать себя каким-либо упованием. Чудеса одни возвращают жизнь, когда легкое теряется, но чудеса не для нас, беззаконных, в мире. Ни молитвы наши, ни жертвы не сильны переменить порядка естественного. Жена, сострадая мне каждую минуту, явила несомненное доказательство того, что, потеряв первую жену, подобную Евгении, можно еще найти в другой искреннейшего друга и целительное утешение в житейском огорчении.
   Оставлял Москву, ни с кем не видавшись. Слышал, что второе издание сочинений моих появилось в публике38, взял его с собой в дорогу, но долго не успел им заняться и пропускал мимо ушей все, что об нем ни говорили. Вот под каким мрачным созвездием я вступил в пределы Владимирской губернии и очутился в Покрове в первых числах октября, где и вошел тотчас в отправление должности, дав о том по обряду знать в Володимир г. вице-губернатору.
   Картина обстоятельств в губернии между тем переменилась в мою пользу. Все, как водится, казались очень ради моему возвращению, и други, и недруги торжествовали. Самые поистине приверженнейшие люди выезжали в Покров и меня с распростертыми объятиями встречали, но были и такие лицемеры, кои, в Москву приехавши, меня прежде всех с милостью монаршею приветствовали. Вот что творит случай, одна лента. За три месяца перед тем те же люди вслух произносили разные обо мне хулы и не стыдились теперь тем же ртом превозносить меня. Скрылись все мелкие доносчики по своим норам. Епанчина уже не было и духу в губернии. Собрав без меня аттестат за подписом человек шестидесяти, в том числе и от людей, сказывающихся мне преданными, в том, что он ничего не пьет, кроме воды, и прекрасного поведения человек, он уехал в Петербург и для меня с тех пор сгиб да пропал. Зная, какую дать цену настоящим приветствиям, я нимало ими не обольщался и, побыв сутки в Покрове, поехал отсюда прямо по городам. Приезд мой в конце октября в губернский город был значителен. Лесть со всеми своими очарованиями караулила слух мой ежеминутно и искала пропустить внутрь сердца сладчайший яд свой -- дело обыкновенное! И мы дивимся царям! Не везде ли люди, почестьми украшенные, подвержены одной и той же участи? Там царя возносят богатые тунеядцы в богатых платьях, здесь начальнику рукоплещут подчиненные, и в самой последней деревне мужики на руках носят ненавистного своего старосту. То ли дело, подумал я, как везет.
   Но в самом сем праздничном вступлении скрывался уже зародыш будущих моих бедствий по службе. Зависть не дремала, она действовала в полной мере. Вице-губернатор с той самой поры объявил себя непримиримым врагом моим и, основавшись на письмах каких-то площадных своих друзей, кои, подслушивая у дверей боярских, что говорится с вельможей, уведомляли его, будто бы я его злословил. Г. Дюнант, не умнее своих корреспондентов, рассудил до такой степени оказать свое негодование, что не явился ко мне с приезда, не посещал меня ни в будни, ни в праздники, встречал меня в одних присутственных местах, словом, прекратил со мною всякое знакомство, даже (что выходило уже из всякого порядка) не привез, а прислал ко мне с приказным все сданные мною ему при отъезде подлинные именные указы.
   Сколько поведение такое ни было соблазнительно, я старался досаду мою утушить в самых первых ее движениях и принимал равнодушно дурачества г. вице-губернатора. Я не мог понять, что причиною было такому обращению. Не имея нужды лгать здесь, я поистине со всею откровенностию исповедую, что в Петербурге я нигде, ничего не выпустил предосудительного насчет Дюнанта, да и что бы я об нем сказал? Он мне совсем еще был незнаком. Увидевши его в первый раз незадолго пред моим отъездом, я его не мог ни хвалить, ни бранить, но участие его в деле Бурылина, означившееся так нагло по отъезде моем противу меня в пользу моих недоброхотов, и оборот крутой, который успел я дать этому делу, по-видимому зажгло его злобу против меня, и мы, совсем не быв знакомы, расстались.
   Другой враг мой, которого осмелюсь я в отношении к себе назвать Иудою, советник Губернского правления Полубенский, возревновав к новому своему товарищу, бывшему моему секретарю Шумилову, дал все парусы своему горделивому духу и непримиримым злодеем сделался мне с того же времени за то, что, выпрося Шумилову место, не привез ему ордена, которого он толь жадно желал, и сравнял его табакеркой со многими, по мнению его, низшими чиновниками. Вот два нажитые мной сею поездкою злодеи. Увидят после, сколько они успели наделать мне зла. Прочие, нюхая впервой отроду из привезенных мною табакерок свой по- лушный табак, хвастались ими и казались весьма довольны.
   В Владимире нашел я и г. Посникова, который вступил в свое упражнение по Уголовной палате, занявши в ней временно место председателя по указу. Он рассматривал дело Бурылина, и по кратком времени было оно обыкновенным порядком внесено ко мне на ревизию. Мнение его состояло в том, чтоб Бурылина, как сильно подозреваемого преступника и в приводах неоднократно бывшего, сослать без наказания в ссылку, а прочих лиц, признавшихся и уличенных, наказать по закону. С мнением его согласился и я, хотя против него поданы были голоса, и от самого между другими уважительного Палаты члена по дарованиям его, г. Бенедиктова, однако дело большинством мнений восприяло предназначенный ему конец от Посникова и с моим заключением отправлено в Сенат. Я опять ворочусь со временем к Бурылину, теперь остановим эту повесть на том, что он по-прежнему заперт в тюрьму, а Посников, окончив поручение, возвратился к своему месту, простясь со мной дружески. И прокурор стал тише. Он виделся с мнимым своим дядюшкой князем Лопухиным в Москве. Сей, как думать можно, пожурил его за меня, и мой лифляндский шарлатан спрятался, как крот, в спальну возлюбленной своей тещи, где природа наслала на него в отмщение за меня сильные ревматизмы. Он во всю зиму не покидал постели, и ему самому приходило уже не до ябед. В таких-то обстоятельствах принялся я опять за свою должность и открыл в ноябре рекрутский набор, который произвести велено было не в уездах, а по-старому, в одном губернском городе. Черты его были в прочем те же, ничто не останавливало хода общих злоупотреблений. Менялись места наборов, иногда и чины, но операция нисколько не получала облегчения в своем производстве. Наружные обряды напишет всякий, силу же дать закону коренному и постановить право гражданское не многим дано от природы.
   Пока я занимался набором, в Москве приготовлялся мне удар новый и поразительный. Дочь моя, изнуренная чахоткой, харкая кровью ежедневно, теряла все жизненные силы и, не дожив еще двадцати лет от рождения своего, уже готовилась к вечности. Известия, мною об ней получаемые и сопровождаемые всякую почту слабыми приписками ее руки, не позволяли мне ошибаться в ее положении. Венц с сыновьями, приехавши в Владимир из Москвы, не большие подавал мне надежды. Наконец ноября 20-го угодно было Богу прекратить цветущую ее молодость. Она скончалась самым христианским образом, с твердостью приняв и мужеством все таинства веры. Плачевное о сем известие дошло до меня 21-го ввечеру, в самый день рожденья моего старшего сына, которому исполнилось тогда двадцать один год. Нельзя было от меня его сокрыть. Весь дом принял вид смущенный, из каждого лица угадывал я мое поражение. Венц первый мне сказал об этом, и сколько я уже ни был приготовляем к тому обстоятельствами предшествовавшими, однако ж онемел и долго не мог придти в порядочное состояние, способное принять какое-либо врачевание или облегчение от руки человеческой. Все плакало около меня. Я один, вращая всюду пламенные взоры, в глубоком молчании укорял небеса и давал свободный ход сердечному ожесточению. Терять дитя свое ужасно! Во всяком возрасте его жаль. Я плакал, когда похоронял первого своего младенца, Михайлу, шестинедельного суща, в 91-м году. Какие же чувства должны были колебать ныне душу мою, лишась дочери милой, достойной и в цвете лет. Но рок судил ей принять в себя семя болезни матери ее и гораздо ранее ее по летам, но скоро по ее смерти обратиться к ней и разделить обители вечные. Когда Богу так угодно было, да будет воля его. Сия заповедь христианская учит нас покоряться деснице, создавшей всяческая, но в первых движениях растроганных печалью чувств и сама вера лишается силы своей: она мертва, лежит как камень во глубине сердечной и не пошевелится. Кончив год сей, я коснусь вкратце свойств и жизни покойной дочери моей. Теперь совершим сие тяжкое повествование, сказав, что тело ее погребено близ гроба матери в Донском монастыре 23 ноября. Похоронял ее грузинский архиерей, старец семидесятилетний39, и плакал над сей увядшей розой, которая, едва распустясь к лучам солнечным, уже скрывалась навеки в мрачную земли пещеру.
   Заметим еще странный случай. Когда печаль приражается к нашему сердцу, она иногда сопровождаема бывает сторонними приключениями, кои удвоивают отчаянии скорбного духа и придают самому несчастию темнейшие еще тени. То же последовало и ныне в моем доме. Маша по возврате братьев из чужих краев хотела, и часто мне давала чувствовать, чтоб я подарил Павлу золотую табакерку. Я готовил ему и ей эту сюрпризу к дню его рождения. Купил табакерку у Венца, привезенную им из Германии, и, дабы всю нежность родительских чувств истощить при сем подарке, я послал Павла из Владимира в Москву под предлогом тем, чтоб узнать о здоровье сестрином, а в настоящем смысле для того, чтоб он, доставя посылку сестре, в которой была табакерка, получил ее от Маши в самый день своего рождения. А дочери вложил в табакерку записочку, посредством которой изъявлял ей желание мое, чтоб она брату ее от себя подарила. С Павлом поехал и доктор мой Буркарт, дабы достовернее меня уведомить о Машеньке. И какой плачевный оборот! Какая бедственная Павлу встреча в день его рожденья! Сестра его уже не дышит. Тело ее на столе. Мрачная завеса смерти закрыла юные ее взоры, и печальные вопли над нею наполнили все храмины несчастного нашего дома. Какой убийственный подарок подносила судьба горестному брату, теряющему вдруг в сестре наилучшего своего друга. Он воротился ко мне дни через три. Печаль, страх, уныние, все привело этого молодого человека в сильное потрясение. Случай сей подействовал на его воображение. Склонен будучи по мне к меланхолии и получив первую еще пищу для нее, он предался мрачным ее впечатлениям до того, что занемог и сам. Ему пустили кровь и тем облегчили сердце, чрезмерно стесненное горестию. Я уже боялся и за него, но Бог сохранил, к отраде моей, сей первый залог горячности матери его ко мне. Как не обратиться, однако, с удивлением к уродственной противуположности, открывшейся в московском нашем доме. Мать моя в семьдесят с лишком лет погребала внуку в двадцать. Кажется, без дерзновения можно сказать, что подобные случаи выходят из самого закона естественного. Деду ли следует хоронить внучат, или отцу детей? Ясно, что природа имеет свои уставы, коих десница Господня не отменяет. Утверждаясь на сем мнении, я сказал в стихах моих, написанных долго спустя после того на кончину княжны Марьи, и коих, однако же, никто не читал, дабы философии моей не назвали неверием:
   
   Какие соки нам дадут отец и мать,
   Так будем долго жить, иль рано умирать40.
   
   Вот перед чем и ленту на меня надели! Предрассудок? Правда; но, основан будучи на событиях, обратился в постоянную мысль, что никакая милость политическая не должна доходить до меня без судьбинной какой-либо беды. Не лишился ли я жены после желаемого чина тайного советника скоро по получении его? Не потерял ли я дочь, надевши пред кончиной ее незадолго красную ленту, над которой все в доме восхищались? О великий Боже! Избавь меня от подобных щедрот владык земных, если каждый знак оных отягощает на мне милующую твою десницу!
   Могу ли умолчать, говоря о кончине дочери моей, сколько я при сем несчастном случае обязан был Шумилова жене, которая, сохраняя к моему дому старинную приязнь, еще в Пензе начавшуюся, не отреклась скоро по приезде моем из Питера в губернию отправиться по просьбе моей в Москву, дабы там, в доме нашем, видя каждый день Машу, уведомлять меня об ней, быть с нею безотлучно, подавать ей возможные отрады и облегчать тем скорбь моих домашних. Она до самой ее кончины была при ней неотступно, ходила за нею, давала лекарства. Скоро по смерти ее с расстроенным духом воротилась к нам. Свидание с нею умножило мою болезнь. Она мне рассказывала о каждой мысли, о каждом слове бедной моей дочери, изображала мне все ее положение, успехи быстрые болезни и даже самую минуту кончины, которой она была свидетелем. Какие тяжкие для сердца напоминании! Какая плачевная беседа! Как не упомянуть о сем в честь Настасьи Ивановны. Благородная женщина! Часто ли мы получаем от людей самого высшего состояния и наи- лучшего воспитания подобные услуги? Вот настоящий отпечаток дружбы, черта истинного благородства души. И мне ли прилично забыть о том когда-нибудь? О нет! Доколе жить буду, сохраню в памяти моей столь нежное снисхождение госпожи Шумиловой, и вместе с именем дочери моей отзываться будет в сердце имя почтенной Настасьи Ивановны. Да даст ей Бог, единый мздовоздаятель за несчастных, все то, что может улучшить жребий ее потомства в мире.
   Узнав о потере моей, приехала навестить меня из деревни почтенная княгиня Куракина и прожила у нас с неделю. Никогда не пропустя случая показать нам свое внимание, она жаркое брала участие во всех наших обстоятельствах. Редкая женщина! Умела любить, умела и доказывать силу чувств своих. Для нее не было тягости ни в пути, ни в другом каком-либо беспокойстве, когда она знала, что может быть полезна. Если восторги позволительны даже и под старость, то в подобных токмо случаях, где добродетель самая бескорыстная является во всем своем сиянии пред людьми, чужда всякого высокомерия и пышности и столь же проста в изъяснениях своих, как сама любовь в обители нашего сердца, и потому простите мне мои восхищении. Я не могу без них говорить ни о каком хорошем поступке, а паче о таком, который носит с собой опыты искренней приязни.
   Труды, с должностью моею сопряженные, препятствовали печали брать над рассудком моим всю ту силу, какую она получает в уединении или в праздном состоянии ума. Воображение тогда свободнее следует за потерянным предметом, ищет его, выпечатывает, так сказать, каждую черту милого человека и так с ним срастается тесно, что нет ни одной мысли, которая бы отдельно от любимого человека входила в голову, -- все носит его изображение. Отсюда и печали наши тошнее, глубже, когда мы предаемся им в уединении и одиночестве совершенном. Служба разбивала мрачные мои идеи, и около набора много стеклось случаев, кои, удерживая источник слез моих, неумеренно проливаемых дома, возвращали иногда на лицо мое насмешливую улыбку.
   В конце года производились в третий раз при мне выборы дворянские. Я привык смотреть на них, как на самую худую комедию, в которой даже и смешного меньше, нежели подлого. В настоящее время между молодыми людьми возникал какой-то дух сопротивления властям, который требовал бдительнейших моих попечений о том, чтоб пресечь ему путь к успехам и распространению. Ни одни выборы еще так шумно не происходили, во всех уездах делались заговоры. Подобно кулачным боям, везде стена на стену напирала. Губернский предводитель Извольский не умел привлечь к себе уважения общественного. Никто его не слушался, ниже сыновья, из которых один на увещании его, чтоб менее шумел в своей округе, ответствовал: "У меня отец есть дома, а в собрании дворянском я родительской власти не знаю. Я сам дворянин, и голос мой свободен". Сказав это, он, верно, сравнивал себя с римлянами. Словом, во всяком углу залы происходил шум. Тот вызывал на поединок за белый шар в пользу его соперника, другой выгонял из округи, привязываясь к доказательствам дворянства, инде выкрадывали шары, в другом месте побоями доказывали соседу, что он никуда не годится. Ни на что эти выборы не были похожи, и я принужден был для предупреждения дальнейших вздоров по целому дню сидеть в камере Губернского правления, куда прящиеся дворяне беспрестанно ходили ко мне с своими жалобами. Более всех прочих уездов шумели в Шуйском. Там жена моя имела деревню. От гордости ли, чтоб показать, что они на губернатора не смотрят, или от настояний председателя своего41, который сердился на меня за то, что я ему не доставил креста, а только чин во время последнего трехлетия, от той или от другой причины, но дворяне, числом до пятнадцати человек собравшиеся, в досаду мне выкинули из исправников Пожарского и выбрали на место его настоящего буяна42, которого я потому только утвердил, что боялся навлечь на себя подозрение, что я взаимно из мщения за Пожарского отвергаю выбор благородного сословия.
   Пожарский был мужик добрый и пожилой, но отменно вял и ленив; итак, я не сожалел нимало, что он вышел из исправников, а не могло быть мне приятно общее желание дворян шуйских сменить его, не потому, чтоб он не годился в эту должность, а дабы только сделать мне досаду. Какое-то действовало во многих честолюбие неразумное противустоять власти и всякими поступками раздражать ее. Не мог и не должен был я вступаться за деверя жены моей, это было бы неприлично, но мог ли я также молча пропустить выбор стариков лет семидесяти, кои насилу ноги таскали, в предводители, недужных дворян, кои по полу году не вставали с лежанки своей и на выборы не явились? Обязан ли я был доверять места в службе изведанным пьяницам, людям приличенным и судящимся в озорничестве и многим тому подобным забиякам, кои носили дворянские кафтаны потому, что две-три души приписали за себя по сказкам? Я принужден был многих выбранных отвергнуть, требовать на их места других, я обязан был удержать достоинство моего права на утверждение чиновников. Дворяне рассердились, и, по наущению мелких умов, губернский предводитель Извольский, сдав место свое другому, послал жалобу к министру, в которой от лица всего дворянства просил, чтоб неутвержденные мною чиновники были, вопреки моим заключениям, допущены к должностям. Министр доложил государю. От меня требован ответ. Я написал в нем, что закон, дав мне право утверждать, вместе с тем уполномочивает и к отрицанию, иначе был бы начальник в страдательном положении, что не соглашается ни с каким соображением; что я каляк, хворых и стариков, на клюках движущихся, не могу принимать в штат служащих чиновников, ибо они во всем сделают остановку, которая отнесется на мою ответственность, и что, наконец, почитая подобный выбор людей неспособных за насмешку, я просил г. министра направить понятии дворянские к прямой и благородной цели. Снова министр доложил государю. Дело отдано к рассмотрению в первый департамент Сената, откуда оно, пролежавши там два года, сошло с тем, что сделан мне, в угождение противной партии, выговор, но никто из чиновников, мной назначенных, не сменен, а опороченные мною остались при своих поместьях.
   Вот чем кончились наши распри. Если б выговор пришел ранее, он бы мне был очень неприятен, но из самого продолжения времени видел я, что хотели чем-нибудь это пустое дело кончить и потешить дворянство, которое под громким своим наименованием выставлено было в жалобе Извольского, тогда как едва ли из трех- до четырехсот собравшихся мужей, по имени только благородных, десяток знал о посланной ябеде на меня. Так, обыкновенно, все дела текут общественные. Толпа изумленная кричит, а два-три человека действуют и заправляют всеми. Два года спустя я уже без всякого негодования получил указ Сената, прочел его, посмеялся и бросил в архив к вечному забвению. Подобной участи всегда ждут те повелении правительства, кои по интригам и проискам выпускаются.
   Губернским предводителем избран на будущие три года полковник Танеев, дворянин шестидесятилетний, домосед деревенский, человек простой, но робкий, мнительный, нерешимый, которого столько же легко можно было с пути сбить, как и тяжело настроить на хорошее дело, особенно если предприятие требовало несколько силы в духе. С таким-то губернским предводителем имел я в виду три года трудов.
   Сим происшествием кончился год, принесший мне два события разного рода: радость умеренную и сильную печаль, а все прочее прошло в беспокойных хлопотах и досадах. Похороним его в вечность, где тьма веков прошедших поглотит и его, как песчинку. Земля есть гроб человеков, вечность есть могила времен и лет живота нашего.
   Скажем теперь слово (что я и обещал) о жизни и свойстве моей дочери, изобразим ее портрет нравственный. Княжна Марья Ивановна родилась в 1789 году февраля 18-го в Москве. Евгения во время беременности ею в первый раз плюнула раза три кровью горлом, и болезнь сия, с тех пор в ней открывшаяся, досталась наследственно носимому ею младенцу. Маша должна была зачахнуть. Так определила при рождении ее природа, и она устав ее исполнила, лишась на двадцатом году жизни. Ум ее был возделан самой матерью. Никогда не отходя от нее, она под ее глазами читала, писала, училась художествам, рукомеслам и наукам и к праздности не имела привычки. Нрав ее образован был Евгенией. Она влила в дочь свою все свои правила, научила ее думать, соображать, обращаться и чувствовать. Скромно сносила она скуку постоянных своих упражнений в такие лета, когда нет ничего тяжеле занятий. Гибкое свойство нрава представляло в воспитании ее много удобства матери. Покорна была воле родительской во всякое время, благосклонна к низшим и обходительна с равными. Она всем нравилась и слыла милым ребенком до самого зрелого возраста. Первые дни ее младенчества протекли в доме отца моего. Он ее любил без памяти и утешался ею беспрестанно. По кончине его Евгения вступила в обязанности свои как мать и не спускала ее с глаз своих. Тетки ее беспрестанно тешили и даже баловали, но сие ее не испортило. По смерти жены моей видели, какое она имела влияние на меня, мои поступки и всю судьбу. Оставшись пятнадцати лет, она становилась опытнее и благоразумнее. Я в ней начинал находить друга, товарища, отраду в горестных минутах. Тяжелое время вдовства моего и властоначалия надо мною Ольги Абрамовны Веберовой она выносила с терпением и кротостью ангельскою. Жалеть можно было только о том, что по мягкости сердца и нрава, отдавшись без осторожности в обольстительное знакомство Анны Михайловны, Маша слишком много давала работы своим чувствам, острила сердечные побуждении, утончала чувствительные органы души и принимала к сердцу со вредом для нее много случаев обыкновенных, кои бы не заслуживали внимания, когда б не Богданова, по внушениям пылкого своего воображения, наводила на них самые яркие краски. В Петербурге Маша развернула все свои дарования. Имея полное наружное сходство с матерью своею, она напомнила ее черты у двора и в городе. Кто знал мать, узнавал и дочь. Она прекрасно писала по-французски, а говорила того лучше. Музыка и танцы привлекали на нее взоры многих, но слабое здоровье не допускало развитию всех природных способностей. На театре она наследовала талант своей матери, и она была бы, конечно, совершеннейший с нее слепок, если б судьба продолжила дни ее. Гордость ей была незнакома. Она не умела кичиться, но и низостей ни пред кем не терпела. Незлобие ее было неограниченно. Твердость духа оказала примерную. Ничто так уверить в этом не может, как перевод, который я здесь приложу, с одной страницы из журнала, ею писанного в Петербурге, когда она занемогла, из которого каждый увидит черты любомудрия истинного и редко встречающегося в таком нежном возрасте. Философски ожидала она смерти и не испугалась ее приближения, исповедалась, причастилась с величайшим смирением и спокойствием. Ничем душа ее не возмутилась. Чахотка изнурила все ее легкое. Она сгорела, так сказать, в два месяца трудной болезни и, не теряя памяти в настоящем, мгновенно перешла в будущее. Так скончалась дочь моя, о которой плакать я буду при всяком о ней напамятовании, потому наипаче, что я обязан по совести дать ей превосходство пред прочими моими детьми если не во всех, то во многих отношениях. Маша соединялась в вечной жизни с бесподобной своей матерью. Верю, что им там лучше нашего дольнего мира, но мне жаль их будет вечно, и доколе не совлечет с меня природа перстную свою ризу, дотоле памятники их орошать буду чувствительными слезами.
   Вот извлечение из ее журнала, который, не быв кончен ею, не мог предложиться общему сведению всех желавших его прочесть. Но сего отрывка довольно будет, чтоб судить о качествах души ее и разума.
   

Оригинал

   Je devine l'état où je suis. Voila le troisiume jour que je ne sors plus de la maison, et mon mal empire toujours. Je sens que ce sont les symptômes d'une phtisie prochaine; il est dans mon sort de ne pas éviter cette maladie. Peut-être pourrait on m'en sauver, sinon je me résigne. La mort ne me parait pas horrible; je suis loin de la désirer, mais il me semble pourtant que si Dieu ne me l'envoye pas, c'est par miséricorde pour la faiblesse que j'ai d'etre attachée a la vie. La raison, le bon sens, m'apprennent qu'il vaut mieux mourir dans l'état où je suis, que si j'étais eponce et mère de famille. Actuellement mon trépas ferait des affligés, mais alors des malheureux, et puis s'il faut mourir il est doux pour moi de subir le même mal que ma mère. Écoute (je te le dis a toi) tout autre croyrait que c'est pour me donner des airs, mais je le sens parfaitement. Tont le monde admire les beautés de cet Univers, pour moi, de tout ce que je vois, rien ne m'étonne, rien ne m'enchante. Les objets les plus parfaits, les plus précieux sont au dessous de mon admiration. Pourquoi lorsque les autres sont extasiés, surpris, ne le suis-je pas aussi? Il semblerait qu'il y ait emcore quelque chose de plus parfait, de plus digne d'avoir ma parfaite admiration. Je ne puis donc être qu'au ciel, tandis que tout le monde est pour le terrestre. Mon coeur se porte toujours vers les régions plus élevées; mon âme plane dans une hémisphère qui m'est inconnue ce ne peut être qu'au Ciel. Ainsi cela doit être bientôt mon asile, cela me fait croire qui je ne resterai pas longtemps sur la terre.
   

Перевод

   Я отгадываю свое положение. Вот уже третий день, что я не выхожу из дому, а болезнь моя все усиливается. Чувствую, что это преддверие приближающейся чахотки. В судьбе моей не избежать ее. Может быть, и спасут меня от нее, но, буде нет, я покоряюсь. Смерть меня не ужасает. Я далека, однако, от того, чтоб желать ее, и думаю, если Бог ее мне не пошлет, что это будет действие милосердия его ко мне, щадя любовь, с которой я привязана к жизни. Рассудок, здравый смысл говорят мне, что лучше умереть в настоящем моем состоянии, нежели сделавшись супругой и матерью семейства. Теперь я оставлю сетующих по себе, а тогда смерть моя произвела бы несчастных, да притом, поелику долг велит нам умирать, сладко для меня тою же болезнию отходить к вечности, какою и мать моя с миром рассталась. Слушай (я обращаюсь к тебе {Это относится к ее подруге43. [Примеч. И. М. Д.]}), всякий другой почел бы следующее мое признание за игрушку ума светского, но я совершенно чувствую то, что хочу тебе исповедать. Все пленяются красотами света. Меня, напротив, ничто в них не дивит, ничто не восхищает. Самые совершеннейшие и драгоценные предметы ниже моего изумления. Отчего же, когда прочие в восторге, я не делю ни с кем оного? Кажется мне из этого, что есть еще что-либо другое, совершеннейшее и лучшее, что-либо достойнейшее восхитить душу мою. Конечно, одно небо! Между тем как всякий приковывается к земному, сердце мое парит к селениям высшим, душа моя обитает в неизвестной еще мне сфере пренебесной. Где же быть сему, как не в горнем мире? Следственно, небо должно быть вскоре мое жилище. Самые мысли сии заставляют меня думать и уверяться, что я не долго уже населять буду землю.
   

Копия с рескрипта, при котором я получил ленту.

   Господину и проч.
   Желая наградить усердную вашу службу и особенные труды, в управлении вверенной вам губерниею вами подъемлемые, пожаловал я вас кавалером ордена Святой Анны 1-го класса, коего знаки для возложения на вас при сем препровождаются. В С.-Петербурге, августа 25-го дня 1808-го года.

Александр

   Контрассигнировал кн. Алексей Куракин.
   

1809

   В последних днях минувшего года прибыл в Владимир сенатор и Александровский кавалер Неплюев, которому по успокоении Астрахани, куда он был отряжен для прекращения чумы, именным указом велено было на возвратном пути заехать в Володимир и разобрать дело прокурорское с майором губернской роты. Важное поручение! Неплюев не был гений, пороху не выдумал, но при кротком свойстве нрава имел от лишней осторожности мнительный характер. Все приводило его в недоумение. С ним приехала и жена его, дама молодая еще и любезная. Оба они меня весьма обласкали, и г. сенатор, в залог приязни своей, подарил мне Аннинский старинный медальон, каких уже ныне не носили, но и сие значило много. Оправа была на нем серебряная. Сильное пожертвование для скупого. Он занялся делом о пощечине как бы самым важным государственным приключением. И как иначе, когда дан был на то именной указ. Все дело внесено к нему. Он с неделю рылся в бумагах, нашел нелепости господина прокурора во всем их свете и, желая сделать угодное князю Лопухину прекращением такой подлой ссоры и предосудительной для свойственника его, избрал к тому за лучшее средство миротворческое.
   В самый первый день года назначено было мирить Бута с Бедрицким. Бут в ревматизме жестоком лежал тогда без рук и ног в доме своей тещи и не мог пошевелиться. Надобно было ехать к нему. Неплюев не хотел, чтоб при нем одном происходило это явление. Он пригласил с собой меня и губернского предводителя. Сколь ни отвратительно было для меня присутствовать при такой смешной комедии в настоящем расположении мыслей, однако надобно было ехать к барону Буту, и этим начался совершенно новый год в Володимире, потому что мы до обедни еще к нему явились. Он жил в верхнем этаже. Г. сенатор, губернатор и маршал, первые чины города, по стремянке дошли не без труда в покой больного и приближились к его кровати. Изнеможенный прокурор, как после похода витязь, приподнялся и, сидя на перине, слушал приветствие Неплюева, которое сей в коротких словах произнес ему перед нами. Дело шло [к] мировой. Бут протянул руку Бедрицкому и попросил у него прощения, и Бедрицкий, как старый драбант1, всемилостивейше простил его. Начал было и он приветствовать Бута своим манером, напомнив свою пощечину, но Неплюев прекратил его красноречие, выгнав его вон, и мы с губернским предводителем видели и ощутили, что может сенатор в таком затруднительном обстоятельстве задумать и совершить. Поехали мы потом все к обедне в архиерейский дом, а за нами по улицам раздавался шепотом слух: мир, мир между прокурором и Бедрицким. О, какое важное приключение! Было зачем приезжать из Астрахани сенатору заслуженному. Не то же ли хотел сделать и сделал я в моем кабинете при начале их драки? Но это не так было действительно, как сенаторское примирение. "Вот какова моя пощечина, -- твердил долго еще после того Бедрицкий, -- сенатора прислали заставить Бута повиниться!" Но мало было от того барыша бедному майору, лишившемуся за сей поступок и пьянство места своего в губернской роте, если бы Неплюев из добродушия не выпросил ему за претерпенную обиду местечка форшт- мейстерского, в котором еловые рощи вознаградили его потери и заплатили собой проести и волокиты, принеся корни свои топору на жертву.
   После обедни предложено было нам действие другого рода, но не менее забавное. Открывалась Удельная контора в губернии. Призван архиерей в большую холодную комнату. Окроплены стены святою водою, пропето многолетие императорскому дому, прочтен скороспелый какой-то журнал, которого никто не слушал и, думаю, никто не определял. Подписали новые члены, и в газетах после объявлено, что такая-то контора открыла свое заседание. Управляющий, г. Греве, человек зажиточный и смышленый, особливо в делах, относящихся до управления хозяйством крестьян казенных, дал нам нарядный завтрак, и за благословением архипастыря все мы напились, наелись и разъехались по домам.
   Вот как обновился год у нас, а в Петербурге свои происходили приключении, но несколько позамысловатее наших. Там угощали короля Прусского, который с своей супругой приезжал показаться на Неве2, и двор наш пред ним расточил всю азиатскую роскошь. В первый раз еще в нынешнее царство приметили, что есть двор в Петербурге, по великолепию его и праздникам. Совершено обручение великой княжны Екатерины Павловны за принца Ольденбургского3. Вельможи иные росли, другие из списков исключались. Козодавлев определен был в товарищи министра внутренних дел, и князь Куракин принимал в объятии свои хитрого совместника. А граф Шереметев испускал дух на бархатном одре в богатых стенах4. Смерть не смотрит на наши сокровища, она жнет и в хижине, и в чертогах. Шереметев и по смерти хотел быть предметом удивления и молвы. Он велел себя схоронить в простом дубовом гробе без всякой пышности. Воля его исполнена, но на сей простой гроб более пялили все глаза, нежели на парчовые покрывала другого, которые наследники часто кроят в долг из одной суетности мирской. Шереметев рассыпал большие подаянии в монастыри и пустыни. Лучше было бы отдать родным своим то, что награбил дед его и отец5, но святость в другом виде представлялась очам его. Добродетель истинная редко входит в каменную душу богача. Он примирялся с Богом окладами на иконы и куполами во храмах. Увидим, воспользуют ли ему сии пышные пожертвовании в последний день.
   Задолго еще до кончины его открылось, что он тихонько был обвенчан с своей актрисой Парашей, что сие известно было двору и всему миру, но под печатью важной тайны, а потому и не разглашалось публично. Графиня до него еще скончалась чахоткой, не выезжая никуда из дому и не быв нигде принята под именем, на которое брак ее давал ей право. Но по смерти ее остался сын граф Дмитрий, всего имения признанный и законный наследник. Родные графские, в том числе и я был извещен в свое время вдруг о трех обстоятельствах: о смерти покойной, о браке ее и о рождении сына6. Шереметев, схоронивши ее, давал нам знать об этом и в малолетстве еще сына своего сам лег в Невском монастыре. Все просились в опекуны к дитяти. Число и даже имена их назначены были в духовной покойного, которая и исполнена. Данауров определен к воспитанию младенца, а императрица вдовствующая, по желанию отца, приняла на себя управление опеки, составленной из семи первостатейных чинов государства, хотя не все из самых достойнейших людей. Сие доказывается выбором Ананьевского, которого публичная молва огласила мздоимцем, выкинут был из сенаторов, дойдя до степени сего, нигде не служа, кроме Сената, из последних его приказных. Сам Шереметев именовал его в своей духовной. Чему дивиться? Рыбак рыбака далеко в плесе видит. Граф Николай Петрович любил также присвоить чужое. Упадок нашего дома явным тому служит доказательством. История моя о сем упоминала уже в разных временах моей жизни. Между статьями его духовной отнести можно к чести его ту, что, связан будучи дружбой с Похвисневым, дядею родным по матери Анне Михайловне Богдановой, он отказал ей десять тысяч рублей единовременно, которые опека ей и отдала. Сим подарком Шереметева обязана была она любви помянутого своего дяди, который их выпросил у графа.
   Поместя здесь несколько событий, не в одно время последовавших, я должен напомнить, что, следуя принятому мной намерению писать собственную мою Историю, я не ищу исторической точности в тех случаях, кои не касаются до меня прямо или слегка, а описываю их по мере того, как собственные мои обстоятельства приводят мне их на мысль или по существу материи текут из пера моего кстати, а определение времени наблюдаю токмо в уважительных эпохах, непосредственно с моею участью связанных.
   По отъезде Неплюева и по совершенном прекращении тяжбы между Бедрицким и Бутом в судебных местах занялся я разбором всех моих бумаг, между коими нашел многие письма, бабушкой писанные к отцу моему, переписку с ним же дяди моего родного барона Строганова и довольное число сбереженных писем моих к нему. Все их прочтя со вниманием и чувством, я оставил для сохранения и на вековечную память несколько писем бабушкиных, в коих наиболее изливалась душа в беседе с сыном своим, а прочие, также и переписку дяди моего всю, попалил в камине вместе с моими письмами, в коих видел я черты старой моей пылкости и ветреничёства. Сожигая таким образом все лишнее, я не пощадил и всех своих бумаг пензенских под названием "Статского журнала". Ни слог их, ни самые идеи меня уже не пленяли. Он мне казался очень недостаточен и служить мог только доказательством огненного моего воображения во всяком возрасте. Вот как меняются наши мысли и чувства во времена нашей жизни. Тогда каждая строка казалась мне превосходною. Ничто так не лукаво, как собственное наше одобрение. Кто знает, может быть, и сии самые толстые тетради, которые так прилежно меня занимают, и они, может быть, со временем изотрутся и попадут в камин, который тогда много пожрал писанной бумаги.
   В то же время много других рукописей не только сохранил, но даже и привел в порядок. В течение всего года я в досуги свои исправлял "Записки шведского похода" и, обработав их, составя полную книгу, спрятал7. Пусть прочтут их после меня, и если можно будет, пусть тогда и напечатают. Доволен будучи этим произведением моего пера в прозе, я оставляю его детям как рукопись, не совсем для них бесполезную. В наши дни напечатать их было бы трудно, потому что многие действующие лица в том походе еще живы, а как я не мог всем приносить похвал одних, то они бы на меня кинулись, как львы, и растерзали без пощады.
   У меня хранились записки покойной бабушки моей, схимонахини Нектарии, писанные ее рукой и доставшиеся мне по кончине батюшкиной. В них несчастная вдова первого любимца Петра II описывала странствие свое до Сибири, где назначена была для нее с семейством строгая ссылка. Журнал сей ею не кончен, о чем довольно нельзя натужиться, тем более что никакое перо не подойдет под ту краску нежную, чувствительную, которую давала она своим описаниям без всякого искусства, по внушениям одной природы и вдохновению прямо небесному. Сенатор Лопухин, быв в Володимире и слышавши о сих записках, неотступно требовал их у меня. Я долго не решался выдать их, ибо знал, что сия великая жена не для суетной славы занималась им[и], но хотела только сыну своему передать сведении о бедствиях его рода. Лопухин, однако, настоял, и я журнал бабушкин, ничего в нем не портя новомодным слогом, списал и отослал к нему, как он у меня нашелся. Лопухин отдал его в печать, был издателем сих листов и ознакомил с сею потаенною рукописью всю московскую публику. Она вообще приняла ее с удовольствием, все читали ее с жадностью; и духовные, и ученые пленялись чувствами и изъяснением их в этом журнале, все жалели, что он не продолжался и слишком короток. Г. Невзоров издал его в периодическом сочинении, называющемся "Друг юношества"8, а секретарь мой потрудился переписать белый экземпляр, который пошел в дело. Оригинал у меня и со мной не расстается. Если сим поступком раздражил я твое смирение, праведная жена, прости мне его, как человеку, соблазнившемуся суетой мира. Твой внук, печатая твои строки, потоками слез омытые тобой при жизни твоей пустынной, твой внук искал имя твое прославить в человеках и дать потомству пример великодушия в напасти.
   Собравши также все мелкие мои сочинения в стихах, в коих упражнялся во время моего вдовства, я составил из них одну общую книжку и под названием "Сумерки моей жизни" выдал в печать. Они посвящены были Евгении с особым к ней предисловием. Книжки вышли в конце настоящего года в свет и нашли своих охотников, а гимназия владимирская -- некоторую выгоду, ибо печатались они сходно моему известному уже предположению в ее пользу под распоряжением Университета. Все сии занятии наполняли свободные часы мои через целый год. Они много услаждали моих забот и неприятностей. Я все забывал тяжкое, когда разыгрывалось мое воображение в воспоминаниях молодости. В печать выходило не все вдруг, но по временам. Нынешний год я могу назначить годом их рождения, и, чтоб в одном месте переговорить о всех, я упоминаю о них при самом его начале. Обратимся к происшествиям. Какой год, месяц, неделя или сутки не имеют собственно своих? Кстати скажу из "Сумерок" моих следующий стих:
   
   Посмотришь на себя, посмотришь на людей:
   То скука, то печаль -- нет дня без приключенья,
   Минуты без досад, часа без огорченья;
   И вся-то наша жизнь не стоит двух грошей9.
   
   С новым огорчением увидел я Анну Михайловну у себя в доме. Она опять приехала к нам на житье, и брат ее, проводя до Владимира, скоро умчался опять на Кавказ по особенному пристрастью к тамошнему краю и к распашной жизни. Она, часто рассуждая со мной об Маше, заводила мысли мои в черную сторону и отвлекала воображение от всего приятного. Правду сказать, мало было веселого для нас и в наступившем годе. Не успела сколько-нибудь зажить одна рана сердечная, как вдруг приготовляться надобно было к новой. Алена, падчерица моя, любимейшее дитя своей матери, в которой она все видела совершенства, все вмещала чувства душевные, захотела побывать в Москве на свадьбе у двоюродной сестры своей, такой же молоденькой девушки, как и она. Свояченица моя Караваева выдавала дочь свою Марью Дмитриевну за Хметевского. Туда отправлялись свояченица же моя Владыкина и шурина Григорья жена. С ними княгиня отпустила Алену на самое короткое время, но кто знает, в какую минуту рок ищет нашего сердца? Алена, погостивши на свадьбе, простудилась нечаянно и в московском нашем доме похворала. Миновалась простуда, и она воротилась к нам, но легко было заметить, что грудь ее захвачена и что без врачевства ей обойтись невозможно. Лекаря советовали лечиться. Как ни старались жене моей об этом возвестить без ужаса я и ее сестры, почувствовала она, что висит над нею тот же меч, который недавно срезал меня. Ничто не может сравниться с первыми движениями, кои овладели женою при самой легкой мысли о предстоящей надобности лечить Алену. Уже она воображала ее отчаянну, безнадежну, на краю гроба. Боже мой! Какие горькие вытерпел я минуты, глядя на бедную жену мою. Но Алена еще не была больна. Она немножко кашляла, и натура располагала ее потихоньку к чахотке. В Великий пост сделалась ей pleurésie {плеврит (фр.).}, которая, хотя и прошла, но решительное положила начало грудным припадкам. Вообразите розу, которая чуть распустилась и блекнет очевидно. Ее взял на свои руки старый их лекарь и друг всего семейства Безобразовых Шених. Он с успехом освободил ее от pleurésie, но не таил от меня, что за ней нужен постоянный присмотр искусного врача. Сам он не мог при ней остаться, итак, Буркарт давал ей иногда лекарства, но их она по большей части не принимала, разве из крайнего иногда принужденья. Ничего нет обманчивее чахотки. Среди самых сильных ее припадков выходят такие счастливые дни, что больной способен вкушать все приятности жизни. Итак, Алена не все лежала, не все сидела дома, а временем сопровождала нас в собрании. Особенно летом она казалась даже и здоровою, но благосостояние сие никого не обманывало, кроме бедной матери ее, которая предавалась очень часто всем сердцем надежде ее выздоровления. Схватит ли Аленочку -- и жена моя лежит да воет. Лучше ли ей -- и мать улыбнется. Пусть представят, каково было мне! Я с жаром любил жену свою и, видя безмерную страсть ее к дочери, страдал, заранее представляя, чего будет стоить ей такая потеря, если Бог приближит ее последний день. В таком-то смутном виде появилась наша весна ныне и протекло все лето между страхом очень верным и надеждой весьма сомнительной.
   Пора было сыну моему старшему приниматься за настоящую службу. Я его собрал и отправил 13 марта в Петербург с разными письмами от себя ко многим, которые все пишут в таких случаях, и никто их не читает. Приехавши туда, он явился к нашему министру, был хорошо принят и причислен к его штату. Вот первый из моих детей, который пустился в свет и получил от меня благословение жить по своим собственным соображениям в полной свободе поступать, как хотел. Все наставлении ему были от меня внушены, воспитание ученое было кончено, оставалось ему уже в двадцать один год возраста самому о себе пещись и искать себе дороги. По возможности и силам моим средства жить в таком дорогом городе были ему даны. Не широки они были, конечно, но я не мог все то для детей моих сделать, что б я хотел. В его лета я уже был женат, жил домом в Петербурге и учился переносить нужду. Бог сирых никогда не оставляет. Он всю вселенную кормит, ужли для нас одних хлеба не станет? Мамушка в последний раз целовала Павла как детище. Он становился молодец и краснел от ее ласки. Я с ним простился и пожелал ему во всем успехов. Не все жить под крышей родительской. Человек призван к бесконечному странствию.
   Умер пред самою весною деверь жены моей Пожарский, тот, посредством которого силились многие нанести нам чувствительные оскорблении. Болезнь его была непродолжительна, смерть постигла скорая. Он был сыр и вял по природе, а душевно расположен к доброхотству. Жена о нем жалела, и я вместе с нею. Алена приняла эту печаль чувствительнее всех. Она была к нему привязана, и слезы ее не очень помогали укреплению сил, о котором лекаря старались.
   Поговоря довольно о домашнем, взглянем на дело службы. Получен был именной указ через Сенат из Государственного совета о деле Материна, которое усилило противу меня злобу московских департаментов, ибо по сему обстоятельству я одолел в распре моей бумажной общее их собрание. Сенаторы давно, я думаю, про это и забыли, но канцелярия сенатская, которая такие хорошие и острые ножи точит противу всех, не покоряющихся ей, никогда не забудет, что я отважился смешной приговор ее довести до Совета. Дело состояло в следующем.
   При генерал-губернаторе Заборовском бедный мещанин Маторин имел в лучшей части города крепостное самое маленькое место, на котором никакого строения по назначенным планам вытянуть было нельзя. Он не в состоянии был прикупить к нему излишки, чтоб составить порядочную усадьбу. Зажиточный купец, с коим он был в соседстве, пожелал построить каменный дом в два этажа. Тогда пеклись столько же об украшении городов, сколько ныне мало о том думают. Заборовский как начальник радовался, что может лучшее место в городе застроить, и вступил в переговоры с Материным, давал ему вдвое против того в другом месте, торговал, выменивал, -- никакое средство не помогло. Мещанин земли своей не отдавал. Генерал-губернатор, видя в поступках его одно упрямство, дозволил купцу построиться, и тот поставил большой каменный дом по плану. Который начальник не имеет своих злодеев? И у Заборовского были недоброхоты, кои наткнули Материна. Бедняк пожаловался Сенату, и началось дело. Тянулось оно долго, и Маторин после переноса из Гражданской палаты на апелляцию умер. Вдова его упорнее еще увязалась за лоскуток земли своей и домогалась всячески, чтоб купец потерял в пользу ее все свое строение. В департаменте вышли голоса, и дело вступило в общее собрание, где оно решено тем, что велено дом купца снести, землю, очистив, отдать Материной, а генерал-губернатору, давшему на сие дозволение, платить купцу убытки его, начав с ним в оных суд по форме. Но все сие велено было сделать тогда, как Материна не приступит ни к какому примирению с своим соперником. Натурально, что этого и ожидать было нельзя, ибо ей хотелось разорить купца сломкой дома или получением таких от него барышей за свои проести и волокиты, коих бы не стоило и все строение.
   Долго Гражданская палата занималась приближением спорящихся сторон. Неудача заставила ее прибегнуть к исполнительной власти и требовать исполнения сенатского указа. Тут начинались мои собственные действии. Приняв указ в буквальном его смысле и видя, что снести каменного дома никак нельзя, что деревянное строение сносится, а каменное ломается, что в сем последнем случае не имел я ни людей кем, ни денег чем дом каменный срыть и очистить под ним усадьбу, решился представить графу Кочубею о сем обстоятельстве. Пошли к нему жалобы и от Заборовского, и от хозяина дома. Министр, против обыкновения своего, умедлил ответом. Я, по настоянию уже Заборовского, в другой раз о том же представил, и донесение мое попало в руки князю Куракину при вступлении его в должность. Князь Алексей Борисович, бывши сам генерал-губернатором в Малороссии и ощутив опытами своими, как обходятся секретари Сената с начальниками губерний, явился ко двору с крайним негодованием на Сенат и готовностью при первом удобном случае выставить наружу все его нелепости. Чего ему было лучше дожидаться моей бумаги, в которой я живыми красками изобразил физическую невозможность исполнить определение московского Правительствующего Сената. Министр мой рапорт тотчас поднес государю и исходатайствовал указ о рассмотрении дела сего вновь в совете. Там оно производилось долго и наконец решено в совершенную пользу купца и бывшего генерал-губернатора. Уважено мое мнение, определение Сената уничтожено, и Материной вдове велено дать такую же землю, какую она потеряла, в другом выгодном месте, а дом оставить без прикосновения и генерал-губернатора от всяких хлопот освободить. Торжество сие, потешившее на минуту мое безумное самолюбие, сугубо раздражило моих злодеев и приготовило мне в последствии времени чувствительные неприятности.
   В Великий пост, который везде, особенно в губернских городах, так длинен и тяжел, довелось мне укоротить его и сделать два путешествия в Муромский и Шуйский уезды, которых причина была очень занимательна. Неплюев, брат родной того, который был здесь, имел значущее имение в Муромском уезде. Обремененное долгами поместье его было уже давно в описи и под управлением опеки, которая не могла брать с души более пяти рублей по установлению и отсылала доходы на уплату долга в Опекунский С.-Петербургский совет. Помещик умер бездетен, и село это, Зяблицкий Погост именуемое, дошло по законам к двоюродным братьям его Нарышкиным, потому что имение было материнское. Александр Львович Нарышкин, по разделу с Дмитрием Львовичем, братом своим родным, получа в полную свою власть означенное Муромское имение и будучи крайне расстроен, как скоро успел освободить оное от казенных притязаний, наложил несоразмерный с силами крестьян оброк, стал по расчету требовать вдруг многих недоимок за протекшие годы и поселян против себя ожесточил до того, что они стали потихоньку роптать, а потом несколько и волноваться.
   Мужики утверждались на том, что они казенные, и не хотят повиноваться помещику. Сколько им ни внушали, что пять рублей с них сбор был производим только потому, что они были в опеке, что с окончанием оной входят они в законную власть по смерти своего помещика Неплюе- ва к наследнику его Нарышкину, который в полном праве брать с них доход, какой рассудит, отнюдь не обязан будучи держаться казенного оклада, крестьяне или не верили сему, или, кои были посмышленее, притворялись, будто не понимают, дабы в ожидании последствий не платить ни барину, ни в казну ничего. Приказчик г. Нарышкина, с своей стороны, теснил поселян изо всей мочи и в угодность барину доставлял сколько мог доходу, а тот, живучи в Петербурге, давал большие праздники в долг, шутил у двора, обманывал кредиторов и не имел ни о каком деревенском хозяйстве понятия, а только требовал оброков, кои проходили сквозь пальцы его, как вода сквозь сито.
   Дело это для меня имело виды самые важные и требовало в производстве своем большой осторожности. В тогдашнее время преуспевал дух свободы, рабство помещичьих крестьян казалось ужасным государю. Впечатлении совести его на сей счет противились издавна всем феодальным принятым правилам. Везде, где помещик искал одолеть своих крестьян, правительство в угодность трону запутывало дело, дабы продлить его, потому что редко можно было, не подвергаясь гневу монаршему или подозрению, стоять за владельца против мужика. Во всяком другом случае сама справедливость требовала бы от меня донесения в том точно духе, какой тогда действовал у двора, потому что в самом деле имение Неплюева было очень изнурено и попало в руки к помещику, не питающему никакого чувства сожаления к своим разоренным челядинцам. Но здесь сии соображении не могли иметь места. Нарышкин нравился государю. Невестка его родная важную ролю играла у двора10. Огорчить или сделать досаду родственнику столь близкому Марьи Антоновны -- обратилось бы в непростительное преступление. Надлежало соединять уважении к высоким связям помещика с строгою справедливостию по делу, а дело ставило меня в обязанности выставить Нарышкина как деспота в своем владении.
   Робкий и внутренний мятеж происходил по избам несколько месяцев, но ничего еще не производил важного. Я марал много бумаги, посылал частые донесении к министру, предупреждал его, просил разрешения и не получал никакого порядочного. Ответственность в благосостоянии вотчины вся лежала на мне, но когда дошли обстоятельства до того, что не стали мужики слушаться земского суда, связали одного заседателя дворянского и выгнали из деревни весь его поезд, попотчевавши сперва дубинками, я увидел себя принужденным решительно писать, что без солдат привесть крестьян в послушание нельзя, и просил о присылке их. Между тем приказчик Нарышкина, вытесненный из вотчины и угрожаемый смертию, писал также к помещику. Проснулся Нарышкин, увидел, что шутка нехороша, принялся всей своей силой за дело и побудил министра доложить государю. Доклад сей произвел самые строгие меры. Велено нарядить ко мне две роты с патронами, а мне распоряжать ими с полною властию в средствах, какие мне к усмирению крестьян представятся. Разумеется, что я мог бы и стрелять по них. Какое сильное и резкое вспомоществование! За месяц пред тем бросали мои рапорты без всякого к ним внимания, а тут вдруг уже и людей бить до смерти позволяли. Везде вижу одну крайность отчаянную, всегда происходящую от усыпительного небрежения. Или шутят, или пугают -- вот в двух словах изъяснение нашего образа правления. Ничто не делается в свое время и как должно.
   О наряде команды дано было повеление московскому военному губернатору господину Тутолмину, который, по сношении со мной, назначил две роты из московского гарнизона, дал им присланный от меня маршрут и свою инструкцию, в которой приказал непосредственно зависеть от меня и исполнять мои все требовании. Хотя не сказано было в предписаниях министра на мое имя, чтоб я сам туда ехал, но по важности случая и дабы не произошло чего-либо насильственного с той или другой стороны я решился отправиться лично в вотчину Нарышкина и при себе усмирить волнение поселян. Мне хотелось больше произвести шумом, нежели настоящими наказаниями, еще менее готов я был доходить до огня, но в случае необходимом располагался и к тому. Сперва я дал знать вотчине, что велено послать команду, потом -- что она идет, наконец, уведомил, что я сам с ней прибуду. По мере, как доходило до деревни сие известие, мужики начинали приходить в себя и восчувствовали, что буйство их не принесет им никакой пользы, но все еще суетились и никого не хотели слушаться, думая, как иные их из своей братьи уверяли, что их токмо стращают. Узнав о таком их заблуждении, я собрался и сам поехал. Воинская команда в одно время со мной должна была придти туда же и по квартирам расположиться.
   И стал я Брамарбас11. Всякое утро и вечер близ меня били зорю, ежедневно ходил я к разводу. Господа военные делали свои штуки, а я любовался на них, как на комедию. Прожил я в деревне с неделю. Приезд мой подействовал сильно на крестьян. Я собрал старшин и говорил с ними о суетности их возмущения, преклонял их к покорности своему помещику, сулил всякое его снисхождение, обещал монаршее прощение и день от дня примечал успехи моих трудов на месте. До двух тысяч душ ежедневно толпились около моей квартиры. Я уделял для них по несколько часов, выслушивал их жалобы, входил во все их нужды и видел очень ясно, что побудительною причиною к волнению было не что иное, как поступки приказчика, который брал с них все, что мог, из тщеславного желания сильными пособиями денежными угождать своему господину, который иногда дарил его за то фарафорками с эмалью и давал ему волю коверкать селение по своему произволу. Увещании неотступные и холоднокровные одни возбудили в крестьянах чувство рассудка. Они перестали бунтовать и поклялись в приказной избе слушаться законных своих властей без сопротивления. Давши мне в том слово, они льстились, что команда тотчас от них выдет, но я, не смея на сие положиться, приказал ротам остаться и после моего отъезда тут и ждать предписания, а им объявил, что я ни минуты держать у них солдат не стану, как скоро из поступков их удостоверюсь, что они чистосердечно раскаялись и исправляются. Мужик ничего так не боится, как солдата. Ему не столько страшен его штык и сабля, как хищность. Стоя постоем, солдат все тащит у мужика из сусека, из анбара и со стола. У хозяина нет ничего своего, пока тут солдат живет. Вот что наших поселян весьма беспокоит. И странное дело! Рекрут, вчера взятый в службу, уже назавтра обходится с своим братом мужиком, как с злодеем, и все у него готов отнять. В естестве нашего народа есть какое-то предубеждение, которое заставляет его думать, что он не молодец, если не прибил, не отнял, не ограбил кого бы то ни было. О! Если б он иначе рассуждал, стал ли бы он так охотно драться, сам не знает, за что, и Бог ведает, с кем, но ему все равно, свой ли, чужой -- лишь бы драться. Николев совершенную аксиому выпустил в своих сочинениях, сказав где-то:
   
   Дело в приказе -- вот и причина12.
   
   Приведя в селении все в порядок и устройство, я поехал домой. Команда осталась тут на короткое время, чтоб надсматривать над их движениями, когда они меня выпроводят. По возвращении я послал рапорт обстоятельный к министру и просил его доложить государю о мерах, принятых мною в сем случае, и о средствах, кои я нужными считаю сохранить и впредь для тишины и спокоиства жителей в помянутом имении.
   Я полагал нужным: 1) сменить приказчика и дать им другого; 2) согласить помещика отступиться от прежней недоимки, которой насчитывали тысяч до десяти, и простить им оную; 3) брать оброку с крестьян вперед не более десяти рублей с души, отменяя всякую другую самопроизвольную и ничем не определенную повинность, которая более еще всякого денежного сбора удручает поселянина. Оброк дело известное, он к нему готовится, а каприз не имеет ни времени, ни меры. На сем основал я мое донесение. Оно было благосклонно принято министром и совершенно исполнено во всех его частях. Таким образом кончилось обстоятельство, казавшееся вначале с самой грозной стороны, но впоследствии самое легкое. Некоторые зачинщики волнения, а паче те, кои ругались земскою п иветствиями. Будущая История моя сие более и более докажет.
   Как миг пролетело время моего отпуска. Несмотря на скуку Великого поста, я не видал, как приспел срок мой. Собравшись назад к полку, я не простился ни с кем, по русской пословице: "Дальние проводы -- лишние слезы". Взвился и полетел.
   Положение моих финансов не могло перемениться. Отец мой не в силах был давать мне золота пригоршнями, его чувствительно обременяли долги, оставалось мне умеренностью в расходах прибавить себе доходу. Трудна задача! Но необходима. В полк явился я в марте по последнему пути и начал опять дежурить. Скоро двунедельную мою просрочку я заработал, и мне ее в вину не поставили.
   Между знатнейшими домами в Петербурге по рождению и богатству считался дом принцессы Голштенбековой. Она была принцесса крови и екатерининский кавалер3. Вышед замуж за князя Ивана Сергеевича Бар<ятинского>, но будучи с ним в разводе, она с двумя детьми своими, сыном и дочерью, жила бессъездно в Петербурге. За ней было одиннадцать тысяч душ. Все ее привыкли звать принцессой, всякий почитал себе за особливую честь быть въезж в дом ее, потому что кроме титла своего она была дама почтенная, любезная, ко всем благоприветлива без гордости и чванства, вела себя со всеми ровно и довольно еще была молода, чтоб привлекать к себе всю молодежь городскую, однако в ее обществе был большой разбор в людях. Прием к ней был аттестат для молодого человека. Она очень строго смотрела за поведением равно тех, кои рекомендовались ей в знакомство, как и тех, кои представляли ей своих приближенных. Она любила забавы большого света, театры и балы. Богатство позволяло ей роскошь. Муж ее был генерал-поручик и послом в Париже.
   По случаю детского спектакля в ее доме, скоро по приезде моем, имел и я честь быть приглашен к ней. Принцесса меня приняла с лестной благосклонностию и предложила мне играть у нее на театре. Таков ли я был, чтоб отказаться от этой работы? Славный французской придворной труппы актер, г. Hoffrene4, хаживал нас учить и управлял нашим зрелищем, потому что принцесса любила в доме своем давать не игрища, а настоящие комедии. Я любил театр черезвычайно и сверх общих наставлений, кои давал нам Гофрен при репетициях, хаживал к нему на дом брать уроки. Я так ему показался способен, что он принялся за меня с крайним усердием, и в короткое время я до такой точности подражал его голосу, ухваткам, произношению, что, затворя двери в комнату, где мы вместе проходили мои роли, сама жена Гофренова часто ошибалась и по голосу принимала меня за него. У принцессы готовилась французская комедия "La soiree a la mode"5, в которой я играл пожилого барона; прочие актеры были господа Энгельгард[т], Ржевский, тот же, с которым я играл у Бороздиной, родственник мой князь Сергей Васильевич Долгоруков, Свистунов6 и учитель принцессина сына. Актрисы: г-жа Ломан, урожденная Хрущова, монастырка, барышня Ивкова, жившая в доме, и две девицы Волковы. Все они были монастырки, все, особенно Ивкова, с пригожеством и талантами природными.
   Репетиции наши были не так, как водится во многих благородных театрах, одно условное сходбище, чтоб резвиться в свободе, нет! Мы не прежде сыграли комедию, как удостоверясь Гофреном, что она пойдет хорошо. В самом деле, трудно было бы охотникам удачнее нашего сыграть, и из всех театров благородных не было совершеннее нашего. Тут-то я нажил славу свою в этом роде, все называли меня молодым Гофреном, рукоплескании не умолкали, и я поднялся на ходули. Дарование театральное было тогда заметно в людях благородных, оно давало им особенную цену в отборных обществах. Двор сам любил мимику, вкус его разливался на все состоянии. По большей части, не всегда то только и хорошо, что вправду хорошо, но что любо двору, то бывает любо и всем. Старый закон гражданского мира! Столичные жители всегда обезьянят царские чертоги. С этой комедии я сделался короток в доме у принцессы и принадлежал к ее обществу. Игравши у Бороздиной, я волочился за Львовой, а у принцессы за Ивковой. Но, как я не могу этих двух пристрастий назвать настоящей любовной страстью, то об них особенно и не упоминаю, ибо для описания подобных скоропреходящих капризов в жизни моей не стало бы бумаги в лавках.
   Наследник престола препровождал, обыкновенно, лето в двух своих увеселительных замках: в Павловском, близ Сарского Села, и в Гатчине, занимаясь, по склонности врожденной к воинской службе, вахтпарадами, учил каждое утро при разводе или баталион морской, состоящий в его ведомстве, потому что он был президентом Адмиралтейств-коллегии и генерал-адмирал, или Кирасирский свой полк, а с утренней зарей иногда забавлялся полковыми строями. Прочее время дня он томился в скуке, не имея, кроме чтения, никаких занятий, вечера он убивал за шашками. Объехавши почти всю Европу в последнем своем путешествии7, он привез с собою вкус к изящным художествам и искусствам. От природы же был весьма умен и учен основательно, память имел превосходную, но был, как и я, грешный, безобразен лицом и, как я же, любил около женщин делаться рыцарем. За ним была принцесса Виртембергская, о которой только скажу то, что она к мужу своему была очень привязана и Бог благословил их изрядным поколением. Сие предварительное объяснение о доме царском нужно здесь потому, что судьба моя скоро будет непосредственно от них зависеть и гораздо прежде, чем вся Россия.
   Их высочества любили театр. Он, как я сказал уже выше, был забава по моде. Великой княгине захотелось дать супругу своему сюрприз и нечаянно представить ему в Гатчине театральное зрелище. Камергер граф Черны<шев> заправлял этим делом и составлял труппу. Нетрудно было набрать ее из фрейлин, при дворе тут живущих, и из придворных. Всякий за честь себе ставил попасть в список. Расположились они играть драму "Честного преступника"8, разумеется, по-французски, другого наречия при дворе не было. Престарелого отца в ней играть было у них некому. В самое это время везде кричали о моем таланте. Чернышев доложил о том великой княгине и, испрося дозволение причислить меня к их кругу, сообщил о том г-же Бе[н]кендорфовой, потому что сам лично не был знаком со мною, а Бе[н]кендорф была и в тесной связи приязни с великой княгиней, и очень коротка в доме у принцессы. Через нее начались со мною переговоры. Принцесса мне сделала предложение играть у двора, я посоветовался с родными, спросился у графа Пушкина, никто от этого не прочь, и я согласился. Граф Чернышев при первом свидании отдал мне мои роли и назначил день приезда в Павловское. Вытвердя роль в драме, я ездил учиться к Гофрену и с его одобрения отправился на новые подвиги ко двору.
   Там начался для меня новый и волшебный род жизни. Великая княгиня делала сюрприз, и, следовательно, нужно было скрывать от великого князя. Этот знал, что будет что-то, но притворялся, будто ничего не ведает, и, пока мы пробовали свои пиесы, они разыгрывали между собою очень искусно свою. Один я был из гвардии офицеров в их обществе. Под каким предлогом меня показать заранее великому князю? Итак, великая княгиня изволила мне отвести квартеру вне замка и приказала, чтоб я днем не попадался нигде на глаза великому князю и проводил время у г-жи Бе[н]кендорф, не той, которая пользовалась ее милостию, а у невестки ее родной9, которой муж, отставной майор ничего не значущий, был в услугах у великой княгини на жалованьи ее карманном и смотрел за павловским хозяйством, понеже знать надобно, что у ее высочества все было на немецкий манер; итак, просто сказать, я был у немки этой, Ермолая Ивановича супруги, на хлебах. Она была женщина рослая, дюжая и немудреная: беседы никакой, познании все огородные. Нигде я такой трактации школьной не выслушал о картофеле и чухонском масле, как у нее, а после теории следовала практика, и я по четыре раза в день приглашался делить с ней большое блюдо этого овоща, плавающего в масле. Тяжело мне было, но пред торжеством, которое мне готовилось, надобно было что-нибудь и вытерпеть. Карантин продолжался с неделю. Днем я прятался от всех, после ужина меня выпускали погулять в саду, потом являлся на репетиции, кои продолжались с одиннадцати часов вечера до двух и трех заполночь. Спать мог целое утро, никто бы меня не хватился, ибо я нужен был только для комедии. При драме "Честного преступника" готовили оперу небольшую с ариями и куплетами в честь герою торжества, великому князю. Опера кончалась балетом. Все это сочинял граф Чернышев, обер-балагур придворный. Сверх роли в драме мне дали и в опере, и в балете работу. Во всех искусствах заставили дебютировать. В опере я играл потешного приказчика, а в балете буффу10. Сует было много, и при всей скуке я не видал, как время шло. Самолюбие меня крайне обуревало!
   Настал день моего избавления. Из Петербурга съехалось множество знатнейших господ, почти все иностранные послы были приглашены. Это происходило около Петрова дня. Погода была прекрасная, спектакль шел очень удачно. Я нарядился так сходно с моим характером, что мне можно было дать лет восемьдесят. Сперва я оробел. Великая княгиня, по милости своей, при входе моем на сцену изволила ударить в ладоши, и меня это очень ободрило. Подобно сражению, где первый огонь страшен, тут первое слово выговорить тяжело, потом войдешь в свое натуральное положение и ничего уже не боишься. Я играл заданно11. Все мне рукоплескали, были места, в которые я заставлял зрителя плакать. Между растроганными мог я заметить и француза г. D'Aguesseau, которого похвала мне лестнее казалась многих моих соотечественников. Он нагляделся своих домашних театров в Париже, и мне трудно было тронуть зрителя, уже давно избалованного в этом вкусе. Всеми похвалами, какие я приобрел тогда, обязан я урокам Гофрена, без них худо бы мне было. На пробах наших нечему было учиться. Шум один и споры начинали их и оканчивали, всякий заправлял, и никто никого слушаться не хотел, к тому же совместничество препятствовало доброму согласию между нами. Гатчинские жители составляли свою партию, а мы, петербургские заезжие, свою, и оттого часто усилии наши не имели полного успеха. После драмы изрядно пропел я и арии свои, а танцовал хоть плохо, да смешно, то-то в роли моей и надобно было. Много поддержали меня, когда я робел, граф Пушкин, принцесса и княжна Щербатова. Все, принимая во мне участие, наперерыв мне аплодировали, и благосклонность их поправляла мои недостатки.
   По окончании театра я сошел в свою комнату, как после кораблекрушения, весь в воде. Тут меня ожидал опыт самый неприятный. Чернышев, прибежавши меня обнимать и благодарить, насказал мне пропасть приветствий и кончил тем, что великий князь шлет ко мне прекрасные часы в подарок за мое снисхождение. При этом слове меня бросило в жар, я забыл где я, забыл долг уважения к лицам, меня призвавшим, и, наговоря всего много, просил Чернышева поскорей предупредить такой уничижительный для меня поступок, потому что я часон не приму и дам чувствовать их высочествам, что меня наравне с художником наемным награждать они не могут, что я стыда такого не потерплю и что я никого не родился тешить из подарков. Чернышев начал меня уговаривать и, оставя в сильном волнении, даже в слезах, побежал назад. Что там происходило, я не знаю, но спустя несколько минут майор Бенкендорф пришел меня звать от имени их высочеств в их покои. Достигнувши своей цели, я успокоился и пошел во дворец. Кто бывал несколько раз в Сарском Селе, для того уже Гатчина не диковинка. Их высочества прогуливались в саду, на лугу близ картинной галереи, в которой ужин приготовлен был. Меня представили великому князю, который, не пожаловав руки из учтивости, изволил мне несколько приятных слов сказать, потом я был представлен к руке ее высочеству и удостоился также ее лестной апробации. Им угодно было приказать мне отужинать у себя, и так очутился я у двора. Чего многим иногда самые редкие достоинства доставить не могут, тем обязан я был скоморошеству. Таков свет придворный! Милости принцессы, графа Пушкина и ласки прочих моих знакомых меня совершенно очаровали.
   Великому князю угодно было еще раз видеть зрелище, и я для этого оставлен в Гатчине, но уже не с прежней своей хозяйкой делил время, а ходил к обеду и к ужину во дворец и там проводил вечера по принятому обряду. У великого князя обыкновенно в час пополудни садились за стол, ужинать подавали в девять, утро все проходило по комнатам каждого, как кому захотелось. Собирались в залу в двенадцать часов, после обеда опять расходились в три и до семи всякий делал, что ему рассудится, у себя, в семь опять все в залу. Тут начинался или театр, или игра в карты и в лото, а между молодыми людьми разные резвости в саду и на террасах. В десять все расходились по номерам спать. Вот как и я проводил тут после театра еще три дни. Всякий день их высочества изволили меня замечать и разговора своего удостоить.
   Во второй спектакль уже мы меньше имели зрителей. Большая часть гостей воротилась в город, и я в тот же вечер откланивался их высочествам, кои столько милостивы были ко мне, что позволили и впредь ездить к себе в их увеселительные замки. Я очень чувствовал, что такой честью обязан я был не себе лично или достоинствам своим, а ремеслу актера, но, отложа все эти тонкости, рад был приглашению, потому что оно мне сулило впереди и много удовольствий, и много случаев отличиться перед своими товарищами в петербургской публике.
   Я ни слова еще не сказал о Гатчине и о нашей труппе. Восторг увлекал меня в другие подробности. Гатчина -- место дикое, мрачное, в пятидесяти верстах от Петербурга. На нем выстроен большой каменный замок во вкусе древних рыцарских обиталищ. Маетность сия принадлежала князю Орлову, по смерти его Екатерина купила это место в казну и пожаловать изволила его великому князю. Тут построен очень хороший театр в самом доме, и замечания достойны оружейный кабинет и фарфоровый столовый сервиз с разными видами сельских охот. Великий князь живал тут по большей части осенью и тешился театром и маневрами. В Гатчине он был хозяин, а в Павловске супруга его.
   Общество наше в "Честном преступнике" составляли: камергер граф Чернышев, камер-юнкеры князь Волконский и граф Пушкин и Violié, живописец, живущий на жалованьи при дворе их высочеств. Женщины: сенатора графа Пушкина жена, дама иностранная12, и госпожа Говен, урожденная Борщова, монастырка, бывшая до замужества фрейлиной у великой княгини. В опере, сверх наименованных лиц, участвовали Анна Кирилловна Бенкендорф, приятельница великой княгини, фрейлина ее высочества Нелидова и барышня Смирнова, которая по выпуске из монастыря взята была ко двору их высочеств. Мужчины присоединились к нам в опере: Плещеев, бригадир во флоте, находившийся при великом князе13, и подполковник флотский Кушелев14. Во всем кругу дам и девиц глаза мои кинулись прежде всех на девицу Смирную, и я с каким-то особенным чувством ее заметил.
   Евгенья Сергеевна, так ее называли, была дочь самых беднейших и неважных дворян. Отца она лишилась во время Пугачева. Местечко Стародуб ее родина. Мать ее, имея маленькое именьице в Тверской губернии под названием Подзолово, проводила тут жизнь свою, воспитывая четырех сыновей и двух дочерей, и содержала свое семейство тем малым доходом, какой могли ей дать состоящие за нею во владении семнадцать душ крестьян. На все случаи жизни нашей есть роковая минута. В одно из путешествий Екатерины II в Москву г-жа Смирная нашла случай представиться фельдмаршальше графине Румянцевой и просить ее о вспомоществовании ей пристроить дочерей своих в какое-либо казенное училище. Евгения была представлена великой княгине Наталье Алексеевне, первой супруге наследника престола. Понравился ей ребенок (ей было тогда четыре года), и государыня изволила взять ее на свое попечение. Мать привезла девочку ко двору, и тут ее оставили. С ней приняты были и еще другие две, все они обучались по-французски и жили на половине великой княгини. По кончине сей разумной и благотворительной принцессы Евгения, по соизволению ее, отдана в Смольный монастырь и там воспитана.
   Смольным монастырем называлась женская монашеская обитель под самым Петербургом, при которой Екатерина установила для бедных дворянских дочерей училище. Сие заведение есть одно из превосходнейших в своем роде. Оно вечную славу принесло Екатерине. Памятник незабвенный благости ее и изящной чувствительности к сиротам своего пола. Тут, наряду с прочими благородными девушками, образовалась и Смирная. Постановлено было им жить и обучаться при этом монастыре двенадцать лет, после чего выпускались они в свет к своим родным. Все лучшие и знаменитейшие дворяне отдавали сюда дочерей своих воспитываться. Главное надзирание над сим заведением имел Иван Иванович Бецкой, а в самом доме жила и управляла воспитанием благородных девушек с самого начала его учреждения княжна Анна Сергеевна Долгорукова, пожилая девица, а потом вдова генерал-майорша де Лафон. Во время сей последней вступила Смирная. Поелику она отдана была от двора и на счет его воспитывалась, то и присмотр за нею, и ученье ее было несколько отличнее общего. Всякие три года бывал прием новых и выпуск старых воспитанниц. Смирная была понятна и училась хорошо; войдя в белый возраст (так назывался последний срок пребывания монастырского, во время которого они носили белые платья), в ней открылись даровании превосходные. Она прекрасно пела, танцовала, играла на арфе и к театральному выражению, то есть к декламации, была очень склонна. Собою не хороша, но миловидна, мала ростом, но стройна. К несчастию, имела слабую грудь и часто кашляла. В Смольном монастыре иногда бывали театры, и благородные воспитанницы между собою разыгрывали нравственные пиесы. Роли мужчин играли они же, ибо наш пол во внутренние комнаты их никогда не впускался, и с ним их не ознакомливали иначе как изредка, в больших собраниях публичных, на экзаменах, и то со всякой предосторожностию. За барышнями везде были строгие глаза.
   Государыня жаловала это место и часто посещала их запросто, без всякой пышности. Кто не пристрастен к своим собственным заведениям? Однажды представлялась у них опера "La belle Arsène"15, и Смирная играла в ней первую ролю. Искусство ее понравилось Екатерине. Она заметила ее и пожаловать ей изволила на приданое 2000 рублей, которые хранились в ломбарде до ее замужества. Приспело время ее выпуска. Это было в 1785-м годе. Она выдержала экзамен и, кроме похвального листа, удостоилась получить в награждение золотой вензель императрицы. Сим означалось преимущество самых лучших монастырок по их успехам. Он разделялся на три класса: первый вензель на белой ленте о трех золотых полосах, второй о двух и последний об одной. Вензеля все были одинаковы, их носили так, как и алмазные фрейлинские вензеля, публично, и они служили отличием монастыркам во всю жизнь их, во всяком состоянии. Смирной дан был бант о двух полосках. Раздавали вензелей таких при всяком выпуске только шесть, а выпускали вдруг по пятидесяти девушек. В память покровительства покойной великой княгини принята была Смирная к меньшому двору, представлена государыне и стала жить на половине великой княгини Марии Феодоровны во всем наравне с придворными ее фрейлинами, хотя и не пользовалась сим наименованием, потому, вероятно, что им положен был штат и он был наполнен. Их высочества оказывали ей отличные милости и благоволении. Игравши у двора комедию, я скорее всех с нею ознакомился и скоро в нее влюбился. Чем суровее она со мною обращалась, тем сильнее я к ней привязывался и часто питал намерение на ней жениться, если буду взаимно ею любим. Трудно было до этого достигнуть, но я старался все преодолеть. Знал я, сколько препятств откроет мне в моем желании воля моих родных, потому что она была бедна, но любовь редко слушается рассудка, -- все соображении становились химерою, когда глаза мои ее встречали. Я полюбил ее страстно и непременно решился соединить с ней судьбу мою. Само небо, казалось, мне ее предназначало, как увидят после. Большая часть знакомых мне девушек были монастырки. Привыкнув к обращению с ними, я пленялся их воспитанием, простосердечием, добродетельными побуждениями души и здравым рассудком. Они не умели притворяться и лукавить, всегда были открыты со всяким и никакого не показывали кокетства в поведении. Мне всегда хотелось, когда я помышлял о женитьбе, выбрать монастырку бедную и не очень знатного рода, мне казалось, что ничего нет тягостнее, как принадлежать по жене большому дому. Всякий дядюшка, думал я, станет тебя брать в опеку и властвовать над тобою. Всякая беззубая тетушка за все про все будет ворчать. Богатая жена рано или поздно при малейшем своевольстве упрекнет своим имением и разогорчит черезвычайно. Воспитанная в свете девушка замучит своим жеманством. Вот как я думал о союзе супружеском и едва ли ошибался. В таких мыслях стал я искать понравиться Смирной, старался выказывать ей мою склонность, испытывал нрав ее и расположился добиваться удачи. Посещении меньшого двора и театры проложили мне к тому удобнейшую дорогу, с которой я уже и не сбивался.
   Шаг мой ко двору великого князя сделал чувствительное удовольствие родным моим в Москве, особливо батюшке, который, живши в Петербурге по службе, был всегда его высочеством замечаем; везде, где он его видал, на балах и публичных съездах во дворце или в ином месте, везде подходил к нему и с ним говаривал. Такое внимание привязало отца моего к великому князю, он его любил и на ласках его основал то счастливое заблуждение, что Павел, вступя на престол некогда, возвратит дому нашему прежний блеск его и силу. Дым честолюбия заражал часто моего отца, кровь деда моего, пролитая на плахе, не излечила его потомства от сей мучительной болезни. По этим драгоценным мечтам, батюшка очень радовался, что я вхож к великому князю, и почитал милости его ко мне следствием благоволения его к нему. Плачевная ошибка! Время нам покажет, что одна комедия была пружиною, действующей во всей моей судьбе у двора.
   Гораздо существеннее предстояло удовольствие московскому нашему семейству. Меня уведомляли в то же время о помолвке сестры моей середней, княжны Анны, за графа Петра Андреевича Ефим<овского>. Краткая биография его состоит из следующего. Отец его, граф Андрей Михайлович Ефимовский, будучи в родстве с графами Скавронскими и, следовательно, с Екатериной I по ее рождению16, достиг, служа в России, до знатного чина и важного состояния. Он был обер-гофмейстер, помнится, при императрице Елизавете, то есть генерал-аншеф, и имел за собой большое имение. Женившись три раза, от всех жен прижил детей17. Жених сестрин родился последний. О законности его происходили по духовным трибуналам сильные споры. Отец его, слюбясь с своей крестьянкой, потаенно на ней женился и прижил сына Петра и дочь Марью18. О браке его доныне идут противоречии, и думать надобно, что молодой граф не мог доказать своего происхождения правильным образом, когда по многом сопротивлении духовной дикастерии19, Екатерина II, из особенного благоволения к сему дому, изволила объявить, что граф Андрей Ефимовский был точно женат на рабе своей и ей тайну сию исповедал пред кончиною, стыдясь огласки публичной, ибо тогда неравенство в супружестве считалось в дворянском сословии за большое отступление от чести и всех добрых правил. Подлинно ли брак сей состоялся, или Екатерина хотела только разрубить узел рождения малолетнего потомка Ефимовских рода, но на сем ее объявлении решено дело, и мальчик Петр с сестрою признаны публично законными детьми графа Андрея Михайловича. Сын сделался наследником знатной части имения родительского20. Оно взято в опеку вместе с ним, и сирота воспитан очень худо в Московском пансионе под мнимым покровительством двора, который тогда же и забыл о нем.
   В течение настоящего года ему было не более двадцати лет. Матери его уже не было на свете, он только что вышел из опеки и получил в управление свое до 2000 с лишком душ в одном месте во ста верстах от Москвы и, несмотря на то, что был очень худо образован, считался уже по Москве на ряду отличных женихов. Старый слуга его, имевший над ним большое влияние, водил его часто к нашему приходу к обедне. Тут он видел сестру мою, она была пригожа, он в нее влюбился и стал свататься. Сестра охотно за него пошла, несмотря на его странности и недостатки, хотя, впрочем, ум у него природный и был, но в самой грубой корке, а просвещения никакого. Она надеялась, что, вышед замуж, она его образует и снова даст ему воспитание, приличное большому свету. Увы! Все мы ошибаемся! Но всякий на свой манер. Батюшка, видя добрую волю дочери своей, и матушка также, хотя не с горячим стремлением, однако согласились на ее замужество; итак, мая 3-го числа сестра помолвлена решительно, и всем родным дано о том знать. Сверх многих диковинок, кои в женихе примечались постепенно, неприятно было и то, что он еще был только сержант гвардии, но 2000 душ, все 2000 душ и, по словам Фон Визина в "Бригадире", какие к чорту без них достоинства21! Впрочем, можно было надеяться, что фамилия его, единственная уже в России, ибо он был последний в роде, близкое свойство с домом Петра I, а более всего богатое состояние скоро доставят ему и по службе повышение. Я с моей стороны, не знавши этого молодого человека совсем и заочно уведомлен будучи о судьбе сестры моей, сомневался, радоваться или печалиться, но, в полной доверенности к выбору моих родителей и самой невесты, надеялся, что она будет счастлива, и это одно могло меня сделать довольным, потому что я сестер своих всегда искренно и чувствительно любил.
   Мои новые обстоятельства шли своим порядком. Я влюблялся в Смирную каждый день более и на сей конец очень часто ездил к великому князю. Мне так сие сделалось обычно, что я почти жил у двора. Полком правил добрый и п... {Так в рукописи.} Ди<вов>. Он по большей части все спал, а офицеры делали, что хотели. Солдаты, не учась ничему, торговали жениными издельями. В таком общем бездействии и я имел много свободного времени. Отдежуривши неделю при полку, возил свой рапорт к Салтыкову в Сарское Село, там, отобедавши за екатерининым столом, приезжал на несколько дней, а часто и на неделю, в Павловское. И тут так же был театр, как и в Гатчине. Место гораздо приятнее, открытое, близко от города и дворца Сарскосельского. Все забавы его и упражнении были живее; может быть, оно более Гатчины нравилось и оттого, что я не выдержал тут такого карантина, как там. Впрочем, род жизни их высочеств был везде одинаков. В Павловском великий князь занимался более морским баталионом, который у него караул держал, и по праздникам выходила рота с штандартом. Всякий день бывал развод с ученьем. В Гатчине, напротив, стоял Кирасирский полк и наряжал на караул ко дворцу один взвод пеший с офицером в полном одеянии в латах. Там разводы были не так пышны, зато в хорошие осенние дни с утренней зари начинались полковые строи и маневры, а иногда и баталион морской прихаживал для общей экзерциции туда же. Утро все в жертву приносилось Беллоне и Марсу22, а остальная часть дня посвящаема была забавам. Их высочества делили все лето между сими увеселительными домами и имели обыкновение оканчивать сельскую жизнь свою в начале октября, переезжая к 14-му числу (день рождения великой княгини) всегда в Петербург на зимнее житье.
   Ни один год не был так богат удовольствиями, как настоящий. Все лето мы играли разные комедии то в Павловском, то в Гатчине. Я имел множество удобных случаев питать новую страсть свою, и она сильные пустила корни. Свычка быть вместе с Смирной поутру, днем и вечером, беседовать с ней, искать взаимной любви ее связали тот неразрывный узел, которым я теперь наслаждаюсь. Евгения стала помаленьку мягче со мною обходиться, увлекалась к подобным моим восторгам и сама меня полюбила. Я старался угождать их высочествам моими слабыми дарованиями, дабы приобресть их благоволение, и, казалось, на то время успел в моих видах. Их высочества меня жаловали, принимали всегда благосклонно, часто изволили со мною говорить, я всегда имел хорошую комнату и во всем довольство. Надо признаться, что приезжающие в маетности великого князя всегда были очень хорошо угощаемы. Всякий имел свой номер, в который принашивали поутру и пополудни, два раза в день, полный прибор чаю, кофе, шеколаду и пред обедом хорошую закуску, на вечер две восковые свечи; как первому вельможе, так и последнему чиновнику, но гостю, оказывали те же учтивости в приеме. Стол всегда прекрасный, по вечерам музыка в саду и разные игры: или благородный театр, или немецкий, в саду качели, кегли, свайка23, в комнатах волан, жмурки, фанты, танцы и разные другие игры. Всякий ими пользовался и принимал во всех забавах участие. Немецкий театр был всего скучнее, это правда, особливо для меня, потому что я не разумею языка, но их высочества не могли иметь другого. Русский, французский и опера италиянская работали для публики в Петербурге и часто в свободные дни отвлекались в Эрмитаж к императрице. Свобода в обращении у меньшого двора ничем не стеснялась, и каждый забывал, что у будущего царя в гостях. Для меня всего тягостнее были утренние строи. Я любил высыпаться, а для них надобно было выезжать часа в четыре утра, да и верхом, что также умножило мое отвращение, но великий князь любил военные игрушки и хотел, чтоб всякий в них такое же находил удовольствие, как и он сам. Часто я просыпал ученьи, и никогда мне это с рук не сходило. Великий князь по нескольку дней иногда, в наказание за мою лень, со мною не говаривал ни слова. В угодность его я должен был притворяться и против воли садиться на буцефала, ездить за ним по шеренгам и, измучась во все утро, быть на целый день ни к чему не способным. Ах! Как я ненавидел всегда эти дурачества, кои называют маневрами и кои лишь ребят одних занимать могут, а великий князь уже был не дитя. Но страсти человеческие так разнообразны и капризны, что ни одной из них понять нельзя, когда сам ею не страдаешь.
   Осенью мои набеги на Гатчину познакомили меня с другой забавой, к которой я не мог также пристраститься. Граф Пушкин страстный был охотник до собак. Великий князь не имел этого вкуса сам, но, желая доставить графу удовольствие, выписывал на всю осень к себе придворную большую охоту. В этом ему и не отказывали, потому что у большого двора никто не занимался ею. Однажды случилось и мне съездить с графом, что называется, на поле. Целый день я проторчал верхом; и поутру гоньба, и после обеда тоже, и очень поздно воротились мы во дворец. Пушкин знатную привез добычу и восхищался днем своим, а я считал его потерянным совершенно. Вот как различны капризы нашего вкуса! Для меня одна только и есть забава -- многочисленное собрание разумных тварей, театр, музыка, шум и роскошное освещение. Где светло, тут мне и весело.
   Для государя непогоди нет, и в октябре в придворной деревне тот же город. Но надобно было перебираться в Петербург, и я на этот срочный день смотрел как на последний день моей жизни. Отправляясь перед тем в полк из Гатчины, я по обряду откланивался их высочествам. Великий князь изволил приказать мне ездить во дворец на его половину так же и в городе зимой, как летом в загородные его замки. Восхищение мое было чрезвычайно, итак, я мог видеться с Евгеньей беспрестанно, мог заниматься ею по-прежнему, не терпя мучительной разлуки. 14 октября, в день рождения великой княгини, я в первый раз имел счастие ужинать у их высочеств, и всякую неделю раза по три пользовался этой честию. Не все могли иметь ее, круг гостей городских очень был ограничен. Обыкновенно беседа их высочеств съезжалась к ним на половину в семь часов вечера, а в десять все разъезжались. Хотя городской образ жизни не мог уподобляться деревенскому и этикет очень надоедал своим строгим принуждением, однако благоприятное обращение их высочеств доставляло разные удовольствии посетителям их, а к тому же театр не останавливался, и наша труппа готовилась к новым зрелищам на Каменном острове.
   В эту зиму я очень развлечен был. Кроме театра придворного, я продолжал играть у принцессы. Дядя мой граф Строганов также вздумал к своим именинам, 23 ноября, завести спектакль, в котором я участвовал, а вдобавок я собрался сам сочинить маленькую оперу, которую разыграли в доме графа Пушкина в день именин графини, 28 октября. Она написана была по-французски. Сочинение неважное, но для безделки искусства большого не надобно, и я с изрядным успехом выплелся из дерзкого предприятия быть сочинителем. Тут играли трое нас Долгоруковых24 и живущие в графском доме родственницы. Везде театр шел удачно, всюду мне рукоплескали, и я был необходим во всех домах, где ставили кулисы.
   Придворные увеселении для меня были всех занимательнее по двум отношениям: я был влюблен и ожидал в свое время воспользоваться щедротами Павла, когда он примет престол. Но как в молодости страсть честолюбия еще не имеет большой силы, то приятно было мне и по другим театрам славиться хорошим актером. Самолюбие мое наслаждалось полным успехом в этом предмете. В доме графа Пушкина жили две благородные девушки, обе очень любезные, графиня Голов<ина> и Безоб<разова>. Я не предпочитал Смирной никого, однако, когда не мог делить время с ней, проводил его без скуки у Пушкина и признаться должен, что меня туда заманило также легенькое пристрастие к обеим вдруг. Упомянуть обязан здесь непременно и о доме графа Строганова. У него была одна дочь, еще ребенок. Он жил розно с женою и поручил ее воспитание француженке г-же Villeauxcleres. Между тем как мать делила все свое время с маленькой графиней, дочь ее, молодая и пригожая девушка, вела интригу с старым графом и, обманывая его, любилась с другими. Мать ее, женщина уже лет сорока с лишком, сметливая и хорошо образованная иностранка, сквозь пальцев смотрела на проказы своей дочери и занималась с утра до вечера воспитанием молодой графини. Будучи как француженка жива и под старость, она имела около себя круг иностранный; актеры, художники, ученые к ней съезжались, и всякий день на детской половине был для них особый стол. Туда повадился и я ездить часто. Общество мадам Villeauxcleres было очень заманчиво. Беседа ее занимательна и шутки остроумны. И в этом-то обществе я могу сказать, что я выучился быть светским человеком. Меня осмеивали, критиковали, я вырабатывал свои мысли, чувства, выражении и смело признаюсь, что если я слыл в большом свете любезным, обязан я этим точно попечениям госпожи Villeauxcleres, которая, полюбя меня, снова воспитала и ознакомила с теми уловками приятного общежития, без которых молодой человек может быть многих похвал достоин по качествам своим, но приятен -- никогда. А кто же не хочет нравиться? Суровые философы назовут это преимущество суетой. Пусть так! Но одна добродетель суха в мире, и, чтоб дать ей всю ее цену, необходимо нужно убрать ее цветами светского образования.
   Называть по именам все комедии, кои я разыгрывал на разных театрах, было бы пустое. На иных, однако, можно остановить внимание, потому что они имели особенное на меня действие. При великом князе жил швейцарец по имени La Fermiere, которого он очень жаловал, и в досужное время, особенно пополудни, заставлял его читать у себя разные книги для своего занятия. Иностранец этот имел познании очень хорошие и уже немолодых был лет, но весьма груб и неприступен для людей ему незнакомых. Он сочинил французскую оперу "Le faucon" {"Сокол" (фр.).}, которая понравилась их высочествам и, действительно, была затейлива, вся в тогдашнем вкусе, то есть очень романическая, довольно велика и состояла из трех действий. Музыку сочинил для нее г. Бортнянский превосходную. Их высочествам угодно было, чтобы мы ее разыграли. Читана она автором самим публично при всех при нас в одно пополуденное время в кабинете великого князя. Тут же розданы роли и назначено ее учить. Мне надлежало ехать в Москву к сестриной свадьбе, и я от роли своей учтиво хотел отозваться, но заменить меня новым лицом у двора не хотели. Великая княгиня просила меня остаться, я должен был исполнить волю ее и от этого зрелища после так сильно влюбился в Смирную, что уже после комедии не имел сил от нее удалиться. Итак, вытвердили мы оперу, зрелище было прекраснейшее. Я сам имел ролю неважную, первые играли Смирная и Вадковский, камергер, сын бывшего нашего подполковника. Представление удалось и несколько раз было повторено с большим удовольствием. В этой-то опере Смирная отличилась чрезвычайно. Она выказала мастерское знание театрального искусства, и голос ее нежностию своей производил чудеса, в то же почти время она употреблена была в балете пантомимном, довольно продолжительном, и всех изумила немой своей игрой, картиной стана и проворством в ногах. Не было зрителя, который бы не восхищался ее прелестьми на театре. Что ж должен был чувствовать я, который уже любил ее страстно и был ею замечен в таком обширном и великом круге молодых и лучших людей? Я был всегда, глядя на нее, в исступлении, и конечно не солгу, когда напишу здесь и сто раз еще, может быть, в жизни повторю, что театр был первой причиною моего счастия и что от этой забавы я много имел отрад и много принял горя. Какие мелкие вещи созидают иногда всю нашу участь! Стыдно, но запереться в этом трудно. Опыт всегда в том порука.
   Прежде нежели кончить речь о театре, заметим еще странность. Я никогда не учился музыке и правил ее совсем не знал, следовательно, мог петь по навычке народную песню, но не арию в опере с оркестром. Однако же я пел в операх, и самые значительные роли, не ошибаясь ни в одной ноте, напротив, случалось иногда в квартетах, где так музыка многосложна и сбивчива, помогать другим, мурныча про себя их партию, и всегда кстати и вовремя попадал в свое собственное место. Действие памяти счастливой и верного слуха от природы. Я все свои арии вытверживал наизусть, как урок грамматики. Скрыпач по нескольку раз то же да то же мне наигрывал, и я таким образом очень твердо удерживал на памяти все тоны и ни с каким оркестром не сбивался, к удивлению многих. Сама великая княгиня, когда ей о сем доложили, не хотела верить и нарочно пришла на одну школьную репетицию, чтоб удостовериться в этом. Бортнянский сидел за своим фортепьяно, у нас у всех, в том числе и у меня, ноты были в руках, всякий пел свою партию, дошла до меня очередь, и я, глядя на ноту, очень исправно пропел свой куплет. "Как же, -- вскричала великая княгиня, -- государи мои, вы сказали, что он музыки не знает, да он поет по ноте". "Извольте, ваше высочество, приказать князю Долгорукову показать вам место на бумаге, которое он теперь протвердил", -- ответствовал Бортнянский. Государыня подошла ко мне ближе, и какое было ее удивление, когда она изволила увидеть, что не только я схватил совсем не ту партию, которую в то время разыгрывали, но даже и бумагу держал вверх ногами, что ясно показало ее высочеству, что я никакого понятия не имел о музыкальных правилах и пел одним навыком, благодаря верному своему слуху и памяти. Большую часть приятных художеств я получил от природы и от рутины. Пел, танцовал, комедию играл, даже стихи писал -- все по привычке более, нежели по теории правил. Натура более мне дала искусств и чувствительности в органах, нежели все профессоры Университета набили мне ума и наук в голову.
   Оставим теперь театр и углубимся в обстоятельства, кои устроили судьбу мою и коих первое основание положено было, так сказать, за кулисами. Вот причина, для которой я так распространялся, говоря о наших зрелищах.
   Любовники сколько ни таятся, все их изобличает. Многие стали догадываться, что между Смирной и мною есть симпатия и что мы друг другу необходимы во всех играх и занятиях наших. Молва начала о сем распространяться, сперва глухо, а потом говорили многие о сем без закрытии. Сведали родные мои в Петербурге, что я имею на эту девушку виды, знали они, что, влюбясь у двора, мне нельзя будет, огласивши девушку достойную и под их покровительством, отстать от нее так же свободно, как водилось за мною в других местах, а потому они с уважением глядели на нынешнее положение мое и круто взялись прекратить эту склонность, доколе можно было еще им действовать и поступки мои не были решительны. Дядя мой барон Строганов с досадой выговаривал мне о сем, грозил жаловаться батюшке и силою его власти оторвать меня от нового моего пристрастия. Тем-то самым он ускорил только успехи моих происков. Ничего нет щекотливее, как удерживать порыв молодого человека, когда он страстен. Это требует большого искусства. Строгость, а паче жесткие выговоры тут совсем не у места. Нежное обращение гораздо надежнее, но дядя мой думал, что крик все приведет в порядок. Он судил по прежнему опыту. Здесь совсем другие были отношении, и я его избавил от труда кровь пускать мне в другой раз. Видя, что он, граф Строганов, и прочие, участвующие во мне в городе, все против моей женитьбы на Смирной потому только, что она бедна и я также, но, впрочем, от них же слыша от всех справедливые похвалы о ее нраве и качествах, я нимало не колебался в моем намерении искать руки ее. Салтыков, Пушкин, все почти называли меня сумасшедшим, говоря обыкновенно, как водится: чем вы будете жить? Я не умел бедность почитать препятствием, все возражении казались мне неосновательными и, дабы дядя мой не упредил меня в Москве, я тотчас написал обо всем к батюшке с обыкновенною откровенностию и предварительно просил дозволения жениться на девице Смирной, если она согласится за меня выйтить. Начавши сию переписку с отцом моим прямо, я уже освободил себя от большой заботы, то есть не боялся, чтоб ему прежде меня наговорили, намутили, не страшился посторонних впечатлений, для меня ли и для Смирной предосудительных, ожидал со страхом и трепетом батюшкиного ответа и, сложивши в родительское сердце такой тяжелый груз доверенности, принялся между тем слаживать дело у двора.
   Камергер Вадковский был любимец Павлов. Мне он хорошо был знаком, я открылся ему в моей страсти и поручил узнать расположение сердца девицы Смирной. Ответ был благоприятен. У двора не было противников моему намерению. В один вечер, ужинавши у великого князя, я приметил из шуток его, что он уже знает обо всем; однако не пожалуюсь на скромность его, он ни слова не выпустил неприятного в насмешках своих. Женщины всегда торопливее мужчин. Они любят в подобных случаях ускорить развязку. Бенкендорф, отозвавши Евгению, что-то ей пошептала; та очевидно переменила со мною обращение, стала удаляться от меня во весь вечер и, не говоря ни слова, скрылась в свои покои. Это меня взорвало! Я вспыхнул. Мне казалось, что г-жа Бенкендорф внушила худые мысли о моем поведении или свойствах Евгении и тем произвела ее холодность. В тот же вечер я от великого князя после ужина бросился к Вадковскому, все ему рассказал и требовал настоятельно объяснения с Смирной. Хотя я к ней имел позволение иногда ходить, но всегда был не один, [а] разговор такой, к какому я с ней готовился, не требовал свидетелей. Вадковский именем ее назначил мне свидание ноября 1. О, преблаженный день в жизни! На что описывать наше свидание? Кто любил, тот почувствует его. Меня кидало в огонь поминутно, я робел, не смел слова промолвить, дрожал, как пред Богом! Евгения от стыдливости и невинного сердца получала неизъяснимые прелести, каких не дает женщине ниже Венеры самой красота. Переговоря с ней при Вадковском, мы друг другу поклялись в вечной любви, и это была минута свободной нашей помолвки, после которой начались обряды света. Вадковский доложил о нашем свидании их высочествам, равно как и о том, что я писал к отцу своему. Тотчас сделалось это гласно. Весь город заговорил о моей женитьбе, родные мои надули губу, видя, что уж переделать это не в их силах. С двором сладить им было неудобно, а двор, то есть их высочества, взяли наше соединение в особое свое покровительство. Но до ответа батюшкиного нельзя было еще объявить всенародно нашей тайны. Между тем театры и забавы не теряли своего порядка, и я приватно становился домашним на половине у великого князя.
   Хотя Павел о намерении моем знал через Вадковского, однако же хотел изустно от меня узнать о том же. В один из зимних балов великий князь в удобную минуту, отведя меня несколько к стороне, начал шутить и тянуть сатирический разговор насчет моей склонности. Видя, что он добивается моего признания, откровенно с ним изъяснился. Выслушав меня, он принял вдруг вид очень важный и спросил: "Quelles sont vos vues?" (Какие ты имеешь виды?) "Celles d'un honnete homme!" (Виды честного человека), -- ответствовал я. На сей отзыв он опять улыбнулся с видом весьма благосклонным, начал хвалить мое поведение, нрав моей невесты, поручал мне ее жребий, желая нам обеим быть благополучными. В несколько урывок в тот вечер великий князь изволил мною заниматься, и все насчет того же предмета. Я никогда не забуду, что тогда же именно тогда, как я, говоря с ним, что я небогат, возразил он резко: "Знаешь ли ты по-немецки?" "Очень мало, государь, однако несколько понимаю". "Kommt Zeit, kommt Rat" (Придет пора, придет и совет). Из уст наследника престола эта пословица немецкая могла многое значить, но государи не всегда держат свое слово. Никогда не должно забывать Давидова изречения, оно всех пословиц справедливее: "Не надейся на князей" и проч.25 Исповедь моя того вечера кончилась тем, что великий князь приказал ожидать соизволения отца моего, "без которого, -- сказал, -- и я своего дать не могу".
   Первый ответ, полученный мною от батюшки, хотя не был еще решителен, однако принес мне чувствительное удовольствие. Я дрожал, снимая печать с конверта, я догадывался, что, верно, или тотчас после меня, или, может быть, в одно время дядя мой писал к батюшке, и боялся, чтоб бедность моей невесты, резон, впрочем, для опытных мужей весьма основательный, не поколебал батюшкиных мыслей. Какое, напротив, счастие! Батюшка, приняв мое письмо как искренний залог моей полной к нему доверенности, изволил ко мне писать, что бедность невесты моей его не страшит, что он в жене моей желает найти добрую душу, благородное сердце и уверен, что воспитавшие ее не упустили попечения о ее нраве. Итак, он не противился моему браку, но требовал, прежде нежели приступить к решительному согласию, чтоб я дал ему время размыслить порядочно, как учредить будущее мое положение. Вместе с тем уведомлял меня, что сестра выдана замуж 6 ноября, и писал, что он не может скоропостижно от одного столь важного домашнего происшествия приступить к другому, еще важнейшему. Для других мог бы сей ответ показаться подозрительным, но я знал отца моего, знал беспредельную любовь его к детям и твердость нрава и уверен был, что вскоре тот решительный ответ, которого я ожидал, дойдет до меня непременно. Я не потаил от Евгении содержания родительского письма, она сообщила о том двору. Иные считали дело решенным, другие сомневались, мнении делились на две партии. Однако родные мои открыли против меня всю свою досаду. Дядя негодовал, что я предупредил его жалобы к батюшке моим собственным признанием. Пушкин, Салтыков и многие другие стали обходиться со мною очень холодно. Некоторые же, напротив, удвоили свои ласки, и наипаче господа придворные, которые, видя, что я приобретаю день от дня сильнее милости меньшого двора, втирались в приязнь мою для будущего времени. У придворных свой расчет! Им низость ничего не стоит! Не удалось -- он не стыдится, а отмщает прежние свои ласковости грубым презрением, а удалось -- он уже и знаком с тем, кто ближе его успел стать у потока земных благ.
   Рассуждать о женитьбе моей мог всякий, как хотел, но за что же было кому-либо на меня сердиться? Разве не волен я был в выборе себе жены по сердцу, разве я мог кого обременять моими недостатками и бедностию? Но всякий любит вмешиваться иногда и в чужие дела для того, чтоб в общем мнении о каком бы то ни было публичном случае не терять своего права спорить, судить и делать приговоры. Я знал тогда же, что некоторые старались разорвать мою женитьбу, но я уверен был в согласии двора, в любви моей невесты и в расположении родителей моих, а потому не боялся ничьих замыслов. Между некоторыми, кои были повиднее, расскажу здесь о двух весьма забавных. У принцессы Виртембергской26, невестки родной великой княгини, была фрейлина, в которую принцесса предположила, что я должен влюбиться27, и, настроя на этот счет все свои мысли, она, бывало, подгоняла ее прямо ко мне в руки, когда мы, играя в жмурки в Гатчине, ловили друг друга с завязанными глазами. Часто сама великая княгиня изволила тут же позволять себя ловить. Мне всегда как-то попадалась фрейлина принцессина, потому что ее всегда ставили на пути моем и из этого заключали, что я в нее влюблен. Смирная знала, что это вздор, но другие верили и укоряли меня ветреностию, что могло мне вредить в мыслях их высочеств. Другой случай еще забавнее. Одна благородная девушка28, имея склонность к придворному кавалеру, хотела усилить взаимную любовь его к себе, которая начала простывать, и, чтоб возбудить в нем ревность хоть не по страсти, но по самолюбию, срисовала тихонько мой силуэт без воли и ведома моего и спрятала в свой портефёль; потом, игравши также в фанты, будто нечаянно выронила книжку в том предположении, что рыцарь ее ухватится за нее, найдет мою рожу и тем более приревнует, что он был собой недурен, а меня во всем обществе не было никого лицом хуже. На беду ее и мою, вместо ее селадона29 камер-лакей, прибирая покои, нашел чей-то портефёль, отдал гоф-фурьеру, тот далее, словом, на другой день сведал весь двор, что мой силуэт найден в чужой книжке. Тотчас заключили, что я с той девушкой в интриге. Она при первой заворохе отправилась в город, а на меня пало подозрение, но, к счастию моему, когда после первого движения стали соображать все вещи, увидели ветреность одну сказанной барышни и меня из истории выгородили. Все подобные приключении могли повредить мне у их высочеств и иметь влияние на благосклонное соизволение их выдать за меня свою воспитанницу.
   Зима, так же как и лето, в тот год наполнена была забавами. Их высочествы часто собирали катаньи санные и езжали с многолюдным обществом обедать на Каменный остров. Обряд сих прогулок был таков. Приглашали одних дам и девушек. Каждая из них выбирала своего кавалера, разумеется, в кругу тех, кои имели право приезжать к меньшому двору. Пар до шестидесяти иногда составляли катанье. Все съезжались с утра завтракать на половину их высочеств. Каждый кавалер имел свои сани с двумя вершниками30. После чаю и разных закусок кавалеры брали номера из чаши, и кому какой выходил, того сани там и становились. Сам великий князь, который всегда изволил кататься с супругою своей, вынимал номер, и нередко сани его бывали позади многих других в колонне. Впереди всего катанья езжал конюший, а за ним в большой фуре духовая музыка, которая вплоть до Каменного острова играла. Прогулки такие были очень величавы и равно увеселительны как для участвующих в них, так и для зрителей по домам, мимо которых езжали. Я обыкновенно катался в придворных санях и, по большей части, с Смирною. На Каменном острове всегда угощались посетители обеденным столом, после обеда почти тотчас на тамошнем театре французская придворная труппа давала зрелище, обыкновенно прекрасное и по выбору предварительному их высочеств. После спектакля все разъезжались в город в каретах своих с факелами, и дни, на сии праздники назначаемые, всегда были для меня первейшими праздниками в году.
   Однажды и мы после катанья давали между собой спектакль их высочествам. В то же время как у принцессы играл я первую ролю в комедии "Le philosophe marié"31, захотели их высочества, чтоб и у них на театре ее дали; итак, в обеих обществах я играл ту же ролю, но с разными лицами. Будучи в городе и в возможности учиться по-прежнему у Гофрена, я выработал свою ролю мастерски и, по уверению всей публики, играл ее превосходно. Целую неделю я только и делал, что на пробы ездил то к принцессе, то к их высочествам. Здесь, обыкновенно, репетиции делались после обеда в кабинете великого князя. Роль жены моей представляла Смирная, и по известной уже всем секретной моей помолвке эта пиеса имела двойную цену в глазах зрителей. Великий князь всегда почти приходил на наши пробы и любил приводить нас обеих в замешательство, когда мы оставались двое на сцене. Скажу откровенно, что у принцессы эта комедия шла гораздо лучше, нежели у двора, и будущая жена моя хуже играла свою ролю, приготовляясь к ней на самом деле, нежели дочь принцессы, с которой мы на одном дощатом театре были часа два супругами. Это представление усовершенствовало мое искусство, и слава моя в декламации возвысилась до последнего степени. Старый и угрюмый сенатор Стре<калов>, который между прочим управлял придворным театром, подошедши ко мне после комедии, очень резко и насупившись сказал: "Мне очень жаль, что вы князь Долгоруков, а то бы я вас нанял на придворный театр и дал вам четыре тысячи жалованья в год". А он и сам не получал по службе такой суммы. "Вот каково быть актером!" -- думал я. По крайней мере, при невзгоде (а кто избежит их на свете?) я мог явиться к г. Стрекалову и получить верный хлеб насущный.
   Наконец пришел вожделенный ответ! Батюшка решительно дозволял мне вступить в брак с девицей Смирной, давал мне обще с матушкой на сие родительское их благословение. Эта счастливая для меня почта пришла в самый тот день, в котором мы играли на Каменном острове "Философа", и я своей театральной жене в ту же минуту объявил, что она скоро будет моей настоящею женой. Известие сие не могло быть тайно. Оно тотчас разнеслось в публике, но, как отец мой приказывал мне, чтоб я хоть на неделю прежде свадьбы с ним повидался, то до возвращения моего из Москвы помолвка моя все еще оставалась скрытою. Барон Строганов, хотя знал о успехе моей переписки с домом, но все еще полагал, что женитьба моя не состоится и что вызов батюшкин, дабы приехал к нему в Москву, есть учтивый отвод, посредством которого меня задержат дома и разорвут предприятое. Ошибочно было так думать, ибо двор уже знал о моем сватовстве, их высочества согласие свое изъявили, публика о том знала, следовательно, отцу моему нельзя было так поздно, и обнадежив уже меня предварительно своим соизволением, вдруг отказать в оном, да еще и с таким коварством! На что ему были подобные уловки? Разве он не мог запретить мне действовать и без обмана? Это доказывает, что дядя мой не довольно хорошо знал и меня, и батюшку. Он и Пушкин более всех на меня сердились, давая предлогом одну бедность. Но разве сквозь золота слезы не текут? Их самих можно было о том спросить...
   Ничто бы мне не помешало в тот же день, как я получил письмо от батюшки, скакать в Москву. Это было 3 декабря. День прекраснейший жизни моей после 1 ноября! Но их высочества готовили всему актерскому обществу сюрпризу, и, по убеждению Вадковского, я должен был ее дождаться. Она состояла в следующем. Некто иностранец Филидор приезжал в то время в Петербург показывать разные штуки своего проворства, что называется по старинному наречию фокус-покус или escamotage {фиглярство, обман (фр.).}. Он в этом роде забав славился особенным мастерством. Их высочествам угодно было его видеть, и он представление свое дал в их покоях 6 числа, в Николин день. Между разных штук он начал выпускать на волю по одной живой птичке, адресуя каждую на имя кого-нибудь из актеров или актрис. Всякая птичка несла во рту бриллиантовый перстень. Один щегленок и на мою сторону попался. Не трудно было отгадать, что это значит. Мы, принимая птичек от Филидора, подходили к их высочествам благодарить, они жаловали нам руку. Прекрасный вымысел -- подарить благородных людей в признательность за их снисхождение. Перстни были сделаны с вензелями, для девушек -- великой княгини, для мужчин -- великого князя. Такое милостивое внимание сделало подарки сии бесценными. Сами бриллианты и вообще все розданные перстни могли стоить казне до пяти тысяч. Мужских роздано шесть: господам камергерам Вадковскому, Чернышеву, князю Голицыну, камер-юнкерам князю Волконскому, графу Пушкину и мне. Дамских три: Нелидовой, Говен и Смирной. Сверх того, подарен иностранцу Violie перстень дороже наших ценою, но без вензеля, и сия оттенка внимательная к нашему обществу совершенно пленила всех нас. Можно сказать, что со всех сторон поступок их высочеств был сопровождаем разборчивостию самой нежной.
   В тот же вечер, отужинавши у двора их высочеств, я им откланялся. Они милостиво пожаловали меня к руке, пожелали мне успеха и скорого возвращения. Простился с невестой и поскакал в Москву. Разумеется, что я имел уже полковой паспорт, выпрошенный прежде. Салтыков отпустил меня до 25 декабря, то есть на две недели -- я так просился. Он бы охотнее меня уволил на год, потому что всем почти знатным моим покровителям моя женитьба, из какого-то жаркого ко мне участия по наружности, была противна. Старший наш подполковник граф Брюс, хотя был тогда в Петербурге, но полком не правил. Схороня жену свою в Москве, он был уволен на год и, в сокрушении своем, не отправлял никакой должности. Москва поручена была старому защитнику ее и патриоту П. Д. Еропкину.
   Тихая моя езда читателю известна. Как я ни торопился, но в Москву приехал 11-го числа. Свидание мое с родными было трогательно. Батюшка занялся тотчас со мной переговорами о моей невесте, о расположении к ней и ко мне их высочеств. Между настоящими соображениями вмешивались и химеры в будущем. Я один был влюблен, следовательно, одна Евгения меня и занимала. Родители мои помышляли о дворе, о чаянии будущих благ и покровительства всему дому. У всякого из них была своя бабочка в голове. Меня к супружеству влекла одна чистая страсть, и если б Евгения жила даже у своих бедных родственников, я бы и тогда так же домогался владеть ею, как и теперь, видя ее у двора, в золотых чертогах. Любовь кружила мне голову. Честолюбие в нее не входило, и я могу побожиться, что наследник престола российского не имел никакого участия в моей страсти к воспитаннице их высочеств. Невинность ее меня пленила, прелесть расставила сети, а театральное очарование все довершило. Вот в двух словах история моей женитьбы.
   На другой день моего приезда, то есть 12-го числа, родители меня благословили образом. Я съездил один раз в публику, был в клобе, равнодушно посмотрел на всех московских девушек, наплясался, однако, досыта и через четыре дни уже опять скакал к невесте своей.
   В сие короткое время ознакомился я в Москве с зятем моим графом Ефимовским, расцеловал его и сестру и, хотя странен мне казался новый брат мой многими своими ухватками, но сестра была довольна своей участью, а я, любя ее и желая ее собственного счастия, был и сам доволен ее супружеством. Много забот и печали принесло мне в Петербурге ходатайство о его повышении в офицеры, но о сем надо говорить долго и много, и я оставляю этот эпизод к концу года. Случай представил мне ознакомиться еще тогда же с ближайшей родственницей, а именно с графиней Скавронской, теткой моей родной по матери, и которой сын мне оказал столь важное благодеяние, выпрося у Потемкина мне чин офицера гвардии.
   Графиня Скавронская Мария Николаевна, дочь общих родителей с моей матерью, старшая сестра ее, весьма различествовала с ней судьбой. Она была статс-дама со времени императрицы Елизаветы Петровны, которая, будучи по Екатерине I в свойстве с родом Скавронских, возвела ее в сие высокое достоинство по муже ее, графе Мартыне Карловиче32, следовательно, тетка моя была дама знатная, пожилая и очень богата. Она не нравилась Екатерине, а Россия ей не полюбилась, и так всю жизнь свою провела в чужих краях, особенно в Италии, к которой она пристрастилась и где сын ее был министром российского двора. Вздумалось ей ныне побывать на родине, и прямо приехала в Москву, где до поездки в Петербург жила несколько времени, сохраня с нашим домом все наружности родственной и такой близкой связи. В настоящий мой набег в Москву я был ей представлен матушкой и в первый раз от роду удостоился эту тетушку увидеть. Никогда она к матери моей не писывала и никакой между ими не было взаимности, а потому и я очень сухо с ней ознакомился.
   На дороге встретилось со мною приключение, которое еще усилило отвращение мое мыкаться по ночам. Ехавши жениться, я вез с собой невесте разные подарки, состоявшие в жемчугах и старинных бриллиантах, между коими был и медалион с моим портретом, тем самым, который подарен был сперва Алене, потом отобран назад, и все по секрету, следовательно, он был нов для всех, и никто его еще не видал. Выехал я до зари и на первой станции от Москвы застал тревогу. Недалеко от нее только что проехал какой-то капитан армейский Б., в которого из леса стреляли разбойники и его с кучером ранили. До лекаря надобно было достигать в Клин, туда его и повезли. Еще не рассветало, и я в недоумении был, продолжать ли путь или воротиться. Меня пужали вещи, которые ворам могли представить жирную добычу. Однако, подумавши, решился и поскакал вперед. Кого такая сумятица не испугает? Мне же больше, нежели когда-нибудь, жить хотелось. Проехал я опасное место чуть-чуть на заре, завороха меня спасла. По всем сторонам была погоня, и меня никто не тронул. В Клину узнал я, что офицер, перевязав рану, поехал потихоньку далее. Я его настиг в Твери, отыскал, расспросил обо всем, свел минутное с ним знакомство и, во избежание опасности далее, согласились вместе ехать в Петербург, а по ночам становиться на квартеру. Так мы и доехали до места благополучно 20 декабря.
   Прискакавши в Петербург, я думал, что в тот же вечер предстану пред великого князя и доложу ему о успехе моей поездки. Напротив, посетивши сперва Вадковского, я узнал, что в короткое время моей отлучки несколько случаев встретилось, кои подействовали на спокойствие меньшого двора, и что их высочества ни ужинов уже несколько дней не дают, ни в публику не выходят, следовательно, и я не мог иметь чести им представиться. От Вадковского я кинулся в объятии моей невесты и там забыл всю коловратность обстоятельств, кои я застал в городе. Евгения то же мне подтвердила, что и Вадковский. Придворные тревоги до моей Истории собственной не касаются, я нигде о них и не пишу, но здесь они отсрочивали развязку моей судьбы, и потому я должен слегка их коснуться.
   У великой княгини был родной брат, герцог Виртембергский33, мужчина дюжий, рослый и очень ограниченный, генерал-поручик российской службы, сверх того генерал-губернатор Выборгский. Он часто ссорился с супругой своей, немецкою же принцессою и сестрой в третьем колене Ивана Антоновича, и если верить молве, то, по свойственной себе грубости, иногда он бивал ее. Часто их высочества сами за нее вступались, выговаривали приватно герцогу за его жесткое с ней обращение. Видно, что сие не сильно было воздержать его. Он однажды плотно ее пощекотал, и принцесса, вышед из терпения, выждала в одно эрмитажное собрание Екатерину в переходах из театра в свои покои, пала на колени и просила защитить от наглых поступков ее мужа34. Екатерина выискивала охотно средства огорчить наследника, кольми паче не пропускала тех, кои так способствовали сами собой достигать ей своих намерений. Не Тита милуя, а Рим казня, вступилась она за принцессу очень жарко, выключила Виртембергского принца из службы и сообщила ему через великую княгиню, чтоб он в три дни выехал из России, а принцессу, взяв в свое покровительство, под видом тишины и спокойства выпроводила ее в 1787 годе в один замок, недалеко от Курляндии, где принцесса получала пристойную пенсию по званию своему, имела придворную камер-фрау для услуг своих и где, год спустя, благополучно скончалась35. Великая княгиня не могла равнодушно принять строгого поступка императрицы с ее родным братом, да и за что же, -- за домашнюю ссору между мужа и жены, в которую, может быть, Екатерине, так высоко сидя, и не следовало бы вмешиваться36. К этому случаю присоединился и другой, еще не менее их огорчающий. Императрица намеревалась предпринять путешествие в полуденные области своего государства и приказала готовиться внукам своим с собою ехать туда же. Родители с прискорбием сносили сию разлуку. Им путешествие детское не нравилось. Они хотели их во время отлучки государыни иметь при себе, а Екатерина не хотела их на руках у отца с матерью оставить. В этой борьбе желаний естественно, что торжество всегда оставалось на стороне Екатерины, а наследник мог только плакать, и то очень тайно, в своем кабинете. Сии два происшествия сильно расстроили дух великого князя, и как он, так и супруга его не в состоянии были заниматься посторонним кругом своих гостей. От этого и я должен был ожидать еще несколько времени явного признания моей женитьбы.
   Между тем я явился к полку, объявил дяде о позволении моего отца, который сначала принял это очень горячо и долго на меня сердился за то, что его интриги против меня не так были на сей раз удачны, как в прошлом годе, когда он мне изволил кровь пустить. Поздравил он менясухо, принял без участия, и вышел я в публи олициею, были тотчас схвачены, преданы суду, без потери времени осуждены и в страх прочим сосланы на поселение, что много придало силы и мне в моих распоряжениях. Никому в Сибирь ехать не хочется.
   За все мои при том труды г. министр ниже приветствием меня не потешил, а чиновникам, подо мной действовавшим, даже и благоволения не объявлено. Успех столько принят был сухо, сколько жарко ухватились сначала за подвиг. Одному только священнику, который для убеждения крестьян со мною туда ездил и несколько сказал проповедей, дали по представлению моему скуфью13, которой он точно одолжен был этому происшествию, а без оного ничто бы ему по личным его дарованиям, весьма мелким, его не доставило.
   Поелику имение г. Нарышкина лежало на самой почти границе Владимирской губернии с Нижегородской, то по приглашению моему прибыли туда родственники мои по первой жене, Смирнов и зять его Зеленецкий, которые принесли мне много удовольствия, и я длинные еще вечера в это время проводил в беседе их весьма приятно, а господа офицеры сходились ко мне играть в карты и выкурить трубочку. Народ, под окошком стоя, смотрел на меня, как на чудо. Я жил прямо публично в этом Погосте и нечувствительно убил в хлопотах недели две Великого поста.
   Подобное же упражнение ожидало меня в Шуйском уезде. Богатый дворянин, отставной коллежский асессор г. Кашинцев, купил незадолго пред сим с публичного торгу в Губернском правлении имение, проданное за долги, по смерти гофмаршала Казинского бывшее в опеке. Того же помещика другое имение в Тверской губернии было куплено в удельное ведомство казною. Корона тогда охотно скупала дворянские имении. Кашинцева крестьяне захотели также принадлежать казне, но поздно просили министра графа Кочубея о том, ибо в Твери имение продано прежде торгов, а здесь уже на эту деревню были даны и торги, и открыта последняя цена, и потому велено им в просьбе отказать, что исполнено. Мужики, подстрекаемые недоброхотами Кашинцева, как скоро сей принял их в свое владение, послали поверенного от себя в Петербург и всячески домогались принадлежать удельному департаменту. Неоднократно требовались от меня на сей счет сведении, посылаемы были справки. Казна не могла отнять у помещика того, что он приобрел законной покупкой, и на всякую справку повторялся им отказ. Когда мужики увидели, что им средством покупки казенной отойти от него нельзя, они выдумали другой способ и стали жаловаться на притеснении помещика, на мщение будто бы за то, что, быв уже его крестьянами, они домогались свободы, и на слишком тягостный оброк. По сим новым жалобам новые пошли бумаги и ко мне, и от меня. Сперва отказывали, потом судили за ослушание, наказывали зачинщиков телесно. Ничто не помогло. Мужики не хотели отнюдь слушаться помещика, и поверенный их проживался в Петербурге. Всегда в подобных случаях найдутся люди, готовые баламутить умами простого народа. Зажиточный один купец шуйский, досадуя, что Кашинцев усиливает свои кожевенные заводы и перевес делает его прибыткам, из зависти снабжал поверенного деньгами и раздувал искры этого междоусобия на тот конец, чтоб при освобождении их от помещичьего владения заставить после в отплату своих издержек работать на себя. Макиавеллизм уже известен был всем сословиям российского народа.
   Когда надоели они и в самом Петербурге неотступными своими просьбами о свободе, велено было мне произвести самое верное следствие, чем они недовольны с стороны помещика, и постановить правила ему, как с ними обходиться и что с них получать. Предписание новое и соблазнительное для прочих. Разгласка о сем везде тревожила соседей. Всякий смотрел, какой успех получат Кашинцева крестьяне, чтоб подобным же образом отложиться от своих господ. Видел я, какие из сего произойти могут опасные последствии, но должен был покоряться вышедшим повелениям. Наряжен от меня чиновник, произведено исследование. Осмотрев дачи крестьян и владельца, способы тех и налоги его, представил он мне картину всего имения. Естественно, что помещик не мог довольствоваться тем умеренным доходом, какой с того имения получала опека, содержа его за долги в своем управлении. Опека обязана была хлопотать токмо о вносе процентов в казенное место, а помещик хотел выгоды и процентов на капитал, для покупки употребленный. Открылось, что Кашинцев, кроме денежного оброка, который был очень мал, заставлял их работать на заводе и поставлять дрова и сено и прочие потребности по равной раскладке на тягло. Мужики в опеке казенной привыкли быть свободны. Они платили свой оброк и потом пили да рубили лес и продавали, следовательно, сделались людьми праздными и ни к какой работе не способными. Мудрено ли было Кашинцеву раздражить их? Он запретил рубить лес и требовал работы -- вот причина во многих деревнях господских беспокойства поселян. Чтоб усмирить селение и привести в порядок обстоятельства самого владельца, я расположил так, чтоб Кашинцев получал с этой деревни соразмерно всем прочим в тамошних местах по тридцати рублей с тягла, не требуя с них кроме того никакой повинности. Распоряжение мое представлено министру, доложено государю и опробовано. Итак, оставалось мужикам повиноваться, но и за сим они все волновались. Тогда-то, по случаю командировки солдат для имения Нарышкина, велено было мне ту же команду употребить на усмирение Кашинцева крестьян.
   Я не намерен входить здесь в рассмотрение этой важной системы, которая у всех в голове давно играет, чтоб сделать народ вольным и лишить дворян крепостного на крестьян права. Может быть, это хорошо. Может быть, худо. Время покажет, и потомки рассуждать будут о сей химере нашего века. Но доколе сего не было и не могло, по-видимому, быть приведено в действие, не надлежало, по мнению моему, расстроивать чернь и питать в ней такие несбыточные мысли. Велеть помещику, и именно в таком-то уезде, и такому-то, как оно последовало здесь с Кашинцевым, брать с мужиков определенный правительством доход было насилие примерное и повреждающее право, принятое доныне. Все должны состоять под одним образом частного управления, а по выбору одному дворянину дать такое право, другому другое есть простой личный каприз, разрушающий все связи гражданского существования и которого рассудок здравый одобрить не может. Я не спорю, и, кажется, прежде изъяснил, что нужно некоторых дворян воздерживать силою закона от тиранства, которому бывают подвержены их слуги и крестьяне, но струну собственности должно шевелить с крайней осторожностью. Я, твердо укоренившись в моих правилах на сей счет, всегда старался, несмотря на вред, оттого лично для меня проистекающий, поддержать права помещика, потому что знал, какие потрясении произойти могут во всем государстве от повода мужиков бунтовать против господ своих. У одного урода скорее можно отнять волю действовать, нежели всю чернь заставить на правилах умеренных повиноваться. И что вышло бы тогда? За несколько скаредов, кои дурно правят своим имением, отложились бы от наилучших господ все их поселяне, ибо слово свобода есть самый очаровательный предмет, все захотят воли, и дворяне, лишась оной в своем домашнем управлении, принуждены будут с своим господином в его очередь поступить так, как дозволено было обойтиться с ними их рабам. Мое мнение на сей счет может почесться если не превосходным -- я также подвержен ошибкам в умозрительном мире -- по крайней мере, беспристрастным, ибо, не будучи тогда сам помещиком, не имел причины защищать их прав.
   Имение Кашинцева было гораздо меньше Нарышкина. Там тысяч до двух считалось душ, а здесь с небольшим двести, но народ гораздо был упорнее, черты волнения суровее, и труда около их больше. Отделя от двух рот четвертую часть, отрядил я ее с одним офицером в Шуйский уезд и сам скоро туда приехал. Вотчина Нарышкина между тем совершенно успокоилась, и вся команда готовилась к возврату в Москву. Оставалось уладить дела г. Кашинцева. Я не мог избежать сильных способов, принужден был наказать зачинщика и главного их поверенного плетьми, дав ему при всем народе и перед фрунтом сто ударов в силу приговора Уголовной палаты, состоявшегося пред тем временем. Чтоб больше изумить крестьян и возбудить в них робость, тотчас по наказании я велел того мужика посадить в кибитку и по тому же приговору отправил за караулом в Сибирь на поселение. Увидели тогда крестьяне, что с ними не шутят, и принесли повинную, но не совсем чистосердечную, ибо долго потом еще полиция беспрестанно за ними смотрела и ежемесячно меня о поступках их уведомляла. Усталость есть общий конец всех мятежей народных, и они, утомясь, напоследок стали безропотно платить Кашинцеву положенный на них с высочайшего соизволения оброк по тридцати рублей с тягла. Доход сей до самого моего выезда из губернии не менялся.
   Вместе с тем слилось дело и купца шуйского, который подбивал крестьян к бунту. Перехвачены были письма, ясно его уличающие. Потребно было его признание при мне. Он был увещеваем священником осторожным, благоразумным и ученым, которого я с собою привозил в Кашинцеву деревню из губернского города. Никакое витийство не проникло в душу его. Ни крест, ни присяга не устрашили его совести. Он белел, трепетал и запирался. Наконец, поцеловал Евангелие и принудил меня отослать себя к суду, который своим порядком начался и производим был в Уголовной палате.
   В сих занятиях проходил весь пост, но здесь поездка моя вознаграждена была некоторыми приятностями. Деревня Кашинцева отстояла от жениной в осьми верстах. Близость расстояния позволяла мне в ней жить, отправлять дела общие на досуге, и ежедневно мог я быть в Запруднове. В деревне гостила со мной жена и несколько приятелей, Анна Михайловна также. Мы тут провели недели с две и воротились все в Володимир, когда дело мое на месте кончилось. По приезде моем собралась команда в город. Я с нею простился, и войско мое огромное пошло в Москву к своему месту. О всех сих приключениях от меня донесено министрам и военному, и моему начальнику14, но и за сию последнюю комиссию никакого внимания не последовало ни к чьему лицу, кроме священника, которому удалось мне выпросить скуфью, чему я был искренно рад, потому что он заслуживал и нравом, и учением отличия от своей площадной братии.
   В числе мимоходящих знакомств, кои так часто в мире встречаются, нашел я близ жениной деревни человека по сердцу моему. Это был не князь, не граф, не знатный барин, следовательно, судя по-светски, сволочь, учитель владимирской семинарии, некто Тихомиров Дмитрий Романович. Человек молодой еще, но уже недужный. Он от ученых упражнений, будучи по природе слабого зрения, потерял его совсем и, лишась в продолжительной болезни, от которых в тамошних местах никто его вылечить не умел, способности ходить, двигался на костылях. Бедный этот человек любил ученость, мог диктовать еще, имел воображение, мысли, дар, но не мог сам ни читать, ни писать. Живучи, так сказать, милостынею при погосте Ильинском, отстоящем от жениной деревни не более пяти верст, он сперва возбудил во мне любопытство, потом добродушием своим, знаниями и чувствительностию привлек меня к себе так сильно, что я всякий день из деревни, когда ни бывал в ней, посылывал за ним лошадь. Он гостил у меня по суткам и более. Разговор с ним отменно был приятен. Мы диспутовались и богословствовали вместе. Он был один в мире. У него не было ни жены, ни друга. Кто их имеет, особливо в бедности? Все были ему чужие люди. С каким отвращением читал я в руках его несколько писем знатного барина, учившегося некогда у него в Владимирской семинарии15. Возведен будучи на высокий степень из равного с Тихомировым происхождения, то есть из церковников, он забывал на Неве, сидя в спокойном своем кабинете, что тот, кого он некогда звал на письме другом, учителем своим, даже благодетелем, тот самый слепой Тихомиров, сделавшись калекою, не имел верного куска хлеба, когда он не знал ежедневно из числа предлагаемых ему пиров, которому пристойнее дать преимущество. О фортуна! Как ты нас безобразишь, когда слишком покровительствуешь. Тихомиров, однако, не роптал, грустил о нечувствительности его, но не досадовал. Я хотел привести его на память вельможе, взялся писать к нему, изобразил его положение, -- и что ж? Не получил ответа. Видел его потом лично и никогда не был поставлен в возможности сказать ему слово о моем слепце. Я его люблю звать моим потому, что желал ему всякого добра и искренно любил его. Он меня равномерно. Мы хорошо сошлись, и когда я езжал в Александрово, всегда радовался, говоря жене: "Мы там, мой друг, увидим Тихомирова".
   Летнее время наполнено было для меня развлечений. Я их искал, и они без труда попадались. Скоро после Святой недели поехал я по городам, и к именинам своим 8 мая, день, в который скончался отец пасынков моих, я расположил быть у Троицы, дабы избегнуть обыкновенного в подобные дни торжества, оставшись дома. Туда приехала сестра моя большая с дочерью моей, и мы вместе провели там дни три. Хотя не очень извинительно было, что я без позволения отлучился за пределы губернии, но быть от нее в одиннадцати верстах значило то же, что и не выезжать вон. Я посетил старика Платона и со всем моим поездом, с женою и московскими домашними, был у него в Вифании. Есть чего посмотреть около его. Есть чего послушать от самого. Беседа его поучительна. Он остроумен и сладкоглаголив. Принял нас весьма ласково, и мне казалось, что он меня готов полюбить. В "Послании моем к швейцару" есть один стих, и именно: "Скажи попам, что и без них спастись один умею"16, который нас поссорил. Он худо его перетолковал. Смешал орудие с причиною и на религию отнес то, что касалось до служителя токмо веры. Это произвело многие невыгодные на счет мой отзывы, но, когда состарелся и он, и я, когда вошел во внутренние чувства души моей, тогда стал признаваться в ошибке своей и как бы для вознаграждения за прежнюю хулу ныне принял меня с особенною вежливостию. Я нашел его еще юным в разговоре. Он стар, когда встанет. Ноги ему худо служили, но огонь не совсем потух в его смиренном сердце, и можно было приметить, что он еще живет духом в чувственном мире. По кратком нашем свидании тут с сестрою и дочерью мы расстались. Они поехали назад в Москву, а мы в путь по уездам. Милая Маша всем нам живо пришла на мысли. Мы снова о ней плакали и молились Богу совокупно о душе ее.
   Тем временем Павел писал ко мне с Невы, что там сильные праздники. Великая княжна Екатерина Павловна шла за принца Ольденбургского, и брак их совершился, вследствие которого принц наречен императорским высочеством, причислен к российскому августейшему дому и определен главным начальником всех водяных сообщений с наименованием генерал-губернатор Тверской, Новгородской и Ярославской губернии, из коих в первой для жительства его особы и двора их отстроен и великолепно убран большой дворец. Москва вся туда каталась в гости, и, любя ее, великая княгиня утешалась тверским своим пребыванием.
   Собственно о себе сын мой уведомлял меня, что г. Козодавлев отменно хорошо его принимает, что он живет у него часто на даче, иногда играет комедию в его домашнем сообществе, и я радовался, видя, что Павел мой тем же начинает знакомство свое в столице, чем и отец его успевал в ней в такие же лета. Как часто нас ведет ко счастью больше вздор, нежели дело. Иногда комедия, удачный прыжок в балете дарят прекрасную судьбу человеку, тогда как другой, подвергаяся всякому военному злу, не может добиться доброго слова.
   Правду говорят, что первый шаг тяжел. Съездивши к Троице, я осмелился и далее отлучиться от своей губернии. Лента сделала меня отважным. Я поехал в июне к ярмонке в Муром с домашними своими, был на стеклянных и чугунных заводах тамошнего уезда, осматривал работы. В Петров день гостил у Баташева и, увлечен будучи близостью расстояния, рассудил познакомиться с татарскою стороною, увидеть новую Пензу в малом виде. От Баташева Касимов верст пятнадцать, не больше. Уездный город Рязанской губернии17. Там некогда живали цари, но ныне потомки их шалями торгуют и разносят их по дворам в Москве пешком. Я вспомнил, что один из предков моих был женат на дочери касимовского царя, отменно богатого человека, от которого даже в род наш поступило село Волынское18. Это меня давно позывало в ту сторону, и я, наконец, попал в Касимов. Город невелик и не прекрасный. По счастью, нашел я тут одного зажиточного татарина, который исторически со мной сошелся и удостоверил меня, что он того рода, с которым наш был по женскому колену в свойстве. Он меня поил славным чаем, познакомил с прекрасною своею женою, казал мне мечеть их, о которой я до того времени не имел никакого понятия. Слепой их крикун19 водил меня с собой на башню и оттуда вызывал громогласно музульман всех к вечерне. Никто не пошел, и ее не было. Дело в крике и в важности воззвания: "Алла один, нет другого Алла, и наш Алла всех больше". Вот, по переводу, смысл его провозглашения. При всякой службе он это кричит на башне, и это звучнее нашего благовеста, потому что меня уверяли, будто верст за пять слышно, как он дерет горло. У нас в протодьяконы к архиереям, а у музульман в глашатаи на мечеть выбирают самых голосистых людей. Когда услышат его крик, иные бегут в мечеть, другие по домам падают и лежа чтут своего Бога в лице Магомета. В мечети ничего нет значительного. Место для муллы и множество ковров -- вот все убранство храма татарского. Стены голые, нет ни образов, ни свеч. Женщины молятся не в одном покое с мужчинами. Они имеют особую горницу. Виды с верху их башни прекрасны, да я думаю, что на высоком месте и с нашей колокольни они равно хорошо покажутся. Чем далее видят глаза, чем разнообразнее предметы, тем для них больше удовольствия. Натура все одна для магометан и для правоверных.
   При самой этой мечети есть кладбище с особой палаткой, в которой хоронили царский род. Она вросла в землю. Никто уже в ней не погребается от давнейших времен. Стены ее обросли мхом, крыша оделась дерном, и густая роща раскинула ветви свои вокруг сего жилища мертвых. Тут нашел я гробницу каменную с полустертою надписью, но в которой я разобрал имя той, кого искал. Это был действительно мавзолей не пышный, но огромностью заметный, той музульманки, на которой женат был предок мой князь Долгорукий. Имя ее выставлено -- Султан Фатьма20. Я до земли поклонился ей и благодарил небо, что видел сию могилу. Все старинное нас занимает, это в природе человека. Со временем, может быть, праправнуки таких людей станут искать и моих сухих костей, коих деды и прадеды, живучи в одно время со мной, не спросят про меня в десять лет одного раза, куда я девался. Так вертится колесо суетного нашего мира. При сем зрелище родилось новое любопытство. Отчего она, быв княгиня Долгорукова, погребена в музульманском кладбище в Касимове? Ужели, идучи замуж за христианина, не отреклась магометанского служения? Как допущен знатной фамилии человек жениться на татарке? Все эти недоумении остались тогда, а по-видимому, и навсегда, без развязки. Летописей фамильных нет. Это не во вкусе нашего народа. Всякий поживет и умирает, не оставляя на письме своих происшествий. Итак, никто ни о ком ничего не знает. Думать должно, что сан царский, а более того деньги, алмазы, жемчуги все препятства расторгли и допустили быть такому чудному браку. Пусть бы в наши дни, пусть бы и в то время князь Долгоруков попробовал жениться на бедной турчанке, сколько бы голосов восшумели. В Москве из угла в угол все бы тетушки и бабушки потащились, чтобы помешать пылкому движению страсти, впрочем очень невинной. Но, где деньги действуют, где богатство выложит свои прелести, там все прекрасно, благоразумно, позволительно. Не худо быть хоть болваном, да золотым, -- все удается.
   Замужняя сестра моя рассудила в течение лета побывать одна в Москве для свидания с матушкой и с нами и привозила с собой своего ребенка. Это меня взманило и самого побывать в нашей подмосковной. Троица и Касимов приучили меня к таким отлучкам. Я поизбаловался. Правда, что в летнее время служба от таких отлучек моих нисколько не терпела, ибо летом всегда более заняты люди природой, нежели тяжбами и делами по судам. Хлопоты начинаются с зимой, оканчиваются вместе с нею. Всякий любит солнечный день в свободе: снег и мороз в России и так по восьми месяцев держит нас в комнатах у печки. В Володимире не пришла еще минута моего падения, и никто не посылал на меня в подобных отлучках доноса. Итак, жена, я и Алена поехали мы в Никольское. Оно от губернии сорок пять верст. Меньше дня езды. Там мы провели 25 июля, день матушкиных именин, и, только два дни у нее погостивши, не заезжая ни на минуту в Москву, воротились домой. Вся поездка совершилась в неделю. Мы виделись с сестрой, ознакомились с новым человеком в мире, с ее ребенком, который очень был затейлив, и прекрасно бы провели это время прямо в семейном обществе, если б не испортила нашей радости болезнь Алены. Ей стало хуже. Она очень нас испугала и праздник весь поворотила в будни. Жена выла, я грустил, напомнив живее Машу, домашние суетились, но при маленькой ослабе, которые в сих болезнях так часто тешут хворых, мы собрались в обратный путь. Чистой радости нет на свете.
   В Володимире забавы летние прекращались только тогда, когда нас не было, в прочем веселости были беспрерывны почти. Аленочка спешила жить и наслаждаться. Она ни в чем не находила более удовольствия, как в том, чтоб прыгать. Сколько для ее увеселения, вдвое для того, чтоб жена как можно долее обманывалась насчет прямого ее состояния, я на- строивал балы по загородным домам и в публичном воксале. Алена, бывало, принарядится, выедет, то кашлянет, то прыгнет, и это ее оживляло, а мать не знала отрады выше той, чтобы забавлять дочь свою. Итак, мы грозной осени ожидали в шумном провождении всего лета. Были иногда минуты мучительные, но они скоро проходили, как молния в густых облаках блеснет и скоро теряется.
   Жене хотелось из набожности свозить дочь свою в Ростов. Когда лекаря худо помогают, мы ищем исцеления в храмах. Мне вздумалось участвовать также в этом путешествии, и я расположил осенний мой осмотр так, чтобы Ростов был от меня поближе. Ехавши туда из Юрьевского уезда, я удалялся от своей губернии только на сорок верст. Хотя я и не должен был бы так часто пускаться вон из нее, но мера расстояния сама свидетельствует, что я с превеликой осторожностью отваживался, и, кроме своей подмосковной, я нигде не ночевал за пределами моего управления. Задумано и сделано. Поехали мы в Ростов. Я вспомнил, что с тех пор там не был, как возил дочь свою на ярмонку. Смерть ее не очень манила меня к такому месту, где я мог снова растрогать мое воображение печальными напоминаниями, однако были в Ростове. Там молились у гроба Дмитрия Чудотворца, прикладывались к мощам его, были в гостях у архимандрита21, который живет в прекрасных покоях, имеет галерею и боскеты, виделись с некоторыми московскими богомолками и у тамошнего откупщика, доброго малого Теряева, ели хорошую рыбу всякого наименования. Желая нас угостить наилучшим образом, он ознакомил с нами пленных шведских офицеров, кои жили в Ростове22. Люди не отменно занимательные, но для летнего короткого вечера и то изрядно. Мы много беседовали о свойстве их народа, о веселостях Стокгольма и дерзали сравнивать с ним Ростов. Вспомнивши, недавно проходя мои шведские записки, многих уроженцев тамошних, я расспрашивал их, где они, при каких должностях, чем занимаются и, поворачивая время далеко назад, рассуждал с ними о прошедшей Шведской войне, о тогдашних победах, движениях, хитростях и ошибках солдатского ремесла, но господа пленные не в состоянии были увеличить мои познании и одушевить разговора. Пробывши тут сутки и нимало не завидуя шведам, которые еще не знали, когда их пора придет уехать отсюда, мы воротились домой. Ростов, как и все почти уездные города старинные, хорош только тем, что стар. Много церквей, много монастырей. Главы светятся, колокола шумят, впрочем, осмотрев все в нем достопамятные древности, я ни одной из них, кроме чудотворных мощей угодников Божиих, не оставил у себя на памяти. Теряев нам много услужил своим доброхотством, а без него мы бы ничего в городе не видали. Он нас везде возил, все показывал. Если б я делал здесь описание Ростова, то упомянул бы прежде всего о храме, который иждивением графа Шереметьева там построен в честь и славу угоднику Димитрию, которого и мощи некогда предполагаемо было туда перенести. Храм великолепный, с особенным вкусом отстроенный, архитектура богатейшая. Проект сей дорого стоил графу. Я полюбовался тут странному движению случаев. Граф Шереметев во множестве своих крестьян имеет значущее число раскольников, они ему дают большие доходы, а он строит храмы Димитрию23. Сколько таких смешных явлений в мире! Может быть, Грачев, Гандурин, Ямановский и подобные им богачи не кланялись Димитриевому гробу, изгоняя из божниц своих все его изображении, хуля даже имя его очень часто, иногда потели по несколько месяцев над теми деньгами, кои, переходя из рук их в руки помещичьи, осуждались на покупку алмазов в митру или образ святого! Как-то рассуждать станем мы все на том свете о сих проказах здешнего?
   По приезде нашем в Володимир имели мы новое свидание с сестрою замужнею. Она нас посетила, привезла с собой маленького своего Мишу и дочь мою княжну Варвару. При ней явилась новая иностранка в доме, мадам Шультес, но так не полюбилась ни мне, ни жене, что мы долго не знали, куда с ней деться. Наконец, приискали ей другое место и скоро распрощались. Она совсем не имела способности смотреть за поведением благородной девушки. Поступки ее были странны, дики, неловкость во всех приемах. Работяща была, прилежна, но ничему обучать не умела, и собственные сведении ее были весьма ограничены. Однако, за недостатком лучшей, пожила и она у нас. Сестра с нами погостила не без удовольствия. Увидя старых своих знакомых, живо вспомнила прежние владимирские забавы. Много мы с ней и посмеялись, и поплакали о прошедшем. Анна Михайловна, везде и всегда с нами, имея от природы неоцененное свойство развеселить человека во всяком положении, острыми шутками и разговором отгоняла все случаи задумываться и враг была меланхолии, но все тянуло сию мрачную гостью к нам, и Алена не давала покоя нашему сердцу. Проводя сестру, которая поехала в Малороссию к себе назад, мы остались встречать осень одни своим домом, и все внимание наше обращено было к Аленочке, у которой чахотка открывала решительно худые признаки. Ее лечил Буркарт, но она не принимала половины лекарств, и сие обратилось, по общему мнению, ей в пользу, потому что прочие медики, от превосходного ли искусства, или от зависти, находили, что Буркарт пользовал ее худо. Я совсем не знаток в медицине и распри такой разрешить не умею, но, дабы отвратить от себя всякое злоречие в городе, согласил жену переменить доктора, и сколь ни старался я смягчить такую келейную между нами исповедь, не мог не объявить ей, что состояние здоровья дочери ее требует прилежнейшего присмотра. Это был сигнал тревоги домашней. Жена вытерпела не одну мучительную истерику и, чувствуя, что Алена в критическом положении, решилась вызвать из уезда Шениха, который тотчас приехал. Он всегда лечил весь Безобразова дом, и каждый член их семейства особенно в него верил. Шених согласился взять ее на свои руки, но после консилии. Доктора все были созваны, при мне советовались и, напавши на Буркарта, силились доказать, будто он произвел или ускорил лечением своим опасность болезни. Буркарт всячески оправдывался, но я принужден был снять с его рук Алену, боясь, чтоб не подумал кто, что я, не уважа падчерицей, допустил ее уморить. Буркарта никто в городе не любил и не разумел врачом искусным, один я его покровительствовал и, судя по опыту собственной моей тяжелой болезни, имел на то сильное право. Но когда и Шених с желчью обратился к нему, сказав мне, что он ошибся в нем, но что, действительно, он худо следовал ходу болезни, не понял ее, начал и произвел отчаянные последствии, тогда не оставалось мне ничего иного делать, хотя я видел, что ревность играла сильную ролю между всеми врачами, как отказать Буркарту врачевание Алены и отдать ее на руки Шениху. Он взялся, но объявил мне наперед, что она жить никак не может, а протянуть ее постарается. Жена ничего о мерах сих между медиками не знала, а с радостью, поруча дочь свою Шениху, удостоверилась, что он испорченное поправит и вылечит ее, конечно. Она не полагала у ней чахотки, а только сильную простуду и оттого спокойнее переносила ее припадки.
   Шених и я, мы придумали Алену перевезти в деревню, дабы, 1-е, удалить от матери картину ее кончины, если она близка; 2-е, разлукой сей приучить жену обходиться без присутствия ее помаленьку и менее страдать, когда она ее лишится. Вот на каких причинах основано было намерение наше выпроводить Алену в деревню. Жене мы сказали, что ей нужно жить уединеннее, лечиться с порядком, ранее вставать, есть и ложиться спать, меньше развлекаться в больших собраниях и успокоиться в тишине деревенской жизни. Она все это приняла с решимостью исполнить. Жене много труда стоило, слез и душевных волнений расстаться с Аленой. Она и здоровую ее на минуту от себя не отпускала, а тут дело шло о разлуке с ней с больною, но надежда, что от этого только может она выздороветь, все прочие страхи и отвращении победила, и Алена с лекарем поехала в Александрово знакомиться с вечным своим жилищем. Оборотимся назад к общественным приключениям.
   Знаменитый вышел указ об экзаменах24. Государю угодно было, чтоб иначе никто не повышался в чины коллежского асессора и статского советника, как по экзамену. Испытании сии присвоены университетам, они обязаны были давать свидетельство в том, что представившийся к экзамену знает римское право, учился правоведению и говорит на каком-нибудь иностранном известном языке, а паче по-латыни. Без таких свидетельств не было способа происходить в высшие чины из титулярных советников. Говорят, что сей указ сочинен Сперанским, который будто бы в издании его крепко настоял для того, чтоб унизить дворянство, весьма, по правде сказать, худо воспитывающееся, и все места со временем наполнить церковниками, ибо те в состоянии были всякий экзамен выдержать. Того ли хотел Сперанский и он ли точно выпустил этот указ, я не знаю, и до меня здесь это не принадлежит, но, мимоходом рассуждая о свойстве установления сего, можно сказать, что сей указ произвел везде шуму много и поставил против Сперанского все дворянство. Воспитание оттого не получило никакой пользы, напротив, новый явился способ развращаться. Никто не хотел терять чинов, но для достижения их нашлась дорога кратчайшая. Стали покупать аттестаты от учебных мест, профессора их продавали, дворяне богатые представляли их и получали чины, не выучась ни праву римскому, ни своим законам. Этот указ напоминает то время, когда Петр I объявил Сенату, что он учредил прокуроров. Князь Долгорукий, чорт на правду, встал и доложил государю: "Это по лишнему барану, царь, с народа". И Петр Великий понял, я чаю, справедливое его возражение. Но часто ли государи сознаются в ошибках и исправляют их? Некоторые молодые люди с достатком домогались аттестатов для того, чтоб поступить в асессоры, но в статские советники очень малое число чиновников производилось, да и не могло быть иначе, потому что все наши советники в таких уже были летах, что ни один без посмешища не мог явиться на экзамен. То же, думаю, было и во всей России, следовательно, производство в эти чины совершенно прекратилось. По Владимирской губернии мне известно, что с этого указа никто не получил чина, хотя иные в коллежские советники уже по два срока положенного времени выслужили. Что же из того вышло? Потерялся дух чести. Увидя невозможность повышаться, решились эту выгоду заменить другою, презрели чины и стали нагло воровать, дабы в трудах службы находить какую-либо личную выгоду, ибо жалованья недоставало по штату никому на самый нужный прожиток. Повторим сто раз, что человек везде, всегда ищет своекорыстия, это натуральная пружина всех дел наших. Для того выдумываются чины, ленты, почести различные. Они возвышают дух, они тоже корысть, но благородным лаком покрытая. Отнимите сей предмет у честолюбия -- оно гаснет, и направление врожденное искать своих выгод тотчас откроет источник непозволительный. Та беда, что мы худо знаем человека и все требуем от него невозможного. Герои есть во всяком смысле: на поле брани, за красным сукном и в нравственных подвигах, но они редки, за то им и памятники ставят. Всякий человек героем быть не может по самому порядку естества. Странно требовать, чтоб каждый асессор, стряпчий, заседатель и далее, далее в высоту, так был образован, рожден, настроен, чтоб он из одной чести служил отечеству. На это надобны награды. Где их нет, где благоразумное правительство не расточает их кстати и не скупится в них также, там нельзя ожидать ничего похвального, ничего превосходного. Но мы все гоняемся за идеалами, на них основываем законы и оттого беспрестанно ошибаемся. Воспитывать дворян нужно, но, кажется, указ этот не дорога к тому, а унижать их в монархическом правлении или, скажем ясно, в самодержавном, опасно, ибо дворянством держится глава всего царства. Самого меня этот указ нисколько не огорчил. Я уже ушел от экзаменов, а сын мой старший учился хорошо, с успехом и всегда был готов выдержать испытание школьное.
   Сенатор Обресков наряжен был в Пермь придираться к тамошнему прекрасному начальнику, генерал-губернатору Модераху, который провинился тем, что со времени Екатерины, бывши там губернатором, не выезжал оттуда. Обресков проездом остановился на сутки в Володимире. С ним были в свите сильная подагра, прекраснейшая жена на белом свете и множество молодых ученых людей. Весь этот собор направлен был в нашу Ост-Индию, и я, по старому знакомству с Обресковым, имел удовольствие провести с ним очень приятно день его у нас пребывания.
   Между тем из Астрахани налетел на меня некто La Jarres, француз, служащий по горной части в своем государстве и в качестве путешественника присланный, по-видимому, шпионить в России. Объездивши берега Каспийского моря, проникнув до Тифлиса и там быв отлично принят, от графа Гудовича, который управлял Грузией в его туда нашествие, возвращался через Казань на Володимир и Москву, где уже Гудович сменил умершего Тутолмина. Лажар имел ко мне рекомендательное письмо от казанского губернатора, и я обязан был принять его наилучшим образом, как офицера союзной державы. Он носил мундир, вышитый везде золотом, и очень казался наряден. Проведя со мной целый день, он болтал беспрестанно. Настоящий француз! Малый молодой, с познаниями, но, по свойству народа своего, весьма хвастливый. Я его накормил по-русски и отпустил далее, ни к кому не писавши об нем ни слова. Он мало любопытствовал в городе и ничего почти не смотрел. Оттого и думаю я, что если он будет когда-либо выдавать свое путешествие, мало напишет о нашей стороне или схватит вершки по своему воображению, потому что французы -- весьма неаккуратные историки и красного слова у них пропасть на языке и на пере. Из этого можно видеть, что я, любя этот народ как веселый, забавный и удобный разгонять мрачные мысли, не до того к нему пристрастен, чтоб и самые пороки его хвалить из одного предубеждения, что у них будто и дурное лучше нашего хорошего. Впрочем, г. Лажар может писать о Володимире все, что ему угодно. Я уверен, что ему не за что будет меня ни похвалить, ни выбранить.
   Наш министр князь Куракин и новый его товарищ, беспрестанно занимаясь нашим благосостоянием, придумали отличить все мундиры губернские обстрочками разного цвета. Под нашим переменен подбой. Общий дан зеленый всем статским кафтанам. Красный воротник и обшлага остались, но вокруг их обведена веревочка голубенькая. Об этой перемене рассылались указы повсеместно, как о самом важном деле. В губерниях пошли толки. Портные вздорожали, на неделю времени всякому хотелось скорей своей обновки, а в нашей губернии сукно голубое вошло в высокую цену. Я должен был первый показать пример исполнения и тотчас нарядился в новую пестроту. На что эта выдумка? Не знал и не любопытствовал. Князь Куракин любил всякий день что-нибудь ввести новое. Козодавлев подражал ему в том ревностно, а я за них радовался, что им такой большой досуг, что и вздор подобный в голову входит.
   В Сергиев день, 25 сентября, в жениной деревне праздник. Алена нас приглашала туда. По письмам ее казалось, что ей лучше. Я не мог отклонить жену от ее намерения и проводил ее туда. Там пробыли мы праздник и с Аленой вместе воротились в Володимир. Шених ее не покидал на минуту, лечил прилежно, но видел, что лекарства уже никакой пользы ей принести не могут. Небу угодно стало, чтоб жена вытерпела все те мучительные дни и часы, кои ее ожидали. Мы приехали в Володимир, и Алена слегла совершенно. Довольно было бы для меня и этого нового креста, чтоб отравить всякое спокойствие, но между тем и по должности находили на меня искушении тяжкие, и о коих здесь упомянуть должно. В числе приключений, кои более или менее по званию моему на меня действовали, я выбором пишу токмо о тех, кои сильнее прочих угнетали мое сердце и вывеской могут служить той зависти, с какой теснили меня мои злодеи.
   Во время последних выборов дворянских дворянка Черевина жаловалась мне на письме на сына своего в непослушании и разных буянских с ней самой поступках. Могла быть виновата и мать: уроды бывают в всяком случае, но мне нельзя было не защитить ее и не вступиться за власть родительскую, которая, благодаря новой философии, очень слаба становилась. Отдал прошение ее предводителю того уезда25, прося его, так как все дворяне в сборе, чтоб он представил мне за их рукоприкладством свидетельство о поведении сего молодого человека, дабы я основать мог на мнении всей его собратий меру приличного уважения к извету матери и примирить ссору домашнюю или надлежащий дать ход бумаге.
   Молодец был холост, в отставке, носил значок, за милицию всем розданный, и принадлежал к Александровскому уезду. Дворян тогда было в собранье до пятнадцати человек, и из них голоса вышли различные. Несколько человек с прежним предводителем хвалили Черевина, а прочие с выбранным вновь предводителем порочили26. Кому же верить? Истина должна быть одна, но страсти или подлые, или благородные ее скрывают. Бранят иногда из злобы и хвалят из великодушия, по мнению моему, вредного. Надобно, чтоб злодеяние всегда было обнажено пред лицом суда, а как иначе назвать поведение сына, который бьет свою мать, выгоняет ее из дома и не слушается ее ни в чем. Вот содержание дошедшей до меня жалобы. Собранные показании гг. дворян ни к какому руководству служить мне не могли. Надлежало избрать другое средство. Я повел дело формой и предписал александровскому городничему27, мужику опытному и уже немолодому, исследовать на месте, в чем точно состоят проказы Черевина, и рапорт его представил мне их в таком виде, что не оставалось мне ни малого следа к сомнению в истине матерней на него жалобы. Уверясь сим образом в справедливом ее негодовании, я приступил к делу законным порядком. На основании высочайших учреждений приставил к имению его отца, ему доставшемуся, казенную опеку, чтоб он не расточал его без пользы, самого же его для предупреждения шалостей, иногда смешных, а большею частию вредных, взял в губернский город и велел за поступками его смотреть полиции. О мерах сих представил министру, упомянув и о разногласии дворянском. Я знал, что многие отдавались на суд дворянству. Это также вошло в обычай от идей самых неосновательных о свойствах наших дворян по уездам. Мне всегда хотелось подействовать вопреки сей привычке. Настоящий случай давал мне к тому новый повод, и я к князю Куракину писал, что полагаться на свидетельство помещиков после таких опытов в делах, прикосновенных к чести, судьбе и безопасности личной, никак не можно без ошибок самых пагубных. Князю попалась моя бумага в добрый час. Он вошел в доклад и дал мне предписание, в котором одобрены были по высочайшему соизволению принятые мною меры осторожности. Велено было продолжать их, обращено внимание также и на двоякое показание уезда и губернскому предводителю Танееву дано повеление исследовать, кто из дворян не по совести поступил в этом обстоятельстве, и предать их суду всего дворянства, следовательно, или я был худо понят, или не хотели вразу- миться в мои начальные мысли, когда опять введен сюда суд дворянский.
   Тут началось новое производство. Губернский предводитель был плох и мнителен. Черевин, как забияка, окружился в своем гнезде людьми себе подобными. Везде людей больше худых, чем хороших, следовательно, партия Черевина одержала верх над его соперниками, и по следствию, вновь произведенному Танеевым, который без соблюдения правил ума и прямой чести делал то, на что его наводили другие, открылось, что будто Черевин обнесен и страждет неповинно. В доказательство благородного его поведения представлен аттестат, данный ему за милицию от губернского начальника князя Голицына. Но кто ж не знает, каким образом подобные виды служащим даются? Всякий считает быть добрым, не говоря худо о мерзавце, и, этим думая возвысить свое сердце, унижает цену прямой добродетели. Словом, всякий знал по совести, что Черевин скаред, но как устоять против соблазнительного желания сказать: "Наша взяла!"? Партия негодяев одолела людей прямых и добрых. Следствие губернского предводителя дошло до министра. Князь Куракин, видя, что аттестат наилучший дан за милицию Черевину от князя Голицына, которого дочь была за его сыном, не мог сказать, что Черевин шалун, дабы нечаянно не встретил его вопрос: зачем же дан ему хороший аттестат? Чтоб кончить все решительным ударом, оборвалась туча над городничим александровским и тем предводителем, который Черевина очернил, и последовало высочайшее повеление Черевина освободить, с имения опеку снять, а городничего и предводителя судить за лживый рапорт начальнику губернии. Черевин в это время бил стеклы в харчевнях от радости и рубил иконы, которые ему не нравились, но дабы не причли досаде или высокомерию с моей стороны новое об нем донесение, я выпустил его из-под караула и дал свободу ехать куда угодно, а чиновники явились к суду, один в Уголовную палату, другой, то есть предводитель, должен был ожидать суда дворянского при новых выборах. Увидим после, чем кончилась эта глупая сплетня28. Она еще даст мне много черных дней в жизни.
   Опишем другое происшествие, не менее для меня болезненное.
   Я издавна был дружен с архиереем калужским Евлампием. Тогда он еще был архангельским. Уроженец здешней губернии, он имел в Юрьевском уезде всю свою родню, мать и братьев. Меньшой из них, дьякон Измаил, не похож был на старшего поведением, но по связи моей с его братом требовал иногда моего участия в семейных своих обстоятельствах. Он худо жил с женою, любился с наложницею богатейшего купца, которая, обирая старика, передавала, что могла, молодому дьякону, и составился у него изрядный капитал. Жена, подговоренная в свою очередь своим любовником, подала повод обворовать его. У него украдено тысяч до четырнадцати денег. Они хранились в церкве в особом сундуке за его печатью, и после часть похищенной суммы подкинута в церковь в [слуховое окошко. С этого началось дело гражданское и пошло своим ходом. Кроме покровительства, которое хотел я оказать семейству моего старого приятеля, сам порядок заставил меня принять участие в производстве дела и вмешиваться в разрешение доходящих до меня по оному бумаг. У купца, которого любовница таким образом окрадывала, был от нее побочный сын прозванием Телегин, записанный в купечество. По молодости лет он попался на руки к известному в том краю ябеднику, сутяге и интригану Растригину, который был из числа отставных офицерского класса бродяг, слыл дворянином, а жил на счет дураков тяжбами их и лакомством по судам. Растригин научил Телегина подать жалобу на меня в Сенат в том, что я, покровительствуя Измаилу, лишаю его собственности, которая переходит незаконным образом мимо его в чужие руки. В виде поверенного его он присоединил лично на меня Сенату донос, что я в самой короткой связи с дьяконом, езжу с ним в одной коляске, бываю у него в гостях и даже (здесь они думали в самое чувствительное место тронуть) не постыдился взять с него в подарок ленту. Двусмысленность многих выражений в этом доносе давала ему самый поганый вид и требовала от меня отпора, тем более что и Сенат, не любя меня, как видели выше, жадно принялся за бумагу и требовал указом с меня ответа. О всем том я рассуждал следующим образом. Сенат вправе судить публичные мои дела, но до связей моих ему нет дела. Я волен знакомиться, с кем хочу. Ученый дьякон для меня приятнее глупого невежи в дворянском кафтане. Я не обязан был никому отчетом в том, что я, иногда бывая в Юрьеве, заходил в гости к матери архиерейской, следовательно, и к сыну ее, что я отвозил его от себя в своем экипаже и сам с ним сиживал в коляске. Ленту, которую он мне подарил по препоручению брата своего, имевшего тот же орден, нельзя было почитать взяткою, ибо многие имеют обычай из любви и почтения такие подарки делать своим протекторам. Заключить из сего, что я тихонько с него взял миллионы, потому что публично принял ленту, было безумно и войти могло в голову только ябеднику. Да если бы оно и было так, догадка не улика. В подобных случаях надобны доводы надежные и достоверные, а на подозрениях одних можно весь мир приговорить к Сибири. Согласен я, что Измаил, будучи дьякон, не должен был прелюбодействовать и чужим добром за то пользоваться, но сколько неправ он, столько же виноват и Телегин, что, понося мать свою родную, выставлял ее в публичных бумагах. Ни дьякон не имел права на имение этой мещанки, ни Телегин мимо законных родственников отца своего. Оба домогались чужого, всякий в своем роде. Во всем этом видел я старого и глупого купца, который дал волю себя обобрать непотребной женщине, сына побочного, настроенного хитрым ябедником из корыстолюбия, и пролаза дьякона, который пользовался слабостьми женщины распутной. Сколько мы подобных примеров найдем в кругу отборнейших людей? Согласен я и в том, что по правилам чистой нравственности поступки Измаила были дурны, но здесь дело шло не о воспитании его, а о покраже у него денег, не о знакомстве моем с ним, делает ли оно мне честь или бесчестье, а о том, не попускаю ли я по приязни моей к его семейству какой-либо несправедливости. Вот чего Сенату надобно было, по мнению моему, смотреть, а не умножать только сплетни. В таком духе и мыслях послал я свой ответ в Сенат, и его приложили к делу во ожидании окончания его в судебных местах юридическим образом.
   Уголовная палата, по многом времени рассмотрев это обстоятельство, внесла ко мне решительный свой протокол. Из него видел я, что Палата присуждала украденные деньги у дьякона и подкинутые в церковь почитать имуществом церковным, не полагая возможным дьякону иметь такого капитала, а уличенных в похищении людей наказать по законам. Я не мог с ее приговором согласиться, и вот почему. Вор признался, деньги украдены у дьякона, следовательно, должны быть отданы ему. Дело шло не о розыске, мог или нет Измаил нажить четырнадцать тысяч, а о том, его ли и у него ли украдены. Когда мы будем выходить из точки предназначенной, всегда ошибемся и запутаемся. Если б надлежало доказывать право нажитого, тогда Уголовная палата в обязанности была доискиваться, какими путями дошли сии деньги до дьякона, и судить его по натуре путей сих, но она видела вора и воровство и не должна была далее простирать своего разыскания. Если б у меня сосед украл из кармана часы, пойман был с ними и повинился, какой след спрашивать наперед меня, где я часы взял? Это бы была не юстиция, а конфузия. Тут долг судебного места не о праве собственности моей рассуждать, а отдать мне мое отнятое. Как оно мое, это другое дело и ведет за собой другие исследовании, но здесь они не были у места. Итак, не согласись с мнением Палаты, я протестовал Сенату. Сенат взял сторону не мою, придрался к неполным будто справкам, оборотил дело в Палату, велел собирать их снова, то есть тянуть дело без конца, а мне, вопреки всем правилам, сделан выговор за то, что я не так думаю, как он. Мне это надоело, и я, чтоб удалиться вовсе от неприятностей, а между тем ясно показать Сенату, что я ни клеветы, ни доносов не боюсь, просил позволить мне этого дела не производить, не рассматривать и не вмешиваться в него. Сенат, имея в виду просьбу Телегина, который наводил на меня подозрение, очень обрадовался, что я и сам устраняюсь от этого дела, и, не рассматривая, правильно ли поданное на меня подозрение и заслуживает ли законного уважения, предписал указом, будто склоняясь на мое прошение, а в самом деле дабы вспомоществовать Телегину, чтоб я представил всякое лежащее на мне по званию моему действие в означенном деле г. вице-губернатору, чем я и оставлен в покое.
   С тех пор я в это дело не входил уже ни посредственно, ни прямо и оставил вице-губернатору полную власть делать, что он хотел, доволен будучи тем, что из отрицания моего Сенат должен был видеть, как мало я интересуюсь оборотом выгод на ту или другую сторону, ибо ясно, что я бы не отстал от него, если б находил постыдную какую-либо пользу для себя и если б поступал так, как видели выше, не из одной только приязни к семейству, которому принадлежал старинный мой приятель, а из корысти. Все это, однако, не было для меня радостно.
   В конце октября новый вопль раздался в нашем доме. Аленочка скончалась 26-го числа на заре. Мать ее, ежечасно видя приближающийся ее конец, потому что не отходила от нее ни на минуту, подкреплялась беспрестанно надеждой, что Бог ее сохранит, молилась, поднимала образа, проливала пред ними токи слез, сохла почти сама от внутренних переломов сердечных, но судьба ни на что не смотрит. Приговоры ее неизбежны. По особенному Божию благоволению к слабостям человеческим, жена в ту ночь, как лишиться ей дочери, так крепко заснула, что не слыхала последних ее страданий, не видала прикосновение смерти к юной и прекрасной сей дочери. Она, как роза, свернулась и завяла. Анна Михайловна от нее не отходила ни на минуту. Ее исповедали и причастили ночью. Трудно поверить, чтоб в такие лета, с таким живым характером, с таким пылким стремлением к забавам, которым ничто не препятствовало, ибо мать ее любила страстно и не умела ни в чем ей отказать, трудно, говорю, поверить, чтоб при таких благоприятных околичностях можно было умирать с толикой твердостью духа, как видел я Алену издыхающую. В эти последние часы она, как бы перешед все меры нашего возраста, вдруг открыла такие умственные способности, каких иногда и самые продолжительные опыты не дают престарелым на одре болезни. Она не боялась смерти нисколько, не малодушествовала, не плакала. Страдала физика, но душа без уныния ожидала своей свободы, и последние даже слова ее заслуживают особенного внимания: "Не сказывайте об этом вдруг маменьке, это ее убьет. Вы знаете, как я ей мила". Какое превосходное чувство любви к матери! Умирая, она забывала мир и все в нем прекрасное для своего возраста и мыслила об одной матери.
   Едва вышел дух из тела, как жена, пробудясь от крепкого своего сна, зазвонила в колокольчик, и первый вопрос ее к девке: что Аленочка? Увы! Какое страшное пробуждение! Я тотчас прибежал к ней и со всем тем мужеством, какое Бог сохранил во мне самом на сию злейшую минуту, сказал ей: "Принеси, друг мой, жертву Богу. Он уже давно ее от тебя требовал". Тут отчаяние показалось во всем своем ужасе. Жена лишилась всех чувств. Никакое сравнение ни с какою бедою не даст прямого понятия о тогдашнем ее положении. Она не могла управлять сама собою. В первом самом движении чувств и не давши ей опамятоваться, я посадил ее с Анною Михайловной и с Шенихом в карету и велел вывезти ее из дому к госпоже Боровитиновой, которая за несколько еще дней пред тем уговорилась со мной перевезти ее к себе, как скоро последует ожидаемое несчастье, и там оставил ее до некоторого времени, а между тем принужден был собрать все душевные силы, чтоб распорядить похоронами и устроить сколько-нибудь на предбудущее время рассеянное мое семейство. Дети оставались в безобразовском доме. Я жил с женой у Боровитиновой и в крайней тесноте. Началась для нас жизнь кочевая, но уже в дом, где скончалась Алена, не было надежды когда-нибудь ввести жену опять, да и не настояло в том нужды, потому что казенный дом губернаторский хотя еще не был готов, но через год можно было уже помышлять о занятии его, а год времени чрезвычайно скучно было шататься по чужим квартирам и менять их почти всякую треть, но я бы ни за что не согласился жену ввести опять в те комнаты, где всякая безделица, напоминая ей Алену, обращалась в новую причину к слезам.
   29-го, день, напоминающий мне кончину сестры моей родной, отправлены здесь похороны Алены Александровны сколь можно было великолепнее по здешнему месту, где во всем нужном на подобные случаи недостаток. Архиерей отпевал тело в церкви Златовратского Николы, и многие благородные чиновники из усердия к нам несли гроб до самой заставы, куда препроводили его сам пастырь и все духовенство. Все жители города были на процессии. У заставы заколотили гроб в ящик и повезли в Александрово, где рядом с отцом ее погребена Алена у Ильи Пророка на кладбище. Потом, когда тамошняя церковь каменная отстроена29, гроб ее вырыли и по желанию матери похоронили в алтаре под жертвенником. Я при сей печальной церемонии старался не упустить ничего, что могло увеличить пышность, дабы не сказали, что, хороня падчерицу, я что-либо проронил из скупости. Поелику дочь мою хоронил архиерей в Москве, я считал себя обязанным соблюсти во всех отношениях точное равенство между сими двумя милыми детьми нашими. На первых порах вся публика ездила с визитами к нам. Комнаты были полнехоньки с утра до вечера, как обыкновенно водится, но мало-помалу обряды миновались, участие становилось слабее, и мы часто в семействе одной госпожи Боровитиновой убивали длинные осенние вечера. Публика в подобных случаях всегда действует по одним законам общежития и делает то только, без чего обойтиться нельзя. Впрочем, когда сильная печаль посетит сердце, тут людство, одним любопытством собранное, более в тягость, нежели в отраду. Публичные увеселении в городе продолжались, но как мы их не посещали, то они и не имели никакой прелести для других, и смерть Аленочки не по участию прямо приятельскому, которого от всех и требовать было бы безумно, но по действию своему на забавы заставила многих печалиться без печали.
   Чем больше текло время, тем жена тяжеле чувствовала свою потерю. Исступление миновалось, но печаль овладела ею во всем своем пространстве. Припадки истерические и разные судорожные корчи уменьшались, нервы приходили в прежний порядок, но зато источники слез не осушались по целому дню. Она плакала, просыпаясь, плакала, ложась спать. Молча проводила по целым суткам. Насилу решилась, по настоянию моему, пустить себе кровь в день самых похорон, но два раза секли ей жилы и не могли капли крови добиться -- так сжаты были все физические члены. Вот в каком состоянии долго, очень долго была жена моя. Она даже не могла без отвращения видеть сыновей своих, которых несколько дней к ней и не водили, и, чтоб дать определенное и точное понятие о чрезвычайности ее тоски, я скажу, что она охотнее бы перенесла смерть снова мужа своего Пожарского, с которым прижила этого ребенка, нежели смерть Алены. Она охотнее лишилась бы сыновей обоих, а о прочих родных ее и говорить уже нечего, нежели Аленочки. Не было ей замены, все ниже было этого ребенка в чувствах ее. В ней она полагала душу и всю силу любви страстной, какую мы привыкли в романах видеть. Алена была единственный, так сказать, предмет ее забот, попечений, ласки.
   Я не хочу отнять и у молодой этой девушки надлежащей справедливости. Она никого так не любила, как мать свою, и никем так не дорожила. Беспрестанно бывая с нею, не скрывала от нее ни одной ребяческой своей мысли, сердце ее было всегда наружи в беседе с матерью. Она была умна, собою отменно пригожа и наполнена прелестей, кои бы могли многих со временем привязать к ней. К несчастью, избалована бывши из детства лаской непомерной материнской, она ни к какому ученью не прилежала путем, и труд всякий был для нее несносен. Главный недостаток ее был самонравие, на которое не довольно действовала родительская строгость. В прочем же она была девушка с дарованиями и остротой.
   От чего бы больной ни умер, а лекарь всегда виноват. Многие кричали, что ее уморил Буркарт. Я осмелюсь сказать, что это вздор. Может быть, она прожила бы лишние полгода на руках искуснейшего врача, но сохранить ее от роковой смерти было невозможно. Она с ребячества была нездоровая девочка, и, заимствовавши много худых соков от отца своего, который не сберег своего здоровья, она росла в золотушных припадках и от так называемой скрофули30. При первом развитии натуры в ней появилось расположение к чахотке, которое, благодаря вальсам и одеянию полунагому нашего времени, с успехом усилилось и довело ее до последней минуты жизни. Кто бы ее ни лечил, всякий заставил бы нас схоронить ее очень молоду. Хронические все болезни имеют свой предел. Облегчить страдания их возможно, но избавить от них вовсе нельзя никак, и чахотка, как известно, есть чума юных возрастов.
   Несмотря на домашние печали, служба везде занимала меня собою. В октябре объявлен был рекрутский набор по городам, и, не знаю, для чего, но полагать должно, что какие-нибудь губернские ссоры положили новому распорядку причину, велено было нам делить города между собою не по-прежнему, с общего согласия, но прислан был при манифесте лист, в котором назначено, кому из трех известных чиновников куда ехать для набора. Мне по этому расписанию досталось ехать в Муром, Меленки, Суждаль, Судогду и в губернском городе набирать. Эта новость, хотя не совсем, однако, с одной стороны, согласовалась с моим положением, потому что я в Шую нынешнею зимою конечно бы не поехал, дабы не приближить жены моей к месту, ей отныне навсегда плачевному в ее деревне, в которой она возлелеяла милое свое дитя Алену. Родить, выкормить, воспитать ребенка и в пятнадцать лет уже в землю отнести его ужасно. Высшее зло в природе -- лишиться своего порождения, особливо когда оно, как крепкий зуб в челюсти, прирастает к нашему сердцу всеми своими корнями. Мне немудрено было входить в состояние жены моей и чувствовать скорбь ее. Давно ли я сам, как отчаянный, ревел над гробом милой моей и толико достойной Маши?
   Еще мы квартировали в доме Боровитиновой, как проездом из Казани остановился в Володимире граф Орлов с женою своею. Он был главным директором лесов и по сему назначению отправлен в несколько губерний осмотреть лесоводство. Громкое следствие о здешних мнимых корабельных лесах продержало его с неделю в нашей стороне. Он входил в ближайшее рассмотрение доносов Епанчина и, судя о вещах хотя не с пылким умом, которого не дала ему натура, по крайней мере, без личной против кого-либо досады, видел ясно, что Арсеньев не следовал, а придирался, и удостоверился по гражданским актам в судебных местах, что Володимирская губерния флоту российскому своими лесами никогда служить не могла и теперь не может. Он много способствовал и в Петербурге к облегчению участи лесных и прочих чиновников, утесненных Арсеньевыми происками. Сие расположение мыслей графа Орлова и для меня было приятно, потому что оно придавало весу моим постоянным заключениям насчет всей Арсеньева процедуры. Граф Орлов с огромным своим штатом отправился от нас прямо на Москву в Петербург, объездивши Казань, всю низовую сторону, Тавриду и Крым. Изрядное путешествие! По словам его, оно стоило ему до шестидесяти тысяч, и я охотно этому верю, ибо он возил с собою и кормил на коште своем множество лесных теористов в ботанике, в натуральной истории, профессоров и студентов. С ним был у нас и старик Пиллисиер. Граф Орлов -- один из богатейших людей в России, для него такие издержки незначущи. Соразмерна ли была им польза для государства от его осмотра, этого я не знаю, и рассуждать о том не мое здесь дело. Говоря во всех сих листах о том, что со мной самим связь имеет, я скажу, что взгляд его на здешнее лесоводство был благодетелен для пострадавших от меча г. Арсеньева, а мне собственно он оказал много ласки: неоднократно в смутное время нашей печали домашней посещал меня, и я бывал у него каждый день. Жена его, по натуре ли, склонной к уединению, или по каким неизвестным мне причинам, никуда из квартиры не выезжала, и всякий вечер я заставал ее под видом нездоровья играющу в бирюльки с Пиллисиером и некоторыми иностранцами из графской свиты. Многие дамы в городе, вспомня милости графа Салтыкова, отца ее, который некогда здесь был генерал-губернатором, хотели из уважения к памяти его к ней приехать, но она решительно никого не приняла и уехала из Владимира, ни с кем в нем, кроме нас, не видавшись. Дом графов Орловых всегда был в приятельской связи с семейством тестя моего Безобразова, который в древние времена закладывал свои вещи за графа Алексея Григорьевича, когда сей был еще напольный бедный офицер. Но все это забывается скоро, и вельможи теряют идею о том, что мы, простолюдины, называем приязнь. Граф Федор Григорьевич был отец крестный жены моей, и некоторые подобные случаи поддерживали еще между стариками Орловыми и тещей моей какое-то холодное знакомство только для одной благовидной наружности.
   По выезде от нас графа Орлова пора было думать об отъезде по городам для набора, и я после трех недель со дня кончины Алены расположился выехать прямо в Муром. Я не намерен был жены одной оставлять дома, это бы удвоило ее тоску. Дорога и перемена мест способствуют к облегчению всякой печали. Итак, мы вместе отправились за Клязьму с намерением, в тамошних трех городах Муроме, Меленках и Судогде сделав набор, к половине декабря воротиться. Вице-губернатор отправился в города приречные: Ковров, Вязники, Гороховец и Шую, а губернский предводитель -- в ближайшие к Московской губернии. Итак, все мы в ноябре разъехались.
   Но прежде выезда иностранцы мои доставили мне разные беспокойства. Приметив неспособность мадамы Шультес воспитывать дочерей моих, я ее отпустил и попал снова в затруднение сыскать другую. Редко можно было попасть на хорошую. Венц, который никогда не хотел меня оставить по стечению своих собственных обстоятельств, довел меня до необходимости с собой расстаться. Женившись на немочке преглупой, которая, ничего на знача, имела нрав упрямый и ревнивый, он до того допустил ее овладеть собою, что все ее капризы приросли к нему, и он по приезде из чужих краев постепенно становился несноснее. Она за все сердилась, за кусок сахару, за свечной огарок, и волновала его поминутно, а он, когда находили на него горячие минуты, смягчал досаду напитками. По вечерам сходились к нему немцы, его собратия. Когда он отучит детей, примется с приятелями за бостон, жена его подваривает пунш и брюзжит, и он мало-помалу так привык к этой жизни, что перестал даже ходить к нам в покои и очень часто бывал пьян. Это подействовало на его здоровье. Он стал трястись, не мог стоять твердо на ногах, подвергся полному расслаблению и после первых родов жены своей уже редко мог пройти по комнате, не придерживаясь стен или не облокотись на слугу. В таком видя его состоянии, я всякий день ожидал или кончины его, или необходимости отлучить его от детей, ибо он становился более вреден для них, нежели полезен. Итак, скоро после смерти Аленочки, почти в первых днях, Венц от нас отошел. Жена его за что-то взбесилась. Он зашумел, стал докучать мне и всему дому. Нам было не до того. Это пуще меня тронуло, что он не соблюл даже того ко мне отношения, чтоб не тревожить меня из вздора в такое время, когда обстоятельства домашние препятствовали мне и себя самого во многом удовлетворять, не только думать о прихотях его жены, и после жаркого объяснения между нами я отпустил его, и он меня оставил. Новые хлопоты -- искать учителей для сыновей, а без присмотра их самим себе поверить было невозможно.
   Признаюсь, что мне Венца очень было жаль. Напоминая себе все время его у нас пребывания, я видел в нем не площадного иноземца, каких у нас много, но человека с правилами, оказавшего мне не только услуги, но даже и одолжении уважительные. Поступок его со мною во вдовстве моем, когда он снова приехал ко мне в дом, есть поступок самый благородный. Он детей моих в чужих краях поддерживал собственным своим капиталом из имения жениного в тесное время войны, когда я никакого им не мог сделать перевода, и пожертвований таких я никогда не забуду. Пусть он и знал, что деньги его не пропадут за мной, но не всякий отважил бы так охотно свою собственность. Правда, что и я, по уважению к нему, заплатил все по его счетам без рассмотрения. Он мне представил их по приезде. Итог был гораздо выше того, что я предполагал употребить на сие предприятие. Мы с ним обольстились пустыми выкладками. Война и общее расстройство в Европе денежной звонкой монеты далеко нас увлекло от наших смет. Словом, путешествие детей моих на мою ке ни то ни сё. Женихом явно называться я не смел, отпираться было также уже не у места. Я провел кончик года весьма скучно, потому что во всякое время я не мог быть у своей невесты. Великая княгиня, строгая женщина насчет пристойностей, требовала, чтоб я к ней иначе не ходил, как при генеральше Ливен, которая имела надзор за великими княжнами и у которой девица Смирная обязана была проводить все свободное время, что уподобляло состояние жениха для меня на тот карантин, который я выдержал в Гатчине у другой немки, г-жи Бенкендорф. Надобно было чинно прикладываться к руке г-жи Смирной и, сидя друг против друга, слушать проповеди г-жи Ливен.
   Часто судьба очень проказливо шутит. За два дни пред новым годом у великого князя Константина Павловича открылась сильная золотуха. Сколько ни упорствовала Екатерина в том, чтоб увезти внучат своих с собою, целость их здоровья требовала, чтоб она отступилась от своего предприятия, и юные великие князья оставлены при дворе своих родителей под надзором Салтыкова. Нечаянность сия облегчила печальное положение наследника. Оба они с супругой своей в первый раз благодарили небо, что один из детей их так кстати занемог. Природа во всех состояниях имеет права ненарушимые. Чугун и медь скорей сотрутся, нежели впечатлении ее на сердцах человеческих.
   В последний день года пополудни был первый публичный выход их высочеств к государыне. Тут представлены были им для прощальной аудиенции все те особы, кои назначены были в дорожной свите императрицы. Вместе с ними представился и я, пожалован к руке и нетерпеливо стал ожидать наступающего года, чтоб в приватной аудиенции, когда все угомонится, назначено было где, как и когда нам венчаться. Тогда, кроме меня с невестой, всем было не до того. Отъезд государыни занимал весь двор и город, а мы двое один только день и видели в будущем -- день нашего неразрывного соединения.
   Окончив нитку происшествий нынешнего года, осмотрим с примечанием последнее время моей холостой жизни. Против воли многих моих родных, я избирал невесту точно по сердцу своему, ибо кроме страсти, какую к ней почувствовал, я соединял в ней все то, чего давно желал и что в воображении моем сделалось коренным правилом для моего супружества. Она была бедна, не имела почти никакого родства, ни дядюшек, ни тетушек не несла с собой в приданое и к тому же в Смольном воспитана. Сам Бог, конечно, благословил сие намерение, судя по его успехам. Как бы я мог иначе, сам собой, преодолеть сопротивление одних и, будучи так молод, расположить в пользу мою других. Отец мой был так умен, что не мог не страшиться для меня в будущей жизни, особенно по наклонности моей к роскоши и тщете, пагубных последствий нашего недостатка. Конечно, в другом случае он бы не скоро согласился на мои убеждении, здесь само небо ставило ему соблазн по его свойству. Будучи честолюбив, он мечтал, что великий князь, отдавая за меня свою питомицу, конечно, во время свое устроит и наше состояние, не только устроит -- обогатит и возведет наш род в древнее его сияние. Сии милые химеры обольщали моего отца, в недугах и скорбях утомленного. На сем чаянии основано столь охотное его соизволение. Двор очень был рад, что мог пристроить девушку молодую, сироту, попечениям его вверенную, и при замужестве ее доставить ей не токмо титло нарядное в свете, но и родство большое и уважительное, короче сказать, их высочества всегда любили играть свадьбы, нимало не заботясь об участи тех, коих они соединяли, лишь бы было это по наружности пышно и громко. Такие чувства в них многие опыты показали. На сей раз я ни на что не углублял моего примечания. Я рад был, что отдают за меня девушку милую, любезную и без которой я уже не мог обойтиться.
   Мне представлялось вдруг несколько невест, из коих каждая, судя по-мирскому, то есть принимая в уважение один достаток, была выгоднее Смирной. Я на минуту всех их представлю читателю. 1) Дядя мой сватал за меня Деми<дову>, дочь тех самых, к которым я ретировался после поединка. Она была невеста с большим приданым, но мне не нравилась, и я отвращался всегда от ужасной мысли продать себя богатой невесте, не любить ее и зависеть в последнем куске хлеба, получая все из ее рук. 2) Он же предлагал мне и Гле<бову>, дочь достойнейшего старика генерал-аншефа, любезную девушку, хорошо воспитанную, даже и пригожую, но сердце мое к ней не лежало, и она мне казалась злонравна. 3) По собственной моей наклонности, может быть, если б я не был влюблен, я бы не воспротивился искать руки трех других девушек, имеющих хорошее состояние. Всех выгоднее из сих была дочь принцессы. Еще ребенок двенадцати лет, она воспитывалась превосходно. Судя по благоволении матери ее ко мне, может быть, она бы дозволила мне искать чести принадлежать ее дому, но богатство невесты давно уже обращало на нее взоры всех женихов на свете, и Н. И. Салтыков, желая добра своему родственнику графу Тол<стому>, поспешил перехватить мне все пути к ней. Пользуясь стесненными обстоятельствами принцессы в отношении ко двору, предположил ей вместе с своим покровительством родственника своего в зятья. Принцесса не могла отказаться, боясь притеснений. Салтыков был уже силен у двора, и хотя женишок его ограничен был умом, качествами и достатком, однако помолвлен на принцессиной дочери на два года и в это время на счете ее вместе с невестой обучался разным языкам и наукам. Таким образом, Салтыков в другой уже раз препятствовал моему счастию. Я говорю о сем относительно к тому времени еще, когда я не был заражен Смирной и мог свататься на Барятинской. Салтыков интригами своими удалил меня от такого лестного союза. 4) В доме Пушкина жили две девушки, одна родственница их и несколько моя, графиня Голов<ина>37, другая Безоб<разова>. Первая дурна, но чрезмерно любезна, последняя пригожа, но не с отличными дарованиями. Я имел склонность к обеим, но охотнее бы женился на Головиной. Пушкины искали богатства, чтоб улучшить ее собственное состояние, хотя не огромное, но достаточное, и потому не отдали бы ее за меня, конечно, а другую они бы с радостию высватали, ибо она начинала быть им в тягость. Но страсть ее к другому молодому человеку38 скоро открылась, и она сделалась его женою. В этом доме все следы к женитьбе мне были заграждены. 5) В Москве я оставил, ехавши в Петербург, премилую девушку на примете. Фамилия ее была не знаменита39, но состояние матери дозволяло дать ей казистое воспитание. Ей было пятнадцать лет. Мать ее боготворила и во всем тешила. Театр и балы меня с этим домом ознакомили, я сделался в нем даже короток и почти положил твердое намерение, воротясь к зиме в Москву, на ней свататься. Мать ничего не искала, кроме фамилии, будучи довольно богата, чтоб зятя содержать в своем доме (ибо она с этой дочерью никак бы не рассталась). Их было две сестры, и, конечно, если б я воротился к свадьбе сестриной осенью, я бы стал искать руки этой девушки. Много бы труда мне стоило в том успеть, потому что батюшка против этого семейства был неприятно предупрежден и постарался бы меня отвести от него, но в октябре я, вместо отъезда в Москву, как выше видно, задержан великой княгинею, сыграл "Le faucon" и потом уже я кроме Смирной ничем не бредил, и все вышеписанные невесты остались в голове моей только прекрасными идеалами, о которых я с удовольствием вспоминая вижу, как резво было мое сердце.
   Говоря о свадьбе сестриной, обещал я упомянуть о неудовольствиях, кои получил, ходатайствуя за зятя, и здесь войду в маленький этот эпизод.
   Вспомним, что бывший при воспитании моем езуит Совере перешел к нам в дом, окончав науки молодого человека Мамонова, который лет пять был меня старее. Имев одного наставника, мы как ребята видались часто. Родственники у нас были общие, у него по отце, у меня по матери40. Мы съезжались в одни и те же домы по праздникам. Долго ли сделать свычку в детском возрасте? Мы стали друзьями и росли в уверенности, по крайней мере я, что союз наш продолжится до гроба. Пришло время ему и мне служить. Он был сержант гвардии, я ординарец полевой в Москве. Равны еще были доли! Но уже я был офицер гвардии и в Петербурге, как Мамонов А.М. привезен на службу, будучи с лишком двадцати лет. Все дивились, что отец его так поздно отправил, но он был один сын, и родители выдерживали его дома. Кто знает будущее? Вступя сержантом в Измайловский полк, он основал житье свое в доме у дяди моего барона Строганова, которому он по жене его был близко родня41. Тут он все имел на коште дяди. Барон Строганов любил насмешки, шутки и сатирическое обращение. Мамонов от природы был костик42, едкий, и очень понравился дядюшке. Вместе с тем, однако, Мамонов был очень горд и часто между острых эпиграмм, которые дядя ему отпускал, Мамонов квитался с ним, несмотря на его хлеб-соль, своими булавками. Будучи в этом доме часто, я с Мамоновым все продолжал связь свою. Скоро он водворился, как сын, в баронском доме.
   У дяди была дочь лет уже пятнадцати. Мамонов в нее влюбился. Родство давало им право на короткое обращение, свычка дело довершила, и оба они ни о чем уже не помышляли, как о своем соединении. В начале еще их романа Мамонов, по ходатайству барона, выпущен из сержантов в штат к Потемкину в флигель-адъютанты. Князь отправился в армию, Мамонов был при его свите. Острота его замечена. Князь удостоил его своего благоволения, произвел в майоры, и скоро потом Мамонов переведен в Преображенский полк в капитан-поручики. Сделав такой скорый шаг в службе, он опять сел на прежнее свое гнездо у дядюшки и более прежнего оказывал сестре моей всяких угождений. Она, не в силах будучи сопротивляться чувствам своим, изъяснилась с отцом и просила дозволения выйтить за Мамонова замуж. Для дяди такое нечаянное признание был удар жестокий. Он раздражился против дочери, упрекая Мамонова, называл его коварным соблазнителем и, с одной стороны находя родство препятствием к этому браку, с другой -- отнюдь не желая Мамонова иметь зятем, он сбил его с двора и, в правильной досаде за нарушение слепой его к нему доверенности и благодеяний, запретил к себе ездить. После такого стыда Мамонову не оставалось иного ничего, как бежать в Москву и удалиться хотя на время. Прямо из дома дяди он приехал ко мне, переночевал у меня, плакал, рвался и растрогал меня чрезвычайно. Снова мы поклялись в дружбе непреложной и с этим обетом расстались. Мамонов из Москвы писал ко мне всякую почту, убеждал меня примирить его с дядею и наклонить мысли сего последнего к дозволению дочери за него выйтить. Сестра через меня знала все, что Мамонов делает и предпринимает. Не видя ничего соблазнительного в их страсти, потому что она имела предметом свадьбу, я охотно взялся доставлять сестре письма от Мамонова, но успел только одно довести до рук ее. Таким образом поддерживалась любовь их и заочно, в чаянии, что каприз дяди моего пройдет. Случилось и мне побывать в Москве. Тут я увидел новую картину. Мамонов уже имел связь гораздо прочнее, потому что она вела прямо к наслаждению, с одной замужней дамой, которой он в знак доверенности, а более из чванства казал мне цидулочки. Начавши рассматривать моего героя ближе, я нашел в нем пропасть хвастовства, езуитства, высокомерие чрезвычайное и любовь к одному себе. Все сии свойства мне не понравились, но я все, однако ж, не разрывал с ним моей свычки. Скоро потом съехались мы в Петербурге, и там Мамонов появился на высоком театре придворного света.
   Когда двор в Сарском Селе, то туда наряжали на караул одного гвардии офицера с командою. Это было в обыкновении. В нынешнем годе отряжен туда Мамонов. Он был росту видного, прекрасный мужчина; полюбился Екатерине, и как она, при всей своей мудрости на престоле, была рабыня своего темперамента на постели, то избрала его в свои ночные сотоварищи. Тот, кто удостоивался этой чести, назывался фаворитом. Им не было счету. Мамонов сменил Ермолова, который также попал из сержантов нашего полку и подержался только год. Первая вывеска, по которой узнавали успех таких молодцев, состояла в чине флигель-адъютанта. Мамонов его скоро получил и сделался полковником, основался во дворце, где ему отвели особые покои, и захозяйничал в спальне у Екатерины. Можно вообразить по характеристике, которую я дал уже о нем выше, сколько шаг такой его возвысил.
   Я сведал о том в публике и огорчился, что не он первый меня о том уведомил. Романическая дружба наша давала мне право сего требовать. Когда он был выгнат из дома дяди, он прежде всех со мною разделил свои печали, для чего же, думал я, ныне он не приехал кинуться ко мне на шею и сделать меня участником своего благополучия? Одни опыты учат нас распознавать нравы. Тут я совершенно узнал, что такое Мамонов, увидел в нем тварь низкую, мелкую, напыщенную только собою и с красивым умом соединяющую лукавую душу. Холодность его долго меня огорчала, я не знал еще, что счастие и несчастие суть для дружбы человеческой две атмосферы совсем разные. Однако в самом неудовольствии моем, которое более поражало самолюбие, чем сердце (я уже перестал давно искренно любить Мамонова), находил я некоторый род удовольствия, питая свои химеры. Пусть он превозносится, мечтал я сам в себе, пусть пред ним все раболепствуют и ищут его милостей, я выдержу свой характер, я к нему не пойду на поклон, он никогда не увидит меня в своей передней. Пусть он все для других, для меня он все тот же, и я пред сим минутным кумиром никакой жертвы не воскурю. Так бродила кровь во мне, волновалось воображение! Но кто не раб своих обстоятельств? Увы! И мои принудили меня наладить на другой тон свои поступки! Где человек сильнее надеется на себя, там, обыкновенно, провидение заставляет его почувствовать, что он, как трость, ветром колеблема, весь во власти находящих на него случаев. Всуе мы кичимся своими правилами. Выгоды общежития и отношении все себе покоряют.
   В то же самое время сестра моя родная обручена за сержанта гвардии. Чин ничтожный! Ни стула нет, ни экипажа в обществе. Батюшка, помня мою детскую дружбу с Мамоновым и узнав о его случае, препоручил мне выпросить у него для будущего зятя чин офицерский. Мамонову это стоило одного слова, но надобно было за этим словом походить. Нечаянно судьба столкнула нас с ним вместе. Я приехал в Сарское Село с рапортом. Жду в зале. Отворяются двери, и из покоев государыни летит Мамонов в шитом мундире. Лишь увидел меня, сыграл тотчас свою комедию. Это была сцена Филибера в романе г. Коцебу: бросился меня обнимать, прижимал к сердцу, звал к себе, велел ходить во всякое время43. По этому восторгу придворные лакеи думали, что я буду и сам великий господин, а может быть, и их приму к рукам. Существенная выгода такой ласки фаворита для меня в этот раз состояла в том, что за обедом меня очень потчевали столовые прислужники. Должен я был к нему сходить. Те же вежливости откровенные и посулы в дружбе. Переехал двор в город. Несколько раз и там фаворит меня принимал все одинаково, то есть прекрасно, и отличал от многих. Положась на это, я решился просить его о зяте. Он вывел меня в свой кабинет, говорил со мной откровенно, уважил причину моего ходатайства, напомня, что он, бывши сам сержантом, опытом знает уничижение этого состояния, и, обещав мне непременно выпросить зятю чин офицера, сказал даже эти отборные слова, коих я никогда не забуду, как памятник того, что человеку знатному всякая ложь, и самая гнусная, ничего не стоит: "Я себе самому за честь поставлю все то сделать, что вам будет приятно". Выражение сих слов сопровождалось каким-то глубоким чувством и любви, и уважения, и искренней благодарности.
   Прошло с месяц, а я все на одном посуле. Между тем в Москве, в чаянии успеха, свадьба наша отсрочивалась и могла разорваться. Надобно было ковать железо, пока горячо. Я опять к Мамонову, с напоминанием. Он довольно сурово отвечал: "Неужели вы думаете, что я могу вашу просьбу забыть?" Я изъяснил причины моего настояния. Он им дал веру, почувствовал строгую необходимость исполнить свое слово немедля и дал мне его в другой раз с тем, что в день коронации, 22 сентября, он, конечно, меня поздравит. На сей конец он тут же принял и записку об имени Ефимовского. Чего больше? Дело сделано, думал я, и поехал в Павловское. Дождавшись 22-е число, приезжаю на верное во дворец и лечу к нему в покои. Кто поверит! Я его встречаю, -- он видит меня, без поклона отворачивается, и после я узнал, что меня уже не было на листу тех, коих он запросто принимать велел. Гром не мог бы меня поразить сильнее. Я одурел, на месте стоя, и не мог понять, что это значит. Стыд быть так нагло обманутым неблагодарным скаредом одолел весь мой разум. Я решился бросить его, никогда к нему более не ходить и выдержал свой обет, ибо с тех пор уже не видал его иначе, как видят издали на шатрах мишурных царей. Этот Мамонов по времени вырос у двора очень высоко, был наконец генерал-адъютант, пожалован в титло графа, носил Александровскую ленту и начинал перевес делать своему благодетелю Потемкину, который возвел его на настоящую степень. Но судьба и его опрокинула. Он слюбился с одной фрейлиной, обманул Екатерину. Она узнала его интригу, обвенчала их и сослала в Москву, где Мамонов, живучи один с своим швейцаром, не видаясь от гордости ни с кем, умер, как жил, то есть без правил и совести44. Размышляя о сем ныне, думаю, и не без основания, что он хотел вынудить барона Строганова приехать его просить о Ефимовском как о родном своем племяннике, и для того по моим одним настояниям этого не сделал, дабы не потерять столь хорошего случая заманить к себе в переднюю того человека, которому он должен был быть так обязан, но, не прощая ему обиды своей, что он выгнат из его дому, рад был случаю показать над ним при всех свое торжество и возвыситься низостию своего благотворителя, когда бы этот к нему явился. Но он не дал Мамонову желаемого праздника, не посещал его и, встречаясь с ним у двора, всегда холодно раскланивался. Так-то я ошибся в дружбе, но этот опыт меня не выучил. Он был, к несчастию, не последний в моей жизни. Видно, человек беспрестанно ошибаться должен!
   

1787

   После обыкновенного бала у двора 1 числа, на котором вся публика простилась с государыней, изволила она 2 числа отправиться в Сарское Село и оттуда предпринять путешествие в Киев и Крым1. В свите ее были, сверх многих деловых чиновников, флигель-адъютант Мамонов и три иностранные посла: цесарский Кобенцель, французский Segur и аглинский Фиц Гербер. Графу Брюсу поручен был в отсутствие ее столичный город, и полк наш по-прежнему вступил в его подчиненность. Меньшой двор оставался в Зимнем дворце на просторе в полной свободе.
   Несколько дней по отбытии двора нечаянно встретил я великого князя на улице. Он прогуливался верхом. Я вышел из кареты, чтоб отдать ему поклон. Его высочество изволил остановиться и с четверть часа говорил со мною очень милостиво. Я поцаловал его руку, он приказал мне быть к нему после полудни во дворец, сообщить наперед о сем графу Пушкину, а в покоях сказаться камердинеру. Это было первое мое свидание с его высочеством после моего приезда в Питер.
   Мне не хотелось ехать к Пушкину, дабы не показать нескромности и не дать ему повода заключить, что я из одного глупого высокомерия извещаю его о сем, чтоб показать, что я и без его предстательства пробил себе дорогу в кабинет великого князя. Однако должно было исполнить волю государеву. Я согласил и то, и другое. Зная, что Пушкин всякий день обедал у меньшого двора, я в самый этот час к нему заехал и, не заставши его дома, чего и ожидал, донес при свидании великому князю, что я приказание его исполнил, но граф не был у себя, и великий князь оставил это без внимания.
   Пополудни в четыре часа явился я на половину великого князя и велел гоф-фурьеру о себе доложить. Камердинер Кутайсов, вышед из внутренних покоев, ввел меня к его высочеству и затворил за мною двери. Мы остались в большом кабинете глаз на глаз. Беседа между нами продолжалась добрый час. Он и я ходили взад и вперед по комнате. Я вступил в разговор объявлением о соизволении моих родителей на мою женитьбу. Государь принял его с удовольствием и оказал мне искренное участие. Потом очень долго изволил рассуждать со мною о обязанностях супружества, как отец, давал мне наставлении и правила жизни. Я выслушал тут целую диссертацию о нравственности. Великий князь говорил с жаром усердия, одушевлялся своим предметом, и речь с языка его лилась, как поток. Я внимательно слушал и, безмолвствуя, убеждался его красноречием. Иногда, смягчая сухость материи, вмешивал он в разговоры острые шутки и замысловатые обиняки. Наконец, весьма милостиво меня изволил отпустить, обещав свое покровительство. Я стал на колени, схватил его руку, но он меня, поднявши, обнял, и я вышел. Сие свидание будет до гроба жить в моей памяти! От него я побежал в восторге к Смирной и ей от слова до слова дал отчет во всем нашем разговоре. Она делила мое восхищение, и мы облобызались. Знали ли мы тогда, что наша суетная сия радость готовит нам впереди горькие слезы?
   Казалось, ничто уже не препятствовало помолвку нашу сделать публичной, но великая княгиня рассудила дождаться ответа и позволения от матери девицы Смирной. Пример почтенной покорности детей к своим родителям, -- поступок, делающий честь высокому сану ее высочества. Она забывала, что мать Евгении -- дворянка бедная, деревенская и что дозволение их высочеств, согласие моих родителей не могло остановить и благословения ее матери. Она здесь уважала одной родительской властию и не хотела оскорбить ее прав. Если б сия мысль представилась прежде, я бы мог на обратном пути из Москвы заехать к будущей теще и, переговоря с ней, одним разом все позволении привезти вдруг, но оттого ли, что я в Москву ехал в беспокойную минуту у двора, или для того, может быть, чтоб бедностию г-жи Смирной и незначущим ее положением не испугать моей страсти к ее дочери, но тогда это не пришло в голову никому, и вздумали о сем теперь. Если последняя догадка моя справедлива, то, ах, как мало знали чувства мои и образ мыслей насчет породы и убожества! Смирной приказано написать к матери письмо. Оно отдано мне. Слуга мой на почтовых поскакал с ним в Тверскую губернию. Во ожидании ответа, в содержании которого никто не сомневался, приказано было от их высочеств для соблюдения порядка держать помолвку нашу в секрете. Повинуясь сему жестокому приговору, я просил Вадковского исходатайствовать мне дозволение по крайней мере ежедневно видеться с невестой, и тогда-то государыня изволила приказать, чтоб я имел с ней свидание в те часы, когда она приходит к г-же Ливен, коей она была поручена. С этого времени я всякий день являлся обедать к Ливен и ужинать также, когда не было приема ни вечера у их высочеств. Признаюсь, что мне эта форма не нравилась, но надобно было плясать по той дудке, на которой играли. Между тем в покоях г-жи Ливен уже занимались приданым. Невеста моя сама обметывала свои будущие платочки, и я помогал ей иногда очень неловко.
   Несмотря на все запрещении, молва пошла по городу, что я женюсь на Смирной и что дело это кончено. В первый бал у их высочеств многие меня поздравляли. Сама великая княгиня изволила, подойдя ко мне, спросить довольно громко: "Où est votre promise?" {Где ваша суженая? (фр.)} Кто ближе стоял, тот за весточку рассказал это с нетерпением другому, другой третьему, и секрет вышел наружу прежде, нежели этикет был исполнен. В больших городах самый ничтожный и обыкновенный случай в несколько дней по всем домам промчится и занимает всех, пока последует другой, поновее.
   Теща моя жила смиренно в своем углу, называемом Подзолово, в трех верстах от большого почтового яма на Петербургской дороге, села Медного, и никак не ожидала моего курьера. Разумеется, что с большим восхищением старушка прислала свое благословение дочери, которую с младенчества, отдав на руки двору, в глаза не видала. Я получил ее письмо очень скоро и тотчас доставил невесте. Кончились все перешепоты и сплетни. На другой же день, именно 17 генваря, объявлена помолвка наша публично. После обедни во дворце в обыкновенный выход их высочеств, к которому все чины города съезжались точно так же, как и при государыне, я представлялся, по этикету придворному, благодарить их высочества за дозволение их воспитаннице выйтить за меня и был допущен к руке великого князя и великой княгини вместе с родственниками моими, съехавшимися для исправления сего обряда. Эта минута была торжественнейшая в жизни моей. Все меня обнимали, все поздравляли, угождая великому князю и видя, что я удостоен особенной его милости. Всякий из придворных подлипал увивался около меня, как муха около сыропу. Стыдно сказать, но не потаю, что некоторые из моих сродников, не принимавшие доселе никакого во мне участия, придирались в этот раз к родству со мной, чтоб иметь лишний случай быть у руки их высочеств и обратить на себя хоть минутное замечание. После всех церемоний придворных я тут же, в покоях царских, представил мою невесту ближайшим моим родным и поражен был новой картиной. Дядя барон Строганов, сей жарчайший антагонист моего супружества, видя, что дело сделано, и стараясь загладить суровое свое упорство, которое не могло не быть известно и их высочествам, обошелся с невестой моей прекрасно, обласкал ее, как дочь, обещая принять нас в свое непосредственное покровительство. На его оборот глядя, и прочие мои родственники умилосердились. Все перестали гневаться, и дело вошло в благопристойный порядок. Судя по общему обхождению со мной господ придворных, можно было подумать, что я нечто превосходное и совсем не тот мальчик, который, стоя на кафедре в Университете, выпрашивал внимание к своим трудам и способностям. Напротив, я тот же был юноша, но положение мое переменилось. Все относительно в мире. Не будь моя невеста у двора, я уверен, что многие из тех, кои только что по пятам за мною не ходили, не узнали бы, что я и женюсь. Все сии суетные почести, кои разливались на меня и воздымали мое тщеславное самолюбие, принадлежали двору. Без него я бы погас наряду с другими в сумерках вечных.
   В тот же самый день я подарил невесту перстнем бриллиантовым в один камень, а после обеда дядьи мои барон и граф Строгановы, приехавши к ней в комнаты генеральши Ливен, вручили от имени родителей моих на благословение богатый образ и дары их, состоящие в бриллиантовых старинных браслетах от матушки и нескольких нитках жемчугу от батюшки. Отправя сии обряды, я занялся посылкой нарочного в Москву с уведомлением, что помолвка моя у двора объявлена. С ним посланы рекомендательные письма невесты моей к отцу моему и матери, и велено тому же нарочному завезти по пути к теще мое рекомендательное письмо с невестиным вместе. Потом ездил я сам ко всем находившимся в Петербурге моим родственникам с объявлением о помолвке моей, и все они на другой же день были у невесты моей с визитом, которая принимала их в покоях генеральши Ливен. Дни два спустя невеста моя, с дозволения великой княгини, сопровождаемая г-жой Бенкендорф, ездила с визитом ко всем моим родным и к первым двум классам рекомендоваться.
   Поступки дяди моего с тех пор оказались в большой противуположности с прежними. Негодовавши на меня более всех, он обратился к моему положению с чувствами настоящего отца и благотворителя, если можно назвать прямым благодеянием роскошное употребление денег без пользы. Он принялся тотчас за обстройку моего дома в полку, приехал сам с архитектором, осмотрел его и по новому плану велел так отделать, чтоб с надстроенной антресолью он мог быть способен для помещения семейства. До нынешнего времени я не видал от него ни малейшей ласки в этом роде, он мне никогда не даривал безделки. Может быть, и оттого, что я не хотел никогда просить его пособия, а он не старался отгадывать моих надобностей, по пословице: "Дитя не плачет, мать не разумеет". Тут, напротив, он сорил деньги и часто очень напрасно, желая, чтоб свадьба моя соответствовала своей пышностью знатности моего рода, а его богатству. Он вывел меня совершенно из круга мне подобных недостаточных людей и все учреждал широким покроем. Нанял для свадьбы превеликий дом Саксмеера, в два этажа, за сто рублей на месяц и, перевезя меня в него за несколько дней до свадьбы, снабдил его мебелью, услугой и всем нужным. Подарил мне карету и искупил все, что для обзаведения дома на первый случай необходимо, словом, поставил меня совсем в новое состояние. Тем временем отстроивали мой полковой домишко для предбудущего моего в нем житья, когда угар великолепия пройдет. Все издержки при сем случае дяди моего, конечно, доходили до пяти тысяч. Он пред сим сестре моей на свадьбу подарил три тысячи.
   Видя столь добрую волю дяди моего поддержать меня в такую важную минуту жизни, я с ним примирился искренно. Все наши досады взаимные друг против друга исчезли без объяснения. Часто, распространяясь в них, ссора только разгорается ярче; и он, и я молча проглотили обоюдные неприятности и сделались друзьями, чем бы нам не должно было никогда переставать быть между собою.
   Осуждая здесь тщеславие барона Строганова, не стану выхвалять и себя. И во мне суеты было много. Другой на моем месте, готовясь к состоянию женатого человека, одумал [бы] такое важное намерение гораздо лучше и основательнее, исследовал бы свой характер, вразумился в существо предстоящего таинства, коего печать не снимается уже до гроба, помыслил бы, сколь нужно для благополучного супружества подумать не о себе одном, но и о жребии будущего своего товарища и ожидаемого с ним потомства; другой бы, наполня разум столь нужными размышлениями, обратился к вере, чая от нее и от Бога той твердости и постоянства, без коих тесный союз любви редко может сделать нас счастливыми, и благоразумной осторожностию рассудка упрочил бы выбор пристрастного сердца. Но мне такие мысли не шли еще в голову, религия моя была не что иное, как привычка думать о Боге понаслышке. Я более по воспитанию держался ее правил, нежели из натурального подвига души, озаренной истинным богопознанием по убеждениям собственного ума и совести, а потому я готовился быть мужем, как мальчик, думал только о нарядах жениных, о ливрее, экипаже и новом рассеянии, заботился, чтоб все было около нас пышно, величаво, прекрасно. Искал в жене утех сладострастия, которые как цвет исчезают, и нимало не помышлял о том, как бы сделать ее своим другом, а ей сделаться подпорой и надежным сотрудником в обременении житейском. Среди таких суетных побуждений одни праздники и пиры меня занимали. Но извиним возраст! Я был еще так молод! Жаль, что всех сих соображений за обеих за нас не делали те, кои образовали наше будущее житье и выводили нас из нашей сферы. Я сию последнюю речь отношу не к одному дяде, который много допустил излишностей, но и ко двору. Их высочества нимало не готовили своей питомицы к той смиренной жизни, из которой состояние наше и достаток моего отца не должен был отнюдь нас выводить.
   Оставалось до Великого поста от дня помолвки только две недели. Великой княгине угодно было отстрочить свадьбу до Святой недели, дабы успеть сшить приданое, но великий князь, любя скорую решимость, назначил быть ей в последнее воскресенье пред масленицей, к чему стал и я приготовляться. Я не видал, как эти две недели прошли, для жениха год -- минута! Вещь обыкновенная! Каждый день ознаменован был каким-нибудь удовольствием: то я встречался с великим князем на улице, и он не пропускал случая мне оказать своего благоволения мимоходом приветствием или ласковою шуткой, то, участвуя в катаньях на Каменном острове, удостоен был самого короткого обращения до того, что однажды мне случилось с великим князем играть в волан, а в другой раз быть приглашену на немецкий спектакль в число только двадцати зрителей. Иногда, сидя у генеральши Ливен, к которой прихаживали играть великие княжны, строил им карточные домики, и одна, именно из них старшая, привыкнув к моему лицу, изволила меня назвать своим гоф-фурьером. Замечательнее же всех случаев в столь короткое время для меня особенно был разговор мой с великой княгинею, которая иногда нечаянно от дочерей своих заходила к г-же Ливен и, меня тут найдя, изволила долго говорить о будущем нашем житье, преподавала мне разные экономические наставлении, советуя быть хозяином бережливым, не расточительным. Я никогда этой беседы не забуду! Однажды как-то случилось, что лакей ошибкой сказал мне, что у их высочеств ужин отказан. Я пошел к Ливен, но тщетно ожидал там невесты, она была у двора. Я, узнав неумышленный обман лакея, не мог уже представиться на придворную вечеринку, пропустя обыкновенный час приезда. Великий князь, удивясь, что я розно с невестой, спросил ее, куда я девался. Она донесла о причине моего отсутствия, по которой я сижу у Ливен. Он, шутя, диктовал ей цидулку и велел ее ко мне отправить, а на другой день, войдя в разговор со мною о нечаянности многих в мире происшествий, изволил, улыбнувшись, сказать: "Например, чаял ли ты когда-нибудь, чтоб я к тебе стал писать des billets doux {записочки (фр.).}". Точные его слова, и я не могу их забыть, -- не смею выдумать. Подобные безделки служат, однако, доказательством того свободного обхождения, той непринужденной любезности, какой великий князь иногда удостоивал людей, составлявших тогдашний круг его. Как мне пропустить их в Истории моей? Каждая из сих минут служит в ней памятником лучших дней моей жизни. Между тем как я утопал в восторгах в Петербурге, уже известие о моей помолвке дошло в Москву. Родители мои рассылали всюду вестников с карточками, и визиты родственников и знакомых наполняли с утра до вечера их покои. С 1-го числа февраля я был графом Брюсом уволен от должности моей, дабы заняться мог брачными недосугами.
   В то же самое время шла замуж и княжна Щербатова, героиня последнего моего романа, за дворянина равных с ней лет Полик<арпо>ва, который пред сим поступил в полковники; человек хороший, достойный, хотя слишком вспыльчивый, и обращался в лучших людях. Все со временем проходит! Союз сей меня нисколько уже не тронул, а прежде, я думаю, что я опять бы принялся за пистолет. Заметим, однако, мимоходом странную встречу при настоящем случае. Когда дядя мой искал мне для свадьбы квартеры в городе, то первая самая попалась ему в таком доме, в котором один этаж нанят уже был г. Поликарповым для его свадьбы, а другой отдавали под мою, но я, боясь насмешек, которым это могло дать повод в городе, не решился с ними вместе квартировать и просил, чтоб нас так близко не соединяли.
   Накануне означенного для свадьбы дня переехал я из своей полковой мурьи2 в обширный нанятый дом и, сказав прости холостой жизни, готовился вступить в новое состояние. Для меня оно, подлинно, было ново и в нравственном, и в физическом разуме. Здесь, в откровенных сих записках, не имея нужды никого обманывать, я исповедую во всей наготе совести чистой, что я ни с одной женщиной до последней сей поры не имел плотской связи. Я так напуган был с ребячества происходящими от того болезнями, что не смел и помыслить о женщине в этом отношении. Я влюблялся почти во всякую, которая была почище одета и понаряднее, чувствовал часто, что поцаловаться с нею еще не есть край наслаждений нашего тела, но не смел сделать открытий для себя вредных, а паче в Петербурге, где уже не было почти ни одной здоровой женщины в том классе, из какого их возят на постели к нашей братьи. Глупый стыд, однако, быть новичком в супружестве заставил меня попробовать его приятности прежде брака. Незадолго до оного допустил я к себе на ночь одну жеманную лаису3 и за урок ее заплатил ей пять рублей. Наука немудрена, но очень рад, что поздно выучился, ибо это сберегло мои соки и дает мне надежду, что я не испытаю той недужной старости, какой подвержены неумеренные охотники до этой потехи. Один раз только в жизни я играл в эту игрушку с женщиной, не связанной со мною узами брака. Желаю, чтоб и сыновья мои подражали моей умеренности и постарались сохранить такую же диету, как я. От меня отец мой требовал воздержания до двадцати лет. Я выполнил его волю на сей счет и даже за пределы его заповеди. Приятно будет мне, если и дети мои дождутся зрелой возмужалости, не расстроив своего темперамента излишней к нему снисходительностию. Право, все в силах нашего рассудка! Мы часто падаем под игом наших желаний и страстей не оттого, чтоб не могли их преодолеть, совсем нет, ибо мы даже и не стараемся превозмогать себя, но от поблажки, которую даем своим страстям, угождая и самому легенькому побуждению натуры.
   Приступая теперь к дню вожделенному в моей жизни, я в описании его намерен включить все подробности брачного обряда. Так как церемония сия происходила при дворе, то все мелочи дворцовых этикетов любопытны. Из них можно будет со временем увидеть, что у двора шум и блеск заменяют все и что гораздо легче делать нарядные свадьбы, нежели созидать счастие семейное супругов. Не забывая при сих важных для меня минутах человеческое несовершенство, я поручал тогда весь жребий свой единому Богу. Он мне избрал и нечаянно поставил при стезях царских невесту по сердцу, он, конечно, и союз мой с ней благословит. Итак, при окончании сей второй эпохи моей Истории, паки во глубине сердца простру глас мой к Отцу небесному и с умилением христианским признательнейшими устами изреку:

Благословен господь Бог,
благоволивый тако.
Слава тебе!

   

Описание свадебного церемониала

   30 генваря, по приглашению моему, прибыли в дом ко мне ввечеру для приема приданого нижеследущие особы: 1) тетка моя родная баронесса Александра Борисовна Строганова, урожденная княжна Голицына; вдовствующая супруга старшего брата родного матери моей тайного советника барона Григория Николаевича; 2) тетка же моя родная, баронесса Наталья Михайловна, урожденная княжна Белое<ельс>кая, вдовствующая супруга меньшого родного брата матери моей барона Сергея Николаевича; 3) тетка моя внучатая со стороны отца, княгиня Щербатова с мужем; 4) дядя барон Александр Николаевич с дочерью, которая уже помолвлена была тогда сама за камер-юнкера Нарышкина; с ней вместе был и он; 5) граф Строганов, один.
   В тот же день доставил я графу Пушкину, по приказанию великого князя, две росписи моим родственникам для приглашения их на свадьбу от двора. В одной включены были только самые близкие мои родные в числе десяти человек, в другой написал я всех до ста пятидесяти. По сей последней угодно было их высочествам сделать приглашение. Приданое привезено в шесть часов камердинером великой княгини и камер-юн[г]ферою. От нее принял я ящик с бриллиантовыми вещами. Они состояли в серьгах, медальоне и нитке на шею; притом четыре тысячи ассигнациями, за что подарен ей мною атлас на платье. Камердинер поднес мне ключи от ящика и рядную4 для подписания. В ней означено было приданого на четырнадцать тысяч рублей только (конечно, меньше того, чего стоило оно, до шести тысяч рублей). Камердинеру подарил я золотой перильник. Потом явился Le Roux, славный обойщик, и установил парадную штофную кровать5. Сундуков с платьем было шесть. Они привезены на четырех цугах6. На каждый из них давал я конюхам десять рублей серебром и двум стремянным при всем экипаже каждому по стольку же. Приданое наполнено было прекраснейшими кружевами и наилучшими шелковыми платьями, белье превосходное, наряды последнего вкуса, и дежёне7 серебряный полный. После сей церемонии гости мои разъехались, а я, взявши пакет с деньгами, отвез к генеральше Ливен, прося ее, дабы сходно с волей великой княгини, изъясненной мне в личном ее со мною разговоре, о котором я выше упоминал с особенным замечанием, благоволила она отдать их в ломбард. Я мог бы это сделать и сам, но имея дело с особами, не доверяющими моим летам, я хотел, чтоб г-жа Ливен была свидетельницей, что я о такой важной сумме скорей всего озаботился, получив ее в свои руки, и тотчас отдал, куда советовано мне было. Ужинавши в тот вечер у нее с моей невестой, я видел нечаянно великого князя, который от детей своих зашел к нам и за столом побалагурил с каждым из нас насчет ожидаемого дня.
   31. Мороз пятнадцати градусов не переменил расположения их высочеств отправить свадьбу нашу на Каменном острову. Туда все званы были на вечер: и родные мои, и прочие чины городские, и все иностранные послы, словом, вся публика приглашена была на бал.
   Поутру, после многих домашних хлопот, я съездил в Казанский собор и приложился к образу. Помолясь Богу, поручил ему судьбу мою. Не обедал нигде и начал свой туалет. Чесал меня мой французский парикмахер Beauregard. У него купил я две золотые булавки. Одна изображала ключ, другая кинжал, и, по некоторой аналогии сих вещей с готовящимся случаем, я ключ при записочке отослал к невесте. Нельзя в такой знаменитый день не оставить для памяти на бумаге и подобной безделки. Все важно перед свадьбой, ничто не кажется вздором.
   Одевшись в мундир, отправился я к дяде, который представлял ролю родного моего отца. В доме его, по старинному обряду, накрыт был круглый стол, поставлен образ и хлеб с солью. Он с женой своей, две вдовствующие тетки мои и граф Строганов составляли всю круговеньку. Сели за стол. Помолчали минуты с две и встали. Дядюшка с женой своей, в лице родителей моих, благословили меня образом, а граф Строганов, посадя в свою карету, повез меня на Каменный остров. Прочие поехали туда же за нами (тетка моя, барона Александра Николаевича супруга, не участвовала ни в каких внешних церемониях, потому что болезнь ее, периодическое сумасшествие, не позволяло уже никуда выезжать из своего дома).
   Отцами посажеными были у нас со стороны моей граф Пушкин, а у невесты граф Брюс. Матерью у меня Александра Борисовна Строганова, у нее сперва генеральша Ливен, но как надзирание за великими княжнами не позволяло ей поздно вечерять, то заместила ее после свадьбы на бале г-жа Бенкендорф. Шаферами были: моим будущий зять Нарышкин, а ее -- камергер Вадковский.
   Приехавши с графом Строгановым во дворец Каменного острова, нашли мы в зале уже большое стечение людей. Мужчины все были в шитых кафтанах, дамы в русских платьях. Спустя несколько минут граф Пушкин посадил меня с собою в придворную карету цугом с двумя вершниками, у колеса ехал офицер конюшенного штата. И поехали мы к церкви Каменного острова.
   Несколько минут потом привезена и невеста. За нею прибыть изволили их высочества. Невеста одета была в шитом глазетовом8 платье, украшена всеми бриллиантами великой княгини. Она сама изволила ее убирать, как водится при фрейлинских свадьбах. Начался обряд бракосочетания обычным образом.
   В церкви одни только были наши родные. По окончании духовной церемонии священник произнес нам краткое поучение, потом мы подошли к руке их высочеств, и все родственники наши за нами допущены иметь ту же честь.
   Их высочества изволили отправиться во дворец, где и началась музыка. После них подали нам придворные экипажи. Я с графом Пушкиным сел по-прежнему в одну карету, жена моя с г-жой Ливен в другую, и в залу явились мы вместе, где все нас взапуски поздравляли.
   Великий князь изволил открывать бал с женою моей польским, а великая княгиня со мною, потом бал продолжался во весь вечер очень весело и великолепно. В девять часов, обыкновенный час ужина их высочеств, пошли мы первые за ними к столу. Жена моя была возле великой княгини с одной стороны, а я с другой, рядом с великим князем. Против нас посадили наших родных. Стол накрыт был на двести кувертов с лишком. Во время ужина с иных блюд их высочества изволили нам передавать кушанье через дежурного своего камер-пажа. Потом удостоили нас чести выпить наше здоровье, чему и мы соответствовали со всеми нашими поезжанами.
   По окончании стола бал продолжался еще с полчаса, но я тотчас в той же придворной карете отправился с графом Пушкиным в город, на свою квартеру, где встретил нас с хлебом и солью дядя мой барон Строганов.
   Тем временем жена откланивалась их высочествам, была снова у руки великой княгини и вместе с г-жой Бенкендорф в придворной карете прибыла в мой дом, где я ее встретил на крыльце при игрании труб и литавр.
   Тут снова мы сели за так называемый браут-камерный стол9 в кругу ближайших наших родственников и церемониальных гостей, в числе тридцати человек, пили здоровье их высочеств, потом наших родителей, за ними отцов и матери посаженых, а наконец и всех присутствующих и отсутствующих родственников.
   Посидевши за этим столом с полчаса, графиня Анна Николаевна Пушкина, сестра ее княгиня Меншикова и княгиня Наталья Ивановна Кур<акина>, почетные дамы с стороны моей, и княгиня Щербатова повели по обряду жену мою в спальню и там ее одели в ночное платье, а г-жа Бенкендорф снимала царские бриллианты для возвращения в целости великой княгине. При сем обряде тетки мои не присутствовали, потому что этикет не позволяет вдовам исправлять сих окончательных церемоний.
   Между тем я провожал гостей и, поблагодаря дядюшку за все его милости, принужден был им войтить к жене в шелковом халате и колпаке, которые по точным правилам светских обрядов приготовили для меня в приданом. Наконец все утихло в доме... Амур ждал своей минуты; он вознагражден непорочностию, и страсть моя к Евгении получила в сей день вожделейнейший трофей. Тако исполнились судьбы Божии, и мы начали супружеское поприще в райских восторгах.
   1-го февраля, понедельник на масленице. Мы день начали первой нашей обязанностию по благодарении Бога -- занялись почтой и написали к родителям нашим о совершении брака. Во все утро принимали приветствии от разных особ, присылавших по обычаю поздравлять нас. В числе их граф Пушкин и граф Брюс присылали своих адъютантов, а прочие знатные господа первых слуг своего дома. Туалет женин головной во всю масленицу отправлял славный парикмахер француз Henry. Генеральша Ливен в прогулке утренней с великими княжнами останавливалась у нашего дома и присылала от имени их и от себя проведать о нашем здоровье. В заключение утренних этикетов явился у нас их высочеств камердинер со здоровьем и при сем вручил жене моей от великой княгини перстень бирюзовый, осыпанный бриллиантами, ценою в двести пятьдесят рублей.
   В первом часу поехали мы сами во дворец благодарить их высочества и тотчас введены были в уборную великой княгини, где был и великий князь. Тут мы имели счастие быть у руки. Оба очень милостиво изволили нас принять, и великий князь, не дав мне руки, изволил обнять и со мной поцеловаться. Откланявшись, мы сделали визиты отцам и матерям посаженым и приехали обедать на званый свадебный пир к дяде барону Строганову, у которого было до сороку человек гостей из ближайших наших родственников. При встрече нас дядюшка подарил мне портефёль с пятьюстами рублей, а жене бриллиантовый медалион в шестьсот рублей, в котором после носила она его портрет в знак признательности нашей к его дарам и благоприязни.
   Обед был очень продолжителен, как обыкновенно водится в подобные случаи. Пито за здоровье их высочеств прежде всех прочих, и после стола, целый день сидя в карете, мы отправляли визиты к первым двум классам, ужинали дома сам-третей с Вадковским, который завернул к нам, чтоб посмотреть, как мы учредились в новом нашем состоянии. Правда, что хозяйство наше было очень ново, плохо, и мы оба еще не могли сообразить ничего, как будто вся эта перемена происходила во сне. Жена еще более меня ощущала неловкости. Говоря просто, в доме нашем еще было ни то, ни сё.
   2 февраля. Обедали мы дома, пригласивши к себе все семейство генеральши Ливен, замужнюю дочь ее и сестру с братьями. Ввечеру были на бале на Каменном острову, где, идучи к столу за ужин, великая княгиня из особенной милости к жене моей, чтоб она не простудилась, изволила ей сама приколоть косынку. Вообще, их высочества продолжали к нам самое благоприятное обращение.
   3 февраля. Обедали мы в Смольном монастыре у г-жи Лафон, которая, не теряя привычки командовать монастырками даже и тогда, когда они были замужем, выводила в свой кабинет жену мою и журила ее до слез, во-первых, за то, что она не приехала к ней на другой же день свадьбы, как будто же это от нее зависело и мог я дать ей преимущество пред моими родными и первыми чинами в городе. Во-вторых, за то, что я столь мало показал к ней уважения, что осмелился приехать не в мундире, а во фраке. Может быть, это с моей стороны не очень было и учтиво, но я глядел на Лафоншу как на немку простую, надзирательницу института, и не считал себя отнюдь в обязанности равнять ее с теми, к кому служба, леты и степень чинов заставляли меня вытягиваться во всю форму. Говоря здесь о сей немецкой госпоже, не могу оставить без замечания, что пред самым венчанием жена моя просила великую княгиню, чтоб ее пригласили к свадьбе, и с таким усилием этого добивалась, что великая княгиня, из уважения к ее настояниям, приказала Пушкину уверить ее, что за ней точно посылали экипаж. (Хотя, в самой вещи, madame La Font не могла быть приглашена наряду со всеми в такое торжественное и публичное собранье ко двору.) Жена, в чаянии, что она была звана, пеняла, для чего не пожаловала, а старушка, приняв это за насмешку, отнесла к непочтению с стороны жены моей, что ее не пригласили. Все эти недоразумении произвели между ими горячий разговор, в котором победа осталась за г-жой La Font, потому что жена моя вышла от нее расплакана, как будто питомка, вышедшая из класса с наказанием за худой урок. Мне не хотелось ничем сторонним дополнить простое описание наших свадебных пиров, но я не мог оставить без особого внимания в воспоминаниях о сем времени такой минуты, в которую жена моя, вышедши замуж, первые уронила слезы. Они меня так растрогали, что я имел нужду в большой воздержности, чтоб не отмстить этой немочке огорчение, нанесенное жене моей, которая с удивительной робостию снесла первые ее выговоры, почитая себя очень несчастною тем, что прогневала г-жу Лафон. О монастырках в публике шутка была в моде, что они в Бецкого и в Лафоншу верят, как в Евангелие.
   После несносного ее обеда я ознакомился со всеми надзирательницами монастыря. Жена меня водила рекомендовать ко всем к ним; радость ее была неописанна. Сколько восклицаний, поцалуев! Точно как бы из чужих краев она опять увидела себя на родине. Молодые воспитанницы глядели на меня исподлобья, как на чудо, и кричали в несколько голосов: "Ай, Смирка! (Уменьшительное название Смирной, которым, по товариществу с ней, они ее потчевали.) Avec un homme! {С мужчиной! (фр.).}" Это им казалось уголовною бедою и всем ужаснейшим в свете. Евгения румянилась от застенчивости поминутно и не смела даже взглянуть на меня. Тут я виделся с ее сестрой родной Надеждой, которая после нее взята в этот же монастырь для воспитания на казенный кошт. Обегавши все закоулки и каморки отечественные моей жены, не без слез я ее вывез оттуда. О! Какой сильный владыка над сердцем нашим привычка! Из Смольного приехали мы на званый бал к князю Василию Васильевичу Долгорукову, который он, придравшись к нашей свадьбе, давал под сим предлогом для того, чтоб потешить прекрасную свою жену, даму весьма рассеянную10. Этим балом мы, однако, не удовольствовались. Евгения моя любила попрыгать, и я, желая ее тешить, как ребенка, поехал от Долгорукова после ужина, следовательно, по-тогдашнему, заполночь, еще на аглинский бал11. Эти аглинские балы давались по середам. Сегодняшний был очень люден, да и последний в рассуждение масленицы. Тут мы протолклись почти до свету. Жене все это было в диковинку. Она еще в первый раз имела возможность быть везде, где хотела, и располагать сама собою.
   4 февраля. Обедали мы дома и угощали нескольких надзирательниц Смольного монастыря и г-жу Бенкендорф с мужем. Жена связана была искренним дружеством с одной монастыркой, девицей Вилламовой12. Она также у нас обедала и часто после нас посещала. Вечер проводили мы на бале у графа Остермана, где были и их высочества, которые, при всякой встрече с нами, оказывать изволили постоянные знаки своей милости и внимания.
   5 февраля. Давал нам обед граф Строганов, с такою же пышностию и в том же сообществе родных, как и барон Строганов. Назавтра нашей свадьбы ввечеру были на бале на Каменном острову, где великий князь изволил пригласить нас на завтра в катанье. Так как жена моя, оставя двор, не могла по мне без особого дозволения пользоваться прежним правом приезжать ко двору на маленькие съезды, то я в этот вечер сам собой, без ходатая, просил великого князя о сем дозволении, и он подтвердил жене моей полное право остаться на той же ноге, как и прежде, в отношениях к их двору и сохранить все те входы, какими она пользовалась до замужества.
   6 февраля. Мы явились с утра на половину их высочеств для катанья. Я выше описал, каким образом происходили сии увеселения. В этот раз я заимствовал сани у дяди барона Строганова, которому чин давал право ездить в них с вершниками13. На Каменном острову после катанья был обед, тотчас за ним бал и, наконец, ввечеру французский спектакль придворной труппы. Великий князь любил сам танцовать и часто так, как и в этот день, целый контреданец пропрыгал с моей женою. После театра все разъехались, и мы ужинали дома одни.
   7 февраля, воскресенье и последний день масленицы, званы мы были на обед к Ивану Ивановичу Бецкому, но не могли исполнить сей обязанности, потому что у жены разболелись зубы. Старик почтенный возобновил зов свой в Великий пост. К вечеру, однако, Евгенье стало лучше, и мы поехали к Василию Васильевичу Долгорукову, у которого давали благородный спектакль. По окончании его мы, не ужинавши тут, поскакали в маскарад и там кончили масленицу вместе с нашими свадебными пиршествами.
   Таким образом прошла блистательнейшая неделя в моей жизни, как краткий миг. Из беспрестанного рассеяния вступили мы в жизнь домашнюю и начали ознакомливаться с новыми нашими занятиями и должностьми. Но сие принадлежит уже к третьей эпохе моей Истории, а здесь оканчивается вторая.
   

ЧАСТЬ III
ОТ ЖЕНИТЬБЫ МОЕЙ ДО НАЧАТИЯ ГРАЖДАНСКОЙ СЛУЖБЫ

Продолжение 1787 года

   После такого шума и рассеяния праздничного великопостная тишина успокоила наши чувства, мы стали приходить в себя и одумывать помаленьку наше новое положение. Все для нас было дико в новоустроенном хозяйстве, ни я, ни жена не умели ни за что приняться. По молодости лет наших мы не умели еще рассуждать об отношениях света. Нам казалось, что расположение людей, оказанное во время свадебных пиршеств, всегда будет и должно быть одинаково противу нас. Тут, напротив, мы увидели, что вся неделя прошедшая была как пришитый лоскут в нашей жизни, который скоро оторвался и не составлял уже ее существенности. Весь шум был для масленицы и от нее; мы с нашей свадьбой составили только одно лишнее звено в этой кратковременной цепи удовольствий. Каждый тормошился, ехал на бал, катался в санях не из того, чтоб кому-нибудь сделать только угодное или принять участие в друге, разделить чувство приязни, напротив, всякий поспешал на праздники из собственного своего удовольствия, без внимания к тому, кто для кого и на что давал праздники. Кончились забавы, кончилось и наружное участие; об нас забыли точно так, как о горах масленичных, и мы остались одни между собой.
   Быть любовником и супругом суть две вещи разные. Любовник ни о чем не заботится, не хлопочет: оделся, сел в карету, поскакал к любезной и целует у нее руки поминутно. Сегодня, завтра и всякий день то же. Он в вечном очаровании. Женщина также, с своей стороны, употребя все искусство возможное в своем убранстве, ждет милого под окошком, бросается к нему навстречу, обнимает его, и по целым суткам сидя друг против дружки, не видят, как часы летят. Прекрасная картина! Но муж и жена уже не волочутся между собой. Они начинают круг нового общежития, являются обязанности взаимные; два нрава, сошедшиеся жить вместе с разных сторон и не всегда будучи одинаковы (чего и быть не может в природе от беспрестанного трения разных свычек, разных свойств, разных мыслей), скоро требуют взаимного снисхождения. В людях молодых, горячих, никто первый его оказать не хочет, всякий на первых порах старается удержать свое право и преобладать над другим. Ни один не уступает, чтоб не лишиться своего преимущества, и отсюда часто самые страстные любовники очень скоро после венца начинают шуметь между собою и спорить. Между нами до этого еще не доходило, однако мы уже примечали, что без того не обойдется. Жена была молода, невинна и крайне нова в свете. Я был ревнив, горяч, пылок. Жена горда -- я не меньше. Жена неуступчива, нетерпелива -- я властолюбив и скор. Нетрудно отгадать, что надобно было с обеих сторон много употребить работы, дабы уровнять такие негладкости в наших характерах и приспособить их не только ужиться по страдательной одной необходимости, но еще и открыть новый род удовольствия в таком тесном союзе от благоразумного вовремя снисхождения и кротости. Коротко сказать, мы друг друга воспитывали снова, образовали и готовились постепенно жить вместе если не всякий день очень тихо, по крайней мере без тех волнений ужасных, кои союз супружеский превращают иногда из цветочного венка в чугунные цепи.
   Беспокойства недостатка еще нас не тревожили. Дом был наполнен всем. Родные нас дарили вещами, дядя снабдил деньгами. На первый случай всего было довольно. Бедность нажидала нас впереди, а теперь еще мы ее не страшились и повели род жизни несоразмерный даже с нашим состоянием. Но это не долго так шло и не могло чувствительно расстроить нашего кармана.
   Надлежало, отдохнувши от первых восторгов, отправиться в Москву и там ознакомить жену мою с моим домом, а самому рекомендоваться ее родственникам на дороге. Стали мы помаленьку собираться. Я получил отпуск до июля и располагал предпринять сие путешествие последним путем.
   Между тем, спустя первую неделю поста, мы снова начали являться к меньшому двору и каждую неделю раза по три там ужинали. Их высочества всегда одинаково с нами изволили обходиться. Один раз между прочим изволил великий князь мне в шутках сказать: "Непременно надо, чтоб жена твоя родила в ноябре сына, и я его крестить буду". Приказание я исполнил в точности, и в феврале еще жена моя почувствовала уже признаки беременности.
   Пока мы собирались ненадолго в Москву, их высочества заготовляли себе забавы к лету, и снова стали у двора их помышлять о театрах. Иностранец, о котором говорено выше, написал еще большую оперу. Он выбрал предмет из истории Дон Карлоса1. Костюмы и вкус представления заимствовал с испанского. Надобно было ее прочесть и разобрать роли; всю нашу труппу свезли на Каменный остров. Там их высочества, откушавши с двенадцатью только человеками из труппы их, в числе коих был и я с женой, приказали автору прочесть свое сочинение в кабинете великого князя. После обеда пиеса прочтена, роли разобраны. Первая дана жене моей, Дон Карлосова отца назначено играть мне, и, условясь показать ее в июне в Гатчине, мы разъехались. Тот же Бортнянский должен был сочинить музыку. В марте мы откланялись их высочествам и в розвальнях покатили в Москву.
   На дороге остановились в Торжке. Тут служил соляным приставом родной и старший брат жены моей Савва Сергеевич. Надобно было с ним ознакомиться. Жена моя не знала его в лицо, я также. Мудрено ли, когда она четырех лет взята ко двору из родительской пустыни? Мы все между собой в семействе ее сходились по чужим словам и догадкам, точно как отыскивают просельные пути к разным предметам от большой дороги. В Торжке мы прогостили сутки с большою скукой, потому что после петербургского рода жизни Торжок есть то же, что темная ночь после хорошего ясного дня. Шурин и жена его сопровождали нас к теще в деревню. Старушка нас ожидала с хлебом и солью у порога, благословила образом, подарила нас серебряным подносом и разные отпустила нам приговорки, которые я очень мало понимал, а жена еще меньше. Навык деревенский нам вовсе был неизвестен, но всякий живет по тому обычаю, в каком вырос и состарелся. Какое страшное расстояние между чертогов царских и соломенных крыш деревенских жителей! Жена моя матери своей почти не знала, я ее видел в первый раз, и, следовательно, все наши отношении к ней основаны были не на чувствах сердечных, а на приличии нравственном. Нас во всяком поступке у нее и с ней руководствовали не побуждении природные, а правила благонравия, натолкованные смолоду, и могло ли это быть иначе? Любовь есть чувство свободное, оно рождается не по причине какой-либо, но сама собой и неожиданно, укрепляется свычкою. Здесь дочь увидела мать почти в первый раз от роду, не знав ее прежде; она с ней не жила, не свыкалась. Воспитание ей казало расстояние, отделяющее ее от матери и по чувствам, и по правилам, и по характеру. Все, что могла жена сделать, состояло в покорности ее воле и неограниченном почтении. Поступки ее всегда с этим правилом согласовались. Я, с моей стороны, тем более оказывал ей уважения, чем отдаленнее видел точку ее в мире от нашей. Оба мы старались не давать ей заметить, сколько мы были поражены страшною разностию ее положения со всеми известными нам участьми городских жителей, да и подлинно, какая у нее представилась нам противуположная картина с теми местами, из которых мы прилетели в ее объятии! Здесь не лишним считаю бросить несколько красок на изображение природного семейства жены моей. Не буду льстить, не буду слишком и чернить моего рисунка.
   Мать жены моей была женщина еще не очень старая, лет за пятьдесят. Барыня умная от природы, но, не получив никакого ни воспитания, ни учения, она погружена была в крайнее невежество до того, что не умела грамоте (сей недостаток оказывался и у многих старинных людей, кои в отдаленных годах провели отроческие свои возрасты) и не знала, как различать на часах меру времени; одевалась по-дворянски, то есть ходила в платке и большом салопе без всякого иного убранства. Семейство ее состояло из четырех сынов и двух дочерей. Большой сын был капитаном во флоте и жил безвыездно на своем корабле; другой служил в Торжке и, будучи к ней ближе прочих, ограждал ее деревню и лицо от всяких посторонних обид; третий учился в Кадетском Морском корпусе, а четвертый шатался еще при ней, но был уже записан в Измайловский полк унтер-офицером. Из двух сестер одна за мной, другая в Смольном. Вот вся ее семья. Она жила одна в своем именьи, которое состояло из семнадцати душ и называлось Подзолово. Губернский город от нее был в 25 верстах, но она в него не езжала. Домик был у нее изрядный, небольшой, но довольно опрятный. Иногда она предпринимала путь и в Петербург, чтоб собрать пособий к ее содержанию. Салтыковы ее знали, их высочества, по дочери ее, были к ней милостивы. Тут и там она явится, бывало, по одному разу. Салтыковы примут, посадят и накормят -- да и все тут. А их высочества всегда жаловали ей денежное награждение, с которым она, побывавши в Смольном и мельком посмотря на дочерей своих, возвращалась домой в свое Подзолово, где на два или три года опять закупорится. Подобные свидании не могли сблизить ее с дочерьми сердечными чувствами. Мораль одна и закон Божий крепили сей союз природы.
   При всем недостатке ее, она имела врожденную гордость и не хотела себя унизить, показав откровенно все свое убожество пред нами, и для того она с некоторым излишеством приготовилась угостить нас. Но все, что б она ни делала, не могло выдержать сравнения с самым последним и беднейшим домом в тех местах, откуда нас судьба к ней бросила. При каждом ее движении жена стыдилась и краснела. Разговор ее был смышлен и даже нравоучителен, но еще не для нас. Мы оба так были молоди и так привыкли к одним пустоцветам общественной беседы, что ни одно деревенское дельное слово не могло подействовать на наше размышление.
   Довольно было бы для всех нас и одного этого семейного соединения, чтоб дни в два, соскучась взаимно, образоваться разлуке и найти в ней облегчение, но теще хотелось еще и похвастаться перед соседями тем, что дочь ее, по милости царской, в бриллиантах и жена князя Долгорукова и что она уже не такая-то сиротка в околотке своем. Для этого она рассудила дать в деревне обед и созвать кучу гостей. Боже мой! Кого тут не было? Наехали уездные судьи, заседатели, стряпчие и всякий сброд, дрожжи, так сказать, сословия благородного. Воображал ли я тогда, что может быть и мне судьбой назначено провести большую часть жизни моей с подобными оригиналами? Я еще не мог тогда ценить их характеров по званиям каждого, и бросалось мне в глаза преимущественно их обращение с самой смешной его стороны. День пиршества назначен. Стали съезжаться со всех перекрестков гости и в телегах, и в линеечках, и в старинных колымагах. Что за супруги! что за сожительницы! Благопристойность, однако, требовала, чтоб мы делили с тещей труды угощения. С утра начали есть, называя стол со всякой всячиной закуской; потом пришел обед, опять все сели кушать. Днем французская водка не сходила со одну долю, не считая Лачиновых, стало мне в тринадцать тысяч, и, задолжавши сверх переводов моих пять тысяч, я занял их и расплатился с Венцем без малейшего шуму, не так, как госпожа Ланская, которая, злословя его еще прежде возвращения его из Геттингена, удостаивала и меня укоризне за излишнюю ее ко мне доверенность. Она была свободна посылать детей своих с моими или нет, верить моему выбору или искать сама им путеводителя. Вся ее досада оборвалась на мне, я этого и ожидал, но, по милостям ко мне ее дяди и по ласке ее матери, я не мог отказать ей в присоединении детей ее к моим, когда дело шло о путешествии сих последних. С моей стороны, я никогда бы не расстался с Венцем, и он, верно, умер бы у меня в доме, но глупая и несносная его жена сбивала его с пути, поминутно бесила его за всякую мелочь и сделала ему жизнь так несносною, что он спился совершенно. От меня он поехал в Москву, принялся к кому-то в деревню, писал иногда ко мне трогательные письма, жалел о разлуке со мной и года два спустя после того, как вышел из моего дома, умер параличом, чего и ожидать было должно. Я во всю жизнь мою буду помнить о заслугах его перед нами с чувствительнейшею благодарностью и сожалеть о слабостях, коим он себя поработил при конце дней своих.
   Отправивши набор рекрут в трех уездах за Клязьмой и обязан будучи заняться им в губернском городе, воротился я из Мурома в половине декабря и перевез жену свою, совсем изнеможенную от печали, на новую квартиру. Совестно было долее жить у Боровитиновой. Мы ее собой крайне стесняли. Она снисходительно терпела свои беспокойства, тем неприличнее было для нас продолжать их без нужды и без выгоды для нее, ибо она не из найма, а из сердечного расположения отдала нам свою квартиру. Желая переселиться поближе к старому нашему жилищу, чтоб приспособить свидание с детьми и удобность прислуги, я нанял домик госпожи Хрулевой, в котором еще теснее поместились, чем на прежней квартире, но по крайней мере ближе были к нам дети и вся наша дворня. Целая улица почти сделалась нашей залой. На двух и трех квартирах расположено было наше семейство, и я переходил через улицу то туда, то сюда, как будто бы через коридор, по нескольку раз в сутки. Люди жили в одном доме, дети в другом, канцелярия в третьем. Вот сколько беспокойств проистекало от одного случая, да и у самой Хрулевой нам невозможно было долго жить, ибо, кроме тесноты, холод был страшный, и мы ожидали, что двор обер-форштмейстера очистился от постояльца, дабы его нанять и там до губернаторского дома расположиться порядочным образом. Живучи у Хрулевой, я, по обыкновению моему, говел к 24-му числу и в самый первый день праздника, который усугубил женины душевные страдании, увидел я у себя в доме гостя, тронувшего самого меня до слез. Это был сибиряк, г. Бобровский. Надобно с этим проходящим историю мою лицом познакомить читателя.
   Отец Бобровского был в Сибири комендантом той крепости или острога, в котором дед мой и весь род наш томился в ссылке в Березове. Под присмотром доброго этого старика предки мои ощущали некоторое спокойство. Он оказывал им доброхотство и сострадание. Для невольника чего больше? Сын его, там родившись и состаревшись, также помнил бабушку мою, помнил отца моего и все наше семейство. Я во младенчестве часто слыхал об нем, но терял надежду увидеть его когда-либо, потому что он не выезжал из Сибири. Случай часто сводит людей весьма нечаянно. У этого Бобровского одна была дочь и отдана за Хитрова, который переселил ее в Москву и в нашей стороне прижил с ней дочь Серафиму. Девушка эта воспитывалась в неге и росла как дитя, которое со временем ожидало получить до тысячи душ. Богатство всем нравится. Племянник мой родной, сестры покойной сын старший, граф Андрей Петрович Ефимовский отыскал ее, посватался и женился. Дед их Бобровский, узнав, что племя его соединилось с родом тех самых Долгоруких, кои под присмотром отца его жили в ссылке, рассудил приехать в Москву, взглянуть на новое это семейство и вместе с зятем своим, а моим племянником, остановился в Володимире на пути в Сибирь, куда он поворачивался умереть. С какими радостными и горькими слезами видел я этого почтеннейшего старичка, выслушивал, не пропуская ни одного слова, с жадным вниманием из уст его повесть о временах прошедших, о ссылке моего деда, о услугах, оказанных ему его отцом. Он, видя меня впервой отроду, плакал, напоминая историю младенческих лет отца моего, и я на каждом ему вопросе захлебывался и не мог напитаться его беседы. Всякий посетитель был для меня лишний. Я, кроме его, никого не хотел ни видеть, ни слушать, и весь первый день Святок проведя с ним почти глаз на глаз, я назавтра простился; уповательно, навсегда. Он привык к Сибири, она казалась ему землей обетованной. "Добрый, интересный старик, счастливый путь вам, -- сказал я ему, -- не забывайте потомства сибирского невольника. Бог благословит вас в отраслях ваших за все то добро, которое родитель ваш не погнушался оказать жившим у него в узах деду и отцу моим". Мы бросились друг другу на шею и с мокрыми глазами распрощались. Боже! Как неиспытанны судьбы Твои! Думал ли любимец Петра Второго, князь Иван Алексеевич Долгорукий, что некогда дом его свяжется узами родства теснейшего с поколением коменданта сибирского острога? Все расстоянии соединяет рука Всесильного! Все возможно тому, кто от камней воздвигнуть силен чада Аврааму. Племянник мой, проводя деда своего, воротился к жене и теще в Москву.
   В последних днях года получил я от сенатора Обрескова из Казани предписание, в котором объявил он мне именное повеление, на имя его состоявшееся, обозреть на основании сенаторской инструкции все губернии, лежащие на возвратном его пути из Перми. Сей указ объявлен был от него и Губернскому правлению с требованием, чтоб заготовлены были ведомости нерешенным делам и на запросы его, из сорока пунктов состоящие, чтоб доставлены были достаточные ответы. Догадываться можно было, что сие поручение сделано ему по ходатайству князя Лопухина, с которым он был в самой короткой связи. Обрескову хотелось значить и не простым сенатором ехать назад к своему месту. Он был тщеславен и искал пищи своему честолюбию. Имея право ревизора, везде его встречали, везде и провожали. Иногда самые мелкие причины действуют на людей умных. Казалось бы, чему радоваться, что в прихожую натеснятся разные чиновники, из коих по уму, просвещению и навыкам многие, право, не лучше холопей себя представляют, а слуг в ливрее богатый господин может нагнать в сени свои пропасть. Та же будет толпа и шум. Но нет: многих занимает то, что советники, асессоры, председатели ждут в передней, пока такой-то превосходительный барин изволит примеривать ордена свои и смотрит в зеркало, где пришпилить ленту булавкой, чтоб она наружный вид его украшала. Так сотворены люди. Посмеемся над ними, но бросим суетную мысль их переделать. Ни Соломонова премудрость их не переменит. Писатели всегда будут суету бранить, а суета, как пыль, всегда ложиться станет на наше сердце.
   Бумаги г. Обрескова задали нам работы. Мы плотно ими занялись, а я, распределя упражнении, сообразные его требованиям, поехал в Суж- даль с женою вместе исправить там набор. Я везде ее таскал с собою, чтоб она не задумывалась. В четыре дни прием там отошел. Люди заранее были свезены. Итак, я тут кончил год и начал новый, чтоб удалиться от излишних поздравлений и приветливостей, кои бы к нашим пасмурным лицам не пристали.
   Так совершился год, наполненный случаев неприятных. Но который был прямо счастлив?! Давно уже я не считал их; за одним благополучным событием текли многие скорби и напасти. В течение одиннадцати месяцев, как то случилось ныне, потерять двух дочерей, одну в двадцать, другую в пятнадцать лет -- удар несносный, убийственный. Бог один силен подкрепить в злоключениях подобных. Ему да повинится душа наша. Он разит и утешает. С сим надежным упованием приступим к новому поприщу жизни.
   

1810

   Новый год начали мы печально в Суждале, где я доканчивал рекрутский прием, и воротился в губернский город. Там, во ожидании лучшей квартиры, опять рассеялись мы все по дворянской улице и заняли дом госпожи Хрулевой. Тесная самая квартира. Пока мы, уединясь от всех, горевали свое горе, в городе происходили разные по домам явлении. Инде веселые, инде печальные. Во все годы моего пребывания в сей древней столице не было столько свадеб и похорон по переменкам, как в настоящей зиме. Прекрасная Ладыгина шла за угрюмого и хворого Шипилова, уездного судью, с тем, чтоб скоро заставить его рога носить. Под венцом она была ангел красоты. Богатая сиротка Болдырева1, ускользнув у многих женихов, из которых, по правде сказать, не было ни одного степенного, выдавалась наконец, по коммерческим расчетам старой своей тетки и попечительницы, за прыткого и молодого детину г. Языкова, не служащего нигде и охотника до лошадей и до карт, который дал преогромный свадебный пир и потом редко потчевал гостей в своем доме. Хозяйка наша, старинная кокетка и пожилая прелеста, на том бале явилась в стеклошках, фольгах, бисерах и всех древних нарядах, коими пленялись волокиты веков прошедших. Тогда-то я выпустил насчет ее песенку, из которой у всех в устах и на памяти остался следующий куплет:
   
   Мила, когда танцует,
   И, важный вид храня,
   Собою образует
   Персидского коня.
   
   Резвая Карякина, богатая невеста, шла за владимирского исправника2 и с улыбкой под венцом обещалась ему любить его всех меньше. На этой свадьбе я был отцом посаженым и во всю жизнь мою не едал столько сахару, как на их пирах. Жених был нашего полку непригожих молодцев, а она некогда в балетах танцовала в характере Купидона. Итак, Амур соединялся с лешим. Повторение брачного союза Венеры с Вулканом3.
   Несмотря на нашу мрачную печаль, и в нашей семье готовилась свадьба. Племянница жены моей по первом ее муже, Пожарская Александра Ивановна, дочь покойного Ивана Филипповича, помолвила за Феттера, старого моего клиента, которого отец оказывал дому нашему врачебные услуги, а сам он при мне в Пензе был миропомазан из лютеран в наше исповедание, был женат уже один раз, овдовел в Володимире, разбросал трех дочерей по жениным родственникам и, чувствуя себя еще в поре, задумал жениться на молоденькой Пожарской. Рассудок мало участия имел в этом союзе. Здесь, с одной стороны, побуждала природа, а с другой -- вожделение, произведенное красотою. Она в самом деле была пригожа, и это казалось жениху достаточным приобретением, хотя прелести сопровождались очень убогим состоянием. Но любовь в расчеты не входит.
   Тут смех, восторг и восклицании, а в других домах плач и сетование, подобное нашему. У Дурова хоронили жену; барыня нехитрая, но добрая, обходительная и о которой жалели все честные люди. Муж ее по размеру и правилам этикета печалился, плакал и одевался. Тотчас после нее отвезли на кладбище достаточную и молодую вдову госпожу Языкову, о которой соболезновали игроки, потому что в ее доме с утра до вечера не снимались карты со стола и во всякую игру забавлялись. Попы расхаживали по улицам на морозе и с улыбками брали деньги за тела бедных сих барынь, которые век свой отжили.
   Казалось бы, судьба после нанесенного нам последнего и чувствительного удара могла на время дать нам отдохнуть, но раны сердца не скоро заживают, особливо когда растравливаются новыми огорчениями, как икры после шпанских мух горчичными накладками. Несчастная Караваева, сестра жены моей, лишилась единственной своей дочери. Машенька ее, счастливая супруга Хметевского, родя сына, от следствий родин в Москве скончалась. Сверстница нашей Алены. Смерть ее сильно подействовала на утомленную жену мою, которая не умела мужественно переносить моральных злоключений. Вместе с таким черным известием разнемоглись у меня сперва сын Александр, а скоро за ним дочь старшая. У обеих были горячки нервические и довольно важные. Лечил их Буркарт, а иногда и все вдруг медики собирались, и, благодаря Бога, исцеляющего, когда угодно ему, вся недуги наша, оба они выздоровели и скоро оправились. Тяжело было для меня время их болезни. Я приучен к искушениям сердечным, но нет такого каменного сложения, которое бы при столь постоянных случаях к печали не дрогнуло и не почувствовало в себе самом потрясения. Хвала тебе, Всевышний! Ты от новых скорбей избавил тогда объятую мрачною тоскою душу мою. Буди и впредь единое мое прибежище и сила!
   С нынешнего года переменился образ верховного управления в Петербурге4. В конце прошедшего государь приезжал на короткое время в Москву, препроводил в ней день своего рождения 12 декабря и был сопровождаем общими восклицаниями5. Восторги выходили из всякой меры. Барыни разорялись на наряды, дворяне кувыркались наперерыв. Народ не давал проезда царскому коню по улицам и, кидая по пути пред ним платки, целовал стремена. Попы звонили, как на Святой неделе, словом, торжественнее царского гощения в Москве нельзя ничего вообразить. С государем приезжала и великая княгиня Екатерина Павловна из Твери. Она была принята столицею с восхищением, равным тому, какое оказано брату ее. Москва издавна любит изумляться, а владыки российские тешатся охотно ее простотою. По отъезде государя все утихло и никто не подозревал новости в правительстве, как вдруг потребовались рескриптами сенатор Дмитриев и давно живущий в отставке граф Разумовский, который с некоторого времени, вступя в службу, занимал место в Москве попечителя учебного округа и начальствовал над Университетом.
   В самый первый день генваря открылся торжественным образом новый Государственный совет. Государь при сем случае говорил речь, которой, однако, никто не читал. Совет разделен был на четыре отделения по роду дел и наполнен был тридцатью шестью членами. Каждое отделение или департамент имел своего председателя, а весь Совет -- одного президента, который держал первый голос, когда государя не было в присутствии. Старые министры перестали надоедать государю своими угрюмыми морщинами и переименовались в президенты департаментов. Военные дела от Аракчеева принял Барклай де Толли и назван министром. Таким же образом поступили на места: князя Лопухина в министры юстиции -- г. Дмитриев; графа Завадовского -- граф Разумовский в министры просвещения; министерство коммерции уничтожено, и граф Румянцев с званием канцлера сел в креслы председателя Совета6. Министр князь Куракин, посланный в Париж приветствовать Наполеона с бракосочетанием его с цесарской принцессой, которую он взял за себя, разведясь публично с Иозефиной, старой своей супругой7, пышный князь Куракин, удаленный под предлогом сим от двора, очистил свое министерское место, на которое шагнул его товарищ Козодавлев. Прочие члены Совета расписаны по департаментам, а иные, как например граф Салтыков, граф Строганов, оставшись при титлах членов Совета, ничего не советовали; или не ездили в полное присутствие, или, приезжая, подписывали молча все акты государственные. Тогда стали как блины выходить разные умозрительные и теоретические системы, которые, чем темнее были писаны, тем превосходнее казались. Надобно ли сказать, кто затирал всю эту брагу? Сперанский, сделавшись вдруг и открытым образом первым лицом в государственном управлении, приспособил к себе новую должность и наименован государственным секретарем, наподобие такого же во Франции, которого представлял Марет, ибо тогда все перенималось у Наполеона: и тактика, и судопроизводство, и хитрое искусство обмана. Новая должность сблизила более, нежели когда-нибудь, Сперанского с государем. Он совершенно овладел его помышлением, и тот не мог с ним расстаться. Не было дела, не было бумаги, которая, как через чистилище, не проходила руками Сперанского прежде обличения ее в юридическую форму. Канцелярия и образ производства дел в Совете так были устроены, что Сперанский как секретарь все видел, читал, подносил государю в кабинете, провозглашал в присутствии Совета и, наконец, выпускал в мир крещеный. Правою рукою его и главным сотрудником был Магницкий. В прочем все председатели и министры казались нулями и действительно не смели быть гласными буквами. Публика петербургская, старая и подлая рабыня, сперва пленилась обновкой, но, увидя тяжеловесную мочь Сперанского, задумалась и начала шептать, что все это худо, однако никто не смел говорить о том вслух, и под новым изречением, принятым в обычай, "вняв мнению Государственного совета", начал Сперанский выпускать именем государя свои пышные вымыслы в школярном слоге. Москва в первом движении рукоплескала всему и ожидала от Совета новой конституции, новых прав, твердого гражданского благосостояния, но когда увидела, что это химера, стала своим старинным манером болтать, шуметь и запивать горе свое шампанским на лакомых обедах и в клобных домах. Примечено, что когда Москве тошно, то она кинется в мотовство и непомерною роскошью как бы старается вознаградиться в своих досадах на правительство, которое, с своей стороны, приучась к бесплодному ропоту старой столицы, пренебрегает ею и ее разглашениями.
   На наши места перемена столь важная не имела никакого влияния, потому что все судилища под Советом, начиная с Сената, остались неприкосновенны в прежних своих обрядах. Один только собственный наш начальник уважителен был для губернаторов. Козодавлев был всегда ко мне благосклонен, и я находил более приятности зависеть от него, нежели от Куракина, который гордостью своей давил все под собою. Козодавлев, может быть, меньше готов был облагодетельствовать и услужить, но мягче обращался, прост был в отношениях и тем уменьшал тягость моего положения. Письмоводство так же пустое, как и при предместнике его, не столь было плодовито. Минуты роздыха стали чаще чувствоваться мною. Я скоро привык к новой методе, а сын мой в Козодавлеве нашел более участия к себе и ласки. Итак, вся эта перемена не принесла для меня ничего беспокойного, а приятностей я уже давно не ожидал ни от каких переворотов, потому что служба наполняла всегда и везде путь жизни моей тернием и волчцами8.
   Вспомним, что сенатор Обресков давно уже благовестил нам о своем приезде. Он у нас отнял лучшее время года для забав, проведя масленицу до последнего дня в Володимире. Во всякую пору труды гражданские сопряжены с тягостью, а в такую бешеную неделю они мучительны. Мелкий канцелярский народ обыкновенно с четверга пьет без просыпу до первых преждеосвященных обеден9, а тут надобно было держать их под караулом, чтоб все, требуемое Обресковым, было готово. Он от природы имел нрав горячий и нетерпеливый. Приказавши что-нибудь поутру, хотел, чтоб к вечеру было ему подано. Приступ его к ревизии имел вид самый грозный. Он был из тех людей, кои считают, что без шуму нельзя приобрести уважения. Старая метода пугать подчиненных казалась ему наилучшею, и действительно, он гордостью своею наружною и криком привел всех в крайнюю робость. Если б я его давно не знал, я бы и сам испугался его суровой встречи, но мы вместе учились некогда и верхом ездить, и фехтовать, и это сотоварищество еще не терялось в памяти его, хотя он и надо мною любил повеличаться. Первое его требование состояло в том, чтоб все места присутственные подавали ему рапорты. Мне казалось это неправильно, и я хотел было удержать право Губернского правления, о котором сказано в Учреждении, что оно, кроме императорского величества и Сената, не подает никому рапорта и ни от кого указов не получает, а поелику лицо сенатора не могло нам давать указа, в какую бы мочь оно обличено ни было, следовательно, кто указа дать не может, тот и на рапорт права не имеет. Я говорю о присутственном месте. Однако я не рассудил заводить из этого спора, зная, что мы не в том веке живем, в котором бы сии тонкости приказного порядка нашли защитников. Итак, я завалил г. Обрескова рапортами. Все вопросы его были очищены, и он ими остался доволен. Дни два проведя в разборе бумаг приватно, открыл он практическую ревизию в трибуналах и, начав с нижних мест, осматривал на закуску Губернское правление; инде сердился, и до такой вспыльчивости, что даже бранил чиновников, инде проводил время своего осмотра без всякого волнения. Явлении поминутно менялись, так, как и цвет его лица. Каждое утро было время испытания для всякого. Экзамены наши продолжались часов до четырех за полдень, потом всякий почти день обедали мы или у него, или он у нас, а к вечеру, чтоб не портить масленичного порядка, ежедневно во всю неделю были балы или в публичных местах, или частных домах. Жена не принимала в них никакого участия, и положение ее давало мне очень хорошие причины уклоняться от пиршеств в собственном моем доме, но вне оного я везде был около Обрескова, как Луна около нашей земной планеты. Обресков привез к нам с собой жену, совершеннейшую красавицу, и множество молодых людей, кои оживотворили общества вечерние. Девушки наши плясали, а пожилые люди выучились играть в курочку10 и забавляли ею сенатора, который преимущественно любил эту игру. Я, не очень будучи охотник до карт и всегда пленяясь красотою, подносил госпоже Обресковой стишки, кидал экспромты ей под ноги на балах. Обрескова была женщина, следовательно, охотница до похвал. Осанка ее, черты лица, важность в выступке и благородная простота во всех движениях всех к ней привлекали. Она смягчала ввечеру своей благосклонной улыбкой те грубости, кои из уст супруга ее выскакивали по утрам на каждом месте его посещения. Но, при всей запальчивости его, он не делал никому зла. Рассердится, нашумится досыта и после со всеми обойдется очень ласково. Он был ужасен утром и любезен при свечах. Малейшее противуречие выводило его вон из себя, и кто отходил молча, тот не подпадал его гневу, хотя, правду сказать, иногда тяжело было с ним соглашаться, ибо не все его выговоры были основательны. Не проходило дня, чтоб он нас не посетил. Мы уже в то время переменили квартиру и жили в доме обер-форштмейстера, в котором расположиться могли просторнее и накормить по крайней мере первостатейных чиновников города.
   Говоря собственно о ревизии, я находил, что он слишком привязывался к мелочным канцелярским обрядам, и форма занимала все его помышлении. Хорошо наблюдать и за нею, но, кажется, при осмотре губернии должны уважаемы быть и соображении другого рода. Я не сравню осмотра его с осмотром графа Головкина ни в каком отношении. Этот экзаменовал во мне начальника губернии, а Обресков секретаря. Нет мне причины на него жаловаться, он со мною был скромен, вежлив и нигде не довел меня до необходимости дать себе почувствовать, что я в государственном штате равный с ним ношу чин, будучи только звания различного, но, чтоб не отступить от правды, повторю, что ревизия его была не сенаторская, а приказная. При нем заправлял бумагами сенатский секретарь, который, по счастью, однако, был не из числа завязчивых подьячих и смягчал на письме тон сенаторских словесных отзывов. Слова летят, их не поймаешь, а строка пером производит часто болезненные следствии для самых высших чиновников.
   От недостатка ли прозорливости, или от доброго расположения сердца, этого я не отгадываю, но только Казенная палата, наполненная злоупотреблений и деспотически управляемая вице-губернатором, оказалась после ревизии наряду со всеми похваленными местами, и это не возвысило духа в тех, кои не считали себя равными Дюнанту. Честный человек с мошенником никогда не хочет быть смешан.
   При ревизии Гражданской палаты Обресков шумел больше, нежели где-нибудь, и хотя причины, к тому побудившие его, были правильны, ибо председатель, доживши до восьмидесяти лет и потеряв не только умственные способности, кои смолоду были в нем не блистательны, но даже худо владея рукою от паралича, привел дела тяжебные в большую расстройку, но здесь на Обрескова действовала не столько справедливость, как личное негодование. У него было дело с князем Прозоровским по землям, в котором Палата, взяв сторону сего последнего, решила его вопреки пользам Обрескова. По мнению моему, ему не следовало бы и смотреть собственного своего дела, но человек редко пренебрегает свою пользу. Он до того рассердился, что прислал за мной и с жаром даже мне выговаривал за беспорядки Гражданской палаты, забывая, что я, как губернатор, не мог направлять решении тяжебных дел ни письменно, ни словесно. Долго он шумел, но я успел его привести в себя, и он, одумавшись, увидел, что таким поступком унизил он совершенно сенаторское достоинство. Однако глубокое впечатление внутренней досады произвело свое действие. Скоро председатель за неспособность к делам от старости отставлен, и с пенсионом, а бедный секретарь московским Сенатом в угодность своему товарищу отрешен от дел11. Это одна несправедливость, которой я укорить могу г. Обрескова во всю его ревизию и которая наводит пятно на его нравственность.
   Тот же самый доносчик, который завел дело о фальшивых ассигнациях, подал донос Обрескову, что много незаконных выставок12. Сенатор сперва в большом секрете обследовал это дело с прокурором и сказал мне об нем только тогда, как удостоверился, что донос ничем доказан быть не может, следственно, дает случай только без пользы марать бумагу и кормить ябеду. Донос препровожден в уездный суд, дело началось по форме и, действительно, не открыто никакого преступления, ибо нет ничего труднее, как строго поступать с таким грехом, который сделался общим. И князья, и бояра, и министры -- все были откупщики, и всякий боялся налегать на другого, чтоб самому не попасть под чей-нибудь обух. По-русски сказать, рука руку мыла. Я не был ни поставщик, ни откупщик, но признаюсь, что, убегая злобы больших господ, из которых многие в моей губернии содержали города и уезды, принужден был на эту часть иногда смотреть сквозь пальцы. Обресков сам был в Тверской губернии откупщик и не очень смел шевелить этой струны в Володимирской.
   В то же время новые попытки оказались насчет фальшивых ассигнаций. Дошел донос до Петербурга. Прислан оттуда чиновник полиции, но, ничего не открывши и найдя донос основанным на желании наград и прибытков, коими избаловали многих пьяных шалунов по уездам для размножения раздоров внутренних и несогласий между чинами, представил начальству, которое бросило новые сии сплетни без дальнейшего уважения.
   В свите Обрескова сопровождали его многие из Нижнего для доставления ему карточного рассеяния по вечерам. В том числе приезжал и старый мой знакомый Полчанинов, который уверял меня, что он для свидания со мной будто бы приехал. Я посмеялся и равнодушно с ним встретился и простился. Никому не хочется быть подлым, а всякий желает услужить большому барину. Трудно согласить и то, и другое.
   Прошла масленица, кончилась и ревизия. Обресков в самый день заговенья13 от нас уехал, оставя всех довольными собой, кроме Гражданской палаты, а красота жены его многих заставила при проводах ее плакать о том, что такое солнце скрывается от глаз наших навсегда. Мы проводили их со всеми возможными почестьми. Он всех обнимал, все к нему прикладывались и, по отъезде его проведя в шумных и свободных катаниях последние часы масленицы, начали думать о спасении души, и попы побежали по домам взывать: "Помилуй мя, Боже!"
   Скажем в заключение сего обстоятельства, какие следствии имела ревизия г. Обрескова. Когда она была ему поручена, князь Лопухин еще правил министерством юстиции и, любя его, давал надежду, что по представлениям его полетят кресты и чины, как грибы из кузова. Во время путешествия Обрескова обстоятельства переменились. Министр юстиции стал Дмитриев, младший сенатор из всего московского Сената, следовательно, моложе и Обрескова14. Переменился ход бумаг. Отношении его стали приходить не к Лопухину, а к другому, не имеющему той с ним связи, какую хранил светлейший князь. Итак, все представлении Обрескова остались безуспешны у двора. Ему сказали спасибо за труды, и все, что он мог выходить в удовольствие чинам, коим обещал на пути разные награды, состояло в дозволении объявлять именем царским благоволение всем тем местам и чинам, кои им были рекомендованы. Вдруг с одною почтою получено несколько дюжин к нам предложений и писем от г. Обрескова, в коих он изъявлял почти всему городу монаршее благоволение, и, к удивлению прямо насмешному, губернатор сравнен был с секретарем своим и лекарем, потому что как мне, так и Поспелову, и Буркарту Обресков в особом письме на имя каждого писал одно и то же. Это значило не столько пренебрежение к начальнику губернии, как недостаток внимания к г. сенатору, от которого ему было и стыдно, и больно. Новый опыт, что все относится в России к случаю: нравится ли чиновник, все хорошо, что ни представит, и самое дурачество получает одобрение, а если забыт или постыл, тогда самая справедливость терпит, и заслуга не получает мзды, ей принадлежащей. Новичков это возмущало, а я уже давно смотрел на эти игрушки слепой фортуны весьма равнодушно.
   Раздор с Англией из угождения французскому деспоту умерщвлял совершенно российскую торговлю, и, чтоб скрыть жалкую ее картину, правительство старалось заводить внутри государства разные изделии и промыслы. Чтоб заменить колониальный сахар, стали гнать его из свекловицы. Размножали овец, дабы увеличить суконное мастерство, которое более всех других рукоделиев становилось нужно для России, ибо беспрестанно войска умножались и цены на комиссариатские сукна росли чрезвычайно. Чтоб соревнованием унизить частных фабрикантов, прибегли и к Приказу общественного призрения. Министерство поощряло начальников губерний заводить фабрики, выделывать сукна, употребя на разработку их содержащихся по рабочим и смирительным домам преступников. Тогда вышло сие знаменито смешное предписание князя Куракина, в котором, говоря о устройстве подобных фабрик, сказано очень красивым слогом, что и в Филадельфии таким же образом поступают с невольниками. Применить Америку к России в предметах досужества было еще необыкновенно и ново, но бумага все терпит. Министр знает, что он все писать может и что возражения нет доколе он министр, а там он спрячется так далеко, что никакие упреки или посмеянии его не достанут. Нет нужды, конечно, распространяться насчет неудобств таких заведений в приказах. Кто знает их состояние, положение наших преступников и то, что они беспрестанно меняются по делам и суду, тот с первого взгляда увидит, сколь несообразна такая затея. Я не говорю о всех губерниях, по крайней мере, рассуждаю о ней, приспособляя к управляемой мною. Однако надобно было тешить министра и не отставать от прочих. Во многих губерниях заводились суконные станы, где больше, где меньше, в газетах непрестанно о сем печатали, и я, чтоб не попасть в список начальников небрежных или охотников критиковать виды министерства, принужден был помышлять о фабрике. Но долго боролся с министром на письме, представлял ему неудобства и невыгоды суконной фабрики здесь и не прежде принялся решительным образом за то, как после сильных настояний моего начальства.
   Я имею коренным правилом стараться всегда из самого худого извлекать сколько возможно более добра и общей пользы. У меня худы становились домы рабочий и смирительный и тесны для присылаемого числа преступников. Перестроивая их, я соединил с ними фабрику и на восемь станов вытянул огромное строение деревянное на каменном фундаменте с двумя каменными флигелями. Оно довольно дорого стоило Приказу, но он имел достаточный капитал и мог снести сей ущерб без тягости. Заведя столь большое строение, я имел в виду, что ежели когда уничтожат суконные фабрики, кои поддерживал один минутный каприз того времени, то из здешней можно будет сделать обширный и спокойный лазарет, который всегда в губерниях нужен по большому числу больных, привозимых в город и на жительствах своих хворающих без собственных к врачеванию способов. Вот мысль, на которой я основал здание фабрики.
   Строение заложено 13 марта в Великий пост при архиерее, который святил воду, орошал ею материалы, восклицал многолетие и отобедал в Инвалидном доме -- обыкновенный ход таковых происшествий, которыми наполняются ведомости. Я донес о сем министру и удостоился получить монаршее благоволение, а между тем разослал комиссионеров заказывать станы, искать мастеров, выписывать из низовых губерний шерсть и, словом, снабдиться всеми средствами к тому, чтоб сукно началось ткаться с возможною поспешностью.
   Сердце сжималось, глядя на все то, что делалось в провинциях. Радели о сукнах, о каразеях15, и никто не помышлял о нравах. Очевидно портились люди, и до того доходил разврат, что трудно указать в отдаленных веках нашего отечества на беспорядки нравственные, подобные тем, кои в наши дни открывались. Я не говорю, чтоб не было всегда людей гнусных и непотребных, но никогда так равнодушно на неистовство не глядели, как ныне, и все сходило с рук хитрому скареду. Я собрал несколько примеров происшедших в мое время соблазнительных приключений, чтоб ими подкрепить мое заключение о нравах. Исправлять сердце человека гораздо бы лучше, нежели с утра до ночи ни о чем не помышлять, кроме солдатских штанов и лосинных перчаток.
   Предводитель дворянства ковровского, дворянин Рогановский, человек уже возмужалых лет, живущий в разводе с своей женой и способный к отправлению разных поручений, просил архиерея о формальном разводе его с женою, но, потеряв терпение, решился, не дождавшись успеха в начатом деле, обольстить молодую, благородную девушку и от живой жены женился на ней самым наглым образом, не скрыв почти ни от кого своего поступка. Молва меня о нем известила. Я досадовал, но ничего по одним сказкам предпринять не мог. Вступил донос от благочинного16. Я вытребовал с него копию у архиерея и на сем документе основал представление к министру, который доложил государю. Велено предводителя сменить и отдать под суд17. Едва начался он, как все опрокинулись на меня и утверждали, что я, не справясь с правдой, писал об этом к министру. Чем больше меня винили, тем сильнее я нападал на свою жертву, потому что отнюдь не хотел в справедливом деле почитаем быть за лжеца и клеветника в донесениях государю. Архиерей дело тянул и склонялся на сторону двуженца. Я разорвал с ним тотчас знакомство и запретил Рогановскому въезд в мой дом. Он думал, что я презрю этим, посержусь для одной формы, и все обойдется, но для меня нравы всегда были столь же священны, как и религия. Он ошибся в своем расчете и, когда увидел, что никакие в пользу его заступлении подействовать на меня не могут, начал отражать меня на письме запирательством. Консистория, в явный соблазн благонравию, призывала его, допрашивала для формы, довольствовалась отрицаниями, зная сама, что они лживы. Родственники его и прочие, призываемые во свидетели, все почти присягали, целовали крест и отходили игрою слов, говоря, что они на свадьбе не были и, следовательно, не знают, венчался ли он. Таким образом можно поклясться и в том, что я не знаю о смерти Петра Первого, потому что при погребении его не был. Такие насмешные отзывы входили в дело и служили средством духовным властям под видом формы ни править, ни винить решительно Рогановского. Словом, дело тянулось года два и ничем еще не было кончено, как Рогановского свои собственные люди убили до смерти18. Сие последнее злодеяние совершилось после меня, и тогда все закричали, что он точно был женат, да и не на двух только, а на трех, коих всех по имени называли19. Вот как портились люди! Никто не говорил правды, всякий стоял во лжи, когда она была полезнее истины, с крайним пренебрежением ко всему святому. Присяга становилась игрушкой, и человек, сильный в покровительстве, мог отваживаться на все без боязни.
   Некто Кайсаров, дворянин пожилой и богатый, а к тому родственник светлейшего князя Лопухина, овдовевши от трех жен, не мог жениться на четвертой, но мог еще любодействовать20. Он имел девку и от нее детей. Ребят сих крестил младший сын его по первому браку21. Вздумалось старику усыновить детей побочных. Он просил государя Павла. Тогда каким-то правилом постановлено было позволять усыновление сие, когда брак покрывает грех, но здесь, поелику случиться это не могло, то и отказано. Что же Кайсаров выдумал? Он женил восприемника побочных детей своих и своего сына родного на матери их, а своей наложнице и навязал ему всех этих подкидышей. Слыхал ли кто такое развращение гнусное и прямо богомерзкое? Я, узнав о том, и узнав не по слухам токмо, но по рапортам предводителя22, тотчас представил. Бумага моя брошена, и мне ответствовано, что ежели духовные власти в это не входят, то бы я с моей стороны следствий не чинил. Какая явная и постыдная поноровка самым низким преступлениям! Я принужден был замолчать. Архиерей немножко пошевелился, начал дело и протянул его без конца до тех пор, что и старый, и молодой Кайсаровы померли от сладострастия и пьянства, и наложница, попавши по муже в дворянство, получила за беззаконии свои законную часть имения и лучше стала жить многих добродетельных женщин. Бедственны те времена, в кои теряется правило чести.
   Что могло также быть позорнее связи прокурора Бута с семейством Лопухина? Жить с матерью, венчаться с дочерью, иметь публично детей от тещи, которая в этом роде не уступала никакой Мессалине, и, наскучив поношенной этой бабенкой, тихонько любиться с законной своею женою и иметь детей также от нее. Какое неистовство! Все это делалось в глазах моих, все это я знал и, не имея доказательств -- да и как их можно иметь в подобных случаях? -- принужден был сносить, молчать, да еще для благопристойности видаться со всем этим гнездом людей развратных. Сколько тут происходило драк, ссор, междоусобий семейных. Я всякий день ожидал, что кто-нибудь удавится или кого-нибудь зарежут. Я обнаруживал иногда мое отвращение, а удалые люди, которых всегда больше, нежели хороших, бранили меня за то, что я во все ввязываюсь и никому не даю покою. Правда, что я не любил давать покою людям мерзкого поведения и подлого духа, зато и терпел много от сволочи. Но я не жалел о том, а делал прямое свое дело. Казалось, всякий старался позатейливее выдумать шалость. Уединенный дворянин и старинный помещик Макаров жил в своей деревне, как будто философ, читал книги, писывал записки на цветных листочках, убирал свою усадьбу и, согнав жену свою с двора, любился с ее мачехой. Какая странная выдумка и едва не единственная ли в своем роде? Об этой скромной проказе дошли, однако, вести мимо меня к государю. Пожаловалась его жена. Велено мне исследовать, разобрать и донести. К кому я ни писал о том, никто на бумаге не дал мне свидетельства, чтоб это было справедливо. Всякий знал про их связь, они жили в одном доме, но на письме всякий показывал, что он ничего не знает. Собравши все отзывы дворянские, я представил их, и дело кончилось ничем, а Макаров без препятства продолжал свою подлую интригу. Должно признаться, что и в самых слабостях наших есть степени, из коих иные требуют снисхождения, потому что грех всем естествен, но другие столь постыдны и мало обыкновенны, что не заслуживают никакого помилования. Макаров, однако, в полный голос смеялся над моралистами и жил своим манером.
   Некогда одна бедная мать из дворянок, сестра известных по Владимирской губернии нахалов по фамилии Барыковых23, просила Губернское правление о возвращении ей дочери, которая, бросив ее, живет у родных братьев. Жалоба оказалась справедлива. Губернское правление приказало дочери обратиться на жительство к матери, но дочь, не послушавшись, принесла жалобу в московский Сенат, говоря в оправдание свое, что мать ее ведет жизнь соблазнительную, и потому она к ней воротиться не хочет. Сенат нарядил следствие. Поручено оно губернскому предводителю. Этот дал ему такой вид, какого хотелось Барыковым. Мать изображена негодяйкой, и Сенат не постыдился указом велеть дочь, бежавшую от матери и дерзнувшую поносить ее, оставить у дядей холостых. Правда, что мать была дурного поведения, но давало ли сие право отнять у нее дочь и отдать дяд[ь]ям, и почему дочери приличнее казалось кормиться у них, нежели у матери? Средство здесь надлежало избрать совсем иное, но Сенату оно не вошло в голову, потому что он ни о чем не рассуждал. Все это выводило меня из терпения, но время и нравственность века требовали, чтоб я молча переносил такие насильства со всех сторон.
   Вот до чего доходило поведение дворянское, а везде были училища, пансионы, университеты, все хвастались просвещением. Признаем непреоборимую истину, любомудрием настоящим основанную, что там, где портятся нравы, гибнет всякая правда, а с ней потрясаются и падут самые сильные царства. Общая участь всех монархий от начала миробы- тия. Но нас такие примеры не учат, и так, как яблоко по физическим законам тяготения, сорвавшись с дерева, падает на центральный пункт своей площади, так государство, отставши от всех моральных корней, кои держат его на высоте славы и могущества, горизонтально падает в ужасные пропасти политического зла.
   Мы имеем в России совестный суд. Но где его польза, когда вместо всех сих плотских преступлений, которые колеблют душу, сердце и благонравие и кои действительно нигде бы не должны были судиться, как в этом трибунале, с некоторыми необходимыми ограничениями, совестный суд разбирает только пустые басни о колдунах и кликушах. Наименование судилища важно, а действие несоответственно и низко. Было бы, говорят, хорошо написано, да громко, а до прочего дела нет. Отворотимся от таких несчастных заключений, которые с крайним успехом все семена благосостояния в России развеяли.
   Печали более всего нас изнуряют. Едва ли болезни телесные могут равняться с душевными. Я в новом опыте, глядя на жену, удостоверялся, что сердечная тоска помрачает дни жизни. Лучшее лекарство -- рассеяние, но где его искать в провинции в таком степени, в каком оно нужно к облегчению сильных огорчений? Путешествие -- самое вернейшее средство, но в чужие край ни состояние мое, ни положение не позволяли задумывать. Я решился проситься на три месяца в отпуск с тем, чтоб для поправления своего будто бы здоровья ехать к водам целительным в нашем отечестве. Вот предлог, какой я дал правительству. Тотчас после ревизии Обрескова я отправил мою просьбу, а его просил похлопотать об успехе, но сие вовсе было ненужно, ибо без его предстательства Козодавлев, будучи ко мне хорошо расположен, выпросил мне на три месяца отпуск, разумеется, с вычетом жалованья (я не из числа был тех счастливцев, для которых что-нибудь делалось из милости). Долго я, пославши просьбу об отпуске, боялся, чтоб злодеи мои у двора не подработали мне безвременного навсегда увольнения, но не пришел еще час сего искушения. Отпуск меня обрадовал. Я намеревался ехать в Одессу, а оттуда в Киев и там, поклонясь гробу бабки моей, схимонахини Нектарии, сей знаменитой женщины в наших летописях фамильных, воротиться прямым трактом в Володимир. Во всех журналах писали диковинки об Одессе. Это зажгло мое любопытство, и я, занявши нужное число денег, которое и до сих пор еще должен (1813), стал готовиться к отъезду. С нами отправлялись в путь добрый врач наш и старинный приятель Шених, секретарь мой Поспелов, бесприютный один француз, сделавшийся россиянином, Fatin и старший мой пасынок Алексей. Приготовляясь к сему по пространству и по короткому сроку отважному предприятию, я весь май проездил по городам и наполнил его разными действиями, кои в газетах были высокопарно описаны и о коих я до отъезда поговорю с моим читателем.
   В Переславле недоставало к полной отделке того строения, в котором хранился ботик Великого Петра, пристойного места, где бы сберегаться мог собственноручный сего монарха указ, о самом том ботике воеводам данный. Он все еще лежал в ящике при уездном суде. Из экономических крох сделана была вверху той палатки особая комната, которую без роскоши снабдили по предмету пристойным убранством. Там поставлен был старый портрет Петра Первого во весь рост, который представлял его на месте Полтавской битвы в военном его стане. На столе, накрытом алым сукном с золотою бахромою, выставлен был ковчег цветного дерева, поддерживаемый четырьмя резными и вызолоченными дельфинами. На крышке поставлен в малом виде раззолоченный монумент, воздвигнутый в Петрополе Великому Великою24. В преддверии сего покоя собраны были все, хранившиеся дотоле, снасти, якоря и разные утвари дворца, в котором живал некогда порфирородный младенец под сению Нептуна, готовящего ему толикие трофеи в областях своих. Прибывши в Переславль для сего нарочно и учредя церемониал торжества, перенес я из уездного суда указ Петров во храмину, для него уготованную. Тут отпет был молебен, окроплены стены и все принадлежности святою водою, и после краткой проповеди от настоятеля духовного я, обратясь к предводителю25, сказал ему речь, мною на сей случай сочиненную, и потом положил Петрову знаменитую рукопись в ковчег, а ключ от оной вручил г. предводителю. Тогда раздалась от клиров вечная память мужу, делами бессмертному, а за трапезой в городе при питии за здравие праправнука его гремела музыка, и пушечные выстрелы, раздаваясь по озеру, далеко уносили за пределы его в обширные поля громкую весть о нашем патриотическом празднестве26. Много содействовал к достижению сей цели тутошний городничий г. Гранкин, которому я обязан справедливым признанием, что он о делах службы и о исполнении относящихся к ней видов моих прилагал особенное попечение и отличался сколько разумом, столько и нравственностию.
   В Муроме ожидало меня подобное сему обстоятельство, но имена Петра Первого и Павла Первого определяли большое между действиями различие. Когда Павел шел в Казань, то для переправы в Муроме через Оку сделан был прекрасный катер, который с материалами для гребли, лоцманом и офицером флотским туда заранее доставлен. Павел переправился и оставил катер городу в память своего шествия. Не много еще протекло с тех пор времени, и уже судно или большая эта шлюпка начала гнить и не могла спускаться на воду. Жители рассудили ее вычинить и сохранять от непогод в особом сарае. Надобно было об этом описываться с министерством, просить флотского художника, который бы мог судно прочным образом вычинить. Он дан с признательностию монаршею, привезен и жил на коште обывателей, и, когда исправлено было судно, я приехал в Муром, дабы при мне спустили его на воду. В то же время присрочено было обновление каменного корпуса для присутственных мест. Отправя богослужение в новом здании и окропя судилища святою водою, попы приготовились к шествию на реку, а я, введя во всякий суд чиновников его, пошел вслед за церковными хоругвями под гору на берег широкой Оки, где снова возвеличилось имя Господне в устах всех православных. Не из чаши, а из всей освященной пучины полетели брызги святой воды на катер и на всех предстоящих. Везде были проповеди: и на горе у фемидина храма, и под горой при лодке покойного императора. Там восклицали многая лета живущему царю, а здесь вечную память усопшему. По окончании всех духовных процессий шлюпка с берегов пущена в воду и, прорезав струю до середины реки, остановилась тут на якоре. Во все время плавания ее палили пушки и народ кричал "ура!". Какие безделки движут чернь и производят площадные восторги! Сытый обед и полные чаши вина прибавили огня в беседе и удовольствия в сообществе, а под вечер дом казенный и шлюпка царская были наипрекраснейшим образом иллюминованы. "Северная почта", тогдашнего времени газета, издаваемая в министерстве внутренних дел, все это распубликовала по всему царству27. Сведали о том и даже до последних земель российских. Обывателям все это стоило, как говорится, в копейку, но они за то награждены были богатым благоволением.
   Кстати здесь молвить слов пять о городничем Дице. Помнят, как он был отрешен, а я опубликован за то, что хотел оставить на руках его казенный дом, под ведомством его строящийся. Скоро после смены его ехал через Муром Козодавлев, полюбил семейство Дица, вошел в его положение и, достигши до точки достаточной политической силы у двора, выработал, что дело Дицево из Москвы вытребовано в общее собрание первых трех департаментов санкт-петербургских, где оно рассмотрено и решено тем, что велено Дица и всех, с ним подпавших под наказание, возвратить опять на те же места, коих они лишились: вознаграждение, которому не было или очень редко отыскать можно примера. Вот как бы должно всегда поступать с невинностью утесненной. Я сие примечание отношу к одному Дицу, а о прочих лицах, по делу замешанных, того же не скажу, ибо, по моим мыслям, они совсем не были правы, но у нас никогда нет ни в чем равновесия. Если казнят, то всех, милуют всех же, и то, и другое без разбора28. Итак, Диц был опять в Муроме городничим, а мое оглашение, по милости Сената, и теперь в присутственных местах в переплете хранится со всеми указами сего верховного судилища.
   Казенный корпус в Муроме и после смены Дица был на руках у брата его родного, расторопного человека и имеющего все нужные для того экономические соображении. По форме ведал стройку князь Максутов29, определенный на место Дица городничий, но, будучи прост и совсем несведущ в подобных занятиях, рад был, что мог и сам положиться во всем на Дицева брата, а тот, будучи в отставке и без дела, тем удобнее надсматривал за стройкой здания и приводил его к желаемому концу. Я с моей стороны, искавши одной казенной пользы, остался совершенно доволен тем, что строение ни на полушку не превзошло сметы, напротив, еще при отчете оказались остатки, чем и оправдалось мое участие в Дице, который, где ни служил, везде достиг общего одобрения и любви. Защищать достойных чиновников противу нападков почитал я во всю мою службу существеннейшею моею обязанностию и долгом необходимым пред человечеством.
   Окончив все свои пустые, но шумные подвиги в уездах, возвращался я домой и, к приятному удивлению, встретил на пути сына своего Павла. Я его выписывал с собой повидаться, но не знал определительно, когда он будет. Исполнив мою комиссию, которая состояла в том, чтоб купить мне хорошую надежную коляску для путешествия в Одессу, он сам в ней приехал в Володимир и встретил меня почти у ворот города. Что я ему очень обрадовался, это разумеется. Малый был хороший, добрый, почтительный. Мне надобно было с ним видеться и для того, чтоб потолковать о судьбе меньшого его брата Александра, которого пора было вести в службу и ознакомить с полезными трудами. Поговоря все семейно о сем предмете, я решился на то, чтоб Александра из пажей вытащить и под покровительством старшего брата пристроить его к той же канцелярии и ввести в гражданскую службу. Знал я, что статское состояние было презренно, что всякий благородный человек, который не служил около барабана, не нравился государю, но мне не хотелось, чтоб кто- либо из детей моих учился такому ремеслу, в котором лучшая слава и честь -- резать себе подобных. Не рассуждая здесь о сем во всем пространстве, скажу только, что я о военной службе точно так по совести думал, как и в стихах изъяснился:
   
   По логике моей давно расположил,
   Что так ли, или сяк, да плохо, коль убил30.
   
   Сверх того, во всем нашем поколении очень давно и предки мои не служили нигде, кроме дипломатики31, куда мне хотелось и детей своих ввести. Но на что нет изволения Божия, того человек не совершит. И я не туда попал, куда родители метили. Основав предположении мои о меньшом сыне на вышеприведенном рассуждении, я стал его готовить к отъезду с братом и всей семьей примёривался полететь в Москву.
   Пред самым отъездом еще две церемонии меня заняли в губернском городе. Фабрика суконная отстроилась, кроме каменных флигелей32. Широкая галерея, в которой работы должны были производиться, совсем уже была готова. Ничто не препятствовало приняться за станы, и я при себе с обыкновенным торжеством обновил ее. Архиерей служил в Инвалидном доме обедню. Духовенство и первые чины города угощаемы были обеденным столом, а назавтра начал ходить первый челнок на восьми станах вдруг, и министерству о том отрапортовано.
   Совершилась тем же временем свадьба Пожарской и Феттера. Траур нашего дома препятствовал быть ей сопровождаемой обычными празднествами. Итак, сия чета очень тихо соединилась.
   31 мая, простясь со всем городом, отправились мы все в Москву. Владимирская публика глядела на этот отъезд, как на каприз, но, не слагая никаких сказок на счет сей, как при разных моих отлучках прежде, провожала меня с притворным сожалением. Дела я все сдал вице-губернатору, который на просторе остался приворовывать и рад был, что хоть на три месяца удаляется от него неугомонный аргус, ибо я ни за чьими поступками так строго не смотрел, как за его делами, и никому не был так тяжел, как этому искреннему моему злодею. Он, однако, прикрывал еще свою злобу под лаком благопристойности и искал, как Иуда, удобнейшего случая, чтоб предать меня.
   Уехал я наконец из заставы и, отдохнув от лицемерия людского, которое меня до последней хижины в ямской слободе проводило, ни о чем уже не думал, кроме Одессы и своего путешествия. Сказать должен при сем спасибо владимирскому почтмейстеру33, который большое оказал мне пособие, позволив одному проворному почталиону проехаться со мной до Черного моря. Поелику он мог в этой услуге мне и отказать, то я почитаю себя обязанным ему за то, что он предпочел праву своему удовольствие быть мне полезным. Иногда и самый черный человек одолжить умеет. Наш почтмейстер, конечно, не часто подвержен был подобным побуждениям чистого доброхотства, но на этот раз он меня очень, очень одолжил. Почталион его был детина хват, и с ним можно было бы не только в Одессу, даже в другую планету заехать.
   Приехавши в Москву 2 июня, в день рожденья моей матери, которой исполнилось тогда 76 лет, и находя ее еще в изрядных силах, мог, не опасаясь вечной с ней разлуки, отважиться на сию временную. Всякому кажется странным все то, что не похоже на общие поступки. Мир хочет, чтоб никто ничем от другого не отличался. Мое намерение ехать в Одессу встретило многих порицателей. Если б я собрался в Париж, меньше бы кричали, потому что туда многие езжали, но в Одессу -- никто; или малое число людей ознакомились с Кавказом и под видом врачевства туда ездили, как в подмосковную. Но идея перенестись на Черное море была еще нова, и все о ней толковали по-своему. Я держался во всех моих делах Сумарокова заключения в одной забавной сказочке:
   
   Коль слушать все людские речи,
   Придется-де осла взвалить на плечи34.
   
   Итак, пропуская все людские речи мимо ушей, думал только о распорядке на время отсутствия моего детских упражнений. К мальчикам меньшим принялся хороший и тихий немец Веттерштранд, который занимался без нас учением их языкам, немецкому и французскому, и некоторым классическим наукам, а к дочерям воротилась снова мамзель Шатофор, которая еще с начала года и скоро после смерти Аленочки, по особенному пристрастью к дочерям моим, вызвалась заменить в попечениях об них покойную сестру их Машу и перебралась к нам в Володи- мир. Ее мучила провинция, и она хотела хотя по несколько месяцев жить в Москве. Зная, что нынешним годом эта прихоть ее согласовалась с моим распределением времени, она у нас опять водворилась, и я бы никогда с нею не расставался, если б пылкие ее чувства не заставляли ее часто жертвовать пользой настоящей соблазнам воображения.
   Так устроя меньших своих детей и дав товарища старшей дочери, я снарядил меньшого сына Алексашу в Питер, куда он с старшим своим братом, проводя меня в путь, скоро отправился. В Москве я нечаянно попал в отцы крестные к родному внуку35 -- вот уже как я стар становился! Племянника моего родного Андрея Ефимовского жена Серафима, внучка интересного для нас сибиряка, о котором писано недавно, родила сына Николая. Матушка моя и я были восприемниками. Тогда же познакомился я с новоопределенным к нам на место Бута прокурором Горяйновым. Тот, убегая мщения и ярости тещи своей за то, что дочь ее, а настоящая его жена, войдя с ним в сожитие и сменя мать свою родную на ложе поганого ее любовника, дала ему ребенка, бросился в Петербург, рассказал все свои похождении светлейшему дядюшке и подбился к нему под крылочко. Князь перевел его в другое место, а Горяйнов поступил на его прокурорское в Владимире. Он был еще моложе тридцати лет, служил кое-где по палатам советником, напыщен был своими талантами, писывал стишки и на петербургской площади искал фортуны. Мать его, дама бойкая и некогда кружившая голову светлейшему36, когда он был на Вологде генерал-губернатором, где и муж ее находился при должности, снискала любимому сынку у нового министра юстиции разными домогательствами сказанное место. Горяйнов летел пожинать на хребте своих стряпчих золотую жатву для вознаграждения петербургских убытков. В Москве он меня посетил. Я ему отвез карточку. Мы очень слегка ознакомились и расстались с тем, чтоб осенью связаться теснейшим узлом службы.
   Благословение матери моей везде и всегда меня сопровождало. Без него я шага не делал. Получивши его ныне в сердечных ее объятиях и простясь с детьми, с сестрой, со всеми домашними, сели в коляску и пустились 10-го числа июня в Одессу. Два дни перед тем, воспоминая в Донском над гробом батюшки день кончины его, с которого протекло 16 лет, я оросил теплыми слезами сокрытые в недре земли кости его и пролил горчайшие источники оных над мавзолеем Евгении и Маши. Сколько гробов уже, о коих я еще и не думал десятка два лет назад! Все это жило, наполняло жизнь мою отрадами небесными. Все они дышали, чувствовали, любили меня и... Уедем, читатель, уедем скорей за Серпуховскую заставу!!!
   Мы отправились 10-го числа июня под вечер. Выше сказано, кто с нами был в товариществе. Я не стану здесь чертить всего моего путешествия, оно написано особо в трех частях37, скажу только, говоря о нем вообще, что мы тот же взяли тракт, по которому Екатерина ездила в Крым и Киев в 1787 году. Мы проехали губернские города Тулу, Орел, Курск, Харьков, Полтаву, Херсонь, видели Николаев, Одессу, Очаков, свернули в Киев, восхищались Потоцкого садами в Умани38 и, после двунедельного почти пребывания в Киеве, в конце августа прямым путем на Нежин, Батурин, Глухов воротились через Орловскую губернию и Калугу в Москву. Во время дороги два раза виделись мы с замужней сестрой в Полтаве и у нее в деревне под Киевом, откуда, проводя нас до Киева, они во все время нашего тут пребывания с нами прожили. Вот все, что я упомяну о сем путешествии в моей Истории. Для желающих знать его подробности я сочинил большие три тетради, кои могут иногда и позабавить простотою картин и живыми красками. Я в описании том никого не щадил, никому не льстил, говорил истину и писал то, что видели глаза, а не воображение одно.
   Вставлю здесь замечание, что из всех моих предприятий я не помню, чтоб какое-либо столь удачно исполнилось, как эта поездка. Если (как я и не сомневаюсь в том) верить, что Бог благословляет благим успехом всякое доброе дело, то, конечно, лучше этого я не предпринимал ничего. Во-первых, в течение трех месяцев, кои я проездил, не имел случая пороптать на погоду: всегда было жарко, ясно, хорошо, и я не выходил из открытой своей коляски, хотя имел еще карету. Во-вторых, никто из нас не хворал минуты, и, меняя климаты еженедельно, не терпели никакого беспокойства ни от полуденных знойных жаров, ни от испарений Черного моря. Словом, с севера на юг и обратно слетали нечувствительно. В-третьих, ни на одной станции почти не ждали лошадей, кроме двух или трех. По милости начальников губерний39, они везде были для меня готовы. Я благодарен им весьма за такое внимание к письмам, кои я заблаговременно о том писал. В некоторых местах думали, что я скрытый ревизор или попросту шпион, и это мне доставляло многие выгоды, коих простой путешественник достигнуть не может. Я не утверждал наглым хвастовством сих подозрений, но, ощущая от них пользу, не уверял также в противном, молчал и благодарил чиновников за услуги, принимая их как будто бы плод вежливости обыкновенной, всем принадлежащей, тогда как они бы и не пошевелились, если б знали, что я катаюсь по доброй своей воле. Поселян я собою не мучил. Мне давали только пятнадцать лошадей. Подорожную я имел на двенадцать, но, видя, что мало, платил прогоны за лишнюю тройку без шуму. Четвертая выгода состояла в том, что как бы нарочно я везде поспевал к какому-либо значительному торжеству или годовому празднику, и все, что на этой полоске земли, которую мы проехали, можно было видеть редкого или достопамятного, все то мы видели и всем наслаждались. Так утрафили мы поспеть на Курскую славную коренную ярмонку40, в Полтаву к ее собственному празднику, к дню, воспоминающему Полтавскую баталию41, и в Киев на Успенскую ярмонку.
   В губернии Владимирской без меня все было тихо. Недоброхоты мои ничего не предпринимали. Дюнант прел в своем халате, наживался спокойно и ничего против меня еще не затевал. Все дела, заведении, начатые строении нашел я, воротясь, в таком состоянии, в каком желал. Не было вопреки мыслям моим ничего сделано ни по судам, ни по заведениям. Я думал, воротясь, что я вовсе никуда не отлучался. Как не возблагодарить Бога? Такой успех, такое благое совершение странного для многих предприятия и для меня убыточного не есть ли видимый знак, что небу угодно было благословить желании сердца моего и допустить меня быть в том городе, где со многими святыми почивает и праведная Нектария, бабка моя по естеству. Итак, во всех отношениях план мой исполнился, и я во всю жизнь мою вспомню о странствии сем с особенным удовольствием.
   Приехали мы в Москву 3 сентября, и я принужден был дней до пяти просрочить, но это не принесло мне неудовольствия и укоризн от министра. Возвращению моему обрадовались дети и все домашние. Было что им рассказывать, но надобно было поспешать к месту.
   Прибыл к должности в губернию 8 числа и, проведя дни два в деревне князя Прозоровского близ Покрова, собрал тут всю свою канцелярию, осмотрел дела, читал все, что без меня выпущено и получено нового, и, набив снова голову всякими дрязгами, кои привыкли мы называть делами, пустился с женою прямо по городам и довершил осеннею своею поездкою весь круг моего путешествия того года, а потом сел на гнезде, как птица, которая, умыкавшись по небесным твердыням, влезает в свое дупло и, свернувшись в охлопки, ждет, повеся нос, осенних непогод. Силы женины укрепились. Она меньше тосковала, а я, приобретя новые сведении, занимался долго на бумаге теми предметами, кои в разных странах пространного нашего государства оживляли мое воображение и новым огнем его воспламенили. Перу моему предстоял большой труд. Я в досуге принялся выправлять дорожные свои записки и обработывать путешествие мое не на показ всему миру, но, по крайней мере, для любопытства ближних моих и искреннейших друзей. В Володимире нашел я уже на твердой ноге нового прокурора, с коим ознакомился слегка в Москве. Г. Горяйнов уже и дом купил, привезя милую с собой жену и двух ребятишек. Прибавился дом приятный в обществе. Я с ним свел короткое знакомство. Он расположился ко мне хорошо, посещал меня часто, горячился иногда, но скоро одумывался и, казалось, доверял моим опытам. Общий вкус к стихам нас более еще сблизил в службе, и мы нередко сообщали друг другу наши рифмословные тетрадки.
   В отсутствие мое решено Сенатом дело Бурылина, о котором так много уже я писал прежде, и мы еще в последний раз здесь об нем поговорим. Этот пронырливый и богатый плут умел, сидя близ двух лет в остроге, отворить себе темничные двери и выиграть свою свободу. По решении дела его присыланным сюда чиновником Посниковым, внесено от меня по порядку в уголовный департамент московского Сената. Там разнообразные голоса перекинули его в общее собрание. И здесь не все одно говорили, следовательно, дело вступило в Петербург, в так называемую консультацию. Сим наименованием окрестили какое-то новое сонмище, которое под наблюдением министра юстиции и в его даже доме составлялось из всех обер-прокуроров Сената и из нескольких юристов, называемых референдариями. Сии, принадлежа к комиссии сочинения законов, разбирали дело по школьным правилам правоведения. Собрание держалось только раз в неделю, и то когда министр не откажет его или за множеством других поручений, или за мигреной, или чтоб подремать без дела подле бронзовой куколки под тенью расставленных в кабинете ароматических деревьев. Все такие причины часто останавливали консультацию, а как все дела, оспориваемые на голосах в Сенате, поступали к окончательному рассмотрению в оную, то многие по несколько лет лежали без всякого разрешения. Так и Бурылина дело, попавши в этот омут, долго тянулось и наконец решено тем, что велено его, как не признавшегося и не доказанного в преступлении человека, отдать обратно в село Иваново на расписку лучших людей и в том только случае сослать его на поселение, когда бы вотчинные власти его не приняли, а притом стола, и самовар кипел беспрестанно. Иных надобно было уже оставить и на ночь, потому что ни ноги, ни руки не действовали. Наповал по всем комнатам ложились гости спать, и целые сутки торжественная пируха продолжалась. Не станем говорить ни о столе, ни о услуге, еще менее о беседе гостей и обращении их. Увы! Все соответствовало предыдущему. Нам казалось, что мы перенесены в отдаленнейшие столетии нашего мира. Тяжело было и жене, и мне выдержать такое гостеприимство, но надобно было покориться обрядам: что город, то норов, что село, то обычай. Чем снисходительнее мы на все это смотрели, тем теща была довольнее нами и в полном смысле счастлива. Ее удовольствие заменяло для нас все прочие нестерпимые недостатки. Итак, проживши у нее дни три, которые нам показались годом, и ознакомясь с житьем российских помещиков, кои не выезжают из деревень своих никуда, опрометью поскакали в Москву. Там ожидали нас совсем другие виды, другие отношении.
   Остановимся здесь и вздохнем. Правда, что бедность не порок. Все философы это проповедуют, но, ах, как ужасно чувство ее! Оно препятствует нашему образованию, оно отнимает способы воспитаться и получить просвещение. Бедный должен часто весь свой век быть невежей потому только, что он беден. От невежества постыдные склонности, пороки, всякий скаредный навык; итак, если я с мудрецами согласен, что убожество не порок, пусть они согласятся со мной, что последствии бедности ставят ее в заглавии жесточайших моральных бед.
   Приехавши в Москву, мы нашли в родительском моем доме полное семейное удовольствие. Жена моя принята была всеми наилучшим образом. Ласки отца и матери моих к ней были чрезмерны, дружба и приязнь сестер моих совершенно искренни. При въезде нашем в дом, нас благословили батюшка с матушкой образом. Батюшка изволил отвести нам для жительства собственные свои покои, стесня себя самого в двух комнатах. Не было внимания, которого бы не оказали в доме моем Евгенье. Она час от часу становилась милее каждому лицу в нашем семействе. Соблюдая установлении обычая, она всех моих домашних дарила разными вещицами, а мои равномерно ее отдаривали. Это значило перекладывать вещи из кармана в другой же, и оба были свои.
   В летнее время, обыкновенно, столица пуста. Все разъезжаются по деревням, и жена моя забавами города не имела случая пользоваться, но я успел ее представить в лучшие и знаменитейшие домы, как то: к графу Панину, Еропкину, графу Шереметеву, князю Долгорукову, князю Куракину и к прочим, и везде ее принимали с особенною благосклонностию. Родственники обращались с ней с любовию, посторонние с уважением; всем она полюбилась качествами своими, потому что была мила, скромна, вежлива, привлекательна, наполнена прелестей, ума светского и блистательного, имела хорошее сердце, благородные чувства, дух возвышенный и все почти даровании природы, какие нужны ее полу для очарования нашего, словом, все ознакомившиеся с ней начинали снисходительно извинять меня в том, что я, не испугавшись бедности, решился вверить счастие свое такому неоцененному человеку.
   К несчастию, Москва не полюбилась Евгении. Род жизни ее, обыкновении, большой круг родства и отсюда необходимое принуждение, недостаток свободы жить, как хочется, дома в полном уединении, обязанность часто выезжать к отдаленным родственникам, кои сего требовали и с которыми можно было навек поссориться за визит -- все это стесняло жену мою до крайности. Она, привыкнувши видеть свет на одних только значительных праздниках и потом сидеть в своей комнате за книгой, арфой своей или работой, не любила из дома в дом от праздности всякий день мыкаться так, как это обычно в Москве, и в пустых посещениях тратить время, и потому мы с ней насчет Москвы совершенно различествовали в наших чувствах.
   Писавши свою Историю и для детей моих, не должен оставить в молчании и самых пустых обстоятельств, когда они имеют связь с духом времени и моим положением, того ради скажу здесь, что в Москве, городе, наполненном, как и все ему подобные, разного пустословия, ложных догадок и заключений несправедливых, многие подозревали, будто Евгения есть незаконная дочь Павлова, иные считали ее его любовницей. То и другое не имело никакого благоразумного основания. Никто лучше ручаться не может в ошибке последнего подозрения, как я, а первое не стоит даже и труда, чтоб стараться доказывать суетность его. К несчастию, в самом семействе моем сии заблуждении имели сначала некоторую силу, и ту доверенность, ту ласку, какою пользовалась жена моя в первом времени своего замужества, едва не следует ли отнести или к уважению, от первой догадки происходящему, или к боязни от последней. Время показало, сколь вздорны были сии внушении, а свойства душевные Евгении укоренили потом в ближних наших все те благоволительные к ней расположении, каких удостоена была с первого шага в дом, может быть, по одним только сим отношениям. Честолюбию свойственно питать столь сладкие обманы. Почести часто обольщают нас, несмотря на мутный источник, откуда они проистекают, но хвала Богу, не осудившему меня возвышаться в мире путями срамоты и бесчестия!
   Скоро протекли дни нашего свидания. Надобно было помышлять и об отъезде паки в Питер. Отпуская нас, батюшка сожалел и о разлуке с нами, и о том, что не мог многим усилить того оклада, на котором я жил, будучи холостым, однако изволил прибавить на содержание наше к прежним 1200 рублям еще столько же в год до времени, придавши самое полезное наставление жить смиренно и по одежке тянуть ножки. Матушка и сестры чрезвычайно тужили о нашем отъезде, но расставаться было должно, и мы спешили воротиться на брега Невы к именинам великого князя, то есть к Петрову дню, и 13 числа июня отправились в путь, оставя весь дом в слезах, потому что жена не только родителей моих и ближних, но даже до последнего младенца во дворне привлекла сердца всех к себе. Все ее полюбили -- всем было грустно с нею прощаться.
   В это самое время Екатерина, кончив славное свое путешествие в Крым, возвращалась в Москву, и ее ожидали к 28-му числу, то есть ко дню восшествия на престол, который всегда ознаменован был в России высоким торжеством. Столица готовилась встретить свою монархиню с подобающей ей честию. Везде высланы были депутации навстречу, везде строили въездные ворота с победительными трофеями, все состоянии людей суетились в Москве, подобно как пред восхождением солнца вся тварь в природе приходит вдруг в движение. Великие князья, по изволению императрицы, привезены были Салтыковым в Москву ей навстречу и ожидали прибытия ее в Коломенском дворце поблизости Москвы, но в городе не казались.
   А мы посреди таких праздников и приготовлений смиренно направляли свой путь к местам диким, уединенным, где наследник престола втайне приучался некогда и сам воспримать те же почести и славу.
   Замужняя сестра моя жила тогда в мужниной деревне, селе Введенском в Можайском уезде, сто верст не с большим от Москвы. Нам хотелось посетить их; это не составляло большого крюку. Мы прямо туда и отправились. Там так же нам обрадовались, как и в Москве. Познакомясь короче с зятем, мы провели несколько дней тут очень приятно, хотя погода и не способствовала летним увеселениям. Проливные дожди нас всюда сопровождали. Имение графа Ефимовского очень значительно: деревня, устроенная во всех отношениях, дом старинный, огромный, какие все большие бояра прежних веков любили строить везде.
   Истощивши все резвости, нашим возрастам свойственные, ибо всем нам четырем не было ста лет, мы тут не простились еще, но вместе поехали далее. Сестра и зять хотели нам оказать всю свою приязнь и рассудили проводить нас до Твери. Сестра так же была любопытна, как и я, и кроме Москвы ничего не видала. Для нее и Тверь была в диковинку, итак, мы все вместе пустились в поход и в сутки поспели в Тверь к обеденной поре. Ехали на Волоколамск и на пространстве ста верст только вытерпели большие остановки в почтовых лошадях, коих за рабочей порой очень было трудно доставать, да и за излишние деньги против таксы. В Твери мы обедали у доброго старичка Чирикова, того самого, который некогда выгонял меня насильно от себя в полк. Тут я слегка вздохнул, вспомнив минутное мое влюбление в Алену и восторги дорожного роздыха. Отобедавши в добром и приятельском семействе, распрощались мы все между собою. Сестра с зятем поехали в Москву смотреть праздников, а я с женой на север. Остановясь еще на пути у тещи дни на два, мы провели все это время с ней с одной, без чинов уже, церемонии и гостей; потом, продолжая путь свой под прикрытием сильного дождя, очутились, наконец, в Петербурге 25-го числа июня и, по причине стройки в полковом нашем доме, который не был еще отделан, остановились на квартере в доме генерала На[щокина?] около Невы2. Дядюшка изволил его нанять и для нас приготовить заблаговременно. Новый знак его к нам внимания. Мы застали всех своих родных и ближних в городе в том же расположении к нам, как и прежде. На другой же день явились мы к их высочествам. Они изволили жить в Павловске и приняли нас с прежней милостию без малейшей перемены. У двора часто атмосфера меняется скорее, нежели в три месяца, кои мы проездили, но мы нашли лучи солнца еще в одинаком на нас отражении. В полк я мог не явиться потому, что в Москве получил отсрочку до августа, которой воспользовался по приезде в Петербург на то, чтоб устроить свои домашние дела, осмотреться и притом на свободе выучить свою ролю в приготовляемом у двора спектакле.
   Наступил Петров день. Москва в восторгах носила Екатерину на руках, и вслед за ней везде толпы народа кричали "ура!" А в Павловске, среди лесов и сельских предметов, отзывались их отголоски и сообщали нам тамошнюю радость. В оба сии высокоторжественные дни, 28-го и 29-го, у великого князя даны великолепные обеденные пиры на несколько сот кувертов. Все первостатейные чины приглашены были к оным и после обедни подходили к руке их высочеств. Какая противуположная картина деревенской тишине и уединению! В самый Петров день ввечеру дан огромнейший маскарад, на который съехался весь город. Теснота и шум был превеликий. Назавтра все пришло в обыкновенное свое состояние. Умолкли воскликновении народа, и остался один лесной хозяин соловей забавлять жителей замка своим роскошным голосом. Спустя несколько времени, императрица возвратилась в свой дворец и любимое жилище Сарского Села, окончив полугодовое свое путешествие со славою и вожделенным успехом3. Тут ее встретили их высочества и после обыкновенных приветствий возвратились в Павловское. Петербург снова оживотворился, увидя зрак Екатерины. Все сословии толпились к ногам ее с поздравлением, и после нескольких дней восторгов обыкновенных, за истину коих, однако же, никогда, к несчастию, ручаться нельзя ни под каким скипетром, все вошли в прежнюю свою тарелку. В Петербурге начались опять гульбища по садам и набережным, катаньи на островах и серенады. В Сарском Селе большие столы по воскресеньям и маленькие беседы по прочим дням, а в Павловске принялись снова за театральные увеселении.
   Испанская наша опера готовилась с большим великолепием. Музыка сочинена Бортнянским еще трогательнее и лучше, нежели для прежней; новые написаны славным художником декорации; сшиты на счет двора всем актерам испанские костюмы. Представление "Дон Карлоса" стоило двору, конечно, до четырех тысяч рублей. Но жена моя уже не могла показаться на сцену. Беременность ей препятствовала сей забавой пользоваться. Всего досаднее было для нас обеих принуждение отказаться исполнить волю их высочеств. Великая княгиня с негодованием выслушала отрицание жены моей: надлежало искать другой актрисы, и роль дана г-же Шац. Она также в монастыре воспитана и собой была прекрасная женщина, дочь русского дворянина Аксакова, выдана в замужество за обер-офицера кирасирского полку его высочества, который доводился с левой стороны брат родной самой великой княгини, будучи побочным сыном ее отца4. Необходимость быть часто на пробах в Гатчине заставляла меня терпеть в первый раз по нескольку дней разлуки с женой, что мне было очень неприятно. И так те же забавы, кои открыли мне путь к моему благополучию сердечному, ныне становились тягостны потому, что отвлекали от Евгении, и ей никак уже нельзя было беспрестанно ездить со мной в Гатчины, куда отдаленная и худая дорога могла ей нанести чувствительный вред. Представление оперы присрочено было к сентябрю для празднования дня рождения великого князя, за несколько времени до оного. Все знатнейшие особы, несмотря на скверную дорогу и неблагоприятную погоду, мчались в Гатчины, чтоб показать хозяину замка наружные знаки своей притворной преданности и за снисхождение свое получить в награду хотя один благосклонный взгляд их высочеств.
   Опера "Дон Карлос" произвела на театре особенное действие и не могла не понравиться всем: великолепие декораций, богатство костюмов, превосходная музыка, заманчивый склад интриги в опере -- все пленяло и взор, и слух, и чувства зрителя. В первом действии на нас были платьи суконные с галунами, во втором шелковые с бриллиантами. Я играл самого Дон Карлосова отца, и на мне все нашиты были великого князя бриллианты, коими убирается его торжественный золотой кафтан в знаменитые придворные выходы. Мой один оклад можно было ценить тысяч в триста. Все алмазы и каменья их высочеств были выложены в тот день на театре, и каждый актер, как выпускная кукла, показывал на себе разноцветные сокровища придворной гардеробы. На ином собраны были все жемчуги, на другом сияли изумруды, на ком аматисты, на ком бирюзы. Глаза очарованы были совершенно разностию лучей и света, от драгоценной уборки нашей отражающихся, все мы вообще очень удачно и пели, и играли. Действующими лицами были Вадковский, Чернышев, Голицын, Виолие и я; г-жа Шац, Нелидова и Говен. Два раза повторили мы это представление, и, может быть, еще больше зимою довелось его сыграть, если б политические обстоятельства не прекратили вдруг сии невинные забавы.
   Бедная моя жена, с трудом уже двигаясь по комнатам, хотя и приезжала со мною в Гатчины для спектакля, но принуждена была сидеть в партере и бить в ладоши другим. Мимоходом оставлю здесь в памяти два случая, очень мелкие по себе, но означающие характер человеческий и потому заслуживающие, чтоб об них сказать нечто.
   В самое жаркое время моей игры, когда я один на сцене пел очень чувствительную арию, нечаянно порвалась нитка в погоне на плече, и посыпались с меня крупные жемчуги как град. Я весь был в роле и конечно бы этого не заметил, но великая княгиня, не снимавшая глаз с своих вещей, тотчас увидела урон их и не могла воздержаться, чтоб не вскрикнуть: "Ах!" -- при[в]ставши с своего места. Это меня привело в смущение, и я с трудом мог опять войтить в свой театральный характер. Слава Богу, однако, ничего не пропало. После спектакля велено было подмести театр со всякой осторожностию, и назавтра великая княгиня изволила сама рассказывать с удовольствием, изображающимся в каждой черте ее лица, что в пыли найдено всяких вещиц ценою на четыре тысячи.
   Другой анекдот столько же замечательный. Как скоро мы отыграли, то, не доверяя нам бриллиантов ни на одну минуту, сам камердинер г. Кутайсов водил нас в гардероб великого князя и там поштучно снял с меня все вещи, вместе с одежей, ибо суконную отдали нам, а шелковую тут же отобрали, и первую я доныне храню между своими редкостьми. На сии два случая я не смею никаких сделать примечаний, но догадливый меня уже предупредил и понял мои мысли.
   Между тем как мы забавлялись в Петербурге на театре, в доме родителей моих происходило сто раз приятнейшее явление. Бог благословил брак сестры моей. Графиня Ефимовская родила в августе 21-го числа сына, его назвали Андреем5. Родители мои уведомили нас о том с чувствительнейшею радостию, и я готовился скоро доставить им в своем доме точно такую же. Все еще мы жили на квартере, дом наш не был отделан, но я в августе явился в полк на свои недельные дежурства и начал снова отправлять адъютантскую должность с той же ретивостию, как прежде, несмотря на частые отвлечения в увеселительные замки их высочеств. Дома мы вели род жизни скромный, более уединенный, редко держали свой стол, имея всегда два-три дома ближайших родных, кои требовали нашего посещения и любили с нами делить время, а паче княгиня Щербатова, с которой более всех прочих свыклась Евгения по времени. Не проходило почты, чтоб мы не переписывались с нашими московскими. Я помаленьку собирать стал библиотеку, любил читать, заниматься, жена моя также, и когда мы не развлечены были придворными этикетами, то есть обязанностию мыкаться в Гатчины или Павловское на поклон, то жизнь наша текла очень приятно и мало-помалу мы привыкли домом править.
   К осени политический горизонт стал покрываться тучами, и забавы придворные прекратились. Екатерина и в самых прогулках своих скрывала высокие замыслы. Путешествие ее в Крым имело свои особые причины. Она виделась в дороге с императором австрийским Иосифом, и король польский Станислав, старый ее фаворит, приезжал к ней на поклон. Все это скрывало тайные совещании, кои, как думать должно, имели цель на Порту, потому что в конце настоящего года объявлена туркам война и публикована Манифестом. Едва успели наши войска встретиться с музульманами, как знаменитый Суворов дал им первый шах на Кинбурской Косе6, выбил из пятнадцати ретраншементов7 и победил совершенно. Такой славный успех при самом открытии кампании очень обрадовал государыню. У двора воскликнули торжественно: "Тебе Бога хвалим!"8 -- и колокола во всем городе возвестили жителям оного, что в свете убыло несколько тысяч русских и музульман.
   Но оставим политику, забудем все на минуту, кроме моей хижины, в которой Бог явил неоцененный залог милости своей к нам и щедрот. 21 ноября, в воскресный день, жена моя родила сына и я сделался отцом. Новые чувства возродились в душе моей. Как изъяснить восторги мои в той мере, в какой они обладали мною в ту вожделенную минуту! Здесь малейшая подробность занимательна для меня, и я не пропущу ничего в моем рассказе. Незадолго перед сим дом наш полковой отстроился и, по милости дядюшки, мы в него переехали на житье. Расположение было очень покойно. Наверху, в антресолях, три комнаты приготовлены для будущего младенца. Тетушка графиня Скавронская, бывшая уже тогда в Петербурге и оказавшая нам очень много ласки, прислала завременно из ближайшего своего села Славянки хорошую кормилицу. По ее же ходатайству мы воспользовались прекраснейшей нянькою, и по самому странному случаю. На все бывают счастливые минуты! Немка лет пятидесяти, одинокая, жила в Смольном монастыре при какой-то неважной должности, ее звали г-жой Варч. Получив чувствительные неудовольствии, она принуждена была оставить это место. В самом свежем ее негодовании узнала об ней графиня Скавронская и уведомила нас. Жена очень хорошо знала эту немку; тотчас, не теряя времени, согласились мы с нею в условиях и за семьдесят рублей в год приняли ее к себе в дом. Тщетно уже ее опять подзывали в монастырь, она приросла к нашему дому и уже не хотела с нами расстаться. Жить у Евгении казалось ей и счастием, и довольством. За две недели пред родами жениными их высочества изволили прислать к нам полное приданое ребенку. Оно состояло в кроватке, белье, нарядах и во всем нужном для младенца. Все было даже роскошно: платьецо крестильное глазетовое, пеленки с кружевами. Итак, все было готово, оставалось жене родить, и оба мы с трепетом ожидали этой решительной минуты. Часто (будучи еще оба ребята) мы смотрели на детскую кровать и спорили между собой, кого она тут положит, мальчика или девочку. Странно, что я, вопреки обыкновенным чувствам всех почти родителей, желал иметь дочь, а не сына; жене хотелось противного, и мы, над пустой кроватью стоя, задоримся, бывало, до того, что добрая мадам Варч закричит на нас и выгонит вон из своей комнаты. Беременность женина не препятствовала, однако, ей делать движенье. Она не могла выносить больших нарядов, но запросто и к коротким до самого последнего дня выезжала, и мы мало сидели дома.
   19-го числа ноября мы были на именинах у Арбен<ева> в Измайловском полку, и там, по случаю именин его, был домашний бал между коротких знакомых. Жена высидела до двух часов ночи и, почувствовав себя нехорошо, уехала домой. Оба мы не знали, чем предваряются роды, и приняли это за следствие усталости одной. Назавтра заехал к нам дядя поутру и застал жену за арфой в утреннем покойном платье. У нас были даже гости, молодые люди, мои однополчане, и мы внимали с удовольствием звукам очаровательной музыки, но дядя мой заметил из цвета лица Евгении, из ее беспокойств при легеньких схватках, что дело близко к развязке. Тотчас разогнал всю нашу компанию, велел у жены отобрать арфу и послал за бабкой. Та, осмотрев ее, осталась у нас и ночевала. Муки настоящие начались с полдень и продолжались до ранних обеден. 21-го числа жена выдержала их чрез двадцать семь часов и с большим терпением выносила сии новые изнеможении физики. Ночь всю мы провели на ногах. Я все это время сжат был испугом и не мог порядочно дышать. Бабка хотела меня в последние минуты удалить, чтоб свободнее делать свое дело, и, уверив меня, что я успею сходить к майору с рапортом, выжила меня благопристойно из дому.
   21-го числа, как известно, день нашего полкового праздника. Я был дежурный адъютант. Долг службы требовал, чтоб я ранее всех явился к майору с рапортом и, положась на бабушкины слова, побежал отправлять свою должность, как вдруг пришли мне сказать, что жена родила сына. В беспамятстве от радости кинулся я домой, облобызал жену, ребенка и пролил потоки чувствительнейших слез пред Богом. Минута рождения сопровождаема была благополучнейшими последствиями. Ребенку дано имя Павел. Жене нужен был отдых и сон; она после первых волнений радости успокоилась и скоро заснула, а я тем временем поскакал сообщать свои восторги всему, что ни попадалось мне навстречу.
   В ту же минуту отправился я к дяде, который принял мое уведомление с живейшей радостию и разделил мои восхитительные слезы, потому что уже он очень был привязан к жене моей, да и кто ее не любил? От Строганова явился я во дворец, велел доложить о себе великому князю и тотчас допущен к его высочеству. Он пожаловал мне руку с чувством участия искреннего, узнал о родинах жены моей, расспрашивал о ее состоянии и назначил сам крестить ребенка 1-го декабря, но не скоро согласиться изволил дать свое имя моему сыну. Сперва советовал мне назвать его Михайлом, потом именем ее отца, Сергеем, наконец Евгением, примолвя: "C'est encore un nom que j'estime beaucoup" {Это еще одно имя, которое я очень почитаю (фр.).}. Но сколько он ни спорил, я убедил его назвать ребенка моего Павлом, -- и с тем от него вышел.
   Все утро прошло в церемониях придворных. По случаю нашего праздника весь полк был у обедни во дворце. После обедни государыня всех нас жаловать изволила к руке, потом дан был по обычаю всему полку большой парадный обеденный стол с огромной музыкой, за которым и я имел счастие сидеть в своем месте. Вспомним здесь, сколько я тужил в 1782 годе, что болезнь моя помешала мне этой честью воспользоваться. С тех пор еще не было при дворе подобного стола для нашего полку, и я очень рад был, что удалось мне пообедать за церемониальным полковым столом с Екатериной. После обеда поднесли нам по чашке кофе и отпустили по домам.
   Я нашел жену посвежее, сон поправил ее силы. Мы поминутно спрашивали к себе Павла и хотели его тормошить, а мамушка не давала. Вот с новой радостию новая и печаль. Отделавшись от дневных сует полковых, я отправил с нарочным к батюшке известительное письмо о рождении ему внука. Ближайшие наши родные все в тот же день приехали посетить жену, и мы в доме своем увидели кучу золота. Дядюшка привез родильнице двадцать империалов9, тетка графиня Скавронская золотую медаль в сто рублей; прочие родственники и знатные дамы, кои из уважения к меньшрму двору посетить рассудили их воспитанницу, в течение первых девяти дней и после навезли нам червонных до ста. Мы так разбогатели, что всякую домашнюю покупку платили золотом. Нарочный мой скоро воротился из Москвы и привез мне при письмах, наполненных живейшего восхищения, от батюшки с матушкой богатый образ в благословение новорожденному, сопровождаемый двадцатью империалами родильнице и двумя кружками старинными. Он же от тещи моей по пути захватил также грамотку с червонцем. Во все девять дней, кои прошли до крестин, их высочества изволили присылать ежедневно лакея придворного наведываться о состоянии жены моей.
   Декабря 1-го числа, в среду, происходили крестины. Ребенок привезен во дворец теткой моей родной баронессой Натальей Михайловной Строгановой. Она введена прямо в маленькую придворную церковь. Там великий князь принял его от купели и сдал баронессе, назвав ее своей кумой, а потом я, ожидая в ближней комнате его высочество, имел счастие благодарить его и допущен был к руке. В тот же день великая княгиня изволила прислать на крест жене моей бриллиантовые две астры с аматистами в семьсот рублей, кои привозил к нам казначей великого князя г. Nicolay. По всем сим наружным знакам внимания меньшого двора можно ли было сомневаться в особенной и постоянной их милости к нам?
   Бабушка своей пошлины не потеряла. Хотя теснота дома не позволяла давать пиров, однако старинный обычай выполнен. Позвали мы на крестильный обед ближайших наших родственников. Гостей было не более десяти человек, но все люди богатые, и бабка наша изрядный кошелек повезла с собою.
   После сорока дней жена моя ездила во дворец благодарить их высочества за все оказанные ими к нам милости, и сим кончился столь счастливый, столь многими благостьми Создателя к нашему дому ознаменованный год, и потому достопамятнейший в жизни моей.
   Кстати присоединить здесь маленький случай, который еще более ознакомит читателя с моими нравственными недостатками. Я чрезвычайно был горяч в игре и не умел равнодушно проигрывать. От этого самого я в деньги не бирал карт в руки и терпеть их не мог. Пусть посудят, до чего доходил задор мой в этой забаве! После первых дней родин жены моей, когда ей стало лучше, но все еще не сходила она с постели, вздумалось нам поиграть между собой от скуки в пикет. Положили поперек постели подушку, подали карты; она сидя на кровати, а я против нее начали играть. С первой сдачи она дала мне пик -- я наморщился. Через две-три сдачи, к несчастию, приди к ней репик. Я осердился, бросил карты, взял ее за плечи и начал трясти. Она напомнила мне, что она в родах, и я от нее отстал, закаявшись играть в карты с кем бы то ни было, кроме крайней необходимости и из приличия.
   

1788

   К новому удовольствию родителей моих, в 1-ый день генваря зять мой граф Ефимовский пожалован в прапорщики. После первой неудачи вот как это случилось. Видели, как поступил со мной Мамонов. От его протекции ожидать этого уже было нельзя. Надлежало искать других средств. Дядя барон Строганов был очень коротко и дружески знаком с майором Измайловского полку генералом Арбеневым, который полком тем правил, будучи главным его лицом в городе. В полках гвардии завелся обычай из одного в другой переводить сержантов с старшинством, дабы доставить скорее чин офицерский. Это делалось так, что полк, выпускающий от себя унтер-офицера, показывал его в таком старшинстве, чтоб он, переходя в другой полк, мог стать в списке выше всех тамошних сержантов и, следовательно, в первый доклад поступить в офицеры. Оборот несправедливый, но вошедший в привычку. Многие на это роптали, и всегда без успеха. Известно, что иногда таким образом из мзды делались переходы, и вдруг офицерами гвардии оказывались купеческие дети и фабриканты наряду с лучшими дворянами. Гвардейские полки присвоили себе разные сему подобные права злоупотреблениями жаловать офицеров и по гвардии, а паче по армии посредством выпусков из унтер-офицерских чинов. Но исчисление оных не принадлежит к моей Истории; оборотимся к зятю. Дядюшка, по связи его с Арбеневым, ходатайствовал о Ефимовском и наклонил его в нашу пользу, дело почти было сделано, все негосияции1 между полками кончены. Преображенский выпускал Ефимовского с старшинством, Измайловский принимал, оставалось разменяться формальными бумагами, -- но кто предвидит нечаянность? В самое это время по какому-то неприятному происшествию в Измайловских казармах государыне рассудилось препоручить управление Измайловским полком Салтыкову, который, будучи младшим подполковником в Семеновском, не мог при графе Брюсе оным править. Все это происходило в последнем месяце прошедшего года. Арбенев столько был великодушен, что пожертвовал чистой приязни чувством своего негодования. Несмотря на досаду, которую перевод Салтыкова должен был дать ему почувствовать по самолюбию, он решился Салтыкова просить о утверждении начатой до него переписки с Преображенским полком. Салтыков, будучи даже до мелочи во всем политик и расчетлив, с одной стороны, дабы не огорчить отказом нового подчиненного в первых порах его начальства, с другой, чтоб показать вид благодетельного к нашему дому расположения, согласился перевод Ефимовского утвердить, и после толь многих интриг и хлопот наконец сестра моя могла наравне со всеми барынями ее лет и звания кататься по Москве четверней, не боясь квартального офицера.
   Сего же года генваря 1 по докладу Семеновского полку пожалован я в капитан-поручики, но как я повышением сим обязан не старшинству одному, а особенному благоволению графа Брюса, то и надо показать причину, его побудившую к оному. Пред концом прошедшего года некто генерал-майор армейский г. Бобор<ыкин> пожалован к нам в полк в майоры. Он был дядя родной фавориту Мамонову2. Сей, хотя и не очень высоко ценил своего дядю, но из тщеславия выпросил ему настоящее звание. Боборыкин приехал зимою в полк из армии и вознамерился поставить его на армейскую ногу. Он был очень задорен, стар уже, но без всякого соображения, и о Петербурге не имел никакого понятия3. Гвардейский полк не линейный: переменить его трудно. Желая выводить разные погрешности и беспорядки, он раздражил графа Брюса, которого самолюбие требовало, чтоб он не соглашался ни в каком полковом недостатке, ибо сам всегда, управляя оным, хвастался превосходством своего полка во всех отношениях пред другими. Чем строже требовал Боборыкин чего-нибудь по полку, тем упорнее граф как начальник ему отказывал и тем связывал г. майору руки. Сверх того, сей запальчивостию своей раздражил и офицерский корпус, в котором никто его не терпел, итак, всякий старался делать Боборыкину неудовольствии, а этот в бешенстве нападал на всех. Трудно чинить строение, в котором нет ни одного угла целого. Так и в гвардейских полках был какой-то систематический беспорядок, которым они держались, и никак не могли равняться с полевыми полками. И так сбылась с Боборыкиным пословица: "Плетью обуха не перешибешь". В этой войне междоусобной между майором и подполковником никто более не страдал, как я. Будучи адъютант, следовательно, всегда первый на глазах и у того, и у другого, я поневоле вмешиваем был во все их распри. То майор на меня негодовал за какое-нибудь неустройство, о котором, когда докладывал по должности моей подполковнику, не смея без окончательной его воли что-либо отменить старое или вводить новое, то получал от графа приказание передать какую-нибудь колкость майору. Даже иногда я принужден был ему от имени графа переносить ругательства самые низкие. Кто не увидит, что подобное положение сопровождаемо было особенно для меня большими неприятностями? Всю неделю очередного дежурства я принужден был играть роль самую низкую, к тому же подвергался часто опасности дорого заплатить за их ссору, потому что если б, как то и водилось уже иногда в просвещенном свете, вздумалось графу Брюсу, пересылая со мной из кабинета побранки, отпираться в них Боборыкину публично, то чем бы мог я оправдать себя, и как уличить вельможу в том, в чем он сам боится признаться; да и отношении мои к Мамонову еще удвоивали мои опасении. Словом, я в самых был тесных обстоятельствах. Но, к счастию моему, что в иных происходит от возвышенной морали, то в графе Брюсе было следствием упрямого его свойства. Часто Боборыкин брал приказании его, мною объявляемые, на справку, задирал его в самом дворце, и при каждом объяснении Брюс никогда не отпирался от своих слов, чем и защищал меня от личной ко мне привязки. В нем был каприз именно тем больше нападать на Боборыкина, что он был фавориту свой, и граф стыдился играть пред всеми ролю его послушника и, дабы не дать сей мысли публике, он противу всего того вооружался, что Боборыкин предлагал. При таких неблагоприятных пересылках от одного к другому, которых иногда ничем смягчить было невозможно, Боборыкин, чтоб самого меня вывести из терпения, заставлял являться к себе в четыре часа утра и требовал опять ежедневно в одиннадцать вечера. Ссора обоих начальников нашего полку была забавная комедия для городу. Двор и вся публика смеялись над тем и другим, но мне было не до шутки, и я решился просить графа о переводе меня в роту в фрунтовые поручики, чтоб не иметь так часто случая участвовать в их размолвках и не быть органом их междоусобия. Я знал, что мне не достается в высший чин, что ваканции в полку нет, что я должен остаться на год еще первым, а целый год пробыть при таком строптивом майоре, каков был Боборыкин, адъютантом казалось мне мучительнейшим испытанием и физики, и морали.
   У нас в полку был секретарем г. Ля<пунов>. Офицер умный, проворный, сметливый, который так умел вкрасться в доверенность и Салтыкова, и графа Брюса, что он всегда удерживал за собой тайные пружины полкового правительства, внушении его всегда венчались успехом; я с ним был приятельски знаком, и он о пользах моих в настоящем случае взялся охотно стараться. В сей крепкой надежде я просил графа уволить меня от должности адъютантской. Граф приказал подать просьбу по форме через майора и оказал мне искреннее участие в моих беспокойствах. Не без шуму и труда дошла просьба моя к Боборыкину, но надобно было ему ее подать к графу, и она пошла в ход. Между тем приближалось время докладов. Граф рассудил непременно для меня открыть ваканцию. Он нарядил одного капитан-поручика для выбора из рекрут по губерниям высокого роста людей в свой полк (право, всем гвардейским полкам присвоенное) и под предлогом тем, что этот капитан-поручик долго будет в отлучке, а при роте место его оставаться будет праздно, представил о повышении меня в капитан-поручики на сию мнимую ваканцию. Все это так скромно делалось, что я ничего о том не знал до самого нового года. Государыня всегда благосклонно утверждала доклады своих гвардейских полков, и так по милости Боборыкина и чрез его ссору с графом Брюсом я получил первый штаб-офицерский чин4. Нет худа без добра. Тяжело было терпеть от своенравия крутого г. майора, зато весело было нечаянно попасть в капитан-поручики и, так сказать, из слуг сделаться господином.
   Турецкая война, прекративши, как выше я сказал, забавы меньшого двора, лишила нас случаев видеть их высочества столь же часто, как прежде. Отсюда началась остуда их к нам. У двора все непостоянно. Там кто чаще всех на глазах, тот и милей. Комедии, для которых мы так нужны были, прекратились, с ними и отношении наши исчезли. Видя, что мы напрасно стали бы только проживаться в Петербурге, вознамерился я отправиться на некоторое время в Москву. Граф Брюс отпустил меня по декабрь. При отъезде откланялись мы их высочествам, кои с милостивыми приветствиями с нами распрощались, и последним путем, уложа Павлушу в теплый возок, а сами севши в розвальни, направили путь свой в Москву и, посетивши тещу, доехали в родительский дом. Тут основали мы на некоторое время свое жилище. При большом доме был особый флигель, который батюшка устроил для нас, и мы очень хорошо все разместились. Скоро по приезде нашем в Москву жена нечаянно выкинула в самой ранней поре беременности, но это не имело никакого следствия кроме того, что она тотчас потом снова понесла.
   Лето есть такое время в году, в которое человек ищет воздушных рассеяний и охотно бежит из комнаты в сад, на поле, даже в самые дикие овраги, чтоб жить поминутно в природе и с одной с нею. Следуя сему побуждению натуры, и мы поехали на неделю погостить к сестре моей в село их Введенское. Я никогда еще не живал в деревне; мне хотелось испытать, как подействует на меня жизнь сельская и уединенная. Я не имел никакого понятия ни о трудах поселянина, ни о занятиях помещика. Любопытство мое удовлетворилось. Проживши несколько дней в деревне и не вытерпя целой недели, я почувствовал сильную скуку, хотя хозяева истощили все свое старание на то, чтоб нам было с ними с одними как можно веселее, словом, мы перенесли с собой в деревню город и всю его роскошь. То слушали музыку в роще отдаленной и, сидя ввечеру на широком балконе, внимали по заре отголоскам приятной флейты и гобоев, то переносились в оранжерею и наедались всяких плодов, срывая с самого дерева бергамоты, абрикосы, персики и прочее. Иногда плавали в лодке по воде, и волтор[н]ы вслед за нами, рассекая струи, раздавали в воздухе свои звонкие тоны, иногда любовались на рыбные обильные ловли, глядели на единообразные упражнении пахаря, сего сельского трудника, с любопытным вниманием. При всем том, сколько я ни пленялся по воображению картинами уединенных полей и убежищ пустынных, о коих так прекрасно нам пишут в романах, сколько, начитавшись их, я ни был настроен делить восторги энтузиазма моих знакомых авторов, как то Геснера, Вергилия и проч., признаться должен, что существенная картина природы без убранств меня не очаровала. Я увидел тогда и почувствовал на опыте, что мне нравятся сады возделанные, а не дикие земли, брошенные Творцем на поверхность мира без сторонних прикрас искусства человеческого, что я любил тут каскады, падающие с художественной скалы, а не ключ, бегущий с высокого утеса сквозь заросшую корнями промойну в мрачную ущелину. Я любил природу, но в убранстве роскошном. Нагая мне она не полюбилась. Уединение было мне противно, я чувствовал, что без людей, беседы или большого шума провести день для меня тягостно. Я видел, что еще рано мне льститься находить в тишине семейной жизни полное благополучие и что суета еще долго обладать будет моим сердцем. Трудно переделать натуру! Побуждении ее и вкусы непреклонны. Можно одни умерить, когда они пылки, можно другие образовать, когда они слишком грубы, но заменить другими невозможно; тщетно о том и хлопотать. Я всегда, кажется, вне городов и в деревне буду скучен и угрюм. Правда, что иногда, но только на короткое время, уединение не только мне нравится, но даже всякий день я чувствовал с самой молодости необходимость удаляться от всех и сосредоточиваться в себе самом, но целые сутки провождать одному или с людьми все одними и теми же для меня было несносно. Дайте мне город, роскошь, толпу. Увы! Суета мирская есть моя стихия!
   Жена совсем противного была со мною свойства. Она любила жизнь тихую, уединенную и предпочитала ее всем великолепным пиршествам, для нее тягостно было беспрестанно выезжать, поминутно жить в рассеянии. Любя заниматься книгами, пером, рукодельем и музыкой, она умела находить все свои отрады в самой себе. Для нее приятнее был маленький круг известных людей и беседа откровенной приязни, нежели кучи гостей и принужденный этикет общежития. Не думайте, однако, чтоб она была нелюдимка и, как многие ей подобные женщины, суровая домоседка, напротив, она охотно выезжала на праздники, на балы и любила отличаться как прелестьми своими, так и дарованиями, но не жадничала, как я, быть беспрестанно в народе, с кем и где бы то ни было. Всякий шум и неустройство ее беспокоили, для нее деревня была бы не наказание; для меня, признаюсь, деревня -- темница. Не надобно под словом сим разуметь тех прекрасных и увеселительных загородных домов, в которых можно не скучнее Москвы и Петербурга круглый год прожить. Это не деревня. Они пользуются сим названием потому только, что находятся за заставами, в прочем это те же городские домы, в которые хозяин привозит с собою на несколько недель хорошей погоды все забавы и увеселении городские. Там не видишь ни черного крестьянина, у которого все суставы одеревенели от плуга или сохи, не услышишь дикого крика галок, ворон, грачей и всех этих траурных сельских жителей; там не встретишь смешанного стада робких овец с бесчинными свиньями и впереди их козла, по следам которого везде воняет; там не закоптишь глаз в густом дыму овина и в ночной прогулке не озаришься сквозь маленький кусочек зеленого стекла лучиною в огне. Все эти предметы тебя ожидают непременно в деревне, ты должен к ним приготовиться. Что за забава видеть около себя толпу себе подобных, кои мало чем различают от пасомых ими животных?
   Вот с какими мыслями о деревенской жизни расстался я с сестрой и с зятем, прогостивши у них только шесть дней.
   В течение сего времени нашелся один день такой, о котором я буду помнить во всю жизнь мою и с утренней зари его воссылать Богу благодарные молитвы за спасение меня от насильственной ужасной кончины. Это было 14 июня. Рассудили мы все, зять с сестрой, я с женой, прогуляться в соседней его же деревне по имени Берестово. Там речка чистая, небольшой лесок и бархатные луга сулили нам всякие романические забавы. Зять ходил с ружьем стрелять дичь, я, следуя за ним, любовался на эту охоту, а жены наши готовили нам хороший полдник. Утомившись от жару, мы присели под сень старинных дубов и все вместе, просто сказать, хлебали из . чистых крестьянских чаш свежее молоко с ягодами. Пролетела мимо нас нескромная галка. Зять, досадуя, что не нашел никакой добычи, взвел курок; дробина попала в птицу, и невинная упала к ногам нашим. Еще она трепеталась, как я, не одумывая своего побуждения, бросился на нее с палкой и, по голове давши ей туза два-три, забавлялся диким воплем издыхающей твари. Порезвившись еще несколько, собрались ехать домой в село. Сестра с женой сели на дрожки, а я с зятем вздумали вскочить на крестьянскую телегу и сами править, дабы сделать наш поезд смешным и занять еще часть вечера забавою. Как неожиданно промысл готовит нам и опыты, и наказании! Куда девалась моя боязнь? Я не только править лошадью, да еще невзнузданной, я страшился верхом на самом надежном коне проехаться, я уже и в карете на лошадях неизвестных не решался путешествовать по дорогам -- тут исчез страх, и я в телеге; то зять, то я погоняем клячу плетками, совершенно удостоверясь по ее тощему телу, что на ней бояться нечего. Иногда такая лошадка опаснее самой гордой и откормленной на царской конюшне. Кляча, не стерпя наших побоев, закусила повод и помчала нас во весь дух куда глаза глядят. Править уже мы ею не могли, оставалось ожидать бедствия, не имея даже возможности отгадать, какого роду оно нас постигнет. Представим местоположение. Я на него как теперь гляжу: перед нами раскинута была гора отлогая, но длинная, в правой стороне ровное место и ржиные поля, в левой руке крутой хребет горы, в подошве ее мелкая речка, но усыпанная остроконечными камушками. Лошадь нас мчала в эту пропасть, и, казалось, не было спасения. Опять промысл и всещедрое провидение! Из кустов, разросшихся по берегам речки, выбежала нечаянно собака. Лаем своим она испугала нашу клячу, та вкруте повернула к полям и мчала нас ими до тех пор, пока навезла на глыбу земли, вывалила обеих в рожь и сама остановилась. Телега опрокинута с нами. Освободясь из-под нее, первое мое движение было взглянуть назад.
   На вершине горы, с которой мы так неудачно спустились, увидел я жену с сестрой, испуганных до крайности и в отчаянных слезах. Новая трогательнейшая картина! Мы тотчас бросились к ним и насилу успокоили. Их положение было несноснее нашего. Мы от страха уже не могли сообразить около себя всей нашей опасности, и чувства наши онемели. Они, напротив, видя наше бедствие и не имея никакого случая нам помочь, страдали за нас и за себя в полной мере сердечной необыкновенной тревоги. После первых движений мы хватились осмотреть, все ли у нас кости целы, и, слава Богу, кроме нескольких контузий, ничего не оказалось. Похромали несколько дней немножко и не очень свободно руками действовали, тем все и кончилось. Воротясь в село, тотчас пошли в церковь и пролили пред Спасителем нашим источник чистейших слез благодарности.
   Несчастие нас учит быть благоразумными. Опыт сей более сделал мне добра, нежели повредил. Я не мог надивиться, как решился на кляче вовсе ненадежной, вопреки сродной мне боязни, скакать во весь дух под гору, да еще и погонять ее хлыстом. Галка пришла мне на мысль и сделала на всю жизнь полезное впечатление. Зачем, думал, я так озлобился на нее? На что бить ее по голове? На что ругаться гибели слабого животного? Ах! Скольких бы мы избавились упреков совести, если б рассудок наш успевал при всяком действии рук и ног, возбуждаемом одним задором крови и темперамента, сделать нам вопрос: зачем ты это делаешь? Галка не человек, но и ту какая причина мучить! Тебе надобно блюд на стол? Застрели птицу, да не ругайся ею. Ты нуждаешься в шубе? Посади медведя на рогатину, но не тешься его стенанием. Остриги овцу, но не пали ее и не забавляйся страданием живого существа. Вот как я рассуждал, упавши с телеги, и с этой минуты вкоренилось во мне то человеколюбивое правило, что мучить ничего дышущего не должно. Убить есть необходимость, и она не составляет порока, мы не можем одними кореньями питаться, но мучить животное, терзать его, отнимать у него жизнь для одной своей забавы есть тирания выше всех прочих злодеяний, и я самому злосчастию нашей прогулки обязан за то, что она обратила мысль мою к такому благонравному правилу.
   Недолго мы в Москве наслаждались тишиной и спокойствием. Политика европейская на все лучшие домы навела облако печали. Швед, сосед лукавый, воспользовавшись войной нашей с турками, захотел попробовать счастия и поворотить старинные свои области, Россиею издревле завоеванные. Замысел безрассудный, уподобляющий его Карлу, но по обстоятельствам мог Россию потревожить. Финляндия была без крепостей и без обороны. В надежде на слабость своего соседа Екатерина никогда не держала там значительных войск. Гарнизоны стояли кое-где только, для формы. Пушки чугунные на изломанных лафетах вросли в землю, и вся Финляндия была край совсем обнаженный всякой помощи. Потемкин с армией, составленной из всех лучших полков и людей, оборонялся против музульман. Екатерина должна была по необходимости ускорить средствами защитить свои границы к северу. Уже коварный швед, напавши на них нечаянно, овладел крепостцою Нейшлот5, как 30 числа июня государыня выпустила манифест о новой войне с Швецией, и в то же время повеление дано гвардии отрядить по 1 баталиону в поход под командою графа Пушкина, который наречен полководцем всей шведской армии. Она очень мала была на первый случай, но, по крайней мере, удобна дать отпор коварному неприятелю. Сколько можно было собрать разных команд по крепостям и малым городкам около Петербурга, все выступили в поход. Для гвардии ново было идтить драться. Со времян императрицы Анны они не видали ни пули, ни картечи. Но нужда заставила Екатерину не пожалеть и отборнейших сих телохранителей.
   Не было дома в Москве, в котором бы не заплакали, узнав о сей новой заворохе. Во всяком семействе был сын, или муж, или брат в гвардии. Еще никто не выступил в поход, а уже в Москве рассказывали, кто убит, кто ранен, как обыкновенно то в ней водится. Фанфароны петербургские сами прибавляли ужасу, описывая свои страшные сборы и требуя отвсюда денег на воинские доспехи. Везде плакали, везде посылали к молодым людям деньги, и печаль, и убыток всех погрузил в мрачное состояние. Полковые наши начальники начали многих отпускных офицеров требовать к полкам и заочно наряжать их в поход. Туча еще не гремела над нашим домом, но родители мои, особливо матушка, и жена уже беспокоились на счет мой. Мне бы не досталось по очереди в поход, потому что я был младший капитан-поручик6, но казалось стыдно в такое смутное время жить дома и ежели не забавляться, по крайней мере, ощущать всю негу спокойнейшей жизни, тогда как товарищи мои должны были стоять под ядрами и лишаться последнего дыхания. Подействовал восторг мужественный и на меня. Я запылал и предался природному энтузиазму к славе. В мои тогдашние лета редко рассуждали о том, в чем состояла настоящая. Шум и треск оружия похищали ее место, и там только, казалось, обитала слава, где можно или свой череп дать раскроитm, или разнести его другому во исполнение высочайшего манифеста. Видя, что меня полк не вызывает, а многие мои однополчане скачут к своим местам и по повелению, и по произволу, я посоветовался с батюшкой и открыл ему намерение мое лететь против супостата.
   Опыты давно научили отца моего глядеть на вещи с рассудком и без вспыльчивости. Он радовался моему восхищению, но почитал обязанностию своей удержать безрассудный порыв моего сердца, а дабы согласить меня с собою, он посоветовал мне, не предпринимая напрасных убытков, скакавши в полк, может быть, без нужды, написать предварительно письмо к графу Брюсу, изложить в нем мою готовность идтить в поход и ждать спокойно его повеления. Так и сделано. Письмо написано, отправлено, и в конце года приложится с него копия, дабы дети мои видели, как я думал и чувствовал при такой важной эпохе в жизни моей. Граф Брюс ни слова мне не отвечал ни приватно, ни публично. Баталионы вышли в поход, но меня как младшего не удостоили чести добиваться смерти или увечья. Итак, я остался дома в своей семье доживать свой отпуск благополучно. Для самолюбия моего колко было молчание графа Брюса, которое доказывало, что он никакого внимания не обратил на мой отзыв и не уважил в молодом человеке благородного побуждения ревностного офицера, но, живучи в школе моего отца, я уже наслушался от него, что в России ни за что не хвалят, а за все бранят, и равнодушно учился принимать все подобные обиды в будущей моей жизни. Честь обязывает нас поступать так, как велят ее законы, внешние поступки не могут приносить нам стыда, а потому не должны и действовать на наше сердце. Мать моя и жена с тайным удовольствием принимали причину моего огорчения и очень были ради, что до меня еще не дошла очередь на ножи выходить с себе подобным.
   Между тем война открылась со шведом со всей яростию раздраженной Екатерины. Гвардия стояла недалеко от Петербурга для прикрытия военных действий и составляла резерв. Полевые войска двинулись до границы, выгнали шведа из Нейшлота и начали поражать его слегка, но флот значительной победой прикрепил счастие к оружию российскому. Адмирал Грейг вышел в море, дал славную баталию шведским кораблям 6 июля, разбил их, прогнал с места и взял в полон самого адмирала их графа Вахтмейстера с родным его братом. Мы сами на сем сраженье потеряли один корабль. Он взорван, и экипаж его взят в плен. Между офицерами, служившими на нем, был и брат родной жены моей Федор, обучавшийся в Морском кадетском корпусе. Молодой этот человек семнадцати лет, по особенному благоволению великого князя, за хороший успех в науках и за выдержанный экзамен был выпущен в тот год в прошедшем марте в мичманы во флот до урочных лет, коих он только двумя месяцами не достиг, и едва успел взойтить на корабль, поприще, предопределенное ему по жребию судьбы, как уже взят в плен, лишен свободы и, не ознакомясь еще с народом русским, должен был уже приноравливаться к обычаям иноплеменным в стране, воюющей с отечеством его. Тяжкая судьба в таком нежном возрасте! Узнав о сем, жена была тронута до слез, хотя вовсе его почти не знала, но одно имя брата уже привлекало к судьбе его все ее участие.
   В то же сражение лишился я и того молодого Долгорукова, с которым вместе жил в полку и о котором писано в 85-м годе. Он был свычен со мною и хороший мне приятель. Загорелось ретиво сердце! Он попросился волонтером во флот. Екатерина приказала уволить, и там пушечное ядро отправило его в вечность хвастаться подвигом своим бессмертным теням его предшественников.
   Шведские пленники, два брата Вахтмейстеры, по изволению государыни привезены в Москву на житье до замирения. Столица приняла их с восторгом победы. Тщеславная Москва стала тратить свои деньги на праздники для них. Сперва их ласкали, звали повсюду, а потом начали делать им разные ругательства. Появились на их счет стишки. Желая обратить в насмешку стремление наших дам, везде гонявшихся за шведами, из которых адмирал был человек молодой еще и мужчина прекрасный, обратили острые шутки и на их собственное лицо7. Вольность сего рода стала доходить до неблагопристойности, и Екатерина, чтоб усмирить Москву, приказала их отправить в Калугу, откуда они вскоре отпущены были на честное слово в свою землю. Меньшой брат, адмирал, был один из любимцев королевских, и оба они старинного знатного дому. В публике видая их нечаянно, и я с ними познакомился. Адмирал казался вертопрашен, старший брат его, капитан корабля, степеннее себя вел и меньше занимал Москву. Я с ним познакомился слегка, он посетил нас раза с два, и мы от визитов его получили ту пользу, что могли переписываться через него с пленным братом жены моей. Они обещали нам писать об нем и рекомендовать его особенному покровительству тех начальств, в ведомстве коих он находился, что и исполнили, как после оказалось из событий. В память тому времени и московских дурачеств оставлю здесь один куплет из лучших стихов, которые бегали по публике, и ими кончу речь о достопримечательном пребывании в столице шведских пленников:
   
   Солнце к западу стремится,
   Тьма карет в воксал катится,
   У всех слышен один тон:
   Здесь ли, здесь ли, здесь ли он?
   
   Весь настоящий год до конца наполнен был разнородными обстоятельствами, кои более питали мрачные мысли, нежели приятные. Еще при отъезде нашем из Петербурга дядя Александр Николаевич, слегка простудясь, был нездоров. Из переписки его с нами открывалось, что болезнь его усиливается, и, наконец, все признаки решительной водяной угрожали нас потерею его навсегда.
   Тетка моя графиня Скавронская, соскучась в Петербурге и приняв слишком чувствительно некоторые дворские неудовольствии, снова оставила свою родину и помчалась в обожаемый ею край, в теплую Италию, откуда уже никто из нас не ожидал возврата ее.
   Я, по любопытству врожденному во мне ко всякой новости, ездил в первый раз в Троицкую лавру и с крайним удовольствием осмотрел редкости и сокровища, коими обогащена сия поистине святая обитель и столь знаменитая в истории нашей подвигами великих ее отшельников Сергия, Никона и Авраамия Палицына. Ревнуя им в качествах души и разума, великий наш вития Платон, святитель московский, предавался тут глубоким своим размышлениям и созидал гроб свой средь пустынь, окружающих Сергиеву обитель8.
   Живучи снова постоянным образом в Москве, не мог я не приметить с сердечным сокрушением, что здоровье отца моего становилось день от дня слабее. Подвержен будучи припадкам геморроидальным, он выдерживал мучительные изнеможении. Доктор нашего дома, усердный и прямо искусный человек Пегело, не мог, однако, воспомоществовать ему. Он подозревал в батюшке камень, но призванный оператор удостоверился, что его нет, и от этого батюшка потерял всю доверенность к Пегело и решился для себя собственно искать другого врача. По счастию, тогда славился очень в Москве русский медик Политковский. Я с ним вместе проходил в Университете разные курсы, и мы были знакомы. Он посылай был на кошт казенный в Париж усовершенствоваться в медицине и, поживши там пять лет, воротился в свое отечество с отличными познаниями9, хотя никто в Москве из людей нашего состояния и не мог определить настоящей цены его сведениям. Довольно, что он был в Париже, чтоб сделать его модным доктором. Я ознакомил его с отцом моим. Тогда Политковский не разжился еще и был ни груб, ни горд. Он полюбился батюшке и начал его лечить с приметным успехом, так что он гораздо легче выносил свои болезненные припадки.
   По мере как мы стареемся, успокаиваются наши чувства и сердце меньшей раздражимости подвержено. Батюшка, становясь равнодушнее ко многому и не так уже пылок, примирился в этом годе с теткою своей родной, а нашей бабкой, Верой Борисовной Лопухиной. Двадцать лет они не съезжались. Причина ссоры их произошла от надменности и лукавства тетки его. Вся правость была на стороне моего родителя. Престарелость той и болезни батюшкины сблизили их между собой, и мы приобрели в доме этой пышной старушки только новое и довольно скучное знакомство, не принесшее нам, впрочем, никакой пользы.
   30 ноября скончался почти вдруг граф Петр Борисович Шереметев, богатый Лазарь древней столицы. Он готовился дать пир в самый этот день Андреевским кавалерам на позолоченном сервизе и вместо того обратился сам в злосмрадный кадавр {труп (нем.).}. Казалось невероятным, что он умер, так привыкли все почитать его по богатству полубогом. Он оставлял сыну своему знатнейшее имение в России; и мудрено ли, когда отец его, сей славный витязь, а потом и он без уважения к родству и к правам естественным обогащались чужими достояниями, никому ничего не выделяли и все оставляли за собой? Не было его богаче вельможи в государстве. При всех царях, начав с императрицы Анны, граф Шереметев был не только в милости, но даже и балован ими. Все ему сходило с рук, все ему прощалось. Все суды были им куплены, когда дерзал кто входить с ним в тяжбу. Но смерть никого не чтит. Пришла роковая минута, и очи московского Креза вечным сном смежились. С начала Истории моей видно, скольких зол дому нашему он был виною. Совершенный эгоист! Он сорил золото кучами для своих собственных забав или чтоб выказать всю свою пышность и никогда гроша не уделял на то, чтоб прославиться благотворением. Сердце в нем было бронзовое, душа -- несогреваемая льдина. Он жил для суеты -- и умер в чаду ее.
   Отец мой, сей муж твердый и великодушный, забывая все его оскорблении, вспомнил только то, что он в доме его воспитывался, и плакал о нем, как о истинном благодетеле. Слезы его, пролитые над гробом бесчеловечного сего богача, суть лучшая укора для дяди и памятник славы для племянника. Батюшка весь долг ему отдал и предал забвению с минуты его смерти все свои досады. Похороны графа Шереметева были так великолепны, что Екатерина, узнав об оных, запретила впредь столь пышные делать приготовлении при погребении частного лица. Подлинно, его хоронили, как царя. Десять дней выставлено было тело напоказ всему городу. Разные убранства траурные одевали внутренние чертоги его дома, с беспримерным богатством отправляема была и духовная, и светская церемония; но сколько ни возжигали вокруг его фимиама, сколько ни пели надгробных гимнов, граф Шереметев, по закону естественному, еще до могилы своей на золотом катафалке уже предавался тлению, и земля из кованого гроба похищала свою добычу. Память его пиров, театров и увеселений погасла с шумом, но память дел его, несмотря на продолжительный сон смерти, в денницу вечного света предстанет с ним вместе на суд.
   В самый день похорон его, то есть десятое декабря, сестра моя графиня Ефимовская родила дочь Анну, и хотя не весьма счастливо, ибо ребенок тотчас умер10, но она выздоровела в непродолжительном времени.
   Мало-помалу я привыкал к занятиям домашним и к обращению простому одной искренности. Петербург казался мне уже не так хорош, и я почти отвыкал от него, видя притом, что я в полку ни на что еще был не надобен, а без пользы проживаться для разъезда по гостям находя очень некстати с нашим умеренным состоянием, я просил отсрочки и получил новый отпуск от полку до апреля месяца. Приятно было для меня и то, что наше присутствие увеселяло родителей моих и что батюшкина ипохондрия, которую он начинал чувствовать в сильном градусе, гораздо меньше его беспокоила, когда он видел всех нас около себя и в молодости нашей напоминал себе свою собственную. Сколь ни тяжело чувствовать старость, но удовольствие жить в другом переживает нас самих. Оно до гроба нам сопутствует.
   Между тем как Павлуша мой становился уже забавен и мы его тормошили, жена моя обещала товарища ему, и беременность ее требовала, чтоб я уже не отлучался от Москвы. Ничто так не правит нашего сердца, как размышление, ничто сему последнему так не способствует, как уединение. Шум городского рассеяния отвлекает разум от всего полезного. Жена по состоянию своему не могла никуда выезжать. Любя ее страстно, я не хотел с нею розно искать своих забав. Итак, удовольствие мое состояло в том, чтоб быть дома, жить с родными и заниматься пером своим, сколько становилось сил в воображении и мастерства.
   С этого года я начал собирать все мои мелкие произведении в стихах, коими почти с осьмнадцатилетнего возраста занимался. Я чрезвычайно любил рифмословить. Труды мои были весьма несовершенны, но я хотел со временем приметить постепенность сил, с коими развертывается ежегодно природное дарование. Первые печатные стихи мои в Москве, кои ознакомили со мною публику, сочинены были мною на смерть Горича. Они очень далеки от хороших, но ими началось мое литературное поприще, и потому я об них здесь нарочно упоминаю. Вот что побудило меня наконец отважиться отдавать в печать свою работу.
   6 декабря взят приступом Очаков. Потемкин силою многою стер сопротивников и восхитил здесь после Миниха первые лавры. Штурм этот стоил дорого, он похоронил под стенами крепости тысячи русских и неверных, восторжествовал над гордою Луною, над морозами, над самой природой, и медные лбы славяно-русские, помолясь Николаю Чудотворцу, взлезли на башни малого Стамбула (так называли турки свой Очаков по превосходной красоте его местоположения после Царяграда), овладели крепостью, городом, все вокруг его пожгли, изрубили, ограбили, в ожесточении сердца разоряли сады виноградные и насиловали укрывающихся турчанок, вместе истребляя и населяя род человеческий на земле окровавленной. Таков человек, когда он возбужден одною кровию и предается волнению страстей. На этом штурме убиты генералы князь Волконский и славный наездник казачий Горич. Первому тотчас появились стихи, о последнем все как будто забыли11. Мне стало досадно, что и в самом подвиге патриотической смерти льстецы полагают различие между князем и казаком, тогда как всякий последний солдат, положивший живот свой за отечество, равно с вельможей получает право на звучный отголосок похвалы. Я решился сочинить стихи в честь казаку совсем мне незнакомому и отдал их в печать. Ученая и духовная ценсура их пропустили, гражданская, то есть полицейская, задержала. Для чего -- не знаю; но другой причины не вижу, кроме той, что Горич был не князь. Однако, по многом споре, выпущены стихи на особых листах при газетах12, и республика стихотворцев узнала, что в их сословие карабкается с малыми силами новый тщедушный пиит, осужденный природою только умножать число черного народа в областях Аполлона.
   Переведя также в часы драгоценного моего досуга французскую комедию, которую я так часто играл, "La soirée a la mode", и переложа на наши нравы, отдал разыграть на публичный московский театр. Отважный шаг! Но я не прежде его сделал, как по выправке моего перевода старым моим учителем и наставником г. Чеботаревым, который тогда был в звании ученого ценсора театральных сочинений. За его одобрением смело выпустил я свой перевод на театр. Играли его 29 декабря, но так неудачно, что публика почти ни одной остроты сей прекраснейшей комедии не почувствовала, да и немудрено. Актеры наши, не привыкшие обращаться в лучшем обществе подобно иностранным, не умели приняться за роли светского лица, не знали ни тону их, ни уловки, ни обхождения и так исказили все роли, что пиеса едва похожа была на свое наименование. Я, однако, доволен будучи, что перевод мой одобрен человеком ученым, нимало не досадовал, что представление его было так неудачно. К тому же не одних актеров должно винить, можно и о публике тогдашнего времени сказать, нимало не обижая ее клеветою, что вкус театральный в Москве еще не довольно был тонок, чтоб почувствовать красоту насмешек, рассыпанных в этой комедии замысловатым ее сочинителем Poinsinet. На сей счет можно бы было выдержать большое рассуждение, но диссертации о драматическом вкусе здесь не место, скажу только, чтоб привести хотя один довод к заключению моему о вкусе того времени и о границах, в коих сжаты были упражнении в словесности, что тогдашний полицеймейстер Годеин не позволил мне сего перевода выпускать в печать, несмотря на одобрение ученой ценсуры, потому только, что будто бы я обидел жителей немецкой слободы, назвавши ее именем le Fauxbourg St. Germain {Сен-Жерменское предместье (фр.).}, о котором сочинитель в подлиннике, вводя доктора на сцену, заставил его сказать: "Les insomnies у sont fréquentes" {Бессонница там частый гость (фр.).} или что-то подобное. Г. полицеймейстер поставил в оскорбление спокойным обывателям Немецкого рынка, что Украсов, представлявши в переводе ролю докто , однако ж, велено полиции земской иметь за ним присмотр. Заключение странное, ибо надобно вовсе не знать, из какого малого числа людей составлен суд и как ограниченны способы его, чтоб требовать подобного надзора за лицом предосудительным в столь огромной вотчине. Это написано было только для формы, но в существе полная дана была сим приговором свобода Бурылину делать вновь ассигнации. И после сего опыта над богатейшим обывателем в околотке, который мог бы и без Сената от меня всегда получить свободу, если б я согласился сдаться на огромные его предложении, после того, как я с ведома многих мог взять с него до тридцати тысяч за это дело, и вместо того морил его в тюрьме нещадно, как государственного злодея, тем опаснейшего, чем он был хитрее, не постыдились многие клеветать на меня, будто бы я послабление делаю сему противозаконному ремеслу. Стал ли бы я щадить низкую сволочь, когда я теснил с таким упорством человека с силою, богатством и даже скрытым покровительством некоторых чиновников?
   Может быть, если б я был дома, не отважились в Иванове взять его на поруки, и тогда Бурылин, согласно заключению Посникова и моему, поехал бы в Сибирь, но без меня все пошло иначе в Иванове. Вместо лучших людей до трехсот человек негодяев дали расписки, а первостатейные обыватели, те из осторожности, чтоб не попасть в опал со временем, не приложили рук к той сказке, но и других от того не отводили. Итак, Бурылин из острога воротился опять в свой каменный дом и наслаждается наряду с честными гражданами плодом своих злоумышлений. Подлинно, Соломон знал сердце человеческое, когда произнес сию истину, что злато ослепляет очи мудрых42. Сколько сенаторов слушали это дело! Сколько секретарей его читали! Сколько писцов его переписывали и каждое из него обстоятельство наизусть выучили! Но при всем том Бурылин не наказан, свободен и в возможности поставлен ругаться над теми, кои в пагубе его искали принести достойную жертву правде. Злодеев щадить, когда они не подлежат сомнению, есть, по мнению моему, гибельное зло в государстве. Не надобно казнить, ссылать, срамить за всякий грех, оставляя всевышнему разбирать совести наши, вязать и решить бремена душевные, но излишнее великодушие к преступникам вредоносным оскорбляет непорочную добродетель и восхищает мзду ее в здешнем мире.
   Время, прошедшее с тех пор, как началось это громкое дело, изгладило собственное мое чувство досады и негодования. Я рассуждать о нем всегда стану, как теперь, но узнавши о странном его окончании по возвращении моем домой, нимало не принял его к сердцу и весьма равнодушно смотрел на сей новый опыт, что страсти человеческие всегда станут выше правды и справедливости.
   В течение осенних месяцев до ноября разные последовали по гражданской части новости. Учреждено министерство полиции, то есть, просто сказать, общее и повсеместное шпионство. Министром назначен мастер этого дела г. Балашов. Все губернаторы с их полицейскими чинами вошли в его команду, и министр внутренних дел сделался почти нулем в таблице государственных чинов. Балашов был мне совсем незнаком, и я должен был опять приноравливаться к новому начальнику. Мало-помалу служба обратилась в инквизицию и розыск. По губерниям появились везде потаенные фискалы. Всякий вздор доходил до сведения министра и прямым путем, и кривыми дорогами. Не было преступления выше того, чтоб скрыть какое-либо и самое пустое обстоятельство от сведения государева. Канцелярия его стала подлее прежней, и как иначе? Первым чиновником по нем, и почти нашим начальником, очутился некто Лавров, который, не более десяти лет тому назад быв секретарем в Володи- мирской гражданской палате и летя при Павле из чина в чин, наконец попал в тайную канцелярию и испытанием несчастных, в нее попадавших, испытанием душевным и телесным достиг до генеральского чина. Кто лучше его мог попасть на мысль Балашову, который хотел все ведать, всего доискаться и все замучить? Важные бумаги терялись без ответа, а сплетни занимали все новое министерство. Чтоб лучше все и про всякого знать, воспоследовало тогда соблазнительное от г. Балашова предписание ко всем городничим и исправникам, чтоб они каждый прямо от себя, миновав губернатора, рапортовали ему каждонедельно о всяком приключении, не рассуждая, стоит ли оно донесения, или нет. Довольно упомянуть о сем, чтоб всякий благомыслящий читатель понял, какой должен был происходить вред от подобных сношений. Губернаторы не освобождались от обязанности также и от себя о всякой мелочи рапортовать. Трудно было привыкнуть к такому новому ходу бумаг. Всякий писал свой вздор, а Балашов бегал к государю докладывать часто о таких пустяках, кои и по губерниям начальника занимать бы не должны. Я видел во всем этом новом распорядке систему ябедничества и розыска внутреннего, но, будучи в службе и не имея никакого средства оставить ее, должен был угождать своему начальству. Балашов занимался вместе с тем и нарядами нашими. Опять новые вышли мундиры для губернаторов, вице-губернаторов и прокуроров. Всякий министр наряжал свою куклу по-своему. У нас вышивались воротники, обшлага и клапаны при сохранении всех прочих цветов мундира и покроя его, у вице-губернаторов шитье было по воротникам и обшлагам, но гораздо уже нашего, у прокуроров также. И вышли мы все нарядные шуты. Как можно заниматься таким вздором в то время, когда лютый самозванец Наполеон простирал свои замыслы на всю Европу, коверкал всех царей на престолах, и самой России, в усыплении предавшейся праздности и сладострастию, готовил бедственные эпохи?
   Получена в Владимире похвальная грамота, дворянству данная за пожертвование его во время образования земского войска. Дворяне заказали на нее ковчег, который стал им в тысячу рублей с лишком, и по изготовлении его спрятали хартию в ящик с большим великолепием и шумом. Заметить можно, что ящик оказался мал и с трудом вместил в себе достопамятную эту грамоту. "Чему дивиться, -- сказал один остряк, -- слава России так широка, что и свет ее вместить не может". И жалко, и грешно рассказывать все то, что в тогдашние времена делалось. Приятно забывать многое, но как умолчать, что, при полном собрании дворянства, по высочайшему соизволению преданы были потомству в незабвенную славу имена многих из дворян, бывших в милиции и которые далее своих вотчин никуда не ездили. В том числе и Маков, бывший мой повытчик43, провозглашен во услышание всем. Имена их оставлены в архиве и со временем сгниют. Дай Бог, чтоб не пережили сии дурачества нашего поколения и чтоб потомки наши никогда не отыскали письменных памятников таких проказ!
   Расстроенные финансы требовали умножения доходов. Источники обыкновенные недостаточны были для удовлетворения страшным издержкам казенным. Рассудили продавать казенные. земли в частные руки и, вопреки состоявшемуся указу в прежних годах, но от нынешнего государя выданному, о разделе всех оброчных земель между крестьянами, терпящими в них недостаток, принялись и за те, кои по силе сего указа уже отданы были, все отобрали и стали продавать. На сей конец учреждены по губерниям комитеты, в кои помещены председателем губернаторы, членами: вице-губернаторы, советник Казенной палаты один, прокурор, обер-форштмейстер и начальник удельной конторы. Все это делалось так, дабы предупредить обман и подлог. Никто никому не верил. Необходимое следствие испорченных нравов! Комитет открылся, и началась новая работа. При всяком заседании шум, крик, а пользы ни на сотую долю. Против несогласий, в доказательство того, с какою несправедливостью поступаемо было в отношении к землям продаваемым, я помещу здесь следующий весьма забавный анекдот.
   Архиерей имел издавна рыбные ловли верст на семьдесят, числившиеся за архиерейским домом. Когда временно переведен был его престол в Суждаль44, ловли были отобраны и отдавались из казенного оброка. По возвращении епископа в Володимир, он их требовал опять в свое ведомство, но уже без исключения из оброка, которое делалось всегда по именному указу. Казенная палата не могла их ему возвратить. Дали ему другие воды, он их не принял и подал жалобу, по которой началось дело с последней инстанции. Между тем дворяне, живущие на береговых землях тех ловель, привязывались к манифесту Екатерины II, силою которого воды, протекающие в дачах помещичьих, принадлежат владельцу оных, просили об отдаче тех рыбных ловель им. Спор продолжался несколько лет, дождался и меня. При решении дела Казенная палата присуждала ловли дворянам по манифесту, а я в мнении моем писал, представляя о сем предмете Сенату, что рыбные ловли следуют архиерею, потому что принадлежали уже ему до манифеста и отобраны были по случаю токмо временному, а не по перемене прав его на владение ими. Первый департамент, не заключа ничего, отдал это обстоятельство на рассмотрение министру финансов. Этот решил прекрасно, сказав, что не следует отдавать сих рыбных ловель ни дворянам, ни архиерею и, поелику они между ними в споре, то и продать их в пользу казны. Не ясно ли из сего поступка, что казна в достижении цели набить свой карман не разборчива была в способах, а пользовалась, как исполин, своею силою? И после этого лишают чинов бедняка приказного, который возьмет полтину за собственные труды свои! Боже мой!
   К ноябрю месяцу поспел и рекрутский набор. Указом велено было собрать с пятисот трех и тем же образом, как в последнем годе. Сделав все нужные к тому распоряжении, я стал готовиться опять к зимним разъездам по городам, но прежде отлучки из губернского обновил новое свое жилище, о котором повесть следует за сим.
   Когда прежний губернаторский дом вступил в ведомство учебного правительства, отпущено было до сорока тысяч на постройку нового. Сие случилось в министерство графа Кочубея. Посланы были от меня сметы на тридцать тысяч, ибо я имел в виду выстроить дом гораздо меньше прежнего, чтоб легче было недостаточному губернатору его содержать, но в Петербурге тогда пеклись о красоте публичных зданий. Мой чертеж не понравился. Прислали мне новый рисунок, вообще прожектированный для всех губернаторских домов в России, и на отделку его следовало издержать сорок тысяч. Казна их отпустила по частям в три года, ибо по заключенному мною подряду дом не прежде трех лет мог выстроиться, и потому-то самому квартирные деньги отпущены были мне на три года. Срок истекал нынешней зимой, и дом был совсем готов. Не только должен я был руководствоваться петербургским рисунком, в котором даже и внутренное употребление покоев предназначено было, но притом и сметы материалам, в количестве их по размерам стен и площади дома, были сочинены петербургским архитектором и присланы ко мне для положения цен, во что исчисленные материалы на месте стать могут.
   Дом начал строиться в 1808 годе. Сухое и беспримерное лето так помогло работам, что он к осени был выведен в три этажа и железом покрыт. В 1809-м его весь отщекатурили и выкрасили снаружи и внутри, а в настоящем он просыхал и готовился к житью, между тем как отделывалась разная столярная работа. Дом был огромен и поместителен, но все менее прежнего, который гораздо торжественнее представлялся с виду и с крыльца. В этом кухня и все людские расположены были в нижнем этаже, что наносило иногда во время приготовления стола неприятный запах в наши комнаты. Они составляли с залами и гостиными весь средний этаж, а в верхнем назначено было жить детям.
   Для построения дома выбрал я наилучшее место в городе: рядом с архиерейским подворьем, над самой красивой горой к приречной стороне, куда обращены были все приемные покои, как на самый лучший городской вид. Многие укоряли меня, что я выставил нежилые строения, принадлежащие к дому, по улице и не дал туда фасада переднего дома с колоннами, но мне казалось, что гораздо лучше глядеть из залы на Клязьму и величественные ее окрестности, нежели смотреть,, как мимо окошек с базару скачут пьяные мужики по улице. Всякий видит хорошее с своей точки зрения. К удивлению общему сказать здесь должно, что, когда стал дом поспевать, я вошел с представлением к министру князю Куракину, что по огромности его потребна в него и всякая мебель, которой от старого дома ничего почти не осталось. Зная, что казна скупа на выдачи денег, я не просил об отпуске новых, но поелику от одного строения казенного, и именно от корпуса присутственных мест в Александрове, который строился хозяйственно тамошним городничим Николаевым, опытным домостроителем, из отпущенных на то казною двадцати тысяч осталось до четырех, то я и просил, чтоб из этой убереженной суммы только две тысячи рублей мне отпустить на мебель, и считал так верно на них, что, искупя в Москве все нужное, перевез осенью в Володимир и расставил по комнатам. Сама цена указывала, что я никакой не позволил себе излишней роскоши, кроме одной пристойности, потому что на две тысячи рублей уже не много можно было купить вещей в Москве в тогдашнее время для убранства столь великого здания. Вместо того князь Куракин, не входя и в доклад о сем к государю, написал ко мне, что поелику незадолго пред сим отказано в подобном же предмете тобольскому губернатору45, то он, не ожидая никакого успеха по моему представлению, оставил его без уважения. Итак, мне пришлось сделать новый долг для снабжения дома не моего, а казенного такою мебелью, которая мне лично совсем не была нужна и при первом обороте судьбы моей обращалась мне в невозвратный убыток потерею ли вовсе, или повреждением в безвременной перевозке. Из сего ясно, что когда в Петербурге прожектируют дом для нашего брата губернского матадора, совсем не думают о том, как мы в нем жить можем. Дело в фасаде и в убранстве города. Хозяйское спокойствие никому в голову нейдет.
   Оставалось дом освятить и переехать в него на житье. Октябрь черный месяц был для нас. Он напоминал Аленину кончину, которой истекал годичный срок, и жена не могла решиться обновить палат прежде ноября. Хотя ничто в них не могло ей столь живо представить дочь ее, как всякий другой дом, но поелику она еще здорова была, когда дом строился, и уже назначены были для нее покои, то самый взгляд на них пронзал женину душу, как каленая стрела, летящая из киргизского лука. Надобно было, однако же, перебираться. 1 ноября назначен день нашего водворения. Мне хотелось поубраться в доме, несколько осмотреть его, узнать и потом ехать набором заниматься. Отпели всеношну, и мы на 2-е число уже в нем ночевали, а 2-е велик был день тоя субботы. Архиерей с своим сигклитом отслужил обедню в приходском нашем храме и потом со кресты и знамени церковными пришел в новый дом наш, освятил воду, окропил все стены и комнаты и, сказав нам приветствие при шуме многолетий, провозглашаемых всем его хором императорскому дому, остался у нас. И сотворили мы тут трапезу велию. Телец питомый насытил утробы алчущих, и бокалы вин различных напоили жаждущих. Под вечер монахи разъехались, и начались визиты всего города, но как не все еще мы были в сборе, то до 12 декабря не настроивалась у нас плясовая маневра, да и тогда бедная жена моя, не видя в юношеских хороводах милой своей Алены, души своей и единственной отрады, почасту уходила в уединенный свой кабинет проливать о ней неутешные слезы.
   Вот как мы обновили дом сей, в который, как обстоятельства последующие укажут, не на радость и переходили. Много мы в нем пролили слез, испустили тяжких вздохов и мало видели вообще красных дней.
   Первая самая почта, которую мы на новоселье получили, принесла нам известие, что матушка отчаянно занемогла, исповедана и святых тайн уже причащалась. Это меня поразило. Эта весть была как сигнал всех тех бедствий, кои меня на новом месте ожидали. Благодаря Бога, скоро известились мы, что матушке легче, и болезнь ее миновалась, оставя после себя слабость, которая при исполнившихся ей 76 летах уже не много жизни ей обещала. Приятнейшим посещением в новом доме нашем почитали мы приезд княгини Куракиной. Она никогда не проезжала Владимира, не побыв у нас несколько дней. Сколько мы были ей обязаны за многие опыты ее приязни к нам и ласки! Не все с подобной [ей] чувствительностию умеют любить и любовь оказывать. Посвятя себя одной непорочной дружбе и родственным связям, она доказывала поведением своим и твердостью, что человек, на которого сильно действовали страсти, гораздо надежнее для всех отношений того гордого моралиста, который дышит одним лицемерием и не познал общих с прочими слабостей.
   Как Ной входил в ковчег, и я со всем своим семейством и служителями вошел в казенный дом. Все имели покои хорошие, поместительные. Из посторонних жили с нами учитель детский, Веттерштранд по имени, и Поспелов, секретарь мой. Перестали мы слоняться по чужим квартерам и целыми улицами селиться. Дом Безобразова, видевший в стенах своих два разнородные, но замечательные происшествия, второй брак мой и смерть Алены, оставлен нами пуст со всеми пристройками в полную волю и распоряжение хозяина своего, моего шурина Григория Алексеевича Безобразова, у которого я был уже отцом крестным трем сынам. Жена не только не могла в этот дом въехать, но и мимо даже без двух-трех слез никогда не проезжала.
   К сему же времени отнести должно и разлуку нашу с Анной Михайловной. По приезде из Одессы уже мы ее с собой не взяли в Володимир. Она осталась в Москве при матери своей. Характер ее, ум и познании всегда будут мне милы. Я ее как родную сестру не перестану любить до конца дней моих, не позабуду также, что в скучное время вдовства моего она много способствовала мне переносить иго жизни, которая тогда наполнена была сокрушительных дней, сквозь кои редко проскакивали ясные мгновении, но и те весьма короткие; но, находя опасным для детей моих ежеминутное влияние ее пылкого воображения на их необразованные еще опытами сердца, я решился жить с нею розно. Это не сделало между нами разрыва. Мы всегда остались на прежней ноге, видимся всякий день, когда в одном городе, переписываемся каждую почти почту, когда розно, но по зрелом соображении вещей, в мире бывающих, постановил правилом никогда под одну крышку с собой не соединять кого-либо, кроме родного детища. Дом всякий состоит из мужа и жены с детьми. Все прочее в нем стороннее, как бы близок не был степень родства. Это не мешает любить единокровных, помогать родному, где бы он ни жил, с сердоболием и горячностью, но жить вместе, кажется, судило небо одному семейству, взятому, как я выше его составил, в самом строгом и прямо природном его разумении.
   Детей мы оставили в Москве. Надобно сказать, какое о переезде их сделано было распоряжение. Намереваясь с Покрова свернуть в объезд по городам, я не рассудил взять в сентябре девочек с собою, а мальчиков обеих с учителем отправил из Покрова прямо в Володимир, где они дождались в одном из флигелей Безобразова дома переезда нашего в казенный. Мамзель Шатофор, сколько ни привязана была к нашему дому, но, увидя вдруг себя в необходимости перебираться в Володимир, не могла без ужаса расстаться с столицею и опять нас покинула. Тем временем встретилась другая иностранка. Вид ее, обращение, ловкость, все обещало, что она угодит нам, и по заочности моей, после опробации однако же княгини Куракиной, которая умела дать людям цену, принята в Москве к дочерям моим за тысячу рублей. Ее звали Гербер. При ней была малолетная одна дочь ее, а муж слонялся в учительском звании по другим домам. Я не знаю, по какому странному ослеплению мы все не догадались, что эта женщина воспитывать девушку молоденькую совсем не способна. Она жила в доме князя Лопухина, воспитывала дочь его, которая потом сделалась Габриельшей Павла Первого46, и когда она, будучи замужем за Гагариным, носила титло наложницы императорской, то и тогда еще жила при ней мадам Гербер и прислуживала августейшему любовнику в скромные его набеги к Гагариной. Можно ли было после этого полагаться на ее нравственность и советы? Однако она весь дом пленила, но, к счастью, так ненадолго, что не успела повредить сердца детей моих. Большая дочь ее скоро не возлюбила, а меньшая в простоте сердца не могла бы понять ее путлявых замыслов. Бог по времени спас нас от нашей общей неосторожности, как оно в свое время и окажется, а в настоящем годе она и обе мои дочери, дождавшись зимнего пути, прибыли благополучно в Володимир и расположились в казенном доме, в котором мы все наконец один по одному и собрались.
   Я давно заметил, что счастливые событии всегда вслед за собою ведут неприятные приключении. По крайней мере в отношении ко мне примета моя оправдана многими случаями, как то и в Истории моей видно. Подобно сему, и после удачного путешествия нашего в Одессу начались новые искушении, гонении правительства и печали. Отсюда, скажу, начало болезням нашим. Московский Сенат, давно на меня сердитый, открыл нынешней зимой сильную против меня канонаду. Некто г. Столыпин, новый обер-прокурор, который наконец и сам сломил шею очень скоро, так прибрал к рукам седьмой департамент Сената, что не смел в нем никто противиться ни одному его предложению. Он был нрава крутого и наклонного даже к жестокости, а потому направлял всегда решении Сената к мерам, возмущающим всякое терпение. Но на сей одной причине припишу я последовавшие при нем несносные для меня приговоры. Думаю, что не ошибался ни тогда, ни сегодня в прямом источнике, из которого вытекали новые досады Сената, и вот что их обнаружило.
   Тот самый Растригин, который наустил некогда купца Телегина подать на меня донос в соблазнительной будто бы связи с соперником его, дьяконом Измаилом, будучи ныне поверенным у одного дворянина по делам, подал от имени его в Губернское правление прошение, при котором представлен руки самого Растригина список с партикулярного письма, означающего, будто один из господ сенаторов, с негодованием монаршим уже отставленный, получил с соперника того помещика тысячу рублей серебром. Извет сей не подлежал моему рассмотрению, но и безгласным оставить я его не смел. Я представил его Сенату с таким от себя примечанием, что Растригина, как ябедника злостного и неосновательного, надлежало бы усмирить. Я надеялся, что сей последний поступок его против лица сенатора докажет, сколь несправедливо уважен был в свое время донос его и на меня. Сенат, напротив, совсем иное сделал заключение. Служители его вообразили, что я до того пренебрегаю сим верховным судилищем, что даже ищу уязвлять Сенат в самое сердце его, оглашая на письме столь постыдные изветы на особу сенатора. Вступились прочие за изверженного своего товарища и положили начало своему мщению. Не могли они обнаружить его по сему обстоятельству. Дело длилось долгое время в обрядах приказного порядка и, наконец, в них совсем задохло, но я заплатил дорого за поставленный в виду Сената донос.
   От самого сентября до генваря не проходило почты, с которой бы из московского Сената не пришло в Губернское правление указа со штрафом. За всякое дело налагал он пеню, и концу года взыскании сии дошли до пяти с лишком тысяч. Штрафы сии не имели других границ, кроме произвола гг. сенаторов. Целые иски по вексельным претензиям за то только, что долго не были взысканы, без рассмотрения причин, кои затрудняли платеж, и не взяв по законам ответа с Губернского правления, по одним жалобам частных людей поворачивались на оное. Не становилось мочи выносить такие явные притеснении. Штрафы упадали на одного меня, потому что я не допускал членов, с собой сидевших, платить по раскладке свои части и один все свое жалованье за целый год принужден был отдать Казенной палате.
   Сколько неправосудно поступал лично со мною Сенат, сие докажет следующее дело, одно из тех, которые навлекли на меня штрафы денежные. В указе сказано было, что Губернское правление "за предосудительную переписку о газетах" штрафуется двумястами рублями. Вот в чем состояла переписка. Уездный суд один представлял Губернскому правлению, чтоб оно справилось с газетами, когда был третичный вызов некоторому кредитору, без чего ему нельзя было приступить к решению дела по вексельной претензии. Губернское правление отвечало, что уездный суд не вправе наряжать высшее место делать за себя такие выправки, кои он сам, имея те же у себя газеты, обязан делать, не возлагая сего труда на Губернское правление, которое по числу своих бумаг не может отвлекаться для облегчения труда уездному суду от собственных своих недосугов. Эту резолюцию подписал я и думаю, что в ней ничего нет предосудительного. На сей указ уездный суд рапортует, что он приказал тяжущимся приискать ему справку в своих ведомостях и представить. Поступок суда был противен и законам, и здравому смыслу, но Губернское правление, в котором без меня держал мое место тогда вице-губернатор, утвердило сие постановление своего подчиненного места и тем, конечно, попало в ошибку. Видя в указе выражение "предосудительной переписки о газетах", вправе ли я был спросить у Сената, которая из двух резолюций, данных Губернскому правлению, была предосудительна: подписанная ли мной, или та, которую дал вице-губернатор? Я представил о сем, и Сенат, извиня вице-губернатора, приказал за его резолюцию весь штраф взыскать с меня. Явное и насильственное самоуправство, никаким законом не подкрепляющееся. Вот до чего доходила против меня злоба сенаторов ли самих, или их секретарей, не знаю, только служба становилась для меня день от дня тягчайшим бременем. Положим, что я бы и подлинно был во всех делах сих виноват или от недостатка к ним внимания, или от излишней доверенности к своим советникам. И в таком случае должен ли был Сенат, не испытав меньших мер строгости, как то замечании, выговоры, тотчас приступать к денежным штрафам и налагать их по своему расчету, не ограничивая ничем, кроме своей воли? Таким образом он бы мог и по сту тысяч взыскивать по одному капризу. Но штрафы имеют свои правила и свой установленный счет. Здесь они были совершенно самовластны. Сверх того, кто из беспристрастных судей сего обстоятельства не увидит ясно, что губернатор, который десять лет в этом звании служил беспорочно и никогда еще не подпадал под взыскании денежные, не мог в последние пять или шесть месяцев десятилетнего своего служения так сделаться вдруг дурен, чтобы заслужить столь упорное и опрометчивое на себя гонение? Однако все это так случилось. Страсти не покоряются рассудку. Сенаторы ревели как фурии, когда поминалось мое имя, и никто не мог в пользу мою тогда сказать им слово.
   Слышно было, что подобные штрафы упадали и на прочие Губернские правления, подверженные седьмому департаменту, отчего и приписывали многие сию жестокость, совсем новую в Сенате, влиянию обер-прокурора Столыпина. Но от той ли, от другой причины удары меня поражали, нелегко было переносить их, и я принужден был, поступи против мудрого изречения Соломонова "с сильным не борись", защититься таким щитом, который вовлек меня в совершенную пагубу по службе. Но о сем говорить стану в будущем годе, который предопределен был на фатальные для меня последствии.
   Таскаться по уездам, брить лбы народу, отрывать у жены мужа, у сирот отца, у матери сына было мое упражнение в последние два месяца сего года. Всякий из нас отвечал за свои города, но слава, если что доходило худое до ушей сторонних, падала на меня как начальника. В этом соображении обязан был я присматривать и за вице-губернатором. Вдруг в Москве сказали, что у меня в губернии дерут с рекрут, и кто же сказал? Графиня Васильева. К ней, как к знаменитой по муже своем даме, многие впристалую47 твердили то же, и дошло о том сведение до меня. Имение ее состояло в Переславском уезде. Там набирал рекрут г. вице-губернатор. Я, чтоб предохраниться от поклепа, собственно на меня падающего, отправил исподтишка произвести следствие и, поелику запутались нижние чины действительно во взятках, то по форме следствие отдано к суду, и начали всех таскать к допросам. Но вице-губернатор устранился разными образами. Почитая грехом смертным отягощать судьбу мелких воришек, когда большой злодей наслаждается ненаказанностью, я послал разведать и по прочим городам, как происходил набор, и хотя не по форме, но приватно узнал, что вице-губернатор и первый его слуга страшные с крестьян делали поборы. Вместе с ним запутаны были человек до пятидесяти нижних чинов, словом, почти все гражданские обыватели тех городов, в том числе и племянник г. министра полиции, который был городничим в одном из городов его отделения48. Открыв такую наглость, тем более сожалел о том, что собственная моя осторожность заставляла меня молчать и спасти вице-губернатора не ради его, но для множества виновных лиц заодно с ним, а паче для родственника г. Балашова, который сильно бы на меня опрокинулся, ибо хотя вельможи и винят всех под собою, но между ими самими, скажем откровенно, кто ж бабе не внук? Все эти политические причины принудили меня заглушить партикулярные слухи, и тем только спасся Дюнант, который с этих пор вместо благодарности за избавление свое, которым он не мог почитать себя обязанным иному чему, как моему добродушию, и сие доказывается тем, что он винился предо мною и просил пощады, вместо благодарности он-то на меня после выводил всякое неистовство и сделался непримиримым моим врагом. Что ж до дела графини Васильевой принадлежит, она же, рассердись на меня за то, что я вступился за ее имение, и рассердись потому, что согласно обряду потребовали от людей ее доказательств во взятках, они никаких не могли представить и угрожались за поклеп телесным наказанием, между ими попался старый графский камердинер, изволила писать к Балашову, тот ко мне, чтоб я дал ей свое покровительство. Из иносказательных слов приватного его ко мне письма я тотчас понял, что надобно дело бросить, и оно кончено в Уголовной палате так, что по недоказательству подсудимые чины освобождаются от суда и подозрения. Так-то на свете делаются дела, когда в них встретятся выгоды больших господ.
   Приехавши в Суждаль оканчивать набор в последних днях декабря, удивлен я был встречей сына своего Александра, который вдруг явился ко мне из Питера и привез с радостным известием о брате своем не очень приятное о самом себе. Павел, имея давно университетский аттестат, ибо он в пансионе его учился и был студентом, воспользовался оным и произведен в коллежские асессоры. Сей шаг его меня тем более обрадовал, что в то время легче было обращать реки к вершинам, нежели по статской службе пробиться в штаб-офицеры. Какими бы кто подвигами сего ни удостоился, но без экзамена не было повышения титулярных советников. Этой затеи крепко еще держался государь и правительство.
   Поелику без ходатайства в России никакие заслуги и труды не ведут ни к чему, то и сын мой пожалован по сильному ходатайству графа Строганова, старого моего родственника с матушкиной стороны. Он, полюбя сына моего за то, что хорошо играет на клавикордах и иногда разгонял его скуку, просил об нем г. Козодавлева, и тот, наконец, решился на сей подвиг благодеяния будто бы из чистой любви ко мне, а в самом деле из угождения знатному барину, который и ему иногда мог быть полезен. Вельможи в таких случаях подражают медикам, по старой французской побаске: "Passez moi le séné, je vous passerai la rhubarbe" {Передайте мне авран, получите ревень (фр.; идиома, означающая: ты мне, я тебе).}.
   С меньшим сыном моим Александром последовал оборот не столь счастливый. Он увезен был братом своим от меня с тем, чтоб стараться об выпуске его из пажей в статскую службу. Государю противно было, что многие дворяне записываются в гражданское звание, а не в военное. По пристрастию к войскам он желал, чтоб всякий молодой человек шел в полки. Пажеский корпус необходимым путем был к армейской службе, и, кто носил имя пажа, тот непременно посвящался оружию. Много труда стоило мне достигнуть моей цели, однако доложено государю, что сын мой признан слабым по сложению телесному, и на сем основано предстательство о выпуске его из пажей в статскую службу. Я льстился, что таким же порядком, каким вступил в нее брат, примут и его, то есть наградят чином коллегии юнкера, но государь, дабы уничижение прибавить к негодованию, рассердись, приказал его выпустить из корпуса в четырнадцатый класс. В указе, о том изданном, написано было, что он выпускается по желанию отца своего, такого-то, и кроме сего во всю армию внутренную и заграничную, как о важном деле, дан приказ, чтоб такого-то, князя Александра Долгорукого, не принимать по слабости здоровья никогда в военную службу49. Это меня нимало не огорчило. Я очень тому был рад, но тронуло меня, во-первых, очевидное от государя уничижение к моему имени и личным трудам по службе, а, во-вторых, и то, что сын мой, по несчастной судьбе своего дома, был предназначен первый из всего рода Долгоруких обновить срам такой в отечестве своем, чтоб попасть в коллежские регистраторы, -- чин, который во все времена, при всех царях до Павла получали холопи, отпущенные на волю, промотавшиеся купцы и всякая сволочь. Приятно ли было Долгорукому попасть в один с ними разряд? Это меня мучило, но я не мог сего случая относить к своему какому-либо капризу. Сын мой, точно, был слаб и к воинской службе не способен. Я не находил пользы сократить жизнь его для того только, чтоб он в списке какого-нибудь полка на сибирских рубежах или в оренбургских станицах выставлен был прапорщиком, прожился бы, ходя на разводы, потерял бы все семена благонравия в худом сообществе и умер бы от следствий разврата, которое, к несчастью, в войсках наших тогда почиталось удальством. Отцу не могли быть чужды такие соображении, но государь хлопотал токмо о наполнении полков своих офицерами. Если б провидение шепнуло мне, что сын мой определен совершить полезный подвиг для родины своей, о, я тогда, несмотря на истощенную его физику, охотно принес бы его в жертву отечеству, как Авраам Исаака, и пусть бы он умер под ружьем, но на пользу. Убавить же лет живота у родного сына для того, как выше я сказал, чтоб заместить, как кукле, где-нибудь пустое капральское место, это мне казалось безумно. Какая тут честь? Какая слава? Я, судя по телесным свойствам сына моего, готовил его с младенчества к тихим упражнениям мирного гражданина, а не в витязи Еруслана Лазарыча50.
   Всего больнее было мне примечать из обстоятельств, меня окружавших, что государь с какой-то кислотою обращался ко мне даже и тогда, когда он побуждаем был на что-либо согласиться в мою пользу. Я ему был неугоден, не по мысли. Отчего? Истинно, не знаю и не умел никогда понять, но это без ошибки так было, и я, к несчастью, видел это ясно. При таком решительном гневе судьбы надлежало бы уклониться от трудов, оставить службу, но куда деваться? Где жить? Чем кормить семейство? Часто, когда досада воспламеняла душу мою, я брал перо, писал просьбу об отставке, готовился все бросить, но скоро рассудок, прогоняя несмысленные мои мечты, внушал мне противное и заставлял терпеть без ропота искушении, Отцем небесным посылаемые. Я не имел ничего. Я был неотдельный сын, жил и питался жалованьем и жениным имением. Бедная мать моя, в долгах отвсюду, как в силках, боряся с нуждой, недугами и старостью, не могла без удара смертного перенести мою отставку и принять все мое семейство на свое содержание. Она не могла мне дать пристойного дохода. Обременить собой, да и с кучею детей, жену, которая имела своих двух сыновей, при небольшом также состоянии, было бы, по мнению моему, низко, неблагородно, несообразно правилам чистой морали. Итак, оставалось мне все терпеть и ждать лучшего от единого источника всех благ, Зиждителя и Бога. Богатый делает, что хочет, бедный, что сможет51. Так, так! Истина непреодолимая! Сие было, есть и будет вовеки, и с такими-то размышлениями я засыпал каждый день в надежде на утро, а утро, бывало, процветет и погибнет, по пословице одного чужестранного писателя:
   
   Le matin je fais des projets
   Et le long du jour des sottises*.
   * Поутру прожекты строю, / после -- маюсь ерундой (фр.).
   

1811

   Пророк и царь Давид сказал: "Ближние мои далече от мене сташа"1. Истина сия богодухновенного мужа стала ощутительна и мне при начале нынешнего года.
   Отошел от детей моих их учитель, и снова остались они без присмотра. Иностранцы привыкли в наших домах самовластвовать и требовать удовлетворения всем своим капризам. Редкий из них не таков, но что делать? Они необходимы. Часто обвиняют отцов, что они поручают воспитание детей своих иноземцам. Согласен был бы я на сию укоризну, когда бы можно было домашними средствами обойтиться. Но взглянем слегка на способы учения в нашем государстве. В гимназиях и вообще во всех публичных казенных заведениях ничему не учат основательно, а прочие вольные училища все дороги, да и управляются иностранцами. Русские учители и студенты, как то водилось в старину, ныне по домам уроки давать не ходят, всякий думает о том только, чтоб произойти в чины, достать крестик и жить барином. Вот что принуждает нанимать немца, француза, швейцара2. Отпустя своего учителя, я принужден был, дабы занять сколько-нибудь меньших детей Дмитрия и Рафаила, приговорить гимназических двух учителей, кои мне способнейшими показались, обучать их математике, российскому языку и рисованью3, а Александра отправил в Петербург. Он определился на службу под надзором старшего брата своего в министерство внутренних дел с чином четырнадцатого класса, или коллежского регистратора, чего хуже не было никакого названия в России, но иначе начать гражданской службы было невозможно.
   Секретарь мой Поспелов также рассудил меня оставить. Ему наскучило быть долго в одном чине. Я не мог ему доставить так скоро повышения, как он того желал при самолюбии неограниченном. Этот молодой человек чувствовал свои дарования и, желая лететь из чина в чин, как молодые галчата прыгают с ветки на другую, он взял отставку и поехал в столицу севера искать лучшего счастия. Жалея в нем более о потере собеседника, нежели секретаря, без которого я еще мог обойтиться, я никого не взял на его место и сам сделался своим секретарем. Потеря сих двух близких ко мне людей в семействе моем подействовала на мои чувства, и я начал ее совершенной печалью, которой обновился настоящий год.
   Два случая по службе озаботили меня очень много и, по счастью, благоприятно кончились. Губерния, от неисправности подрядчика Злобина, начинала чувствовать недостаток в соли. Злобин, истоща все свои финансы, являлся во всех предприятиях своих неисправным. На донесения мои о том угодно было министру финансов приказать мне на счет Злобина перевозить соль в губернию из всех тех мест, где она зазимовала и откуда за недостатком у подрядчика денег достигнуть до места своего назначения не могла. Злобину казна оставалась должною, но немного больше ста тысяч рублей. Залоги были безнадежны, многие суммы правительством выданы вперед и потрачены без пользы. Соль рассеяна была в Ярославле, Костроме, Нижнем и других пристанях. Ожидать весны не позволял недостаток, надлежало приняться за сухопутную развозку и почти в самую распутицу. Вот в каком положении должен я был принять это дело из Казенной палаты на свои руки. Я вызвал купцов, поторговался с ними и, приведя развозку в такую меру, чтоб стало на оную денег, казною причитающихся в платеж Злобину, изворотился сей суммой и всю губернию надлежащим количеством соли наполнил. Казна должна была быть довольна, потому что всякий убыток подрядчика тесно соединен был и с ее убытками, и ежели бы я на счет его нанял дорогими ценами поставщиков, то по безнадежности залогов казна обязанной бы нашлась весь ущерб принять на свой счет. Злобин, с своей стороны, не мог сетовать, потому что он расплатился с казной тою суммою, которая ему из оной следовала, не приплачивая ничего от себя. Итак, дело сие наилучшим образом по возможности было окончено, и я благодарил Бога, что удалось мне его совершить таким облегчительным образом. Министерство взглянуло на сие весьма холодно. Министр сказал мне сухое спасибо, и я остался доволен тем, что меня же не выбранили за некоторые мелочные отступлении от приказной формы, без коих я бы никак не достиг желаемой и полезной цели.
   В то же время велено было мне от военного министерства заготовить на весь год продовольствии рекрутского депо4 провиантом. Вызваны хлебные промышленники в Казенную палату, даны им торги, и заключен контракт, но в тот же самый день, как дело кончено в Палате, приносит мне почта повеление, что рекрутский депо обращается в другое место и что заготовление ему провианта не нужно, и потому, если уже и куплен хлеб, то стараться без потери денег его отдать назад. Вещь совсем невозможная. Кто возьмет товар назад и за ту же цену? Мне оставалось решиться на поступок самый своевольный или подвергнуться невыгодным подозрениям, ибо я твердо знал, как о нашей братье рассуждали повсюду. Не колеблясь ни минуты, я призвал к себе подрядчика, взял у него контракт, разодрал его, объявил, что хлеб не надобен, и дал Палате о том предложение. Тщетно купец представлял мне неправильность моего поступка, я с ним соглашался, но оставлял его полным господином жаловаться на нарушение святости договора. Если б я заявил о контракте, я уверен был, что правительство подумает, что я ускорил заключение его, дабы иметь какие-нибудь свои выгоды. Разорвавши условие, я подвергался только выговору, но не оскорбительному подозрению, а между тем, поелику от решимости моей на то, чего сделать было мне не должно, казна выигрывала более пользы, нежели от строгого наблюдения правил, то и надеялся я, что и самый выговор меня не коснется, что в самой вещи и случилось. Купец, понимая это так же хорошо, как и я, поплакал о неудаче получить барыш и нигде не жаловался, а правительство, увидя из рапорта моего, что хлеб еще не куплен, осталось довольно тем, что суетливость его распоряжений по сей части не навлекла казне никаких убытков; и так выпутался я из двух весьма скользких операций, желая искренно, чтобы не так часто делались мне подобные препоручения.
   В этот год дни рожденья и именин тещи моей вместе с днем и моего рожденья приходились на Страстной и Святой неделе. Путь зимний держался до половины почти апреля, и я рассудил на сии две праздничные и прогульные недели съездить в Москву, что и сделал, испрося себе отпуск на пятнадцать дней. Дочерей обеих и с мадамой мы взяли с собой, а мальчики с мамушкой-немкой остались в Володимире. Нам нельзя было поместиться в матушкином доме, потому что вся наша обыкновенная половина занята была семейством племянника моего Ефимовского. Жена его Серафима, будучи одержима сильной чахоткой и при конце жизни, привезена мужем в Москву для излечения, но, по ссоре отца с сыном, тот их не пустил к себе на двор, деться им было некуда. Мать моя в такой крайности уступила им часть своих покоев, и хворая графиня с мужем своим и ребенком, которого я за год перед тем крестил, расположилась в них. Бедная эта молодая женщина, на которую все домашние глядели уже, как на усопшую, представляла зрелище нам всем неприятное. Мы наняли подле нашего двора флигелек и тут только ночевали, а день весь делили между двумя старушками, моею и жениною матерью. Родных много было тогда в съезде, и мы довольно бы приятно проводили время, когда бы состояние племянницы родной и междоусобие отца с сыном в такое отчаянное время жизни жены одного, а снохи другого дозволяли нам отдаваться в полной мере ощущениям одной радости. Проживши таким образом до Фоминой недели в Москве, мы в воскресенье отправились в Владимир, и день спустя после нас Серафима скончалась3, ничего не оставя мужу, кроме права на законную часть и сына хворого в колыбели. Ее лечили и славные и не славные доктора, и кавалеры и мужики, денег потрачено много, но чахотка не слушалась никогда врачей. Ее похоронили в Девичьем монастыре, и участь ее была, родясь, мало жить на свете, а по смерти мало жить в памяти; ее скоро забыли, как женщину, ничего не значившую и не приобретшую никаких талантов ни воспитанием, ни от природы.
   Приехавши в Владимир, дети мои дали мне комедию 30-го числа апреля, после которой отправился я по городам обыкновенным образом, и нечаянно на пути, без всякого предварительного уговора, съехались мы в Переславле с тещей моей, которая ехала в Ростов Богу молиться. Тут мы с ней дни два еще прожили, и, кончив свой осмотр, воротился я на владимирское гнездо свое, где целое лето в разных провел заботах.
   Начались они относительно собственно ко мне следующим обстоятельством. Известно уже читателю, что я часто и сильно был штрафован в прошлом годе Сенатом и не почитал себя заслужившим такое утеснение. 1-го числа генваря пошло от меня письмо партикулярное к г. Балашову, в котором, описывая ему нанесенные мне с тяжким убытком обиды, просил дать мне наставление, могу ли я и каким путем должен жаловаться государю. Я желал прежде всего утвердиться на согласии моего начальника и тогда действовать по учрежденным на то формам. Писавши письмо приватное, естественно, что я употреблял выражении свободные, но поелику обращал их к министру, то не был столько прост, чтоб перейти за границы терпимости. Письмо сие, как значительный документ в Истории моей, я приложу в копии при окончании года. Не знаю, хотел ли мне Балашов зла или добра. Кто проникнет чужую душу? Это омут! Но, получа мое письмо, тотчас оригиналом его поднес государю6, и сей указал собрать справки, по каким именно делам штрафовано Губернское правление. Справки сии присланы, оказались с письмом моим сходны, и объявлен именной указ рассмотреть в общем собрании московских департаментов все штрафные определения и вместе с ними мое письмо. Таким образом сделалось оно актом гражданским, и Сенат, в огне рвения и досады за то, что я на него пожаловался, начал придираться к разным моим выражениям, толковать их в свое пред осуждение и пылать гневом и яростью на меня. Видимо было уже, чего мне надлежало ожидать от злобы сего верховного трибунала и его поруганной канцелярии. За седьмой департамент вступились и прочие господа сенаторы, по пословице: "Свой своему поневоле друг". Итак, отвсюду летели против меня каленые стрелы. Когда дойду я до копии с сего письма, то распространю рассуждение мое о содержании его и свойстве поступков правительства по оному, но теперь, дабы не прервать исторической нитки происшествий, остановлюсь на том, что Сенат приступил по указу к слушанию снова состоявшихся о мне штрафных определений, и как сие требовало времени, то на несколько месяцев молва народная, вопиющая против меня, утихла, и я еще имел несколько свободы заниматься делами службы и домашними.
   С новыми постановлениями предстали обширнейшие труды. Переменено состояние штатных команд. Они и доныне были на все недостаточны, а теперь, отойдя от губернаторов совсем, полиция градская лишилась всех способов быть исправною. Штатные сии команды, не переменяя в них ни людей, ни мест их пребывания, соединены в батальоны и названы внутренней стражей, даны им особые военные начальники, новые формы вооружения и одежды, умножены некоторым числом таких же инвалидов и стариков, и хотя сей распорядок очень мало способствовал существенной пользе, ожидаемой от внутренней стражи, но, будучи ново, оно казалось гораздо лучше прежнего. Сделалось вдруг два начальства в одном городе. Status in statu {Государство в государстве (лат.).}. Умножилась пустая переписка. На всякий случай необходимости в штатном солдате надлежало мне письменно требовать его с указанием причин от батальонного начальника, а городничему от частного офицера. Всякий тотчас увидит, скольким неудобствам такое управление было подвержено, но нас не призывали рассуждать о пользах губернских учреждений, велят и повинуйся. Сдача людей, арматуры и амуниций в несколько месяцев заставили исписать целые стопы бумаги, и я думаю, что внутренная стража ни для кого столько пользы не принесла, как для бумажных фабрик, коих продажа весьма усилилась: всякий писал, много писал, а читать было нечего. Приведем один случай. Опыты лучше всякого теоретического рассуждения указывают пользу или худую сторону всякого публичного постановления. В одном уездном городе городничий потребовал к ветхому казенному строению караула, чтоб присмотреть за материалом, ибо, как говорится, казенное на воде не тонет, на огне не горит, а за ущерб отвечает начальник. Офицер не рассудил дать солдата и отказал. Городничий описал ко мне необходимость в карауле, я к батальонному начальнику с требованием, тот, согласясь с своим подчиненным, не дал его и мне, а писал на разрешение к генералу бригадному внутренней стражи, который жил в Нижнем. Этот, наконец, позволил дать караул. В переписке прошло месяца четыре, и когда явились солдаты для стражи, то уже нечего было караулить, потому что старый анбар добрые люди растаскали и истопили им свои печки. Вот один пример! Сколько ж подобных представится тому, кто захочет когда-нибудь писать на досуге историю внутренней стражи.
   Финансы государственные приходили день от дня в большее расстройство. Недостаток в деньгах и трудные извороты правительства в нуждах своих были так очевидны, что даже от самых тупых глаз ленивого гражданина нельзя было того скрыть. Налоги и дороговизна истощили до того многие губернии, что приметным образом стали увеличиваться недостатки. Когда они оказались в Владимирской уже губернии и многих других, где крестьянин, от работы ремесленной получая все свои доходы, всегда возвращается домой к зиме с нарочитыми деньгами, то чего было ожидать из тех провинций, где поселянин, от одной земли и возделания ее получая свои прибытки, не может в прочем никаким рукодельем достать себе излишество, а едва кормится с семейством своим зерном, добываемым плугом. В здешней губернии никогда не было остановки в сборах, но и в ней стали они примечаться. Министерство финансов, желая усилить средства выплачивать их, выпустило по всем губернаторам, в том числе и я получил 31 мая высочайший рескрипт, коим повелевалось всякую неделю рапортовать самому государю о успехе во взыскании доимок, но очень слабые даны были, впрочем, способы к достижению желаемой цели. Указы, как бы строги ни были, денег не выжмут, если их нет в народе. Наперед должно доставить возможность приобретать их, а потом строго взыскивать, чтоб казна из приобретений частного лица получала в свое время без остановки то, что ей следует. Здесь написали строгие повелении начальникам губерний и думали, что золото оттого потечет в казну рекою. Ошибка скоро открылась, ведомости стали исправно доходить, а деньги платились худо, и недоимки почти не уменьшились. Всякий берег денежку на черный день, предвидя по течении дел вообще, что таких дней вперед будет много.
   Вместе с указами о недоимках выпущен и манифест о шестой переписи в народе после пятой, которая была в 1794 году7. Протекло шестнадцать лет. Столь близкое расстояние сих эпох оказывало ясно, что в деньгах крайняя настоит нужда. Срок переписи оканчивался 1 генваря наступающего года. Две такие операции, непосредственно падающие на народ, заставили его призадуматься, и сколь мужик русский ни черен, ни дик, однако не мог холодным образом смотреть на то, что в одно и то же время описывали его семейство в избах и требовали из кармана в казну денег. Обращаясь с народом разного наименования, с помещичьими и казенными крестьянами, я давно отстал от общего предубеждения, что будто к нашему мужику можно приспособить те правила управления, кои проповедует теория филантропов. Нет! Наш поселянин к этому не готов. Он, конечно, ближе к скотскому самодовольству, нежели к нравственным наслаждениям добра, и потому обхождение с ним потребно более физическое, нежели моральное. На него действует страх, крик, угрозы и самые побои. Доброе слово с ним, ласка и убеждения теряются без пользы. Эту истину я дознал несомненными опытами, но не надобно терять меры, она везде должна быть масштабом наших распоряжений. Уклониться от нее страшно, однако этим, кажется, шутили и дразнили чернь всякими средствами, нарушая домашнее благосостояние мужика. Наше дело было все исполнять, от нас не требовали никаких диссертаций, и мы порядочно народ Божий нажимали.
   При таких усилиях, кои занимали все умы в государстве, можно ли было, казалось, обращать взоры свои на предметы маловажные и под предлогом общего добра, которым, как широкой епанчой, прикрывались все замыслы наших аристократов или министров, щекотать народ разными новизнами. Вышел указ о учреждении во всякой губернии комитета для наблюдения за прививанием коровьей оспы. Тут кроме губернатора заседать обязаны были вице-губернатор, медик, архимандрит и прокурор; даны строгие правила, велено поступать так, чтоб в течение трех лет ни одного ребенка в селениях не осталось не привитого. Чтоб вяще понудить к тому поселян, назначены почетные места в церкви для привитых младенцев или отроков. Попам внушено, чтоб они вместо проповеди слова Божия читали народу печатные сочинения о пользе коровьей оспы, словом, казалось, что государство наше так счастливо внутри и вне, что уже ни о чем и думать не оставалось, кроме оспы. Горе стихотворцам и учителям церковным, кои все славили и продавали свои холодные восторги за ленточки и перстеньки. Червь точил Россию, а книжники кричали: "О! Какое счастливое отечество!" Комитет оспенный должен был открыться с 1 генваря, а к тому времени надлежало запастись сведениями о числе народа и особенно о количестве тех малолетных детей, кои не имели еще оспы, дабы, узнав их, привить им оную8.
   Самая добродетель обращается во зло, когда она попадает в крайность. Точно так и здесь: верно, что человеколюбие было основанием предприятию, но не следовало обнимать его с таким жаром. Хотя еще и не очень доказаны были пользы сей новости в медицинском мире, и о коровьей оспе, как перекрестные огни, летали в Европе ученые прении, но согласимся, что сей способ прививанья решительно лучше всякого другого. Зачем и тогда принуждать к оному? Пусть время, которое всему дает зрелость и убеждении, кои располагают умы людские к новостям, пусть они приготовят народ к ней. Зачем неволя? Она здесь могла иметь опасные последствия. Мужик занят был ревизией, платежом долгов в казну, и среди сих попечений, от которых задумался бы и всякий мудрец на его месте, входит к нему поп, лекарь, исправник, хватают детей его в колыбелях, осматривают их и готовятся привить такую сыпь, о пользе которой ни отец, ни мать понятия не имеют. Они плачут, противятся, их принуждают, стращают начальством, и дубина г. исправника доказывает лучше всякого витийства сельского левита9, что надобно уездному фельдшеру дать волю. Вообразите положение несчастного мужика, который бегает, как угорелый, и не знает, за что приняться. Тут ревизия, здесь недоимки, а там оспа. Сколько вдруг бичей хлещут его со всех сторон. Он последние деньжонки сует исправнику в лапу, и почетный собор расходится, ничего не сделав; оспа не привита, мужик ограблен, а губернатор о сем и проведать не может, потому что, как бы честен он ни был, но он не Аргус, и во всякой избе у него собственных своих глаз нет, а чтоб чужие ему все передали в настоящем виде, этого и цари добиться не могут от вельмож своих, которые всякий день и сыты, и пьяни, то чего же требовать от заседателя земского суда, которому иногда без этой пружины и есть нечего. Но я далеко за пределы плана моего зашел. Воротимся назад.
   16-го числа июня, день рождения жены моей, сугубо сделался памятным в последующих годах по случаю, который в нынешнем произошел. Около губернаторского дома отделана была к реке площадь гулевым булеваром и палисадником с перекрестными дорожками, на краю горы поставлен был рундук10, на который могли усаживаться человек до тридцати, а на самой высокой точке хребта, откуда виды во все стороны были прекрасны, построили купол на нескольких столбах, в котором я, выходя из своей купальни, иногда пивал чай или, задумавшись в досужную минуту, давал свободу мечтам воображения. На сем-то месте рассудилось мне дать летний праздник. Я пригласил весь город на бал, который расположил в шатре, растянутом между собором Дмитревским и моей беседкой. Весь вечер молодежь под наметом танцовала до самых сумерок, а в сумерки вся эта площадь освещена была плошками и разноцветными фонарями; перед ужином сожжен фейерверк небольшой за рекой, который, по отдаленности своей, даже и не всем был порядочно показан, однако всякого народу набежало множество, а у самих у нас гостей было довольно. Отужинавши в покоях, разъехались не прежде утренней зари. Таким-то образом торжествовал я день рожденья моей милой Груши, никак не полагая, что дух злобы в самый этот вечер заразит все те удовольствии и соберет, так сказать, на главу мою углие горящее. Для объяснения сего войдем в разные подробности. Читатель знает теперь, на каком месте, где и какой давал я праздник, и может, узнав последствии, произнести надо мной свой приговор. К этому дню приехала к нам княгиня Куракина, которая прожила тогда несколько времени у нас в доме, и, по странному стечению обстоятельств, княжна Варвара Петровна Волконская, приехавши к брату своему погостить в Марьино, ознакомилась с женой моей и приехала к нам на бал с самого начала вечера. Читатель знает уже все отношении мои к этому лицу, знает, что знакомство между нами со времени моей женитьбы прекратилось, что я нигде после того не имел случая с ней видеться; он отгадает, что первый взгляд мой на нее, да и в моем доме, был для меня поразителен. Признаюсь, что я не вовсе свободен от некоторых минутных замечаний, кои рассудок отвергает, но которые сильно и долго потом действуют на чувства. Явление ее у нас меня смутило, испортило мое расположение к забавам и, напомня мне множество случаев, кои не совсем меня перед трибуналом чистой совести оправдывали, казалось мне как бы предвестником наказаний небесных, и я во весь вечер представлял гостям моим смутное лицо. Сколько ни старался я скрыть его, не дать никакого соблазнительного вида публике в обращении моем с княжной -- нет! Лукавство не моя стихия; всякий примечал, что мне не по себе, и от этого худо шел порядок увеселения, ничто не клеилось, и в забавах мало было согласия.
   Надобно сказать, что в Владимире в этот день ежегодно после общего крестного хода и торжественной литургии в соборе отпускается назад в Боголюбский монастырь икона тамошней Богородицы, которая с 21 мая по сие число носится по всем владимирским приходам, и при сем отшествии образа обыкновенно отправляет духовное начальство для препровождения до обители ее несколько священников. Старшим тогда в этой свите был Дмитревского собора протопоп Александр, малый молодой, безобразного поведения, редко трезвый, ничему не обученный, дрянь в общежитии и поступках, словом, что называют площадным наречием, ухо, но он был Сперанскому двоюродный брат по жене своей и, если верить потаенному его происхождению, то он сын свободный митрополита Амвросия, первого члена в российском православном и благочестивом Синоде, а по сим отношениям и пастырь владимирский Ксенофонт с особенным вниманием к нему обращался и баловал его. Вот что такое был протопоп Александр.
   Проводя образ до обители и за трапезой богобоязливых монахов упившись слишком неосторожно, он еще и на возвратном пути не очень правильно выступал по улицам. В этом состоянии, видя около собора его праздничное стечение людей, он прямо пожаловал ко мне в шатер на бал и, подойдя к жене, рапортовал, что образ препровожден благополучно. Какое дело до этого ей, мне и кому бы то ни было, кроме архиерея, которого на тот раз не случилось в городе, но от пьяного какого ожидать толку? Жена прослала его ко мне, он точно то же повторил и мне с прибавлением жалобы, что плошки стоят близко к собору и могут сделать пожар. Видя, что это все происходит от хмеля, потому что плошки, поставленные на земле и так низко, не могли вредить собору, который построен из белого самородного камня и крыт весь железом, я не вошел с ним ни в какое суждение, а желая только его выгнать, придрался к его жалобе и послал с ним полицмейстера под видом тем, чтоб он велел отодвинуть плошки от собора далее, а между тем шепнул ему на ухо: "Протопоп пьян, выведите его вон и велите прибрать". Отвели пьяного попа к домашним, мне о том сказали, и я совсем забыл про него, а хохотали на его счет с княгиней Куракиной и княжной Волконской, к которым он, говоря с женой, чуть не упал на колени, как вдруг слышу шум, и бегут мне сказать, что протопоп дерется с штатными солдатами, собирает плошки, гасит их и кладет в полу и что он так опьянел, что и домашние его удержать не могли, а он у них вырвался и опять налетел в палатку. Тут я очень хладнокровно и без сердца приказал сам полицмейстеру посадить его в полицию и продержать в ней, пока вытрезвится, что с ним неоднократно и прежде случалось и для него не должно было казаться ново. Попа заперли на съезжей в первой части. Уж мы сидели за столом и ужинали, как тесть его, лукавейший поп из всего причта владимирского, освирепев, чтоб умножить историю и соблазн, пришел ко мне в дом, требовал усильно зятя к себе, кричал, шумел и велеречил по торговому обычаю. Не хотя с ним связываться, я вывел его за руку вон из дому и велел возвратиться на квартеру, прося его, чтоб он ослушанием не вводил меня в грех, а себе не умножил оскорбления, и в ту же минуту, узнав, что уже Александр вытрезвился, дозволил его отпустить домой, чем все сие приключение на ту минуту и кончилось. Но посмотрим далее. Из пьяного случая, которым оставалось презреть, люди хитрые вывели ужасное приключение. Мы дойдем до последствий постепенно, а теперь скажу только, что дни через два поп подал в Консисторию прошение, по которому архиерей описался со мной, но очень долго продержавши его у себя, и я нарядил для формы следствие. В прошении благоговейного иерея ябеда уже завязывала свои узелки. Тут написано было, что он бит, увечен, морен голодом, в цепи у будки полицейской, словом, наклепаны самые безбожные ругательства, и надлежало полиции в них оправдываться. Тяжело было мне смотреть на такое коварство, но оно еще только что развертывалось. Оставим до времени всю эту нечестивую тайну подлых кутейников и возвратимся в мое семейство, где еще не лишен я был в дружеском сообществе княгини Куракиной живейших отрад спокойной жизни.
   По неотступному моему приглашению, когда я был в Москве на Святой неделе, матушка соизволила решиться посетить нас в Володимире; несмотря на лета свои, предприняла это путешествие и тем еще увеличила милость свою к нам, что приехала в дом наш в самые именины женины 23-го числа после полудни. С ней были сестра моя и Классон. Хотя тесненько, однако все мы поместились в нашем казенном доме и так его наполнили родными и друзьями, что с утра до вечера и без посторонних было в нем очень людно. При матушке в именины женины был у нас бал в покоях, и она изволила, сидя у карточного стола, смотреть на пляску своих внучат и любоваться ими. Ежедневно потом матушка любила выходить на рундук. Там, севши около ее в круговеньку, мы пивали чай и глотали с приятностью чистый летний воздух. Ах! Что милее родства, искренности и приязни! В таком роде жизни можно забывать и самые неприятности. Будем справедливы, признаем везде благость Божию: рок никогда не теснит нас отвсюду бедами. Тут горе и напасть -- там радость и отрада. Все меняется и переходит в естестве случаев. Часто межа самая близкая отделяет счастье от беды и добро от зла. Покоримся Всесильному! Он гордым противится, он же и низверженных возводит.
   Все семейство наше сбиралось в путь. Приехали из Питера ко мне и оба сыновья мои, Павел с братом, повидаться и сего последнего оставить еще у меня до некоторого времени. Большой брат не мог с меньшим сладить. Алексаша был юноша пылкий. Природа одарила его остротой ума и самым льстивым характером, он не прилежал с ребячества ни к чему и не имел никаких сведений, кроме тех, кои юный его рассудок мог ему представить. Оставалось опытам довершить его способности, но страсти всегда ранее встают рассудка, они на пути жизни принялись за него шибко, и он, будучи свойства огненного, не умел от них удалиться. Начал мотать, всего было ему мало, кидался слишком неосторожно в объятии женщин, искал восторгов, находил раскаяние, обманывал и обманывался, доставал очаровании минутные, платил за них деньги и покупал болезни, портилась мораль и страдала физика. Он мастер был ко всем подбиться, угодить, понравиться и слишком прытко щеголял умом на счет поведения и сердца. Вот беглый рисунок второго моего сына, который, судя по началам его молодости, готовил мне множество огорчений и забот в будущем, и поелику согласиться должен был я с старшим его братом в том, что он еще сам собой распоряжать не может, то и оставил я его у себя в доме, что позволял мне сделать данный ему от министра бессрочный отпуск.
   Лето мы провели приятнейшим образом. Роскошный князь Волконский, живучи в Марьине своем, версты три от города, давал всякую неделю нам превеселые балы и пиры, из которых я ни одного с моим семейством не пропускал. После первого моего свидания с сестрой его я привык ее видеть еженедельно и находил в том в первый раз невинное удовольствие. Съезды не редки были и в нашем доме. Между всеми забавами замечательнейший праздник дан бы ра, поклепал их бессонницами, и от этого только, поверьте моей чести, не напечатана пиеса. Пусть судят, как тогда московская полиция думала и ценила труды пера. Итак, мой перевод сыгран раза три, не напечатан, брошен и сгнил в моих рукописях. Туда ему и дорога. Это мне, право, ни слезки не стоило. Оставалось только пожелать для российской литературы ценсоров не столько осторожных.
   Более всех этих безделок меня занимала моя История, которой я положил начало в настоящем годе, предприняв писать ее во всю жизнь мою без ослабы и со всей подробностию беспристрастной исповеди на собственный свой счет.
   Пусть я марал таким образом бумагу и без всякой пользы для других, но с большою для меня, потому что я был занят, а тот уже много в мои лета выиграл, кто умеет и любит избегать праздности, ибо, по аксиоме древнейших мудрецов, праздность есть мать всех пороков.
   Москва, отпраздновавши очаковский штурм и знаменитую победу, умножившую славу Екатерины во всех концах Европы, кончила год сей трехлетними дворянскими выборами, на которых отец мой, отслуживший три года в звании депутата, выбран в уездные предводители московской округи и, любя быть полезным своим согражданам, согласился еще посвятить им три года своей жизни.
   

Копия

С письма моего к графу Брюсу, о котором упомянуто выше.

   "Сиятельнейший граф, милостивый государь!
   Чувствуя милость вашего сиятельства, простиравшуюся ко мне во многих случаях, а наипаче ныне, как в произведении меня в новый чин, так равно и в позволении, данном мне, пробыть в отпуску по моим обстоятельствам, за долг считаю вновь изъявить вашему сиятельству наичувствительнейшую благодарность за новый знак милости вашей, оказанный в оставлении меня при доме моем в то время, как многие офицеры потребованы к своим местам; с другой же стороны, дабы не употребить во зло благоволения вашего, но наивяще сделаться оного достойным, честь имею донести вашему сиятельству, что, по всегдашней моей к службе ревности и усердию, я никакими обстоятельствами от исполнения должности моей отвлечен быть не могу, а потому, если присутствие мое при полку может быть нужно и сходственно с волею вашего сиятельства, то я себе за честь поставлю преимущественнее быть там, где долг сына отечества и верноподданного меня требует.
   Удостойте, ваше сиятельство, милостивым принятием сие мое письмо, я же, готовяся исполнить все то, что вам угодно будет мне приказать, препоручаю себя во благоволение ваше и пребыть честь имею..." и прочее, как водится.
   

1789

   Правду говорит пословица: "Год на год не приходит, а который дошел, того не миновать"; но не только год, каждый день несет с собой свои заботы, труды, печали и радости. И все это происходит от непостоянства наших мыслей, наших желаний. Что делаешь сегодня с удовольствием, за то же не хочешь и приняться назавтра. К чему не обращал вчера никакого внимания, о том сего дни тужишь. Согласимся с царем Давидом, что всяк человек есть ложь1, и все мы вообще всуе мятемся. Справедливо вещал Марк Аврелий, говоря: "Дня сего заря не есть дня вчерашнего, и заутра той же не будет". Но сколько мы о сем рассуждать ни станем, никогда не проникнем естества случаев, на нас находящих, и будем всегда жить согласно с сим вещей порядком, несмотря на всю человеческую хитрость. Положив сие примечание заглавием наступившему году, приступим к продолжению повести.
   В начале генваря получил я от дяди барона Строганова унтер-офицерский паспорт для Павлуши, подписанный 29 декабря, из Конной гвардии. Я глядел на этот подарок, как на детскую игрушку. Павел мой еще сосал грудь и уже был записан в службу. Случай в наше время не новый, но для меня весьма противный потому, что он нарушал добрый порядок и мог назваться непростительною шалостию тогдашнего навыка. Но что будешь делать с женщинами? Их власть над нами полномочнее самих скиптров. Жене моей очень захотелось его записать куда-нибудь, потому что, как сказано уже в одном месте, гвардия была вместилищем всех детей дворянских, и нередко еще до родин благородной дамы знакомый кто-либо из начальников гвардейских полков с удовольствием давал ей паспорт для будущего сына ее впредь до окончания наук, в котором оставалось место для имени, и оно вносилось после родин, а в случае рождения девочки паспорт отдавался назад к уничтожению. Такие проказы были очень нередки. Я иным словом этого назвать не могу, да и что за малодушие -- торопиться нахватать чинов! На что они без заслуг? Бремя самое тяжкое; но против обычая никакая философия не действует. Так и здесь, Евгения, получа сыну паспорт, восхищалась до крайности. Сшила ребенку мундир атласный с галунами, и по праздникам, когда кормилица выносила его в оном в наши покои, сердце у матери прыгало от радости.
   Кто же записал Павлушу? Подивитесь: Боборыкин, тот самый, который житья мне не давал в Семеновском полку. Переведен будучи в прошедшем годе из Семеновского в Конный полк гвардии и сделавшись старшим его начальником за отсутствием подполковника, он перестал уже на меня сердиться, и пред отъездом моим в Москву совершенно мы с ним не только помирились, но еще он так полюбил жену мою, что почти без ходатайства, сам, собственным своим побуждением ее потешил и записал Павлушу квартирмистром в свой полк.
   Так что мы часто ошибаемся в людях и, не стараясь отыскивать первых причин огорчительного для нас поступка, приписываем действие совсем не той вине, от которой оно произошло. Боборыкин был со мной груб, горяч, даже злобен, это правда, но лично ли ко мне относились его чувствовании? Совсем нет! Он сердился на адъютанта своего, а не на персону, не умея в деле службы отделить лица от чиновника. Прослужа в армии до пятидесяти лет, привык он глядеть на своего или полкового адъютанта как на домашнего служителя. В полевых полках, особливо в этих должностях, в России по большей части служат люди низшего воспитания и темной породы, иногда даже происшедшие из холопства. Такой адъютант нимало не стыдится угождать своему начальнику всякой подлой прислугой. Он правит его домом, расправляется с его дворней, смотрит за конюшней, словом, вся комнатная полиция лежит на адъютанте. Боборыкин думал, что и в гвардии он от адъютанта полкового того же требовать может. Будучи человек ограниченного ума, которому казалось, что выдтить из себя и кричать во все горло есть долг военной дисциплины, он не мог найтиться в обращении со мною. Я же, руководствуясь правилами чести, никогда не смешивал повиновения с порабощением, не смел ослушаться начальника, покорялся ему безусловно в деле службы, в прочем никогда на свист ничей не бегал, и Боборыкин не мог на мне взыскать ни вины своего камердинера, ни нечистоты в комнате. Ему такое поведение мое не полюбилось. Он приписывал это гордости, не понимая, что тут ее не было нисколько, а что всякий благородный человек не иначе бы поступил, как и я. Он раздражался, и чем сильнее хотел меня переломить, тем я с большей стойкостию противился его неуместным прихотям. Вот отчего он меня терпеть не мог, пока я был адъютантом, но, вышед из этой должности и не имея уже до него дела ни так часто, ни так близко, увидел в нем скоропостижную перемену. Боборыкин меня полюбил, стал звать к себе, ездил ко мне, и мы сделались очень хорошими приятелями. Есть люди, с коими все разделишь без хлопот, кроме службы. В обществе с ними и хорошо, и весело, и свободно, но чуть лишь примутся за дело государево, как будто переродятся и волчьими зубами грызть начнут.
   В феврале Бог благословил супружество мое новым ребенком. Желание мое исполнилось, и Евгения родила 18 числа дочь, которую мы в честь великой княгини назвали Марьей. Жена разрешилась ею довольно счастливо, но при самом рождении младенца появились признаки, по коим всегда надлежало опасаться слабого ее сложения. За день пред родинами своими (а это было на масленице, в самое последнее воскресенье) я и жена, мы обедали в гостях у князя Цицианова, славного хвастуна и прожоры московского. После обеда посадили ее в три. За картами она почувствовала некоторые синтомы деторождения, и тотчас поехали мы домой. В минуту явилась бабка и доктор, но поелику боли еще не начались, то они, дав наставление, разъехались. Воды слили вдруг и предварили обыкновенные муки. В ночь она их почувствовала, снова созвали бабку и доктора, и в восемь часов утра в чистый понедельник родился новый человек в мир2. Если б при сих минутах мы знали, какую судьбу иметь будет наш младенец, как часто бы мы и на самых счастливых родинах вместо радостных восклицаний проливали горчайшие слезы. Но, слава Богу, будущее от нас сокрыто. Сильное течение крови ослабило чрезвычайно жену мою, принуждены были обложить ее льдом, и в скором времени, милостию Божиею и искусством врачей, она встала с постели и получила прежние свои силы. Ребенок был тощ и слаб. Его крестили отец мой и княгиня Цицианова, та самая, у которой жена накануне обедала. Она по себе была побочная дочь царевича Грузинского и могла своим состоянием почитаться за богатую женщину в городе.
   Батюшке не рассудилось пригласить в кумы никого из родственниц наших. В Москве их было много, но выбор пал на постороннюю даму, с которой мы, кроме приязни общежития, никакой связи в прочем не имели. Она обходилась с нами лучше многих наших ближних, беспрестанно почти нас угощала, тем заслуживала особенное наше внимание, да и едва не в ее доме родился тот ребенок, которого она была матерью крестной. Кому же принадлежало более сие звание, как не ей? Часто родные только именем таковы, а по чувствам совсем сторонние люди. Какая польза насчитывать сотни дядей, теток, и двоюродных, и троюродных, когда никто из них не окажет тебе участия ни в болезни, ни в печали, ни в тесном обстоятельстве жизни? Предубеждение обвинит наш поступок, но совесть и рассудок всегда оправдают тот выбор, который основан не на одних союзах крови и родства, но на отношении чистосердечной приязни. Итак, я мало-помалу становился отцом семейства, но -- ах! -- это еще не делало меня ни постоянным, ни основательным. Молодость давала мне потомство, она же и заблуждении мои усиливала. О сих родинах жены моей писал я к генеральше Ливен и в ответе ее видел, что их высочества, узнав о сем, приказали родильницу поздравить. Холодный сей знак участия показывал ясно, что у двора все на минуту, по времени и случаю, прочного там нет ничего.
   Между тем мы каждую почту ожидали из Питера неприятных известий. Дядя барон Строганов был очень болен. Почерк его коротеньких писем означал приближение к концу. Марта 16-го он перестал жить3, и мы с сокрушенным сердцем получили печальное о том уведомление с нарочным. Весь дом наш искренно его оплакивал. Сколь ни приготовлены мы были к ожиданию сей потери, но при объявлении об оной матери моей, все силы душевные ей изменили, и она чрезмерно грустила. Подлинно, этот человёк был ей друг и нам всем благодетель. Отдавая последний долг памяти его, обязанным себя считаю оставить здесь несколько строк насчет его характера и жизни.
   Барон Строганов одарен был от природы наружностию самой привлекательной. Не доживши до пятидесяти лет, он еще был один из прекраснейших мужчин в столице. Он имел сердце чувствительное, душу возвышенную и разум основательный. Будучи богат и уже смолоду в значительных чинах, он нимало сими преимуществами не гордился. Жил хорошо, без роскоши и скупого расчета. Слабое здоровье подвергало его частым болезням, а семейное положение тяготило добрую его душу. Он женился в первой молодости своей на знаменитейшей красавице своего времени, девице Елизавете Александровне Загряж<ской>, долго его пережившей4. Страсть решила его выбор, но скоро, к несчастию, он в нем раскаялся. Тетка, быв с ним в Париже, занемогла и повредилась; никакие средства не могли излечить ее безумства. Оно год от году усиливалось и дошло наконец до того, что надобно было ее запирать. Никуда выезжать ей было невозможно, и столь жалкое ее положение расстроивало всю природную веселость духа барона. Он любил искренно родных своих, и, когда узнавал их недостатки, всегда готов был отвращать их. Многие пенсионы людям бедным свидетельствовали, сколько он охотно помогал ближним. Дослужась по старшинству до генерал-поручичьего чина, он всегда принадлежал к Петербургской дивизии. До войны он был не охотник, но дело всякое умел и начать, и кончить. Часто бывал обижен в знаках отличия пред своими сотоварищами и, в полковничьем чине еще получа Станиславскую ленту, принужден был носить ее же долго после пожалования в генерал-поручики, когда всякий имел или голубую польскую, или красную российскую. Он без ропота переносил сии уничижении придворные, не хлопотал об ордене Белого Орла, который давно бы дан ему был от Польского двора, и, наконец получив ее, нимало не возгордился5. Когда он стоял с полком Новотроицким кирасирским в Варшаве, все его любили и по выходе оттуда в Россию благословляли его добродетельные поступки с тамошними обывателями. Ни один русский солдат, офицер, генерал не побывал в Польше без того, чтоб не вывезти оттуда кучу червонцев и страшные клятвы народа; один, можно сказать, барон Строганов, простоявши там несколько лет с конным полком, никого не раздражил, никого не обидел. По таким хоть не громким, но всегда похвальным деяниям, можно ли ему отказать в титле добродетельнейшего мужа? Он был точно таким, а в отношении ко мне, я должен признаться, что из всех моих родных никто мне столько не оказал доброхотства, как он, особливо в последние годы своей жизни. Он любил волочиться, красота его давала ему право на счастливейшие страсти, но никогда он слабости женщин не выводил наружу, и ничье имя от него не страшилось стыда публичного. Но кто без недостатков? И он имел свои пороки. Насмешливый нрав и язвительные шутки часто делали его несносным и многих, приближенных к нему, так едко оскорбляли, что самые благодеянии его теряли всю свою цену и даже обращались в тягость. В шутках своих он часто не щадил ничего святого, хотя после бурных дней своей молодости он сделался настоящим христианином и умер сорока шести лет, напутствуем всеми дарами благодати. Много способствовало к исправлению его мыслей насчет религии то, что он попал в секту мартинистов6. О них говорить здесь не мое дело, замечу только, что все под сим названием вельможи и простолюдины обращали на себя строгое внимание Екатерины и были ей очень не нравны. Она сама сочинила на них. комедии, кои разыгрывались публично7. Дядя мой, однако ж, несмотря на то, упорно держался их секты и в этом случае оказал всю стойкость своего характера. Трудно решить, кстати или нет он держался ее тогда так сильно, впрочем, и мартинисты его времени совсем еще не то были, чем обнаружились после, и нет сомнения, что дядя мой вышел бы из их сословия, когда бы мог предвидеть, что при первых днях сего общества религия была одна только личина самых хитрых замыслов политических8. Екатерина это предвидела очень рано, но она была гений, а обыкновенным умам простительно плениться наружностию. Обхождение дяди моего с фаворитом и племянником его Мамоновым можно также назвать нравственным подвигом. Вот сокращенная биография моего дяди. Благодарность требовала от меня сего отрывка, и я жалею, что перо мое не может стать в меру чувств моих к сему достопочтенному сроднику, с которым я иногда имел распри, но нимало не колеблюсь на гробе его признаваться, что всегда в них более был виноват я, нежели он. Пусть сие признание загладит все мои пред ним проступки. Мир праху его, и свет небесный бессмертной душе! Смертью его разрушился союз наших семейств. После него остались две дочери и сын. Те вышли замуж, а тот женился9, но с нами они сделались родня понаслышке, приятели по моде и, забыв нас, доставили нам случай предать их самих забвению.
   К огорчению, которое нанесла матери моей потеря родного брата и друга искреннейшего, присоединялся еще страх скоро расстаться со мной и услышать, может быть, что я наряжен в поход, чего по обстоятельствам и ожидать было должно. Страдать в двух столь нежных отношениях несносно, и матушка плакала почти беспрестанно. Не легче было и мне. Срок отпуска моего приближался. Жена еще не совсем оправилась от родов, как уже распутица принуждала меня скакать к полку и явиться на службу. Война не позволяла прибегать к обыкновенным средствам, чтоб продолжить спокойную жизнь домашнюю. Удаляться от караулов придворных не стыдно -- оставаться в отпуску во время войны бесчестно. Итак, решился я, оставя жену в Москве, ехать на север. Много стоило нам обеим расставаться, но необходимость есть Бог всего мира.
   Великим постом я явился в полк. Первое попечение мое было навестить семейство покойного дяди. Состояние каждого в нем меня растрогало. Люди его, любимцы, приближенные не знали, куда после него и к кому приютиться; начали действовать опекуны, тетка сумасшедшая не могла быть ни матерью детям, ни госпожою своим слугам, и из такого богатого, веселого дома вдруг очутилась пустыня. Тяжело было мне видеть столь жалостную картину.
   В казармах наших все было в суете и сборах к походу. Война с шведами от часу разгоралась сильнее. С каждого полка гвардии велено было назначить по два баталиона. Один должен был на сухом пути действовать, а другой сесть на галеры для десантов. Галерным флотом командовать назначен принц Нассау, а сухопутными войсками генерал граф Иван Петрович Салтыков. По списку я был восьмым капитан-поручиком. Офицеров этого чина было мало, а поручиков с излишком. Итак, мне как младшему доставалось на галеры, но как граф Брюс не хотел в этом походе употреблять тех офицеров, коим он доброхотствовал, то я в наряд настоящего года и не попал.
   Это случилось совсем без моего искательства, а по какому-то капризу самого графа, которому не нравилась галерная экспедиция. Узнавши, что я остаюсь при полку старшим капитан-поручиком налицо, тотчас писал к моим домашним о сем распоряжении моего начальства и просил батюшку, снаряда жену в дорогу, отпустить ее ко мне по первому летнему пути. Между тем как наши баталионы готовились выступить, граф Брюс препоручил сверх четвертой роты, в которой, по откомандировании капитана ее Спир<идова> в поход, оставался я по расписанию старшим офицером, еще и осьмую роту, полковую артиллерию и школу. Занятии мои, таким образом, в полку увеличились, и я жил не праздно.
   В начале мая приехали ко мне жена вместе с Павлушей, а Маша осталась в Москве. Батюшка страстно полюбил этого ребенка и пожелал ее воспитывать у себя. А мы прежним порядком основали свое житье в полковом нашем домике и, провода баталионы в поход, почувствовали около себя большую пустоту. Не к кому было идтить, некого было звать по соседству к себе на вечеринки.
   Забегу немножко вперед, чтоб упомянуть здесь о таком случае, который никогда из памяти моей не выйдет по странности своей. Солдаты наряжались на галеры со всех рот, и мне поручено было отобрать до шестидесяти человек из осьмой. Назначение мое было самое роковое: все, кого я ни внес в список, погибли. Лодку, на которой они посажены были, взорвало на воздух -- ни один не спасся10. Итак, я был прикомандирован к этой роте на несколько, можно сказать, часов только для того, чтоб выбрать шестьдесят жертв. Пусть говорят после, что нет судьбы. Рассудок ее отвергает, но все в чувствах наших и событиях доказывает, что есть какой-то слепой случай, который миром правит и называется рок!!!
   По приезде моем в Петербург Боборыкин новый оказал мне знак благосклонности своей. Он повысил моего Павлушу в чин виц-вахмистра, а мать нашила ему еще галун на атласный его синий халат.
   Адъютантская должность приучила меня к зрелищу физических наказаний, а ныне я в первый раз имел случай писать гражданский приговор по военному суду. Тогда долг службы требовал, чтоб я лично отправлял полковые экзекуции. В первый раз, когда я видел, как солдата гонят сквозь строй, мне сделалось дурно, и меня вывели из фрунта. После я так пригляделся к этому, что часто езжал вдоль фрунта, когда сквозь ряды его бегал преступник, и еще серживался на солдат, кои хлестали лозами воздух, а не тело. Вот что делает механическая привычка в человеке. Ныне нового рода встретился со мною случай. Один солдат украл образ и был судим военным судом. По наряду довелось мне быть асессором11. Наши суды обыкновенно были скоры и решительны. Его приговорили к кнуту, и я под сентенцией12 приложил с прочими руку по одной слепой доверенности к старшим чинам суда, нимало не разумея сам еще ни силы законов, ни степени, в каком они должны быть прилагаемы к вине и виноватому. Я точно так сидел в суде, как ходил на караул. Мне подали толстую тетрадь. Не читая, я ее подписал, и это был почти смертный приговор мне подобному. Опыты одни приучают нас уважать напастью ближнего, но в двадцать лет какая голова еще? Какие соображении? Все машинально, все по принятому обряду и без размышления. Счастливо для судьбы человеческой, что приговоры гвардейских военных судов отсылались на ревизию к генерал-аудитору13, который выбирался всегда из юрисконсультов опытных, и он не допускал ни ошибок, ни излишней жестокости, а без того как бы можно было положиться на наши сентенции. Все мы были люди молодые, без сведения о законах, о силе их и существе, и хотя судили беспристрастно, то есть без даров, без снисхождения к лицам, не оскверняя себя никаким поползновением к корысти -- да и что взять с солдата? -- при всем том, однако, сколько могли мы с самым честным расположением наделать вреда подсудимому от одного незнания! Я только один этот раз был призван к такому неприятному упражнению, -- и слава Богу!
   По приезде нашем мы отправили визит в Павловское, имели счастие быть благосклонно приняты у их высочеств и все лето потом провели наиприятнейшим образом, хотя и без театров. Граф Строганов, другой дядя мой и брат двоюродный матери моей, о котором упоминал я в предшествовавших годах, имел прекраснейшую дачу на малой Невке против Каменного острова и на лето перевозил туда все свое семейство. Оно состояло из одной дочери, малолетней графини, хитрой ее надзирательницы и любезной ее дочери. Сверх сих неразлучных особ у графа жили на даче многие иностранцы и благородные люди, коим достаток их не позволял с такой негой жить дома, с какой они угощались тут. Сам граф большей частию времени живал в Сарском Селе при государыне и наезжал только в свою дачу, чтоб иногда воспользоваться в ней воздухом и простым загородным обращением. Дача имела все возможные прелести: дом прекрасный, небольшой, но удобный для всякого рода сельских забав, и построен на самом берегу реки. У пристани всегда готовы были шлюпки для желающих за чем-либо съездить в город, до которого не далее было четырех верст водою. Сад большой аглинский в новейшем вкусе. Таратайки, колясочки, линейки, верховые лошади, всего было много, и во всем довольство. Без графа, как и при нем, хороший стол, угощенье простое, но доброхотное. Общество домашних весьма любезное. Сам хозяин был из тех людей, кои по характеру любят веселить и веселиться. Он страстно любил художества и все искусства и всегда был окружен артистами. Приличии требовали от него, чтоб он иногда, в угодность Екатерине, давал ее Сарскому Селу преимущество пред своим замком, но когда приезжал к себе, наслаждался и другим доставлял разные веселости. Он имел привычный характер, неохотно расставался с теми, кои как-нибудь втерлись в дом его и стали в нем на короткую ногу. Для нас он в этот год заменил дядю барона и, отменно полюбя жену мою, предложил нам провести все лето на его даче. По нашему небогатому состоянию такое предложение было очень выгодно. Полковые должности не требовали беспрестанно моего присутствия в городе. Я испросил дозволения у графа Брюса переехать на дачу, и с женой, с Павлушей, с малым числом наших слуг мы перебрались за город. Граф отстроил недавно особый домик, очень пригожий, в котором намеревался покойный дядя делить время с двоюродным своим братом. Этот флигель назначен хозяином для нас, и мы в нем очень удобно расположились.
   Здесь мы жили во всяком изобилии; уединенно, и вместе с людьми. По утрам я читал, писал стихи, жена занималась своими упражнениями. Малютка наш резвился в саду. За обед мы сходились все в общую залу. Там малолетная графиня, мадам и мамзель de la Villeauxcleres с дружелюбием и самой тонкой вежливостию обходились с нами. Днем мы гуляли, езжали по соседним садам и рощам и, напившись чаю ввечеру, в обыкновенной круговеньке резвились, играя в разные деревенские игры, иногда по Неве катались на шлюпках, а часто и в театр городской езжали в графскую ложу взглянуть на какую-нибудь отличную комедию. Словом, мы провели все лето наиприятнейшим образом. Когда нужды полковые требовали меня к моим должностям, я в несколько минут на легком боте переплывал прямо к полковому двору и, отправя свои обязанности, возвращался к моему тихому убежищу. Я не солгу, когда скажу, что не было в жизни моей лета приятнее настоящего. Чем больше граф привыкал к нам, тем сильнее оказывал нам свое доброжелательство и ласки, и мы ни от кого не имели ни малейшего неудовольствия.
   Мало-помалу и сюда вкралась роскошь. От нее трудно в больших городах остеречься. Она во все заставы разливается на окрестности. Графу захотелось отворить свой сад для прогулки простому народу по воскресным дням. Сначала ходили немногие, но скоро вошли во вкус, стали приезжать и в каретах. Кучки сделались толпами. Граф радовался, что гуляньи у него входят в моду, намостить велел полы в шатрах, будто для одной защиты от ненастья. Потом приводить стали туда по две, по три скрыпки, среднего состояния гуляки привыкли помаленьку в этой зале плясать, сперва по-русски, по-цыгански, а потом мастеровые немцы и французы образовали своими кружками разные светские танцы. Дошло дело до контретанцев. К ремесленникам присоединились люди всех сословий, и дамы и мужчины большого света полюбили съезжаться на графские прогулки. Евгения предложила по воскресеньям давать настоящие балы. Мысль эта хозяину понравилась; он ожидал только на это стороннего вызова. На все лето нанята наша семеновская роговая музыка, лучшая во всем городе, и оркестр скрыпачей. В зале начались балы по форме, а для народа в других местах собирались цыганки, плясуны, песенники, и обыкновенные их устроились забавы. И так воскресные дни нечувствительно обратились в великолепные праздники. Весь город стекался в сад графа Строганова. Дом и аллеи, все было наполнено народу. Нева покрывалась шлюпками и ботиками около пристани. Мы всем этим наслаждались даром, хозяину каждое воскресенье стоило до пятисот рублей, и скоро славная дача Нарышкина, в которой воскресные гуляньи от самых давних пор учреждены были, уже не смела выдержать совместничества с дачею графа Строганова. Так-то провели мы все лето, без забот и в полном увеселении.
   Молодость ищет забав везде и во всякое время. Воротясь в начале осени на житье в город, мы чувствовали большую разность с житьем на даче. Тамошние удовольствии нам ничего не стоили, городские, напротив, требовали издержек, кои превышали наши доходы. Состояние наше было тонко и не позволяло нам по-прежнему кидаться в самый большой свет, хотя батюшка ни в чем нам не отказывал и больше положенного готов бы был пересылать, но его достаток очень был ограничен, долги обременяли его имение, он, стесняя себя, удовлетворял нашим издержкам в той мере, в какой ставила их самая необходимость, потому что дом содержать в Петербурге уже стоило и тогда большой цены. Евгения была женщина умеренная в своих расходах. Прихотей у нее было мало, в расточительности я ее не могу упрекнуть, но сам я был мот по склонности и без всякого понятия о домостроительстве, так что не умел придумывать никакого расчета экономического. Недостаток часто вынуждал меня из осьми фраков закладывать семь в самой ничтожной цене за высокие проценты ростовщику для того, чтоб купить или четверть овса лошадям, или муки для людей и, оставляя на себе один кафтан, менял его на другой у того же ростовщика, когда встречалась нужда переменить одежу. Из этого маленького образчика увидят, что я испытал самые горькие приступы убожества, но, благодаря Бога, никогда не роптал и, будучи веселого нрава от природы, переносил смеючись все свои нужды.
   Правда, что они еще не доходили в нынешнем годе до крайности жестокой. Малый капитал женин, состоящий в шести тысячах рублей, уменьшался постепенно. При настоятельном случае мы брали несколько денег из оного на прожиток, и ломбард скоро поквитался с нами во всей сумме. Сверх того мы продавали те из жениных вещей, кои менее ей были нужны и способствовали одной суетной роскоши. Сими деньгами мы возобновляли по временам наши силы и могли еще равняться с прочими в наружном содержании нашего дома. Только было нам и надо. Заметим, что при всех моих изворотах, сколько бы я ни нуждался, но обмануть, солгать, не заплатить казалось мне всегда таким ужасным стыдом, что я ни на какой худой поступок не смел отважиться, и кредит мой был надежнее многих достаточных моих сверстников. Главная издержка во всяком семействе, стол, нас почти не обременяла, потому что мы редко его держали и по большей части обедали у Щербатовых или у родных. Иногда принимали к себе гостей, но очень редко и для того только, чтоб не прослыть вовсе скаредами. Нас посещали люди порядочные и известные. Раз в неделю принимали мы на вечеринку Щербатовых, Молчановых, с которыми жена и я были в тесной связи приязни, Арбенева, Боборыкина, графа Строганова и несколько молодых людей наилучшего поведения, ибо мы в этом очень были разборчивы. Дом наш, хотя не имел избытков, однако привлекал многих потому, что всегда было у нас весело. Обходились мы просто, дружелюбно, искренно, и Евгенья прелестью своею умела все вокруг себя пленять. Эта женщина имела нечто очаровательное, которое заставляло давать обществу ее преимущество пред прочими особами ее пола.
   Так проводили мы всю осень, стараясь общими силами о том только, чтоб менее скучать. Знаю, что многие, прочтя эту страницу, станут пожимать плечами и, укоряя меня, говорить: "Вот таково-то брать жену без состояния и подвергаться вместе с нею бедности". Упрек справедливый, но меня бедность не огорчала. Я умел переносить ее, и Бог, благодеющий мне во всех трудных переворотах жизни, дал мне силу в духе сносить убожество без гнева и досады. Я никогда не дорожил богатством. Верьте мне, милые мои дети, что оно одно составить счастия нашего не может. Мне никогда не приходило на мысль посетовать о том, что родители мои не приготовили мне широкого наследства. Воспитание, которое они мне дали, советы моего отца, нежность моей матери, общие их сердобольные поступки со мной от самой юности моей суть такие сокровища, кои я ставлю выше всякого богатства в свете, и благодарность моя переживет их и самого меня. Дай Бог, чтоб некогда и вы над прахом моим так же отозвались об нас.
   Сын наш Павел был тогда зеница нашего ока и привлекал к себе все наши попечении. Мы рассудили привить ему оспу; думали о том долго, колебались и, наконец, решились поручить его находившемуся при Смольном монастыре доктору Стренгу. Он взял его на свои руки, и по случаю налагаемых для сих болезней карантинов, кои запрещали ездить ко двору шесть недель, дабы оспа или подобные детские прилипчивые болезни не пристали к великим княжнам, мы своего Павлушу отпустили с надежной его мамой и работной женщиной на квартеру к доктору, где он продержал ребенка до выздоровления его. При сем предстояло гораздо сильнее испытание нашей твердости. Ни жена, ни я не знали порядочно, была ли на ней самой оспа. Все мои справки не открыли* мне ничего. У двора этого не знали, надзирательницы Смольного не помнили, а мать в деревне также о сем позабыла. Евгения не могла утерпеть, чтоб не посещать сына своего ежедневно, и подверглась бы нечаянной оспе, если на ней ее не было. Это нас обеих страшило. Она не дорожила пригожеством, но потеря ее была бы невозвратна для меня. В таком раздоре мыслей она показала опыт твердости характера своего и предложила, чтоб вместе с Павлушей привили оспу и ей. Мысль ее была правильна. Если на ней оспа была, то снова не пристанет, если она ее не имела, то прививная надежнее и спасет ее от жестокости натуральной, которой никто не избежит; итак, помолясь Богу, в один и тот же день доктор Стренг привил оспу и матери, и сыну. Жена ничего не почувствовала, и операция сделалась тщетной, тем не меньше успокоились мы насчет своей боязни и неизвестности, а на сыне оспа принялась очень благополучно и была весьма сильна. Но в самые критические дни ее ребенок занемог вдруг кровавым поносом, и в то же время стали у него резаться зубы. Столь много немощей переносить вдруг тяжело и совершенному возрасту. Каково же было двухлетнему младенцу переработать такие жестокие волнении в физике?
   Это все так его свернуло, что сам доктор не обнадеживал почти в его жизни. Мы с женою доходили до крайних пределов горести, плакали, тужили, считая, что Бог потребует от нас сей многоболезненной жертвы, и даже начинали бояться проведывать о нем, ожидая всякую минуту, что нам придут сказать о смерти нашего младенца. Но кто как Бог! Где отчаивается человек, там Его всесильная рука дарствует помощь и отраду. По благости провидения, и потом постоянными трудами доброго доктора и неоцененной нашей мамушки немки, Павлуша освобожден от опасности, стал поправляться в силах и выздоровел совершенно. Оспа с него сошла очень благополучно, и после шести недель или почти двух месяцев привезли к нам ребенка свеженького, здорового. Как описать наши восторги? Мать и я, мы с рук его не спускали и всякую минуту им любовались. Тяжко пострадали чувства наши во время его болезни. Тут мы в первый раз узнали, что такое сердце ноет.
   Участь моя смолоду красна была со всех сторон, все мне благоприятствовало; нередко, что для других производило потери, то мне обращалось в выгоду. Так, например, нельзя не заметить, что обстоятельства настоящей войны, кои у многих отнимали повышение, меня, напротив, без заслуг к оному приближали. Кампания шведская в нынешнем лете ничего почти не произвела значительного на сухом пути, зато на море прославились наши войска. Принц Нассау с галерами дал знаменитые два сражения и одержал достопамятную победу над неприятелем14. Вторые баталионы гвардейских полков чрезвычайно отличились. Многие офицеры особенно рекомендованы и все удостоены повышения в чины. Многие, кои видели равнодушно наряд младших своих товарищей в поход трудный и необычайный, ибо, кроме опасностей сражений, не всякий привык переносить жизнь морскую, начали малодушничать и роптать, что должны были уступить старшинство младшим офицерам и стать ниже их в списках. Я же, напротив, был столько счастлив, что меня никто не обошел. Все капитан-поручики, вышедшие в тот год в поход, были меня старее, следовательно, повышение их не только не вредило моему старшинству, но еще приближало меня к первым рядам будущего производства. Счастливая игра фортуны, которая еще мне тогда покровительствовала.
   Зимой все полки воротились в Петербург, и, по обыкновению столичных городов, начались везде балы и праздники. У двора их высочеств, однако, не было никакого собрания по уважению войны. Похвальное внимание к человечеству. Потомство наше, конечно, пристыдит нас, что при так называемых просвещенных наших нравах бояра русские, несмотря на скромность самого двора, давали балы и езжали на них тогда, когда с двух сторон Россия угнетаема была войною. На Черном море теснили ее турки, на севере шведы. Не проходило недели, чтоб не поражали столицу слухи о ком-нибудь убитом или раненом. Во время морских сражений стеклы дрожали в Сарскосельском дворце от звука пушечных выстрелов, кои по морю не очень в дальном расстоянии от города шибко сотрясали твердь воздушную. Что Екатерина не робела и сохранила присутствие духа при такой опасности, это делает ей бессмертную славу. Это есть отпечаток твердого ее характера. Таков должен быть дух венценосца! Но что вельможи всю зиму плясали и утопали в забавах, к чему иному это отнести, как не к одной постыдной холодности? Приятно ли называть своим отечеством и по одному сему громкому названию прилепляться к такой стране, в которой все жители, окружающие престол, забавляются, тогда как самая лучшая и цветущая часть дворянства за спасение оставшихся домочадцев своих обагряет поля своею кровию? Где же признаки того просвещения, коим мы так хвалимся? Волтер слывет безбожником и был таков. Большая часть сочинений его наполнена зловредных толков для совести непорочной, но при настоящем случае не худо бы было последовать справедливому поучению:
   
   Dans nos jours passagers de peines, et de misères,
   Enfants du même Dieu, vivons du moins en frères
   Aidons-nous l'un à l'autre à porter nos fardeaux
   Nous marchons tous courbés sous le poids de nos maux*15.
   * В суетные дни, полные невзгод и лишений, / Мы, дети одного Бога, давайте будем жить по-братски. / Пусть каждый поможет каждому нести его ношу. / Мы бредем сгорбленные под тяжестью наших страданий (фр.).
   
   Не тщетно можно уподобить человека просвещенного нашего времени гнилушке, которая светится впотьмах. О, как наши поступки, правила, мысли несообразны еще с совершенным и полезным просвещением!!!
   Зять мой граф Ефимовский, истощив снисходительность своего начальства, после трехлетнего отпуска приехал, наконец, и с сестрой моей, на житье в Петербург и начал служить в Измайловском полку. Они жили на нанятой квартере. Мы часто видались. Общество их составилось из нашего, и мы с удовольствием делили между собой зимние большие вечера. Надобно изъяснить, как мог офицер гвардии быть три года в отпуску. Это часто случалось в наших полках. Офицер попросится в отпуск на три года или на два под предлогом отъезда в чужие край. Государыня всегда соизволяла на подобные отпуски. Без докладу ей нельзя было отпускать офицера на полный год (хотя с отсрочками по нескольку лет продолжались отлучки), и потому о продолжительных отпусках полк доносил Государыне и всегда получал высочайшее разрешение. Между тем офицер, вместо чужих краев отправясь в Москву, жил там бессъездно и ездил в клуб и маскарад. Точно так выжил и зять мой три года сряду в Москве. Подобное позволение давалось и сержантам под тем же предлогом. Из отпущенных на такие сроки никто не терял своего старшинства. Чины шли своим порядком, и часто случалось, что сержант, уехавший в отпуск, возвращался к полку уже поручиком, а иногда и выше. Наличные офицеры не могли этим обижаться; те у них ничего не отнимали, ибо со дня отпуска они выходили из комплекта, следовательно, ни жалования, ни ваканций один у другого не перебивал. Война шведская прекратила сие злоупотребление. В докладах 1790 года повелено было всех, не явившихся к полкам, обойтить, но и тут явился подбор. Какой закон ему не подвержен! Начальники полков обходили тех, кого хотели, прочим же препоручали разные вымышленные комиссии от полку и, под видом оных выпуская бессрочные ордера, потворствовали беспорядку. Но не будем слишком строги к другим. Всякий ищет своей пользы. Припомним здесь французский стишок, обращенный к женскому полу:
   
   Tel glose hélas! sur vos faiblesses, qui brûle de les partager*16.
   * Увы, какая сплетня! О ваших слабостях, кои сам желает разделить (фр.).
   
   Фортуна -- женщина. Это приветствие ей более всех принадлежит. Мы браним ее слепоту, когда она наносит нам огорчении, но хвалим, получая что-нибудь полезное. Фортуна, или слепой случай, есть источник всех злоупотреблений, ибо прихоти не всегда согласны с заслугами; оттого и называется случайным человек, одаренный наградами без заслуг. Счастливым в обществе почитается обыкновенно тот, кто без подвига сравнен с делателем добрым, и так всякое отличие, оказанное человеку, недостойному оного, не есть ли злоупотребление? Но когда мы сами вкушаем плоды его, то крепко зажимаем рот и молчим. Это размышление пришло мне очень кстати. Писавши его, я вижу пред собой ордер ребенку моему Павлу, по которому он не только повышен в вахмистры, но даже и поверстан в список служащих, следовательно, уже отнимать будет с нынешнего дня старшинство у таких людей, кои после его запишутся в полк, хотя бы и в двадцать лет были от роду. Г. Боборыкин, полюбя нас очень нежно, доставил нам это удовольствие в конце настоящего года. Как отец я радовался и малодушничал, но как член общества я не мог похвалить такой обидной и пустой прихоти. Но кто соглашал сердце с рассудком? Последний почти всегда в покорных слугах у первого.
   Летние увеселении на даче вскружили голову любезному старичку графу Строганову, и ему захотелось поставить у себя в комнатах маленький театр, на котором первыми действующими лицами были, разумеется, жена и я, не по особенным нашим дарованиям, а потому что он к нам привык. Из всех зрелищ, которыми в течение зимы его забавляли, примечательнейшим была опера "Нины"17, мы ее сыграли в день его именин 23 ноября. Надобно сказать сперва, что во всем французском оперном театре нет произведения, подобного "Нине". Кто этой оперы не знает? Кто не восхищался ею от самого Парижа до наших ледяных рек? Кто не певал из нее чего-нибудь? Имя сочинителя ее мне неизвестно. Музыку сложил Далейрак и по ней будет бессмертен в музыкальной своей собратий. Роль Нины есть интереснейшая на театре: она от любви сошла с ума и любовию же приходит в разум. Играть ее нерассказаемо трудно. В Париже представляла Нину славная Du Gazon18. Говорят о ней, что она была превосходна и что недели две перед тем, как играть, она ездила в безумные домы наглядываться на женщин поврежденных, чтоб применить свою игру к натуре. Она пленила, изумила парижскую публику, и после нее казалось дерзостию непростительной за эту роль приняться. Однако графу Строганову захотелось. Нашли жену мою способной играть Нину. Она взяла ролю, выучила, выработала и в течение двух недель явилась в ней перед публикой довольно многолюдной, а наипаче отборной. Все бояра, иностранные дипломаты были на этом спектакле.
   Евгения не без робости выступила в такой прославленной роли, но когда она пропела известный романс "Quand le bien aimé reviendra" {Когда возлюбленный вернется (фр.).}, победа была на ее стороне. Все ей рукоплескали, восторг был общий. Крики "браво" летели из всех углов театра, и единогласно все признали, что никто в России не мог бы так очаровательно блеснуть в этой роли, как жена моя. Все актеры были к ней удачно подобраны. Я играл отца; любовника представлял Муравьев, он имел голос прелестнейший, и тенор его увлекал душу; Виолие играл управителя самым натуральным образом; подругу ее представляла молодая Villeauxcleres со всею нежностию, свойственной ей самой и ее роли. Оркестром правил Бортнянский, хоры были из придворных певчих. Весь спектакль произвел действие прекраснейшее, и с тех пор вошло в привычку во всех обществах называть жену мою la princesse Dolgorukova Nina. Я в стихах моих также подарил ей везде прозванье Нины. Правда, что эта опера стоила ей большого труда. Она истощила все силы чувств и голоса. Чем простее казалась ее игра зрителю, тем более она ее изнуряла, ибо простота здесь была крайнее совершенство искусства. Все в Евгенье соответствовало принятому ее характеру: речь утомленная, голос нежный, выговор приятный, походка медленная, взор меланхолический, наряд простенький, игра без всякого жеманства -- все, все, было в ней совершенно.
   Почти в одно и то же время играли ее еще две благородные особы: Княгиня Долгорукова, красавица, князя Василия Васильевича жена, и в Гатчине г-жа Нелидова. Одной били в ладоши, потому что она бесподобно была хороша лицом и станом, другой из уважения к великому князю, который, влюбясь в нее по уши, был невероятно порабощен ледащему ее лицу. Я ни той, ни другой в игре не видал, но слышал от знатоков и охотников, что ни одна из них не могла равняться с моею женою. Я этому верю. Те обе ошиблись в плане своей игры. Княгиня Долгорукова старалась выказать свои прелести и, соображая с ними каждый шаг, была не Нина безумная, а красавица придворная на театре. Нелидова рассудила представить безумную в бешенстве. Ее надобно было держать, останавливать, и она похожа была на сумасбродную, запертую в номере. Евгения, напротив, представляла меланхолическое безумие, повредившуюся от любви, и в самом исступлении сохранившую свою природную нежность, тишину, спокойствие, словом, все черты любви страстной и несчастной, следовательно, нет сомнения, что жена моя должна была пленить зрителей стократно более, чем ее две совместницы, -- что случилось на самом деле.
   Окончив настоящий год театральным торжеством, я сохранил в рукописи моей все его подробности, дабы и в отдаленных годах жизни моей вспоминать о нем с удовольствием. Многие осудят, может быть, меня за то, что я такими пустотами наполняю мою Историю и что я, ни слова не сказав о войне, политике, дворских интригах, целыми листами говорю о театре. Но что может меня приятнее занять моей Евгении, ее забав? А сверх того, я не устану повторять, что я сочиняю не летопись нашего времени, что мне дела нет ни до кого, кроме себя, и что я упоминаю о тех только людях, кои имеют связь с моими собственными происшествиями. Я пишу не для того, чтобы попасть сперва под гнет печатного станка, потом одеться в нарядный или худой переплет и сгнить в каком-нибудь бронзовом шкапе. Описание жизни моей имеет три цели: 1-е, показать детям моим, что со мной случилось, дабы они подражали хорошим моим поступкам и убегали дурных; 2-е, заниматься с пользой для них, с удовольствием для себя, и тем miscere utile dulci {соединять приятное с полезным (лат.) -- изречение Горация.}; 3-е, приготовить себе под старость отраду жить еще воспоминанием молодости моей. Кто как ни рассуждай, а я всегда люблю соединять с настоящим память о прошедшем. Грустно иногда делать сравнение между тем и другим, но и самое сие уныние имеет какую-то сладость. Оно преимущественнее тех страхов, среди которых мы, ожидая чего-нибудь лестного в будущем времени, трепещем, воображая, что может оно до нас и не достигнуть. Сколь часто мне случалось быть вне себя от радости, встречая старого приятеля после продолжительной разлуки, которому я мог кинуться на шею и сказать: "Помнишь ли такой-то бал, такую-то серенаду? Мы тут с тем-то ходили, с тою-то говорили. Тут был луг, там лесочек, мы в нем беседовали без свидетелей. Помнишь ли все это?" Ах! Я никогда без душевного восхищения не покидал такой встречи. Блажен, кто цену ее чувствовать умеет!
   За сими размышлениями мимоходом скажу, что в нынешнем годе великий князь изволил быть в походе в качестве любопытного волонтера. Разумеется, что граф Пушкин не допускал его ни до какой опасности. С ним сопутствовал приближеннейший его любимец Вадковский. Воротясь из армии, Павел предался любовным восторгам. Нелидова вскружила ему голову, он ни о чем уже не думал, как об ней, замуравился19 в Гатчины, прекратились все съезды к его двору, одна Нелидова составляла его забавы и удаляла от взора великого князя всякое лицо, для нее опасное, а ей страшны были все женщины вообще, потому что ее дурнее во всех частях найти было нельзя в целом городе. При всем том она была очень умна, голова ее околдовала Павлово сердце. Он ей в глаза глядел и не смел из повеления ее выйтить. Это удалило многих от двора их высочеств, в том числе и мы почти перестали к ним ездить. Вот вся история связей придворных; но, право, я о том не сожалел. Евгения моя была для меня выше всех владык в мире.
   Вот какого содержания дан был ордер моему Павлуше. Это очень любопытно, новому служивому минуло только два года.
   

"Ордер
Лейб гвардии Конного полку вахмистру
князю Павлу Долгорукому.

   Произведены вы из виц-вахмистров в вахмистры и причислены в четвертую роту, о чем для сведения вам и предлагаю, и позволяется вам пробыть в доме впредь до востребования к полку.

Ноября 11-го дня 1789-го года. No 1448.
На подлинном подписано: майор Боборыкин".

   (Какая фарса!!!)
   

1790

   По числу ваканций в полку мне досталось в новый год в капитаны. На придворном бале я благодарил государыню и был у руки со всеми прочими, пожалованными в чины. По новому расписанию я назначен был в одиннадцатую роту, которой уже правил комплектный капитан, следовательно, я из ротных командиров, ибо я управлял четвертою ротою, несмотря на повышение, переходил в команду к равному себе капитану, но старее меня годами службы, а прежнюю роту должен был сдать подпоручику за отлучкою старших при ней офицеров. Это показалось бы мне уничижением в другое время, но ныне я знал, что оно так случилось потому, что уже от графа Брюса объявлено мне было готовиться будущим летом к походу, и, дабы не разбивать поминутно капитанов, меня во ожидании той роты, которую я должен был принять, идучи в армию, заместили на часок в чужую.
   Капитанский чин меня очень обрадовал. В мои молодые лета он был очень лестен; все почти капитаны были меня старее годами, и по всей гвардии очень мало было людей в двадцать шесть лет, кои бы имели такой значительный чин, сверх того, он имел свои преимущества, кои хотя так же суетны, как и все другие, от честолюбия происходящие, но в молодости способны вскружить голову от радости. Капитан гвардии был маленький барин в своей сфере, он управлял ротой в полку и увольнялся от всех мелочных должностей, как то: наряд по очереди на полковое дежурство, с пожарной трубой на пожар или в какую-либо другую откомандировку. На караул ходил он только в Зимний дворец, и то во время присутствия в нем самой государыни, более никуда. Там он зависел от одного генерал-адъютанта и обо всем докладывался ему, правил не только отряженной с ним ротою, но и всеми прочими командами, внутри дворца находящимися, и от всех от них собирал рапорты, всем выдавал пароли. В верхних покоях капитан караульный имел право ходить за кавалергардов, то есть в тронную горницу, у дверей которой стаивали на часах два кавалергарда. Это при Екатерине значило много, потому что генералы полные не все имели на то дозволение. Оно давалось с именного соизволения. В списке пропускаемых состояли все придворные чины, Сенат и обер-прокурор[ы], губернаторы, некоторые по выбору разночиновные особы в генералитете и вообще все те гвардии офицеры, кои выпущены из камер-пажей. Капитан гвардии только тогда ходил за кавалергардов, когда он был на карауле. Многие завидовали этой чести и искали ее с большими поклонами. Но в чем же состояла она в настоящем виде? В том только, чтоб двумя комнатами ближе быть к покоям государыни. Стоило ли это хлопот? Прошедши кавалергардов, останавливались все в тронной комнате или за ней, в так называемой кавалерской, но далее уже никто ни шага, кроме малого числа ближайших прислужников и знаменитейших чинов государства. Итак, тот, кто за кавалергардов ходил, так же мало видел государыню, как и тот, который оставался по сю сторону дверей, тем не меньше, однако, публика на выходящих из тронной глядела как на людей, особенных милостей удостоенных, и многие из этих, ради будучи такому заблуждению, усиливали его, вынося на себе вид важный и как будто значущий, что они у самого престола окружают монархиню. Ничего не бывало, и те, и другие в разных только покоях одинаково пресмыкались, одинаково были презрены и забыты. Каких у двора не увидишь посмешищ в этом роде? И я тогда на них нагляделся.
   При столь великолепных выгодах были между прочим и самые странные. Известно, что весь караул гвардейский пользовался особым придворным столом, на который казна отпускала ежедневно шестьдесят рублей, и за ним обедали только восемь человек. Стол по большей части бывал наполнен кушаньем и покрыт старинным запачканным серебром, но редко можно было со вкусом поесть. Капитану давался крендель и бутылочка венгерского -- древний обычай, современный началам гвардейских полков, который ведется и поныне. Капитан мог требовать в свою караульню и зеркала, и столы, и мебель, все ему отпускалось без отрицания, равно как и посуда чайная или стеклянная. Для освещения нижних переходов и всех сеней в замке он требовал сколько хотел маканых свеч1, и никогда не было ему отказа. Все это так меня восхищало, что я напрашивался не в свою очередь за других ходить в караул, дабы только пошататься в тронной за кавалергардами, а в караульне делаться вельможей над своими солдатами.
   Ничто так не покажет, до какого малодушия я обрадовался капитанскому чину, как следующий анекдот. В самый новый год мне досталось в караул идтить капитан-поручиком, но я знал, что после обедни объявятся доклады и что я уже останусь капитаном во дворце. В ночь на первое число запахло смородом в нашей спальне; жена усумнилась и велела посмотреть, от чего. Пошевелили около камина и стены и не нашли ничего опасного, но дух головни продолжался. Жена рассудила разобрать несколько изразцов. Я стал шуметь, что мне спать не дают, что я назавтра наряжен в караул и что я буду капитан; ушел в кабинет, и там мы расположились ночевать. Я препокойно выспался, и какое было мое удивление поутру, когда я увидел, что весь камин разобран и кирпичи разбросаны по полу. Жена, уложа меня спать и будучи сама в беспокойстве, призвала людей, велела разобрать один венец изразцов. Только что его сняли, заднее бревно вспыхло, ибо оно уже давно тлилось, и помощью наших слуг залит начинающийся пожар. Если б Евгения уснула со мной вместе, нет сомнения, что весь бы наш дом обратился в пепел, а я явился бы в вечность хвастать своим капитанским чином. Все это происходило от жаркого желания в новый год отличиться во дворце в новом знаке и чине. Пусть судят, какой я был еще мальчик, имея уже двух детей.
   Более всего меня радовало то, что уже я не обязан был во дворце, как в прежних чинах, высиживать середи ночи самые мрачные часы или на бекете2 у церкви придворной и стеречь пустую горницу и дверь, в которую никого не пропускали, или внизу торчать на лавке перед целой шеренгой и держать так называемую вахту. От этих скучных должностей капитан был свободен. Окончим этот рассказ тем, что гвардии капитана пост был самый лестный для молодого человека. При всем том, однако, он не стоил столь великой жертвы, чтоб ради его запалить свой дом и самому обратиться в головешку.
   Будучи, как выше сказано, назначен в поход, я коснусь некоторых распоряжений, сделанных у двора для продолжения шведской войны. Вместо графа Пушкина наименован главнокомандующим Финляндскою армиею граф Иван Петрович Салтыков, второй генерал-аншеф по армии. Первым действующим лицом под командою его вызван из Оренбурга тамошний генерал-губернатор, генерал-поручик, старший по всему войску, барон Игельстром. Князь Потемкин, с своей стороны, из Турецкой армии отпустил несколько генерал-майоров в Финляндию, и оттуда же явился на север служить отличный генерал-поручик по общей о нем славе Ангалт, принц крови и родственник Екатерины. Армия сия принимала вид самый устрашительный. На море готовил знаменитые победы адмирал Чичагов, русский дворянин и опытный мореходец. План старых походов переменился на новый. Так всегда бывает при новом военачальнике, по пословице: "Всякий молодец на свой образец". Граф Салтыков поставил бы себе в бесславие перенять что-нибудь у предшественника своего, графа Пушкина, и потому все пошло иначе. Я был слишком молод, чтоб знать о причинах, которые побудили Екатерину отнять у графа Пушкина команду, а по догадкам говорить о таких вещах я не люблю, тем более, что до меня это совсем не принадлежит; довольно сказать, что граф Салтыков был в тот год более всякого другого генерала по мыслям государыни. Полкам гвардии велено было откомандировать в поход по два баталиона, и оба сухим путем. Всей гвардией, из сих баталионов составленной, поручено было управлять генерал-майору Арбеневу, Измайловского полку майору; Семеновские два баталиона составились из осьми рот. Первым командовал капитан Тол<стой>, недавно воротившийся из чужих краев, а вторым капитан Горч<аков>, но сей последний, будучи всех старее, командовал обеими баталионами за майора, когда они сходились вместе, а порознь правил одним вторым. В нем капитаны шли, кроме Горчакова, Свечин, я и Измайлов3. Я командовал особенною ротою. Она собрана была большею частию из солдат одиннадцатой, в которой я написан был при повышении в капитаны, и из прочих. С марта месяца надлежало гвардии выступить, и все мы готовились к сему важному подвигу неослабно, приучали людей, привыкали к ним сами и собирали нужные для самих себя на всю кампанию потребности. В таких суетах скоро проходит время, и мы не успели мигнуть, как уже наступил март месяц.
   Вместе с переменой столь важной в главных чиновниках войска последовали и комнатные большие перемены у двора. Граф Мамонов удален был от известной своей должности и, лишась милостей императрицы, отправлен на житье в Москву с своей супругой, а на место его вступил молодой офицер Конной гвардии Платон Зубов, родственник Николая Ивановича Салтыкова, сын богатого отца и бесчестнейшего дворянина во всем государстве. Первый шаг Зубова был удачен, оперился снова и Салтыков. По связи родства с фаворитом он вступил в новые и блистательнейшие труды, ибо ему поручено главное управление Военной коллегией. Президентом ее был князь Потемкин; виц-президентом граф Пушкин, но Потемкин был в Турецкой армии, а заочным у двора всегда худо. Пушкину после двух шведских кампаний не повезло; итак, Николай Иванович назван председателем Военной коллегии и начал ею управлять полномочным образом. Весь город бросился в его переднюю. Вещь обыкновенная! Воротимся теперь к себе и посмотрим на мое внутреннее положение в семействе.
   Чем ближе подходило время к нашему походу, тем крепче сжималась грудь моя. Таить я не мог ни от жены, ни от родителей, что пришла моя очередь испытать всю тягость военного звания. Я писал о сем в Москву, и ответ моего отца, который впишу здесь [от] слова [до] слова, как образец красноречия сердечного, покажет, сколько весть сия тронула чувства отца моего и матери. Оба они проливали тем горчайшие слезы, что судьба вдруг две язвы им наслала. Разлука со мной сопровождаема была такою же с зятем моим графом Ефимовским; и он, подобно мне, наряжен был в поход. Состояние его еще хуже казалось моего, потому что он служил только подпоручиком, следовательно, более, нежели я как ротный командир, мог подвергаться и опасности, и капризу своих начальников. Вот точная копия того письма, о котором я упомянул. Что может быть трогательнее? Тут прямо сердце говорит, а не голова сочиняет. Так писали все наши старики. Они худо умели сложить тропу или хрию4, но умели сильно чувствовать и говорить языком сердца.
   "Угодно было Богу, мой друг князь Иван Михайлович, распределяя все судьбы человеческие, определить, чтоб письма твои получал я из похода, должен его благодарить, как созданье Создателя, за все его наслании, а тебя подкреплять в подвиге яко сына. Направи стопы твоя на путь мирен, исправляй свою должность, но не с кровожаждующим желанием. Исполняй звание свое, где судьба и честь призывает; береги подчиненных, помня, что все человеки и всякий имеет свои привязанности к жизни и к ближним, помогай и дели их тягость; жертвою сею благоугождается Бог. Друг друга тяготы сносите, и тако исполните закон Христов. Неприятеля не ужасайся, но уповай на Бога. Вера превозможет все! Когда Бог тебя в сие звание произвел и ополчил, то он же тебя невидимо и сохранит. Я, мой друг, последуя Аврааму, приношу сию жертву Богу, прося его, да сохранит тебя от всякого зла, и верую неотменно видеть тебя, мой друг, здорового. Пожалуй, не унывай, укрепи себя родительским благословением, которое сопутствует тебе на каждом пути, аможе аще пойдеши {куда бы ты ни пошел (слав.).}, токмо веруй". В конце письма: "Поручаю тебя Богу, остаюсь друг твой и отец". В другом письме, при таких же о вере подтверждениях, добавляет: "Храни свое звание беспорочно и не посрами имени прародителей своих". Еще в ином месте по прочем говорит: "Защищай, мой друг, себя и отечество; но щади также проливать кровь человеческую. Если возможно будет спасать жизнь, не ищи славы в гибели ближнего, и у неприятелей твоих также есть родители и жены, которые то же чувствуют, что мы". Что может быть превосходнее сей строчки! Какое искреннее человеколюбие и сострадательность к ближним! Далее: "Прошу тебя и советую укрепить себя бодростию духа; видя неприятеля вооруженного, не бежать, ибо лучше честно умереть, чем бесчестно жить". Какая высокая нравственность! Какой твердый дух! Какой убедительный в простоте своей слог! Сколько веры, сколько здесь наставлений! Ни одного пустого слова, все нравоучительно и назидательно. Пусть по сим отрывкам посудят, каково было родителям моим отпускать меня в поход.
   Тяжел для меня был сей крест! Сколько вдруг страхов и волнений терзали мою душу. В Москве печаль и сетовании моих стариков меня ежедневно крушили. Там я оставлял Машу, милого своего ребенка, и, может быть, навсегда. Здесь беспрестанные слезы Евгеньи катились по моему сердцу, и оно кипело к ней любовию более, нежели когда-нибудь. Но увижу ли я ее? Облобызаю ли Павла на руках ее? Эти два вопроса не выходили из мыслей моих и отравой делали пищу, отнимая сон и все силы. Мысль, что я могу быть убит, взят в полон, изувечен или сам лично быть чьим-нибудь убийцей, не давала покою на минуту, а сверх того сборы, требующие издержек, при моем состоянии излишних, и необходимость скрывать внутреннее положение чувств моих от света лукавого, который судит по одной наружности, все, все, на меня действовало! Всякий тотчас бы приписал мои изнеможении, бледность в лице, задумчивость в обращении одной робости и обратил мне оную в позор, тогда как дерзну здесь похвастать, никто, может быть, из сотоварищей моих, идучи в поход, не предпринимал такого подвига, как я. Всякий шел с радостию на войну. Иной хотел креста, чину, выгод, славы, а я вооружался из одного повиновения законам чести. Я не любил военного ремесла, ни его трофеев. Мои занятии, вкусы, склонности готовили меня более к жизни спокойного гражданина, и при таком расположении я, однако, шел резать людей. Вызов отечества сделан. Царь приказал, начальники нарядили, я плакал, -- но покорялся. Я не искал отличий, но шел в ряду с теми, кои для них только и служат, искать своей смерти или дать ее другому. О как ужасно военное состояние! Но монархи этого не чувствуют, а войска -- отоматы.
   Честь требовала жертвы сильной от меня, и я ее принес отечеству. Жена и сестра моя находились хотя в одинаких волнениях горести, имея и та, и другая те же причины сетовать, но положенье сестры моей тягостнее было вдвое, потому что она не имела еще столь обширного круга знакомых и приятелей и оставалась как бы брошенной на чужой стороне. Одно прибежище ее была жена моя. Я счел необходимым скрыть от сей последней настоящий день моего похода, дабы избежать прощаниев, всегда столь тяжких между людьми, истинной любовию связанных. Мой вымысел удался. На Страстной неделе я исполнил долг христианина5, наипаче важный пред готовящимися для нас нечаянными случаями в будущем. Я говел, исповедался и причастился. Святую неделю мы провели вместе, но увы! сии красные дни по всем отношениям в нашем царстве были тогда дни мрачные и многоболезненные. В Фомино воскресенье 31 марта, по данному мне ордеру, я должен был выступить в поход с двумя ротами 2-го батальона, седьмою и осьмою.
   С утра, помолясь Богу, надел я на себя тот самый крест с мощами, коим благословила меня умирающая бабка моя схимонахиня Нектария, взял с собой еще образ, коим благословили меня родители мои, и препоручил жребий мой в волю всемогущего Бога. Зашел к жене, она еще спала, пролил над нею несколько слез, облобызал Павлушу, обнял маму его, простился с домашними своими и побежал с двора на сборное место, как человек, лишенный разума. При собранных двух ротах отправлен молебен. Идущие мимо полковой церкви взводы моих двух рот окропил священник полковой святой водою, и, перекрестясь в последний раз нашим пенатам, мы пошли церемониальным маршем за город. Нам назначено было по маршруту дойтить в этот день до Парголова -- деревня графа Шувалова в пятнадцати верстах от города -- и тут остановиться на ночлег. По близости сего перехода многие солдатки провожали мужей своих, и бабьи полки почти не уступали числом народа нашему воинству. Погода была прекраснейшая. День солнечный, ясный, улицы сухи; но едва вышли мы за город, как нашли еще множество снегу, и чем далее шествовали, тем суровее были признаки зимы, не совсем еще простившейся с нами на севере. Города всегда обязаны туалету своей скоропостижной весенней красотой: их моют, чистят, скоблят и насильно зиму выгоняют, а в полях, где без убранства простая дышит природа, там апрель еще пасмурен, студен и не шутит.
   Выведя обе роты за заставу, поручил я идти далее л княз<е>м Волконским 1 августа, день, который издавна в их доме особенно уважается по домовой церкви, ему посвященной11. К удивлению общему, поставлен был в небольших покоях маленький театр, на котором разыграли русскую пиесу, и родственницы княжнины, с ней приехавшие, молоденькие две девушки, протанцовали балет. Зрелище было прекрасное. Мы все с удовольствием на него смотрели, и сам архиерей наш, приехавши по приглашению только отобедать и засидевшись до глубокого вечера, нечаянно зрителем был сего представления. Если б это меня соблазнило и считал бы я по совести, что это предосудительно, я бы этого не оставил в моих записках, но мне всегда казалось, кажется и теперь, и думаю, что впредь также казаться будет приличнее для лица всякого духовного звания, от первого до последнего, смотреть на пристойную комедию, в которой нет ничего для нравов оскорбительного, нежели, тихонько запершись с своей братьей монахами в келье, пьянствовать, вздорить и позволять себе разные непристойности. У всякого свой образ мыслей, я не оспориваю чужого, но и от своего никогда не отопрусь. После театра владыка уехал, а между нами началась пляска, и я, по охоте моей к ней, не последнюю играл роль в этой забаве. Ужин поздний короновал праздник, ему предшествовал прекрасный фейерверк, на котором я удостоился почести видеть вензель свой в прозрачном щите, и вполне был бы этим обласкан, если б я искренно думал, что губернаторство мое в этом не имело никакого участия, а был приятель хозяевам я сам, точно я, все прилагательное в сторону. Но, ах! С моим ли недоверчивым свойством можно было предаваться такой сладкой мечте, когда и самые легковерные умы редко могли быть в ошибке.
   Дела службы и столь развлеченные забавы оставляли мне, однако, несколько часов досужных, которые я хватал после обеда, как голодные ловят пищу, и, сидя в моем кабинете, отработывал в то лето мое "Путешествие в Одессу", которое набело к зиме совсем переписал учитель гимназии Евгенов, молодой человек с редкими дарованиями. Они его отличали перед всем сословием ученых в Владимире. Правда, что это еще не составляет громкой похвалы, но общий аттестат всего города в его пользу, когда в одном случае он подпал неправосудному угнетению своего начальства, доказательством может служить скромного его поведения. Он ходил ко мне учить детей российской словесности, это меня с ним ознакомило, я старался ему быть полезным, сколько мог. Речи его на экзаменах и в собраниях гимназии привлекали к нему одобрении всех знатоков и охотников до красноречия. Он-то самый взял на себя труд переписать мое странствие на Черном море, и книги сии, не назначенные быть когда-либо в печати, всегда напоминать мне будут такого человека, который доставлял мне в Володимире много приятных минут, когда скука уединения или досады по службе расстроивали нежные органы души моей. Итак, я всегда посвящал всю жизнь мою, когда я свободен был, разумеется, делить день по моему произволу, утром службе, после обеда занятиям философии и словесности, а вечер публике и рассеянию, а стихи отнимали меня у меня самого во всякое время, я был всегда в подданстве у восторгов и не знал ни дня, ни часа когда они вселятся в ум и душу.
   Как иногда веселая старость бывает предшественницей смерти физической, так приятное нынешнего года лето преддверием служило политической моей кончине. Оно последнее было для меня в Владимире. В августе стали мы все расставаться. Уехала княгиня Куракина, которая увезла с собой живейшие удовольствия мои сердечные; беседы ее ничто заменить не могло между нами. Оставила Марьино княжна Волконская и отняла душу у тамошних веселостей, кои и по отъезде ее не прекращались. Престарелая моя родительница, благословив меня и всех присных моих, изволила с сестрой отправиться в Москву после Успеньева дня. Последовал за ними старый приятель Классон, и скоро потом собрался к должности своей обратно старший сын мой Павел, оставя у меня Александра, которого я присадил за книги вместе с меньшими детьми.
   Оставшись после такого полного собрания почти одни дома, мы поехали с женой в Шую и по городам, и в самое это время, как бы для продолжения летних удовольствий на пути нашем, сосватались две свадьбы, на которых мы необходимо должны были быть действующими лицами по общим обрядам. Невестка жены моей, покойного Ивана Филипповича Пожарского вдова Анна Васильевна, рассудила выйти за бывшего при муже ее в земском суде голого заседателя иностранца Траубе, который всегда пользовался покровительством домов Пожарских и ими выведен в люди. Чего ангел сатанин не делает? Проворному немцу хотелось около чужого имения нагреть руки, а вдове молодой с кучей детей захотелось в соборе круг налоя пройтиться. Итак, эта свадьба совершилась при нас, нам надобно было принять в ней свойственное участие. Около Володи- мира другая, не менее странная, свадьба ожидала нашего же присутствия. Девица Языкова в сорок почти лет, браконеискусная и весьма собой некрасива, а притом и без состояния вошла в поползновение супружества. Да с кем же? С мальчишкой лет в двадцать с небольшим, купеческого происхождения, имеющим самый ограниченный достаток и мать с меньшим братом на руках. Эпизод этот весьма пустой в моей Истории, но он так смешон, что я не хочу лишить читателя удовольствия со мной похохотать немножко.
   Я сроду не видывал совокупления страннее и безобразнее. Везде бывают близкие или отдаленные причины, мелкие или важные, но причины, они ощутительны. Здесь, напротив, ни самый острый ум не проник бы вины сего телесного соития. Дочь генерал-майора, доживши до титла старой девки, не зависящая ни от кого, и набеглый из Петербурга на двадцать восемь дней к родным своим в Владимир поплясать мальчик, без общежития, без дальнего ума, без состояния корыстного, сходятся вдруг скоропостижно, влюбляются и без всяких друг о друге справок давай венчаться. Говорите после этого, что Амур чудес не делает! Родная сестра женихова была за горькой пьяницей Подшиваловым, который тогда у нас служил председателем в Гражданской палате. Тут-то под пьяную руку происходили свиданьи, сватаньи, подмигиваньи между двумя олушками. Невеста была сродни жене моей, но так как губернаторы в своих губерниях всегда всем родня, то и я при этом случае делался самый необходимый и большой свойственник. Свадьбу отправляли в Суходоле, село в семи верстах, доставшееся после отца невесты старшему сыну Платону, который сам после был исключенный из провиантского штата с пятном чиновник, но супруга его, целомудренная полячка из рода Остророг, венчанная и разводная жена многих мужей в Польше, но совершеннейшая красавица, она-то, хотя более всех противилась этому союзу, называя его подлым, но по тесному родству не могла отказать ни в деревне, ни в позволении сыграть тут без нее свадьбы. Самой же этой Корали знаменитой тогда налицо не было, она в Петербурге хлопотала о судьбе своего Платона и с господами министрами для лучшего успеха по очереди видалась по ночам. Мы в Суходоле отправили венчальный обряд, скутали двух дураков под одно одеяло и за труды наши заплочены были множеством конфект. Но я слишком долго об этом вздоре говорил. Читатель, не забудь только Корали, ты ее найдешь еще в моей Истории.
   К осеннему моему осмотру городов отнесу я отделку каменного дома для присутственных мест в Юрьеве и пожар Суждальский. По сим двум случаям был я в каждом городе лично, сперва в Юрьеве, где, по отправлении в казенном новом доме обычного богослужения тамошним духовенством без всякого разглагольствия, кроме положенной по уставу формы, введены мною чиновники в их места, и при сочинении о том в уездном суде общего журнала произнес я по привычке моей речь, и она довольно хорошо была принята собранием. А в Суждале ожидало меня позорище другого рода. Там сильный пожар, начавшись в близости гостиного двора, сжег новую крышку, только что отделанную на нем, и обезобразил всю пространную его каменную колоннаду. Не много частных домов потерпело от огня, но уважителен был пожар потому, что коснулся лучшего здания в городе; я боялся, что купцы потеряют охоту и силы снова за него приняться и недоделанный монумент несмысленной своей роскоши оставят в развалинах, но вместо того они после пожара еще жарче за него принялись и скоро опять выстроили. Год спустя уже они могли торговать почти во всем его пространстве, но нечем было, и оттого многие номера навсегда будут пусты. Сей случай, однако, не так шибко разнесся в государстве, как история моего пьяного попа, которую молва пустила на север в красках самых черных.
   Сказано было в Петербурге, будто благоговейный и престарелый священник, увидя, что собор его иллюминован так, как в царские дни12 прилично или на Святой неделе, приходил к губернатору о сем изъясниться и был от него выбит с поруганием. Другие сложили, что священник шел мимо шатра губернаторского с святыми дарами и пьяной толпой бит и прогнат. Третьи вестовщики, что тот же священник за возражение о плошках, кои могли запалить собор, вытащен из алтаря, куда он скрылся, и штатными солдатами потчеван нагайкой в самой церкви. Вот рассказы самых лучших людей в большом свете насчет сего мелкого происшествия. Остановимся здесь на минуту, и пусть в первый и последний раз позволят мне сделать искренное мое на это замечание. Во-первых, поп был не старик благоговейный, а молодой пьянюха и фигляр, который для забавы проскакивал в бочарный обруч, и это вся публика владимирская так же знала твердо, как я. Второе. Противно было бы здравому рассудку иллюминовать собор на бале. Что тут за краса? Что за вымысел? Беседка на горе не собор, а шатер еще меньше, и если хотелось кому-либо отказать мне во всех свойствах скромного человека, который ни до какого буянства никогда не был охотник, по крайней мере не надеялся я слыть таким безумцем, чтоб вздумал сравнять в радостных огнях на соборе день семейного моего праздника с днем Светлого воскресения или коронации. Далее. Священник не мог быть поруган, идучи с дарами, потому что не было дороги мимо шатра, в котором плясали, а он забрел в палатку пьяный и шатался из угла в угол, да и потому что дары по узаконению носятся на голубой ленте видимым образом, в предшествии церковника с свечой, следовательно, при сих атрибутах попа не бьют, а перед ним сторонятся. С балу же и из всякого собрания пьяного попа не только не грешно, но даже и полезно для отвращения соблазна вывести вон и прибрать. Не мог также тот мнимый благоговейный иерей быть вытащен ни с дарами, ни без них из алтаря потому, что в дополнение к прежним доводам здравого рассудка собор Дмитревский есть церковь бесприходная13, следовательно, попу ее идти с ними некуда и не к кому, а служить также нечего было в церкве, ибо это случилось в иллюминацию, кои зажигаются тогда, как наступит ночь на дворе, а по ночам летним коротким нигде в России попы ничего не поют, а спят благополучно или, подобные Александру, шатаются по трактирам. Все это, однако ж, ни на кого не действовало, и в Петербурге, в Москве об этой вымышленной нескладной басне больше говорили, нежели в свое время об осаде Гибралтара14.
   Не знаю, в таком ли виде на письме представлены были государю от князя Голицына, синодального обер-прокурора, все жалобы, чаятельно, до него дошедшие, и, может быть, приватные доносы от архиерея к Амвросию по упомянутым того попа с ним связям. Не знаю также и того, до какого степени принялся за это дело г. Сперанский, но только в сентябре явился в Володимир чиновник, присланный по именному указу с строжайшим повелением исследовать этот случай. Статский советник Харламов, приехавши, когда я ездил по городам, начал следствие без меня и без меня совсем его кончил, следовательно, я не мог ничему препятствовать, ничего скрыть. Заставши его еще в городе по возвращении моем, я мог только заметить из речей его, в которых, впрочем, искренности было мало, что обстоятельство сие принято как поругание в лице попа самой религии и нарушение благочестия. Мне казалось, что религия ничего общего не имеет с служителем ее, что она свята сама собой независимо от поведения священников и что бесчинный служитель алтаря гораздо более наносит ей поругания, нежели поступок начальника гражданского, который, скрывая соблазн от народа, запирает попа пьяного в полицию.
   Винили меня иные в запальчивости. Я оставляю, рассказав, как все происходило, на суд всякого начальника губернии, что б он сделал умереннее на моем месте. Другие упрекали, для чего я попа отослал в полицию, а не духовной власти. Архиерея не было в городе, и кто под ним старший в рясе чиновник, губернатор знать не обязан. У него полиция. Бесчинство всякое, от кого бы оно ни происходило, подвержено ее надзору, и она делала свое дело, заключая пьяницу в полицейскую камору, которая, конечно, не бывает подобна хорошему покою свободного и честного гражданина в своем собственном доме. Некоторые уверяли, что полицмейстер, худо исполнив мой приказ, подлинно, бил попа. Это надлежало исследовать и, уверясь в том, поступить по законам, а не осуждать по молве и капризам. Говорили прочие, что я не уважил этим и не дал удовольствия обиженному попу. То, что я видел и при мне происходило, не давало ему никакого права требовать удовольствия, что делалось на улице, того мне видеть было нельзя, я не мог бросить гостей, публику и бежать смотреть, как попа взяли: под руки ли повели, или за ноги потащили в полицию. Он был пьян, это доказано, а потому полиция прибирала его так, как сладить с ним могла. Впрочем, жалобы ко мне не было, поп подал ее архиерею, пастырь мешкал сношением формальным, а я по глупой молве не обязан был вчинать15 дело и придираться к полиции тогда, как все, дошедшее до меня, удостоверяло в том, что приказ собственно мой исполнен был в точности. Как же скоро архиерей описался со мной, я нарядил чиновника вместе с духовным депутатом произвести следствие, потом, когда сей чиновник занадобился мне на важнейший случай, я переменил его другим, в чем также отступления от правил никакого не сделал, но уже в течение сего последнего следствия прибыл г. Харламов и, остановя оное, приступил к своему исследованию.
   Оно делалось с большой от меня тишиной. Советчиками г. Харламова были: архиерей; советник правления и по моему аттестату кавалер По- лубенский; и дядя мой двоюродный, камергер князь Долгорукий, которого отца побочный сын, а его побочный брат Рукин был у меня полицмейстером, что и делает большую честь его сердцу и правилам. Что в следствии было написано и доведено до министерства, не знаю, но не мог не догадаться, что вся эта туча летит на полицмейстера, а в действующем этом лице поелику страдать должен был и я, то и почел себя обязанным наконец г. министру полиции послать пространное донесение об этом приключении. Тонкие умы города обвиняли меня и в том, что я к нему об этом тогда же не писал, но я никогда о вздорах не посылал рапортов и не отягощал пустяками моего начальства, а признаюсь, что и в самые свирепые порывы правительства за это дело на меня не мог ни по совести, ни по уму, ни по чести считать его таким, чтоб умолчать о нем было преступленье. Губернатор, как я его разумею, не есть сочинитель анекдотов и сплетен. Он служит, а не комедию играет, и дрязги должны быть всегда ниже его.
   Архиерей, желая внутренно мне добра, предвидя, что дело берет худой для меня вид, и почитая самой хитрой политикой угождать всячески своим властям и с крайним порабощением, советовал мне отклонить от себя все хлопоты, сваливши вину на полицмейстера. Я оставляю судить о свойстве сего совета в устах первосвященника тем, кои так жарко вступались за благочестие и религию, до какой степени подобный совет сообразен тому и другому, но, с моей стороны, глядя на такие внушения, как на искушение сатаны, писал к министру откровенно, как все происходило, и в заключении доносил, что если полиция будет в исполнении моего приказания обвинена, то бы наказание ее обратили на меня, потому что побои не доказаны, а запереть попа в полицию приказано было от меня самого, и я бесчестием бы почитал от своих приказаний отпереться. В этом же рапорте я упоминал, что не доносил о буйстве попа в то же время, потому что такое мелкое обстоятельство не почитал достойным внимания г. министра, а вроде жалобы на него представить за оскорбление моего дома такою наглостию казалось мне поступком неприличным и чину моему, и имени.
   Харламов, конча следствие, отправился в Питер, а в губернском городе, по обыкновению, начались перешепты. Мой рапорт дошел до министра в свое время, доложили государю, и в первом движении гнева монарх, не в пользу мою издавна расположенный, приказал меня отставить. Указ уже был готов, и слух о сем так достоверно разнесся повсюду, что домашние мои в Москве уведомили меня об оном с нарочным.
   Нетрудно вообразить, сколько молва сия поразила весь мой дом и сколько черных мыслей бросилось мне в голову. Ежедневно ожидал я указа о своей смене. Вице-губернатор, желавший моего падения, как вор на большой дороге добычи, и содействуя всему тому, что могло его ускорить, даже до следствия Харламова, в котором, бывши всему свидетель, от всего отпирался и слово правды не сказал, чему и многие подражать не постыдились, сей скаредный мой сослуживец уже разглашал мою отставку в народе, уже запрещал поселянам ходить ко мне с жалобами и уверял их, что пришла его пора тешиться над ними по своему произволу.
   Будучи в таком смутном положении и не зная, что предпринять, я решился, однако, с совета ближних моих послать нарочного в Петербург к г. Балашову и просить его об отпуске меня на двадцать девять дней для оправдания перед собою во всех взведенных на меня лжах и вместе с тем писал к графу Николаю Ивановичу Салтыкову о том же. Нужно было сии письмы доставить повернее, поспешнее и в том только случае, когда молва о моей отставке окажется несправедливой. Для этого требовался не рядовой слуга, а человек с чином, который бы мог себе отворить двери и получить вход к министрам и вельможам. Некто приятель наш Федор Иванович Дмитревский, заседатель дворянский в уголовной палате, молодой человек прекрасного поведения, с хорошими правилами, вызвался мне на сию услугу, и я никогда ее не забуду. Он и с ним для одной прогулки и сотоварищества пасынок мой старший отправились по почте к Балашову, и скоро по отъезде их шепоты о моей отставке утихли, перестали с[т]авить на место мое другого, и помаленьку наружный вид службы в отношении ко мне стал приходить в свой порядок, но я не мог успокоиться. Быть отставлену без вины за пьяного попа казалось мне неправосудием ужасным, и я не столько крушился о потере самой службы и с жалованием всего моего состояния, как о том, что я так мало имею у двора весу и доброхотов, что и такое мелкое обстоятельство могло так сильно действовать на судьбу мою.
   Скоро по отъезде моих нарочных вышел указ о наборе рекрут с новыми расположениями, о коих упомянется ниже, и я получил от Балашова письмо, в котором он меня извещал довольно ласковым слогом, что государь изволил меня уволить на двадцать восемь дней, но не прежде, как по окончании набора. Известие сие расправило мои крылья, стали трусы опять мне притрушивать и в передней моей ожидать моего приглашения. Подлые люди, как тряпки, летят туда, куда гонит ветер. Приехал и Дмитревский сам, который удостоверил меня, что, действительно, в первом движении государева негодования за то, что я оскорбил чин духовный и в лице попа посрамил церковь, приказал он меня отставить, но граф Николай Иванович, скоро о том узнав и переговоря с Балашовым, дали делу сему другое направление, то есть оттянули последствии его, толико грозные, до времени, и на представленный о том доклад с отменой отставки выходил именной указ, чтоб все это пересмотрел московский Сенат и сделал свое заключение. Вот уже две большие накинуты на меня были петли, и Сенат, милуя меня много, всячески старался потуже их затянуть. Неминуемо должно было мне ожидать сильного убою, и я хотя не скрывал от себя всей тягости моего состояния, но, надеяся, что, явясь в Петербург и объясня лично моим властям все черты поповской истории, обращу на свою сторону тех, кои сгоряча о том рассуждали неосновательно. Между тем получен и указ о моем отпуске, и я на несколько времени успокоился в моем семействе.
   Прежде, нежели говорить стану о наборе, который возродил новые беды для меня по службе, дабы не отрываться от театра его происшествий, скажу заранее, что дома, несмотря на заботы каждого почти лица, никогда так весело не было, как в настоящем годе; как бы нарочно Владимир, и с предчувствием, что я уже недолго ему принадлежать буду, развернул чрезвычайные средства к удовольствию. Клоб никогда так не был люден и весел, ежедневно давались балы в частных домах, да даже и в таких, где кроме воскресного дня ворот не отворяли, и сие имело случайную причину. Московский танцмейстер Меренвиль, столь громкий человек в своем ремесле, рассудил приехать к нам давать уроки детям благородным, предложил подписку и собрал до восьмидесяти учеников обоего пола. Самые угрюмые и скупые люди давали деньги и учили ребят своих плясать; кто хотел мазурки, кто бычка, Меренвиль тешил каждого, брал деньги и никого ничему не учил, кроме двух-трех домов, где он знал, что обман с делом различить умеют. Меньшие мои дети в той же толпе учились. Мастер сваживал всех ребят в один чей-либо дом по вечерам, с детьми езжали отцы, матери, родные, и так набиралось человек до ста. Старики игрывали в карты, старухи рассказывали небылицы и ссорились потихоньку. Малютки учились, а взрослые впристалую к ним толклись, как пешки. Меренвиль принимал потовое и в натопленных небольших покоях, кои, однако же, назывались залами, поднимал ноги аршина на два кверху. Можно было по чести назвать его доход трудовой денежный. Вот что произвело ежедневные собрании в разных домах, начиная с моего. За стыд, говорят, голова гинет. Пляска задерживала гостей очень поздно, дети, отучась, разъезжались, но из приезжающих с ними по нескольку десятков оставалось ужинать, и таким образом не проходили дня почти в неделе без музыки, пляски и шумного рассеяния. Оно давало роздых удрученным моим мыслям, и я, в свою очередь, иногда кружился с ребятами.
   Люди придворного духу (а где их нет?) уверяли меня, что такие забавы происходят от удовольствия, чувствуемого городом по причине той, что я остался его начальником и что не сбылись худые обо мне вести, но я не был никогда до такой степени рабом суеты, чтоб верить столь очевидной лести, я презирал ее и знал очень твердо, что одно предубеждение и безрассудная роскошь побуждали многих с изнурением сил своих отдавать детей в плясовую науку. Как не поучить дочки попрыгать? Меренвиль известен, у него все учатся в Москве, как же отстать от прочих? А того несмысленные люди не рассуждали, что при нужном хлебе насущном танцы не пойдут никому на ум, да они же и не учились ничему, а прыгали, как природа наставит, но были бы заплочены деньги, да и Меренвилю, чтоб после можно было похвастать и сказать о доброй провинциальной девушке, но неуклюжей и дородной, что она танцовать училась. Как будто в Галиче, в Чухломе или ином каком городе небогатый помещик, которому нужна хозяйка, возьмет за себя плясунью. Он ее пошлет в сусек, а она станет боковые шасе16 ему показывать. Ничего нет для губерний пагубнее, как перенимать без рассмотрения пользы все, что ни делается в столицах. Там свой масштаб, свои пружины. Но критику прочь, -- признаться должно, что в эту зиму очень было весело в Володимире. Вдобавок же подъехали из уезда на житье сюда человека два богатых дворян, кои искали случая прожить имении свои блудно, и они частые давали нам праздники, кои разбивали около меня политические мраки и способствовали провести зиму приятно. Спасибо вам, наши крезы! Кто веселит, тот, право, много добра делает.
   В числе семи вечеров шумных один я отложил для себя, и именно вторник; он посвящен был словесным упражнениям. В Петербурге тогда с великим провозглашением открыта была Беседа любителей российского слова17. Державин отдал для сих собраний дом свой и был президентом ученых трудов. Тут один раз в месяц читывались разные российские сочинении, и вся публика съезжалась в новый этот музей прислушиваться к гармонии своего природного языка. Дамы текли туда с восторгом. Бунина и Волкова доставляли свои стихи собранию. Цель его была ввести в россиян вкус своей словесности и мало-помалу отучить от французской или уменьшить предубеждение общее к чужеземным наречиям. Скоро по всей России загремели газеты о сей Беседе, и новость носилась в устах каждого жителя Петербургского. Казалось, что один только день в месяц и полезен, тот, в который назначен съезд в Беседу. Не совсем такую же, но подобную, учредил я у себя по вторникам. Члены моего собрания трудящиеся были сыновья наши: мой Александр, женины Алексей и Филипп. Для них-то особенно я предпринял это, беспрестанные забавы рассеивали слишком молодые их умы. Тут они в тишине должны были и сами читать, и других слушать. Выбор чтения зависел от каждого члена. Предметы были разделены на классы, и по жеребью доставалось быть президентом собрания или чтецом историческим, или иным. Всякий вторник менялся председатель. Дети наши, поощряемые самолюбием и к выбору хороших произведений, и к хорошему их произношению в публике, должны были после вечерних балов в прочие дни недели помышлять о вторнике и заготовить упражнение свое. Членов было не много, семь человек: гг. Горяйнов, Бенедиктов, Евгенов и я сам-четверт с детьми. Взрослые члены читывали и свои собственные сочинении: Бенедиктов прекрасные переводы, Евгенов речи философические, Горяйнов стишки, а я то стихи, то свое "Путешествие в Одессу". Читали мы все это публично в большой зале и при посетителях, коих иногда бывало и довольно, иные всякий вторник без пропуску езжали, даже и дамы некоторые любили тихие наши вторничные вечеринки. Вот каким образом происходил порядок наших собраний. Чтение делилось на две части, прозаическую и стихотворную. Оно начиналось в шесть часов ровно, и никого не поджидали в зале. Поставлен был большой длинный стол. Президент садился на креслы в первом месте, по сторонам сидели члены. Каждый занимал свое место по жеребью; разумеется, что зала была прилично освещена и стол снабжен всеми нужными вещами для письма и книгами для чтения. В большой тишине открывал президент свое чтение, пред которым музыка играла в боковой комнате симфонию, и во время ее все посетители садились и члены брали свое место. После президента каждый член, садясь на его место, дабы лучше его слышали, читал свое, и когда все семь кончали прозу, начиналась опять музыка, во время которой чтецы отдыхали, а гости могли поговорить между собою. Это продолжалось полчаса ровно, после чего по-прежнему все садились, кому где следовало, и президент открывал чтение стихов. По окончании всех семи членов вынимались жеребьи, кому на будущий вторник достанется быть президентом, и тот, кому выходил номер в креслы, приступал к распорядительному совету, то есть назначал, кому именно из членов что готовить к будущему собранию. Президент сам обязан был всегда читать что-либо духовное, прочие члены: кто извлечение из истории древней, иной статистическое описание какого-либо места, другой биографию какого-либо славного мужа, тот какую-нибудь речь, этот романический отрывок и так далее. Таким же образом делилось и стихотворение на разные роды, кому оду, кому элегию, иному басню, и сей разбор известен был публике посетителей, дабы они по сорту назначаемых чтений располагаться могли приехать или нет. Сей порядок и наряд сочинений никогда не менялся. Во власти члена только было выбирать, чьего сочинения читать пиесу, но род сочинения был предназначен, и отступать от него не дозволялось. Разумеется, что ничего не читали иностранного, то есть на чужом языке, но переводы были приняты. Во время чтения дозволялось бить в ладоши, когда что-либо восхищало слушателя. Иногда читывались трагические монологи и целые сцены, но не более, как между двух лиц, и тогда те, коим это доставалось, вставали с мест своих, выходили на средину комнаты и провозглашали стихи с театральными выражениями, присоединяя движении рук. Сделав наряд пиесам, президент закрывал собрание, и тогда, как говорится, кто домой, а кто дома во что горазд. Я чрезвычайное находил удовольствие в этих собраниях и потому поддерживал их из всех сил. Они никогда не отменялись и, если не всем равно, может быть, нравились, по крайней мере всякий, свободен будучи быть в них и не быть, не мог почитать их себе за тягость, и тем более, что они, оканчиваясь не позже девяти часов, давали всякому возможность ездить от меня [к] кому угодно добивать день в карты. Скажу без чванства, что беседы наши заслуживали внимание благочинием своим, согласием в распорядке и выбором читаемых предметов. Оставя Владимир, я ни о чем так не жалею, как о потере тех средств, кои я имел по месту своему заводить и держать такие собрания. Впрочем, об них нигде не было печатано, ни повещено. Мне противно всякое чванство.
   С 1 ноября открылся рекрутский набор, совсем на новом основании. Разъезды по городам уничтожены, велено присутствовать в губернском городе. Заседание составлено из девяти членов: губернатор, вице-губернатор, председатель палаты один, прокурор, стряпчий казенный, губернский предводитель, советник Казенной палаты, командир внутренней стражи и приемщик, наряжаемый из армии. И сбылась тогда русская пословица: "У семи нянюшек дитя без глазу". Между новыми правилами затруднительнее всех было то, чтоб каждого рекрута принимать по большинству голосов. Правило почти невозможное, если б следовать ему строго в исполнении, но это было лишь написано, а дело шло, как и прежде, и при случае только разглагольствия о каком-либо рекруте, когда демон лицеприятия или корысти возбуждал страсти плотские, тотчас дело принимало новую форму, собирались голоса, и после большого шума выставленный Адам узнавал судьбу свою. Сборище наше было вывеской недоверчивости правительства: на всех нас глядели как на мошенников, и соединяли вдруг такое множество людей для того, чтоб больше было несогласия и раздоров, думая, что меньше может быть стачек между приемщиками. Надобно спросить у народа, что для него легче? Если предполагать неукротимое желание корысти во всех лицах, без разбора их свойств и правил, то хоть двести человек собери, все будет то же, только, естественно, что дороже станет подверженному лицу, ибо купить девять человек труднее гораздо, нежели одного, да и больше надобно денег. Это ясно! Я никогда не отступлю от коренного моего заключения, что где нравы не удерживают зла, там законы преграды ему поставить не сильны. Постыднее всех поступлено было с лекарями. Им велено было сидеть в особой каморе, и при каждом рекруте присутствие, вынув жребий, кому из них осматривать, тот и являлся делать свое дело. Какой соблазн для народа! Но, кажется, век наш осужден был представить потомству зрелище совершенного уничижения человеческого во всех его видах.
   Однако дело шло, и слово как-нибудь все поправляло. При самом начале набора открылись между мной и вице-губернатором горячие сношении и междоусобная пря по поводу рекрутских раскладок. Они издавна служили предметом ссор между сими чинами, а чем скорее производился набор, тем беспорядочнее шло распоряжение казенных поселян. Обязан я был за них вступаться, они роптали гласно, и я писал о том к министру финансов, который, давши запрос против моих бумаг Казенной палате, предписывал, чтоб она представила ответ свой ко мне и я с моими замечаниями прислал к нему. При сих официальных сношениях граф Орлов, сотрудник по лесной и хозяйственной части министру, приватными письмами удостверял меня, что министру приятно видеть во мне столь крепкий застой за крестьян казенных и пользу их. При исполнении сих предписаний ябеда отправляла свое дело с неусыпным бдением, и Казенная палата строила мне разные неприятности. Они доходили до такой срамоты, что даже протест был от вице-губернатора сенатору в том, что я брал казенную печать к себе в дом, чего избежать мне было нельзя, потому что при отправлении вышеписанного ответа Казенной палаты к министру вместе с моим мне надобно было ее представление запечатать ее печатью, и для того я призывал к себе в дом секретаря Казенной палаты18, который, приложа сам печать, сам же ее и отнес в Палату, но из этого вице-губернатор вывел страшное преступление. Несмотря, однако же, на грозные черты министровой переписки с Палатой, раскладки ее остались в своей силе, и мужикам от наших ссор ни на волос не было легче, а мне вице-губернатор потихоньку рыл глубокую яму. Честный человек, надеясь на себя, на свои правила, всегда почти падает не осмотрясь в сети лукавого врага, потому что он нимало не думает об них и не остерегается, уверен будучи, что правда его не выдаст, но правда мало имеет союзников, а клевета пропасть.
   К усугублению раздоров между им и мной встретился еще случай. Вице-губернатор купил у коронных крестьян по доверенности, им от одной помещицы да[нн]ой, двух дворовых людей. Покупки сии были неоднократно запрещаемы, но всегда под разными предлогами, кои самим законом допускались, торг людей в розницу происходил без опасения. Гражданская палата совершила купчую, хотя на доверенности подобные от помещиков поселянам громкий был выдан запретительный указ по протесту в Твери принца Ольденбургского. Все это прошло мимо глаз. Но вице-губернатор должен был ожидать трехлетнего срока, чтоб людей сих отдать за себя в рекруты19, ибо, купя их дешево из принуждения, он не имел другой цели, как продать квитанции за них дорого. Здесь к успеху потребны были хитрости другого рода. Один из купленных людей разломал шкатулку у вице-губернатора, выкрал кучу денег и бросился с ними бежать, но как-то так хорошо это было придумано, что вор пойман его же слугою недалеко от города и, повинившись в краже, отдан под суд. Оставляя душе черной вице-губернатора ведать про себя, нарочно ли это было все сделано и из какой-нибудь приличенному вору за участие в подлоге награды, не мог я воспротивиться зачету его по суду после телесного наказания за вице-губернатора в рекруты и не дожидаясь трех лет20, но, видя ясный подбор под закон, который таким образом уничтожал определенный на зачет покупаемых людей срок, я обязан был указать на сей новый случай Сенату, и поелику Уголовная палата весьма скоро дело решила, обойдя дела давнишние, а тем навела и более еще сомненья, что все приспособлено кстати, сверх же всего того, не токмо о признавшемся воре, но и о другом купленном крестьянине заключила в своем приговоре одно и то же, хотя один признался сам, а другой, не винясь в воровстве, привлекаем был к общей судьбе уликами слабыми и недостаточными, я, прочтя протокол и видя, что с подбором соединяется насилие лица невинного из алчности к прибыткам, остановил исполнение, протестовал Сенату и подкрепил свое мнение всеми обстоятельствами дела и рассуждениями, какие прямая честь и справедливость мне на ум привести могли. Квитанции замешкались, рекрутский набор кончился, а Сенат еще дело не рассмотрел. Итак, Дюнант видимо терял выгоды своего скверного поступка. Вот что, а вдобавок и строгое ограничение всех его доходов, принимая рекрут не за глазами у меня, а в одном со мной присутствии, вот что остервенило его, и он, присоединя к себе советника моего Полубенского, составил вместе с ним на меня донос и скромным образом его отправил к министру полиции, так что я поражен был, как громом, узнав о нем по переписке из Питера. Но чему дивиться? Шайка моих врагов и там, и сям была очень велика. Худо, сидя на сене, ни самому не есть, ни другим не давать. Тут и голод, и беда.
   Существо доноса состояло в том, что мундиры под распоряжением моим шьются дорого и не сходствуют с образцами, три года назад для рекрутских депо присланными, и что полицмейстер берет лишние деньги с отдатчиков за все прочее от моего к нему послабления. В слоге, которым это было писано, не остав[и]л доносчик навести всеми возможными обиняками подозрение на мои собственные поступки, давал чувствовать, что я все это вижу, знаю и по связям секретным с полицмейстером терплю из порочных выгод для себя лично. Вот содержание и разум отправленного на меня доноса. Рассмотрим все его отношении. Я начну с того, что гражданский губернатор, по моему понятию, отнюдь не закройщик и, обязан будучи наблюдать за исправностью дел письменных, может ничего не знать насчет сукон и их доброты. Одевать рекрут поручено было от меня полицмейстеру, он покупал сукно, строил мундиры, рассчитывал с отдатчиками и сдавал их воинским приемщикам, все это лежало на его отчете. Среди моих недосугов я ограничивал все свои взыскании тем, чтоб не было жалоб и чтоб воинские чины давали в годности всего, ими получаемого, чистые квитанции, и поелику это наблюдалось в порядке, то я и не вмешивался ни в какие прочие околичности, но те, кои везде хотят прибытка, не так спокойно смотрят на всякое денежное дело. Вице-губернатору показалось, что мундиры дороги и нехороши; цена им по таксе, мной утвержденной, состоялась шестьдесят рублей. Он вообразил, что тут полицмейстер и я наживаем миллионы, и подбил военных приемщиков браковать одежу рекрутскую. Начался шум и споры в присутствии, точно ли сходства с образцами соблюсти было невозможно. И две капли воды одна на другую не похожи. Малейшее различие давало повод к браковке. Я предлагал вице-губернатору принять на себя одежу рекрут, также и батальонному командиру. Они отказались под тем предлогом, что упущено время к закупке сукон, не рассуждая, что указ о наборе пришел в конце октября. В губернии 1 ноября начался оный, и, следовательно, полицмейстер не более их имел времени закупиться сукнами. Но где идут привязки, там не рассуждают. Все интриги целили на меня, и я боролся с ними, сколько мог. Мундиры меняли, давали другие, и несколько партий даже пошли в поход по выдаче во всем надлежащих квитанций. Вид настоящий и скрытый сих происков был тот, что вице-губернатор просил с полицмейстера за каждый мундир по два рубля, я не только не мог позволить их дать, но и под рукой слышать о такой мерзости не хотел. Если я и подозревал, что полицмейстер, может быть, выигрывает у мундиров что-нибудь, то и в этом должен был притворяться несведущим, потому что везде, где есть брак, как исправно ни делай требуемой вещи, все она не примется и надобно на риск удачи или промаха все относить ее на последний осмотр к главным и всегда отдаленным властям. С военными начальниками гражданскому чиновнику еще труднее домогаться правды, и потому, просто сказать, полицмейстер платил много за то, чтоб иметь квитанцию, а чтоб платить, надобно было взять лишки, при которых в общем этом грабеже, охотно верю, что не забывал он и себя. Но то правда, и правда такая, в которой я перед смертью присягнуть готов, что я с ним ни в какие доли не входил, а воровство сего рода, вошедшее почти в свойство всех участвующих в рекрутских приемах мелких чинов военных и гражданских, не моим силам было остановить. Это дело делалось так во всей России, я шлюсь в том на всякого. Я наблюдал только, еще раз скажу, чтоб была в приеме людей и вещей военная квитанция, а, получа ее, нимало не выискивал узнать, как ее достали и чего она кому стала. Если б полицмейстер, чтоб отвести от себя такую грозную тучу, и дал бы вице-губернатору по два рубля с мундира, то, глядя на это, прокурор, стряпчий, и тот, и другой, и третий, всякий бы с него за свою поноровку потребовал денег, и не стало бы на это не только шестидесяти рублей мундирных, ниже вдвое такой же суммы. Прибавим же к этому, что и сторонний человек мог послать донос, следовательно, всякому забияке, который бы погрозил, платя деньги, мало было бы и всех доходов г. вице-губернатора, кои, думать должно, повыше росли полицейских прибытков. Подобно откупщикам, кои на торгу дают что-нибудь многим пострелам, эти, не имея гроша за душою, но выпрося залог, отбивают глупыми наддачами капиталистов от своего предмета, так и здесь пришлось бы высыпать кошелек пред всяким подьячим, который сумеет начертить черный донос. Я не вступаюсь, говоря сие, за полицмейстера, если он обличен в воровстве, пусть его сошлют в Сибирь, но, объясняя ход подобных дел, желаю доказать, и то одним благоразумным людям, кои судят о поступках человеческих без желчи и справедливо, что я мог не иметь в том никакого участия иного, как разве, и то в самом худшем смысле для меня, что я из послабления к полицмейстеру как к свойственнику с левой стороны пропускал его шалости мимо глаз и ушей и недостойному чиновнику дал мою доверенность. В прочем же наводить на меня малейшую тень мздоимства ни правила мои, опытами доказанные, ни тридцатилетняя бедность, несмотря на занимаемые мною корыстные места по службе, ни поступки мои публичные никакому справедливому человеку не давали права.
   2-й пункт доноса состоял в перебранных деньгах с мужиков при отдаче рекрут в полицию.
   Я ввел в обыкновение за поставленных рекрут отдавать квитанции сам и притом спрашивал всегда, не взяли ли чего лишнего, хотя этот вопрос обращался в пустую проформу, потому что никто мне правды не исповедывал, опасаясь хлопот, однако я его относил ко всякому отдатчику для своего оправдания, чтоб мог, как Пилат некогда, сказать: "Неповинен есмь от греха сего"21. В первых самых днях некоторые отдатчики, по настройке ли чьей, или по новости, жаловались, что с них сверх таксы брали по два рубля лишних, и я, пошумевши на полицию, велел им деньги возвратить. Когда же через два дни еще повторили мне ту же жалобу, я послал чиновника узнать о сем и с новым подтверждением запретил означенные лишки брать. Они тогда же отданы, и сей побор совсем прекратился, но вице-губернатор, желая из того вывести огромное дело, требовал, чтоб это было записано в журнал. Оно и исполнено; статья эта юридическим образом слушана, собраны голоса, и большинством оных предоставлено мне поступить по законам. Я нарядил формальное следствие, которое за недосугами производилось с перерывками. Умы между тем затихли. Вице-губернатор сделался вдруг молчалив и скромен, дело в течение времени признано ябедой, потому что оно состояло все в нескольких рублях. Никто из сотоварищей моих по набору не смел горячо приняться за малость, чувствуя совесть свою обремененну тяжким грузом. Итак, обстоятельство это, происшедшее, как думали, от минутной желчи вице-губернатора, осердившегося на полицмейстера за то, что он с ним не делится, брошено без внимания, да и, поистине сказать, оно большего не заслуживало, ибо излишние деньги, коих за пять рекрут сочтено десять рублей, сперва возвращены, а по второй жалобе взысканы и отданы мужикам вдвое, следовательно, и прекратился незаконный побор сам собою. Признаюсь, что я из крох никогда не заводил инквизиции, а когда попадался мне большой чиновник вор, то не любил потакать и оттого-то нажил себе пропасть знатных злодеев. Чтоб яснее удостоверить, что я в этой низкой шалости не мог иметь участия, довольно сказать, что я публично расспрашивал крестьян, не берут ли с них лишнего, чего бы здравый смысл не допустил меня сделать, если бы я по связи незаконной с полицейскими чиновниками опасался их ответов, с другой стороны, простительно было мне не опрокидываться на одну полицию тогда, когда я знал, что всякий подьячий брал и ни на кого жалоб не было, кроме полиции. Ясная вывеска, что действовал вице-губернатор, как пружина заговора против меня одного, ища запутать непосредственно мне подчиненные лицы; жертвовать же кем-либо одним в общем преступлении многих не считал я ни правильным, ни благородным. Итак, я, прекратив зло в самом его начале, уверясь, что полиция лишков брать не отваживается и унялась, думал, что я все зависящее от меня сделал, и чем меньше до меня касались подобные мелочные беспорядки, тем холоднее глядел на них, как на несчастное поползновение всех низших чинов, коего унять не могли в своих канцеляриях ни самые министры, не только я, связанный обрядами приказными и пустой формой, по соблюдении которой всякий грех становится чист, и страдали нередко более прочих те самые, кои, обвиняя другого, лишались способов жалобы свои доказать.
   Вице-губернатор, будучи и в теории, и в практике искусный плут и видя, что поступкам моим можно дать худое истолкование, сочинил донос и отправил его весьма скромно к министру полиции. Новое это обстоятельство разогрело негодование против меня за попа, и тем более, что брат Сперанского, развращенный человек и пьяница по имени Кузьма, казанский прокурор, проезжая в Петербург незадолго пред набором через Володимир и наущен будучи своими родными вступиться за обиженного священника, всеми дулами возможными раздувал там и письменно, и лично это ничтожное дело и настроивал брата искать удовольствия в обиде, нанесенной всему их роду, который становился уже весьма громок и знаменит. Все эти потаенные пружины, действуя вдруг, приготовляли мне самый резкий удар. Дюнант, забывши, что сам год назад освобожден мной из самой тесной петли, искал избавиться от меня всякими средствами также. Интрига сих врагов моих приближалась к полному успеху. Сперва замолкли по его доносу в Петербурге, но скоро потом наряжен артиллерийский генерал-майор Ильин меня следовать. Комиссия его началась в будущем годе, то я в нынешнем о ней говорить и не начну, а приготовя читателя к будущей моей трагедии и показав ему, что делалось за кулисами, ворочусь к повествованию текущего времени.
   Если б труды целого дня и шумные рассеянии вечера не помогали мне разбивать мрачных моих мыслей, то, право, я не знаю, стало ли бы сил моих прожить настоящую зиму, питая ими одними мое воображение, но сильные занятии по службе меня укрепляли, ибо кроме рекрутского набора министерство финансов, с своей стороны, по нужде в деньгах, требовало ежедневных заседаний в комитете о продаже казенных имуществ, и предмет сей озабочивал меня черезвычайно. Приближалось время выборов дворянских и срок торгам на поставку почтовых лошадей. Короткие дни на все не становились, надобно было и по вечерам съезжаться в присутственные заседании, а видеться с утра до вечера с вице-губернатором и с ним работать не могло быть для меня приятно. Всякий поймет, как раздиралась душа моя от всех внешних случаев, на нее нападающих. О каждом из упомянутых упражнений нужно поговорить в особенности, дабы связать всю цепь недосугов моих, трудов и проистекающих от них огорчений.
   В течение набора вдруг с манифестом получено было повеление вместо рекрута принимать с желающих по две тысячи рублей, но число таковых было ограничено, и на Владимирскую губернию досталось двести человек к замену деньгами. Губерния богата; тотчас кинулись мужики и помещичьи, и казенные с ассигнациями. Появились на свет зарытые издавна в кубышках и подполицах старинные рублевики и золотая монета, на несколько дней это понизило даже и лаж на целковые, в один день вошло более двухсот доношений, и, по словам указа, надлежало в таком случае вынимать по жребью, кому достанется поставить рекрута деньгами. Я сам вынимал из шапки билеты, не смея, кроме собственной моей совести, никому доверить столь нежного отношения к сердцу отца, мужа и каждого поселянина. Вся дворянская зала наполнена была народу, ибо он ни в какой другой комнате не мог бы поместиться. Какие видел я тут изменении в лицах! Всякому хотелось спастись от приема натурального, и всякий боялся, что не выдет на его долю благоприятный номер. Во всех чертах поселянина изображалась надежда, страх, печаль и внезапная радость! Зрелище чувств человеческих, наружи изъявляемых, стократ живее всех тех картин, какие нам кажут с них на театрах. По собрании 200 человек приступили мы к приему денег. Тут поднялся площадной шум и крик, всякий думал, что если он опоздает взносом денег, то потеряет свое право на замен, и для того многие, не дожидаясь порядочного приема, кидали тысячи свои через головы многих сквозь всю толпу на стол присутствия. Я принужден был около стола расставить часовых для порядка, и таким образом мы, как бы под караулом, сочли дни в три ровно два миллиона рублей. При таком большом сборе денег ассигнациями, ибо серебро не могло поступать в казну с лажем, а рубль серебряный был уже тогда в четыре рубли бумажных22, я всего более опасался стечения фальшивых бумажек, зная, сколько Владимирская губерния в этом смысле дает подозрений, и потому надлежало с поспешностию возможною в приеме сумм соединить большую осторожность. После нашего счету осматривали еще казначеи все ассигнации, и, к удивлению моему, в двух миллионах оказалось только рублей с триста фальшивых. От присутствия давались зачетные квитанции подобно тому обряду, какой наблюдался при отдаче настоящих рекрут. Разные открылись между коронными крестьянами спекуляции. В обыкновенный набор богатые мужики отбивались от очереди, а тут, напротив, все старались о том, чтоб их поместили в рекруты, дабы защитить и на предбудущие года свои семейства от сей повинности деньгами. Новый источник доходов для Казенной палаты, которая и не преминула бы важные сделать приобретении, но скорость назначенного для сего замена времени и близость срока к отсылке денег полагали сильно препятствие всяким сделкам и подборам. Но что успели схватить, того не проронили. От министра полиции я имел предписание прислать с известием, сколько войдет денег сих рекрутских в казну, нарочного чиновника, и прислано было расписание с означением путевого времени, по которому владимирский нарочный должен был прибыть в Петербург -- в четыре дни непременно. Донесение мое о сем отвез заседатель дворянский Коровин23, проворная особа, который уб[ы]л за несколько часов до срока, и по этому препоручению я, по крайней мере, не получил никакого неудовольствия. Впрочем, операция сия не много облегчила труды набора, ибо он назначен был в таком большом числе, что двести человек, заменившихся деньгами, почти были неприметны в нескольких тысячах. Разумеется, что набор был разложен на души по пятой ревизии, а шестая была еще не кончена.
   Выборы дворянские не могли при такой суете исправиться в свое время, и я еще при начале набора представил министру внутренних дел, прося дозволения отсрочить их до нового года, на что и последовало согласное с представлением моим высочайшее соизволение, в силу которого обвещено дворянство Владимирской губернии с приглашением к 6 генваря наступающего года для торжественного сего действия.
   Торги на поставку лошадей не могли быть так же отсрочены до нового года, все почты снимались новыми подрядчиками, и по публикам предварительным желающие явились в Казенную палату, где при мне и при всех гг. предводителях24 даны торги по форме. Цены на фураж так возвысили наем лошадей, что никакого не было сравнения между последними и ныне выпрошенными, никакие убеждения мои и дворян не могли их понизить. Поелику сбор на сей расход делался с дворянских душ, то я пригласил всех их предводителей и именитых в городе лиц к соглашению подрядчиков взять сколь можно ниже, но ничто не помогло, и вместо тринадцати копеек с души старого сбора ныне для составления всей ряженой суммы приходилось брать с души по шестидесяти копеек. Страшная разница! Я сам ее чувствовал, но от меня ли зависело уставить ее? Сколько ни оградил я себя всеми мерами осторожности, дабы не подпасть новому какому-либо неудовольствию, все я и по этому обстоятельству не ушел от него, и хотя все происходило по самой строгой форме в виду многих дворян в Казенной палате, однако, как после увидят, я и тут не избежал поклепов весьма чувствительных. Ябеда разливалась, как вода, до души моей. Однако контракты заключены были по выпрошенным ценам и о всем том донесено немедленно г. министру внутренних дел.
   Комитет для продажи казенных имуществ привлекал свои неприятности. Вначале велено было доставить ведомости, сколько продать земель можно по Владимирской губернии, сделать им планы и описи и прислать в министерство финансов. Но прежде еще сего распоряжения все земли, в силу давешнего именного указа, розданы были казенным крестьянам в число недостающей у них пропорции земли, и хотя, по принятому обряду, еще не были сии дачи из казенного оброка исключены Сенатом до доклада государю, однако, по предписаниям же начальства, таковые земли, не ожидая выключки, которая иногда очень длилась, отдавались во владение поселян, и при сей генеральной отдаче от меня донесено в свое время с приложением ведомостей и планов, кому сколько в надел отсуждено земли. Крестьяне на них пахали и сеяли уже, следовательно, нам ничего иного не оставалось делать по комитету, как описать несколько старых садов патриарших с засохшими в них издавна смоковницами, рыбных казенных ловель, торговых лавок и иных тому подобных оброчных статей, а о землях полевых и угодьях крестьянских мы представили, что их нет, и за раздачей крестьянам продавать нечего. Граф Орлов, который управлял сей отраслью государственного хозяйства под особой министра, отвечал нам с выговорами и угрозами доложить государю, что мы без всякого права, сами собой, роздали земли казенные по рукам, несмотря будто бы на то, что указ о раздаче не был еще публикован, когда требованы ведомости, но мы осмелились такую грубую ошибку его сиятельства исправить и, выведя справку, по которой открылось, что указ о раздаче земель последовал в начале царствования государева, а предложение продавать земли казенные выдано только с год назад, донесли графу Орлову, что на нас сердиться не за что и жаловаться государю не в чем. Выписка сама собой указывала, что граф Орлов писал сумбур, однако надобно было терпеть его не очень вежливые укоризны, на которые наводили его экспедиторы и канцелярские мудрецы, ибо он сам едва занимался ли и умел ли заниматься делами гражданскими. Отправил комитет с ответами своими нарочного землемера25, который нашел случай изъяснить графу Орлову его недоразумение, и дело сие, нанесшее мне также свои неприятности, миновалось, наконец, без хлопот, но крестьяне бедные много потерпели, ибо, придравшись к тому, что дачи еще не выключены, приказано, в нарушение всех прав владельческих, отобрать у них розданные правительством земли, описать их, оценить и назначить непременно в продажу. Такое насилие называлось операцией финансов! Чему дивиться? Казна нуждалась в деньгах, задолжала всем до крайности и не знала, как дела свои поправить. Занадобились чрезвычайные средства к облегчению настоящего зла, и без разбора хватались за всякий способ промыслить деньги. Вот и ключ загадки, отчего нас бранили, когда мы откровенно писали, что нам продать нечего.
   Между важными делами встретилось и смешное приключение. Шла из Нижнего партия рекрут и остановилась на сутки в Володимире. Вел ее офицер молоденький и только что выпущенный из Корпуса. Вздумалось одному рекруту сделать донос, что он знает в Нижегородской губернии одно место, в котором зарыто множество золота. Офицер донос сей уважил и подал рапорт баталионному командиру, который также, поговоря с рекрутом, признал нужным довести извет сей и до меня письменно. Я призвал рекрута и, что больше с ним говорил, то больше усматривал повреждение ума. Он нес горячку, и оставалось бы его прибрать в безумный дом, но он требовал, чтоб его послали к государю прямо и что он, кроме его, никому своей тайны не объявит. Немудрено было подумать, что рекрут, имея, может быть, намерение пуститься в настоящие и важные доносы, скрывал их под личиной видимого сумасшествия, дабы найти доступ до государя в виде человека усердного. С другой стороны, заключить с имоверностию можно было и то, что он притворяется безумным для отбывательства от рекрутства. Мужик, впрочем, казался удалой и проворный детина, а собой был виден, итак, он усиливал все подозрении в том или другом подлоге. Что мне делать было? Во всякое другое время я бы задержал его тут и спросился бы, куда его девать? Но, выучен будучи делом попа не пренебрегать и вздором, я решился его послать прямо к министру полиции и, описав ему все слышанное от него, отправил с ним и с рапортом моим офицера надежного, который туда его и доставил и сдал самому Балашову. Нельзя описать здесь всего того вздора, который нес этот рекрут, и нельзя было ошибиться в том, что он безумный, но в случае, когда бы он только притворился, опасно для меня было удержать его здесь, ибо подумали бы, что я из своих видов его остановил, боясь, чтоб он не вывел по пути чего-нибудь важного и на меня. Наше время было такое, в которое любили выискивать преступлении, а настоящие белее снега очищать деньгами, это меня побудило рекрута непременно отправить в резиденцию. Между тем, однако же, я со страхом ожидал развязки этих новых пустяков, чтоб за присылку его меня же не обвинили, не причли бы мне самому в дурачество мой поступок и, наконец, что всего было тяжеле, не взыскали бы с меня казенных денег, на провоз его употребленных. Для избежания этого я старался в рапорте моем изъяснить, что хотя я и примечаю в посылаемом рекруте помешательство ума, но, не смея заградить ему требуемого пути к государю, посылаю лично к министру. В городе всякий рассуждал по-своему, кто меня правил, кто винил, а остряки выводили свое заключение, что я всю эту компанию послал туда для насмешки. Кончилось, однако, это посольство весьма хорошо. Балашов, любя всякие анекдоты доводить до государя в ознаменование своей откровенности, представил ему и дурака, от меня присланного. Смеялись над ним там, однако же и поверили. Сие доказывается тем, что скоро потом частный пристав петербургской полиции провез того рекрута мимо меня к Нижегородскому губернатору, и тот, получа рескрипт исследовать все его нелепые показании, оторвавшись от приема рекрут, принужден был ехать за сто верст от города, рыть мерзлую землю и искать кладу, которого, как можно отгадать, и не нашлось нигде, а все эти разъезды стоили казне довольно дорого, тогда как и каждый рубль тысячами средств мог употребиться на пользу ради кого или чего-нибудь. Поверят ли наши внуки, что министры, столпы государства, в самое просвещеннейшее время способны были и сами заниматься, и великого монарха занимать такими бреднями? А сколько подобных случаев выдет на свет, если современники мои так же, как я, пишут для потомства, и если оно наши записки читать станет.
   Год кончился домашней сплетней. Мадам Гербер наша слюбилась с сыном моим Александром. Этот молодой, неугомонный мальчик живо представлял мне мое юношество. Влюбчив так же, как и я, он подбился к этой иноземке, а та, у князя Лопухина в доме около Гагариной наметавшись к интригам, как собака к заячьему следу, была неосторожна до того, что пересылалась цидулками с ребенком. Переписка попалась в мои руки, и я не мог долее держать при дочерях моих такой слабой женщины. Долго, однако, таились эти шашни. Декабря 12-го был славный маскарад в клобе. Молодежь наша перессорилась за кадриль. Пасынок мой и сын встретились в совместничестве между собою, вывели наружу все интриги, и мадам Гербер открылась во всем виде старой кокетки, которая от излишней хитрости попала сама в свои сети и лишилась хорошего места. Я ее призвал, отдал ей записки, отказал от дому, и она из него выехала в начале года, но, дабы спасти ее от публичной огласки в городе и скрыть настоящую причину нашей разлуки, мы с ней условились так, чтоб она отправилась с моими детьми, которых я, собираясь в Петербург, готовил к отъезду прежде себя в Москву, и там под предлогом лучшего места в столице будто бы меня оставляет. Тронута будучи сим великодушием моим, она на все согласилась и сходно моему плану приняла предварительные меры. В городе шептали об этом как кто догадывался, одни мои домашние знали искренно в чем дело. Я был сам подвержен слабостям того же рода не один раз в жизни и старался всегда прикрывать любовные грехи завесом скромности.
   Собравши в одну точку все приключении мои в истекшем годе, читатель уже видит, что три тучи разом гремели над моею головою: дело по жалобе на Сенат, история пьяного попа и донос Дюнанта. Мудрено было мне устоять, и погибель моя была уже близка, но сердце мое всегда было чисто, правдиво и, смею сказать, хотя слабо, но и не развращенно.
   Присоединю здесь, по обещанию моему, копию с письма к министру полиции и краткое мое о нем рассуждение. Знаю, что и плут, оправдывая себя, лжет, и дурак ищет казаться умным. Здесь я без хитрости сообщу мои искренние примечании и отдам на суд тому, кто их читать будет, следовало ли министру, царю и Сенату так поступить со мной, как я то испытал.
   Оправдание по делу о жалобе моей на Сенат в отношении к г. министру полиции.

Письмо

Мои примечании

   Ваше превосходительство! Милостивый государь Александр Дмитриевич!
   Сие самое заглавие означает, что письмо было приватное. Официальная бумага имеет свою особливую форму.
   Девять лет управляя здешней губернией, я никогда не имел несчастия подпасть никакому уважительному штрафу, ни взысканию в разные ревизии, знатнейшими чиновниками произведенные. Служение мое всегда было одобряемо.
   Письмо писано генваря 1-го 1812 года, а губернатором определен я в 1802 в марте. По делам не был до того времени ни разу штрафован денежными уважительными пенями. Ревизовали губернию: 1) посол гр. Головкин, и я получил по его аттестату рескрипт похвальный с столовыми деньгами; 2) Лопухин, по его аттестату сын мой по желанию моему и просьбе пожалован в титулярные советники, находясь еще не в службе, а в чужих краях в науках; 3) Козодавлев, по его одобрениям я удостоен представления министра внутренних дел кн. Куракина, и мне пожалована Аннинская лента; 4) и, наконец, Обресков, по его рекомендации объявлено мне царское благоволение.
   Ныне с некоторого и очень неотдаленного времени московскому правительствующего Сената 7-му департаменту угодно было здешнее Губернское правление посетить гневом своим, и каждую почти почту подвергалось оно денежным взысканиям. Менее нежели в шесть месяцев последнего года их накопилось до четырех тысяч.
   Это сущая правда. Начались штрафы с прибытия моего из Одессы, то есть с сентября. Сряду несколько почт получались указы о взысканиях денежных с Губернского правления, и к декабрю месяцу уже Казенная палата вычитала с него до четырех тысяч рублей, которые у нее были в виду по указам Сената. Некоторые господа сенаторы находили, что выражение мое "посетить гневом своим" имело вид иронический. Положим, что и так; можно ли его охуждать юридическим образом в приватном письме, в котором весь мир благоразумный позволяет полную свободу в мыслях и слоге, за исключением брани язвительной? А здесь, пусть всякий скажет по совести, есть ли что в самом изречении колкого и язвительного? Но Сенат рассердился -- и довольно, чтоб без вины погибнуть.
   Сумма, по состоянию моему превосшедшая все меры необходимого терпения. Оплата столь важного штрафа обременит меня и бедных сочленов моих в Губернском правлении на целый год лишением всего следующего нам жалованья. Удостойте, милостивый государь, как непосредственный начальник сего места, благосклонного внимания такое угнетенное наше положение. Я не имею никакой собственности, кроме жалованья. Во все тридцать лет моей службы не удостоен был никогда получить от казны ни взаймы, ни в дар денежной суммы или чего-либо недвижимого.
   Ничего не солгано. Я не имел еще тогда никакой собственности, кроме жалованья, потому что по российским законам при отце или матери сын бывает сын неотдельный, то есть без имения человек. Жалованья такого, которое шло под сего рода взыскания, ибо из столовых вычетов подобных не делается, получал я по месту тысячу восемьсот рублей в год, а советники мои по шестисот рублей каждый; их было два, да асессор на четыреста рублей, и, следовательно, все мы должны были год служить без жалованья, чтоб заплатить штрафные наши долги, что действительно и случилось, ибо я в две трети не получил ни гроша, да и после отставки приплатить пришлось несколько доимки, которая бы захватила и третью треть, если б я служил, следовательно, слово "целый год" не было вымышлено. В слове "угнетенное" нет ничего излишне сильного, а что оно только соразмерно было настоящему моему положению, сие доказывается следующей строкой. Повторю еще, что я не имел никакого имения сам по себе, мать не могла мне давать много, терпя сама разные недостатки. На счет женин я пи старшему, а сам, воротясь в город, явился во дворец и там имел счастие в обыкновенное время приема откланяться их высочествам и у обеих поцаловать руку. Из нескольких слов их и наружного вида я мог заметить, что они в настоящем случае моей жизни благоволили принять участие, и милостиво пожелали мне счастливого успеха. Прямо из дворца, не завертывая домой, я поскакал к команде и, заплакавши снова, простился с Петербургом, в котором все сокровище сердца моего оставалось.
   Так как по времени я в особом сочинении собрал все подробности нашего похода и оставил журнал ежедневный наших действий под названием "Записки шведского похода"6, то здесь и не имею нужды повторять их. Однако помещу некоторое извлечение занимательнейших случаев и вкратце поговорю об них. Прежде всего, дабы не перервать речи о походе, скажу о семействе своем вообще, что во время моей отлучки жена моя с сыном жила на даче у графа Строганова и два раза имела счастие в течение лета быть в Павловском у их высочеств, где удостоилась того же милостивого приема, каким и всегда пользовалась. Всякую почту регулярно, а не редко и по особым случаям, мы с ней переписывались; всякую неделю также я получал письма из родительского дома, а там читывали мои, и я почти все свои досуги (кои, поистине говоря, были очень обширны) употреблял на свою переписку с родными или на сочинение журнала, о котором упомянуто выше, притом и для стихов иногда выдавались благие минуты. Перо везде было моим постоянным товарищем и лучшим наслаждением во время сей кочевой походной жизни.
   Теперь я отвлекусь от всего мира и буду весь в походе, начну, как Иван-царевич, рассказывать свои и чужие приключении, но повторяю, что здесь только будут вершки. Дети мои могут для подробности прочесть особую историю этого похода, там все пространно описано.
   Итак, 31 марта мы оставили Петербург. В прежние два года гвардия ходила на Выборг, ныне рассудили взять другой тракт и повели нас на Кексгольм7. 5 апреля мы дошли до Раутужского кирхшпиля8, девяносто верст от Петербурга9, и тут, по приказу начальства, весь баталион наш расположился до весны на квартирах. 11-го, однако, нас опять выгнали в поход, 14-го мы переправились через Воксу и вошли в Кексгольм. 15-го выступили и, дошед до местечка Тюри10, ожидали дальнейших повелений. Отсюда потребован капитан Горчаков к бригадиру Корс<акову>, который стоял с войсками в крепостце Нейшлот. Этот г. Корсаков из полковников армейских был пожалован незадолго пред войной в наш полк майором, но, не вступя в правление полка, все находился при походных войсках11. В краткую отлучку Горчакова довелось править баталионом мне, потому что из трех капитанов оставшихся старший меня Свечин был в отлучке. 19 апреля первая и значительная была сшибка у русских со шведами под Пардакосском12. Преображенский полк смешан и разбит, майор его Байков убит наповал13. Генерал-поручик принц Ангалт ранен ядром в ногу, ее отрезали, и он скоро скончался. Игельстром привел в порядок ретираду оставшихся полков. Около тех же чисел Корсаков имел не важную, но удачную сшибку с шведами в своем месте. 22-го Горчаков прибыл к баталиону, и я, побывши калиф на час, обратился к роте. Бывший нашего полку капитан, а ныне полковник пехотного полка некто г. Плохово, будучи утесняем неприятелем в крепости Сердоболи14, потребовал от нас помощи. Мы кинулись к нему 23-го. Все кончилось пустяками, и нас с дороги воротили. Мы в тридцати шести верстах от него расположились в селе Якинвари, где в доме пастора я имел препокойную квартеру.
   Это место никогда, к несчастию, из памяти моей не выдет. К нам привели изувеченного старосту церковного маймиста15, которого приняли на передовом посте за шпиона. Мы без всякой осторожности взяли его в допрос палками. У меня в роте били его много, от нас отвели его в главную квартеру, там у Горчакова еще били, и старик невинный умер, -- бедственное следствие молодости неопытной и буйной. Вечное раскаяние обитает в душе моей, но что в нем? Оно не возвратит отца семейству, а деньгами, кои после все мы щедрой рукой рассыпали на его домашних, можно ли вознаградить их потерю? В баталионе это прошло без всякого следствия, и правительство ни военное, ни гражданское не вступилось за страдальца неповинного. Пример равнодушия не новый! При сем случае я не могу не передать детям моим следующее происшествие, дабы устрашить их совесть и показать, что прежде еще суда Божия на небесах здесь, на земле, есть наказания подобным жестокостям человеческого сердца. В роте моей служил капитан-поручик Кокош<ки>н, хороший мой приятель; мы с ним были свычнее всех прочих. Умный малый, но на всякого мудреца довольно простоты. Когда привели к нам маймиста, К[окошки]н ругался над ним более прочих, и пока его с побоями допрашивали, он, взяв свечу со стола, прижигал ему бороду. Скоро потом К[окошки]н занемог. Его отпустили лечиться в Москву. Болезнь продолжительная его изнуряла, мокроты острые кинулись в руку; он не мог уже ею владеть, из нее выходили кости, и он после долгого и мучительного расслабления наконец умер, не дожив еще тридцати лет. Когда я его, бедного, навещал после похода, воротясь в Москву, он со слезами вспоминал маймиста и, указывая на больную руку, ту самую, которой прижигал бороду, с душевным раскаянием раза три повторил мне: "Бог наказывает меня за маймиста!" Помните, дети мои, такой урок и будьте в подобных случаях осторожнее вашего отца.
   28 апреля получен ордер выступить в другую сторону, то есть в Вильмандстранд16. Мы пошли туда 30-го. Около того времени генерал-поручик Нумсон разбил шведов под Мемелем. Пришедши к Вильмандстранду, мы расположились в нем 7 мая. Этот переход не принес нам никакой пользы, кроме беспокойств неприятных, ибо он не имел никакой цели, но я нашел в нем удовольствие для своего любопытства. 5 мая, переходя под деревней Ситтола через Воксу, свернул я один верхом в сторону и заехал осмотреть славные воксинские пороги, которые некогда удостоила своего любопытства Екатерина II. Галерея, для нее тогда нарочно устроенная, еще видна была в развалинах. В Вильмандстранде получен Горчаковым ордер быть с своим баталионом в команде генерал-майора Хрущ<ова>, который стоял с войсками недалеко от Пардакосска (где поражен Преображенский полк) в деревне Савитайполь17, в тридцати осьми верстах от Вильмандстранда. Тут было важное укрепление, нарочитое число солдат всякого звания, и драгун, и егерей, и тяжелые орудии. К усилению этого важного и ближайшего поста к неприятелю придан был весь наш баталион. Хрущов потребовал к себе две роты, Горчаков нарядил пятую и седьмую. Свечин и Измайлов вышли в поход 13 мая, а шестая и осьмая, то есть Горчакова и моя, остались в крепости. 16-го Игельстром приказал нам прийтить в Выборг одним маршем. Переход составлял пятьдесят верст. Мы дошли в сутки и смучили весь народ. Там мы простояли без всякого дела несколько дней в форштадтах18. Всякое утро ходили торчать в переднюю барона Игельстрома и были свидетелями его полномочия и совершенного ничтожества главнокомандующего графа Салтыкова, который, живучи в Выборге, давал балы и волочился, тогда как под именем его барон управлял и войсками, и войною. 21-го нас погнали назад туда же, откуда привели, но уже не с тою торопливостию. 22-го пришли в Вильмандстранд, а 23-го по повелению Хрущова выступили в Савитайполь. Он сперва велел нам поспешать к нему в одни сутки, но на пути встретил нас гонец от него же с приказанием переночевать на половине дороги, итак, мы 23-го в первый еще раз разбили правильный лагерь и в двадцати верстах от Хрущова ночевали в нем.
   24-го числа шведы атаковали Хрущова. Он прислал нарочного за нами, велел бросить все, кроме пушек, и бежать к нему на помощь. Мы тотчас не пошли, а помчались, однако дела не застали, пришли к последним выстрелам пушек. Неприятель был разбит, и его гнали в виду нашем по всем дорогам. Это сражение особенную честь принесло Хрущову. Его атаковали шведы в силах превосходных; командовал неприятельскими войсками первый любимец королевский барон Армфельд, который и ранен пушечной картечью в плечо навылет и долго был без руки. Хрущов имел только до двух тысяч войска, а сражался с четверью. Он тем более уважал своим успехом, что Савитайпольское сражение19 совершенно отмстило за потерю нашу под Пардакосским, и шведы с тех пор на большие предприятия не отваживались. Государыня была очень признательна к подвигу Хрущова и пожаловала его самого орденом св. Владимира 2-й степени, а всех, представленных им, наградила чинами и крестами, в том числе наши два капитана Свечин и Измайлов получили Георгиевские крестики в петлицу.
   По малодушию моих лет, я тужил, что не поспел на сраженье и не схватил креста, но, подумавши хорошенько о сем и без излишнего энтузиазма, благодарил Бога, что он меня избавил от такого бесчеловечного позорища. На этих мыслях основан один из моих стихов:
   
   По логике моей давно расположил,
   Что так ли, или сяк, да плохо, коль убил20;
   
   а кто может в жару битвы поручиться, чтоб он и сам не убил кого-нибудь до смерти? В моем журнале этой кампании найдут много примеров остервенения человеческого в минуту драки. Я сам ему был подвержен.
   После сражения тотчас воспели на батарее благодарственное Господу Богу молебствие. Мы явились потом к генералу с поздравлением; он очень был ласков, весел, счастлив и доволен собой. Распустя нас, занялся отправлением курьера к государыне с реляцией, с которым и я писал к жене и в Москву, дабы отвратить всякие пустые слухи на мой счет, когда молва станет разносить повсюду победу и прилыгать, как водится, умерших, пленных и увечных, в числе которых мог бы и я попасть кому-нибудь на язык и сделать большую домашнюю тревогу по пустякам. День сраженья Савитайпольского будет днем незабвенным в жизни моей. Хотя я не был в деле, но, идучи к оному, испытал, а на место пришедши, видел все ужасы человеческой ярости. Избави Боже во всю жизнь от подобных волнений в крови и ненавистных побуждений в уме и сердце!
   Пришедши в Савитайполь, мы уже тут и засели на всю кампанию, далее никуда не ходили и с Хрущовым не расставались. Итак, здесь кстати войти в короткое обозрение нашего походного житья-бытья и самого места, куда мы приведены были тосковать несколько месяцев по родине своей и друзьях.
   Савитайполь -- место возвышенное, но пустое и неприятное; по дорогам вокруг его каменные скалы и утесы. С иных сторон к нему с трудом можно добраться. Под холмами его, которые все уставлены были батареями, натура вырыла озера довольно широкие. Войска в этом корпусе расположены были по батареям так, что при каждой рота, или две, и больше занимали свой лагерь. При малейшей тревоге люди лишь вон из палатки -- то уже они и в шанцах. Это делалось мигом. Никто никуда не бегал, не собирался, ракетка даст сигнал, и в пять минут весь деташемент21 в боевом порядке. Тут стоял баталион Великолуцкого полку, командир его подполковник Салтыков; псковских драгун несколько эскадронов под начальством подполковника барона Сакена; баталион егерей под командой подполковника Берга; артиллерия имела своего офицера Фока; и несколько казаков донских с двумя офицерами. Прибавьте к этому наш гвардейский баталион -- и вот весь корпус Хрущова. Генерал жил очень хорошо, всякий день принимал офицеров обедать, по вечерам у него была всегда игра в виск22, и обращением его были все довольны, кроме тех, кои отличаться любили наглостию и бесчинством.
   Я в своей роте жил покойно и даже иногда приятно. Палатка моя была укромонна и хороша, чистый пол дощатый убит войлоками от сырости. Озера всегда заставляли нас по вечерам ее испытывать. Я болен, однако, не был ни разу во всю кампанию; вседневно хаживал на вечера к Хрущову и пользовался особенною его ласковостию. По утрам, отправя обряды службы, делал из своего намета кабинет, читал и упражнялся пером, обедали почти мы всегда в своей ротной артели, а после обеда резвились и делили время между офицерами. В моей роте царствовало ненарушимое согласие. Офицеры меня любили, солдаты слушались. Я держал стол по очереди, всякий из нас имел свою неделю. Сумма была общая. Стол наш был всегда хорош, и даже чужих команд офицеры часто хаживали к нам обедать, но здесь напрасно входить во все эти мелочи, они описаны в журнале, там для любопытных и расчеты приложены, чего стоило наше хозяйство. Оборотимся к главным событиям.
   31 мая шведы показались на озере с плавучими батареями. Весь корпус приготовился к делу. Лагери все повалили, обозы снарядились к выезду, но тревога кончилась ничем. Новичок какой-то из шведских волонтеров вздумал сделать сильную рекогносцировку, дал один выстрел из пушки ядром и, увидя, что готовы его встретить, отретировался благополучно. Опять лагери поставили, лошадей из повозок выпрягли, и солдаты запели свои песни.
   Скоро после Савитайпольскго сражения началась переписка о мире между Игельстромом и Армфельдом. Письма нашего генерала пересылались через наш пост. Хрущов назначил меня быть парламантером, и я с лишком десять раз в эту кампанию ездил с трубачом в шведский лагерь. Оттуда некто подполковник Таваст выезжал всегда для переговору со мною и с своими поручениями являлся на наши посты, и так мы с ним, видаясь часто, коротко ознакомились. Война -- войной, приязнь -- приязнью. Хрущову хотелось знать секрет переписки Игельстромовой. Он открывал письма и призывал меня для переводу.
   Барон Игельстром, не зная, куда девать генералов, которых наслал Потемкин вместо полков в Шведскую армию, командировал в Савитайполь сперва генерал-майора Толстого, потом, отозвав его, нарядил генерал-майора же Неклю<до>ва, который тут и остался в команде у Хрущова в приятной праздности и до конца войны играл в виск по рублю каждый вечер. Между тем наш командир, будучи его старее, один правил всем деташементом, гордился своей победой над Армфельдом, покоился на лаврах, иногда отражал какие-нибудь лодки, кои с озера отваживались тревожить наши береговые батареи, и в ожиданиях то мира, то сражения радовался или огорчался вместе с нами известиями о успехах нашей войны.
   В июне месяце шведы на сухом пути заняли местечко наше Гекфорд, а подполковник Кропо<то>в выгнал часть изрядную оных из Тункоти. На море полубог нашего флота Чичагов одержал знаменитейшую и полную победу над всем флотом шведским23. Сам король сидел на корабле и так тесно приперт был нашими морскими силами, что в наш лагерь прислано через главную квартеру письмо королевское к Армфельду, которое я имел поручение доставить на их передовой пост, ибо королю уже ближе было с своим генералом переписываться через нашу дорогу, нежели своею; но письмо сие подобно другим многим не вскрыто и без нарушения доверенности его величества к нам куда следовало доставлено с распиской. К несчастию, в те же почти дни принц Нассау с гребным своим флотом вошел в дело с таким же шведским и вытерпел сильное поражение, о каком в России ни в одной битве еще не слыхано было дотоле, его разбили совершенно. Полон русских был чрезвычайно велик, убито и ранено множество24. Такое несчастие как будто нарочно злой рок наслал на наше победоносное оружие, чтоб умалить нашей гордости и смирить нас.
   Наконец и Хрущов, соскучив праздностию, вздумал пошевелить шведов. В ночь на 10-е число июля он велел приготовиться к ночной экспедиции, нарядил в оную седьмую и осьмую роту. Ему хотелось непременно доставить мне Георгиевский крест, но не угодно было судьбе, чтоб я украшен был сим знамением убивства и вражды. Мы пошли в полночь и простояли по-пустому до утра; вырубили много лесу для очищения видов к неприятелю. Казаки с их передовыми патрулями пострелялись, и тем все кончилось. Ничего не делать, как жить в палатке, во время войны скучно. По счастию, верстах в четырех от нас расположен был наш первый баталион Семеновский, но состоясь под другим начальством. Мы часто езжали туда видеться с нашими однополчанами, они взаимно к нам, и тем мы убивали время нашей бездейственности.
   18-го числа июля какая вдруг приятная для меня сюрприза! Письмо от жены. Откуда же? Из Выборга. Она с сестрой моей, соскучась нашей разлукой, поскакали к нам в лагери для свидания. Так поступали амазонки; одно пылкое воображение руководствовало их намерением, но что нужды? Я был до безумия обрадован, прошусь у Хрущова, он отпускает меня бессрочно до надобности во мне, скачу верхом в Вильмандстранд, там уже ее не застаю, она в Давыдове, лечу туда ночью и поутру бросаюсь в объятии милой моей Евгеньи.
   Подробности всей этой поездки очень занимательны, но здесь я их повторять не стану, они не пропущены в особом моем походном журнале. Мы снова вместе, но где? В стану воинов. Не умолкает наш разговор, вздохи радости летят один другому [навстречу, и все около нас дышит веселием. Я, отдохнувши несколько, отвез ее в Вильмандстранд, там приличнее было для нее прожить несколько дней. Жена была одета по-мужскому, в широварах и сертуке. Наряд этот удвоивал ее прелести; с ней была одна девка в том же наряде. Сестра моя с своей служанкой точно тот же вид и на себя приняли. Дан был им под чужим именем пропуск, для безопасности в пути препроводил их до крепости А<дадуров>, один из общих наших коротких приятелей и служивший при меньшом дворе, который ехал также к брату своему в Измайловский лагерь. Обе наши рыцарки долетели до Выборга вместе, а тут вся компания разъехалась в разные стороны, кому куда путь лежал. Жена моя знала немножко по-чухонски и могла в нужном случае изъясниться с жителями. Приехавши в Вильмандстранд, я надеялся с ней отдохнуть порядочно хоть одни сутки. Ничего не бывало. Роты моей офицер Чириков присылает ко мне нарочного 23-го числа известить меня, что неприятеля в ту ночь ждут непременно; в таком случае честь перебивает любовь. Я оставляю жену на руках доброго старичка Анджели и тутошнего искусного доктора Мелларта, у которого мы квартировали. Семейство доброе, благонравное. Сажусь верхом один, без слуги, и скачу стремглав тридцать шесть верст до нашего лагеря. Являюсь к Хрущову. Тот удивляется моему скоропостижному приезду, журит Чирикова за неосновательный испуг моей жены и снова меня к ней отпускает. Не мешкав ни часа, бросился я в чухонскую телегу йа двух колесах, перевязал ее кой-как бечевкою, сел на этот переплет и маймисту велел гнать во весь дух. В ночь я опять в Вильмандстранде, устал, измучен, голоден, но весел, счастлив, доволен, вижу снова Евгению, лобзаю ее тысячекратно, отираю ее слезы и засыпаю на груди ее. Пусть представят себе положение жены моей в сию суточную отлучку. Оставшись без памяти, она не знала долго, на что решиться: ехать ли вслед за мной или прислушиваться вдалеке к пушечным нашим выстрелам. Написала ко мне записку, просится вовнутрь нашего лагеря, не страшась ничего, кроме моей потери. Записку эту я вечно не забуду, она снидет со мною в гроб. На адресе дрожащею рукою написано: "S'il faut mourir, mourons ensemble" {Если умирать, то умрем вместе (фр.).}. Я получил ее при самом почти выезде из Савитайполя. Ах! Для чего не было у меня крыл, чтоб укоротать тогда часы ее мучения. О бесподобная жена! Кто, знав тебя, узнает и заблуждении мои, тот мне их никогда не простит! Сколько в этот мучительный день разлуки обязан я был попечениям о жене моей доктора и старого Анджели! Первый, несмотря на свою собственную обязанность и не досуги, все свободное время посвятил нам из одного сострадания, уговаривал жену мою, беседовал с ней, разгонял ее скуку. Анджели, осмидесятилетний старик, но еще весельчак и энтузиаст самый отвлеченный, с утра до вечера сидел у жены моей в своем поношенном гарнизонном мундире. Он еще служил в статной команде Вильмандстрандской. В разговоре своем он по переменкам то брал тон лютеранского строгого проповедника и кидался в мистику, как в неугасимое полымя, то, приводя себе на ум молодость свою, читывал наизусть острые стишки Волтера, Геснера, Буффлера и проч., говорил прекрасно по-французски, богат был опытами и много давал мне полезных советов, когда я с ним видался; в Вильмандстранде он был всегда единственный мой собеседник. Я никогда не забуду ни имени, ни услуг сего доброго иностранца. К тому же он умел выиграть доверенность жены моей, и она не скучала его поучениями. В этом только сообществе проводили мы смутные дни нашего короткого свидания. 27-го числа жена расположилась воротиться в столицу, а там у нее был драгоценный залог -- Павлуша. Я обязан был явиться к своему месту; мы расстались опять, не зная сами, надолго ли еще. Слухи о мире нас очень утешали. Я не люблю прощаться с теми, кого мне искренно жаль; итак я, проснувшись очень рано, поглядел пристально на Евгению, поцеловал ее сонную, перекрестил и, заплакавши, опрометью поскакал в Савитайполь. Скоро после меня и жена простилась с своими хозяевами, поблагодаря их за квартеру, которая считалась первою в городе и знаменита была потому, что великий князь Павел Петрович в поход свой в 1788 годе изволил в ней стоять.
   Опять началась у меня с женою переписка, единственная моя отрада в походе. Московские письма и петербургские по переменкам радовали мое сердце. То письма домашних читал, то отвечал на них. Почты доставляли все это исправно. Какое счастие иметь каждую неделю известие о милых сердцу! Какое отрадное занятие посреди пушек, штыков, против врага и ежечасно у дверей гроба.
   Игельстром стоял с своим корпусом на границе российской в Ковали. 30-го числа июля дошли до нас оттуда слухи о заключающемся мире. 3 августа он действительно заключен между обеими державами баронами Игельстромом и Армфельдом в местечке Верелле за рекою Кимень на земле шведской25. Итак, война кончилась приобретением нескольких десятин земли, на которой построен для мирного торжества на скорую руку Храм Славы, столь же миниатюрный, сколько и сама слава. Мы по форме извещены о сем августа 4 от Игельстрома. Вопрос: где же был граф Салтыков, главнокомандующий? Он в Мемеле, селении только в двадцати верстах от Ковали, ничего не подозревая о мире, держал войски свои на оборонительной ноге. Дивись, кто хочет! Для меня это было не чудно после многих тех странностей, кои я частию сам видел, а частию испытал. Так ли всегда война ведется, сие оставляю решить тем, кои лучше меня это ремесло знают; для меня это дело стороннее, я пишу лишь о себе.
   Хрущов, получа дозволение отъехать от своего места, поручил команду генерал-майору Неклюдову и, взяв с собой меня, Чирикова и Неклюдова, меньшого брата генеральского, который служил в Конной гвардии и при нашем корпусе числился волонтером, отправился 6 числа в Ковали. Проезжая Давыдову Крепость, или лучше сказать с шутливым Левашовым вместе Слабость, нашли там под командой полковника Сипягина баталион Преображенского полка. В Ковали мы увидели Игельстрома с многими генералами, потому что наших войск тут было отборное и большое число; к тому же, по сведении о мире, многие из разных корпусов штаби обер-офицеры просились туда и к торжеству мира съезжались. 8 числа курьер привез из Петербурга ратификацию трактата, и с той поры обращение между шведами и нами сделалось мирное и свободное. Лагери наши стояли на расстоянии трех верст, и мы взаимно переходили друг к другу беспрестанно. Сам король прискакал в Вереллу.
   9 числа поутру барон Игельстром тронулся с своей квартеры и, сопровождаем огромною свитою чиновников, в числе коих и я взмостился на какого-то буцефала, поехал торжественно верхом на поклон к королю в его лагерь. На пути в том самом шатре, в котором оба воины подписали мирный договор, дан был шведским офицерам завтрак от барона Игельстрома, по окончании которого прибыли в шведский стан. У походного королевского двора первое место занимал барон Армфельд. Рана его еще не зажила, и он руку носил в перевязи. Он ввел генерала нашего и всю его свиту в королевскую палатку. Каждый из нас поименно был его величеству представлен, и он со всеми благосклонно обошелся, улыбка с лица его не сходила. После аудиенции дан был нам всем обед. Все до полковничьего чина включительно обедали с королем, а ниже полковника чины приглашены были к обер-гофмаршальскому столу. Таков этикет у военного шведского двора. Офицеры гвардии некоторые немножко было поспорили на этот счет, но Игельстром насупил брови, слова два-три произнес весьма увесистых и фанфаронов урезонил. После обеда я был свидетелем блистательнейшей в свете военно-политической церемонии по случаю размена ратификаций. Она совершена между обеими лагерями во Храме Славы, о коем упомянуто выше, среди тех двух наметов, под коими Игельстром и Армфельд, сближая северные народы, сыграли так удачно в доспехах военных роли памятных еще героев Евгения и Виллара26. Неумолкаемый шум черни, туда столпившейся, пальба из пушек, ружейный треск, барабанный бой и вид примыкающих с обеих сторон двух разных войск в своем парадном одеянии -- все это делало зрелище великолепным, а всеобщее целованье молодых воинов, кои за неделю пред сим искали смерти один другого, и откровенное их между собою обращение придавали к величеству картины прелестные черты чувствительности чистосердечной. Игельстром был муж своего времени и, насмотревшись на Екатерину, умел возвысить обряды сей церемонии; они так были важны, что, не нарушая слова, можно было минуту размена назвать священной. Еще тогда таинники придворные были скромны и знали про себя, что все это комедия, но воинство, народ и царство вообще, все почитали трактаты венчанных глав клятвою святою и неприкосновенною.
   10-го числа барон Игельстром и сам поехал опять, и нас всех в свите своей повез с утра к королю. Его величеству угодно было представить нам разные военные и духовные свои зрелища. Оделся при нас, сел верхом и двинулся к полкам, за ним без счету толпа шведских чинов верхами и вся наша русская орава. Пыль столбом стояла. Казалось, полсевера поскакало вперед. Проехавши мимо всех своих войск при звуке барабанов и приятной гармонии кларнетов, которых никак нельзя сменить с нашими дудами, на коих флейтщики наигрывают какой-то визг, король остановился посреди обширного поля. Тут для него приготовлено было место и бархатная подушка, разостлан ковер; пастор его исповедания отправил благодарное молебствие. Король молился, стоя по временам на коленях, потом говорил громко речь всем своим войскам, провозглашал новые чины, надевал знаки отличия с обыкновенною присягою под знаменами. Они со всех полков снесены были вокруг его места, и не без удивления приметить можно было на иных древках поношенные лоскуты с вензелем Густава Вазы. Сии древние сокровища в большом у шведа уважении. Назад он нас возил мимо всей своей артиллерии и, окончав все церемонии около пяти часов вечера, накормил нас очень поздно. Весь генералитет, штаб- и обер-офицеры, как наши, так и его, были приглашены к столам, то есть королевскому с ним самим и обер-гофмаршальскому по чинам.
   В тот же день ввечеру приглашены мы были на вечеринку в королевский лагерь. Отобедавши, все разъехались по своим норам, отдохнули несколько и опять пред захождением солнца верхами Игельстром с нами отправился в лагерь шведский. Можно себе вообразить, как сух и томен вечерний праздник на придворный манер без дам и в военном стане. Что тут делать и чем забавляться? Несколько пробито было широких дорог на чистом и ровном поле. По обе стороны насажан ельник. К сучьям привязали и зажгли факелы. Самая печальная иллюминация! Этот праздник менее всего был похож на то, чем его назвать хотели. Светильни оплывали, отрывки сала летели с веток и заражали чистый летний воздух смрадной копотью. Вечер был хорош, но принесен в жертву скуке совсем нового рода. Мы все слонялись по дорожкам в виде гуляющих по летним садам или островам петербургским, но тщетно настроивали воображение! Все нам представляло дикую финляндскую землю, для одних каменных скал и поганых маймистов созданную. Ужин дан хороший на разных столах под шатрами, без этикетов, после которого вошли мы все в большую ставку королевскую, и там ему откланивались его придворные чиновники, имеющие опередить его в Стокгольме; потом продолжалась поговорка еще с полчаса. В это время и я имел счастие быть королем замечен. Обходя всех кругом, он остановился на несколько минут против меня и изволил вопросов пять-шесть мне сделать. Наконец большой сделал всем поклон и отретировался, а мы, кто на какого коня в темноте попал, на том без всякого пути и порядка поскакал в свой угол в Ковали. Так кончилась пышность шведского военного торжества, в котором сквозь поддельного на час великолепия всюду видны были бедность и крайний во многом недостаток. Молодые люди в войске любезны и обходительны, и с ними я очень приятно провел это краткое время нашего свидания, первого и последнего в жизни. Кто меня понесет в этот край, в котором еще холоднее нашего?
   11-го был я в Мемеле в гостях у зятя Ефимовского в Измайловском лагере. 12-го прибыли мы с Хрущовым в Фридрихсгам27, в котором стоял граф Салтыков. В этом уездном городке хорошая крепость, он на море. В настоящую войну был шведами атакован, вытерпел бомбандировку, но не сдался. В тот же самый день я ездил из любопытства на шлюпке посмотреть нашей гребной флотилии, она стояла недалеко от пристани. Я всходил на галеру контр-адмирала графа Литты и посидел у него в гостях. Каюта просторная, светлая, прекрасная! Но водяное житье мне не полюбилось. К вечеру воротился в город; два дни в нем проживши, соскучился досыта, и 14-го числа вздумали мы с Чириковым воротиться в Савитайполь, к своим товарищам. С сей уже поры я не видался более нигде с Хрущовым как с начальником и, принеся ему чувствительнейшую мою благодарность, простился с ним, как с истинным моим благодетелем. Он точно был таким против меня во все время его над нами команды. Бессовестно было бы мне не так думать, не так о нем отозваться.
   На пути мы узнали, что наш баталион оставил Савитайполь и пошел в Петербург. Сколько ни хотелось мне еще раз взглянуть на это дикое местечко, но домой стократно более влекло меня сердце. Мы прямо поехали в Вильмандстранд. Тут сошелся наш баталион, присоединился к нему первый, и весь наш Семеновский отряд совокупно выступил 19 числа в поход к Выборгу. 20-го вошли мы в оный церемониальным маршем. Настоящий наш полковой командир майор Корсаков принял над нами начальство и расположил нас лагерем.
   21-го с жадным любопытством ездил я смотреть и с большим удовольствием видел подгородное местечко, называемое Monrepos, в полуверсте от Выборга. Увеселительный тут замок, в коем живал некогда принц Виртембергский, брат родной великой княгини, генерал-поручик нашей армии и генерал-губернатор Выборгский, о котором писано в прежних годах. Его уже не было тогда в России. Дом и земля принадлежали по покупке г. Николаи, казначею их высочеств. Уединение прекраснейшее: приморская дичь, украшенная прелестьми роскоши и зодчества, скала утесистая, в которую море беспрестанно плещет своими волнами. Все это превосходно, но мне хотелось поскорей домой. В Выборге все утро стоять в передней у Корсакова, обедать в тамошнем клобе, вечер убивать в обществе графини Салтыковой, которая ожидала тут своего супруга, мне крайне надоедало. Неизвестно было еще, скоро ли наш полк выступит из крепости. Майор наш был нраву крутого и мало снисходительного, однако я попробовал проситься в отпуск в Петербург, и Корсаков сперва пошумел, посердился, потом позволил и, под предлогом командировки к графу Брюсу с некоторыми распорядительными бумагами, он меня послал к нему курьером. Курьерская езда не мое дело. Я при всем моем желаньи быть дома доехал туда не прежде, как в сутки, ибо 24-го ночевал препокойно на дороге, а 25 августа в пять часов пополудни очутился в своем кабинете в объятиях Евгеньи и тормошил уже на коленях Павлушу. Здесь конец рассказу о моем походе и экстракта из пространных моих о нем записок, кои составляют особый журнал в целой большой книге. Теперь возвратимся к основе исторической настоящего года.
   Хвалу воздав Творцу за все оказанные мне щедроты в столь короткое, но болезненное время, я отдохнул в тихой жизни среди моего милого и еще не многолюдного семейства. Еще полки наши были на пути, как в Петербурге августа 30-го дня дано было духовное великолепное зрелище; выстроен в новом вкусе богатый Соборный храм в Александро-Невской лавре и перенесены в оный мощи сего северного победоносца28. Екатерина, привязанная к наружному величеству, украсила сию церемонию всей роскошью возможной. Кавалеры ордена несли гроб, духовенство ублажало в песнопениях и курении священные остатки столь знаменитого порфироносца. Одной гвардии недоставало к усугублению торжества, но ее готовили к политическим праздникам. Прежде вшествия ее в город нам, некоторым офицерам, предварившим свои команды, не позволено было в публике казаться, и так я инкогнито в толпе народа смотрел на сию церемонию, от которой глаза мои уже отвыкли. Граф Брюс принял меня очень милостиво и отправил назад к полку. Я явился в свой баталион 2 сентября, он уже был в Парголове, под городом. 3-го мы вступили в столицу. Граф Брюс встретил нас у заставы. 8-го числа началось торжество мира, оно продолжалось до 24-го. Через день разные назначены были пиршества. Открыто празднество великолепнейшим съездом всех чинов у двора. Императрица сидела на троне, читана с налоя пред ней секретарем ее Храповицким высокопарная речь, писанная в славянском слоге. Потом провозглашен список монаршим щедротам. Особы обоего пола, окружавшие престол Екатерины, с коленопреклонением приносили ей свои поздравлении и дань благодарности и лобзали победительную ее десницу. С прочими вместе равную честь имели жена моя и сестра. Они, по маловажности мужниных чинов, замыкали шествие своего пола. Гвардия и прочие полки стояли под ружьем, пальба из пушек потрясала весь воздух. В народ кидали серебряные жетоны, и чернь с жадностию их хватала. 15-е число назначено было для угощения штаб- и обер-офицеров гвардии. Огромный дан обед на четыреста кувертов в дворцовой зале. Государыня удостоила его своим присутствием, и я имел счастие тут же с прочими обедать. Кроме гвардейского мундира не было никакого. Двор весь служил, оркестр заглушал шум человеческий, и пир сей прибавлял новый луч славы к венцу Екатерины, среди своих воинов наслаждающейся с признательностию их подвигами и любовию к своему скипетру. По окончании всех праздников мира каждый из нас получил серебряную медаль в память сему происшествию. Многие ближайшие ко двору получили ленты, чины, недвижимые имении, земли и деньги. Никто из сподвижников не остался презрен, унижен, забыт.
   Когда весь угар миновался и всякий вышел в настоящее свое положение, я стал помышлять о свидании с родителями моими. Пора было их обрадовать после мучительного страха в такой отдаленности от театра войны. Очаровательный Петербург начинал казаться мне скучным и единообразным. Глаза мои досыта насмотрелись на суетный блеск его. Исполнив долг мой в походе, что оставалось мне делать в городе? Проживаться бесплодно, выносить капризы надменного нашего майора Корсакова и угождать ему -- чем? -- разводом. Это казалось мне упражнением самым низким; рассудок мой требовал трудов и занятий уважительнее оного. Механика военного ремесла крайне мне надоедала, и я готов был уже навсегда с ним проститься, но, ничего не любя предпринимать без соизволения моих родителей, мне нужно было о таком решительном намерении с ними наперед посоветоваться, и для того вдвое полезно было мне съездить к ним в отпуск. Граф Брюс охотно увольнял офицеров своего полку, наипаче тех, кои воротились из похода. Я попросился, и отпущен по май. Зять мой граф Ефимовский также. Пред отъездом нашим мы с женою откланивались их высочествам и потом, на одной неделе собравшись, выехали в Москву, и прискакали они наперед, а мы после (потому что заезжали к теще) обрадовать своим присутствием стариков наших, пожить с ними под родимою крышкой в стенах нашей родины Москвы. Как описать восторг родителей моих? Дети их целы, здоровы, опять с ними! Чувство общее во всех нас выше всякого было выражения.
   Первые дни нашего свидания прошли в восторгах радости и в хвастовстве насчет похода. Офицеров в отпуску появилось множество, во всяком собрании отличались мы чванством и выказывали себя героями, хотя многие, в том числе и я, грешный, ни одной пули не видали. Поосмотревшись около себя, я начинал думать о будущей судьбе моей. Расположение мое оставить военную службу не противно было ни батюшке, ни матушке; я к ней не чувствовал никакой склонности, а без усердия к делу числиться в каком-нибудь звании и тяжело, и бессовестно. Я был по полку шестнадцатый капитан. Хотя ежегодно и увольняли из них по три человека с бригадирским повышением, но я не смел надеяться из последних капитанов попасть в бригадиры, полагая, что в пятнадцати старее меня, верно, наберется более трех охотников выдтить вон из гвардии. Чтобы дослужиться до полковничьего чина в армии, мне надобно было оставаться в гвардии по крайней мере еще восемь лет, потому что не всякий год выпускали в армию в полковники, а когда и соизволяла государыня, то выпускали только одного и первого капитана по списку29. Между тем я должен бы был жить при полку, ходить на караул во дворец, ничего почти не делать и проживаться напрасно. Жизнь петербургская, самая даже умеренная, выходила вон из моего расчета, и я бы вовлек отца своего для содержания моего в страшные убытки. Все это, а паче, повторю, отвращение мое от военного состояния решило меня принять другие меры, тем более что всякий год делал в старшинстве большую разницу, и я мог бы, вышедши несколько лет позже в отставку, ничего не выиграть в чинах, а потерять только время. Счастие мне помогло! Я решился, послал в полк просьбу и приватными письмами убеждал моих приятелей походатайствовать об отставке моей к статским делам бригадиром. Остаток года провел я между страха и надежды, опасаясь, чтоб по молодости моей в капитанском чине меня не уволили вместо бригадира полковником30, но есть минуты, в которые надобно ловить случай. Он сам бежит навстречу нашим желаниям. Так точно ныне случилось со мною. С новым годом это откроется^ Теперь, провождая настоящий в семье моей, окружен родными, мне оставалось сожалеть только о том, что отец мой становился очень дряхл; изнуряем недугами и скорбми душевными, состав телесный в нем поспешно разрушался. Дом наш уже не тот был богатый и роскошный, в котором я родился и воспитанье получил. Именье родителей моих, обремененное долгами, едва могло доходами своими удовлетворять потребностям нашего многолюдного семейства. Нужда часто была ощущаема каждым из нас. Батюшку съедали заботы. Чем больше, по великодушию его и твердости, он старался скрывать от нас свои печали, тем более тяготила нас догадка, что он страждет и несчастлив. Одна Машенька, дочь наша, невинное дитя, его утешала. Он любовался этим ребенком, лелеял ее беспрестанно и так приучил к себе, что мы казались ей чужими в сравнении с московскими домашними. Естественное действие привычки. Натура не знает нравственных соображений. Младенец видит отца и мать в тех лицах, кои поят его, кормят и снабжают. Вот картина моего положения в истекшем годе. Встретим новый и позабудем на минуту те печали, кои под крышкой родительского дома, казалось, надолго водворились. Дай Бог, чтоб не навсегда!
   

1791

   Обстоятельства в Питере расположились в мою пользу. Доклады подписаны, и 6-го числа генваря дошла до меня нетерпеливо и со страхом ожидаемая весть, что я уволен к статским делам в бригадиры. По счастию, из пятнадцати старее меня капитанов только двое попросились1, я мог пристать к ним третий, и без затруднения дело исполнилось. Все мы в моей семье чрезвычайно обрадовались. В первом движении рассудок наш всегда в отлучке, одни действуют чувства. Но чему ж мы так восхищались? Выслушайте. Редкость быть в мои годы, то есть в двадцать шесть лет, уже бригадиром -- чин, принадлежащий к генералитету; свобода отставной жизни, независимость полная от властей и военных, и гражданских, право закладывать карету в шесть лошадей, носить шитый мундир и шляпу с плюмажем, видеть имя свое в газетах, когда случится летом в заставу выехать, в Саввин или Троицкий монастыри на богомолье (тогда в обычай ввелось печатать особую статью о приезжающих и отъезжающих в столицу, включая одних первых пять классов) -- сколько выгод! Как не биться сердцу от радости у того, кто все их получил вдруг! Родители мои радовались по другим побуждениям, суета на них имела уже слабое влияние. Им приятна была перемена моего состояния потому, что уже я не буду носить военного звания, от которого они отвращались, и волею или неволею участвовать иногда в кровопролитии неправосудном, отнимая жизнь у себе подобного, что по долговременной отлучке, наконец, буду жить с ними и при них и тем сберегу доходы, не истощая их напрасно на содержание меня в стороне, по дороговизне всего и по роскоши, отяготительной для молодого супружества. Вот от каких начал истекала радость стариков. На них действовал рассудок, а я, как ребенок, еще не вмещал долго в себе моих восторгов и того важного преимущества, что я дослужился до титула высокородного2.
   Очарование мое скоро исчезло. Опыт всему научит. Я начал примечать в короткое время, что в наружных преимуществах, каким бы названием их не окрестили, нет ни чести, ни славы, еще менее спокойства и истинного счастия. Все внешнее исчезает как дым, все в политике общественной произведено только для обольщения пылких голов и сердец малодушных. Жена мало-помалу стала тужить о решительной ее разлуке с Петербургом, местом почти ее рождения. Отец мой, видя меня в большом, но неуважительном чине, доколе я в нем буду праздно шататься по Москве в толпе прочих дюжинных бригадиров, грустил, что я так рано перестал упражняться и ничего не делаю. Ему хотелось поскорей доставить мне место в гражданской службе и занять меня полезными ее трудами. Я сам, имея свойственное всякому самолюбие что-нибудь значить, и, к несчастию, в высокой мере, не мог удовольствоваться вполне настоящею моею сферою и за пером в кабинете писать только романсы, не будучи полезным отечеству. Статская служба после военной казалась мне гробом всех удовольствий моего возраста. Я видел, что мне надобно будет или преодолеть себя, или бороться с волей моего родителя. То и другое меня отягощало. С другой стороны, все играть комедию и скоморошить в публике московской мало мне представляло забавы. Бригадиров ежегодно выпускали из гвардии по двенадцати, оттого-то я, как выше видно, прозвал этот чин дюжинным. Чин сей становился час от часу площаднее и дошел до того, что современный стихотворец того века не струсил напечатать в одном своем произведении следующие два стиха:
   
   Земля полна вся кавалеров,
   И свет стал ныне бригадир3.
   
   Молодость не позволяла мне еще проникнуть в тайны благополучия. Не знал я, что сколько общему мнению ни порабощайся, на весь мир не угодишь; встретишь инде похвалу поступкам своим, инде злоречие. Совесть, так сказать, девственная еще не тверда, когда ее не искусили самое превратности судьбины. Истины сей я не разумел тогда. Взгляд на механизм жизни человеческой был еще не верен, следовательно, обрадовавшись бригадирству на часок, что мне оставалось потом, как не тужить, для чего все товарищи мои, служа, возвышаются в чинах, имеют на них права и надежды, а я без трудов гражданских поседею, наконец, в шитом мундире и буду антиком4 пятого класса? Находка неважная! А сколько ни наряжайся в философы, все одно да одно. Помилуй Бог, как скучно! Так рассуждал я сам с собою, греясь в кабинете у камина.
   Между тем, переменя и место, и род жизни, я устроил несколько свои дела. Очистил долги свои небольшие в Петербурге, дом свой полковой продал, людей и нужные пожитки перевез в Москву, выходил от Герольдии паспорт и, разорвав все связи свои с северной столицей, стал приискивать в Москве забавы на свой вкус во ожидании лучшей участи.
   Хотя я тотчас пустился во все публичные собраньи, но более старался участвовать в маленьких обществах. Длинные мои разлуки с Москвой раззнакомили меня со многими; оставались два-три дома, с коими я сохранил короткое обращение, и между ими и семьей делил все свое время. Вот как оно у меня было расположено: все утро я упражнялся с пером в моем кабинете, обедал ежедневно дома, редко в гостях, весь день до вечера провождал с отцом и с матерью. Старость и немощи удаляли их от большого света, они редко или, лучше сказать, почти вовсе уже не выезжали. Ужин домашний подавался в восемь часов, в девять старики наши ложились почивать, а мы в сестриных комнатах до обыкновенной ночной поры составляли свою круговеньку. Жена моя любила жизнь уединенную, хотя всю молодость свою провела в шуме, да и где же -- в царских палатах! Сверх того, Москва ей не нравилась, она не могла приладиться к ее роду жизни. Состояние беременности, в котором она находилась с осени, давало ей полное право освободиться от всех обычаев светских и жить по своему произволу. Общество наше домашнее умножено было еще двумя лицами. Сестра родная матери моей, вдова генерала Ржевского, о смерти которого я упомянул в своем месте, Софья Николаевна скончалась чахоткою в осени прошедшего года, оставя после себя трех дочерей, двух старших замужем, а последнюю в девках. Возраст ее требовал опекунов, ей было семнадцать лет. Граф Иван Григорьевич Чернышев, вельможа и дальний родственник Ржевского5, принял опеку на себя вместе с отцом моим и сам, живучи в Петербурге бессъездно, носил одно титло опекуна, а сироту и состояние ее предоставил в полное распоряжение батюшке, который принял Марью Степановну к себе в дом. За ней было наследства по разделу и сделкам с сестрами пятьсот душ, но самой собой дома держать ей было бы неприлично, итак, мы жили вместе. Сестры ее были с мужьями своими по другим городам. При доме тетки покойной до смерти ее жил предобрейший человек, уже немолодой, по имени Иван Николаевич Классон. Служа долго в штате Ржевского, он был наконец отставлен майором и управлял его домом. Имея отличные качества сердца, этот чувствительный иностранец так привязался к семейству своего начальника и благодетеля, что предпочитал умеренность самую строгую избыткам роскоши, лишь бы мог быть полезен услугам, требуемым от опекунов. Батюшка взял и его под свою крышку и покровительство; итак, нас было немало. Мы в своей семье, будучи все довольно молоди еще, находили разные способы проводить вечера довольно приятно. Я о смерти тетки моей ничего не сказал тогда, как она последовала, потому что связь ее с матерью моей была не так тесна, чтоб потеря ее нанесла ей сильную печаль.
   "Где вода была, тут и будет" -- старая русская пословица. Меня опять взманили играть комедию, и я, несмотря на пятый класс, явился снова на театре. Между старыми знакомствами моими приятнее всех для меня с самого ребячества был дом госпожи Опочининой. Она любила жить и веселиться. У нее были две дочери, богатые невесты; старшая, собой пригожа, ловка, умна, занимала все помышлении матери, а та ею одной дышала. Прыгая с ней на балах еще до переселения моего в Петербург, я не был к ней равнодушен, и она после страсти моей к Меншиковой первая водворилась в моем сердце. Склонность моя к ней до того дошла, что я почти помышлял о женитьбе на ней, и, хотя отец мой не очень благоприятно смотрел на тогдашние восторги, но, может быть, этот союз бы состоялся, если б сердце мое было постояннее, но почти решась по возвращении из Петербурга просить родительского дозволения на сватовство -- в некоторой надежде, что оно принято будет благосклонно матерью, которой я уже нравился, а более еще мое имя, ибо при богатстве не лишнее бывает звонкое прозвание -- почти решась искать руки милой Опочининой, поскакал в Петербург. Это было в 86-м году. У заставы сделался холоднее, а там влюбился и женился на Смирной. В самое то время как мы, будучи только что обвенчаны, приехали в Москву, рассылали карточки по городу о помолвке Опочининой за богатого, достойного и фамильного человека Нарыш<кина>. Вместе мы составляли в 87-м году две новые четы, и каждая наслаждались, забыв прошедшее, настоящим своим благополучием.
   Восторги скоро проходят. Я привык к своей Евгенье, Нарышкина к своему супругу. Он, к несчастию, впал в слабость6 и прожил все свое имение; жене оставалось бедствовать. Мать, любя ее страстно, дабы развлечь вседневные ее огорчении, вздумала сделать у себя театр, и меня пригласили играть. Намерение столь невинное не представляло ничего опасного, я согласился и стал туда ездить ежедневно. Будучи очевидцем в каждый приезд разных неприятных сцен между мужа и жены и рассуждая, что ежели бы я сдержал мое первое намерение, она бы была менее несчастна, я составил самый софистический силлогизм в голове, который нечувствительно опробовало мое сердце. Бедная, думал, женщина страждет от меня! Следовательно, мне должно всячески угождать ей, вымышлять и способствовать ее забавам, чтоб сколько возможно облегчить тягость положения ее, которое таковым представлялось мне от моего обмана или, скроем слово, непостоянства. Вот как часто молодость при самых, по-видимому, благородных побуждениях вовлекает в тяжкие ошибки и, исправляя мечтательное зло, совершает другое, существенное.
   Итак, я пустился в забаву, не смысля, что часто в меду кроется нож. Назначили пиесу, разобрали роли, начались репетиции, но как обыкновенно случается в благородных обществах, редкая комедия удавалась; иная актриса отговорится ногтоедой7, другую не отпускает мать, тот актер у бабушки трет спину, когда ее прихватют спазмы, у другого кареты нет, а пешком ходить на пробу стыдно; подобные препятствии заставили нас приняться за оперу "Служанка-госпожа"8. Только два лица, Нарышкина и я, составляли все общество. Какая соблазнительная удобность! Репетиции не урежали. Нарышкина всякий вечер являлась к матери; пока муж ее усиживал в аглинском клобе хорошее пиво и портер, жена забывала свое горе на театре домашнем. Управлял оркестром, составленным из охотников, виртуозо в своем роде князь Хилков. Нас двух петь учил славный певец Манарелли. Это мне ничего не стоило, мать Нарышкиной все делала собственным своим иждивением, лишь бы несчастной дочери ее было весело. Мы играли по-французски. После всякой репетиции оставался я один в их доме. Мать, две дочери и я вместе ужинаем и просидим, бывало, до двух и трех часов ночи. Читателю довольно, чтоб отгадать, что старая склонность сделалась скоро пылкою страстию. Я влюбился по уши, забыл свои обязанности, жил для одной Нарышкиной и всякий вечер, заложа карету, оставлял дом свой и жену в нем одну с семейством. Все шло своим чередом: забава -- забавой, любовь -- любовью. Не происходило ничего предосудительного, но неосторожности было много. Вся зима таким образом прошла с конца прошедшего года тотчас почти по приезде нашем до приближившегося Великого поста, который, положа конец нашему театру, отнял у меня предлог частых свиданий с Нарышкиной.
   Но прежде еще заметили у меня худые следствии моего легкомыслия. Родители мои чрезвычайно полюбили Евгению и недовольны были моим с ней холодным обращением. Евгения сама неравнодушно переносила мои беспрестанные отлучки и, отгадав причину их, часто плакала. Чем более на нее действовало мое поведение и чем скромнее она скрывала печаль свою, тем нежнее отец мой догадывался и старался отвлечь от нее малейшее прикосновение досадительного чувства. Все оборвалось на мне. Начались выговоры, пени, усовещевании, но когда страсть ими уважает! Нечаянный случай сам прекратил горестную расстройку; я распространюсь насчет его ниже, договорим об этом. Мы сыграли при большом стечении лучших людей свою оперу. Приспел потом Великий пост. Хозяйка дома была набожна, заперла на это время дом свой и прекратила в нем начатые увеселении. Зербина9 моя полетела странствовать с мужем по деревням, а мне, просто сказать, присадили дома хвост. Полно ребячиться! Если не навсегда, по крайней мере на время. Причину соблазна отняли. Я очнулся и пришел сам в себя, возвратился со всею пылкостию своего характера по-прежнему к Евгении, которой дано было судьбою одной меня так сильно и прочно привязать к себе, что я после каждого заблуждения (а их было много) пламеннее еще ее любил, чем когда-нибудь, и в сравнении с моими возлюбленными на минуту Евгения не только ничего не теряла, но еще находила в уме своем средства теснее крепить узел сердечного нашего союза. Много женщин я любил, но исповедую здесь откровенно, что другой Евгении я не встречал в жизни моей. Сам Бог ущедрил меня таким сокровищем.
   Расскажем теперь случай, который много способствовал моей остуде к Нарышкиной. Князь Потемкин, проезжая из армии в Петербург, рассудил завернуть в Москву, в которую ожидали его на масленице. Так и случилось. Все готовили ему наперерыв праздники, балы и маскарады, в клобе не вмещались все его члены от жадного желания хоть на один съезд записаться, дабы видеть полуцаря российского. Незадолго пред тем граф Шереметев пожелал видеть, как жена моя играет Нину, не для того, чтоб дивиться вместе со всеми чрезвычайному таланту ее в этой роле, но дабы показать хороший образец театрального искусства первой своей актрисе и любовнице Параше10. Наследник всех сокровищ своего отца и некоторых его вкусов, он держал на той же ноге, как и прежде, домашний свой театр, на нем играли все его люди. Москва ими из трусости любовалась, но Шереметев чувствовал, что Параша еще далеко стоит от превосходства в своих ролях. Охота пуще неволи! Он не был с нами знаком, знал, что мы родня, но не уважал никогда нашим домом. Тут надлежало ему первый шаг сделать, чтоб добиться успеха. Он презрел все приличии и, не ездивши к нам никогда, решился задрать визитом, после которого тотчас приступил к предложению и звал жену со мною разыграть на его театре оперу "Нины". Забывая нас во времена тяжкие или огорчительные, вспомнил, что мы свои, когда дело дошло до его собственного удовольствия. Примеры такие уже не редки были в нашем молодом веке.
   Я радовался этому как случаю самому удобному презреть богатство и фортуну и показать сему баловню счастия, что, несмотря на свои сокровища, не все то ему удается, чего хочется, и что бывают вещи, коих груды золота доставить не могут. Я внутренно торжествовал, готовясь ему отказать, но, видно, для богатого сама судьба ни в чем не полагает препон. Мне противудействовали две важные причины. Во-первых, жене моей самой очень хотелось сыграть Нину и блеснуть в московской публике, для которой она была еще дичок. Простительное самолюбие в ее лета, тем более, что оно здесь имело весьма одобрительное побуждение. Уверена будучи, что она игрой своей затмит мою новую прелестницу Нарышкину, она знала, что одно сравнение ее с тою весь перевес чувств моих оборотит в ее пользу и повергнет меня паки к ногам ее. Во-вторых, батюшке чрезмерно хотелось также видеть, что за феникс Евгения на театре, и порадоваться ее минутному торжеству. Против сих двух сил я нашелся слаб вооружаться и принужден был согласиться на приглашение графа Шереметева, которого я и не чтил, и не любил нимало; дело сделано, слово дано, и мы играем. Спектакль присрочен был к масленице.
   Приехал в Москву исполин российский князь Потемкин. Начались празднества. Граф Шереметев, по знатности не столько чинов и лица своего, как богатства, не мог освободиться, да и не смел, от обязанности дать значительный пир князю. Он объявил нам намерение представить для него "Нину". Здесь новые возродились неудовольствии, я сильно ему противился. Родясь в Москве и зная дух ее публики, я не хотел наполнить ее молвою бесчестною для жены моей и для меня, я не хотел, чтоб подумали, что спектакль заранее был к этой поре прилажен с умыслом таким, чтоб жена моя пленила князя, и что я охотно готов, как многие другие раболепные бояра нашего времени, подвести ее к услугам Потемкина, дабы стать через нее на ходули мнимого счастия. Отец мой поддержал мое негодование. Долго спорили с Шереметевым, но он принужден был извиниться перед князем в том, что праздника своего дать не успеет прежде Великого поста. Князь сам ему на это день назначил, и так комедия наша не нанесла нам той страшной неприятности, от которой поздно бы было уже почти отклоняться, ибо билеты в театр разосланы были за несколько часов до приезда князя в Москву.
   Всю масленицу мы промучились на пробах. Каждый день их было по две. Шереметев сам управлял оркестром. Ничего не пощажено для великолепия зрелища. Театр помещал до сту пятидесяти человек; мы сыграли оперу в последний день масленицы, и граф сам в оркестре аккомпанировал нас на басу. Это составляло главнейшую страсть его во всю жизнь; он и при отце, когда холопи их играли всякую неделю оперы, брося гостей, садился в оркестр за свой контрабас и тотчас после театра уходил в свои комнаты, не приветствуя никого из посетителей родительского дома. Таков был его род жизни, он и тут ему не изменил. Ничто сильнее доказать не могло, сколь очаровательно жена моя играла Нину, как то, что, несмотря на приезд Потемкина в Москву, на праздник, данный ему в день нашего театра в благородном клобе, на жадность всей публики видеть его и туда, где прошла нога его, стремиться в угождение великой его покровительницы, несмотря на столь сильные уважения, театр Шереметева наполнен был зрителей. Вся отборная публика Москвы в нем теснилась. Все было набито народу, и рукоплескании во время игры ее составляли беспрестанный гул во всем здании театра. Батюшка, первый наш гость, не выезжающий уже почти никуда по немощам своим, собрал все свои силы и приехал радоваться моей женой. Он плакал от восхищения, глядя на бесподобную игру ее, в которой, смело утвердить можно, никто, никто не выдерживал с ней сравнения, особенно же в настоящей роле. Это одно составляло собственное мое удовольствие, в прочем мы измучены были на пробах, как нанятые актеры.
   Молвим нечто о распорядке спектакля. Граф до согласия еще нашего, уверен будучи, что ему никто и ни в чем отказать не может (как бы он ошибся, если б моя одна воля действовала!), назначил сам, кому с нами играть, и подобрал всю труппу, но, к стыду своему, принужден был ей отказать, потому что я в этом устоял и решительно объявил, что жена моя иначе играть не будет, как с теми, коих сама выберет, и что все актеры нужные нами приисканы. Нечего было Крезу делать, как согласиться. Вот имена наших товарищей:
   Нина -- Евгения;
   Отец ее -- я;
   Любовник -- Рукин А. А., отца моего двоюродный брат побочный; Кормилец -- X. А. Яковлев, гвардии офицер;
   Подруга Нины -- меньшая сестра моя;
   Хоры и пастухи представлены были певчими графскими.
   Вообще все действующие лица имели приятные голоса, и музыка шла с успехом, соразмерным игре актеров. Весь спектакль мог назваться прекраснейшим.
   Нравы человеческие познаются иногда из безделиц. Так означилось и теперь гнилое свойство графа Шереметева. Условились мы с ним разослать сто пятьдесят билетов, взяв из них на свою часть сто, а пятьдесят отдали ему, с тем, однако, что как он нам, так и мы ему обязаны представить именной реестр приглашаемым, дабы избежать неудовольствий встретиться с людьми, тому или другому неприятными. Граф со многими из наших общих родственников был в разладе, все они из нашего списка выключены. Мы с нашей стороны требовали, чтоб некоторые лица были вымараны из его списка, в том числе и некто короткий его собеседник князь Одуев<ский>, трус, подлец и нахал, наполненный злоречия и обмана, не терпимый всеми честными людьми. Кто им был не обруган, кто не лизал яду с языка его? Граф обещал отцу моему вернейшим словом не давать ему билета, но, не смея сделаться предметом его ругательных насмешек, он из трусости велел его впустить в потаенные двери в партере, и, к удивлению нашему, лишь поднялся завес, мы увидели его в первом ряду с почетнейшими гостями почти рядом с отцом моим. Поздно было заводить шум; из уважения не к хозяину уже, а ко всему собранию, надобно было проглотить эту подлую обиду.
   И что же потом? Какая признательность? Граф на другой день спектакля прислал проведать о нашем здоровье, а сам потом ниже один раз не приехал в наш дом, хотя для того только, чтоб сказать спасибо. Его дары были бы не у места, никто б из нас их не принял. Учтивость -- одна настоящая цена снисходительным поступкам, ее с нами не было соблюдено нисколько. Я не обманулся, заранее ожидал этого, так и случилось. Жалел только о презрении, оказанном старому моему отцу, а его двоюродному брату, которое довел он до такой степени, что даже в праздник, данный им князю Потемкину, граф никого из нас не пригласил потому, что мы с батюшкой не первых были классов по чинам. Таков-то был граф Шереметев, достойный сын своего родителя. Ясно открылось нам тогда, что ему хотелось иметь этот спектакль в доме своем единственно для того, чтоб дать хороший урок своей Параше, которого никакими деньгами купить было нельзя, и за то огорченный мой отец, не обманывая уже себя более, разорвал с ним всякое знакомство. Кончились все наши с домом его отношении. Но я долго говорил об этой комедии; правда, что успех ее важное произвел действие в моем семействе, оторвав меня от Нарышкиной, что казалось тогда не безделкою. Хвала и честь Евгенье, которая умела кроткими средствами владеть сердцем моим и выпутывать его из всех тенет сторонних без досад моих и волнений. Заметив сие, бросим золотую куклу, которая послужила к тому средством, и постараемся уже не возвращаться к ней снова.
   Пока я делал свое дело, играл комедию и еще резвился, батюшка не терял из виду своего намерения, и чем более примечал во мне легкомыслия, тем сильнее старался занять меня службой, дабы труды гражданские убавили праздности моей. В то время управлял Москвою генерал-аншеф князь Прозоровский, барин честный, прямодушный и строжайшего благонравия. Отец мой был с ним хорошо знаком и просил его о определении меня к должности. Очистилось скоро место председателя в Верхнем земском суде11. Оно по штату положено было чином ниже моего, но для начала казалось выгодным, потому наипаче, что я мог первые свои опыты сделать под надзором моего отца. На сии места требовалось утверждения самой государыни по докладу Сената. Князь Прозоровский меня представил, Сенат также, оставалось ожидать конфирмации. Дело так представилось легко в исполнении, что батюшка не рассудил особых просьб писать ни к кому в Питер. Он оставил это на произвол судьбы, а я между тем, считая на успех неотменный, занялся образованием постоянного рода жизни в Москве: отделал и прибрал свой флигель на батюшкином дворе, составил круг знакомства из молодых людей. Всякую неделю в течение Великого поста у нас были маленькие концерты: князь Хилков, князь Шаховской, Новосильцев, Тит<ов>12, страстные охотники до музыки и мастера играть сами, съезжались к нам разыгрывать квартеты. Пост пролетел приятнейшим образом. Из сторонних обществ я чаще всех посещал дом старичка князя Владимира Сергеевича Долгорукова, который меня отменно полюбил. Он жил тогда в одном доме с родной своей невесткой, княгиней Натальей Сергеевной Долгоруковой, и она была уже женщина лет за пятьдесят. Мы с этим домом без родства имели только одно имя общим. Князь Долгорукий служил долго в артиллерии, исправил всю Семилетнюю войну, потом был послан министром ко двору великого Фридриха, короля Прусского. Там, в царство Екатерины II, он выслужил бессменно при этой миссии с лишком двадцать лет, уважаем своим двором, любим прусским, потом уволен с чином действительного тайного советника от службы и, приехавши лет уже семидесяти в Москву на житье, прибавлял к доходам невестки своей весь свой пансион, состоящий в четырех тысячах рублей, и держал с ней общий дом. У него не было никакого другого состояния. Он самых благочестивых правил был человек, в обращении со всеми тих, скромен, ровен, любил людей, беседу и, несмотря на старость свою, способен был привлекать к себе людей. Невестка его, дама, как выше видно, немолодая уже, старалась во всем угождать воле его и доставлять ему способы проводить время без тягости. По вечерам всегда к ним съезжались несколько человек отборных людей; игра в карты и разговор сокращали приятным образом время. Она была вдова и ума любезного женщина, в доме их всякий возраст находил удовольствие, и я так участил к ним мои посещении, что уже не был гостем, а почти домашним. Разговор старика для меня был очень полезен, он много читал, видел, опыты его в политической сфере придавали вес большой его поучениям, а с невесткой его, которая уже имела внучат13, мудрено мне казалось нажить неприятности, но судьба любила всегда самые странные случаи на пути жизни моей ставить. Это изъяснится ниже.
   Скоро после Святой недели ваканции в московских местах наполнились, но я лишен желаемого. Государыне угодно было в председатели в Верхний земский суд определить вместо меня другого. Это л и ел, но расточать в пользу свою ее ограниченные доходы было бы бесчестно. Занимать много без надежды, получа родительское достояние, заплатить, вдвое было бы стыднее и бесчестнее; итак, я в полном смысле слова был беден и без состояния. Служил я с 1782 года офицером. По гвардии я ничего не получил лишнего. В вице-губернаторах в Пензе в шесть лет времени ничего мне не дано, кроме рядового жалованья. В Соляной конторе сидел пять лет и ничего не получил, кроме окладного. Губернатором девять лет считался и ничем денежным, кроме временного дохода в столовых деньгах, не пожалован. Иным давали аренды -- мне ни одной. Другие получали земли и леса -- я ни полосы, ни прута.
   Служба не научила меня сделать себе состояние прочное и тем охранять себя от политических непогод.
   Вот что раздражило Сенат против меня наиболее. Господа сенаторы приложили мои слова к себе и вывели из этого периода, что я их называю взяточниками. Пусть всякий, кто грамоте знает и здравый смысл имеет, кинет в меня камень, если я какого-нибудь сенатора лично мог оскорбить моими изречениями. Догадкой своей они сами себя обижают. Разве, говоря о самом себе, что я не наживался, я указывал на кого-нибудь лично? Не оглашая никого, я ссылался на истину, всеми дознанную, что многие сделали себе службой состояние. Что ж, разве это не правда? И не имел ли я права похвалиться министру тем, что я не следовал сему правилу? Откуда же взялось мнение сенаторов некоторых, что я целил на них? Кто из сих господ слазил в мою душу и видел, кого она подразумевала, писавши правдивые сии строки, или здесь приложить должно пословицу русскую: "Знает кошка, чье мясо съела"? Слово "политические непогоды" вооружило всех, и от досады у иных господ сенаторов при слушании дела пена вытекла на уста. Какое греховодство! Какая дерзость! Что значит этот оскорбительный обиняк? Я вам растолкую его, господа. Политическая непогода есть отрешение без суда, безвременная и несправедливая отставка, обвинение без законного приговора, торжество клеветы над правдой, смена без причин, угнетении по произволу, взыскании по капризу и пр., пр., пр. Вот, господа сенаторы, что значит непогода политическая, от которой устраняется тот, кто нажился, и падает невозвратно под тучами тот, кто не приобрел ничего службой. Но я, подобно человеку, в мир рожденну, наг вошел в службу, наг и вышел из нее. Вторично спрошу: разве этого не бывает? Разве всякий правый оправдан и всякий виноватый обвинен? Не бывает ли обмену навыворот? Я, тридцать лет служа, все это испытал, и опыты мои давали мне право черкнуть эту строку в письме моем. Впрочем, я все стою, как на краеугольном камне, на том, что это было письмо партикулярное, а не жалоба по форме, следовательно, я в полной свободе был выражать мысли мои, как хотел, и при всей, однако же, этой свободе не могу сознаться, чтоб я хотя одно слово себе позволил дерзновенное.
   Итак, без жалованья служба моя обратится мне, а паче сотрудникам моим, в тяжкое положение. Надежды мои всегда подкреплялись уверенностью в правосудии высочайшего лица, но без соизволения вашего превосходительства как начальника моего не смею я повергнуть к стопам государя императора моего всеподданнейшего прошения о том, чтоб всемилостивейше повелено было общему собранию рассмотреть те приговоры, по коим Губернское правление здешнее столь сурово наказано, и защитить меня против побочных влияний, если источник их при таком рассмотрении откроется.
   Кто вник в приведенные мною выше сего доводы, тот видит, что я говорю одну все и ту же правду, что тяжело, живучи одним жалованием, быть лишену его без причин. В этом периоде видно очень ясно, что я еще не жаловался формально, а просил дозволения подать жалобу с узаконенными обрядами, следовательно, письмо мое должно было почитаться приватным и по принятым правилам всех правосудных начальств не должно подлежать никакому явному суду. Оправдаем теперь некоторые выражения, на кои бросился Сенат, как на добычу. "Сурово наказано Губернское правление". Слово прилагательное сие здесь весьма справедливо, ибо, не имея власти отнять ничего больше, как жалованья, сам собою Сенат учащенными штрафами оказал себя к Владимирскому губернскому правлению толико суровым, колико права его, с некоторым даже отступлением и от них, ему давали на то возможности. Для государя, который может жизнь отнять, безделица -- лишить жалованья, но для того места, которое ничего вреднее сделать не может само собой, как лишить жалованья, такой поступок есть крайний степень негодования и злобы, и потому без всякой чрезвычайности может быть назван суровым от того лица, которое безвинно ему подвергнется, да и за вину налагаемые штрафы могут называться суровыми, когда они, превосходя законную меру, заимствуют ее от самовластного произвола. "Побочные влиянии". В этой речи Сенат находил для себя тяжкую обиду и глядел на нее, как на слово клятвенное, за которое я должен был, по мнению его, пострадать не легче сына погибельного. Но докажем, что сенаторы не Богочеловеки, а я не Иуда! Пусть каждый из них по крайнему снисхождению и прямой совести благоволит мне отвествовать, всегда ли он сам вник в обстоятельство, не отдавши слуха своего чужому толку? Всегда ли может ручаться, что он свободен от внушений своего тонкого и хитрого подчиненного? Всегда ли он уверен, что доверенность его к мнению другого не ошибочна и справедлива? Вот что разумел я под словом "побочное влияние", да и как иначе назвать голос, вес, преимущество, одно даже лишнее слово или полуотзыв секретаря, который, не имея права вмешиваться в суждение дел, часто, очень часто, почти всегда уловками своими, обиняками, ужимками и манием очей направляет ход дел самых щекотливых и поворачивает рассудком своих властей, как бы рулем огромного судна! Простим невинному, когда он, будучи тварию сей утесняем, назовет побочным влиянием на судьбу свою все употребляемые ею хитрости к погибели несчастных. И всегда ли мы в России страждем по Сенату от сенаторов? Я сам видал и слыхал, как секретари и наводят иных, и отводят, по мере собственного их мздо- или лицеприятия. Всегда люди, в какое бы звание ни облеклись, будут игралищем страстей и орудием таковых побочных влияний. Заметьте в письме моем, пожалуйте, еще и то, что я не решительно говорю о побочном влиянии, а как условием, ежели оно при рассмотрении дел откроется, прошу о защите против оного. Поэтому, если не искать обороны от стрел, втайне из угла бросаемых, какое мы дадим торжество и поползновение тем характерам мрачным и умам коварным, кои, действуя другими, суть единственною пружиною сами многих моральных зол, вкушая в тишине плод неистовых своих помышлений. Их-то и выводить должно, обличать, наказывать, их-то я и назвал побочными влияниями.
   Вы по сердцу и по уму любили благодетельствовать! Смею ласкать себя надеждой, что я имею счастие пользоваться вашим благоволением.
   Обыкновенный и необходимый ладан, который бросается в кадило, когда надобно курить его пред вельможей и просить его внимания. Этим возношением никто еще не обижался, и для господина министра полиции я полагал его приятным, ибо он человек такой же, как и все, следовательно, и для него лишнее приветствие не отрава.
   Итак, милостивейший государь! Не отрекитесь удостоить меня в сем случае вашего благосклонного наставления и подпоры.
   Слово "наставления" указывает, вопреки всем заключениям моих антагонистов, что я не жаловался, а просил только на то дозволения от своего начальника вместе с наставлением, как лучше и прил[и]чнее поступить. Следовательно, я, написавши это письмо к министру полиции, не бросился прямо лбом в стену, не шел на штурм, а искал следов пристойных показать мою невинность и осторожной маневрой защититься против батареи сенатской канцелярии. Кто ж бы на моем месте проглотил хладнокровно убыток, стыд и беззаконный нападок?
   
   Письмо оканчивается, как и начато, обрядом, присвоенным не официальной, а приватной переписке, а для тех, кои жарко доказывали, что между министром и губернатором не должно быть и не может переписки партикулярной, и всякое письмо одного к другому есть бумаги деловые, довольно мне возразить, что я несколько подобных писем к Балашову писал по другим случаям и от него получал, но они остались приватными навсегда между нами, чаятельно, потому, что его превосходительство не находил ни пользы себе, ни вреда мне облещи их так, как сие последнее, в приказную форму.
   Сказавши все, что я мог, к извинению каждого слова моего письма, показанного публике, которая не читала его в предосудительном для меня виде, я прибавлю вопрос: следовало ли Балашову, то есть министру полиции, бежать с ним к государю и читать ему оное? Один только шпион обязан, по общему разумению этого низкого наименования, выдавать в публику партикулярные письма. Сего требуют, может быть, политические соображении, но в делах настоящей и непотаенной службы, какое кто имеет право приватное письмо употреблять наравне с рапортом или донесением? Поступок господина министра доказывает, что он желал мне зла и спешил достигнуть в том успеха. Если б он имел противное намерение, он прежде всего снабдил бы меня просимым наставлением. Я послал бы отношение официальное, он по нем доложил бы и настоял в пользах моих. Положим, что для выигрыша времени он бы поторопился подлинное приватное письмо мое представить государю. Он тогда высмотрел бы наперед, может ли быть такая скорость мне полезна, и не прежде бы основался на ней, как удостове- рясь, что я не постражду за слог моего письма. Видел ли он в нем черты отважные -- тем более причин, не нося его к государю, указать мне их и отречься от доклада, доколе не приведу бумагу я свою в умереннейшие выражения. Думал ли он, что в нем нет ничего лишнего -- тогда он обязан был защитить своего подчиненного противу худых толков. Ясно, что господин министр хотел вредить мне и возбудить против меня вспыльчивость государя со всеми ее ужаснейшими последствиями.
   Я пал под игом тяжким человеческого самовластия, но тот, чье иго благо, судя меня по совести моей, убелит грехи мои за возненавидение ближних, и сие меня во всех моих напастях вечно утешать будет. Министры отнимать могут чины, звании, места и все, гиблющее в мире тленном, но никто из них не лишит меня тех блаженных восторгов, кои обитают в душе правой, в совести незазорной и в сердце откровенном. Пусть укорят меня и теперь свободными выражениями насчет земных полубогов наших, но я уже пишу сии листы не к министру. Они для меня, для детей моих заливаются чернилами вместе с слезами моими, и благодаря самой же злобе человеческой я поставлен ею в такое положение, в котором могу по примеру Расина сказать26:
   Je crains Dieu mes amis, et n'ai plus d'autre crainte*.
   *Мне, кроме Господа, никто не страшен боле (фр., пер Ю. Б. Корнеева).
   

1812

   Год ужасный в летописях русских! Европа никогда его не забудет, на морях и за океанами памятны будут его приключении. Россия с кровавыми слезами оплакивать его станет, а внучата наша примут за сказку повествовании историков об нем.
   Богу угодно было связать частную мою судьбу со жребием почти общим. Все страдало в России, а я сугубо. Я болел ранами отечества и собственно своими. Минута падения моего в политическом мире предназначена была провидением в настоящем годе. Рок ударил в меня чугунным молотом своим, и я дыханием одним плотским остался известен между живущими. Все средства действовать, быть полезным обществу, в обширности взятому, у меня отняты, да и в семействе своем становился я ни на что не нужен, ибо я возвращался в оное как нищий. А нищий и себе, и людям в тягость. Но так изволися Всевышнему, и я лобжу десницу, меня наказавшую.
   Приступим к повести. Проведя с нами первые дни наступившего года, меньшие дети, мадам, мама и весь их штат отправились в Москву. Остались дома жена, я, старшая дочь и сыновья большие. 1-го числа был в клобе маскарад, но что-то посреди сих забав шевелило мое сердце, и я невольно предавался разным мрачным предчувствиям. Накануне еще первого числа генваря весь город, как водится, съехался ко мне кончить год торжеством. Бал был огромный, танцовали гораздо за полночь, я сам резвился, сколько мог, но душа втайне скрыпела, и от тревог ее я так мало уснул, что не в силах был даже выехать в собор к обедне и пролежал дома нездоров. Вот как я встретил первую зарю дневную нынешнего года в своей собственной скинии, а народ в городе задумался от прибавки цены на соль, которая, по новому учреждению государственному, пущена в вольную продажу, и из казенных магазейнов цена отпускаемой соли возвышена почти в полтора противу прежнего и продаваться стала с нового года по рублю по сороку копеек пуд.
   Дворянству повещено было газетами собраться к 7-му числу для выборов, а 6-го у меня был обед для всех господ предводителей, равно как и для почетнейших дворян, съехавшихся в губернский город. В самый этот день прибыл к вечеру в Владимир генерал-майор артиллерийский и кавалер Аннинской большой ленты Ильин для следствия по доносу вице-губернатора на меня и остановился на квартере. Известие о его приезде сильно меня расстроило, однако я, всячески скрывая от глаз сторонних положение души моей, дал в тот же вечер последнюю свою беседу обыкновенным порядком и ею кончил навсегда сие недавно наченшееся в моем вкусе домашнее увеселение. Так! Этой беседой кончились минуты приятной жизни для меня в Володимире. Страстная пятница моя приближалась, и я вступал в ужасное поприще тех злополучий, которые коварство так хитро и осторожно готовит правоте беспечной. За обеденным столом несколько скрытых злодеев еще пили мое здоровье моим вином, желая мне всех бед возможных, и ели мой хлеб, проклиная меня внутренно, но вид Иуды отражался более всех на лицах вице-губернатора, которого я от публичного и, так сказать, гражданского торжества устранить не имел права, и сподвижника его г. Поливанова. Сей без скромности бросал на меня ехидны взоры. Надобно сказать о нем слова два, как о новом лице, выступившем на сцену.
   Г. Поливанов, отставной полковник, служил некогда под начальством Суворова и, за военные подвиги получа иностранную Баварскую ленту белого цвета через плечо, по странности оной в России обращал на себя внимание многолюдства. На него глядели, вытараща глаза, как иногда чернь смотрит на верблюда или обезьяну. Он был еще не стар, но обрюзг от крепких напитков, без которых обойтиться не мог и любил их до крайности, а потому редко видали его трезвым; с умом ограниченным, с ничтожными способностями к делам важным, он был, что называется, забияка нравом. Таков г. Поливанов, помещик Владимирской губернии и также Тверской. Живучи всегда в тамошних местах, он редко показывался в Владимире, но на все выборы приезживал и, поелику служил в последнем ополчении от Владимирского дворянства, то некоторое свел знакомство с подобными себе, и в пользу его всегда слышно было множество голосов. Все, что шумит, дерется и буянит, было на стороне Поливанова. С такими сильными надеждами появился он и на настоящие выборы. В совмесничество с ним на место губернского предводителя входил князь Волконский, старый и хороший мой приятель. Начались выборы обыкновенным порядком, а с ними разные пронырства. Кто хотел Поливанова в губернские предводители, кто Волконского; баллотировка показала, что первый у последнего имел один шар белый в преимуществе, несмотря на все интриги его партии и на совершенную скромность князя Волконского, который при сем случае показал, какая разница между благородным воспитанием и навыками солдатских казарм. Поливанов на приступах мог быть рыцарь, но, кроме военного стана, везде такой, как он, человек есть самая низкая тварь. Когда по избрании их двух представили ко мне на утверждение обеих, я, не запинаясь, предложил дворянству быть губернским предводителем князю Волконскому. Поливанов мне этого не простил и, движим будучи побуждениями тщеславной своей химеры, не только вздумал жаловаться на меня в этом, как в обиде личной, министру внутренних дел, но еще и донос пустил в том, что лошади почтовые сняты очень дорого и что он везде уступает по сту рублей у тройки. Я уже об этом говорил прежде, но рассмотрим здесь еще прилежно оба предмета его негодований.
   Закон коренной дает исключительное право генерал-губернатору1 из двух представляемых от собрания дворян утверждать в звании губернского предводителя одного, кого он рассудит. Тут он не ограничен никакими правилами, ни числом шаров, ни чином и заслугами лица, словом, он утверждает, которого хочет, так напечатано в жалованной дворянству грамоте2, и, кроме пьяного Поливанова, никому не приходило на мысль на подобное преимущество другому жаловаться. Один шар не делал такой разницы, которая бы изъявляла более наклонности целого дворянского сословия к одному пред другим, да хотя бы был и сильнее в пользу его подвиг, жалованная грамота не ставила числа шаров в основание произволу начальника губернии. Поливанова я знал с худой стороны, Волконского с хорошей, что ж, при таких определенных званию моему правах поступить по моей непринужденной воле, что ж могло мне в том препятствовать? Итак, я Волконского утвердил, и, согласно с законом, с моим желанием, он назван губернским предводителем и вступил в должность.
   Контракт о почтовых лошадях заключен был в Казенной палате публично, при всех предводителях и дворянах наличных. Ничто не обязывало дожидаться Поливанова. Публики произведены равно всем, и, когда сто человек из разных сторон приехали к торгам для засвидетельствования их производства, то поклеп г. Поливанова, будто он об этом ничего не знал, был только лживой привязкой к тому, чтоб повредить мне. Однако город толковал по-своему. Все читали жалованную грамоту, и все меня винили, сами не зная, в чем; все были при торгах, после поддакивали Поливанову, что дорого отданы станции содержателям почт от нерачения о том. Тщетно было бы оправдываться перед публикой. Она, затыкая уши всем правильным доводам, слепо влечется туда, куда тянут ее минутные предубеждения и случай посторонний. Кто и в чем перед ней не виноват? Я, из осторожности представя министру внутренних дел о выборах, начале и окончании их, вместе с тем доносил, каким образом утвержден князь Волконский мимо Поливанова в губернские предводители и чем я в сем поступке моем руководствовался. Выборы совершились, впрочем, без большого шума, как обыкновенно бывает. Для поддержания обряда были балы, но зрелище г. Ильина и начальные черты его следствия так были резки и страшны, что мне было не до забав, и по смутному положению многих чинов и мест в городе праздники были весьма пасмурны. Предвидя, что я уже служить не буду, а потому не готовя чиновников для себя, я равнодушно смотрел на выбор их, утверждал, кого ни представляли, и довольствовался тем, что мог публично показать в лице князя Волконского, что я не боюсь никаких козней и охотно себя самого приношу в жертву молве недовольных, когда обстоятельства требуют от меня нравственной стойкости для защиты приязни и возвышения скромности над буйством. 7-го числа г. Ильин объявил мне все свои предписании и приступил к исследованию. Сначала казался он наклонен к моим пользам, видел вещи в настоящем их лице, рассуждал со мной, как человек прямой, и даже силился оказывать некоторую приязнь, хотя я его в первый раз еще видел отроду. Он часто обедывал у меня и делался моим доброхотом, но вдруг перевернулся лист. Круто переменились обстоятельства. Ильин превратил скромное свое следствие в явную инквизицию. Сошедшись с вице-губернатором, который более, может быть, нежели одну приязнь свою предложил г. Ильину, он его тайно принимал по вечерам, пил вместе с ним и явно обратился на его сторону. Тут начались истязании и домогательства: подбирали свидетелей, научали их делать показании, водили на квартеру к генералу, и там под караулом застращенные полицейские, чиновники, купцы, мещане, мужики давали и писали ответы, какие смыслили и могли дать второпях и страхе. Г. Ильин не стыдился, облыгая сих бедных жертв его злобы и коварства, грозить им Сибирью и держать всегда у ворот своих кибитку, чтоб дать более вероподобия разглашаемым им угрозам. Нет ничего в уничижениях ужасного, чего бы Ильин в досаду мою не употребил. Во время выборов все глаза устремлены были на мое положение, я почти под караулом действовал и исправлял мою должность. Редкий слушался уже меня, и всякий хотел как будто выместить мне за то, что я десять лет сряду приказывал. Общая участь тех, коих падение приметно. Ильин стал открыто насылать ко мне под общим названием отношений вопросные пункты на мое лицо. Я сделался уже подсудим прежде времени. Часто в день раза по три я получал запросы и, не имея секретаря, кроме молодого мальчика из приказных лет осмьнадцати, который навык читать мою руку и для того был мною на убылое секретарское место определен с 1-го числа сего года, принужден был писать ответы сам, не успевая по скоропостижности требования соображаться ни с делами, ни выводить справки, а сколько память мне служила, старался отражать злобные приступы г. Ильина, который, как говорит молва о его биографии, был смолоду и писарь, и закройщик, умел подвести закон кстати, скроить и сшить панталоны, и, не быв никогда в поле, а служа по корпусам и таким местам, где перо нужнее меча, он под старость сделался хитрый подьячий в военном кафтане. Аракчеев, великий человек нашего времени, покровительствовал его как удалого сыщика и, наконец, передал его к Балашову. Тот обрадовался находке и, собирая доносы со всего бела света, наряжал его очищать их. Ильин был по подобной комиссии в другом месте, когда донос на меня дошел в Петербург, и оттого мешка- лось исследование, что государь лично велел его послать, а не другого. Итак, его выжидали.
   Состояние мое день от дня становилось тягостнее: дома слезы и уныние общее, вне дома явное пренебрежение от многих и что шаг, то досада. Но надобно было испить до дна всю чашу прискорбий, от десницы Вышнего за беззаконии ума и плоти мне подносимую. Я слишком был горд, и Бог смирил меня. Ильин скоро и круто все поворачивал и, когда наконец он полицмейстера в непрочности мундиров по-своему уличил, то требовал от меня, чтоб я его сменил, как чиновника, во зло употребившего мою доверенность, что я и сделал, не имея на то, впрочем, никакого законного права, потому что Ильин не мог стать выше тех законов, силою которых без суда и обличения не отрешается чиновник, но страдательное положение, в котором я был поставлен, требовало от меня неограниченной покорности, дабы избежать подозрений, площадью разглашаемых, что я заодно наживался у мундиров с моим полицмейстером.
   Я прежде еще показал читателю некоторые черты этого дела и происшедшего на меня доноса. По приезде Ильина оставалось человек до трехсот не отправленных еще рекрут и на отчете полиции. За них-то он и принялся и, осмотрев амуницию, нашел ее непрочною. Оставалось на счет полиции их переменить. Нет! Ильин не допустил до того, а рассудил сам при себе велеть сшить мундир, который обошелся десятью рублями ниже моей таксы. Но вопрос: все ли равно, шить один мундир назло для подыска или две тысячи для сдачи? Шить вдруг во время набора, когда по скорости приема и числу людей трудно соблюсти экономию в употреблении материалов, или после уже набора, когда цена на товар упадет и он не столько нужен? И, наконец, третье: шить мундир генералу артиллерийскому, который не подвержен браку и может приказать той же службы подчиненному себе лицу снять у него одежу и принять в казну, или одевать людей полицмейстеру, который сдает их чиновнику, ему не подверженному, и должен выносить от него притязательную браковку или исправлять его самопроизвольные недостатки деньгами? Всякий знает, как дела подобные делаются. Ильин и сам был, что называется, тертый калач, но ему хотелось открыть меня в изыскании дел полицмейстера и для того позволил себе столько наглости, что даже разломал бюро полицмейстерское и в доме его везде сделал обыск, как у вора, пойманного с поличным. На все на это обязан я был смотреть хладнокровно и только молить Бога о том, чтоб ни на бумаге, ни изустно я не вышел из себя и не забыл границ благоразумия.
   Насчет перебранных денег открывалось из доноса вице-губернатора, что будто доходил перебор до семнадцати рублей, но как по журналам записано было только два рубли, а не семнадцать, и при следствии оказалось сие последнее число написано между строк в дневном журнале рукою чужой, а настоящее показание крестьянское поскоблено, то я и требовал, чтоб это обстоятельство было также открыто во всем своем виде. Не хотелось Ильину сперва приниматься за это, но, видно, приготовя все свои козни, решился и собрал полное рекрутское присутствие, в которое я не поехал, сказавшись больным, дабы не сделать такой истории от запальчивости, которая бы навсегда могла меня погубить. Кто с правой душой, с чистым сердцем устоит против такого нечестивого ареопага и сохранит пристойность в собрании злодеев или подлецов? А таково было наше рекрутское присутствие, и мне ли можно было, мне ли, пламенеющу гневом от малейшего прикосновения к чести, усидеть терпеливо против лиц Ильина и Дюнанта? В это присутствие, начавшееся в девять часов утра и кончившееся в семь вечера, послан был от Ильина его доверенный шпион за показанным Дюнантом мужиком. Он привезен из-за семнадцати верст от города, допрошен и показал, будто с него взяли семнадцать рублей. Он ссылался на других, но те, не знаю, для чего, не спрошены, видно, что один только лжец был приготовлен. Все члены кроме вице-губернатора остались при том показании, что они о семнадцати рублях никогда ни от кого не слыхали, что написано было в журнале о двух и что между строк писанное скрывает подлог, но вдаль следствия о всем том не повели, и, заключа оное показанием одного мужика без очных с приемщиками ставок и без присяги, г. Ильин закрыл присутствие, во время которого ни один член не имел свободы выдти вон на полчаса. В течение сих суток из самого присутствия до пяти запросов было прислано ко мне, и я должен был тотчас отвечать. Я не знаю, можно ли при разыскании измены против государства, при святотатстве, разбое и самом убийстве жесточе следовать и производить дело, как сие о панталонах изволил производить Ильин.
   При всех усилиях своих обвинить меня в нечистоте рук и стачке с ворами нижнего разряда генерал ничего другого лично с моей стороны найти не мог, кроме того, что я пренебрег одежею рекрут, сам в это не входил и не смотрел за ними, а, поруча под собой чиновнику полиции, полагался на одних доставляемых мне квитанциях о исправности всего, в военное ведомство поступившего. Я тем более на них обнадеялся, что и в прежние годы, когда набор был производим разными чинами в уездных городах, точно так же люди одевались, ходили в полки, резались за отечество, но ниоткуда не доходило хлопот, подобных настоящим. Дюнант и сам не дешевле одевал людей нигде, но брал за то, чтоб молчать, деньги и возвращался домой, как сытый гусь, а здесь ему ничего не дали, и он, остервенясь, пустил донос. Вот вся пружина его благородной ревности.
   Обработавши весь свой розыск, г. Ильин начал под видом приязни, которой всю наружность сохранил со мной до последней минуты с удивительным коварством, предлагал мне, чтоб я повинился государю в моей неосторожности, что это, верно, будет принято хорошо и я избегу неприятности, мне готовящейся в новом министерстве, в котором я нелюбим. Внушение такое подкреплял он примером другого губернатора, который задним числом за два года дал утверждение на справочные цены хлебу провиантскому чиновнику и, принеся в том повинную, был оштрафован одним выговором и остался на своем месте. Такой пример показался мне уничижителен. Я не мог равнять моей простосердечной ошибки с умышленною виной того губернатора, дать справку задним числом, введя тем казну может быть в сотни тысяч убытку, и не посмотреть за тем, чтоб мундир рекрутский был сшит подешевле, посходнее, получше, что всего могло составлять до десяти тысяч рублей выгоды, и то не казне, а отдатчикам, из коих потеря частная по мелочи ни от одного не обнаружила жалобы. Я в этих двух поступках находил чрезвычайную разницу и потому относил совет г. Ильина или к особенному ругательству, или к желанию меня самим мною погубить. Так судя, я сказал его превосходительству, что мне виниться не в чем, что я не вор, не изменник, не злодей, что если я по суду, которого хочу и требую, буду уличен в одной излишней доверенности к негодному чиновнику, который доныне не подал мне случая подозревать себя в уважительных преступлениях, то я уверен, что и суд не отяготит судьбы моей за такой поступок, который более или менее и самым великим умам естествен. Кто не был обманут секретарем, министром, вельможей? Сами владыки не избегают сей немощи человеческой, и потому я прежде осуждения винным себя признавать не хочу, не могу и не обязан. Но, отвергая сие предложение Ильина, я не так стоек был при другом его внушении. Он советовал мне для пользы моей выпросить у дворян свидетельство, что они на дороговизну мундиров не жалуются и находят цену их соразмерну времени и нужде. Сей совет дан мне был от него совсем не для того, чтоб из доброхотства доставить мне, как утопающему, надежный сучок, за который мог бы я, ухватясь, спастись от зла. О! Совсем нет! Г. Ильин хотел вывести меня на публичный позор, надеясь, что я гласно от собранного дворянства попрошу аттестата и гласно мне в нем откажут. Бог не попустил его довершить сие намерение. Всегда противно было коренным моим правилам искать в службе чьего-либо другого одобрения, кроме государя, от которого я получил власть, и правительства, назидающего за моими делами. Аттестат публики для службы казался мне бесполезен. Публика сама управляется, и одобрение ее редко может быть справедливо. Да и кто угодит на многих? Публика -- море: в нем стократ более гаду, нежели хорошей рыбы. По сим началам я делал свое дело прямо честно, боясь Бога и ожидая похвал монарших. Прочее не впадало мне и в мысль. Однако здесь случай встретился тяжкий и новый. Больно было мне просить у тех же дворян аттестата, которых я осуждал нередко в невежестве и подлых поступках, но, дабы не дать Ильину подумать, что я опасаюсь неудачи, я согласился принять его совет коварный и под рукой пошептал с лучшими людьми на этот счет. И лучшие люди иногда не много различествуют от негодяев. Суд множества есть суд всегда лживый. Столповые наши жители3, под личиной тонкой политики и расточив самые ласкательные предлоги, кинули все хлопоты на предводителей как начальников дворянства по уездам. Надобно было этот яд выпить досуха. Я через третье лицо с ними снесся и, благодаря каждого из них, получил за общим подписом губернского старого предводителя и всех прежних уездных одобрительный лист, в котором сказано было, что рекруты одеты недорого и что они этого за тягость себе не ставят. Представлен лист от меня Ильину письменно и ввязан в дело, но никакой пользы мне не принес, зане решено было в совете Творца судеб наших, что мне уже не быть градоначальником. Ильин, сие орудие, Богом избранное на погибель мою, удивился, что я получил аттестат от дворянства, и с багровыми красками в лице от меня его принял. При сем случае я научился сугубо и вяще прежнего верить, что все происходит от руки единого Бога, что люди суть только орудие его святой воли и что когда нас теснит вельможа, двор или человеческое всякое негодование мы должны признавать вседействующим перст Божий и принимать наказании не яко от человек, но яко от Бога. Право, люди одни без него всегда во тьме ходят!
   19-го генваря г. Ильин выехал из Владимира в Казань, куда он наряжен был произвести следствие о происшедшей драке в рекрутском присутствии и также за шитье мундиров между губернатором и вице-губернатором Колокольцовым, тем самым, который прежде служил при мне в Володимире. А я, по отъезде его, с женой и остальным моим семейством отправился в отпуск в Петербург 21-го числа и, не прощаясь ни с кем, бежал, так сказать, из этой области, в которой за несколько дней приятных получил от судьбы многие годы разных злоключений. Отъезд мой был решителен, и я наверное угадывал, что мне сюда уже не воротиться. Приехавши в Москву, я пробыл сутки дома и тотчас отправился в Петербург один с женою, вся моя семья осталась в Москве. Мадам Гербер я уже в ней не застал, она по изъясненным прежде причинам выехала из дому нашего. Мать свою нашел я в болезни по ее летам жестокой, она так была слаба, что не могла подняться с постели и, увидя меня, сильнее еще захворала; положение мое расстроило всю слабую ее физику. К облегчению моих сердечных страданий встретился я с княгиней Куракиной, которая, будучи тою зимою в Москве, квартировала в нашем доме, и я весь день провел в любезном ее сообществе. Она советами своими, разговором услаждала сколько могла суровость моей участи. Тяжело было все то вытерпеть, что уже случилось со мной, и готовиться к тому, что меня далее ожидало. На пути в Петербург я не рассудил останавливаться в Твери для поклона находящейся тут великой княгине Екатерине Павловне, дабы не потерять напрасно суток в придворных этикетах, которых у двора принца Ольденбургского было очень много, несмотря на то, что кроме тверских жителей, некому было ими заниматься, но цари и в избах заведут этикеты. Я же очень уверен был, что учтивости принца и его супруги нисколько не восстановят моей участи, ежели она испорчена у монарха, потому что чужие беды называют часто подобные принцы не своим делом. В Петербург приехали мы 30-го числа генваря к ночи и прямо въехали в тот дом, в котором жил сын мой. Взаимным свиданием нашим мы обрадовались на минуту, но, одумав причину его, скоро опять поплакали взаимно. У него же пристал шурин мой Смирной, который, описавшись со мной и зная, что я еду в Питер, расположился по собственным своим делам туда же ехать и, опередя нас на пути, встретил нас у сына с обыкновенною своею дружескою простотой. Квартера сыновняя была для нас мала, и мы, переночевавши в ней, наняли другую, в которую перебрались через сутки.
   31-го я явился к Балашову. Сколько слез мне стоила заря этого дня, когда я вспомнил, что некогда в это же самое число я готовился к торжественному браку своему на Каменном острову у двора роскошного наследника, где, кроме радости живой и очарований любви, ничто чувств моих не касалось. Какая разница между эпохами! Тогда все мне рукоплескало, я занимал собой всю публику, а теперь, Боже мой! Теперь в том же городе та же публика приготовлялась передавать имя мое с бесчестием и поношением. Мир есть истинная школа терпения! Счастие -- фантом, которого лучи отражаются на нас по воображению, оно его созидает, оно ему дает сие пленительное имя. Нет счастья на земле, а мы ощущаем его или противное ему по отношениям сторонним.
   Оглядим с первой минуты моего приезда в северную столицу, как в ней расположены были мои обстоятельства и кто какое принимал во мне участие.
   Главные три дела, начатые против меня, были уже в виду в Петербурге. О попе прислан доклад от московского Сената, которым испрашивалось высочайшей конфирмации на отдачу меня под суд и отрешение полицмейстера за дерзновенные поступки его против попа. Притом заметить нужно, что Сенат воспользовался моими собственными выражениями, дабы убить меня сильнее. Припомнят, что я не отперся от приказания прибрать попа, и в рапорте к министру полиции просил, что ежели полиция в этом только осуждена терпеть обвинение, то чтоб оному подвергли меня, ибо вытрезвить пьяного попа в полиции приказывал я. Сенат, не размысля, что признание такое в начальнике, который всегда запирательством своим в словесном приказании может погубить подчиненное лицо, есть черта прямо благородная, за нее именно ухватился к осуждению меня и, не определя разницы между приказанием прибрать попа и побоями, ему полицмейстером будто бы учиненными (чего по делу не доказано), заключил следующее: "А так как губернатор снимает вину на себя, то и отдать его под суд". Доклад сей лежал у министра юстиции и еще не был пущен в ход, когда я приехал.
   По делу о письме на Сенат, поелику разбились гг. сенаторы на голоса, поступили распри его в консультацию на рассмотрение. Министр описывался с своими обер-прокурорами, и оно, что называется, тянулось в приказных формах.
   О мундирах от Ильина присланы были самые черные бумаги к Балашову, и он обработывал их с Лавровым в своей секретной канцелярии, как дело уважительнейшее в государстве. Вот в каком виде были акты гражданские по моим делам, а сверх того Поливанов был уже в Петербурге и везде, где принимали его, жаловался на меня, что я его не утвердил губернским предводителем, но как личной сей досады почитал он мало для возжжения министровых голов, то присоединял он к тому доносы насчет дороговизны почт, относя всю эту операцию неблагонамеренным моим видам.
   Между протекторами моими жарче всех вступался за меня князь Василий Васильевич Долгорукий, но, будучи болен одышкой и водяной, он не двигался с своих кресел, и после нескольких недель страдательнейших изнеможений он в бытность нашу в Петербурге скончался4, следовательно, подпора сия оборвалась. Жена его, старая и изношенная красавица, могла бы по связи своей с Марьей Антоновной, любовницей царской5, подействовать в мою пользу, но, нимало не любя ни мужа своего, ни его ближних, она не хотела терять своего кредита ни для кого, кроме самой себя, и весьма холодно обращалась со мною.
   Граф Николай Иванович Салтыков, сохраняя издавна наружный вид крепкого моего заступника, оказывать себя таким любил лишь тогда, когда то было кстати, а при шатких обстоятельствах он мягче был хлопчатой бумаги, сумел много исподтишка, но действовал с боязливой осторожностью и называл бедные сии интриги политикой. Жена его любила меня без притворства, разумела меня хорошо, горячо вступалась за меня в беседе и хотела мне быть полезной, но как ее лета и дряхлость не допускали той силы открыть в поступках, какую она имела в духе, и хотя много могла выработать из своего мужа, на что были разительные примеры, но по надежде, что, подобно прежним смутным моим обстоятельствам, рассеются и настоящие тучи в нижних сферах, она не настроивала сей крайней пружины, а старалась по свойству с Балашовым6 располагать его в мою пользу, но употребляемый ею на то г. Пушкин, родственник графский, человек двуязычный, ласкатель подлый и эгоист совершеннейший, всегда ее обманывал. Будучи родня и Салтыкову, и Балашову7, он преданнее был по видам своим личным сему последнему и, сделавшись переметной сумой между сих двух знатных особ, порол мои дела там, где надобно было их сшивать. Министр и Салтыков видались редко, или, при свиданьи коротком, последний забывал обо мне совсем, итак, третье лицо в переговорах превращал сильную протекцию по звучной славе ее в свете в самую бедную опору по своей деятельности.
   Оставались на моей стороне еще добрые и старинные друзья жены моей Ланские, а более еще жена, урожденная Вилламова, которая, бывши воспитана в Монастыре, сохранила дружеские отношения к покойной моей Евгенье, но и та не больше имела силы политической в домах Балашова и министра юстиции, которые оба ее уважали, как сколько потребно было на то, чтоб доставить мне лишний случай видеться с тем или другим или ранее прочих быть позвану в кабинет. В прочем же она не могла представить мне твердых оборон против моих недругов, а муж ее, слабый и добрый мужик, думал больше о том, как бы устраниться от чужих хлопот и не навлечь оных на себя.
   Сперанский, громкий человек по дарованиям своим и силе над государевым рассудком, какой никто не имел в равном степени с ним, принимал меня редко, но всегда хорошо, даже с откровенностию иногда беседовал со мной о моих делах, соединял ласковость с барской вежливостью и, если он мне вредил, как многие то думали, по крайней мере, это так было скромно, что я не имею никакого права на него пожаловаться; поступки его наружные всегда были отличительны со мной. Магницкий, его правая рука и лучший друг, знаком был со мной хорошо, принимал охотно, выслушивал терпеливо, и о сих двух, кроме похвал, я ничего произнести не могу. Вот на чем висели последние дни политического моего бытия. Каждый из именованных лиц, кроме двух последних и Ланской, ничего не действуя сам собой по старости, болезни или мнимым недосугам, наряжал меня действовать, давал советы, как лекарь пишет рецепты, не заботясь, подобно сему, нимало о том, благоуспешен ли совет или только время выиграно и докуки он избавился. Это называется в Петербурге протекция!
   Затем все другие знаменитые лицы правительствующего сословия или худо со мной встречались, или с притворным соболезнованием оплачивали ходатайства мои холодными приветствиями, звали обедать, слушали мои жалобы и, не вслушиваясь ни в одно слово, качали головой, как будто поняли меня, но в это время вся их мысль была занята или собакой, или девкой. На таких-то слабых подпорках шатался я в бурях житейского моря. О врагах моих явных и подспудных стану говорить по мере как до них речь доходить станет вместе с ниткой происшествий.
   Первое свидание мое с министром полиции было прекрасно. Он меня взял к себе в кабинет, выслушал наедине спокойно. Беседа между нами продолжалась с полчаса, несмотря на множество людей, ожидающих в другой комнате его взгляда. Кончилась она тем, что он в тот же день зазвал меня к себе обедать, и как в это утро, так и на обедах своих всегда оказывал мне особенную вежливость. Если б верить всем его словам, то казалось, что лучше губернатора в России нет меня и что я непременно над злодеями моими восторжествую, но Балашов никогда не говаривал ни с кем так, как думал, язык его свободно произносил все и входил в противоречие с сердцем. Балашов из числа тех скрытых эгоистов, кои, кроме себя, ничего не любят, ни о чем не пекутся, как о возвышении своем, и охотно погубят чистейшую правду, лишь бы удержать за собой место. Будучи посредственный гражданский чиновник и самый плохой министр, он славился особенным искусством в науке шпионства, собирал вести, составлял из них сказки, действовал ими на воображение государя и казался оттого так нужным, что никто заступить его места не в состоянии. Вот что такое был Балашов. Он жил пышно, и по утрам сбирались к нему челобитчики сотнями, Приступ его был горд с ними, и хотя он уклончивым притворялся, но сквозь всей личины приметить можно было, что он считает себя лучше всех тех, кои до него имеют нужду. На обеды к нему в назначенные дни съезжалось очень много гостей, из которых с каждым он урывками говорил так, чтоб никто не успевал связать из слов его удовлетворительного для себя отзыва. Ни у какого министра до него не были так уничижены в передней гражданские губернаторы. Да на это была и естественная причина, к которой я, ездивши к нему через два дни в третий, имел время присмотреться. Балашов был военный губернатор петербургский и вместе министр полиции, следовательно, имел при себе военный штат. Все эти господа султанные щеголи не уступали нигде и никакому чину штатскому ни шага, ни места, и выходило, что по утрам оступит Балашова все христолюбивое воинство и затеснит нашу братью шитых воевод. Кто у притолки, кто за печкой; выдет Балашов, и всякий из нас пробивается плечами сквозь адъютантов да ординарцев, чтоб удостоиться лицезрения его превосходительства. Велика милость, бывало, когда он сам разглядит кого-нибудь в толпе усачей своих и изволит подозвать к себе. Таков был прием министра полиции в назначенное для публичной аудиенции утро. Я не был с ним довольно короток, чтоб удостоиться узнать его в приватном быту.
   Лавров, известный уже читателю моему чиновник, заправлял при министре теми делами, кои доходили к нему от губернаторов прямо или имели связь теснейшую с самими ими. Надобно было мне и с ним сойтиться как с душой полицейской инквизиции. Все через него шло, и милости, и оскорблении. Я не искал первого, хотел избежать последнего. Лавров на первых порах, приняв меня несколько раз к себе под вечер, показался мне мужиком простым и не коварным, но недолго я был в ошибке. Верный сателлит своей мрачной планеты, Лавров, подобно Балашову, умел обманывать и поворачивать язык свой на все стороны. Не зная еще, куда потянет перевес дел моих, он обходился со мной хорошо, и первый мой вход ко всем властям петербургским не обещал мне ничего очень худого, хотя предварительно давали уже мне чувствовать некоторые, что государь имеет против меня какую-то желчь, однако приправляли такое откровенное признание обольщением, что это может миноваться и не доведет меня до отчаянной крайности. Иногда я этому верил, а часто принимал такие внушения за подыски, коими хотели меня лучше выведать самого и вернее пробить дорогу к моему погублению посредством какой-либо вспыльчивой нескромности. История знаменитого попа обязывала меня видеться и с князем Голицыным, обер-прокурором Синода, который важнейшую играл ролю при дворе, был наушник и приятель государев. Беседа моя с ним и ходатайство князя Василия Васильевича ничего мне не помогли. Он выслушивал меня, но из сухости его разговора видел я, что он наполнен дурных предубеждений насчет сего случая и глядит на него с точки зрения, для меня невыгодной. Тщетно было бы переуверить его; он искал мне вреда, потому что это было угодно государю, и рассудок его никакого силлогизма не принимал в мою пользу. Надлежало мне пострадать за попа, так вещали оракулы наших питонисс {pythonisse (фр.) -- волшебница, ворожея.} светских. Все или большая часть людей удостоверены были в том, что я на губернии молотил деньги, как рожь на гумне, никто почти, кроме тех, кои меня хорошо знали, не верил тому, что жалованье было все мое состояние, и, что всего было для меня больнее, каждый возносил мой разум на счет моего сердца. Все придворные ласкатели верхнего круга потому-то самому не могли верить, чтоб я не был плут, что по милости своей слишком много мечтали о моем разуме. Худо жить в таком государстве, где ум дает такой худой аттестат сердцу. Итак, посетивши раза два князя Голицына и видя, что он мне не друг, перестал его беспокоить. Надобно было ездить на поклон и к министру юстиции, это всего было для меня тяжеле. Я не забывал еще, что Иван Иванович Дмитриев всегда был в службе меня моложе, что, сержантом будучи, когда я уже служил офицером, в одном и том же полку, он ежедневно хаживал ко мне в дом, и я с ним был всегда в то время искренним приятелем. Память живо представляла мне оказываемые мною услуги его родному брату, которые по подчиненности его могли даже назваться и благодеяниями, а теперь надобно было мне стоять у него в передней, дожидаться в толпе секретарей его выхода, ловить гордый взор его и радоваться каждому приветливому слову. Это казалось мне несносно, но нужда, проклятая нужда на все отваживает. Я поехал и к нему, был гордо принят, с большими насмешками. Господин министр, валяясь на софе в утреннем платье, обнюхивал свежий померанец, глядел на меня с улыбкой и кидал каленые стрелы в мою душу. После этого раза я перестал было к нему ездить, меня принудили возобновить посещении, я повторил визит и не был принят, но посредничество госпожи Ланской угладило между нами обстоятельства. Дмитриев стал звать меня обедать, и я несколько раз доставил себе эту горькую честь весьма принужденно.
   Сблизившись с ним и вступя в закадычные, так сказать, разговоры, узнал я, что доклад о попе, от Сената присланный, лежит у него еще и что он дождется удобной минуты, дабы выпустить его без всякого для меня неудовольствия, сколько то от его сил зависеть будет. Жалобу на Сенат он возвратил в оный для дополнения приказного обряда, и это дело еще мне не угрожало. Итак, судьба моя была в руках его только до тех пор, как утвердится или отменится доклад Сената, и покровительство его нужно было мне для расположения государевых мыслей в мою сторону. Видаясь с ним часто, узнал я из откровенной его мне исповеди, что он оскорбился жалобой моей на Сенат, как на такое место, которое действует под его назидательным оком, что всякий проступок его или непра- восудие падает на лицо министра юстиции и что ему будто бы досадно было видеть, что старый его однополчанин и приятель, забыв прежние с ним связи, мимо его пожаловался на подлежащее ему место стороннему министру, то есть Балашову, который хотя ему и двоюродный зять по жене своей8, однако, поелику у министров нет родни, как и у владык земных, мог сим воспользоваться у трона в предосуждение тому министру, который допускает и не оглашает прежде всех беспорядков доверенного его надзору места, а потому, огорчась моим поступком и некоторыми выражениями письма, он не таил, что в первом движении досады дал делу худое направление и сожалеет весьма, что лишил себя почти средств поправить нанесенное мне зло. Так говорил со мной Дмитриев и, коротко сказать, признавался мне, что он меня прирезал. Много мог бы я ему возразить в свое оправдание и указать ему явственно, что письмо мое к Балашову, не будучи формальной жалобой, должно было идти прямо к нему преимущественно, ибо если б я написал то же Дмитриеву, тогда Балашов, рассердясь на меня, что я не по своей команде ищу удовольствия, нашел бы достаточное право задавить меня. В таком будучи положении, как брус железа, между молотом и наковальни, не скоро найдешь стези, ведущей к удаче, но мне оставалось слушать г. министра юстиции, молчать и просить только, чтоб он не портил дела моего вдаль, а что лежит до мнимой его досады и выставленной только пустым предлогом, то я, размышляя тогда и после о том сам с собою, готов заключить скорее, что стихи нас поссорили. Г. Дмитриев их пишет, и я также. Он, может быть, прочел в моих черту для себя не ласкательную. Слышал я, может быть, это и неправда, но от людей, которые имеют по доверенности его к ним случай иногда слазить в его совесть, будто он мне не прощал следующих общих мыслей в одних стихах и применял их к себе, сделавшись барином:
   
   Чем выше на степень всходящих я видал,
   Тем больше всякое почтенье к ним терял;
   
   и проч., проч.9 Вот и ключ загадки. Самолюбие защекотало, кровь загорелась, давай отплачивать. Случай готов, сила в руках исполинская, она мстит литератору в Сенате. Он пустил стишок не по нас. Заразим же его душу прозаическим ядом в докладе судебном. Прекрасно! Прекрасно! Помогай вам Бог, господа министры-стихотворцы, и нынешние, и грядущие.
   В числе знатных господ, имевших некоторые ко мне отношении, по делам ли службы, или старым связям, назову я еще здесь министра внутренних дел, министра финансов и старого моего начальника графа Кочубея. Первый, а именно Козодавлев, имея по выборам дворянским в руках рапорт мой, после краткого моего с ним объяснения нашел, что Поливанов имел право, общее каждому, досадовать, когда что не по нем сделается, но жаловаться правительству -- никакого, итак, клеветы его вредили мне в переднях и в кабинетах, но не за приказными столами, а донос о станциях не принял никакого веса и остался без действия как одна ненавистная хула, не имеющая даже и подозрений к своему основанию, не только причин и доводов ясных. В прочем Козодавлев зывал меня на пиры свои, принимал всегда ласково, оказывал ко мне уважение и с сыном моим, который служил при нем, обращался так, что я с стороны его не мог быть чем-либо недоволен. Министр финансов, то есть г. Гурьев, отблагодари меня на приватной у себя аудиенции за успех дела соляного, о котором говорено было прежде, вошел в длинное рассуждение о раскладках рекрут коронных. Я долго с ним толковал о сем предмете, изъяснял мои идеи и не знаю, понял ли он меня, но я никак не понял того, как он, сбившись с этой материи, попал на другой след и, рассказавши мне целую историю о каком-то мнении его, опровергаемом в совете, совсем запутал беседу, и я молча выбрался из этого лабиринта. Один только этот раз я с ним виделся, слушал его и говорил с ним, но если бы все аудиенции министров с начальниками губерний не более имели пользы для управляемых народов, как сколько истекло из данной мне аудиенции его великим и толстым превосходительством, украшенным при широком челе ужасными бакенбардами и многими на спине и на брюхе орденами, то бы беда была жить на свете. Граф Кочубей, присутствуя в одном совете и не заправляя никакой особенной частью, был всегда ровен в обхождении со всеми, принимал меня и неоднократно с милостивым вниманием жалел о моих хлопотах и о притеснении меня. Он в публике и дома, писал ли мнение свое, или оговаривал чужое, всегда был министр, барин достойный и приятный человек, такого мнения о нем останусь я навсегда. Члены совета, князь Лопухин и Попов, которых я иногда посещал как бывших вельмож, а у последнего и на обеде был в воспоминание того, что некогда при князе Долгоруком-Крымском служил под его начальством, оба сии лица уже не имели ни силы политической, ни весу при дворе, а считались только в совете по знатности чинов и старости лет. Оба играли в карты и, кажется, кроме себя, забывали все на свете.
   Между людьми совсем сторонними никто так много мне не вредил, как Пушкин, и не знаю, за что. Я видал его только у графа Салтыкова и не имел никогда с ним ни малого знакомства, но есть люди, которых мы не терпим до ненависти самой черной за то одно, что они не тем богам кланяются, пред которыми мы падаем. Пушкин поступал со мной, как с язычником, угождая Балашову и предначертанному им на судьбу мою плану, а с ним вместе и теми же путями воздвигала на меня большие ковы госпожа Языкова, просто сказать, Корали, та самая, о которой молвил я слегка в прошедшем годе. Полячка еще пригожая и проворная, одаренная свойственной народу сему наглостию, она жила в Петербурге и попеременно то с Балашовым, то с министром юстиции играла роль лаисы. Они ее любили оба, как любят вольных девок, наслаждались ею по очереди и в минуту вожделений ни тот, ни другой не постояли бы за такую малую жертву, как я. Корали, давно сердясь на меня за то, что я, по бумагам узнавши всю ее историю развода с одним мужем, уход от другого и соблазнительное сожитие с третьим, просил, чтоб она не посещала меня более в Владимире, в досаде своей вымышляла всякие против меня интриги в Петербурге, острила желчь в министрах полиции и юстиции, выставляла меня им человеком негодным и старалась всеми силами своих прелестей возбудить на меня правительство. Стойкие люди никому не нравятся, это признано издавна за аксиому. Корали хотела, чтоб жена моя приехала к ней просить за меня. Ни та, ни я на это не согласились. Я имел еще при всех бедствиях моих довольно духу, чтоб не хотеть место в службе сохранить по жене и пуститься на поступки, недостойные меня и ее. Одолжену быть службой проискам бабьим, да еще и ходатайству такой женщины, какова была Корали, не входило во всю жизнь мою мне на мысль. Да когда бы я был довольно слаб, чтоб на это и согласиться, какой пользы ожидать мне надлежало даже в случае самой счастливой удачи? Общего презренья! Ибо, воротясь в Володимир, Корали не оставила бы разглашать всюду, что она поправила мои дела и что я по милости ее остался губернатором. Такого стыда я бы не купил ценой самого министерства. Отзыв наш Корали был сух и неприятен, мы к ней не поехали и, просто сказать, оплевали сию великолепную наложницу господ министров. Она нам заплатила дорого, приложа много огня к соломе, но я и среди моих оскорблений был довольнее собой в отношении к этой площадной любовнице, нежели когда бы, поддавшись искушениям сатаны, стал перед ней из выгод своих плясать бесом. Иметь злодеями против себя прямо честных и нравственных людей бедственно, пагубно, ужасно, но Боже дай, чтоб и всегда меня ненавидели мадамы, подобные госпоже Корали, и вельможи, подобные Балашову с его шайкой!
   Обряд представляться государю в его кабинете не был еще уничтожен. Губернаторы ходили прямо к нему, разумеется, по предварительной повестке. Тогда наехало нас человек до десяти в Петербург с разных сторон, и лучше всех были приняты начальством крымский с саратовским. Первый поехал обратно с сенаторским достоинством при сохранении настоящего места, а второй с Аннинской лентой через плечо10. Я, хотя еще не совсем был в оглашенных, но, по пословице французской, уже одним крылом только поднимался на воздух (Je ne battais plus que d'une aile) {Я летел с одним крылом (фр.; идиома, означающая: дышал на ладан; был на последнем издыхании).}. Балашов, с самого начала объявя мне, что государь не благоволит ко мне, обещал стараться о том, чтоб я на приватную аудиенцию был наряду с прочими к нему допущен, и я довольно долго прожил в городе, ездя к министру и не получая на то дозволения, как вдруг прислана была ко мне от него повестка, чтоб я явился такого-то числа поутру после вахтпарада к государю в кабинет, это пришлось в будний день в пятницу. Поелику было в привычке более по воскресеньям представлять, то позыв меня в день необыкновенный казался мне быть и предзнаменованием и последствий необыкновенных. Не без смущения ожидал я утра. Поехал сперва к министру, он мне повторил приказание государево. Я приехал во дворец, явился на его половину, доложено было тотчас и велено было мне дожидаться. Первые часы дня были наполнены воинскими занятиями, но сам государь не изволил ездить к разводу, и когда все чины военные вышли от него, то остался в передней генерал-адъютант дежурный Миллер и я. Долго ожидал я аудиенции и почти начинал думать, что меня забыли. Пусть представят, сколько мне мрачных идей приходило в голову. Кто как ни умничай, нельзя без особенного чувства готовиться к разговору с монархом, от которого неограниченным образом зависит судьба наша, который на жизнь и счастие действует одним словом. Велел -- ив миг готовы ссылка, узы, смерть. Верю, что люди, приобыкшие дела с ним делать, столько же равнодушны к его физиогномии, как и слуга мой, который меня одевает каждый день и шуму не боится, но видеть государя редко, почти никогда, говорить с ним, может быть, один раз во всю жизнь весьма устрашительно для воображения. Что ж происходить могло в моем в ожидании этой минуты, когда я готовился к гневу царскому, к укоризнам и даже к вспыльчивой брани по всем тем догадкам, кои мне внушала молва многих в городе? Пришла минута роковая. Отворились двери в чертог царев, спросили меня, и я предстал пред лице самодержца. Кабинет государев обширен, в нем столько же столов длинных, сколько министерств. Думать должно, что на каждом из них дела одного министра обработываются. На всех на них бумаг я видел кучи, и по справедливости сказать, не только дать на них приказании, но даже чтоб механически глазами их пробежать, конечно, целого года мало. Среди сих тетрадей государь за маленьким столиком сидел один в глубине комнаты и что-то изволил писать, как я вошел; при нем никого не было. Он встал, подошел к дверям. Я, после поклона очень униженного, придвинулся к окошку, чтоб быть лучше услышан государем, который у оного остановился, ибо известно, что слух его крепок, и ожидал вопросов. Разговор продолжался минут с десять или не более четверти часа. Не касаясь ни до каких дел, ни доносов, государь удостоил меня беседы самой простой и общей: расспрашивал о строении, о дорогах, о мощении улиц, о состоянии хлеба в губернии, и между пятнадцати или двадцати вопросов угодно было его величеству повторить те же самые насчет моей службы, кои он изволил мне сделать и при первой моей у него аудиенции в 1807 году, то есть давно ли я на этом месте, кого сменил, при ком определен, потом изволил мне поклониться и отпустил. Вот весь наш разговор. Сколько он страшным мне за час перед тем представлялся, столько успокоился я, идучи вон из кабинета. На лице его не приметил я ни малейшего знака досады или скрытого негодования. Не был вид его ни строг, ни благосклонен, угрюмость ума работящего по многим важным занятиям изображалась во всех его чертах, но при столь различных упражнениях царя может ли вид наружный не показывать отпечаток всех тех забот, кои душой его владеют? Всегда ли из сериозного вида монарха должно выводить заключение, что он гневен? Так обманывая себя, вышел я доволен, и как гора с плеч моих свалила. Приходило ли мне на мысль, что государь такой сильный будет с подданным своим унижаться до притворства? Но точно так открылось; уже в намерении его было, как все обстоятельства последующие показали, отставить меня и отнять губернию, но не только во время свидания со мной он не показал ни малого следа сие отгадывать, но даже и в пребывание мое в Петербурге я без всякой отмены от прочих губернаторов имел те же публичные у двора приемы. Я, испытавши все это, едва еще верю столь скрытому характеру в лице, так сказать, всемогущем на земле. От государя я заехал к Балашову дать ему по начальству отчет в моем свидании с ним. Он, выслушав, поздравил меня с этой аудиенцией, на которую, повторил, что боялся отказа, и тем это грозное утро кончилось. И царь, и министр его, оба меня обманывали. На что эта комедия и многие другие? Пусть толкует кто как хочет, я признаюсь, что я не находил нитки такого чудного лабиринта. Выгнать подданного, лишить его всего царь властен, по капризу ли, по суду ли, он на то имел законное право в России, но обманывать подданного, притворяться перед ним, ненавидеть и удалять от него пути к объяснению под благовидною наружностию есть ужасное свойство в монархе.
   Некоторые приятели мои охуждали мою боязливость, что я государю сам не начал оправдываться в доносах, на меня бывших, утверждали они, что таковые образцы были и удавались. Это похоже на того губернатора, который повинился в задних справках и за откровенное признание вместо Сибири получил легенький выговор в рескрипте. Но всегда ли можно ручаться, что такой поступок получит желаемый успех? Отвага иногда спасительна, я на это согласен, но, отлагая в сторону то, что небо не одарило меня подобным свойством, к чему бы послужила здесь моя смелость? Я бы похож был на игрока, который все имение вдруг поставил на карту. Положим, что государь, поверя мне, переменил свои мысли. Это бы послужило мне в пользу на тот момент, но если худые мысли вложены были в ум его хитрым министром или пронырливыми шпионами, что тогда в будущем меня ожидало? Новые козни и усилия моих врагов, и я позже, может быть, но все бы не миновал беды, судьбой и Богом мне предназначенной. Переменим же догадку нашу наизворот и скажем, что государь, раздражась моим открытым объяснением, которому он сам не давал повода своими вопросами, выслал меня с гневом на наглость мою, присоединил к прочим наклепанным преступлениям, что бы тогда вышло? Я знаю, как свет судит: успех и правит, и винит. Меня же бы обвинили все и отвагу мою назвали бы дерзновением. Тогда я бы унес из кабинета царского не спокойство чистой совести, но горчайший упрек, что сам я себя погубил. Чет и нечет в подобных случаях весьма опасен, это не кости, не шашки и не карты. Лучше слишком испугаться, где страха нет, нежели ничего не бояться там, где все опасно. С царями говорить о себе и за себя не батареи брать, тут лбом ничего не возьмешь. Скажут, может быть, что отважным быть препятствует нечистая совесть. Это софизм! С самой правой душой можно испугаться государя, неметь перед ним и забыть все свои доводы. Незазорная совесть не всегда бывает велеречива, страх происходит от свойства и темперамента, а не от тревог душевных. Мы видим злодеев, которые как златоусты выказывали свою невинность, и настоящих подвижников добродетели, кои не умели одолеть гнусной клеветы. Сию истину весьма нетрудно доказать, но я здесь пишу не философскую диссертацию.
   После аудиенции государевой надлежало по обряду представиться всему двору. Государыня Елизавета Алексеевна изволила спросить меня, много ли снегу в Владимире, и тем вся беседа наша кончилась. Вдовствующая спросила о здоровье и прошла мимо. За толь великую честь поцеловал я ручку у обеих, а потом гоняли нас, приезжих, толпою к великим князьям и великой княжне, с которыми также свидании наши были незначительны. В один полчаса оканчивались все аудиенции. Цари всегда скупы на разговоры. Явление мое на всех половинах дворца казалось хорошим знаком, а вдобавок к оному я получил в эрмитажные дни от двора билет в театр и неоднократно оным пользовался. Известно, что люди, в немилость у двора попавшие, не удостоиваются ни входа во дворец, ни приглашения в Эрмитаж. Той другое, наряду с прочими нас очень огорчило: поздно догадались мы, что и самая, по-видимому, бездельная милость у двора без сильного ходатайства получена быть не может. Князь Прозоровский, досадуя, что представление его лишилось надлежащего уважения, рассудил описаться с Безбородкою, который, возведен будучи в высокий чин и принадлежа собственно иностранному департаменту, был так близок к государыне, что кредит его распространялся даже и на гражданские дела. Он ворочал всем. Потемкин и Безбородко были единственные светила Российского государства. Батюшка, с своей стороны, писал к графу Брюсу. Оба отвечали очень учтиво. Первый Прозоровскому, что будто государыня не соизволила на помещение мое в председатели прямо, хотя и в среднее место губернское, потому что я никогда еще не служил в статской службе, а начинать первым местом в каком бы то ни было трибунале неприлично. Отговорка весьма благовидная, но Прозоровский, который при представлении обо мне тем охотнее соглашался на оное, что государыня, как сам он мне сказать изволил, желает, чтоб все места в Москве были наполнены фамильными лицами, никак не удовлетворился такой вымышленной причиной, а граф Брюс к отцу моему писал, чтоб он не огорчался, относя неудачу к негодованию или худому обо мне мнению монархини, но что подобные случаи происходят очень часто без намерения. Словом, открылось, что мое место мимо меня дано знакомцу Безбородки14, о котором он при докладе сенатского представления просил Екатерину, и я вымаран ее рукою. Хотя этим не поправлялось мое дело, но не так уже черно оно стало нам казаться. Прозоровский, желая поправить испорченное, предложил мне место советника в Гражданской палате, но я его отказал, считая, что чины не ассигнации, на которые лаж15 плотят. Я хотел удержать за собой вполне достоинство пятого класса и не соглашался двумя степенями ниже своего чина начать новой службы, отец мой опробовал мое честолюбие, и так оставался я еще праздным. Сие огорчало наиболее потому, что Москва, любя суетные разглагольствии, твердила, что меня не определили для того, что я играю комедии и что государыня не жалует дворян скоморохов. Время показало, сколь ошибочно было заключение московских догадчиков, но между тем надобно было терпеть и великодушно выносить молву народную.
   Так-то часто пустые заключении портят кровь человеческую. Дело самое простое: обо мне никто не просил, о другом хлопотали знатные люди. Перевес должен был, натурально, обратиться не в мою пользу. Я злодеев личных не мог еще иметь. Чем и как их заслужить в гвардейском кафтане? Граф Брюс одобрял и ныне в письме своем к батюшке мое поведение. Государыня меня не знала, наговорить было некому, неудача вся происходила от простой русской пословицы: "Под лежач камень вода не течет". Князь Прозоровский продолжал и потом свои милости ко мне, всегда принимал меня вежливо, благосклонно, отличал звом на большие праздничные обеды, и я очень часто езжал к нему за город в Коломенский дворец, где он все лето живал обыкновенно. Жаль, что мне не удалось служить под начальством такого достойного мужа!
   Все эти хлопоты не помешали мне лето провести приятным образом. В день именин отца моего 23 мая рассудилось мне у себя дать маленький праздник. Местоположение нашего городского дома на берегу Москвы-реки, и весьма обширное, доставляло нам превосходные способы улучшить оный. В саду играла во весь вечер духовая музыка, в шатре плясали всякого звания люди, гулянье открыто было всем свободно. Для потехи низкого состояния людей привезен был фокус-покус, а в комнатах наших до самой ночи продолжался бал. Сад осветился плошками, пущено было несколько ракет и сожжен на берегу реки небольшой фейерверк. Ужин состоял только из сорока кувертов, но общество было отборное, и всякий забавлялся непринужденно от души. За столом сидели одни дамы, кавалеры им прислуживали и, за стульями стоя, заменяли слуг, которых вовсе в тот покой не впускали. Все это шло так стройно и весело, что сам отец мой и матушка, несмотря на их немощи, просидели у нас до двенадцати часов против своего обыкновения. Именинник мой драгоценный так доволен был нашим приношением, что, деля с нами заботы хозяйства, изволил сам прислуживать и не садился за стол. Какое лестное снисхождение! О, какой отец умел так ощущать любовь детей своих и быть столь нежно к ней признателен!
   Постоянное житье на одном месте мне никогда не нравилось. Я любил мыкаться; далеко ездить, смотреть диковин не позволяло состояние. Вздумалось мне одному побывать у Троицы и рассмотреть этот знаменитый монастырь. Путь невелик. Жена, будучи в последнем времени беременности, не могла быть мне товарищем. В Троицын день там всегда наезжали из Москвы множество гуляк и богомольщиков. В числе первых и я к тому же дню присрочил мой отъезд. Со мной один товарищ был старый мой майор Классон. Сели налегке на дрожки и покатили. Там я встретился с Нарышкиной, и если б не краткость времени, опять бы заронилась искра в мое сердце. Прожил я в лавре двое суток и насмотрелся на все редкости и сокровищи сей древней обители. Какое богатство! Какие утвари и вещи бесподобные! Лавра есть единственное место в России, как в этом отношении, так и во многих других. Повесть о настоятелях ее, о пожертвованиях во времена самые суровые никогда не забуд[е]тся в летописях нашего царства16. Платон угощал нас великолепным столом в день Пятидесятницы. Отборные яства, прихотливые напитки, бриллиантовые панагии17 показывали, что монахи не всегда бывают так бедны, как быть обещаются. Я совершенно пленен был его затеями в саду, уединенной пустыней, а паче всего его сладкой беседой. Хорошо, думал я тогда, жить с деньгами во всяком положении. С ними цари гнут свои народы в несколько сгибов; с ними монахи после вечерни пьют с друзьями своими венгерское; с ними подлый человек обращает к себе внимание мужей благороднейших; с ними в малом числе и я от безделья съездил в лавру, обонял сытые трапезы нищей христианской братии и видел, как Платон в бархатных рясах претерпевает вольную нищету. О великий талисман, деньги, ты все строишь в подлунном нашем мире!
   Здесь помещу я странное приключение, случившееся со мною нынешним летом. Известно уже, что я очень коротко знаком был в доме княгини Натальи Сергеевны. Вдруг получаю я письмо от неизвестного. Читаю и нахожу насчет ее прескаредный пасквиль, в котором она беспощадно разругана, рука мне незнакома, но почерк весьма похож на ее собственный. Сама себя бранить она не могла, это ни к чему не служит. Куда, думал я, деться с такою грамоткою? В первом движении решился ее отдать ей самой в четырех глазах и последовал внутреннему совету. В тот же день являюсь к ней, нахожу одну в отдаленном кабинете, сообщаю ей причину моего визита, запираются отовсюду двери, я осматриваю везде, даже за окошком, нет ли около двора любопытных, и остаемся мы одни-одинёхоньки. Она читает письмо, изумляется его содержанию, жжет его при мне и, оторвав печать, чаятельно, для сличения с своими переписками, прячет в свой столик, запирая его ключом. Кажется, дело умирает в самом глубоком секрете. Состояние мое во время сего свидания было за нее самое мучительное. Какими глазами глядеть на женщину ее лет, которая сама о себе принуждена при мужчине молодом читать целый лист вранья соблазнительного и клеветы постыдной? Скоро я принужден был заключить, что или стены ее говорили, или в них жили чародеи. Мне искренно хотелось отгадать издателя пасквиля. Однажды, посещая вечером князя Не<свицкого>, с которым я сделался коротким приятелем, выдержал я нечаянно сцену в самом новом роде. Хозяин был женат недавно на молодой и пригожей девушке, своей двоюродной сестре. Оба они любили друг друга страстно. Супружество их долго остановлено было законными препятствиями, но vis et pecunia vincunt omnia {сила и деньги побеждают все (лат.).}. Жена была умна, муж очень прост; хороший достаток позволял им наслаждаться всей прелестью свободного гостеприимства. Жили они смирно, согласно и весело. Ежедневно посещала их одна приятельница, девушка средних уже лет и такая, каких в Москве множество, коих возят по домам рассказывать небылицы. Я с ней тут съехался, и никого кроме нас не было. Беседуя о всякой всячине между собою, навел я речь и на пасквиль; долго толковали, и мне начинало казаться, что эта гостья что-нибудь о нем знает. Любопытство мое удвоилось: "Сделайте милость, скажите, -- говорил я ей, -- по крайней мере хоть то: мужчина или женщина писала ко мне?" -- "Право, не знаю; но как бы, кажется, ни подделан был почерк, мудрено не узнать знакомой руки". -- "Например, сударыня, если б вы ее видели, узнали ли бы вы кого из ваших знакомых?" -- "Может быть". Тогда я, притворясь, дабы лучше выведать истину, обещался ей прйвезти это письмо. "Вам этого, думаю, сделать уже нельзя". Я начал бледнеть от удивления. "Почему?" -- продолжал речь. "Если от него что-нибудь и осталось, так разве одна печать, да и та заперта". Вообразите тут мое смущение, я почти остолбенел. Она захохотала. Вспомните, что письмо при мне сожжено, все двери, окошки, щели осмотрены, нигде никого при том не было, и печать прибрана за замок. Долго я не знал, что это все значит, но, приставши очень неотступно и с некоторой уже подозрительной досадой к этой особе, ничего другого к развязке от нее не добился, как следующий получил ответ: "Этот пасквиль писан в обществе многих, а не одним лицом. Вас хотели им пощекотать. Если вы покажете вид сердитый, то ожидайте вслед за ним другого, если же, напротив, вы презрите этой шуткой, то она тем и кончится". Я последовал совету, и, действительно, никто меня более не беспокоил, и все дурачество тем кончилось. Я никогда не мог разобрать, что значила эта сплетня, и в совершенном остался неведении насчет сказанного пасквиля, сохраня в уме своем подозрение, что эта говорящая газета, с которой я просидел такой колдовской вечер, конечно, была как-нибудь участницей в этом нелепом приключении. Оно нимало, впрочем, не подействовало на отношении мои с княгиней Натальей Сергеевной, и я по-прежнему, не меняясь в обращении, продолжал ездить в ее дом и находил себя в нем очень хорошо.
   Жена моя, сидя все дома, и от беременности, и по вкусу к тихой жизни, занималась пером, арфой и рукодельем. Она вывяз[а]ла прекрасный кошелек своей работы и к Петрову дню осмелилась его поднести великой княгине при письме, с которого список поместится в конце года (1). Оно сочинено было на французском языке и препровождено к генеральше Ливен. Ею поднесена работа Евгеньи ее высочеству, и посредством приятельницы жены моей г-жи Вилламовой, с которой, как видно из прежних лет, она очень свыклась в монастыре, генеральша уведомляла ее, что великая княгиня, крайне милостиво приняв ее приношение, приказала изъявить ей свое благоволение. Обыкновенное официальное приветствие, которое уже выходило вон из всякого уважения. Вилламова находилась тогда при воспитании великой княжны Александры Павловны и у двора представляла значительную ролю.
   В ию[л]е18 готовилась жена моя родить, и я от нее уже не отходил ни на минуту. 7 числа Бог дал нам сына, Евгенья разрешилась благополучно. Его нарекли Михайлой, и батюшка с ребенком Машей был его восприемником. Дети переставали нам быть в диковинку, уже третьего мы лелеяли; итак, мы ради были его рождению, но не с теми восторгами окружали его колыбель, как ту, в которой пеленали Павла. Тотчас после родин жениных на Маше появилась корь, которая сошла очень благополучно, а оспа привита ей была еще в отсутствие наше, когда мы в прошлом лете были в Петербурге. Никакого безобразия она от нее не потерпела, обе сии болезни детские ребенок перенес хорошо. Мало-помалу жена стала оправляться. Три недели прошли, и я мог, удовлетворяя приятельскому зву, отлучиться от нее без боязни дни на три за город.
   Князь Несвицкий, тот самый, о котором говорил я выше по случаю пасквиля, купил прелестную подмосковную в тридцати пяти верстах от Москвы по Звенигородской дороге и, правя новоселье, пригласил меня на оное. Погода была прекрасная, я отправился и был принят хозяевами как искренний друг. Мало времени там я прогостил, но никогда так весело еще не жил. Собранье наше состояло из тридцати человек обоего пола, никого не было старее тридцати лет. Всякий забавлялся непринужденно по своему вкусу и делал, что хотел. В восемь часов утра начинался день, в девять все сходились в общую залу. Однако никому не казалось время продолжительным. Утро проходило в разном рассеянии, после завтрака общего иной садился за карты, другой гулял верхом или пешком, я всякое утро купался в ванне на реке и наслаждался прохладой. После стола начинались другие забавы: на дворе горелки, хороводы, приятная смесь крестьянок с нашими городскими барышнями восхищали зрение новостию картины своей; там на дерновых коврах плясали цыгане и кричали свои дикие песни, тут группы московских гуляк толпились в саду и, как волны, разливались по всем дорожкам, между тем как хозяева с своими зваными гостями, разбросавшись в оранжереи, обрывали персики, абрикосы и свежие плоды с деревьев. Здесь, поближе к Москве-реке, на берегах ее во весь вечер почти раздавались унылые звуки огромной роговой музыки, и эхо в лесах, разнося их повсюду, питало душу сладкой меланхолией, которой ничто иное дать в таком совершенстве не может. Я ею был очарован. В сумерки все предметы села были иллюминованы, везде огонь, везде зарево торжественное. Инде вдруг полетят ракеты, и треск их слышен под облаками, инде водяные шутихи, встревожа всю рыбу в реке, забавляли чернь, и крик ее был залогом чистой радости. Так проведены были все трои сутки сряду без малейшей отмены и бережи чего бы то ни было. Хозяйка была всегда мила, а в такой праздничный день она казалась божеством своего поместья. Я влюблялся в нее и таял, как воск у очага. Вне себя от восхищения, я не видал, как время прошло. Простясь с хозяевами, крепко вздохнул, поцаловал руку у княгини и поскакал домой, не оглядываясь назад. Подобно пьяному от вина, я бредил во всю дорогу деревенским праздником, но скоро хмель прошел, и, подъезжая к Москве, я занят был весь одной Евгеньей, любя ее, как сама она один раз сказала, не больше, но лучше всех прочих женщин. Слово лучше имело в смысле ее здесь особенную силу. Она говорила правду.
   Воротясь домой, я нашел печаль в своих покоях, как будто всякое удовольствие непременно всегда вместе с ней должно быть смешано. Миша мой, заразясь от сестры своей корью, не мог ее вынести, и жизнь его была в опасности. Много ли надобно такому младенцу, чтоб умереть? Мы его лишились августа 15, и потеря его тем более нас огорчила, что она была для нас нова. Имея других детей, мы уже рождением Миши не так сильно восхищались, но, теряя ребенка в первый еще раз, я плакал о нем как отчаянный. В самое то время, когда издыхал наш малютка, когда он один занимал нас в целом свете, княгиня Долгорукова, светская дама, супруга князя Василия Васильевича, приехавшая на лето в свое увеселительное Знаменское под Москвою19, присылала меня звать играть у нее комедию. На приветственное письмецо ее полетел шибче молнии отказ мой. Мы с женой проливали реки слез и похороняли третий плод супружества нашего в Донском монастыре, где простой надгробный камень сохранил его имя и продолжать назначен до гроба нашего память краткости его жизни. Сей камень был основанием грядущих наших могил, и смерть положила его началом родового нашего кладбища. К облегчению нашей горести служило только то, что Маша совсем выздоровела от кори, и Павел, слава Богу, был здоров. Но беда новая висела над нами.
   Огорченье произвело волнение в крови у матери. Евгенья, не совсем еще пришед в силы после родин, начала харкать кровию. Обстоятельство сие было уже не ново. Родя княжну Марью, она почувствовала первые признаки слабости в легком. Как тогда, так и ныне медики обеих столиц уверяли ее и меня, что она многокровна и что это отнюдь не страшно. Мы слепо им верили, хотели себя обманывать, однако робели, и, при повторении того же случая ныне, я чрезвычайно боялся, чтоб Евгенья не зачахла. Ей тотчас пустили кровь из ноги, оттянули ее от груди, и она выздоровела. Лечил наш дом тогда славный доктор, мой сотоварищ в Университете, г. Политковский, о котором, помнится, я уже и говорил прежде. Так-то текли летние дни сего года в моем семействе: то приятно, то печально. Увы! Когда ж это и не так? Все погоды в одинаком положении на свете, но настоящий год приводит мне на память чудную скоропостижность и разнообразие в происшествиях. Я с удивлением смотрю на связь их и так, что, поверяя их бумаге, не успеваю даже соблюсти никакого порядка в моем рассказе: лишь одно обстоятельство замечательное проходило, как вдруг рождалось другое. Среди самого лета решено в Сенате давнишнее тяжебное дело в нашем роде, о состоянии и ходе которого пойдет за сим сокращенная повесть. Новый важный эпизод в моей поэме!
   Бабка наша Чаадаева20, оставляя имению своему наследниками отца моего и дядей его, продала знатную часть оного при жизни своей в чужие руки, и по смерти ее нашлось только шестьсот душ, следующих в раздел. Дядья отца моего, люди привыкшие к ябеде, пристрастные к корысти, отказались от наследства, дабы опорочить купчую, и вступили в дело. Цель их была уничтожить продажу и все укрепить за себя. Отца моего спросились потому, что он был еще очень молод, и хотели действовать за него своим умом. Дело сие, как обыкновенно водится, производилось несколько десятков лет, а между тем оставшиеся шестьсот душ в Тульском наместничестве взяты в казенный присмотр. Тяжба стоила больших издержек, и дедушки мои под сим предлогом переводили кучу денег. Отец мой утверждал всегда, что иск наш несправедлив, и тем более винил зачинщиков оного, что если б мы выиграли процесс, то мертвая наша бабка подвергалась наказанию, положенному по законам за лживый поступок, и хотя мертвое тело по силе человеческих постановлений страдать уже не может, однако имя ее пронеслось бы яко зло в актах публичных от ближайших ее родственников, и такой поступок по характеру моего отца не мог быть ему приятен. К счастию и чести престарелых наших князей Долгоруковых, обстоятельства отвели их от стыда подводить мертвую бабку под кнут. Соперники наши, купившие то имение, имели сверх правды еще на своей стороне и знатность, и богатство -- две силы весьма оборонительные, когда они действуют совокупно. Орловы и Демидовы выдерживали с нами жестокий бой на перьях. По некотором времени отец мой, уважая родство, был в страдательной необходимости вместе с дядьями подать прошение на высочайшее имя. Оно сдано в Сенат. 2-му департаменту велено рассмотреть и решить дело без очереди. Приговор не замешкался, и велено нам в тяжбе отказать, а оставшиеся шестьсот душ разделить поровну, яко наследство, нам принадлежащее. Старики покушались подать апелляционную жалобу на департамент и внести дело в общее собранье, но отец мой отказался от лишних хлопот, требовал своей части в Тульской деревне и, получив следующие ему сто пятьдесят душ, вошел во владенье.
   Тут крылся зародыш нового раздора. Именье управляемо было казною, но доходы с него получал один из дядьев, князь Николай Алексеевич. Его уже не было на свете; ответственность обратилась на двух сыновей. Начались с ними переговоры о доходах, двадцать лет деревня их давала, но счету никакого, налицо ни гроша. Все издержано, расчесться никому не хотелось, признаться в злоупотреблении чужого добра еще меньше. К разбору нужна была чистая совесть, зеркало у многих весьма тусклое. Отец мой, не хотя быть осмеян братьями своими за излишнее снисхождение к отцу их, подал на них жалобу и вызвал их в Совестный суд к расчету. Мне известно, сколько шаг этот дорого стоил чувствам отца моего, и он конечно бы его не сделал, когда б надменные князья келейно ему признались, что они не правы. Но кто без самолюбия? Кто захочет уступить одной кичливой наглости? Батюшка, унизив их тщеславное о себе мнение, никогда, впрочем, не хотел явно их обличить, потом бросил это дело без настоятельного производства и вместе с претензией своей бросил и самих братьев. Никогда между домами сих родственников наших и нашим не было никакой связи, а паче с семейством князя Александра Алексеевича. Мы удалялись даже площадного знакомства. Из вступления в сию Историю жизни моей видно, сколь правильно заслуживали потомки этого чернейшего в роде нашем человека наше отвращение и постоянную досаду.
   Отец мой не имел от природы способности к хозяйству. Старость лишила его и последних сил, на то потребных. Новое его приобретенье, истощенное временным управлением от казны, в кругу нескольких частей чужого владения, принадлежащих разным помещикам, не весьма к нам благонамеренным, не могло усилить средств его содержания до уважительного степени. К сему убеждению присоединялось еще и желание батюшкино снискать какое-либо небольшое имение под Москвою, которое бы могло его и веселить, и занимать и в котором мог бы он, дабы приятное соединить с полезным, завесть винокуренный завод. Итак, он рассудить изволил доставшуюся часть ему продать и на эти деньги купить тотчас подмосковную в сорока верстах от города, в которой всего было сорок душ. Бездельное сие стяжание удовлетворило в полной мере видам его. Постройка завода, обновка нового дохода, производство винокурения заманивали его туда очень часто даже и в осеннее время, и Никольское, наконец, так ему полюбилось, что он готов был бессъездно жить в этой пустынной деревне.
   Хотя я говорю об отце, но в пользу детей моих отважусь сделать здесь назидательное для них примечание. Впрочем, оно, показывая наготу человеческого свойства, не предосудительно тому священному лицу, о котором уста мои никогда не рекут хульного слова.
   Батюшка всегда был один из сильнейших антагонистов винокурения, то есть он не почитал торг вином дворянским занятием. Доколе был богат, рассуждал о сем свободно и гнушался сих низких средств приобретения, забывая, что промысла нет ни подлого, ни благородного, что торг имеет свои выгоды и опасности для всякого состояния людей и что князь, граф могут хотеть так же хлеб свой продавать в вине гораздо дороже, нежели зерном или мукою, как и все прочие граждане царства, не унижая своего личного достоинства. Бедность и недостаток привлекли его к сим первым истинам. Расстроясь в доходах, нажив долги, оставляя семейство большое без надежд в будущем и без выгод в настоящем, батюшка помирился с винокурением и сам под старость ходил смотреть по нескольку раз в день на завод, много ли из девяти пуд муки высиживается у него сивухи! Так-то нередко обстоятельства, искушении, опыты худого и желание добра влекут нас к поступкам, кои в постоянной бывают противуположности с естественными нашими вкусами, с чувством и застарелой логикой. Признаемся же с Волтером, что необходимость есть сильнейший руль деяний человеческих.
   Скажем еще здесь, не изменяя истине, что покупка Никольского есть памятник великодушного поступка отца моего, каким не всякий может похвалиться. Эта деревня была описана за начет казенный у одного комиссариатского чиновника и продавалась с публичного торга, следовательно, за бесценок. Отец мой никак не хотел ее купить с аукциона и стеснить более еще положенье несчастного, который лишался последнего куска хлеба. Он вошел в переговоры с ним самим, отобрал от него добровольную его цену и, не уторговывая ни копейки, дал ему то, чего он попросил в первом слове. Прекраснейший поступок, который еще утвердит в нас непреоборимую истину, что никто так не ощущает тягость нищеты другого, как тот, кто сам испытал суровое чувство недостатка.
   Поворотимся еще назад и мимоходом коснемся княгини Несвицкой, у которой я гостил пред сим незадолго. Скоро после деревенских своих праздников хозяева молодые между собою рассорились. Жена бросила мужа и прискакала в Москву, где начала жить розно с ним. Развод их нимало не принадлежит к моей Истории, но как особа княгини Несвицкой будет еще иметь впереди некоторые связи с важными для меня самого обстоятельствами, то я упоминаю о собственном ее положении, дабы внимание читателя привлечь к имени женщины, не совсем посторонней по участию ее продолжительному во мне чрез всю почти мою молодость. Не надобно из сего заключать, чтоб я скрывал в знакомстве моем с нею что-либо соблазнительное. Совсем нет! Хотя многие, а паче муж ее, долго и были в том заблуждении, что я причиною их развода, но клянусь здесь по чистой совести, что я в нем не только не имел никакого участия, даже не знал о нем прежде, нежели он сделался молвою общею в городе. Она была женщина молодая, пригожая, имела тьму прелестей очаровательных, все это правда; всякому простительно было заняться ею преимущественно пред другими, в чем и я, конечно, наряду со многими готов покаяться, но вторично клянусь, что я ни о каком поступке ее со мною худого слова сказать не вправе. Всегда учтива, хотя и вспыльчива, мила и осторожна; ее поведение со мною не делало ей никакого пятна, и я обязан сей признательностию женщине несчастной, но отнюдь в глазах моих не порочной, и которая нимало не заслуживала рассеянных на счет мой постыдных подозрений в публике. Несмотря на развод ее, я сохранил с ней по-прежнему знакомство, посещал ее изредка и всегда с удовольствием, предлагал ей мои услуги, когда совет мой или действии были ей нужны. Дабы здесь ознакомить читателя короче с ее положением, потому что я уже предварил, что мне о ней доведется говорить в разные времена моей молодой жизни; скажу еще, что после развода муж ее подавал жалобу государыне, очернил до чрезвычайности поведение жены своей и выработал, что две дочери, прижитые им с ней, отняты именным указом у матери и отданы в монастырь на воспитание21. Именье ее, которым муж содержался, потому что он сам по себе имел ничтожное состояние22, а она близ двух тысяч душ, взято в опеку, и князь Прозоровский, убежден будучи слезами простого ее супруга, так деятельно исполнял крутую волю Екатерины насчет сей четы, что княгиня Несвицкая терпела всякие угнетении в Москве, и из веселого дома, каков был их, сделалась ее квартера печальнейшим и уединенным жилищем.
   Все это только приятные или противные эпизоды. Главная мысль, которая все наше семейство занимала и в досуг, и в суету была та, чтобы видеть меня паки в службе и у дел. Отец мой по старости лет и болезням не мог ожидать лично для себя никакой почести. Сына имел одного меня. Зять оставил гвардейскую службу в одно время со мною майором23, следовательно, на меня только могли все в доме вымаливать у Бога чинов, званий и всех игрушек суетного мира. Человек никогда настоящим не доволен, каждый хочет переменить свое состояние, несмотря на то, что часто самая лестная новость хуже посредственной старинки. Ошибки скоро приметны, но никто, глядя на другого, не учится из опытов, у всех при неудаче сторонней вырывается следующая мечта: "Это случилось с таким-то, а со мной не может случиться". Велико слово русское авось! Оно разрушает царства, гонит полки, оно покорило нам Бендеры при Панине24, оно и меня решило на самый важный шаг.
   Рассуждая однажды вечером с батюшкой о праздности моей, приметил я из слов его, что ему хотелось, чтоб я ехал в Петербург добиваться места. Ехать в Петербург! Это меня ударило в голову. Легко сказать -- тяжело исполнить. С этим впечатлением пришел я в свой угол спать и долго сам с собой вел следующий разговор. Что я буду делать в Петербурге? Доехать туда, жить там и воротиться домой -- убыток верный. Разлука с милою женой, с детьми, с семейством -- огорченье верное. Беспрестанно от завтрого к завтрому ждать обещаемых милостей -- досада верная. Вот наклад поездки. А где же барыш? В мечтах! Посулы, ласки, приветствии -- и ничего полезного. Буду шататься в сенях знатных господ, искать их внимания, на которое они так скупы. Буду гнуть спину до колена, но что потом? Один скажет: недосуг; другой: пожалуйте завтра; третий: попросите такого-то, а я замолвлю; четвертый, пятый, шестой, словом, всякий, сколько их ни найдется, посулит много -- не сдержит ничего. А я с пустым карманом, с поношенным абшитом25, с кучей визитных карточек и зовных на бал и комедию ворочусь в ту же Москву удвоить сетовании моих домашних. В сих размышлениях не мог я сна дождаться, думал, придумывал, ворочал свое состояние с лица, с изнанки и ничего не находил в нем хорошего в этом предмете. Бог, неутомимый о нас Промыслитель, внушил мне при встрече следующего дня благую мысль, которую я привел в исполнение, и самый успех показал, что я не ошибся, назвав ее благою.
   Проснувшись И сентября, я вздумал написать письмо к государыне и просить места в гражданской службе. Это был почтовый день. В минуту загорелось воображение, письмо сочинено, опробовано батюшкой, который один был мой ценсор, совет и владыка, переписано набело26 и в тот же день мною отдано на почту с надписью: "В собственные руки". Так-то сильно мне не хотелось в Питер, что я решился на поступок не весьма обыкновенный. Положась в намерении сем на Бога, я не рассудил ни к кому писать раболепного письма о ходатайстве в мою пользу, дабы самая непосредственность избранного мною к престолу пути была отличительной чертой моего чувства. В конце года поместится копия с этого письма (2). Сохранив переписку приятельскую с Ададуровым, я просил его одного в коротких строках наведываться, что по моей просьбе воспоследует, и меня тотчас уведомить, если она будет иметь хороший успех. Когда человек уступает первому движению, он на все решителен, но потом действует в свою очередь рассудок и пугается иногда разными соображениями, кои прежде не входили в голову, а в сердце их никогда искать не должно, оно только что кипит и побуждает. Итак, по отправлении письма, стали мы все этот шаг одумывать и более представляли себе неудач, нежели успехов. Всякий день умножал наши страхи, и мы очень боязливо ждали развязки. По расчету нашему письмо должно было дойти до рук государыни около 22-го числа. День знаменитый, торжественный в России, в который она некогда венчалась на трон, и в память столь высокому событию всегда разливались милости с престола. Немудрено, казалось, было и мне найти в списке их где-нибудь и мое имя. В самом деле, 26 сентября прискакал ко мне курьер от Ададурова с известием, что я 19-го числа по именному указу определен в Пензу в вице-губернаторы. Второе место в губернии и почти первое по важности своей в статской службе. Я тотчас отправил нарочного к батюшке с таким радостным уведомлением. Он тогда был в своей подмосковной и, не медля, воротился в город. Тут мы всем домом воздали хвалу Богу, принесли ему благодарную жертву в горячих слезах нашего умиления и с радостию велиею все облобызались. Удача редкая, примерная! Вот как умела Екатерина заставить себя любить во всех углах своего государства.
   Напрасно было бы здесь вымышлять, какой пружиной все это так устроилось. Теряться в догадках не нужно, все просто и натурально. Бог благословил, Екатерина приказала, и все тут. Государыня, обыкновенно, изволила сама читать те письма, кои подписывались в собственные ее руки, она ни на кого не слагала с себя обязанности вслушиваться в голос, посылающийся из сердца ее подданного прямо к ней самой. Тогда редко ее беспокоили подобные надписи потому, что она не жаловала ни дерзости, ни шуток, и, следовательно, или правда, или отчаяние руководствовало пером на обертке такого письма. Секретарь должен был ей поднести мой конверт. Государыня прочла, и как в то же утро докладывано ей было о увольнении по просьбе пензенского виц-губернатора статского советника Копьева, то государыня, приказав его отставить с пансионом, вместе с тем повелеть изволила и меня определить на его ваканцию. Охотников на нее было много, и сильно старались о некоторых весьма крупные господа, как например: о князе Хован<ском> дядя его Репнин, о родственнике моем князе Долгорукове27 Салтыков Н. И., о князе Трубец<ком> генерал-прокурор тогдашний князь Вязем<ский>, о пензенском помещике и председателе Верхнего земского суда Кол<окольцове> хлопотал и сам даже Безбородко, но как между ваканцией и наполнением ее прошла одна может быть четверть часа, то все эти ходатаи и не успели спохватиться, и каждый начал опять до новой ваканции возить ко двору записку в кармане о своем клиенте. Что мне до того за дело? Я при месте и путем самым лучшим, когда достиг своей цели без поклонов поработительных, стоек в передней и не заплатя никому за то ни гроша, ниже весовых денег за письмо на почту (так было в обыкновении), все покровительства мимо, и вместо их угодил такой человек, который, живучи в Москве, сидел на печи и толкался в народе. Счастливая минута!
   С первой потом почтой получил я несколько поздравительных писем от родственников и благодетелей. Дядя мой граф Строганов писал мне несколько замысловатых строк, которых бы я, верно, не имел удовольствия прочесть, если б не был взыскан такою щедрою милостию от монархини, ибо на него более всех действовала русская пословица: "Далеко из глаз -- далеко из сердца". Николая Ивановича Салтыкова супруга поздравляла меня также с успехом, давая притом чувствовать, что не без предстательства ее мужа я столь выгодно вступил в статскую службу. Им ли это было говорить и писать? Когда Николай Иванович не силен был мне выпросить гораздо прежде пустого, так сказать, места директора Московского университета, о котором я неоднократно писал к нему без пользы, но этот барин любил все относить к себе и кичиться чужими услугами, дабы падали перед ним искатели фортуны, как перед чудотворной иконой в ее храме.
   Странный на сей случай выпустил анекдот тот же Салтыков, но которому я не могу дать веры, а рассказать здесь не лишнее. Сообразя все его поведение со мною в разные времена жизни моей, увидит всякий, что повесть не совсем справедлива. При подаче моего письма государыне стоял тут же и Салтыков. Прочтя, она изволила будто его спросить, кто я таков. Салтыков доложил: "Внук родной того, кто казнен при Анне". -- "Какого поведения?" -- "Служил в моем полку и всегда вел себя хорошо. Надобно дать ему хорошее место". Вот весь разговор, и велено потом указ написать. Затем Екатерина, обратя речь обо мне же к Салтыкову, добавила: "А что я его не поместила в Верхний земский суд, это произошло не от гнева или худого моего о нем мнения, а для того, что, будучи фамильный человек, он в Москве станет ездить по крестинам да пирам и ничему не научится, а тут (то есть в Пензе) он будет у меня работать". Вымысел прекрасный. Можно обо всей этой сказке сказать: si non é vero é ben trovato {если и неправда, то хорошо придумано (итал.).}. Впрочем, хотя Салтыков распустил такой слух, дабы возвысить свое обо мне старание, я не нахожу тут ни малейшего подвига с его стороны. Он меня похвалил на вопрос, каков я. Он сказал правду: я всегда был смирен и благопристойно служил в гвардии. Сказать противное было бы лгать и с умысла злодействовать. Положим, что и это бывает часто, но когда человек только что не лжет и не клевещет, этого еще почесть нельзя за благодеяние такое, какое оказывает другой собственным своим подвигом в чью-либо пользу. Итак, я, во-первых, не верю выдуманной басне, во-вторых, если и должен поверить, то не вижу тут никакого благотворения, разве по разуму Фигаро в комедии, который сказал, что большой барин делает нам уже много добра, когда не сработает зла28. Ergo {Следовательно (лат.).}, когда два человека на берегу реки гуляют, один обязан другому, если он его сильнее, тем, что не толкнет его в воду.
   В Москве все кричали, узнав о моем определении: "Ах! Как он счастлив!" Подлинно, в мои лета, не стяжав еще никаких опытов, начинать службу с такого важного звания казаться могло чрезвычайным преимуществом. Князь Прозоровский до получения указа долго не хотел сему верить и принимал слух обо мне за площадную молву. Когда я приехал донести ему, что это точно правда, он с досадой вспомнил отзыв, сделанный ему в свое время Безбородко, будто бы государыне не угодно было меня поместить в Верхний земский суд по причине новости моей в гражданских делах и, сообразя с пустой этой отговоркой настоящее мое определенье, видел ясно, что его обманули и представление не уважили. Между тем, пока иной делил мою радость, иной сожалел о скорой со мной разлуке, другой с завистью глядел на мое счастие. Я принял намерение, прежде нежели получу указ и буду обязан явиться прямо к должности, воспользоваться свободой моей и съездить в Петербург, дабы там пасть к ногам Екатерины, воздать должную ей благодарность жертвою коленопреклонной, а потом объездить всех бояр, ознакомиться со всеми новыми моими властями и нижайше благодарить всякого из них, кому угодно будет похвастаться вспомоществованием мне в получении места, особенно же Н. И. Салтыкова. Все это есть дань необходимая свету, но в совести моей я уверен был, что Бог один устроил таким образом жребий мой. Его единого ищу я в радости и печали, на него крепко надеюсь и от него только, яко от источника всех благ, жду мира, тишины и благоденствия ныне и вовеки.
   1 октября направил я путь свой на самое короткое время в Петербург и поехал один налегке. Дорогой нечего было делать иного, как размышлять. Я очень радовался выгодному обороту моего положения, но сколько же против удовольствия полагал я на весы противного! Тяжело было вообразить, как я примусь за дело, не имея о нем никакого понятия, и как исправлю должность столь трудную в краю мне неизвестном, без родных, друга и наставника? Опасно казалось за малейшую невинную ошибку подвергаться общему злоречию, заслужить заключение, что я никуда не гожусь, и сделать свою участь еще хуже прежней, потеряв место от своей оплошности. Страшным представлял я себе игом вступить в поприще незнакомое, нажив уже тяжеловесных злодеев, ибо, конечно, не желали мне ни добра, ни успехов те, коим хотелось быть на моем месте; а более всего грустил я о необходимости жить розно с родными в провинции степной, далеко от отца, матери и ближних, и быть гражданином новой для меня области. Хотя, с одной стороны, новизна общежития губернских городов меня и обольщала (новое всегда человеку нравится более известного), но с другой, я имел уже довольно рассудка, чтобы понимать, что обнова хороша на минуту, а на другую никак не в диковинку. Итак, просто сказать, восхищение мое, смешанное с такими размышлениями, было то же, что бочка меду, да ложка дёгтю. Увы! Когда человек может быть совершенно доволен? Думы шли в голове моей поспешно, а лошади по распутной осенней дороге везли плохо. Погостив один вечер на пути у тещи моей, я без остановок дневных приехал в славный город Питер и расположился на квартере в отчизне своей, то есть в Семеновском полку. Тут, увидя наши казармы и вспомня старинку, брызнули у меня слезы, и я почувствовал силу привычки!
   Бросим взор прежде всего на тех людей, кои по гражданской службе могли непосредственно на меня действовать. Генерал-прокурор и вместе государственный казначей, следовательно, главное лицо в правлении финансов был князь Вяземский, тот же самый старик, с которым служил отец мой, но дряхлость и болезни сделали из него отомата. Он уже ничем не занимался почти, его возили в тележке по зале, часто не узнавал около себя людей и каким-то диким мычаньем истолковывал свои желании, но государыня никому еще его места не отдавала, он числился во всех своих должностях. Я обязан был к нему являться, но визиты мои тут были бесплодны.
   Граф Безбородко не по должности своей, ибо он управлял Иностранным департаментом, а по титлу случайного господина вмешивался нередко в гражданские дела. К нему доступ очень был труден, и насилу по получении нескольких отказов от секретаря его Трощинского удостоился я насладиться его лицезрения. В один из дней собрания в его доме приняли меня к нему пополудни. Я постоял у стола с картами, за которым он тешился в три, видел, как он лабеты29 пишет, и больше ничему не научился. Он был умен, сведущ, прозорлив, но сладострастен, ленив и тщеславен.
   В 1-м департаменте Сената, в который стекались все бумаги Казенных палат, сидели сенаторы для отметки тех резолюций, кои придумывал за них по власти сына своего у двора г. Зубов, обер-прокурор, отец фаворитов. Этот старый пролаз понимал дело и был словоохотен, но аргументы у нас были противуположные. Он любил цедить казенную бочку, в нее вливалось в Пензе с тамошних винокуренных заводов до трехсот тысяч ведр вина, а я готовился ее крепко затыкать, чтоб из нее не выдыхался спирт. Итак, мы друг друга не понимали, но он со мной вежливо свиделся, вежливо и простился.
   При князе Вяземском находился А. И. Васильев, особа, истинного почтения достойная. Он с малых чинов начал служить при этом генерал-прокуроре30 и наконец достиг в настоящее время до чина тайного советника, что тогда значило быть уже барином. Он соединял в себе все качества государственного человека и готовился быть сам со временем стропилом политического здания. Опыты его ни с кем не сравнивали, он одарен был памятью превосходной, неутомим в трудах, быстр в постижении предметов его звания, усерден и точен в исполнении, в обхождении приветлив, скромен, тих, сердца мягкого, но ума неповадливого. Он был князя Вяземского довереннейший сотрудник, и поколику тот уже не мог, в тележке сидя, распоряжать финансами, то Васильев заменял его совершенно, отправлял его должность не категорически, то есть не по указу, а по естеству вещей.
   Финансы в России управляемы были государственным казначеем, но это титло наименовано было только в чертежах Екатерины, в прочем никто его не носил, и князь Вяземский, будучи генерал-прокурор, управлял всеми отделенными частьми государственного казначейства. Оно составлялось из четырех: экспедиция одна ведала состояние доходов по государству, и в ней председательствовал князь Сергей Иванович Вяземский, тайный советник; вторая распределяла все расходы в государстве, ею управлял г. Хлебников; третья собирала счеты и чинила всем доходам полную ревизию, тут начальником был сам Васильев; четвертая, в которой сидел Бутурлин, занималась поверкою и взысканием недоимок. Каждая по роду дел своих имела название. К сим четырем экспедициям принадлежали в Петербурге и в Москве по два казначейства. Одно называлось Статным и отпускало суммы на окладные расходы, другое Остаточным, в которое собирались избытки дохода и распределялись по одним только соизволениям монаршим. В одном из сих служил некогда и отец мой. Казенные палаты были под строгим надзором государственных сих экспедиций и обязаны были давать им отчет во всякой мелочи по счетам, а по делам письменным подчинены они были одному первому департаменту Сената, итак, все мои отношении обращались к генерал-прокурору.
   Я уже сказал, что он лишен был и душевных, и телесных сил. Оставалось мне искать связей с Васильевым. Он хорошо был знаком с отцом моим и потому принял меня прекрасно: рассуждал со мной о моей должности, терпеливо выслушивал мои докучливые спросы, давал мне советы и даже пригласил меня в свою экспедицию, где, за одним столом с собою меня посадя, показывал мне и прояснял заведенные по счетной части табели и формы. Я его поступками со мною был чрезвычайно доволен, и если б небо не свело меня с ним, то бы, несмотря на важность доверенного мне места, мне пришлось бы, побывав у всех знатных господ петербургских, выехать оттуда столько же сведущим о моих обязанностях по службе, как бы и о персидских законах.
   Вот в каком положении я нашел своих новых начальников, а старые приняли меня одинаково, как будто ввек со мной не расставались. Граф Брюс очень милостиво, граф Пушкин с искренним дружелюбием, а граф Салтыков очень сладко и приветливо. Всем я им кланялся, всех благодарил и каждому поручал себя в покровительство снова. В короткое время моего пребывания в Петербурге я жил почти в карете, а вечера препровождал по-прежнему или у Щербатовых, или у Молчановых, ибо я друзей своих никогда не менял. Они часто меня бросали, а я из них никогда и никого. После этой картины моих новых отношений обратимся к приключениям.
   В первое воскресенье я был представлен государыне, как водится, в кавалергардской по выходе ее из церкви, стал на колени и с живейшим чувством благодарности поцеловал ее руку. Большой двор перенесся уже весь в город, а меньшой, по обыкновению своему, находился еще в Гатчине и ожидал там 14 октября. Ехать туда препятствовали мне новые мои зависимости, суеты нового состояния, дорога и необходимость, поскорее конча мои нужды, ехать к должности, ибо, признаюсь, что, удостоясь столь великой милости Екатерины, я ревновал оправдать ее и показать деловым людям, что я уже не тот старый вертопрах, который играет комедии без разбору во всякое время, но что я готов кинуть все увеселении, дабы исправным быть в своем звании. Между тем во ожидании их высочеств в город, я был представлен великим князьям и княжнам.
   После сих церемоний призван я был в Сенат к посвящению. Там объявлен мне велегласно в полном присутствии первого департамента об определении моем указ. В полном, говорю я, не потому, чтоб все сенаторы заседали в нем, напротив, один только и был старик барон Фитингоф, прочие или не езжали от лени, или очень поздно, а полным я зову его потому, что г. обер-прокурор Зубов уже был в оном, а при нем, яко при всемощном владыке, Сенат мог говорить, что хотел. По объявлении мне указа повели меня в сенатский приход в Исаакиевскую церковь, и я прочел мою присягу при г. Зубове, обер-прокуроре. В Петербурге все от мелочи до большого действия великолепно. Мне казалось, что я очень важными занят недосугами, тогда как, ничего не делая, я только рыскал туда и сюда и, смело скажу, если в рассеянии моем тогдашнем я вывез с собою что-либо полезное для житья моего будущего в провинции, это была беседа и наставлении А. И. Васильева. Я долго не забуду этого прямо гражданского мужа. Он мог, и как человек должен был, иметь свои недостатки, слабости, даже пороки, но я не из тех людей, кои на худое наводят микроскоп, а на добродетель смотрят в тусклый лорнет. Повторю, что г. Васильев несколько раз привозил меня в свою экспедицию. В ней сидели с ним за круглым столом князь Алексей Борисович Куракин и Сушков -- дадут мне четвертый стул. За одним красным сукном сижу с ними -- положут перед меня пензенские бумаги: или счеты Казенной палаты, или представлении ее. Васильев, отрываясь от дел собственно своих, мне толковал ход дел Казенной палаты, прояснял ее представлении, рассуждал об них со мною, и у него-то я некоторый сделал приступ к навыку в делах, до меня касающихся. Я смотрел еще во все тетради, как в алгебру, имел желание прилежать и научиться своему ремеслу, но до искусства еще далеко, а без него ремесленником не сделаешься. Все приходит с порою!
   Приближенье зимы побуждало меня торопиться домой, то есть не в Москву, а в Пензу. Там были казенные винокуренные заводы, надлежало тотчас их осмотреть и взглянуть на сию важную операцию. Я имел уже некоторые предварительные сведении насчет дел и чиновников тамошних, но, дабы не перебить у себя настоящей речи, я оставлю разговор о сих предметах до приезда в губернию. Собравшись из Питера выехать, я ждал еще одного воскресенья, чтоб откланяться и большому, и меньшому двору разом, но в самое то время получено в Петербурге известие, что князь Потемкин умер31. Чудный промысл Божий хотел столько же унизить этого сатрапа при смерти, сколько высок он был в животе своем. Князь, будучи уже болен и съедаем внутренней тоскою, скакал из одной крепости в другую на турецкой границе. Сделалось ему дурно; его высадили из кареты, разостлали на голой земле солдатский плащ, богатырь лег на степи отдохнуть и опочил на ней вечным сном. Где лучше повторить слово премудрого: "Мимоидох и се не бе, взысках и не обретеся место его"32! В Петербурге весть сия произвела всеобщий ужас. Ни Самсоном разрушенная храмина, ни падение стен Иерихонских не сделали столько шуму в свое время, сколько в наше у двора смерть сего политического великана33. До такой степени всякий удивлялся, что повсюду было слышно восклицание: "Как! Князь умер?!" -- будто бы ему дано было, как Илии и Эноху34, бессмертие. Государыня плакала неутешно как женщина и затруднялась как царица выбором вождя на его место. Придворные обезьяны повесили нос, а Зубов и его партизаны35 сетовали с виду, но внутренно радовались падению колосса, который мог рано или поздно обрушиться на них всею своею массою.
   Состояние войск против неприятеля, лишившихся такого полномочного начальника, положение мира с Портою, начатого, но еще не конченного -- два сии предмета занимали одни всю царскую мысль. Императрица, дав чувствам своим полную волю, расстроила силы телесные и не могла показаться в публику, выходы ее по воскресным дням отменены на время. Безбородко поскакал в армию соглашать дипломатическое путанье, а я, маленькая песчинка, брошенная сюда ветром случая, не знал, как и быть при такой сумятице, к кому прислониться, ехать или ждать? Поступить по мыслям своим, не спросясь никого, я не смел. Васильев искусен был в делах, но несведущ в этикетах придворных. Я доложил Н. И. Салтыкову, он покачал головою и послал меня к Зубову. Я к нему не хаживал, но тут надобно было заглянуть в его переднюю. Фаворит принял меня учтиво, выслушал причину моего недоумения и благословил меня ехать, не дожидаясь отпускной аудиенции. Итак, 14 октября, день праздничный у двора, я представлен был на половине их высочеств и благодарить, и откланяться вместе. Они пожаловали мне руку поцаловать и ни слова не изволили мне сказать. Здесь я первый знак увидел их негодования, но не мог понять, откуда и за что. Или щедрая десница Екатерины, подписавшая мне новое бытие, удалила тем от меня благосклонный взор своего наследника? Не будучи виноват, я покойно оставлял в таком положении противу себя двор их высочеств и скоро потом, распростясь со всеми, пустился в дорогу.
   Есть на все счастливые минуты. Напиши я свое письмо к царице месяцем позже, оно бы дошло в эту смутную пору, и едва получил ли бы я такой вожделенный успех. Из этого я опытом дознал, что иногда день ранее, день позже, час до или час по, выворачивает всю основу бытия нашего, и глубоким чувством сердца ощутил, что Бог везде сый и вся исполняя36.
   В последних числах октября возвращаюсь я в Москву и нахожу домашних более уже опечаленных скорою разлукою со мной, нежели радостных моим отличным счастием. Вот как скоро проходит чад восторгов, и часто мы плачем о том, чему недавно смеялись.
   До отъезда моего еще в С.-Петербург слух носился в Москве о бывшем сильном пожаре в Пензе. Готовясь туда ехать на житье, нужно было позаботиться о квартере. Знал я, что там есть казенный каменный виц-губернаторский дом, но не сгорел ли, думал я. Очистил ли его мой предместник, буде он и цел? По счастию, там был у меня один знакомый сослуживец, Семеновского полку офицер Чемесов. Я, ехавши в Питер, писал к нему и получил ответ в Москве. Он уведомил меня, что дом казенный цел, уже очищен, но поелику в нем ничего нет, кроме стен, то просил меня взъехать на короткое время к отцу его в большой собственный дом и в нем расположиться, пока я сам приведу казенный дом в порядок и устрою в нем свое жилище.
   Таким образом заготовя себе на первый случай прибежище, нечего было долго мешкать в Москве. Короткое время сборов моих проводил я дома, и батюшка воспользовался им на то, чтоб дать мне все нужные наставлении, как себя вести у должности и чем наиболее заниматься. Советы его были навсегда наилучший мой наставник. Скверная осенняя погода и путь не дозволяли мне и помышлять о том, чтоб всем домом в один раз переехать в Пензу. Все сообразя, я решился оставить до хорошего зимнего пути жену в Москве при батюшке и с детьми нашими, а сам, налегке собравшись, принял благословение родительское, запечатал супружескую нашу любовь крепким и горячим поцелуем на розовых устах Евгении, перекрестил своих малюток, опрометчиво распростился с московскими приятелями и знакомствами, и при общем восклицании от сестер и всех домашних: "Счастливый путь, с Богом!" -- я оставил родительский дом снова, а в нем все, что меня привязывало к жизни, и плакал еще, когда записывался на заставе.
   Ничто так не рассеивает мысли, как путешествие. Новость беспрестанная в предметах, разнообразие и лиц, с коими встречаешься, и обычаев составляет картину, занимательную для глаз, и мало-помалу воображение разыгрывается. У меня от природы оно было пылко, следовательно, что попал я на большую дорогу, то и начал на все смотреть с любопытством.
   Со мной ехали искать участи в службе два молодые человека. Один по прозванью Цветаев, сын нашего приходского попа, выпущенный студент университетский и грамотей. Мне нужна была его рука и красивый слог, чтоб отличиться в бумагах своих от подьяческого принятого навыка в провинциях. Другой некто, по породе из польских евреев, по имени Блажиевский. Их было два брата, оба вывезены в ребячестве дядею моим родным генералом Ржевским из Польши и жили у него в комнатных услугах наряду с холопьями. По смерти его, другой мой дядя, барон Строганов, взял их к себе в той же должности; они служили у стола, подносили пить гостям и, по шутливому характеру дяди, приучались дурачиться, что и доставило им свободный шаг в доме. Нередко дураки притворные далее умных настоящих шагают. По кончине дядюшки я вступился в сиротство сих двух Блажиевских. Они брошены были наследниками. Из уважения к памяти моего благодетеля, я записал их, чтоб они праздно не шатались, как людей свободных в солдаты в Семеновский полк. Они со мной отправили шведский поход, произведены постепенно в унтер-офицеры, и, когда я вышел из гвардии, они взяли отставку с чинами армейских поручиков. Пока я жил на свободе, они слетали на родину, снабдили себя шляхетскими дипломами и воротились в Россию в качестве дворян. При определении меня в виц-губернаторы они явились ко мне в Петербурге, и я старшего брата Александра повез с собою, а меньшой Семен доехал после. Я насчет сих двух братьев распространился для того, что они со временем значительный эпизод составят в моей Истории.
   Я не сказал еще, когда мы выехали, -- в половине ноября. Погода была самая скверная, дорога негодная, но в службе кто разбирает и то, и другое. Почти на пути моем лежала наша новая подмосковная Никольское. Я в нее заехал, отужинал, переночевал, слегка поглядел на окрестности поутру и поехал далее, нимало не полюбя этого дикого и уединенного места, которое оживотворялось одним только заводом и неприятными суматохами кабака.
   Приехавши в Володимир, я увидел в первый раз от роду губернский город. Тверь и Новгород я давно знал, но первый может назваться заставой Москвы, а последний петербургской. Володимир -- настоящая провинция. Тут жил генерал-губернатор Владимирский и Костромской дядя мой двоюродный по жене генерал-поручик Заборовский37, и по пословице "гора с горой не сойдется, человек с человеком сойдется" я тут же встретился с шурином моим родным Саввой, который при начале моего с ним знакомства был приставом винным в Торжке, а потом перешел сюда в расправные судьи, чтоб быть под начальством г. Лазарева, здешнего губернатора, перешедшего в Володимир из Тверских виц-губернаторов, и у которого шурин мой привык издавна быть домашним. Я остановился у него на квартере и прожил с ним дни три.
   Дядя мой угостил меня наилучшим образом и все возможные доставил мне в городе удовольствии. Губернатор, человек очень достойный, также обошелся со мною очень ласково. Я слышал концерт, -- что за музыка, что за певчие! Но генерал-губернатор это жалует. Публика плотит деньги и бьет в ладоши. Видел клоб и сам танцовал в нем. Я всматривался во все обряды провинциальной жизни, чтоб не совсем показаться новичком в своей домашней губернии, но, видевши все как гость, я не мог разобрать тех многосложных пружин, кои настроивают механизм городской жизни. Вся публика казалась мне довольна моим обращением, и один только старичок Я<зыков>, председатель Гражданской палаты, увидя меня в плясовой зале в контреданце, заключил решительно и громко произнес, что я только горазд прыгать и кланяться. Бесценная откровенность! И чуть не так ли! Спасибо ему за правду. Погостивши три дни в Володимире, поскакал далее и прибыл в Нижний ноября 21 дня.
   Начинались уже и для меня воспоминании прошедшего. Будучи молод еще, я уже чувствовал разницу настоящего с прошедшим. Бывало, в этот день я обедал во дворце, в этот день родился сын мой и в чертогах наследника престола я вкушал сладкие мечты в будущем. Все мои замки исчезли, и я в провинции один, без родных, в кругу людей чужих. Есть жена, но я с нею розно; есть дети, но их не вижу; имею родителей, сестер -- все, все за глазами. Таков был для меня первый день моего приезда в Нижний. В замену столь чувствительных лишений тщеславие представляло свои бедные отрады. Здесь ожидал меня курьер из Пензы, то есть оборванный солдат статной команды, беззубый инвалид, который вручил мне кучу пакетов из Казенной палаты. В сравнении с гвардейскими солдатами, кои мне еще мечтались в воображении, мне показался этот слезный мушкатер за чучелу в мундире, выпущенную мне на смех. Пакеты были наполнены ведомостьми и разными табелями, кои на первый случай составили для меня сокращенную статистику Пензенской губернии. Признаюсь, однако, что, по старой привычке, я не мог не поправить на солдате лоскутного его кафтана и побранил за то, что пуговицы не вычищены, воображая, будто статная команда должна быть похожа во всем до мелочи по крайней мере на линейные полки, ежели не на гвардию. Таковы все новички во всяком деле, все применяют к своему прежнему обычаю. Я оставил курьера при себе и, обклавшись бумагами, рылся в них поутру и спать ложась. В прочем весь день был не мой, и я провел время в большом рассеянии.
   Нижний был у меня в стороне от большой Пензенской дороги, но, как в нем жил наш генерал-губернатор Иван Михайлович Ребиндер, а к тому у нас было именье в этой губернии, то я и рассудил заехать в Нижний, дабы представиться своему главному начальнику и посмотреть деревни. Я тотчас по приезде явился к Ивану Михайловичу и вручил ему рекомендательное о себе письмо от брата его родного шталмейстера Василия Михайловича Ребиндера, которого я знал хорошо при дворе. Иван Михайлович был человек еще не очень старый, но изнурен болезнями и не обещал быть долговечным, нраву самого кроткого и скромен, в обращении благоприветлив, ума просвещенного, обходился со всеми свободно и без лукавства; он принял меня очень милостиво, позволил прожить с неделю в городе, дабы присмотреться к жизни губернских городов, жалел о том, что я, так молод и с именем моим, принужден удалиться от столиц и лучшего света, входил благосклонно в мое положение, давал мне советы, обещал свое покровительство в случаях затруднительных и не дал мне ни на один час соскучиться. Я почти беспрестанно был у него или где-нибудь с ним, что давало мне большой вес в городе. Жена его была немка такая же, как и он, дама в летах, хорошая хозяйка и со всеми очень учтива. Я кроме ласки ничем не могу отозваться, говоря о них обеих. Супругом доволен был весь вверенный ему Низовой край, а приветливостию супруги хвалились все приезжающие к ней в дом. Я тут прогостил до 27-го числа, и хотя не о чем рассказывать кроме пустых забав, но для чего же не распространиться несколько и насчет оных. Они часто составляют лучшие узоры нашей жизни. Напоминание минут приятных в самом даже отдаленном нашем возрасте всегда утешительно! Воображение наше их представляет так живо, как будто они настоят еще, и с седыми волосами, кои неизбежно со временем всякую голову убирают, весело прочесть в Истории своей несколько страниц, в коих увидишь, что и ты был когда-то молод. Итак, опишу первые дни существования моего в губернском городе, как диковинку для меня самого. Готовясь жить в таком же, надобно было мне себя искусно обманывать, все находить хорошим, на недостатки смотреть зажмурясь и вещи чуть-чуть изрядные прославлять прекрасными.
   Нижний Новгород выстроен на берегу Волги, на том самом месте, где она соединяется с Окою. При вскрытии рек вид города и окрестностей его величествен. Город сам по себе не красив ни улицами, ни строением; разбросан на горе и частию по самому берегу. Но мне не географию писать, -- итак, насчет положения места довольно. Я здесь говорю только о себе и относящихся ко мне предметах. Всякий день я насматривался на Ивана Михайловича Ребиндера, и если, следуя чистой правде, обязан я здесь оставить худую черту, которая наводит тень на все его доброты, описанные выше, то скажу откровенно, что он иногда от избытка добросердечия вверялся самым низким тварям и нередко следовал их внушениям, но и сия слабость с такою осторожностью вкрадывалась в его поступки, что те самые, кои бывали от последствий ее недовольны им, готовы были ближе к тому, чтоб сожалеть о нем, что он обманут, нежели роптать противу его несправедливости, толико был добр наш генерал-губернатор. Гостеприимство в доме его даже и в простые дни, когда нет этикета, не было ни скудно, ни притворно; в театре он приглашал меня к себе в ложу. Прощаясь со мною, отпускал меня с отличным благоволением и не воображал, конечно, что он больше меня не увидит, но я по слабости его здоровья почти уверен был, отъезжая из Нижнего, что с ним навеки прощаюсь, и, к несчастию, я отгадал.
   Дадим понятие о некоторых чинах в губернии; по примеру одной нередко можно судить о сборе людей и во всех. Губернатор Нижегородский был некто генерал-поручик Б<елавин>, человек военный, длинный, мягкотелесный и ремесла своего не мастер, но мужик добрый и простой, любил людей, меня принимал несколько раз к себе и всегда ласково. Говоря о свойствах сих господ, я не могу взять на себя опытного и собственного своего сведения, а передаю доходивший до меня суд того общества, в котором они жили.
   Архиерей тамошний, епископ Дамаскин, жил в городе. Он мне знаком был еще в чине ректора Иконоспасской Академии в Москве; латынщик и ученейший муж в своем состоянии. Старому знакомцу всегда обрадуешься. Я с ним виделся и раз у него обедал.
   В городе я нашел изрядный театр. Содержал его князь Шаховской, тутошний помещик. Актеры все из крепостных его людей, музыканты также, декорации изрядные, одежа сносная, но игра далеко даже от посредственной, однако и это для развлечения мыслей после трудов достаточно. Знатоков искусства мало, а потому, лишь было бы казисто и смешно, все терпимо. Я ни одного зрелища не пропускал; у всех жителей почти есть ложи годовые или кресла, и театр господину своему не в убыток, паче же купечество охотно ходит в театр и составляет денный нарочитый доход. В Нижнем заведен клоб, даются и маскарады по примеру столиц, с коих все провинции, как мартышки, снимают сколки и в малом виде те же забавы хотят и себе, и другим доставить. Я везде был, все видел и, по молодости лет моих не будучи вдаль разборчив, довольно веселился.
   Виц-губернатор, г. Е<лагин>, тучное животное, перенимая у людей, давал иногда и сам жирные столы. У него случилось мне быть в Екатеринин день на торжественной вечеринке. Много было карт, свеч, шуму, а удовольствия ни слабой тени.
   По склонности моей к забавам и рассеянию, ознакомился я на сие короткое время и короче всех с тутошним г. директором Экономии П. И. Прокудиным. Особа важнейшая в губернии по делам своим и роскоши. Кто хочет узнать его поближе, пусть прочтет комедию, вышедшую о нем в свет в 1794 году и напечатанную под названием "Дон Педро Прокодуранте"38. Портрет верен, красного словца вовсе нет. Не стоит труда описывать здесь все его качества, довольно сказать, что он, откровенно шутя с своими приятелями на собственный свой счет, называл себя шельмою, он так и слыл, таков и был в самом деле. Жена за ним была дворянка простая, но прекраснейшая женщина всего низового края. Он давал ей полную волю и не ревновал ни к кому; держал открытый и прихотливый стол; кормил то на серебре, то на фарфоре, принимал толпы гостей во всякое время дня, имел к умножению соблазна домовую церковь, в которой из одной роскоши и тщеславия пели обедню на придворный манер и в то же время его собственные певчие с большим искусством. Поп и дьячок одевались в бархат, фимиам курился, а свечи горели в серебряных утварях. Дом его во всех смыслах был в той стороне образчик светского великолепия в столицах. Владея подгородной деревней, он в ней имел и предлагал разные сельские увеселении. Там выстроен был эрмитаж, в котором он потчевал знатнейших городских чинов за подъемными приборами на машинах. После сего правдивого описания не нужно, кажется, толковать, какими способами нажито потребное на такой род жизни богатство. Государевы крестьяне, соляные варницы эту загадку изъясняют. Все его презирали как вора примеченного и все, однако, к нему езжали. Он имел особенную причину меня отлично угощать: брат его родной был в Пензе в том звании, в каком он тут, а я, греха не потаю, вкушал крайнее удовольствие в его доме, потому что с женой его было нескучно. Она была одна из тех прелестных женщин, на которую один взгляд, по Писанию, уже не отнимаясь и у меня, заставляло надеяться, что еще, по пословице князя Вяземского, екатерининского генерал-прокурора, не так чорт черен, как его пишут, и я несколько ободрился, но ненадолго. Каждое воскресенье в Эрмитаже был спектакль и по большей части французский, хотя все уже начинали ненавидеть и народ этот, и наречие его, но сила предубеждения и привычки еще влекли к Филисам и Жоржам. Я несколько раз был в придворном театре, и хотя по беспрестанным заботам, отнимающим у меня дух веселости, я не мог наслаждаться в полной мере талантами придворной труппы, однако, следуя закоренелой моей охоте к театру, не пропускал ни в городе, ни во дворце ни одного зрелища и тем только несколько рассеивал тоску мою. Труппа французская при дворе была совершенно хороша, русская очень посредственна, и оттого редко езжали на нее смотреть. Эрмитажные съезды были сопровождаемы обыкновенною придворною тяготою. Надобно было собраться в театр довольно рано, чтоб застать место выгодное. При государыне покойной я слыхал, что строгий выбор был в людях, приглашаемых в Эрмитаж, и потому места были очень свободны. Ныне я сам в первый раз отроду очутился в Эрмитаже, потому что все губернаторы в это время, оттого ли, что их было очень много налицо, или по особенному какому уважению к званию их, были приглашены в оный, и видал, что в нем, несмотря на пространство его, доходит до тесноты, и немудрено. Все, что в гвардии (а ее чрезвычайно много) служит офицером, имеет въезд в Эрмитаж и никому не дает ни места, ни шагу, особливо статским чинам. Это заставляло меня ранее приезжать, чтоб предупредить общую свалку. Государь иногда приходил с домом своим поздно, театр начинался и кончался не рано, то есть для старых и добропорядочных людей, а впрочем, в публике и час за полночь не поздняя пора была для гостей. Случилось раз, что в городе в один день двенадцать свадеб благородных обвенчано, в том числе три при дворе, после которых и по окончании всех обрядов, у двора бывающих, назначен был Эрмитаж. Царская фамилия, утомленная в церкве около новобрачных, показалась в театр почти в девять часов вечера, и не прежде двенадцатого по домам разъехались, ибо после театра никогда ничего не происходило во дворце. Государь ретировался в свои покои, семейство его также, а наша братья хлынет во все предместья города искать ужина или ночлега. Говоря о театре, уже скажем в заключение, что публичных было два, и мы с женой, пользуясь знакомством госпожи Кутузовой, которой дочь была замужем за моим внучатным братом Толстым и с ним на ту пору жила в Петербурге, очень часто с ней езжали в ее ложу в театр, и никогда не забуду фарсы, которую давали при нас в последних днях масленицы, а именно: "Господин Пурсоньяк" Молиеров11 по-французски. Кто не знает этого посмешища в драматическом роде? Я хохотал до слез, особливо когда лучшие актеры и танцовщики, одевшись в аптекарское платье, бегали с трубками по всему театру, и в раек, и по коридорам, и наконец пропадали под полом, прыгая один за одним в суфлерскую будку. Ничего смешнее нельзя было себе во сне даже представить. Масленица проведена в Петербурге не очень восхитительно. Были горы и разные народные забавы, но что-то души не было ни в каком увеселении. Всякий занимался политическими обстоятельствами, которые принимали вид пасмурный и устрашали многих. Это имело влияние на все и всех. Но о сем я поговорю после, а теперь, обращаясь к веселостям города, в которые, отбившись от коренной своей материи, вовлечен я был Эрмитажем, скажу еще, говоря в особенности о себе самом, что я, натолкавшись целый день у знатных господ да у так называемых благодетелей, дарил себя вечерами и ими только облегчал целодневную скуку и мучение разума. Всякий почти день мы ужинавали у графини Апраксиной, сестры родной моей жены, тут никогда никого не было, кроме нас, ее семьи и одного аббата, который, воспитав ее сына, жил у нее из одной квартеры. Он, не имея никакого места, отправлял должность домового священника у французского посла Лористона и принашивал нам под вечер разные политические новости. Мы с ним до ужина сплошь бывало спорим и всю Европу межуем. Беседа его была занимательна, он имел хорошие сведения. Итак, я худо начинал и проживал каждый день, а к вечеру нередко смеивался между родными от доброго сердца.
   Всех прочих бед хуже было то, что у меня вдруг и в первый раз в жизни показались признаки каменной болезни. От езды ли по мостовым, сделавшейся уже для меня необычной, или от принуждения обувать башмаки и тем простужать ноги, но появился у меня песок, и по новости случая болезненные рези при проходе его из почек меня крайне испугали, но удачный медик, более, нежели в самой вещи искусный, меня изрядно починил, поил простым льняным семям, утишил боли и так меня держал во всю бытность мою в Петербурге, что я мог без труда всюду ездить, и кроме неприятности, которая навсегда осталась, что природа развела во внутренности моей минеральный кабинет, я в прочем метал песок и даже камушки, как рыба икру, и не переставал трястись в карете по всему городу из угла в угол.
   Довольно сих двух-трех страниц, чтоб дать картину моего провождения времени. Рассказывать об обедах моих у Неплюева, у Ланского, там и сям было бы бесполезно. Упомяну однако ж, к сему меня обязывает благодарность, о тетке моей княгине Шаховской, у которой мы очень часто бывали и которая, кроме ласкового всегда приема, душевно обо мне жалела и всячески искала мне помогать, но не ее сил то было дело. Затем примусь я опять за рассказ исторический моих обстоятельств по службе, которые были целию и предметом единственным моего приезда в Петербург, а не роскошь и забавы большого света, для коих и по положению моему, по летам и недостатку я давно уже был мертвый человек.
   Время отпуска моего приходило к концу, но дела мои не были еще кончены. Форма требовала отсрочки, я ее просил и думал, что тут же последует развязка министерских загадок, но, для поддержания ли во мне надежды, дабы сильнее после поразить, или без всякого умысла, по одной заведенной системе ругаться людьми и обходиться с ними, как с куклами, пусть подивятся: мне отсрочен отпуск по 17 марта, то есть еще на двадцать восемь дней, объявлен именной о том указ Сенату и послан в Володимир. Что мне оставалось заключить из такого нового обмана? Что еще я не решительно сбит неприятелем с своей позиции и могу выдержать приступы к себе коварства. Нет! Все сие делано было мне в насмешку и дабы увеличить язвы сердца.
   Между тем приезжает Ильин и, отдавая отчет министру полиции в его препоручении, располагает его решительно против меня, шепчет, шнырит, словом, в короткое время дела мои принимают самый худой оборот и ясно уже кажут мне, что я должен лишиться места. В одно утро на беседе в четырех глазах Балашов с своими коварными ужимками и лицом предательским предложил мне, чтоб я, к умилостивлению государя, который не изволит более держать меня в службе, подал прошение и, предупреждая неприятный какой-либо об отставке моей указ, изъявил в нем желание причислиться в Герольдию, что тогда он будет стараться о пенсии для меня и о улучшении сколько возможно моих обстоятельств. Такое предложение значило в настоящем смысле, чтоб я попросился в отставку, вместо которой, чтоб смягчить суровость слова, поставлена Герольдия, но кто не знает, что губернатора причислить к Герольдии, тогда наипаче, как восемь лет старшинства в чине тайного советника, десять лет службы в звании губернатора давали мне право ожидать и сенаторского места, кто не знает, говорю я, что при таком формуляре службы попасть в Герольдию значило то же, что сказать: ты никуда не годишься, поди вон. Это не требует острой догадки. Долго говоря с Балашовым и с довольным жаром, который умерял он ледяною своей личиной, я доложил ему наконец, что я готов снести всякий указ, какой ни состоится, потому что я прав и на совести никаких пятен, заслуживающих такой злобной досады государевой, не имею, что я не стою за место и отдам губернию в пользу кого хотят, если она кому-нибудь уже обещана, но что служба мне необходима и что я от нее увольнения сам просить не могу, потому что мать моя, будучи еще жива и правя своим имением, я со всем своим семейством, лишась жалованья, лишусь даже способов пропитания такого, на какое человек моего чина и имени может без роскоши и мотовства простирать свои виды. Прибавил я к тому, и с нарочитой силой духа, что я бы, видя течение дел по губернии, и давно бы оставил губернаторский пост, но причины недостатка заставляли меня держаться, как за якорь, за мое жалованье. В заключение сего откровенного отзыва, сказал я г. министру, что я посоветуюсь, впрочем, с моими протекторами и назавтра же приеду к его превосходительству с ответом. Балашов знал, что я под названием протектора разумел не иного кого, как графа Салтыкова, и, улыбнувшись лукавым образом, как человек, уверенный, что удар так приготовлен, что никто уже его не отведет, отпустил меня собирать бесполезные советы. Рассказывая все сие исторически, как сказку, я не изображаю состояние моей души. Оно ни под какое красноречие не подходило, и всякий, кто чувства имеет, не зараженные эгоизмом, легко представит себе, какие мрачные идеи, какие моральные ужасы окружают неповинную душу, когда сильные земли своевольно ее нажимают. Граф Салтыков тронут был сим обстоятельством, когда я оное ему сообщил, но слаб противудействовать. Совет его был написать трогательное письмо к государю и убедить Сперанского подать его с ходатайством в мою пользу. Всякий любит чужими руками жар загребать. Граф Салтыков меня двадцать лет знал, по-видимому, любил, все его побуждало вступиться за меня. Он бы мог сам объясниться с государем на мой счет, но он не имел достаточно сил душевных, чтоб осмелиться объявить себя явным протектором такого лица, которое подпало гневу монаршему. Он тужил, сетовал, да и все тут. Сперанский меня знал недавно, разумел меня хорошо, судя по наружности, но я слишком справедлив, чтоб требовать от него таких услуг, от которых и самые старинные благодетели удалялись. Кто мне давал право на ходатайство Сперанского? За что стал бы он хлопотать обо мне и оскорблять государево предубеждение? Довольно много делал для меня этот человек и тем, что он, скуп будучи на приемы, допускал меня иногда в свой кабинет, говаривал со мной глаз на глаз и оказывал мне всегда самые тонкие вежливости, похожие по чертам наружным на искренную приязнь. Однако я решился написать письмо к государю, просил в нем о помещении меня в Сенат, думая, что злодеям моим довольно будет барыша отнять у меня губернию, но что, будучи в Сенате ноль, как и все другие, я никому не сделаюсь ни страшен, ни вреден. Написавши такое письмо, я испросил у Сперанского свидания, был им принят, долго говорил с ним, казал ему мою бумагу. Он с видом честнейшей откровенности сказал мне: "Не подавайте этого письма, оно послужит только к вашей отставке. Не давайте торжества вашим антагонистам, им хочется вашего места, и они вас пугают, дабы вы сами от него отреклись. Я не верю, чтоб вас отставили своевластно, как они угрожают. Такому неправосудию примеров не было. Кто слыхал, чтоб без суда можно было вытеснять губернаторов, и какое вы им на то дали право? Вы всегда служили хорошо и неоднократно были одобряемы самим государем. Еще повторяю вам, что я не советую подавать этого письма. Настаивайте в своей правости и не щадите слов: Il ne faut jamais être délicat avec ceux que n'entendent rien à la délicatesse {Никогда не нужно быть деликатным с теми, кто ничего не понимает в деликатности (фр.).}". Это были последние слова его, на которых я оперся, как на стену. Прощаясь со мной, он сказал: "Я еще с вами, верно, увижусь, я надеюсь, что страхи ваши кончатся". С тех пор уже мы и не видались, но я не мог того отгадывать. Закрыто было многое от взоров публичных.
   О свидании моем с Сперанским я тотчас донес графу Салтыкову. И он, и Ланская, и все мои ближайшие, утверждая одно и то же, не советовали подавать просьбы, а, собравшись с духом, ожидать в терпении последствий. Остановись на сем намерении, я явился в последний раз к Балашову и доложил ему, что я решился выдержать все то, что ни случится, но ни в отставку, ни в Герольдию сам проситься не буду, а еще меньше унижусь до того, чтобы просить пенсиона, ибо, служа из одной чести, я никогда не ценил заслуг моих и трудов денежною ценою, и когда государь, буде то правда, не благоволит ко мне, то пенсион выпрошенный есть такая милостыня, которой я не приму и которая ничего не вознаграждает при различных озлоблениях, мне нанесенных. Бедну быть не стыдно, напротив, нищета -- почесть тогда, когда человек имел чрез двадцать лет службы столько путей, как я, сделаться богатым. После сей поговорки распростясь с министром навсегда, я засел дома и ждал громового удара, который, однако же, задлился по обстоятельствам и тем еще давал луч надежды, что Сперанского слова правильны и что вытеснить человека правого не совсем легко министрам, но стремительность, с какою приступили к сему, как увидят ниже, доказала противное.
   Министр юстиции подал наконец доклад свой по делу попа государю. Приговор Сената заключал отдачу меня под суд и отрешение двух чиновников полиции. Если верить словам г. Дмитриева, то он мне изъяснился на сей случай таким образом: "Государь, увидя, что вас приговорили суду, а подчиненных лиц отрешению, отозвался, что Сенат должен был и губернатора отрешить, ибо де начальник более виноват во всяком допущенном им беспорядке, нежели тот, кто под его начальством. "Не рассудите ли, -- доложил я государю, -- и весь приговор смягчить, ибо дело, открывшись ничтожным, слишком будет огласительно для тайного советника и губернатора быть судиму за историю с попом". Государь, выслушав мое примечание, довольно холодно изволил приказать мне передать доклад Сената министру полиции с тем, чтоб он доложил мне по оному вместе с другим же делом по Владимирской губернии". Вот что мне сообщил министр юстиции в откровенной беседе глаз на глаз со всеми прикрасами приязни. Так ли это было между им и государем трактовано, про то знает одна его совесть. Я охотно сему поверил и ждал, что скажет или выпустит в свою очередь Балашов, но прежде, нежели успел министр юстиции по форме снестись с министром полиции о последнем соизволении государевом и передать к нему доклад Сената, уже Балашов получил изустное приказание, по которому, с представлением его о рекрутском обмундировании, велено меня за беспорядки отставить и следствие Ильина рассмотреть в московском же Сенате. Сим кончились доклады обеих министров. Судьба моя решена. Я отставлен. Оставалось написать только указ, и я всякую минуту ожидал его, чтоб скорее бежать из Петербурга и скрыться в свою хижину на родине.
   Важный случай, казалось, должен был остановить всякое обо мне попечение. Сперанский взят ночью на квартере своей министром полиции, все его бумаги запечатаны, он сам посажен в кибитку и за присмотром, как самый секретный преступник, отвезен в Нижний12. Никто не знал, за что, но все вдруг кричали: Сперанский изменник! Никто не имел о вине его ясных понятий, но всякий, судя о ней по мере негодования государева, казнил и вешал Сперанского. Вчера он был вельможа, вчера ему все кланялись в пояс, а сегодня все злословили. Вчера меня многие друзья и благодетели посылали к нему, называли спесивым за то, что нечасто у него толкусь в прихожей, сегодня те же люди пеняли мне, для чего я с ним знаком, и наводили на меня какую-то мрачную тень, как на человека, его приемов удостоенного. Так-то судят люди! Такими-то иудеями окружен бывает всякий двор в Европе. Царь -- все! Он закон! Он истина! Он Бог земной! На что правда, если государю угодно назвать ее ложью? Что в заслугах, если они перестали быть угодны двору? Пролей кровь свою за ближних, принеси ему живот свой на жертву, но, если монарх косо на тебя взглянул, не ожидай признательности от сограждан. Все тебя давят и клянут! И после мы хотим, чтоб у нас были патриоты. Язык один произносит священное слово отечества, любви к нему быть не может. Огонь сей никогда не зажжет сердца, если соотчичи сами не раздуют его поступками благодарными пред своими подвигоположниками. Доколе римляне друг за друга стояли, цвела их монархия, но, когда появились личности, упало царство, и превратилась колыбель витязей знаменитых в монархию низкую, бедную и суеверную.
   По отъезде Сперанского весь город несколько дней, не умолкая, говорил только о нем, и каждый придавал свои толки. Государь, как видно было из всех наружных его поступков, отогнав его от себя, жалел о непомерной своей к нему доверенности, и ни один министр не мог наладить дел своих. Совет, лишась государственного секретаря, явился в публике, как дитя без мамы, которое сам о себе стоять не может. Казалось, что и моя отставка от такого необыкновенного приключения могла замедлиться. Надеясь на то, я просил министра полиции дозволить мне возвратиться в губернию, порядочным образом приготовиться оставить ее, то есть вывезти все свои пожитки, основать себе жилище в Москве, устроить без отяготительных убытков новое свое состояние, и давал ему слово через два месяца прислать свободную просьбу об отставке и тем хотел избежать огласки постыдной, в которой всегда трудно пред публикой оправдываться, ибо она никогда не правит тех, коих винят указы. Нет! Ничто не помогло! Ничему не внимали! Самые даже смутные обстоятельства времени не ослабили натянутых струн злобы против меня, и 23 марта вышел указ следующего содержания: "За разные открывшиеся беспорядки в Владимирской губернии тамошнего гражданского губернатора тайного советника князя Долгорукого отставить, а на месте его быть генерал-майору Супоневу"13. Указ сей подан к подписанию Балашовым в самые те дни, когда, кроме Сперанского, государь не был занят ничем, но враги мои деятельным образом работали, чтоб отставка моя, несмотря ни на что, была совершена, и указ об оной пущен во всех ведомостях, журналах и приказных бумагах во всенародное известие. Некоторые приятели мои, в числе коих дам главное место Ланской, со слезами приняли во мне участие. Тронулся моим положением и граф Николай Иванович Салтыков, но жена его наипаче. Она даже не могла меня видеть и проститься со мной, а прислала мне записку своей руки, в которой обнажены были душевные ее ко мне чувства живейшим образом. Записка сия красна не слогом, но велеречием сердечным, и я сохраню ее навсегда при себе как нежный залог сострадания и милостей ко мне столь знаменитой чинами и редкой по чувствам своим женщины в отечестве нашем.
   Многие уверяли меня и уверялись сами, что я отставлен по проискам Балашова, которому я не нравился, но что государь лично не имел против меня того негодования, какое выдавали истолкователи царских взглядов и пантомин, но я не могу сомневаться в его гневе и худом разумении обо мне, ибо не один Балашов, но граф Кочубей, который, бывши министром внутренних дел, имел случай знать его мысли на мой счет, и сам даже граф Николай Иванович Салтыков удостоверили меня, что, действительно, государь нередко довольно гласно обнаруживал им невыгодное свое обо мне мнение, а ни тот, ни другой из сих двух вельмож не имел причины по стачке с Балашовым утверждать меня в этом. Конечно, оно было так, когда они это откровенно мне поведали.
   Бог видит мою совесть и знает, что не входило в нее помышления, противного чести и пользе государства. Его суду отдаю я государя, оскорбившего мою невинность. Там есть трибунал, которого не колеблет ни сила, ни мзда человеческая. Всевышний рассудит прю мою с Александром, а здесь, -- да подаст мне тот же всесильный Творец достаточное мужество и терпение, чтоб преодолеть злоключении мира и стать выше изрытой под ногами моими пропасти. Да причтет меня Отец мой небесный к тем блаженным чадам своим, к коим он взывал: "Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небеси".
   Во все пребывание мое в Петербурге, которое наполнено было искушений и бед, в которое я страдал, как животное на огне, имел я только две приятные минуты. Шурин мой, служа давно прокурором в Нижнем, приезжал в Петербург искать отличия. Всякий хотел быть кавалером. Лучшим путем к успеху почитал он меня, но теперь я не мог быть ему полезен. Пока Дмитриев и я, мы находились в борьбе -- он, не хотя меня принять, я к нему ехать -- Смирному истекал срок, и он сбирался в Нижний, но, узнавши, что мне отсрочено до 17 марта, я предложил шурину до того же времени остаться и со мной уехать. Он о том попросил министра юстиции. Этот хотел узнать причину. Смирнов сослался на то, что желает меня проводить. Самолюбивый министр с надменностью возразил: "Я хочу, чтоб прокуроры дело делали, а не Долгоруких провожали". После такого ответа, что оставалось шурину делать? Он со мной простился и в тот же день уехал, не только потеряв надежду получить крест, но даже с некоторым опасением лишиться и места. На другой день поехал я к Дмитриеву по настоянию моих приятелей, и он меня принял. Мы объяснились. Разговор начался откровенный, то есть столько, сколько вместить чистосердечия может душа министра. Я стал просить его о шурине как бы не знавши приключившегося накануне. Он, вспом- ня, что это брат родной жены моей, хотя и не тот, которого он знал и в то время привел себе на память, но я, видя направление воли полезное для Смирнова, оставил министра в ошибке, будто это тот самый, о котором он знал. "Да, -- сказал он мне, -- он просил отсрочки, извольте, я прикажу". "Нет, Иван Иванович, -- видя, что шутка будет кстати, -- я на этом не мирюсь, да он же и уехал уже..." "Чего же вам хочется?" "Креста. Он давно служит, и вы им, как сами отозвались, довольны". -- "С удовольствием". И в ту же минуту велел написать доклад, а через неделю к шурину в Нижний послан орден Святого Владимира четвертой степени, который налетел на него совершенно противу всякого чаяния. Такой успех меня очень обрадовал, и тем более, что мне не было следа ожидать его. Сколько слепой случай имеет подобных капризов!
   При мне два собрания было в Беседе любителей российского слова. Они давались в доме Державина, в зале превосходной архитектуры, какой не было лучше в городе. Освещение великолепнейшее, посетителей множество, все туда съезжалось: и дамы и мужчины, и малый и старый, и министр и приказной, и монах и генерал. Все слушали чтецов, коих выставляли в каждое собрание по два, по три, и они после нескольких страниц прочищали голос водою с сахаром, дабы лучше произносить. В эту беседу был и я приглашен в почетные члены. От такой отличительной чести мне не было причины отказаться, я ею тем более был обрадован, что среди самых жарких нападений на меня по службе, в те самые дни, когда государь указом позорным подписывал и публиковал смерть мою в гражданском мире, сие ученое сословие не выкинуло меня из своей собратии, напротив, доставило мне диплом на звание почетного члена своего, в котором я нашел подарок разъяренной судьбы, услаждающий мои печали, и, будучи уже почти в отставке, кинувши губернаторский мундир, я явился в сию беседу в университетском кафтане и слушал ее на месте, назначенном для почетных членов, выше многих из тех, кои превращали меня в прах в кабинетах вельмож.
   Рассказавши все, что до меня единственно принадлежало, оставалось бы мне везти с собой читателя в Москву и показать ему новое мое житье-бытье, но остановимся на час в Петербурге, чтоб кинуть взгляд на политическую сферу земли, хотя до меня собственно она и не принадлежала бы, однако по тому влиянию ее, под которым нашелся в текущем году всякий россиянин от монарха до хлебопашца, нельзя не посвятить ей несколько строк.
   Наполеон, притворясь союзником российского престола, дышал злобой против его народа и хотел поработить его. Все оправдывало сию догадку. Намерении его слишком были наги, Лористон у двора нашего представлял более ролю опекуна при Александре I, нежели посланника только: он во все вмешивался, тайно всем распоряжал, указывал, пересу- жал, и, словом, Россия становилась близка к тому, чтоб попасть под иго французов точно так, как некогда была она под татарским. Дворянство, бояра, народ явное показывали на то негодование, все отвращались от французов и даже с потерей всякой меры прилеплялись к отечественному до того, что многие даже поставляли в стыд и говорить по-французски. Такое состояние не могло продлиться. Один государь еще льнул к Наполеону, и говорят, будто Сперанский, ведя между ими двумя переписку, много способствовал к тому, чтоб Россия претерпела ужаснейшие бедствия. Говорили о сем и тогда, и теперь и утверждали даже самым решительным образом, что он приличился в измене и был будто бы за нее сослан, но я не могу со всеми вместе тому поверить, ибо за измену такого рода ссылают не в Нижний, не оставляют орденов и свободы всюду публично казаться, не жалуют пенсиона, а Сперанскому все это дано, следовательно, для меня отлучение этого человека от дел есть и поныне загадка, которую едва и время разве самое отдаленное разрешит ли.
   Двор наш чувствовал, что союз с Наполеоном химера, но не хотел быть начинщиком войны. Опрометчивый наш соперник задрал кабинет российский, дал повод к расторжению союза, и с пламенным восторгом разрыв принят народом. Война не объявлена была еще при нас, но все к ней готовилось. Пошли войска на границы, двинулась артиллерия, отозван наш посол в Париже14, Лористон выехал из Петербурга, выступила вся гвардия. Главнокомандующим наименован Барклай де Толли, министр военных дел, и скоро сам государь устремился в Польшу на границы своей империи. Вот что происходило при нас у двора, но все сии не- досуги не остановили царя быть против меня неправосудным, и он, вопреки всем законам, буде под словом сим можно разуметь какую-либо книгу в России, без суда сам собой сделал обо мне заключение и лишил меня звания государственного, ибо иное дело государев слуга и государственный гофмаршал, шталмейстер и прочие чины, составляющие палату цареву, могут по произволу его, как люди, собственно его лицу служащие, быть определяемы, уничтожаемы, увольняемы вовсе, но губернатор есть звание публичное. Он служит государству по законам, судиться должен по законам и терять место по законам, а не по самовластному только хотению государя. Я обязан изложить здесь детям моим весь образ рассуждения моего о сем и приступлю теперь к оному.
   Екатерина II, мудрая назидательница своего царства, постановила коренным и непреложным законом следующие священные слова: "Без суда никто да не накажется". В общем понятии наказанием мы называем юридический решительный приговор, издаваемый присутственным местом по исследовании преступления лица, суду его подверженного. Суд не может происходить от лица, но от места, облеченного императорскою властию в судилище. Суд не должен производиться по произволу, но по законам, не по догадкам, но по изысканиям достоверным, и для того Петр Великий сказал, Екатерина повторила, но и сим двум владыкам предшествовали в устах некоторых древних царей сия человеколюбивая истина, что лучше десять винных освободить, нежели одного невинного истязать. Наказанием разумеется не одни физические раны на теле, но всякое заключение позорное, оскорбительное или предосудительное о человеке прежде суда или без оного. По сим истинам, самою строгою логикою признанным и всяким ощущаемым, государь не имел как монарх никакого права прежде осуждения меня в присутственном месте порицать беспорядками, не доказанными на суде, а следствие не есть суд, но заготовление материалов, по рассмотрении коих судимый прав или виноват быть может. Итак, указ о моей отставке есть акт самовластный, деспотический и, следовательно, неправосудный. От генеральной сей мысли пойдем к частным идеям. Дело по письму моему на Сенат еще производилось и не дошло до монаршего утверждения, следовательно, не зная по оному, кто прав, кто виноват, государь не вправе был называть поступка моего беспорядком. Дело о мундирах было только обследовано и отдано еще на рассмотрение Сенату, следовательно, до его заключения государь не имел права поступки мои оглашать словом беспорядки. Итак, одно только дело о попе вступило из Сената докладом к государю, и в силу того доклада надлежало меня еще судить, следовательно, государь не имел юридического права, предваряя наказание, положенное законом за оскорбление попа, наказать меня по своей мысли и произволу словом беспорядки, ничего не определяющим, но допускающим догадку еще стократ оскорбительнее, нежели простой беспорядок, под личиной которого люди, не знавшие ни дела, ни связей его, винить меня могли в самых бесчестных преступлениях, а потому указ о моей отставке есть существенный опыт неправосудия престола против подданного. Далее.
   Слово беспорядок, как выше сказано, ничего не определяет. За сим следуют еще вопросы: в чем беспорядок? Какого рода? От кого произошел? Ведом или скрыт от начальника? Дабы самого его судить в нем, надобно все эти вопросы очистить. Сенат, рассмотри следствие, не заключает, чтоб меня судить за собственный мой какой-либо поступок, но за то, что я снял на себя вину полицмейстера, и так в лице моем наказывать хочет худую полицию. Хорошо. Но вопрос: какую вину снимал я на себя? Заключение пьяного попа в полицию, на что я, точно я, дал приказание и не отпираюсь от оного. Заключение сие, в самом невыгодном разуме принято быв для меня, не составляло ничего больше, как обиду священной особы или, просто сказать, обиду протопопа. На это есть законы, чем наказывать подобные обиды, даже бы и тогда, когда без всякой вины страдательного лица произошла она от буйства и наглости действующей особы. Там вы найдете, что поп и протопоп за самые побои вне алтаря и не на службе наказываются денежным в пользу обиженного удовлетворением, следовательно, неправосудно было, упреждая суд, по которому наказание последовать должно было меньшее, обличать подсудимого самовластно под наименованием позорным и тем усугубить меру самой законной строгости по одной ненавистной своей прихоти. При решении дела сего государем заметить должно не только самовластие в заключении, но даже отступление от всех принятых правил, которое доказывает, что государю угодно было силой одной погубить меня, не допуская закона дать мне свое покровительство. Отняв у меня суд, он лишил возможности доказать, что я прав, и сие есть против подданного такое ужасное преступление, какого выше владыка над людьми учинить не может. Очернить невинность тогда, как я могу ее озарить светом солнечным и чистой вооружиться совестью против клеветы на суде, есть то же, по мнению моему, что вонзить нож в человека беззащитного на дороге. Обряды, я сказал, все были нарушены. Так точно. Сенат подал доклад, форма требовала, чтоб он был или утвержден, или уничтожен, и уничтожение по делу судному должно было быть подкреплено законом, которого бы суд или не вспомнил, или с умыслу пропустил при слушании и решении дела. Здесь вместо того государь, не изъясняя воли своей министру юстиции, приказывает только передать доклад министру полиции, до которого он не принадлежал совсем, и тут, не ожидая даже, чтоб и сей переход соблюл суточную форму заведенной между министрами переписки, уже выходит указ о моей отставке. Кто не увидит тут самых мелких побуждений ненависти и поспешность наказать такое лицо, которое еще может оправдаться, дабы пресечь ему все пути к извинению дел своих и лишить чрез то всякой политической свободы в гражданстве? Чем иным все сие назвать, как не словом неправосудия? Царь -- человек, как и другой, он подвержен пристрастиям, но неправосудие в царе есть величайший гнев Божий к народу. Я не оспориваю государю власти удалить от дел губернатора, и то не потому, чтоб это было законно, а ради того только, что, к несчастию, принято за обычай и терпится. Пусть он его отставит, так и быть. Он властен сим образом поступить и по одним своим подозрениям. Лишая места, он не отнимает чести. Я не угодил, например, монарху, но это не делает меня негодным ни в обществе, ни перед светом. Государь может догадываться, что я беспорядочен, слышать про это, думать то же внутренно сам с собой, но из всех вышеприведенных рассуждений и событий я ищу только доказать и думаю, что доказал без возражения, что прежде обвинения судом государь не имеет юридического права огласить в именном своем указе чиновника ни с каким уничижением моральных его свойств. Отставить просто его воля, но сказать причину отставке и назначить ее в предосудительном смысле без приговора судебного самому собой, по своевольному заключению, нельзя, не должно, не вправе. Не говорю уже я здесь о морали, которая препятствует губить чиновника, служившего до тридцати лет беспорочно, за пристрастное отвращение и безделицу; о политике или приличии, которое не допускает отдавать на позор публики чиновника высшего разряда и отличенного наружными почестями; о милосердии, которое убеждает при самом даже справедливом наказании проступка облегчить меру его и, убивая порок, соблюсти без пятна имя благородное. Нет! Я уже все отношении сии отлагаю к стороне, они более или менее зависят от степени просвещения и мнения человеческого, а говорил и говорю только о правах законной власти. И в заключение пусть позволят мне сказать, что если Бог, существо, испытующее наши совести, ведящее о нашем падении прежде еще, нежели мы споткнемся, и он завещал нам суд прежде наказания, и он услышит нас на страшном судище своем прежде осуждения, то какой царь, носящий образ его на земле, может присвоить себе право осудить подданного, не дав ему суда, не услышав его оправдания. Нет! Сие бесчинно, пребеззаконно! Я знаю, что из всей этой диссертации для меня нет уже никакой пользы, но я распространил ее для того, чтоб со временем дети мои могли видеть, что отец их некогда был строго поруган монархом не по вине, но по явному притеснению и злобе, и дай Бог, чтоб они не испытали никогда тех глубоких ран, которые наносит сердцу чувствительному неправосудие владыки.
   Я сказал, в каком состоянии нашел Владимирскую губернию, приехав управлять ею. Теперь, оставляя ее, я счел приличным приложить краткое обозрение ее в то время, как я вышел из губернаторского места. Сравнение сих двух картин, настоящей и той, какую я писал, приезжая в Володимир в 1802 году, укажет, был ли я полезен своему месту и области сей, или во все десять лет только пил, ел и спал покойно.
   Звание мое не могло действовать на нравы и умы различных состояний в губернии. Пример одного человека, если бы я чужд был и всякой слабости, не переменяет мнения и обычаев народных. Цари сами редко могут образовать мораль своих государств, она проистекает от общего воспитания, а сие, как видели из разных случаев, в России весьма недостаточно. Домашнее грубо и невежественно, чужеземное обольстительно, но гнило. Итак, дворянство, купечество, народ оставил я в Владимире таким, каким нашел, то есть благородных без просвещения (я говорю о большей части), купцов своекорыстных и алчных к прибыткам, народ добрым и терпеливым, но рассеянным и потому мало пекущимся о сельском хозяйстве, прилепляющегося к торговле, а с ней получающим разные чужие, несвойственные ему ни по климату, ни по трудам его пороки и болезни. Десять лет моего начальства самые слабые дали мне приметить успехи в нравственном характере тех и других.
   Физическая красота городов в отношении к наружным строениям в мое время значительно увеличилась. Точно так, как, приехавши в Володимир, я с читателем объехал всю губернию, так и ныне, выезжая из нее, я с Покрова повезу его с собой мысленно по всем городам и укажу, где что в бытность мою приобрело лучший вид и пользу.
   В Покрове построена соборная каменная церковь. Улица приняла регулярный вид. Частые построились каменные домы и отличны выстроены присутственные места деревянные большого пространства, соляные анбары такие же, и заложены кирпичные винные выходы. Разграничен весь уезд, и земская полиция, стесня круг своего действия на расстоянии умеренном, получила средства лучше исправлять свои обязанности.
   Александров все так же дурен и нечист остался в своей почве, низкой и редко осушаемой даже жаром солнечным, но и тут воздвиглись строении, кои несколько его украсили, как то корпус каменный в два этажа для присутственных мест, прочные деревянные соляные анбары и каменные винные выходы, острог, или тюремная изба, для колодников достаточная.
   В Переславле сооружен дом каменный небольшой для хранения памятника Петра Великого, его речного судна. В бывшем архиерейском доме помещены присутственные места и сообразно с тем оный дом перестроен и внутренно поправлен. Тюрьма и соляные анбары поставлены деревянные, учреждена каменная больница для военного лазарета, достаточная на нарочитое число солдат. Заложен гостиный двор каменный и постепенно выстроивался, улицы расширены и некоторые вымощены правильно.
   Юрьев получил при мне в каменном строении корпус для присутственных мест и винные выходы, в деревянном -- тюрьму и соляные большие анбары. Купечество побуждением моим построило правильные деревянные ряды хорошего вида, а через то открыло широкую площадь и проложило улицу к собору, которая много украсила сей город. При мне уничтожены остатки гнездившегося изувера Курбатова, который под личиной благочестия с помощию благородных особ и зажиточных купцов устроил в обители запустелой сходбище соблазнительное для обоего пола и развращал нежную молодость. Эта община упразднена.
   В Суждале выстроился огромный гостиный двор с прекрасной колоннадой. Присутственные места вступили при мне в отделанные для них покои архиерейского дома. Тут новые поставлены соляные анбары и протянуто несколько прямых улиц, украшенных хорошими домами.
   Шуя имеет для присутственных мест корпус каменный и более прочих городов; также выходы для вина и для соли деревянные анбары. Тюремная изба новая. Все эти строении выросли в мое время. Заложена огромная колокольня15, у заставы выставлены каменные лазареты для штатных команд.
   Ковров отстроил каменный хороший гостиный двор. На лучшем месте города корпус присутственных мест каменный. По берегу реки соляные анбары деревянные и подвалы винные каменные. Новая тюрьма.
   В Вязниках, сверх деревянного дома для присутственных мест, соляных анбаров таких же и тюрьмы с каменными винными выходами, что все построено при мне, я осмелюсь похвастать, что моим попечением срыта крутизна Ярополческой горы до возможной отлогости, так, что по ней гораздо легче уже спускаться на конях и подниматься, как прежде. Работа сия произведена колодниками, и предприятие стоило мне большого труда, потому что надобно было воевать с предубеждениями. Старинные люди считали это за каприз, и до тех пор меня за него бранили, пока увидели настоящую свою в том пользу.
   Гороховец остался так же черен, как и был, однако и тут в упраздненном монастыре сосредоточены все казенные места, то есть судилище, соль, вино, деньги и преступники. Отделка всего того производилась при мне.
   В Муроме на горе построен большой каменный корпус для присутственных мест, соляные анбары и тюрьма. Сверх того, для инвалидов гвардейских несколько деревянных корпусов, кои издали как бы особый городок составляют.
   Меленки имеют корпус каменный для судилищ, соляные новые анбары деревянные и тюремную избу.
   Судогда отстроилась после пожара правильнее. В ней заложен при мне собор, в котором уже один придел отделан был и освящен. Строение прекрасное каменное, анбары соляные, вино казенное и судилища гражданские помещаются в новых строениях деревянных и каменных, при мне начатых и оконченных. Вот в каком положении оставил я губернию.
   Губернский город, о котором мы еще не говорили, более всех прочих занимал меня по части строевой. Без всякого самохвальства, не говоря языком фанфаронов, я осмелюсь сказать, что в Владимире остались живые памятники моего времени и за которые среди людей признательных, казалось бы, что я спасибо, а не брани ожидать должен. Там в мое время построены домы для несчастно рожденных и для недужных, большой корпус для фабрики суконной, весьма способный для лазарета, если б рассудили сукноделие отменить в этой губернии. Построен прекрасный каменный дом для губернатора; украшена гимназия театром; открыта и установлена аптека от Приказа; возобновлен храм Ризположенский на золотых воротах; засыпан овраг, углажена дорога и вымощена улица, соединяющая город с той его стороной, которая за Лыбедью и куда до прибытия моего не было проезда; срыт один вал и тем открыт вид соборов вместе с присутственными местами и доставлена городу прекрасная прогулка, уподобляющаяся столичным булеварам, и хотя искусственной красотой очень низкая перед теми, но толико превосходнее их естественной красой своего местоположения. Все это напомнит меня тому, кто не равнодушно смотрит на полезные труды начальника и умеет дать цену его побуждениям.
   Сверх сих частных выгод каждого города и места, не обязаны ли мне и вообще всякого состояния люди в губернии за рачение мое о сохранении их польз и преимуществ? Дворяне никогда не были привлекаемы мной к таким складкам, коими начальники обыкновенно любят себя выказывать, дабы от правительства получить награды. Я бы мог подстрекнуть, как и другой, на поднесение мне табакерки или бокала с надписью. Мы знаем, что подобные жертвы делают два-три человека, а прочие бегут за ними, но я ничего не любил брать приступом и домогательством, в подобных дарах целого сословия одна добрая воля мне казалась всегда священна. Во всех случаях я старался оградить дворянство от убытков и притеснений, прекращал мятежи черни со всякой скромностию, поддерживал везде права помещиков противу их крестьян, когда сии последние хотели пронырством от них отлагаться. Не давал дворян в обиду, когда нагло на них наступали, и боролся с силою за них. Дела Кашинцева, Култашева суть тому неложные доказательства. У первого отходило имение по буйству крестьян, а у последнего сестра, поддерживаемая знатными господами, хотела именье взять в Опеку и присвоить его себе, так как то удалось сделать в Ярославле сестре Побединского, за то, что Култашев холост, не женится и имеет побочных детей16. Вопрос: кто бы остался хозяином родового, если б со всеми поступать по сей посылке?
   По духовенству я некоторым монастырям возвратил ходатайством моим потерянные ими земли и никогда не гнушался человеком церковного состояния потому только, что он кутейник, а смотря на его даровании, многих даже сего рода людей поставил на хорошую дорогу по службе. Деятельно вооружался против раскола, не того, который состоит только в различии поклонений и молитв с нами, но наносящего существенный вред обществу. При мне открылась скопческая секта в целой деревне довольно людной, и я со всей силой моей власти боролся с ней до того, что искоренил ее начала и видел уже при себе, что она ослабевает и вред ее утоляется.
   Купечеству я оказывал разные по временам услуги, выпрашивал им, когда пожары их лишали состояния, или денег из казны, или лесу, как то в Муроме, Судогде, Меленках и, что немало способствует благосостоянию городского обывателя, привел в губернском городе в определительное состояние полицейские и городские повинности. Поселяне казенные всегда занимали мое помышление. Я к ним лежал сердцем более всех прочих состояний, ибо тягость мздоприятия никого так не давила, как бедного крестьянина, особливо же при отдачах рекрутских. Я побудителем был моей жаркой перепискою с министерством финансов, что раскладочные списки при начале шестой ревизии сочинены в казенной палате не по деревням, а по дворам, и так отец, имеющий шесть сынов, не может освободиться от отдачи в службу одного из них потому только, что деревня, в которой он по сказкам показан, состоит из семнадцати душ, никогда не дающих рекрута, а поступающих в складку, тогда как сто душ, ставя оного во всякий набор, иногда не имея больших семей, вывозят на смотр от двух одного. Такое естественное притеснение не тронет уже родительского сердца. Потеряет сына тот, у кого их много, а у кого их меньше, тот не будет прежде первого оплакивать своей потери. Заведя сей порядок вещей, я советовался с натурой как отец, с совестью как христианин и думаю, что поступил хорошо. Доверие к казенной монете старался поддерживать всеми силами и для того не спускал ни одному делателю фальшивых ассигнаций. Сколько их ежегодно в бытность мою пересекли кнутом и сослали в Сибирь! Но в то же время, видя, что семейства их погибают от описи всего их имущества на государя, я стоял за них, писал к министрам, доказывал, что такая конфискация имуществ поселянина, когда преступник наказан уже на теле и лишен свободы, есть вопиющее неправосудие к семействам их, часто безвинным, и тем более несправедливо сие, что ни в дворянстве, ни в купечестве, ниже в мещанстве жена преступника не лишается после него своей собственности. Настоянии мои имели успех. Конфискация сия отменена, и, благодаря Бога, я мог, поступая с злодеем, как с извергом, приносить некоторую отраду семейству его возвратом его имения.
   Чиновников отдавать часто под суд я был не охотник и не искал той славы, что у меня всякая вина виновата. Дурное надо исправлять, а за все худое тотчас губить не моя система. Правда, что я к проступкам общим и обыкновенным был, может быть, и слишком снисходителен, но когда встречал злобные пороки и особливо нравственную порчу, я не мирился, выгонял из службы, а упорных отдавал под суд и ненаказанными их не оставлял.
   Вот как я служил! Если б я писал для публики, я бы постыдился все это про себя сказать, потому что не принадлежит мне самому себе ставить цену. Пусть ее дает молва людей беспристрастных, но История моя пишется для моих детей, и потому я хочу, чтоб они со временем, узнав меня, каков я был, в отдаленном от них времени умели зажать рот неистовому клеветнику, который бы при них пронес имя мое в хулу и зло, не зная сам, ни за что бранить, ни за что превозносить.
   Здесь оканчивается эпоха моей десятилетней службы в Володимире и начинается период свободной моей жизни. Итак, я после тридцатилетних трудов гражданских вдруг от них отставлен и в лучшей поре деятельности для человека мыслящего оставлен сам собой без состояния, без занятий, без собственности. Казнитесь, на меня глядя, господа патриоты, так-то поступает отечество с питающими к нему любовь! Станем помаленьку привыкать к жизни уединенной и увидим впоследствии, что, когда люди нас убивают, десница Божия нас восставляет, дает крепость и мужество сносить житейские напасти и из уныния плотского возрождает радость духовную, уча переносить крест с терпением. Убо {Итак (ст.-слав.).}, да будет препрославлен Господь!!!
   

Вторая часть 1812 года в Москве

   Выехав 25-го числа марта из Петербурга, этой Гоморры нашего времени, мы прибыли 2-го числа апреля в Москву. Напамятование сего дня, в который некогда родился покойный мой отец и бывшего чрез шестьдесят лет днем праздничным в нашем доме, удвоило те неприятности, кои меня в нем ожидали. Неволя, теснота, недостаток встретили меня у ворот. Матушка лила реки слез и с ними теряла остаток зрения. Сестра, дети, присные, все плакали, видя печальный конец моих надежд блистательных. Княгиня Куракина еще гостила у нас, и в дружеских объятиях ее мы некоторое нашли услаждение. Она умела принимать участие в несчастии ближних и разделяла с нами наши горести непритворно. В первом движении чувств я принял намерение уединиться совсем от мира, отречься, так сказать, от людей и жить один с своей семьей дома. Ненависть к людям во мне так усилилась, что я не хотел видеть ничьего чужого лица и, когда кто приезжал к нам, я прятался. Как бы кто, под- крепясь чистой совестью, ни стоял против общего мнения самого лживого, оно всегда нас победит, и оглашенный человек, как я в указе, читаемом во всем государстве, редко найдет на своей стороне людей стойких, кои бы поставили стену пред ним, ограждающую от поношения общего и насмешливых взоров лукавого.
   Так томился я несколько времени в Москве в доме матери моей, деля по милости ее несколько с ней комнат. Что говорить о свободе -- она во всех смыслах была стеснена; о изобилии -- я ел и пил чужое. Жена моя, любя меня еще сильнее в несчастии, обрывала свои ожерельи, чтоб или заложить их, или продать, дабы ценой их доставить мне некоторые прихоти, ставшие по привычке необходимостию в мои лета. В самый лучший день года, в Светлое воскресенье, как бы для того, чтоб отравить последний источник радости христианской, принесла почта на имя мое по форме указ к сведению о моей отставке1. Чувства мои так расстроены были, что малость приводила меня в тревогу, и я не знаю, бывает ли заточение в Сибири тяжеле моей жизни тогдашней в столице. Старые друзья, не видавши меня лет десять, совсем обо мне забыли. Кто помнит людей, ни на что не нужных? Наживать новые знакомства было поздно, да я и не хотел их. Итак, все дома да дома, после такого шума, в каком я жил по склонности и по месту, один да один с домашними я бы совсем потерялся, если б весна не оперила меня снова и не принесла мне естественных удовольствий, коих природа не лишает и в темницах. Время одно и рассеянии способны были вылечить мой моральный недуг и привести мысли в порядок. Я не умел ни о чем думать. Вдруг после таких деятельных занятий я не мог приняться за перо и марать бумагу напрасно. Что я ни читал, мысли мои все одно мне представляли. Связи родства меня угнетали. Я видел около себя все несчастных, которых участь красилась моей и вместе погибла с нею. Дети без учения, без средств к невинным забавам их возраста терзали мое сердце. Само супружество, сия благословенная цепь, дающая отрады и в самой глубокой старости, становится тяжким бременем, когда мы любим товарища и видим, что он должен терпеть общее бедствие с нами. Я не мог без слез приласкать милой жены моей, и ее стеснением я мучился вдвое. Все, все перенесет человек один, но сам-друг везде каторга, везде ад на свете, когда милый сердцу чем-либо недоволен. Что я говорю здесь про себя, то чувствовала и жена моя внутренно, и мы оба мало способны были друг друга взаимно утешать. Вот как мы жили в Москве на нашем плачевном новоселье, тогда как злоречие лилось из Владимира на меня сильным потоком. Там говорили, а в Москве верили, что у меня миллионы потаенно хранятся в ломбарде на чужих именах. Нельзя было поклепать благоприобретенными деревнями или землями, так разглашали, что у меня денег кучи. Всякий судит по себе. Чиновники гражданские, а за ними и публика, не могли дать веры тому, что я оставил службу без состояния в полном смысле слова, все думали, что я притаился.
   В Володимире враги мои радовались, что сломили мне шею, и торжествовали день своего избавления, учащая попойки и неблагопристойные сходбища. В Москве Сенат, несмотря на поражение мое, забыв простую русскую пословицу "лежачего не бьют", с остервенением принялся за дело о мундирах, приступил к слушанию и, как хищный зверь, хотел пожрать меня. Несколько человек, осмелившихся сказать себя мне преданными в Владимире, писали ко мне письма, но число сих было весьма малое. В первом жару одержанной надо мной победы злодеи мои, не зная, хорош ли, худ ли будет мой преемник, заняты были одним злословием на мой счет. Признательное семейство доброго Шумилова снова показало мне те же знаки усердия, по каким, оставляя некогда их в Пензе, я сделал об них раз навсегда выгодное заключение, следствием которого было короткое между нами знакомство. Жена его, то есть Шумилова, будучи хвора и имея нужду в искусном врачевании, нимало не медля прискакала под предлогом сим видеться с нами в Москву, остановилась у нас в доме и большую часть лета провела с нами. Княгиня Куракина, отгостив у нас до ясной погоды, поехала обратно к себе и, [к] утешению меня в потере ее беседы, стала продолжать еженедельную свою со мной переписку, которая всегда доставляла мне чувствительное удовольствие.
   Скоро после Святой, лишь наступил летний хороший путь, озаботился я перевозом всех своих пожитков из Владимира до приезда еще нового губернатора. Старанием Шумилова при посланном от меня надежном человеке все мое имущество свезено в дом шурина моего Безобразова, где, как в магазине, многие мебели по назначению моему продавались, и иные куплены сходно, иные за бесценок. Дом казенный был скоро опорожнен и сдан по порядку в казенное ведомство. Приехал Супонев2 и, не найдя в нем ничего, кроме стен, ибо они одни принадлежали казне, изъявил желание купить многие мои пожитки, и хотя он был богат, добр и, не зная меня, благородный открыл образ мыслей на мой счет, заставя новых своих наушников говорить обо мне с почтением, при всех сих, однако, хороших качествах, он все пристройки мои и часть мебели купил по самой низкой цене и так, что без подобных обстоятельств моих ничего бы того за столь умеренную плату достать, ни сделать было бы невозможно. Я торопился все лишнее продать, дабы иметь скорее деньги, и, перевезши сюда то, что мне было необходимо для московского дома, распорядя сколько мог лучше домашние мои дела и приведя их в некоторое устройство, я старался только о том, чтоб, забыв Владимир и все мои в нем приключении, дать душе моей некоторое спокойствие и потом заняться литературой, как единственным моим прибежищем во времена ненастные, но прежде надобно еще было расширить несколько наше помещение.
   Матушка изволила пожаловать нам большой дом свой весь, а сама перебралась в тот флигель, в котором живал я в старые годы с покойной женой моей и в котором прижил с ней всех детей наших. Этот особый домик мог помещать свободно и мать, и сестру мою, он же переделан был недавно и распространен несколько для отдачи в наймы, что исполнить воспрепятствовало мое положение. Тут матушка, устроя свое жилище, отправилась при начале лета в Никольское и оттуда уже не выезжала, а мы, оставшись полными хозяевами в большом доме, приложили к нему руки, и это меня заняло с пользою, потому что разбивало мрачные мои мысли.
   Весь скарб мой был перевезен из Владимира. Остался там из собственности моей один театр, которым подарил я гимназию не столько из расположения оказать ей приятную услугу, как потому, что перевозка его была бы слишком затруднительна и дорого стала; после я и жалел о сем пожертвовании, но не в первый уже раз и не я первый раскаиваюсь в первых движениях своего чувства. Они редко производят зрелые плоды. Дом наш требовал поправок и необходимых по пространству своему прикрас, поправки требовали денег, а их у меня не было. Надлежало прибегнуть к займам, но со временем чем долги платить? Состояние матери моей все было наружи и не позволяло обольщаться будущими приращениями. Итак, принужден я был продать все серебро, какое у меня было и которое досталось мне после покойной жены моей. В приданом ее было тысяч на пять бриллиантов. Живучи в Пензе, мы сходно их продали и обратили деньги в столовый серебряный сервиз, который до сих пор то лежал в залоге в ломбарде, то хранился у меня. Наконец, судьба его решилась, он продан, и я, выруча ту же сумму, в какую он мне стал, не потеряв даже, как то обыкновенно бывает при подобных оборотах, цены работы, ибо цена серебру в наши дни возвысилась чрезвычайно, начал помышлять о переделках в доме и весь этот капиталец посадил в него нечувствительно, ибо работа и все вещи, для дома нужные, отлично вздорожали. Так проводил я лучшее летнее время, то в стройках, то в посещениях матери моей в подмосковной или в свиданиях с родственниками общими жениными и моими, ограничив их круг у самой ближайшей степени родства.
   Дом тещи моей, Богдановых, кои жили с матерью своей недалеко от нас, и двоюродных наших Филатьевых, с коими мы были дружны, составляли все наше знакомство в Москве. Иногда я езжал по утрам к старому своему благодетелю князю Юрью Владимировичу Долгорукому, к Голицыным, толико благодеявшим в разные случаи матери моей, и к давним университетским знакомым; более никуда, совсем никуда, и жизнь вел самую уединенную. К детям ходили давать уроки в немецком языке, математике и латыни университетские студенты по часам. Главнокомандующим в Москву назначен был уже при нас граф Ростопчин, а старик граф Гудович уволен, но я ни к прежнему, ни к новому не являлся и никакого знакомства с вельможами не искал, потому что всякий из них получает вместе с знатным постом ужасную способность и охоту делать зло, и опыты мои показали мне, что всякий из них более или менее любит кусать других. С новым начальником Москва увидела разные новые распорядки, но до нас они не принадлежали, и я ко всему, что лично не касалось самого меня, был весьма равнодушен. Так-то беды делают наичувствительнейшего человека поневоле студеным ко всему. Счастливец бывает эгоист по склонности, несчастный -- по необходимости!
   В семействе жены моей случилось приключение, которое огорчило всех, участвующих в теще и ее доме. Сын ее, а мой шурин, Сергей Алексеевич, лишь только выехал я из Владимира в Петербург, женился на своей девке в деревне, из которой давно уже не выезжал. Все родные знали, что он, живучи с ней несколько лет, прижил кучу детей, все ожидали, что он когда-нибудь сделает это последнее дурачество, но думали, что он, конечно, не опечалит матери своей и дождется ее кончины. Но сердце и плоть наши не внемлют законам пристойности. Сергей женился и всех своих родных опечалил. Здесь не место рассуждать о том, правильно ли мир негодует на такие неравные союзы, и когда брак есть таинство духовное, то следует ли его подчинять законам света и расчетам политики? Я скажу только, что на месте шурина я бы постарался так обвенчаться, чтоб мать моя никогда не могла узнать того и огорчиться, или бы женился, сомкнувши наперед глаза ее, но, впрочем, думаю, что несправедливо виним мы тех, кои поступают на такие неравные браки, ибо нигде не сказано в духовном законе, чтоб князь брал княжну, граф графиню, дворянин дворянку и так далее. Надобно иметь супругу по закону. Пусть выбирает ее сердце, не обольщенное страстью, но, однако, сердце, горячее от любви. А до титлов дела нет. Достоинство и красота душевная, нередко в самом низком состоянии обретаемые, убирают венец супружества паче всякого приданого светских предубеждений. Но я забыл, что не хотел рассуждать о сем, и отбился от своего предмета. Виноват!
   В Московском университете учредилось такое же собрание в пользу российской словесности, как и в Петербурге. Между многими почетными членами оного увидел я и себя. Университету угодно было меня почтить дипломом на сие звание, и сей лист в полном присутствии собрания при многих сторонних посетителях был мне вручен председателем беседы г. профессором Антонским, и как подобные торжественные беседы наполняли газеты нашего времени за недостатком приятных политических новостей, то скоро после оглашения с престола во всю Россию моих мнимых беспорядков два ученые собрания, не по заслугам моим, но по счастливому пристрастию ко мне благорасположенные, пустили имя мое в России с особенною для него честию и похвалою. Носить милости царские и быть во всех академиях членом немудрено -- все из человекородия возможно и бывает -- но быть гониму правительством, ненавидиму самодержцем, уничижену им самим и в таком-то положении попасть в почетные члены двух знаменитых в России сословий по просвещению и наукам, это я не могу почесть иным чем, как благостию Бога, утешителя оскорбленных. Так, конечно! Хвала и слава ему вовеки!
   Собрание это в Москве наподобие петербургского с некоторыми оттенками. Там больше величавости и наружного блеска -- здесь жарчее внутренное стремление к обогащению русского слова. Там богатство, роскошь -- здесь умеренность и истинные труды. В прочем цель обеих сих собраний одна была и та же, и по существу своему оба равной похвалы достойны. В каждый месяц и здесь, как там, съезжались по одному разу, и я только на двух собраниях в июне и июле успел побывать в них.
   Ожесточи в тыя дни Бог сердце фараоново, и смятеся народ Израилев3. Война против Наполеона уже началась с ужасными для нас потерями. Все силы Европы, порабощенные скиптру его, шли противу войск наших с отчаянным мужеством, везде храбрость наших полков должна была уступить превосходству неприятеля. Одна Россия не могла выставить столько рати, чтоб удержаться противу воинства целой Европы под знаменами Наполеона. Текли в Россию толпы французов, германцев, прусаков, голландцев, италиянцев и все народы, связанные наименованием Рейнского Союза4. Нашей армией командовал Барклай де Толли, под ним все наши славные витязи отличались: Багратион, Милорадович, Докторов и проч., проч., все на конях ставили против стрел вражиих груди твердые и мышцы жестокие, но сила, одна сила и многолюдство останавливали наши успехи. Мир с турками на востоке и приобретение всех крепостей по Днестре, оставшейся живой между нами и мусулманами границей, сей счастливый мир во времена толь смутные дал возможность употребить тамошние войска против французов, и они под начальством адмирала Чичагова шли в помощь нашим северным армиям. Кутузов, окончавши турецкую войну славными победами и выгодным миром5, был призван в Петербург и, получа титло князя светлейшего, оставался без дела. Государь лично был в Польше и держался при своей армии так же, как и брат его Константин. К удивлению потомства скажем, что войска управляемы должны были быть отныне по новому военному уставу, силою коего до некоторых чинов мог главнокомандующий расстреливать сам своею властию, и кто ж писал такой устав? Штатский советник, чиновник гражданский, не служивший никогда в поле, именно г. Магницкий, начертал законы фельдмаршалам нашим и воинству, и ослушанием бы почлось вопреки ему сказать слово.
   Июня 12-го Наполеон вступил в наши пределы, и поляки, издавна враждующие против нас, стали приставать к нему. Уже как молния пролетел он всю Литву, взял Вильну, Могилев, все пограничные наши губернии и шел прямо на Москву. Другая часть войск его имела повеление идти на Ригу и занять Петербург. Там противустоял и защищал царей наших храбрый Витгенштейн. Сей Сципион российский ни шага не дал выиграть неприятелю, покрыл Петербург мужественным эгидом сил своих, бил и отражал врага, как лев, и прославил имя свое до того, что царь, двор, бояра и народ, все превозносили его и звали на стогнах и распутиях градов, им обороняемых, спасителем Невы и живущих на ней6. Не так блаженна была древняя столица царей российских. Недалеко уже от нее сверкали мечи булатные страшного Наполеона. Замечено многими, что в самый тот день, когда он вступил в наше владение, то есть июня 12-го, читался в церквах по ряду дневной апостол Павла к римлянам, начинающийся сими словами: "Открывается гнев Божий на нечестие и неправду"7. Уста служителей веры как бы провозвестниками сделались в тот день, разгнув священную книгу Нового завета, тех бед, кои готовились Москве и народу ее.
   Нельзя сказать, чтоб войска наши не дрались. Они выдерживали упорные сражения, но беспрестанно отступали и приближались к естественным нашим и старым границам. Политики уверяли, что в плане сей войны было, подобно Испании, которая несколько уже лет дралась с французами в своих землях, завести его в нашу сторону и тут зажечь войну народную, на которую более полагали надежды, чем на войну политическую. Утверждали, что мысль сия внушена нашим министрам двором аглинским, который всячески искал возбудить Россию против Наполеона и тем сократить исполинское стремление его к завоеванию вселенной, а как победить страшные его ополчении армией одной российской было бы невозможно, то и рассуждено весь народ поголовно вывести против него и дать ему решительные удары. Бог благословил сие предприятие, как то указали последствии, но, увы, чего стоили России успехи ее и стяжанная слава! Сто лет пройдет прежде, нежели она уврачует язвы свои и опамятуется от нанесенных ей лютых ран, а история и за тысячу лет по нас еще говорить о них станет праправнучатам отдаленнейших наших потомков.
   Дела шли день от дня хуже. Государь скоропостижно изволил из армии приехать в Москву июля 11-го. Предместии города наполнены были народа, и по дороге Смоленской чернь шевелилась, как мухи, но государь, удаляясь встреч и восклицаний, прибыл в глухую полночь, остановился вместо слободского дворца, где ожидала его вся царская прислуга, в кремлевской царской палате, где не было ни света, ни ужина, ни ночлега приготовленного. Картина, поражающая ум и сердце каждого. Царь российский в своем дворце, в своей столице один, как схимник в затворе. Не явно ли было знамение тут Божие того, что скоро в этой самой Москве, в той же самой палате иноплеменник воспримет вместо царя законного все царские почести?
   Назавтра государева приезда созвано было все дворянство в придворную залу, читан манифест всенародно о спасении отечества всякими силами и пожертвованиями. Задрожало сердце у каждого. Гибель казалась уже так близка, что и уйти от оной вотще бы стал кто трудиться. Явился сам государь в залу, проговорил речь дворянству; смешанный взор его и черты полную изображали картину бедствий наших. Москва дала десятого человека на службу, и определено тотчас вооружить на защиту первопрестольного града ополчение. Деньги тысячами текли в казну на пособие военного дела. Таковые же и по всем прелюбы творит.
   С прочими жителями и чинами города я также слегка ознакомился, возил к ним и от них по обряду получал карточки, дома только ночевал. Квартеру мне предложил у себя г. Попов, судья Верхней расправы39, он управлял имением камергера Дивова. Я его знал и, из Петербурга ехавши, выпросил к нему письмо для получения ночлега в теплой комнате.
   В Екатеринин день я видел в первый раз пышный и церемониальный стол в губернском городе у генерал-губернатора. Он давал обед на сто с лишком кувертов. Серебряный казенный сервиз придавал отменный блеск пиршеству, и я тогда ознакомился со всеми обрядами, кои введены в подобные дни при крошечных дворах наших провинциальных вице-роев {вице-рой -- правитель за короля (лат.).}.
   Между разными визитами посетил я, по неотступному приглашению, пензенских купцов, живших в Нижнем по своим торговым делам. Дико мне казалось быть у купца в гостях, что редко важивалось в том свете, из которого я переселился в новую свою планету, но с волками надо волчьи выть; мне присоветовали их потешить, дабы не напужать излишней надменностию. Я у них выпил бокал вина -- и полно. Объездил из любопытства, народное училище, присутственные места, гостиные дворы и все, что город имел в себе замечательного. Если б я писал путешествие в Нижний, то поговорил бы о всяком месте подробно, но до моего предмета подобные примечании не принадлежат, особливо в городе, в котором я сам, как галка, лечу мимо, чтоб спуститься в другой роще на свою ветку, итак, пора подымать крылья и в путь собираться. Поблагодаря своего хозяина за тепло, свет и спальню, откланялся генерал-губернатору и 27 ноября с дозволения его отправился в свою деревню, которая не очень меня удаляла от большой и прямой дороги.
   В пятидесяти верстах от города, на большом Казанском тракте, родители мои имели вотчину, в семистах душах состоящую. Они пришли к нам в дом по приданству за матушкой. Отцу моему угодно было приказать в нее заехать, осмотреть и деревню, и тамошний винокуренный завод и о состоянии того и другого его уведомить. Я никогда не разумел деревенского хозяйства, да и не имел времени в молодости ему обучиться, а домоводство сельское есть обширная наука, однако, сколько смыслил, старался исполнить батюшкино препоручение. Мой приезд был и для вотчины феномен, потому что лет более семидесяти прошло, как они не видывали никакого помещика. Показавшись на границе своей, я увидел знаки древнего рабства, которое так противно и сердцу, и разуму. Все пали передо мною в ноги и в полном смысле слова челом били землю, и ползали у ног моих, как черви. Кичиться над мужиками не моя забава, да и что за радость? Я прожил у них сутки и, получа поверхностное понятие о том, что такое деревня в России, продолжал путь свой в Пензу. Полезнее всего для меня было увидеть в миниатюре завод и посмотреть, как производится дело винокурения. Готовясь управлять большим подобным заведением государственным в Пензе, я имел нужду ознакомиться с механизмом этой работы.
   Дорога моя шла через Саранск, первый уездный город нашей губернии. Тут увидел я первые признаки моей знати: встреча городничего с драгунами, рапорты приставов и казначея, сходбище на квартере у меня всех городских чинов и тех праздных дворян, кои для того только живут иногда по городам, чтоб играть в карты по грошу и ходить на поклон к приезжим знатным особам. Все эти мелкие почести меня не околдовали, я глядел на них равнодушно и, скучая дорогой, искал в замену их одного спокойного ночлега, которым г. городничий40, человек пожилой, меня попотчевал в своем доме. Назавтра я у него отобедал и поехал к крайней точке моего путешествия. Подъезжая к Пензе и обозрев издали овины, ее отвсюду окружающие, я не могу изъяснить, что я вдруг почувствовал. Рассеянная жизнь моя доселе не допускала меня порядочно обдумать новое мое состояние, но тут, мысленно сказав себе: "Итак, я в Пензе!" -- тьма вселилась мне в голову идей насчет прошедшего, настоящего и будущего. Увидев так близко от себя решительный миг моего существования в провинции и на неизвестное время, я невольно предался горестным движениям тронутого моего сердца. Что слава! Что чины! На что весь ладан тщеславия, когда нельзя тех делить с людьми драгоценными, когда нельзя обонять последнего инде, как среди гумен!
   Прибыл я в город декабря 3-го ввечеру и въехал прямо в дом г. Чемесова. Прежде нежели увиделся я с хозяином дома, успел войтить в мою комнату, нашел огонь в камине, взглянул на него -- и заплакал. Краткая минута, оставленная мне на размышление, пока приводили все около меня в порядок, была самая тяжелая для души. Ни воспитание мое, ни принятый образ жизни не могли представлять мне Пензу жилищем приятным. Одна привычка могла его сделать сносным. Ожидаемые труды по службе, звание и дела незнакомые, отдаление от родины -- все вдруг предстало моему воображению как тени мрачные, кои пугают детей в потемках, и сокровенное какое-то предчувствие тех зол, кои по времени постигли меня в Пензе, привело в исступление. Одна необходимость встретить вошедшего ко мне хозяина с приятною улыбкою радости могла прекратить глубокую мою задумчивость.
   Во всяком деле, при всякой перемене жизни, новые и первые обстоятельства кажутся замечательными. Самая лучшая и большая моя в первый день приезда отрада состояла в окончании пути в скверную погоду, грязью и худыми дорогами на пространстве двух тысяч верст и не в самых покойных экипажах. Я же до дороги не большой охотник. В Петербург из Москвы и назад, при всем великолепии моего бригадирства, скакал я в кибитке, а уже в Пензу приехал в старинной худой коляске, дабы постепеннее выставить свою наружность. Встречают всех по платью, а мне встреча та и нужна была. Итак, повторим еще раз: я в Пензе! Я не гость в ней, а гражданин!
   Прости мне, читатель, что я, обратя взор на мимошедшие дни жизни моей, вздохну из глубины души и сим кончу эту часть рукописей моих. Порядок велит конец текущего года, яко начало пребывания моего в новом состоянии, отнести к эпохе пензенского бытия, которого нитка начнется со дня моего приезда.
   Совершив таким образом третью часть моей летописи и пройдя в ней все те годы, кои протекли от вступления моего в супружество на севере до переселения в древние обиталища татар, паки возблагодарю Создателя всей твари и с сокрушенным сердцем претрепетною мыслию в третий раз воззову к нему:

Благословен Господь Бог,
благоволивый тако,
слава тебе!

   

Копия
с письма жены моей к великой княгине,
о котором упоминается на странице 180 под знаком (I)41.

Madame!

   Les bontés, les bienfaits que Votre Altesse Impériale daigna répandre sur moi de tout temps, les soins généreux que vous êtes de mon enfance et de mon bien être, l'intérêt si gracieux que vous prises à ma santé, lorsque ma mère eut le bonheur de vous être présentée, tout m'inspire la douce confiance que je puis me livrer à la témérité de vous adresser cette lettre, avec d'autant moins de crainte d'offenser votre Auguste personne que Votre Altesse Impériale elle meme, me fit la grace de me permettre d'avoir toujours recours à elle. Pour une âme aussi sensible que celle de mon Auguste Protectrice, qui se plait autant que la vôtre à combler de bienfaits le dernier des mortels, qui vous approche, est-il rien de plus délicieux que l'offrande simple et pure d'un cœur reconnoissant et quel motif plus digne de Vous, pourrait m'enhardir à prendre la plume? -- La nouvelle des bienfaits accordées à ma Sœur, en est un nouveau pour moi, qui m'imposait le devoir sacré de me mettre à vos pieds avec ma famille, et de vous présenter mes soumis et respectueux remerciments. Daignez honorer d'un regard favorable l'ouvrage que j'ose vous offrir. C'est votre bonté qui m'y autorise, car je me ressouviendrai toujours avec plaisir de ce temps fortuné, où vous daignâtes me permettre de vous présenter quelque chose, qui eut été faite par moi, et sans ma maladie, combien de temps n'aurais-je pas déjà goûté la satisfaction de vous presenter ce tissu qui n'a besoin pour être le plus beau de tous que de passer dans vos mains. Puisse ce petit rien me retracer à votre mémoire! Toujours penetrée de la plus vive reconnaissance, n'ayant d'autres désirs que de vivre à jamais sous Votre Auguste protection, de soins que de faire des vœux au Ciel pour la conservation de Vos jours, de plaisir que celui de compter vos bienfaits, dont l'idée toujours chère à mon cœur ranime mon existence et semera des fleurs sur les temps les plus reculés de ma vie.

J'ai l'honneur d'être de Votre Altesse Impenale
la très soumise et très fidèle sujette P.E.D.*

   * "Милостивая государыня!
   Доброта и деятельное участие, с которыми Ваше Императорское Величество на протяжении стольких лет относились к моей персоне, Ваша забота о моем детстве и моем благосостоянии, Ваш великодушный интерес к моему здоровью в день, когда моя мать имела счастье быть Вам представлена, все это внушает в меня достаточно смелости и уверенности в том, что мое обращение к Вашему Величеству не будет воспринято Вами как неслыханная дерзость, тем более что сами Вы однажды дали мне милостивое позволение прибегать в случае необходимости к помощи Вашего Величества. Что может быть приятнее для души столь чувствительной, как душа моей Августейшей Покровительницы, которая радуется всякому благодеянию, оказанному ею последнему из смертных, нежели простой и чистый дар благодарного сердца, и есть ли на свете мотив, более достойный Вас, который сподвигнул бы меня взяться за перо? -- Известие о благодеяниях, оказанных Вами моей сестре, стало еще одним поводом, принуждающим меня к священному долгу броситься перед Вами на колени вместе со всей моей семьей и принести Вам свою самую почтительную благодарность. Так соблаговолите же взглянуть снисходительным взглядом на произведение, которое я имею смелость преподнести Вам. К действию этому побуждает меня Ваша доброта, ибо я всю жизнь с радостью буду вспоминать то счастливое мгновение, когда Вы дали мне милостивое позволение представить Вашему вниманию нечто созданное мною, и если бы не моя болезнь, я уже давно имела бы счастье представить Вам сей материал, который тем уже прекрасен, что окажется в Ваших руках. И да воскресит эта маленькая безделица мой образ в Вашей памяти! Проникнутая навеки живой благодарностью и не имея иных желаний, нежели оставаться и далее в сени Вашего Августейшего Покровительства, иных забот, нежели молить Бога о сохранении Вашего здоровья, и иных радостей, нежели вспоминать Ваши благодеяния, мысль о которых, навсегда дорогая моему сердцу, воскрешает меня к жизни и осыпает цветами воспоминания о давно минувших периодах моей жизни.

Имею честь оставаться нижайше преданной слугой
Вашего Императорского Величества К<нягиня> Е<вгения> Д<олгорукова>".

   

Копия
с письма моего к государыне, о котором упоминается
на странице 186 под знаком (2)42.

Всемилостивейшая государыня!

   К тебе, уподобляющейся Богу, монархине, творящей милость и суд всем обидимым, пред наступающим благознаменитым днем Всероссийского праздника прибегаю и молю тебя, августейшая Екатерина, да воззриши на прошение сие оком милосердия и щедрот и сотвориши милость с рабом твоим.
   От самых юных лет моих, не искав просвещения вне отечества моего, обучался я в Императорском Московском университете, откуда по окончании наук, в силу высочайших того места узаконений, выпущен я был в армию из студентов в прапорщики и до поручичьего чина служил в штате генерала князя Долгорукова-Крымского, из которого по смерти его пожалован я всемилостивейшим вашего императорского величества указом лейб-гвардии в Семеновский полк в прапорщики, где я до капитанского чина продолжал свою службу и в течение Шведской войны был в походе; по заключении же мира, не находя себя к военному званию способным и желая вступить в статскую службу, просил я вашего императорского величества об увольнении меня от военной службы, и по прошению моему в нынешнем 1791 году всемилостивейше пожалован я к статским делам бригадиром. Таковым знаменитым чином превыше заслуг моих отличенный, не хотел я убивать времени в пагубности бездеятельной и просил московского генерал-губернатора князя Прозоровского о представлении меня на очистившиеся при начале сего года ваканции, почему и был я Правительствующему Сенату представлен на место председателя Верхнего земского суда, а от Правительствующего Сената поднесен был обо мне доклад вашему императорскому величеству, но, к крайнему моему несчастию, соизволением вашим избран на сие место другой, отчего, страшась, не обнесен ли я кем-либо вашему императорскому величеству, ежеминутно трепещу.
   Ныне же, благотворительнейшая государыня, когда от севера до юга покоренные скиптру твоему разные языки вкушают мир и новое благоденствие, когда все верные сыны отечества стекаются по градам и селам торжествовать тот стократно благословенный день, в который десница Вышнего, ко счастию россиян, оправдала тебя царствовать над нами, дерзаю я припадать к освященным стопам твоим и, без всякого заступления чужда к самой тебе прибегая, молю, да расторгнеши словом уст своих узы тяжкого помрачения, в кое я низвержен, и, употребя меня на служение тебе и отечеству, подай, премудрая монархиня, восхитительную мне отраду приносить в жертву званию, на меня возложенному, всякое мгновение жизни моей и посвятить всего себя службе в каком-либо краю, державою твоею осененном, на всяком бо месте владычество твое, и, подобно солнечным лучам, озаряющим все пределы света, твои монаршие щедроты осчастливить достигают во всех краях России каждого верноподданного твоего, должности свои непорочно выполняющего. При нынешних звуках торжества, отвсюду до престола твоего раздающихся, позволь, премилосердая мать отечества, гласу сердца, ревности и усердия к тебе преисполненного, коснуться слуха твоего и не оставь меня погруженна в праздности бедственной, ибо, называяся россиянином, родяся под благословенною державою твоею, ощущая кротость и величество законов, ничего пагубнее для себя не зрю, как не быть удостоену воздавать людям суд и правду по божественным твоим начертаниям и постыдную токмо жизнь влачить.

Вкупе с сим прошением повергаю себя к подножию ног твоих, всемилостивейшая государыня,
вашего императорского величества верноподданный.

   

ЧАСТЬ IV
ОТ ВСТУПЛЕНИЯ МОЕГО В ГРАЖДАНСКУЮ СЛУЖБУ В ПЕНЗЕ ДО ОКОНЧАНИЯ ОНОЙ И НОВОГО ПЕРЕЕЗДА В СТОЛИЦУ

Конец 1791 года

   В начале сей эпохи обязанностию нахожу предложить сокращенный чертеж Пензенской губернии и в нескольких строках коснуться трех следующих предметов: 1) местоположения и статистики губернии; 2) начальства и вообще всего состава гражданского тела; 3) общества, его духа и нравов тогдашних. Давши сперва генеральное и поверхностное о них понятие, я стану потом по мере представляющихся случаев входить в необходимые подробности, поколику они находиться будут в связи с моим собственным лицом.
   Губерния обширная, сопредельная с Тамбовскою, Симбирскою, Саратовскою и Нижегородскою. Грунт земли почти везде хлебородный и чернозем. Климат самую малую разницу имеет с московским, хотя Пенза от столицы до семисот верст. При пожаловании ее из провинции в наместничество она разделена на тринадцать уездов и, разумеется, столько же городов1. Ревизских душ во всей поселено было до трехсот тысяч с лишком, то есть обывателей, подати платящих. Губернский город издревле управляем был воеводами, последним в нем находился тот самый г. Чемесов, у которого я остановился в доме. Строения каменного и деревянного довольно, купечества богатого также. Для присутственных мест, почтамта, гимназии или народной школы, губернатора, вице-губернатора и коменданта отстроены большие каменные от казны здания, и весьма хорошо обстроенные для низовой губернии. Крепости не было никакой, ниже тени ее, но по старым преданиям еще находился в штате чиновников комендант. Духовенством правил Тамбовский архиерей, и кроме статных монастырей, двух мужских, одного в Ломове, другого в Саранске, и одного женского в самой Пензе2, находился еще в городе общебратский мужской монастырь да несколько пустынь по уездам. В Ломове славная бывает ярмонка в пользу казны в июле месяце при тамошнем Казанском монастыре, в котором праздник 8-го числа. Поменьше ее еще бывают две ярмонки в пользу городов, одна в Петров день в губернском городе, другая в Саранске в августе 16-го числа на Спасов день. Казна получала со всей губернии дохода миллион рублей с лишком; вино продается откупщиками, а ставят его в казну дворяне тутошние и иногородние, но большею частию первые. Соль ставится из Саратова подрядом. Казенные винокуренные заводы, дающие ежегодно до трехсот тысяч ведр, приносят большую выгоду, особенно при торгах, унижая цену поставщиков свободных. В Инсарском и других уездах разработывается чугунная руда на трех партикулярных заводах, обязанных платить и с домен, и с изделья положенную пошлину в казну. Почти все помещики курят вино и торгуют как им, так и некоторые хлебом, другие выделывают стекло, хрусталь, и лучшие вещи в этом роде искать должно на Бахметевском заводе. К редкостям отнести позволят мне в таком отдаленном краю славную типографию г. Струйского, который большое на нее употребляет иждивенье. Он сам охотник писать стихи и у себя их свободно печатает, посвящая сему приятному упражнению все свои сельские досуги. Вот рисунок в малом виде Пензенской губернии, какова она была в мое время.
   История наместничества здешнего нова. Оно открыто в 1780 годе со всею пышностью возможною генерал-губернатором графом Воронцовым, вельможей у двора, отцом известной и знаменитой в летописях новейших нашего отечества княгини Дашковой. Его сменил князь Платон Степанович Мещер<ский>, а по нем вступил в ту же Должность генерал-поручик Ребиндер, управлявший и ныне Нижегородскою и Пензенскою губерниями. Губернатором служил в Пензе генерал-поручик Ступишин, человек пожилой, которого брат родной, бывший генерал-губернатор в Нижнем, когда тот город под разным еще начальством находился с Пензой, воспоминаем здесь часто своими достоинствами. Настоящий здешний губернатор вступил в сие звание еще при генерале Воронцове, имея генерал-майорский чин, и, следовательно, стал первый начальник города по новым учреждениям. О нем и свойстве его говорить стану в другое время, когда по собственным опытам получу больше на то права. Иван Алексеевич (так его звали) прибыл в Пензу из армии, расположенной в Польше, без всяких, подобно мне, сведений о статской службе. Будучи немолод уже, но еще холост, он дал себя заманить в любовные сети и женился скоропостижно на родной племяннице моего хозяина Чемесова. Бедная, низкая и забытая в толпе эта девочка не несла за собой в приданое ничего, кроме своего пригожества и молодости. Мать ее, дворянка Чемесова по себе, вдова губернского регистратора, следовательно, даже и не офицерского класса3, внедрилась в дом зятнин и правила душой его, умом и всеми помышлениями с самовластием деспотическим, потому что она была хитра, дочь прекрасна, а зять прост и влюблен до смерти. Сменяемый мной виц-губернатор господин статский советник Даниил Самойлович Копьев был человек уже немолодой, умный, острый, сведущ своего дела, с большими познаниями о многом и приятного общества. Он прибыл в Пензу к самому открытию губернии, прослужил в ней до сих пор в настоящем звании и, уклонясь от трудов гражданских, почти без состояния решился жить в маленьком своем доме в Пензе и тут похоронить свои кости. В прохождении жизни моей пензенской мне часто доведется говорить о четырех братьях Врасских4, кои сильное влияние имели на благосостояние губернии по делам публичным. Один из них служил председателем в Уголовной палате, другой губернским прокурором, третий в Казенной палате советником винной и соляной экспедиции. Легко заметить, сколько важных ниток оне в руках имели. Последний брат, живучи в уезде в отставке, варил вино, жег поташ и помогал братьям разными прислугами. Довольно сказано о начальниках и властях, взглянем мимоходом и на общество.
   Оно было многолюдно, но отборным назвать его не смею. Судьи составляли главную часть его. Чиновники государственной службы определялись Герольдией почти всегда из самых низких людей, не имеющих ни достоинств, ни дарований. Чиновники, по выборам дворянским замещаемые, не далеко также отбивались от прочих и равного были с ними качества, следовательно, состав губернии не давал больших способов проводить время приятно. По счастию, многие помещики зажиточные приезжали на зиму в Пензу и, имея в ней свои домы, сообщались с публикой, чем она и поддерживалась. Род жизни был тщеславный, все охотники были давать праздники. Губернатор имел свой день. Председатель Гражданской палаты5, ленивый судья, но жестокий игрок, держал открытый дом, и с утра до вечера у него на нескольких столах козыряли в карты. Председатель Земского суда6, зажиточный также дворянин, давал еженедельно обед и вечеринки с музыкой. Вообще, все старались роскошничать наперерыв один перед другим, и, действительно, в Пензе тогда, по пословице русской, нельзя было распознать богатого с хвастливым. Можно было на всякий вкус найти беседу: у губернатора неумолкаемый разговор о старых походах; у Жедри<нского> банк и все игры; у межевого президента7 (ибо тут была контора) неисчерпаемая чаша водки и вина, он был примерная пьяница; у председателя Уголовной палаты козни и лукавые шепоты по вечерам; у Колокольцова молодечество, всякий непотребный глагол -- словом, всего было много, и всякий про себя думал, что он попал в тон общежития московского или петербургского, тогда как грубое невежество и самая жесткая кора ставила их далее от оного, нежели отстоял самый последний дворянин в своей деревне около той или другой столицы. Так велось тогда, и так должен я был сам привыкнуть жить, дабы не отличиться и не прослыть гордым.
   Старейшиной в городе можно было назвать, не по чину, а по весу, моего хозяина Чемесова. Он играл ролю в Пензе графа Шереметева в Москве8, так же пыщился, надымался, давая балы, но был в обращении со всеми ласков и вежлив, кроме когда ему хотелось выказывать себя патриотом, особенно же при губернаторе, в котором он любил находить своего племянника, то есть ниже себя человека по родству. Тут он бывал груб, дерзок, проповедовал самые жесткие правды, несмотря ни на какую публику, и мечтал, что он Панин в Сенате9; впрочем, довольно был уклончив перед теми, до коих ему доходила нужда. Он долго служил сам воеводой здесь и отошел от дел только надворным советником, всех дворян знал и имел тем более весу в публике, что, заставши несчастные бунты пугачевские, он мог многим казать услуги; по жестокости случая имея право миловать и казнить, он приобрел в последующем времени боязливое уважение от многих. Иные его любили, другие страшились, воспоминая минуты бедствий. Лишившись многих родных и сам во время мятежей низового края, он сделался нечаянно наследником большого имения и думал роскошью снискать титло барина, давал балы, частые обеды. Ни у кого не было так весело, как у Чемесова, ни к кому так охотно не езжали, как к нему; хлеб-соль привольная, в покоях свету много, всегда простор, хотя пропасть людей; дом, как замок. Семья большая, детей куча: что рожденье, что именины, то бал, и все званы без разбору, кто только по адрес-календарю10 поставлен в списке. Он добр был, жена -- смирная женщина, дети -- выученные машины. Он рассуждал здраво о предметах, одного смысла требующих, потому что имел его довольно, но, не получив никакого просвещения, он дурачился, когда трактовал о живописи, судя по малевкам своего крепостного маляра, о музыке, наслушавшись пензенских скрипачей, о стихотворстве по семинарским произведениям, кои студенты из куска хлеба принашивали ему на Пасху или об Рождестве. А больше всего забавлялся я беседой с ним иногда насчет Волтера, которого он обожал, хотя всего выворачивал наизнанку. Это был оракул его; Волтера выбранить значило ему дать пощечину, хотя между Чемесовым в Пензе и Волтером в Фернее шире была пропасть, нежели между двумя Лазарями на том свете11. Таков был мой хозяин, старинный дворянин, добрый россиянин, но смешной оригинал в большом свете.
   Общество дам было довольно приятно, иные попадались остры, любезны и очень ловки, но весьма редко; девушки все умели танцовать, наряжаться, щеголяли со вкусом и старались блеснуть нарядом. Что лежит до публичной жизни, я застал клоб очень в жалком состоянии, потому что его не умели как-то сладить, а театра хотелось всем, но развлечения и без него так было много, что никто не успевал заняться этим проектом и приискать способы его завести. Таково было пензенское житье при первом моем шаге в губернию.
   Теперь, отрезав на первый случай от целого куска образчик, да и, смею сказать, с казового конца, приступаю к продолжению дееписания.
   Сказано выше, что я приехал 3-го числа декабря в Пензу, отдохнул и назавтра поехал представиться своему начальнику г. губернатору. В Петербурге наслышавшись от многих, в том числе и от обер-прокурора Зубова, что он упрям и бестолков, от других, что он честен и справедлив, я заключил, что ненависть и зависть к хорошим качествам сердца стараются дать невыгодное понятие о его рассудке и потому любопытен был сам его узнать. Первая наша встреча была очень дружелюбна, мы взаимно полюбились один другому: он хвалил меня, я прославлял его, и оба мы далее и далее друг в друге ошибались. "Кто весть человека, токмо дух, живущий в нем"12. Для чужих глаз все потемки в нем. Жена его, пригожая барыня, ловкая (в Пензе) взяла меня в особенное покровительство, а я, по навыку моему в волокитстве, не замешкался к ней пристраститься. Мать ее, сей опасный руль всей губернии, была тогда в Петербурге. Ни слова не скажу о моих визитах и обрядах общежития, которые я обязан был соблюсти и здесь, ибо они так стары, так обыкновенны, что нет, я думаю, уже на свете края, где бы ими не прикрашивали городской жизни. Ездил я по всем, были все у меня; с удивлением необыкновенным смотрел я на тон здешних удовольствий. В пример приведу мою обновку, она позабавит.
   В городе была Межевая контора. Первый член ее, человек семейный, несколько лет уже межевал жителей низового края (на его языке межевать значило дарить и менять дачи между ими по своему произволу), тасовал специальные планы, как карты игрецкие. Младший член их сдавал, средний сбирал фиши, старший делил лабеты, секретарю оставалось получить за карты13. 4-го числа у него жена была именинница, и г. Масалов давал большой обеденный пир; весь город съехался, и я как рекрут получил в артели старых солдат свое место. Хозяин еще до обеда был уже мертво пьян и доказал мне, что надворные советники в провинции так же умеют пить, как в гвардии последний полковой писарь. Таким-то зрелищем началась моя жизнь в губернии. К вечеру в тот же день увидел я в клобе весь женский пол. Что за зала! что за музыка! что за освещенье! Все меня приводило то в смех, то в жалкое соболезнование, но когда я воображал, что в общем этом дележе городских забав немаловажная часть и на мою долю приходить должна, то я вдруг переставал хохотать и спешил представить себе все предметы прекраснейшими.
   5-го числа выехал я в Палату и сел в президентские кресла. После старика почтенного, который занимал их, все служители глядели на меня, как на дитя в колясочке; живость моя, тонкий стан и молодость лица не соответствовали ни покрою, ни величине, ни убранствам позлащенным этих старинных кресел, на которых подагрик с отвислым зобом гораздо бы казался меня величавее, но я перекрестился, сел, и предо мной выложили столь много тетрадей, что из-за них не видать было ничего, кроме широкой моей губы, которая придавала мне несколько сановитости. Не имея еще никакого понятия о составе канцелярского обряда, то есть о неисчерпаемом докладном реестре, о толстых журналах и протоколах, я не могу ничего сказать о вступлении моем в гражданскую службу, оставлю до будущего года всякое рассуждение о недостатках или порче моего места, как мне казались вещи по некоторой привычке. Во ожидании спишу портрет с Казенной палаты в том виде, в каком она мне представила себя.
   Директор Экономии, первый член по мне Казенной палаты, некто Неофит Прок<удин> был человек самых развращенных правил, лукав, бесчестен, льстив, жаден к прибыткам, ума наглого, ленив делать дело, пронырлив с начальниками, груб и самовластен с подчиненными, словом, детина удалой в черноте порока. Все называли его в Петербурге вором без обиняков, но покровительствовал его особенно обер-прокурор Сената г. Зубов, и сей щит знаменитый покрывал все его грехи. Трудно было с ним сладить, а согласиться с ним редко возможно.
   Между членами Казенной палаты, коих со мною было тринадцать, находил я всякую смесь. Не столь, право, различны были языки при столпотворении14, как в Пензенской Казенной палате морские офицеры, поповичи, камер-лакеи, немцы и даже один в шестьдесят лет надворный советник15, не учившийся грамоте, подьячий водил его руку на бумаге, которую по форме доводилось ему подписывать. Все сии господа имели уже чины стаб-офицерские, сидели за красным сукном, пользовались правом голоса. Боже мой, и от таких-то низких тварей требовали строгих добродетелей! Один человек только деловой и с понятием был г. В<ласов>. Он имел другие пороки, но голова всегда была свежа. Не мог я с первого взгляда сказать, что именно дурно, но понимал корень зла и, дабы скорей научиться унимать, взыскивать, приказывать, я, не щадя себя, принялся за дело. С восьми часов утра до двух и трех сидел в Палате ежедневно, после обеда до глубокого вечера сиживал с секретарями в кабинете за ôyMàraMH, рылся в архиве, читал законы, выписывал, смотрел, марал и кое-как приучался к своему делу. Хотя я главным основанием законодательства почитал Уложенье, Регламент, Наказ и Учреждении16, но по времени увидел, что и те читать излишний труд. Они просвещали статского человека, открывали ему пути к правде, поощряли к подвигам чести, учили порядочно думать и рассуждать о случаях, а мне вместо того надлежало прибирать хитрые обиняки, коверкать чистые идеи под громким титлом политики, навыкнуть ябедничать, крючкотворством заменять логику, пронырством мудрость, велеречием надутым простое природное чувство, сноравливать сильному, волочить нищего и зажмурясь смотреть на расхищение казенных кладовых -- вот чему надобно было обучаться мне, виц-губернатору, в этом лабиринте, который назывался Казенной палатой. Увы! Не так я был воспитан, не те даны мне правила! Я нашелся с первого шагу в должность в сильной противуположности с духом и нравами своего времени, но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Чем больше находил я в трудах моих скуки и забот, тем более старался их преодолеть, дабы самолюбие свое возвысить. Тяжелы для меня были первые месяцы, едва не ослеп я за бумагою, не мал предлежал мне и подвиг: оправдать монаршую милость и показать свету, что я умел и не одни комедии играть. Вот куда клонились все мои мысли. Богу содействующу я успевал иногда в моих упражнениях.
   Главным правилом поставил я для себя блюсти целость царских доходов как зеницу ока; щадить и миловать, не отступая от правды, подверженных мне человеков, то есть казенных крестьян, управлять сам собою, без наушников и секретарей, сих нежных соблазнителей всякой власти, не окружать себя так называемыми по тогдашней моде правителями канцелярии. Сии последние, сколько я приметил, не что иное, как наместники своих начальств, кои, под видом облегчения их трудов снимая на себя половину их работы, приучают своих начальников к неге и небрежению, а за негой тотчас вкрадется в душу лень и разум притупится. Всех сих пропастей я тщательно избегал, слушал много, верил мало и делал то, что сам на свой безмен находил справедливым.
   По изъясненному моему образу жизни досуги мои были невелики, но я старался их весело проводить. Живучи у Чемесова в доме, бывал всякий день с губернаторской семьей или у них, или у моих хозяев, что и способствовало сделать между нами временную, но тесную связь. Не ставя в порок невинных удовольствий, я, удосужась от дел, езжал в клоб танцовать и в частных круговеньках заводил игры, фанты и разные подобные увеселении. Многие меня осуждали, но я не находил, чтоб звание виц-губернатора должно было иметь влияние и на забавы моего возраста, не понимал отнюдь, какая посторонним людям от того беда, что виц-губернатор, целый день употребя на работу по службе, к вечеру, вместо того, чтоб пить или играть в карты, резвится и пляшет. Везде выказывать свой чин, по-моему, есть самое низкое чванство. Я любил в своем месте быть настоящий председатель, а дома или в гостях -- человек в тридцать лет, резвый и веселый. И что за польза государю, отечеству в принужденной измене наших нравов, когда они в настоящем виде не ведут к развращению сердца? Где преступление, когда забавляюсь безвредно ближнему и должности своей не нарушаю? Так рассуждал я и сообразно с сими мыслями жил.
   Дабы ознакомиться с публикою на первых порах моего приезда, вздумалось мне дать маленький бал. Дом казенный еще не был прибран, ни натоплен, и разные происходили в нем поправки. Обоз мой еще не бывал, тягости оставались в Москве, я прискакал один налегке. Итак, нанял я у содержателя клобного дома его залу и дал в ней ужин только на сорок кувертов, приглася те только лица, кои губернаторша называла отборными в обществе города, ибо я сам никакого различия делать еще не мог. Вечеринка моя понравилась, и это поощрило меня к повторению. 24 декабря -- день именин жены моей -- давал я запросто небольшой ужин губернатору с его семьей и ближайшими клиентами в казенном своем доме и в первый раз обновил в нем холостое хозяйство, а накануне нового года та же компания пожаловала ко мне в казенный дом отужинать и начать по-московски новый год. В полночь бокалы зазвенели. Мы выпили шампанское в честь новому сатурнину ребенку17 и пожелали взаимно друг другу, чтоб дитя был скромен, благонравен и чтоб нам он не делал никаких пакостей, но, видно, погребщик кислое вино мне отпустил, ибо совсем противное последовало общему желанию, да к тому же, о горе мне, грешному, придвинул я за столом к губернаторше солонку, не зная, что провинции все начинены всяких примет. Подлинно, она со мною сбылась, но зачем забегать вперед? До всего дойдет очередь! Потерпим и будем счастливы сколько можно в настоящем. После веселого ужина разъехались от меня все по домам, а я остался тут и с нового года начал жить в казенном виц-губернаторском доме на царском гнезде.
   По приезде моем получил я скоро из Москвы известие, что там происходили дворянские выборы с великими праздниками, после которых отец мой, по неотступной просьбе его и из уважения к недужным летам, освобожден от должности предводителя. Из Петербурга уведомляли меня о смерти графа Брюса18, о котором я искренно сожалел. Он был мне благодетель! Кто не умеет быть благодарен, тот солнечного света не достоин. Жертва слез моих, конечно, для него ничтожна, но другой он не требовал, а теперь и никакой не почувствует. Нет, граф, я не стихи вымышляю для твоей добродетели, я не надпись вырезываю на пышной гробнице -- все суетно для той души, которая скинула тленную свою ризу -- я воспоминаю милости твои, считаю ими каждый день юности моей и плачу, потеряв стойкого покровителя. Но скроем печальную картину неминуемого жребия всего человечества и дадим году конец повеселей.
   Если бы мне, писавши мою Историю, вмещать в нее все те сплетни, ссоры, а паче поработительные явления, кои относятся к первому лицу губернии и коих я был свидетелем, то бы я наполнил свои тетради самыми пустыми материалами, но я только о тех намерен говорить, живучи в Пензе, которые от описания моего отлучиться не могут по тесной связи их с моей личною судьбою. Последние дни года я провел довольно весело. Новость предметов всякий день меня более и более занимали, пока я устал глядеть все на ту же машину, и пружины ее, сделавшись мне знакомы, не дивили моего воображения. Сколько я всем, столько все мне были в диковинку. Святки наполнены были балов и маскарадов, обеды наперерыв то у того, то у другого, без вечеринки не проходило дня. Чего же поистине можно было желать более? Когда бы человек думал только о настоящем, не мучая себя, и часто напрасно, в будущем, то много бы печалей он у себя отнял. Переписка с Москвой еженедельная составляла мой роздых, отраду, чистейшее мое удовольствие. Она была очень обширна: жена ко мне, я к ней, мы писывали целые листы кругом новостей и приключений. Так-то кончил я текущий год, богатый для меня в происшествиях всякого рода.
   

1792

   Бывало, 1-го числа генваря или новый чин получишь, или в старом несколько подвинешься, а при начале 92-го года надлежало забыть столь приятную привычку: началась служба, а не службишка. Сделав в окончании предшествовавшего года краткое описание физического и нравственного состояния Пензы, начну в наставшем годе некоторым изъяснением собственно моего звания и его обязанностей. В Казенной палате имел я двенадцать членов -- великое число людей! Но, поелику из них иные или не умели грамоте и Правительствующим Сенатом определены были так, как сторожа церковные к знаменитым образам для получения только по окладам их мест жалованья, а с ним и пищи, которой бы они по невежеству своему без такой всещедрой милости к ним правительства ничем добыть не могли, или из таких грамотеев, кои превращали грамматические правила в ябеднические крючки, то многолюдное наше собрание при моем неопытном председательстве способно только было всякое дело испортить. Предместник мой был человек достойный; поелику он остался жить в Пензе, то обращение мое с ним показало, что я не желал ни унижать его пред собою, ни худую цену давать его поступкам. Не мое дело осуждать человека вдвое меня старее, но, говоря не о лице частном, а о службе, должен сказать, что в Палате по мере моего внимания находил я много запущенного не от каких-либо порочных причин, в корыстолюбии имеющих свое гнездо, но от праздности. Правительствующий Сенат по многим указам своим лет по пяти не видал исполнения, государственные счетные экспедиции не имели по некоторым частям достаточных отчетов, а по иным вовсе никаких сведений по нескольку лет не получали. Сие свидетельствуется теми третными губернскими, годовыми заводскими и строевыми единовременными ведомостьми, кои при мне уже сочинены и отосланы за все годы с 86-го начиная. Кроме сих запущений, винокуренные коронные заводы действовали худо, и директор Экономии Прокудин, ими управляющий, разумея свое домоводство гораздо лучше, нежели государственное, привлекал неусыпные мои на обороты его взгляды. Все сие вместе, кроме собственного моего желания выучиться моей должности и сделаться наконец не титулярным, а настоящим виц-губернатором, побуждало меня рыться в архивах, читать, писать, считать, выкладывать, словом, я должен был дать жаркое стремление такой машине, которая от шестидесятилетней флегмы моего предместника имела самое медленное движение.
   Усильные мои труды к устройству Палаты или новость доставили мне благосклонность губернатора, он меня полюбил и не мог со мной насидеться. Жена его, в провинции выросшая и воспитавшаяся дома, приобретала к себе внимание нашего пола своим пригожством. Что хорошо, то во всяком краю света мило! Беседа моя как мужу ее, так и [ей] нравилась. Будучи один без семьи в Пензе и по характеру моему, к обществу наклонному, желая быть по вечерам между людьми, сделал я привычку посещать их ежедневно. Днем я сообщал мои мысли о службе и даже некоторые свои бумаги читывал губернатору, а по вечерам, по привычке: "мешай дело с бездельем", с женою его играл в карты и придумывал способы к увеселению. Не всегда игра одна его доставить может. Стали мы учреждать клоб, я подал им сведение о тех благопристойных правилах, на коих основан был московский, и, наконец сделав статут, набрав подпиской множество членов, охотно платящих свои деньги, лишь бы угодить жене городского начальника, открыли клоб и начали находить в неделю два раза убежище от скучной и одинаковой губернских городов жизни. Такое заведение во всяком ином месте заслужило бы всеобщую признательность к трудам того или тех, кои виновниками оного сделались, но здесь, напротив, я обратил на себя негодование многих. Обстоятельство, оное родившее, столь по существу своему мелко, что не надлежало бы мне о нем и упоминать, когда бы я не имел приятного чрез то случая обнаружить недостатка воспитания отдаленных сих от столиц жителей, коих большая часть, выросши в невежестве, приобретая час от часу грубейшие о вещах познания, живут сами и других жить принуждают самым стесненным и горьким образом. Например, следующее, о чем молвлю два слова. Председатель Гражданской палаты, вдовец, статский советник господин Жедринский имел побочного сына, по имени Владимира Дринского. Сей страстный чувств его Вениямин1 был тогда девяти лет, а губернаторша имела дочь десяти. По предрассуждению еще тонее взятому, чем в столицах, она стыдилась возить дочь свою в такое собранье, где могла девочка с сверстником своим незаконнорожденным сойтиться, и из уважения к отцу его, не таящемуся в его рождении ни в публике, ни дома, иногда протанцовать. Сколько я ни старался подействовать над ее понятием, не мог ничего хорошего произвести, и она принудила меня согласиться написать в статуте клоба, что малолетные и именно девятилетние не приемлются в члены собрания. Такой меткий щелчок не в бровь, а в самый глаз г-на Жедринского раззадорил, но как не смел он гневаться на губернаторшу, то прогневался на меня и начал с тех же пор острить жало языка своего против меня. Он был человек злоумный, злоречивый и зломышленный, словом, творение всезлое. Рассказав о сем анекдоте, ясно показывающем мелочный нрав губернаторши, к обличению и пустонравия Жедринского домолвлю и то, что скоро после того он, рассуждая о губернаторе, говорил про него и ее, что они ему никакого личного неудовольствия никогда не сделали. Кто имеет сына, рожденного как бы то ни было, и любит его, тот почувствует цену столь мерзостной лести в устах такого отца, коего честолюбие, на самых нежных чувствованиях у всего рода человеческого основанное, столь несносно в детище его оскорблено было, как у сего последнего.
   Хотя, по Учреждениям, я и губернатор не могли вместе города оставлять, однако иногда по нужде закону и пременение бывает, и мы в одном возке ездили в гости на два дни и одну ночь к князю Куракину, пензенскому помещику, живущему в своей деревне в пятидесяти верстах от губернского города. Сей сластолюбивый и роскошный фортуны баловень, обязан будучи тесной связи своей и близкому родству с известным в России министром графом Паниным2 скорым и счастливым своим в чины происхождением, не имея еще сорока лет или только, уже ленился, в отставке живучи в своем поместье. Он был камергер, бывал обер-прокурор Сената, предводитель столичного города Санкт-Петербурга, одет был в Аннинский орден, датский и шведский и, не понравясь государыне, вынужден был оставить службу. Милости к нему меньшого двора давали ему лестные на будущее время надежды (кои со временем сбылись). Они-то подкрепляли его в скучной и унылой жизни деревенской, к коей он, сколько любить ее ни притворялся, внутренно не был склонен. Состояние его, обремененное долгами до того, что при взятье своей отставки он едва не лишился продажей всего своего имения, столь, напротив, поправилось жизнию его в деревне не хозяйством, не умеренностию, а корчемством, что по нескольких годах такого уединения он имел знатный доход и мог содержать отличную музыку, из иностранцев вольнонаемных составленную3. Вместе с прочими предметами роскоши стол его был наилучший. Род жизни уподоблялся тому, какой ведут бояра при дворе. Всегда украшен знаками почестей, он не принимал даже и живущих с ним инако, как знатный господин своих доможилов. В доме его находили докторов, лекарей, секретарей, бабушек и всякого рода к услугам его на жалованье; ремесленников училище, полки слуг и разные заведения не поставляли ни малого различия между им и многими имперскими принцами. Сераль его наполнен был пригожими девушками, иные говорят, будто и мальчиками, и с сими обоего пола красотами он на своих домашних балах танцовывал; вечерний стол часто и обеденный иногда увеселяем был богатыми бахусовыми дарами, он поил и пил много. Вот все черты его жизни! Нрав его был основа всяких дурных качеств: чванство, зависть, надменность, подлость, любостяжание; двояк в обращении, он всех ласкал и никого не любил, всякого хвалил в глаза, заочно обносил, всякому усердствовал на словах, на письме, на деле никем не занимался; корысть и деньги ставил первым благом, для приобретения лишней тысячи доходу унижался перед всякой провинциальной сволочью и, содержа везде откупы, имея везде поставки, тщательно наблюдал всякую сноровку с теми людьми, коих звание и власть имели какое-либо влияние на его прибытки. Сие испытал я пятилетним моим пребыванием в Пензе. Он ценил губернатора нашего очень худо, а меня знал как молодого человека ему издалека роднею4, а еще того далее знакомого, однако лишь узнал, что я прибыл в Пензу, как прислал нарочного меня пригласить к себе в гости чрез письмо, в котором уже называл меня другом. Итак, мы поехали к нему. Всякая ласковость и неумеренное дружества изъявление были предварением нашего знакомства и началом тех низостей, какие после он употреблял противу меня и кои свидетельствуются письмами сего льстивого человека. У него погостили мы двои сутки, он нас употчевал, умучил светскими вежливостьми и сам замучился ими. Вот портрет соседа нашего, которому, однако, по благосклонным к нему отношениям меньшого двора, должны были все, а паче я, равно меньшого двора милостьми взысканный, хотя уже от него и забытый, обязанным себя считал, ежели не во всем, наступя на правило совести, ему угождать, по крайней мере во многом, принуждая жесткость нрава моего, норовить.
   Скоро по прибытии нашем в город представился мне случай показать мое к службе расположение и строгость правил моих насчет сбережения польз казенных. Вот происшествие. Наш генерал-губернатор Ребиндер имел дочь замужем за довольно громким в то время человеком, и именно Михельсоном, который по каким-то подрядам в Адмиралтейств-коллегии имел по себе в залоге имение своего тестя. Поверенный или участник Михельсона купец Арбе имел право с казны получить денежную сумму, и для того Ребиндер, выхлопотав, чтоб та сумма выдана была его поверенному из денег, следующих от пензенской Казенной палаты в Адмиралтейство, прислал при сообщении от оного свое предложение о выдаче пяти тысяч рублей доверителю купца Арбса, а в подкрепление своего предложения, которое он и сам, видно, ведал быть несправедливым, писал к директору Экономии г-ну Прокудину, дабы он склонил меня скорей ту выдачу сделать. Когда сей стал мне о том говорить, я, не имев еще о деле том понятия, уже сомневался в возможности его сделать, соображая, 1) что генерал-губернатор предложение свое подкрепляет партикулярным отношением, 2) да и к кому? К пребесчестнейшему члену Палаты, 3) мимо меня, с которым он истощил все ласковости нежного своего обращения. Сии три обстоятельства уже сильны были представить мне дело в худом виде. На что начальнику, думал я, так интриговать с подчиненным в деле правом? Нашел я ключ сей загадки в сообщении Адмиралтейств-коллегии, в котором она изъясняла, чтобы Палата выдала из ее доходов помянутую сумму купцу Арбсу, буде она совсем разочлась с Казанской ее конторой, а как по справке оказалось, что Палата нарочито важную сумму туда была должна, то само по себе становилось без всякой натяжки ясно, что купец Арбе или его поверенный пяти тысяч рублей получить не мог. Отвечал я Прокудину на все его подборные возражения самым простым русским словом, что нельзя. Не найдя во мне успеха, бросился он стращать членов генерал-губернаторскою властью, дабы они вопреки мне сделали о выдаче денег протокол, но из них старший советник г-н Врасский, привыкнувший при всяком щекотливом деле, как тонкий политик, отходить болезнями, тотчас записал себя больным и слег в постелю, а прочие, боясь подлинно, чтобы выдача незаконная не пала на их счет, и ради будучи, что упорство мое служило им причиною при случае неудовольствия Ребиндера сослаться необходимостью согласиться на мое мнение, пристали к оному. И так отстоял я эти деньги, а чтобы Прокудин не представил наместнику моего поступка с свойственной ему язвительностию, то и решился я сам к Ивану Михайловичу написать о состоянии дела и моем по новости в службе сомнении выполнить волю его. Ответ его (1) {(1) Письмо генерал-губернатора помещено в конце года. [Примеч. И. М. Д.]} на мое письмо был столь лестен, сколько я того желал. Он, увидев в моем поступке не крючкотворство или ябеду, а прилежание к достижению полезных сведений о правилах службы, нимало на меня не рассердился, и я никакой перемены не почувствовал в его со мной обращении. Равно и я всемерно стал стараться привести Палату относительно к Казанской конторе в такое положение, чтобы можно было пять тысяч рублей выдать, и как скоро увидел я в том удобность, то тотчас послал их с нарочным к Ребиндеру. Он сии деньги получил часа за два до смерти5 и столь принял чувствительно присылку нарочного, означающую мое личное к нему усердие, что велел мне написать свою благодарность, не будучи в силах уже сам писать. Я выступил рано вперед для того, чтобы совсем кончить речь о сих деньгах. Иные поведение мое в сем случае хвалили, иные нет, мня, что мог бы я и лисий хвост и волчий рот употребить вместе, но природа мне не дала сих способностей, двух лиц держать я не умею и потому сделал то, что сделать думал должным. Оставляю всякого судить меня, как хочет, а я из сего обстоятельства получил важную для себя пользу, а именно ту, что плут стал меня бояться, секретарь остерегаться, а начальник уважать; следовательно, и имел я случай практический быть собой доволен, а между тем получил я дорогу о делах для меня сомнительных переписываться с генерал-губернатором, и нет ни одного письма ко мне из четырех или пяти, кои удалось мне от него получить, где бы он не изъявил мне приятнейших знаков его ко мне благорасположения. (2) {(2) Письмо о деле помянутого Арбса написано по окончании года. [Примеч. И. М. Д.]}
   Проходило уже почти два месяца, что я был в Пензе и начинал привыкать к низовой жизни, к которой надлежало мне приучить и жену, приехавшую из Москвы в конце генваря с большим сыном, а дочь оставалась в Москве при отце моем, который столько к сему ребенку пристрастился, что не мог решиться ее с нами отпустить. Все известия, кои она мне привезла о моих домашних, были для меня тем приятны, что всех она их оставила здоровыми. Трудно ей было на первых порах ознакомливаться с пензенскими жителями, но благоразумие ее принудило подчинить желанья необходимости, и по нескольких днях ее пребывания в Пензе, когда она сделала приступ к знакомству с губернаторшей и несколькими дамами, довольно часто была посещаема, чтобы по склонности своей сидеть дома всегда иметь у себя компанию. Собрался я ехать осмотреть казенные заводы и, испросив на то соизволения Ивана Михайловича, поехал в феврале в последних числах. Такому промедлению моему, близ трех месяцев от приезда, причин много было различных, но важнейшая та, что мне хотелось наперед ознакомиться с делами Палаты, рассмотреть ее внутренность, и потом отъехать; к тому же, собирался ехать не по-барски, а налегке в санках, признаюсь, что из любви к себе хотел дождаться теплой погоды. Итак, поехал я на пристани разбойничьи. Прежде практического описания тех заводов прилично здесь поместить всю ту теорию, которую мне об них доставил мой директор Экономии в одной из наших с ним бесед. Он, не зная ни цели моей, ни видов, а известен будучи о изнуренном долгами нашем имении, считал наверное, что я приехал в Пензу набить карман. По сим принятым мыслям, он описал мне откровенным образом все те заводские прибытки, которые он делить со мной может, и начертал план производству винной сидки, в исполнении которого, кроме прочих мелких барышей от барды6, строения и прочего выходило, что от тридцати тысяч четвертей, купленных в девять мер, а казне показанных в восемь, заплаченных в двух рублях, а казне поставленных на счет в трех рублях, получать я должен был с ним вместе тридцать тысяч ежегодно рублей и столько же хлеба четвериков. Таким вычислением показал мне г. Прокудин, что он настоящий был директор домоводства, но не царского, а своего. Я отринул таковые предложенья, посоветовав ему и самому от них воздержаться, и, избрав свободное время, поехал сам взять идею о сих заведениях казенных в Пензенской губернии. Сколь соблазнительны, однако, пути к счастию и к богатству! Г. Прокудин, приготовляя меня к разговору с собой о заводах, самым хитрым образом под видом будто бы поверенного одного помещика тутошнего продавал мне его дом с садом, стоивший до семи тысяч, за три и с обожданием денег без сроку платежа, и до того времени без процентов, за который бы, конечно, достальное заплатил он из своего кармана, но Бог хранил меня от ошибки. История заводов не принадлежит к моей, итак, я кратко скажу об них следующее. В одной округе Краснослободской их два, по именам Брило и Синдор. Оба довольствуются лесом из одной округи, а хлеб скупается во всех хлебных прилежащих уездах. Устроены они были на триста тысяч ведр, хотя начальство, по обещанию Казенной палаты, почитало их в силах выкурить до полумиллиона, до чего они, однако, не доходили. Не знаю, упомянул ли я где выше, но ежели и написал, здесь не лишнее будет повторить, что за худое заведение сих заводов пострадала вся Казенная палата: виц-губернатор принужден был пойти в отставку, директор Экономии судился в Уголовной палате и потерял место7, а прочие члены на все имение свое получили арест. Такое обстоятельство побуждало меня приложить к сему делу все мое внимание. По осмотре обоих заводов нашел я не только обмен, обвес, притеснение крестьян, торгующих хлебом, но даже такие низкие и подлые мошенничества, какие едва по самым разбойным дворам водятся, словом, пристань воровскую -- вот что я там увидел! Тут-то я приметил, что между хозяйством нашего брата дворянина и хозяйством государя есть большая разница, а на сей разнице основал я мнением про себя непоколебимым, что все таковые заведения от короны паче вредны ей, нежели полезны. Охотно верю, что я ошибаюсь, но кажется мне, что домоводство или экономия государственная и его esprit de finance {финансовая политика (фр.).} должны представляться в другом совсем виде, чем в заведении, например, винокурни, на которой, конечно, директор Экономии больше украдет, нежели передала бы казна дворянину за поставку к ней вина. Хозяйство требует присмотру, а какой присмотр может иметь начальство самое даже ближайшее и непосредственное. Возьмем в пример Казенную палату над такими операциями, кои от нее в трехстах верстах и которые неминуемо приносят убыток или оттого, что не досмотрели за ними и дали украсть, или оттого, что слишком производство дела стеснили лишними ожиданиями позволения на такие вещи, кои в успехе дела суть необходимы. Сие я практически испытал по сим заводам, правя ими пять лет. Видел я, как курилось вино, как покупался хлеб так называемый из первых рук, и который поставлял, однако, подрядчик, и первые руки делались десятыми. Рассмотрев не все, а большую часть неустройств заводских, делал свои примечания и дней в двенадцать оканчивал уже мое путешествие, которое к заботам и досадам ревнующего о благе общем сердца присоединяло, однако, с другой стороны приятности честолюбивой молодости. Губернатор, желая мне показать самый важный знак своей ласки, писал ко всем начальникам уездов, чтобы чинима была мне повсюду встреча так, как бы и ему. Везде городничие и исправники в угодность своему начальнику наперерыв меня угощали и сопровождали. Объездив несколько округ и географически познакомясь с губернией, имел случай ознакомиться с помещиком Троицкой округи господином Таптыковым, о котором упоминаю для того, что сей честнейший дворянин и к добродетели всем сердцем приверженный, полюбя меня искренно, служил мне самою отрадною беседою в часы моей скуки в Пензе, и, расставшись с тем краем, я с ним, однако, не расстался; связь наша, укрепившаяся временем, оставила нас и в разлуке друзьями. Для удовольствия сердца моего не меньше почерпнул я пользы из сего знакомства, как для сведения службы и просвещения в части казенных дел из всего путешествия.
   На Бриловском заводе сведал я о смерти Ивана Михайловича. Сей почтенный наш начальник скончался 1 марта, оставя в общем о себе сожалении обе вверенные ему губернии; мало было людей, кои бы о нем не плакали. Я уже говорил о его качествах и повторять их здесь не буду. Приехав домой, нашел я губернатора, из вторых сделавшегося первым, и из одной только благопристойности не радующегося о смерти Ребиндера, с коим они взаимно друг дружку не любили. Город весь, сожалея о старом, ожидал нетерпеливо нового старшину, но как по некотором времени никого не определяли, то и пришло решиться быть в повиновении у Ступишина. При сей эпохе нового в Пензе правления не не у места будет распространиться насчет его распорядка. Губернатор по наказу стал править чинами и делами, но как смысла у него на такое дело недоставало, то и взялась за это дело его теща, которая, мыкаясь то в Питер, то в Москву, умела пронырством ума своего запужать его какими-то своими пустыми в столице связями, от которых надежду ему подавала получить генерал-губернаторский престол. Он, веря басням этой женщины, подкрепляемым ночными песнями милой ему жены, день ото дня слабее становился в исправлении своей должности, которую по начертаниям сих двух женщин правил вместо его, руководствуя его пером, тогда как бабы водили голову, провинциальный изрядный писец, некто Полдомасов; он сочинял предложенья, а губернатор их подписывал. Три брата Врасских, из которых один был у меня советником и советовал худо, другой прокурор и смотрел на дела косо, а третий председатель Уголовной палаты и самый большой уголовный преступник, имея всякий особенно свои выгоды и заведения в губернии, умели снискать его милости и делать, что хотели. Председатель Гражданской палаты Жедринский, которому нужно было покровительство губернатора на то, чтобы он не требовал от него службы, а позволял бы ему с утра до утра играть в карты, давал ему обеды и, угождая испорченной нравственности самок губернаторских, делал им приятные сплетни, болтал и злоязычествовал насчет тех, кои им не нравились. Все эти люди видели ясно, что им в Казенной палате ни оброчных статей, ни вина, ни соли, ничего на пай по себе делить не удается; знали же они, что губернатор, по грубой правде своей, буде продолжит иметь ко мне доверенность, то могу я им в их плутнях попрепятствовать, рассудили употребить все силы свои к тому, чтобы меня с ним поссорить. Дурака на все наткнуть и навести очень легко. С одной стороны, губернский прокурор стал ябедническими протестами на палату сбивать Ступишина с пути и колебать его в мнении о моей честности. Где в форме производства дел могла быть по новости или неопытности моей ошибка, там представляли ему умысел во вред казенному интересу, беспрестанно подстрекали его разглашениями, самолюбию его вредными, будто бы я, употребляя во зло его к себе приязнь, хочу водить его за нос. Он не имел довольно проницания, чтобы разобрать, что те самые его и водили, кои ему внушали такие небылицы. С другой стороны, жена его, которую я посещал прежде ежедневно, требовала, чтобы я и при жене моей также ее возил к ней беспрестанно, но между дамами обращение имеет особые свои правила, моя жена также хотела иногда и к себе принять, а я, имея дом и семейство, приятнее находился внутри оного, нежели в посторонней беседе, которая милее мне была моего дому до тех пор, как я в нем перестал быть один. Оттуда родилась холодность, редкие свиданья отвлекали губернатора от объяснения со мной по всем доходящим к нему на счет мой слухам. Между жен наших начались взаимные претензии и негодование. Наконец, прокурор с братьями и вся их нечестивая колода через время, и весьма короткое, произвели такую ссору между мной и Ступишиным, которая, как ниже увидят, пустила самые гибельные для меня отрасли и адской горечи полную чашу мне растворила. Вот по кончине Ребиндера какая участь мне приготовлялась! Я между тем шел своей прямой дорогой, делал дело государево с тем совестным страхом, с тою боязливою осторожностию, с какою дворянин прямой, потомок Долгоруких рода, должен был звание свое не всуе носить. Повиновался власти губернатора, но, приводя подчиненность должную в благоразумную меру, предписанную законами, не потворствовал, где надлежало отрицать, не хвалил, что хулу заслуживало, и с порабощением через край не выслуживался. При начале своего самовластного в Пензе правления Ступишин показал мне услугу самую приятную, а именно: на очистившуюся в Шишкееве городническую ваканцию представил по просьбе моей, еще Ребиндеру принесенной, но за болезнью его и скорою смертию не воздействовавшей, шурина моего Смирнова, который из судей Нижней в Володимире расправы8 туда и определен. Сею услугою он начал опыты своего благорасположения и кончил вместе, ибо скоро после он тому же Смирнову, мстя за меня, дорого отплатил такое благотворение. Описав сим образом перемену пензенской моей гражданской сферы, обращусь к своему семейству.
   В самое то время в московском нашем доме происходила свадьба сестры моей двоюродной Ржевской, в опеке отца моего находящейся, за Татищева. Сей брак совершился силою и покровительством статс-дамы графини Чернышевой. Знатные дамы и мужчины любят там казать вид благотворительности, где весьма без их помощи обойтися можно; девица, за которой было пятьсот душ, могла бы всегда сделать себе замужеством участь и без посторонних старателей, но к бедным богатые что-то никогда не льнули. Оставим их венчаться и дадим место скоротечному в том годе, но чувствительному огорчению. При известии от сестер о приключившемся отцу моему опасном геморроидальном припадке получаю я неожидаемо и от него претрогательное письмо, в котором сей почтеннейший родитель, прощаяся со мной, изъяснял мне последние свои желания. По горячим моим к нему чувствам, поражен я был как бы громом такою нечаянною вестию и в первом движении горести, не зная, чем облегчить тоски моей, отправил нарочного осведомиться о здоровье его и поспешить, буде он еще здравствует, уверить его письмом, сколь непреложно готов я и жажду не токмо в животе его, но и за край гроба повиноваться его воле, чтить ее, любить и угождать слепо, и чтоб он на сей счет был совсем успокоен. Курьер мой, скоро возвратясь, привез мне сладкую весть, что ему лучше; сие подтверждалось собственным его письмом, в котором он чувствительнейшим образом выражал приятные влияния письма моего и уверениев на слабые органы томящейся души его, а из переписки сестер и домашних видел я, что болезнь, его постигшая, не столь была опасна, сколь привела его в робость сильная при том ипохондрия. Успокоясь таким образом и видя приближающийся конец Великого поста, в который мы уже начинали, а паче я, скучать, принялся я за старую свою охоту, стал рубить театр, писать кулисы, сводить труппу актеров, и ну играть комедию! Все приготовления к оной нас заняли и пробудили, как от сна, сделалось у нас в доме люднее и суетливее, а по моей охоте к людетву и к шуму я начинал находиться в своей сфере. С утра до вечера упражняясь в делах казенных, как я рад бывал, когда в семь часов вечера, сходя из своего кабинета в женины покои, находил готовую забаву по моему вкусу: репетиция, камерная музыка и всякие игры, где приятная простота нравов удаляла все заразы чванства и высокомерия, коего я ни с кем в обращении не имел и не показывал. Многие боялись короткостию уронить чин, я был совсем иной веры: ни сам он не падал, ни я его не ронял, а всякого достойного человека, несмотря на его породу, никогда не считал ни ниже себя, ни хуже; одних только картежников да ябедников не любил, и для того, распознав большую часть скучных жителей Пензы, я составлял свою беседу из немногих. Короткие и вседневные мои гости были человека три заезжих со мной и помещенных к разным должностям в Пензе; двух секретарей моих жены, изрядные женщины, и гостившая у нас, приехавшая с женой из Москвы, госпожа Елисеева; иностранец Пуло, случившийся тогда с товарами и с хорошими клавикордами особой механики, на губерниям наперерыв стали снаряжать корпусы войск. Манифест летел всюду, и везде трепетали сыны России. Государь пробыл в Москве менее недели. Никаких не было ни пиров, ни торжественных съездов. Все напоминало времена Минина и Пожарского. Ужас один овладел всеми, и никто не мог спокойно сидеть ни дома, ни в гостях. Государь с тою же скромностию отправился в Петербург, с какою прибыл в Москву, и действие восторга отечественного было так единодушно, что в несколько недель уже московское ополчение, из восьмидесяти тысяч человек состоящее, готовилось к отражению неприятеля от стен московских, буде бы он дерзнул к ним приближиться. Увы! Многие еще не проникли тогда политики настоящего времени и думали, что все обойдется далеко от стен столицы миром и новыми узами, не ведали, что времена Аустерлица, Тильзита и Эрфурта8 миновались и что государь, движим своим ли, иностранным ли побуждением, то есть аглинского кабинета, но решился на самые сильные пожертвовании, дабы рог сломить супостату. Кто будет писать историю этого времени, тот, может быть, откроет след к важным примечаниям насчет всей настоящей войны, но я пишу только свою биографию, и хотя слегка упомянул о столь чувствительном предмете, но все больше, нежели бы следовало, говоря только о себе и о своих личных отношениях.
   Я ни в какое собрание дворянское не казался, не ездил в собор на публичное богомолье, еще менее ко двору и, дома сидя, узнавал только от приятелей, что делалось в городе. От них же дошло до меня, что при всей ничтожности моей и при столь резких случаях не забыто было мое имя за обедом царским; и кто же злословил меня пред государем? Князь Дмитрий Иванович Лобанов, генерал от инфантерии, коротенький витязь, известный по проломленной своей голове на каком-то штурме, который, быв с разных мест и отвею да за негодность выгоняем, но без огласки, наконец ныне занимался, по монаршему соизволению, формированием резервных полков по окрестным губерниям, чего ради и прожил всю весну в Володимире. Этот князь совсем меня не знал, а мог только узнавать в лицо, в прочем судить обо мне я не находил его вправе, однако он пустился меня бранить в разговоре с государем. Вот как все это сообщил мне прежде всех князь Иван Владимирович Лопухин, а потом подтвердили и другие. На вопрос государя, каков Володимир и его окрестности, Лобанов расхвалил многие места и заведения, примолвив: "Ça rappelle le terns de Rounitch" (то есть, это напоминает время Рунича). Известно, что Рунич был губернатором до меня, а я его сменил. Государь промолчал. Потом склонилась опять речь на Владимир, и князь Лобанов нашел случай повторить: "Cela rappelle encore le terns de Rounitch" (то есть, и это также напоминает Рунича). Тут государь возразил: "А напоминает ли что-нибудь заступившего его место?" (то есть меня). Лобанов отвечал: "В противном смысле, государь". Император улыбнулся насмешливо. Так дошла до меня сия беседа царская с генералом на мой счет. Я уверен, что если б в это время государь вместо улыбки приказал Лобанову доказать свое примечание, он бы не знал, что и сказать, и составил свои доводы из разных сплетен, от которых уши его не отвращались. Что может быть подлее, как, не знав человека лично, верить молве и на ней основывать клевету в царских палатах, за монаршим столом, самому императору? Этот один поступок показывает, чего стоил князь Лобанов. Сведав о сем, я огорчился снова, но ненадолго, потому что Бог дал мне силу равнодушнее смотреть на поношения человеческие.
   Другого рода тревоги волновали душу мою. Москва вооружала ополчении. Все юношество кидалось в него без рассмотрения. Я имел при себе сына Александра и двух жениных, кои по возрасту своему могли уже служить. Все они записаны были в штатскую службу и числились по разным местам, но это не мешало вступить в военную. Восторги закружили им голову, и нельзя было унять их. Неопытная молодость никогда не видит пропастей и вожатых не любит слушаться. Хотя я чувствовал, что ревность наших благородных молодцев происходила более от тщеславия, нежели от прямого героизма, что им хотелось, подобно как и в прежнюю милицию, щеголять мундирами и, не встречая пушки, рыскать по балам и театрам, что одни эполеты, усы, шпоры и прочие безделки воспламеняли их воображение, а не прямые понятии о чести и отечественном долге, хотя я все это видел и отгадывал, но обстоятельства не позволяли умерять жар молодых людей, дабы из родительских рассуждений не вывели умствований, предосудительных для славы отечества, ибо где много таких бояр, каков генерал князь Лобанов, там попечении отца семейства о том, чтоб сын его не избаловался, вступя слишком молод в военный стан, может названо быть капризом, своевольством и даже пренебрежением к отечеству. Так рассуждая и в моем положении особенно имея причину всего опасаться, я и жена, мы решились совершенно против воли нашей позволить нашим трем мальчикам записаться в ополчение, и на сей конец, обмундировав их, как надлежало, снабдя, чем могли, с благословением отпустили. Меня не столько страшила смерть моего детища, как увечье или разврат, толико свойственный войскам нашего времени, и вот для чего я долго колебался записывать детей в полки, да и, признаюсь откровенно, я не к тому готовил детей своих, чтоб быть им рыцарями и притравиться к мясу человеческому. Издавна в нашем доме не видя ни одного моего предка в военной службе9, я желал, чтоб и мои дети приготовились быть мирными гражданами, полезными обществу пером и познаниями, а не мечом и разбоями.
   
   По логике моей давно расположил,
   Что так ли, или сяк, да плохо, как убил10.
   
   Вот моя коренная система. Я хотел убедить ею и детей наших, но молодость должна была по уставу естества заплатить дань дурачеству, и мы скоро от него заплакали.
   Вооружении настоящие не назывались уже, как прежде, милицией, а ополчением. Мундир дан был офицерам общий армейский. Чины штатские поступали в равный им класс военный на время только службы, да и все ополчение становилось на время до изгнания неприятеля за пределы нашей империи. Итак, сын мой Александр и старший пасынок Алексей, покружась несколько времени в химерах и переменив несколько одеяний, потому что хотелось то в гусары, то в казаки, поступили наконец в московское временное ополчение, первый из коллежских регистраторов прапорщиком, а второй из губернских секретарей в подпоручики. Один получил абшид от министерства внутренних дел, последний из канцелярии московского Сената, в которой он с приезда нашего в Москву числился, а меньшой мой пасынок Филипп записался в подобное же ополчение по выбору владимирского дворянства и отправился служить туда. Там командовал князь Голицын, тот же, что и прежде, а в Москве с утверждения самого государя командовать назначен граф Ираклий Иванович Морков. Поелику я сам в ребячестве моем числился у брата его родного в первом Московском пехотном полку прапорщиком, и тогда в нем же был Ираклий Иванович секунд-майором, то я с двумя юношами моими сам к нему явился, сдал их ему с рук на руки, был им обласкан и обнадежен, что он их не оставит, в доказательство чего тотчас приписал их к своему штату, и я по крайней мере радовался тем, что худое это дело сколько можно меньше худо устроил. Остановимся тут на минуту и от детей перейдем к общим обстоятельствам.
   Мимоходом здесь включить должен я случай сторонний для общественных происшествий, но близкий ко мне и принадлежащий к моей жизни. 17-го числа июля скончалась скоропостижно в Москве в доме приятельницы своей Небольсиной мать Богдановых, Аксинья Любимовна Похвиснева. Она так встревожена была московскими волнениями и особливо тем, что сын ее Григорий записался тем чином, коим был отставлен, а именно поручиком, в новоформируемый графом Салтыковым гусарский полк, что не могла пережить готовящихся смятений в столице. Пошед рано поутру пешком в одну отдаленную от квартеры своей церковь к обедне и сопровождаема детьми своими, она почувствовала себя дурно и не могла уже дойти домой. Ее в чужой карете отвезли к Небольсиной. Там доктор, увидя признаки антонова огня во внутренности, объявил, что ей жить нельзя. Она исповедана и не успела причаститься, уста касались сосуда с дарами, но душа вылетела мгновенно к своему Богу, и нам осталась персть одна, которую мы погребли на Ваганьковском кладбище по собственному ее желанию. Дети ее остались жить у Небольсиной и соединились с ней узами теснейшей приязни.
   Долг совести и чести требует от меня, чтоб я искренно оплакал гроб сей женщины и, говоря о ней в последний раз, напоминая отца моего вместе с ней, сказал с полным чистосердечием, что женщина эта была к нам всегда почтительна и ласкова, никогда не употребила во зло доверенности родителя нашего, держала себя против нас в границах строгой пристойности, не кичилась слабостью моего отца, любила его душевно, предана была ему слепо, чтила всякое его мановение, и если бы могла чем-либо отяготиться судьба наша от грехопадений плоти отца моего, то Аксинья Любимовна во всю жизнь свою за хорошие поступки с нами имела бы и тогда право не только на любовь нашу к ней во время жизни ее, но и на совершенное наше соболезнование по смерти. Да будет убо душа ее прощена Отцем нашим небесным и да почиет здесь прах ее в мире.
   И августа, день рождения дочери моей старшей Антонины, у меня в первый раз в доме обедали родные мои, и в кругу немногих приятелей праздновал я смиренным образом новоселье мое в доме, пожалованном от матушки. В самый этот день пришло в Москву известие, что после кровопролитного защищения города Смоленск принужден был уступить силе неприятеля и взят им11. Стены взорваны, жилища многие сожжены. Раевский отчаянно дрался сутки, но армия отступила. После таких известий чего было ожидать? Москва дрогнула, испуг овладел почти всеми, и многие начали уже вывозить пожитки из домов и выбираться лично по отдаленным деревням. Публика, судящая все по первым движениям, кричала без воздержания, что Барклай де Толли изменник и продает Россию, что он все отступает и трус. Так судила молва! Никто не знал, что войск наших было гораздо меньше, нежели у неприятеля, и что победами с ним равняться было нам невозможно. Хотя за полгода еще пред сим читано было в журналах рассуждение аглинского кабинета, что если Россия хочет добиться успеха в предпринимаемой ею войне, то должно последовать примеру Испании и заманить неприятеля в недро своего государства, никто, однако, не отгадывал, что отступления наших войск были следствием военных операций и что в плане определено было не только в Москву, но и до самой Волги пустить неприятеля. Все узнали после, но тогда никто не помышлял об ином, как о Москве, и с ужасом воображал тот стыд, который в летописях наших останется навеки, что Наполеону отдали столицу. Умы черни были настроены очень худо, и собирающееся в самой Москве ополчение купно с выездом из нее многих представляли уже с начала августа столицу в виде осажденного города.
   Граф Ростопчин, желая, как думать должно, укрепить дух народный и остановить мятеж черни в городе, которого все начинали трепетать, рассылал во все дома, рынки и площади чрез полицию печатные от себя объявлении, кои назвали в публике афишами и с жадностью их из печатных станков сырые хватали12. Всякий хотел в них видеть положение дел наших. Ростопчин уведомлял о сражениях и движении войск и, разумеется, не говоря правды, обольщал народ вымыслами благоприятными. Слог его листов был простонароден и приноровлен к низшим понятиям лавочников и торгачей. Площадные шутки его смешили толпу праздношатающихся у будок, и хотя все презирали афиши и издателя их, не меньше скучали, в который день их не было, занимались ими, и даже многие (винюсь, и я был в том числе) верили их содержанию. Но как ни забавлял граф Ростопчин Москву афишами и беспрестанными карикатурами, которые на Спасском мосту за грош и пять копеек продавались, точно так, как "Суд Шемякина" и "Похороны кота", только с лучшим искусством в гравировке, как ни старался он всякими ругательствами имени Наполеона отличить себя пред Москвою в качестве россиянина, верного сына отечества, очевидность, однако, помрачала все его картины. Известии из армии угрожали Москве ощутительно. Все выезжало, и чем больше, сердясь за то, граф Ростопчин бранил все состоянии в городе, не щадя никого, тем язвительнее ругала его публика, и, не веря ни одному его слову, всякий руководствовался своим рассудком, и такая соблазнительная пря между гражданством и его главою в городе не дозволяли мирному жителю Москвы и хладнокровному философу питать надежды, чтоб Москва спаслась от предстоящей ей напасти.
   Все это доходило до Петербурга и действовало на придворные совещании. В утешение публике государь наименовал главнокомандующим Кутузова, он немедленно отправлен к армии и застал ее попятившеюся уже до Гжати. Это ободрило столицу. В Кутузове полагали все большие надежды. Его лета, благоразумие, опыты и особенно хитрость военная, по которой он напоминал римского Фабия, -- все предвещало Москве лучший оборот дел, и многие, приняв прежде намерение оставить Москву, узнав о сей перемене, решились ожидать ее последствий с уверенностию, что они будут благоприятны. Но судил Бог Москве воспламениться огнем геенским! По приезде Кутузова к армии умолк звук оружий. Наполеон сам, увидя другого вождя против себя, не бросился тотчас вперед, но ждал удобного времени или разбить, или обмануть нашего старика. Кутузов осматривался и набирал подмогу. Ополчение московское к нему двинулось, а в нем с благословением нашим омытые родительскими слезами дети наши двое, Александр и Алексей, отправились в Можайск 20-го числа августа. Армия наша, уже под командой Кутузова выдержав небольшие сражения частные, все шла назад и под предлогом тем, что удобной нет позиции, остановилась близ Можайска под Колоц- ким монастырем. Тут Кутузов объявил, что он на выгодном месте, и приготовился к решительному бою. Москва ожидала успехов его с трепетом, а мы сугубо страдали, зная, что и дети наши принесены нами в жертву превосходному чувству любви к отечеству, которое столь же благородно в своем существе, сколько мало принадлежит России, не умеющей согревать ее в недрах своих.
   Сразились наконец 26 августа, стена на стену, обе армии под Бородиным, место знаменитое, увлаженное кровью многих тысяч людей, со всех народов сюда собранных по гласу счастливого самозванца. Кто не услышал во вселенной о громкой сей битве? Она раздалась повсюду, и потомки наши, читая повесть о ней, будут поражены мечтательными отголосками пушек. Тут дралось до трехсот тысяч воинов. Тут летели ядры из нескольких тысяч жерл13. Но я не сражение хочу описывать; везде помня себя и говоря лишь о себе, скажу, что на другой же день после баталии получил записочки от сыновей наших: оба они остались живы и здоровы, видели огонь, чувствовали ужасы войны, но десница творческая пощадила их и нас. Мы, узнав сие, пали пред иконой Спасителевой и из глубины души трепещущими устами воскликнули ему: "Слава тебе, Богу, благодателю нашему!" Люто дрался неприятель, крепко стоял русский, но после битвы, ни потерянной и ни выигранной, обе армии подались назад. Можайск брошен, и Кутузов уже приближался с утомленными своими войсками к самым стенам Москвы. Страшно было взглянуть на нее тогда! Все бросилось бежать, как с пожара, всякий увозил свой скарб и пожитки. Духовенство одно еще не шевелилось, но со всякой скромностью попы и монахи прятали имущества церковные. Иной зарывал их в землю, другой закладывал в стену; всякий, потерявшись, распоряжался сам собой. Во все заставы выезжали сотнями кареты господские. Поражение простирало повсюду следы свои, и без ужаса смотреть было нельзя на сию картину. Дом мой, расположенный близ Москвы-реки у Смоленской заставы, вместо прежних сельских одних видов во все окна провожал к глазам моим зрелище военных бедствий. По вечерам разложенные на биваках огни и выжигаемые нашей армией леса озаряли все это предместие города светом своим сильным. По Смоленской дороге тянулись обозы раненых, и воплем их наполнялись самые улицы, проезда не было внутри города от бегущих из него и проходящих сквозь передовых принадлежностей отступающей армии российской. Между тем, как город или, лучше сказать, граф Ростопчин непрестанно обманывал всех своими афишками, сулил у самой еще Москвы сражение решительное, уверял с клятвою, что Москву не сдадут, что Кутузов защищать ее будет до последней капли крови14, и дабы лучше еще сыграть политическую свою ролю, он не прекращал театра. Всякий день на нем играли комедии патриотические, возжигали энтузиазм, но никто не ездил смотреть на них. Странная противуположность! Поутру крестные ходы по всему городу носили чудотворные иконы, до ночи все соборы были растворены, все как перед концом жизни ездили прикладываться к мощам, всякий цепенел от страха, никто не умел молиться. Народ безмолвно шествовал за образами, стон слышен был посреди всех торжищ, а к вечеру город освещался фонарями, как в самый торжественный праздник. Театр давал свои игрища. Полиция, бдящая во всю ночь, неусыпно назидала над спокойствием и порядком, и признаться должно, что могильное какое-то уныние производило такую тишину в городе, которая своей чрезвычайностью удивляла всякого. Не много уже оставалось значущих лиц в городе, но правительство еще не выходило из Москвы, а глядя на него, держался и я. Граф Ростопчин, сбираясь подкрепить Кутузова, созывал дружину ратную и сулил в афишах, что у него до ста тысяч отборных молодцев, готовых к отражению Наполеона. Но увы! Что могут подобные нестройные массы людей против образованных полков?
   Ломбард, оружейная, музей, институты -- все это предварительно было вывозимо в Нижний и Казань. Частные имущества беспрестанно на подводах шли из города в разные дороги, но правительство еще не шевелилось, и скромным образом укладывали только дела и бумаги. Глядя на это, и я мало помышлял о побеге своем. Еще 29 августа Сенат присутствовал, но в тот же день пополудни закрыл свое заседание и стал собираться в Казань, места губернские равномерно. Один граф Ростопчин с афишами в одной руке, с карикатурами в другой храбровал и сбирался дать отпор неприятелю быстрым своим умом и тонкой политикой. Видя, что все оставляют город, даже и власти, начал думать и я о своем спасении, ибо без судилищ в городе, отданном неприятелю, что бы я стал делать один? Обо мне уже и так добрые люди говорили, что я лениво укладываю свои пожитки, потому что имею тайные связи с французом и придерживаюсь Наполеоновой шайки. Время, которое со всего сдирает завес, показало и в настоящем случае, сколько таковые слухи на мой счет были несправедливы. Лучшие мои вещи, как то фарфор, остатки серебра столового, а паче все мои рукописи я, уложа, отправил в Никольское. Туда же перевезено и все имущество домовой нашей церкви, кроме антиминса15, которого я не смел тронуть. Библиотека моя и картины, кои я, отделывая комнаты, перевез слишком поспешно из подмосковной, не могли быть вывезены заранее, но только приготовлены и уложены к отправлению, потому что своих лошадей было мало, а нанимать не было возможности за крайней их дороговизной. По сту рублей на лошадь требовали за сорок верст, страшно подумать! Итак, я, кое-что отправя, оставался с женой в городе, а дети все были в подмосковной. Днем, вечером и ночью один и тот же ужас собеседовал с нами. То прибежит Филатьев, то Богдановы, и, сойдясь, толковали о участи нашей в будущем.
   Армия наша уже пригнана была к самой столице. Вагенбург {От нем. Wagenburg -- военный обоз.} московского ополчения расположился в осмьнадцати верстах от Москвы в селе Одинцове. Оттуда человек наш, отправленный к детям, возвращался к нам с известием, что они здоровы, 30 августа около вечерен. И я, по носившейся в городе молве, что около Москвы делают батареи, что войска готовятся кровопролитно отстаивать ее и что непременно верстах в пятнадцати будет сражение на выгодном местоположении, отысканном генералом Беннигсеном, я, всему этому поверя, как человек, не имеющий никакого понятия о тактике и не зная, что в этом искусстве возможно и неудобно, сбирался быть в числе любопытных зрителей драки и загадывал 31-го числа съездить к детям в вагенбург, при котором они находились во временной откомандировке, все там узнать и в тот же день к ночи воротиться домой. Но, по счастью, и сие приписать должно одному Богу, который, щадя нас, влагает в разум спасительные помышлении во время благопотребно, тоска душила меня дома; поехал я в Александров день16 ввечеру повидаться с приятелем моим сенатором Нарышкиным, в чаянии узнать что-нибудь новое от него. Арбат покрыт был ранеными, бегущими, больными, пороховыми ящиками, обозами полковыми -- все это в несметном числе пробиралось сквозь Москву на Калужский тракт. Черты очевидные поражения кидались явственно в глаза на всяком шагу в городе, но народ еще был обольщаем. В театре играли в тот вечер "Пожарского"17 и давали пустой маскарад, потому что никто не поехал, однако весь театр был освещен как бы в самое торжественное время. Александров день сохранял все наружные свои виды в городе.
   Нарышкина я застал в смятении чрезвычайном, все укладывались и спешили в полночь выехать. От него узнал я, что граф Ростопчин хотя и ездил к Кутузову в армию и осведомлялся о военных намерениях вождя наших сил, который уверил его и отпустил с тем, что Москву будет отстаивать непременно, хотя в надежде на него и сам граф вооружал дружину охотников и всю полицию, но при всем том уже и сам колебался в приятном уповании спасти столицу, говоря, что может легко статься и то, что Наполеон назавтра же вступит в Москву! Такой отзыв начальника города решил Нарышкина, и он, готовясь через несколько часов уехать, простился со мной, советуя как можно скорее также собраться и ехать. Оба мы расплакались, обнялись и расстались, не зная сами, где Бог велит нам паки встретиться. Сенат ехал в Казань, и он за ним, но мне куда было деться, кроме подмосковной? И в ней, за сорок верст от Москвы, что за убежище, если Москва взята? Но тщетно было советоваться с рассудком, его не было ни у кого, все потеряли голову. От Нарышкина я опрометью поскакал домой, сообщил услышанное мною жене, и в ту же минуту, вместо того, чтоб ехать мне в Одинцово к детям, начали готовиться к отъезду на первые минуты опасности в Никольское с тем, чтоб там с матушкой обдумать основательнее шаги наши далее. Всего страшнее было для меня то, что за два дни тот же Нарышкин казал мне записку от служащего в штате графа Ростопчина своего родственника, в которой этот его уговаривает остаться в Москве, не тревожиться, не верить молве, и что хотя из предосторожности Сенат закрыл свои заседании, но оставить Москву вменится в стыд, и если он останется в ней, то подвиг такой принесет ему нарочитую честь. Вот как все друг друга обманывали, ни на кого нельзя было положиться, не было в те дни ни друга, ни приятеля, ни ближнего, всякий думал о себе. Боже! Какою язвою ты посетил нас тогда за беззакония наши! Расположась ехать в подмосковную 31-го числа пополудни, мы уклали книги и платьи женины в ящики, и в намерении за ними прислать тех лошадей, кои нас отвезут, покормя их в деревне, мы сами собрались с нужным только числом людей для прислуги. Отобедавши, то есть посидя за столом, ибо кусок никому не шел в горло, мы прошли весь наш дом, оглядели его как бы в последний раз, оплакали все, в нем оставляемое, зашли в храмину домовой нашей церкви, пали пред невидимым существом и, утопая в слезах, мысленно поручили ему себя и все свое состояние. Остававшаяся на произвол судьбы хворая и престарелая наша дворня с рыданием и воплем нас препроводила за ворота. При них оставался вольный человек один, Лаврентий, которому велено было стараться о пользах наших столько, сколько позволят обстоятельства, но казалось, какую надежду полагать на слугу свободного, который при малейшем страхе бежит, яко наемник, и оставляет все? Бог один из невозможного творит удобное, и рука его спасает там, где разум человеческий его ведет в напасть. Сколько в сию несчастную эпоху было примеров того, что средства встречались, где их чаять было не должно, и спасение нисходило там, где, кроме отчаянной погибели, ничего не представляло наше расчетливое помышление. Господи! Кому не открылась десница твоя посреди зол сих!
   Проезжая городом до Преображенской заставы, мы везде видели черты волнения и напасти. Народ, однако, не бесчинствовал еще, и всякий думал только о том, как бы уйти и унести свое добро. За заставу выпустили всех без задержки и уже не расспрашивали, кто и куда едет. По дороге кареты гнали в три ряда так, как на праздничьих гуляньях, скакали верхами, бежали пешком, на козлах, на запятках сидели женщины в салопах и полушубках. Все покидало Москву с трепетом. В Пехре казенной мы остановились покормить лошадей или, лучше сказать, чтоб отдохнуть им дать, и тут семейство Небольсиных и наша Богданова Анна Михайловна разделили с нами полчаса времени. Они ехали в наше соседство, также в подмосковную. Из Пехры мы прибыли к ночи в Никольское и тут расположились, а лошадей велели назавтра рано отправить назад в Москву за библиотекой и жениными платьями, потому что, как выше сказано, вся ее гардероба брошена была в Москве до поворота лошадей. С нами прибыло семейство нашего духовника. Мы жену его и дочь безногую взяли с собой и тут дали им пристанище, а муж ее, решась остаться при своем монастыре в Москве, благословил нас, проводил из дома и путь наш, как искренний друг, окропил не святой, но чувствительной водою горячих слез участия и приязни.
   Мать моя в болезнях и слабости молилась Богу, вздыхала и ожидала разрешения плоти как праведная и набожная женщина, но мы, еще жертвуя суетам мира, тревожились и хотели отгадывать, чем обстоятельства житейские кончатся. В Москве в последний день ее, то есть 1 сентября, происходило между тем следующее. В ночь граф Ростопчин получил от Кутузова известие, что на военном совете положено Москву отдать неприятелю без обороны. Тотчас выслана полиция с трубами и всеми ее принадлежностями вон из города, будочники сошли с будок, остановилась продажа съестного. Стали шалить и разбивать кабаки. К вечеру появился огонь на винном дворе, из чего и взяли мысль, что его велено зажечь, дабы не досталось вино французам. Многие утверждали, что граф Ростопчин, оставляя город, велел преступников выпустить и внушить им, чтоб они зажигали город. Правда ли сие, или нет, не знаю точно, но как я о том рассуждаю, увидят ниже. 1 сентября было в воскресенье. Еще архиерей служил последнюю обедню в Успенском соборе и потом дал позволение духовным всем выбираться за город18. Иные успели сокровища церковные спрятать, иные увезли, многие бежали, но многие и остались в городе при церквах. Мощи все оставлены. Гражданское правительство с 1-го на 2-е число все выехало, и Москва осталась пуста, то есть без обороны, без войска, без судилищ, почти без граждан, кроме нескольких или скупых, или немощных дворян, кои остались при своих имуществах и постелях. Граф Ростопчин сам выехал из города незадолго до вшествия неприятеля, но при побеге своем он ознаменовал примерным образом злобный свой характер.
   Некто Верещагин, молодой малый, сын зажиточного купца, имея знакомство на почтовом дворе, читал в немецком одном листочке объявление Наполеона, что он непременно вступит в обе столицы севера, и, переведя эту статью, пустил ее по рукам. Граф Ростопчин велел его схватить и отдал под суд. До сих пор поступок правильный, но, увидя, что Сенат пошел на голоса и что Верещагин останется без наказания, ибо время все смягчает, взял на себя право самовластия, забыл или презрел законы, дерзнул на жизнь подсудимого, притащить велел его к себе, нанес ему сам первые удары злобы и, выдавши разъяренной толпе народа, у ворот его собравшейся, допустил до того зверство души ненавистной, что в минуту Верещагин мучительски бит и убит до смерти. Сим трофеем увенчал граф Ростопчин градоправительство московское19 и потом поехал искать по Калужской дороге авангардов нашей армии, бегущей от француза, как некогда римляне от Аннибала. Вот как проходило 1-е число сентября в Москве. Посмотрим, что в тот же день делалось в наших окрестностях деревенских.
   Я сбирался идти к обедне, как вдруг прискакал ко мне полицейский сыщик г. Яковлев, который некогда присылался и ко мне в Володимир для взаимных исследований какого-либо случая на границах губернии с столицей. Он вез с собой кучу новых афиш, пущенных графом Ростопчиным, чаятельно, прежде еще, нежели он знал, что Москву сдают войскам. Яковлев обязан был ее развезти по всем селениям, но, не имея на то достаточного ни времени, ни средств, просил меня, как наличного помещика, разослать несколько листов по ближайшим ко мне селениям, а сам как стрела полетел на Троицкую дорогу. В этой афише возбуждался народ к отражению неприятеля. Граф собирал дружину, велено было сходиться по приходам и, взяв хоругви и попа с собой, идти на разные тракты вокруг Москвы и явиться под начальство самого графа. Афишу я велел нашему сельскому священнику20 прочесть громогласно, что и исполнено. Народ ревел неутешно, и многие, почти все, собирались, запасясь провиантом на два дни, как сказано было в афише, идти в Москву. Но русский народ не умеет обойтись без командира, умный ли, глупый, да надобен ему вожатый от правительства, сам собой он, кроме чрезвычайного волнения и бунта, никогда не умел из своей братьи выбирать себе предводителя. При сем первом размышлении пошли у них толки. Да кто нас поведет? С кем мы пойдем? Ведь не одним толпой бежать, как на разбой. Подобные же запросы происходили и от соседственных сел, куда афиши достигали, и поелику они посланы были от меня, то и думали в народе, что или я собираю дружину, или мне это препоручено от начальства, и волостные начальники да благочинные присылали прямо ко мне наведываться куда, с чем и когда идти. Я, не зная еще, что граф Ростопчин пишет один вздор, что он, как и все граждане московские, обманут Кутузовым, что дружина не нужна, ибо армия на совете положила отдать Москву без обороны, ничего этого не зная, а судя о повестке графа Ростопчина как о вызове правительства в отчаянном случае, поставил себе в обязанность вступиться в это дело, дабы быть сколько-нибудь земле русской полезным, а с другой стороны, избежать бесчестное нарекание, что я, будучи в своем поместьи, не хвор и не престарел, отказался принять участие в столь ужасном для отечества случае, и решился быть актером в этой черной трагедии. Но дружина осуждена была быть трагикомедией, и если бы она состоялась, я бы попался в руки к французам, вместо чести купил бы подвигом своим бескорыстным и усердным титло Донкишота и дал бы всем случай позабавиться на мой счет порядочно. Все это обдумано после событий, но перед ними не до шутки было, и я действовал следующим образом. Объявил крестьянам и своим, и чужим, чтоб они взяли с собой хлеба на два дни и назавтра, то есть 2-го числа, явились в наш приход рано поутру. Священнику повестил быть готову с знаменами церковными и крестом, вызвался охотно сам проводить сию толпу крестьян, вооруженных, разумеется, домашними орудиями, вилами, рогатинами, топорами, и, доведя их до трех гор, где был назначен рандеву, сдать кому граф прикажет, потому что я сам воевать не люблю и не умею. Все сие устроив и положа основанием моих условий, чтоб не меньше собралось пятисот человек, приказал готовить себе какую-нибудь клячу под седло, и признаюсь, что сколько обстоятельство ни было ужасно, я не мог не смеяться мысленно над собой, воображая, как я, не садясь верхом с лишком двадцать лет, стану шпорить деревенскую кобылу и предводительствовать с попом в епитрахили нестройную кучу мужиков, навьюченных решетными караваями и тройчатками. Сделался я нечаянно чему-то начальник, и сам собой, без удостоения начальства. Во весь день бегали ко мне разные удалые сорванцы записываться в дружину. Порядочные люди все не выходили из церквей, исповедались, причащались, готовились к смерти, но вместо того, чтоб искать ее около Москвы за веру и родину, все почти убирали свой скарб и утекали по рощам прятаться с своими семьями. Побег был единодушное стремление каждого, никто почти не защищался, а уходил, дабы не попасть в плен или неволю. Итак, 2-го числа не только пятьсот человек, ни ста не собралось к приходу. Я уволил сам себя от этой службы так, как сам собой ее принял, остался в Никольском ждать, что будет, и узнал, увы, к вечеру поздно, что Москва занята французами 2-го числа сентября в вечерни.
   Так точно! Москва, быв ровно двести лет свободна21, сделалась в другой раз добычей неприятеля 2-го числа сентября 1812 года. Не знаю, для чего во всех бумагах, выпущенных правительством по времени, сказано, что она занята 3-го числа22. Известно совершенно и неоспоримо, что армия наша, разбитая и бегущая, принесла неприятеля в Москву на плечах прямо за собой по следам своим 2-го числа сентября около вечера23. Известие сие я имел тотчас из двух верных источников. Люди мои, посланные днем 1-го числа за пожитками в Москву, уже не впущены в город, а поворочены от застав нашей последней стражей в деревню. Пасынок мой Алексей, следующий за ополчением в смешанной этой ретираде, растерял повозку свою, слугу, чемодан и принужден был пешком броситься к нам в деревню, дабы собрать средства возвратиться к своему месту. Он, прибежавши к нам, сказал, что уже французы вступили в Москву. Сверх того, обедавши в этот же день у родственников моих Голицыных24 в пятнадцати верстах от Никольского, я узнал по записке, присланной к ним от племянника их родного, служащего в армии Ермолова, что армия наша бежит, чтобы они спасались, что Москва непременно занята будет немедленно. Впрочем, глас всего народа без обиняков прошел всюду, что 2-го числа сентября вошли французы в Москву в разные заставы вдруг, и Наполеон остановился в Кремле.
   История возвестит потомству, от каких причин, нравственных или политических, Москва сделалась жертвой Наполеона. Историк обязан, отложа всякое пристрастие к современникам своим, написать это и передать поколениям грядущим. До меня не принадлежит рассмотрение причин. Я, как биограф, собственно свои описываю только действия моего века и по мере влияния общих дел частно на меня беседую о них с некоторою подробностию. В этом точно смысле должен я и здесь поместить причины, ради которых 1-е) я так долго мешкал в Москве и многое там оставил; 2-е) отчего переехал не далее Никольского и тут равномерно жил слишком долго, несмотря на чрезвычайную опасность. Вот моя исповедь на этот случай. Пусть дети мои и кому они доверят сии записки судят о мне и моих поступках, испытав мою совесть. Я столько был несчастлив в людях, что мне всегда приписывали больше хитрости, нежели сколько она мне сродна, а отсюда наводили на все дела мои самые мрачные краски. Были люди, кои и в настоящем положении дел уверялись, будто бы я скрытый партизан французов, и из того, что я люблю их язык, выводили заключение, что они и правилами моими руководствуют, словом, языком сих злоречивых говоря, что я не сын отечества. Это меня обязывает открыть детям моим картину моего сердца, ввести их во внутренность его и сказать, как я поступил во время нашествия врага на столицу и для чего так поступал, а не иначе.
   Когда молва разносит какое-нибудь обстоятельство или суждение народное, всякий вправе основываться на ней столько, сколько то согласно с его правилами, но где правительство сообщает свою мысль не только молвой словесной, но письменными объявлениями, там остается покоряться ей и руководствоваться ею. С самого начала войны граф Ростопчин вошел в разговор с публикой посредством афиш, им выпускаемых. Никто бы не обратил на них внимания, если б они шли от частного лица, но их выдавал главнокомандующий, и они становились приказы. По низкому слогу, каким афиши сии были писаны, конечно, они более касались до простого народа, однако мешались с площадными речами и такие внушении, коих презирать не могла и самая отборная публика. Бесполезно бы вести здесь журнал всем дневным этим листочкам, но я приведу в пример замечательные выражения из некоторых.
   Августа 30-го: "Светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться".
   В другой, вышедшей гораздо прежде, сказано между прочим: "Я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей. Но нельзя похвалить мужей, братьев и родню, которые при женщинах в будущее отправились без возврата. Если по их есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно25".
   На сих-то побуждениях от правительства я основал мои поступки. Я смеялся слогу и дурачеству, но вслушивался в каждое слово начальства московского, с умыслу напечатанное. Светлейший хочет Москву отстаивать, хочет драться в улицах! И я остаюсь в Москве, дабы по силам моим быть полезным себе, соседу, ближнему. Зачем на выезд дворян делать примечании? Не упоминай их граф Ростопчин, и я свободен ехать вон и оставаться в Москве по моим собственным догадкам, но где правительство говорит, пишет, печатает, что в случае опасности уехать непристойно, а если ее нет, стыдно, мне остается выбирать из двух: или быть трусом, или подлецом, и я остаюсь в Москве, не желая быть ни тем, ни другим. Вот причина, по которой я так поздно выехал из Москвы и оставил почти все свои пожитки в доме на расхищение неприятеля, кроме серебра столового, рукописей своих и нескольких заветных безделок, драгоценных по их напамятованиям. Все прочее осталось в Москве под стражей единого провидения. Я даже так вверился в начальство, не полагая отнюдь, чтоб оно могло обманывать и обманываться во времена столь смутные, что без уважения пропустил обстоятельство, которое должно было меня выгнать из Москвы. Родственник мой, издетства со мной свыкшийся, Матвей Федорович Толстой, которого и отец дружен был с моим отцом, женат был на дочери Кутузова. Когда узнали, что он назначен главнокомандующим над армиями, Толстой решился не выезжать из Москвы, уверяя себя и всех, что тесть его не Барклаю чета и что он Москву не выдаст. В этом обольщении, которое я, видаясь с ним очень часто, делил с ним совершенно, Толстой питался химерою своей недолго, и он за неделю до неприятеля тихонько от нас, ничего нам не давши знать, уехал со всем своим домом из столицы. Явная вывеска, что Москва не могла спастись и что Толстого побег из нее был следствием внушений его тестя, предвидевшего лучше всех участь столицы. Я не хочу здесь рассуждать о поступке Толстого. Он не достоин честного человека. Я не требовал бы, чтоб он мне сообщал планы своего тестя, да и, думаю, что тот ни с кем насчет их не был чистосердечен, но, получа малейшее подозрение, что Москва в опасности, долг приязни обязывал его дать мне это чувствовать, и я бы с строгою скромностию скрыл его предостережение, воспользовавшись им единственно для соблюдения своего имущества. Несмотря, однако, на сей явный признак опасности, я по доброй и неограниченной вере к правительству жил в Москве до тех пор, как уже становилось соблазнительно и похоже даже на измену оставаться в ней, ибо когда все власти стали выезжать и Сенат затворил двери к себе, я, частный человек, ни под каким предлогом не мог и не должен был оставаться в городе.
   Итак, я выехал в подмосковную. Здесь новый вопрос требует ответа: что за благонадежность так близко от Москвы скрываться? И какие причины могли остановить нас на нарочитое время в таком месте, где с одной стороны пороховой завод в четырех верстах, а с другой в полуверсте казенная лосинная фабрика?26 Прежде всего на мысль могло приходить, что неприятель, заняв Москву и зная хорошо ее окрестности, конечно, бросится тотчас на эти два пункта, толико для него полезные, ибо ни порох, ни кожа не были убраны за общим смятением и нерешительностию главных команд. Неприятель, ограбя их, не пощадил бы и частных имений, следовательно, в Никольском жить значило почти то же, что остаться в Москве. Так, конечно! Видимые обстоятельства делали заключение сие весьма правильным, но мать моя была стара, она имела семьдесят девять лет. Через два дни в третий мучила ее лихорадка, возить ее с места на место было опасно для жизни, к тому же ни подвод довольных, ни денег для найма их под такое многолюдное семейство, как наше. Требовать их из нижегородской деревни казалось затруднительным, потому что со внутренней войной всегда соединяется и беспорядок. Множество лошадей по пути выпрягали по необходимости для усиления средств к доставлению военных потребностей туда и сюда, и так могли наши подводы, не дойдя до нас и без пользы для помещика, умножить убытки наших крестьян. При таких обстоятельствах нечего было иного делать, как, поруча себя промыслу Божию, ожидать его святой воли. Так рассуждали мать моя и я, хотя выписывал заранее несколько подвод из Шуйской жениной деревни на крайний случай для себя, ее и детей моих, но между тем, будучи в отставке, не обязан ничем по государственному распределению людей, считал священнейшим долгом для себя жить при матери и радетельным оком назидать на ее собственное благосостояние, поколику могло оно быть сбережено. Вот причины, по коим я действовал, и пусть судят о них при мне и после меня, как хотят. Совесть моя не указала мне пути к другому какому-либо поступку, его я сам пред собой совершенно оправдывал, и довольно!
   Итак, с 1-го числа сентября заключили мы себя в Никольском на безызвестное время. Я с женой, матушка, сестра, все мои дети, кроме Павла, Александра и одного пасынка, да домашние кой-как поместились в тесненьких деревенских покоях. Бог, который творит и ничтоже имущих вся содержащими, Бог допустил нас еще при всей тесноте наших покоев дать убежище многим сирым, немощным и бескровным, но да не похвалюся о сем, а паче возблагодарю Бога, избравшего нас ко вспоможению другим и давшего матери моей на конец живота ее случай принести ему, Творцу всяческих, жертву веры и любви чрез призрение меньшей братии христовой соразмерно убогим силам своим и возможности.
   Сын мой Павел был в Петербурге. Александр, откомандированный для препровождения вагенбурга чрез Москву, появился без нас 31-го числа в ночь в дом наш и в ту же ночь уже шел с своим багажом за ро- гожской заставой по рязанской дороге, куда и армия брала свое направление, делясь по трем дорогам: Тульской, Калужской и Коломенке. Пасынок старший, побыв у нас, обратно поскакал к своему месту окольными дорогами, а меньшой стоял при владимирском ополчении в тамошней губернии. Таково было положение нашего дома по нашествии неприятеля на Москву.
   Нет пера, которое бы могло изъяснить ужас и смятение того времени. Москва разграблена, храмы поруганы, ничто не пощажено, и сверх всех прочих неистовств, о коих и говорить возмутительно, целые восемь дней, начиная с 3-го числа сентября, Москва была в пламени, потому что ни одной трубы не оставалось в городе, а везде зажигали все. Мы в Никольском в страхе и трепете глядели на эту несчастную картину всякий день от сумерок и до утра и, глядя на нее, ежечасно думали по направлению ветра: вот теперь, теперь, в эту минуту и наш дом горит, мы теряем крышку, теряем все. Ужаснейшее положение! По счастию, осень была прекрасная, и поелику несколько дней прошло так, что по нашей дороге и слуха не было о движении неприятеля, то сельские работы шли безостановочно, и доколе свет дневной продолжался, можно было минутами забывать, что делалось с Москвою, но к вечеру пламенное зарево на всем горизонте явственно показывало нам всю меру бедствия, постигшего столицу. Кроме сего зрелища, мы терпели во всем недостаток. Запасено было всего мало, торги прекратились; не только в Москве, но и в Богородске27 уже купить было нечего. Все чины уездные разъехались из всех почти деревень, поселяне бежали, уезд брошен начальством, и я, в нем живучи, принужден был управляться во всяком экстренном случае сам собой и собственным моим смыслом без прибежища к законной власти. Тяжкое состояние! Съестные припасы до того изошли, что уже мы не имели куска белого хлеба, ниже ситного у стола, и за крайним недостатком вина я пил воду с уксусом28, а по вечерам в детской комнате вместо свеч горело масло, словом, мы приняли во всем нужду самую строгую, и я принужден был для матушки занимать на пороховом заводе и где мог только по фунтам крупитчатой муки, которой ни за какую цену купить было невозможно. Недостаток в пшеничной муке и вине произвел то, что во всем нашем околотке переставали служить обедни, и очень редко приносилась по селам бескровная жертва, хотя в это время она могла сделаться единственной отрадой жителей городских и сельских. В одной нашей церкве по три, по четыре обедни служили в неделю, и в каждое воскресенье непременно народу приходило пропасть, и церковь не могла вмещать богомольцев.
   Все сообщении прекращены, ниоткуда писем, ни одной почты, никакого известия об армии и о действиях военных, видим пожары, слышим о грабежах повсеместных и в куче слухов разнородных никакого не можем достать верного познания ни о настоящем, ни о будущем. Странствование общее. Мимо нашей деревеньки по нескольку тысяч душ проходило разного звания людей, уходящих из Москвы, бегущих из армии, и под названием мародеров, или, по-русски сказать, бродяг, не батальоны и целые полки, а по два и по три человека шатались по селам, грабили, обижали и отнимали до полушки. Все пустилось в мошенничество. Свой не щадил своего, казак, солдат, и раненый, и здоровый -- все нестройными толпами кидались по разным дорогам и кормились кто милостыней, кто наглым воровством. Целые селения с обозами своими, скотом, с грудными младенцами выбирались мимо нас на известные отдаленные перекрестки и проселочными дорогами искали убежища на приходящую зиму. Наше маленькое сельцо, хранимо Божиим покровительством, не потерпело, однако, ни малейшего беспокойства, кроме тесноты большой от ищущих крышки и ночлега временного. Легкие разъезды казачьи нас не обижали, проходящие ничего не отнимали, присутствие помещичье много остановило беспорядков, и поселяне наши довольно спокойно убирали хлеб с поля и молотили. Еще в нашу сторону неприятель идти не загадывал. Он рассылал отряды собирать поблизости Москвы фураж и провиант, и по некоторым местам были у крестьян с его солдатами сшибки: одни стреляли, другие колотили обухами, и от сих частных драк, в которых французы всегда теряли больше наших, неприятель терпел в Москве день от дня более. В прочем Владимирская дорога никаким значительным корпусом не была прикрыта, по ней нигде до самой границы Владимирской не было ничего, кроме небольших казацких партий, которые таскали на арканах оплошных французов около московских застав. Но мы, среди двух казенных заведений, оберегаемы были хотя не важной стражей их собственной, все однако же присутствие чиновников на лосинном заводе и самых содержателей порохового несколько нас ободряли. Мы видели, что при таких важных государственных заведениях власти их безотлучны, никуда ничего не увозят и сами не едут, и это питало в нас приятную надежду, что неприятель в нашу сторону не открывает покушений. В таком смутном состоянии, отрезанные почти от всего мира, без всякого известия о чем и от кого-либо, без начальства, ни в плену, ни в свободе, мы могли только пользоваться одним удовольствием прогулки в ясное время, но и то с большой осмотрительностию, ибо все крестьяне, снабдив себя ружьями для защищения от неприятеля, стреляли не умеючи во все предметы, дабы приучиться к этому упражнению, и один раз, гуляя с женой по большой дороге между заводом и деревней нашей, мы услышали выстрел из ружья, услышали свист пули и в нескольких шагах от себя нашли ее. Таким образом, смерть повсюду носилась в воздухе, и без осторожности нельзя было почти выходить из хором своих. Слава Богу, стократ слава Творцу небесному, что крестьяне были испуганы столько же, сколько и мы, и что чернь, кроме побега от неприятеля или стычки с ним, ничего не предпринимала злонамеренного против господ своих, а воровства унять было невозможно да и бесполезно, потому что сие меньшее зло отвлекало мысли простолюдина от ужаснейшего. Так жили мы в Никольском до 23 сентября и начинали от одной привычки к этой напасти переносить ее с большим терпением.
   Пожары продолжались в Москве с неделю, и когда вечерние зарева миновались, любопытство подстрекнуло двух из наших слуг сходить в город посмотреть, цел ли наш дом. Долго боялись мы их отпустить, наконец, решились. Пошли они пешком, одевшись нарочно в лохмотьи, дабы меньше привлечь взоры неприятеля к добыче, и мы не смели ожидать их обратно к себе из этой геенны. Через три дни воротились они к нам и принесли вернейшее известие, что дом наш не сгорел и от огня вокруг его весь сохранился, что в нем стоит генерал, и хотя он кажется быть человеком скромным, однако дом наш разграблен, как и другие, княгинины платьи, мои книги, все растаскано, люди все, оставшиеся в доме, живы, но смучены работой, недостаток в съестных припасах томил и русского, и француза голодом. Сами эти посланные от нас люди после многих расспросов, откуда они и зачем пришли, были посыланы за разными овощами в чужие огороды и, поработавши на них сутки, отпущены к нам обратно с пропускным билетом, в котором сказано было, чтоб их никто не обижал и выпустили бы их в Преображенскую заставу. В этом только состояли их вести. Узнавши, что Бог помиловал наш дом от пламени, всю Москву почти опустошившего, мы получили некоторую отраду, но доколе враг владел Москвой, можно ли было быть спокойным? Послы наши в прочем о подробностях, что именно в доме нашем унесено, разбито или пропало и что осталось, не могли дать нам никакого правильного отчета, потому что не во все покои могли свободно ходить, а расспрашивать было неосторожно. Многие из наших людей и женщин, находя случай бежать, приходили из московского дома к нам, и всякий приносил свои вести. Описание сожженной столицы в устах каждого было так ужасно, что волосы на голове подымались. Первый опыт нас взманил. Люди не так уже стали бояться ходить в Москву, и те же наши удальцы почти каждую неделю ходили в город разведывать, в каком состоянии дом наш. Таким же образом, как прежде, они возвращались, и всегда мы успокоены были приятным известием, что наше жилище цело. Оставим на минуту ужасы таких необычайных происшествий и молвим нечто о пожарах, которые доныне, год спустя потом, отдаются на счет то неприятеля, то своих. Посмотрим мимоходом, до какой степени какому слуху народному о сем верить можно и основательно.
   Многие утверждают, что Москву сжег неприятель, многие же в том стоят, что запалили свои, и, не обинуясь, иные говорят, что велел зажечь город граф Ростопчин, дабы лишить Наполеона возможности в нем держаться, и на этот конец будто бы он выпустил озорных колодников, давши им свободу и средства к зажигательству. Достоверности в различной сей молве я найти не могу, потому что в Москве в то время не было человека довольно осторожного, рассудительного, с надлежащим присутствием духа, всякого пристрастия чуждого, который бы мог определить желаемую точность в этом событии. Оставалась в столице или чернь не- смысленная, или дворовые люди безграмотные, которые верили чужим сплетням и сами их сочиняли. Малое число благородных и просвещенных людей, покорившихся плачевной своей участи, от разных побудительных причин не могли преследовать сего предмета с той прилежностью, с тем вниманием, какое потребно было, дабы на действиях самих основать решительный приговор, итак, одни догадки нам позволительны. Из них-то я, не будучи лично ни на стороне неприятеля, ни на стороне своего правительства, по одному природному моему смыслу вывожу следующее заключение.
   1- е) Не знаю, велел ли граф Ростопчин посредством колодников зажечь город, но то очень верно, что граф Ростопчин все трубы приказал вывезти из Москвы, следовательно, в случае пожара, от какой бы он причины не начался, дал возможность распространиться ему и город обезобразить. А кто отнимает способ тушить огонь с умыслом столь очевидным, тот дает право подозревать, что он готов и приказать пожар.
   2- е) Французы заняли Москву 2-го числа, сие достоверно, как и то, что винный двор загорелся с вечера на 2-е, следовательно, неприятель этому первому пожару не мог быть причиной.
   3- е) Толстой, тот самый, о котором я говорил выше, родственник мой, прежде назначения тестя его главнокомандующим в армии и тотчас после взятья Смоленска, сбираясь выехать из Москвы, спрашивал у графа Ростопчина совета, благонадежно ли остаться в ней, или нужно удаляться? Граф ему отвечал, что он ни того, ни другого сказать ему не может, но что если по особенному несчастию Наполеон Москвой овладеет, то уже он, конечно, в ней, кроме пепла, ничего не застанет. Толстой сам это мне рассказывал, и буде он не солгал, то думать должно, что у графа Ростопчина давно вертелась идея в голове отдать Наполеону вместо города пустое пожарище, иначе как объяснить его ответ Толстому?
   4- е) Исторически известно, что недалеко от Москвы делали с большим секретом воздушный огромный шар. Вот какая о нем в народе пущена была афиша: "Здесь мне поручено было от государя сделать большой шар, на котором пятьдесят человек полетят, куда захотят, и по ветру, и против ветру, и что от него будет, узнаете и порадуетесь. Если погода хороша будет, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели"29. По этой повестке ждали меньшего шара, но его никто не видал, а большой все-таки делался. Из сего многие выводили, что не шар был нужен, ибо предположение, изъясненное в афише, и цель его доселе были неслыханы в мире и, не потеряв ума, нельзя было загадываемого действия дождаться, но под предлогом шара скопляли множество веществ горючих и зажигательных, которыми скорей можно было бы при желании зажечь Москву, успеть в совершенном ее истреблении. Для меня мысль такая крайне безобразной кажется, но, живучи с русскими людьми, я знаю, что он все сожжет, изломает, изрубит из одного только этого: "не доставайся же другому", и чтоб Москвой угрозить Наполеону, мудрено ли запалить ее? На же, вот, бери пепел, а не Москву. Эту догадку весьма допускает характер людей русских.
   Соображая теперь все приведенные мною речи и событии, я беру третью дорогу между теми двумя, коими публика то Наполеона, то Ростопчина обвиняет в сожжении города, и думаю, что в тогдашнем положении обстоятельств стихии увеличили пожар и сделали его общим. Вероятно, что иные строения, как то полевой двор, винный двор или иное какое, сама политика указала необходимым сжечь, дабы утеснить неприятеля, вероятно, что и французы не все одного духа и нрава, иные щадили свои жилища, иные из ругательства, оставляя их, жгли и, ездя с квартеры на другую, любовались опустошением московских улиц, но ни в том, ни в другом случае пожар не мог бы сделаться столь жестоким, если б ветер и воздух не приняли в том участия. Осень была хороша, но ветры были страшные. Огонь, по естеству своему умножая порыв воздуха, давал силу бурному его нападению, и ветер, один ветер разносил повсюду огонь без остановки, даже и после заметить можно было по многим хижинам, уцелевшим против или возле больших каменных громад, в коих все деревянное выгорело дотла, потому что те не были под влиянием ветра. Итак, решившись сам с собой заключить, что Москва сгорела от бурь, которые распространили частные по местам огни по всей ее площади, я согласен считать виновником сей напасти, как и многие то думают, графа Ростопчина, ибо когда б он не вывез труб и пожарных инструментов, то бы, по крайней мере, не отнял средств тушить пожаров, и тогда, может быть, с меньшим остервенением пламя вспомоществовало бы злобе человеческой. Так! Кажется, так! Если не совсем, то многое перед Москвой виноват граф Ростопчин, а дабы придать ко всему сказанному еще один его поступок, вполне выражающий его характер, то он, неподалеку от Москвы имея прекраснейшую вотчину со всяким строением и затеями роскошного вкуса, все сжег сам, не оставя ничего, и прибил к столбу граничному цидулку, в которой сказано, что он все запалил сам, дабы не доставалось ничего французам. В самом деле, неприятель, проходя этим местом, ничего не нашел и не мог тут остановиться. Скажем здесь без всякого размышления: "Так-то, знай наших!" Что ж мудреного, если граф Ростопчин как начальник Москвы распространил те же соображении и над древней сей столицей. Воротимся к Истории.
   В течение первой половины сентября подоспели к нам подводы из Шуйской жениной деревни, и мы, на них собравши все наши пожитки, услали вперед в ту дальную деревню, а сами при необходимых только вещах остались в Никольском. Неприятель, истощив все награбленные им припасы в близких местах от Москвы, стал расширять круг своей разбойнической деятельности и уже верстах в пятнадцати от наших мест посылал маленькие команды фуражировать. Иногда они отнимали овес, хлеб и сено, иногда, смотря по числу народа в селении, и сами не возвращались к своим командам, а находили жестокую смерть на вилах, серпах и на собачьих привязях, однако всякий старался удаляться от театра их проказ, и к нам приехала целая труппа искать прибежища: актер Мочалов с большой семьей и актриса Насова с своими домашними, всего душах в семнадцати, просили у нас крышки и приюта. Какой злодей отказал бы им в том, доколе хоть малая предстояла возможность поместиться? И мы так наполнили свой домишко, как Ноев ковчег.
   Дошли тревоги и до нас. Неприятель показался на Купавинской фабрике, 30 верст от Москвы, а семь от нас. Дачи их смежны с нашими. Прискакал казак повестить нам, чтоб мы выбирались далее. Но вопрос: куда везти матушку? Зная, что казаки часто пугали многие селения напрасно для того только, чтоб по уходе жителей воспользоваться суетой их и ограбить дочиста, и видя сии проказы на опыте, я не вдруг положился на слова опромежного гонца, а послал своего надежного человека верхом до Купавны проведать, в каком точно положении наши окружности. Казак был прав. Французы расположились на фабрике и занялись ее опустошением. Это дало нам время подумать о себе, мешкать было некогда. Со всевозможной бережливостью объявил я матушке настоящее наше положение и опасность. Она никак не соизволила да и, правду сказать, по недостатку средств не могла далеко переехать. Итак, мы в домашнем нашем совете положили матушку с сестрой перевезти в Гребле- во, село большое родни нашей княгини Голицыной, которая ко всем прежним своим благодеяниям присовокупила и сие чувствительнейшее, что при отъезде своем из Москвы приказала очистить и в этой, и в другой своей деревне Московской губернии покои для матери моей. Нечего было долго размышлять. Хотя Греблево было от нас только в пятнадцати верстах, но тысяча душ крестьян, огромный каменный дом, большие леса, со всех сторон его окружающие, все сие делало это убежище благонадежнее многих других даже и в отдалении. С трудом, однако, и туда матушка решилась выехать, нужда заставила тронуться. Она и сестра моя переехали туда, и я с женой и детьми своими, облобызав родительницу, испрося ее благословение на новое наше странствие, прижав к сердцу сестру свою, простясь с домашними и, на Праге родительской сей кущи умоляя творца небесного, да ниспошлет нам всеблагий свой промысл и направит мысли наши к лучшему, поехал опять искать убежища в ту же губернию, из которой выгнат был. Закипело сердце, когда стали мы подниматься с места, слезы из глаз каждого полились рекою, и мы 23-го числа сентября выступили в поход свой. За нами плелись верхом, пешком, в телегах и разными образами приживавшие в наших пределах московские выходцы, и мы, оставляя родину, долго еще озирались на сельскую нашу колокольню. Не было ничего страннее для взора, как видеть Насову, эту певицу, столь славимую по Москве и которая в один вечер иногда голосом своим выработывала по нескольку тысяч, ныне обегающею с вожжами и дугой и второпях запрягающую клячу в телегу, дабы, не отставая от нас, искать общего с нами пристанища. Подобно ей, Мочалов, игравший роли кесарей на театре, тут, сидя на возу, заправлял пару тощих лошадей, на коих ехали при нас же дочь его институтка и мать старуха. Сколько подобных явлений тогда представила Москва России!
   Выехавши таким огромным обозом 23-го пополудни, мы не могли далеко уехать и остановились ночевать на большой Киржатской дороге в пятнадцати верстах еще от Богородска, который уже был французами занят и опустошен. Неспокойно мы спали в таком от неприятеля соседстве, страхи поминутно будили нас, и мы нетерпеливо ждали утра, чтоб поскорей выехать из Московской губернии. Матушка не выходила у меня из мысли, положение ее меня тревожило пуще моего. Я удалялся от опасности, а она все еще в центре ее находилась и не могла брать далее размера шагам своим. Свойственная летам ее твердость, которой, говоря о матери, не смею я назвать упрямством, отняла у меня успех в убеждениях, с коими я просил ее вместе с нами предпринять путешествие в женину деревню, и когда пришла минута решиться на то, уже нельзя было и приступить к исполнению сего намерения, ибо не заготовлены были заранее ни подводы, ни средства. Вот что нас оторвало друг от дружки в сии несчастные времена отечества нашего. Я чувствовал в полной мере, сколь тяжело для сердца, обременительно для совести оставить мать в ее состоянии, но я не мог делить с ней ее пристанище, боясь, чтоб неприятель, узнав об имени моем и чине, не подверг меня или мучительной кончине, или стократ ненавистнейшему какому-нибудь позору. Мать моя и сестра по летам своим не могли опасаться ни ярости их, ни посрамления, ограбили бы их и бросили. Но я и семейство мое могли быть жертвою всякого неистовства. Нельзя было мне, нет, нельзя по сим отношениям разделить участь общую с матерью моей. Жена и дети по самому естественному и духовному закону должны были преимущественно к себе обратить все мои попечении, а матушки с нами увезти насильно я не смел из благоговения к ней, да и не находил себя вправе. Итак, при ней осталась сестра моя, но Бог и их, и нас не оставил. Отец утесненных, он водил нас невидимой своей десницей и спас от предстоящих зол.
   24 сентября, поехавши рано с ночлега, прибыли мы днем еще в Киржач и очутились в Владимирской губернии. По мере отдаления нашего от опасности, другие чувствовании обуревали мою душу, увидя себя без всякой власти там, где незадолго пред тем полное вверено было мне начальство. Я заплатил дань тщеславию и тужил о совершенной суете. Все мне напоминало мою постыдную отставку, мне казалось, что каждое лицо, которое я встречал на улице, узнавая меня, или ругается, или смеется моему падению. Словом, я по воображению более еще страдал, нежели в самой вещи встречал к тому причины. Не смотрели уже на меня как на начальника, не угождали моему взору, не отгадывали моих желаний, это весьма натурально, не должно и не могло иначе быть, но я не имел случая ни от кого усмотреть таких поступков, которые бы меня могли огорчить. Напротив, между крестьянами многие с радостью меня признали, благодарили меня и поставили бы мою душу в самое приятное положение, если б я не сделался совершенным мизантропом и не приписывал человеческих поступков одним случайностям временным и соотношениям общественной жизни.
   В Киржаче новое совсем явление представилось очам нашим. Как около Москвы все было в трепете, так тут, напротив, страх никого не беспокоил. В этом местечке бывает 25 сентября ярмоночка, и мы, приехавши накануне, нашли базар самый людный: кто продает, кто покупает, на кабаках пьют, в рядах гуляют, и, казалось, всякий занят больше весельем, нежели хлопотами. Так-то еще жили обыватели в 90 верстах от столицы сожженной, ограбленной и обруганной, а когда Киржач столь мало тревожился в такой близости потому только, что беда у чужих ворот и не дошла до его вереи30, то вероятно ли, чтобы Саратов, Уфа, Иркутск поражались той же громовой стрелой, которая ударила в Москву. Конечно нет! Нам жаль соседа, но не так, как самих себя, и ежели очень часто видим, что на одной улице в том же городе пожар, а на другой маскарад и забавы, то не будем сердиться, как многие мрачные нелюдимы, за то, что в губернских городах плясали, когда в Москве неприятель. Это очень натурально, а что натурально, того химерические постановления общества никогда не одолеют.
   25-го числа сентября мы приехали в Юрьев. Тут мы нашли множество дворян, купцов, духовных и разночинцев, скрывшихся по побеге из Москвы. Не было ни одной горенки пустой, и всякий угол чрезвычайно дорого отдавался в наймы. Мы расположились дни на два у шурина моего, тутошнего городничего31, и поелику до меня никому уже не было дела, то никто меня не посещал. Я в полной свободе мог употреблять время как хотел и видеться только с теми, кто мне нравились. Занимательнее всего для меня была беседа сенатора Ивана Владимировича Лопухина, с которым, разговаривая о предстоящих обстоятельствах, давали жизнь и душу мечтам разнообразным. Тут я нашел газеты, но в них еще не было ни слова о Москве. Тут у которых он играл прекрасно; иностранец Мишеле, содержащий Пансион детский; доктор, молодой и милый человек, к забавам очень склонный, Олгрейн -- вот из кого беседа наша человеках в двенадцати была составлена, и, если смею сказать, это было самое лучшее время жизни нашей в Пензе. В конце поста и во всю Святую неделю я болен был лихорадкой и в ней начал свой двадцать девятый год. Вышеписанные доктор и музыкант мне великие показали услуги, не покидая меня в болезни моей ни на минуту. Она тем сильнее была, что в первый еще раз в жизни моей мне трафилось проводить светлый праздник, сей знаменитый в христианстве день, таким образом, что, вышед или выехав из своего дома, не находил я ни одного человека, которого бы мне хотелось от всего сердца обнять. Но в свете ко всему привыкнуть должно. Болезнь моя не мешала мне заниматься отправлением должности моей, я и на дому, получая от лихорадки свободу, ежедневно слушал все вошедшие бумаги и распоряжал Палатою еще свободнее, чем в ней, ибо ничто не отвлекало моего размышления и не препятствовало мне вникать в существо предлагаемой мне бумаги.
   Между оными попалась одна, которая невольным образом принудила меня навлечь на себя негодование губернатора, а именно: указом Сената оштрафованное Наместническое правление получило повеление сей штраф внести в общий государственный доход, следовательно, Казенная палата, имея главным своим предметом верный сбор оного, не могла в сем случае никакого сделать губернатору послабления, а как всякий поступок места большею частию падает на председателя, то губернатор по ограниченному своему смыслу считал меня непоколебимым в настоянии получить с него принадлежащий казне штраф не по усердию к званию моему, а по личной моей будто на него досаде, которой хотя не было никакого места, но ему так толковали, и потому я его извиняю, нашед опытом, что мало таких умов, кои бы понимали вещи и поступали не по чужим внушениям, а по своим примечаниям. Много было спору и хлопот прежде, нежели вошли в приход деньги, но наконец тысяча рублей взыскана, и дело кончено. Хотя сие положило начало распри между нами, но как это дело, подобно многим другим, не вдруг произвелось и кончилось, то пока Губернское правление переписывалось с Сенатом, а сей повторял свои указы, имел я случай и с моей стороны разными проволочками делать ему снисхождение. Итак, искра ссоры, брошенная между нами, тлилась, но еще не зажигала большого огня, а между тем губернатор, желая показать некоторую стоическую твердость в его ко мне приязни перед всею публикою, уже болтающею о нашем сокрытом раздоре, вздумал править мои именины у себя дома и 8 мая дал на сей случай превеликий у себя обед. В самый этот день у меня играется первая комедия, ничего не значущая, моего сочинения под именем "Трагилирография". Одно имя уже всякому означает, что это была игрушка, и самая вздорная, однако и она имела свое место в нашей ссоре с Ступишиным. Так как намерение мое было обновить театр свой порядочным представлением не прежде именин губернаторских в отплату за его вежливость ко мне, то и хотелось мне узнать сперва, сколько поместится у меня людей в театре, и для того, не приглашая никого из благородных особ, роздал в мои именины билетов до сорока купечеству и приказным, а играли человека с три из живущих у меня, но никто из нас самих. В провинциальном городе нет секретов, там все знается тотчас. Губернатор, узнав о моем театре, убедительнейшим образом выпросил у нас, а паче жена его, для себя два билета; мы не могли отговориться, итак, во всей упомянутой сходке были они только двое наши гости. По окончании спектакля дали мы им ужин и не прежде посадили лучших из купечества людей за стол, как с их позволения. Со временем все это обратилось мне же в нарекание, и когда мы рассорились, то поджигатели умели ему внушить и уверить его, что все это происходило ему на смех, что приглашение его с помянутым людей сбродом выдумано было мною на смех ему. Не сам ли я с ним был во всем тогда соучастником? Но клевета ничего не соображает. Итак, мы тот день отправили в самом чудесном и смешном позорище. 25 мая, в день его именин, дается у меня настоящий спектакль, и созываю я весь город; представляем "Вечеринку по моде" моего перевода, в которой играем и мы с женой.
   После того, желая пользоваться хорошею погодой и имея к тому случай, получа позволение от г. Салтыкова, тамошнего помещика, жить все лето в его деревне, наипрекраснейшим образом устроенной в двенадцати верстах от города, называемой Бессоновка, выпрашиваю я позволение начальника моего переехать и, получа, не мешкав, переезжаю. Там начинаю я наслаждаться плодами блаженной деревенской тишины. Гулянье и полевые забавы наполняли все те часы дня, кои я не был на службе, ибо, несмотря на расстояние, я ежедневно езжал в свою Палату и возвращался домой к обеду. Такое сильное движенье, и почти беспрестанное, много приносило пользы моему здоровью, но, с другой стороны, удаление от города доставляло свободу моим завистникам устраивать противу меня заговоры и ставить разные сети. Деятельность моя, и за городом живучи, умножала моих недоброжелателей, и редкие свидания с губернатором, отнимая способы с ним иногда изъясняться, прибавляли удобство к разным на счет мой выдумкам. Все это мало меня трогало. Должен бы я был оное предвидеть и предупреждать, но, к несчастью моему, не был тогда попечителей о сохранении хорошей молвы и, начиная думать, что человек должен первым и единственным отчетом своей совести, не заботился узнавать, что про меня сказали, что на счет мой сложили, словом, имел за правило:
   
   Que trop de prévoyance amène trop de soin
   Je ne savais prévoir le malheur de si loin *.
   * Что излишняя предупредительность чревата излишними заботами / Я не умел предвидеть несчастье столь заблаговременно (фр.).
   
   Директор Экономии Прокудин, под видом своих нужд получа отпуск в Питер, в мае со мною простился. Я чувствовал, что цель его была или удачно на меня пожаловаться покровителю своему Зубову и пугнуть меня северною бурею, или решить пользу службы своей по его видам переменою места, которое тут и под моим присмотром не приносило уже ему огромных выгод по-прежнему. Во всех сих случаях относил я скрытые вздохи мои к Богу, а к светским полубогам никакой о себе не писал грамотки и ничьей не искал милости.
   Из сих последних один, знатный нашего края вельможа, о котором писал я выше, князь Куракин, пригласил меня с женою в свою Саратовскую деревню в гости. Там погостили мы двои сутки; по достаточному описанию, какое я об нем сделал при первом моем к нему визите, всякий узнать может, что при встрече, угощении и проводе нашем истощены были все затеи светского тщеславия. Деревня его была тогда уже прекрасная, устроена наилучшим образом; аглинский сад, прочищенный в осьмидесяти десятинах старого леса в такой стороне, где на горизонте двухсот верст вокруг человеческий глаз не встречает ниже прута, такую представил нам диковинку, от которой пришел бы в изумление и тот, кто видал больше нашего. Почасту в этом саду встречали мы разного убранства и архитектуры домики, из коих каждый имел свое особенное название, всякая тропинка имела свое имя, назначенное на жестяной доске, вделанной у входа в оную в нарядный столбик. Под именем "Цесаревичева просека" открывалась глазам нашим преширокая дорога с триумфальными воротами; были и другие просеки под именем "Нелидовского", "Марии Антуанет", в честь которой приготовлялась и пирамида с бронзовою доской и на ней надписью. Из мелких строений нравилась хозяину больше всех галерея, называемая "Вместилищем чувств вечных"; в ней на четырех дверях были вензеля, как догадывался я, пленивших его некогда женщин. Тут мы чаще и приятнее прочих мест угощаемы были. Довольно сего краткого описания. По возвращении нашем оттуда в Бессоновку, начали мы приготовляться на краткое время в город, где по обыкновению в Петров день бывает ярмонка. Любопытствуя видеть то, о чем мы никакого понятия не имели, переехали к празднику восшествия9 и забавлялись торгами, на которые съезжались из деревень множество дворян. В самые сии суетные дни прикатили к нам гости, а именно брат жены моей Савва с женою и своим семейством. Он по просьбе моей еще в марте был от губернатора представлен в городничие в город Шишкеев и, получа в Володимире, где он служил расправным судьею, указ о своем определении, прибыл к должности. Мы вместе проводили все ярмоночное время. Губернатор обошелся с ним хорошо, но ссора между нами час от часу укоренялась. Неосторожная с моей стороны запальчивость подала к тому новый повод, словом, скажу я, как Jacques le fataliste10, видно, il était écrit la haut {это было предписано свыше (фр.).}, чтобы между нами не было согласия. Вот в чем дело. В Пензе содержал лет с двадцать аптеку штаб-лекарь Петерсон, который пользовался отличными милостьми от губернатора, не знаю отчего, но многие злоязычники подозревали, что он их лечил и лекарствами снабжал без платы. Он по заведенной издавна привычке зывал к себе в Петров день на именинный пир и бал, почему и приехал меня на оный звать за два дни до праздника. Я, наполнен будучи всегда глубокого благоговения к Петрову дню, яко дню именин моего государя, на зов отозвался охотно, кроме обеда, считая, говорил я ему, что дает оный губернатор, но мой аптекарь, толкуя мне, что он зовет на бал, сказал, что обед в тот день даст г. Колокольцов, Верхнего земского суда председатель. Рассердяся за такое нестройное учреждение столь важного для меня праздника, послал я предварительно губернатора просить, чтоб, ежели он в Петров день не даст обеда, то сделал бы мне честь, пожаловал к моему, ибо этого праздника я, кроме его или себя, нигде торжествовать не могу, и что я надеюсь, что он даст мне преимущество пред Колокольцовым. Приглашение мое его всконфузило. Не смел он отказать Колокольцову, потому что у него дядя родной был сенатором, да еще и в 1-м департаменте11, с другой стороны, не считал приличным обойтить меня требуемою почестью. Долго тревожился, суетился, из дому в дом пересылался, наконец решился дать обед у себя, такой же торжественный, как и в восшествие, на который и получил я зов по карточке. Все это не заслуживало бы ни малого внимания, но умы, настроенные на худо, и сердца, к гневу расположенные, выводили из сего происшествия, что я принуждаю губернатора праздники давать против его желания, и тем самым острили жало его против меня. Я чувствую очень всю непристойность моей горячности и должен бы был обращаться скромнее в городе, наполненном людьми грубыми и непросвещенными, но, к общему сожалению всех, о человеческом роде всякий знает, что как теория ни учит нас быть осмотрительными в поступках наших, ничто, однако, так нас в том не утверждает, как опытность; без нее человек редко бывает благоразумен и достаточно к пользе своей осторожен, в молодости же наипаче что может быть восхитительнее, как поставить себя в предмете разговоров целого города и заставить о себе сказать: экой молодец, поставил на своем; вот в чем состояла вся моя добыча, и я надеюсь, что всякий мой ровесник в тогдашнем возрасте со мною в этом согласится.
   Наконец, в Петров день дается аптекарский маскарад. Вообразить можно, сколько на нем было весело, когда я скажу, что весь вечер прошел в объяснениях между губернатором и жены моей, которыми он вместо меня потчевал ее для того, что боялся моей вспыльчивости и непристойной какой-либо между нами сцены, чего от дамы он ожидать не имел причины. Никто не танцовал, все ходили по зале из угла в угол и перешептывались. Политики по окончании объяснения искали узнавать из их лиц, к чему дело клонится, к миру ли, или войне, и не знали, на чем основать свои заключения, когда переговоры каждый час почти повторялись, и с одинаким жаром, а патриоты пензенские между собою защищали каждый свою сторону; короче сказать, вся эта вечеринка похожа была на Сейм больше, нежели на бал, даваемый на счет умерших в Пензе граждан. Дележ Польши12 едва был ли того суматошнее! Все кончилось пустяками; объяснения жену мою вывели из терпенья, а он, по косноязычию своему, так от них устал, что ссора между нами осталась в той же мере, как и до бала, все, однако, с некоторою благопристойною наружностию. Отправя таким образом ярмоночные пиры, поехали мы обратно в Бессоновку, а в городе прокурор, увидя, что лучшая самая ему минута предстоит ловить рыбу, возмутя воду, отправил вслед один за другим три протеста, как то например: что Казенная палата допустила к должности пристава соляного, не дождавшись утверждения на определение его от Сената, что отрядила для сбору на Ломовскую ярмонку советника, и прочие такого же разбору. Во всем этом следовал я прежнему порядку, ибо таковые случаи были и прежде; в вящую же предосторожность я и наставление, которое давал советнику, поколику оно различествовало от прежних, относил на утверждение губернатору, и им оно было опробовано, то, кажется, все было в порядке, но как пристав определяемый и советник отряженный были ко мне вхожи и знакомее других, то в протестах прокурорских и действовала более личность, нежели радение о благоустройстве, которое, впрочем, ничем не нарушалось. Протесты сии, доходя к губернатору из первых рук, побуждали его подстрекать меня едкими предложениями, в которых он начинал уже употреблять любимые его изречения, как то: "неслыханное злодеяние" и проч. Возражения мои, признаюсь, также не уступали его превосходительству. Итак, начиналась письменная добрая битва: все эти бумаги шли своим обрядом на рассмотрение в Сенат, куда участвующие лица, дабы не остались бесплодными, бомбардировали письмами к секретарям и прочим, имея в предмете меня огорчить, а я с моей стороны, держася оборонительно, только чувствуя себя в исправлении должности моей совершенно правым и ненавидя всякую личную переписку о деле казенном, в котором не должно быть иного к решению ходатайства, как правое внушение совести и бескорыстие судящего, упорно стоял в моих правилах, отдавая все следствие наших ябеднических переписок на судьбу и смысл господ сенаторов. Но, к крайней моей ошибке, Сенат по всем протестам винил меня и делал мне выговоры, а что всего страннее, не подкреплял обвинениев моих никакими доводами законными. Так как все указы сии доходили не вдруг, а по временам в течение лета, и ни один из них меня не только не убивал, но ниже приводил в робость, то губернатор, дабы, что называется, зажать мне рот, ничего лучше не придумал, как начальничьим образом меня милостиво пожурить. Совет ли он чей-либо чужой в этом исполнял или собственно своего рассудка (если можно сим именем почтить самую нестройную смесь фальшивых о вещах понятий), того я не знаю, но и доселе дивлюсь хорошему выбору времени на сей приготовляемый мне выговор. В июле 11-го числа великая княгиня разрешилась от бремени дщерию, нареченной Ольгою. По заведенному обряду, губернатор удостоился получить о том известительный от государыни собственноручный рескрипт, насчет которого сколько его ни уверяли, что таковые циркулярные письма посылаются ко всем начальникам губерний, но он стоял в том, что это на его лицо именно состоялось, и приписывал сие особому к нему благоволению. Вместе с этим прилично молвить мимоходом и о том, что он бригадирами почитал только тех, кои в сем чине суть в службе, как например я, почему и называем я был им впрямошный бригадир13, а прочие нет; что московские Сената департаменты не таковы, как петербургские, ибо они в Москве, и что государыня в премудром своем предисловии "Высочайшего о губерниях учреждения", говоря о различии мест по роду дел и что они между собою разделены, хотела будто сказать, что они разделены стеклянными перегородками, кои между камер судейских и приказных повелено было устроить. Такие и многие другие его отзывы да не почтутся шуткою или дерзновенною насмешкою, истинно нет! Таков точно был наш владыка! По получении вышепомянутого рескрипта рассудил он дать обед по чинам; охотно бы он меня на оный не позвал, но под тот час приехали в свою деревню пензенскую проездом в Саратов князь Михайла Андреевич Голицын, женатый на старшей дочери графа Андрея Петровича Шувалова. Деревня их отстояла от Пензы в тридцати пяти верстах на самой большой Московской дороге, на которой и мы обитали Бессоновку. Прежнее наше с ними знакомство привлекло их к нам в гости, а желание видеть Пензу убедило пробыть в ней несколько ден, на которые и зазвали мы их жить в свой дом. Они на предложение наше согласились, итак, мы с ними переехали в город до их отъезда в Саратов, а в ту самую пору случился и помянутый праздник, которому губернатор, усугубляя радостное торжество, назначил быть 22 июля, в день тезоименитства великой княгини.
   По сделанной повестке явился я к нему поутру с поздравлением; долго он крепился, но, не выдержав, позвал меня к себе в кабинет и в свидетели благообразия нашей беседы пригласил г-на Копьева. Там, запершись втроем, слушал я долго запальчивые его от меня требования, чтобы я перестал с прокурором входить в противоречия. Сколько я, смиряя свои слова и движения, ни старался его урезонить, доказывая, что на опровержение наших друг другу бумаг установлена форма, которой остается нам следовать, и что доколе она не нарушена, не думаю я, чтобы его превосходительство имел законную власть требовать от меня личного примирения или соглашения в делах, целым местом производимых, где я только перевес имею голосов, а не какую-либо власть полномочную, но мой генерал со мной не соглашался, наконец, счел приличным делать мне угрозы пальцем, как будто бы ординарцу полковому. Тогда я, не привыкши бояться ничьего гнева, опричь Божия, монаршего и родительского, осмелился ему представить, несколько возвыся голос, что, снисходя многому выслушанному из уважения к его летам и чину, принужденным находился прекратить меры терпения моего, потому что движения его и горячность разговора показывали мне, что он выходил из пределов принадлежащего мне уважения, что все его с некоторого времени со мною поступки почитаю я притеснениями, кои ежели продолжатся, докладывал я ему, и его превосходительство не войдет в обращение со мной по службе (оставляя личное на его волю, не имея на оное никакого права) в пределы узаконениев, то бы изволил знать, что я оборонять себя от него стану теми же средствами, какими получил и место мое, то есть отношением к государыне, и, сказав сие, толкнул дверь, прибавя: "Впрочем, сегодни торжество и день такой, в который даже каторжные от работ увольняются, следовательно, случай празднества не вмещает продолжения такого колкого разговора", -- и вслед за [с]им вышел вон из кабинета, твердо себе посулив не иметь с ним уже никакого знакомства, ниже сохранять вид политического согласия, к показанию которого только в присутствии Голицыных для их собственного спокойствия вежливость еще меня на несколько дней обязывала. Итак, скрепя сердце, был я у него в тот день с женою и моими постояльцами на обеде и бале, и он, однако, во весь день со мною обходился как истинный приятель, чаятельно для того, чтобы весь вид вины показать гостям петербургским на моей стороне или и для того, чтобы норовить им чрез то, как людям, к нам ласковым и у нас живущим. Приятно мне было тогда сим последним показать мою услугу, доставя им способ на случившиеся им нужды занять пять тысяч рублей, в коих я поручился, и сие дело кончив с ними, проводив вечера два или три наиприятнейшим образом в их обществе и вспомнив род жизни столичный, сладкими мечтами наполненный, простились; они поехали в Саратов, а мы в Бессоновку, куда не стало у Ступишина гнусности меня не отпустить, ибо все журналы целого лета свидетельствовали исправность моих заседаний, а там если не весело, по крайней мере жили мы уединенно и смирно. В течение лета директор Экономии, по случаю покровительства к нему обер-прокурора Сената Зубова, отпросись в отпуск узаконенным порядком, слетал в Петербург. Но Бог не выдаст вовеки тех простых сердец, кои на вере к нему утверждают свои поступки -- никакие его пронырства ему не удались, и наконец он принужден был, возвратясь без успеха, выйти в отставку, оставя место свое Зубову, родному обер-прокурора брату коллежскому асессору Василью Николаевичу, который, хотя самый чин его и употребление сие в службу показывало, что он не имел большого от случайной родни своей покровительства, однако в таком близком с ними союзе крови опасен был по одной уже русской справедливой пословице: "Свой своему поневоле друг". Определение его в директоры Экономии было приготовлено губернатором на тот конец, чтобы в нем найти против меня опору, а притом и родне его показать некоторую трусость. Время покажет, достиг ли он своей цели.
   Между тем временем у двора происходили следующие обстоятельства. Генерал-прокурор князь Вяземский умер, на место его был определен граф Самойлов14, человек глупый и никаких сведений не имеющий, но Екатеринина голова могла заменять многих, под ней всякий всему был мастер. Зубов из обер-прокуроров Сената пожалован был в сенаторы, следовательно, того же влияния на дела статские, какие до сего имел, не мог уже сохранить, на место его определен был человек острый и немолодой, Храповицкий. Пока все сие делалось на Неве, мы с берегов Суры переезжали в город. Наступила осень и приглашала горожан к комнатным увеселениям, кои состояли в одном клобе. При открытии оного рассудили баллотировать выбор новых директоров, из коих я, вышед вон, замещен был Зубовым. Все эти безделки служат, однако, важным основанием к заключению насчет провинциальной жизни. Жена, по склонности ее к домоседству, никогда в клоб и не езжала, и я показывался в нем весьма редко, но, дабы сколько-нибудь весело или по крайней мере меньше скучно было нам, принялись мы опять за прежнюю нашу забаву, всю осень и зиму играли комедии, составя наше общество из лучших в городе людей, лучших не по чинам, а по нравственности. Между забавами театральными давали иногда и маленькие балы, которые от многих были посещаемы. Дом Копьева всегда был с нами в неразрывной связи, а вдобавок к постоянным жителям Пензы наехали многие отставные дворяне с своими семьями из поместьев. Жизнь городская сделалась приятнее, общество больше, сверх того поставлен был на зимные квартеры в пределы той губернии драгунский полк, коего полковником был Тараканов. Сей старинный приятель нашего дома, купно и с женою своей, гащивал у нас в Пензе один по нескольку ден, а как в Саратове и в Тамбове также поставлены были полки, то дивизионный их командир, генерал-майор барон Беервиц, полюбив в коротком своем проезде Пензу, учредил в ней свою квартеру, и прибавился сим приятный дом в Пензе, наипаче для нас, ибо жена его была гораздо прежде надзирательницею в Смольном монастыре, где жена моя воспиталась, и, следовательно, имела с ней некоторую приязненную свычку, которую возобновить было им нетрудно. В доме их между прочими дворянами, съехавшимися в Пензу из деревень, познакомились мы с У<лыбышевыми>. Воспоминание сего знакомства, сопряжено будучи со многими последовавшими ему приключениями, всегда меня в ужас приводит. О, как бы дорого я дал, чтобы день сего знакомства выкинут был провидением из числа дней моих, чтобы заря того дня не коснулась вежд моих вовеки! Таким образом провождали мы осень сносным образом, а к зиме готовились нового рода забавы; в тот год истекал трехлетний срок выборам дворянским, кои назначены были в декабре. Князь Куракин осчастливил Пензу своим приездом. Слух о готовящихся балах соблазнил многих офицеров стоящих вокруг полков. Прискакал из Саратова полковник Буткевич, он нас, а мы его тотчас полюбили; сей приятный в обращеньи человек знакомством своим приносил нам большое удовольствие. Наконец, начались выборы и праздники, всякое утро кое-как отправлялась дворянская баллотировка, а по вечерам ежедневно давались балы, кои продолжались до трех и четырех часов пополуночи, ежедневно были обеды у губернатора для разных округ, словом, в две недели этих выборов мы так завеселились или, лучше сказать, засуетились, что служба, которая и без того в рабочую пору не много нас занимала, тут совершенно из мыслей истребилась. Князь Куракин вельможным своим сиянием озарял торжество Пензы. Он придавал роскошью своею большой блеск нашим пирам, а дабы ссора наша с губернатором не произвела в общей гармонии неприятного разногласия, то он, как самый тонкий политик, мудрец царских чертогов, приехав в Пензу до выборов, вступил в посредники между нами и губернатором, и, хотя он при всех своих трудах не поселил никакого в нас внутреннего друг к другу доброжелательства, однако принудил меня из уважения к его усильному исканию сделать вид примирения с губернатором только на время выборов для благопристойности публичных собраний. Таковое же наружное примирение между нашими женами, хотя с большим трудом, но успел он устроить также на две недели, и мы в оные начали между собой съезжаться. Трудно было жене моей на сие решиться, что легко можно будет видеть из письма ее, которое она к князю на сей случай писала и с коего в окончании года поместится копия (3) {Письмо сие помещено в конце года. [Примеч. И. М. Д.]}, однако начали мы сквозь слез смеяться.
   Говоря о выборах, не стану я здесь описывать всех пиров, кои кто и когда давал, но, дабы дать некоторое понятие о сих происшествиях в губернских городах, о том, как самые выборы производятся и какие приключения могут встретиться в столь многочисленном стечении не образованных по большей части, а диких и закоснелых в грубом невежестве голов, выберу я, что примечательнее всего было для меня на тот раз, и начну кратким изъяснением порядка, каким баллотируются избираемые к судам дворяне, потом молвлю нечто и о праздниках, вместя наилюбопытнейшие из нцх.
   Выборы должны бы были производиться в дворянском доме, но как оного, при многочисленной, однако, собранной с дворян сумме, в Пензе не было построено, то верхний этаж губернаторского дома, никем не занятый, и был на сие назначен. В нем дворяне для баллотировки собирались каждое утро чрез три дни по предварительным от полупьяного гарнизонного офицера повесткам и на каждое место, в губернских учреждениях показанное, кидали все белые шары в пользу того, кого приказывал избирать господин губернатор чрез губернских стряпчих. Сии, подходя к каждому дворянину, шептали на ухо, на которую сторону ящика при наименовании избираемого бросать раздаваемые им шары; воля начальника, таким образом сообщаемая, невидимо в выборах содействовала. Если же кто дерзал иметь свою собственную волю, то таковой притеснялся, назывался преступником закона и подвержен бывал за упорство нередко несчастию. Вот как сие делалось между дворянами! Потом г-н губернатор утверждал представляемых кандидатов. Хотя я не знаю, каким образом сие исполняемо было в отношении к судьям нижних мест, но, быв свидетелем наречения губернского предводителя, думаю, что и прочие таким же средством попадали в свои места, а губернский предводитель тогдашнего выбора г-н артиллерийский капитан Машков, человек немолодой и истинно достойный, не прежде был губернатором в сем звании утвержден, как по призыве Полдомасова, о коем выше говорено было, без всякой его к тому обязанности, ибо он был стряпчий уголовных дел, и сей-то Полдомасов, написав наконец предложенье в пользу Машкова, поднес г-ну Ступишину, который властию, ему данною, не прочтя ни строки, побеждая разум свой послушанием веры, Полдомасову подобающей, подписал оное. Таким-то образом сословие дворян на три года получило своего предводителя. Выборы в три утра кончились, и без затруднения, ибо за месяц до оных уже по алфавиту имен г. Полдомасов назначил мысленно кому где быть, оставалось только дворянам раненько встать, столпиться в антресолях губернаторских и наметить зря кое-куды положенное число шаров, а уже при рассортировке их ведал про то суфлер всей этой комедии г. Полдомасов, по скольку белых или черных на чей счет попадать надлежало. Вот как иногда сами государи выбором местоначальников в государстве своем подвергают наилучшее свое узаконение не только недоразумию и оттого вреду, но даже и посмеянию людей просвещенных. Так как всякое дело на Руси обыкновенно оканчивается брагой, то и после сих выборов протекли две недели в праздниках и обедах. Толпа пензенских патриотов на все обеды и ужины приглашалась; вообще, все ложились спать в четыре часа, вставали поздно и ничего никто не делал, однако журналы по всем местам беспрерывно выходили, их составляли из чего хотели секретари, а судьи подписывали. Между прочими потехами давал обед и откупщик пензенский, купец Печерин. Сей мнимый откупщик, ибо настоящий под именем его был князь Куракин, рассудил нас поить до смерти не без соизволения, но паче с побуждения к тому самого князя Куракина. По несчастной необходимости был и я приглашен на его пиршество. Сели мы за стол в два часа пополудни, а пили до шести часов вечера, и я истинно думал, что заплачу за сие животом, но сошло с рук удачно, а дабы коротко показать, как искусно мы все подражали обычаям старинных наших русских бояр, скажу, что до тех пор пили, что князь Куракин под гусли плясал с купцами во всех своих орденах бычка15, что иные прикладывались с крестным знаком к его орденам, губернатора без чувств расцеловал межевой пьяный судейка, прижав в угол, и что... но где все упомнить. Князь Куракин среди всех нас был так крепок, что в тот же вечер и немного спустя в состоянии был в другом доме играть очень трезво в карты и дивился, видя, что я еще не мог привести гораздо около ночи походки своей в порядок, а он готов бы был и повторить утреннюю попойку. Умели мы перенять недостатки предков, а добродетелей их не заняли; если бы так же способны были стоять за матку-правду, как сулеи фамильные опоражнивать, совсем бы иначе устроивалась вся жизнь наша и судьба поручаемых нам областей. В заключение городских праздников пригласил и я небольшое число отобранных гостей к себе на благородный семейный спектакль, и при сем случае прекрасная последовала со мной штука.
   Поелику не зависело от меня наполнить круг моих актеров достойными и порядочными людьми, а должен я был удовольствоваться лучшими из тех, кои были налицо, то между актерами нашими был учитель народных школ, казавшийся мне за человека смирного и тихого нрава. В самый день спектакля, быв на всех пробах порядочен, он вдруг так сделался пьян, что по съезде уже всех наших гостей выслал мне сказать, что он играть не хочет, и что я ни делал, хотя сам г. губернатор, первый гость мой, грозил ему цепью и колодкой, ничто не имело желаемого успеха, и принужден был один из наших приятелей читать ролю его по тетрадке. Оставляю судить всякому, как это было весело! Многие полагали, что губернатор подделал все сие нарочно, дабы мне досадить, но я такого черного подозрения и доныне не имею, а особливо на такое время, когда он всякую наружность истинного примирения старался мне оказывать, а что всего было впоследствии мудренее, так то, что поступок столь наглый этого учителя остался без всякого с него взыскания и наказания, и что оное кончилось одними пустыми и никем не уваженными угрозами, и что ни в чьем доме, куда он продолжал вход свой, не переменилось с ним обращение, -- по крайней мере в мой с тех пор пускать его перестали. Остается после того судить, чему помянутый учитель обучал юношество? Любомудрию и нравственной философии! Пускай теперь дивится, кто хочет, невежеству отдаленных провинций. Вот какою потехою окончены были дворянские выборы в Пензе.
   Лишь только все по прошествии сих праздников успокоились и осталась Пенза в числе собственных своих сограждан, ссора наша с губернатором пуще прежнего возгорелась, и мы перестали опять друг к другу ездить, но как разрыв наших домов не почитал я достаточным обстоятельством к прекращению собственных наших забав, то в именины жены моей, кои бывают в самое Рождество, давал я бал, и на оный неожидаемым образом имел множество гостей, за что г. губернатор, а паче смиренная его супруга и кротчайшая теща не постыдились открыто изъявлять многим свое негодование. Все эти обстоятельства, еще до состояния выборов мною предвидимые, вынуждали меня искать средств ко избежанию столь несносного начальства, почему и отправил я в Сенат через губернатора просьбу об отпуске меня на двадцать девять дней, желая побывать лично в Петербурге, взглянуть на нового генерал-прокурора Самойлова и, коротко русским словом сказать, поискать счастия. Русские пословицы всегда мне очень справедливыми казались, и я как будто предчувствовал, что та, которая говорит: "Дурак бросит камень в воду, а десятеро умных не вытащат", надо мной в Пензе сбудется.
   Желание мое ехать в Петербург оживляемо было лестными надеждами, и к некоторым из них послужило мне поводом письмо, полученное мною после годового молчания, письмо самое приятельское от старой моей знакомой княгини Несвицкой, которое отправлено ко мне было через нарочного г. Кречетникова, препровождаемо при особом и превежливом письме от князя Куракина с нарочным же на собственное мое имя, а Кречетников тогда имел большую силу у двора и сверх генерал-губернаторской должности в Туле и Калуге назначался к управлению новыми в Польше губерниями. Таким путем дошедши ко мне, письмо из Питера от женщины молодой, умной и пригожей подавало мне случай к наивыгоднейшим для себя заключениям и прибавляло нетерпеливость мою побывать у двора, а как притом и жена моя была уже брюхата, то план мой устроивал я так, чтобы и ее, получа отпуск, привезти с собою в Москву, дабы она тут в семье своей могла спокойнее и безопаснее родить. В таковых приятных предположениях оканчивал я текущий год и услаждал ими бремена службы моей, которая не доставляла мне, впрочем, никакого удовольствия, ибо г. Зубов, мой директор Экономии, делая, что хотел, управляя самовластно казенными заводами, разрушал всякий порядок и в существе дел, и в самом их производстве, подавал на все голоса, запутывал сколько мог движение Казенной палаты и, не выезжая из дому в присутствие инако, как когда хотел, высылал престроптивые бумаги, по которым без опасения себе зла не мог я ничего удовлетворительного для него делать. Но все сие до такой степени меня замучило, что я из посредственных судей сделался было несносным ябедником. Вот на чем остановлю я моего читателя при конце сего года16.
   

1793

   Десять лет как я Историею моею не занимался. Десять лет записки мои ездили со мной с места на место и в большом нашлись беспорядке, когда я в 1803 году опомнился и, в свободный как-то час заглянувши в них, вздумал продолжать такое сочинение, которого польза со временем может быть ощутительна для детей моих. Много с тех пор, как я остановился, воды утекло. Много людей померло, возвеличилось, паки упало, словом, перемен много было вокруг меня. Разбиваем быв в сие время разными приключениями, как на волнах носимый по произволу непогод ялик, наконец отдохнул у тихого пристанища, и, подобно как мореходец, который, после долгого на море плавания возвращаясь домой, находит свои пожитки целы и сохранны, так, благодаря Бога, и я, взглянув в свои записки, сравнивая себя ныне с собой десять лет назад, нахожу душу мою, сердце и правила все теми же. Несчастия, злоключения теснили меня до врат адовых, но дух мой устоял и непоколебим пребыл противу всех покушений моих недоброхотов. Хотя я еще далеко отстою от конца моего путешествия, ибо человек, который не по воле своей, но обстоятельствам живет вне своей родины, должен надеяться, что рано или поздно воротится в оную и, следовательно, еще странствовать будет, но смею нынешнее положение мое назвать пристанищем потому, что опытность научила смотреть на все равнодушнее прежнего, снисходить больше слабостям человеческим, научила чувствовать, что противу силы политической так же опасно вооружаться, как и противу рожна прать, и потому стал я смирнее, а кто с равнодушием смотрит на людей, на того и они, обращая взор самый холодный, оставляют его в покое. Вот в каком отношении разумею я жизнь свою нынешнюю тихим пристанищем. Не найдет ли здесь кто противуречия, ибо я выше сказал, что правила мои те же, -- да, те же, конечно, но употребление их в мире вне себя с прочими совсем стало иное. Поэтому опытность была мне полезна? Бесконечно; без нее были ли бы люди то, что они есть под старость? Конечно нет, и в этом никто не сомневается.
   Неужели воротиться назад, напомнить живым образом и как бы вновь почувствовать такие случаи, кои хотелось бы в вечное погрузить забвение? Неужели? Но, начавши дело, и начавши с предвидимою от него пользою, стыдно остановиться и не кончить. Итак, начну. Я не буду с тою подробностию останавливаться на многих не вообще замечательных происшествиях, как прежде, беседуя об них, надоедал юному моему читателю (ибо я все в предмете имею сына моего или сыновей вместе), но не пропущу ничего такого, что нужно будет для утверждения на сердцах их печати нравственности, для вкоренения в них страха Божия и любви к чести, которая должна быть первою пружиною всех действий человека, и для того все то почту не лишним, что к сей цели приближить меня может.
   В прошедшем годе сказано было, что я сбирался в отпуск ехать, и действительно, я оного на поданное от меня по форме прошение начинал ожидать. Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Я пишу по-русски, как человек простой и не грамотей, следовательно, кстати включить пословицу русскую мне не запретится. Просьба моя подана была в Наместническое правление, откуда пошла в Сенат. Сенат должен был ее слушать, хотя и слушать в эдакой бумаге нечего, доложить государыне, государыня -- объявить указ; и наконец указ сей из Сената дошел бы в Губернское правление, а оное мне через Казенную палату о сем дало знать. Вот порядок дела. Вот какие потребны были предисловия на то, чтоб мне сесть в карету и ехать в Москву. Все сие могло бы сделаться легче, что мы увидим гораздо позже, но тогда всякий еще любил держаться заведенного порядка исстари и к облегчению затруднений во всяком роде никаких не прилагал трудов своих. Путешествие, к которому я приготовлялся, составляло эпоху в Истории моей не только того года, но и многих лет, что последствия оказали, ибо я уже с тех пор в Петербурге не бывал1, а потому об нем и стану говорить, как о вещи для меня достопамятной. Но прежде не лишнее будет для связи описываемого года с предшествовавшими нечто молвить и о настоящих моих в самой Пензе обстоятельствах. Ссора моя с губернатором продолжалась, он делал мне всякие неудовольствия, которым я отвечал упорством и непреклонностию. Сии два свойства ужасны в подчиненном для начальника, который по характеру, по грубому сложению ума и костей хочет быть деспотом. Между нами двумя меньше было согласия, чем между холода и жара. Не стану я описывать здесь разных бумажных наших раздоров, повторять их скучно и для меня, и для читателя, некоторый им образчик показал я с самого начала, а для любопытного полную дал свободу порыться в статском моем журнале2. Там он найдет собрание всех тех бумаг, кои из пера моего выходили, а из них увидит и свойство моих досад на губернатора. Тогда я еще любил службу, как любовницу. В восхищении юного человека, который на все смотрит с пламенным желанием свет образовать и сделать лучшим, я писал не приказным слогом и не авторским, а вдохновенным самой природою, то есть так, как думал и чувствовал, следовательно, много найдется в рукописях моих нестройного, но для чувств моих оборот речи может ли быть предосудителен? Ах! Ежели бы люди всегда писали то, что подлинно чувствуют и мыслят, менее ли бы мы были благополучны? Но нет! С тех пор, как стали мы красоту слога наблюдать, с тех пор помрачилась красота чувств наших и мыслей. Век красноречия и во Франции не был век блаженства. Говоря о слоге, кстати скажу здесь, что князь Куракин писал ко мне поздравительное письмо с новым годом по-французски, несколько строк в нем было немецких для моего Павлуши. Так-то помнил князь все, что мне принадлежало; он мне желал благ земных и подписывался моим другом. Несколько лет спустя как явственно он мне доказал и то, и другое. Письмо было написано прекрасно, нигде ни одной ошибки, и я, читая его, при всякой строке готов был ему сказать, как в комедии, называемой "Злоум": "Да ты этого не думаешь"3. Он сам, может быть, тяготился таким самому себе наглым противуречием, но он думал, что так должно. Будучи поставщик и откупщик, несмотря на величавость свою и надутое мнение о важной его породе, сей князь охотно снисходил и до самых низких степеней в свете, ибо скоро получил я от него в том же году письмо, в коем он мне рекомендовал Злобина, рекомендовал его как друга и рекомендовал именем нашего дружества. Кто ж был этот Злобин? Купец из города Вольска, которого немаловажный капитал служил часто князю вспомогательным войском в его винной промышленности. Довольно сей причины, чтоб употребить до нескольку раз в письме, писанном в его пользу, священное имя дружбы. О! Наша могла быть так унижена. Она состояла в одних буквах, составляющих ее название, но сколь далеко отстояла от сердец наших!
   Мое питалось беспрестанно чаянием быть в Москве и видеться с милыми сердцу. Во ожидании такого приятного времени провождал я в Пензе настоящее очень скучно. Будущее всегда враг настоящему, но принесло мне некоторое удовольствие тогда посещение Палласа. Сей ученый человек, известный в Европе натуралист, ехал в Астрахань и намеревался обнять в пути своем Пензу и Саратов. Он имел ко мне некоторые рекомендательные письма, я же с ним был знаком и прежде. Свидание с ним было для меня приятнее тут, нежели в ином месте, ибо, вне своей родины живучи, обрадуешься и самому равнодушному знакомцу, который под одним с тобою небом жил прежде. С ним сопутствовали жена его, дама любезная, и дочь, девица милая, которая к пригожеству лица присоединяла приятные таланты и играла на арфе. О! Как пленительно слышать такую сладкую музыку, где же? В камчадалах! Ошибся, в Пензе, все равно! Он не много нашел пищи для своего любопытства. Г. Мартынов, громогласно похваляющийся своим кабинетом и собранными минералами, показывал ему оный с большим высокомерием, и, действительно, Паллас признавался, что он штуки две нашел замечательными. Довольно было для тщеславия владельца; везде, где он ни встречался с кем, везде твердил о Палласе и о своих двух редкостях. Виват, просвещение! Наконец получил я отпуск и, не медля нимало, отправился с женою в Москву. Поспешность моя уехать из Пензы доказывалась тем, что я на самой масленице отправился, но дабы в такую пьяную пору не подвергнуться разным неприятностям и остановкам, мы прошатались по своей губернии, где гораздо более способов имели проехать спокойно, нежели в другой. Итак, мы посетили в уезде Таптыкова и, побывав на первой неделе поста в Саровской пустыне4, прямо поскакали в Москву. Это было в марте, дорога и погода были наилучшие5.
   В разъездах, кои часто встречаются с нами по нашей доброй воле, а чаще того по необходимости, мало бы было для нас пользы, если б мы, равнодушно взирая на все предметы без разбора, не давали места в памяти нашей тому, что некоторого внимания стоит. Не все места, на путях наших лежащие, достойны отличены быть продолжительным об них напоминанием, но некоторые, -- так, как в этом нашем переезде упомянутая пустыня заслуживает краткое о себе описание. Саровская пустыня окружена прекрасною лесною дачею, которая ей укреплена грамотою Екатерины Вторыя. Монастырь, прекрасно обстроенный камнем, стоит на горе и в самой густой внутренности леса, так что не прежде его можно увидеть, как подъехавши почти под звук его колоколов, братии тут человек до двухсот тогда было, и настоятель их Пахомий -- старец весьма учтивый и доброхотный. Он был монах без риторики и угождал Богу без богословских аргументов. Богатство пустынное повсюду показывалось у них между разных заведений, доказывающих трудолюбие их и трезвую жизнь. (Но я не говорю о всех, в семье не без урода.) Была и аптека, которой управлял лекарский ученик, прилепившийся к их смиренной жизни и променявший на четки тупой свой ланцет. О вкусах спорить нельзя, по мне я бы и то, и другое бросил на дороге. Ах нет! Я бы ланцет сберег, отдал бы его врачу, и он в его руках был бы полезен, а четки ни в каких ни на что не нужны. Я был в их пустыне в самый Чистый понедельник6. Редкий и унылый звон колокола, их вседневное пение в церкви, в которую и женщин не пускают, а одни монахи по очереди денно и ночно воспевают псалмы, сии бесподобные стихотворения красноречивого Давида, отголосок толстых столповых песней, который, кажется, самые стены в уши мои ужасно отражали, мрачное одеяние унылых анахоретов -- все мне представляло живую картину поста, и воображение мое погружало все мои чувства в благоговейное некое исступление, которое соответствовало видимым предметам. Саровская пустыня одна из знатнейших в нашем государстве. Но какое противоречие! Пустыня -- и двести человек, живущих в одном обществе; пустыня -- и пушки, ибо и у них были свои маленькие орудия, кои по праздникам бывали не без употребления; пустыня -- и пребогатые алтари, утвари, кельи, изобильные поварни, роскошные трапезы. Согласите все сие в уме вашем. Когда мой язык выговаривает слово пустыня, то мысль с тем вместе представляет нечто пустое, пещеру, отдаленную от глаз посторонних, убежище в расселине каменной в пещере и горе необитаемой, а не собрание в прекрасном храме, сияющем фольгою и златом, нескольких тучных монахов, кои, пообедавши как сибариты, поют вечерню для единого только провождения времени и во уверение изумленным зрителям, что они иногда и в церковь ходят. На что монастырь? На что монах? Покровительство праздности и тунеядству на счет слабоумных, кои, подавши на свечу гривну, думают закупить тем царство Божие. О! Какое уничижительное мы имеем понятие о царстве Божием! Мы, христиане! Мы, которые именем его и чудесами так гордо превозносимся, и мы-то думаем, что царство Божие, пред которым миллионы сокровищ наших меньше зерна песочного на краю пространного моря, может быть куплено и приобретено золотником ладана, полушечной свечкой и тому подобными приношениями, да еще и в самом худшем виде, ибо я ни в одной церкви не видал свеч перед образами из чистого воску, а масло, и его жгут самое худое и ни на что другое не нужное. О, какое чистосердечное пожертвование избытков наших, тогда как в клобах, маскарадах по тысяче сгорает свеч в вечер наичистейшего воска. О смертные! О мои друзья! На что все эти игрушки? На что такое притворство? И перед кем? Перед нашим Творцем! Жизнь беспорочная, по крайней мере, по возможности благотворная -- вот дар, вот жертва наша Богу! Другой ему не надо. Но как далеко я отбился от своей материи, -- однако, не напрасно. Дети мои сие прочтут, и да воспользуются моим кратким примечанием, которое кончу тем, что ежели монастыри уже стали необходимы, то желательно, чтобы они все походили на Саровскую пустыню, ибо, быв в ней в разные времена, нашел, что в числе монахов многие трезвы, не все воняют и ни одного нет ханжи.
   До приезда еще моего в Москву мысль моя уже ее встречала. Воображению моему представлялись яркие верхи соборных глав московских, которых никогда не мог я видеть, подъезжая к Москве, без сердечного трепетания. Я видел каждый уголок моего родительского дома, я глядел мысленно на стены того флигеля, из которого меня в слезах выпроводили в Пензу. Ах! Слезы, мною тогда пролитые, были предвестники моих несносных огорчений, и теперь обрадовался ли бы я столько, увидя московскую заставу, если бы я умел предчувствовать, что я еду в последний раз обнять отца? Приезжаем мы в Москву, нахожу я отца моего в болезненном состоянии, изнемогающего под игом различных недугов, соединившихся для нанесения ему последнего удара. Все в прочем в семействе нашем было благополучно. Дочь наша Маша росла и забавляла дедушку, мать моя была здорова, сестра с мужем заводились детьми7, другие сохли по отце, свидетельницами быв ежечасной его муки; все было бы хорошо, но он таял, он умирал, и мы оба не могли друг от друга скрыть, что мы в последний раз видимся. Ум его, однако, не терял своей силы, и сие удвоивало его страдания. Проезжая Москву как молния, я представлял себе видеть друзей моих и приятелей на возвратном пути, а тут дни три пребывания моего употребил на беспрестанное беседование с отцом моим, в последний раз изустные его наставления селились в душе моей. Я изъяснил ему цель поездки моей в Петербург. Мне хочется, так говорил я ему, рекомендовать себя лично новому генерал-прокурору, показать ему некоторые мои бумаги, насчет многих с ним посоветоваться, словом, обратить на себя внимание правительства, убедить его взглянуть на мои труды, дать им вес и поставить преграду притеснениям моего начальника. Опытный мой старик слушал и улыбался, он радовался моим патриотизмом, но, зная, что он никогда успеха не имеет, смеялся моим словам, моему пылкому воображению как затеям юноши, который в мечтах розового цвета всю жизнь свою провождает. План мой, продолжал я, велик, срок отпуска моего мал и приближается почти, все правда, но я надеюсь, что человеку, который не последнее место в губернии занимает и попечению коего поручен миллион с лишком казенного дохода, дадут время объясниться, отсрочат, выслушают его, я же не о себе, не о своих выгодах, но о пользе государевой в том краю, где она мне препоручена, хлопотать еду. Довольно, думал я, и того, что я принужден на свой счет ехать с полудня на север для соглашения обстоятельств, имеющих влияние на выгоды не столько мои, как казенные. В порядочном образе правления и сию необходимость можно бы почесть наглым принуждением правительства, но где слово раб только государем истребляется8, а вельможею еще проповедуется со всею его тягостию, там не должно надеяться, что по почте посланная бумага произведет свое действие. Там жадный взор генерал-прокурора, экспедиторов и сенатских секретарей так привык видеть везде корысть и находку, что никакой виц-губернатор не мог успеть ни в чем, когда сам не спешил себя показать сим полубоярам. Но мне с этой стороны ехать и не ехать было все равно, ибо, знавши отчасти, что в Питере слово завтра в большом употреблении, и боясь, чтоб оно не довело меня до невозможности скоро выехать, решился я предохранить себя и взял с собой только сто рублей, дабы прожить не больше времени, как во сколько можно бы было прожить их; следовательно, сею выдумкою я, вооружась сам против себя, ставил себя в необходимости, невзирая ни на какие лестные к завтрему упования, которым бы не было конца, выехать и тогда, когда бы мне не хотелось. Не всегда человек должен опираться на свое благоразумие, часто оно обманчиво, иногда нужно руки себе связать, чтобы не шалить ими, и подкреплять моральное благонравие отнятием физической возможности поступать вопреки добрым правилам и чести. Все это я сдавал с души отягощенной, с души, убитой худыми противу меня поступками, милому моему родителю и другу. Мы беседовали вместе, он слушал меня со вниманием, видел мою неопытность, незрелое мое о вещах понятие, видел, что я не вижу человека, каков он есть, а воображаю его, каким я хочу, но вместе с этим познавал зрелость вперенных в меня его правил, видел, что я преемником буду его бескорыстия, что мздоприятие не заражает сердца моего и что честность непричастна порчи во мне. Таковые примечания его успокоивали, нежили его на одре болезни. Он был мною доволен, а я тем-то и был счастлив, ибо хорошее его обо мне мнение составляло всю цель моих забот. В таком приятном употреблении нескольких дней забывал я пензенские непогоды и, отдохнув, с вожделением, оставил жену в Москве, а сам поехал в Петербург и дорогою готовился к новым трудам. Кто знает Петербург, тот легко вообразить может, какое множество их должно было меня встретить к приобретению успеха в моем намерении, а паче после известных правил, коими набита была у меня голова и сердце. Поедем, читатель, поедем. Скоро будем на Неве и увидим шпиц Адмиралтейства.
   "Вот и он", -- сказал мне мой слуга, подъезжая к заставе. Я спал тогда в санях своих, проснулся, увидел Семеновские светелки, вспомнил свое в них житье-бытье и горестно вздохнул о том, что все это прошло. Часовой, мимо которого я ехал, едва обратил бы наше внимание во всякое другое время, тут я лишь увидел синий воротник, которым отличался Семеновский полк, готов был обнять его, как родного. Остановился я в четвертой роте, нанял горенку у одного придворного служителя за плату очень небольшую, а именно за пять рублей с отопкой на десять дней: я более жить там не располагался и каждый день, ложась спать, также вставая, искренно советовался с кошельком своим и руководствовался его наставлением. Вот как приготовлялся жить в Петербурге низовой виц-губернатор, который мог бы проживать тысячи; и в самой вещи, один из подобных мне, в то же время случившись наездом в Петербурге, жил у Демута в трактире, платил по двадцати пяти рублей за горницу в месяц и ездил цугом по ямскому. Хозяин мой сперва считал меня за скрягу, но скоро увидел, что не душа лжет, мошна, и стал сквозь зубы бормотать, что я дурак. Подлинно так, друг мой, говорю и я, спустя десять лет, правильно ты рассуждал обо мне тогда, как я ни о себе, ни о вещах, меня облежащих, рассуждать еще не смыслил.
   Отдохнувши несколько часов и выспавшись хорошенько, поехал к генерал-прокурору Самойлову. Повезли меня туда в каретке наемной на смиренной четверке. Я был еще первый гость в его передней, понеже было рано, скоро наполнилась эта зала. Он жил в великолепном доме. Мало-помалу начали к нему пускать его посетителей поодиначке и по выбору, но до меня не доходило очереди. Наконец, и этого конца ждал я все утро, вышел его высокопревосходительство и удостоил меня самою музульманскою улыбкою. Первый на него взгляд меня чрезмерно удивил. Что ж такое? Он был в армейском мундире и в шпорах. Генерал-прокурор в шпорах не обещал что-то ничего благоразумного и дельного. После мы ко всему такому привыкли, но при Екатерине статская служба еще не нашивала ботфортов, и хотя в ней знатные люди нашу братью мелочь и без шпор задевали сильнее, чем ими худой кавалерист подстрекает драгунскую клячонку, однако все такие ухватки они еще закрывали под своими барскими епанчами. Для первого утра довольно было и того, что его высокопревосходительство изволил меня увидеть, назавтра я надеялся удостоиться больше. Между тем генерал-прокурор шаркнул, стукнул шпорами, потряс ексельбантом и, подняв очень высоко голову, выступил. Я приметил, что у кого душонка в вершок, у того голова всегда с большую тыкву и очень высоко посажена на плечи. За ним толпа челобитчиков и тех, к кому они до генерал-прокурора поодиначке ходят, все разъехались по своим местам, а я сел в карету и помчался по всему городу, навещал без разбору родных и знакомых, всему дивился, иному радовался, но ничем почти не скучал. О новость! Какие ты имеешь приятности! В самое это время гостил в Петербурге граф д'Артуа, принц крови, отрасль гонимого Бурбонского дома. По смерти Лудовика XVI, которого в генваре посадили на гильотину, и заточения жены его в темницу, откуда она, не помешкав, вышла на ту же плаху9, принцы сии ездили по белу свету в черной своей одежде, ища хлеба и пристанища. Екатерина! Кто тебе в царях бывал когда подобен? Ты его приняла, угостила, обогатила щедрыми своими дарами, заставила забыть на минуту всю тягость его положения. Ах! Для несчастного такая минута при всей ее краткости драгоценнее целого года, в праздниках убитого роскошным тунеядцем. Граф д'Артуа всюду ездил, везде отворены ему были двери, он любопытствовал все видеть, и Самойлов ему все казал. Пост не позволял ни балов, ни музыки, которая при глубоком трауре двора по французских монархах10 была бы не у места и во всякое другое время, но богатые господа, министры иностранные давали ему вечеровые пиршества, и из них на некоторых случилось и мне его видеть, как то у графа Строганова, моего дяди, и у неаполитанского посланника11. Следовательно, в сих собраниях удавалось мне видеть весь город, то есть лучших людей, но как не все лучшие люди по пирам ездят, а многие сидят и дома, то я в тогдашнее мое пребывание в Питере возобновил знакомство со многими старыми моими приятелями, как то с Ададуровым, Вилламовой и прочими, кои со мною продолжали переписку, и несколько писем их, в том году ко мне писанных, свидетельствуют искренность их приязни, то есть тогдашней. Время вывело меня из заблуждения.
   Род жизни моей в Питере был очень приятен, то есть с полден. Я всюду был въезж; все меня ласкали. Ничего нет любезнее знатного барина, до которого дела нет, к нему можно приезжать без чинов, он вежлив, обходителен, его кабинеты редкостей, драгоценные уборы гостиных покоев, все это тебе принадлежит, когда ты у него. Смотри на все без принуждения, восхищайся и восхищай самого хозяина, для которого твой восторг есть фимиам наиблаговоннейший, он им курится ежеминутно, хочет, чтобы все тебе нравилось, потчевает тебя лучшими своими винами, кормит, как Лукулл12, словом, можно, на него глядя, сказать:
   
   Oui, le diner du riche occupe les deux mondes*.
   * Да, обед богатого человека занимает всех и вся (фр.).
   
   Но есть ли до них нужда -- полно! -- и вся приятность исчезает. Они тут глухи, немы, жестоки и своенравны, язык их ничего иного не выговаривает, как: "завтра", "посмотрю", "справлюсь", "потерпите" и прочие технические слова гражданского характера, а особливо слово "завтра" гораздо чаще бегает из уст в уста в беседе поутру у всякого большого чиновника, чем на именинном пиру передается бутылка доброго вина у тороватого хозяина. По утрам я бывал очень недоволен, ибо всякий день ездил к тем людям, кои имели с моею частию дел или связь, или на нее влияние. Тогда значили по статской службе по части государственного казначея и всех Экспедиций финансов: князь Куракин, брат нашего помещика, совсем других свойств человек, в некоторых отношениях, который иногда настраивал и Самойлова тяжелое понятие, но ведь бывают такие инструменты в свете, которых механизм столь испорчен с самого начала, что никакой настройщик не приведет его на лад, так, к несчастию, и обширная голова Самойлова создана была для выведения из терпенья всех, имеющих к ней прибежище; по 1-му департаменту Сената много весу имел г-н Храповицкий; в Герольдии дремал над списками Тредьяковский, а Васильев, хотя бодрствовал, но клонился к западу своего счастия и терял политическую свою силу. Вот те люди, до коих я имел нужду, и у них я каждый день бывал поутру. Не скажу я здесь иного ничего об них вообще в отношении ко мне, как то, что они меня жаловали, любили, принимали благосклонно, выслушивали терпеливо, наставляли с кротостию и без надменности. Несколько писем их ко мне у меня хранятся. Они будут навсегда залогом их ко мне благорасположения, а для детей моих свидетельством, что я не лгу.
   Фаворитом числился еще князь Зубов13, и случай его, доверенность к нему монаршая были почти несомненным доказательством естественного расслабления духа Великой Екатерины, ибо прежде сего все ее фавориты, как Корсаков, Ермолов, Зорич и самый даже Ланской, служа к единому ее увеселению, не имели на службу и дела ни малейшего влияния. Не надобно с ними мешать Потемкина, он выходил из всякого с ними сравнения. Ныне же князь Зубов, который отличными способностями отнюдь не может хвалиться, был употребляем в важнейшие дела: был в самый сей год сперва генерал-губернатором пожалован на смену Потемкина, потом скоро генерал-фельдцейхмейстером14, которого со времени Орлова еще не было, и, хотя он ни того, ни другого заменить казался не в состоянии, однако те же исправлял должности, следовательно, пословицы русские все не без основания сложены, и святое место пусто не будет. На случай его генерал-фельдцейхмейстерства любопытно здесь заметить странную игру случая. Екатерина, взошед на престол, окружила себя несколькими братьями Орловыми, из коих один был князь и генерал-фельдцейхмейстер, другой граф и генерал-аншеф, прочие графы же и генералы, и сверх того генерал-фельдцейхмейстер князь носил ее портрет в петлице. Самые те же чины под другими именами окружали ее гробницу. Зубовых было несколько братьев, первый был князь и генерал-фельдцейхмейстер и носил портрет, второй был граф и генерал-аншеф, а прочие также графы, и как будто нарочно для сего странного сходства между Орловыми и Зубовыми не было во все время ее царства ни одного генерал-фельдцейхмейстера. Примечание сие не важно, и для того я заранее его здесь помещаю, ибо, когда дойдем мы до гроба Екатерины, то тут трогательнее черты Божия промысла увидим и не останется места такому ничтожному замечанию. Я всегда, видя князя Зубова, вспоминал, как его возили к Молчанову в Семеновский полк в двенадцатую роту играть квартеты на скрыпке. Бедность не есть порок, не есть преграда к достоинствам. Может и незнатной породы человек обширные приобресть познания, но Зубов был сын скаредного отца, воспитался в Конногвардейских казармах и мог тогда только при Екатерине вмешиваться в дела, когда старость ее мешала ей распознавать придворных своих и назначать им пристойное их место. При Зубове начинал поднимать нос Державин. Он был Тамбовским губернатором, поссорился с Гудовичем, отдан был под суд15, но, будучи остр и красноречив, написал "Оду к Фелице", закурил Екатерину16. Она его пощадила и возвела на степень своих секретарей, определя быть при Зубове, которого лучи на него отражались; он начинал уже значить, и потому об нем здесь упоминаю. Безбородко, всегда одинаков, оплетал иностранные дворы, ленился, прохлажался, роскошничал с своими прекрасными, а от идола этого принимал почесть свою Трощинский, который на ступенях его пьедесталя начинал уже загромажживать собственную свою колонну. При генерал-прокуроре правителем канцелярии был Ермолов, некто самый непросвещенный невежа, по свойству с ним из отставки втеснившийся в службу17. Similis simili gaudet {Подобное тянется к подобному (лат.).}, говорят латинисты. Так и Самойлов выбирал себе подобного и не ошибся. Многие мне на ухо шептали, видя мои худые успехи и бесконечные напряжения: сходи к Ермолову. Я был один раз, соблюдая долг вежливости, но, распознав, сколько ума у меня стало, что у него его нет совсем, никогда не искал его приязни, ниже хотел сохранить с ним какое-либо обращение и люблю забывать, что знал его в лицо. Вот кем управлялись россияне в подробности; все это видели, пожимали плечами, тужили, но ум Екатерины держал всякого в спокойной тарелке. Во всяком была какая-то надежность, что она не выдаст, управит и знает свое дело. Подлинно, она знала его. Она рождена была царствовать. Из-за ее головы, как говорили наши предки, можно было спать спокойно, и эта-то самая надежность, при всем упадке сил ее, была неоцененная подпора каждого. Время показало после, сколь таковая доверенность сильно действует на счастие подданных, а без нее и самый добрый государь не может хвалиться ясными днями.
   У двора я не имел счастия быть представлен, потому что императрица в короткое время моего там пребывания не выходила, а к меньшому двору я не имел уже прежних прав требовать входа. С отсутствием нашим исчезли и благотворительные о нас попечения. К тому же обстоятельства французской революции наполнили робкую душу Павла несмысленными предубеждениями. Эстергази, иностранец, живущий в Петербурге, пужал его, как малых детей чортом. Он заперся, остерегался каждого, недоверия его усугубились, никто не входил в его пространные чертоги, кроме нескольких избранных, коих Эстергази и прочие эмигранты позволяли ему не бояться. Тогда в Петербург валились, как саранча, отвсюду французские выходцы, и многие жили на счет нашего двора. Сие удовлетворяло честолюбию Екатерины, умножало ее величие и славу, но всегда ли слава влечет нас к полезному? Сие рассуждение слишком мелко для высоких умов, они не считают достойными внимания своего иные предметы, как те, посредством коих могут заслужить рукоплескания, словом, двор весь был невесел. Зрелище короля и жены его, казненных поносно на торжище в просвещеннейшей части света в глазах безмолвной Европы, могло приводить царей в трепет и удалять от них забавы, но бояра жили роскошно и веселились. Между всех пиров, коими воспользовался я, сидя часто на последнем краю великолепных столов и размышляя о свойстве их весьма философически, всех больше меня расстроил обед графа Шереметева. Ему непременно хотелось, чтоб я у него обедал. Он меня усильно звал, и я поехал. Пускай вообразит всякий, с каким духом я ел сладкие его приправы и пил пенистое шампанское вино, когда напоминал, что за ним во владении наглым образом отнятых у нашего дома четыре тысячи душ, о коих в самых началах моей Истории пространнее я имел случай изъясниться. Каково было мне, привставши, благодарить за лишнюю рюмку вина того, у которого сотая часть погреба заготовлена была на счет моей собственности? Каково было мне видеть золотом залитых слуг в том самом доме, где некогда отец мой хаживал босой, имея право на четыре тысячи душ? О, сколь счастливы все те, у коих нет жолчи! Поздравляю их, -- у них знал я, что Кутузов за Бородинское дело пожалован в фельдмаршалы32, а Барклай, Ростопчин и многие знатнейшие чины основались на время в Володимире: кто лечился там от ран, кто от болезней. Так как почта из Петербурга в Россию и даже в армию должна была объезжать Москву, то и проложена она на Ярославль чрез Юрьев, и потому все известии доходили сюда очень скоро. В этом отношении городок сей сделался интересен, но это меня в нем не удерживало. Я все метил на Шую и тамошние места. Обстоятельства же сами ускорили моим выездом из Юрьева, потому что дошедшие до Владимира слухи, будто неприятель шагнул за Богородск, рассеяли такой внезапный страх в правительстве тамошнем и народе, что все укладывались и хотели бежать в Кострому за Волгу или прятаться в неизмеримые пространства владимирских лесов. В самом даже Владимире так обуял всех страх, что остановился набор рекрут, распустили крестьян по домам, и от губернатора были разосланы ордера по всем городничим убрать дела скромнее и готовиться при первой опасности ехать в Шую, а оттуда в Кострому. Распоряжении сии только умножили волнение в народе и мне казались несообразными с положением дел.
   Во-первых, нельзя было полагать, чтоб армия вся или значительный корпус из нее пошел на Владимир, ибо в этой стороне нечего было неприятелю искать, кроме страшных для себя опасностей и гибели совершенной. В этом разуме и Кутузов Владимирской дороги не защищал регулярными отрядами. На Богородск, действительно, выступили из Москвы тысяч до четырех французов и шли далее, но движение сие не на иной конец последовало, как на тот, чтобы прикрыть отдаленные грабежи и поборы, ибо окрестности Москвы уже были разорены и надлежало для прокормления войск, ее занимавших, обложить ближайшие к столице уезды. Вот предмет, на который неприятель целил, приближаясь в границам Владимирской губернии, и бояться этого было стыдно, потому что владимирское ополчение, вчетверо сильнее отряда бродяг, которые около Богородска шатались, стояло на своей границе и могло дать крепкий отпор всякому покушению неприятеля в таком неважном числе. Но ополчение состояло большею частью из штатских или давно отставленных военных чиновников, кои, привыкнувши одни к чернилам, другие к сохе, руководствовались странным правилом: у страха глаза велики!
   Я чрезвычайно обрадовался в Юрьеве возможности писать в Россию и с первой почтой отправил о себе известие к сестре в Малороссию, к сыну в Петербург, к Богдановой в Казань; потом, купя некоторые необходимые потребности, отправил с ними слугу к матушке и поехал ожидать его возвращения в Иваново, где вознамерился было остановиться до времени, ибо все города наполнены были московскими эмигрантами и квартер в них или уже не было, или платить надлежало за наем их страшную цену. Сопутники наши, актер Мочалов и Насова, отсюда разъехались по своим местам искать своих начальств, и мы, отдав долг состраданию, остались одни, без всякой сторонней компании.
   Люди ничего не любят, кроме себя. Хоть и тяжело приметить эту истину, но, кажется, возразить против нее нечего. Если мы любим кого или что-либо кроме себя, то всегда найдем побудительной тому причиной отношении наши в мире. Когда оканчиваются они, теряется и приязнь. Я нашел новый опыт сего в Иванове. Прежде все домы были к услугам моим, и я мог выбирать любой. Ныне, напротив, хотя ни один из них никем не был занят, но под разными предлогами отказано мне помещение в оных, и я принужден был нанять некорыстную хоромину за рубль на день для всего моего семейства. Главный предмет моего намерения поселиться в Иванове был тот, чтоб, поблизости от княгини Куракиной, видеться чаще с нею. Но я рассудил, что и из Шуи также не далеко будет иногда навещать ее, и дабы скорее прекратить то уничижительное положение, в каком я нашелся в Иванове, решился переехать в Шую. Посетил княгиню Куракину, побыл с ней дни два и у нее, и у себя и потом основал свое жилище в Шуе. Тут добрый городничий Шульгин, имея квартеру казенную и собственный свой дом, столько был благороден, что весь его отвел под нас, и, несмотря на множество людей, ищущих квартеру за высокую цену, предпочел приращению своих доходов удовольствие обязать старого своего начальника. С искренней чувствительностию принял я такую благодетельную услугу и, водворясь у него, расположился житьем на всю зиму. Всего бы легче было, не беспокоя никого, перебраться в женину деревню, и тем более надлежало бы на то решиться, что Шульгин никакой платы не хотел за дом свой и, следовательно, мы платили за его доброхотство примерное к нам почти наглостью, отнимая такой верный доход, но жена моя никак не могла въехать в свою деревню, где всякий шаг напоминал ей столь живо Алену ее, и по этому мрачному расположению мыслей мы стали небо коптить в Шуе.
   После Москвы, особливо после того состояния, из которого я пред тем вышел, всякий уездный городок похож на строгое уединение, и мы сообразно с тем проводили наше время: никуда не выезжая в гости, к себе почти никого не принимали. Семейство Шульгина, состоящее из любезнейшей жены, сестры, приятной девушки, и ребятишек весьма затейливых, составляло весь наш круг знакомства. Всякий вечер являлся к нам тамошний политик г. Кашинцев рассуждать о Европе и военных операциях. Иногда от него было скучно, иногда смешно, по обстоятельствам. Нередко приезжала к нам княгиня Куракина, с которой и ум, и сердце находили всегда сладкую пищу. По утрам я занимался моими рукописьми и там начал писать историю владимирской моей жизни. Чиновники городские и знатные купцы редко ко мне ходили, но об этом я и не тужил. Один Теряев, молодой человек, сын зажиточного и черного купца, будучи образован и укреплен в нравственных правилах, один он навещал меня, и беседа его всегда была для меня приятна. Не в одном дворянстве можно находить людей честных и благоразумных, часто это сословие ниже многих других, когда дело идет о качествах душевных. Я нарочно здесь упоминаю о сем молодом купце, потому что грехом счел бы проронить в Истории моей хоть одно имя из тех лиц, кои стяжали поступками своими бескорыстными право на чистейшую мою признательность. Стали регулярно приходить почты, и мы от заочных родных начали получать письмы. Сын мой Павел, отвечая на грамоту мою из Юрьева, первый уведомлял о кончине графини Натальи Владимировны Салтыковой, последовавшей 7 сентября; думать должно, что к преклонным ее летам присоединялись страдании души, на которую победы Наполеона сильно подействовали, и она падение столицы не умела перенести равнодушно. Я почтил память ее искренним сожалением, она меня любила, разумела хорошо, отдавала справедливость моим чувствам, и я до гроба носить буду имя сей женщины в сердце моем, наполненном живейшей благодарности за многие знаки ее ко мне благоволения. В одно время с ней скончалась и княгиня Антонина Воиновна Щербатова, дальная по родству, но ближняя по приязни, у нее некогда Евгения и я имели вседневное прибежище. Там я влюблялся, веселился, бывал в молодость мою толико крат обольщаем призраками мечтательного счастия. Мог ли я не вспомнить с именем ее всех удовольствий моего юного возраста и не потужить о кончине ее? Посланный мой от матушки воротился с известием, что она в Греблеве находится тихо и спокойно и что неприятель еще далеко от околиц.
   И так, между известиями извне и домашними упражнениями, убивали мы время, которого большая часть посвящаема была любопытным расспросам от встречного и поперечного, что в Москве делается? Где наша армия? Скоро ли отступит французская? Московских жителей было много в Шуе, но, по несчастному расположению, я никого не нашел тут из своих знакомых, и потому мое сообщество от них нисколько не увеличилось, но, благодаря Бога, я умел выносить уединение свое, деля время с настоящими приятелями, которые ласкали нас без лести и препятствовали унынию овладеть слабым моим воображением. Дети мои без занятия и наук приводили меня в огорчительные размышления. Я мог их воспитывать как отец, но учить их не имел способности, ни терпения. Бог и в этом отношении взглянул на мою душу и усладил ее горечь. В Шуе прибился от непогоды московский учитель коммерческого училища, немец происхождением, человек нестарый, но с достаточными познаниями в языках иностранных, а паче в латинском. Он узнал, что мне надобен человек его состояния, явился ко мне, дорого выпросил, но дети дороже денег. Я его принял в дом, с ним жена и малолетная дочь у нас поселились. Они несколько нас потеснили, но еще раз скажу, для кого же приличнее всем пожертвовать, как не для детей своих? Итак, поруча г. Петрозелиусу обучение детей моих, которым занимался он в глазах моих, я новый получил способ наполнять досуги мои и с меньшей скукой переносить тяжкое бремя нашей жизни. Если и те, кои считают каждую минуту новым очарованием, иногда живот свой называют игом несносным, то что ж скажет об нем несчастный, который плачет поутру, плачет и спать ложася с своей подругой. Нет муки тошнее той, как страдать и видеть, что твой теснейший друг, жена, тебе состраждет.
   Холод, голод и умерщвление французов, где ни покажутся и чем ни попало, принудили неприятеля выдти из Москвы. Наполеон очистил ее И октября, но не прежде, как взорвавши Кремль на воздух. Сие последнее поражение обезобразило множество городских башен, а паче подействовало на Ивановскую колокольню33, с которой он и крест унес с собой, чаятельно, вместо трофея, потому что для этого изверга крест и палка все равно. По счастью, взрыв не так был велик, как ожидать того надлежало от свирепого врага, сугубо разъяренного против России тем, что он, достигнувши Москвы, непременно ожидал в ней мира, с заключением которого мечтал на наш край надеть те же тяжкие оковы, в каких уже вся почти Европа заключена была, не смея без воли Наполеона двинуть пальцем. Того же достигнуть искал он и в Москве над российским государством, но Бог помиловал державу христианскую и, наказав нас, как некогда Содому и Гоморру, обратился паки к нам и смутил дерзновенного фараона34, осквернившего в Москве всю святыню Господню. Взрыв не попортил ни Успенского собора, ни прочих, все они остались в целости, и нетленные мощи угодников Божьих по времени отысканы в церковных зданиях, в чем удостоверил Иловайский 5-й, вошедший первый в Москву, выпущенным в народ печатным объявлением. Узнавши о том, что Москва свободна и что гражданские власти в нее возвращаются, мы с женой решились тотчас туда ехать и, на пути посетив Владыкиных, сестру жены моей, нашли тут тещу с ее семейством. Погостивши дни два с ней и оплакав горестную участь ее, ибо дом ее в Москве сгорел дотла, и, следовательно, она должна была, не имея состояния, остальные дни века своего странствовать по детям своим и терпеть разные искушения, мы завернули в Митино к Караваевой и там сутки промешкали. Дети мои все оставались в Шуе под покровительством Шульгиных. Учитель занимал их классическими упражнениями; дочь старшая моя также оставалась, ибо мы, предприняв сие путешествие ненадолго, отправились двое налегке. Мне хотелось сторонними дорогами ехать и окружить Владимир, не будучи в необходимости заехать в оный, что мне удалось, ибо я ехал на своих лошадях, но в коляске, потому что пути не было еще, хотя и стояли уже изрядные морозы. Наконец, увидели мы наше Никольское 30 октября. В самый этот же день и матушка изволила перебраться из Греблева в свое поместье. С какой неизъяснимой радостью мы все друг друга приветствовали с освобождением столицы! Мы плакали, смеялись, перебивали речь каждый у каждого, и замешательство общее было наилучшим свидетелем положения наших чувств. В Никольском мы прожили целый день и узнали, что тут происходило без нас.
   Едва мы выехали в конце сентября, как спустя дни три потом французы появились в нашем околотке и расположились пиршествовать на лосинном заводе. Чины все выехали за сутки, товары прибраны в землю. Намерение неприятеля было занять зимние квартеры в Глинках, вотчине графа Брюса, и оттуда малыми разъездами посылать доставать провианта и фуража по нашим селениям. Партия их, идучи мимо нашего Никольского, осмотрела только места, высыпала несколько пуд муки на мельнице и, не заходя в покои, прошла далее. Никто не тронул ни скота нашего, ни людей и пожитков, все осталось в хоромах в том точно виде, как оставлено было при нас, даже церковь пощадили и против обыкновения своего ничего в ней не грабили. Итак, подмосковная наша спаслась от грабежа и опустошения. Естественная тому причина была та, что в Москве сделалась в войске их тревога. Утесняемый Наполеон нашими ополчениями, бегущими отвсюда к столице, и стихиями, потому что люди у него стали мереть с холоду и голоду, решился бежать из Москвы и бросить ее. Волнение сие дошло до Богородска, стали соединяться все откомандированные партии, и та, которой досталось на удел наша сторона, принуждена была опрометью бежать в Москву, не успев нанести нашим обывателям никакого вреда. Но оставя сии, конечно, вероятные причины нашего избавления, дадим устами и сердцем хвалу единому Богу. Не он ли явно пощадил нас, имущество наше и призрел во умилении на смиренных и обнищавших раб своих? В Греблево французы вовсе не заходили, и матушка, за которую я так боялся, ни одного неприятеля в глаза там не видала, но вместо того и она, и сестра выдержали сильную желчную лихорадку, которой следствии долго и после сестру беспокоили, она жестоко была больна и с трудом оправилась от болезни. Возвратясь в свою деревню, матушка расположилась в ней зимовать, а мы поехали на часок, так сказать, в Москву, чтоб взглянуть только на нее и опять уехать.
   1-го ноября представилась очам нашим обезображенная столица со всеми еще следами ужаса. Около застав и на улицах еще множество было падали скотской, находили по местам и человеческие трупы. Не было почти никому обиталища, все лучшие дома стояли без крыш, обожжены снизу доверху. Людей мы от заставы до Охотного ряду не встретили десяти человек, ни одного экипажа. В охотном ряду толпилось, может быть, до ста человек, а на прочих рынках едва было ли вполы против того. Мясники и хлебники торговали на подвижных столах и на рогожках, улицы все покрыты были мусором, золой, которая, смешавшись с снегом, засорила все следы так, что кроме человеческого хода, ничего нельзя было разглядеть, да кому и куда ездить? Кроме ополчения Владимирской губернии, Ростопчина и первых властей города, никого не было. Ни в одном частном доме жить невозможно. Несколько улиц, уцелевшие от огня, представляли слишком мало квартер для частных жителей: все дома почти в центре города, не подвергшиеся пламени, заняты были чиновниками, по необходимости в Москву прибывшими к своим местам. Храмы опозорены были ужаснейшим образом, во всяком помещались лошади, у каждой кучи выгребали навоза и нечистоты, даже из алтарей. Есть ли что-либо святое для врага, подобного Наполеону? Странно, что подле многих прекрасных каменных зданий, совсем истребленных огнем кроме стен одних, остались неповрежденными самые бедные дома и хижины. Сие, кажется, придает основательность мыслям моим, упомянутым прежде, что Москва горела от порывистых ветров более, нежели от зажигателей по местам, ибо лачужки, кои не были под ветром, остались, тогда как подле них буря все в пепел превращала, а иначе как уцелеть было бы чему-нибудь.
   Таков был первый наш взгляд на Москву. Изъяснить, что мы с женой почувствовали, трудно. Сошлюсь на четыре стиха, мною после написанные в элегии на потерю Москвы:
   Для чувства сильного на свете нет пера: Уста молчат, когда что душу слишком тронет, В потоке горьких слез речь смешанная тонет, И легкий вздох вещун сердечного добра35.
   Так, действительно, онемели уста наши, грудь стеснилась вздохами и глаза пролили источники слез, рыдало сердце, душа чувствовала тоску неизреченную. Живое и ясное убеждение для легкомысленных, что после любви к Богу и приверженности к вере нет чувства в человеческой природе сильнее любви к родине. Счастие родимого края есть наше, слава его наша, потеря его наша, бедствии наши. Но да не скажет кто-либо, прочтя прежде разные мои на счет сей же мысли, что я сам себе противоречу. Совсем нет! Я говорю о родине, о ней я всегда рассуждал одинаково, но условное выражение отечество сюда не подходит, о нем я мыслю не так, как многие. Виноват! Но не исправлюсь.
   Душевные болезни умножились при въезде в наш собственный дом. Хотя на каждом Праге его мы воздали хвалу Богу, помиловавшему нас от крайнего разорения и сохранившему убогую крышку жилища нашего, но -- ах! -- в каком плачевном состоянии нашли мы свои хоромы. Домовая церковь пострадала более всех прочих покоев: обои сорваны, двери царские настежь, престол на своем месте, но с остатками жирных брашен, жертвенник вынесен и брошен, образа иные на прежних местах, иные раскиданы. Некоторые принадлежности сгораемые употреблены на топку печей. По счастью, антиминс спасен был вольным нашим служителем Лаврентьем и хранился у нашего духовника в Девичьем монастыре. Я этому чувствительно порадовался, потому что сие мне подавало надежду возобновить когда-нибудь церковь. В ней, по рассказам наших слуг, жила кухарка и готовила за престолом, а где был жертвенник, тут лежал хворый солдат и тут умер. Дворовые наши люди обоего пола все были живы, но изнурены голодом, утомлены работами. Всякого из них мы оплакали, всякого видели с таким же удивлением перед собой, как бы по восстании из гроба. По Боге, первое спасибо из человеков за охранение нашего дома Лаврентью. Он, не принадлежа нам, оказал дому нашему примерное усердие и с опасностью лично своею соединил все труды, подъятые им в нашу пользу. Доколе жив он, доколе жив кто-либо из нас, он право получил на непреложную нашу благодарность. Иной бы, как наемник, бросил дом или же сообща с неприятельскими силами пограбил его. Он ни того, ни другого не сделал. Опыт достоверный, что благие чувства не породы благородной ищут, но вселяются в души честные, добрые и незазорные.
   В некоторых комнатах все было на своем месте, в других все растаскано и побросано, но по зрелом осмотре всего оказалось, что, по особенной щедроте к нам Творческой, дом сохранил все убранства, нами в последнее время ему доставленные: и зеркала, и люстры, и столярная мебель почти вся уцелела, словом, дом нашел я в таком состоянии, в каком ожидать не смел, и был бы я несправедлив, если б дерзнул наравне со многими наполнять воздух неумолкаемым ропотом. В доме у нас стоял какой-то генерал Задир. Об нем люди рассказывали, что он был очень скромного поведения, всячески унимал на нашей усадьбе и грабеж, и действие огня, который и у нас два раза угрожал пожаром оттого, что иноплеменники сии, не привыкшие к нашей стуже, слишком жарко топили все печи, и от небрежения их при том многие дома часто загорались, а как не было нигде труб, то и не чудно, что деревянное строение горело дотла. От сих-то всех бед избавил нас Господь, направя в наш дом наемника верного и постояльца благонравного.
   Не надобно, однако же, заключать из откровенного моего признания, что я вовсе ничего не потерял. Ах нет! И я потерпел убытки невозвратные. Как многие другие, и мне довелось сожалеть о разных лишениях. Я потерял всю мою библиотеку. Ни одной порядочной книги у меня не осталось, все хорошие были увезены, а как бы в насмешку негодные оставлены. Библиотека моя не из тех была сокровищ в этом роде, которое можно бы ценить в огромные деньги, но по тому тщанию, с каким я ее собирал лет двадцать пять, по тому иждивению, которое я на нее употребил при малом моем достатке, она становилась для меня драгоценнейшим приобретением и в мои лета необходимостью. В старости, свободе, уединении, что питательнее для сердца и ума, как книги? Их-то у меня и похитил неприятель. Он прямо меня зацепил за живое. Я никогда не пойму, каким образом я лишился книг своих. Они уложены были в пяти тюках или ящиках, заколочены и готовы к отправлению при первых свободных подводах. Один из ящиков успели наудачу взять при моих пожитках, прочие остались в доме. Подозревать русских в этом грабеже невозможно, они бы увезли все, но я из тех же книг нашел и собрал до пятисот самых худых, старинных и ни на что не полезных, следовательно, можно бы заключить, что был выбор в сочинениях, а по тому, что их украл француз, но и этого наверное сказать нельзя, потому что и из лучших творений много осталось разрозненных книг. На рынках везде множество продавалось их под разными гербами. Моих я почти нигде не находил и остался совершенно без книг. У меня пропало их таким образом до тысячи с лишком, и я непрестанно сожалеть буду о сей потере, ибо ни лета мои, ни бедное состояние не позволяют питать надежды собрать снова такое же число книг, в котором едва было ли до ста совсем бесполезных. Жаль, очень жаль этой потери! Сильно раскаивался я в моей опрометчивости, что поторопился из деревни вывезти библиотеку в город, но как можно знать было тогда, что случилось после? Как можно было отгадывать, что, идучи мимо нашей деревни, неприятель не зайдет поживиться в покоях и что увезет из московского дома книги? На что они ему? Все, что делалось, было непонятно. Когда успокоились мы от первых волнений, то я узнал, что нечаянным образом ящик с книгами, спасшийся от грабежа, наполнен был все русскими, итак, за пристрастие мое к языку французскому судьба лишила меня всей словесности этого народа, а своего родимого наречия книги все остались. Я рад был, что не потерял ни одной духовной. Кроме сего убытка, жена моя понесла также большой и чувствительный. Вся ее гардероба расхищена, ничего не осталось к ее употреблению годного. Любя щеголять и наряжаться, она много потеряла прекрасного и редкого в этом роде, и французы за то, что не сожгли нашего дома, взяли с нас хорошую плату. Упоминая о сих двух предметах, как о самых чувствительных потерях во вкусах наших, я не говорю уже о некоторых бронзах, картинах и посуде растерянной, разбитой или увезенной. Ничего не сохранилось живописного. Прекрасные транспараны36 ободраны, посуда вся разбита, не на чем было ни есть, ни пить с лишним приятелем. Вот как мы нашли свою собственность! Где тонко, тут и рвется! Но, слава Богу, слава ему по премногу, что дом остался цел, а без него куда бы я девался? По крайней мере, Бог не лишил меня надежды умереть в Москве, на родине, на земле моих отцов и предков. Суетное счастье! Так, конечно; но единственное уже в мои годы.
   В этот приезд мы пробыли в Москве дни три, не больше. Жить в нашем доме было невозможно. Во многих покоях от взрыва кремлевского вылетели стеклы, работников в городе еще было мало, и ничего исправить нельзя. Мы ночевали в одной горенке, да и то с крайней нуждой, потому что стужа становилась день от дня суровее, а печей, истопя, нечем было закрывать. Господа французы, образованные на вкус нынешнего их времени, все вьюшки и заслоны употребляли вместо сковород, жарили на них яства свои и после увозили с собой или теряли. Днем мы разъезжали с женой в пошевнях37, ибо иного экипажа в сарае нашем не осталось, и во всех частях города осматривали следы опустошения. Нет! Нельзя было без ужаса, без содрогания взглянуть на Москву. Один Воспитательный дом сохранился посредством просьб и убеждений от одного чиновника, в нем остававшегося при малолетных. Г. Тутолмин оказал в этом подвиге своем редкий опыт патриотического духа и сострадания к питомцам. Университет, театр, благородное собрание, аглинский клуб -- все сии здания и многие другие превосходные обращены были в голые стены и почти в пепел. Кремль и соборы не почувствовали отменного поражения от взрыва, однако печальную представляли глазам картину: стены пробиты снаружи, башни обезглавлены, Иван Великий стоял, как голый столб, без креста и весь в трещинах. Долго никого не пускали в соборы, да и в Кремль нельзя было проникнуть без билета. Арсенал поврежден был чрезвычайно. Сенат, музей остались в своем виде, но, разумеется, без окончин и с большими внутренними повреждениями. Дворец царский новый сгорел, а Грановитая палата сохранилась. Бессмертное Красное крыльцо ничего не потерпело, его созидали сильные и могучие цари российские не на год, а навеки. При таком расстроенном виде столицы кто бы из детей ее взглянул на нее равнодушно? Мы поминутно с женой плакали над ее развалинами. Сердце мое занесло меня и в Донской монастырь. Там нашел я ужаснейшее позорище. Весь монастырь разграблен и осквернен был до того, что обедни служить было негде. Во всех храмах зловонный дух навоза ошибал обоняние каждого. Несколько монахов шатались, как стени38, и читали по утрам одни часы без литургии. Образ Владычицы, обнаженный до того, что и слюда на нем была разбита, трогал до глубины сердечной. Что говорить уже и о прочем! Все в упадке и в безобразнейшем виде представлялось. Я с трудом, в снегу выше колена, дошел до монументов моих любезных, но, слава промыслу, рука хищная их не коснулась. Кости их не встревожены неистовством вражиим. Под сводом, над ней воздвигнутым, Евгенья, схороня тленную свою ризу, приняла чистейшую жертву слез моих, и я облобызал холодную плиту, ее сокрывшую от любопытства дерзновенного. Кладбище все цело, мраморы, бронзы на своих местах. Сюда не простиралась рука предателей святыни.
   Москва была пуста, но при всем том уже можно было в ней купить все, что нужно, не только для умеренного, но и для роскошного хозяйства. Подвоз начался всем припасам во множестве, цены были сходны, одно рукоделье крайне вздорожало, да и немудрено. Ополчении и побоища около Москвы извели пропасть народа, работников оставалось мало. Мы иногда видались с некоторыми дворянами владимирскими, кои служили в ополчении его. Иные нас посещали поутру и ввечеру, всякий рад был с кем-нибудь встретиться, и самое дальнее знакомство казалось приязнью. Всех более занимала нас беседа нашего духовника, Девиченского протопопа. Он, проживши здесь все это время, множество рассказывал нам разных приключений, кои очень были любопытны. Так погостивши в Москве до четырех суток, воротились в Никольское. Тут, простясь с матушкой с обещанием паки к ней приехать к святкам, отправились на свое гнездо в Шую.
   Бывши в Москве, я ничего не мог узнать о судьбе сына моего Александра, как вдруг, въезжая в Шую, встречает он нас у заставы. Поражен я был чрезвычайно сим явлением, тем более, что поведение его мне становилось подозрительно по доходящим до меня насчет его слухам. На вопросы мои, зачем, как и откуда он очутился тут, узнал, что он обезденежил, терпит нужду, растерял в побег из Москвы всю свою одежу, и, словом, потребны были ему для продолжения службы военной родительские пособии. Тяжел мне был его поход, но не время было думать о том, чтоб воротиться домой. Надлежало непременно служить, и для того, припомнив ему старую пословицу: "Взявшись за гуж, не говори, что не дюж", снабдил, чем мог, занявши у добрых людей, одел, немножко пожурил за шалости, поучил как исправиться, благословил родительским словом, и, не медля, по нескольких днях свиданья отправил в армию. Александр поскакал, а мы остались горевать на винтер-квартерах в Шуе.
   И ноября скончался митрополит Платон. Не стало российского златоуста, не стало Мелхиседека российской нашей иерархии и старшего пастыреначальника в государстве. Утомленный старец трудами и различными искушениями судьбы, летами и недугами, он в старости маститой переселился в вечность. Кончина его последовала в любимой его обители, Вифанской пустыне, где он и погребен с подобающею честию в могиле, им самим давно устроенной. Москва, еще не отдохнувшая от сильного своего поражения, Москва, еще рассеянная по всему миру русския земли, не могла в сей потере принять того живого участия, какого достоин был пастырь ее Платон. Толико жизнь его была громка, колико смерть смиренна. Он в самые смутные дни Москвы приезжал в нее, хотел даже ехать в Можайск, но удержан от того ближними при нем. Он уже терял память, но в минуты присутствия ее имел еще огня много, и даже огня пиитического. Сие свидетельствует незабвенной памяти достойное по чувствам и слогу своему письмо, которое писал он к государю, препровождая ему образ Сергия чудотворца. Во время общего бегства духовных и мирских Платон выезжал только в Махру. Хотя обитель сия уже в Владимирской губернии, но она под непосредственным начальством состояла митрополита Платона, и потому я имел право сказать об нем в стихах моих:
   Грядущего искал средь временного града, Зря волка на пути, не бегал прочь от стада39.
   И действительно, он от паствы своей никуда не отлучался. По смерти его все замолкли, никто не приветствовал гробницы его похвалой, толико ему принадлежащей. Всякий забывал Платона! Всякому было до себя! Проповедник Евгений, подчиненный его, в Троицкой академии произнес хорошее и патетическое надгробное ему слово при погребении тела сего великого учителя, но и ту под разными предлогами зависть оставила в молчании, она скрылась от глаз сторонних, и никто ее не читал в Москве. Августин схоронил митрополита, и тем, казалось, кончена вся его огромная слава, которая сорок лет в Москве была неразлучной подругой Платона. Жалко стало мне видеть такое уничижение знаменитого мужа. Холодность, оказанная его праху, меня разбудила от сна душевного. Я всегда чтил дарования и прямые таланты. Платон, по мнению моему, имел превосходные. Я не льстил ему живому, но хотел показать по смерти его, колико я привержен ко всему изящному, написал на кончину его стихи, они приняты с одобрением от публики ученой, напечатаны в ведомостях и были в свое время известны всему государству. Я не смею гордиться сложением сего панегирика в рифмах, но да позволят мне внутренно порадоваться тому, что я первый воздал праведный долг московскому витии, оратору и первосвященнику отечества нашего.
   Между тем от чего мы спасались в Москве, то бы не миновало нас в Шуе. По неосторожности слуг и наших, и хозяина дома, вдруг в комнатах наших загорелось, и так скоропостижно, что не оставалось иного ничего делать, как скорей выбираться вон. В первом движении страха и не зная еще, куда мы денемся, все пожитки наши, малое число книг, которое сохранил я, и кой-какая мебель выброшены в окошки на улицу. Это случилось декабря 5-го и, по счастью, днем, в самое позднее утро. Народу тотчас сбежалось пропасть, кто с багром, кто с ведром и, проломавши несколько крышки, успели дом отстоять совершенно, но уже остаться в нем жить было невозможно, ибо, осмотревши печи, мастеровой этого дела объявил, что они требуют все переделки, складены поспешно, неблагонадежны к топке. Итак, что делать? Шульгины, добрые люди, неистощимые в услугах, пустили нас в свои казенные покои, из четырех комнат отдали под нас самых больших две и стеснили себя более прежнего. Я никогда не забуду, с каким доброхотством госпожа Шульгина, не помня о собственном своем убытке и положении, будучи на сносях беременна, сама помогала вытаскивать многие наши и тяжелые пожитки. Меня мучила не столько теснота и новая эта расстройка, как то, что, занявши дом их, воспользовавшись такой редкой благосклонностью, я и слуги мои были причиной или могли сделаться ею в таком чувствительном для них убытке, если б дом сгорел, но, слава Богу, он не попустил за их добродетель поразиться такой отчаянной бедой и меня не избрал к тому орудием. Тут, при стечении разного рода людей для утушения пожара, видел я новый опыт того, что все делается без чувств сердечных, а по одним отношениям времени. Из нескольких сот человек, прибегших на пожар, очень немногие и едва ли десять помогали людям моим выбрасывать мои пожитки, а все кидались отнимать огонь, хотя они толпой своей мешали тому малому числу людей, которые для сего были нужны. Вот что делает время и случай! Не будь Шульгин городничий, дом его сгорел, будь я еще губернатор, все бежит к моим вещам и бросает дом на съедение огня. Так, так! Люди всегда будут равнодушны, холодны ко всему, что не сопряжено с личной их пользой и выгодами. Пора бы и мне к этому привыкнуть!
   Разные занятии препятствовали скуке приражаться ко мне. Я уже сказал, что в это время писал я мою Историю. Сверх того, часто марал стихи и тогда же выкинул в свет свою пиесу под названием "Везет"40. Она была во всей России принята с успехом и удовольствием. Я довольно счастливо поиграл насчет этого слова прямо русского. Произведение это не было напечатано, но во всех городах имели с него копии. Многие выучивали по нескольку строф наизусть. У меня брали с него списки, и в армию, и в Оренбург, в Одессу и в Питер, всюду полетел мой "Везет". К этому сочинению прибавилось много и других. Стихотворство на меня нашло, как болезнь поветрия или хмель запоем. Это способствовало мне прогонять мрачные идеи, коими вся жизнь моя в Шуе без того была бы наполнена. Частые мои свидания с княгиней Куракиной и у нее, и у нас, и потом у брата ее, доброго моего приятеля, сенатора Нарышкина, который еще не отправлялся догонять Сенат в Казань, а жил в владимирской деревне жены своей недалеко от Шуи, все сии свидании поддерживали дух и помогали сердцу сносить тяжкое бремя унылого существования. С друзьями чего не облегчишь? Чего не разделишь? Общее наше странничество стягивало крепкими петлями узел дружества между нами. Страсть любовная пылка, в ней все очаровании, в приязни тихие отрады дают сердцу какую-то новую жизнь стократ приятнее восторгов воображения. Так-то мы жили в Шуе, беседуя откровенно или письменно с тем же чистосердечием сообщаясь между собой.
   Признаюсь, однако, что мысль о моей отставке еще тревожила слабую мою душу, еще рассудок не успел выработать моего сердца, и бледность на лице при всяком о том напоминании, при каждом слове или появлении нового лица ясно показывал[а] что я не умею владеть своими чувствами. Внутренное мое состояние изображалось на всех наружных моих чертах. К именинам Кашинцева дочери прискакал в Шую почти неожиданно губернатор владимирский Супонев. Он был ему родной шурин и хотел тем приласкать его. По счастью, в это же время я был у Нарышкина и не имел случая с ним встретиться, но он, зная меня жителем Шуйским, заезжал ко мне с визитом и во свидетельство того оставил, как водится, карточку. Действительно, по счастью я с ним не видался, ибо я не в состоянии был без очевидного смятения видеть другого на моем месте, и таким образом поступившего. Винюсь в том, это малодушие непростительное, но выше ли я человека обыкновенного? Со всеми смертными в ряду, я тем же, как и прочие, подвержен слабостям ума и сердца. Супонев тут пробыл одни сутки и воротился в Володимир. Он летал, как молния. Это было ново для жителей Владимирской губернии, которые давно уже такой прыткой езды не страшились. Супонева нападение на суды могли быть всегда нечаяннее моих и, следовательно, не для всех равно выгодны. Тот же Кашинцев, который, бывало, в подобные пиршества превозносил мое имя, желал сегодня многие лета одному Супоневу. Дело обыкновенное! Новый кумир! Новые жертвы, новые всесожжения! В Катеринин день41, на именинах дочери его, при Супоне- ве, как при солнце ярком, все его сателлиты были собраны, весь город около его сидел за столом в трепетном молчании, и ждали проглаголания, чтоб при первом еще слове соглашаться уже раболепно с последним. А в Андреев день42, в тезоименитство старика самого Кашинцева, один я у него обедал, и, кроме коротких наших, никого уже тут не было. Как от чумы все удалились. Всякий отвечал на приглашенье: "Имей мя отреченна"43. Sic transit gloria mundi {Так проходит слава мира (лат.).}. Да зачем я этим трогался? Зачем портил кровь чистую и здоровую? Всему бы этому, напротив, надлежало смеяться, как на театре над фарсой. Но ах! Того-то я и не умел из себя сделать. Не умел обращать в пользу свою забавных наставлений мудрого нашего Фон Визина, который так удачно и справедливо сказал, смотря на позорище света:
   
   Вот как вертится свет, -- А для чего он так,
   Не ведают того ни умный, ни дурак44.
   
   Обещавши к святкам быть у матушки, мы собрались ехать из Шуи 13 декабря, но с намерением после праздника опять воротиться. Теснота жилища у Шульгиных не позволяла мне думать о том, чтоб дети, мама- немка, учитель с своим семейством могли тут долгое время без взаимного отягощения пробыть, итак, план нашей настоящей поездки расположился следующим образом. Я, жена и дочь старшая, мы ехали в Никольское, и на своих лошадях, а меньшие дети с их собором переехали в Александрово и там поселились очень спокойно до весны. Ничто их не тревожило, особый флигель давал каждому теплую и покойную горницу. С каким попечением матерним заботилась о детях моих жена моя! Она предупреждала мои желании, отгадывала мои мысли, искала тешить меня, как ребенка. С ней я не имел нужды прибегать к хитрости, в ней я не находил мачехи моим детям, она пеклась об них, как бы о своих собственных. Сколько в эти смутные времена жизни моей показала она мне опытов своего великодушия и любви ко мне! Я должен ей здесь этим отзывом признательности. Расположа прочным образом пребывание нашего семейства в жениной деревне, мы поехали в Никольское обыкновенным нашим путем, то есть на Юрьев, Суждаль, Киржач и прямо в подмосковную. Таким средством Владимир всегда у нас оставался в стороне, и я, избегая его, баловал свои слабые чувства.
   Приехавши в деревню к матушке, исполнил обычный долг христианский и говел к 24-му числу декабря. Десятилетняя моя отлучка разлучила меня с московским моим духовником навсегда. Он пред моим приездом посетил хворую мою мать, исповедал ее и, возвратясь в Москву, сильной занемог простудой. Узнав о сем, я не мог его ожидать в деревню, да и посовестился послать за ним. Надлежало мне взять нового отца духовного. Я решился открыть совесть свою нашему сельскому священнику, довольно сведущему и кроткому человеку. Итак, он сделался моим отцом духовным. Сами обстоятельства вели его к тому, чтоб остаться им и вперед. Исполнив долг веры и проведя первый день праздника с матушкой, поехали мы в Москву, где и расположились было на одну неделю, а прожили весь генварь. Комнаты наши несколько вычистили, прибрали без нас, и мы уже с довольным простором в них поместились. Москва становилась меньше ужасна, глаза привыкали к ее развалинам, и во многих местах топоры уже чинили сожженное и строили новое. С каким удивлением и горестью узнал я, приехавши в Москву, о кончине нашего духовника протопопа Девиченского Алексея Ивановича Гречищева. Он умер в самый праздник и был болен только неделю. Великодушный подвиг сердца его убедил во все время нашествия неприятельского жить при монастыре и ходатайствовать о пощаде старушек, в нем оставшихся, равно как и о соблюдении монастырских утварей. Успех во всем том если радовал, с одной стороны, благородную его душу, с другой -- подействовал сильно на физику, подверженную разным изнурениям. Страх смерти, всечасно приводящий разум его в слабость, а чувства в содрогание, потеря всего состояния, ибо дом его сгорел, и он жил в сыром углу Девичья монастыря, все это так расстроило его нервы, что он не мог долго жить, а снисходительный его приезд к матери моей в погоду вьюжную довершил изнеможение естества. Он слег в горячку, французы везде ему мечтались, напуганное воображение не давало ему ослабы ни на минуту, и в таких волнениях крови бедный сей и прямо человеколюбивый священник расстался с нами навеки. Я жалел об нем и жалеть буду во всю жизнь мою как о человеке совершенно достойном, приятеле добром, собеседнике просвещенном. Мы было снова друг к другу привыкли. По отставке моей он часто посещал меня, мы с ним еще в молодости вместе в Университет в одни и те же школы ходили. Когда отец мой купил в соседстве монастыря дом в 84-м году, он принял на дух все наше семейство и с того времени всех нас исповедал. Поведение его, качества ума, свойства души, -- все было сообразно званию, им на себя принятому. Я плакал много над гробом его и поставил ему камень в память особенного моего к нему уважения. Жена его и дочери доныне помещаются в убогих хижинах нашего дома. Да даст мне всеблагий Господь силы и разумение быть семейству сего почтенного назидателя совести моей долго и долго полезным, а отшедшему от нас да сотворит вечную память.
   Сим приключением оканчивается черный год в моей жизни, черный и в летописях России. Помощию Божиею проходило мое уныние, душа пробуждалась от своей дремоты, я начинал по-прежнему сближаться с людьми и, сохраня мизантропию в душе, старался, чтоб она не слишком видна была из наружных моих поступков. Философия, не выходящая из существенности, но простая, легкая, успокоивала мои чувства. Занимаясь детьми, любя жену, я в приятнейших упражнениях проводил время дней моих дома. Недостаток часто заставлял нас вздыхать, но удовольствие находить в нем доказательство моей правоты пред государством по службе разгоняло облаки мрачных моих мыслей, словом, я начинал быть доволен моей участью свободной столько, сколько способен человек быть доволен настоящим. Хвала Творцу всяческих, не попустившему мне впасть в ров глубокий отчаяния и сохранившему весь дом наш от толиких зол в мимо- шедшем лете. Пройдет сто лет, и историк, оглядываясь на наше время, терять будет перо из рук, приходя в ужас от картин, кои курево столицы не совсем еще очистит в глазах его. В тревоге всего чувственного своего состава он черкнет: "Был Наполеон в Москве". И потомство наше, читая ужаснейшую строку сию, обольется кровавыми слезами.
   

1813

   Бог, наказав Россию в прошедшем годе чувствительнейшим образом, благоволил в настоящем воспрославить ее и удивить в ней мышцею своею1 все народы, рассеянные по лицу земли. Россия встала и подъяла грозное чело свое. Сыны севера снова начали пожинать лавры. Скоро по взятии Москвы ознаменовалась благодать Божия над ратию российской. Усыпил Господь супостата крепкого и затмил высокий разум его. Наполеон, пришед в Москву, занялся грабежом оной и пожарами. Три недели он тут медлил, всякий спрашивает, зачем? И никто понять причины такой грубой ошибки не может. Если б он, пробыв дни три в столице, бросился гнать Кутузова, сей хитрый полководец российский, не имев времени собрать расстроенных сил своих, не имев времени вооружиться и снова выступить ногою твердою на брань, конечно бы должен был отступать далее и далее, и что потом? Исчислить нельзя всех бед, коим отечество наше подвергалось. Россия стояла у пропасти, казалось, минута падения ее уже подвинута роковой стрелой на обширном кругу часов судьбинных. Бог один ее помиловал, взор провиденья не попустил погибнуть.
   Пока Наполеон, изумленный своими удачами, как пьяный человек от хмеля, медлил в Москве, рвал Кремль и грабил достояние граждан, не щадя самой святыни, Кутузов собирал войска, к нему отвсюда текли ополчении, формировались полки, становились в ряды отборнейшие люди со всего государства, и в ноябре месяце уже гнал он сам бегущего врага из пепельной Москвы. Никто не отнимет у Кутузова той славы, которую он в потомстве вечно иметь будет за мудрые распоряжении, посредством коих Наполеон принужден был тою же дорогою пробираться домой, какой приходил в Россию, следовательно, путем идучи голодным, опустошенным, без квартер, без провианта, без фуража, он поморил людей, погубил всю кавалерию свою, растерял артиллерию, словом, приведен, не доходя еще до границ Российской империи, до такого ничтожества, что едва с несколькими тысячами успел выйти вон из пределов нашей империи и совсем очистил ее от своей проказы. Начали всюда возвращаться судилища гражданские. Правительство обратилось к мерам благоустройства в городах и селах разоренных. Государь сам, оставя двор свой, полетел в армию и ввел ее победоносну в соседственные государства. Начались новые политические союзы, Пруссия присоединилась к нам первая и вообще решилась преследовать врага рода человеческого. Но повесть о сем до меня не принадлежит. Я брошу здесь только несколько собственных своих идей насчет такого крутого оборота дел и примусь опять за собственную свою Историю.
   Никакому не подвержено возражению заключение общее, что Наполеон все свои успехи похоронил в Москве. Так! Но отчего же он столь долго в ней медлил? Говорили, что войска его, натерпевшись всякой нужды на пути в Москву, бежали в нее, как в обетованную землю, надеясь найти золотое дно, и что ошибка их произвела волнение, которое устрашило Наполеона до того, что он не смел пошевелить солдат своих, а забавлял их грабежом и буйством. Это не значит великого ума! Наполеон был прославляем народами как гений, следовательно, он должен был предвидеть и предупредить мятеж своих воев и не допустить их до того, чтоб они обратились ему в препятствие к достижению цели знаменитой и чрезвычайной. Говорили еще, что Наполеон надеялся, вступя в Москву, на перемирие и потом на совершенный мир, для нас уничижительный. Опять вижу ошибку великого ума и ошибку непростительную, какой нельзя бы было ожидать и от самого последнего дипломата, не только от такого опытного полководца и дерзновенного самозванца. Ужли он не видал, что Англия всю войну затеяла, завела и заплатить готова? Ужли он не догадался, что Россия, непримиримый враг его народа со времени его самодержавия, ничего так не домогалась, как разрушения оного, и плакала о всяком снисхождении, которое в прежних временах оказывал ему помазанник христианский. Или он не умел разобрать, что народная война в России стократ пагубнее для него будет самой войны Испанской, которая поедает несколько уже лет его воинство и во внутренности своей готовит беспрестанные могилы прибегающим туда французам? Где же его ум и хитрость, когда всего этого он предусмотреть не мог? Как не сообразил, что климат один вытеснит его из севера непременно? Если б Наполеон, пришед в Москву, велел войскам своим все покупать на чистые деньги, которых он ввез в Россию пропасть, ибо нет сомнения в том, что он множество напечатал в Польше еще фальшивых наших бумажек, если б он приласкал обывателя хорошими поступками, а паче всего если б он не тронул церквей наших и сам бы в них помолился, как некогда в Египте с притворством надел чалму турецкую на чело свое мнимо православное, то без сомнения бы народ и, может быть, многие повыше черни люди возвратились в Москву к своим собственностям и приняли его, как мудрого преобразителя царств, с восторгами радости, ибо внутренний беспорядок в России становился несносен, и всякий, кто бы его ни поправил, показался ангелом хранителем. Наполеон, вопреки всем своим пользам и отвергая всякое благоразумие, предстал, как хищный зверь, в стенах московских, и все, испугавшись ядовитого его взора, бежало из домов своих, как робкий заяц от собачьего следа. Вот в чем я вижу по мыслям своим непостижимую благость к нам Божию. Чудесное событие ошибок Наполеона, его ослепление не станем чему-либо иному приписывать, как назидательному о нас Божию благоволению!
   В этом смысле рассуждая, нельзя не признать и московского всесожжения спасительным чудодейством. Надобно было ей гореть, надобно погибнуть, ибо без того едва ли бы кто удостоверился, что Наполеон -- подобный прочим человек и подвержен так же, как и другой, ошибкам. Всякий считал его за существо необыкновенное, за гения беспримерного, за царя небывалого. Обольщение было почти общее. Человек сей издали казался премудр, прозорлив, дивен и благ, все журналисты из-под кнута превозносили его до небеси. Деятельность его неусыпная изумляла каждого, мир весь глядел на него, как на диво свое. Но когда Москва показала его вблизи, подвела его, так сказать, под нос, очаровании исчезли. Увидели его алчность, высоковыйный ум, жестокое сердце, хищный характер, душу мрачную и безбожные замыслы, словом, увидели Наполеона без призраков, каков он был от природы, и ненависть, остервенив поселян и всех, вложила против него мечи булатные в руки каждого воина. Все или бежали от него, или, встречаясь, били чем ни попало, и таким образом угодно было Богу смирить вознесенную гордыню врага нашего, а нас возвести от рова погибельного. Заключение мое отгадывается! Все, что с первого взгляда казалось нам ужасно, по зрелом рассмотрении событий и по связи причин с последствиями их явилось к лучшему и признано действием всеблагого Промыслителя, Бога! Если победа над воинством на поле сражения часто заслуживает всенародные клики торжества и песнопении в храмах, то сколько вековечных молитв обязаны мы приносить в них за нынешние победы не над ратию одной, но над предубеждением, которым быв ослеплены, едва не подверглись тихо и нечувствительно жестокому игу страшного властителя Европы. Торжество над заблуждением есть, по мнению моему, говоря христиански и философски вместе, самое знаменитое торжество, какое только дано человеку одержать на земле и которого без со действа невидимого никто, никто в мире приобрести да не польстится. Обратимся теперь к убогому моему жилищу и ко мне собственно.
   Первый день года мы встретили в Москве в собственном нашем доме одни с старшей моей дочерью. Все семейство наше было рассеяно. Maтушка жить изволила в Никольском, и сестра при ней, а мои дети меньшие наслаждались тишиной деревенского жилища в Шуйском уезде. Москва еще была пуста и непривлекательна. Мы прожили бы в ней не долго, но занемогла княжна Варвара и продержала нас весь генварь месяц в столице. Трудами хорошего врача, который случайно сделался нашим, она вылечена очень удачно, и мы поехали обратно в Шую, но не прежде 10-го февраля. В подмосковной нашли матушку в большой слабости. Волнении сердечные, тяжкие беспокойства по летам, ее в последнее время постигшие, недостаток, сама старость, -- все приближало ее к гробу, и уже с 6-го числа декабря она не могла тронуться из своей спальни ниже к обедне, не могла даже и стоя слушать комнатных своих молитв; жестокий геморрой лишил ее последних сил. Тщетно дружба Голицыных и прямо родственное их расположение к дому нашему искали продлить дни ее доставлением ей в подмосковную искусных врачей из штата Голицынской больницы2, все было уже поздно. Натура готовилась взять с нее дань свою обычную. Она, как свеча, таяла день от дня, но голова и память ее были еще свежи и в полной своей деятельности. Минутами она говорила о кончине своей, а в другие загадывала строиться, задумывала разные извороты и, казалось, стоит еще далеко от конца своего. Так маялась она в сии последние дни жизни своей между боязни и надежды, готовилась к смерти и страшилась ее. Купно в сие же время угодно было ей продать лесную небольшую дачу, и как товар сей под Москвой чрезвычайно возвысился в цене, то она получила за четырнадцать десятин довольно высокого, хотя и тонкого леса до девяти тысяч рублей с рассрочкой, однако ж, на два года платежа. Сей суммой, то есть половинным ее числом, которое она получила тотчас, заплочены некоторые строжайшие долги по дому, и в этом распоряжении ее я принял по воле ее участие. Она мне изволила сообщить свои виды, и продажа сия сделана была по предварительном со мной сношении. Я не мог равнодушно принять такой знак ее доверенности, тем более что она редко или почти никогда не сообщала нам своих мыслей, когда цель их была особенного уважения, не потому, чтоб она кого-либо из нас не любила или бы не доверяла нашей скромности, но, быв увлечена природным характером достигать успехов со всей возможной скоростию и от престарелых лет положа всю свою доверенность в любимой служанке3, она не могла никогда дать полной воли чадолюбию своему, и от этого почти все свои предприятии, не тая от нас вовсе, никогда, однако, и не открывала в разговоре семейном.
   Свидание сие между нами было последнее, но мы не могли этого отгадывать. Лекарь не совсем отчаивался в ее положении, он подозревал в ней начало водяной в груди и думал, что она долго не протянется, но не полагал, чтоб прежде весны, а может и осени последовала решительная минута. Матушка, чувствуя себя в изнеможении всего физического состава, часто входила со мной в речь о домашнем состоянии своем. Из всех обстоятельств, кои ее дух могли тревожить по недостатку, самое главное было то, что сестра моя была выдана за Селецкого с условием, что по кончине матушкиной она получит следующую часть имения. Сие сказано было в рядной, и матушку очень беспокоило такое распоряжение, она видела, что оно связывает меня с зятем так тесно, что я не буду свободен в управлении имением после нее, не разделясь наперед с сестрой, и знала, что подобные разделы более или менее, но всегда сопровождаются большими хлопотами. С откровенностью сердобольной изволила она мне изъяснить свои о том заботы. Я старался всячески смягчить их, но, желая также быть сколь возможно более независим после нее в моих распоряжениях, я просил матушку описаться еще при жизни своей с сестрой и предложить ей вместо ожидаемой части из недвижимой собственности вексель на такую сумму, которая была бы соразмерна ее претензии по праву и приданому, с каким другая сестра моя при батюшке выдана была за графа Ефимовского. Матушка признала мысль мою правильной и вошла в переписку с сестрой Елизаветой, но не успела достигнуть желаемой цели. Смерть в самом течении остановила все предпринятые ею меры.
   Подождем еще писать о сей последней минуте и отдалим ее в повествовании моем хотя несколькью страницами. В течение генваря мы неоднократно на сутки и на двое наезжали из Москвы к матушке в деревню. Болезнь дочери моей требовала, чтоб я чаще был в городе для пользования ее, и потому кроме Никольского редко из городского дома выезжал куда-нибудь. Милая и достойная княгиня Куракина в то же время приезжала недели на две в Москву и, остановись у родных своих, всякий день с нами видалась. Она до того была снисходительна, добра, что даже, возвращаясь в свою деревню, заезжала видеться с матушкой и гостила у нее целые сутки. Какой благородный подвиг! Какой несомненный знак дружества! И она вместе с лекарем утверждала нас в той мысли, что матушка еще с год протянется. Удостоверясь в том, мы решились опять ехать в Шую. Матушка жалела о нашем отъезде, но вместе и радовалась, ибо сие вело ее к догадке, что она еще не так худа, когда мы с нею расстаемся. Какой больной не ищет себя обманывать! И она отъезд наш толковала в свою пользу, а мы точно потому боялись остаться при ней, чтоб она, решимостью такой быв испугана, не подумала, что конец ее близок и что я не смею уже и на месяц от нее отъехать. На месяц, говорю, потому что, прощаясь с ней, мы давали ей слово к святой неделе непременно со всем семейством нашим воротиться, и я действительно думал, что мы еще застанем ее, иначе конечно бы мы не оставили ее. Но кто узнавал будущее? А настоящее требовало от нас того, чтобы мы для спокойствия ее и благонадежности удалились от Никольского, дабы тем продлить обольщении надежды в животе своем, коими она поддерживала остальные свои силы.
   Ехавши в Шую одним и тем же путем по-прежнему, мы встретились с некоторыми жителями Владимира в Суждале. Человек пять приехало сюда нарочно с нами видеться. Благодарность есть лучшее достоинство смертных. Имена тех, кои способны ее оказывать, должны жить всегда в памяти нашей. Нас посетили Бенедиктов, прокурор, Дмитревский и оба главные секретаря, губернского правления и губернаторский4, разумеется, что семейство Шумиловых никогда не теряло случая подобными свиданиями на пути, где только могли, оказывать нам свою приверженность. Двое суток провели мы в этом сообществе. Много было в речах льстивого, как водится в мире сем лукавом и прелюбодейном, но иногда видел я с удовольствием черты сердечного чувства. Говорили о Владимире. И там уже становились ко мне милостивее, не так поносили меня, злодеи самые щадили мое имя, и клевета начинала стыдиться своей прежней запальчивости. Но что мне было уже до того? Разоря храмину так называемого доброго имени, о которой я столь тщательно и тщеславно трудился, враги мои не в силах были ни восстановить ее для мира, ни потрясти здание сие в самой совести, которая никогда моей славы пятнами не марала. "О, люди -- люди могут все, и Бог с ними!" -- Часто я отвечал на повторяемые приветствии гостей моих. Снявши голову, по волосам не плачут. Стали узнавать цену и мне, но поздно. Так всегда человек оплакивает блаженство, когда сам его всячески теряет. Справедлива давнишняя латинская аксиома: "Bonum non cognoscitur, nisi omissum" {Хорошее узнается нами тогда, когда его с нами уже нет (лат.).}.
   Мы приехали в Шую 22-го числа февраля и опять кинулись в объятии добрых Шульгиных. Они нас приняли с обыкновенною и непритворною их ласковостью, но жить в их доме, ни в собственном, ни в казенном, было невозможно. В городе помещение было трудно, приискал нам Шульгин лучшую квартеру, но и та имела для семейства нашего большие неудобства. Что делать? Жить одним в городе и детей оставить в Александрове было некстати и неприятно, тем более, что они снова не имели за собой назидательного присмотра кроме старой своей мамушки, неоцененной женщины во всех отношениях, но которая не могла уже везде за ними кидаться. Временный учитель, который по общему несчастию к нам прибился в Шуе, узнав об освобождении Москвы и видя по газетам, что все учители Коммерческого училища, в числе коих был и он, вызываются к своим местам, должен был к оному явиться, и поелику с обязанностью сей согласовался и произвол, то это чужеземное семейство во время наших разъездов оставило наш дом, и ребятишки мои снова остались без учителя. Итак, надлежало всем нам жить вместе в одной кучке. Необходимость заставляла нас решиться переехать в Александрово. Сколь ни тяжело было жене въехать в свою деревню после Алены и без нее, надобно было принести эту жертву обстоятельствам и там поселиться. Совсем уже мы к тому приготовились, дети к нам приезжали повидаться и опять воротились ждать нас в деревню. Приехавши в Шую в последний день масленицы5, мы уже вступили в Великий пост, и день переезда нашего был назначен. Я собирался с силами духа, чтоб выдержать первую минуту въезда жены моей в родину обожаемой сей дочери, которой тут уже она никогда найти не может и с которой в этом же месте, деля все забавы ее возраста, ни минуты не умела быть в разлуке. Я искал душевно твердости, толико нужной в подобных обстояниях, как новый и на тот момент совсем неожиданный случай всех сил моих потребовал для себя. 28 февраля во время нашего обеда прискакал эстафет ко мне с известием, что матушка при последнем конце, что ее соборовали уже маслом и что лекарь не дает ей больше суток жизни. Весть эта меня поразила! Сколь ни естественно было мне в мои лета хоронить родительницу, для сердца, приобыкшего всяким нежным чувством дорожить наравне с самой жизнью, потеря отца и матери есть потеря прискорбная, и столетние старцы бывают оплакиваемы своим порождением. Письмо о сем писано было ко мне Классоном и с припиской от сестры. Меня ждали тотчас в Москву, и я не медлил нисколько, но поспешность моя ни к чему не послужила. Оставили мы детей опять в деревне, а сами, собравшись с старшей дочерью налегке, назавтра, то есть 1 марта, поскакали в Никольское. Не судьба была жене еще видеть свое Александрово. Как случай часто удаляет от нас непредвидимым и благотворным образом те намерении, в коих сердце наше успеха находить не может! Мы оставили Шую навсегда, то есть как жители ее. Дорога избитая и худая, вьюжная погода, короткие дни, все нам препятствовало скоро доехать. Натура ни в каком случае не терпит насилий, а я от природы не могу по ночам ездить, ни спать в дороге. Так состроена моя физика. Некогда, ехавши из Москвы в Питер жениться, влюблен будучи до смерти, и в двадцать с небольшим лет, я в декабре по прекрасному зимнему пути приехал в шестой день и столько торопился, сколько сил во мне было к такому, прямо сказать, по моей натуре подвигу, то мог ли я ныне, хотя самой высокой моральной причиной побуждаем, мог ли я скоро поспеть в свою деревню? Нигде не останавливаясь, кроме ночлегов, я из Шуи приехал в наши окрестности подмосковные в четвертые сутки, но увы! К чему было торопиться? Я нашел только гроб и кинулся на него со слезами.
   В самый тот день, как мы выехали из Шуи, мать моя испускала последнее дыхание в своей деревне. Марта 1-го она скончалась. Душа ее, отходя к вечности, оказала в последние сии минуты черты характера неподражаемого. Она уже не могла не отгадывать, что близок час ее разлуки с миром. Никто не мог долее скрывать от матушки сей роковой воли Создателя. Масленицу она провела изрядно и в том же положении, в каком мы ее оставили. Слабость день от дня умножалась, и даже самый геморрой, которого она в последние времена жизни своей столь сильно испытала все мучения, и сей недуг терял свою силу, она начинала менее его чувствовать. Еще писала она ко мне своей рукой по нескольку строк каждую почту, но почерк изменял ей, и рука тряслась. 28 февраля сделался ей легенький удар, и вдруг появились признаки приближения смерти, однако память свежая и ум неповрежденный сопроводили ее до гроба. Почувствовав себя худо, она возжелала всех христианских отрад, напутствована святыми дарами и особорована маслом. Тут душа ее, казалось, предвкусила уже вечность. Без робости готовясь умереть, она имела твердость проститься со всем своим домом, заочно каждого из детей моих и сестриных, также Селецких и Ефимовских благословила и образа им назначила сама поименно, потом всякого человека во дворне своей благословила из рук своих образом, объявила волю свою сестре моей, состоящую в том только, чтоб любимая ее женщина, без которой она не могла обойтиться ни минуты во всю жизнь свою, Елизавета, была удовлетворена по всем счетам домашним, кои она подписать незадолго до конца своего сама изволила и, поручив ее нашему покровительству, стала забывать все житейские попечении. Беспрестанная молитва из уст ее возносилась к Богу во весь тот день. Ночь она провела в забыти, и чувства ее притуплялись постепенно. С вечера она простилась с сестрой моей, говоря: "Завтра уж мы не увидимся". Но так еще память ее была цела, что принимала поздравлении с днем именин дочери моей Антонины, которые приходятся 1 марта, и вспомнила об ней. Назавтра, в самое 1 марта, это приходилось на первой неделе в субботу, она еще дышала несколько, но уже голоса ее было не слышно, и во время обеден благочестивая сия душа отошла от нас в вечные кровы, куда преселяются все, толико лет в страхе Божием пожившие.
   По смерти ее никаких не осталось бумаг ее руки, в которых можно было бы видеть предварительное ее какое-либо распоряжение собственностию своею. Все, что оставалось, было ее. Задолго очень до сей минуты, несколько лет назад, как сказывали, изволила она после исповеди в один день объявить свои последние желания духовнику Алексею Ивановичу, и он их своей рукой написал. Подлинное хранилось у него, а копия была у матушки. Никому, кроме их двух, не было известно содержание сей бумаги. Что она существовала, в том нет сомненья, ибо духовник, никогда не объявляя мне всей ее воли, говорил только о том, что могло требовать исполнения тотчас при ее кончине, и сие относилось к одним обрядам церковным насчет погребения. В прочем же никогда я не слыхал ни одного слова о сей так называемой духовной. Видно, что она или ничего не содержала в себе важного и потому затеряна, или Богу не угодно было дать ей силы в семействе, потому что духовник во время французов никому ее не отдал, а как дом его сгорел, то и документ этот погиб тут же. Сверх того, по какому-то особенно странному случаю, копия с этой бумаги, которую, как выше видно, матушка оставила для себя, хранилась в особом столике, стол этот забыли перевезти из Москвы во время общей тревоги. Матушка об нем ничего не молвила, и он потерян со всем тем, что в нем было. Я делал все возможные разыскании об этой бумаге, дабы не иметь ничего на совести, но духовник уже не мог нам открыть сей тайны, и сама даже Елизавета, довереннейшая женщина у матушки, божилась мне, что никогда не видала, не читала и не знала про эту бумагу, а конечно, по любви матушкиной к ней, она бы первая сделала гласным всякий подобный акт и не допустила бы его пропасть как самый важный залог матушкиных милостей к ней, ибо трудно полагать, если какой акт был составлен, чтоб он не клонился на пользу и Елизаветы, да и матушка, кончаясь, беспрестанно твердить изволила сестре: "Богом заклинаю вас не теснить Елизавету и заплатить ей по счетам, потому что я ей никакого состояния не сделала". Итак, все сие соображая, должно думать, что духовная была не на важные предметы сочинена, а только на церковные обряды, и сие изволение ее состояло в том, чтоб хоронили ее три попа только и без всякой пышности, чтоб гроб и все, что пойдет с нею в землю, было самое бедное и простое и чтоб гроба ничем не обивали. Воля ее совершенно исполнена. Состояние тела не позволяло ждать долго моего приезда. Сестра одна в деревне принуждена была сама заняться всеми подробностями похорон. Сколько ни умеренны были расходы, сколь ни просто отправлялось все, но и тут, по страшной во всем дороговизне, похороны матушкины стали нам в две тысячи рублей, и сии деньги если б не подарили нам Голицыны, постоянные и редкие наши благотворители, то своих денег после матушки не оставалось в доме и на простой наш прожиток недельный. Вот как богаты умирали мои родители. После отца осталось несколько грошей у кровати на столике, после мат можно все отнять и позвать к себе в гости, ласковый прием их успокоит, а лишний кубок совсем утешит.
   Несколько дней проживши в Питере и каждое утро посещая г-на Самойлова, скоро увидел я, что от него толку не добьешься, и должен я был все свои бумаги, не развязывая из чемодана, везти назад в Пензу. Он меня приветствовал, звал обедать, и я обедал у него два раза. Один раз как дальний родственник18 (о, конечно, самый дальний, ибо бедность и богатство никогда не родня) с его друзьями, и то много чести! А другой раз со всеми экспедиционными почетными чинами. Между этими двумя столами для меня разница только была та, что за первым больше болтали, а за вторым больше пили; в прочем, кажется, все было то же. Наконец, скучно мне стало жить праздно, решился я непременно требовать у г-на генерал-прокурора минуты в его кабинете, и он мне ее назначил после обеда. Приехал я, доложили, впустили, вошел и сел, но едва начал речь, как cynpyrà его высокопревосходительства, сговорясь в собрание какое-то вместе с мужем своим ехать, и то на беду мою в первый и, может быть, единственный раз, боковыми дверьми вошед в наше убежище, потрепала его за личико, попеняла, что он очень занят, не бережет своего здоровья, и повела его с собою сажать в карету. Вот и вся аудиенция! Изумлен будучи таким неожидаемым препятствием, не понимая, как наша беседа могла так скоропостижно кончиться, поехал я в большой досаде, но с решительным намерением назавтра откланяться и убираться в свою пустыню. В большом городе, каков Петербург и прочие ему подобные столицы, большое предстоит человеку удовольствие, которое он во всяком положении чувствовать удобен, -- это беспрестанная перемена предметов, они в такой подвижности, случаи так бегло скопляются, что едва один приведет тебя в негодование, как тотчас другой за ним дарит тебе приятную улыбку. Таковую произвел во мне визит мой в тот же самый день к Нарышкину, обер-шталмейстеру. Современники мои все знают его нрав и обычаи. Нет нужды мне его здесь описывать, и ежели я где прежде уже об нем не говорил, то следующие строчки дадут об нем достаточное понятие каждому. Он меня знавал, и как скоро меня увидел, то, бросясь на шею, спросил: "Êtes-vous content de votre sort?" {Довольны ли вы своей участью? (фр.).} Какой обширный вопрос, особливо для меня в ту минуту, как я без всякого успеха выезжал из-под ворот генерал-прокурора! Мне не было нужды затрудняться ответом, ибо едва вопрос сей сорвался с его языка, как уже он, забывши, кому и что сказал, занят был бандурою плешивого армянина, который в той же комнате готовился продать ему фальшивую бирюзу за истинную. Поверит ли, однако, кто-нибудь, что я ему позавидовал? Чему же, меня спросят. Чему? Самому этому вопросу. Не видит ли каждый, что тот, от кого он идет, есть пресчастливый человек в свете? Он один мог смело сделать всякому этот вопрос. Почему? Потому что ничья судьба от него не зависела, никому он не силен был сделать ни добра, ни худа. Однако вопрос сей означал участие, самое холодное, самое пустое, конечно, но не всякий из числа тех, кого он им награждал, знал, что у него это так же в привычке механической языка, как у сорок кричать каши. Иной мог обманываться, думать, что он и вправду доброхотствует ближнему, и по неведению отходил от него с сожалением крайним, что такой благодетельный человек не имел способов угождать подвигам своего сердца. Другой знатный господин не мог бы сделать такого вопроса. Его тотчас заметали бы требованиями, наложили бы на него обязанность действовать, помогать, но Лев Александрович Нарышкин очень твердо знал, что ему никто в ответ не сообщит своих огорчений, следовательно, от тягости докук будучи избавлен, он наслаждался славою у тех, кои его мало знали, добродетельного вельможи. Право, мне так кажется, и я ему позавидовал.
   Между неудачами, кои по утрам меня тревожили, вечерние мои посещения льстили мне благоприятными надеждами. Я нашел в Петербурге княгиню Несвицкую, она дружбу свою мне показывала издавна. Переписка ее со мной была доказательством оной. Хотя смиренно скрывалась она в наемной квартере, но связь ее с Кречетниковым могла представить мне, кроме удовольствия ее видеть, цель самую прочную и полезную. Тогда генерал Кречетников правил всею присвоенною частию Польши, был ее генерал-губернатором, и с особливою доверенностию. Называя сию часть присвоенною, я говорю не по моде тогдашнего времени, а по своему смыслу -- ее во всех актах именовали отторженною. Хорошо жить с нашими гренадерами, эти усачи все заполонят. Какого рода была княгини связь с Кречетниковым, это не входит в мой предмет (но я дурной не предполагаю), для меня она могла произвести самые приятные плоды. Княгиня в один вечер, выслушав с терпеливостию и с искренним участием все мои неудовольствия, предложила мне вдруг, не хочу ли я перейти в команду Кречетникова, где я ближе буду к выслуге и к получению награды, ибо не довольно было служить хорошо, надобно было еще трудиться при таком человеке, который лично имел бы силу и вес у двора. Тогда все удавалось, самый ничтожный труд назывался подвигом, наравне с оным награждался и замечаем был. На такое предложение пылкое согласие было моим ответом; она велела мне написать письмо к Кречетникову, научила, как его составить. "Когда же, -- спросил я, -- с ним приехать?" -- "Завтра!" Какая услужливая, думал я, поспешность! Подлинно, на другой день приезжаю я к ней, привожу письмо, она с ним вместе печатает19 свое в мою пользу, просит о переводе меня в его команду, то есть в Тулу, ибо мне и самому в его новые области не хотелось. Там каждый шаг россиянина казался мне насилием и жестокостию. В тот же самый вечер отправлялся от двора к нему нарочный. При мне он за ее письмами к ней заехал, при мне взял их и поскакал в Польшу. Казалось, что этого вернее, что благонадежнее. Ни сам преслучайный Безбородко, который так часто советовал всем быть благонадежными, не сказал бы мне ничего удостоверительнее. Счастие казалось так ко мне близко, как табак, который я из княгининой табакерки нюхал, но где нет изволения Вышнего, там всуе ожидать блаженства. Все не удастся, все опрокинется, встретятся препятствия, и самое верное сделается обманчивым, самое надежное сомнительным. Дабы кончить совсем речь здесь о сем случае, пробежавшем мимо меня, как скоротечное зарево молнии, скажу, что в то самое время, когда Кречетников, может быть, уже готовился сделать в пользу мою представление, уже намеревался вытащить меня из когтей Ступишина, смерть самого его поглощала. Он умер в мае20. Прости, все мои лестные упования! Я получил известие о сем в Пензе и покорился безмолвно деснице Вышнего. Перст Божий на листе судьбы моей назначал мне еще Пензу, и я старался печаль мою одолеть философиею. Все к лучшему, говорил я вместе с Панглосом, все к лучшему21! И, благодаря моему воображению, умел так много придумать неудобств от перемены, в которой за день перед тем полагал всю свою надежду, что начинал о неудаче моей радоваться. О человек! Какая ты игрушка! Бумажный кораблик, коим тешатся малые дети, гораздо тверже тебя на тонком своем основании. Здесь я тебе воздам мою благодарность, достойная княгиня, истинный друг мой! Тебе не удалось мне помочь, меня осчастливить. Успех твоих трудов не в твоей был воле, но ты желала его пылко, старания твои в пользу мою были усильны, ты не возгордилась возможностию своею сделать мне добро, ты меня приняла, обласкала, пеклась о моем благосостоянии -- и чего больше? Кто сделал бы столько же, я смело спрашиваю, кто? Потому что многие могли больше для меня и не трогались с места.
   Итак, проведя дней с десять в Питере вообще в большом рассеянии, но чаще в скуке, нежели в забавах, откланялся премудрому Самойлову, выпрося позволение просрочить. Странное преимущество22, дабы избежать доклада государыне о продолжении моего отпуска, Самойлов советовал мне сказаться больным, набрать фальшивых свидетельств и просрочить, то есть, короче сказать, генерал-прокурор позволял мне подобраться под закон, солгать, обмануть его, себя и многих. Нельзя ли было открыто человеку сказать: "Пробудьте столько-то в отпуску, вам это позволяется, но день просрочки -- и вы ответствовать будете закону за нарушение порядка", -- и слова сии сопроводить таким взором, после которого подчиненный не смел бы прибегать к обману и спасаться хитростию. Но нет! Мелкие способы казались тогда всем легче. И как иначе? Они сами ползали, как насекомые, и боялись взора кроткой своей богини, как сова боится солнца. Простился я с Петербургом, взглянул еще раз на Семеновские шалаши и поехал рано в один день поутру. О! Если б я мог тогда предвидеть, что я долго уже в него не возвращусь, а может быть и никогда, как бы застыла кровь во мне при всем еще быстром ее течении. Да и без этого несносного предчувствия если б меньше я досадовал, уезжая, то бы горесть овладела мною жестокая. Но я сердит был на все мои неудачи, сердит был, что свет идет не по-моему, а кто сердит, тот вместе печален быть не может, ибо два чувства столь едкие, столь свирепые не могут терзать сердца вдруг с обоих концов. Одно всегда превозмогает, а у меня на ту минуту негодование держало верх над меланхолиею. Я хотел, как говорил любезный мой отец, Россию поправить. О малая тварь на свете! Атома бедная! Тебе ли хотеть поправить царство, населенное на нескольких тысячах верстах, наполненное миллионами творений. Ты и собой едва умеешь править. Но человек бездействен быть не может, а на пути в Москву, будучи размышлением моим все ближе к северу, нежели к Ивановской колокольне, думал я о дворе, о гражданской службе, соображал, придумывал, делал. силлогизмы, посылки от ума к сердцу и от сего к внешним движениям нашим, словом, логически сам с собою диспутовал и определительно заключил, что Екатерина столько умна, прозорлива, хитра и добродетельна, сколько бояре ее несмысленны, бестолковы, оплошны и злобны -- да, конечно, злобны, никто никому добра не делает, а все едятся; что славолюбие увлекало все помышления богоподобной Екатерины далеко от домашних предметов; что раздел Польши, горячка парижская, неустройства шведские занимали всю ее деятельность23, и некогда было ей думать о передней ее генерал-прокурора и тех, кои в ней были жертвою его тупого образования; что во время ее неусыпных трудов о сохранении славы нашего отечества, которой ни один российский государь не возводил до толикой степени, вельможи, подобные Самойлову, хлопали ушами24 и езжали к Лиону объедаться рябчиков и устриц; что служба гражданская приходила час от часу в упадок, терялись все правила, ослабевали законоположения, Сенат высыпался в своих огромных покоях при слушании выписок, коих никто не понимал и не читывал, опричь закупленных секретарей; все покупалось и ничего нельзя было даром ни сделать, ни выходить, всякое ходатайство имело свою цену определенную, как на базаре воз сена или дров. Екатерина видела сей беспорядок, знала корыстолюбие алчных своих чиновников, но пасмурная старость останавливала движение ума ее. Обняв важнейшие предметы, она не имела уже сил все править, все назидать сама собою. Натура и от монарха той же требует подати, как и от поселянина простого, обветшалые органы ее не поспевали действовать за быстрыми ее мыслями. Она еще стремилась вперед, но плоть изнемогала и час от часу приближалась к своей последней колыбели, к могиле. Так-то думавши, вдруг увидел золотые маковки Успенского собора, -- все забыл и с чувством восхищения сказал: "Слава Богу! Насилу я в Москве!"
   Слово "насилу" здесь не напрасно. Оно согласовалось с удивительным нетерпением моим уехать из Петербурга, кончить путь неприятный и отдохнуть в родительском доме. О! Когда бы я знал, что в этот самый приезд мой я вижу отца моего в последний раз, что в комнатах его, в которых целые дни провождались в беседах семейных, в излияниях сладкой откровенности, водворится скоро безмолвная и мрачная пустота, конечно бы я почел предвидимое мною отдохновение мучением и умерил бы свое восхищение. Но Бог лишил меня сих болезненных минут. Я видел разрушение сил сего почтенного моего родителя, видел, что смерть около его расстилает уже черное свое покрывало и скоро под ним сокроет его от глаз наших, но надежда, сей целительный бальзам человечества, все меня уверяла, что я еще с ним увижусь. Когда я с ним прощался, ни он, ни я не думали, что я в последний раз целую его руку. Мы уповали, что будем еще вместе, что небо не навсегда нас разлучает, и улыбка надеяния воспламеняла еще томные его взоры. Хвала тебе, великий Боже, что ты сокрыл от нас будущее! О, какое важное оказал ты тем к роду человеческому благотворение! Несмысленные люди! Вы, кои часто сетуете, что не знаете, что будет с вами, образумьтесь! Падите пред премудрым провидением и возблагодарите его. Когда я обнимал недугами изнуренного отца моего, вселяемого во гроб рукою естества, сего чудного преобразителя всех тварей, если б тогда шепнула мне и ему в ухо природа: "Вы уже не увидитесь!" -- он бы не прожил еще года, он бы тот же час умер, и кто бы мог отвечать, что минута такая не станет мне всего моего здоровья. Но оторвемся на час от сих печальных воображений. Я пробыл в Москве всю Страстную и Святую неделю25, исполнил долг христианский, встретил с ближними величайший праздник, видался иногда с моими друзьями, но большую часть времени проводил дома. Отчет моего путешествия был пищей для родителей моих. Мои повести их занимали, отец мой напоминал свои молодые годы и, сравнивая себя со мною, прорекал мне, что некогда опытность охолодит тот жар, с которым я ко благу общему стремился и которого никакие люди, никакое царство не заслуживает. Соображая высокопарные мои замыслы при отъезде в Питер и неудачу по возвращении оттуда, он часто улыбался и тешился бессильной моей запальчивостию. Предмет ее был благороден и его радовал. В глазах его играли наши дети. Ласки жены моей -- которую он любил, как дочь родную, которую он любил тем паче, что остроумие его и проницание не позволяли ему заблуждаться столько, чтобы не видать, что она забыта меньшим двором и что наследник обещаний своих не выполнит -- ласки ее его услаждали. Поступки двора меньшого его трогали, огорчали, но он был скромен, умел в себе укрощать все движения своего честолюбия, и тем сильнее были волнения души его, тем сильнее действовали на состав его физический, что он ни с кем о том не открывался, боясь -- о, нежный друг детей своих! -- открыть им глаза на такие вещи, кои никогда слишком поздно до нас не доходят, и приготовить им сетования о будущем. Приходил срок моей просрочки, и я, взяв в Москве свидетельство, поехал в свою несчастную Аравию26. Жена моя, быв на сносях брюхата, оставалась родить в Москве, дети при ней, один я бросался тогда в предвидимый омут. Ах! Сколько на свете людей, для коих завод винный в Пензе, да еще и казенный, казался бы восхитительным предметом. Иной стал бы с ним обходиться, как драгунский полковник с полком своим, и нимало бы не тужил о Москве, но для сего необходимо нужно познакомиться с господами секретарями Сената и кое с кем повыше, дабы ведать, кому из нажитого дать половину, чтобы другую за собой без хлопот упрочить, а я, побывавши в Питере, не только не сошелся ни с одним из сих господ математиков, но даже не знал и того, где секретарь, как кого из них зовут и по какой части до которого может быть нужда. Моя часть была справедливость, знакомство -- служба. О, какие пустые слова и ошибочные правила! Проснитесь, бояра семнадцатого века, вы, кои любили славиться каким-то, по-нынешнему, надутым патриотизмом! Стрясите с седых бород ваших могильный прах свой! Протрите тусклые очи, в которых так пылко блистал некогда огонь любви к народу, и, увидя внучат своих, услыша мудрые их силлогизмы, познайте свое невежество и, от стыда или от сожаления, на них глядя, возвратитесь в свои гробы. Не художники на них высекут ваши заслуги, но память; их прославят ваши дела, которых польза для всякого благомыслящего будет ощутительна. Полно рассуждать, поедем в Пензу! Остановился я на перепутье в Володимире, у дяди моего Заборовского, и гощу у него дни три в пространном его доме.
   Суженого конем не объедешь. Когда Заборовский хотел, по просьбам отца моего, поместить меня у себя председателем Уголовной палаты, судьба назначала меня вместо того гораздо выше и гораздо далее. Но думал ли я, ныне здесь проезжая, что некогда буду я в этом же Владимире преемником власти таких вельмож, как Воронцов и Салтыков, кои Владимиром правили, что буду в нем губернатор27? Думал ли я, что самые сии строки писать буду в превеличайшем казенном доме и буду из кабинета своего смотреть на тот архиерейский дом, в котором тогда италиянец Барбарини тешил Заборовского своим поношенным голосишком, а ныне архиерей Ксенофонт потчевает нас после обеден ерофеичем? О время! Как быстро ты летишь и сколько случаев с собой уносишь! Молния в полете своем едва равна ль с тобою. Погода тогда была уже весенняя, реки в пущем их разливе. Заборовский дал мне письмо к исправнику муромскому28, дабы он переправил меня через Оку благополучно. О! Письмо генерал-губернатора к исправнику есть драгоценная вещь для путешественника. Посредством сего талисмана, как волшебной палочки, невозможное делается возможным, мудреное -- легким, неспособное -- удобным, словом, хотите ли видеть превращения, забыться на минуту и думать, что вы под покровительством какой-нибудь феи? Поезжайте по российским губерниям, берите от генерал-губернаторов письма к городничим, к исправникам и подивитесь проворству этих крылатых служителей, кои вас везде перенесут, перетащат и путь ваш везде розами устелят. Мой исправник муромский сам меня провожал на пароме, наблюдал все мои движения, искал им удовлетворить в полной мере, и все это из чего? Из того единственно, чтобы при случае, когда высокопревосходительный его начальник29 вздумает на него погневаться, он бы нежнее только слова для этого выбрал. Вот вся выгода господ исправников и фокус-покус генерал-губернаторов! А я что делал между тем на пароме, что? Думал, вы скажете, о Петербурге. Нет! О Пензе? Нет! Сочинял песни на разлуку с Москвой и нимало не примечал потовых капель, которые как град текли со лба услужливого исправника на самый худой паром. Меньше услуг в одном и больше твердости в последнем для проезжих было бы прочнее. Но суетиться легче и дешевле, нежели плот сделать.
   Приехал я в Пензу и принялся за дела. Ревность моя не простывала еще, несмотря на действие, которое производило мое безуспешное путешествие. Я думал еще, что могу плыть против воды и сохранять один то, что тысячи рук расхищали. Жолчь во мне копилась беспрестанно; хотя все считали меня нулем и совсем без покровительства, в чем поистине никто не ошибался, хотя всякий, выводя для себя приятные предзнаменования из моих неудач, считал себя вправе пренебрегать моими отношениями, требованиями и настояниями, но я, постоянно идучи к своей цели, не сбивался с принятых мною правил и с Зубовым, директором Экономии, вступал в открытую войну. Характер его был самый самолюбивый, он не терпел противоречия, мечтал о себе много, хотел делать все один, хотел, чтобы каждый следовал его мнениям и ими руководствовался. Изданная им книжка о способах винокурения30, в свойство коей я не вхожу, ибо не сужу никогда о том, чего не разумею, возгордила его до того, что он не только вино курил на казенных заводах, но и Казенной палате самой хотел давать наставления, как управлять ими. Сидеть вино и править заведением винокурен, по мнению моему, две вещи совсем разные. Одна требует непременно искусства и умения, без мастерства не выкуришь ни одного ведра, но на другое потребен здравый смысл, естественный расчет и чистота совести. Все сии качества могли снискиваемы быть и без чтения Зубова книжки. Величаясь случаем своих племянников, он думал, что все ему должно покориться, а к тому же губернатор и, в угодность его, некоторые члены Палаты подстрекали его ежеминутно, и он, принимая их по-барски в тулупе, проповедовал им свои премудрые поучения. Они казали ему притворный вид восхищения из одного порабощения, а он, в отплату за такие их поступки, строил разные на меня нападения. Им только было и надобно. Странное дело! Желая досадить лицу, портят службу. Я никогда не мог изъяснить им, что во всех сих сварах не столько терпел я, Долгорукий, сколько расстроивалась служба. Но у нас так водится: если лицо в случае, то и место его процветает, все спеет по его представлениям, все ему удается, но если лицо не нравится, то всякий старается ему под ноги кинуть камень и во всем помешать, но кому же чрез то мешают? Опять повторю, службе. Долгорукий ничего не лишится от того, что Зубов из упрямства не подпишет вовремя какого-нибудь акта, а потерпит одна служба, для пользы которой нужно бы было, может быть, днем ранее отправить такую-то бумагу. Но, к несчастию, и верховное наше правительство на все то глядело равнодушно. Мне часто случалось слышать, что какие-нибудь по ссорам дошедшие бумаги в Сенат вместо скорого доклада и развязки, которая, конечно, не много бы потребовала труда и прекратила миллионы пустых бумаг, кои плодятся от того единственно, что первые ничего не производят, отдаются в общее собрание и тамо-де, говаривали мне, они лежат безгласно до тех пор, как кто-либо из ссорящихся или выбудет, или умрет. На что такая политика? Вникни правительство в такую распрю, не щади молчанием своим ябедника или дурака, накажи первого, отреши последнего -- и тем все прекратится. Нет! Такое средство не нравится, оно кажется круто. Хотите ли знать настоящую тому причину? С ябедника можно много взять, а дурак много вынесет и вдаль не лезет. Чего ж лучше? Прекрасное правило. Между тем в отсутствие мое Палата входила к губернатору с представлением, в котором доказывала, будто утрата казенного интереса на заводах, под управлением Прокудина последовавшая, взведена мною на него несправедливо и не в том количестве, и будто бы я сам в каком-то акте утверждал ее наконец быть меньшею противу того, что прежде писал. Такая затеянная на меня несправедливость вскружила мне голову снова. Увидев сие в делах по приезде моем, я тотчас написал о сем рапорт в Сенат и подкрепил письмом к господину Храповицкому, который дозволил мне в случаях затруднительных к себе относиться. Я бы не захотел отяготить судьбы Прокудина, когда бы нашел, что Палата править его стремится без предосуждения мне, но быть поклепану в неосновательности ради избавления бездельника оглашенного от петли казалось мне несносно. Однако рапорт мой и палатские представления, несмотря на письмо мое к обер-прокурору, которое служило контрфорсом31, все как на дно кануло и замерло в архивах сенатских по вышеписанному хорошему правилу: пускай лежит -- обойдется! Потомки наши со временем отгадают, кто прав, кто виноват, и все эти неустройства кончаются тем, как часто это и случается, что плута подведут под манифест, которые всегда так и сочиняют, чтобы воришки одни им воспользовались. Нашли способ и Уголовную палату свести со мною в переписку. Гораздо выше видно было в предшествовавших годах, что я нашел на одном заводе небольшие беспорядки, кои требовали только наставления, выговора и строгого подтверждения, дабы впредь не допускались. Но губернатор тогда из досады, что одного завода смотритель должен был подпасть под суд, отдал и другого для компании в Уголовную. В кои-то веки, однако, рассудилось ей быть справедливою. Она его оправдала и внесла приговор свой к Ступишину, он обратил его назад, требуя, чтоб Уголовная палата испросила от меня на обвинение его доказательств. Я принужден был оттолкнуть от себя все эти привязки. Прочтите на сей счет мою бумагу, вы можете найти ее в моих журналах, она едка, конечно, да как иначе? Разве можно о плутовстве рассуждать с улыбкой и писать без жолчи? Блажен, кто никогда не имел нужды обмакнуть перо в чернилы для защищения себя против ненавистников справедливости! Пора стряхнуть пыль гнусной ябеды и занять читателя важным предметом по моей должности.
   Наступило время торгам для подрядов на винную поставку и откуп. Два пункта весьма соблазнительные. Корчемство тогда час от часу выходило больше из всякого посредства к его пресечению. Торговля вином столько была стеснена законами и так исключительно предоставлена одним богатым и именитым купцам, кои часто именами своими ссужали и знатных господ, что мелкопоместный дворянин не смел без большого страха собственный хлеб свой высиживать и тем промышлять, как в Малороссии, где вольная продажа, а жить и угождать роскоши, о которой в то время в России можно было уже сказать вместе с Волтером32: "le superflu, chose [très] nécessaire" {"излишество, вещь столь необходимая" (фр.).}, было также невозможно. Что же делать? Дворяне снимали поставки самые мелкие, незначущие, только для свободного права винокурения и исподтишка шинковали. Терпимость нижних земских судов служила к подрыву откупщиков, кои начали казну угрожать недоимками и заставили правительство пробудиться. Естественно очень, что знатный купец скорее сыщет свою выгоду, чем бедный дворянин, который хотя по жалованным дворянству грамотам и видел, что он вправе всем тем промышлять, что в его земле родится, а из того выводил заключение, что хлеб обратить в вино, поелику он родится в его даче, не есть насилие закону, но казна, не видя, чем бы могла заменить доход откупной суммы, который восходил до самых высших капиталов, должна была отстаивать откупщиков и им дать свое покровительство. Итак, нужно было, во-первых, воспламенить воображение господ виц-губернаторов, обольстить их, противоположить блестящие посулы тем прибыткам, которые они при заключении контракта могли стяжать за всякий крючок или поноровку, кроме тех из них, кои, как я, не зная еще отделить истин моральных от путлявых политических обязанностей в мире, считали за одно присяжный лист и Евангелие, и для того при мне еще в Петербурге позван был виц-губернатор Екатеринославский33, дабы на ту губернию торги сделал он в Санкт-Петербургской Казенной палате, где был виц-губернатором кривой Новосильцев, родственник Перекусихиной34, а Перекусихина -- камер-юнгф[ера] любимая и доверенная государыни. Далее толковать нечего, все ясно для того, кто захочет рассматривать обстоятельства ближе и вникать в их сущность. Сверх того, торг на одну сию губернию в Петербурге, под глазами двора, имел и ту преднамеренную цель, чтобы в случае его успеха убедить государыню к изволению и на все губернии производить торги в Сенате, чего он весьма добивался по причинам, кои отгадать всякий может, но до сих пор законы сего ему не позволяли, а здесь Сенат имел в виду, что наддача на Екатеринославскую губернию, послужа доводом государыне в его бескорыстии, решит ее на измену собственным ее законоположениям, для чего потребны были сильные пружины. Что же могло быть действительнее, как знатная прибыль казенная, показывающая неспособность Казенных палат ее до той степени возвысить? Подлинно так оно и случилось. Громкая наддача на Екатеринославскую губернию доставила обоим виц-губернаторам ленты35, членам Палаты годовое жалованье и, сделав благоприятное в пользу Сената впечатление, решил[а] государыню на то, чтобы торги будущие произведены были в столице, но как Сенат ведал, с другой стороны, что все губернии так возвысить, как одну для примера, невозможно, то он между разными статьями поновительными и пополнительными исходатайствовал открытое право и дворянам входить в откуп, чрез что умножил круг торгачей, а чем их больше, тем, натурально, сходнее для казны. Выгод, однако, кои она оттого получила, отнюдь не отдали на счет сих новых привилегий, к тому способствовавших, но на счет усердия и беспристрастия Сената, который, как скоро принялся за это, то и все пошло будто несравненно лучше, чем в Казенных палатах, а правильно ли сие рассуждение, о том, я думаю, достаточно ведают секретари Сената, кои были при торгах, да господа откупщики.
   Вот как приготовлялись учредить будущие откупы, а между тем, поставя всем нам в пример для поощрения нас к содействию казенным пользам екатеринославский опыт, господин генерал-прокурор циркулярными письмами от всех, в том числе и от меня, требовал мнения, как бы возвеличить откуп, унизить цену на поставку вина и унять корчемство, то есть не так кудряво, а короче сказать, спрашивал у нас ума, как бы доставить откупщикам большие барыши на счет упадающего дворянства и совсем его разорить, а народ привести в крайнее развращение. Остановись здесь, читатель, и вникни [в] мое размышление. Что бы ты сказал о таком государстве, где весь доход его или лучшая отрасль его сокровищ состоит в порче его народа? Таков, однако, план финансов российских, и я, проходя разные потом должности, имел случай на сей счет сделать любопытные примечания. Народ опивался, дворяне приходили в ничтожество, целые роды их упадали, а откупщики из простых побочных сидельцев в четырехлетие наживались страшным образом, получали чины, знаки почестей, дворянские дипломы и сооружали для жилищ своих огромные замки. Я часто слыхал и слышу еще следующие рассуждения: что нужды государю, кто богат из его подданных, Рюмин или Долгорукий, Злобин или Щербатов36? Как что нужды? Один образует дворянина, вливает в него с кровию и добродетели предков своих и творит его полезным отечеству, а другой, едва под старость получая какое-нибудь слабое о изящности просвещения понятие, может быть в третьем поколении, нисходящем от него, доставит, если не придет в упадок, хорошего гражданина, а между тем царство наполняется двумя поколениями несмысленных невежд, кои без воспитания и сведений портят места, службу, нравы, заражают соблазнительными примерами успеха там, где его благонравие не обещает, и развращают чернь изнурением физических сил ее37. Вот разница, вот она! Я не витийственно ее изъяснил, но сказал правду, и кто ее любит, тот, верно, со мной согласится. Обратимся к письму. Я его получил почти тотчас после приезда на место и написал краткое начертание мыслей моих, гранича себя в сделанных вопросах, дабы не навлечь больших злодеев без всякой пользы ни себе, ни царству, отправил письмо мое к Самойлову при обыкновенных приветствиях, ибо столько же нужно было ими украшать всякое к вельможе отношение, как для мужика необходимо посыпать кусок хлеба солью. Пользуясь благоволением Васильева, я и к нему на опробацию послал такую же при письме бумагу. К первому писал по должности, к последнему из подвига сердца, привязанного к его благородным видам и деятельным трудам, кои всегда сопровождала кротость и благоприветливость, редкие два свойства в такой особе, которая привыкла значить много сама по себе. При мнении моем требовал генерал-прокурор и мнения всей Палаты. Члены ее давали оное порознь. Иные пристали к моему, другие сочиняли свои. Тут было чего посмотреть! В состав моего входили некоторые примечания отца моего, коими я в переписке моей с ним заимствовался и кои руки его доселе у меня хранятся как нетлеемое сокровище, оставшееся после отца и друга. Но все сии прекрасные наши сочинения, над которыми мы целые дни и вечера потели и тщились даже малейшей избежать ошибки в правописании, выбирая наипрекраснейшую бумагу, все это пищею послужило крысам, гнездящимся в сенатских архивах, а может быть -- кто про то знает? -- может быть, из них супруга Самойлова, жена Ермолова делали себе завиточки и прятали в них на ночь одна прекрасные, другая скверные свои волосы. Счастливы те, чьи сочинении на такое прелестное употребление послужили! Но я, право, иногда думаю, что ими наполнены н... Благопристойность унимает мое перо, догадка читателя пусть докончит строчку.
   С другой стороны, признать должно и то, что сие обстоятельство, сколь ни важно казалось нам, живущим в провинциях и сжатым в тесном кругу происшествий самых мелких, должно было у двора уступить место на время многим другим, несравненно с большею силою на умы действующим. Приобретение части Польши38 и образование ее по учреждениям нашим, смутные обстоятельства Франции, побудившие государыню к Манифесту, коим повелевала она всех французов, в России живущих, привесть к присяге39, обручение великой княжны Александры Павловны40 -- все сие и по настоящему своему влиянию, и по предвидимым следствиям занимало понятие каждого, а особливо последнее обстоятельство заставляло ожидать торжественных праздников; причина их предполагать заставляла, что жаловать станут чинами, лентами и прочим. Кто ж этим не займется гораздо больше, чем истинною пользою общества? Думать о себе прежде всех было всегда натуральное свойство человека, думать о себе одном исключительно сделалось преимуществом и натурою наших современников. Но отойдем на час от таких высоких предметов и поищем тени от солнечного зноя в семейных наших убежищах.
   Приехавши в Пензу один, дабы менее скучать, и сверх того в рассуждение разных переправок в казенном моем доме, остановился я в доме у моего друга Полчанинова. Тут по вечерам, отдыхая от трудов, мы рыли землю, копали гряды, сажали цветы и помышляли о закладке театра. Он, не имея во мне никакой нужды, ибо, служа в Уголовной палате, не входил ни в какую связь с Казенною, любил меня с благородною искренностию, говаривал мне грубые правды, не щадя моего самолюбия, но в случаях таких, где дух мой отягощался унынием, он его подкреплял, разбивая мысли разными забавами, и на сей-то конец, пригнавши из арзамасской своей деревни работников, поставил на своем дворе театр, помещающий до ста с лишком человек, и на нем сбирались мы провести всю зиму. Такой услуги его со многими другими я вовеки не забуду. О жене его ничего здесь не скажу из уважения к нему, кроме того, что я подобной ей в сладострастии не видывал. Подробности были бы для мужа оскорбительны, а для друга его поносны, и для того задернем завесу на поступки, противные доброму порядку. Они послужили после к мучительным для меня приключениям, тогда я, может быть, и решусь об них пространнее говорить, поставя себе правилом не таить того, что относится к моей судьбе, с усердным, впрочем, желанием щадить всех тех, кои пробежали путем жизни моей, как мимоходящие облака, которые на одно мгновение покрывают небо и после не оставляют на нем ни малейшего о себе признака. Получая письмы всякую почту от жены, видел, что она приближается к разрешению своему. Одежа моя была проста, волос я не чесал, пудру бросил: эти подробности нужны, ибо на них основалось в последующих годах такое обо мне заключение, которое всю участь мою повредило. Но тогда я сею простотою веселился. Любовь к чтению во мне не гасла. Я выписывал книги, вникал во все причины мятежа французского, но, сохраняя благоразумную политику, одел живущих у меня французов по короле их в траур. Все сие нужно мне сказать заранее, дабы приготовить оправдание себе. После все иностранцы, в услужении моем бывшие, без разбора отечества их приведены были к присяге. Мне сим примером надлежало наложить узду на стоглавую гидру злословия и запечатать тысячи уст ее, но там, где невидимая какая-то сила готовится утеснить жребий человека, там ничто его править не способно, и все его к тому усилия бывают тщетны. Опыты скоро меня в сей истине утвердили. Время! Ты великий учитель!
   Между тем посетил меня день радости. Получил я от жены моей нарочного с известием, что Бог дал нам сына Александра. Она родила его благополучно 7 числа июня, крестили его отец мой и сестра большая. Слава Богу! И сия беременность жены моей имела приятный успех. Ребенок взрос и был здоров. Скоро после сего известия ездил я на Ломовскую ярмонку и в первый раз видел, что такое ярмонка. Она не из самых знатных, но имеет в низовом краю некоторую известность. Народу стекается множество. Казна с нее получает доход весьма неважный, но торгующего народа немало. Съезжаются купцы отвсюда и продают товары всякого рода. Она держится с 4 июля до 8 и расположена бывает в версте от города Ломова, у самого монастыря Казанской Богородицы41. Все сии ярмонки завелись от набожности богомольцев, кои, приходя к чудотворным образам на поклонение, находили нужду для ночлегов ставить шалаши. Сперва стали туда носить пищу и напитки, скоро потом учредились маленькие базары, и народные всякие потребности привозимы были, скоро потом любопытство привлекло на таковые народные собрания и отборных людей, кои, приезжая обществом, возбудили в купечестве охоту устроить лавки. Сходные промены товаров и покупка нужного мало-помалу приучили туда сбираться, и таким образом сделались по местам знатные ярмонки. Разные предметы тут заняли мое любопытство, а паче полк Тараканова, который тут стоял лагерем. Он был мне издавна приятель. Тотчас появился у меня армейский караул. Жил я в монастыре; всякое утро толпились у меня мои подчиненные и пензенские дворяне. Целый день гулял я по лавкам, драгуны от меня не отходили, разные почести питали еще юный мой разум, дорого они мне со временем стоили. Тем лучше! Я скоро почувствовал их пустоту. Тараканов, жена его меня приняли в свои объятии как милого родного. В вящее доказательство приязни он, снисходя моему малодушию, записал новорожденного сына моего Алексашу в карабинеры в свой полк, потом, производя его чинами, довел до кадета в том же году, и на каждый из сих чинов паспорты долго хранились у меня как монумент того счастливого века, в который при Екатерине можно было из шутки записывать в службу ребят в люльке, а она, на все сии беспорядки глядя, смеялась и могла смеяться, видя, что они не мешали войскам ее быть повсюду победоносными. Младенцы росли, воспитывались дома, с готовыми паспортами являлись в полк и достигали в лучшей поре возраста своего офицерского чина, охотно жертвовали собой из подвига чести. Чин и почести суть химеры, следовательно, воспламенить надобно воображение, и воспламенить сильно, чтобы ради креста либо патента человек дал себе ноги и руки рвать ядрами, а человек, который с седыми волосами получает чин офицерский, скорее ли полезет на крепость? Сим утверждаю я мнение мое, что записывать детей в нижние чины в ребячестве их, дабы в юности еще доставалось им в офицеры, не так-то худо, и это я отнюдь не в пользу детей моих говорю, но в пользу общую, которую тогда гвардейские полки паче всех ощущали, хотя в них записывали грудных младенцев и производили в офицеры еще до усов, однако были жаркие случаи, и гвардия нигде тыла неприятелю не показывала. Тараканов дал мне знатный бал, усладил приятностями роговой музыки (чего не мог драгунский полковник во дни Екатерины? Все, кроме того, чтоб быть честным и вместе исправным), и я, самым веселым образом проведя с неделю, воротился в Пензу на прежнюю скуку и философическую думу.
   Рядом с удовольствием всегда неприятность. Я сие испытал много раз и положил иметь твердым правилом, оно меня не обмануло. Подлинно, по возвращении моем домой с ярмонки после забав и веселостей г. Зубов пролил на бумаге всю свою жолчь на меня. Он несколько доносов отправил к государыне один за другим, будто бы я расхитил капитал винокуренного завода, и так в расчетах своих запутался, что, несмотря на то, что он состоял в шестистах тысячах, он меня клепал в похищении миллиона, называя без чинов меня в приказных бумагах святотатцем. Не говоря здесь ничего во оправдание свое, ибо довольно к оному служит, кроме поступков, мною описанных выше с начала службы моей в этой должности, одно то, что нельзя там украсть миллиона, где всего шестьсот тысяч, и хотя я худо знал арифметику, однако столько разумел, чтобы видеть, что Зубов считать не умеет. Говорят, свой своему поневоле друг. Связь его с фаворитом крайне меня беспокоила, и я нашелся принужденным, дабы предупредить вредные для себя от того последствия, отправить эстафет в Петербург с письмами к самому князю Зубову, к графу Салтыкову, князю Куракину, Васильеву и разным другим особам, кои, по наружности судя, во мне участие принимали. Из них первому я искренно на дядю его жаловался. На все сии письма всех решительнее отвечал мне князь Куракин кратким слогом, уверяя меня, что ничего из бумаг Зубова не выдет. Прочие, как то граф Салтыков, Васильев и иные, отвечали письмами кудрявыми, темными, много обещающими, и если бы кто захотел из них выбрать прямой смысл, тот бы, конечно, ничего не нашел ясного и надежного в пользу просителя. Сии письма подобны засоренным источникам, из коих чистой воды трудно достать рюмку, а смеси много. О князе Зубове нечего и говорить. Он уже ни к кому не писывал. Люди, на такую высокую степень, как он, возведенные, считают ниже себя быть учтивы, предоставляя себе, как некие боги, миловать с небес род человеческий. Они только к богам себе подобным склоняют чело благоприятное, прочее все для них ничтожно. Бояре горе, а народ долу. По сей-то самой посылке, которая не меньше верна всех математических истин, почитал я себя счастливым и тем, что, по словам Куракина, доносы, на меня присланные, обратились в стыд пославшему их и не подействовали против меня в худую сторону, однако и для Зубова не произведя ничего худого. Оставались мы по-прежнему вместе. И фавориту дядю выдать не годится, хотя бы он был и первого разбора злодей. Будем справедливы, отнесем тайные пружины всех наших злоключений Творцу мира, не без видов нас огорчающему. Итак, об удовлетворении обиды, им нанесенной, не оставалось мне права хлопотать, ибо говорят русские люди: "Брань на вороту не виснет". Хвала Всевышнему, который, зная горделивый дух мой, смирял меня всеми способами. После таких бурных дней и хлопот устрашительных небо для меня улыбнулось. Приехала жена из Москвы, привезла Павла и новорожденного Алексашу. Я их встретил под городом, в селе Салтыкова Бессоновке, и, там прожив дни с три, перебрались в город по случаю кончающегося лета и нездорового для слабой жены моей времени. Маша, дочь наша, оставалась в Москве у дедушки. Он, умирая, не мог с нею расстаться. Приезд жены моей и ребенка, мной еще не виданного, наполнил душу мою сладким восхищением. Доколе человек не испорчен и сердце его добродетельно, что может быть приятнее и милее жены с детьми? Не надобно относить сюда тех наших посторонних привязанностей, кои, отвлекая нас иногда на краткие минуты от должностей супружества, питают заблуждениями. Сии мечты скоро исчезают. Они не имеют ничего прочного, основательного, сами собой теряются в ночь забвения и впадают в пропасть тех бесчисленных случаев, кои без влияния на душу нашу и правила мгновенно колеблют нас в жизни и, едва постигают нас, как и проходят. Связь добронравных супругов, окруживших себя детьми своими, есть изящнейшая картина благополучия человеков. В таких мыслях встретя жену мою с детьми, обрадовался им тем паче, что каждая ее беременность, по худому ее здоровью, угрожала ей опасными приключениями и что, по мнительному моему свойству, в разлуке с ней на то время каждая мысль поражала мое воображение и представляла ему часто страх, где его не было. Удовольствие упоило все мои чувства: я забыл Зубова, его происки, Ступишина со всем хаосом расстроенного его понятия, словом, забыл все, что меня тревожило, и, кинувшись в объятии жены моей, насладился райскими отрадами.
   Пока мы все пресмыкались в низовых областях России, дух Великой Екатерины на севере всегда парил в вышние пределы славы человеческой. В одно и то же время она противилась французам, не желающим монархии и королевской над собою власти, и в Польше, под видом защищения республики противу короля введя свои войска, межевала сие царство, как будто пашенную дачу своего подданного, готовила его к скорому истреблению и предназначала уже пансион по смерть Станиславу42. О! Чудная игра судеб и перемен человеческих расположений! Давно ли отцы наши, мы сами почти видели, что Станислав за ласковое с нею обращение на крылиях Амура летел в Варшаву овладеть целым государством по одному в пользу свою произволу Екатерины43, и той же самой рукой низвержен с трона на землю. Давно ли Екатерина досадовала, яростно ополчалась противу французов из мщения за короля, и сама в Польше устрояет республику, подсекая подножие престола королевского. Какая противуположность во всем! Она тем паче винит Екатерину, которую из пристрастия к великой душе ее, к уму необыкновенному, желал бы всякий видеть во всем правою и справедливою, она тем паче, говорю я, винит ее, что, обещавши Польше торжественным манифестом ввести в нее войско для ее будто бы собственной обороны противу насилия, пользуется доверенностию к себе сего народа и по вступлении в пределы ее многих полков ставит свои грани везде, где хочет, и присвоивает себе знатную часть Польши44. Подробность сих обстоятельств и связь их с междоусобием французским относится к политикам, а я, занимаясь здесь собственно лишь собою, упоминаю кратко о сем макиавеллизме45 северной законодательницы только для того, чтоб от царя постепенно дошедши до человека, вывести философское размышление насчет непостоянства смертных. Екатерина любила притом занимать народ свой торжествами, праздниками, держать каждого в надежде благ будущих и венчать огромные упования подданных Манифестом46, в котором среди пустосмысленных нескольких пунктов находили себе благотворение преступники, недостойные бродяги, которым прощались первым их продерзости, а последним долги, ибо Екатерина ведала, что их взыскать неудобно по общему разорению крестьян казенных, следовательно, прощать такое взыскание, которого сделать не можно, есть дело самое человеколюбивое и притом политическое. О каждой статье раздробительно рассуждать не есть мой предмет, но скажу мимоходом здесь, что примечательнее всех прочих 21-й пункт Манифеста, где сказано, что все прощаются, кроме взятков и других умышленных преступлений47. Следовательно, по первой оговорке все оставалось под судом, ибо взятки составляли не преступление уже, а естество человеческого рода или, по крайней мере, судейства. Мне простят слова сии, ибо, где можно исключая только пять изо ста, там можно общею речью изъясняться, большее количество делает сие неизбежным, сверх того, что за слог в другой оговорке, на что такая привязка в Манифесте? Оставалось тут судье прощать и вязать кого он хотел, подобно как пьяный поп мирян рассуждает на исповеди. Многие часто говорят, что правому нельзя оказать милости, она свойственна токмо виноватому. Так; но правый может награждаем быть. Чем? Деревнями. Какими? Раздаваемыми Салтыковым, Зубовым, фаворитам, отправлявшим с мягких своих диванов депеши, тогда как бедный дворянин или беспрестанным рекрутским побором и дороговизною во всем от смертоносного влияния войны разорялся, или, служа в поле для приведения в действие вышесказанных депеш, среди роскоши затеянных, лишался членов и самой жизни, оплакиваем кучею сирот, не имеющих по смерти его ни крова, ни хлеба. Вот на кого должны были падать все счастливые последствия такого Манифеста, который Екатерина издала по случаю заключенного мира с турками48! Успехи мира сего и сила ее оружия победоносного ее восхитили. Она определила во всех концах России, куда только вышедший в июле указ ее о том достигнуть мог, для празднования того мира 2 сентября49, и в сей-то самый день в Петербурге рассыпались милости ее и щедроты. Прочтите роспись тогда пожалованных. Все было делано pro gloria {для славы (лат.).}. Найдите между кучи имен награжденных кого-нибудь неимущего, найдите. Увы! Все князи, графы, вельможи, генералы, богачи. О! Не забыты были и мертвые в доказательство, что есть и в царях благодарность. Вот как обольщаются умы слабые и энтузиас[т]ы! Но кто же мертвый среди такого торжества удостоился памяти скипетродержателя? Солдаты, убитые в Турецкую и Шведскую войну? Нет! Офицеры, потерпевшие увечье? Нет! Кто же бы? Князь Потемкин. Довольно! Имя одно есть само по себе примечание, всякое другое здесь было бы лишнее. Между отличенными в тот день фортуной многие генералы получили генерал-губернаторские места, в том числе и к нам пожалован генерал Каховский. Такое назначение, дошедши до нас, поразило Ступишина. Он насупил брови, хотел идти в отставку, но теща его крикнула, жена приласкала, и готовая рука писать челобитную пошла вместо того за табаком в рабью табакерку, а назавтра уже он с хладнокровием рассказывал о прусских походах всем тем, кои приходили его навещать и дивились присутствию его духа. О, как благополучны слабоумные! Однако Каховский в губернию не приезжал, Крыма, где он был, оставить не согласился и бумаг от нас к себе никаких не принял. Вот чем все это кончилось, а мы между тем 2 сентября отправили, помолились за себя и за милых, постреляли из заржавленных наших орудий, опорожнили несколько бокалов и к вечеру под провинциальные гудки попрыгали. Я же и Полчанинов во особенности отличили день сей тем, что заложили театр, которого обновлению предположили быть в Екатеринин день. Все обряды торжества таким образом исполнив, ездил я с женой, отпросясь на восемь дней, к именинам Улыбышевой50 в ее деревню, и, там приятно погостив, домой воротились. Сей наш к ним визит привлек их на всю зиму в Пензу. О! Когда бы они в нее при нас не въезжали! Но все это было написано в книге судеб.
   Доколе не сведали в Пензе, что Каховский от правления генерал-губернаторской в ней должности отрекается, везде шли о нем разные толки. Иной называл его понаслышке добрым, другой суровым, всякий воображал себе его таким, каким хотелось. Партии провинциальные стали разрушаться. Никто не знал, к кому прочнее пристать, чью взять сторону. Скоро сие волнение утишилось, и все пришло в первобытный беспорядок. Осталась опять паства без пастыря. Набор рекрутский умножил хлопоты и обнедосужил каждого. В сентябре месяце об нем последовал указ51. Он должен был начаться с ноября и кончиться к генварю. Этот набор для чувствительного сердца был не отяготителен, прибавя дела на бумаге, он не производил слез по деревням, ибо повелено было вместо одного рекрута с пятисот душ давать четыреста рублей деньгами. Способ самый ловкий собрать с народа деньги. Однако были догадливые люди и между крестьянами, кои смекнули, что когда вместо человека берут охотно деньги, стало не руки и ноги нужны, а рубли, и, следовательно, не армия нуждалась, а кошелек государственный. Кто ж, однако, не согласится охотно дать деньги и откупиться от рекрутства? Итак, нигде мужики не выли, жены и матери не терзались, хотя, впрочем, для злоупотребления, которое никогда не спит, но при всяком случае бодрствует и ищет своей добычи, была и тут большая способность удручить жребий человеческий, ибо богатый мужик старался и не по очереди заплатить деньги, дабы, поставя себе сие в послугу, изъяту быть от набора в натуре тогда, когда бы довелось со временем идти его сыну, а чрез то приводя очереди в замешательство, подводил под оную к натуральному набору того, который ныне мог бы, изворотясь с усилием, исправить свою повинность и тем избавить сына одинаков[о]. Но где же сирый и маломощный не терпит? Так быть должно. Истину и милость на пиршествах проповедуют только устами. Взойдите, пышные правители государства, взойдите в хижину, когда набор бывает, и послушайте, сколькими проклятиями там совесть ваша отягощается. Меньше в ясный вешний день вытекает из гор воды в потоки, чем прольется в деревнях слез, когда рекрутская повинность исправляется. При этом наборе, не говоря о тех злоупотреблениях, кои я выше заметил и кои мужик понял лишь после, тогда, как удар поразил его сердце, не было нигде стону, ибо в натуре отдавался только бобыль, негодяй и такой мужик, о коем никто не сожалел. Удобно там быть справедливу, где натура не отводит меча правосудия. Итак, скоро мы набор кончили и денег собрали кучу. Пока дело делалось, театр приходил к концу, и 24 ноября, день именин Великой Екатерины, мы положили его обновить публичным представлением, намереваясь напечатать о сем в газетах; выбрали мы комедию, сочиненную государыней самой, по имени "Обманщик"52. Думаю, что в прежних годах упоминал я о секте мартинистов, а ежели нет, то здесь скажу сокращенно, что по всему свету бродила какая-то мартинистская система, основанная на бреднях какого-то Шведенбурга53, который писал о... {В рукописи одно слово прочитать не удалось.}. Из книг, мартинизмом в славу возведенных, бегала из рук в руки одна, называемая "О заблуждениях и истине"54. Я о существе ее ничего не скажу, ибо не читал ее затем, что с первого листа ничего в ней не понял. Люди, порабощенные предрассудкам, а паче привыкшие жить чужим умом, часто восхищаются тем, чего совсем не понимают. Но что моему театру до того нужды? Кратко сказать, секта эта государыне не нравилась. Она в ней видела что-то такое, чего политика позволять не долженствовала, и потому издала насчет самых приверженных к ней помянутую комедию; ее играли везде, в Петербурге и Москве благополучно. Я ни слова не молвлю о слоге и содержании пиесы. Государыня была императрица, а не автор, тут есть большая разница. Волтер не мог бы сочинить уложения, а царь Алексий не выдумал бы "Заиры"55. Для обновления театра как лучше было выбрать? Итак, сыграли мы при величайшем празднике. После комедии, которой тешились все благородные охотники, в том числе я и жена моя, был у меня бал преогромный. В театр впущено было по билетам до двухсот человек, кои все из оного приехали ко мне; музыка роговая в саду, а инструментальная в зале услаждала гостей моих. Посетил меня в тот день и губернатор и, к удивлению всего города, очень поздно сидел и много танцовал. Зубов точил яд в пасмурной своей клетке. Для нечестивых нет ясных дней на свете, несмысленный может иногда рассмеяться, а злодей всегда потупя глаза ходит. На дворе против улицы горел прозрачный щит с вензелем государыни, под коим моего сочинения написаны были стихи. Они напечатаны в моей книге56. Описание сего праздника, которым все были довольны, я послал в газеты57, и когда их прочел Ступишин, то возгорелся досадою против меня за то, что Екатеринин день вместо его праздновался в моем доме. За что слабоумный не рассердится? Простим все тому, на ком и Бог, говорят, не взыщет.
   Положа сим праздником начало нашим театральным позорищам58, мы все, как голодные за корм, принялись за комедии и, дабы забавы свои устроить без труда (ибо когда было мне много на них употреблять время и терять оное в выучивании ролей? Досуги мои были так коротки, а по врожденной во мне склонности к театру играть на нем хотелось и лета позволяли), рассудили мы играть весь Сумарокова театр комический59. Кто читал его комедии, тот знает, какая это нелепица. Однако мы имели терпение все их выучить и каждую неделю разыгрывать, всякие восемь ден у нас были представления. Иные из них так были смехотворны, что мы и сами, расхохотавшись, не доконча речь сходили с театра. Не скажет ли кто здесь: для чего выбирать такие негодные сочинения, и в городе губернском, где, так сказать, театр имеет больше, нежели где-нибудь, обязанность образовать юношество? На сие я отвечаю, во-первых, что я был не патриот пензенский, а эмигрант московский, следовательно, воспитывать юношество не почитал своею должностию, а во-вторых, мы искали, как выше сказано, забавляться без труда и смеяться искренним смехом, но "без разума шутить -- дар подлыя души"60. Так читал я этот стих у Сумарокова, но он, верно, думал противное, когда, сочиняя свои комедии для двора Елисаветы, искал ее смешить и успевал в намерении. Нет! Не в выборе пиес меня винили. Нашлись люди, кои выдумали, будто я играю за деньги, беру за вход с приказнослужителей, нашлись люди, кои это написали в Питер, дивитесь больше, -- нашлись люди между знатными особами, кои не постыдились этому поверить, и с большим выговором писала об этом к сестрам моим графиня Наталья Владимировна Салтыкова. Когда бы не было страмцов на свете, конечно бы и сплетен было меньше. Все сии слухи однако не препятствовали мне веселиться, несмотря на последствия. Латинская пословица "Quidquid agis, prudenter rogas et respice finem" {Что бы ты ни делал, делай разумно и не упуская из виду цели (лат.).} совсем из памяти моей истребилась. Старика Барвица уж не было в Пензе, он откомандирован был к Тамбову по каким-то надобностям военной службы или его начальников, чего распознать иногда было невозможно. К умножению веселостей способствовал дом губернского предводителя Машкова, на ту зиму в Пензе основавшегося, с ним была дочь его. Она, заманивая меня своими прелестьми всякий день как сирена, составляя ежечасно наше общество, готовила мне существенные прискорбности. Но характер мой давно читателю известен, театр и женщины были два источника, откуда почерпались главные мои страсти, и потому, не имея довольно стоического духа, чтобы воспротивиться приятностям очаровательного пригожства, стремился со всем пламенем необузданной страсти в приготовляемую мне судьбою пропасть. При таких случаях общий и один ропот: почто человек не знает о будущем? Повторю, что сказал уже в другом месте, -- суетное желание! Тем лучше! Завеса, от нас его скрывающая, есть драгоценный залог Божия к роду человеческому благоволения. Предположим противное. Что из того выдет? Радости потеряют свою сладость, ибо предварительные о н[их] сведения истощат все мечты пылкого нашего воображения; придет час отрады, и уж он не так будет для нас жив, потому что мы слишком рано об нем одумали. Нанесется ли удар? Но мы, быв о нем сведущи прежде, уже сокрушились гораздо ранее, и самое поражение, может быть, легче будет в свою минуту, нежели те тягостные ожидания, те страхи, волнения, мысленные беспокойства, в которых мы до него жили. Слава Богу, скажу я внутри души моей, что мы о завтрашнем дне сегодни ничего не знаем!
   Зубова сумасбродство делало оттенку моему удовольствию, и он до того его довел, что уже и самые приятели его говорили, будто он вправду ряхнулся. Я в этом никому не противоречил, но поелику влияние безумного на дела могло бы подвергнуть меня неприятностям, ибо сноровки моей ему по службе при случае щекотливом никто бы не уважил, то и решился я актом Казенной палаты препоручить должность его другому, ибо он уже после неудачи своих доносов, рассердись, в присутствие не ездил и свою часть совсем запустил, а зимнее время, в рассуждение заводов, требовало деятельного над ними управления, и в ноябре по форме послал о беспорядках, от него происходящих, в Сенат рапорт. Вот как прошел сей год. Соберусь с духом и начну будущий, но не предваряя его, а желая приятною чертою пера кончить этот, скажу нечто о Струйском, с которым я познакомился, заехав к нему летом когда-то случайно. Потеря некоторых моих записок подвергла меня в числах многим может быть ошибкам, коих и исправить не можно за отдалением описываемого времени. Этот дворянин заслуживал особенного внимания. Будучи не беден, напротив, достаточен, живучи в прекрасном доме, коего убранство возвещали вкус и роскошь, окружен приятною женою со многими добрыми детьми, из коих иные были в занимательном возрасте, словом, находясь в возможности при регулярном хорошем саде, обширных дачах и всех изобилиях натуры наслаждаться жизнию благополучного человека, ежели он есть где-нибудь, кроме нашего воображения, этот самый г. Струйский, влюбясь в стихотворения собственно свои, издавал их денно и ночно, закупал французской бумаги пропасть, выписывал буквы разного калибра, учредил типографию собственно свою и убивал на содержание ее лучшую часть своих доходов. Он имел кабинет в самом верху дома, называемый Парнас, в сие святилище никто не хаживал, ибо, говорил он, не должно метать бисера свиньям. Меня он удостоил ласкового там приема, за который дорого заплатил, однако, один из моих товарищей, ибо он, читая мне одно свое произведение и, натурально, из хвастовства, по мнению его, лучшее, сильно будучи им восхищаем, щипал его в восторге до синих пятен. Исступления подобного, когда о стихах говорили, я не видывал. Все обращение его, впрочем, было дико, одевание странно: он носил с фраком парчовый камзол, подпоясывался розовым кушаком шелковым, обувался в белые чулки, на башмаках носил бантики и длинную повязывал прусскую косу61. Вот его вид, в котором он мне показался. Охотно думаю, что это его был наряд и только для меня в изъявление большой преданности. Письма его ко мне, которые я все собрал, и сочинения рассмешили бы мертвого. Потешнее после Тилемахиды62 ничего нет на свете. Он уважал очень между предметами учености оптику и толковал мне, но очень втуне, часа два, что многие сочинения наших авторов теряют своей цены от того только, что листы не по правилам оптики обрезаны, что голос от этого, ожидая продолжения речи там, где переход ее, перерывается, и от нескладности тона теряется сила мысли сочинителевой. Прошу тут понять что-нибудь. Счастливы были бы его читатели, если бы стихи его от погрешностей против одной оптики были дурны, но увы! Они всем несносны. Простим ему их, поелику он умер и других уже таких не напишет. Пожелаем, однако, притом искренно, чтобы подобных не возрождалось в потомстве его. Доселе нет никого, кто бы ему последовал. Когда я посетил его на вышеписанном Парнасе, то, приметя пыль везде большую и большой беспорядок в уборе, ибо рядом с сургучом брошен был перстень алмазный, возле большой рюмки стоял поношенный бюст, спросил я его о причине, и он мне дал самую мудреную. "Пыль, -- сказал он, -- есть мой страж, ибо по ней увижу тотчас, не был ли кто у меня и что он трогал". Такая мысль меня поразила. Увидев притом, что в комнате его множество разных орудий, и соображая сей наряд, столь неприличный к Парнасу, с его отзывом, заключил, что он должен быть жестокий хозяин и посреди упражнений своих, которые иногда держат его за пером, а паче, как он сам признавался, осенью, суток по двое без сна и почти без пищи, опасался над собою злонамеренных покушений. Говорили мне, будто догадка моя была справедлива, но я не знал его довольно коротко, чтобы на одной молве основать такое предосудительное об нем заключение. Впрочем, отзыв его приличен был тирану, носящему с собой повсюду мрачные помыслы. Сказывали мне еще, будто он до стихотворческого пристрастия был наклонен к юридическим упражнениям, делал сам людям своим допросы, судил их, говорил за них и против суд и дело в своих собственных судилищах и вводил самые даже пытки потаенным образом. Вот что я слышал от посторонних. Ежели это было подлинно так, то чего смотрело правительство? От этого волосы вздымаются. Ежели то было так, то какой удивительный переход от страсти самой зверской, от хищных таких произволений, к самым кротким и любезным трудам, к сочинению стихов, к нежной и все лобзающей литературе! Все это непостижимо! Нет! Я этому не верю, истинно не верю. Впрочем, кто знает, что такое человек? Кто искусил это непонятное творение столько, чтобы найти и определить меру его заблуждениям? Подивимся и замолчим! Полно о нем! Прости, 1793 год! Я тебя призвал из вечности, куда ты скрылся уже десять лет, в мое воображение и поставил тебе здесь памятник! Он всю жизнь мою тверд пребудет. Ты дал жизнь моему Алексаше, и Бог не тебя еще к отягощению судьбы моей назначил.
   

1794

   Не стало бы ни слов, ни духа все то сказать, принимаясь за перо, что чувствовать должно мое сердце, приводя на память себе сей бедственный год. Слава Богу, он прошел! Хотя память всех посетивших меня в течение его приключений снидет со мной в холодную могилу, но теперь, по крайней мере, радуюсь, что она отдалена от меня, что год этот прошел, что я описывать его только буду, а не продолжать жить в нем. Довольно для предисловия к нему сих строк. Из предшествовавшего оному году видно было, что Зубов меня не возлюбил, что неприятели мои, пользуясь самолюбием его неограниченным, вооружали его противу меня всячески, и желчь его разливалась во всяком голосе, который он подавал на мои предложения и на мои распорядки по Палате. Между прочими он досадовал и за то, что я рекрутскую сумму, накопившуюся от последнего набора, до ста с лишком тысяч рублей, во избежание издержек казенных послал не по почте, а с нарочным в Питер, сделав сие препоручение асессору палаты. Он доходил даже до того, что перехватил одно из писем ко мне винокуренного смотрителя, считая найти в нем нечто удовлетворительно своему желанию погубить меня, и сие письмо было им представлено в губернское правление, откуда мне возвращаемо неоднократно чрез Казенную палату, ибо ничего не найдено. Но когда я не хотел его взять, требуя в таком наглом поступке суда, то письмо его истлело в архивах наместничества вместе со многим другим вздором, ибо не все то дело, что прячут, а обида осталась без отмщения, но в России -- увы! -- какая против случайного оборона? Царь и фаворит бывали не одно во времена Алексея Михайловича, [Морозов]1 тому живым примером служит. Но ныне иногда трудно усматривать было по движениям внутренним в государстве, кто владыкой был над народом, помазанник или подданный любимый. Паче всего Зубов злобился за то, что Сенат, увидев самовластное его стремление управлять казенными винокурнями по своей печатной методе, не подвергая ее правилам, в службе гражданской принятым, велел ему сделать опыт под моим наблюдением означенной ушки едва ли несколько рублей нашли в ее шкатулке. Знаменитых предков потомки! Так-то суета ваша преходит, так-то сбывается над вами заповедь Господня: наги родимся и наги отходим в землю!6
   Тело матушкино отпето в Никольском духовником ее последним, тутошним священником нашим сельским, собором с двумя другими. Гроб дубовый, окрашенный черной краской, без скоб и всякого украшения, заколочен тогда же и оставлен в церкве до моего приезда. Главные издержки, кои к необходимой роскоши отнести должно и от коих мы, оставшиеся, не могли освободиться, боясь осуждения стороннего, состояли [в] двух покровах, из коих один отдан в село наше Никольское, а другой свезен в Донской и там оставлен, словом, как я ни старался избежать укоризны в излишностях, духовная процессия, место в монастыре и поминовении в разных церквах во все учрежденные на то чрез целый год сроки, все это по счету, мне поданному, стало две тысячи рублей. Мы приехали в Никольское 4-го числа после вечерен, и вся церковная церемония уже была кончена, гроб, готовый к отъезду, стоял в храме. Не доезжая села за четыре версты, встречен я был Классоном, которого один вид был уже мне предзнаменованием постигшей меня новой потери, и, войдя в покои, мы взаимно с сестрой кинулись друг другу на шею и залились слезами. Бедная сестра! Страдалица весь свой век, какие удары ее не постигали? Какой дани слезной не заплатила она? Кого не огоревала? Есть люди, с коими несчастье не расстается, надобно в том признаться. Странно, однако, как Бог невидимо милует человека и среди самых зол, на него насылаемых. Не напрасно апостол говорит, что искушение нас не достигнет, токмо человеческое7! Я сему видел многие опыты в жизни. Физика моя с ребячества не выносит зрелища смерти. Как ни старались меня приучить к тому, все было тщетно. Я не мог и не могу видеть ни умирающих, ни умерших без сотрясения в нервах и крайней расстройки в воображении. История моя в 95-м годе представляет разительный пример того. Небо, как бы сноравливая сему недостатку в натуре моей, не допускало меня никогда быть у милых людей при последнем их издыхании. Я не видал, как скончались отец мой, сестра, жена, мать. В ту минуту, как судьба у меня их восхищала, я был не тут, не при них и узнавал о потерях своих от другого. При нынешнем приключении я также удостоверился новым опытом и в том, что бывают иногда предчувствии. Русский народ простым словом "сердце говорит" прекрасно изъясняет сие положение души, когда она о чем-то ноет, сама еще не зная, о чем. Так ныне и я, сидя в Шуе и сбираясь в путь, имея о матушке самые худые известии, в первый раз, говоря о ней, заплакал вдруг 1 марта, в самые те часы, когда она по соображению времени кончалась. Эти слезы меня уверили, что ее нет на свете, и предчувствие мое меня, к несчастью, не обмануло. Верю, что не всегда они одинакову силу имеют, но не смею верить и тому, чтоб их не было вовсе никогда.
   Тело матери моей погребено в Донском монастыре рядом с отцом моим. Не было при сем никаких излишних обрядов, кроме тех, коих требовал порядок нашей церкви. 6-го числа марта поднят гроб из деревни и сопровождаем был нами до Москвы. На половине дороги в Пехре оставались мы ночевать. Тело внесено в церковь, и тут назавтра духовником покойной, который шествовал за гробом до могилы, отправлена была литургия. Погода была самая красивая весенняя. Назавтра, то есть 7-го числа, вступили мы в город и около сумерок приближились к жилищу мертвых, которое так прилично называет один иерей, старичок мой знакомый, селом Божиим. Подлинно так назвать должно вместилище костей человеческих по отшествии душ их к своему создателю. Архимандрит8 вышел встретить тело покойной матери моей, и поставлено оно в церкве до утра. 8-го же числа, в день самый погребения, отслужил архимандрит над гробом обедню и похоронил благочестивую сию рабу Божию. Земля приняла земное и соединила прах двух супругов, верою и духом поклонявшихся Богу. Там соединила их вечность узами неразрывными, там они уже более не огорчат друг друга и в лицезрении Господа славы с омерзением смотрят долу на согнившую их плотяную одежду. А нам, оставшим дотоле, доколе призовет и нас глас сына Божия, что делать иного, как не беседовать о потере их, не прославлять памяти их долговечными похвалами. Тако препроводил я персть дражайших родителей моих в недро земное. Души их да благословят нас во всю жизнь нашу из среди обителей небесных, и да сведет на дом наш и чад наших благословение Божие по неложному и священному тому глаголу, что благословение родителей утверждает домы. Отдав сей последний долг драгоценным мертвецам, и при свежем погребении матери вспомянув давно истлевшего отца, обратимся к миру и к самим себе и с омерзением взглянем на сцену житейскую. Мать ли моя не посвятила половину жизни своей на то, чтоб снискать прочных друзей и знакомство? Не она ли молитвами и постом, а бедствиями еще более, заслужить имела средство общее к себе внимание? Не она ли и в последние дни страдальчества своего отворяла двери своего убежища всякому тому, кто, гоним из Москвы злобным роком, искал ночлега и пищи? Не она ли по рождению своему и по богатству предков своих могла надеяться, что гроб ее некогда окружат скопища родных? Увы! Тщетно одушевляли бы в наши дни кого-нибудь подобные надежды! Кроме Голицыных, никто ей не помог в нужде, не посетил в болезни, не пролил слезы над телом ее! Я, князь Голицын и граф Ефимовский с дочерью, мы только окружали дубовый гроб ее, более никого не было. Искал родных, и не находил, осматривал друзей, и не разглядел ни одного. Все в храме было нам чужое по союзам плоти. Но что более всех катафалков и сходбищ любопытных украшало бедную могилу матери моей, это стон ее слуг и живших под ее призором. Крестьяне нашей малой подмосковной несли гроб ее на себе из собственного усердия от самой деревни до врат обители Донской. Эти добрые поселяне в грубых своих одеждах более принесли отрад праведной душе матери моей, нежели все выдумки роскоши, сопровождающей нас даже и за пределы жизни, как будто бы суета дерзает и в небо с нами внитти. Не так ли несли Лазаря бедного на лон[о] Авраама9, как мать мою в Донской принесли ее добрые мужички!
   Несчастная и добродетельная жизнь матери моей заслуживает по справедливости похвал самых изящных. Не моему перу такой писать панегирик. Я лучше мог чувствовать ее доброты, нежели умею описать их. Пусть она имела свои слабости как человек, мне ли открывать их потомству моему? Мой ли язык дерзнет коснуться имени матери и отца чем-либо, кроме похвал? Слава Богу, что я получил жизнь от таких родителей, о коих и сторонние, говоря, стократ более сказать должны добра, нежели зла. Мать моя была женщина благочестивая, усердная к Богу, строга в исполнении обязанностей своих и покорна всем заповедям Господним. Лукавство мира и пороки суетности светской были ей чужды. Она любила помогать несчастным, и ближние ее были ей все друзья, по словам Спасителя. В молодости была тиха, скромна, терпелива; в возрасте совершенном пеклась о домостроительстве, о счастии детей своих и блаженстве всего семейства. В старости сносила великодушно житейские напасти и мужественно претерпела с облегавшими ее моральными напастьми жестокие физические недуги. Скончалась как истинная христианка, устремя все мысли свои в Бога, обратясь всем желанием души своей к единой вечной жизни. В печали, в тесноте прибежище ее был храм Божий. Беспрестанно молилась, повсечасно воссылала вздохи к небу, и по подобию той, чье имя носила, уста ее немолчно восхваляли Искупителя10. Так пожила мать моя, и так пожить до 80 лет не мал подвиг в мире! Бог, мздовоздаятель, всеконечно воздаст ей за толикую веру в него венец неувядаемый вечныя славы! А мы долго, долго будем приходить плакать на гроб ее и оглашать с клиром служителей Господних унылую песнь вечныя памяти над ее мавзолеем. Я оба гроба, батюшкин и матушкин, соединил в одном месте, помостил над ними общий пол из плит и над каждым поставил сколько мог простее однообразный памятник. Как не должно было быть различия между любовью нашей к тому и другому, так не отличил я сии равно для меня драгоценные могилы никакою разнообразностью в наружных уборах. Состояние мое не позволило мне рассыпать здесь в честь им кучи золота и привезти отрывки мраморных гор чужеземных. Все просто, и тем приличнее, как для отшедших, так и для оставшихся по них.
   Войдем теперь в рассмотрение домашнего нашего положения по кончине матушки и покажем, чему мы остались наследниками после родителей наших. Прежде, нежели продолжать повесть о событиях года, нужно на сем предмете остановиться, ибо он будет вперед иметь неразрывную связь с моими поступками. Доселе я действовал как сын по законам гражданским неотдельный, то есть не имеющий ни собственности, ни доверия. Теперь, ставши помещиком, я обязан дать отчет как распорядитель наследства и для того предварительно изъяснить хочу, в каких силах и средствах Бог привел меня быть отцом моего семейства и хозяином моего дома. Начнем с сокращенной картины ее вдовства.
   По кончине батюшкиной в 98-м году оставалось собственного его имения до сорока душ только в подмосковной, называемой Никольское или Новинки. Матушкина приданая деревня в Нижегородской губернии, до восьмисот душ простиравшаяся тогда, обременена была долгами отца моего, коих оставил он после себя до шестидесяти тысяч рублей в казенные места и частные руки. Матушка не могла заплатить их доходами и скоро по кончине его продать изволила половину той своей вотчины, чем и перевела, как говорят, одышку. Однако всех долгов избавиться сим оборотом не могла, итак, осталось за ней, кроме подмосковной, душ до четырехсот с лишком в Нижнем, а всего имения при кончине ее по последним сказкам и с приписными дворовыми людьми, кои, как известно, никакого доходу не дают, а значительно убавляют оный, считалось за мной до пятисот душ. Так как матушка платила долги мужа своего, а нашего отца, ущербом своей собственности, то Никольское, несмотря на крепостные права, должно было взамен того принадлежать матушке, и потому я с сестрами дали ей для формы полномочие управлять сей деревней после батюшки как бы своей собственностью родовой. Итак, матушка во все почти двадцать лет вдовства своего управляла всем имением своим по собственному своему произволу.
   В умеренном состоянии можно иногда делать приращении, но в недостатке хорошо и то, если долги не растут. Матушке трудно было и сие равновесие сохранить в своем хозяйстве. Доходов ее не становилось на самый умеренный прожиток. Она не знала роскоши, не давала ни пиров, ни праздников, жила тихо, и хотя весьма вопреки своему природному свойству, которое всегда влекло ее к забавам и рассеянию, однако она умела такой сильный перелом сделать в нраве своем, что многого себя лишала, дабы более оставить нам. Год от года на все возвышались цены, содержание дома в Москве требовало знатных издержек, долги неприметно стали опять возвышаться. Матушка никогда не могла решиться оставить Москву, привычки этой одолеть она не имела силы, и, несмотря на все убеждении, кои я делал ей, дабы в Владимире жить общим домом с нами, что бы сильное вспомоществование ей сделало, ибо на два дома жить всегда дороже, чем держать один, но матушка никогда не могла решиться в этом последовать моему увещанию, и так живши все в Москве почти бессъездно, могла ли она сделать важные сбережения в своих доходах?
   Отдавая полную справедливость чувствам ее и внутреннему расположению, если, однако, смею допустить здесь некоторое беспристрастное рассуждение насчет управления ее своим домом, то, при сохранении всего сыновня к ней почтенья, должен здесь сказать, что неограниченная доверенность, какую оказывала она к старшей своей служанке Елизавете Кожиной, особливо в последних десяти годах жизни своей, много доставило ей самой недостатков и расстройки дому вообще. Матушка на все почти изволила глядеть ее глазами. Одного только не успела эта девка сделать, то есть укрепить что-либо себе недвижимое каким-нибудь оборотом. Матушка никогда не могла согласиться в пользу ее сделать крепостной документ на чужое имя или оставить вексель. В прочем же девка ее распоряжала доходами и правила всем самовластно, как хотела, без всякого отчета. О! Это эпизодическое существо в Истории моей жизни много и нам наносило огорчений по временам. Но простим ей все это и постараемся забыть, дабы тем полнее принести праху матери нашей жертву благоговения и благодарных чувств, ей от нас принадлежащих.
   Огорчительнее всего в этом домостроительстве было то, что матушка сама терпеть изволила нужду, во всем стесняла себя всячески, дабы удобнее выдерживать предлагаемые ей обороты, которых цель была с стороны хитрой ее служанки занять матушку работами, пленить мечтательными выгодами и между тем под видом приобретений умножать только долги. Матушка, по слепой к ней вере, на все была готова. Так, один раз она изволила купить небольшой домик и, отделав его, отдавала в наймы из барыша, но вместо пользы нашла наклад. Более же всех прочих предприятий такого рода, в которых девка ее изворачивалась, как в омуте, повредил имению нашему откуп, который матушка сняла в Богородске и, не сведя своих счетов, принуждена была с крайним убытком от него отойти. Эта операция стала восемь тысяч, которые если б благодетельная княгиня Голицына, сестра ее двоюродная по Строганову колену, не заплатила за нее, то едва не лишились ли бы мы значущей части недвижимого имения. Виды матушкины везде имели пользу, но виды сии были неосновательны; чувства ее были прекрасны, но действии, на кои изъявляла свое согласие, никогда не оправдывали ее чадолюбия и привязанности к нам.
   Все эти опыты не сильны были открыть ей глаза. Привычка сильно действовала на матушку, и в последнем даже годе жизни своей она по совету своей служанки изволила в саду московского дома выстроить большой дом и отдать его в наймы платочному фабриканту из платы, которая по всем расчетам не могла в четыре года возвратить ей ниже половины ее иждивения на сию постройку, словом, умалчивая о многих подобных случаях, довольно с прискорбием повторить, что матушка доведена была до такой строгой необходимости во многом, что без пособий родственников не могла бы содержаться в самой уединенной своей жизни. Ей присылали пансионы сестра ее двоюродная княгиня Шаховская, также поддерживала и княгиня Голицына, о которой выше говорено, и графиня Строганова, молодого графа Павла Александровича жена, невестка ее родная баронесса Наталья Михайловна Строганова, и, наконец, графиня Литта, бывшая прежде за двоюродным моим братом Скавронским, ей сделала неважное пособие, прислав почти перед кончиной тысячу рублей. Все сии суммы доходили в год, может быть, до четырех тысяч, прибавляя к ним в дополнение сказанного числа непременный пансион от вдовствующей императрицы, состоящий в пятистах рублях ежегодно. Сими-то средствами матушка могла кое-как содержаться; хотя не всегда исправно родственники ей доставляли положенное, однако всегда она могла заслониться от строгой нужды их пособиями. Таким-то образом мать моя не прожила, можно сказать, а промаячила век свой после отца моего и ежедневно сетовала, да и было о чем. Описав ее род жизни и способы, к поддержанию ее находившиеся, стану теперь говорить о положении, в каком нашелся я по кончине ее.
   Вотчина Нижегородская состояла из села Лопатищ и деревни Малинок11, ревижских душ считалось, кроме приписных дворовых, а платящих оброк господский, до четырехсот с лишком, тягол двести сорок. При матушке каждое тягло платило по тридцати семи рублей, а со всей деревни общим счетом сходило до девяти тысяч рублей в год, сумма, на которую я считать мог без сомнения, ибо мужики были довольно зажиточны. При этой вотчине построен был еще отцом моим винокуренный завод, которым я частью управлял, когда был вице-губернатором в Пензе. С него ставилось некогда вино в казну, но как цены на первые припасы начали возвышаться, то матушка рассудила отдавать его в аренду откупщику, и доколе с него требовали сумму умеренную, он также приносил свой доход, но несколько лет перед сим, в последний откупной срок, помянутая девка уговорила матушку отдать завод одному купцу за три тысячи рублей. Договор сделан на четыре года, цена казалась очень выгодна, ибо завод не более мог выкуривать пятнадцати тысяч ведр вина, и то с трудом. Я предвидел, что такая наддача оборотится в пустой посул, что и случилось. Матушка ни в один год не получила ни копейки. Арендатор ее обманул, началось с ним тяжебное дело, и мне довелось после матушки хлопотать об окончании его. Так всегда непомерные барыши обращаются в убытки, терять умеренность в расчетах -- беда! Сверх этого дела по заводу осталась мне в наследство большая и продолжительная тяжба с несколькими соседями в лесной даче. Указом Сената отсуждено было нам давно и по давнему спору до двадцати семи тысяч десятин лесу за Волгой. Весь этот участок делить следовало трем владельцам, а потом мы обязаны были долженствующие нам причитаться девять тысяч десятин делить с теми, кои покупали у матушки деревни из всей ее Нижегородской вотчины, ибо отсужденная дача принадлежать должна была всей вотчине, состоявшей тогда, как спор начат и Сенатом кончен, из восьмисот душ, что писано было выше. Беспрестанно матушка нанимала стряпчего и подавала о выделе ей следующей части леса прошение. Бумагам не было конца, завалили ими, как обыкновенно водится, все суды. Кричал и правый, и неправый, дарили и того, и другого, но матушка не дожила до желаемого выдела, и думаю, что едва доживу ли и я до оного. Итак, претензия широкая, а пользы мало, доход химерический. Загадок много было насчет сей лесной дачи: и туда ее продать, и там употребить хотелось, а между тем только проести, волокиты и в чаянии будущих благ настоящие убытки. Такими-то тяжбами еще более расстроиваются дворянские имущества, нежели мотовством и роскошью. Вот в каком положении досталась мне Нижегородская деревня: чистого доходу девять тысяч рублей, ветхий завод, не приносящий никакого прибытка, и огромный спор с соседями в лесной даче, которую между тем и тот, и другой рубил по произволу, ибо за двадцатью семью тысячами десятин за Волгой, не разделенными на участки, не так усмотреть удобно, как за аглинской рощицей в саду.
   Подмосковная состояла из сорока шести душ, девятнадцать считалось в ней тягол. Маленькая эта деревенька в сорока верстах от Москвы и за которую отец мой заплатил в свое время двенадцать тысяч рублей, не могла дать большого доходу, но в то время, как был в ней завод винокуренный, она содержала сим промыслом весь дом батюшкин и несколько раз окупилась. Потом, когда правительство запретило всякие заведении, требующие лесов, в пределах Московской губернии, подмосковная наша без завода обратилась в хозяйственное имение, то есть по нескольку давала дому хлеба, овса, сена, а паче дров, ибо мы имели тут за собой до ста пятидесяти десятин лесу дровяного с примесью строевого, который много способствовал обстроивать усадьбу господскую, и она всем нужным для дома была снабжена из этой дачи. Доходу денежного с нее получать было невозможно, крестьяне были на пашне, издельных никаких заведений не было, итак, все, что могла давать натуральными потребностями эта деревня, едва заменяло ли тысячу рублей чистого дохода, ибо лугов было мало, а лес сюда в счет нейдет, он не принадлежал крестьянам, а помещику. Итак, всегда надо было к собранному с наших полей разному хлебу докупать на чистые деньги, и едва полгода между весны и зимы мы довольствовались своим сеном, овсом и хлебом. Вот краткое описание Никольского в отношении к пользам его.
   Московский дом, оставшийся, по благости Господней, цел и невредим после французов, казался слишком огромен, но нашему семейству, по числу живущих около нас слуг, он только что был достаточен. При матушке, когда я был вне родительского дома, многие ветхие службы отдавались внаймы и приносили доходу до девятисот рублей в год по мелочи, но, когда я основался жить в Москве, доход сей не мог продолжаться, и тем более, что настояла нужда крайняя обстроить все людские избы. Все, кроме дома господского, было в таком худом состоянии, что возобновить принадлежности его день от дня становилось необходимее. По убеждению девушки своей, матушке угодно было в 1812 году, незадолго до нашествия французов, выстроить в саду к реке большую фабрику, о которой я уже упоминал. Сие ненужное строение отдано было на четыре года из тысячи рублей найма в год, и договору сему шло еще первое лето, следовательно, мне надо было довольствоваться сей суммой еще три года, не смея коснуться до самого строения, ни до земли под ним, а сверх той фабрики на нашей же усадьбе выстроена была несколько лет тому назад казарма для постою, которую в военное время отдавали внаймы, ибо некого было в нее ставить, и сие последнее строение в два года окупилось. Вот что решило матушку так скоро согласиться на постройку фабрики, но в этой посылке весьма ошиблись: казарма строена давно, в дешевую еще пору, и могла быть выгодна, да, кроме того, необходимость сама заставляла для постоя ее выставить, а фабрика ни по какому отношению не была полезна и нужна в то время, когда задумано ее построить. И слава Богу еще, что враги не сожгли, ее! Тогда все бы пропало! По сему описанию дому городскому видно, что с него разного мелочного дохода, причитая наем некоторых избушек ненужных, всего получить можно было в год до двух тысяч рублей невступно, и, сверх того, самим очень спокойно жить. Показав мои доходы, которых я счел здесь до двенадцати тысяч рублей, прошу выслушать, сколько осталось на мне и долгов, с наследством вместе поступивших.
   По разным займам матушка должна была в казенные места до семнадцати тысяч, в партикулярные руки до десяти тысяч; долгов сестриных, которые падали на весь дом, потому что она, согласясь жить с нами, не требовала части из имения, принял я на счет до трех тысяч рублей. Моих собственных долгов было на мне в частные руки до пяти тысяч и под разные вещи в ломбарде до пяти же тысяч. За сим следует упомянуть о счетах Елизаветиных. Пересмотря их, я нашел итог в девять тысяч невступно, подписанный матушкой, и, не входя ни в какое о том суждение, согласно воле покойной родительницы принял сей долг на себя с совестным обязательством заплатить его. Итак, на доме считать надлежало долгу всего пятьдесят тысяч рублей, прибавим к сему значительному итогу долг, которым я обязан был сестре замужней, ибо по рядной ее она не удалена была от права на свою часть, следовательно, если б она и согласилась, равняя себя с покойной сестрой моей графиней Ефимовской, получить вместо законной части то, что ей дополнить следовало деньгами по рядной, то и тут, поелику она дана была в девяти тысячах, я находился в обязанности выплатить ей одиннадцать тысяч и за шесть лет процентов, что б составило около двадцати тысяч рублей. Не забудем при сем расчете, что сестра большая, толико нужд и тягости вытерпевшая в печальную жизнь свою, имела также право на часть, и хотя она ее не требовала, но я расположился производить ей по две тысячи рублей в год, дабы она по крайней мере (чего меньше и сделать в пользу ее было не позволительно) получала десять процентов с такого же капитала, с каким выдана средняя сестра замуж, то есть с двадцатью тысячью.
   Вот картина моих дел, доходов и долгов. Счет сих последних простирался, по самому правильному расчету, до восьмидесяти тысяч, если не дробить имения выделом частей двум сестрам, или до пятидесяти в противном случае, но тогда убавлялось число моих крестьян, а с ними и число доходов12. Кто, рассуждающий здраво о вещах, не признает, прочтя сию страницу моих финансов, что при двенадцати тысяч доходу, при восьмидесяти тысяч долгу и с обязанностью содержать такой обширный дом, как наш, и такое многочисленное семейство я, после ожидания чего то ни будь за пятьдесят лет моей жизни, наконец сделался помещиком одной нужде и нищете. Разумеется, что по кончине матушкиной я уже не принял ни от кого от родных никакого пансиона, чем и еще уменьшились средства нашего содержания, и первый шаг мой был приращение долгу занятием двух тысяч рублей на погребение матери моей, коими я должен остался князю Голицыну. Он нам их и подарил, но -- ах! -- Бог один знает, сколь тяжело чувствительному сердцу принимать подобные пособия... Слезы при сей строке брызнули из глаз моих, и Бог воздаст мне за них всеконечно. За все благодарю его, за все, а паче за то, что он не попустил меня оскорбить памяти родителей моих когда-либо ропотом дерзновенным за недостаток и бедность. Нет, ей-ей, нет! Исповедаюся тебе, Отче небеси и земли, яко в послушании безмолвном родителям моим пребыл до последней минуты издыхания того и другого. Нет! Никогда не посетую я, что они оставили мне имущество малое. Образование сердца моего и мыслей есть такой дар попечений их обо мне в моей юности, которого я ничем, ничем оценить не могу, и вот истинное благо в жизни, за которое, доколе продлится она, буду я с благоговением нарицать имена отца моего и матери и плакать о потере их.
   Придите сюда, враги мои, ехидные клеветники, злобные завистники! Прочтите эти листы, скажите, где же те миллионы, кои я, по словам вашим, нажил? Где же те сокровища, которые мне служба и неправда доставили? Где все это богатство? На языках ваших! Они точили беспрестанно яд на судьбу мою, не зная ни правил моих, ни мыслей. Ах! Пагубные злодеи! Скажите мне теперь, я вас спрашиваю, если бы вы служили там, где я, и в моих должностях, если б вы, как я, имели при одном жалованьи толико скудные пособии из домов ваших, если б так, как я, знали заранее, что к вам в наследство дойдет нужда одна и долги, скажите, окаянные проповедники добродетели, которой вы чувство и смысл весь искажаете вашим злоречием, были ли бы вы так бедны, как я, получив свободу жить дома и одним своим имуществом питаться? Сохранили ли вы честь вашу в той неприкосновенности, в какой Бог сподобил меня посреди тяжких искушений сатанинских сохранить мою? Бог с вами, злодеи мои! На суде Его слезы ваши потекут градом, когда улыбка радости придет осклабить уста мои. Боже! Ты один знаешь все побуждения совести моей, на Тебя возлагаю всю мою надежду. Не посрами меня от чаяния моего.
   По апреле месяце дом не терял прежнего своего порядка, все еще шло так, как при матушке, а с 1-го числа начались мои распоряжении. Первое попечение наше при вступлении моем в хозяйство было о том, чтоб доставить Елизавете жизнь безбедную, и потому дали мы ей по желанию ее флигель в Никольском с определением по двести пятидесяти рублей в год пансиона. Она имела давно отпускную и записана была в московское купечество, следовательно, независимо жить могла от всех и где сама хотела. Мы все жили в подмосковной, куда привезены и дети из Шуйской деревни, как скоро погода и путь позволили. Святую неделю провели мы в Никольском, и, кроме свидания с Богдановыми, ничего не происходило у нас примечания достойного. Григорий Михайлович служил в гусарском Салтыкова полку, а при нем возвращался из Казани, дабы идти в большую резервную армию в Польшу. С ним неразлучно сопутствовала Анна Михайловна, и они оба завернули к нам в подмосковную. Свидание с ними в таком месте, где мать их некогда разделяла скучную старость моего отца, под такой крышкой, под которой мать моя двадцать лет не дозволяла им минутного прибежища, такое свидание было для меня новым опытом сует мирских и коловратности нашей жизни. Давно ли их не пускали на версту к этому убежищу, и вдруг они не токмо в нем, но еще кидаются из объятий в другие посреди детей общего с ними отца? Сколько ни дадут силы законам нравственным и политическим, законы природы всегда будут всех сильнее! Свидание наше было непродолжительно, и Богдановы уехали от нас, только пообедавши с нами, но дом наш становился уже для них не чужим, и они всегда могли приезжать в него как в городе, так и в деревне делить с нами время. Более сего судьба не допускала меня ничего сделать для сих несчастных детей отца моего. Живо помнил я завещание его и заповедь не оставить их тому из детей его, который будет более сил иметь и средств на великодушные пособии. Имение мое все было наружи. Делать из него пожертвований я не мог, едва сам с детьми надеялся прожить доставшимся наследством. Отец мой умирал с надеждами на царство Павла, -- время показало, сколь упование сие было мечтательно, ничто не улучшило нашего состояния. Итак, не судил мне Бог помогать ближним и исполнить священную для меня волю моего родителя.
   Пока мы жили уединенно в деревне, далеко от шума городского, я так распределил свои сутки, что ни одной минуты в них на скуку не оставалось: то читал Бюффона13, в отрывках у меня оставшегося, и сравнивал его картины с живым оригиналом природы, или писал свои бредни в стихах и прозе. Между тем дела военные шли прекраснейшим образом, неприятель далеко уходил от границ наших. Уже Пруссия, соединясь с нами, гнала его в тыл до Саксонии. Но сын мой Александр, снова промотавшись и отпросясь домой под видом болезни, явился у нас весьма нечаянно. Тужил я и сердился, то и другое по переменкам, но на молодость ничто не действует, как время и опыты, с ней большое потребно терпенье. Мое выдерживало сильные испытании с этим ребенком, однако дома ему оставаться было не должно. После строгой диеты у нас и родительских угрюмых проповедей надлежало снова толкнуть его в свет. Молодым людям необходимо занятие, праздность для них губительна, особливо мой Алексаша, по пылкости его характера, не выходил из брожения, и шалости сделались почти его натурой. Мы приехали в Москву на несколько дней, и там случай послал мне благодетельную помощь князя Юрия Владимировича к устроению судьбы сына моего. Но чего Бог не благословит, того никакая сила человеческая не произведет в действо. Мне бы очень хотелось Александра оставить в штатском состоянии у себя на глазах, но общее предубеждение, блистательные подвиги нашей армии, слава, которая готовилась России на ратном поле, а паче настоятельные убеждении старого Долгорукого решили меня искренно позволить сыну войти в линейную службу, и князь Юрий Владимирович его к тому снарядил совершенно. Зная мои недостатки, он дал ему пятьсот рублей, но сего я бы так высоко ценить не стал, деньги никогда меня не соблазняли. Что всего драгоценнее было для меня и в чем я видел поступки настоящего благотворителя, это то, что князь Юрий Владимирович снабдил сына моего письмами к зятю своему, министру военному князю Горчакову в Петербург, а потом к графу Витгенштейну, к графу Николаю Ивановичу Салтыкову, к самому Кутузову; все его хорошо и давно знали, все естимовали заслуги его, и сыну моему оставалось только воспользоваться такой нечаянной к себе милостью своего родоначальника. Я сам читал письма княжие, он при мне все их писал своей рукой. Нельзя было бы о сыне своем больше ходатайствовать, как он старался о моем. Вот что называю я истинным благодеянием, редким, примерным, возвышающим в глазах моих князя Юрия Владимировича по качествам сердца и души. Не всякий, верно, не всякий, кто слывет благодетелем, то же бы сделал, а деньги дать или подарить, конечно, добро, но в мыслях моих и признательности всегда ниже всякой другой прямо чувствительной услуги. Назначено было сыну моему ехать прямо в Питер, там явиться к министру и ждать от него отправления в армию. Министр был прошен доставить его туда на казенный кошт, и все наилучшим образом было улажено. Прибавя ко всему сделанному разные наставления, в которых и князь Юрий Владимирович не починился с ним, отправил я сына 2 мая в Петербург и отдавал его там на руки брата его.
   По тем чертам, какие получила настоящая война с Францией, скажем, что не было времени столь выгодного для нашей молодежи выказать себя и счастливо пожертвовать собой, достигнуть до степеней самых высоких, отличиться мужеством и благородством духа и проложить себе блистательнейшую стезю к счастию политическому. Дела военные принимали день от дня оборот чудесный. Армия российская, как гигант, всюду шла с челом исполинским, и все области, ею проходимые, покорялись ей с какой-то благонадежностью, без ужаса. Наполеон, собрав триста тысяч войска, опять явился в Саксонии и начал противу нас прю свою, но -- ах! -- как изменился дух его! Не лавры пожинать приходил он в эту кампанию, стыд ожидал его на каждом шагу, и небо дорого платило сему злобному самозванцу осквернение христианской столицы народа русского, православного. Были и для нас дни ненастные! Всегда ли проходит и самое красное лето без бурь и непогод. Мы лишились Кутузова, он умер от трудов и лет в Бунцлау14. Известие о сем поразило всех, все оплакивали его чистосердечно и в воях, и в гражданстве. Оставим Богу на суд, кто точно виновен в уступке Москвы неприятелю, сего никто не знает совершенно, и Кутузова слишком рано, думаю, в том винили одного с яростию патриотического гнева. Все видели его труды, подвиги, заслуги, мудрость его советов и превосходные опыты в деле брани, и потому все сожалели о нем. Но сам Бог водил нас ныне мышцею крепкою, наказав нас, он и вооружился за нас. Главное начальство по смерти Кутузова вверено паки Барклаю де Толли. Его не хорошо разумели под Смоленск[о]м, но благоприятное начало нынешней кампании опять примирило с ним умы политических наших ценсоров.
   Приехавши в Москву на несколько дней, мы прожили почти весь май в городском доме. Сперва жена, а за ней и я занемог лихорадкой. Лекарь и аптека выдержали нас в постеле недели по две каждого, и мы едва могли в конце мая перебраться в подмосковную. Меня занимали особенно два предмета в то время: приготовлении к путешествию в Нижегородскую деревню и отделка домовой церкви. Известно уже, что она была французами осквернена и крайне расстроена. Матушка еще при жизни своей подала прошение к архиерею о возобновлении ее, но конец жизни помешал успехам. Надлежало мне исполнить волю ее, да мне и самому хотелось сохранить по жизнь мою в доме нашем сей залог родительской веры и прибежища к Богу. Домовая церковь дана была нам еще в то время, как отец мой был прокурором в Коллегии экономии и, следовательно, в связи со всеми архиереями. Платон, тогдашний архиепископ московский, сколь ни упрям был на дачу домовых церквей, не мог от батюшки отговориться и дозволил ему устроить храм в тверском своем каменном доме15. Это происходило в семидесятых годах. С тех пор домовая церковь везде была с нами и перешла в новый дом наш под Девичьим, в который батюшка переехал в 84-м году и до смерти уже не менял жилища. Церковь нашу святил тогда Самуил, епископ Крутицкий и старый приятель отца моего. Трудно было мне выпросить у викария московского Августина указ на возобновление церкви. Он долго упрямился, и я, не имея к нему приятного расположения, не столько старался о сем, сколько похлопотал бы с человеком таким, который был мне по мысли. Однако, начавши дело, надлежало его кончить. Везде встречаю я помощь и услуги Голицыных, старинных наших благодетелей. Князь Сергей Михайлович взялся исходатайствовать мне дозволение архиерейское, и, на слове его положась, я приступил к отделке храма. Расположение его было совсем новое, строение тоже: стен я не тронул, но иконостас и внутренние убранства все переменил и приноровился к новому вкусу. Никакого богатства, но благородная простота пленяла каждого, она всем нравилась. Две колонны под цвет порфира из фальшивого мрамора и две пиластры такие же составляли всю ширину иконостаса. Два образа и трое необходимых врат наполняли это пространство, завес померанцевый закрывал алтарь. Прочее все осталось старое, ибо церковь наша издавна обогащена была многими редкими вещьми, от предков к нам дошедшими. Самый храм был отделен от преддверия его колоннадой штукатурной. Итак, церковь наша сделалась покойна, просторна, хороша, тепла, и, что мне всего кажется лучше во всяком доме Божием, она сделалась опрятнее. Отделка ее стала мне в две тысячи рублей, сам Бог послал мне их нечаянно. Тетка моя княгиня Шаховская по кончине уже матушки моей дослала к сестре полторы тысячи рублей, кои она не успела ей препроводить при жизни ее в подарок. Мне непристойно было отказаться от них. Я подарок сей принял с надлежащей благодарностию и посвятил в жертву Вышнему, отделав в доме своем храм в честь и славу имени его, итак, первый плод достояния моего по вступлении в наследство родительское принесен в дар живому Богу. Хвала ему вовеки! Оставалось церковь освятить. Насилу Августин, человек грубый и надменный, пастырь велеречивый, но своенравный, выпустил дозволение, от него давно требуемое, и подписал указ. Ректор Симеон, мой добрый друг и старый знакомец, по приязни ко мне совершил обряд освящения, и в Петров день новый воскурился фимиам во храмине нашей пред Творцем неба и земли. Новое услышано песнопение на прежнем месте владычества Господня. Омыты скверны алтаря, поруганного врагами веры, возложен дар духа святого на жертвенник умилостивительный и паки принесена жертва бескровная за всех и за вся. С восторгом христианским пролил я среди семейства моего благодарственные мольбы Всевышнему за толикие его к нам милости и щедроты. Слезы наши воссылали ему те молитвы, коих язык выговорить недоумел, и вздохи наши сквозь мглу воздушную летели прямо к горнему престолу славы Господней. О! Когда бы Искупитель благоизволил восприять молитвы наши в воню благоухания духовного и ниспослать на новую скинию сию благодать и дар святого духа! Да будут очи его отверсты на храм сей и день, и ночь!
   Духовное торжество сие сопровождаемо было мирным празднеством светским. Духовные особы, участвовавшие в церемонии, и несколько приятелей провели день весь с нами. Прогулки в саду, наслаждении прекрасным летним вечером довершили безмятежные отрады сего дня. Не было шуму, ни козлогласования, не раздавались мусикийские органы, утро посвящено было Богу, а остаток дня родству и нелицемерной приязни. По случаю была у нас в то время теща моя, она проездом в Ростов остановилась в нашем доме и, приехавши в самые именины женины 23-го числа июня, прогостила у нас до Петрова дня. Так совершилось мною намерение покойной матери моей. Так исполнил я долг христианского благоговения сыновней покорности и желание собственного моего сердца. За сим следовало помышлять о житейском предприятии и готовиться к путешествию.
   Оставили мы Москву 5-го числа июля и поехали на своих лошадях. Я, жена моя, дочь и две барышни, кои при матушке жили в нашем доме16, составляли всю дорожную компанию. Направление наше сначала было на Шую. Я уже привык равнодушно сносить поступки человеческие, и Владимирская губерния менее прежнего на меня действовала, в один только Владимир я имел еще отвращение ехать. Посетив княгиню Куракину в ее уединении, мы с ней там провели два дни, да столько же в Шуе у добрых Шульгиных и, удовлетворя в обеих сих отношениях нашему сердцу, не смея еще заглянуть в Александрово, родину Алены, пустились в Нижний. Мы спешили туда доехать, потому что у всякого по возрасту его был свой предмет. Мне хотелось узнать состояние моего имения, а девушкам нашим хотелось гулять на Макарьевской ярмонке17, которая в самое это время бывает и отстоит только на двадцать пять верст от моей деревни. Так всегда причина рассудительная сопровождаема бывает какой-либо химерой, и часто та служит только предлогом этой.
   Узнаешь ли роковую минуту? 19-го числа, проезжая во Владимирской губернии село Мыт, принадлежащее князю Федору Николаевичу Голицыну, довелось нам переправляться через реку Лух на пароме. Тут несколько заливов и перешейков, следовательно, для перевоза нужно некоторое время. Я скор, и, увидя лавы18, захотел ими дойти до села, а зной полуденный позывал скорей в холодный анбар или сарай, потому что ведь мы ездили не так, как ходят обозы: вставали не рано, обедали и ужинали, а вместе с нами и лошадей кормили по-городскому, то есть в жар с утра и поздно к вечеру, отчего нас часто заставало солнце на дороге, когда мужик уже спит на кормежке и не загорает под вертикальными лучами дневного светила. Итак, пошел я по лавам. Они были дурно настланы, нога у меня подвернулась, я упал в воду и ушел во весь рост. Место было глубокое. По счастью, меня скоро вытащили. Жена на берегу долго была без чувств. Наконец, все благополучно миновалось, меня раздели, снова одели и обмыли вином, и даже самый испуг, благодаря Бога, ни над кем из нас не произвел действия продолжительного. Я слегка здесь о сем случае пишу, потому что, имея намерение написать мое путешествие в Нижний19 тем же образом, каким написал его в Одессу, здесь только дам сокращенную повесть сего путешествия и укажу главные места, где мы были проездом или гостили временно. Но умолкнут ли уста мои благодарить Создателя, спасшего меня вновь силою своею от смерти ужасной и нечаянной!
   22 июля приехали мы в селение наше и до 8 августа провели время то в Нижнем у родственников покойной жены моей, то в нашей деревне, то на Макарьевской ярмонке, которая по всем отношениям заслуживает особенного внимания и опишется мною пространно в путешествии моем. Взманило нас сие нового рода рассеяние, и поелику ярмонка Макарьев- ская, кроме торговли, не представляет никакой забавы, вроде тех, каких ищут везде молодые люди, то есть не бывает балов, ни шумных собраний по ночам, кроме театра, который вечер делает очень коротким для людей, привыкших по склонности продолжать их далеко за полночь, то по сим весьма маловажным причинам решились мы съездить и на Саранскую ярмонку, словом, лето прекрасное придавало нам охоты кататься. А предлог у меня к извинению моей слабости тотчас поспел, так, как у царей манифест всегда напишется прекрасный, хотя побудительная его вина не только малодушна, но даже иногда и злодейственна бывает. В Пензе я некогда служил и ежегодно бывал на Саранской ярмонке. Там сохранил я многих приятелей, кои меня помнили еще и любили. Мне хотелось видеться с некоторыми из них, особливо же с Струйской и Загоскиными, кои так много услуг мне и дому нашему вообще показали, как в бытность мою в Пензе, так и после, до сих самых пор. Столь долговременная разлука не переменила их расположения. Одного из старых друзей моих тамошнего края и который со мной постоянно переписывался я не мог уже там найти, и именно Таптыкова. Он скончался скоро после освобождения Москвы, и я сведал о сей чувствительной потере только в Нижнем, хотя почти отгадывал ее, ибо давно не имел строчки от него. Оплакивать кого-нибудь есть удел человека! Сколько бы он ни жил на свете, всегда чего-нибудь лишается и тужит.
   Итак, первым побуждением удалиться в Пензу было желание потешить нашу молодежь Саранской ярмонкой, а приязнь решила меня предпринять сие путешествие, и мы приехали в Саранск в самую ярмонку, то есть в Успеньев день. Лошади мои между тем, оставаясь в деревне на пажитях сельских, поправляли изнуренную плоть свою, а мы скакали на почтовых, и хотя иногда нуждались в них и губили время, но все не дота- кой степени, чтоб терять терпение. Саранск -- уездный городок, от Нижнего в трехстах пятидесяти верстах. Ярмонка продолжается только с неделю. Я тут нашел много старых знакомых, они мне, а я им весьма обрадовался. Барышни наши не обманулись в расчете. Ярмонка, подлинно, была очень весела: всякий день балы, везде плясали и в карты проигрывали кучи денег. У Макарья приобретении одни, а тут мотовство и роскошь. Отсюда мы ездили на несколько суток к Струйской и почти неделю прожили у Загоскиных под Пензой верстах в двадцати пяти, но туда не заезжали и все это короткое время подарили одним ощущениям искренней приязни.
   Сентября 5-го мы опять уже были в Нижнем и, повеселясь тут с родными в полном довольстве и покое, съездили еще в деревню свою, а наконец 16-го числа, поворотя в Москву, приехали, слава Богу, благополучно в Никольское 1-го октября. Тут остались на всю осень, сиречь на октябрь месяц, и отдохнули от трудов путешествия. Признаюсь, не любя лукавства, что оно более принесло мне удовольствия, нежели пользы, потому что хозяйственные мои распоряжении не были и не могли быть ни основательны, ни прочны. Что делать в оброчном имении? Я познакомился с мужиками, потолковал с ними, увещевал жить смирно и меньше ябедничать и оставил все в том же положении, в каком было при матушке. На что заводить новое, когда и старое хорошо? Всегдашнее мое правило! Более всего старался я обратить в пользу свою лесную дачу и завод, но та, не быв отмежевана, принадлежала не мне одному. Осмотр ее доставил мне понятие о свойстве леса, он весь почти дровяной, строевого мало, следовательно, большого дохода ждать от него была бы мечта, а завод, обветшавши, стоял без работы и требовал издержек на свою поправку. Одно удалось мне там кончить дело с содержателем завода. Оно решено в мою пользу, и хотя не совсем, однако велено ему мне отдать до двух тысяч рублей, кои я посредничеством шурина моего Смирнова с него получил так же без хлопот и этою суммою исправил свою поездку, не входя для нее в долг, который без сего пособия и подарка крестьян моих был бы необходим. Добрые мои мужички, обрадовавшись своему помещику, которого они не видывали несколько десятков лет в своих жилищах, поднесли мне на ярмоночные расходы тысячу рублей. Итак, сведя все свои счеты гораздо лучше, нежели чаял, очутился в Никольском и сел по-прежнему марать бумагу за свой письменный столик. Но без меня здесь не все было в хорошем состоянии. Дети мои по приезде из Шуйской деревни перележали в лихорадке, от них началась общая в доме перевалка, и вся дворня хворала, отчего я дома, воротясь, не нашел больших причин к удовольствию, а ко всему тому накинул сын мой Алексаша и свой тяжелый камень.
   Видели, с какими надеждами я его отправил в армию. Из Петербурга имел я известие, что он туда доехал благополучно и явился к министру. Долго он шатался там без употребления и ко мне писал, будто его не отправляют еще в армию. Я настоятельно писал к брату его, чтоб он его высылал на службу. Брат начинал слегка жаловаться на него, что он мотает, и если заживется у них, то не с чем будет и выехать. Сил моих бы не стало удовлетворить всем его затеям. Я решительно приказал ему ехать в армию и наконец узнал, что он 15 августа отправлен от министра с депешами в резервную армию для определения корнетом в Черниговский гусарский полк, а сентября 1-го выпущен и высочайший приказ, силою которого он в этом чине и полку утвержден, следовательно, сим исчезало прежнее публичное о нем повеление по армии при выпуске его из кадетов в штатскую службу, чтоб не определять его в военное звание. Казалось, поправились его обстоятельства, и письма, с ним посланные, давали приятнейшие надежды насчет новой судьбы его. Но молодость не скоро употребляет в пользу свою самые несчастные опыты. Блудный сын мой, доехавши до Витебска, промотал выданные ему казенные прогоны и, не имея ни гроша, бросил в закладе у трактирщика всю свою амуницию и мундир, который подарила ему при отъезде его из Питера родня моя, княгиня Шаховская и графиня Строганова, все тут заложил, кинул казенные депеши и частные письма, с ним посланные, бросил слугу и сам, приставши к подобному себе повесе г. Ласу некому, уехал с ним в Малороссию, слонялся в Чернигове, Киеве, был у зятя моего Селецкого и скрыл от него все свое похождение, наконец, как этот Ласунский, разъезжавший во внутренности России с препоручениями министерства внутренних дел для осмотра некоторых фабрик и заведений, обязан был воротиться к нему с отчетом своим и проезжал Москву, то и сын мой при свите этого молодого камер-юнкера изволил прибыть в столицу и, под видом тем, что не знал о моем пребывании в городе, пристал в трактире и добивал остальные свои гроши.
   Все это было мне неизвестно, и я жил спокойно в Никольском. Князь Горчаков в Петербурге, а князь Юрий Владимирович в Москве знали по слухам, что он проигрался в Витебске, но сей последний, считая, что он после этой шалости поехал к своему месту, не сказывал мне о том, дабы меня не огорчить. Вдруг дошли до меня о том сведении чрез партикулярную переписку, и я, испугавшись всех последствий, коими угрожало такое мерзкое поведение сына моего лицу его и имени, прискакал в Москву, чтоб посоветоваться с князем Юрием Владимировичем о средствах это поправить легчайшим образом, ежели не из пощады к сыну, по крайней мере из уважения к фамилии. В это самое время прикатил и Александр мой в Москву. Неизвестность всех подробностей его побега меня мучила, я не знал, за что приняться и что делать. Совестно было пред всеми теми, кои благодетельствовали ему, не меньше досадно было и огорчительно, что сын мой снова марает имя мое по всему свету. Стекались отвсюда подтверждении о его бегстве из Витебска. Сын мой старший уведомлял меня, что министр уж это знает и что хотя брат его писал к нему о исходатайствовании ему отставки, но что уже теперь он подвергался и суду, и жестокому наказанию. О необдуманная юность! Если бы ты слушалась наставлений стариков, никогда бы не впадала в пропасти разврата. Но увы! Натуры ничто не переделает! Тщетно мы гордимся образованием юношества, наклонности природные все труды наши преодолеют.
   Явился сын мой наконец ко мне в дом, и первая моя встреча с ним сильно меня испугала. Вот причина. Другой молодой князь Долгорукий, распутного поведения, был под караулом по подозрению в похищении шкатулки с деньгами20. Мой Александр, приехавши в город и узнав о том, что он сидит на гобвахте, по сожалению ли, потому, что тот повеса, к несчастию, был нам родня, или по собственной своей ветрености вздумал зайти к нему, не показавшись еще ко мне. Посетил его в кор-дегардии21 и, не проникнув в умысел того шалуна, взялся приказать вычинить у меня в доме нашими столярами изломанную шкатулку, о которой дело шло такое скверное. Ничего того не зная, вижу я поутру своего управителя, который доносит, что сын мой приехал в Москву, был у такого-то князя Долгорукого на гобвахте и велел его слуге от имени его придти с шкатулкой к нам в дом с тем, чтоб ее вычинили. Слуга мой так был осторожен, что, отославши его назад, сказал, будто у нас все ремесленники заняты и починки этой исправить некому. Я принял все это за чепуху и, зная по переписке малороссийской, что сын мой там слоняется, не хотел этому верить, а счел, что тут есть новый подбор того Долгорукого. Однако собственные глаза мои, увидя пред собой Александра, тотчас мне на мысль взошло, что он как-нибудь подозревается в этом мошенничестве с родственником своим и в общую попал напасть. Стал разыскивать дело, справляться, узнавать и, слава Богу, удостоверился, что мой шалун, кроме ветреного посещения, ни в чем ему не соучастник. Эпизод этот в романе сынка моего меня сутки двое весьма тревожил. Отгадать можно, с каким я отвращением увиделся с своим повесой, и досада моя на него тем сильнее росла, чем он скрытнее таил от меня свои проказы.
   Незрелый ум затевает много, но хоронить концов не умеет. Так и сын мой, стараясь от меня скрыть большую часть своих проказ и сочиня несправедливую повесть, дабы оправдать себя, попал в собственные свои сети, ибо от губернатора Витебского доставлено сюда отношение, требующее развязки, насчет кинутых им там депеш и бумаг и оставленного без пропитания слуги своего за долги простойные в трактире. Бумага эта заставила меня приняться за него плотнее. Он повинился, но в том только, что из отношения губернаторского открылось. А я, думая, что, действительно, он не больше намотал, как рублей до трех- или до четырехсот, и то на лакомства и прочие молодецкие шалости, не включая сюда карт, в которые, как он старался меня уверить, ни с кем не играл, всему этому поверя и положась на его откровенность, я озаботился тем одним, чтоб выручить его из военной службы и спасти от предстоящих ему зол, если б дело пошло порядком формальным. Сколько я ни журил как отец, но как отец должен был и помогать ему распутаться. Руководствовал меня, по милости своей, князь Юрий Владимирович и входил в положение мое совершенно. Оно было незавидно. С наставления его отправил я своего молодца с надежным слугою в Петербург, а дабы более унизить его и произвести стыд, которого, к несчастью, я не мог ни в разуме его, ни в чувствах найти малейшего следа, я отдал сына своего под строгий присмотр слуги, с ним посланного. Вся эта экспедиция стоила мне новых нечаянных издержек, но до них ли уже было мне при таком худом положении дел. Я забывал долги, состояние свое и прочих детей, а думал только о погибающем сыне. Князь Юрий Владимирович писал к зятю своему министру и к графу Салтыкову, я также к обеим, и, все это отправя, ожидал нетерпеливо от старшего сына уведомлений о последствиях. Известии сии стали меня несколько успокоивать. Министр обещал поправить неизвинительные проступки моего сына, и поелику я ничего иного не хотел, как отставки его, дабы некоторое время продержать при себе в строгом заключении, то он и возвратил Александра скоро назад, извещая и тестя своего, и меня, чтоб мальчика в Москве освидетельствовали в болезни и по причине неизлечимости ее доставили к нему по форме надлежащие на то виды, по коим будет он представлен к отставке. Из худого это было лучшее. Мне хотелось только запереть его и дождаться, когда с летами придет он в порядок, просто сказать, когда перебесится, а до тех пор, спасая пылкое стремление его ко всякой шалости, нужнее всего было лишить свободы, которая, к несчастью, так рано испортила у нас множество молодых людей. Вот какой достигал я цели как отец. И мне это было обещано, а между тем, уведомляя о всем том Витебского губернатора, я просил его все депеши, сыном покинутые, возвратить к министру, слугу сына моего отправить ко мне и, расплатясь с трактирщиком ста рублями, которые я по сказке сына моего к нему послал, просил извещения о получении денег, думая, что сим все дело кончено в отношении к долгам денежным. Но, привыкнувши уже к обманам Александра, я почти отгадывал заранее, что переписка эта откроет еще что-нибудь неприятное.
   Главное затруднение в настоящем состояло в том, чтоб достать сыну свидетельство. Чего за деньги не сделаешь? Конечно! Особливо там, где услуги требуются от низших чиновников государства, коих (я не говорю о всех, но о большей части) совесть давно привыкла к пятнам серебра и золота. Но какой болезнью можно было оправдать побег из Витебска и пренебрежение военных поручений? Долго размышляя о сем и советуясь с князем Юрием Владимировичем, решился я на посредство ужасное, но необходимое. Отослал сына своего в подмосковную, там показан он прискакавшим из Витебска без ума от следствий сильной горячки. Лекарь засвидетельствовал сие медицинским осмотром. Повреждение ума покрывало все неправильности сыновних поступков. Будучи без ума, он не мог действовать порядочно. Сумасшествие сие утверждено аттестатом врача, и оригиналом отправлен к министру, который скоро потом об отставке его за болезнью, лишающей способности служить, послал в армию доклад к государю, на который скорого разрешения ожидать было нельзя за отдаленностью наших войск и государя в иностранных государствах. Между тем я Александра, лиша всякой свободы, держал взаперти дома, и никто его из посторонних не мог видеть. Дом родительский сделался для него заточением, и обращение мое холодное с ним отнимало все средства направлять помышлении свои к худому. Таким-то образом наказан будучи провидением во втором моем сыне, я к утешению себя находил только то, что не был тому виною ни послаблением моим, ни небрежностью. Ничего не было упущено мною к воспитанию его и изучению. Но что поможет глупому сыну? Совесть моя была спокойна, без упрека. Но менее ли чувства мои болели? Легче ли мне было? Увы! Хотя сын мой был остер, но тем еще способнее баловаться, и я лучше бы желал видеть в нем добронравную простоту и здравый смысл его брата, чем тот огонь и порыв страстей, с какими Александр пренебрегал все полезное и вдавался в разврат своего века. Что в остроте, когда она не сопровождается благими нравами? Часто твердил я ему свой собственный стих:
   
   Несчастный! Ум беда, когда рассудка нет22!
   
   Когда я задумывался о службе его, не мог без слез представить, с какой прекрасной дороги он сбился. Какими сопутствован он был в армию сильными ходатайствами! Какие блистательные надежды мог оправдать! Правда, что мог лишиться и ног, и рук и при громкой славе для честолюбия воротиться с мучительными немощьми в дом отца своего и жить только в тягость себе и другим. Все это так. Кто знает будущее? По крайней мере, слабость человеческая влечет нас всегда к мечтам приятным, и я видел вдруг здание прекрасных ожиданий, разрушенных повесой в глазах моих до основания. Подобно игроку, который, потеряв хорошую игру, часто не поворачивает счастья в свою сторону, тот, который выпускает фортуну из рук шалостью, никогда уже лица ее не видит и должен готовиться к одним печальным неудачам. Рассуждение мое, может статься, и не очень согласно с строгой логикой, но всегда ли надобно говорить головою? Дадим иногда волю сердцу нашему поучить рассудок. Оно не все ошибается. Чувства, право, иногда менее нас обманывают расчетливого соображения, а всего лучше возложить все на великого Промыслителя -- Бога! Итак, согласимся, что все то хорошо, что Бог устроит. Куда бы деваться нам в злоключениях наших без сей отрадной мысли?
   Витебский губернатор не замедлил ответом на мое письмо и, уведомляя меня о расплате с трактирщиком, открыл, что на сына моего подано разных долговых претензий на три тысячи рублей. Я уже почти был готов к этому, и оно бы меня не столько поразило, если б Александр сам мне в том откровенно признался, но это-то меня и мучило, что от него никакой правды добиться было нельзя; деньги проживаются и наживаются случайно, шалости молодых лет проходят, но худое сердце, коварный ум, испорченный нрав суть истинные наши напасти. Я готов был все простить детям моим, кроме лжи и тайны перед собой. Но нечего было делать, как советами и строгим заключением воздерживать молодца от своеобычливых поступков и помогать его рассудку самому собой открыть ту бездну, из которой его вытащили. Что же лежит до долгов его, то, видя в них обыкновенные обманы ростовщиков и обирал, я к г. губернатору ответствовал, что поелику сын мой не имел ни возраста совершеннолетнего, ни собственного своего имения, то и верить ему никто не был должен, что, если хотят они мириться на умеренных платежах, могут представить мне свои права на бумаге, и я постараюсь чем-нибудь их удовлетворить, но весь долг сына моего выплачивать не расположен и не стану, ибо как он не имел права занимать, так и ему никто взаймы давать был не обязан. Этой перепиской дело заглохло. Губернатор ко мне уже более не писал о том, должников я не видал, и первые бури, по крайней мере, на время утолились. Во всех сих приключениях я никого так не виню, как губернатора и Ласунского. Молодой человек многого бы не сделал худого по наклонности своей, если б не подавали ему повода люди старее его. Губернатор не мог не знать, что за офицер такой князь Долгорукий приехал в Витебск, куда и зачем едет. Обязанность его была задержать молодого человека и выслать к своему полку, тем бы он и дело свое сделал, и меня одолжил, а юношу спас от напасти. Ласунский не должен был Александра с собой брать. Пусть он с ним был как-то знаком, но знал же он и то, что он офицер, послан с депешами в армию, и взять его в Малороссию да катать для забавы своей в дормезе23 было безрассудное дело, по которому судя о г. Ласунском, должно заключить, что он и сам повеса. Впрочем, кто ныне о чем и о ком думает, кроме себя? Эгоисты наши, не размысля, принесут себе в жертву каждого, несмотря на его страхи, лишь бы то было им пригодно и приятно. Свет испорчен, но я один, хоть стопы измараю ругательства против людей, ничего не поправлю. Итак, полно! Станем просто рассказывать, что было да случилось.
   По всем сказанным происшествиям я оставил подмосковную ранее, чем думал, и все мы перебрались в город. Приехала к нам на несколько дней Анна Михайловна Богданова погостить, но занемогла так круто, что принуждена была расположиться житьем в нашем доме и тут осталась. Скоро ей помогли, но следствии ее болезни произвели завалы, и она долго должна была от них лечиться. Вот как слепой случай сводит часто людей снова под одну крышку таких, кои по зрелом испытании свойств своих могут продолжать искренную друг к другу любовь, но жить вместе не способны. Брат ее Григорий, оставшись в Москве, просился в отставку, и дело уже было на мази, дали ему свидетельство отчаянное, по которому думать надлежало, что он и до отставки не доживет, хотя уповательно, что он ее многими годами переживет. Подъехал и Алексей, пасынок мой. Поелику ополчение московское распустили, то он с аттестатом возвратился домой, свободен вступить или в военную службу по порядку, или опять в прежнее штатское звание. Торопиться ни тем, ни другим не настояло причины, а потому он остался до времени при нас. Итак, дом наш московский наполнился снова, все семейство наше почти было собрано в одну кучку. Павел тем временем в Петербурге, ища выгод по службе, рассудил перейти в военное министерство к князю Горчакову, и по согласии моем на то, без которого этот достойный сын ничего не предпринимал, он переведен под его начальство, где и начал новый род службы. И он платил дань молодости! У всякого своя бабочка! Взманили его снурочки да мундир, шпага с темляком, а пуще всего шпоры. Он не мог броситься в военную службу, зная, что мне то совершенно было бы противно, да и для того, чтоб согласить себя со мною, вышел в такую штатскую канцелярию, которая по натуре своей давала ему право на некоторые воинские приборы. Извинительна такая слабость, она не расстроивает никого и не вредна никому. Князь Горчаков принял его к себе в штат с удовольствием и поставил ему в виду надежды такие, каких он не имел в министерстве внутренних дел. Но при сей разлуке сына с Козодавлевым я не имел причины сам по себе жаловаться на поступки того министра. Он со мной обошелся прекрасно и, сообща мне намерение сына моего оставить его канцелярию, не прежде выпустил бумаги, до того касающиеся, как получа мой отзыв согласный на желании сына моего. Может быть, он этим переводом и обиделся, приписав его мне более, чем Павлу самому, но сын мой, имея уже двадцать шесть лет, должен был в полной свободе искать счастия своего там, где его предвидел по мыслям своим. Я же тут иного участия не имел, как дачу дозволения, которое, зная Павла, не мог не изъявить. Впрочем же справедливость и того требует от меня, чтоб я остался довольным обращением со мной г. министра внутренних дел. Вот все наши домашние приключении, какие до ноября или до зимы последовали. Теперь станем говорить о забавах московских, но молвим прежде слово о внешних приключениях, они очень значительны.
   Скоро по смерти Кутузова появился в главной квартере Моро, известный совместник Наполеоновой славы. Кутузова тело с почестью, какой дотоле никому не было, привезено в Питер и похоронено в Казанском соборе. Плач и рыдание было велие, стихи падали с Парнаса дождем на землю, но скоро стали о Кутузове говорить, как о человеке обыкновенном. Все глаза устремились на Моро. Все еще относили событии времени нашего к человеческим замыслам и не хотели приметить, что перст Божий коснулся мира непосредственно сам. Что ни происходило, все было чудесно. Из нечаянности рождались расчеты, из небрежности -- знаменитые успехи, фортуна очевидно кинулась от колесницы Наполеона к стопам Александра, и где он ни предшествовал, везде победа склонялась на его сторону. Дабы еще явнее было к нам благоволение Божие, Моро умер24, и, казалось, войска наши осиротели, но самый гроб сего человека показал, что где Господь просвещает, там устрашаться некого, там на всяком шагу всякий солдат -- Кутузов, Моро точно так, как и Волоамов осел среди пустыни сделался пророком25. Была бы лишь десница Божия за нас, -- кто на ны! Моро на неудачном сражении около Дрездена26 потерял обе ноги и жил только несколько суток. Тело его погребено со славою в Петербурге, в католической церкве. Итак, резиденция российских государей на севере сосредоточила несколько вдруг иноплеменных гробов, дабы при воспоминаниях, кои они собой оживлять станут, сильнее врезывали в ум и сердце владык наших, что помощь им приходит от Сиона и сила их от Вышнего. Тут похоронены бывший король польский, принц Ольденбургский, Кутузов и, наконец, Моро!
   Потеря сего последнего была чувствительна, но не переменила состояние дел. Пруссия вслед за собой привлекла в союз с нами Саксонию, Вестфалию и, наконец, Цесарию. Все ополчалось против врага мира и тишины. Армия его несколько сражений выдержала около Дрездена, и казались сомнительными шаги союзников, но Бог наклонил весы счастия на Россию под Лейпцигом, и при взятии сего города союзники такую приобрели славу октября 6-го, которая долго не изгладится в летописях мира27. Четыре армии в одно мгновение сошлись на площади города как бы по маневру, а не после сражения, несколько тысяч пушек сотрясали твердь небесную. Никто не помнит подобного ужаса. От самых простых повествований о сем волосы подымаются. Император наш, цесарский28, король прусский, шведский п его методе, на который назначив весьма малое число денег, не показывал тем большой доверенности к глубоким сведениям г. Зубова. Я никогда не мог от него того опыта добиться, он совершенно от него отрекся. Жалобы мои в Сенат на сей счет нимало не действовали ни в его, ни в мою пользу, и наконец сам он решился ехать в столицу с важными своими умоначертаниями, но там обрушились все его замыслы. Родня его случайная мало пускала к себе на глаза, благоразумные люди находили в нем порчу ума и как безумному посоветовали ему убраться в чистую отставку; видно, не слегка, но настоятельно сделано было ему сие предложение, ибо он уже в палату не возвращался, однако, дабы не совсем опозорить дядю, племянник выпросил ему Владимирский крест четвертой степени, а на место его определили г. Плюскова. "Свято место пусто не будет" -- давнишняя русская пословица. Следуя ей, правительство наше всегда и на каждое место по стату имеет множество заготовленных людей. Что нужды, имеют ли они способности, был бы стат наполнен, а за[ч]ем -- знает то безгласная часть правления, которая вверяется тому или другому, под кем она цветет или погибает; правительство же на это смотрит равнодушнее, чем старый инвалид на поношенную свою арматуру. Часто беда бывает и оттого, что оно не вникает в сущность доходящих до себя ссор провинциальных. В политическом образе мыслей царствовало тогда мнение такое, что ежели где-нибудь начальник на подчиненного жалуется, то, не приводя ничего в ясность, разводить их или отставкой, или переводом одного из них на другое место. Самый дурной способ! Нередко он служил наказанием правому, а всегда покрывал темнотой сплетни городские, из которых возникали новые раздоры, ибо при всяком таком случае заводятся партии, то, отсекши голову, к оставшему туловищу прирастала тотчас новая, и бывали последствия самые вредные для службы и человечества. Но поелику и то, и другое всегда безгласны пред правительством, то никто в это соображение и не входил, а бумаги с неудовольствием и личными ссорами, доходя до оного, бросались в кучу. Никто их не читал, не слушал, не опровергал и не защищал, а между тем на месте всякий, отстаивая свои мысли, продолжал точить яд свой, -- правду сказать, не много тут хорошего!
   Новый директор Экономии г. Плюсков, явясь к должности, прежде, нежели вступил в оную, привез к губернатору рекомендательное о себе письмо от графа Безбородки. Чего же больше к удостоверению о превосходных свойствах его? Один сей поступок уже привлекал наиодобрительнейшие об нем от каждого заключения. Притом было и еще письмецо от тестя его, кривого знатного откупщика Мещанинова. Какие знатные дарования! Можно ли было усумниться в его изящных качествах, а паче в искусстве сохранить экономию казенного поселянина и привести хозяйство его в желаемый порядок? Он был, впрочем, человек молодой, опытный в домоводстве, то есть своем. Эта оговорка здесь необходима, ибо часто усовершенствование домоводства директора Экономии тесно сопряжено было с хозяйством мужика. У первых во многих губерниях строились деревянные эрмитажи, когда последним нечем было печи истопить. Сначала он повел себя осторожно и мужиков щипал помаленьку, но так как директора Экономии менял я в бытность мою виц-губернатором в третий раз, а по христианскому закону более трех жен иметь не можно, то и предчувствовал я, что в гражданском моем состоянии сменюсь я прежде его. Обстоятельства исполнили мои предчувствия. Догадка моя сбылась, и он остался еще после меня в Пензе, но, увы, ненадолго2.
   Больше о Зубове уже говорить мне не доведется. Приятно забывать тех людей, кои нам делали досады. Торги на откупа между тем чувствительно занимали князей Куракиных. Князь Александр из Москвы возвращался последним путем в свою пензенскую деревню, а князь Алексей, и оба они вместе, писали ко мне по делам своим часто и много, всегда с отличными выражениями дружбы и ласковостью. Князь Александр приглашал меня к себе в гости, и я у него был, прием, обращение, встреча и провод -- все одинаково, как и прежде. Придворные люди никогда не меняются в наружных видах с теми, кто им надобен. Тут охотно гнется и спина, и улыбаются на лице мускулы, но оборони Боже быть им или бесполезну, или сопротивляться их видам. Тогда они поражают сильнее грома, жалют ядовитее змей. Переписка с ним, когда мы бывали розно, меня больше тяготила, чем занимала. Надлежало прибирать слово к слову, составлять острые фразы, наполнять их льстивыми приветствиями. Часто в скуке сочинения их меня забавляли письма Струйского, они мне служили отдохновением, и я, читая их, нередко хохотал без желчи от самого доброго сердца. Между письмами князя Алексея Борисовича Куракина, в одном извещал он меня, что состоялся указ о произведении торгов на винный откуп в Сенате3. Нет нужды мне здесь ничего досказывать на сей счет к тому, что я писал в прошедшем годе, в котором я материи сии весьма распространил. Всякий почувствует, что сей указ стеснял совершенно дворянство, имеющее от вина весь свой достаток, и клонился к обогащению одних откупщиков, которые час от часу брали в государстве более силы и полномочия. Из самого слога того указа приметить можно было, что государыня к нарушению заведенного ею во всех частях порядка, силой которого торги должны были производиться по Казенным палатам4, была, как бы сказать, изнасилована и подвинута алчным правительством, ибо, созывая на откупа с 1795 года к торгам в Сенат, обнародовала в том же указе в некоторое удовлетворение принятому прежде порядку, что сие имеет быть единственно только на сей раз, а вперед всякий являлся бы в Казенные палаты под опасением непринятия никаких от него просьб, в Сенат подаваемых. Сенат на сию детскую угрозу весьма соглашался и явственно велел оную в указах выпечатать, зная, что в четыре года много утечет воды и что на теперешний раз, по русской пословице, что взято, то свято. Я не могу защищать все Казенные палаты, без сомнения, они шалили, но и Сенат не непорочен был, а в таковом общем ко злу человеческого рода поползновении маленький чиновник всегда сноснее. Казенные палаты удобнее было штрафовать, нежели Сенат. Виц-губернатор боялся отрешения, суда, лишения имения как чиновник незнатный, чего сенатор не страшился, ибо он действовал не один, а с целым сословием, которое по важности его в государственном правлении и самая политика принуждала нередко щадить, когда он покушался на поступки, ему несвойственные. Скажут мне, что сей опыт произвел много пользы, и наддачи были велики. Не удивительно, ибо привилегии были даны преогромные, и стеснение дворян в их винокурении, умножая выгоды откупщиков, заслуживалось от сих последних знатными пожертвованиями. Но долго ли, долго ли будет казна считать себя богатою тем, что прямые дворяне, добрые дворяне не имеют уже почти куска хлеба, и все их имение перешло в руки подлых целовальников, которые сделались в два-три года знатными помещиками? Но я не их и не государственную историю пишу, а собственно свою, итак, полно об откупах.
   В прошедшую зиму беспрестанные свидания с Улыбышевой сделали меня данником ее прелестей, необходимость и привычка меня в нее влюбили. Я без чувствительного привлечения не мог прожить ни дня. Кто следовал мою Историю доселе, тот это видел, итак, я сучил любовь, как нежный селадон. Пребывание в одном городе и съезды общие во все домы много представляли случаев к укоренению моего пристрастия, наконец, уже как любовник вспыльчивый и притом в амуре не последний романический донкишот, поехал на масленице в их деревню и там остался до Чистого понедельника5. Муж ее, не чинясь, напивался при мне пьян всякий день до безумия, ни гости, ни родственники, ничто его не приводило в стыд, он доходил в пьяном своем остервенении до того, что бедная жена его принуждалась быть у постели его тогда, как он делил скотские свои вожделения с низкими и презренными села своего потаскушками. Часто жена его, получившая не скажу я знатное и отличное воспитание, но многим ему превосходная, принуждалась уходить от ярости его в сарай, и там едва не с собаками по целым ночам провождала. Тронет ли кого-нибудь такая картина, а наипаче того, кто влюблен в толико уничижаемый предмет? Я всему тому был свидетель, все ею мне было поверено вместе с намерением ее бежать от него, ежели отец ее, приготовлен быв к тому предварительно, уважит означенными причинами и примет ее в родительские свои объятия как дочь, утесненную судьбою, принесенную в жертву негодяю, имевшему сильных родственников и покровительством их ее обольстившему. Сильные его родственники был весь род Колокольцовых6. Трудно ли сочинить роман, когда воображение пылает, а сердце чувствительно? Я представил себя защитником невинности, покровителем утесняемой женщины, словом, я играл сам для себя в уме моем знатную ролю и, не размышляя далее, ибо, увы, размышление мое всегда ездило на долгих вслед за моим воображением, которое скакало по почте, на возвратном пути заехал к отцу ее, изобразил ему живейшими красками гибельное положение дочери его, согласил его убеждениями моими решиться на ее политический с мужем столь неистовым развод и на прием к себе в дом. Отец ее был человек прямодушный и степенный, знал всю беду дочери своей и умел отделить в словах моих правду от воображения. Итак, приехал я от него домой с полною в предприятии моем надеждою и уже нарицал себя избавителем милой женщины. Кого бы не польстил сей подвиг? Кто бы на моем месте, будучи влюблен, не сделал того же? Следствия поступка моего были глазам моим сокрыты. Бог попускал мне низвергнуться в пропасть, я в нее падал, но он же меня после и восставил. От времени сего свидания началась у меня с ней переписка. Я посылал частых нарочных, скрывал письма ее от жены моей, тайно писал к ней мои и бедной жене моей, сей чувствительной женщине, наносил много печали. Она видела мою скрытность, узнавала причины ее, болела о моих заблуждениях и вин моих мне с жестокостию никогда не давала чувствовать. О, достойная женщина! Никогда, никогда, я тебя не стоил! Признание сей истины, которую я в полной мере чувствую, да будет некоторым очищением моих слабостей! Переписка моя с Улыбышевой час от часу была жарче и пламеннее, писали мы друг к другу тетради. Она знала несколько по-французски, имела несколько книг, любила чтение и почасту включала весьма кстати в свои письма некоторые Доратовы стихи, как например в одном нашел я: "J'étais dans le néant avant de te connaître" {Я был в небытии, пока тебя не встретил (фр.).}. Я никогда, увы, этого стиха не забуду, ибо он был камень основания моей погибели. Она его употребила в самом начале своей со мной переписки. Как не воспламениться с моим воображением при такой находке в письме женщины милой, уединенной от света, живущей в полуторы тысячи верстах от всякого просвещения? Как не зажечь сердце и не вспыхнуть? Сие-то со мной и случилось. Я начал сам вязать ту сеть, в кою рок судил мне запутаться. От судьбинной стрелы не уйдешь, и где человек утонуть должен, там всеконечно покроются глаза его какою-то завесой, сквозь которую ни самое зрячее око ничего не предусмотрит, ни от чего не убережется. Теория человека, не попадавшего в ошибки, может быть, скажет иное, но я видел причины моего заблуждения, испытал его в полной мере и могу, кажется, теперь судить об нем очень здраво. Нет рассудка тогда, как чувства одолеют сердце, нужно его призывать на помощь к себе прежде, но когда загорелся дом, поздно чистить трубы, надобно разрушать, ломать и приводить все сущее в небытие. Нет ничего труднее, как сопротивиться с пользою волнующемуся сердцу и разъяренным чувствам, они всегда верх возьмут.
   
   Из уст Давида ток обилен,
   Но, ах! и тот целить бессилен
   От ран любовного огня7.
   
   Постой, читатель! При начале сей страсти мне нужно предостеречь тебя от ошибки. Не мысли, чтобы любовь моя к ней была чувственная, основанная на одних вожделениях физики. Нет, я любил ее со всею строгостию платонизма, я ласкал ее одними выражениями, и никогда, никогда, Бог тому свидетель, уста мои ее уст не коснулись. Оговорка эта нужна была для судии моего. Когда будут дети мои, или кому они поверят, читать сии записки, тогда наружные виды все исчезнут, и предстоять, может быть, буду я на таком суде, где приговор над виновным пишут не пером, в чернилы опущенным, но поражениями собственной совести, убитой сведением худых дел своих, то пусть и люди судят грехи юности моей и неведения во всей строгой истине, не прибавляя того, чему мысль моя никогда не была причастна. Словом, мне надобен был роман, я нашел случай его из самого себя составить и пустился в интригу любовную на всех парусах моего воображения. Письма мои состояли из сильных клятв любви вечной -- натурально, кто любит, тот думает, что это навек, -- из убеждений на разлуку с мужем, ее не стоющим, и который ее тиранит, на убежище к отцу, коему она была милее жизни. Вот главные черты моей переписки! Муж ее об ней секретно ведал, но не мог еще при начале ее сделать никакой ко мне привязки, а когда она уехала к своему отцу и оставила мужа, то сей последний, лишаясь с ней всего ее имения, помыслил о мщении мне не за жену, которую он уже и не любил, имея тьму наложниц самых подлых, но за имение, ибо расстройка его дел не позволяла ему жить так открыто и хорошо своим одним достатком, как совокупно и с ее доходами, которые от минуты развода переставали быть общи8, а для пьяницы, когда нет в виду шампанского, и море по колено. Итак, он, почитая меня виновником своей расстройки, искал благоприятной минуты к отмщению и основательной на то причины, не на одной догадке, а на точных сведениях основанной. Судьба моя и неосторожность скоро представили ему и то, и другое.
   Еще маленькое нужно здесь примечание. Многие будут считать и самое сие повествование пристрастным и не дадут веры тому, что каждый из читателей будет почитать несообразным с своим размышлением, но я пишу правду и, не отягощая других, ничем себя извинить не постараюсь. Когда бы я хотел быть лицемер или скрыть мои пороки, я мог бы не начинать вовсе сей Истории, никто меня к тому не принуждал, но, взяв перо на сей конец в руки, смею утвердить клятвенно, что ничего не солгу, а за тем, если кто мне и не поверит, я для убеждения его ссылаться не стану ни в чем ни на кого, ибо дело здесь идет не о приказной справке. Проведя таким образом в приятной переписке пост9 и в новом сем состоянии находя все удовольствия сентиментального любовника, потому что никогда еще доселе в совершенном возрасте не ощущал его в подобной полноте, сбирался ехать наслаждаться плодами трудов моих в деревню к старому Машкову, дабы там видеться с его дочерью, о которой по письмам ее знал я, что она уже к нему переехала. Эта деревня от Пензы была в осьмидесяти верстах. Путь был бы недалек, но надлежало презреть все оного затруднения, как то разлитие вод, скверную дорогу, ибо ехать туда предполагал я на Святой неделе. Чего, однако, не делает сумасшедший от любви, а паче такой человек, который, проводя жизнь скромную, давал любви вящую силу от неиспорченного темперамента. Решился и поехал спустя первые дни праздника, в которые задушили меня и попы, и семинаристы, и народных школ мальчики стихами, речами, великими панегириками. О, как мало я их стоил, особливо тогда, но для сих нужды нет в заслугах, писателю такому надобен рубль, и в чьем кармане подозревает он их больше, нежели в своем, тому он и говорит на всех известных ему языках, что он дух, Бог и, словом, изящнейшее создание мира. Приехавши в Бессоновку, отобедал тут и каким-то невольным побуждением рассудка или сердца, ей-богу, разобрать этого не мог ни тогда, ни теперь, остановился, задумался и решился воротиться домой. О, какое счастливое намерение! Сам Бог вложил его в мое помышление, сам Бог отвел меня за руку от пропасти. Чтобы продолжать путь, мне надлежало ехать мимо села Колокольцова, предсёдателя Верхнего земского суда и ближайшего родственника Улыбышева, который тут на то время нарочно случился. Неподалеку от той деревни поставлен был отряд нанятых им дерзких людей с тем, чтоб они меня до смерти на дороге прибили. Весь околоток про заговор этот знал, не ведал лишь я об нем и летел, как беззащитный юноша в зев зияющего льва. Никто мне не смел о том сказать, опасаясь следствий и принуждения доказывать о таком предприятии. Между тем, пока я обедал, беспрестанные верховые проезжали мимо Бессоновки и наведывались, скоро ли я выеду оттуда. Без всякого о том подозрения не соображал я даже и того, что исправник пензенский10 усильным образом просился меня выпроводить до другой округи, чаятельно оттого, что он знал умысел сопротивников моих и боялся со временем дать отчет, буде что в его округе случится, а может быть и для лучшего прикрытия вооруженной сволочи. Все то быть может, я ни за кого не ручаюсь, ибо все было против меня, Бог один спасал меня очевидно. Ничто не влекло меня к каким-либо сомнениям, но так вдруг машинально соскучив дорогой, представя, как она будет трудна от разлития вод, опасна, захотел воротиться домой. На что таить здесь легкомыслие мое притом и непостоянство нрава? Я уже опять был в Пензе занят. Загоскина начинала делать бремя в моем сердце. Она была в Пензе, Улыбышева в деревне. Присутствие первой сильно вредило последней, и я, делясь между двух предметов, влеком будучи преимущественно к одному, потому что видеть его мог всякую минуту, терялся и не знал, за что приняться. Загоскиной хотел я показать, что желание быть с ней препятствовало мне с ней расстаться без крайней нужды. Улыбышевой должен был сдержать мое слово, навестить ее в новом ее состоянии, взглянуть на собственное свое дело, которым, считал я, что устроил наилучшим образом ее участь, ибо оборонил самое ее от побой, а имение от расхищения. Итак, равно хотелось и ехать, и воротиться, но, решась на последнее, должен был хотя письмом самым пламенным дать знать Улыбышевой, что я не мог продолжать пути; разлитие вод и весна служили мне причиной к извинению, но поелику нет ни в каком препятствии достаточного извинения для пылкого любовника, то связь романа требовала жаркого слога в письме моем, дабы наипаче отвести подозрение, что я не захотел до деревни отца ее доехать, быв уже на пути, а Загоскиной, увидя меня возвратившегося, оставалось догадаться, что я вхожу в ее подданство и все повергаю к ногам ее.
   План прекрасный, оставалось привести его в исполнение. Не ехать -- это было решено. Написать и выдумать страшные затруднения -- это было также. Перо всегда служило охотно моим затеям, я на двух листах кругом, начиня их разными помехами, соображениями, страхами, а паче страстными комплиментами, которыми то письмо усыпал, как искусный садовник цветник обкладывает цветами, написал грамотку. В ней применял ее натурально к Богу: чем выше сравнение, тем удовлетворительнее для самолюбия, а женщины, и самые ледящие, никогда не сердятся, когда их уподобляют Божеству. Люди часто за сравнение с собой сердятся и мстят, а Бог так велик, так высок, мы так низко пресмыкаемся, что безумный любовник берет его в пример своей дражайшей, когда хочет, без боязни. Может ли гром его падать на сумасброда в жестокой горячке? В ней я уверял ее, что страсть моя вековечна, хотя самому мне будет конец, что она одна мне милее всех, хотя в то же время любил уже другую; словом, чем больше надлежало мне извиняться, тем сильнее я искал выражений и, к несчастию, от загоревшегося слишком воображения вместил в той же грамотке такую мысль, которая потом была предосудительна для моей нравственности и о которой я долго сожалеть буду, ибо в одном сем пункте изменила душа моя правилам своим, а именно, что брак есть политическая церемония, не обязывающая ни к чему, когда сердце наше принадлежит другому. Сие последнее сказал я истинно для того, чтоб убедить ее и отклонить мрачные понятия о разводе, к которому привели ее столь много правильных причин. Вот одно худо, за которое должна была на мне отяготиться рука Божия, и я кару ее почувствовал. В прочем письмо, писанное по-французски11, содержало в себе множество романических оборотов, значущих более шалость, нежели черный какой умысел.
   Если бы знал я все те заговоры, о коих упоминал выше, конечно бы я не послал письма моего с нарочным, но, ничего не ведая, не предвидел в том и опасности и потому с присяжным, который сопровождал меня, письмо то к ней отправил, а сам благополучно воротился в Пензу, удивя жену и всех моих толь скорым прибытием. О посылке письма от меня тотчас узнали в селе Колокольцова. Курьер мой был схвачен, напоен, и пакет отнят. В нем было два письма: одно по секрету к Улыбышевой, а другое к отцу ее, в котором я к ней приписывал, это отдали обратно Волкову и, задарив его деньгами, уговорили, чтобы он, приехав к Машкову, повинился бы Улыбышевой, будто другое потерял, и, взяв от нее ответ, завез опять к Колокольцову, что он аккуратно и сделал. Таким образом обоюдная наша переписка очутилась в руках мужа, а моего врага. Волков ей и мне во всем признался. Тщетно было его наказывать, поздно брать меры ко спасению. Перервалась тотчас наша переписка, и с тех пор уже я от нее не получал ни строчки и самой нигде не видал. Между тем, весь город наполнился молвой о перехваченных наших письмах. Улыбышев приехал в Пензу, стал их везде и всем читать в ругательство жене своей и хвастать мщением, им приготовляемым. Турчик мой и Полчанинов меня о слухах городских известили. Тогда только увидел я глубину изрытой подо мной ямы, но и тут ничего еще не боялся, кроме того только, что дойдет неминуемо сие до жены моей, подействует на слабое ее здоровье, раздражит против меня, причинит расстройку в нашем супружестве, сделает меня несчастливым навеки -- вот одно, чего я боялся, чего желал избегнуть, но, кроме сего, ничего в мысль мне опасного не приходило. Не умел я измерить в полноте беды, мне предстоящей, мучился страхом одних только домашних неустройств. Итак, все мои старания обращены были на то единственно, чтобы ее сберечь, сохраня в неведении все происшедшее, прочие же все чувствования, кои сердцу моему не могли быть еще чужды, уступали место сему сильнейшему, так что никакая другая забота им не обладала. Напамятовании сии печальны и тяжки. Читатель! Оставим Улыбышева составлять ков свой на меня и отдохнем хотя на краткую минуту.
   Нет, не для меня в этом году отдохновение. Я могу сказать, приводя каждый почти день оного себе на память:
   
   Беды родят беды, не вижу им конца12.
   Жизнь наша как тонкое полотно: трудно прорвать петлю, тотчас за ней спустится другая, третья и весь холст издерется, замарай чем-нибудь едким -- вовеки не отмоешь. Оставим метафоры и оглянемся на настоящие приключения. Письма московские не обнадеживали меня в здоровье отца моего. Хотя он не был еще совсем у гроба, но не далеко отстоял уже от конца жизни, и потому я с мая месяца опять стал проситься в отпуск, дабы приближиться к нему прежде последнего его издыхания. Письмо об отпуске писал я к Самойлову, при другом -- к князю Куракину, который ответом весьма приязненным уведомлял меня, что Александр Николаевич не оставит при случае об нем доложить и постарается исходатайствовать мне оный на двадцать девять дней. Во ожидании его, несмотря на все мои огорчения, кои мрачную составляли около меня тучу, захотелось мне на минуту позабыть все и дать свободу веселому моему характеру. День именин моих 8 мая к тому был достаточною причиною. Какой несчастный в такой день не поищет иногда случая чему-нибудь с друзьями улыбнуться? Мне хотелось непременно этот день провесть вне дома, и не в гостях, а на поле. Все к тому споспешествовало. Погода была прекрасная. Начали мы день богослужением. Кто не молится Богу, а особливо в замечательные дни жизни своей, тот не может себя почесть совершенно добрым человеком, а кто несчастлив или утеснен, тот, верно, по нескольку раз в день молится, ибо не в сердцах, восхищаемых радостьми и благополучием оживотворяемых, Всевышнее Существо алтари свои зиждет. Они по большей части основаны там, где нет ни одной минуты восторга и целые годы провождаются в плаче. После церковного упражнения поехали мы все с хорошими нашими приятелями и с Загоскиными обедать за восемь верст от города. Там под шатрами ожидал нас стол на высоком холме, с которого виды занимали бы очень приятно взор мой, если б он не встревожен был зрелищем не важным, но на меня сильно подействовавшим. В самое время нашего обеда, за которым играла духовая музыка, палили пушки, лилось вино за здоровье мое рекою, в самое то время проходил мимо нас по пути присяжный Волков, тот самый, который выдал мою переписку. Он был прикомандирован из другого города и отходил к своему месту. Приятели мои, знавшие мое приключение, взглянули на меня. Тайные их взоры от жены моей покрыли бледностию лицо мое. Вывеска обыкновенная беспокойной совести. Я видел его проходящего и не знал, куда скрыться от внутреннего во мне мятежа. О, как несносно раздражать свою совесть! Учитесь, дети мои, поступать лучше вашего отца! Нет слов, коими бы я мог выразить замешательство мое в ту минуту. Казалось, все меня обличало, и если бы не присутствие гостей, не праздничные обряды, я готов был пасть к жене моей на колени, открыть ей все мое дурачество и примириться тем с самим собою. Но чаша горести еще не вся была испита, и глас сердца скоро заглушен был именинными восклицаниями. После обеда поехали мы далее на линейке и в Богословских рощах верстах в пятнадцати от Пензы под новыми шатрами пили чай и прохладой наслаждались. Там Желтухин встречал нас с роговою своею музыкой, там новые роскоши чувственность нашу обольщали. Порезвяся до вечера, поехали мы на ночь к Загоскину, и на границе его села Рамзая начались деревенские забавы, встретили нас хороводы, везде пели песни, пушки и тут не умолкали. Хозяева, соединя два праздника, мои именины почти прошедшие и наступающие на другой день Николая Михайловича Загоскина13, истощили к увеселению нашему все возможные средства. Тут мы ужинали, ночевали, провели еще сутки и воротились домой. Подлинно, это время осмелился бы я назвать веселым, ежели бы душа моя расположена была к забавам, но для черного сердца везде сумерки или глубокая ночь. Итак, я хотел повеселиться, хотел разбить мысли, все мне в том общими силами помогали, но сам я не умел себе помочь, и скука все помышления мои в полон брала. Полевая жизнь мне, однако, нравилась, и с того дня я располагался проводить лето за городом; у меня была палатка довольно большая, вдобавок к ней домик, и сверх того подарил мне Тараканов аул, род черкесской палатки из соломы, одетой войлоками, в которой можно было с приятностию в жаркие дни отдыхать. Все это составляло изрядный лагерь, я его раскинул в версте от города на маленьком от Суры протоке, где я и водой мог наслаждаться. Там, отобедавши в городе, после вседневного моего купанья в ванне проводил я вечера с книгой или за пером и к сумеркам, погулявши немного, возвращался на ночлег свой в город. В услугах при мне был вольный гусар14, которого одного бирал с собой в мои прогулки, и я не знаю, какая сильная надежность тогда владела мною. Слухи городские, присутствие Улыбышева, стремление его сделать мне вред и обиду, советы моих друзей, кои меня всячески от того предохраняли, -- ничто не сильно было ввести меня в рассудок и испросить у меня той жертвы, чтобы я один таким образом по полям не шатался и не подвергал себя ярости отчаянного мстителя. Все убеждения были напрасны, я был без страха, бродил один по лесам с вольным слугой, которого мог бы всякий легко подкупить, езжал на все субботы и воскресенья к Загоскиным еженедельно, также без большого числа людей и самым скромным образом, думая, что я очень благоразумно поступаю. Странное действие ослепления! Когда человеку суждено попасть в пропасть, то какой-то слепой рок, завязав ему глаза, тянет его туда, куда он сам после, пришед в себя, дивится, как его занесло.
   Не приступая еще к важным происшествиям, кои тебя, читатель, тотчас ожидают, выслушай одно слово, оно бы отяготило мою совесть, если б я его умолчал. Не числи Загоскину наряду с прочими легковерными женщинами, о которых хотя я ничего не скажу в моей Истории, но сами они подвергнутся неблагоприятной твоей об них догадке. Нет, она была благоразумна и любила добродетель, даже слишком сурово ее показывала, мои частые посещения ее страшили, оскорбляли, она не была ими довольна, но по связи моей с мужем ее принуждена была их переносить, хотя часто, по вспыльчивому своему свойству, говорила со мной об них слишком откровенно и не обольщалась моими приветствиями. Могу поручиться, что и я входил в дом их, как в святилище, с уважением, необходимо от нас требуемым непорочности и добросердечию. Я знал хорошо их семью, они любили честь, боялись Бога и с ближним были без коварства. Вот одна цена, которою я могу заплатить за их приязнь, и до сих пор ко мне продолжившуюся. О! Конечно бы скорее она прекратилась, если бы порок в нее вмешался.
   В один из сих вечеров, провождаемых мною в поле под шатрами, посетив меня, жена и несколько приятелей, хотя с крайнею осторожностию, однако объявили, что отец мой крайне болен, что надежды к жизни нет, и что будущая почта ничего приятного не обещает. Узнав о сем за неделю до оной, всякий почувствует, каково мне было пережить эту неделю, всякий, говорю я, то есть тот, кто любит отца своего. К несчастию нашему, по нынешней нравственности сия оговорка сделалась нужна и необходима. Наконец, пришла почта и объявила мне, что отца моего не стало. Я не в силах остановиться на сей минуте и ничего описывать тогдашнего, воображать ее ужасно, чувствовать тяжело, а изъяснить, что со мной делалось, никакое перо бы не умело; оно в руках каждого тупится, когда чувства в сильном волнении. Итак, пробегу я сии злосчастные часы жизни моей. Но увы! Куда я обернусь, чтобы найти прохладу, чтобы успокоить мятежное сердце? Везде беды, везде злосчастия. О плачевная година! Подобно страннику, который с утра выходит с ночлега в путь и поминутно то прячется от туч, то, обрадовавшись мгновенному сиянию солнца, чает конца ненастью и новые вдали слышит громы, которые над головою его теснятся, так я в этот год жизни моей, едва отдохну на минуту, как новая беда, новое приключение возмутит дух и чашу горести до дна растворит. Но я пишу для детей моих, нужно им знать все случаи, меня постигшие, итак, побеждая движение души растроганной, должен в последний раз здесь повествовать о друге моем и дражайшем отце.
   Жил он, как по завещаниям его видно, шестьдесят три года, кои ему исполнились 2 апреля сего года. Отчасти же по Истории моей можно было заметить его огорчения, несчастную судьбу. Родясь как изгнанник в жестокой ссылке, лишился отца в юном возрасте на эшафоте, мать похоронил в монастыре, вдовел однажды от милой жены15, терял любезного брата16, хоронил детей, воспитывался в чужом доме17, испытал презрение, гонение ближних, ненависть сродников18, злобу вельмож, лишился имения знатного и, по стечению обстоятельств несчастных, принужден был малое совсем расстроить, в службе не нажил ничего, вел ее без выгод и удовольствия -- вот в коротких словах его история. Из сего сокращения кто не увидит, что не миновало его никакое зло моральное, а недуги и физические изнурения усовершенствовали оные. Я не стану здесь делать ему панегирика. Довольно для славы отца, оставившего после себя детей в возрасте, женатых и самих наживших потомство, довольно для славы такого отца, говорю я, когда дети его благословляют, любят его, плачут о потере его и, кроме благотворений его, ничего привесть на память не могут. Чем похвальнее, чем достойнее, чем выше увенчаться может похвала родителей, как не сими лестными преимуществами? Он их стяжал кротостию своею с нами в совершеннолетии, благоразумною строгостию с младенчества нашего, снисхождением к нашим слабостям и горячею к нам любовию. Какое доказательство можно сильнее найти любви к детям, как поступок его со мной, когда он, расставаясь со мною в прошлом годе и как бы конец свой предчувствуя, дал мне верющие письма на управление Нижегородской его деревней, одним почти имуществом нашим? Сим верющим письмам не было ограничения, они в полной мере послужили мне из рук его залогом, будучи подписаны им и матерью моей с наблюдением всех гражданских обрядов, сколько он доверял мне по надеянию на сильную мою к ней любовь. Имущества после него никакого не осталось, но я богат его наставлениями, его советы драгоценнее для меня всех бразильских сокровищ. По смерти его оказались на имя наше два завещания, одно, писанное в 782, другое в 788 годах, оба одинаковой силы. Скончался он 8 июня во втором часу заполночь. Изнемогшее тело его от чечуя, подагры летучей и совокупных разных болезней, между которыми даже подозревали и камень, обратил наконец в мертвенность удар паралича, до которого столько он был бодр и такое показал присутствие духа, что даже 7-го числа, в день, в который минул год Алексаше, он, после исповеди и причащения тайно от домашних, выходил за ужин к столу, поглядел в последний раз на всех своих ближних, простился по обычаю с матушкой, с сестрами, и уже после никто его не видал. Между бумагами, в его кабинете оставшимися, нашлись и у меня хранятся доселе собственной руки его некоторые примечания на дворянские преимущества и на откупы. Он сохранил в целости множество писем матушкиных, дяди моего барона Строганова, моих, из Петербурга к нему писанных, и вместе с журналом бабушкиным нашел я у него все почти ее письма. Сия интересная переписка до гроба моего в бумагах моих храниться будет, никогда не потеряется и календарь 1758 года, который остался в моих руках со всеми его замечаниями на уважительные случаи его жизни. Тут видны и письмы некоторые к нему от генерал-прокурора князя Вяземского. Вот все богатства, кои он мне оставил, и я их ставлю выше тех набитых золотом кладовых, в которых на грудах денежных мешков издыхает нечестивый ростовщик, оставляющий множество тысяч душ такому потомку, который уже чувствует, что душа, исшедшая из трупа отца его, была самая неистовая и проклятиям подвергшаяся. О, как, напротив, при всей печали моей мне приятно вспомнить дела отца моего, жизнь его всю, каждый со мной, с ближними поступок! Веселись, райская душа! Питайся там, там, где ты теперь покоишься от изнурений мучительного живота, благословениями приверженных к тебе отраслей твоих. Я оставлю говорить о состоянии имения нашего по кончине его до тех пор, как я приближусь к моему приезду в Москву, тогда о сем непременно помещу здесь во всей подробности. Теперь же должен, говоря лично о нем, упомянуть следующее обстоятельство. Молчать об нем нельзя, ибо оно имеет большое влияние на всю жизнь его и связь с моею. Поелику он был свойства горячего, темперамента пылкого и одарен от природы не токмо здоровым, но и самым крепким сложением, то мать моя, по причине немощей ее и болезненных частых припадков, не могла ни делить с ним поездки в Питер, когда он там служил, ни способствовать к единственному с ней сожитию. Сие я говорю не в извинение моего отца, но по сущей истине, я на самой исповеди не мог бы быть справедливее. Он имел любовницу. Пристрастие его к одной благородной дворянке, по имени Аксинье Ивановне Похвисневой, все ему в жертву принесшей, так высоко возросло, что он с нею вошел в теснейшую связь; любя ее страстно, возил ее с собою всюду, она все с ним делила, и с ней прижил он двух детей, оставшихся живых, сына Григорья и дочь Анну. Определить времени сей связи я и сам точно не могу, но уже дети по смерти его были в изрядном возрасте, и брат Григорий был при письме отца моего, которое я со многими другими от него же ко мне имею при себе доныне, прислан ко мне для воспитания его и обучения грамоте в прошлом 1793 году летом и жил при мне в Пензе. О связи отца моего с их матерью знали мы давно, и он нам ни в ней, ни в рождении их не таился. Гриша был уже записан в Конной гвардии вахмистром, и его старшинство шло наряду с моим большим сыном. Вот одна вещь, которая, по общему мнению, должна предосудительна быть отцу моему. Я согласен, но чем же он загладил заблуждения свои, и заблуждения от вышесказанных причин столь необходимые и столь естественные? Любовница его всегда была с нами в обращении, мы с нею видались ежедневно. Она в наши дела не вмешивалась, оказывала нам всегда должное уважение. Благоразумие его так умело равнять наши между нами и ею поступки, что мы были искренние с нею друзья и, как во многих других семьях бывает, ничем со стороны ее не могли никогда пожаловаться. В рассуждение матери моей он так нежно обходился, что до смерти своей старался от нее скрыть свою слабость, и когда, умирая, он думал, что мать моя ее не знает и удостоверена в его любви к ней одной, то духовнику своему завещал по прошествии шестинедельного срока сказать ей от него обо всем, испросить ему ее прощение, обнаружить его неверность, дабы, говорил он, не считала она меня лучшим, нежели я был, и ведала, что я подобострастен был прочим человекам. О, какое примерное великодушие! Какая тонкость в чувствительности! В завещаниях своих он ничего другого от нас не требовал, как неоставления детей тех и матери их, возлагая на нас всю участь их, ибо он не мог ничего им оставить. При последнем его мгновении в кошельке его нашли только рубль с чем-то серебром, вот в чем состояло все богатство потомка любимца Петра II. Тело его похоронено было в Донском монастыре. О дражайший родитель! Один прах твой там почивает, но дух твой, память твоя живет в детях твоих и жить будет в них до гроба! Получив сие печальное известие, первое мое движение было возобновить просьбу о моем отпуске. Сколько ни толковали мы с женой, ходя по вечерам взад и вперед по скучным нашим комнатам, об образе управления, какой возьмет наш дом в рассуждение матушкиной слабости в здоровье и ее в том неопытности, ибо доколе здравствовал отец мой, никакие хозяйственные домашние дела ее не касались, но никак не могли ничего ни предположить, ни угадать. Нерешимость умножала любопытство, от которого и усиливалось желание самим туда ехать, а так как жена моя, быв брюхата и ожидая родить в августе, непременно решилась еще и до сего случая ехать к родинам своим в Москву, я же с моей стороны уверен был, что столь важная причина доставит мне отпуск без труда, то и назначил жене выехать тотчас в Москву и там меня ждать с тем, что по получении моего отпуска я бы поехал соединиться с ней и, побывши несколько времени дома, может быть и вместе могли возвратиться. Вследствие этого плана жена поехала 24 июня в путь, взяв с собой Гришу и оставя детей дома, а я, дабы не оставаться одному и успокоить несколько расстроенные мысли, отпросись на восемь дней, поехал тогда же на заводы и, посетив обе пустыни, Саровскую, о которой писал прежде подробно, да Синаксарскую19, во всем ей подобную, но только в меньшем виде относительно к строению и к числу содержащихся в ней монахов, воротился на срок в Пензу. Сие путешествие было мне нужно, движение несколько поправило мрачное мое воображение, перемена предметов в езде весьма помогает опечаленному рассудку снискать приятное для себя рассеяние. Синаксарская пустыня в одной округе с Саровской, то есть в Темниковской, и под самым даже монастырем местоположение ее приятно. Да где же монастыри не имеют оного? Никто так искусно не выберет под поселение свое места, как монах. Взгляните на все монастыри, вы увидите, что всякий из них поставлен при лучших угодьях своей окрестности и пользуется наипрекраснейшими видами. Чему дивиться? Они в глубокой древности владели царями, как своими причетниками, и могли наклонять волю их куда хотели, а потому все им принадлежало, на что ни простирались завистливые их взоры. В этой самой пустыне между монахами жил и сам был иноком г. Полтев, который, прослужа до бригадирского чина в провиантском штате, быв ближний родственник фельдмаршалу графу Чернышеву по его жене, удалился от большого света уже в немолодых летах и, наконец, в этой обители постригся. Хотел я его видеть, но его тогда не было дома или, может быть, он, одичав, от прежних знакомых своих скрывался. Многие, следуя его примеру, туда же из разных чинов приходили, но скоро скучали и выходили вон, а он один и доныне там остался.
   По возвращении моем в город после Петрова дни, который я, не будучи в расположении духа праздничном, проводил вместе с днем восшествия в пути, узнал я, что насчет сей моей поездки сделаны были заключения, будто бы я ездил видеться с Улыбышевой. Я могу ручаться всем, что есть свято, что с самого дня потери моего и ее писем я уже не только не видался с нею и не искал нигде видеться, но даже и переписку мою с ней совсем прекратил. Мне невозможно было унять такой опасной для меня клеветы, она, однако, родила самые пагубные следствия. Разъяренный Улыбышев, выведенный сим новым подозрением из всякого терпения, искал меня везде, дабы сделать мне сильную и наглую обиду. Во всяком другом городе мог бы я положиться в безопасности личной на правительство, но здесь всякое на него упование было бы тщетно, ибо губернатор сам поджигал его разговорами самыми неблагоразумными, подучал его со мною разделаться самому, потакал тем из злонамеренных собеседников своих, кои, в угодность ему, видя, что он ищет нанесть мне оскорбление, ловили столь благоприятный к тому случай и убеждали Улыбышева при нем на разных пиршествах, где он нещадно упивался, отмстить мне и вступиться за свою честь, подстрекали его самыми колкими насмешками, словом, настроили против меня ужасную тучу. Чего нельзя сделать из пьяного буяна? Богу угодно было меня наказать, итак, ничто не могло отвести от меня грозящего удара. Злодеи мои радовались, что наконец получили случай оскорбить меня. Справедливость в делопроизводстве им досаждала, по службе нигде они не могли отыскать к пагубе моей причины и восхищались неумеренно, что хотя в домашних делах моих нашли меня порабощенным общему человеческому жребию. Да и что ж они думали или хотели заставить думать обо мне других? Ужли я мог быть без слабостей? Ужли позволено было в общем праве каждого вооружаться против меня за то, что не подавало никому соблазна к нарушению доброго порядка? Позволено ли мне, обвинив себя, впрочем, совершенно по совести, но токмо пред Богом и женой, которые одни имели право на внутренние мои чувства, позволено ли, говорю, здесь возразить людям, ищущим моего обвинения, на чем они его основали? Я писал к чужой жене любовные письма, я в них откровенно вмещал некоторые мысли, не сообразные, может быть, отчасти с политическими о вещах понятиями, не спорю, но сии письма были ли публичны, казал ли я их, внушал ли правила мои кому другому? Оглашал ли их? Нет! Я проливал неосторожно душу мою в письме к милой женщине. Развод ее с мужем не давал ему права на ее со мной переписку. Перехватить ее обманом было уже злодеяние, нарушающее доверенность и нигде не терпимое. Пусть правительство дерзнет на таковые случаи показать себя равнодушным, и скоро увидят, какие на почтах выкрадывать станут бумаги, а потом каким бедам такое своевольство послужит началом. Но когда законы, правление государственное, сама монаршая особа защищает общую переписку и часто ко вреду своему многие переписки терпит, когда они узаконенными путями ведутся, то где взяли право, повторю опять, сторонние люди частного человека письмо ловить, открывать и делать публичным? Непростительный поступок и своевольство! Я все прощаю самому Улыбышеву. Он был разъярен, бешен, пьян без чувства и действовал в скотском остервенении, но наустителям его ничего не могу простить. Пусть рассмотрят все их побуждения! Чем иным в столь подлом деле могли они быть движимы, как не самыми низкими замыслами и недостойными никакого благонамеренного человека? Но в сотый раз здесь скажу: где человек должен гибнуть, где рука Божия на него отяготится и перст Вышнего укажет ему пропасть, там погаснет светильник ума, исчезнет здравый рассудок, пропадет всякая логика, стихии, люди, случаи, все против него ополчится, невозможное сделается возможным, затруднительное удобным, словом, он падет под игом несносных обстоятельств. О люди! Будьте осторожны в поступках собственно ваших и судите благосклоннее ближних, помните, что всякий из нас подвержен сей общей аксиоме: homo sum et humani nihil alienum a me esse puto {я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).}20. Никто от сего признания не освободится ни по естеству, ни по стечению несчастных случаев, от коих часто, очень часто зависит жребий и самых мудрецов. Я могу здесь вопросить каждого из тех, кто тогда кидал в меня словами камень: Où est donc le héros pour son valet de chambre {Где же герой для его слуги? (фр.).}?21 Довольно, если человек не унижает публичного своего звания и не злобит ближнего, добродетельно живущего. Оставим в прочем каждого в его спальне так жить, как он может и хочет, и кто поставил нас судиями совести другого? Но увы! Напрасно я о сем рассуждаю. Обвинив себя охотно пред людьми, тщетно покушаюсь родить в них добрую волю к моему оправданию. Пусть судит меня мое потомство. Когда дела мои в этой Истории будут на его судище, тогда уже меня на свете не будет, тогда немздоприимный судия живых и мертвых положит на весы горести мои и преступления, он язвы сердца моего уврачует и грех юности моей, конечно, не помянет. А вы, судии мира, соблазняйтесь наружными видами! Такова на свете участь смертных. Ошибки и беды -- вот вся основа нашей жизни!
   При всей расстройке спокойствия моего от изъясненных приключений, служба не терпела, я с той же деятельностию занимался делами, как и в самые ясные дни моих веселостей. Новые тогда готовились нам заботы. Корона умножила все повинности народные: налог был удвоен на гербовую бумагу, на паспорты, на подати купеческие и мещанские, на чугунные и медные заводы, словом, все ценой своей возвысилось. Подушные с помещичьих крестьян, до сих пор бывшие в семь гривен, умножились до рубля, и что всего было отяготительнее и труднее к выполнению, накладка сия полагалась хлебом по некоторым губерниям, хлебородным или так названным от правительства в угодность двору для большего количества натуральной подати, ибо в сем случае не было соблюдено никакой справедливости, да и некогда было обстоятельного сделать рассмотрения, потому что все сии именные указы, обнародованы быв 30 июня, повелевали всякий сбор по сим предполагаемым сугубым окладам начать со второй половины текущего года, следовательно, торопливость в получении денег вознаграждала точность в правильности сбора. Указы сии разлились от трона, как насосы, коими видимым образом хотела корона все способы истощить к обогащению своему и вытянуть остальные соки жизни из подданных своих22. Под[р]обное описание всех вышедших тогда в одном смысле указов не принадлежит к моему предмету, я коротко о них здесь молвил потому только, что от исполнения оных проистекали большие трудности для Казенных палат вообще, а наипаче для управляемой мною, ибо недоимки уже и так в Пензе доходили до степени уважительной, да и денежный прием рекрут последнего года ясно мне показал, что мужик казенного ведомства в Пензе приходил во всекрайнее изнеможение. Но казне нужны были деньги. Она придумывала все средства к снисканию их, и, вместе с помянутыми указами, повеления о продаже казенных порозжих земель и об учинении новой переписи душам по истечении токмо двенадцати лет со времени последней доказывали каждому, что императрица российская жаждет золота как и откуда бы то ни было.
   Наступил июль месяц, он должен был сделаться для меня памятником неизгладимого поношения. 6-го числа -- день сей вырвать из сердца моего ничто не в силах -- выходя из присутствия, не чая никакого подлого против себя заговора, встретил я в первый раз после всех происшедших случаев взгляд Улыбышева в сенях. Никто меня не провожал. Шел я один с слугой и без обороны, которую бы, конечно, приготовил, когда б случившееся предвидел. Остановлен был в дверях, выходя на улицу, совестным судьею23 г. Сумароковым, одним из подлых сообщников пьяного моего неприятеля, нарочно, думаю, для того, чтобы дать время ему сделать мне оскорбление. Как скоро я увидел, что он быстро стремится ко мне, я хотел выйти, но не успел сойти с порога на улицу, как Улыбышев, замахнувшись, тростью ударил меня по затылку. Никто его тут не схватил, все бросились прочь. Я был пешком и в фраке. Что оставалось мне делать, как не идти тотчас домой, дабы не подвергнуться новой обиде, но он, бросясь в коляску, ускакал хвастаться повсюду своим буянством. Я никого не хочу ставить тогда на свое место, дабы почувствовать, что в душе моей происходило. Физического вреда я не потерпел, но моральное оскорбление выше было ужасов и самой смерти. Когда бы он выстрелил в меня из пистолета, он бы меня обрадовал несказанно, нож в те минуты казался мне спасительным и единственным прибежищем. Я не стану говорить здесь о следствиях, какие это приключение имело на мои нервы и о болезнях, коим с тех пор я стал подвержен. Ипохондрия, волнение крови, биение испуганного сердца, все мраки воображения -- все это в этой злосчастной минуте почерпнуло свое начало. Она была источником зол моих, последовавших по времени, она уничтожила все красы судьбы моей и сделала дни мои днями гроба. Пришедши домой, в первом движении я не знал, что делать. Вызвать его на поединок, драться с ним не находил я ни малой приличности, ибо пьяный мужик, который в бешенстве дерется, нападает на человека обезоруженного, есть подлец, не стоющий чести благородного поединка. Я не ищу обвинением его мерзкого поступка восторжествовать над общим мнением. Предубеждение ли то или нет, чтобы считать такие случаи поносными для того, кто сделался предметом наглого оскорбления, хотя, конечно, никто от оного предостеречься не может, тем паче что в нем и не отчаяние скоропостижное от свежей обиды действовало, отнюдь нет! Он уже более двух месяцев имел в своих руках письмы, следовательно, поступок его не был действие воспламенения минутного крови, но умысел расстроенного рассудка от беспрестанного хмеля, к которому его все побуждали, единственно мне в досаду. Итак, правильно ли будет или нет, что таким нападением человек не посрамляется, но я всегда скажу, что, кто в таком случае не имеет довольно твердости духа, чтобы, презрев все законы, забыв самого Бога, или зарезать врага, или зарезаться, тот должен вести жизнь постыдную и навеки лицо свое покрыть срамотою. От этой мысли ничто меня не отведет, но я не имел духа ни быть самоубийцею, ни убийцею другого, покорился руке Божией, не силен был тогда призвать его себе на помощь и смирил раздраженную во мне горделивость сколько мог. Хорошо ли или худо сделал, увижу на том свете, когда все наши дела изобличатся. Теперь, увы! ничего не решу. Потерявши весь рассудок, я не способен был ни здраво мыслить, ни благоразумно действовать. Правда твоя, Коцебу, кто в некоторых случаях не теряет ума, у того, видно, никогда его не бывало. Пошел я тотчас к губернатору просить подорожной для посылки нарочного с жалобою к государыне. Он не ожидал такого от меня намерения, думая, что все это кончится, как драка простолюдинов, вином, решился отказать мне в подорожной и только для виду велел захватить Улыбышева и начать уездному суду над ним следствие, приказав под рукою щадить его. Вышедши от него, написал я жалобу к государыне и со эстафетам, которого почта не могла мне отказать, ее отправил, и сколь ни уничижительно было для меня распространять о том сведения, но я ко многим так называемым милостивцам моим и приятелям писал, располагая их сколько мог к отмщению за меня. Кроме покровительства законов, какой я обороны мог искать? Они должны были самоуправство наказать тем сильнее, что в Манифесте о поединках именно сказано, что кто в своей собственной обиде чинит себе управу, тот теряет право иска и суда. По этому одному Улыбышев не мог нигде на меня просить, нигде искать удовлетворения, никакое место не было вправе внимать уже за сим его поступком никакой от него жалобе. Но законы и у нас подобны, как некогда сказал мудрый Солон, паутине, в которую попадает комар, а крупная муха сама ее прорывает24. Все последствия показали истину моего заключения. С самого того дня уже неправосудие ясно ознаменовалось, ибо вместо стражи и воздержания Улыбышева он столько имел свободы, что целый день ездил по городу, заезжал даже ко мне раза два на двор с ружьями и требовал меня видеть так усильно, что я, вышед из своего кабинета, не мог, кроме новых преступлений, ничему подать случая. Итак, запершись, отправлял эстафет ко двору и потом предался всем горестным моим размышлениям. Тогда-то я всю пропасть зол моих измерил, увидел со всех сторон мою неосторожность. Размышления мои насчет бедной жены моей, как неумолимые фурии, грызли плачевное мое сердце. Родитель мой, дражайший родитель! Вот до какой степени дошла тоска моя, что я благодарил Бога, что ты не дожил до посрамления сына своего! О, если бы ты его узнал, это бы ускорило твою кончину, я бы никогда не согласился приписать решительный миг ее твоим болезням, я бы уверился, что я твой убийца, и кто бы меня тогда примирил с моею совестию, которая отгоняла от меня сон и тишину непорочного сердца. Слава Богу, слава Богу, что отец мой умер прежде. В таких-то размышлениях проводил я все дни и ночи и, кроме палаты, никуда не выходил, дома сидел, как невольник, имея при себе офицера полиции, чтобы предохранить себя от дальнейшего зла. Ах! Есть ли что-нибудь выше стыда на свете! Губернатору всего этого казалось мало, он позволял уездному суду делать мне привязки, требовать от меня доказательств. На что? На такое дело, которому в полдни на улице весь почти город был свидетель. Не было сил моих таких привязок выдерживать, я отрекся давать объяснения, сослался на поданную жалобу самой государыне и ждал отрады от одной ее воли. Небо между тем доставило мне некоторое удовольствие. Получил я от 10 июля письмо от князя Алексея Борисовича Куракина, который именем Самойлова уведомлял меня, что государыня на отпуск мой изъявила свое согласие и на донесение ей при сем случае о хорошей моей службе изволила отозваться, что ей усердие мое известно. Похвала Екатерины сильна бы была рассеять всякую мрачность в мыслях, но сердце мое так было убито, что я и сим письмом не способен был столько восхититься, сколько бы обрадовался во всякое другое время. Сердце мое, видно, предчувствовало, что все эти выгодные заключения исчезнут, и гнев ее один будет моим уделом. О, когда бы гнев только! Раздражение не трогает чувствительного сердца. Нет! Умели ей внушить, что я черный человек, и составить самое худое обо мне мнение, и на что? Чтобы доставить другому мое место25. Но мы до сего еще не дошли. Скоро после того письма получил я мой отпуск указом Сената в Губернское правление. Мне его объявили, и в первых числах августа я поехал в Москву через Рязань, дабы новыми предметами рассеять мое воображение. Оно всюду было занято одним, и путешествие мое до Москвы мне не помогло. Стечение случаев, меня постигнувших, не могло мне представлять приезда в дом мой в приятном виде; к большему же огорчению, если только оно могло быть чем-нибудь умножено, встретил я на дороге одного бывшего служителя князя Михайлы Васильевича Долгорукого, который, зная меня коротко по его дому, сказал мне, что кто-то послан в Пензу будто бы следовать меня. Вид, с которым он мне это говорил, мнительное свойство моего характера представили мне еще более беды, нежели в самой вещи было, и я нетерпеливо желал доехать до Москвы, чтобы там сколько-нибудь пообстоятельнее узнать, что такое и в чем дело. Мысль следствия надо мной меня тревожила несказанно, и я не мог придумать, в чем? Невинность одна или удостоверение совести не сильно человека успокоить. Нарушение прав его и клевета часто самое стоическое равнодушие потрясают. Я по службе был прав, совершенно прав. Но в таком климате, где пословица "без вины виноват" никогда не забывалась, на что можно было положиться? Остановясь в Рязани на полсутки, дабы отобедать у старого своего знакомца, бывшего тут виц-губернатором, Тредьяковского, и посмотрев несколько город, приехал в свою подмосковную Никольское. Тут дожидались уже меня сестры. Не стану говорить ни слова о трогательном нашем свидании. Оплакав все трое вновь милого отца, мы всю ночь почти беседовали, и вот что я от них тогда сведал.
   Ни мать моя, ни жена еще ничего о приключении моем не знали, но молва, которая все умножает, в таком безобразии распространила его по Москве, что меня считали все изувеченным и отрешенным. По жалобе моей к государыне отряжен был именным ее указом экзекутор Сената г. Казнаков исследовать происшествие на месте. Он, в проезд свой через Москву посетив жену мою, старался разведать осторожно, где я проеду, чтобы со мной встретиться, ибо для произведения следствия я был необходимо надобен, а отпуск мой только еще начинался; однако мы с ним разъехались. Он ехал прямою дорогою. Насчет дел домашних открылось мне, что матушка о любовнице отца моего и детях его хотя и узнала, но не позволяла себе об них говорить и держать намеревалась со мною на сей счет строгое молчание, следовательно, сим способом лишался я возможности подать несчастным какую-либо помощь сообразно с завещанием родительским. Долгов после отца моего оставалось до семидесяти тысяч, коих платеж матушка снимала на себя без отрицания. Имение наше при смерти его состояло в осьмистах душах, из коих семьсот с лишком составляли матушкину приданную деревню в Нижнем; родового же отца нашего имения только осталась подмосковная Никольское26, сорок душ с винным заводом, который, поелику тогда еще сидка на нем производилась, давал изрядный доход. Вот все наше наследство и богатства. Долги требовали продажи знатной части нижегородской деревни. Матушка в том успела скоро после сего времени и, заплатя уважительное количество оных, осталась при четырехстах душах, подмосковной, московском доме и тысячах двадцати долгу. От сего имения должны были жить и кормиться мать моя с сестрами, я с женой и детьми. Гриша и сестра Аннушка жили с матерью своею в домике близ нашего, который куплен был батюшкой на имя мое и за мной остался. Он более не успел ничего в их пользу сделать, а мне нельзя было еще гласным образом ни в воспитание их, ни в участь вмешаться, дабы не огорчить матушки, не растрогать столь нежных чувств сердца и предохранить себя в старости лет ее от всякого против нас негодования. Узнал я тогда же, беседуя с сестрами, что уже она незадолго перед смертию отца моего получила тайные внушения насчет связи его с Аксиньей Любимовной и основательные начинала иметь подозрения, которые не скрылись и от него в пущей ярости его болезни, чем она едва и не умножилась ли до степени, доведшей его ко гробу. Оставим сие судить Богу, а я здесь повторю, что по соображении всех сих обстоятельств, поелику человек должен когда-нибудь умереть, то не было для кончины родителя моего пристойнее времени к избавлению его от новых мучительных зол, как сие самое время. Такая картина могла ли расположить меня к улыбке, к тому сладкому чувствованию, которое восхищало меня прежде, когда я приближался к родине моей, к Москве, когда при первом взгляде на Кремлевские стены, на знаменитые древности столицы, на позлащенные верхи соборных глав трепетало сердце мое от нерассказаемого удовольствия. Ах нет! Уже не так оно билось при нынешнем моем приезде. Не облегчило даже стеснения груди моей и нечаянное уведомление, которое я получил назавтра моего приезда еще в Никольском, что жена моя по благости Божией в ту самую ночь с десятого на одиннадцатое число родила благополучно дочь, которую нарекла она Антониной, -- известие сие меня обрадовало, успокоило, но сколько бы сильнее оно подействовало на мою душу в другое время! Я поспешил в Москву и тотчас с сестрами поскакал, а пока доеду, изъясню здесь, отчего дочери моей новорожденной такое странное дали мы имя. Вот причина. Возмущение Франции все умы занимало, казнь поносная королевы Антуанетты кого не трогала? Подействовала она сильно и на мою добрую душу, и так как у нас была уже дочь Марья, то, желая в семье своей составить имя французской королевы, я уговорил жену, чтобы, если родит она дочь, дать ей имя Антуанетты, по-русски Антонины. Она на сие странное предложение согласилась с таким условием, что если родит ее без меня, то исполнит мою прихоть. Подлинно, я опоздал к родинам ее приехать несколькими часами, -- и оттого дочь наша вечно будет Антонина? Нет, вечного ничего нет на свете: мы через время переименовали ее Варварою. Год рождения сей девочки несчастливо был замечен, дай Бог, чтобы она никогда не почувствовала той тягости судьбы, какую ощутили родители ее при первых минутах ее жизни! Но чем виноват младенец? Зависит ли от него расположить обстоятельства, среди которых природа первым лучом света его озаряет? Оставим ее в колыбели и обратимся опять к себе.
   Приехал я в Москву. Как описать смесь разнообразных чувств, кои при первом входе моем в дом наш одолели мою душу? Радость увидеть жену, освободившуюся благополучно от тягости, зрелище младенца, внутренние борения совести моей и лукавство принужденное с женой, следствие первого худого поступка, горесть матери моей, ее слезы, стечение обстоятельств, поражение очевидного везде убожества, насилие чувств[а]м сострадания, которого я не мог иначе показать к несчастным детям отца моего, как в тайных с ними свиданиях, мучительная с ними встреча -- словом, если кто не знает печали, если кто не испытал гонения ожесточенного рока, то пусть прочтет сей год моей жизни и, если он имеет искру чувствительности, если сердце его не каменное, то слезы его потекут, конечно, и он на положение мое тогдашнее, конечно, умилится. О брате и сестре побочных ни я матушке, ни она мне ни слова не говорила. Нашел я жену в изрядном положении, с удивлением рассказывала она мне о Казнакове, но не имел я духа ничего открыть, поручив сестре большой все ей рассказать подробно, когда я уеду. По Москве, кроме самых необходимых домов, никуда не ездил, все смотрели на меня с отвращением, все стыдились моего знакомства. О! Как дорого платил я мой поступок. Из Питера прежние друзья мои и благодетели ни слова мне не отвечали, и переписка моя, кроме почтенного друга моего Кирияка, со всеми прекратилась. Мог я поистине тогда сказать: ближние мои далече мене сташа27. Ададуров, Вилламова, все меня бросили. Пусть я был виноват, но бедная жена моя за что вместо сострадания к себе делила общее презрение и равнодушие? Все доказывает нам несправедливость судов человеческих. Занятии мои в Москве состояли в том только, что я посещал Донской монастырь, устроивал монумент над гробом отца моего, не полагал быть на нем стихам или громкой надписи, а просто вырезал слова: "Отцу и другу" -- выразительнейшая эпитафия, согласная с истиною, ничем более не убирал я его могилы. Не мог я даже весь отпуск мой пробыть в Москве: начатое следствие в Пензе требовало меня домой обратно. Казнаков, будучи в невозможности его без меня кончить, прислал ко мне нарочного звать меня в Пензу. От Самойлова о том же имел я письмо, он побуждал меня воротиться; итак, все заставляло меня спешить из Москвы. Ах! Она тогда меня не веселила. Лучший день пребывания моего в ней был день крестин Антонины, которую воспринимала от купели старая богаделенка, первая встретившаяся нашему человеку, посланному за тем. Не могу я говорить здесь о посторонних неприятностях меньшего рода, кои принужден я был сносить. Многие барыни привозили к жене моей червонные и насмешными их взглядами то на меня, то на нее, перешептами между собою, разными движениями, которых и описать не удобно, но кои суть смертоносные язвы для сердца, в преступлениях нового, заставляли меня дорого платить за их золото. Копейка, брошенная нищему на распутии, едва ли больше его поражает, нежели меня оскорбляли их любопытные визиты. Приспевало мне время ехать домой. Жена приходила в силы и приближалась к той минуте, которая должна была снова их умалить открытием постыдного моего приключения. Мать моя, не распространяя догадок своих, может быть, и доныне в неведении о том осталась, ибо никогда мне на сей счет не открывалась. Я ее оставлял в слабости от лет, изнеможения и трудов, дела и долги требовали больших забот, обороты были тяжки, и деятельность ее казалась ей недостаточною. Она всеми мыслями углублялась в один тот предмет, чтобы расстроенное состояние сколько-нибудь поправить. Новые ее распоряжения уже не позволяли мне действовать вследствие прежних верющих писем. Я их оставил у себя только для памяти родительских милостей. В рассуждение Аксиньи Любимовны и детей ее распорядился я так, чтобы до времени брату жить у меня под моим присмотром. Не смейтесь этому, случайный проступок не делает еще нас совсем порочными, отделите дурной шаг от закоренелого зла нравственного в человеке. Маша, дочь моя, удвоила тоску мою, невинное сие дитя в младенчестве начинало чувствовать жестокие потери. Отец мой любил ее до чрезвычайности и ни на минуту не расставался с ней, выдумывал ей потехи, забавляя ее сам, играл с ней даже в куклы, не от крайней старости, конечно нет -- душа его бодрствовала и к сильным напряжениям даже до последнего его вздоха была способна, рассуд ринц Бернадот (ибо все Наполеону изменяло даже до присных его), все в одно утро очутились на помостах человеческих тел в Лейпциге. Победа ее решила участь Наполеона. Он ускакал в Париж, войски его опрометью бежали, и ничто не препятствовало нашим силам подвинуться к Рейну. Тут многие совещании обдумывали переход за сию живую границу французов. Были мирные предложении, но не приняты. Не у прииде час безмятежных помышлений. Кажется, что прежде, нежели решиться идти за Рейн, десять раз мерили на уме каждого из воевод такое отважное предприятие. Но Висла, Немень, Эльба и Днепр, коими ругался Наполеон, зажгли новым восторгом наши войска, и совет порфироносный решился. Царь русский закричал: "Ступай!" -- и орды, отвсюда слетевшиеся на отмщение супостату, двинулись грудью во внутренность Франции. Держался еще здесь на нашей стороне Гамбург, Данциг и несколько крепостей, коих сдача была несомненна, прочее все было покорено. Голландия, Швейцария, весь союз Рейнский, сие исчадие воображения Наполеонова, все сии области присоединились к общему делу, все восстало и ополчилось против французов, как древле израильтяне против моавитов29. Не было войны другой в Европе, как одна общая за независимость и свободу. Что устоит против таких усилий?
   Император Александр вне отечества своего собирал вокруг себя родину и в чужих землях. Он посещал родственников своих по матери и по супруге. Там встретила его сестра Марья, тут он съезжался с Екатериной, скоро по кончине мужа своего предприявшей путешествие политическое во внутренние области Германии под предлогом расстроенного здоровья. К концу года государь и супругу свою пригласил в родительский дом ее30. Она выехала из Петербурга с благословениями всего приверженного к ней народа. И самые меньшие великие князья отправились при встрече 1814-го года в армию, дабы быть свидетелями тех чудес, какие дух народа русского, восхищаемый верою, производить удобен. В резиденции оставалась одна вдовствующая императрица с великой княжной Анной Павловной, двора другого не было. Совет и особенный комитет управлял государством, но важные случаи ждали конфирмации самого государя. Курьеры от него и к нему летали беспрестанно, как метеоры, которые пробегут небо огненной струей и канут в бездну солнечного сияния. Александр, упоен славой, шествовал во Францию с войском победоносным и отмщал кротостью лютые подвиги врага в его столице, белокаменной Москве. Дорого стоили Наполеону ее развалины. Год кончен на берегах Рейна, и наши солдаты, встречая обон пол31 его год новый, приветствовали друг друга за здравыми бокалами не горелки, а доброго рейнского вина. В таком положении были дела военные и политические Европы при окончании сего года. Не мое дело рассуждать о них подробнее. Указав главные происшествии кампании, довольно добавить, что Англия сорила везде богатою рукою стерлинги свои и, поджигая ревность во всех и в каждом, домогалась давнишней своей цели: Delenda est Carthago {Карфаген должен быть разрушен (лат.).}. Песню эту сперва запел в прошлых годах Наполеон, в нынешнем затянул ее сенжамский кабинет32, и гораздо основательнее. Не отнимая ни у кого принадлежащей чести и славы, можно, однако, потихоньку сказать, что всю эту кровавую игру разыгрывала Англия. Министры ее везде шнырили, а деньги все точили, словом, ее были марки, а наши карты. Остановимся на этом. Пуля еще не кончена, и кто в выигрыше останется, отгадывать рано. Известно, что банк сорвет Россия. Но кому барыш? О, это другое дело!
   Москва меж тем не унывала, и на пепелище своем каждый выстроивался снова. Несмотря на чрезмерную во всем дороговизну, город наполнился жителями своими почти по-прежнему, и зима проведена в забавах разного рода. Многие осуждали такое стремление к удовольствию, но я осмелюсь с этим мнением не согласиться. Во-первых, газеты наполнены были описанием праздников и торжеств даже в таких землях, где гул пушечных залпов еще отзывался, а в Москве уже, слава Богу, не только порохом, но и золой не пахло. Сверх того, когда мы, и самые сердечные потери невозвратные оплакивая долго, наконец примиряемся с светом и его суетами, потому что человек не рожден ежечасно сетовать, то естественно ли о московском пожаре так сильно и долго печалиться, чтоб не хотеть и на свет Божий глядеть для того, что буян Наполеон был в нее пущен и дурачился. По моему мнению, гораздо неприличнее было после Бородинского сражения давать в Александров день накануне вторжения врага театр и маскарад, нежели год спустя, когда Москва оживотворилась, начали строиться, тучнеть снова, тужить о таком горе, которого не поворотишь, хотя сожги до последней дудки в городе. Вот как я думаю, -- всякий, впрочем, свободен мыслить как хочет.
   Итак, в Москве, хотя в малом виде, все старые увеселении возобновились. Дома публичных собраний все сгорели и не могли скоро поправиться, но на зиму их заменили лучшими домами в городе. Аглинский клоб принял деятельные силы, и мужчины съезжались туда ежедневно курить табак, читать газеты, играть в карты и спорить о политике, как прежде. В благородном собрании по вторникам снова начались балы, и весьма приятные как многолюдством женского пола, так и роскошью их убранства, дом для сего взят был графа Маркова. Он не мог равняться с прежней залой собрания, которую некогда так обезобразили, унизив в ней статую Екатерины Второй и поставя ее совсем не в приличном ей месте, но такой залы другой в городе уже не было. Надлежало довольствоваться лучшим партикулярным домом, зато он всегда был наполнен публикой московской. Кстати сказать, что статуя Фелицы, выставленная вместо Красной площади в плясовой зале, была во время пожара дома обломана, и я ее видел в самом изувеченном положении в подвалах старого клоба. Так-то мы чтим великих! Так-то мы охраняем их славу! Живет царь -- монументы на каждом шагу, умер -- и помину нет! Первый бал благородного собрания дан был со всей роскошью и великолепием возможным в доме главнокомандующего 12 декабря, и публика наша показала, что она среди общего и частного разорения умела, однако, сохранить много драгоценного в алмазах и ожерельях. Признаемся, что Москва единственна. Вот она-то точно на огне не горит, на воде не тонет.
   Театр истреблен был дотла, и труппы не было. Казалось, эту забаву труднее всего было оживить. Ошибка. У Познякова в доме был и театр, и залы пространные, и актеры порабощенные. Этот дом уцелел, потому что при французах в нем какой-то сброд казал Наполеоновым полкам увеселительные зрелища. Позняков открыл его и стал в нем давать публичные оперы каждое воскресенье, но как на все есть мода, а в настоящее время вошло в обычай пить, есть, козырять и шевелиться в пользу бедных, то и Позняков, дабы дать нравственный предлог своим зрелищам, выпросил у правительства дозволение заставить холопов своих играть за деньги и ими умножить кассу, для инвалидов повсюду сбираемую. Разумеется, что такая благодетельная мысль весьма понравилась правительству, и в первый раз еще актеры на театре просили, так сказать, милостыню, которой без того никто бы страждущему воину не подал. Пусть такое побуждение не много делает чести сердцу человеческому, но хвала тому, кто и из самой слабости нашей умеет извлечь пользу, и толико чувствительную. От насмешки никогда не уйдешь. Следующие стихи тому доказательство:
   
   Я видел кучу лиц, наскученных и бледных,
   Стремящихся в театр смеяться в пользу бедных.
   
   Г. Позняков не удовлетворился одними театрами, он и маскарады давал на святках и на масленице самые блистательные, и все в пользу бедных. Народу съезжалось множество, и сбор должен был возвышаться от бала до бала или от зрелища до другого до значительного количества. Говоря о масленице, я уже нечувствительно зашел в следующий год, но, дабы не разорвать повествования о забавах и довершить картину их, я принужден был в одну точку соединить последние месяцы истекающего и первые наступающего годов. После уже об них я говорить не стану, а теперь свежим пером допишу начатое.
   Польза бедных сделалась предлогом всему. Выпил ли кто с приятелями чашу вина -- тотчас складка и помощь несчастным; потешился ли в круговеньке, за билиардом, за бостоном или даже в дураки -- откладывались некоторые части выигрыша для раненых! Театры, собраньи, маскарады в Москве, как и везде, доставляли контрибуцию воинам изувеченным. В газетах и журналах провозглашали отвсюда подобные же жертвы милосердого сострадания. Один остряк даже в периодическом сочинении вывел замысловатым слогом самый верный счет, что один бостон в России может доставить для бедных до двух миллионов с лишком вспомогательной суммы. О мода! Очаровательница голов благородных! Ты учишь патриотизму, милосердию и даже закону Божию! Десять лет назад многие из тех, кои ныне кидали деньги бедным у входа в маскарад или в бостонную чашечку, не подали бы гроша безногому солдату. Десять лет назад никто не читал духовной книги. Ныне у всякого на столике лежала Библия, потому что Библейское общество33, новое наших времен заведение, благоволило и на Священное Писание накинуть модный чехол. Словом, польза бедных там и сям, и везде сделалась всему предлогом, и под этим плащом часто скрывались самые жесткие внутренности. Но делать то, что водится, всегда было единственным побуждением многих, будем смелы, скажем даже: почти всех.
   В таком же восторге насчет бедных явилось было и благородное зрелище. В Москве всегда любили играть комедию в обществе. Нынешней зимой того же захотелось многим, и сперва рассудили играть в пользу несчастных за деньги, но предварительная хула от многих такого нового предприятия заставила от него отказаться. Я принужден был принять в этой игрушке живейшее участие, имея дочь на возрасте с пылким характером и с свойствами, наклонными к удовольствию и забавам, я не мог ей отказать в столь невинном увеселении и, вспоминая себя в ее леты, когда я сам игрывал комедию, не находил себя вправе лишить ее оного. Затея началась в доме гражданского губернатора, моего приятеля Спиридова. Роли розданы, положено играть за деньги. Весь город о том уведомлен, и всякий по своему рассудку о том начал толковать. Наконец и правительство, не отказывая прямо в дозволении своем, давало чувствовать, что дворяне никогда не игрывали за деньги и что равняться им с холопьями Познякова неприлично. Потому, что дочь моя играла, меня из учтивости заставили быть директором театра, и я не мог, хотя с крайним отвращением, не вмешаться в эту глупую сплетню.
   Некто, мой знакомый, говаривал, что не должно бояться нестрашного и стыдиться нестыдного. Не знаю, следовал ли он сам этому правилу, но я любил его держаться, находя по мыслям моим основательным. Я бы не поколебался молвой, она на меня никогда влияния большого не имела, но за что было мне дочь подвергать критике многих? Чем наш пол может пренебрегать, тем женскому часто шутить не должно, особливо же видя, что и граф Ростопчин, который представлял в Москве лицо самого государя, невыгодно рассуждает о таком, впрочем, по существу своему благородном побуждении, я отстал первый от намерения нашего общества, и дочь моя отказалась играть за деньги. Таким образом переменился вид забавы, но она все состоялась, и решились играть для своего удовольствия, как важивалось прежде в нашу счастливую молодость. Апраксин дал свой театр, в нем помещалось до семисот человек. Играли на нем два раза. Первый спектакль состоял из трех пиес: "Семейства Старичковых", "Недоверчивости и хитрости" и "Влюбленного Шекспира"34, а второй из двух: "Мизантропа" и "Адольфа и Клары"35. Мужские роли в обществе играли или сочинители, или переводчики и лучшие актеры в дворянском сословии, а именно Кокошкин, Ильин, к ним присоединился пасынок мой и прочие. Дамы были: Алексеева, воспитанница князя Юрия Владимировича, и княгиня Горчакова, молодая женщина, дочь Кошелевой, той самой княжны Меншиковой, о которой в Истории молодых моих волокитств так много говорено было. Как странно случай сближает роды нисходящие с их предками! Я влюблялся в мать во время ее ребячества, а ныне моя дочь с ее дочерью вместе играли в глазах моих комедию и напоминали мне, что я очень стал стар. Оба спектакля были весьма удачны, все играли очень искусно. Дочь моя большие получила одобрении, она развернула наследственные таланты матери своей, и многие находили у нее с той большое сходство на театре. Все это меня трогало до души. Изображение такое живое Евгении, и в ком, -- в дочери моей, не могло быть для меня равнодушно. Вообще эта забава доставила мне много приятных занятий. По склонности моей к задумчивости, мне иногда были нужны рассеянии такого рода. Не потаю, однако же, что пустое название директора наносило мне много неприятности, ибо нет ничего труднее, как ладить с публикой, особенно в Москве. Угождать ей или, по крайней мере, охраниться от ее укоризн есть труд немаловажный. Я искал удовольствия для дочери и должен был купить его большими хлопотами собственно для себя. Как бы то ни было, нас бранили и жадничали смотреть, досадовали на меня за билеты и рвались из них, как из добычи. Не все любят именно театр, большая часть людей хотят непременно быть в толпе во что бы то ни стало, и от них-то бывало мне тошно. Многие из тех, кои осуждали намерение играть из платы в пользу бедных, после охуждали, что не состоялось такое похвальное предприятие и отнята милостыня у несчастных. Пусть угодит такому народу кто-нибудь!
   Главная цель выполнена! Комедия доставила нашим молодым людям большое удовольствие, и мы, кончив шумно настоящий год, вступили так же в новый. Я разбивал свои мрачные мысли, жена моя умножала опыты своей любви ко мне попечениями о моей дочери, ее выездах и одеванье, дочь удовлетворяла молодым порывам тщеславного своего свойства и в рукоплесканиях публики находила высочайшее торжество, словом, все мы были довольны, и судьба, проложившая мне горькую стезю ко гробу, рассыпала иногда по местам цветы на пути моей жизни, которыми я торопился пользоваться, пока солнце дней моих не совсем закатилось.
   

1814

   Написав Историю мою до того времени, в которое с истечением пятидесяти лет моей жизни я переставал уже быть слугою государства и начинал только пользоваться правами владельца над собственностию своею, я не хотел уже более заниматься продолжением оной и перу своему назначал другого рода упражнении. Домашняя и пустынная жизнь, какую я вести осужден был по отставке, казалась мне слишком единообразной, чтоб заметить в ней что-либо занимательное для потомства. Так я думал и без намерения, по одной привычке, записывал на летучих листочках события моего дома, но спустя лет пять и взглянувши в них увидел, что История моя, писанная собственно для детей моих, не должна кончиться тут, где я остановил ее, а по роду обстоятельств, утеснявших меня более и более отвсюду, необходимо представить им полную картину всего бытия моего, и потому опять решился приняться за ту же работу и, отправляясь с той точки, на которой пред сим остановился, продолжаю многотрудное поприще дней моих, даже до той минуты, в которую уже изменят мне все физические силы и вывалится перо из рук. Итак, воротимся опять в Москву, где повествователь последнюю написал строчку в 1813 году.
   Мы уже тогда, по изгнании неприятеля из столицы, собирались в ней старые гнезда вить на прежних местах и отдыхали помаленьку от нашествия вражьего. Всякий починивал свою клетушку, отделывал свой участок земли. Воздвиглись опять пышные здания, возобновлялись веселости городские, и я с своим семейством уже принимал в них участие. К делам моим по службе, которые еще не были кончены ни в мою пользу, ни против меня, присоединялись заботы хозяйственные, ибо надлежало мне войти в переговоры с сестрой меньшой о следующей ей части из имения, доставшегося нам после матери моей, чего покойная не успела начатою с сестрой перепискою при себе кончить, а без разрешения сего обстоятельства трудно было мне в свободе распоряжать собственностию общей. К облегчению сих новых забот, время, сей единственный врач недугов душевных, ослабило силу прежних моих горестных чувствований, затемняло мало-помалу память старых оскорблений, и я равнодушнее сносил мою отставку со всеми сопровождавшими ее неприятностями. Я привыкал к своему положению и умел в нем находить отрады. О, какое благодеяние природы мы испытываем, когда находим в себе склонность к словесности и занятиям ее! Что сильнее может утешить огорченную душу, уязвленное сердце, мрачный рассудок? Деля время между чтением и письмом, я, как многие мои братья отставные, не тяготился ни длинным утром, ни бесконечным вечером, не будучи уже в службе, я точно такие же имел не досуги около себя в моем кабинете, какие некогда задерживали меня за государевыми бумагами посреди сонмища секретарей. Но можно ли сменить те труды с нынешними? Тогда я раболепно настроивал воображение мое и мысли к тем предметам, кои против склонности моей и правил подвергаемы были моему взору, теперь с полною свободою перо мое писало то, чего хотел мой собственный разум, к чему направляла его собственная моя воля. Словом, я не скучал своею праздностию и наполнял ее занятиями приятными.
   Основав жительство свое в Москве, я обратил первое внимание к тому, чтоб довершить воспитание меньших моих детей. Я принял в дом француза немолодых лет по имени Фабра, который, обучая их по-французски и рисовать, чему он более всего был горазд, составлял беседу мою по вечерам, и мы в политических прениях с ним и стариком нашим Классоном нечувствительно сокращали долготу осенних ночей. О! Политика того времени обильна была в материалах для разговора! Платил я этому иноземцу по тысяче триста рублей в год.
   В течение зимы обрадован я был приездом княгини Куракиной, которая прогостила у нас до лета, а сын мой старший князь Павел, получа небольшой отпуск, приезжал со мною повидаться из Питера. Его пребывание у меня было коротко, я не успел с ним наговориться, как уже срок приспел его отъезду, и он, проживши с нами с месяц, возвратился к своей должности, а между тем и дела второго сына моего князя Александра поправились. Доставленные о мнимом его повреждении ума свидетельства дали случай отставить его без пятна и наказания, просто за болезнью, тем же чином, то есть прапорщиком, и, разумеется, без мундира, ибо никто во вселенной не имел менее права на усы, как он1. Чем чернее представлялись мне неизбежные последствия его шалостей, тем сильнее я ободрялся приятным оборотом их с такою для него неожиданною выгодою. Я предавался охотно уже тем забавам, которые свойственны были моему характеру, и в доме князя Юрия Владимировича Долгорукого в удовольствие его несколько раз играл комедию без театра в комнате при малом числе зрителей, однако и это невинное увеселение соблазняло многих. Злоречие не дремлет, неприятели мои меня поносили, но я всегда был равнодушен к тем пересудам, кои не порок, а слабости одни порицают, ибо какое преступление в том, чтоб играть комедию, когда хочется и мочь есть. Кому оно вредно? А где нет зла, ни общего, ни частного, оставим все то на произвол человека по его вкусу и желанию.
   По плану жизни, который я себе предначертал по кончине матушки, я непременно должен был летом съезжать как можно ранее в деревню, ибо доходы мои не достали бы мне на прожиток в Москве круглого года. Нижегородская деревня платила мне оброк, согласно пользе самих крестьян и моей, помесячно, начиная с сентября и оканчивая в мае, следовательно, с первыми днями лета необходимо было приближиться к тем местам, где мы безденежно могли пользоваться жизнию от земных произрастений, и в сем отношении имели два пункта переселения, Никольское наше и женино Александрово. Там природа нам давала пищу, и незачем посылать на базар, там скот наш кормился домашним даровым запасом, там сама простота деревенской жизни освобождала нас от тех издержек, коих требуют разные пустые пристойности общежития в городах, но не всегда и самые лучшие планы могут приводиться в исполнение. Человек всегда под игом обстоятельств делает только то, что может. Истину сию испытывал я каждый год, особенно же в настоящий, и по самым неприятным причинам.
   Сестра моя Анна Михайловна Богданова, живущая снова, как сказано прежде, в нашем доме, начала хворать в начале еще зимы, и болезнь ее не предвещала ничего хорошего. Она день от дня пухла чрезвычайно, завалы в печенке усиливались, обструкции твердели, наполнялась вода, и, несмотря на все старания разных около ее врачей, она приближалась к последнему периоду жизни. Наконец, положено было выпустить ей воду, но и сии средства облегчили ее ненадолго. Сколь ни переносила она равнодушно, можно сказать, с геройскою стойкостию недуг мучительный, но зрелище ее страданий не могло быть для нас не чувствительно. Тою же весною я и жена выдержали хорошую нервическую лихорадку, которая весь май продержала нас по очереди в постеле. Скоро потом занемог и сын Дмитрий. Тяжкая горячка, предшествовавшая развитию его физического возраста, сильно нас постращала, но дело кончилось одним страхом, и он, благодаря Бога, стал на ноги. В то же время зять мой граф Ефимовский привез на руки московских врачей из деревни дочь свою Катеньку, которая целый год больна была белой горячкой, не подавая никакой надежды в выздоровлении. Все мы почти осуждали ее навек остаться безумной, и в сем предположении желали лучше ей конца, но Бог, ознаменовав славу свою на ней, привел паки ее в разум, и болезнь ее совершенно по времени миновалась, как то увидят и в последующих годах.
   К сим неприятным предметам, с которых мы почти глаз не сводили, живучи в одном городе и в тесном между собою сообществе, присоединялись разные и заочных наших сродников печальные известия. Племянница моя, дочь двоюродной сестры княгини Урусовой, выданная замуж за Филатьева, милая и молодая женщина, друг искренний покойной дочери моей, Софья Ивановна скончалась в деревне своей родами, оставя нескольких сирот и оплакана будучи всеми ее ближними. Душевные качества ее невольно одождили на гроб ее источники горьких слез от всех, знавших ее и связанных с нею узами родства и дружбы. Ту же участь имела и невестка моя родная по жене, супруга брата ее родного Прасковья Михайловна Безобразова, которая, родя пятого младенца и первую дочь, успела только назвать ее Аграфеной и испустила дух в мучительных страданиях. Молода еще, пригожа и благоразумна, она умирала в то самое время, когда нрав ее, образовавшись опытами, становился достоин общего уважения и делал жизнь ее необходимою для сирого ее семейства. Кто не заплачет о таких жертвах рока? Кто равнодушно сматривал на гроб молодых людей, оставляющих по себе юное потомство без защит и опоры. Но воле естества не дано смертному противиться. Он подклоняет страдательно выю под руку промысла и ему одному вверяет судьбы младенцев, лишающихся родителей своих, дабы приобрести их в одном Отце небесном. Обеих сих женщин мне чрезвычайно было жаль. С печалью соединялись и разные досадительные чувства. Шурин мой по первой жене Савва Сергеевич Смирнов, с которым я был очень дружен, без всякой причины лишился прокурорского своего места в Нижнем и переведен был в советники в Уголовную тамошнюю палату. Уничижительное такое перемещение явным было знаком, что недоброхоты мои продолжали искать случаев оскорблять меня разными образами, и оно не могло быть холодно моему сердцу, осужденному переносить все роды чувствительных оскорблений. Так-то мы начинали лето в столице, не имея почти возможности выехать из нее, чему особенно препятствовали домашние хлопоты. Хотя дом наш после французов спасся от огня, но службы и все почти принадлежности пришли в такую ветхость от времени, что надобно было приняться за отстройку новых, и потому я заложил при себе большой деревянный корпус с мезонином для помещения дворни. Строение начато в июне. Надобно было самому присмотреть хотя за начальным его основанием. Подряд заключен был за десять тысяч рублей, и эта издержка по необходимости умножила массу долгов наших. Посреди таких то слез, то болезней, то сует заботила меня и судьба сына князя Александра. Он жил в моем доме под моим строгим присмотром, и поведение его начинало соответствовать моим о нем попечениям. Приметил его исправление и старец нашего рода князь Юрий Владимирович, он снова обратил на него благосклонные взоры, потребовал от меня, чтоб я дозволил ему жить в его доме и зависеть уже непосредственно от него. Я не мог на то не согласиться, и Алексаша, оставя кров родительского дома, переселился в чужое семейство. Казалось, судьба вела его к тому от самого его младенчества. Вспомнит читатель, что скоро по смерти жены моей тот же князь Юрий Владимирович желал из всех детей моих именно его взять на свои руки. Тогда я не мог на то решиться, имея еще способы сам его воспитывать. Я бы подвергся правильным укоризнам совести, если б передал сие право другому ради одного освобождения себя от сей натуральной обязанности, но ныне, когда решительным определением промысла очерчен был круг моих недостатков и средства мои в будущем представлялись час от часу беднее, что мне оставалось делать, как не соглашаться доставлять детям моим посредством сторонних благодетелей степень благосостояния, до которого они в моем доме достигнуть теряли всю надежду. При всяком подобном случае сколь тяжко было мне чувствовать, что я без помощи чужой лишен был способов доставить какую-либо пользу даже детям моим. Пусть войдут в положение чувств моих те, коих сердце способно питать сожаление о ближнем, и мог ли я не приходить по временам в крайнее уныние, когда видел двух уже сыновей своих, пришедших в возраст и обязанных для облегчения своего семейства искать чужой милостыни, чтоб проложить себе дорогу к снисканию средств поддержать жизнь свою. О! Как глубоки язвы чувствительной души, когда так сильно действуют на ней слепые случаи фортуны.
   Нетрудно себе представить, что в таком положении дел моих мне нужно было некоторое рассеяние. Уехать в деревню было еще неудобно, и я решился кратковременными отлучками от города, с одной стороны, пользоваться свежим воздухом и свободою, с другой -- выполнить некоторые приятные обязанности родства, и потому в течение нынешнего лета мы с женою, оставя все семейство в Москве, посетили тещу в ее Тульской деревне и там с неделю прожили. На пути к ней были у добрых наших приятелей Яньковых в Каширском их поместье, и кончил путешествие свое посещением Рахмановых под Волоколамском. Все они были нам или родня, или приятели. Сколько им приятно было нас угостить, столько нам оказать им знаки нашей приязни. Путешествии сии принесли мне существенную пользу и подкрепили мое здоровье, разнообразность предметов отвлекали от постоянных унылых мыслей, и воображение мое снова готово было к занятиям пера в обыкновенном моем вкусе. Я тогда написал и отдал в печать "Рассуждение мое о судьбе"2, которое удачно принято публикою. Вместе с этими стихами сложил я другие в насмешливом тоне на светские обычаи, которые с успехом появились в свет в свое время. Из сих разнообразных сочинений видно было, что я и плакал, и смеялся, и ипохондричал, и был весел по влиянию разных случаев, кои более или менее действовали на разум мой и душу. Между тем политический мир имел свои события. По их важности нельзя не упомянуть об них. Война с французами действовала на каждого. После разорения Москвы месть вселилась в душу всех обывателей ее, и ничто, происходящее за границею, не было для нас равнодушно.
   Скоро после нового года двинулись все союзные наши войска за Рейн и направили путь свой во Францию; боялись долго Австрии, но и та пристала к прочим. Наконец, после многих стычек, удачных и неудачных, успехи наших войск взяли поверхность. Наполеон везде разбит. Предлагают ему мир в недрах Франции, он не приемлет. Фаланги шествуют далее, и в апреле Париж сдается неприятелю. Наполеон спасается в Фонтенебло. Там, брошен всеми, он принужден соглашаться на всякий жребий, какой его постигнет. Великодушные союзники, щадя Францию, положили, не лишая Наполеона титла императорского, переселить на остров Эльбу, и там давши ему некоторый остаток самовластия над малою частию войск, для него туда отряженных; развели его с женой и сыном, которых отобрал к себе цесарский император, и тем кончилась война того года3. На крылах, можно сказать, прилетела весть о сем в Москву, все кричали: "Париж взят!" -- и никто себе не верил в этом. Так быстро переменились обстоятельства! Так сильно пал фараон нашего времени! Кто мог отгадывать такой переворот фортуны? Рука Божия одна непосредственно сама могла производить подобные чудеса. Церковь восклицала с коленопреклонением и молитвою: "Кто Бог велий, яко Бог наш!" Народ радовался всем сердцем, все сословия ознаменовали живейший восторг радости. Никакой Тит Ливий, никакой Тацит не передаст потомству картины московского торжества во дни оны. Старики молились и плакали, молодежь кружилась беспрестанно, одни недужные в тихом своем уединении ни в каких радостях не участвовали. Около нас их было довольно, и потому мы меньше прочих разделяли общее восхищение народа. Как кто ни порицай эгоизм, но признаться должно, что кому до себя, тот редко заботится о других. Любви к себе никто не умертвит. Это чувство в натуре, а натуры никакое усилие человеческое не переделает.
   В числе многих балов и праздников летних, которые жители Москвы давали наперерыв друг другу, замечательным почесть можно съезд всего города на воздушный праздник в доме г. Полторацкого. Там общество самых резвых весельчаков из дворян сложили между собой нарочитую сумму и дали блистательный праздник. Весь город приглашен был по картам, разыгран был нарочно для сего случая сочиненный пролог благородными особами обоего пола со всею возможною театральною пышностию как в нарядах, так и в оптических явлениях, за прологом следовал бал, великолепный ужин и знаменитый фейерверк. О празднике сем много и долго говорили везде, меня и при сем случае не пощадили, хотя я, побоясь тесноты, на пиршестве не был. Выдумали какие-то площадные ругательные стихи и приписали их мне, я принужденным нашелся отразить столь подлые поклепы стихами в честь одной из благородных девиц, игравших в прологе, которые в известность всей публики тогда же напечатал.
   Отдохнувши от радости, что за Москву русские солдаты вошли в Париж и там, филантропически поступая по духу времени, плотят за сожжение столиц[ы] братскою любовию и, не тронув ничего, обогащают французов остальными своими деньгами, платя за хорошее вино из чести, что ни попросят, без ряды, по некотором времени, когда восторги попростыли, начали любопытствовать, чем же вся эта трагедия кончится. Ожидать надлежало мира, но с кем и какого? Прозорливая политика все устроила. Привезли в Париж из Англии заключенного там Людовика осьмнадцатого, посадили его на престол, заставили утвердить скороспелую и непрочную конституцию, и, заключив с ним великодушнейший мир, все войска, нагулявшись, натешившись во Франции, выступили из оной и пошли в свои родины тужить о преимуществах войны, то есть свободе и грабительстве.
   Известие о сем вожделенном мире умножило московские воскликновения. Курьер привез его в столицу 16-го числа июня, в самый праздничный день моего семейства, день рождения жены моей, за празднование которого я некогда в Володимире так дорого заплатил. Приказано было возвестить Москве мир пушечным залпом, как скоро дойдет о том весть до начальства, и в самую ту минуту, когда приятели мои съезжались ко мне в дом позабавиться детским спектаклем, в котором я с дочерьми своими играл комедию "Хитрая вдова"4, в то самое время в Кремле ударили пушки. Всякий всякого приветствовал с миром. Новые восторги, новые слезы умиления, и семейный мой праздник усугубился в красоте и занимательности, потому что всякий радовался и искал разливать свой избыток чувств на все окружающее. Мы сыграли свою комедию очень удачно и нечаянно прежде всех восторжествовали всеобщий мир Европы. Так назван был трактат с Франциею, и подлинно, это было справедливо, ибо кто не дрался со всеми и кто напоследок не помирился со всеми же?
   Странное попало мне в голову на то время замечание. Я пишу мою Историю, следовательно, всякая и малость, которая собственно до меня касается, более имеет права на помещение ее в сих листах, нежели все огромные затеи венчанных глав Европы. Когда напали на меня в Владимире мои злодеи, как на Москву французы, и всклепали, будто я в этот же самый день, то есть 16-го числа июня, празднуя женино рождение, хотел уподобить забаву мою царским торжественным дням и осветил весь собор, тогда сим будто угадывали, что судьба сама нечаянно сочетает с этим днем такое важное государственное дело, которое потребует пушечной пальбы и всякого грома, и ныне, будучи в отставке, отправляя семейный свой праздник, я имел случай слышать как будто в честь его залп Кремлевских орудий. Надобно было по приговору рока, чтоб великолепие царской радости сливалось вместе с простотою моего уединения.
   Окончив столь важные и, можно сказать, чудесные подвиги, государь скоро возвратился в Петербург и там в Александров день изволил издать в народ так называемый Милостивый манифест, в котором прощались по древнему обычаю некоторые недоимки и долги казенные, и обвиняемые в мелких преступлениях освобождались от суда и наказания5. Сей манифест был слепок тех, кои выдавались и при Екатерине. Сим политическим актом увенчаны все успехи российского воинства и усердие народа. Сею наградою заплочены пролитая кровь, сожженные грады, опустошенные веси и все добровольные пожертвования государственных сословий. Совет под председательством князя Салтыкова, который во всю отлучку государя из России управлял ею в виде регента, рассудил нарядить к государю депутацию, которой поручено было его величество на пути поздравить с вожделеннейшим миром и поднести ему титул Благословенного. Но Александр, приказав гг. депутатам возвратиться, отклонил название, ему посвящаемое, и, с христианским смирением воздав хвалу за вся благая единому Господу Богу, положил обет во имя Спасителя воздвигнуть храм в Москве в память незабвенных происшествий минувших лет, чем увеличил славу своего имени и сияние скиптра. О сем состоялся высочайший указ Совету, знаменитый по духу его, мыслям и выражениям. По приезде государя в Питер, само собой разумеется, что ближайшие чины двора, а наипаче вожди победоносных войск, были обрадованы лично сильным производством и разными частными щедротами.
   Дабы все вдруг уже сказать здесь о политике нашего времени и после обратиться к моему собственному предмету, остается упомянуть, что государь изволил осенью отправиться в Вену на Конгресс, на котором некоторые цари и прочих держав посланники съехались для усовершенствования общими силами заключенного с Франциею трактата и предприятия сберегательных мер против каких-либо новых с стороны беспокойного ее народа покушений, ибо естественно было догадываться, что такая революция, как бывшая, сопровождаемая счастливою войною чрез двадцать с лишком лет, не могла вдруг исчезнуть, не оставя многих скрытых искр под пеплом, как мы увидим скоро, что они и вспыхли было очень горячо. Остановимся покамест на настоящем нашем обманчивом благосостоянии и воротимся со мною в убогую мою обитель.
   Сказано уже было, что финансы мои заставляли меня удаляться на лето в деревню, но жить в Никольском казалось бесполезно при двадцати девяти тяглах. Хозяйство там было столь бедно, что я не мог избежать денежных издержек почти таких же, какие бы потребовались и в Москве, следовательно, переезжать туда я не находил выгоды, надобно было непременно решиться съезжать в Александрово и привезти туда жену. Сколь ни тяжело ей было увидеть такое место, где все в глазах ее украшалось любимою ее дочерью, потерянною навсегда, однако рассудок и необходимость принудили сердце покориться обстоятельствам, и мы решились туда отправиться. Не имея возможности то за тем, то за другим исполнить сего намерения нынешним летом, мы отправились после Успеньева дня сперва в Никольское и, побыв там несколько дней, поехали с своим одним семейством, оставя сестру в Москве, прямо в Александрово.
   Нет нужды описывать, сколь тяжело было жене снова привыкнуть к этому прежде столь очаровательному, а ныне унылому для нее уединению. При первом взоре на дом и комнаты свои токи слез полились из глаз ее, нервы вытерпели ужасное потрясение, и первые дни нашего пребывания тут несладки были для каждого из нас. Человек переносит все, привыкает ко всему, иначе он бы не переживал никакой сильной печали, так и жена моя помаленьку начинала выносить пустоту и безмолвие своей деревни. Здесь были хорошие запашки, дом всем нужным запасался на весь год, и мы дарами природы могли довольствоваться, не покупая их на базарах. Скука меня не беспокоила, мой кабинет всюду переносится за мною, и мы без большого отягощения нашли средство провести тут весь сентябрь месяц. Нас посещали соседи, родственники, жители Шуи, и княгиня Куракина также не лишала нас дружеских своих отношений по-прежнему.
   Удовлетворись на первый случай сим опытом и снова жену мою приуча к ее деревне, я не хотел ее тут задержать осенью и заставить мрачные дни года проводить в убежище печальном. Намерение наше было ежегодно впредь переезжать сюда в мае и, проживши до сентября, возвращаться в Никольское, поближе от столицы проживать два осенние месяца, на продовольствие которых этой маленькой деревни было бы достаточно, потом на зиму приезжать в Москву. По сему плану мы в первых числах октября и приехали в Никольское.
   Перед отъездом нашим из Шуи разнесся там слух, будто дело мое о мундирах решено и мне не велено въезжать в обе столицы. Долго я не мог такой нелепости поверить, никто об этом не писал к нам, да и по какому закону могло присутственное место налагать такое наказание? Оно могло бы проистекать из уст государя как самодержца и быть следствием личного его на меня негодования, примеры сему бывали в России во всякое царство, но юридическим порядком такой приговор не мог нигде состояться. Сколько я ни был уверен, что это вздор, разглашаемый моими врагами, однако неспокойно путешествовал я до Москвы, потому что все было возможно в нашем государстве. Чем ближе мы подъезжали к столице, откуда все новости разливаются в России, тем крепче я удостоверялся, что слухи Шуйские были не что иное, как сплетни, выдуманные для того, чтоб и самое мертвое мое спокойствие потревожить. Дорогою разные обдумывал я планы, хотел продать все свое бедное имение, заплатить долги, с остатком небольших денег выехать в чужие край, бросить и забыть навек родину и там, в новом где-либо отечестве, выучась пахать, прокармливать собственными трудами себя и семейство. В таких мечтах и в осеннюю погоду нет радости разъезжать по нашим скверным дорогам и задумываться по целым вечерам в копченых избах наших полудиких соотчичей, но ежели химеры сии напуганного воображения исчезали, как пар, мало-помалу, то самая истина событий была для нас не красна, и в Никольском нас ожидали плачевные вести другого рода.
   Бедная моя сестра Анна Михайловна, томясь уже почти год ужасным недугом, несмотря на многие попечения различных врачей, скончалась октября 4-го в нашем московском доме, и тело ее до приезда нашего похоронено рядом с ее матерью на Ваганьковском кладбище. Хотя все нас приготовляло к этой потере, однако ожидание ее нимало не ослабило нашего о ней сожаления. При нынешнем о ней воспоминании, я распространюсь насчет ее биографии и постараюсь обрисовать черты ее ума и характера, которые сделали ее не только любезной, но даже и необходимой для всякого сердца, нашедшего удовольствие в соотношении с ее чувствами.
   Анна Михайловна, родясь от отца моего и дворянки Похвосневой по имени Аксинья Любимовна в Москве, скоро перевезена была батюшкой в Петербург, где и провела первые года своего младенчества при нем и матери своей. Это было в конце семидесятых и начале осьмидесятых лет, когда батюшка по службе отлучен был от своего семейства и жил в Петербурге один. Там она и брат ее, двое токмо чад, прижитых отцом моим во время сего его союза, не могли еще по малолетству своему ничему обучаться. По основании моего пребывания в Пензе и отставке отца моего сын его Григорий был прислан воспитываться ко мне, а сестра его Анна оставалась при матери. Ребенок сей от природы одарен был пригожею внешностию и многими талантами ума. По мере как развертывались в нем сии способности, дано ему было возможное обучение, но обстоятельства, тайна рождения сих детей, строгое заключение Анны, дабы никто из нас не угадал и не узнал о бытии ее для спокойствия матери нашей, все сие препятствовало усовершенствовать образование сей несчастной девочки. Оставленная попечениям матери своей, она не могла ни выучиться многому, ни познать что-либо полезное, итак, входя в возраст юношеский, она увидела необходимость сама себя образовать, и действительно, труды ее над своим умственным и нравственным воспитанием увенчаны были желаемым успехом. Природа одарила ее обширным умом и пылким воображением. Анна беспрестанно читала, училась сама чистому и хорошему слогу, приобрела познание музыки, столь пленительного таланта в ее поле, и самоучкой достигла до некоторого понятия французского языка, но говорить им никогда не могла, а многое разумела. Таким образом Анна пеклась о том, чтоб украсить молодость свою и явиться с отличием в свете. Появление ее в оном не могло быть блистательно. Она, кроме наших комнат, и то под большим секретом, никуда не выпускалась. По смерти покойной жены моей, а отца моего тогда уже давно не было, мне удобно стало, не оскорбляя взора матери моей, с которой я жил розно, будучи в Володимире, выпросить ее к себе и доставить ей некоторое просвещение в сообществе тамошних жителей. Во все время вдовства моего я с ней не расставался. Она услаждала всю тягость моего тогдашнего положения. По влиянию особенно ее, ибо я имел к ней крайнюю доверенность и никто меня так хорошо не знал, как она, вступил я во второй брак. Долго потом жила она с нами, но несходство характеров жены моей с нею поставили в обязанность мне для сохранения мира и тишины в доме удалить ее от нас, без всякого, однако, досадительного чувства и громкого разрыва, и остальные дни жизни ее, в которые при всяком случае наши свидания были часты и приятны, свидетельствуют, что мы до последней минуты жизни были между собою дружны и сохранили взаимное друг к другу уважение. Бог привел ее захворать напоследок, в доме нашем кончить жизнь. Тут, где за несколько лет прежде прятали ее от всех глаз, тут приняла она в болезни многострадальной явно от всех живейшие о себе попечения, но ничто не охраняет нас от смерти. Она постигла ее, как по догадкам полагать можно, на тридцать шестом году от рождения, рано, слишком рано для всех тех, кому она была мила. Вот вся ее история. Опишем теперь ее свойства.
   Она была очень умна и добра. Сии два качества составляли основу ее характера. Темперамент не повелевал ею, но покорялся ее горделивому духу. Она чувствовала, кому обязана жизнию, и не уронила бы титла княжны, если б судьба дала ей его в наследие. С высокою душою она соединяла все прелести ласковости и снисхождения, что так редко находишь вместе в людях самолюбивых, а она была такова, иногда с излишеством. При неограниченном уважении к имени отца своего, она сохранила все почтение, каким обязана была матери своей, и слабостями ее не соблазнялась, но паче о них сожалела. Со всеми с нами вела себя с строгою разборчивостию, умея быть учтива без подлости, детей моих, особливо старшую дочь мою, любила до чрезвычайности и, имевши случай с ней свыкнуться, много послужила к изощрению ее природных качеств. Всего опаснее было в Анне пылкое ее и романическое воображение, которым не всегда владеть она умела. Увлекаема мечтами и теориями какого-то морального и нежного превосходства, которого не дано человеку, она созидала мир новый, небывалый и повсюду его искала. Отсюда проистекла та мнимая между нами остуда, которая принудила меня удалить ее из своего дома, ибо я видел, что восторги ее слишком действовать могли на дочерей моих по неограниченной их к ней любви и доверенности, и тесное их с Анной соединение могло для них быть опасно. Вот причины, по коим она наконец оставила дом наш и возвратилась в оный для того только, чтоб ороситься нашими слезами и лечь в гроб. Мать моя нигде и никогда с ней не встречалась. Анна была собою недурна, росту среднего, ловка и прелестна, взор ее был проницателен, разговор соблазнителен, она могла языком своим очаровывать каждого, и всеми, с кем сводила знакомство, была любима. Всякий шаг ее, поступок, каждое слово было обдумано и приноровлено с тончайшим искусством к обстоятельству, месту и лицу. Чувство радости выражалось на лице ее без притворства, напротив, огорчительные к нему прикосновения она умела скрывать с удивительною скромностию. Запальчивость никогда не выводила ее вон из пристойности. Она узнавала очень скоро тех, с кем была в частом обращении, и я не мог никогда скрыть от нее ни малейшего внутреннего моего ощущения. Не солгу, когда скажу здесь, что отношении мои с нею были для меня приятнейшею связью в мире. Я привязан был к ней чрезвычайно и предпочитал ей только счастие моего семейства, для которого, признательно скажу, я не мог оказать жертвы выше той, чтоб решиться розно жить с Анною. Она сверх всех основательных даров души и сердца имела еще всю приятность светского обращения. Шутки ее всегда были у места, занимательны, остры и забавны, общество ею дышало, с ней не хотелось никому расстаться. В дружбе, в любви, в сострадании к несчастию, во всем она была отлична от людей обыкновенных, и если б воображение ее слишком пламенное, слишком испорченное метафизикой нежного чувства могло быть ею управляемо до некоторого степени, то бы Анна была, конечно, образец морального и образовательного совершенства. Имея все право и природную наклонность нравиться, она во всю жизнь свою не была жертвою пламенной страсти. Трудно было ее влюбить, ибо она крайне разборчива была в выборе предмета, которому бы решилась дать волю полную над собою, и увлечена быв только один раз какою-то фантазиею более, нежели истинным чувством страсти, она почти решилась выйти замуж за молодого человека, помолвлена за него в бытность мою в Володимире, но, заметя, что жених ее менее привязан к ней к самой, нежели к ее достатку, тотчас отказала ему и с тех пор уже не помышляла о брачном союзе, согласном с ее правилами. Отец мой не мог оставить ей никакого состояния, но дядя ее по матери, будучи любим и домашним у графа Шереметьева, выпросил у него десять тысяч в ее пользу, которые по духовной его ей выплачены, и сам тот дядя такую же ей сумму отказал свою в наследство, что и составило весь ее достаток. О Боге и религии она имела самые чистые понятия и все законы последней сохраняла по человечеству безусловно и превратного толка. Приготовясь христиански к смерти, которой она, будучи всегда здорова, ни ожидать так рано, а тем менее желать не могла, она без роптанья перенесла самый жестокий недуг и рассталась с нами навеки, к общему всех сожалению, слишком рано. Брат ее родной Григорий уже готовился к связи супружеской, которая не совсем была по мыслям Анны, итак, судьба, восхитив ее из среди своего семейства и присных, как бы оградить ее хотела от многих неприятностей и того скучного одиночества, которого она в будущем ожидать могла. Отдадим еще раз и не в последний, ибо она всегда жить в памяти нашей будет, ту принадлежащую ей справедливость, что она была девушка благоразумная, достойная, милая во всех отношениях и что даже самые ее недостатки были очарованы гибкостию ее характера и пленительностию ее разума. Станем, станем вечно вспоминать о ней с любовию и сожалением.
   Поздний наш выезд из Москвы потребовал для равновесия в расходах, чтоб мы не рано и воротились в нее. Итак, мы расположились прожить в Никольском до того времени, до которого станет собранного нами хлеба для людей наших, овощей огородных и птичного двора для нашего стола, а овса и сена для нашего скота. Малые сии наши запасы извелись в половине декабря, и мы не прежде переехали в город.
   Осенью жить в деревне с воображением мрачным, да еще и при такой свежей печали, какую Бог нам наслал, скучнее обыкновенного и не всегда в силах человеческих перенести. В таком случае надобно необходимость услаждать занятиями. Я в них, благодаря привычку читать и писать, никогда не терпел недостатка, две работы наполнили все это время. Я принялся переводить роман "Филибера" и перевел его, а дочь старшая весь своей рукой переписала, что также и для нее сократило время, а ей сие не менее кого-либо из нас было необходимо по ее наклонности к меланхолии. Собрал также все путевые мои записки в прошлом году в Нижний и написал путешествие мое туда. Сим последним моим сочинением занималась меньшая дочь моя и переписывала его. Из сих двух произведений последнее не могло быть напечатано и осталось памятником того времени для одного меня6, а "Филибер" явился в печати, и о нем скажу здесь два-три слова7.
   "Филибер" есть сочинение г. Коцебу. Он переведен по-французски, и с этого перевода я переложил его на наш язык. Не стану хвалить моего перевода, для меня довольно, что он ясен и что я ничего не выпустил из автора, приноравливаясь к свету, кроме нескольких страниц, кои в свободном только государстве могут быть публичны, в прочем вся книжка, в одном томе состоящая, передана мною нашей публике. Когда я решился напечатать его, мой книгопродавец г. Ширяев имел уже кроме моего еще два перевода того же романа8, однако он охотно взялся напечатать и мой, ценсура его пропустила, а дабы сделать его занимательнее прочих какой-либо красотой, я приложил стишки, в которых описан был род жизни моей в Никольском, и, может быть, они доставили книжной лавке менее накладу, нежели он мог страшиться. Появление сей книжки разбудило внимание ко мне гг. ученых. Некто из студентов по имени Строев, издававший тогда новый какой-то журнал9, рассудил в первом номере заняться разбором моего перевода и, раскритиковав сперва г. Хераскова поэму "Россияду"10, не изволил уже пощадить и меня. Рядом быть осуждаему с столь великим писателем уже и то было для меня почетно. Досталось от г. рецензента не только моему слогу, но даже и оболочке, и формату книги, ничто не укрылось от его тонкого зрения, он проник во нрав мой и рассудил вместе с переводом критиковать и его, сказав, что у меня не только оборот речей, слог, выражения, но и все французское11. Я не боюсь вдаться в крайность самолюбивого раздражения, когда признательно скажу, что такая критика должна была бы навлечь порядочный г. школьнику выговор. Мог он опорочивать мой слог, осмеивать мои выражения, но кто дает право критику разглагольствовать о характере сочинителя и по своим догадкам списывать с него нравственный портрет предосудительными красками? Я однако же презрел этим новеньким литератором и даже подписался на его журнал, дабы показать ему, что я холоден к его замечаниям. Не знаю, оттого ли, или других его наглых поступков, ему запрещено издавать свой журнал, и я за то только, что меня изволил побранить, заплатил ему десять рублей. Других уже номеров не выходило, и я ни одной строчки его не читал. Петербургские гг. журналисты рассудили за меня вступиться. Издатель "Сына Отечества"12 выпустил свою рецензию на критику г. Строева и журил его за невежливый разбор моего перевода13, а как и сам он употребил слова не очень мягкие, говоря о моем переводе, а именно, что я лучше управляюсь с стихами, нежели с прозой14, то издатель "Аспазии" вздумал приподнять сие выражение в своих листках и заметил, что слово управляться могло бы употребиться, если б говорено было о том, что я набиваю сноп сена или пук соломы свил, а о словесных произведениях говоря, он находил, что такое выражение не у места и означает наклонность к насмешке15. Итак, молчание мое собственное вознаграждено было перемолвкой письменной между нашими журналистами, а потом, как водится, забыли и "Филибера", и переводчика, и рецензента, но от побранки книгопродавец поправил свои счеты, ибо до критики Строева перевод мой продавался за шесть рублей, а после пущен в десять и с этой таксы не спускался.
   Иногда в самых горестных полосах нашей жизни встречаются забавные случаи как бы нарочно для того, чтоб умерить тягость скуки или беспокойств наших. Так и в нынешнее наше ничуть не веселое, но вынужденное пребывание в Никольском набежало на нас обстоятельство довольно смешное. Некто князь В<олконский>, отставной бригадир, знакомый мне издавна, доживши до таких лет, в которые, кажется, пора перестать дурачиться, ибо ему было около шестидесяти лет, вздумал свататься на племяннице моей родной графине Ефимовской, той самой, которая была больна белой горячкой. Она начинала уже выздоравливать, а князь В<олконский> только в прошлом году лишился жены своей, от которой он имел несколько детей, не только взрослых, но уже один сын и женат был. Влюбясь в нашу Катеньку, так назову его героиню, он считал меня вернейшим вспомогателем по этому делу и прискакал в Никольское выпрашивать моего ходатайства в пользу его у зятя. Если б намерение его и заключало в себе что-нибудь лестное для моей племянницы, я б и тогда не мог взяться помогать ему в оном, ибо связь моя с зятем, давно прерванная вторым супружеством, висела только на одних благопристойностях и не давала мне никакого права вмешиваться в его семейные дела, тем менее готов я был содействовать такому сватанью, в котором все было худо обдумано. Но князь Волконский не отставал от нас, посещал нас всех, приступал с романическими своими докуками, наполнил молвой о своей страсти весь город и сделался наконец посмешищем всеобщим. Как Катенька не намерена была отнюдь за него идти, так и вся публика оглашала насмешками поседелого Адониса16, и этот эпизод доставлял нам часто случай похохотать от чистого сердца в уединении нашем над проказами человеческими. У всякого своя бабочка, и кто же их не ловит ежеминутно.
   В то же самое время удалось мне испытать силу и меру преданности ко мне нижегородских моих поселян. Тамошнему губернатору г. Быховцу вздумалось торговать мое имение, и он в прилежную вошел о том со мною переписку, потчевал меня ста пятидесятью тысячами. Мужики, узнав о его намерении посадить их на пашню17 и ею удобрить хлебопашество, а хлебопашеством учетверить выгоды завода винокуренного и сим взаимным вспоможением одной промышленности другой усугубить многими тысячами доход сей деревни, испугались его предположения и отправили от себя ко мне трех крестьян разумнейших депутатами, дабы отвлечь меня от согласия на сию продажу. Им не хотелось сделаться из оброчных хлебопашцами, потому что они никогда земель своих не обработывали, а промышляли на стороне и добывали значительные деньги судоходством и гужевым извозом. Мне выгодно было, конечно, получить за имение сто пятьдесят тысяч, ибо с душ доходило до меня оброка только девять тысяч, а с денежного капитала мог я надеяться получить без хлопот пятнадцать тысяч, и верно бы я на сие согласился, если б не победило меня совершенно расположение моих крестьян. Своекорыстию весьма естественно втекать во все расчеты человеческие. Я не совсем обольщался приверженностию очевидною моих крестьян. На них действовало, во-первых, отвращение от того нового состояния, на которое они должны были променять настоящее свое спокойствие, во-вторых, вмешивалось и тщеславие в их упорство. Несколько десятков лет принадлежа высокой фамилии, им низко казалось попасть в крепость человека темного рождения и не очень громкого имени. Я, с моей стороны, должен бы был руководствоваться в сем деле личною своею выгодою, а она очевидна была при продаже имения, но, будучи сам свидетелем в чужих имениях, что утонченное хлебопашество в России всегда более или менее содержит в себе тирании и угнетает поселян, мне тяжело было решиться на то, чтоб подвергнуть моих крестьян игу для них новому и несносному. Я не думал о том только, чтоб они давали мне доход, но желал, чтобы и благосостояние их от того не страдало. Сии размышлении действовали на совесть мою и колебали собственные мои расположения. Я долго не знал, на что решиться. Устремляя взор в будущее, я видел рано или поздно необходимость делить сие маленькое имение между шестью моими детьми на самые мелкие участки и расстроить его совершенно без пользы для каждого из моих наследников, тогда как капитал денежный мог удобнее быть разделен без спор и хлопот, и всякий, имея свой участок, распорядил им по своему произволу. Обращая внимание на настоящее положение дел, я видел, что я переиначивал участь многих спокойных душ человеческих, и из одной только гадательной осторожности, от которой могли обстоятельства случайные и временные меня освободить, но, продавши имение, уже не в моей бы было воле улучшить жребий моих вассалов. По многих борениях с самим собою, я тронулся истиною вещей, отложа все предусмотрительные догадки, и решился отказать г. губернатору в продаже моей деревни, а крестьяне мои, чувствуя, что я лишился собственных своих выгод сим поступком, предложили мне пятнадцать тысяч доходу как десятерной процент с того капитала, который я надеялся продажею их получить. Следовательно, я ничего не терял, оставляя их за собою. Решиться на это было нетрудно, но это бы не значило пожалеть о крестьянах, ибо где нет потери, там нет и жертвы. Я хотел показать им, что я не помещик их только, но и попечитель вместе, итак, положил на них оброку двенадцать тысяч; сия прибавка была для них сносна, а между тем они видели, что я не одною корыстью пленяюсь в устроении их судьбы. Итак, дело наше с Быховцом уничтожилось, переписки миновались, и я не имел случая сетовать, что склонился на убеждения моих поселян, которые после сего опыта стали ко мне еще приверженнее.
   Так жил я в своей хижине забыт почти всеми. Дела, затеянные против меня по службе, текли своим порядком и производились в высших трибуналах юстиции. По одному из оных, а именно по письму, писанному от меня министру полиции г. Балашову, положено было в совете сделать мне выговор за дерзкие выражения в неосновательной жалобе, поданной на Сенат. Определение сие подписано членами совета без всякого противоборства и выпущено к исполнению президентом оного Салтыковым, который в отсутствие государя правил именем его всем государством.
   О всех наветах, на меня последовавших в последний и несчастнейший год моей службы, я написал особый трактат, который в Истории моей помещен в свое время и отдельною сверх того тетрадью у меня хранится18, и потому здесь сокращенно только скажу, что в этом определении совета не было ни правосудия, ни самой логики, что доказать нетрудно. Милостивый манифест 30 августа прощал все, кроме убийства, грабежа и лихоимства19. В деле моего письма не было ни одного из сих преступлений ни по сущности, ни по намерению, следовательно, оно должно было изгладиться просто из реестра дел, производящихся судебным порядком, но злоба умышленная не подхоДит ни под какие правила. Манифест подписан 30 августа, а в сентябре определяется мне наказание, и тогда же, как многие прощались упущения должности, слагались денежные штрафы, меня за мое письмо не рассудили освободить от поношения выговора публичного. Я таким явился преступником пред лицом закона, что и самая царская амнистия не должна была до меня коснуться. Не ясно ли обнаружилось здесь натяжное притеснение властей, управляющих тогда кормилом государства? Мне оставалось молча все сносить и повиноваться слепо всякому велению. Я ожидал исполнения сего приговора, которое, однако, не скоро последовало от разных причин, о коих упомянется в свое время, по мере как происшествии сии приближаться будут к своему концу. Между тем я все лишен был спокойствия, толико нужного для меня, и частые сии наглости правительства на мой счет помрачали каждую минуту моей жизни, которую я продолжал без наслаждения для себя и без пользы ближним.
   К сим публичным посрамлениям присоединялись разные и домашние беспокойства, от которых в большой семье редко спастись возможно. Старший пасынок мой, воротясь из ополчения и будучи еще празден, огорчил мать свою разными поступками, мотовством и дебошами всякого рода. Доколе молодой человек не остепенится в летах и нраве, дотоле надобно извинять его проказы и сколько возможно удерживать сердце в хороших правилах. На выручку как его, так и по собственным долговым делам жены моей, надобно было слетать в Москву. Мы побывали в ней с неделю и, все свои хлопоты приведя в порядок, воротились опять в Никольское. Тверд будучи в моем предположении, я хотел непременно наверстать зимой те месяца, кои летом прожил в столице, и ввести в равновесие свои финансы. Так мне и удалось. Я кончил свое путешествие и перевод в деревне. Истощилась пустынная моя работа, и повез я ее с собою в Москву. Перед святками мы все туда переехали: сестра моя, жена и дети. Приехавши в город, я по обыкновению моему говел к святкам и год кончил бы как-нибудь без больших волнений, если б в самые последние дни не занемогла старшая дочь моя, которая слегла и меня напужала. Но, благодаря Богу, натуре и врачам, она снова выздоровела, и мы вступили в новый год, то есть в новое поприще сует и событий всякого рода.
   Летопись моя нынешнего года приметным образом короче, и тетрадь ее тонее всех предшествовавших. Естественное следствие пустой жизни; человек в отставке (в России) почти живой мертвец, с ним прерываются все внешние сношения, круг его действий ограничивается самыми тесными пределами, ни он на других, ни другие на него уже не имеют столь сильного влияния, а потому и жизнь его наполняется только одними домашними происшествиями, кои занимательны только для него и требуют меньшей плодовитости в их рассказе. Год один иного государственного человека составит несколько томов повествования, тогда как частный гражданин, живущий без дела в своем уединении, целый год своей жизни вместит в нескольких страницах, но как я пишу для детей моих, для которых и самые маловажные домашние случаи будут со временем занимательнее Ансильонов и Кондильяков, то я не положу пера и не кончу сего столь далеко уже доведенного труда до той поры, как натура отнимет у меня способность самому о себе беседовать с ними в письменах, и потому, несмотря на бедность материалов, приступлю к описанию следующего года.
   

1815

   Начался новый год, начались и новые искушения. Сенат московский получил повеление из Совета сделать мне выговор, о котором писано в прошлом году. Он рассудил и при сем случае изъявить мне крайнее уничижение, не прислав повестки прямо о том от себя, но доведя до меня оную через все нервы правительства, то есть Губернское правление, полицию и, наконец, принес мне повестку квартальный. Если Сенат расположен был в обращении со мною лично истощить все степени презренья, для чего бы ему не уважить по крайней мере внешности моего чина и знака отличия? Но все сие служило доказательством, что раздражение против меня еще не умягчилось. Оставалось мне беззаконному сему велению покориться, и я приготовлялся вытерпеть сей новый позор, едва ли кем другим испытанный. По крайней мере, по свидетельству многих старейших письмоводцев Сената, и в архиве не было такому случаю примера. Новость сия освежила в памяти жителей московских праздных все мои минувшие приключения, разнеслась молва о том в домах отборных. Кто сожалел обо мне, кто приговаривал: "Ничто ему!" Среди сих разглагольствий гг. сенаторы вздумали усумниться в праве своем призывать меня к выговору после состоявшегося манифеста, и некто из них, друг и наперсник тогдашнего министра юстиции г. Трощинского, взялся описаться с ним приватно и осведомиться, должно ли мне делать выговор, или нет? Этот вопрос, если он был у места, обязан был, по мнению моему, Сенат обратить к министру до повестки мне явиться, но, уже выпустив ее, казалось, о чем же спрашиваться? Это показывает, в каком состоянии была юстиция и логика в то время даже в верховном трибунале, чего же требовать от нижних судов? Между тем мне внушено приватно же, чтоб я не торопился нести головы на плаху, что об этом зашла новая переписка, и ждать станут разрешения. Кому хочется бежать навстречу меча? Я послушался сих тайных внушений и продолжил лишь тем болезненное ожидание такого удара, которого судьба не хотела отвести от меня. Медленность в этом деле дала мне только средства омужествить силы душевные для перенесения нового опыта человеческой злобы. На вопрос сенатора ответствовал г. министр, что сей приговор в Совете выпущен поспешно и, чаятельно, без основания и что он сам передоложит Совету, а между тем все дело вытребовал к себе, итак, оно вошло в новый лабиринт, и я с повесткою в кармане Сенату не показался и имел все время в течение года забыть о сем происшествии.
   В тот же месяц генварь, как бы к уврачеванию сердечной моей болезни, последовал случай для меня приятный. Сын мой князь Павел произведен в надвор ные советники и очень скоро потом, испрося у меня дозволение оставить министерство военное, в котором он не находил пользы своей продолжать службу, перешел в министерство финансов. Там, по связям моим старинным с Ланскою Елизаветой Ивановной и по ходатайству ее, брат мужа ее Дмитрий Сергеевич, будучи директором департамента лесного, взял сына моего к себе1, определил своим секретарем и положил ему достаточное жалованье, которое выводило его из необходимости прибегать к моим пособиям. К чести сего молодого человека упомянуть здесь обязан, что он всячески старался обеспечить меня на счет своего содержания и переходил из места в другое только для того, чтоб найти возможность удовольствоваться порядочным по службе жалованием, заменяя оным то, чего требовать бы он должен был от меня. Прекраснейшая черта характера сыновней преданности! Подобные поступки не громки в свете, но тем обильнее призывают благословение Божие, ежеминутно со слезами испрашиваемое сокрушенным сердцем родителевым. Вспоминая о сем, не могу не повторить с умилением пред Богом: благослови его стократно, Отче небесный, за таковую его приверженность к несчастному родителю!
   В течение зимы разные были случаи, замечательные для нашего семейства, которые должны найти место в сих листах и перейти в память чрез настоящее мое жизнеописание. Главные из них суть следующие. Меньшие мои дети Дмитрий, Евгенья и Миша один после другого все трое перележали в кори, имели сильные знаки оной на лице и всем теле, но, благодаря Бога, без всяких опасных последствий от нее освободились и выздоровели совершенно. Сыновья мои уже с год продолжали науки, старший в Университете, ходя на студенческие лекции, а Миша записан был в Пансион благородный при том же Университете, но жил у меня и приезжал всякий день ночевать домой. Дочь меньшая имела учителей часовых дома же и обучалась по-французски, также и некоторым талантам, необходимым в общественной жизни большого света. Болезнь их остановила несколько успехи наук, но скоро снова пришли труды их в свой порядок. Фабр, принятый прежде в дом, не долго жил при нас и вышел, сыскав место выгоднее.
   По истории владимирской моей жизни видно, что я был приятельски знаком с тамошним помещиком г. Кашинцевым, которого разные дела при мне с успехом были в его пользу кончены. Это оставило его навсегда ко мне преданным, несмотря на то, что на место мое в губернаторы поступил родной брат жены его, но как он с ней жил розно, то и связи между ими чистосердечной не было. Кашинцев умер. После него оставались сын и дочь в малолетстве, имение их было в прекрасном состоянии. Дядя их и вместе начальник губернии Супонев вошел тотчас в управление их дел, но поелику покойный имел значительный иск на жене своей, бежавшей из дому его, то брат ее натурально желал, примиря детей с матерью, свести дела начатые к концу, для нее благоприятному. По нраву и тайным связям своим мать не могла радеть о пользе детей, прижитых с мужем, ей ненавистным, и которые по самой этой причине были и ей не близки к сердцу. Подобные расположения чувств в наше время уже не были в диковинку. При смерти Кашинцева управлял заводом кожевенным и всем имением довереннейший его служитель, человек умный, сметливый, который тотчас догадался, что ежели Супонев как дядя родной с материниной стороны войдет в управление имением, то дети покойного господина его подвергнутся разным тягостным отношениям, которые и на него самого ближайшее иметь будут влияние, ибо он непременно за доверенность, к нему от барина оказанную, понес бы от барыни разные озлобления. Дети были уже в возрасте юношества и сами могли иметь голос, особливо дочь, хитрая девушка, но по закону им следовало еще быть в опеке. Управитель, желая поставить против дяди лицо значительное к подкреплению прав малолетных на всякий случай, научил их обратиться ко мне, как доброхоту, и, смею сказать, благотворителю их отца. Политика его удалась, дети прислали ко мне с эстафетам убедительнейшее письмо, в котором просили меня быть их попечителем. Столь неожиданная встреча смутила мои чувства. С одной стороны, я пленялся поступком детей, кои с такою доверенностию обращались к приятелю их отца и поручали ему весь свой жребий, с другой, умеряя сии порывы чувствительного восторга, я представлял себе все заботы, с коими в будущем сопряжена была эта опека. Все родные их, думал я, восстанут на меня, и я новые приобрету поклепы, что под видом дружбы принял все их имение в руки, дабы воспользоваться оным во время их малолетства. Напуган уже будучи злоречием и клеветою, я готов был в первом движении отказаться и учтиво поблагодарить, но совестное убеждение, что я могу их оградить от притязаний матери, не только равнодушной, но даже и преступной, и воспрепятствовать ее вредным намерениям, а тем самым сохранить пользу малолетных, сие внутреннее убеждение решило меня стать выше молвы народной, которой я страшился, и я принял на себя звание их попечителя; в то же время опекуном назначен брат их двоюродный Кашинцев же2. Согласный мой отзыв на просьбу детей устранил дядю их от всякого участия в управленья, и дети остались на одних моих руках. С приезда моего в свою деревню, от которой близко было все имение Кашинцева, я должен был вступить в новую мою обязанность и ознакомиться с делами покойного.
   Вот главные два происшествия, кои увлекли все мое на себя внимание, а притом упомяну мимоходом о поездке зимней сестры моей большой к родственнице нашей княгине Урусовой, которая за нею присылала из орловской деревни своих лошадей, чтоб с нею повидаться, и у которой она погостивши, воротилась к Великому посту в Москву. Не оставлю в молчании также приятного для сердца моего свидания с княгиней Куракиной, которая тою же зимою приезжала в Москву и стояла у нас в доме. В этом году я два раза с нею виделся. После первого ее сюда приезда она скоро воротилась в деревню, но летом опять приехала и жила у брата своего в подмосковной, и тогда я с нею видался, потому что мы опять по причинам, ниже поместиться имеющим, весьма поздно сами оставили столицу. Дружеское наше обращение с княгиней Куракиной было для меня истинное приобретение, я им пользовался всегда с искренним удовольствием и никакого случая, к тому способствовавшего, не хочу и не могу пропустить без замечания. Я в ней находил любовь, совесть и подпору. Отдалимся теперь от сказки моей и соберем в кратком слове необыкновенные мирские обстоятельства. Ни для кого они не могли быть равнодушны.
   С самого вступления на престол государя можно было заметить из многих его поступков, что ему хотелось подданных своих поставить на одну ногу со всеми прочими европейскими державами и дать им такую же свободу, то есть уничтожить в России так называемое феодальное или крепостное поместное право. Ему сего наипаче хотелось, думаю, для того, чтоб оставить для имени своего знаменитую страницу в истории, как для новейшего преобразителя России, подобного Петру. Путешестви[е] его в Европе, и по случаю войны, и в прогулках, познакомило его с состоянием тамошнего поселянина и усилило в нем желание сравнять свой народ с оными и дать ему такое же политическое бытие. Не входит в мой предмет доказывать здесь, до какого степени вредна или полезна была мысль такая для нашего отечества, скажу только, что по мере как возобновлялись слухи о приведении ее в исполнение, все умы возмущались, и на каждого владельца находил страх, да и весьма естественно было нам, помещикам, такого оборота страшиться, ибо народ русский совсем еще не готов принять дух свободы и благоразумно им воспользоваться, он еще не в той мере образования гражданского, в какой были франки и германцы, когда у них пало феодальное право. Русский человек не иначе понимает слово вольности, как свободою делать все то, что он захочет, и не повиноваться никому. Спрашивается, при таких понятиях о свободе, чего оставалось ожидать прежде всех помещикам? Неминуемой погибели, и за нею последовало бы и общее потрясение всего государства. Когда, смею сказать, и самое просвещеннейшее сословие в государстве, так называемое дворянство (ибо кто ныне посредством нижних чинов гражданских не втирается в Бархатную книгу?), и оно во внутренности России весьма еще далеко от того образования нравственного, какое нужно для людей, удостоенных особыми преимуществами и правами, то чего ожидать от черного народа в поре невежества и еще возделывающего свои нивы?
   Скоро после одоления французов пронеслась молва и о вольности, как о намерении, готовом к исполнению, но смутные политические обстоятельства опять остановили ход внутренних происшествий, и умы променяли одно беспокойство на другое.
   Наполеон бежал с острова Эльбы и вновь призван французами на престол. Нигде шествие его до Парижа не было преграждаемо, все войски его и маршалы передались ему по-прежнему3. Полная измена совершилась против Людвига. Он принужден был выехать из Франции и оставить престол свой снова самозванцу4, который, вступя на оный, с новой лютостью собирал средства к своей защите. Жены и сына его ему еще, однако, не отдали, они остались у Цесаря. К счастию, еще Конгресс не совсем был окончен, и войска не успели возвратиться по домам. Они мгновенно собраны и поворотились во Францию. Тем же духом соединения движимы, все цари быстрыми шагами потекли к Парижу, и после нескольких сражений, неудачных для тирана, потерял он решительное дело в местечке Belle Alliance5. Следствием сей знаменитой и чудесной победы было новое его изгнание из Франции. Париж паки наводнился войсками союзников, которых опыт научил менее филантропии оказывать к народу испорченному и трепещущему одной физической силы. Король Людовик снова привезен и сел на престол, но гораздо прочнее, ибо Наполеон уже без всяких титлов и регалий царских, как то даровано было ему прежде, отвезен за караулом в качестве простого военнопленного генерала за экватор в глубину океана и там посажен на крутой утес острова Святыя Елены, откуда утечка не так уж была ему выгодна и легка, тем более что от всех союзных дворов наряжены комиссары стеречь его там, да и флот аглинский принял к тому деятельнейшие меры. Освободясь таким образом от собственного его ига, подумали и об усмирении беспокойного народа, наложили на него сильную контрибуцию денежную и сверх того ввели во внутренность Франции до несколько сот тысяч чужестранных воин всех союзных держав, которые там по силе новых трактатов и должны были простоять на коште Франции до трех лет и далее, доколе умы придут в себя и покажут готовность покориться новому порядку вещей. Сим кончилась вся завороха Европы, которая испугала снова вселенную, но, по благости Божией, не продолжилась. Многие дивились тому, что Наполеона щадили и не предали смерти, когда так легко было от него избавиться без затворов, утесов и флота. Я не могу о сем рассуждать, ибо не знаю тайны кабинета, но по глупому моему смыслу признаюсь, что и я до сих пор удивляюсь такому благоснисхождению к извергу, каков был Наполеон. Не явный ли соблазн добродетели показан в сохранении жизни его? Сим явно доказано, что стоит только быть счастливу и удачну в злодеяниях, чтоб избегнуть казни, столь часто постигающей обыкновенного преступника. Логика странная, и непостижимая юстиция! Но мне до этого дела нет. Я не канцлер и не воевода.
   Не так мягко поступлено было в Италии с Мюратом, который тамошним королем именовался. Известно, что с первым падением Наполеона попадали все и цари его посвящения, следовательно, Мюрат подвергся той же участи6. При новой попытке его благодетеля и он захотел было пробраться на старые свои бархатные кресла, но там воссевший на них законный неаполитанский король схватил его, нарядил суд, в сутки приговор сделан, подписан, и Мюрат расстрелян из двенадцати ружей без всяких чинов и отсрочек. Итак, из королей Наполеонова производства и семьи остался только один самозванец на престоле, а именно Бернадот, признан всеми державами королем шведским7 по воле народа и чаятельно за то, что он, присоединясь к союзникам, сам лично выходил и выставил войска против Наполеона. Новый опыт, что не доблести одни, но и вероломство может доставить трон и удержать на нем.
   Дабы кончить весь разговор о политике в нынешнем годе, присовокуплю здесь уже и то, что государь, возвратившися к войскам своим при первой минуте побега Наполеона, снова был с ними в Париже и, кончив благополучно в том краю все предположения Венского конгресса, прибыл в Петербург уже в декабре, и многие иностранные принцы посетили его там, принося должную дань благоговенья к подвигам его и славе.
   Не могу не присовокупить к столь важным происшествиям московских вздорных разглагольствий, ибо они означают характерную черту столицы. В то самое время, как известно стало о побеге Наполеона, как-то нечаянно сорвался у продавца в охотном ряду с руки филин и, летая долго в окрестностях Москвы, вздумал присесть на Ивановской колокольне. Чернь его заметила, и пошло предсказание в народе, что это не к добру. В самом деле, Наполеон ушел у всех досмотров шпионских и явился, как филин, на Бурбонском троне. И вдобавок этому и о кикиморе, блудящей по вершинам вокруг Москвы, разнесся слух так, что и в лучших обществах это составляло несколько дней занимательный разговор образованной публики. Когда филин и кикимора еще могут нам казаться провозвестниками политических событий, в тайне замышляемых, то чему же мы дивимся, что Россию называют еще полудикою. Я готов согласиться, что это правда!
   Описав общие события важнейшие в нынешнем годе, займемся снова собою. Два года уже протекло, как мать моя скончалась, но раздел между мною и сестрой меньшой не приведен был еще в известный порядок. Надобно было нам увидеться и переговорить. Переписка задлила бы только сообщении наши и, может быть, произвела какие-нибудь недоразумении. Сестра меньшая, давно не бывши в Москве, хотела сама взглянуть на родину. Предлог представлялся прекраснейший, и подлинно, не предупреди нас, она вдруг приехала в Москву одна и очутилась у нас в доме в самые мои именины 8 мая к обеду. Какая любезная нечаянность! С нею приехал сын ее Миша, а зять должен был вскоре прибыть за нею и, подлинно, подоспел в июне. Прожили они с нами до И июля и отправились благополучно опять в свои малороссийские поместьи.
   После первых естественных волнений радости от неожиданного свидания, после многих печальных воспоминаний надлежало говорить и о разделе. Им со мной, а мне с ними начать о сем речь было неловко. Мы долго взаимно чинились от излишней разборчивости чувств, что называют французы délicatesse {деликатность (фр.).}. Наконец зять, приготовив все бумаги нужные по порядку, первый предложил мне способ раздела самый благодетельный и который особенную честь делает благородному его характеру. Он совестился уступить мне следующую часть жены его по рядной из имения матушкиного, дабы не огорчить моего самолюбия, а притом, зная недостатки мои, не хотел меня лишить такой суммы денег, которой я не имел и никогда бы не мог скопить остатками от доходов, следовательно, умножил бы свои долги еще новым неоплатным обязательством. Вот что он сделал. Покойная мать моя, выдавая сестру мою за него замуж, изволила по рядной дать ей право на четырнадцатую часть, но как сестра моя средняя, вышедшая за графа Ефимовского, получила только на двадцать тысяч приданого, когда дом еще не был истощен до настоящего степени, то самая справедливость требовала, чтоб и меньшая сестра моя удовлетворилась такою же суммою. Чтоб и в этом с нею расчесться, надлежало дать ей одиннадцать тысяч рублей, ибо она по рядной получила только на девять тысяч, итак, зять мой, соглашая все обстоятельства, взял с меня вексель в означенной сумме и в то же время подарил всю ту сумму обоим дочерям моим от лица сестры моей, старшей шесть тысяч, а меньшой пять. На векселе моем передача сия им была означена законным порядком, и таким образом оставался я должен одним моим детям, и оканчивалось приказное дело между мною и сестрою моей. Сей поступок, приятный для нее, усугублял и любовь к мужу, и общую нашу признательность к столь хорошему родственнику. Он обязывал нас прямо как родной, не из чванства и кичливости, не налагая на меня тяжкой благодарности. Нет! Он благодетельствовал по искреннему влечению сердца, с добродушием истинного друга семейства нашего, словом, во всяком оттенке нежного его со мной обращения в таком щекотливом деле я видел расположение прямого усердия и не меньше сильное желание смягчить для меня свое благодеяние. Такие только поступки можно сим именем назвать без оскорбления чувствительности. О! Я всегда останусь ему за них благодарен, всегда имя его отзовется в устах с похвалою, всегда память об нем в душе моей сопровождаема будет желанием ему всех благ и благословения небесного. Сколько приятно было и для сестры моей видеть такую новую моральную черту в муже своем и друге, который привязал ее к себе толь многими предыдущими сему деяниями, собственно к ней относящимися. Словом, развязался между нами кафимский узел, и мы предались все вместе живейшим ощущениям взаимной приязни. Так промысл течет навстречу сирым, коих угнетает рок и законы мирские. Так он один открывает в глазах наших приятные события там, где мы ожидаем вотще чего-то неприятного. Верьте, дети мои, благому провиденью, верьте твердо и возлагайте все ваши упования на него единого. Они никогда не посрамятся.
   Опять мы должны были лето проводить в Москве, но всех выгод жизни соединить невозможно. Оно протекло приятно в союзе дружбы и родства. Любя быть чем-нибудь занят, я употребил свои досуги на украшение сколь мог своего сада, работал в нем сам, насаждал цветы и растении, а между тем успел побывать и в Троицкой лавре, в которой посещал всегда с приятностью платоново уединение и жившего там ректора, моего искреннего приятеля8, а в именины жены моей мы потешили приезжих наших гостей домашним театральным зрелищем. В то же время и перу моему был труд. Князь Юрий Владимирович, сочинив некоторые проекты на разные государственные предметы для употребления их посредством зятя своего Салтыкова на пользу отечества, доверил мне оные на тот конец, чтоб я их просмотрел и касательно слога исправил. Я не скажу об них ни слова, ибо они не имели никакого успеха и ни до кого не касаются, а постарался сделать из рассеянных его листов нечто целое, где бы была связь и порядок. Работа моя ему понравилась, и я остался доволен, что мог исполнить его волю.
   В нынешнем лете поместиться должны непродолжительная, но довольно важная болезнь сестры моей большой, от которой она, благодаря Бога, скоро освободилась, и свадьба брата моего Григория Михайловича Богданова. Известно, что он был сын побочный отца моего и брат родной покойной Анны Михайловны. При жизни еще ее он вошел в связь с г. N. Она была женщина средних лет и старе его. Муж у нее был ветх, слеп и хвор. Григорий, будучи без состояния и наследовав только малый капитал сестры своей, которого он тогда и ожидать не мог, когда ознакомился с помянутой госпожою, единственно для поддержания себя. Он был в отставке и к гражданской службе не чувствовал ни охоты, ни способностей, а военная после долгого отправления ее в Сибирской линии ему наскучила. Что делать в праздности? Он искал рассеяния и, найдя приятности в этом знакомстве, нечувствительно завязал роман, которого последствием была женитьба. Муж г-жи N. скончался. Долг чести обязывал его быть признательным вдове за ласки и услуги и узаконить соблазнительное свое с ней обращение. Она его сильно полюбила, и Григорий, переговори о том со мною, поехал проводить ее до родственников ее в Орловской губернии, оттуда скоро уведомил нас, что он в дороге на ней женился. Достаточное ее состояние доставило ему жизнь безбедную, а как он любил негу и покой, то сим союзом он приобрел участь, согласную с его вкусом и желанием. Она была женщина умная, с познаниями, бережлива и, не желая ревности своей давать пищу, рассудила уединиться в Орловской губернии. Там, в кругу родственников своих, купила по времени недвижимую собственность, овладела мужем своим совершенно и поселилась с ним в строгом уединении. Мы с ней ознакомились и были всегда очень довольны ее с нами обращением. Нет сомнения, однако, что если б Анна была жива, этот брак был бы для нее неприятен по многим причинам, а паче по несогласному свойству характеров, ибо она чрезвычайно любила брата своего и хотела для него счастия более по ее мыслям, нежели по его расположению, но смерть не допустила ее дожить до сей эпохи, которой она и предвидеть не могла, ибо муж г-жи N. еще был жив, когда Анна лишилась жизни. Если б мы, умирая, могли живо вообразить все те горести, которые нас постигнуть могут и о которых нам не приходит на мысль, то, думаю, что с меньшим сожалением мы оставляли мир, и души наши не так бы тяжело расставались с телом, но будущее от нас сокрыто, мы любим мечтать приятное для чувств, и потому и жизнь всегда мила.
   Прошли наконец лучшие летние месяцы, и нам надобно было расставаться с сестрою и зятем. Милый их ребенок Миша сделался общим фаворитом всего нашего семейства. Острый и хорошенький мальчик! Мы простились со слезами друг с другом, и Селецкие отправились в свои плодоносные страны черкасские, а мы стали собираться в свое уединение. Сестра убавила нашу круговеньку, взяв с собой одну барышню, Нелюбову, которая была призрена еще матерью моей и до сих пор оставалась у нас в доме, она всех своих родных имела в Малороссии, отца и мать. Я не имел возможности улучшить ее состояние и устроить ее судьбы. Матушка, взяв ее к себе, ласкалась надеждою, что богатые родственники наши Строгановы помогут ей учредить ее жребий выгоднее, чем могли сделать отец ее и мать, которых родители были с моими некогда в короткой связи приязни. Надежды сии оборвались. Она осталась на наших руках без всякой пользы для себя в будущем. Сестра моя, видя, что мне и с моими детьми жить тесно и нужно, пожелала облегчить наш дом убавкой одного лица, которое хоть небольшого, но требовало содержания, и, уверена будучи, что эта барышня, умная и проворная девушка, найдет случай выгодно пристроиться на родине, взялась отвезти ее с собою в родительскую кущу. Она очень тужила о разлуке с нами и как бы предчувствовала превратности, ее ожидающие, и если б могли они попасть в нашу догадку, то верно бы я не решился отдать ее на жертву обстоятельствам самым суровым, но кто может все предвидеть? Ее взяли к отцу, к матери. Казалось, дело в порядке, и мы на отпуск ее безмолвно согласились.
   При прощании нашем с зятем и сестрой мы приняли обязательство, налагаемое на нас самой благодарностию, заплатить им их посещение и дали слово при первом удобном случае нарочно к ним съездить в Малороссию на целое лето.
   Хотя лето провели мы в Москве не из прихоти, но по нужде и с некоторою пользою, тем не менее, однако, расстроивался план мой экономический. Живучи без дохода, я умножал свой долг, и к тому надобно было еще построить корпус для помещения людей, ибо прежнего было не достаточно для замены всего развалившегося старого строения. Москву начинали обстроивать в новом и правильном виде. Правительство торопилось восстановить торжественные руины, дабы скрасить обгорелый везде город, всех принуждали созидать, малевать, штукатурить, словом, забыты были немощи обывателей, и думали о наружном и тщеславном блеске, дабы скорее загладить все признаки стыда и позора, что Москву отдали неприятелю на жертву, как пустую слободу. Какая противоположность видна тогда была во всех деяниях правительства! Во всех журналах славились тем, что Москву сожгли граждане, дабы не покориться врагу, и величали такую, смею сказать, отчаянную и безрассудную отвагу как римский подвиг великодушнейшего патриотизма, и в то же время, без сожаления о жителях, принесших такую жертву и лишившихся всего почти своего имения, принуждали их вытягивать правильные линии, давать новым домам щеголеватые и убыточные фасады во что бы то ни стало. Трудно истолковать такие замыслы, но надобно было им покоряться, и я наравне с другими обязан был ставить новые хоромы на место ветхих. Все это приводило к необходимости новые делать займы, которые меня тревожили и угнетали.
   Перед отъездом нашим в августе в Александрово поручил я доброму моему Классону озаботиться строением, которое он тою осенью без нас с большим успехом кончил. Оно стало мне в три тысячи рублей, но для складки печей и разгородок надлежало ожидать будущего лета, и потому оно всю зиму простояло без употребления, для него назначенного. В такой крайности оставалось, к удовольствию моему, то, что оно стоило не так дорого, как я того боялся и ожидал. Честь и хвала доброму и рачительному моему старичку Классону.
   За день до нашего выезда получил я известительную карточку о смерти профессора Чеботарева9. Сей случай должен быть помещен в моей Истории. Он был мой учитель и наставник, когда я еще воспитывался дома, потом я слушал его лекции в Университете и обязан был ему моим умственным образованием. Во всю жизнь свою он дружески со мной обращался и не оставлял дом наш без посещения. В последних годах жизни своей он уже одержим был параличом и не владел руками, но голова его была еще свежа, разум бодр и беседа поучительна. Я часто навещал его и внимал его мудрым советам. Лишившись в нем старинного моего наставника, счел я обязанностию благодарного чувства пролить на гроб его горестные слезы и при опущении тела его в могилу оказать бренным остаткам столь достойного мужа мое к нему глубокое уважение. Исполнив долг признательного ученика, я с семейством моим отправился, кроме сестры, которая проживала во время нашей отлучки обыкновенно в Никольском, в Александрово. Это было уже в конце августа. Весь сентябрь мы там прожили, стараясь чем и как могли развеселить осеннее наше уединение. Но где уйдешь от хлопот? Они везде нас настигнут и обременят.
   У меня на руках были две опеки в Владимире и ставили меня в связи с тамошним правительством: первая над детьми покойного Ивана Филипповича Пожарского, деверя родного жены моей по первом ее муже, вторая над малолетными покойного Кашинцева. У обоих я был попечителем. У первых совокупно с матерью их, определенною в опекунши, а у последних с братом их двоюродным Кашинцевым, который также был их опекуном. В обеих сих домах вспыхли раздоры семейные. Мать Пожарских, имея за собой своих до трехсот душ, вышла замуж за иноземца, жившего в Шуе, Траубе и, предавшись совершенно его воле, расстроивала имение детей своих, которое после отца состояло в сорока только душах, немаловажном долге, а детей было семь человек, и все они раскиданы были по корпусам и пансионам. Одна дочь старшая, выданная замуж, была до супружества матери своей отделена, а средняя только жила с ней и вотчимом, меньшая обучалась в Ярославском пансионе. Положение сих сирот было незавидное. У Кашинцевых мать имела незаконное сожитие с любовником, прижила с ним детей, и хотя она пряталась в своем собственном имении, не требуя ни части своей из мужнинова и не являясь лично к разделу, потому что за побег от мужа и снос вещей она была вызываема к уголовному суду, однако, будучи родная сестра тогдашнему Владимирскому губернатору, а опекун в той же губернии уездным судьей, следовательно, под его начальством, то и дело малолетных без защиты моей не могло не страдать от влияния столь близких родственников с той именно стороны, которая так далека была от пользы их по чувствам сердца вопреки самой природе. Мои отношении были тяжелы, мне надобно было прекословить натяжкам дяди в пользу сестры своей родной и подвергаться новому злословию, которое не оставило бы сказать, что я действую и по злобе на него, как моего преемника, и по собственной корысти, потому что Кашинцевы пользовались прекрасным состоянием и могли бы заключить, что я удаляю всех ближних от сего опекунства, дабы самовластно распоряжать чужим добром, но вместе с Кашинцевым управлять я не мог опекой, потому что он, как подчиненный, не смел по делам действовать против начальника, а я не мог согласиться на виды его, охраняющие преступную мать от законных исков малолетнего семейства. На что же опекуны, ежели не для того, по разуму законов, чтоб ставить оплот хищничеству и злонамеренным предприятиям самых даже ближайших родственников малолетнего? В нашем веке, когда мораль почти потеряна, мы, к несчастию, видим, что уже и детей надобно защищать против лукавства их родителей, которые часто, забывая долг природы, грабят их и выдают в чужие руки по связям беззаконным. Итак, все требовало от меня твердой настойчивости. На первых порах моего управления, увидев сии неудобства, я принял на себя звание опекуна и остался один у имения Кашинцевых, а родственник их добровольно от того удалился, дабы не навлечь на себя гнева губернаторского, действуя совокупно со мной против сестры его. Я принял имение, какое тогда было, то есть спустя несколько месяцев по смерти их отца, по описи представил ее в опеку и начал делать свое дело. Таковы были обстоятельства Кашинцева семейства.
   Опека Пожарских была не спокойнее. Там мать выдавала вотчиму детей своих наглым образом. Поступки его доходили до того, что мы принуждены были взять середнюю дочь, живущую в их доме, Прасковью Ивановну, на свои руки и перевезли к себе. О всех неустройствах тамошнего управления я протестовал, подав бумагу к предводителю, она ходила из рук в руки в уездном и губернском городе, но заглохла без производства, и мне оставалось молчать, потому что от сорока душ, которыми сама мать управляла, я не мог ничего тратить ни на стряпчих, ни на апелляции, ни на жалобы в Сенат, а своих денег на сие издерживать был не в состоянии, итак, эта опека более меня одного отягощала, нежели приносила сиротам пользы. Судя по подобным происшествиям, а их в разных губерниях, конечно, пропасть, как не сказать, что у нас правительство самое плохое. На все написаны прекраснейшие правила, наказ учреждений, бессмертные суть памятники ума и сердца Екатерины, но кто следует им? Они лежат в богатых ковчегах на красных столах, а никто их не исполняет. Все кончается фразами и витийством. Никто не охраняет силы закона, и потому никто к нему не имеет прибежища, зная заранее, что вместо пользы потерпит убытки и права своего не отстоит, потому что право каждого и отношении закона к лицам только написаны, и сущности в них нет. Оставалось при таком распорядке гражданском о нем сожалеть, все выносить и крепко молчать. Нельзя не согласиться со мной, что бремя лежащих на мне по совести обязанностей противу кучи сих малолетных без защиты иной, как моя, наносило мне по временам большие неудовольствия и умножало мои собственные о себе заботы, но я ни от той, ни от другой опеки не мог отделаться, ибо сколько-нибудь еще огрызался на бумаге и не выдавал малолетных, а тем самым хоть слабую, но приносил им иногда пользу.
   Приехавши поздно в деревню, надлежало нам и долго прожить в ней. Хотя я осенью худой охотник до сельского уединения, не могу, однако же, пожаловаться, чтобы нынешную провели слишком скучно. У нас всегда были люди. Кашинцевы ездили очень часто; в семействе нашем прибыло одно лицо, а именно Пожарская. Мы убивали вечера в разных резвостях и играх, которых в городах стыдятся, потому что они невинны и самолюбие ничем не подстрекается, а в деревне тем-то самым и приятнее. После покойного Кашинцева осталась славная охота. Я этого упражнения не любил, но желание попробовать заставило меня несколько раз выехать с собаками в поле. Не садившись уже несколько лет верхом, я опять седлал коня, разумеется, очень смирного и с молодежью скакал за зайцем. Такая новая забава меня иногда занимала до того, что я почти целый день не слезал с лошади и, воротясь домой, гордился своими тараками, как рыцарь победами. Около нас много было деревенских охотников, для них это была приманка. Мы большим собранием выезжали в поле. Я любил слушать гончих, их было до двухсот в нашей стае. Настоящая музыка. Самая травля мне не нравилась. Я в ней находил что-то злобное и вместе недостойное человека. Какая радость мучить слабое животное, каков заяц? Сперва пужать его и потом лишать жизни -- торжество самое низкое! Но кто истолкует человеческие вкусы? Иной рад бросить жену, детей, все дела свои в хороший полевой осенний день и броситься с собаками в отъемный остров. Добыча наша всегда бывала пребогатая. По нескольку десятков умерщвляли мы зайцев, выезды наши похожи были на рыцарские походы: множество псарей, ловчих, стремянных в особенных одежах верхами, звуки рогов, которые эхо разносило по полям и оврагам, все это, однако же, меня не пристрастило к этой забаве, а еще меньше верховая езда, о которой повторял и в старости то же, что написал смолоду:
   
   На что и затевать? Чего нет на роду,
   Не только что с коня, с клячонки упаду10.
   
   Таким образом, самые те случаи, от которых я имел хлопоты, принесли мне и некоторое рассеяние. Без опеки Кашинцева я бы не мог пользоваться его собаками, а без них и люди нас бы так часто не посещали, словом, от безделицы до важных случаев в мире везде смешано приятное с неприятным.
   Проживши до глубокой осени в Александрове, мы выехали из оного 19-го, а приехали в Москву 27 октября, взяли с собой и Пожарскую Прасковью Ивановну. В судьбе моей было, так же, как и отца моего, призирать в нашем доме сирот женского пола. Давно ли отпустили с сестрой Нелюбову, как вдруг на место ее и долг, и совесть обязывали принять новую барышню на свои руки и дать ей крышку. Дорога наша была сопровождаема своими беспокойствами. Кроме погоды, которая становилась холодна и сурова, мы не могли переезжать больших расстояний на своих лошадях, дни были самые уже короткие, а как я езжал не на большой тракт Владимирский, а на Юрьев, просельною дорогою, то с большими экипажами подвергались нередко разным опасностям. Так и в нынешний наш путь карета, в которой сидели дочери, совсем опрокинулась, и пока ее не подняли, я испытал самые жестокие минуты, не умея отгадать, в каком состоянии детей моих из нее вытащат, но, слава Богу, все кончилось одним страхом, никто ничего не повредил, только гофманским каплям был расход, и мы благополучно продолжали свое путешествие, положив, однако, правилом вперед уже не ездить по боковым дорогам, а держаться больших почтовых, на которых меньше очевидной опасности и в худом случае более способов к облегчению.
   По прибытии в Москву я удивился успеху, с которым новое мое строение поспело, и как в оном нельзя было еще жить людям, то меня и соблазнил старый мой демон. Я на скору руку поставил в нем театр, в котором смогли поместиться человек до ста зрителей, и намеревался потешиться своею собственною охотою, но разные неприятные встречи заставили отказаться от всякого увеселения до некоторого времени.
   Объездил едва я своих знакомых и заявил им о своем прибытии в город, как простудился и захворал. Пренебрегая началом болезни, я хотел, как многие говорят, износить ее на походе и участвовал в пирах князя Юрия Владимировича, которые он дал всему городу в дни своего рождения и именин 2-го и 3-го числ ноября на новоселье в отстроенном своем обширном доме11, в котором все залы были наполнены гостями, гремела музыка и за столом обеденным, и ввечеру на бале. Пространная галерея мраморная, украшенная богатыми померанцевыми и лимонными деревьями, освещена была, как яркое солнце, словом, праздник был не на шутку и нов в доме этого старика, который давно так не роскошничал. Тут я болезнь свою умножил и скоро потом слег. Принялись за меня доктора, я поправился, но опять, не выдержав карантину, выехал. Здесь уже я не мог укорять себя в неосторожности. Самая правильная и сердечная причина меня выгнала из дома. Скончалась графиня Строганова12, старушка милая, любезная, родственница мне по муже своем, у которой я несколько уже лет бывал принят с искренним дружеством. У нее всегда собиралось небольшое общество приятнейших остряков в городе, она любила словесность, науки и художество. Не станем вспоминать ее слабостей. Кто не имел когда-либо своих? Скажем, и это сущая правда, что, несмотря на ее семьдесят лет, она была одна из приятнейших женщин настоящего времени. Беседа ее остроумная, шутки милые, редкие познания большого света, тонкий вкус общежития, доброта сердца, ровное со всеми обращение, несмотря на то, что она была дама первого класса и богата, все сии столь редкие дарования в одном человеке вместе заставили меня не только сожалеть о ней, но даже тосковать. Я лишался с потерею ее почти единственного удовольствия, к которому мои лета меня привязывали и которых ничей уже дом в Москве доставить мне не мог. Смерть ее сильно на меня подействовала. Я хотел непременно отдать праху ее последний христианский долг, был на похоронах, проводил тело до Андроньева монастыря13, расстояние большое от моего жилища под Девичьим. Мороз был несносный, он повторил мою простуду, и я снова слег в постель. Я не мог принесть более жертвы во свидетельство моей к ней привязанности и сожаления. Итак, почти до нового года я все хворал и не скоро выздоровел.
   Этого было мало. Из Нижнего я уведомлялся, что шурин мой, брат родной жены покойной, умер, быв не долго болен и не оставя по себе ни завещания, ни распоряжений между детьми, коих было у него пять. Я с самой женитьбы моей на его сестре был с ним в дружеской связи, и некогда он жил с семейством своим в моем доме. Кроме сожаления, которое усугублено было воспоминанием хороших его со мной поступков, услуг и доброхотства в бытность мою в последний раз после матушки в Нижнем, я должен был хлопотать с его наследниками по связи дел моих с ним, ибо скоро после перевода его из прокуроров в советники Уголовной палаты я отдал ему на аренду свой завод по контракту на четыре года с платежом ежегодно по тысяче рублей, и по смерти его обязательство сие переходило на многие лица, не разделенные между собою и уже имеющие свои дома, свое семейство. Старшая его дочь была отдана уже давно замуж и отделена, но из двух, которые при нем жили, середняя незадолго только до кончины его выдана замуж за военного подполковника, ее звали Евгенией, а Юлия жила у тетки своей двоюродной госпожи Чемесовой и была уже в замужнем возрасте. Двое сыновей, один женатый, а другой холостой, вступили в право наследства, и старший Владимир с сестрой Евгенией приезжал ко мне в Москву учредить свой раздел, спрося моего наставления. Имение оставалось не большое. Долг заплатя, не много приходилось на раздел, один завод всем порошил глаза. Владимир взялся его содержать на том же основании и условиях, как и отец его. Я охотно на это согласился и утвердил за ним право аренды. Таким образом в отношении ко мне устроились его дела, а прочие обстоятельства их семейного между собою раздела не принадлежат к моей Истории, и об них я говорить не стану. Отец их был человек добрый, но упрямый и, как говорят русские люди, сам у себя. Сыновья с ним были розно по службе, дочери одни, особливо Евгенья, правили домом. Он любил хорошо жить, имел много хороших качеств, но, не получив смолоду воспитания, был в обращении груб, дик и слишком прост. Меня он любил с уважением и доверенностию, при всем том от беспечности ничего не сделал сам, ниже мне поручил и, отдав на волю ябед и законов раздел своей собственности, возродил между детьми своими междоусобные сильные вражды, которые имели множество неприятных последствий и часто вовлекали меня самого в неприятные отношения то с тем, то с другим из его семейства. Не всякий при смерти может устроить будущий жребий своего потомства, иной мог бы, да не соберется. Откладывая со дня на другой, застигает его роковой час, когда ничего уже ни сделать, ни приказать. Натура в страдании занимает одной собой трепетную душу. Другой умел бы заранее все учредить, но не может и обязан отдать судьбу детей своих покровительству законов, которые не всегда при дележах имений наших бывают справедливые посредники между детьми разного пола, возраста и состояния. Впрочем, я видал неоднократно, что и самые лучшие завещания ничего хорошего не производили. Таков удел ума человеческого, которому не дано ничего предузнавать в будущем, а потому все его распоряжении за гробом оказываются суетны и бесполезны.
   Наполнив последнюю половину сего года столь многими происшествиями, или забавными, или заботливыми, я уже ни слова не скажу о нашем театре, а, вступя в будущий год, займусь домашними забавами. Чем более случаи действовали на мою ипохондрию, тем сильнее нужны были рассеянии, дабы предохранить меня от опасных последствий печального воображения. Что могло удобнее и живее развлекать мысли мрачные, как не театр? Устроилось наше драматическое общество пред истечением года. Это привлекло в наш дом множество молодежи, жизнь сделалась разнообразнее и веселее, пробы занимали нас каждодневно, и я, еще не совсем освободясь от простуды, иногда в репетициях принимал участие и прогонял всеми образами тоску сердечную, но о подробностях театра распространюсь в другое время.
   Здесь, при самом конце года, помещу приятное известие, что сын мой Александр пожалован в коллежские секретари из прапорщиков отставных и, получа вдруг два чина, принят в службу по министерству юстиции. Тогда министром был Трощинский. Сие неожиданное повышение доставил ему старик князь Юрий Владимирович. Живучи у него в доме, сын мой умел найти в нем и в княгине14, оба принялись поправить его судьбу. Князь просил министра, министр в счастливую минуту доложил государю. Царю можно ли всякую безделку о частном лице вспомнить? А министру можно ли не успеть в чем-нибудь, ежели он за что всем сердцем примется? Итак, к крайнему моему удивлению, прочел я в газетах объявленный министром именной указ, в котором сказано, что сын мой, будучи отставлен без чина из военной службы, взамен того ныне жалуется коллежским секретарем и определяется к статским делам. Счастливый оборот негодных его обстоятельств меня очень обрадовал, и, правду сказать, пора было мне обрадоваться. Указ о сем вышел, или по крайней мере объявлен, как самый важный акт, который мог бы занять государя, в первый день приезда его в столицу из чужих краев. Все это не доказывает ли, что министр, когда он в силе, делает, что хочет? Я не мог надивиться счастливому созвездию сына моего, который так странно испытывал в другой раз действие над собой слепой фортуны. Еще в малолетстве, при выключке его из пажей, отдано было в приказе, чтоб его не записывать в военную службу, как неспособного к оной. Вместо того он потом был уже, и офицером, принят в кавалерийский полк. Отставлен потом, посредством сильной протекции, без пятна и штрафа, когда он за проказы свои подлежал правильно суду и крайним бедствиям, и вдруг ныне, без заслуг и трудов, за то, что при отставке не награжден чином, пожалован двумя, и опять с честию в службе. Старик благодарил за него министра, я также, с своей стороны, как отец написал к нему благодарное письмо, на которое он приятно ответствовал мне и тем короновал полное мое удовольствие, а сын мой между тем покатил сам в Питер явиться к новому своему начальнику и вступить в должность, какая ему назначится.
   Вот и еще год прошел! Поблагодари Бога за все, случившееся в оный как действие благого его промысла, не до конца нас наказавшего, помолимся о благополучном вступлении в новый, к описанию которого засим и приступаю.
   

1816

   От первого дня года во всю зиму мы забавлялись театральными зрелищами. Расположение театра было весьма удачно, зима была не очень студена, а народу притекало много, следовательно, всегда довольно было и тепло, и покойно зрителям. Не одни мои знакомые бывали в числе их, Москва жадна к удовольствиям, особенно тем, кои не стоят публике ничего. Все известные люди в обществе посещали нас тогда, все просили билетов для входа, многие на сей только случай с нами знакомились. Я в забаве находил новые средства смеяться суете человеческой и глядеть на публику, самую даже избранную, как на волну, которая, ветром гонима, прибивается всюду и всюду плывет. На то время приехала к нам гостить княгиня Урусова й жила в нашем доме, это та самая родственница наша, которую сестра моя в прошедшей зиме посещала. Круговенька наша сделалась люднее, репетиции оживотворяли ее. Наше общество составилось из самых отборных молодых людей в городе. Мы сыграли до четырех комедий разных по-французски и по-русски, все они удачно были представлены и публике понравились. "Le séducteur amoureux" {"Влюбленный соблазнитель".}, -- самое трудное театральное произведение, но прекраснейшее и Детушев "Философ"1, в котором я в первой еще молодости своей так часто у двора и на разных общественных театрах отличался, сии две пиесы превосходно были нами разыграны. В угодность князю Юрию Владимировичу сыграна была и опера "La servante maitresse"2, но как опера требует больших иждивений для оркестра, то заботу сию приняла на себя княгиня Горчакова, и музыка мне ничего не стоила. Так-то я в семействе моем забавлялся нынешней зимою. Остановимся на сем происшествии и войдем в некоторое оправдательное изъяснение пред злоречием той же публики, которая ездила на нас смотреть и после, как водится, нас же порицала.
   Многие с лицемерным во мне участием соболезновали, что я, не дождавшись еще конца устремленным на себя нападкам правительства, так свободно и нагло забавлялся, оказывая тем презрение к самим уничижениям, коим был подвержен. Иные охуждали то, что я в мои лета, в моем чине играю на театре, и находили это весьма неприличным. Другие, напитавшись ядовитой желчи, шептали, что я, конечно, нажился по службе, когда вхожу в столь великие издержки и тем даю право подумать, что я не вовсе без вины утесняем правительством. Вот главные пункты обвинения. Все кричали, осуждали, и никто не хотел порядочно размыслить, заслуживаю ли я упреки публики. Оправдаемся, наконец, пред нею в сих искренних исповеданиях дел моих и потолкуем с читателем.
   Вся жизнь моя, описанная в сих листах, показывает, что я пристрастен был более всех прочих увеселений к театру. Родясь в счастливый век Екатерины, воспитан и образован будучи в лучшем круге юношества, наконец, удостоясь быть в обществе тогдашнего меньшого двора, я принял в себя все вкусы того века, я любил женщин, поэзию и театр. Тремя сими очаровательными пружинами жила душа моя, сердце и мысли. Положив, что под старость все они должны были истереться и мне надлежало оставить их, по крайней мере женщин и театр, я прошу благосклонного мне в них извинения как человек, которому сродно иметь слабости, и ежели те, коих владычество еще держало меня в плену своем, были осуждения истинного достойны, то пусть простят мне их хотя за то, что я не имел других склонностей гораздо вреднейших; слабость всегда сноснее порока! Но мне и тех не прощали. Обносили меня хулой за невинные увеселения и не хотели на весы с ними, к облегчению моему, положить других страстей, коих, благодаря Бога, я не имел, несмотря на общее их влияние.
   Но я еще и на то не согласен, чтоб мир имел право злословить мои забавы без рассмотрения. Здесь я начинаю свои возражении и вступаюсь сам за себя. Говорили, что не время мне тешиться так публично и громко в моих обстоятельствах. Пусть бы он играл комедию в своей семье про себя и не призывая во свидетели всех первоклассных чиновников города, начиная с главнокомандующего, никто бы и пересуждать его не стал. Согласен, что мало было скромности в моем поступке, но известны ли были причины тем, кои меня критиковали? По тесной связи моей с домом князя Юрия Владимировича, который был первый вельможа в городе, мог ли я не приглашать его к себе, тем более что он сам любил мои забавы, а приглашая его, мог ли я освободиться от обязанности звать его современников и равных ему людей в городе? Я даже составлял в доме их, с их согласия, все реестры, по которым звал зрителей, и, следовательно, очень часто из угождения сему старцу видал у себя в театре таких особ, с которыми не имел никакого обращения, как например проезжего через Москву генерал-адъютанта Уварова, случайного человека, с которым князь хорошо был знаком. Мог ли я в то время, как большая часть издержек театральных, когда они были значительны, падали на княжий кошелек, мог ли я пользоваться ими один в своем семействе, не приглашая княжих гостей? Никто в эти подробности не входил, а хотел только браниться и злословил. Пусть скажут, что от того-то самого я должен был не заводить театра, чтоб освободиться от обязанностей, которых тягость должна была обременить мое спокойствие молвой предосудительной, но должен ли я был запереться в четырех стенах, отнять у детей моих забавы, в которые развертывались наилучшие их природные дарования, для того только, чтоб спастись от молвы безрассудной, от которой и сами отшельники освободиться не могут? Молва есть такая тирания, которой я никогда не боялся и, надеюсь, впредь никогда не испугаюсь.
   Говорили, что мне не под лета и что с чином моим не согласно выходить на сцену. Об этом также мне позволят поспорить. Я сделаю только один вопрос: простительно ли было бы мне в мои года, в моем чине играть по целым дням в карты и разоряться в партиях роскошных с большими господами из подлого им угождения или, спрятавшись дома, кое с кем осушивать за жирным столом дюжины бутылок шампанского, или, наконец, держать втай сераль наложниц и наполнять воспитательный дом несчастными жертвами? Спрашиваю, простительнее ли это театра? О! Если б я все это делал, по примеру многих, уверен, что менее бы меня злословили, потому что я имел бы более партизанов и что издержки сии, как бы велики ни были, доставляли наживу приятную многим тунеядцам и развратным людям, которые всегда и предводительствуют толпы завистливых критиков. Мне было пятьдесят лет, это правда, но я был здоров и жив, я был тайный советник, но в отставке, следовательно, не занимая никакой должности в государстве, обращался в массу граждан, свободных распоряжать своими забавами и временем по своему произволу. И какая притом несправедливость! Лишая меня в политических актах и сборищах тех почестей, которые принадлежали моему классу, если б я был в службе, требовать, чтоб я от забав отказывался мне свойственных и никому не вредных потому, что я такой-то чин имею, то есть, теряя все выгоды по политическим отношениям, чувствовать одну тягость его, когда дело идет о моем личном удовольствии, которое ничего общего с чином гражданским не имеет, -- суд самый неправосудный!
   Говорили, что я даю право подозревать себя в большом достатке, когда делаю такие расходы, и, следовательно, достаток сей не иное что означал, как худое мое поведение по службе. Спрашиваю опять, в чем состояли сии столь важные издержки? Ко мне съезжались прямо в театр, из него, проходя через мои покои, из учтивости останавливались у меня выпить чашку чаю и разъезжались. Я не давал ни пышных столов вечерних, ни балов великолепных, следовательно, расходы все состояли в освещении и небольшом оркестре. Театр или сарай, в котором он был поставлен, как видели выше, и не дорог был, да и назначался на необходимый предмет, а воспользовался я им для сей забавы только случайно нынешнею зимою. Издержки театральных облачений для меня и детей моих также не выше были тех, кои дочери мои, разъезжая по балам и городским пирам, принуждены были расточить и без театра с тою выгодною разницей, что им веселее было употреблять денежные расходы таким образом, нежели другим. Сему поверить тем легче должен всякий, что мы не представляли ни трагедий, ни таких пышных зрелищ, которые требовали бы особенных нарядов и дорогих, все было просто и без роскоши, следовательно, и полагать меня в числе потаенных крезов не было никакой правильной причины.
   Я обязан был войти в столь пространное рассуждение о сей безделице единственно потому, что крику на мой счет в Москве было много, и мне хотелось показать в сих листах, сколь мало я заслуживал быть предметом оного. Впрочем, что лежит до совести моей, ее подобные вопли никогда не смущали. Я знал, что по службе царской ничего не нажил. Забавлялся так, а не иначе, потому что это было мне свойственно и что мне нужны были рассеяния в моем собственном, а не в принятом вкусе, и что удовольствие моего семейства составляло всю красоту моей жизни. Конец и диссертации.
   Вся зима настоящего года была очень весела. В Москве всегда найдутся добрые расточители, которые доставят публике разные забавы. Мы во всех участвовали, потому что сами попали в разряд праздничных домов. Звали нас потому, что хотели быть и от нас приглашены. Между прочими удовольствиями в родстве нашем совершилась свадьба Лопухиной за Хитрова, на которой я представлял лицо посаженого отца. Пиры были не на шутку. Бал дан огромный всей Москве в доме благородного собрания. Жених был богатый человек и хотел оное показать пышным праздником всей новой своей родне.
   Столь суетные развлечения не останавливали моих попечений о семействе. По счастию, ныне они были благоуспешны. Сын мой Александр, съездивши в Петербург явиться к министру и начальнику своему Трощинскому, причислен ордером его к канцелярии обер-прокурора московского Сената для навыка к гражданским делам и возвратился на житье в дом князя Юрия Владимировича, что для него было полезнее, нежели жить за глазами старика, который в разлуке с ним скоро забыл бы его совершенно.
   Наступило время записать куда-нибудь и Дмитрия. Ему истекал девятнадцатый год, он был еще недоросль и ходил на лекции в Университет. Я не мог решиться ни одного из детей моих отдать в военную службу потому, во-первых, что они более или менее все наследовали слабое здоровье по матери своей, груди их были не каменные и не вынесли бы нынешних военных изнурений, к коим мало были приучены и по воспитанию своему, и, сверх того, содержание молодых людей в гвардии стоило чрезвычайно дорого. Я не в состоянии был понести нужных на то издержек. В полевых полках служить значило потерять до последней черты хорошей нравственности, ибо они составлены были из людей самого низкого разбора, и хотя попадались в оные иногда юноши хороших качеств и известных фамилий, но по протекции скоро выходили в отборные войска, где отцы принуждены были дорого платить за их службу. По всем сим соображениям оставалось мне решиться сына своего Дмитрия пристроить к гражданским делам, и дабы он не лишался возможности кончить свои науки в разных факультетах, а притом мог бы лет до двадцати пробыть под моим надзором, я его записал в Губернское правление, куда он принят губернским регистратором3. Там ныне губернатором был родственник наш, хотя и не очень нам короткий человек, князь Алексей Алексеевич Долгорукий, но, будучи наш однофамилец, исполнил русскую пословицу: "Свой своему поневоле друг" и позволил сыну моему продолжать свои труды в Университете. Дмитрий любил заниматься словесными науками и не склонен был от природы к военным ратоборствам, жизнь философская и тихая ему нравилась гораздо более. Со вкусом сим согласовалась и сама натура, не забудьте, что он родился сам-друг с умершим во младенчестве еще братом своим Рафаилом, и с помощию акушера произведен на свет, следовательно, силы его были еще скуднее прочих детей моих. Так устроив первое вступление сыновей моих трех в обществе, я приготавливал и самого меньшего в Университетском благородном пансионе к общему с братьями его назначению и радовался втайне, что без большого перелома их склонностей мог удалить их от военного звания, к которому не лежало никогда мое сердце, как видно из давнишнего моего сочинения, в котором я дерзновенно изъяснился насчет героев наших, вопреки славе их в настоящем веке, сказав в описании самого себя:
   
   По логике моей давно расположил,
   Что так ли, или сяк, да плохо, коль убил4.
   
   И подлинно, скажем правду: военная служба, по политике судя, есть зло необходимое в мире, но, в нравственном смысле рассуждая, должно признаться, что во время войны она есть наука убивать себе подобных и совершенное злодейство, а в мирное время она самая глупая комедия и упражнение бесполезное. Согласен я, что без войск обойтись нельзя, надобно и драться, и обороняться, но счастлив тот, кого небо удалит от подобного искушения.
   Если верить, что есть судьба, то, казалось, ею назначено было, чтоб я не мог никогда в начале лета по расположению моему оставлять город и съезжать в деревню. Тут-то бывало и натекут разные препятства: задержат дела, остановят долги, и сии последние не могли инакова меня беспокоить, как в начале лета, ибо я ежегодно в это время принужден бывал прибегать к разным займам и изворотам, следовательно, по приближении сроков моим обязательствам, я новые встречал заботы и затруднения, и они тем более меня в Москве удерживали, что по глухой летней поре не скоро можно было изворачиваться в денежных делах, а к сим заботам рок прибавил и другие, хотя давно ожидаемые, но не меньше неприятные, ибо они прямо били в сердце, а не в один карман.
   Наконец решилось недоумение Сената насчет моего выговора. По случаю болезни министра юстиции, заступил место его на время г. Козодавлев. Он обратил вопрос Сената без ответа и предписал приговор совета исполнить, следовательно, снова повестили мне явиться в общее собрание. На теперешний раз учтивее поступлено было со мною, чем прежде, ибо не через полицию, а экзекутор Сената прислан был мне о сем объявить, и я в первую пятницу потом явился. К усугублению неприятности надобно было этому случиться в самый день рожденья меньшого сына моего 19 мая, и возмутился день приятный в семействе печалью и негодованием общим, но надлежало повиноваться жребию своему. Нетрудно вообразить волнение всех чувств моих, сколько я ни старался укротить оное всякими философическими размышлениями. Постараемся описать все подробности сего происшествия. Тяжело на них и по прошествии нескольких лет останавливаться, но память моя никогда сего утра не забудет. Ехавши из дома в Сенат, разумеется, во всем своем гражданском облачении, то есть мундире и ленте через плечо, я готовил себя в карете перенести терпеливо все, чего бы ни случилось со мною в Сенате. При таком решении дела простительно было от правительства ожидать всякой наглости. Прибыл я в Сенат. Тотчас обо мне доложили, я вошел в заседательную комнату и остановился у дверей. На мой униженный поклон все сонмище судей моих ответствовало поклоном сидя, иные быстро на меня смотрели, чтоб явственно читать посрамление на лице моем, другие, у коих сердце не вовсе еще сделалось камнем, потупили глаза и не хотели взвести их на свою жертву. К крайнему моему удовольствию, если что-либо мне оное могло доставить в такие суровые минуты, я окинул глазами всех ареопагов наших червленых и не нашел в них ни одного, с которым был бы я приятельски знаком или хотя в малейшем обращении по свету. Все были люди чужие моему сердцу. Искренний друг мой Нарышкин в это утро сказался больным и в Сенат не приезжал. Товарищ его г. Муханов, бывший некогда в жизни моей в приятных со мной отношениях по дому князя Волконского, был так благороден, что не захотел свидетелем быть моего поношения, и также не приезжал того утра в Сенат. Прочие, кроме отпускных, все были налицо. Велено обер-секретарю прочесть мне вслух приговор Совета. Г. Спасский провозгласил его, но старшему из гг. сенаторов показалось, что я слишком от него далеко стою и не услышу порядочно сентенции, обернулся на стуле своем ко мне лицом, приказал чтецу читать громче и, не смигаючи, примечал все изменении моего лица. Это был действительный тайный советник Алябьев. Я не хочу скрыть здесь имени его, дабы оставить в потомстве моем чувство вечного презрения к имени его и роду. Кто так умышленно и хладнокровно радуется чужому стыду, да еще и беззаконно навлеченному, тот заслуживает, чтоб могила его утоптана была с презрением от тех, чье посмеяние обратилось ему в такую радость. Нет под солнцем ничего бедственйее уничижения! Оно стократно больнее торговой казни и последней плахи, на которую протягивает шею самый лютейший враг общественный! Прочтен приговор Совета громогласно. Я его выслушал, поклонился, вышел, и насилу ноги мои дошли до кареты, в которой я предался всем моим чувствам и рад был, что мог, отдав долг натуре обильными источниками слез, с некоторым спокойствием наружным явиться после такой сцены к моим домашним и не умножить их смущения моими душевными тревогами. Ах! И они в отсутствие мое менее ли меня страдали, меньше ли до возвращения моего домой терзались от одной неизвестности, чем все это кончится, от одного страха, чтоб я не произнес, не сделал бы чего-нибудь к вящему отягощению судьбы моей! Нет! Слава Богу! Я как каменный выдержал посланное небом искушение! Написав особенную тетрадь5, в которой я юридически трактовал о всех производящихся моих делах, я не стану здесь распространяться насчет читанной мне в Сенате бумаги, а докончу сие описание только тем, что многие гг. сенаторы изволили своим знакомым рассказывать, что хотя я в глубоком молчании выслушал выговор, но что на лице моем беспрестанно выражалось нечто сатирическое на их счет. Какие искусные Лафатеры6! О нет, господа! Я весь был в себе тогда и призывал одного Бога себе на помощь. Он один может дать силу переносить такие минуты. Во весь тот день я, сидя дома, не снимал мундира и ленты в уподобление тем казням публичным, после которых трупы человеческие целые сутки оставляются напоказ народу. Выходя из Сената, я от души воззвал к небу: Господи, суди со мной царя беззаконного в неправде его! И сим кончу болезненное мое о том повествование.
   К тем же порам приспело к окончательному решению и дело мое последнее о мундирах. Гг. сенаторы, не находя причин приговаривать меня к наказанию лихоимца, ибо, как сам Сенат после в приговоре своем изъяснился, ни от следствия генерала Ильина, ни из ответов моих, ни из самых обстоятельств дела не видно умышленного моего преступления, но, с другой стороны, не смея и оправдать меня совершенно, ибо сие было бы противно духу, на меня тогда веющему у двора, обвинил меня в пренебрежении должности и в допущении последовать беспорядкам в одеже рекрут, которые произвели столь важное следственное дело, заблагорассудил принять среднюю меру и, сказав в предисловии своем, что следовало бы меня судить по всей строгости законов за такое упущение, но как манифест все прощает, кроме лихоимства, то и заключил по силе оного меня простить, однако взыскать штраф и от суда учинить свободным. Таково было положительное мнение шестого департамента, но еще следовало ему дойти до Совета, утвердиться заключением оного и потом получить последнюю высочайшую конфирмацию. А дабы удостовериться, что все это последует беспрепятственно, Сенат через орган свой, то есть обер-прокурора, описывался с министром приватно и разведывал, так ли решить, или нет мое дело. Подобные переписки всегда продолжались очень долго, и дело опять залегло в долгий ящик, но я надеялся, что министр с заключением Сената согласится и что рано или поздно я буду свободен от столь несправедливых мытарств. Более всего при производстве сего дела в департаменте трудился в мою пользу г. обер-прокурор Манцуров, которому я обязан искренней благодарностию за стойкое его участие и защищение меня, которое, к чести его должен сказать, не стоило мне ничего более, как визитную карточку, и то уже тогда, как я приехал его благодарить и не был им принят из благородной скромности. Не знаю я, устали ли гг. сенаторы теснить меня и оттого согласились решить столь благоутробно мое дело, хотя и не правосудно, но без жестокости, им обыкновенной, или уже видели они, что слишком наглы были на меня нападки, но, впрочем, я никого из них о себе не просил, никому не кланялся, ни к кому не ездил, а канцелярия Сената не видала ни малейшего от меня приношения, да и чем бы стал покупать свою правду, ничего не наживши сам, не в чем было ни с кем делиться. Сему-то, может быть, я обязан окончанием моего процесса, ибо видели ясно, что ежели таскать будут мое дело и несколько десятков лет, лихоимства в нем не найдут, следовательно, одни только примут хлопоты пустые без малейшей пользы. При сем решении последнего моего дела я должен с особенною бла- годарностию отозваться о сенаторе Нарышкине, который по давней своей приязни ко мне всегда жарко принимал мою сторону и прениям сотоварищей своих заграждал легкие успехи, но совесть моя требует, чтоб я в сих листах откровенно исповедал истину. Он ли так крепко стоял за меня, он ли оборонял меня с опасною для самого себя отважностию? Ах, нет! Здесь открывается потаенное орудие, благороднейшее лицо, которое действовало его голосом и рукою, настроивая их в мою пользу. Сестра его княгиня Куракина, женщина беспримерная в великодушии и дружбе, она неослабно побуждала его действовать согласно с моими выгодами. Живши в той губернии, которой я управлял, в глуши, но окружена тамошними обывателями, она знала все мои поступки по службе, внушила их брату и по влиянию на него не допустила вместе с прочими, из слабой боязни превратных случаев, гнать человека правого потому только, что все ему желают зла в царских чертогах. Вот потаенные пружины, которым я приписать должен похвальное и торжественное изъявление доброхотства ко мне старого моего друга Нарыш ок здравый присущен был самой последней его минуте -- но он сильно любил этого ребенка. Да кого же он и не любил? Всех; все мы ему были милы. Он привязан был сильным образом к жене моей и, ожидая ее в Москву к родинам, назначил ей маленький подарок, который она уже не из его собственных рук получила. У него была табакерка с ее портретом, он ее не покидал, накануне кончины из нее нюхал, и -- странная вещь! С тех пор эта табакерка пропала. Я никак, нигде, со всеми усилиями не мог ее отыскать; украсть ее было некому, да и какая корысть? Табакерка была простая черепаховая, портрет дорог был в ней для нас, посторонний не дал бы за него ничего, а я бы многого не пожалел, но в роковой книге написано было, что эта табакерка пропадет. Я до сих пор думаю, что ее ненарочно в суетах как-нибудь либо положили, либо забыли вынуть из московского мундира, в который одели тело, и, верно, с ним вместе похоронили. Эта мысль долго меня беспокоила, хотя я не суевер. При таком горячем, как я сказал выше, к потомству своему расположении, если отец мой имел мысль утешительную при конце, не могла она быть иная какая, как та, что со временем наследник престола, на которого он большую полагал надежду, восставит жребий наш, умножит имение и по крайней мере отписное у прадедов возвратит; это упование не так ужасною представляло разлуку его с нами при известных ему обстоятельствах домашних, которые сильно действовали на его душу и совесть. Если бы я хотел все то здесь поместить, что сказать можно о его редких качествах и благородстве души, я бы конечно мог написать особую и большую книгу, но, упражняясь только в своей собственной Истории, в заключение моего об нем повествования помещу здесь опыт его нежного характера; он служит к оправданию его слабостей, и я не могу воспретить себе обнаружить такой подвиг души, на который едва бывают ли способны и самые целомудренные супруги нашего времени. Когда он для платежа долгов своих вознамерился продать подмосковную, село Волынское, дабы освободить заложенное за него имение покойного дяди моего после его смерти и не остаться в обязательстве с племянником своим и его опекой, тогда представляли ему, что лучше уделить часть имения матери моей, которое гораздо менее стоило, на продажу, чем ту подмосковную; он никогда не хотел решиться на то, чтобы продать или ущерб сделать в ее деревне, дабы не пало на него подозрение, что он на счет оного делал долги и спасал свое имение чужим, хотя, конечно, не могло назваться таким имение матери, с коей жил он с лишком сорок лет. Притом рассуждал он еще и так, что если имение останется в руках наших, то сколько ни уверен был он в нас, не хотел, однако, чтобы мать требовала от детей помощи, не хотел малейшего прикосновения обстоятельств к праву родительницы и твердо предпринимал так устроить дела свои, чтобы мать наша оставалась полная госпожа пожаловать нам как детям своим что бы она рассудила или ничего не дать. Пусть мне скажут теперь, много ли верных мужей обошлись так с своими женами, как с матушкой поступил наш отец.
   Простясь с женой и домашними, выехал я из Москвы 26 августа и, взявши опять ту же дорогу на Рязань, на Спасск и Ломов, приехал в Пензу 3 сентября. Уже Казнаков там производил следствие; весь город был против меня, все думали и готовы были божиться, что я жил с Улыбышева женой, но я здесь все сказал, утаить что-либо не входило мне отнюдь на мысль. Читатель! Ты видел, было ли что в моем поступке, кроме сильного воображения, воспламененного видом соблазнительной женщины и доведшего меня до крайних границ сердечной страсти? Физика тут нимало не действовала, я даже не имел никогда случая иной показать ей ласки, как, пожав крепко иногда руку, нежно ее поцаловать, но мудрено свет переуверить в принятом мнении. Наружность была вся против меня, и я слыл в этом случае тем, чем отнюдь не был. О, как часто выбор книг для чтения и род наших упражнений сильно действует на дела и поступки наши! Проклятый Ришелье! Если бы я не так прилежно читал перед сим временем твою историю28, если бы я не пленился счастливыми твоими волокитствами и не осмелился, глядя на твои успехи, подумать, что сердцу и уму нашему всякое заблуждение в любви позволительно, не дошел бы и я до того, до чего часто доходил ты без поношения, потому что ты был богат, знатен и двору нужен. Следуя общему понятию, и Казнаков производил свое следствие. Он обошелся со мною хорошо, ему нужно было от меня объяснение, я его подал пространно. О сем говорить грустно и больно. При всем его ласковом ко мне расположении, он наклонял многое в пользу Улыбышева, которого научили принесть письмом повинную государыне, не запираясь ни в чем; в письме своем к ней он упоминал, что я был его другом, занимал у него деньги, пользовался его имением и, под видом приязни вкравшись в дом его, похитил у него сердце жены ему милой, драгоценной и которая его любила. Сколько ни прискорбно раздробительно о сем говорить, но нужно сделать на сие некоторое возражение, ибо письмо его подало обо мне самую худую идею императрице, она даже заключила, что я черный человек, и в первом движении раздраженного сердца, говорят, будто бы изволила сказать: "Он потеряет место!" Верю, что при той картине, которую ей недоброхоты мои представили, могла она и, справедливости не нарушая, должна была это изрещи; но рассмотрим клевету, и тогда всякий отнесет, конечно, к замечательному гонению рока, что приключение, в прочем весьма обыкновенное, интрига, каковыми свет наполнен и кои даже публично связываются, тут на беду единственно мою сделалась было важным, можно сказать, государственным преступлением и влекла меня в гибель совершенную. Я "был его друг", говорит он. Все видели, мог ли я в такой тесной связи с ним находить хоть малое удовольствие, вероподобно ли сие по развращенности его нрава и несходству всех склонностей с моими? Далее: я "пользовался его имением". Правда; когда по управлению деревнею отца моего нужно было для перемены залога нашего по поставке винной И душ, то я брал от него на них свидетельство, которого и не употребя, отдал через месяц, когда в нем уже не настояло нужды. Я "занимал у него деньги" -- так; мне надобно было до ста рублей дни на два, он мне их дал в гостях и я через неделю возвратил. Я "похитил сердце жены, ему милой". Подлинно, мила та жена мужу, которую он сажает с собаками в один клев, и, пьяный, заставляет быть свидетельницею всех студных своих любодеяний с презренными тварями, и, прибавил он тут, "которая его любила". Переписка ее со мной доказывала ясно ее к нему привязанность, но сия женщина (я не смею ей дать пристойного имени, не из уважения к ней, а к самому себе, по той страсти, какою некогда кипело к ней мое сердце) имела довольно наглости, чтобы в нерешимости судьбы своей, когда она боялась, что отец ее кинет и она принуждена будет броситься паки в руки мужа своего, написать к нему письмо, и, от страха его побоев, предварительно искала его умилостивить, говоря, будто бы она без желания своего, силою моею была с ним разведена. Такое коварство в женщине вероятие превосходит, однако ж это быль! Вот с какими людьми выходил я, так сказать, на очную ставку, но в Петербурге они были не знаемы; благодетели Улыбышева, и именно родственник его Колокольцов, представляли его в виде жалком, несчастном, жертвою моего лукавства и черноты. Не оставили внушить и того, что я, сим разводом отторгнув от мужа женино богатство и имение, имею сам на него виды, словом, не пощадили ничего того, что меня могло очернить жестоким образом. Я на такое письмо соперника моего лишен был способа делать возражение, потому что оно пошло без ведома моего; я содержание его узнал тогда, когда поздно было уже и опровергать такие несносные лжи. Казнаков в исследовании и производстве дела держался внушений пензенского Колокольцова, дабы угодить петербургскому, да и как иначе? Сенатор для экзекутора Сената всегда большая гроза. Наконец, следствие миновалось и Казнаков, имея повеление от двора самого Улыбышева привезти в Питер, взял его с собою. Оторвусь я здесь на минуту от досад и грусти и помещу обстоятельство не совсем стороннее, которое меня порадовало.
   Мало было красных дней в этом году моей жизни; по крайней мере хоть маленькие цветки, судьбою в него на путь мой брошенные, подберу и освежу ими траурное мое воображение. Французы говорят: "a quelque chose malheur est bon" {нет худа без добра (фр.).} -- подлинно так! Казнаков был неубогий помещик Тверской губернии. Шурин мой, служа в Торжке, как-то пользовался с ним знакомством, знакомы были с ним по тем же причинам, имея поместья в Твери, все господа Врасские. Старший из них, управляя Уголовною палатою, судил шурина моего, отданного по тешкеевским доносам. Все сии связи сделали то, что Казнаков просил губернатора о пропуске определения Уголовной палаты, освобождающего от суда и наказания моего шурина. Губернатор так был испуган присылкою Казнакова, так мало мог отгадать, чем относительно к нему вся эта история кончится, что при первой его о том просьбе, дабы его задобрить и зажать рот, об нем определение пропустил и шурина сделал свободным искать другого места. Он с Казнаковым вместе поехал в Петербург, и я в пользу его писал письма к Васильеву и Куракину. Нельзя не остановиться здесь и не приметить странного в службе нашей злоупотребления начальнической власти. Дела уголовные, по коим подсудимые дворяне или люди, имеющие обер-офицерские чины, не присуждались ни к какому наказанию, вершились тут же в губернии, не входя никуда на ревизию, следовательно, губернатор мог отдать под суд чиновника, лишить должности и службы, протаскать под судом несколько лет, и после он же мог тому обиженному напрасно сделать благодеяние, соглашаясь на его оправдание, и сим образом притесненный нагло от начальника подчиненный еще его же должен был почитать благотворителем. Сей непозволенный способ самовластия, уподобляющий начальников того времени египетским беям, после был прекращен и правительством примечен. Ступишин часто на нем основывал свои преимущества и обхождение с подчиненными.
   Жена встречает на пути своем в Пензу шурина, который дополняет сведения ее, взятые от сестры моей, насчет моего приключения. Письма ее ко мне из Москвы давали мне чувствовать, что уже она о сем известна, но как ни живы переписки, взор человека, имеющего право на негодование против нас, а особливо взор жены достойной, оскорбленной мужем, есть лютейшая язва, какую может понести чувствительный человек. Все мои беспокойства довершил и увеличил сей удар: жена приехала, я с ней увиделся, потекли в глазах моих ее слезы, потекли обильною рекою, и ничего не оставалось к моему оправданию перед нею. Надобно было быть ее твердости духа, ее доброму расположению сердца, чтобы забыть, загладить, простить мне мой проступок и вечной завесою покрыть все мои заблуждения. О! Достойная женщина! Ты выше всех похвал. Итак, убоялся я страха, идеже не бе страх29. Странная ошибка человеческих расчетов! Я ожидал и боялся паче всего раздора семейства, напротив, Бог все устроил так, что жена сама соболезновать стала о моем горестном положении и изнеможении сил, ибо в то время, когда со мною случилось несчастие, которое повторять несносно, надлежало мне кровь пустить; сего тогда не сделано, и оттого потрясение в нервах так было сильно, что я беспрестанным подвержен был трепетаниям сердца, и оттуда началась ипохондрия, которая до гроба, чаятельно, меня проводит. Жена не только простила мне все, но, примирясь со мной, оплакивала вместе следствия моих безумий, в семье моей все становилось тихо, спокойно. Общества нашего прибыло, ибо с женой приехала в Пензу сестра ее родная Надежда Сергеевна, воспитывавшаяся также в монастыре Смольном в числе пенсионерок на коште двора, но двор по выпуске ее не рассудил ей сделать той же милости, что и жене. Она не удостоилась быть присоединенною к его сообществу и жила у тещи, которая отпустила ее к нам для уменьшения скуки ее в деревне. Следовательно, здесь страхи мои со стороны семейства совсем исчезли и десница Вышнего против всех моих соображений ясно показала мне, что человек не способен правильно предузнавать, откуда посетит его удар. Подлинно так! В самое то время в Петербурге, где я не ожидал страдать по службе за любовную интригу, считая, что она не имеет места в обозрении дел каждого в его публичном звании, напротив, там-то мне и готовились сильные оскорбления, ибо после отзыва государыни о моем усердии, о котором я упоминал выше, после выгодных контрактов на поставку вина, коей цену я знатным образом противу прежней успел понизить, в оскорбление многих дворян, за такое рвение на меня досадовавших -- но я все менял, все жертвовал пользам короны -- за все, словом, мои послуги, поднесен я был от Сената в общем списке со многими для получения Владимирского креста, который бы, конечно, мне и дали, но вместо того императрица, быв уже предварена обо мне худо, по несчастному сему приключению вымарала меня, предоставя удостоить орденом по окончании следствия, которое еще было тогда безгласно. Потеря сего отличия, когда я о ней сведал, огорчила меня чувствительно, тронула и жену мою, которая, видя такое явное ополчение обстоятельств противу меня и самую даже несправедливость (ибо как мешать службу с любовными делами?), тем больше, тем искреннее примирялась со мною и сладостьми семейного согласия искала облегчить тягость моего уныния. Чем несправедливее с нами люди поступают, чем сильнее они нападают на нас, теряя всякую соразмерность обвинения с проступком, тем сей последний становится легче и неуважительнее; величина погрешности уменьшается по мере силы наказания, и когда мы видим, что самый виновный человек, а особливо там, где стечение обстоятельств и случаев несчастных умножили его преступление, терпит более казни, нежели заслужил, там какая-то благосклонность и снисхождение к нему заступают место одной суровой справедливости, и он бывает нам жалок. Таковым начинал я уже казаться в моей семье моим ближним. Потеряв орден, не тужил, однако, я о том, что я не кавалер, не укорял себя, что обнародовал стыд мой перед всеми и тем лишил себя ордена, ибо, умолчав о сделанной мне обиде, всеконечно бы я его получил, но стоил ли бы он такой дорогой цены? Не сетовал я со стороны честолюбия, оно уже во мне было убито, но плакал, и горько плакал о том, что не мог надеть того самого креста, который носил отец мой покойный и который после него остался, не мог украшаться единственным сим знаком отличия, им заслуженным30, и, потеряв его сам от себя, умножил несносные мои упреки. Но мне ли принадлежало, сыну безумному родителя благоразумного, разделить с ним одинакие почести? Вот мысль, которая меня терзала, и 20 сентября сделалось для меня с тех пор печальным памятником моих неудач.
   Несмотря на то, жар мой к службе не простывал. Сколько внешние случаи ни действовали на внутренное мое расположение, не сильны были истребить того огня, с которым я к исполнению должности моей стремился; дела текли своим порядком. В сентябре вышло два указа, из коих один облегчал меня в упражнениях моих, а другой прибавлял хлопот. Первый, состоявшийся 13 сентября, отлагал на год сбор хлебной подати, который в производстве своем толико был бы затруднителен с первого его действия, а последний, от 7 сентября, повелевал рекрутский набор с 500 душ по пяти на обыкновенных его правилах31. Исполнение сего требовало, чтобы я присутствовал каждый день с губернатором, с которым не только целое утро, и большое утро, но и получаса я быть вместе не желал бы. Охотно всяк тому поверит, но к сему новому искушению должен я был приготовляться. Судьба, однако ж, иногда, милосердуя к человеческому роду, отводит от нас неожидаемым образом неприятные случаи, подобно как натура в движении физических элементов временем накопляет тучи, творя из ясного дня самый пасмурный, а нередко видимые облака разбивает, препятствуя соединиться и составить густую мглу на светлом горизонте. Ступишин, среди восхищения своего, что он рог сломил во мне противнику, поражаем был естественными и политическими огорчениями, кои умеряли радость его и, препятствуя полному надо мною торжеству, несколько возвышали меня над моими злоключениями.
   В мае месяце князь Зубов32, будучи Екатеринославским генерал-губернатором, представил государыне, что дворянство его губернии подносит ей в знак усердия нарочитое количество муки и круп. Подвиг дворянства был принят с крайним уважением. Тотчас вышел указ, велено дворянству дать похвальную грамоту, а князю заготовить медаль. Все это происходило не от благодарности к усердию, но от благоволения к князю: личность одна порождала таковые указы, всякий это знал. Всякий начальник губернии видел, что дело состоит в удовлетворении честолюбия фаворита и что дар целой области был тут, как говорили римляне, actio indifferens {акт несущественный, не имеющий значения (лат.).}. Один только Ступишин не умел догадаться, один он родился с довольно тупою головою, чтобы помыслить о сем происшествии совсем иначе, нежели вся Россия и вся его братья. Чему дивиться? В людях, как и в минералах, есть разносвойственные слои: один дает золото, другой чугун. Ему вздумалось попробовать, не дадут ли и пензенские дворяне чего-нибудь, дабы посредством их щедрости получить самому награду. Самое патриотическое дело! Ему давно хотелось Аннинской ленты (он имел уже несколько лет Владимира 2-й степени33), не служило ему остановкой в покушении его и то, что ни один губернатор, ниже столичные, не имели Анны. По какому-то обычаю ли, или тайному государыниному положению губернаторы все далее не достигали в почести Владимира второго34 и генерал-поруческого чина, а там -- как в комедии Княжнина, "Хвастун" именуемой -- а там и в сенаторы35, а вице-губернаторы, поступая по старшинству в действительные статские советники, удостаивались почти все третей степени Владимира. Вот вся мера была во времена Екатерины выслуги рядового губернатора в Великороссийских губерниях! Польские здесь в пример не идут, они были в другом отношении посреди России. Пусть мне назовут хоть одного губернатора в Анне, -- ни одного не было36, да и генерал-губернаторы многие ее не имели. Таков тогда был порядок. Ступишин ничего не соображал. Он думал, что в его пользу сделается знаменитое исключение. У него был губернский предводитель, некто г. Гладков, который то кабаки снимал на откуп, то вино ставил, то рассуждал о происхождении дворянских родов, человек по понятию тамошних людей острый. Ему также хотелось лентишки, кто добра себе не хочет? Он взялся уговаривать дворян на складку холста для комиссариата, который тогда имел в нем нужду, и именным указом велено было Казенным палатам его скупать. Догадка такая была правильна: что лучше, как поднесть монарху то, чего ему надобно. Дворяне на это предложение с маленьким принуждением соглашались, по речам, говорили одно, а на бумаге писали другое, словом, подписка сделана, план готов, и начальные руководители оного уже друг друга поздравляют. "Qui compte sans son hôte, compte deux fois" {Кто считает без своего хозяина, считает два раза (фр.).}, -- говорят французы, с ними то и случилось. Государыня за холст поблагодарила губернатора и дворян и приказала сколько его соберут доставить в Казань, где повелено было от нее за него и деньги по казенной цене доставить. Такой худой успех Ступишина вздурил и сделал еще злее прежнего на всех, а натурально вдвое на меня, хотя я тут, имея все право и возможность ему повредить, совсем не действовал вопреки его намерению, ибо дворяне некоторые жаловались довольно открыто, что с них делается побор. Закон гласил, что Казенная палата ни сама [не]установленных сборов не чинит, ни другим чинить не позволяет37. По точному разуму этой статьи, кто бы помешал мне сделать гласное представление? Но сколько потому, что я уверен был, что дворяне пошепчут, покричат и ничего не предпримут характерного к защищению прав своих, а подбивать их дело для меня было бы слишком подлое, столько и для того, чтобы губернатор не возмнил, что я действую из мщения и мешаю личность в службу, презрел пустые слухи и оставил всех спокойными. Вот случай, который поразил Ступишина. Он слишком твердо надеялся на Анну, чтобы не прийти в новое исступление от сей неудачи. Политическим неудовольствием рок его не удовлетворился, он хотел, видно, коснуться и костей его превосходительства, ибо при самом начале рекрутского набора, поехавши верхом погулять, он до тех пор понуждал своего борзого коня, не разгляди, что под ногами у него пень, и так осердился на мнимое его упрямство, что дал ему шпоры; конь, в свою очередь, ожесточился, помчал его в куст, попал передними ногами в развилину одного дерева и сшиб генерала с себя долой. Тут он выломил себе важную кость в руке, и так жестоко пришел удар, что несколько докторов, в Пензе случившихся, насилу могли руку ему вправить. Мне один из операторов говорил после, что надобно было иметь необыкновенную силу в корпусе, чтоб выдержать, как ему руку вправили, но он эту пытку вытерпел, так-то крепко сплочен был наш воевода пензенский, а что лежит до приключения, он сам мне точно так его рассказывал, как я выше написал. Пусть судят по этому образчику о всей голове и ее внутренности. Он долго был болен и почти под конец набора мог выехать с подвязанною рукою, худо еще ею владея. В шестьдесят лет ломать кости уже не шутка; я, узнав о сем, не имел духа радоваться, но видел ясно, что всякая болезнь ближнего, коей мы причиною, рано или поздно отплачивается нам справедливым провидением, редко без возмездия на земле остается дело доброе и худое. Что же принадлежит до Ступишина, то я не знаю, от чего он более страдал: от того ли, что без руки пролежал всю осень и зиму, или что такой несчастный случай, препятствуя ему быть у набора, давал мне некоторое право господствовать у оного и распоряжаться не по его произволу, ибо набор рекрут есть дело не бумажное, и трудно заочно его исправлять. Беспорядок такой был бы слишком нарушителей, и никто не осмелился бы его потерпеть, боясь ответа. Вот в чем была самая большая беда! Итак, губернатору не слаще было жить моего. Мы оба равнялись в огорчениях, но нет, я ни с кем не мог в них равняться. У меня стыд делал большой перевес, тягость на его стороне была легче, а кто страдает без поношения, тот еще весьма благополучен. Возмездие свыше за сделанное нам зло бывает утешительно. Я это тогда чувствовал, когда губернатор получал свои неудовольствия. Но описанным приключениям предшествовал новый к междоусобию случай, -- мудрено уйтить от несмысленного человека.
   Наступило время торгам на соляную поставку. Сенат, наслав указ, приказал губернатору быть при оных в Казенной палате. Приняв сие за знак недоверия ко мне от правительства, не мог я сим не огорчиться, но опыт по времени научил меня презирать таковые нелепые предписания и не почитать их уничижительными для себя, ибо тут не было ничьего намерения. Обер-секретарь написал, сенаторы подписали и поехали по домам. Спросите их там: что они приказали? Едва и сами помнят ли. Таков был тогда общий жребий и честных людей, и записных плутов! Во исполнение этого указа губернатор должен бы был войти в Казенную палату как свидетель доброго порядка и целости его. Отнюдь разум указа не давал ему права лишить меня моих преимуществ, но он, в явное их нарушение, вошед в Палату, сел в мои кресла, и стал я не председатель палаты, но член ее. Пусть иные скажут: не все ли равно? Так, подлинно, в обществе, в маскараде, где лучшее место принадлежит по общежитию старшему или почтеннейшему посетителю, но в присутственных местах сии безделки значат много. Оне там определяют вес чиновника, качество звания его; все это химера на улице, но в законном трибунале эта почесть -- отличное преимущество. Я, не хотя нигде уронить прав своих, почел себя обязанным сделать сие обстоятельство гласным. Опять начали марать бумагу, записали о сем в журнал. Я послал жалобу в Сенат, Ступишин на меня, а между тем какая из того вышла казне польза на месте? Дабы самым делом показать, если не правительству, по крайней мере публике, сколь мало смысла в Ступишине, я, раздражен будучи сомнением в моих поступках верховного правительства, имевшего с наилучшей стороны в них надежные к пользам казенным удостоверения, отступился от производства дела. Не имея власти действовать в моем чине, не мог никто заставить меня действовать в другом лице, и от этого, смею сказать, попустив постороннему влиянию и брося вожжи, равнодушно видел, что Ступишин без цели, без намерения и без произволу, от глупости потерял при сих торгах тысяч до сорока, и вышеупомянутые господа в глазех его провели. Однако Сенат остался довольным; огорчив честного чиновника и поручив дело глупому губернатору, не все ли он с своей стороны сделал то, чего патриотизм от него требовал? Действуйте всегда так, господа бояре нашего столетия, есть надежда, что судно, вами управляемое, когда-нибудь сядет на мель: тщетно приставлять дядьку к дитяти смирному.
   Дошли тем временем в Петербурге об отнятии моего места бумаги. Рассуждали в Сенате о сем разно. Иные хотели меня бранить нещадно, иные колебались; может быть, и понес [бы] я гнев его в вышней степени, ибо губернатор был хоть глуп, да стар, и притом сорок лет с лишком офицер, как же ему не дать воли проказить? Но спас меня внезапный тогда случай. Государи великие князья посетили тогда Академию, где президентом был Пушкин38. Они в собрании не заняли его кресел, но сели, как гости, по правую сторону его, не потеряв тем, однако, достоинств своих как великие князья, также и не вступили в преимущества хозяина того присутствия и начальника. Сей пример несколько послужил в мою пользу, и после словопрений Сенат избрал к скорейшему решению нашей пензенской новой стычки легчайшее средство, и именно то, чтобы доложить в общем собрании; это значило то же, что бросить, ничего не сказав, под красное сукно впредь до второго пришествия. Самый легкий способ без хлопот решить вдруг множество дел! При моих удрученных обстоятельствах надлежало бы мне быть терпеливее, кротче и оставить Ступишина в покое, но рассудок еще тогда был молод, а кровь горяча. Ныне на многое бы тому подобное зажмурился. Благо мне Господи, яко смирил мя еси! Опять скажу, как французы: "Si jeunesse savait, [si] vieillesse pouvait, jamais mal n'y aurait {Если б молодость умела, если б старость могла, то не было б беды (фр.).}"39. Но течение природы переменить не можно, и в пылкой молодости трудно самыми благоразумными советами предупредить скользкий шаг юности. Споткнемся раза два-три и потом на костылях опытности гораздо тверже ходить начинаем, хотя и тут без благости Божией нередко слепота заводит нас в самые глубокие рвы.
   Говоря о заблуждениях моих во всяком роде, я строго себя сужу, но при всем том простят мне столько снисхождения весьма естественного к самому себе, чтобы сказать, что есть иногда случаи, к которым человек ни с какою осторожностию приготовиться не может. Видим мы вседневно, что мужчина, следуя разврату общих мыслей, хвалится победами над женским немощным полом, видим и почитаем это за приличный нам трофей, но до сих пор еще довольно обыкновенно женщине стыдиться любовной интригой; если же и в справедливой непростительно подвергать себя разглашению, то кольми паче ново и странно хвастаться тем, чего вправду не бывало. Однако со мной и этому случиться предопределено было. В один несчастный день по осени госпожа Полочанинова, о которой выше я имел случай говорить по жительству моему в ее доме и дружбе с мужем, подавая задолго перед сим на балах и везде подозрения, будто бы мы живем вместе, поострила любопытство жены моей узнать истину и ее на сей счет догадки. Она была у нас очень коротка, с женой обходилась без притворства и при некоторых вопросах так разбилась сама в своих словах, что не нашла лучше способа, как повиниться жене моей в том, чего совсем не бывало. Вот новая история. Я, никак не зная сего происшествия, занимался у себя в верху кабинетными трудами, как вдруг прислала жена звать меня к себе. Я сошел, и все ее укоризны принужден был в исступлении выслушать. Пусть представят мое положение! Едва начинал я отдыхать в семейном спокойствии от прежних моих поражений, как новый поклеп расстроивал паки тишину в моем доме. Ничто бы не могло уверить жену мою в моей невинности, ничто не сильно бы было доказать лжи этой наглой женщины, если бы сам я, вышед из себя и потеряв всякую к полу ее благопристойность, не сказал ей самой тут же, что она сплела басню, что она постыдной связию хвалится и клеплет на себя поносные небылицы. Она, не теряя нимало духа, пошла благополучно к себе, оставя меня с женой в новом несогласии, но вероподобность приводимых мною доказательств убедила ее мне дать веру. Скоро паки мы примирились, и эта госпожа, несмотря на все это приключение, имела наглость на другой же день к нам приехать на вечер, и, боясь, чтобы это когда-нибудь не открылось мужу ее, который начинал с ней обходиться по-берейторски40, и, любя нас очень много, не спустил бы ей этой проказы, она беспрестанно к нам езжала, до сих пор с нами знакома, и жена же еще была столько к ней благосклонна, что никогда мужу ее о сем пакостном приключении не молвила ни слова. Мне одному, конечно, судьбой назначено было за отличную любовь к полу встретиться несколько раз в жизни с такими невероятными в женском платье тварями. Все это, однако, не даром с рук мне сходило, но замечательно действовало на мою физику. Поминутные страхи, беспрестанные трепетания сердца расстроивали совершенно мои нервы. Я не мог пристально взглянуть ни на чье лицо, чтобы не побледнеть, подобно как преступник. О, как мучения совести жестоки, когда они раздражатся и ударят молотом своим в сердце не совсем еще испорченного человека! Вот прямой ад на свете! Ни в здешнем, ни в другом нет нужды воображать другого. Находили на меня такие минуты, что я в малейшей шалости моей, в самом неважном проступке по летам моим исповедывался моей жене так точно, как бы перед смертью прилично бы было мне покаяться духовнику. Исчислять здесь нет нужды многих смешных моих замешательств, которые если не предвещали точного повреждения ума, по крайней мере заставляли жену мою бояться, чтобы я не сделался смешным в сообществах, но я их тогда тщательно убегал, и строгое уединение, в которое я себя на ту зиму против привычки моей заключил, помрачая мысль мою, мало-помалу приготовило ту несносную ипохондрию, которой я после был подвержен. Природе противоборствовать трудно. Жена склонна была к уединению, но я нимало, и сие принуждение расстроило всю систему умственных моих органов.
   Поездка шурина моего в Питер была небезуспешна. Письмо мое с ним к князю Куракину подействовало. Он сперва отвечал мне, что будет о пользах его стараться, но скоро потом, и именно в ноябре, давал мне знать, что шурин мой определен в Казенную палату ко мне в асессоры на место Щедрина, получившего по просьбе его увольнение. Таким образом, он опять мог устроить свое семейство и привести дела свои в порядок, ибо, будучи членом одного места со мною, живучи в одном доме, менее должен был издерживать, нежели в ином каком месте. А как я принимал в нем участие, то сие обстоятельство меня несколько радовало. Сверх того, сей успех в исканиях наших, несмотря на горестное мое положение, служил как бы поводом публике к заключению, что я не совсем еще у двора брошен и что в правительстве есть люди, кои ко мне благосклонно расположены. Но мог ли, однако, толико слабый успех сильно подействовать в мою пользу, когда, с другой стороны, узнали, что Улыбышева государыня велела отослать к суду в Уголовную палату и генерал-прокурор, имея обязанность то исполнить пересылкою его от губернии до губернии как подсудимого по именному указу, из поноровки к нему позволил ему явиться в палату, когда он хочет, и оставил ему полную свободу ехать без присмотра по своему произволу? Сей поступок Самойлова служил мне ясным доказательством, что он ко мне переставал благоволить, да и немудрено. Связь сенатора Колокольцова с преступником, самоличное его настоятельное ходатайство, все могло одолеть слабую голову и сердце его. От сего случая началась холодность его ко мне, а глупость его привязок через время произвела ту вражду, которой он мне много показал опытов и от которой только потому удавалось мне часто укрываться, что на престоле сидела Екатерина и знала твердо, что я не вор. О! При ней вельможи не смели давить нас, как овец. Случалось, что она нас выдавала им из политических снисхождений к таким, кои ей сами были в правительстве нужны или сердцу милы, но все это имело свои границы, а до конца сокрушить, как насекомого топчет исполин ногою, никакой знатный барин никого не мог, доколе скипетр российский держался в руках ее. Она, нередко уважая представления их, лишала милостей своих или ленты, или повышения, или выгодного перевода, что и я недавно испытал; но как скоро подданный на верхней ступеньке требовал, чтобы столкнули совсем подданного же с нижней, она отвращалась от того с негодованием, и злоба черная редко имела успех у подножия ее престола, а пощипать овец своих иногда пастухам попускала.
   Подходя к последним дням почти толико черного для меня года, скажу наконец, что явился из Питера Улыбышев к суду. Явное ему доброхотство, оказанное, как выше видно было, со стороны генерал-прокурора, расположило более и в Пензе жителей в пользу его, нежели против. Суд над ним начался в Уголовной палате, однако он лично ни дня не был под стражею; не мог никуда выезжать из города, но в нем наслаждался всеми приятностями свободы, которая у меня почти отнята была, ибо страх про дерзостей его заменял самый строгий караул. От того ли человек запирается в своих покоях, что его внешний страж не выпускает или предвидимая опасность зла, от которого не чает он предохранения -- не все ли равно для заключенного? Вот какова была тогда моя участь! В строгом уединении, среди семьи моей, которая умножалась домом шурина, оплакивал я мои заблуждения; имел достаточное время к размышлению, смотрел со вниманием на все окружавшие меня обстоятельства и видел, что не всегда винит нас поступок, но наиболее случай, который важность преступления то увеличивает, то уменьшает, смотря по качеству лица и стечению обстоятельств внешних. Сколько, подлинно, мужей, гораздо тяжче моего погрешивших, которые не только не понесли никакого за то наказания, напротив, в торжестве славились мнимой остротой и успех своего вероломства приписывали необыкновенному разуму, тогда как другой в самом легком проступке, без черноты в намерениях, без желчи и дерзости в действии, попадал под такой гибельный удар судьбы, что многими годами не мог исправить своего расстроенного положения. Наружность везде и во всякое время сильно действовала на умы и на суд человеков. Вор в лентах и вор с сумой судятся различно; отчего же, когда поступок одинаков, все отягощает слабого и прощает сильного? Мое приключение, которого отрасли далеко пойдут в будущие годы, послужит тому некоторым примером. Дабы надолго об нем забыть, по крайней мере уже не писать, скажу здесь, что сколько я писем ни писал к генерал-прокурору о скорейшем окончании дела и удовлетворении меня в обиде, ничто не действовало, кроме вторичного письма к самой государыне41, которая тотчас приказала понудить Уголовную палату; это повеление немножко ее подстрекнуло и прибавило огня, но скоро опять он потух. Беспокоить монархиню беспрестанно жалобами казалось мне непристойно, и притом я ее вяще мог бы раздражить. Хлопотать с другой стороны об успехе через Самойлова было бесполезно, ибо он держал противную мне сторону и притом хлопал лишь ушами42 -- так о нем довольно громко изъяснился один славный нашего века писатель; ходатайствовать в Уголовной палате развязки -- кроме того, что я знал, что ею не кончится это дело, не находил приличным искать того, чего по справедливости никакой судья отнять у меня не мог. Итак, решился кинуть всякое старание до тех пор, как угодно было бы Богу положить озлоблениям моим конец, и если я не получил правды ни от кого по этому делу, то и врагам моим не дал Вышний торжества, ибо все это настроено было на тот конец, чтобы я, соскучив притеснениями, пошел в отставку и очистил тем ваканцию, которую чрезмерно желал занять г. Колокольцов. Он из числа был искателей сего места и тогда, как меня определили неожидаемым образом, а теперь надеялся при смене моей еще вернее заступить оное. Самойлов также имел в виду своего вице-губернатора, но никто не успел. Из каких иногда мелких и сомнительных выгод люди едятся между собою, как волки, и один под другим без пощады яму роет.
   Здесь кончу я мои повествования об Улыбышеве, и, как путешественник, который, проходя неприятными и колкими путями, выходит на малую лужайку, дабы, несколько отдохнув, собраться с новыми силами шествовать далее тем же путем, узким и прискорбным, так я в описании будущего года несколько отдохну. Но прежде вступления в оный нужно еще обратиться к службе в истекающем и сказать о том, что я принужден был, видя умножающиеся недоимки по Пензенской губернии и крайнее в сборе податей небрежение Губернского правления, дабы не подпасть под ответ самому в случае, когда бы не стало доходов становиться на непременные расходы, принужден был, говорю, сделать акт в палате и через нее пожаловаться Экспедиции о доходах. Сим движением я показывал мою заботу. В случае опасном она могла меня извинить, ибо тогда не посмотрели бы на все эти нежности нашего светского обращения, кои требуют, чтобы мы снисходили людям, обидевшим нас, и чтобы я на губернатора не жаловался, дабы не подать вида личности злобной и в самом правильном поступке. Служба всех этих тонкостей не разбирает, и когда денег в Казенной палате от недобора нет, то скорее всех терпит вице-губернатор. Так тогда рассуждали, я должен был с сим правилом сообразно действовать. Сей мой поступок не примирял меня с моим начальником, но, не предполагая по существу и причинам ссоры нашей никакого примирения до гроба возможным, я не смягчал моего с ним обращения. В одно время с сим неприятным для Губернского правления понуждением писал я письмо к князю Куракину в Питер, в котором приносил ему благодарность за шурина моего и все к нему его милости, просил исходатайствовать мне перевода в другую губернию, ибо и жизнь, и служба -- все меня в Пензе равно тяготило. Но, видно, тогда не у прииде {не у прииде -- еще не пришел (ст.-слав.).} тому час, и при всем доброжелательстве ко мне князя не мог я освободиться от тамошних жестоких уз. Письмо мое было едко, разительно, я чаял от него успеха, но тогда князь не был еще довольно силен для такого в пользу мою оборота, да и повершим тем, что чему быть, того не миновать, а чего Бог не захочет, то вовек не сбудется.
   Слава Богу! Год сей кончен, я его прожил, я его описал, -- итак, теперь постараемся его забыть, и пусть он в океане вечности далеко от нас мчится, как щепка, замаранная грязью, уносится по струям чистого источника в бездны морские.
   

1795

   Принявшись за журнал мой снова, я уже сказал, что множество бумаг моих распропало, так что не могу с желаемою подробностию, а паче постепенностию в приключениях ввести в оный нынешнего года. Начался он тем, что закидали меня стихами и разными панегириками, за ними никогда дело не станет. Рифмы везде вяжут, как бабы чулки, была бы лишь охота за них платить, а даром и прямых достоинств не похвалят. У двора новый год означался разными милостями монаршими на нас, то есть на статских, ибо лично на меня уже давно ни одна не падала. Влияние паче прочих имел данный диплом Самойлову на графское достоинство1 -- за что? Вот здесь-то, подлинно, не солгавши можно сказать: "Бог знает!", ибо людям догадаться было бы трудно. Сколько, думаю, тогда писем поздравительных наслала к нему всяка наша братья! Приказной торопился попотчевать его сиятельством. О! Если бы сии приношения так, как и подносимые мне стихи, по мере надобностей каждого могли предзнаменовать счастливый или неблагополучный год, сколько бы они были милы и приятны; но то беда, что в похвалах сего рода никакой нет пользы, ни истины. Я в сию минуту читаю происшествия генваря и вижу -- увы! -- что двор не изъят от огорчений. На одинаких весках2 с последним нищебродом знаменитейших в свете царей неумолимая судьба подвергает естественным сокрушениям. После радости печаль -- сие правило действует и в чертогах, трон от оного нимало не свободен. 7-го генваря родилась великая княжна Анна Павловна, а 16-го скончалась сухоткою Ольга Павловна3. Ее ли бы, кажется, не вылечили врачи, если бы не была назначена минута смерти каждого таким существом, противу которого нет обороны ни в каком искусстве. Во время сих происшествий в Петербурге у нас происходили свои. Куракин неотступно звал меня к себе, и я с женой посетил его в пензенской деревне. О приеме его говорить лишнее одно и то же. Придворные эти особы никогда не меняют своей наружности, никогда, сирень во время своих в ком-нибудь надобностей. Где есть любовь или какое-либо чувство привлечения к человеку, там кажется неестественно изо дня в день быть одинакову. Малейшая перемена в друге или оттенка в его приязни побуждает и нас в поступках своих с ним соображаться, а тут, напротив, всякий играет свою роль, как он ее выучил, и Куракин ежедневно на письме и на словах был противу нас все тот же. Их можно уподобить, этих господ, карточным вырезанным куклам, у которых рука или нога прыгает не выше и не далее, как в меру протянутой нитки, посредством которой шалливое дитя ее двигает. Здесь случай и нужда то, что там ребенок. Начало новых откупов, а за князем с затруднительною наддачею осталась Пенза, самый худой город относительно к этой операции, заставляло его для собственных своих польз ублажать меня сколько можно, ибо, зная, что деньгами купить меня неудобно, не отчаивался он путем самолюбия расшевелить стоическую мою упругость. Итак, мы у него погостили, ели, пили сладко, слушали приятную музыку, и в эти сутки я соглашался весьма с г. Beaumarchais. Фигаро не врал, когда он сказал: "Posséder c'est peu de chose, mais c'est jouir qui rend heureux {Обладать не главное, счастье -- это уметь наслаждаться (фр.).}"4. Выучитесь, соотчичи мои почтенные, выучитесь все, Бога ради, по-французски, вы много узнаете вещей остроумных и истинных, каких писатели наши долго еще вам с таким жаром и силою, как те, не выразят. Подлинно, что пользы владеть вещию, иметь ее своею только? Наслаждаться ею -- вот прямое благополучие! Когда я в гостях у Куракина делил с ним его забавы, не мои ли были на тот момент все его прихоти. Он платил, а я наслаждался, и наслаждался, смею сказать, больше, чем он, потому что частое употребление и самых милых вещей становится скучно. Не так дорого, а изредка пользоваться приятным умножает его цену. Таково было мое положение. Эту правду не оспорит, я думаю, никто, при Мафусалеме еще ее испытали, и с тех пор все тому верят, кроме любовников, которые одни думают, что их чувства вечны и что милое лицо в пятнадцать лет так же мило будет, когда природа отнимет у него зубы и нарядит ясны очи в морщины. Я слышу, что читатель мне говорит: "Без прибаски нельзя". Виноват, упрек справедлив. Можно было просто сказать, что, погостив у Куракина, домой воротились, но тогда б История моя была очень коротка, а мне хочется, чтоб она состояла из нескольких тетрадей, дабы, если не будет интересна после меня, по крайней мере была бы тяжела на вес; на что? -- спросят меня. А кто знает, может быть через сто тысяч сто девяносто девять лет так же дорого платить станут за золотник моих рукописей, как теперь заплатит охотник древности за поношенную строчку Пророчества Сивиллы. Однако не шутя пора за дело.
   По возвращении от Куракина сделалась между нами маленькая смутня. Архитектор что-то перенес, эта мелочь везде как моль втирается, нам пересказал княжие слова не так, ему наши иначе, словом, началась было ссора, но скоро прекратилась посредством дружеских изъяснений и медиации г. Столыпина, о котором, впрочем, нет нужды здесь рассказывать ни кто, ни что он. Довольно знать, что он низовой помещик и большой знаток в винокуренном хозяйстве, а потому и Куракину не неприятель. Воротясь в Пензу, занимался я очень часто перепиской с обеими князьями Куракиными. Сколько петербургский ни старался или, лучше и вернее сказать, сколько ни уверял меня, что он старался о переводе меня в другую губернию, о котором я неоднократно просил его и умолял самыми убедительными письмами, но нет, удачи не было. Я все маялся в Пензе, и, казалось, небо не хотело мне назначить еще иного места к спасению. Заметить случилось мне тогда странное приключение. Я не суевер, но здесь охотно предам его потомству, и судить о нем вольно всякому, как угодно. В один вечер, сидя с женою глаз на глаз в моем кабинете, пришли люди нам сказать, что на небе явление; без всякого вероятия мы вышли посмотреть, что такое, и в самой вещи нашли естественное действие воздушного метеора, показавшегося в виде огненного клуба на нашем горизонте, таковой же виден был и в разных местах пензенской губернии. Я тотчас сказал жене: "Верно, что-нибудь случилось на севере", -- и подлинно, скоро узнали, что в самый тот день скончалась Ольга Павловна. Узнавши о ее кончине, я опять вдруг сказал жене: "Верно, внучка бабушке путь готовит". Сбылось и то мое предсказание. Здесь, конечно, нет ничего чудесного, но не меньше игра случая весьма странная; я, однако, хвастать сим нимало не намерен, дабы не почли меня пророком и не посадили в тесную каморку, каких у царей земных для людей с подобными догадками везде очень много. В марте послан был от Казенной палаты с отчетами в Петербург г. советник Бутковский, который бывал когда-то офицером во флоте. О нем не лишнее будет здесь поместить анекдот, который ясно покажет способность его к гражданской службе. Когда дело, о котором мысли судей были разнообразны, доходило по собранным от них голосам до диспута, то он позволял себе с товарищами своими браниться, и на замечания мои, что это непристойно, он возражал утвердительным голосом, что диспут уже начался, понимая, будто бы действие, словом сим названное в коллегии, позволяет каждому предаться всей ярости личного своего противу кого ни на есть негодования. Такое средство мне бы казалось очень удобным для соединения голосов, и подлинно, если бы всякий во всех трибуналах думал о сем так, как г. Бутковский, то никакое дело до разноголосицы бы не доходило и всегда бы решалось по мнению широкоплечего. Сей чудной советник поехал с отчетами в чаянии том, что желание его перейти во флот получит успех, но вместо того воротился он на старый свой стул, а отчет остался в Петербурге, где и теперь, я чаю, спокойно лежит, ибо тогда и сами Экспедиции, их получавшие, не способны были ничего разобрать в путлявых наших расчетах. Формы на них менялись очень часто, и это-то самое служило верным признаком, что и верхние наши места не умели еще образовать легчайшей методы. Словом, предместник мой был вице-губернатором с 781-го по 92-й, а я с оного до 1797-го, и ни он, ни я не получили в бытность нашу в Пензе ни одной квитанции; да и с открытия губернии, с 1780-го сиречь года, ни за один Казенная палата не была еще сочтена.
   Пока дела шли своим порядком, ссора моя с губернатором всегда находила в чем-нибудь новую пищу. Он хотел сменить непременно без суда мнимо провинившегося перед ним винного пристава Саранского5 и прислал к нам предложение в Великую пятницу6, надписав: "О нужном деле", дабы тем и в эти свободные дни даже для острогов потревожить мое спокойство и вынудить меня идти в присутствие. Собрал я палату, прослушал предложение и, найдя в нем, что Губернское правление отрешает чиновника другого ведомства, тогда как отрешение отнюдь не ему и лично губернатору по наказу присвоено, подал голос и с этим примечанием к нему отнесся, чем опять раздражил эту седую, но, к несчастию, бестолковую голову. Пристав, однако, был отрешен, и после им же оправдавший его протокол Уголовной палаты пропущен, но подсудимый остался без места. Увы! Чего не делает сила в руках недостойных? В то же время почти другая со мной встреча последовала и также довольно забавного рода. Одна барыня пребеднейшая, коей имени уже я и не помню, имела дело в Совестном суде с князем Кугушевым. За него посредниками были Жедринский и Гладков, оба уже известные читателю, а она, не сыскавши никого, решилась звать меня за себя в посредники. Другой на моем месте отклонил бы это как-нибудь, или бы сказал, что у него флюс и он выезжать не может, или бы отъехал под видом деревенской экономии верст за пять куда-нибудь от города и сделался отлучным, но я никогда не любил политики там, где надобно помогать, и, зная, что от посредничества в Совестном суде закон не предположил никакой причины к отрицанию, посулил ей взяться за ее дело и, подговоря с собою в помощники Полчанинова, взяли дело ее в особенное свое попечение. Надобно было съехаться в Совестный суд. Косноязычный судья г. Сумароков по прихотям Жедринского назначил присутствие поутру, потому что тот вместо Гражданской палаты, в которую никогда не езжал, охотнее сбирался в Совестный суд на час беседы, пустой может быть, а потом домой, да и за карты; но я, не любя портить моего порядка и будучи обязан утром присутствовать в своей палате, не мог на это согласиться, требуя, чтобы время назначаемо было для сего съезда или после полудни, или по окончании присутственных часов по регламенту. Требование сие не полюбилось Совестному суду, который не находил себя в обязанности присутствовать или долее, или в иное время, чем другие, а больше всего карты делали тут много помехи; итак, он отнесся в Губернское правление, а оно, не умея разрешить сего обстоятельства, промолчало. Ступишин, как Александр, любя рубить узлы, коих развязать не умеет7, стал меня принуждать властным образом явиться в суд. Я своими причинами вышесказанными оборонялся; наконец, съехались мы в два часа пополудни, но поелику прежние переписки и переговоры расположили всех нас друг против друга очень худо, а дело шло о том, чтобы Кугушеву признаться, что купчая, данная ему родственниками нашей истицы, есть безденежная и подложная, в чем не всякий любит искренно признаваться, то мы пошумели, поспорили и вывели друг друга из терпения. Судья нас -- оттого, что заикался поминутно, а мы его -- оттого, что без умолку кричали, а потом разошлись, не положив не только конца, ниже начала нашему делу. Стоило труда собираться. Прекрасный Совестный суд! После мы уже не съезжались, подписали по домам каждый свое несогласие и отослали подсудимых в Уездный суд или, лучше сказать, во тьму кромешную. Входили ли когда на мысль творцу учреждения Совестного суда в России, что дворяне таким образом осквернять станут сие святилище истины? Трудно повинить меня в том, что я долго упорствовал предстать в суд, ибо ничто меня не освобождало от должности моей по службе, и если ничто же не освобождало от обязанности как гражданина, тут на то время живущего, быть посредником, однако не на счет должности моей позволено могло мне быть ту обязанность исполнить. Каким же бы образом и в Совестном суде, и в Казенной палате мог я в одно и то же время поутру в будний день (а у меня все были будни, ибо кроме воскресенья я и по субботам присутствовал ради лучшего и скорого течения дел) прикладывать к актам судебного места руку и обманом показывать себя тут и там? Такой беспорядок не входил в мое поведение, и я на оный не мог согласиться. Впрочем, я живу в России и знаю, что ничего нет легче, как быть без вины виновату.
   В замену сих мелких беспокойств судьба награждала меня соразмерными и приятностями. По знакомству с отцом моим покойным, Измайлов М. М. поручал мне деревни племянницы своей родной и дела ее. Я в них нередко успевал делать ему угодное, а как Прозоровский от московского начальства просился прочь, и на место его по гражданской части генерал-губернатором пожалован был тот Измайлов8, то в стесненных обстоятельствах матери моей, которая тогда из оборотов не выходила, он мог ей оказывать большие милости, да и по заводу в подмосковной, на котором выкуривалась наша поставка казенного вина, пособие его и покровительство были на то время необходимы.
   Губернатор, однако, как ранний червь, все подъедал меня разными способами. Вдруг вздумалось ему нечаянно послать освидетельствовать казначея Слесарова, считая по чьим-то рассказам, будто у него не все деньги налицо, что, конечно, я с ним в половине в плутне, ибо он был ко мне близок. Советник Губернского правления проездил напрасно, прогоны казенные пропали, и казна оказалась в целости. Я о сем происшествии списался тотчас с Куракиным, который также того казначея покровительствовал, и как при сем свидетельстве у Слесарова описаны были, заперты и запечатаны все книги, счеты и дела, ибо где действует мстительная личность, там редко или вовсе никогда благоразумие не советуется насчет предпринимаемых мер, и сей яркий поступок, расстроивая порядок службы, вынудил меня опять войти с Ступишиным в колкую и щекотливую переписку; но он ничего, кроме злобы, не чувствовал. В откупные дела по губернии вошел по Чембарской округе граф Разумовский Алексей Кириллович. Он был очень богат, а потому думал, что никто ему не дерзнет прекословить. Скоро неприятный случай заставил его познать свою ошибку, и увидел он, что меня уломать деньгами в деле несправедливом трудно. Постращал он Казенную палату при неудаче в оборотах своих указом строгим из Сената, но, увидя, что тамошнее правосудие еще тяжеле достается, нежели благосклонное снисхождение средних мест в губернии, рассудил, не заводя дальней ссоры, примириться в лице моем с Казенною палатою посредством Куракина. Богатые люди и знатные господа обыкновенно все между собою свои. Тот вошел в посредничество и писал ко мне. Из рук в руки, с нарочными и по почте переходило несколько от нас писем, и кончилось все, как говорят французы, à l'amiable {полюбовно (фр.).}, и Куракин начал вновь звать меня с женой в саратовскую свою деревню Надеждино. Пока приготовлялись там для нас забавы, в Пензе меня все терзали и жгли малым огнем, как людоеды хорошую добычу. Уездный суд по делу, в нем производящемуся о поступке Улыбышева, требовал от меня каких-то объяснений и доказательств, но я, твердо расположась, принеся раз свою жалобу, не иметь в таком наглом деле на праве обыкновенного истца никакого ходатайства, предоставил законам сильно или слабо действовать, а сам старался забывать столь несносное приключение и уездному суду ничего от себя не давал, не посылал и не писал. Я занимался, при всех чинимых мне озлоблениях, одной службой, и цель моя быть ей существенно полезну никогда из вида моего не пропадала. Изыскивая способы какую-либо финансам показать услугу, много рылся наипаче в бумагах заводских. Винокурни были в Пензе наша Ост-Индия9, тут надлежало искать сокровищ, и я, по зрелом соображении их обстоятельств внешних и внутренних найдя, что заготовительный капитал не нужен, решился о нем сперва предложить Казенной палате, а от оной потом и далее представить. Дабы показать пользу моего предложения, нужно дать здесь некоторое понятие и о деле сем вообще.
   Винокуренные наши заводы устроены были на полмиллиона почти ведр вина и, действительно, до 300 000 ведр невступно могли выкуривать оного, следовательно, и стат служителей, закупщиков, разных чиновников, содержался при них полный и соразмерный сей пропорции, а сумма, на них употребляемая по выкурке вина, располагалась на каждое ведро. Для успешного производства сидки были назначены четыре капитала. Один назывался единовременный, из него построен был самый завод, заведена посуда, и он весь должен был находиться в движимом имении заводском. Другой назывался оборотный и служил на закупку припасов, составляющих вино; сей издерживался всякую зиму и поворачивался из выручаемых за вино денег, следовательно, никогда не приходил в умаление, а все был тот же. Третий -- развозной, о котором при вступлении моем делал я упомянутое в сих записках представление, получившее одобрение от Васильева и его Экспедиции. Четвертый, под именем заготовительного, был тот самый, о котором здесь речь идет. Он назначен был на то, чтобы, пока вино возят с завода в губернии, его требующие, покупка припасов на будущую выкурку не терпела недостатка в деньгах, ибо губернии не прежде возвращали деньги, как по получении вина, следовательно, оборот путевого времени мог быть для польз заводских по продолжительности своей предосудителен. Таковы были обстоятельства начальные при установлении завода, потом они менялись и, наконец, были таковы: вино возили уже не губернии хозяйственно, а подрядчики своим коштом. Указом Сената велено было уже две трети денег за вино присылать тогда, как оно отправится, не дожидаясь еще его привоза, следовательно, сумма оборотная поступала скорее в капитал заводской сего имени, и в заготовительном менее было уже нужды. Новые откупщики имели право брать вино, где хотели, следовательно, брали, где оно было дешевле, а на казенном, по причине статов, кои, как выше сказано, отягощали раскладкою своей истинную цену вина, она была выше всех партикулярных заводов, следовательно, меньше его требовали, оттого меньше курили, и чем меньше курили, тем дороже оно становилось. Сообразив все это и найдя заготовительный капитал точно не нужным при заводе, представил о сем, а как он простирался до 200 тысяч с лишком, то я смел надеяться, что такой подвиг заслужит внимание начальства, что увидят наконец мои труды и облегчат мою участь. Но нет! Все было тщетно! Намерение мое не достигло желаемого успеха. Не знаю, подействовала ли моя бумага на пользу казенную, но видел очень ясно, что рвение мое никакого замечания не удостоилось. Какими тяжкими опытами доходить должен был я до того, чтобы увериться, что служить отечеству с усердием в монархическом или, лучше сказать, в безотечественном царстве, есть химера, восторг ума незрелого и горячка молодого воображения.
   В то время как я сим образом в своем кругу вертелся, как насекомое в пыли, на севере знаменитые дела происходили. Екатерина подписывала статы новым губерниям, насылала губернаторов в польские области. Тутолмин их преображал, открывал Минскую с Брацлавскою губерниями. Князь Зубов10 крестил Вознесенскую, а Курляндия преклоняла выю и отрицалась от всех связей своих с Польшею11. Россия присоединяла ее к областям своим и расширяла тем свои и так необъятные пределы. Но Екатерины на все становилось, она и старых губернаторов сменять не забывала. Тогда в соседстве нашем саратовский был уволен12, и мы надеялись, что не долго усидит наш Ступишин на престоле своего самовластия, но -- еще держался, несмотря на бури вокруг себя и падение ему подобных. При таком движении многих чиновников постоянным образом все меня забывали, и нигде ничего в пользу мою не делалось, да и от домашних беспокойств не был я свободен. Шурин мой родной, меньшой брат жены моей Артемий, будучи в Московском гарнизоне офицером и у комиссариата в употреблении, был под судом за продажу чужого человека в рекруты. Поползновение к прибыткам многое может произвести в уме, худо образованном и наклонном наслаждаться на счет самой непорочности сердца. Я об нем писал и просил, но судьба помогла лучше всех покровителей, ибо он, не дождавшись сентенции, которая не могла быть ни легка, ни для нас приятна, лишился жизни. Вот лучшее, что с ним по обстоятельствам его могло случиться, но не менее состояние его дотоле нас тревожило и огорчало. Не мешало сие нам, однако, посетить Куракина и на ласковый его зов сдаться. Мы к нему поехали в товариществе нескольких приятелей в июле в Надеждино. В этот раз, казалось, он истощил все тонкости гостеприимства. Выехав сам верхом с большою свитою на свои границы, в осьми верстах от дома его отстоящие, он нам представил самое великолепное зрелище. При нем были казаки, и когда мы сели с ним вместе на линейки, им подвезенные (то есть не он их сам подвез, а лошади, иначе было бы уже слишком учтиво), они делали на конях своих разные ристания, кои до самого дома нас весьма забавляли, а между тем и разговор останавливали, до которого князь, по любви его к политике, был весьма не охотник, дабы иногда и нехотя в чем не проговориться. В таком знаменитом кортеже приехали мы в село. Там музыка, там роскошь, нега, пиршество отличного вкуса. Погода была хороша и покровительствовала забавам поселянина. Тогда как пахарь под лучами яркого солнца занимался снятием посеянных им плодов и думал о жизни своей зимою в его убогой хижине, мы в прекрасной галерее, названной "Вместилищем чувств вечных", забывали о нуждах крестьянина и на счет немилосердого пота его удвоивали заблуждения чувств временных. В этой зале, поставленной в саду, было четыре кабинета, на дверях каждого был вензель любезной какой-либо особы князю. Мысль его обращалась всегда к той, чье имя видел он там, где избирал сидеть. Из этой залы мы смотрели на представление в поле людьми его драмы "Эмилии Галотти"13. Не говоря раздробительно о сей забаве, довольно сказать, что без театра, музыки, на чистом воздухе, актерами без искусства, во фраках, без театральной одежды игранная драма, да и печальная, и притом предлинная, в немецком вкусе писанная, не могла доставить большого увеселения, а особливо в самый пущий зной июля месяца; но в симметрическом расположении дня назначено было нас этим позабавить, и чрез то с обеих сторон выиграли несколько времени, а нам всем то и нужно было, чтобы его убить и поскорее расстаться. Дал нам хозяин с обыкновенными чинами и бал, а на проводах в приятном беспорядке, которым одолжены мы были несколько Бахусу, все мы, без различия полов, состояния и лет за столом сидя, пели привезенную мною моего сочинения песню, которая так полюбилась князю, что он слова те посылал к невестке своей в Питер. Она делала на них музыку, и он, получа ее на ноте, с самой льстивой надписью своей рукой приписал мне и доставил. У меня как музыка эта, так и несколько писем, писанных из "Вместилища чувств вечных", нося имя сие в своем заглавии, доныне хранятся. Песня, Нине посвященная14, вскружила тогда голову многим, ее любили все, ее пели везде охотно. Безделка такая знакома была даже в Москве и далее. Таким образом погостив у князя сутки двои, мы воротились домой опять в Пензу, в юдоль нашу плачевную. При всем принуждении, с каким мы угощались у Куракина, дни, нами у него провождаемые, казались, однако, райскими в сравнении с теми, какие тянули мы в Пензе, тянули, говорю я, ибо медь, чугун и все жесткие минералы, верно, не с большим трудом вытягиваются в ручные изделки, как наша жизнь в те времена печали. Отпустя нас от себя, Куракин имел случай несколько писем после к нам писать, будто из благодарности, но в самом деле этот сибарит, не зная, чем облегчить безмерную тоску свою в деревне, рад был, когда мог придираться к самым пустым упражнениям, кои держали его в той очаровательной мысли, будто ему недосуг и будто важными делами он занят, а наконец в августе по причине продолжительной болезни принужден был ехать в Москву и при отъезде своем, миновав Пензу, не оставил письменно поручить мне своих дел, истребовать моего покровительства поверенному своему и в преласковом письме, написав даже приветствие по-немецки моему Павлуше, сказал мне прости. Ужли нельзя было проститься простее и гораздо искреннее? Но где замешаются чины и знатность, там чистосердечие несовместно, притворство все заменяет. Ему совсем нас было не жаль, на что же показывать то, чего не чувствуешь, и там, где, кажется, это совсем и не нужно? A usage du monde, faèon de parler {знание света, манера говорить (фр.).} и прочие занятые нами у французов обряды куда тогда денутся? О! Пустые слова! Доколе вы нами управлять станете, дотоле мы звуком вашим пленяться будем, отступая от наших мыслей и прямых чувствований сердца. Для меня сии последние всегда брали верх над вычетами ума и всякой его логики. Размышлять грустно: куда ни кинь свою думу, везде дурно, непостоянно, коловратно; одни вздохи сердца, когда стремятся к тому, кто их делить хочет, -- вот жизнь прямая, единственный способ смягчить и самую жестокую судьбу.
   У князя Куракина был музыкант по имени Изобе, человек с приятным дарованием. У него жена слыла дочерью одного чиновника французского, но по стечениям обстоятельств революционных нашлась в необходимости выйти за музыканта. Какая сладкая необходимость! Для чего же прочие все в жизни нашей ей не подобны! Она была женщина ловкая и любезная, что до того, впрочем, кто был ее батюшка и матушка? Не всякий, я думаю, и из самых витязей без ошибки назовет своих пращуров. Посещая князя Куракина, я находил большое удовольствие в ее беседе. Иногда она ко мне писывала, я к ней. Переписка такая увеселяла в городе мое уединение, а письма Струйского, неисчерпаемый источник нелепостей, смешили, когда меланхолия слишком удручала сердце. Есть такие минуты стесненного сокрушения в человеке, что самые даже идеи останавливаются и кажутся неподвижны. Тут весьма хорошо прочесть что-нибудь из Тредьяковского, Струйского, Черкасова и том кина, который по всем делам моим всегда давал голос в мою пользу. Никакие мои выражения не сравняются с тою благодарностию, которой преисполнено мое сердце к княгине Куракиной. Она по качествам души своей была столько выше похвалы, сколько всякое холодное витийство языка слабо к засвидетельствованию чувств, коими на всю жизнь мою меня обязала. Кто другой так скромно поможет ближнему? Она знала, что поступки ее в сем случае, не будучи миру известны, не привлекут ни похвал, ни восклицаний, для которых столь часто самолюбие негодное заставляет нас быть добрыми. Нет! Здесь видна черта характера высокого, души необыкновенной. Вот истинная дружба, истинная любовь христианская! Отдадим ей без зависти полную справедливость и постараемся подражать ей.
   Все сии обстоятельства невольно задерживали меня в Москве. Я не хотел уехать, не удостоверясь, что дело кончено и послано в Петербург, но чтоб между тем иметь некоторую отраду, ибо кто не согласится, что забавы мои зимние выходили мне соком летом, что выговор в Сенате, решение мундирного дела и долговые обороты, все это вдруг давало мне некоторое право искать рассеяния, дабы сохранить ум в порядке, я с женой вымышлял разные путешествия не дальные около города. Итак, собрались побывать в Веневской деревне у тещи, у которой, к крайнему ее удовольствию, прогостили почти неделю и взяли у нее день именин жены моей. Старушка плакала от радости, видя сей опыт нашей к ней преданности. Она жила одна с старшей дочерью своей Настасьей Алексеевной в уединенной деревне, молилась Богу, вязала чулки и от скуки по вечерам загадывала в карты. В это время я написал мою "Семиру Болеславну"7. По слогу ее можно видеть, что мне было не скучно и что везде найдешь оригиналов забавных. Пословица Буало весьма справедлива:
   
   Les fous sont les bas pour nos menus plaisirs*.
   * Сумасшедшие суть источник наших мелких развлечений (фр.).
   
   Поездка сия принесла общее удовольствие всем нам, а паче жене моей, которая, до чрезвычайности будучи привязана к родным и беспредельно почитая мать свою, очень рада была, что могла ей изъявить чувства свои на опыте столь убедительном.
   Возвращаясь от тещи в Москву, мы завернули в Каширскую деревню к приятелям нашим Яньковым и у них погостили дни три. Тут мы столько приели клубники и всяких ягод, что я едва спасся от беспокойных последствий такого объедения. Любо нам было и тут! Хозяева -- люди добрые, старинного века, радушные наши приятели; деревня привольная, все ведется без купли; разговор искренний, шутки без насмешки, обращение простое. В таком месте и съешь вкуснее, и выпьешь слаще, и выспишься крепче. Отсюда мы, побывавши в Москве, съездили в другую сторону к зятю графу Ефимовскому. Село его Введенское -- место превосходное, богатое угодьями и красотою. Чему дивиться? Ефимовские были в родстве с Екатериной Первой. Им тогда жалованы Петром лучшие окрестности московские в вечное владение. У Яньковых и у тещи мы видели одну природу, вкушали полевые плоды и огородные растения, здесь нам предлагались фрукты оранжерейные. Хозяин -- охотник до садов и чужеземных растений. Он смышлен несколько в ботанике, выписывает, что есть диковинного в этом роде, и наслаждается плодами образованного вкуса, а не простой природы. И тут мы несколько дней погостили не одни с женой, но и дочерей своих я привозил сюда с собою. Сестра моя также гостила у Яньковой, и я там с нею съехался. При ней жила и старшая дочь моя, меньшая никогда от нас не отставала, куда мы, туда и она. Удруживши зятю нашим посещением, мы погостили и воротились в Москву. В Введенском я видел гроб сестры моей и пролил над ней слезы дружеского воспоминания. Чем ближе к старости человек, тем полнее магазин воспоминаний. Чего я тут не привел себе на память бывшего во время молодости моей! Всякое место почти становилось для меня в Москве и около Москвы памятником какого-нибудь случая в жизни, и я, по счастливому естеству моего воображения, живо представлял их себе, стараясь избирать приятное, дабы скрасить эпоху настоящую, наполненную для меня столь тяжкими событиями.
   Пока я занимался сам собой и едва имел время думать о том, что около меня делается, Москва, богатая область всяких приключений, занимала чрезвычайно любопытство каждого разными предметами. Принц Веймарский, супруг великой княгини Марии Павловны, приезжал смотреть ее после великих происшествий 1812 года, и правители города старались всячески украшать ее развалины. Тогда был уже главнокомандующим Тормасов, который сменил Ростопчина скоро после неприятеля. Тот успел сжечь Москву и отретировался, у двора начались его невзгоды, и он пустился странствовать по чужим землям, унося с собою проклятия жителей столицы. Хотя я находил их весьма неосновательными, но всякий рассуждает по-своему. Общая участь всякого начальника постигла и его. Пока дубина в руках, все хвалят, подличают, втираются в милость. Сменили -- все бросят, да и Бог бы с ними, но этого мало. Начнут бранить и тем самым злословить, за что во время случая готовы памятники ставить. Публика везде такова. За Веймарским принцем и народ, и дворяне ездили на все народные прогулки, ему давали обеды, казали московские диковинки и прятали все то, чем похвастаться было не можно. Около того же времени возвращался из резиденции персидский посол на родину. Он уже был Москве знаком. Скоро по замирении с Персией, которое последовало во время последней войны8, будучи отправлен от того к нашему двору, он принужден был за отлучкою нашего государя во время Наполеоновых проказ и подвигов остановиться в Москве и в ней всю ту зиму прожил. Ему давали балы, он ездил по гостям, и на него имели достаточное время наглядеться, однако и на возвратном его пути ныне все кидались к нему навстречу; борода его, шуба, ожерельи его драгоценные, все было в диковинку.
   Проводя сих двух гостей, удвоили труды отстроивать город. Принялись за отделку Кремля и гостиного двора, все делалось по новым чертежам. Ломка была страшная, торопились поправить все взрывы, которыми Наполеон ознаменовал побег свой из Москвы, дабы по крайней мере Капитолию российскую представить в лучшем виде государю, которого ожидали в августе, в первый еще раз после победоносных его подвигов, в уязвленное сердце России. Возобновлен Иван Великий, открыт памятник царя Иоанна Васильевича, собор Василия Блаженного, и площадь сделалась лучше, нежели была когда-либо прежде, словом, вся Москва была в суете и волнении, как пред великим праздничным днем, а тем временем юный принц российского дома, великий князь Николай Павлович, отправясь путешествовать по государству, таким же образом занимал все на пути его лежащие города и уезды. Слухи о нем наполняли Москву разными занимательными известиями. Итак, в столице было ежели не весело всем, по крайней мере, всякому не без дела и заботы.
   В Петербурге были свои происшествия. В нынешнем лете, исполнив лета долги, скончался первый вельможа, дядька государев, президент Совета, регент, можно сказать, всего государства князь Салтыков9. Сей человек во всю жизнь свою слыл моим благодетелем и протектором и никогда в пользу мою ничего не сделал, кроме того, что и без его участия должно было совершиться по действию судьбы или старанию других, ссылаюсь в этом на сию Историю. Пусть покажут мне, в чем и как в течение жизни моей он оправдал название моего протектора. Надобно было даже так случиться, чтоб и по делам моим все приговоры были им утверждены и пропущены к исполнению, несмотря на то, сколь они были для меня тяжки и предосудительны. Может быть, я не заслуживал его крепкой защиты, охотно соглашусь на то с христианским смирением, но пусть позволят мне по крайней мере не вспоминать о нем, как о человеке, которого благодеянии заставляют уважать и чтить. Нет, благодарность моя ему не принадлежит, и потому смерть его не произвела во мне никакого горестного впечатления. Более говорить о нем здесь было бы уж некстати. Замолчим, ибо он умер.
   Займемся на минуту другим вельможей, а именно князем Юрием Владимировичем. Он имел сына, который, промотавши в карты кучу денег и не заплатя их, скончался, будучи генерал-майором, на лучшем поприще жизни и знаменитости по службе. Старик отказался платить его долги, подкрепляясь законом, который не велит верить векселям сына неотдельного. Обвинение или оправдание сего поступка не принадлежит к моей Истории, но вот чего я в ней умолчать не могу по связи моей с домом и семейством князя. Из числа кредиторов сына его одна какая-то женщина10 нашла случай просить государя, чтоб он приказал князю заплатить ей двадцать восемь тысяч, занятых сыном его. За просительницу вступился крепко Аракчеев, первый фаворит царский. Государь написал рескрипт к князю довольно щекотливый, в котором, соглашаясь на то, что законы не дают права сей барыне искать своей претензии судным порядком, обращается он к его совести и почти требует, чтоб он сию сумму ей выплатил. И цель рескрипта, и слог его огорчили старика. Он должен был ответствовать и, рассчитывая, что никто из приближенных к нему не выразит так хорошо его чувства, как я, потому что я был сам огорчен с стороны монарха, поручил мне написать его ответ. Я не мог отказать такой услуги князю, хотя я отгадывал, что в употреблении моего пера, а не другого действовала не столько доверенность личная ко мне, как хитрость, о которой упомянул выше, однако решился тот ответ сочинить, несмотря на последствия, какие бы оно могло иметь, если б рассудил государь, узнав, что князь Юрий Владимирович сам сочинить письма не может, доискаться, кто его написал. Где требуется искреннее одолжение, там я бываю довольно отважен, а здесь, признаюсь как человек в моей слабости, собственное чувство негодования меня влекло исполнить волю княжую. В осторожность свою, однако же, я от него взял его руки черную записку тех идей, которые должны были составить основу письма, и по воле князя написал ответ слогом кратким, сильным и довольно смелым. Письмо пошло к своему назначению. Оно понравилось и князю, и дочери его, с которой я предварительно советовался, не желая возбуждать огорченного отца подписать лист бумаги, который мог и для него родить неприятности. Я столько же дорожил доверенностию его, как и сам собой. Писавши от себя, я властен был в выборе выражений, но писавши от другого, я не хотел, чтоб слепо поверялись мне выгоды и опасности чужие. Княгиня мой перечень опробовала. Князь подписал и послал. Никто бы не узнал, что я был сочинитель ответа, но старики не скромны. Князь сам после, в намерении привлечь похвалы моему перу, забыв, что они могли быть дорого заплачены мной, всем об этом рассказывал на ухо, и оно сделалось публичным секретом. По счастью, письмо ничего не произвело. Несколько времени прошло, и казалось, что государь отступился от его претензии, но впоследствии история тем кончилась, что государь велел настоятельно князю внушить, чтоб он помянутые деньги заплатил, и он, как ни отстаивал свои деньги, принужден был всю сумму отдать. После чего, дабы старика успокоить насчет прочих сына его долгов, которые могли тем же путем сделаться гласим, выпущен указ, и в нем сказано, что по заплате означенных двадцати восьми тысяч не принимать уже никаких просьб на покойного сына князя Юрия Владимировича и по остальным его претензиям не вчинать нигде никакого дела11. Пусть теперь судит, кто хочет, о правосудии российского государства. Не мое дело входить в рассуждение о таком наглом поступке и доказывать, сколько он удален от всякого естественного и гражданского права, довольно заключить повесть о сем случае тем, что я очень был рад, что моя рука и перо не нанесли самому мне новых туч, которые могли сильнее прочих снова разразиться над моею головою. Но что мне было делать? Услуга моя нужна была благодетелю, и я вменил себе в обязанность исполнить его волю.
   Между всех сих дел, странствий и забот я урывками занимался любимым моим упражнением и писал иногда стихи. Но и сие не всегда с рук мне благополучно сходило. Воображение мое долго поражено было 19-м числом мая и явлением моим в Сенате. Скоро потом написал я стихи под названием "Невинность". Будучи почетным членом Общества российской словесности в Москве и убеждаем неоднократно президентом оного г. Антонским доставить что-нибудь от себя для публичного чтения в собрании, я ему отдал означенную пиесу, и он, ее пересмотрев дома, требовал от меня некоторых поправок. Я сколько мог, не искажая вовсе моего сочинения, удовлетворял его замечаниям, и после нескольких между нами переговоров наконец стихи в приуготовительном их комитете удостоены чтения и в летнем публичном собрании прекраснейшим образом произнесены г. Кокошкиным, действительным членом Общества и лучшим чтецом в городе12. Публика на тот раз была многолюдна. Все слушали Кокошкина со вниманием, и стихи мои вообще понравились всему собранию. Я сам тут был с моим семейством. Сила чувств и выражений привлекли мне множество похвал, но антагонисты мои крепко сердились на Антонского, что он позволил читать публично столь, по мнению их, дерзостную пиесу. Один из них, по имени г. Сандунов, профессор Университета и член действительный того же общества, толковал некоторые места моего сочинения во вред г. Дмитриеву, который не был уже тогда министром и тут же находился в толпе нашей братьи отставных обывателей Москвы. Дмитриев пасмурным лицом вслушивался в каждое слово и глотал с сардонической улыбкой то, что отгадывал принадлежащим собственно себе. Лицо его не представляло ничего мне благоприятного. Сандунов тут же, во время собрания, оставил записку на столе, в которой он отказывался быть более членом такого общества, где позволяется подобная дерзость и богохульство. Как сметь, в самом деле, и иносказательно укорить бывшего вельможу в худом поступке! Это верх злодеяния в государстве русском. Сандунов с тех пор не только перестал присутствовать в заседании членов общества, но даже перестал и партикулярно в оном казаться. Дмитриев с очевидным смущением оставил залу собрания и уехал. Довольно было сих явных признаков неудовольствия, чтоб озаботить и Антонского, на которого вдруг напала робость, и он, желая поправить свой поступок, как искусный политик рассудил моих стихов не выпускать в печать в книгах, издаваемых под названием "Труды общества", в которых обыкновенно печаталось все то, что в дни собрания читалось публично. Мне в мою очередь не могло быть такое раболепство приятно. Между тем многие желали стихи прочесть и дома сами с собою. Чем больше некоторые нападали на них, тем сильнее становилось желание видеть их в печати. В городе о стихах носилась молва, всякий судил по-своему и всякий, однако, желал достать. Я отдал ее от себя в печать в университетскую книжную лавку, но там не приняли по причине весьма правильной. Типография не имела права печатать тех сочинений, кои читались в этом обществе, иначе, как в книжках, от него издаваемых. Я, будучи всегда смел в тех предприятиях, в которых, по убеждению собственной своей совести, не вижу ничего худого, решился отправить "Невинность" в Петербург. Там сын мой представил экземпляр ценсору, он одобрен и у Плавильщикова напечатан без всякого выпуска и поправок13. Печатные листы дошли скоро в Москву, где их мигом перепечатал книгопродавец Ширяев в свою пользу, и началась им свободная и сильная продажа. Устыдился этого г. Антонский, убоявшийся страха, идеже не бе страх, тем более, что всему обществу такая постыдная угодливость частному лицу, к обиде неповинного автора, не приносила ни малейшей чести, и в следующей книжке "Трудов" я увидел уже "Невинность" напечатану от общества14. Охотно простил я ему тогда же, что, вызвавши меня сам прислать для чтения мое произведение, удостоив его, так худо поступил против меня. Сами ученые гг. члены общества признавались мне после в их неосторожности, и сожаление искреннее их не оставило во мне никакого неприятного впечатления. По времени забыл я и стихи, и все, что с ними происходило. Жаль, однако, что могут в храме Аполлона происходить такие мелкие интриги, уничижающие дарования и характер ученого сословия, на которого, кажется, кроме хорошего вкуса, никакие побочные отношения мира не должны были бы действовать при отправлении их дела. Но где есть деспот на троне, там во всяком углу государства пахнет рабством.
   Как бы в отраду мне за сей неприятный эпизод в моей Истории Университет соизволил произвести сыновей моих Дмитрия и Михайлу в студенты. Первый получил сей чин академический вследствие экзамена, который он держал по окончании годичного курса в Университете на праве свободного слушателя, а меньшой, будучи записан полупансионером в благородном училище при Университете, также по окончании годовых экзаменов произведен в студенты пансиона и оставлен в Москве с престарелой нашей мамушкой госпожою Варч, а мы все отправились, и Дмитрий присоединился к нашей компании, в деревню, в которую насилу, насилу мы успели собраться, освободясь от московских хлопот, в половине августа.
   Мы выехали 13-го числа из Москвы в Никольское, а 14-го прибыл в нее государь. Такой наш отъезд накануне его прибытия казался подозрителен, могли действительно подумать, что мне под рукой запрещено жить там, где находится двор, но как я уже не принадлежал ни к какому месту по службе и не мог наряду со всеми являться на поклон его величеству, то мне приличнее было удаляться от солнца и прятаться в тени, нежели сожженному быть его лучами, из которого, конечно, не могло падать на меня ни одного благоприятного. Итак, я расставался с Москвой в то время, когда отвсюду стекались в ее ограды сыны ее с приветствиями и похвалами победоносному примирителю Европы. В самом деле, столица встречала царя своего в первый раз после всех своих бедствий, как гения благодатного, как ангела утешителя, летящего исцелить раны ее. Все с восторгом кидались к стопам его, и, по наружным движениям каждого судя, можно было подумать, что Александр был то же для России, что Тит был для Рима. Так-то трудно бывает проникнуть во глубину человеческого сердца.
   Упомяну здесь мимоходом о кончине сенатора Ивана Владимировича Лопухина15. Он давно уже без дела жил в своей Орловской деревне, не быв, однако, в отставке. Там он женился на какой-то издавна преданной ему рабыне своей и, предавшись слабости человеческой под конец жизни, умер не с похвалами. Многие почитали его мартинистом, иные лицемером. Я слишком мало его знал, чтоб приставать к общему о нем рассуждению, но сколько довелось мне в жизни моей иметь с ним дело и по службе, и по другим отношениям, я не запнусь назвать его истинным себе благодетелем. По Истории моей видно, что он также имел и силу, и случай сделаться мне вредным, если б душа его питалась ненавистными чувствами, напротив, он оказывал мне услуги, коих я без неблагодарности забыть не должен во всю жизнь мою, и искренно сожалеть буду, что он кончил дни свои в глуши мрачной, без приятных воспоминаний своих современников и с некоторым поношением имени своего. Я с истинным душевным прискорбием узнал о его смерти и пожелал ему вечных благ в царстве небесном, в котором иногда все обвинении земли очищаются одною чистою каплею слез, принесенною Богу в жертву сокрушенным раскаянием. Да будет с ним тако!
   Пробывши несколько дней в Никольском, мы отправились в Александрово и прибыли туда 25 августа. Тут принялся я за прежние мои занятия, читал и писал много всячины, забавлялся опять изредка полевою охотою. Молодые мои Кашинцевы приезжали к нам часто делить осенние вечера. Племянник мой Смирнов, которого жена еще не очень была с моею и вообще со всем семейством нашим знакома, приехал к нам с нею и с сыном своим, затейливым и резвым ребенком, и с братом меньшим Петром. Они у нас погостили довольно долго, и в это время окончился раздел двух родных братьев с моим утверждением. Итак, нас было всегда много: то из Шуи к нам наезжали гости, то мы в Шую езжали и, останавливаясь в большом доме Кашинцевых, гащивали там дни по два, по три. Осень текла, не давая нам чувствовать ни малейшей скуки, днем я был занят своими трудами, а вечером мы всячески резвились и старались убивать время, всего более страшась скуки, сего неизлечимого припадка в деревне, когда природа уже мертвеет и лист валится.
   В течение года, когда я имел досуг приняться за перо, то сочинял комедию под названием "Дурылом"16, которая после много шуму наделала. Она нацелена была на одного Владимирского оригинала. Я ее написал в стихах и вывел на сцену человек трех, списанных с натуры, прочие же характеры были все вымышлены. К осени она поспела, мне хотелось ее видеть в действии, и мы ее разыграли в комнате у Кашинцева с изрядным успехом для деревенской труппы, которая составляется не из способностей, а из тех людей, которые встретятся. Зрителей никого у нас не было, мы играли про себя, дабы не пронеслась о ней молва прежде времени. Я не мог иметь даже удовольствия показать ее и княгине Куракиной, которая тогда была в отлучке, и мы беседой ее не пользовались.
   Кроме сего забавного занятия я готовил третье издание моих сочинений, сличал первое с вторым, исправлял некоторые старые пиесы и собирал те из новых, которые могли выдержать ценсурную пробу. Все это надобно было соединить в одно целое, прибрать по материалам и переписать набело. Труда было довольно, но я никогда такими упражнениями не тяготился, они были в моем давнишнем и привычном вкусе. После французских проказ в Москве все библиотеки были разграблены и многих книг уже нельзя было найти ни в них, ни в лавках. Второму изданию моих сочинений истекло уже несколько лет, оно вышло в 1808 году. Можно было без укоризны в излишнем самолюбии приступить к третьему. Книгопродавец Ширяев, хороший мой приятель, охотно брался напечатать его в лучшем виде против Пономарева второй эдиции, которая имела большие недостатки, хотя из скромной учтивости тогда и была мною одобрена. В таких трудах время летит, и не увидишь его. Сын мой Дмитрий был мне хороший сотрудник в механизме моей работы, и мы с ним перемарали бумаги пропасть. Более всего дивился я терпению, с которым сочинил комедию свою, я никогда не писывал в этом роде, вздумалось ныне произвести что-нибудь получше оперы "Любовного волшебства", и богатство предмета доставило мне удобность выпустить в свет нечто довольно смешное. Упомянув здесь о времени рождения сего драматического детища, я по времени буду иметь случай еще говорить о нем, когда оно возмужает и ознакомится в большем свете.
   Пребывание у нас семейства Смирновых доставило мне много и смешных, и печальных зрелищ. Я ничего не видывал забавнее раздела двух братьев между собою. Будучи очень дружны, они всякий день соглашались на разные проекты дележа и приходили ко мне испрашивать опробации. Жена старшего из них, желая иметь на разделе свое влияние, находила всегда случай быть с нами в оппозиции, и после многих прений, от которых бесплодно проходило время, проект не состаивался, братья расходились и принимались за новые идеи, которые той же участи опять подвергались. Все они были молоди, ветрены, всякий хотел играть первую ролю. Польшу не так трудно было, я думаю, размежевать на три доли некогда, как это ничтожное почти имение между двумя братьями, а между тем при всяком предполагаемом разделе тотчас употреблялась на переписку его гербовая бумага, выписывался из города с книгой подьячий, все казалось с концом. Начинался на Сейме общий разговор -- и раздел к чорту. Сызнова та же работа. Это продолжалось несколько дней, и я часто хохотал над проказами ума человеческого, когда он с чувствами и обстоятельствами в раздоре.
   Однажды малолетный сын моего старшего племянника Николенька, игравши какими-то стеклянными бусами, до тех пор их мял в руках, что одна буса треснула, и дребезги стекла попали ему в глаз. Мать вскрикнула и упала в обморок. Жена моя, испугавшись, выдержала сильную истерику. Обе они требовали за собой попечений. Между тем ребенок кричал от нестерпимой боли, надобно было и ему помочь. Отец суетился и плакал, мы все бегали, кричали и не могли дать никакой помощи, не имея ни средств, ни разумения, как вытащить стекло из глаз у ребенка. Наконец, сама натура надоумила Петра Смирнова, который всех нас был равнодушнее. Он посадил ребенка на колени и стекло языком вылизал из глаза. Дитя успокоилось, мы помаленьку также, все пришло в порядок, и все друг над другом стали хохотать, но первая минута была не смешна. Такой не важный случай заставил меня, однако, сделать размышление весьма печальное, что мы, помещики, живущие по деревням, лишены всякого способа помочь друг другу в несчастном случае и часто от безделицы подвергаться можем большим бедствиям и неизлечимым болезням. Я часто обращался к тому же примечанию и много имел опытов, которые меня утвердили в той мысли, что от излишней осторожности, которой требует от нас деревенская жизнь, наполненная разных подобных страхов, теряются почти все драгоценные ее в природе наслаждения. В самом деле, посмотрим на жизнь нашу в деревнях. Мы лишены в них трех главнейших предметов душевного спокойствия. Во-первых, мы не имеем церквей, и по большей части должны ездить в отдаленные приходы, и там или в своих сельских храмах не всегда удовлетворяешь душевному чувству, потому что духота, теснота, вонь и неопрятность служителей церковных, недостаток их, худое чтение, пение еще того хуже, все это лишает нас удовольствия богослужения, которое сколько возносит душу в горний мир, когда оно отправляется по чину и с порядком, столько и соблазняет разум, когда оно не соответствует надлежащему своему достоинству. Во-вторых, у нас нет врачей. Что бы в теле ни случилось, не к кому прибегнуть, не с кем посоветоваться. Живучи в деревнях точно так же, как в городе, мы те же немощи свои туда с собой привозим, а облегчить их некому. Это большая невыгода, особенно если мы представим, что зуба никто не смыслит выдернуть, а он мучит и отнимает сон, кости свихнутой некому вправить, и страдальчество больного продолжается ко вреду неисцелимому испорченного члена по нескольку недель, пока сыщется какой-нибудь отдаленный лекарь. Это ужасно! Громом ли ушибло? Никто не умеет помочь, и, не будучи безнадежен еще по натуре и силе удара в жизни, принужден человек умереть, потому что нет помощи искусства. Утонул ли? Нет спасения, хотя врач мог бы иногда его и доставить. Сколько подобных злоключений находят нас в деревнях наших! Это ужасно! В-третьих, мы лишены приятности переписки, сей пищи моральной, столь же необходимой в разлуке с ближними для души, как воздух и хлеб для тела. Что у нас за почты! Письма не доходят до назначения, теряются или вероломно распечатываются, на что бывали нередко примеры, и я сам, по несчастью, неоднократно их испытывал. Все сие сообразя, признаемся, что жизнь помещика в деревне есть по большей части горестное искушение. Везде ли так, не знаю, но думаю, что хуже нашего быть не может.
   Говоря о многом худом в отечестве нашем, я всегда рад, когда могу молвить и о хорошем. Так, нынешней осенью испытал я прекраснейший поступок моих нижегородских добрых поселян. Они узнали, что я крайне стеснен казенным долгом в Воспитательном доме, и действительно, вся тягость его, казалось, обрушилась на мне тотчас по кончине матери моей, да на это была и причина. Матушка ежегодно плачивала одни только проценты с занятых ею сумм, что было ей и в силу, а когда приходили сроки капитальным уплатам, то благодетели наши и родственники Голицыны ссужали ее всею занятою суммою. Она ее вносила и снова под то же свидетельство в виде займа ее возвращала к себе и, отдав назад Голицыным, оставалась опять на три года обязана платить одни проценты. Таким изворотом в каждое трехлетие она помогала своим тесным обстоятельствам. По кончине ее мне пришлось ежегодно платить по каждому займу часть капитала, вносы становились уважительны, а я не имел тех способов, какими пользовалась матушка, следовательно, должен был занимать в партикулярных руках и удовлетворять казну. Год от году мне становилось это труднее, а в нынешнем я почти не знал, как и справиться. Племянник мой Смирной, будучи в связи с моими крестьянами по винокуренному заводу и ко мне очень привязан, внушил им о моих беспокойствах, и добрые поселяне без принуждения, без насилия, сами прислали мне старшин, кои поднесли мне до двух тысяч рублей не в счет оброка, а сверх оного. Таким образом я исправил свои дела и получил на несколько времени спокойствие, которого должен был лишиться без помощи моих крестьян. Как не похвалить такого прекрасного поступка! Как не быть благодарным за такое свободное и великодушное пожертвование, в котором я видел искренний опыт их усердия ко мне! Бывают пожертвования невольные, они, к несчастью, в наше время вошли в моду во всяком сословии, но здесь непринужденный был дар людей, готовых по любви их ко мне вспомоществовать моим недостаткам в уверенности, что я никаких выгод их не нарушу и что взял от них деньгами, то воздам им покровительством, защитой и добрым управлением. При такой взаимности услуг трудно поколебать извне благосостояние и владельца, и челядина. Хвала моим поселянам! Да благословит Бог все начинания их и вознаградит за сию принесенную мне от них лепту своими небесными щедротами.
   Пока мы наслаждались в деревне тихим счастием уединения, о торжественном прибытии государя в Москву и его в оной пребывании газеты доставляли нам самые великолепные известия. Все письма наполнены были рассказами о каждом шаге царском в стенах возобновляемой столицы. Все ему нравилось, Москва, как старая кокетка, всеми средствами уловляла его чувства, победив его сердце, сделалась ему искренно любезной. Потекли из казны богатые источники золота и серебра на ее отделку и украшение, и государь, погостив в ней, уехал, дав верное царское слово прибыть опять в Москву по времени со всем двором на целый год, между тем прожектировал новый в Кремле дворец, надстроиваемый на царских теремах, в большом и отважном размере, также и экзерциргауз17 необыкновенной величины и пропорции чудесной. Все это приказано, на все отпущены деньги. Оставалось Москве успехами своими приближить минуту желанного свидания со всем императорским домом. В то же время, к удивлению публики, луч солнца озарил снова знаменитых изгнанников 1812 года. Сперанский и Магницкий взяты опять в службу, выведены в свет, и хотя не на высшие поставлены степени, не вдруг поднялись на ту высоту, с которой свержены были, однако из сего приметить можно было, что государь возвращает паки Сперанскому прежнюю свою милость и доверенность. На первый случай он определен в губернаторы в Пензу18, а Магницкий в вице-губернаторы в Воронеж. Указ о сем нечаянно состоялся в Москве в самый Александров день. Странно было видеть Сперанского, который почти государством правил, под указом Сената и ордерами гг. министров начинающего нового рода для себя служени[е]. Непонятны были многие выражения именного указа и почти весь смысл его, но после такого крутого падения и то много было для сих двух лиц, что они введены опять в сословие государственных чиновников. Всякий о сем толковал по своим догадкам. Когда их не бывает? Для меня все это постороннее дело, о котором упомянув как о важном политическом происшествии у двора, ни в какое собственное свое рассуждение входить не имею ни причин, ни желания, держась старинной моей одной сентенции, помещенной в разговоре с старым сослуживцем о деревенской жизни:
   
   Пусть все идет как шло,
   Лишь только бы хором с подошвы не снесло;
   А в прочем ни о чем старик мой не хлопочет,
   Доволен -- и с утра до вечера хохочет19.
   
   Хорошо бы так жить и нам, но не всегда бывает смешно и приятно ни у нас, ни около нас. Как быть? Покориться року!
   Время делает свое дело; скучно или весело, оно летит, и осень нечувствительно прошла. Пора было оставлять деревню и возвращаться в Москву. Покидая Александрово, я всегда с сожалением расставался с добрым семейством Шульгина и с Шумиловой. Сия последняя приезживала к нам гостить из Володимира почти на все время нашего пребывания в деревне, а те очень часто делили с нами время и нас угощали у себя. По милости Кашинцевых, мы имели всегда покойный ночлег в их доме, когда приезжали в город. Разные резвости, маскарады между собою, фанты и прочее удаляли от нас скуку. Смирные с нами простились и поехали в Нижний, за ними начали собираться в путь и мы, но как в прошедшем годе боковые дороги нас напугали, то, несмотря на мое отвращение к Владимиру с тех пор, как выехал из него, или, лучше сказать, почти бежал, я принужден был ныне решиться чрез него возвращаться в Москву, дабы не потерпеть каких-либо путевых бедствий от худых дорог в настоящее время. Погода становилась дурна и холодна, дни самые короткие. Это было в половине октября. Отпраздновавши Сергиев день, сельский наш праздник20, и употребя несколько дней на прощаньи с нашими здешними приятелями и соседями, мы поехали прямо через Ковров в Володимир с намерением там пробыть одни только сутки у Шумилова в доме и пролететь. Увидя издалека еще колокольни и здания города, сердце мое забилось, дух стеснился, вся картина прошедших моих истязаний представилась моему воображению, каждый случай неприятный оживился сильными красками в моей памяти, и я заплатил обильную дань слабости человеческой, проливши несколько горьких слез на судьбу свою и все ее перемены. Еще я не бывал в Володимире, сколько людей я должен был нечаянно встретить таких, кои с торжеством обрадовались бы моему безвременью, ими произведенному. Какой я готовил им праздник! Так думал я, в карете сидя, и увеличивал тягость настоящего мечтами воображения. Все тому вышло противное. Горестные впечатления скоро уступили место приятнейшим ощущениям, слезы радости заменили те, которые исторгала прежде печаль. Справедлива латинская пословица: "Bonum non cognoscitur nisi omissum".
   Прием сделан был мне в Володимире такой, какого я нимало не ожидал. Казалось, по наружности судя, что я привез с собой все радости в город. За исключением двух-трех лиц, коих я назвать могу явными себе врагами, не было человека ни в духовенстве, ни в гражданстве, который бы не приехал ко мне и не изъявил мне почтительнейших чувств приверженности. Все мне давали пиры, всюду меня звали или съезжались с утра до вечера ко мне, и вместо суток одних я прожил в городе целые три дни. Такое неожиданное обращение со мной жителей владимирских меня совершенно примирило с городом, и я снова почувствовал к нему самое благоприятное расположение. Губернатор тогдашний, тот самый, который меня сменил, г. Супонев, несмотря на посторонние причины быть против меня в досаде за опеку родных его Кашинцевых, принял меня наилучшим образом, и я должен ему отдать справедливую похвалу за то, что он без малейшей зависти глядел на восторг, с которым меня жители города встретили, напротив, он всячески способствовал изъявлению оного собственным своим со мной обхождением, и я с своей стороны сохранил все должные к особе его и званию отношения. Я упредил его моим визитом. Не скажу, чтоб я с философическим равнодушием, посетя его, увидел себя странником в тех самых покоях, где прежде все относилось ко мне, где я столько напоминал себе минут и приятных, и тяжких. Признаюсь, что мне первое с ним свидание было неловко, но визит мой был короток, и я не имел случая повторять его, а жены наши ознакомились в чужом доме и не имели времени сблизиться между собою.
   Вообще г. Супонев был человек очень хороший по нынешнему светскому разумению, то есть любил играть в карты и охотник был до круговой чаши, а с сими двумя свойствами где не наживешь приятелей, хотя для виду. Он был ласков со всеми по нынешней моде, то есть сулил много, делал мало, выражал чувства свои всегда с такою силою, что можно было счесть его другом своим каждому, но сердце его не всегда в согласии было с языком. Однако, добр и кроток, он не сделал никому зла и не хотел его сделать. Сравнивая его со мной, ежели жители давали мне перед ним некоторое преимущество в том, что я более его знал гражданское дело и прилежнее им занимался, то, с другой стороны, я много терял по разности наших вкусов в обращении с чиновниками. Он с ними был не так строг и взыскателен, частые пирухи молодецкие и свободная картежная игра приближили к нему множество молодежи, которая в мое время приучена была к некоторым приличиям, всегда для молодого возраста столь тягостным. Зато старики, как я заметил, более меня уважали, нежели его. Все сии оттенки не отнимают, однако, его достоинств, губерния должна была быть им довольна за снисходительный и кроткий нрав его, о котором я сужу, впрочем, по одной наслышке и весьма поверхностно, потому что сам не имел случая свести с ним иного знакомства, как так называемое по-русски, шапочное. Жена его была дама отменно уважаемая всем городом и добродетельнейших качеств, семейство и хозяйство составляли главные и почти единственные ее занятия.
   Поставя ногу на сию землю, я не оставил прежде всего посетить гимназию, тот дом, в котором лишился превосходной подруги своей, и с удовольствием видел, что монумент, в честь ее поставленный по повелению Московского университета на самом том месте, где она скончалась, сохранился в целости и был прилично сберегаем. С каким же, напротив, прискорбием заметил я, что цель моя при втором издании моих сочинений не соблюдена и что библиотека, которую я надеялся гимназии доставить ценою того издания, состояла вместо книг из одних учебных грамматик, азбук, прописей и тому подобных безделок, которые, хотя очень нужны для школ, но не составляют еще того собрания, какое мы называем библиотекой. Что делать с злоупотреблением? Оно везде вкрадется, и я принужден был после взять другие меры к достижению моего предмета. Отслушав в этом доме вместе с детьми моими молитвословие по умерших в память Евгеньи, я с сокрушенным чувством вспомнил все доблественные качества души ее, ума и сердца.
   Посетив всех первых чиновников города, поблагодари всех и каждого за их память, ласку и хороший прием, я после трехдневного тут пребывания в доме добрых Шумиловых отправился в Москву на зимнее житье. Многие меня провожали за город, все со мной дружелюбно прощались. Дворяне, купцы, духовные (кроме архиерея), все получили право на искреннюю мою благодарность, и я, потеряв губернию как начальник ее, ясно видел, что приобрел ее к себе уважение более тогда, когда, лишась меня, могли они дать мне лучшую оценку, нежели в то время, как я, управляя тамошним народом, принужден был иногда многим быть в тягость не по характеру, но по обязанностям службы. Повторим еще раз пословицу: "Bonum non cognoscitur nisi omissum", ею приветствовал меня старый мой товарищ по школе и сотрудник здешний по службе г. Бенедиктов, который всякую минуту дня проводил тогда со мною и оказал мне самую лестную приверженность. Сколько мне был полезен самому сей проезд через Володимир! Я многих имел случай узнать в настоящем виде. Не было причин ни льстить мне, ни трусить, малейшая ласка была искренна, всякое похвальное и доброе слово текло от сердца, потому что не из чего было уже для меня их расточать. Своекорыстие, сей общий побудитель нашей совести, исчезло, от меня никто не мог ожидать ни добра, ни зла, а потому я не мог быть нечувствителен к доброхотству всех граждан города вообще и еще теснее связался узами приязни с теми из них, которые ни в какое время не изменяли добрым их поступкам против меня. В числе их с каким живым удовольствием я виделся вновь с духовником моим, с старым моим командиром несчастным Побединским, который в утеснении приближался ко гробу, и со многими другими, коим, к особенному счастию моему, приходилось мне после сего опыта составить нарочитый список. Воздадим хвалу Богу, не до конца нас наказавшему, и ежели до сих пор еще проносится имя мое во зло в устах людей, мне недоброжелательствующих, то простим от души сие заблуждение, свойственное человечеству. Кто прожил без греха, и кто не был осужден людьми неповинно?
   Мы возвратились в Москву 24 октября. Без нас сломан был театр и прибран, на место его отделаны людям покои и наполнилось своими жителями, для которых строение сие и было предназначено. Итак, я уже не подвергался новым критикам и пересудам и решился провести зиму как можно скромнее. Само небо неприятным образом сему споспешествовало. Старик наш князь Юрий Владимирович, отпраздновав свои годовые праздники, дни рожденья и именин21, в начале ноября занемог и слег в постелю. В его лета была бы страшна и безделка, а ныне, казалось, он уже не встанет. У него сделалась лихорадка, которой пароксизмы еженедельно по одному разу приходили, но сопровождаемые всегда сильным обмороком, после которого он лишался чувств, памяти и языка и в этом положении лежал во весь пароксизм. Испариной разрешался припадок, и он потом возвращал все свои чувства, собираясь с новыми силами, чтоб через восемь дней выдержать опять такой же приступ. Лечил его доктор Шмиц, и призывался иногда на совещании г. Рихтер. Оба они находили его очень опасным, сам больной не надеялся возвратиться к жизни и в течение болезни своей два раза готовился к смерти, сообщаясь христианских таинств. Всю зиму он находился в отчаянном состоянии между жизни и смерти, всякий срок лихорадочного обморока был новым предвестником его кончины, но крепкая его натура сильно противилась последнему роковому удару, и он чудесным образом уклонился от него еще на несколько лет. Поистине нельзя не признать выздоровления его чудесным после того, чему я был свидетель. С начала его болезни и до благонадежного облегчения от оной я беспрестанно был при нем, с утра очень рано приезжал к нему и, просидевши там весь день, заезжал на часок взглянуть на домашних и опять к вечеру возвращался к больному, у которого нередко просиживал до двух и трех часов ночи. Княгиня, дочь его, и домашние все всю зиму не выходили из спальни его и ночевали в ней на софах и креслах кое-как. При всем его отвращении допускать к себе посторонних людей, когда он бывал болен, мне и Пушкину никогда не затворялись двери, и мы тут беспрестанно находились. Он так привык к нашим лицам, что негодовал, когда мы замедляли к нему являться, ибо он, кроме дней пароксизма, имел при себе всю свою память, и рассудок его так был свеж, что он даже занимался домашними своими делами, отправлял сам по деревням свои приказы, диктовал их, подписывал и ни на одну минуту не сдавал никому вожжей домашнего правления. Болезнь делала его упрямым, и никто не смел ему противоречить даже и тогда, как он очевидно истощал по-пустому последние силы своего понятия. Надобно было ему очень осторожно сноравливать. Наступил день кризиса, и мы думали все, что был последний день его жизни. Вдруг сделался ему лихорадочный озноб, сильный обморок, беспамятство, и он уже не мог произнести ни одной буквы, все казалось конченным. Доктор сам уже не предвидел никакой надежды, и как последнее средство дали ему принять лекарство весьма знаменитое и сильное по имени Gouttes de St. Marrie {Капли святой Марии (фр.).}, но при всем том успех их так был медлителен, что ожидать и от них ничего хорошего не оставалось. С лишком полсуток пробыл он в таком положении. Я сидел у его кровати в головах и поминутно смотрел на него, чтоб видеть все перемены наружные. Уж он не мог раскрыть глаз, появились во всем теле конвульции, лицо почти выворотилось во всех чертах, и кожа принимала вид земли. Одно дыхание еще было признаком жизни, как вдруг после сильных сотрясений зениц он открыл глаза и произнес очень явственно сии слова: "Кажется, что я отоспался, и все пришло в свой порядок". Мы были как громом поражены сим возглашением. Тотчас он вспомнил, что до пароксизма еще просил кофию, которого не успели подать ему, выпил чашку, потребовал шоколаду, выпил и его, и доктор, приехавший принять последний вздох его, отступил шага три назад от кровати, когда увидел, что больной, не лежа, а сидя на ней, шутил с нами и, окружен всеми домашними, сам смачивал себе табак по своей привычке. Как не назвать чудом такого исцеления? Не забудьте, что ему было без мала восемьдесят лет! С тех пор ему стало становиться день от дня лучше, и хотя он до весны почти пролежал в большой слабости, но после сей болезни получил как бы новую жизнь и еще до дня, в который я пишу, здравствует благополучно, всюду ездит, всем наслаждается и даже путешествует по деревням своим22. Кто бы мог подумать, что человек, так много живший и так рано начавший жить по своей воле, как он, будучи притом неоднократно ранен в боях, выдержит и одолеет такую сильную болезнь? Не отнимая славы у доктора, который с большим искусством прилежал его болезни, припишем выздоровление его, которое я почти осмелюсь назвать воскресением, припишем его всесильному Богу и чудесному заступлению чудотворца Николая, которого икону он из подмосковной своей потребовал, поставил против себя и часто втай с усердием ей молился. Пусть меня назовут суевером, я нимало не запнусь исповедать сие чудо Божие и никогда не забуду того знаменитого дня, в который воздвигнул его Господь с одра смерти и живым поставил в глазах наших.
   Приведя себе эту эпоху на память, я не могу умолчать о том, что князь готовился к смерти с чрезвычайным великодушием. Кроме многих его разговоров, из которых мы могли это заметить, в самое сильное доказательство его хладнокровия скажу то, что он приказал в одну ночь заделать лестницу потаенную вниз из своих комнат под предлогом тем, чтоб удобнее можно было внести для княгини постельную софу в его спальню, а между тем говорил слуге: "Вели поскорей это сделать, а то нельзя будет вынести завтра тело из комнаты". Что могло быть сильнее в стоическом расположении духа? Во всю болезнь он сохранил самый твердый характер, и, к сожалению, один только раз, когда у него внезапно пошла кровь носом, он впал в малодушие, оробел и посылал ежеминутно за доктором, говоря: "Он меня уже не застанет". Вот один только раз, в который можно было вспомнить этот славный стих:
   
   Le masque tombe, l'homme reste et le héros s'évanouit*.
   * Спадает маска, остается человек, меркнет герой (фр.).
   
   В прочем сохранил непреоборимое присутствие духа, сделал завещание, в котором не забыл и сына моего, изволил назначить ему пятнадцать тысяч и ждал смерти не мигая, как воин пушечное ядро. Я мог бы собрать здесь множество анекдотов, образующих его нравственность и коим был очевидный свидетель, но я занимаюсь своей, а не его биографией, следовательно, они в листах сих места иметь не могут; добавлю только ко всему вышесказанному, что весь город принял участие в его болезни, беспрестанно приезжали и присылали из всех лучших домов наведываться об нем, родные его и соплеменные ежедневно навещали, и он с радостию замечал непритворные знаки уважения, оказываемые публикой к его летам и заслугам.
   Расскажу при сем об одном случае, который по странности своей заслуживает быть здесь помещенным. В прошедшем годе князю полюбился мой театр, он вздумал у себя поставить такой же. У него вздумать и сделать было одно и то же, рече и быша. В одну зиму состроил в манеже пребольшой театр на пятьсот человек зрителей, и по просьбе г. Кокошкина с обществом охотников благородных, отдан им театр, на котором для обновления его положено было сыграть "Танкреда" по-русски. Роли разобраны, выучены, между тем хозяин слег и умирает. Трагедия остановилась. Он узнал о том, рассердился, требовал настоятельно, чтоб играли, и при первом дне его выздоровления "Танкред" состоялся. Еще около его постели горели лампы и впускался томный луч огня в его комнату, еще мы, сидя около его, забавляли разными шутками, и в то же время, на том же дворе, только в другом конце, гремел оркестр, трагики восклицали, и огромная публика била в ладоши. Я урывками видел несколько сцен и более трагедии любовался, примечая такую смесь необыкновенную разнородных зрелищ в одном и том же доме: рядом почти с смертным одром хозяина мимическое представление! Как не сказать после этого, что вся наша жизнь настоящая комедия!
   Так-то провел я почти всю зиму, а домашние мои были лишены всякого удовольствия, потому что приличие не позволяло им выезжать на публичные балы и нарядные вечеринки. Исключая двух-трех раз у Апраксина, они почти нигде не видали людей и сидели все дома. К счастию, прибыло домашних, и княгиня Урусова, приехавши с дочерьми протранжирить зиму в Москве, у нас в доме остановилась.
   По мере выздоровления княжого, начинал и он желать забав для рассеяния своих мыслей, и, в угодность ему, я с избранной своей круговень- кой дал ему в его комнатах представление своего "Дурылома", которое ему очень полюбилось. Зрителями были одни его домашние, актерами -- мои, однако пронеслась молва о моем "Дурыломе", и он пошел в славу. Вслед за сим князь рассудил нам дать, то есть приближенным своим, большой роскошный по заказу обед. Стряпал его знаменитый ресторатор Пакар, село нас за стол только двенадцать человек. Князь сам кушал и называл банкет свой "пир благодарности". Вины, устерсы и все, что было редкого в городе, предложено было вкусу. От пиршества такого можно бы и здоровым приближиться ко гробу, не только исцелевшему Лазарю, но, слава Богу, сошло с рук и хозяину, и гостям без хлопот.
   В последних неделях года в собственном доме моем сделался больной, к которому обратились все наши попечения. Сын мой меньшой Рафаил занемог жабою, и столь опасной, что угрожаем был несколько дней антоновым огнем в горле. Его лечил Шмиц, прославившийся в Москве исцелением князя Юрия Владимировича, раза по три в день его навещал, приложил все свое знание и, наконец, вырвал его, так сказать, из челюстей смерти. Я был очень напуган сим случаем и с слезами глубокого умиления возблагодарил Бога, возвратившего к жизни юнейшую отрасль моего семейства. Мальчик был понятный в науках и с большими успехами обучался в Пансионе, читывал на публичных актах речи, разговоры и чрез то сделался известен всему лучшему обществу города.
   Между тем как я оканчивал год в самых неприятных недосугах, то около сына моего, то у постели князя Юрия Владимировича, бедная жена моя имела свои ближайшие беспокойства. Сын ее меньшой Филипп проказами своими выводил ее из терпения, она не могла с ним сладить. Он служил унтер-офицером в пехотном полку, стоящем в Москве, коего начальники, по одному только вниманию к нам, щадили и не подвергали выключке самой постыдной за самое худое и распутное его поведение. Одною только надеждой утешалась мать, что авось либо он когда-нибудь перебесится и вознаградит ее слезы хорошими поступками со временем.
   Сею зимою было так много скоропостижных смертей в городе, что при всякой болезни кого-либо, милого сердцу, находил тотчас страх непременно его лишиться. Между прочими умер мгновенно на креслах у камина за книжкой славный генерал Докторов23. Он был уволен от службы, приехал на житье в Москву, я с ним встретился в аглинском клобе, с восхищением увидел старого моего сотоварища на всех петербургских балах и думал: "Вот еще приятный знакомец, стану к нему ездить, напоминать вообще с ним красные дни лета нашей жизни", -- и сбирался наслаждаться сим удовольствием, как вдруг Докторов уже не существует, и одна минута без болезни перенесла его в чертог небесный. О, чудная жизнь человеческая! Кто знает, где тебе начало, где конец! Сим кратким размышлением вступим в новый год, не зная, не последний ли он для нас самих. Но пока живем, станем заниматься, без занятия жизнь еще несноснее, ибо переводить только дыхание не значит жить.
   

1817

   В нынешнем годе я располагался исполнить данное мною слово сестре меньшой и зятю и съездить к ним в Малороссию. Поход для меня трудный, изнурительный для кармана, но благодарность требовала от меня сей жертвы, и я помаленьку старался расположить свои обстоятельства так, чтоб предприятие мое не встретило особенных затруднений, рассчитывал, что по недостаткам моим, кои год от году должны были становиться уважительнее и теснее, чем ранее я соберусь побывать там, тем легче найду средства совершить свое путешествие, а долги благодарности суть долги священные. Я решился, и Бог благословением своим увенчал предприятие сие успехом, но до сего еще есть о чем поговорить с читателем.
   Как ни скромно прочли мы "Дурылома" своего в комнате больного князя, однако же многие о нем узнали и захотели его прочесть. Он не мог прежде сделаться известным, как по напечатании, а третье мое издание еще работалось, и не скоро я ожидал его появления. В семье своей собственной самолюбивый червь побуждал меня ознакомить публику скорее с сим произведением и узнать мнение ученых людей насчет сочинения такого рода, в каком я не писывал доныне. Отдать на театр я ее не соглашался, дабы не навлечь себе неприятностей в ценсуре, которая, особенно в Москве, была ко мне неблагосклонна, а сверх того надобно было и от министра полиции требовать позволения на выпуск ее. Какие хлопоты! Чтоб избегнуть всех их, я решился ее дать в своем доме. Театр мой уже не существовал, но так как комедия представляется в комнате, нет ни декораций особенных, ни одеяний отличных, то я избрал новое средство ее представить без театральных обольщений. Мы собрались своей круговенькой и, выуча ее наизусть, читали свои роли с театральной игрой точно так, как бывают беседы словесности. В конце залы поставлен был стол, за которым мы все сидели. Половина залы была отгорожена веревкой, там помещались зрители. Каждый из нас, когда приходил его черед выступить на сцену, вставал из-за стола, шел вперед и там, как будто вышедши из-за кулис, играл свою ролю. Это не был спектакль в обыкновенном его виде, но имел все его выгоды. Пиеса услышана всеми очень хорошо и явственно. Я пригласил человек до осьмидесяти зрителей, в том числе ни одного не пропустил профессора, ученого и рифмача, все пожаловали, съехались. Лучшие места для слуха отведены были им, и комедия моя, как ни уродлива в своем составе, полюбилась всем. Смеху было много над моим Дурыломом и над подобными ему в натуре, от которых и я не спасся, ибо между зрителями моими попались иные, но кто же сам себя распознает в комическом лице? Всякий смеялся чужому дурачеству, не примечая, что он точно тем же болен сам. Таким образом появилось мое новорожденное дитя в мире, да и в какой же день? В самый тот, в который в Москве выбор был дворянства в разные места и в благородном собраньи в старшины, а у меня в тот вечер на этом представлении были все те особы, которые удостоились попасть один в губернские предводители, другой в старшины, и все на них с улыбкой озирались. Казалось, право, что они Дурыломы такие же, как мой, только в другой пиесе, а не в этой. И подлинно, все наши выборы не похожи ли на некоторые явления той сатиры? Сыграв ее, я желал наипаче узнать образ суждения о ней гг. ученых наших, прислушивался к их оценке и, не требуя совершенства в моей комедии, рад был, что находили в ней истинную комическую соль. Чего же больше для меня? Я хотел смешить, смешил и был доволен. Оригинал мой списан весьма сходно с живой натуры. Он никому не известен в Москве, житель провинциальный, но как я увидел, что много нашлось на него похожих в обоих столицах, что начали в шутку публично иных называть Дурыломами по сходству характера и вкуса с моим героем, то я, дабы остеречься от укоризны, будто бы метил, писавши комедию, и на такое лицо, которое совсем у меня в голове не было, еще более решился не выпускать ее на публичный театр, итак, она в свое время только напечаталась в собрании моих сочинений с дозволения, однако, министерства полиции, без которого никакое драматическое творение выйти в публику не может, а играть ее не рассудили ни в Москве, ни в Петербурге. Может быть, со временем, подобно "Любовному волшебству", ее разыграют где ни на есть в провинции, и хорошо бы начать с Володимира, на родине или постоянном гнезде самого Дурылома, где сличить портрет с оригиналом можно было бы ближе. После сего пышного чтения ее у меня в доме многие пожелали ее иметь у себя, и мой экземпляр весь истерся, ходя по рукам. Надобно было его вторым изданием переписывать. Я ездил дома в три, в четыре читать ее сам. Г. Кокошкин несколько недель занимался таким же чтением ее в домах своих знакомых, он участвовал в представлении ее у меня, которое я назвал "Lecture en action" {Чтение в действии (фр.).}, и прекрасно выразил ролю свою. Он, можно сказать, своим беспримерным чтением дал душу стихам моим, да и все сотоварищи наши удачно играли свои характеры. Я сам читал роль Лестигона, шутливого моралиста, обе дочери мои также с искусством прочли свои роли. Надобно похвалить и госпожу Кашинцеву. Она мастерски сыграла Сусекину; Алексей, пасынок мой, Дурылома представил в точном сходстве с подлинником, а Апухтин совершенным немцем явился в роли редутного эконома. Самое удачное было зрелище и, если б она была представлена даже на театре с кулисами, не думаю, чтоб могла увеличить свое достоинство поддельными очарованиями сцены.
   Среди сих приятных сует при начале года застал нас сын мой князь Павел. Он отпущен был на два месяца и приехал со мною повидаться. Я чрезвычайно обрадовался гостю, не зная, что он как нарочно приезжал в родительский дом видеть печальное зрелище, точно его одного ожидавшее: проститься навсегда с доброй своей старушкой Анной Федоровной Варч.
   Из всех детей моих, которых она приняла от утробы матерней и попечениями своими возрастила, никто не был ей так мил, как первородный сын мой Павел. Она в нем, как говорится, души не знала и, чувствуя себя по летам, а ей было около осьмидесяти лет, в крайней уже слабости, ничего так не желала, как его приезда, чтоб еще раз с ним увидеться, проститься и при нем испустить дух. Бог расположил обстоятельства по ее желанию. Еще до зимы она начала хворать, и обнаружились у ней завалы с началом водяной. Сколько ни помогали ей наши доктора, видно было, что она приближается к концу, да и лета не позволяли простирать далеко надежды на ее здоровье. Странно было, что эта женщина, проведя всю жизнь свою в крайней умеренности и очень регулярно, могла подвергнуться столь важной болезни. Я всегда думал, что она, не хворая, уснет, как младенец, без страдальчества недужного, ибо всегда была в трудах, во бдении и вела жизнь единообразную уже с лишком тридцать лет. Все это время прожила она в нашем доме, и мы воздержанию ее были свидетели. С терпением и мужеством переносила она тяжкий свой недуг и до истощения последних сил бродила, стряпала сама, даже за несколько дней до конца жизни перестилала постель свою и не хотела, чтоб кто-либо облегчил труды ее. Ничего не проронила в должности своей, не требовала ни малейшего снисхождения и с энтузиазмом готовилась к смерти. В течение болезни своей неоднократно приглашала пастора и сообщалась святых таинств, беспрестанно молилась, Библия из рук ее не выходила. Более всего нарушало ее спокойствие то, что она долго не могла дождаться Павла и боялась умереть, не взглянувши на него. С каким восторгом она приняла его в свои объятия! По приезде много беседуя с ним каждый день, она давала ему полезные наставления, а паче всего толковала с ним о сокровищах веры. За несколько дней стала она приметно слабеть, не могла уже ходить много и действовать, все почти лежала, однако до последней минуты не теряла памяти и чувств, с молитвою издыхала и 18 марта, немолчно произнеся имя Божие, тихой смертью преставилась в истинном духе веры и благочестии.
   При всяком воспоминании о сей превосходной женщине -- пусть простят мне, что я так назову ее по приверженности ее горячей к Богу, хотя она была и лютеранка, но не к подобным ли христианам относятся слова Божие, когда он говорит, что от восток и запад многие придут и возлягут со Авраамом во царствии небесном? -- при всяком, говорю, воспоминании о сей добродетельнейшей женщине я не могу душевно не восскорбеть печалию, что жизнь ее имела обыкновенный предел человечества. Сколько тунеядцев и злодеев живут и за пределы века! Таким-то людям, какова была госпожа Варч, надобно бы жить долее и долее. Вся жизнь ее была училище терпения. Она полагала всю свою честь, пользу и славу в исполнении той трудной обязанности, которую приняла на себя, ходить за детьми. Далее сей сферы она никуда не простирала ни мыслей, ни чувств своих, не роскошничала ни в одеянии, ни в пище, жила и вела себя просто, не знала других занятий, кроме чтения Библии и обхождения с моими детьми. Привыкнувши все быть с младенцами, она сама на дитя была похожа нравом, никаких не имела чрезвычайных желаний или прихотей. Войдя к нам в дом за семьдесят рублей в год, довольствовалась теми ста пятидесятью, кои я по временам ей определял, сама не требуя никогда прибавки. Чванства и гордости сего рода слуг в ней отнюдь не было даже до того, что, по возвращении сыновей моих из чужих краев, я хотел присоединить ее к нашему столу; она за оный никогда не согласилась садиться с нами вместе и всегда ела одна в своей каморке. Кротости ее не было примера, сие довольно доказано тем, что, тридцать лет с лишком проживши в нашем доме и испытав в нем разные случаи рока и перемены обстоятельств, никогда ни на кого не жаловалась и никто на нее. Всем было ее жаль, все ее кончину искренно оплакали. Кроме пользы, которую она приносила детям моим своими советами, она и мне во время молодости моей и первого супружества была очень полезна в разных домашних неустройствах. Она приводить умела все в порядок, я ее слушал, уважал, она во многом меня остерегала, и я бессовестен бы был, если б не более сожалел о потере ее, как сколько мы машинально жалеем о всякой умирающей няне и мамке детей наших. Нет! Эта женщина заслуживала других слез и более к праху ее внимания, и я, сколько мог, воздал ему чести. Мы похоронили ее со всеми обрядами ее исповедания и с церемонией, заслугам ее приличной. Я и дети мои, все мы долго шли пешком и потом проводили гроб в каретах до самого кладбища, там, при согласии органов, отпели ее тело, и пастор, духовник ее, прочел надгробное слово. Он от самого дома нашего до кирки сопровождал тело в облачении. Мы всей семьей опустили гроб ее в могилу и скоро потом не забыли воздвигнуть над оным памятника во свидетельство ее необыкновенных добродетелей и нашей искреннейшей благодарности, и кто из нас в те минуты не плакал о ней? Кому из нас и теперь еще ее не жаль? О! Долго, долго мы будем помнить эту старушку. Да сподобит ее Бог вечного блаженства! Да даст ей соединиться в духе с тою несравненной женщиной, которая чад ей своих поверила, отходя в вечность, и которой безопасен был ответ в столь нежном поручении! Она исполнила его совестно и свято, и как будто нарочно дожила до той поры, как уже некому было из детей моих оставаться у нее на руках и все они пришли в надлежащий возраст. Покойся, мирная душа, в селениях небесных! Мир праху твоему и здесь. Если дерн, сокрывающий его, засохнет от жара солнечного, питомцы твои придут оросить его слезами воспоминания о тебе, и могила твоя всегда будет одеваться свежей землею, уподобляющеюся невинному твоему духу.
   Скоро после нее умерла и няня меньшой дочери моей Максимовна, о которой говорю здесь потому, что дочь моя, не успевши еще осушить глаз от одних похорон, плакала о другой потере, которую свычка сделала для нее чувствительной. Вслед за ними убрался на тот свет и старый мой Меркурий Колобов, служитель верный, неутомимый в ходьбе, разносчик всех моих цидулок и доверенный агент в моих любовных предприятиях. Он до самой почти смерти все ходил на почту за письмами и газетами, в почтамте все его знали. Имя Колобова известно было во всех домах, куда я езжал, и я посвятил ему строчку в моих сочинениях, упомянув о нем в третьей моей книге1. Жаль мне было сего верного и услужливого раба, хмель сократил дни жизни его, и он после себя никого не оставил способного быть ревнителем его славы. Пока мы хоронили то того, то другого из заслуженных наших людей, тревогу большую нам нанесла внезапная болезнь Пашеты2. У нее сделалась истерика так сильна, что она становилась похожа на припадки падучей болезни. Беспрестанные конвульции страшили нас ежеминутно. Нервы ее расстроены были до того, что малейший испуг или нечаянность на них действовали. Надобно было долго и прилежно ее лечить. Взяв ее на свои руки, бессовестно было не приложить о том самого строгого попечения. Итак, мы не проводили дня без какой-либо заботы. Милость Божия и искусство доктора домашнего спасли ее, но не скоро, от угрожавшей ей смерти, и она, как ниже увидят, прохворавши целый год, не самыми легкими средствами поправила свою натуру.
   Чем умереннее были наши расходы, чем упрямее я старался скопить нужные деньги для путешествия в Киев, тем чаще разные случаи вводили меня в убытки как будто нарочно для волнения моей жизни таким неприятным противоборством. Живучи в больших городах, бывают расходы пустого приличия, которые освящены законами общежития, и уклоняться от них стыдно. Фальшивый стыд, согласен со всеми мудрецами, но преодолеть его, живучи в мире с людьми, невозможно. Старик мой Классон называет их моральными расходами. Так-то в нынешней зиме я принужден был по родству явиться отцом посаженым на двух свадьбах у Бутурлина, внучатого моего брата, который двух дочерей отдал у подобных парнасских буффонов, они очистят путь мыслям и пробудят человека от сна задумчивости его. Но я не долго наслаждался перепиской с госпожою Изобе: надменность княжая принудила их искать другого места. Они и отправились в Москву и, проезжая Пензу, дни два у меня гостили, с тех пор я уже их не видал. Лишнее, может быть, сделал, что и включил здесь такое постороннее и кратковременное знакомство, но, питая сердце мое в сочинении сих записок, я счел бы за грех не посвятить одной страницы в память непорочному удовольствию, которое тогда было для меня в высокой цене и нежило мое сердце. Такие мгновения всегда вспомнить приятно, а о том, что секретарь Зубова Грибовский пожалован был статс-секретарем15 и что сие умножало величие фаворита, стремящегося поравняться с Потемкиным в силе, достигая одинаковых с ним почестей, об этом можно равнодушно забывать, оно для сердца пустота. Но ах! Надобно, надобно терзать его ежечасно, приближаясь к осени сего года. Я вхожу в пространное поле новых неприятностей.
   В октябре вышли два указа: один о наборе с 500 душ по одному, а другой, распорядительный, о приведении в исполнение хлебной подати16. Станем сперва говорить о сем последнем. Начальное его производство требовало того, чтобы расписать селения от магазейнов, для вноса хлеба устроенных, так, чтобы не далее обыватель возил его пятидесяти верст. Сие местное соображение велено было указом сделать губернатору обще с Казенной палатой, которую он для формы и пригласил в присутствие Губернского правления, назначив собранию сему быть пополудни, дабы тем увеличить деятельность свою и усердие. Прибыл я с своим стадом к пастырю безмолвных овец. Свечи зажгли, карту разложили, землемера пьяного к объяснению призвали, и за сим г. губернатор, вынув из кармана сочиненное заранее Полдомасовым "соображение", требовал нашей опробации. Все кричали в один голос, как немецкий пастор, передражнивая русского попа: "Мурно", -- сиречь премудрость; всякий силился возвысить голос, дабы слово "да!" от него слышнее было прежде другого. Молчал принужденным образом и я и, не желая входить в спор ни с кем по такой материи, для меня очень равнодушной, согласился на положение общего присутствия, но когда после увидел из реестра селений, что иному доставалось возить хлеб за сто и гораздо более верст, ибо расписываемы они были по карте -- циркуль на бумаге идет без запинки, его не удерживает ни гора, ни лес, ни озеро, никакое естественное на месте препятствие -- когда, говорю, увидел я этот беспорядок и что об объездах необходимых его превосходительство нимало не помыслил, то я отнесся тотчас о сем к генерал-прокурору, но на это ни слова в ответ. Итак, дело сие, по началу своему затруднительное, приведено было сим еще в худшее положение. Потом надлежало на поставку хлеба сего водою в Питер сделать торги, вызвать желающих или хозяйственно распорядиться. Это средство обыкновенно никому не нравится. Хлопот много, а алтынов очень мало. Врасским хотелось подряда. Они были в родстве с Неклюдовым, обер-прокурором того Сената департамента, где эти дела были ведомы по военной части. Они насказали Ступишину, что подряд всего вернее, надежнее и лучше. Читатель его знает, следовательно, видит заранее, что и на торги день назначен, и подряд закипел. Опять после обеда присутствие в Казенной палате, опять новая мука. Цена подрядная возвышена была так, что никакое хозяйство, как бы нерадиво кто его ни исправил, не могло быть для казны отяготительнее. Я не согласился и подал голос, прописав в нем сколько умел доводы мои на то, что еще время не ушло самим суда искупить и самим к сплаву их будущей весной изготовить, купи зимой нужные к тому снасти и наняв работников. Тем ощутительнее они должны были казаться, что и сами подрядчики не имели судов и сбирались их покупать или строить, но где действует каприз, а особливо каприз на корыстолюбии основанный, там рассудок в колпаке и спит очень крепко. Голос мой не мог ничему препятствовать, ибо большинством других его сделали бездейственным, однако губернатор, отправляя нарочного в Сенат с испрашиванием указа на заключение договора с подрядчиками, послал притом жалобу на меня в том, что я все дело испортил, остановил, повредил пользам казенным, словом, что я враг в мире не последний. Цель его была меня устрашить, и, подлинно, ему удалось, ибо скоро после того с нарочным из Сената на мой счет прислан преязвительный указ. Он во всех тех губерниях известен, где была установлена сия подать, ибо велено было им распубликовать меня по всем сим губерниям как человека гордого, не покоряющегося начальству, беспокойного, словом негодяя, и все это было выражено в точных словах в том указе, каковым оставляю всякому судить, вправе ли был Сенат так дерзко чиновника моей степени наказывать? Мой голос не мог ничему вредить, он не имел действия и не помешал другим принять своей силы; во-вторых, если голос мой и был дурен, от ошибки ли в понятии моем или от несмыслия, вправе Сенат был его оговорить, указать заблуждение моего мнения, но не извлекать по выбору без всякой связи между собой некоторые строки моего голоса и ими порицать меня со стороны нравственности моей, на образование которой Сенат не имел ни права, ни законной обязанности. Он мог охуждать и наказывать мой поступок, буде находил меня виновным, но характер мой нимало под суд его не подходил, и Сенат напрасно на ту минуту вообразил, будто он моя мама. Однако указ надлежало проглотить. Делать было нечего, противу рожна прать трудно. Огорчительнее всего для меня, а для Сената гнуснее всего то, что курьер послан был не на мой один счет, но и на счет шурина, который ежели бы и не был мне родственник, чем был он виноват, что следовал моему мнению и пристал к оному? Гнусное дело г. Неклюдова. Сей гордый нахал впоследствии времени и сам претерпел участь неприятную, отставлен был от службы и умер от досады17. Прах его едят давно черви, а я еще, слава Богу, жив и могу здесь об нем сказать вместо вечной памяти -- нет, ничего не скажу, -- стыдно поносить кости неприятеля, Бог с ним! Итак, прогоны курьера я заплатил и принужден был поработиться по содержанию указа господину губернатору совершенно. Но скоро сие новые произвело следствия и не совсем безвыгодные для меня. Дойду до них в свое время, а теперь скажу вдобавок и для смеха, что мне же не велено почитать этого штрафом, и когда я в формуляре моем поставил в назначенной на сие графе, что я был таким-то указом тогда-то штрафован, то Губернское правление не приняло моего списка и обратило ко мне назад, не смея сего указа почесть оштрафованием. Положим, что по старинной дражайшего моего отечества пословице, брань на вороту не виснет, но прогоны, с меня вычтенные, ужли суть знак благоволения, а не самый чувствительный штраф для кармана, а карман не есть ли душа жизни и самого Сената, в котором если бы секретари и, может быть, повыше их люди не искали сим средством оживотворяться, то бы и курьер этот напрасно не смолол с лишком тысячи верст, за которые, по крайней мере, он очень хорошо отобедал. Вот первая забава осенняя. Приступим к рекрутскому набору, он также происходил не без потех. Я смеюсь всему этому теперь, и подлинно смеюсь, но каково было тогда мне, пусть подумает на досуге тот, кто бедствовал когда-нибудь и кто захочет потрудиться в одну точку собрать все мои обстоятельства. Меня спросят, может быть, каким же образом развозка хлеба могла прийти в исполнение в том неустройстве, в каком я расписание сел и деревень представил? Очень известно, каким образом это делается. Знатные господа приписаны были туда, куда их приказчики пожелали, а коронные крестьяне везли свой хлеб без меры по стольку верст, по скольку приходилось. Палка русская не хуже турецкого линька18, и она очень умеет все расстояния сблизить.
   Набор рекрутский начался в ноябре, и с первых дней между мной и директором Экономии пошли распри. Мы никак не могли согласиться: ему хотелось барыша, а мне правды. Не проходило ни одной отдачи коронному мужику без жестоких покушений на поборы, а Ступишина легко можно было обмануть и показать ему весь вид справедливости там, где одно самовластие директора судьбу сих бедных людей учреждало. Я принужден был сидеть у набора как самый страдательный член. Каждое слово мое достаточно было на то, чтобы расположить его мысли вопреки оному, и нередко случалось, что я мужиков научал пожаловаться на меня, дабы тем опровергнуть происки директора и заставить Ступишина подействовать в их пользу из желания повредить мне. С дураками неволя научит плутовать. Всякое нарушение должности я нахожу возможным и во многом готов человеков извинять, но насчет рекрутского набора, где люди и по одной уже необходимости без утончения их бедствия довольно угнетены судьбою, не понимаю, как могут власть имеющие чины отступать от строгой истины, губить их, так сказать, разрывать семейные узы из самой подлой корысти, из прибытков, часто весьма незначущих. И кто же поступает на это? Часто первые чиновники в губернии. Злоупотребления сии всем известны, всякий об них толкует и довольствуется сим общим заключением, что всех-де злоупотреблений не искоренишь. Так, конечно; но между всех и многих есть большое пространство. От правительства требуется только труд к обузданию таких пиявиц, а успех, конечно, последует, как скоро пищу у них отнимать станут помаленьку, но я доселе ничего несовершеннее, хуже образованным не читывал и не видал, как всю операцию рекрутской отдачи и принадлежащие к ней законы. Эта часть подлинно зависит от лица, управляющего губернией, и его собственных свойств. Сие я тогда же примечал, а после и на опыте узнал, что я в заключении моем не ошибся. Плюсков, однако, вынудил меня войти на него к губернатору с представлением. Подали мне мужики жалобу во взятках людьми его на его имя, и я ее препроводил к Ступишину, но после весьма о том жалел, потому что в подобных случаях всегда тот недоказателен останется, кто доносит, и мужики, без сомнения, потерпели. Обыкновенно, где Уголовная палата не чиста, там дела эти делаются так, что мужик, который донесет или пожалуется, обязан будет представить доказательство. Никто по ссылкам его в одну речь говорить не станет, и так он же выдет виноват, как Фадей в "Сбитенщике"19, да еще иногда тот, на кого подан был извет, попросит в своей обиде, и по разуму законов, что доносчик подвергается сам тому, чему подводил, Уголовная палата доправит с изветчика в пользу обиженного денежное бесчестье, которое, по большей части, остается в кармане у судей или у судьи; и после этого хотят, чтоб крестьянин смел пожаловаться! Все, слава Богу, по русской пословице, бывало шито и крыто. Скука набора, продолжавшаяся до нового года, совсем бы меня сокрушила, если бы, по счастию моему, не приехал для приема рекрут в лейб-гренадерский полк майор оного г. барон Фрей[н]сдорф, любезный человек, которого рекомендовал мне письменно шеф его, генерал-майор Бергман, и потому, сделавши с ним приятное знакомство, он часто у нас бывал. Мы игрывали с ним в карты, резвились, шутили и разбивали тем тоску зимних вечеров, которые в губерниях кажутся, право, бесконечными. В эту зиму и полк Тараканова опять к нам в губернию вступил, и по каким-то неизвестным мне причинам Ступишин стаб-квартиру назначил в самой Пензе. Итак, мы опять свиделись с Таракановым. Они к нам, мы к ним езжали часто, общество наших приятелей умножилось, и жизнь становилась только сноснее, веселою уже быть не могла тут, ибо беспрестанно меня на иглы сажали, и год сей, близкий к окончанию, совокупно с набором принес мне новую неприятность по делу о недоимках.
   Приметить надобно здесь, что в прошлом годе Казенная палата по моему побуждению представляла об отличном их количестве по Пензенской губернии в Экспедицию о государственных доходах. Там эта бумага и лежала без успеха. Ныне же вдруг получил я от генерал-прокурора письмо, в котором, извещая меня, что предложил он Казенной палате уведомить его о причинах, отчего недоимки так запущены, затем в самых колких словах, прикрывая их, однако, приязнию, советовал мне не примешивать к службе личных моих на губернатора негодований. Правильно, думал я, но как избежать, чтобы и самое справедливое требование не показалось личностию, когда оно ко вреду клониться будет лица ненавидимого? Конечно, снисходить подчиненному или начальнику можно даже с ущербом своего спокойствия и пренебрежением опасных следствий для себя, но таковые жертвы, кои в службе иногда видны, суть редки и имеют началом искреннюю дружбу, а где ее нет, там каким образом хотеть, чтобы человек из того только другому снисходил в его погрешностях, чтобы противный поступок не отнесся к личности, тогда как умалчиваемый случай может со временем быть для него самого вреден. В естестве нет тому примеров, чтоб один для другого, ненавидя его, скрывал то, за что вкупе с врагом своим пострадать может. Отвергать такую истину или советовать не поступать по ней могло вместиться только в голову Самойлова, о котором когда ни говорю, когда ни думаю, люблю напомнить стихи Державина, на него точно обращенные:
   
   Осел пребудет век ослом,
   Хотя осыпан он звездами:
   Где должно действовать умом
   Он там лишь хлопает ушами20.
   
   Послание его ко мне тем паче меня раздражило, что я знал, что он уже покушался и сменить меня и записки подавал государыне о другом на мое место, но ухищрение такое с его стороны не имело никакого успеха. На письмо сие отвечал я самым отважным слогом. Это письмо и вышеупомянутое о беспорядках по хлебной части пошли к нему скоро одно после другого, и, перечитывая их спустя много времени, хотя готов себя винить в большой запальчивости, но, вообразя себя паки в то время в тех же обстоятельствах, без пристрастия сам к себе вижу, что не мог и не должно мне было молчать. Эти письменные перекоры мои с ним происходили в моем кабинете, а палата между тем действовала по его предложению и приказным порядком наводила справки. Но не справок одних требовалось, известно было и Экспедициям, в чем они могли состоять, требовалось причин, отчего недоимки лежат на народе и не поступают в казну? Отвечать было трудно. Палата, а паче Врасский, который был нечистый ее дух, раболепно старалась угодить Ступишину, скрывая сущность недоимок, ибо запущение их безотговорочно падало на губернатора, -- я говорю здесь в строгом разуме закона, ибо палата о взыскании доимок обязана только настоять отношениями частыми и убедительными в Губернское правление, сие же место, имея по Учреждению власть исполнительную, долженствовало брать меры скорые и сильные выполнять отношения палаты, но, напротив, они всегда без уважения оставались, потому что я не нравился. Губернское правление, когда усматривало, что исправник не взыскивает недоимки или послабляет одолжившимся поселянам, налагало на него пени денежные, которые обращались на поселянина же, ибо исправник, приезжая в селение, беспокоил их из платежа оброка, жалуясь, что уже он и пенею оштрафован. Мужик догадлив, он знал, что, заплатя пеню и прикинувши к ней лишние, исправник оставит его в покое, а пеню заплатить и внести убытки, кои доходили по большей части до 50 рублей, гораздо легче было на тот час для селения, чем внести до несколько сот или еще и тысяч недоимки. Следовательно, мужик малыми сими издержками изнурял себя нечувствительно, а долг на нем оставался все тот же, и состояние его не улучшивалось. Все такого рода причины нельзя было вывести Палате, не оскорбляя особы начальника, не давая ясно видеть, что не я, посылавший до тридцати сообщений в Губернское правление, но Правление сими пустыми пенями исполняло только, как изъяснялся в письме своем ко мне Самойлов, одну проформу без настоящей деятельности. Палата имела свои причины о том молчать. Врасский, в ожидании подряда на поставку хлеба из Сената, угождал Ступишину, дабы не потерять своих счетов, когда бы он лишился его доверенности и другой плут, поострее его, потащил бы тогда генерала за нос. У меня к поноровкам причин не было, и потому как скоро прослушал я в Палате справку, ни к чему не служащую -- все ее знали наизусть, но хотели только выиграть время -- я предложил палате, что, не видя тут причин, о которых вопрос прислан, не могу я и подписать журнала о поднесении генерал-прокурору той справки, какова она есть, а рассуждаю о сем иначе, и тогда записал с вышепоказанною и прочие, какие по соображению моему казались мне ощутительными быть, причины знатным казенным недоборам по Пензенской губернии.
   Прокурор, другой Врасский, подхвати мое рассуждение, не замешкал представить его в виде доноса в Губернское правление с тем, чтобы изыскано было, который исправник так поступает, как я вывожу в моем мнении, и поступить с ним по законам. Этой строкой в приказном слоге обыкновенно прикрывают самые мелкие подвиги и самые черные злодеяния. Губернатор обрадовался новому случаю ко мне привязаться и чрез сообщение правления в палату стал требовать от меня доказательств, наряжая меня в доносчики. Я дал им всем почувствовать суету их воображения и написал, что я доносов не делал, не делаю и делать не буду ни на кого, но где правительство требует моего мнения о вещах, ему не совершенно ведомых, там долг истины требует, чтобы я вникнул в глубину самых тонких подробностей и писал то, что душа моя говорит и разум. Насилу они отвязались, и Палата к генерал-прокурору с прописанием мнения моего послала свое представление. О мнении моем на сей счет доведется еще мне и после поговорить, ибо сим дело не кончилось, но теперь оставим свары и приказные досады. Я всегда, приближаясь в записках моих к концу года, люблю занимать себя веселыми предметами, чтоб освежить сколько-нибудь удрученную мысль неудачами, тоской и негодованием. Тут есть две выгоды: первая, не так черно ложится в памяти протекающий год; вторая, что милее встречать наступающий. Однако, как не сказать наперед, что Врасский всеми своими происками, мытарствами, до того меня взбесил, что я принужден был в особое внимание взять поведение по службе моего советника и, найдя многие от лица его беспорядки, кончил год представлением всех его поступков на рассмотрение Сенату. По сей бумаге также ничего не вышло гласного, от пренебрежения ли ко мне, или оттого, что он скоро потом пошел в отставку, этого я не знаю, но так как мы с ним увольнением его от службы расстались, то я не искал узнать, собственный ли его произвол или моя жалоба подвигли его на такой решительный шаг по службе. Расстаться с злодеем есть лучшее средство. Мстить не всегда человек может, иногда и не хочет; видеться, а паче часто, с человеком, нам неприятным, несносно. Служба не поговорка и не вечеринка приятельская, из которой можно взять шляпу и уехать когда хочешь при первой встрече с человеком, худо к нам расположенным. Но тут надо с ним сойтиться, рассуждать, спорить и всегда остерегаться -- что может быть несноснее? Какого равнодушия станет на такие постоянные неудовольствия? Итак, всего лучше людям, кои не сошлись ни мыслями, ни сердцем, разойтиться. Если бы он ранее последовал сему внушению благоразумия, многого бы, может быть, худого я избавился в моей тамошней жизни.
   После всех таких для меня несносных уз и нарушения свободы, которою, как из всех вышеписанных случаев всякий видеть мог, никогда почти не пользовался я в полной мере человека спокойного, кто бы поверил, что я лучшее свое произвел сочинение? Когда же? В октябре, в самое суетное время и для меня мятежное. В октябре я сочинил оду под названием "Камина". Она имела большой успех, ее читали и видели в Москве, в Петербурге, в Париже. Делиль не погнушался понаслышке ее попросить у моих знакомых. Напечатан был сей "Камин" в типографии у Струйского21 и в небольшом количестве, для подарка только моим приятелям и коротким. Я не хотел подыматься высоко, но стихи сии всем полюбились. Надобно ли сказать, что они русские, после того, что Делиль их желал прочесть? Конечно, иначе можно бы было подумать, что они писаны по-французски. Нет, они были русские. Как же мог понять их Делиль? Потерпи, читатель, эта загадка скоро поймется. Несколько лет потом их вторым изданием печатали с французским переводом, в котором упражнялся, но весьма не к пользе сочинителя, в Москве один француз именем Aviat22. Здесь я пишу не в газетах, не в книге печатной, а для себя и дома, почему же мне не сказать и моего мнения, не боясь, чтоб оно причиною было к подлому самохвальству? Перевод хуже был подлинника во сто раз, и я им остался недоволен. Жаль, что по нем малые мои дарования будет ценить такой славный писатель во Франции, как г. Делиль, жаль тем более, что подлинно я, упражняясь иногда в стихотворстве, ничего еще в такой силе, с таким искусством, соразмерно то есть моим способностям, не писывал. Для другого дарования тут его, может быть, не было нисколько, но для моих пиитических сил подвиг был отважный и значущий. Не удивительно ли же в самой вещи, что я мог еще заниматься стихами в такие дурные эпохи моей жизни? "Камин" мой со временем дал мне некоторую степень славы между нашей братьи парнасскими насекомыми. Это меня ободрило, приохотило, и я потом часто прибирал рифмы; в том же году несколько стихов написал я на разные случаи, но все предметов искал около себя и не стремился за ними ни далеко, ни высоко, обращаясь в моей ограниченной сфере. Я стихотворство почитал целителем моим от уныния, товарищем в скуке, способом наиприятнейшим коротать нечувствительно время, когда досады и злоключения из минуты делают нам год. Приятное упражнение! Ему я большим облегчением обязан, в нем познавал я нередко, что философия умов надменных, гордящихся своими неудобь возможными системами -- ничто перед услаждениями сердца нежного, чувствительного, сердца, для которого нет блаженства на свете ни в каком чувстве, ни в какой мысли, ни в одном поступке, отвлеченном от любви. Не слишком ли я, однако ж, распространился насчет моих стихов? Стоят ли они такой огромной проповеди? Пусть простят мне маленькое пристрастие к моему "Камину", но, писавши мою Историю, я не мог не уделить в ней одной страницы в пользу его. Между многими моими стихами это моя любовница. Я обещал читателю немножко посмеяться. Воспоминание тех минут, в которые я писал, приятно меня к тому расположило. Этот день как сегодняшний у меня в мыслях: вижу тот самый кабинет, тот стол, за которым я его писал, жена сидела за пяльцами, мы были только двое, я ходил взад и вперед по комнате и подкладывал дрова в камин. Огонь в нем не переводился, погода на дворе была сырая и мрачная, -- все влекло дух к утомительной меланхолии. Один только предмет мне препятствовал сладко задумываться. Против самых окошек моих дом был Ступишина. Я не мог равнодушно смотреть на сие жилище моего врага. Мне все казалось, что он занимается крамольными против меня предложениями в то время, как стихи мои по воле воображения пылкого ложились плавно на бумагу один возле другого. Каждое совокупление рифм меня восхищало. Я всегда этот день трудов моих вспомню с радостию, с живым удовольствием. Оно умножено было тогда приездом ко мне в Пензу сестры моей. Она к именинам жены моей23 привезла с собой и Машу. Маша росла, становилась милый ребенок. Первый взгляд на нее мне стоил слез, но скоро рученька ее их стерла. Я вспомнил отца моего, который ею всегда любовался, и, увидев ее, сказал: "Если б батюшка тебя теперь увидел, Маша!" От слов сих у нее навернулись слезы. Я потупил глаза и задумался. Эта минута скоро прошла. Свидание приятное воздействовало над моим сердцем. Я им обрадовался и смел назло врагам моим искренно улыбнуться. Давно уже я был лишен этого праздника. Обстоятельства матери моей, о которых в первом движении радости не забыл я, однако, много и обстоятельно поговорить с сестрой, не казались мне наилучшими, но становились сносны и меньше прежнего расстроены. Успех в продаже некоторой части имения, деятельность ее в платеже долгов облегчали участь ее и вместе с нею нашу. Все шло изрядно, и мы начинали уже быть довольно благополучны, потому что многие на свете были гораздо несчастливее нас.
   Я слышу уже упрек читателя: когда же будет смешное? Сейчас, и вот что такое. В Пензе был клоб. Члены его подписывались зимой на весь следующий год. Содержатель дома клобного был немец, обязанный для своей прибыли действовать по воле губернатора во всем. Кто были директоры тогда, не знаю, не помню, и нужды до того нет, ибо кто бы ни был, верно, всякий из тамошних жителей, кроме двух или трех самых коротких в нашем доме, смотрел в лицо губернатора и стремился ему угождать, а из приятелей наших не мог никто попасть в директоры. Хотя я и редко, а в этот год уже и совсем в клоб не езжал, однако имел годовой билет, был записан, следовательно, правом въезда неоспоримо пользовался, а Ступишиной хотелось и того меня лишить, дабы ехать туда еще с большим удостоверением, что меня не встретит. Что ж делать? Вздумали они постановить правилом, что кто до назначенного ими какого-то числа в члены не запишется, после оного будет подвергаться баллотировке и без соединения в пользу его большинства белых шаров записан не будет. Вследствие такой острой идеи немец и бегал по всем дворам заблаговременно с своей подпиской так, что все, кроме меня, были уже записаны, а ко мне велено ему было прийти после назначенного срока, следовательно, надлежало мне или не записаться, или согласиться на баллотировку. Из билета в пензенский клоб подвергаться сей последней, знавши, что для меня будет оно безуспешно, казалось, и в самом деле было, непристойно. Итак, исполнилось их желание и я не записался. В этом случае, конечно, потерпела Ступишина со всей шайкой своих сплетчиц гораздо более чем я, ибо не удалось им выманить меня на баллотировку и заставить считать, сколько черных шаров мне бы положили. Я же с моей стороны нимало не жалел о клобе, он ничего не представлял мне такого приманчивого, чтобы малейшее показать желание в него водвориться. Умысел на мое спокойствие такого рода был в глазах моих столь жалок и подел, что не заслуживал даже моего сожаления, еще меньше досады. Я смеялся всему тому от чистого сердца, а за что потерпел бедный немец, потеряв те деньги, которые он мог бы с меня получить, этого я вовсе не знаю. В самое же это время подсылали они из какой-то по их непостигаемой вежливости визитерные билеты в клоб сестре моей. Ужели считали они перевесить меня в ее чувствах? Ужли думали они, что она променяет брата на великолепного пензенского губернатора? Согласите мне всю эту смесь противуположностей, ищите толку в таких странных умах и причин правильных безумным их поступкам. Никто их не поймет, никто, конечно, и лучшее, что надлежит cделать, вспомнив о сем, это смеяться от самого доброго сердца и составлять себе из таких мелких тварей потеху. На сей-то самый случай в послании моем того же года к судьбе есть стих следующий:
   
   А ныне так и в клоб с подпиской не пускают24.
   
   При всех сих неудовольствиях, и слезных, и смешных, я счастлив был тем, однако, что жена моя была поздоровее. Климат тамошний был ей благоприятнее московского. Свобода разделять часы своего уединения по собственному своему произволу подкрепляла ее слабое сложение. Уединением она не скучала, всегда любя быть одною, сие почти общее отчуждение всех от нас не наносило ей ни малейшего прискорбия. Она умела заниматься рисовкой, работой, шитьем и читывала много. Блаженное свойство! Она никогда не скучала сама с собою, и беседа других, не быв ей в тягость, не доставляла, однако же, сильного удовольствия. Один я терзался часто, ибо после занятий искал всегда людей, искал разговора и редко находил то или другое согласно с моими мыслями, с моим сердцем. В прочем дети были здоровы, все в доме шло благополучно и жена опять была брюхата. Вот в каком положении готовился я встретить грядущий год, который также и на мою долю нагружен был на небе немаловажною эпохою. В отношении же к России, хорошо бы было, если б он и гораздо позже спустился на землю, когда вовсе его миновать боги не позволяли. Много еще эпох на свете будет, вечность ими наполнена, и шар земной все их испытает. Хорошо быть смертну, потому что не удается видеть конец случаям и обстоятельствам; частые их перемены так ослабевают бедный наш состав, что часто с отрадой представляешь себе ту минуту, когда маятник нашей жизни шевелиться перестанет и остановятся навсегда многосложные пружины нашего тела. Но, дабы отвлечься от такой глубокой мысли, скажу здесь с лёгеньким вздохом, что я отпустил под конец года француза, своего повара, отпустил его и долго не мог привыкнуть к русской нашей поварне, с которой вместо котлетов и разных соусов, именами всех бурбонских принцев крови наряженных, приносили мне кашу, просто из гречневых круп сваренную, и желудок мой насыщался без всяких ост-индских пряностей. О жалкие принцы! Вас едва теперь и вспоминает ли кто-нибудь, опричь ваших поваров, а я в моем углу хоть незатейливо, да сыт. В Историю жизни моей не входят причины, побудившие меня расстаться с моим поваром. Кто хочет их в тонкость узнать, может заглянуть в собрание рукописей моих стихотворных, там они все означены в приятельском письме к живущему у нас в московском доме доброму иностранцу г. Классону25, который в это время был у нас с сестрою моею в Пензе, а если я здесь и молвил об отпуске повара Вияля, винюсь перед читателем, -- я это сделал из благосклонного снисхождения души к физике моего желудка, а желудок в жизни не безделица, и я скажу здесь, как Дорат писал одному своему приятелю, хотя мне, по известным читателю романическим случаям, неутешно кончившимся, всех тяжеле вспомнить сего сочинителя:
   
   Digérez-vous? Voilà la grande affaire;
   L'esprit peut rendre un homme aimable,
   Mais l'estomac le rend heureux*.
   * Вы заняты пищеварением? Занятие достойное; / Ум делает человека любезным для окружающих, / Желудок -- делает его счастливым (фр.).
   

1796

   Годы текли один за другим, но колкости по службе меня не покидали. Я всегда был жертвою суровых ее неприятностей и в самом начале сего года получил от князя Куракина письмо, в котором уведомлял он меня, что Самойлов приведен в негодование противу всей Казенной палаты, то есть, лучше и короче сказать, противу меня, ибо на сие он давно искал во всем достаточной причины, за то, что представление о чем-то к нему было подписано одним членом палаты, а не мной самим совокупно со всеми, и что сей поступок, который если бы был и подлинно не согласен с принятым правилом и потому другим отнесен был бы к ошибке, он, Самойлов, почитает явным доказательством неуважения к себе. Я скоро увидел, что или какая-нибудь придворная досада, или желчь, сильно разлившаяся в корпусе его высокопревосходительства, навлекала мне такую неправильную укоризну, ибо, во-первых, нигде не было постановления генерал-прокурора о получении его предложений уведомлять; рапортами о получении указов обязаны мы одному Сенату, да и тому с исполнением рапорты подписывал я сам, о получении же обыкновенно отправлялись за рукой члена палаты. Обряд сей из одной только вежливости завел я и с Самойловым, и палата о получении его предложений, без всякой к тому обязанности, посылала к нему представления, следовательно, не мог я быть в этом случае виновен и заслуживать выговора, но, смирялся сколько и доколе мог, стал после все исходящие к нему сам подписывать. Вскоре потом досада его превозмогла рассудок, и он требовал от меня, чтобы я впредь не писал к нему по делам ни о чем прямо от себя, а посредством Казенной палаты. Очень охотно, думал я, и исполнил. На что такие жесткие приказания? Не легче ли перестать писать самому, тогда и ответы беспокоить не станут, а принимать на лицо свое выговоры, жевать их, молчать и без вины виниться не всякий готов и хочет.
   Со всеми сими случаями, от звания моего на меня действующими, соединялись часто и другие, кои влияние имели на спокойствие мое от причин домашних, как например в этом самом году в генваре свояченица моя против соизволения совершенно моего сама собою вышла замуж за купца Алферова, человека грубого, нелюдима, без малейшего просвещения. Поступок сей с ее стороны меня до крайности огорчил. Намерение ее не могло от меня утаиться, я видел ее упорство, паче примечал происки невестки моей, которая, живучи тогда в нашем доме, подговаривала ее на то решиться, представляя ей, что богатство помянутого купца доставит ей участь несравненно приятнейшую, чем ту, которой она у нас в доме пользуется. Обольстить молодую голову весьма нетрудно. Надежда Сергеевна мечтала уже себя в золоте по уши, но я видел далее и угадывал, что она меняет тесное поистине, но спокойное в прочем состояние на жребий рабы у богатого властелина. Ничем не мог я ее отклонить от принятой цели. Мать ее казалась сама на то склонна, и в последнем письме ее ко мне, не говоря решительно ни да ни нет, она только общим словом поручила мне судьбу ее. Почитая себя уполномоченным действовать в таком важном случае в лице отца, убеждал я ее по крайней мере не спешить; поелику при выпуске из монастыря, когда сестру ее представляли ко двору наследника, их высочества обещали дать ей приданое при замужестве, то настоял я в том, чтоб и она у себя этого не теряла и донесла о намерении своем двору, но ничто ее не отклонило. Цель моя, так поступая, была та, что двор конечно бы не позволил ей выйти в такое несообразное с ее состоянием замужество, и тем бы весь план ее рушился, но она, догадываясь, что, если она повременит и меня послушает, намерение ее не кончится благоприятно, отвергла не только мои советы, даже и клятвы, кои я вынужден был именем матери ее изрещи против ее брака, и наконец вышла замуж 13-го числа. С тех самых пор разорвал я с нею всякую связь родства и приязни. Жена оказала ей несколько сострадания и имела даже дух присутствовать в церкви на свадьбе сестры своей. Она иногда позволяла ей себя посещать, но я никогда, нигде равнодушно не мог с ней встретиться. Такое коварство и ухищрение возродили во мне досаду противу невестки, шурина и всей семьи жениной, они тогда показали явными знаками мне, что им любовь моя и ненависть одинаковы. Шурин мой в сем случае действовал против меня по слепой его доверенности к жене своей. Я скоро простил ему его заблуждении, он сам их увидел. Жена его всех тогда обольстила мнимыми сокровищами жениха; ошибка в том скоро обнаружилась, но уже поздно, и сильнее всех подействовала на бедную мою свояченицу, которая сделалась мгновенно после жертвою всех его попреков. Он был богат, дом имел великолепный, но жил в нем скрытно и скаредно, не мог он, влюбяся в свояченицу мою, на ней жениться, ибо она была дурна, а к выбору ее побуждала его гордость, чтоб сделаться свояком моим, и нужда покупать недвижимое имение, что на имя ее он уже мог тогда делать невозбранно1. Я ему был должен, должен и доныне; это держало его в сладкой надежде, что я породнюсь с ним охотно и что мы тотчас обнимемся. На этот счет даже стали в городе говорить, будто я продал свояченицу мою и цену назначил десять тысяч, но я с самого брака не хотел уже никогда принимать их в дом свой2 и тем очевидно показал городу, что я на такой подлый поступок, какой мне они приписывали, нимало не был готов. Дело сделано, и пособить ему нечем.
   На другой день свадьбы в Уголовной палате решили дело Улыбышева. Я никогда не любопытствовал знать, в чем состоял приговор над ним3. Мне грустно было говорить и напоминать себе об нем. Я старался все это происшествие забывать. 15-го поехала сестра моя в Москву и увезла с собою Машу, на которую мы не успели наглядеться, а 17-го числа умер брат жены моей Артемий, о котором говорил я прежде.
   Теперь обратимся к прошедшему году, когда за противоречии мои губернатору в хлебном деле прислан был на мой счет с бранным указом нарочный. Подряд вместе с тем еще не был утвержден; после Самойлов подносил об оном доклад, из которого государыня, увидев, 1-е, что мы позволяли подрядчикам вопреки всем законоположениям требовать с казны задатков и такие требовании внесли в договорные статьи; 2-е, что мы попустили за всем тем назначить цены провозу хлеба самые высокие, указала Самойлову написать к губернатору и ко мне ее негодование с таким замечанием, что она ничего нами представленного не утверждает, и если мы не понизим цен и не приведем их в то состояние, какими их обещал в прошлом годе Сенату губернатор, то я лишен буду места. Таким образом, за одно дело был я бранен два раза, но огорчение от неудовольствия Сената исчезало пред сим важнейшим, и я уже не мог решиться снести сего в молчании, тем паче, что государыня брала в предмет цены, указанные губернатором, о которых я никакого понятия не имел, ибо он по личной его с правительством переписке приводил ее в положительную меру. Я находил нужду во всем том оправдаться и указать ошибку Самойлова, подвергнувшую меня гневу монаршему. Ему не следовало совсем вносить в письмо свое на мое имя таких замечаний императрицы, которые совсем ко мне не относились, а к одному губернатору, но эта деревянная голова подписывала все, что пред него ни клали. Обдумавши все обстоятельства дела, решился я сделать шаг отважный и пожаловался на Сенат государыне, открыл ей, как я был за справедливые мои возражении Сенатом наказан, опубликован, как я принужден был слепо во всем повиноваться губернатору, и в то же время за известие о сем писал к Самойлову, дабы ведал он, что я жалуюсь не исподтишка, а открытым лицом, так, как жаловаться должен человек справедливый, неповинно отягощенный. Между тем в губернии указ сей именной наделал шуму. Губернатор заревел на сообщников своих. Они, дабы укротить зияющего льва, утешали его тем, что Самойлов по простоте своей и медвежьей неловкости не умел для доклада выбрать времени и сунулся не в час. Так обыкновенно говорят те, кои терпят от неудачи.
   Пока сими тревогами обуревался рассудок, сердце мое награждаемо было от судьбы новыми семейными наслаждениями. Жена моя родила благополучно, слава Богу, 10 февраля сына Петра. В первый еще раз довелось ей разрешиться тут, а не в Москве, и сие было очень счастливо. Мы ужинали у Тараканова; ехавши от него, жена почувствовала боль, мы доехали домой и едва легли, как она нашлась в необходимости послать за бабкой, а та не успела приехать вместе с доктором, как при мне и Классоне все благополучно кончилось. Петруша увидел свет, но ненадолго, первый крик его тронул мою душу. Родины были удачны, и жена скоро пришла в прежние силы, несмотря на все то, что скоро потом способствовало сильно к изнурению оных. Младенец назван был Петром в честь Петру II, в воспоминание благотворений его к нашему роду. Крестила его госпожа Тараканова и Долгорукий, князь Сергей Васильевич, который в поместье отца его жил неподалеку от Пензы.
   Никакие, однако, случаи не могли на минуту отвесть руки Ступишина от пера, когда дело в голове его шло о том, чтоб мне досадить, и он по окончании набора вдруг прислал мне к развязке и исследованию все неправильные очереди крестьян, директором Экономии своевольно назначенные, и против коих я с бумагою к нему входил в самый жар рекрутского набора. Тогда поступить должным образом было бы для директора Экономии накладно. Он имел много сторонних способов отклонить от себя эту беду, но дабы бумага не лежала праздною и имела свою силу, то Ступишина и научили после набора препоручить мне разобрать то, чего уже никак распутать было не можно, ибо люди одни были взяты и усланы, другие отправлены в свои жила, словом, как русские люди говорят, все было и шито, и крыто. Я, нетерпеливо ожидая последствия на письмо мое к государыне, старался только коротать время помаленьку и убивать его, выбирая из многих предлагаемых занятий то, которое менее было скучно. А на севере новые праздники отвлекали умы от провинциальных наших неустройств. Обручение было Константина Павловича с принцессою Саксен-Кобургскою. Оно последовало у двора в феврале, и мы о том узнали из разосланных повсеместно указов4.
   Стечение разных обстоятельств в самое то время почти подействовало на физический мой состав весьма неблагоприятным образом. Кто читал все то, что со мной делалось с некоторого времени, не будет нужды мне повторять тому, что воображение мое в сильной было и беспрестанной работе, но еще никогда до тех пор не терпел я от него тех мучений, кои меня ожидали. Я уже давно не видал похорон ничьих, а на масленице скончалась госпожа Мартынова, мать Загоскиной, в городе. Частые мои посещении во время ее болезни в печальные домы ее домашних и, наконец, самое зрелище ее погребения расстроило меня несколько, но я, желая преодолеть страх малодушия, нимало не берег себя и надеялся, что сей опыт не оставит тяжких следствий. По прошествии масленицы, на первой неделе в четверг5, расставались мы в первый раз с Павлушей: возраст его требовал попечений о его воспитании, в провинции не было средства ничему его выучить по правилам основательным; итак, решились мы отправить его в Москву и там отдать его на руки хорошему иноземцу; с ним поехал Классон. Вот второе обстоятельство, которое расстроило вновь мое воображение, оно хотя и неприметно трогало меня, но тем-то и чувствительнее, что я никак не остерегался скрытой моей печали, приписывая ее движению сердца, естественному на ту минуту, но скоро проходящему, ибо ребенок, каков был Павлуша, казалось мне по новости моей в звании отца, не может и не должен много огорчить разлукою своею с родителями. Рассудок мой действовал, но воображение покрывалось мрачными завесами, вдобавок к тому я один из моей семьи говел и с утра до вечера углублял свой разум в книги духовные. Я не входил в кабинет мой, чтоб он не представился мне пустыней спасающегося анахорета. Какая-то усыпительная тоска начинала обременять мою душу. На второй неделе в четверг6 умер почти на руках моих младенец наш Петруша, и сим совсем опустела детская горница. Мамы, няни бродили круг одного Алексаши как без действия, ибо сей уже такого прилежного и неусыпного присмотра не требовал. Петруша болен был несколько дней. Я сто раз на день во все это время ходил его смотреть; страдальчество сего дитяти впечатлелось так в моем воображении, что я не мог никак истребить томных его и мертвенных взоров из мыслей моих. Наглядевшись на сей предмет жалости, я сделал все то, что могло меня наипаче расстроить, и положил его собственными руками в могилу в монастыре Израиля, где и камень над ним поставлен с надписью: "Horum est regnum Dei" {Есть царство Божие (лат.).}. Спустя после всех этих сцен неделю, и именно в ночь на четверг же третьей недели поста, я вдруг на вечерней своей молитве, стоя у кровати и приготовляяся лечь спать, почувствовал страх смерти в такой необычайной силе, что встревожил весь дом, не ложился спать, ждал себе последнего часа. Жена в испуге и волнении позвала тотчас лекарей; ни пульс мой, ничто не показывало признаков болезни, но напуганное и расстроенное воображение приводило меня в жалостнейшее положение. С тех пор долго я не мог справиться с силами; будучи здоров совершенно, я всего боялся, я впал в черную ипохондрию. Глубочайшая меланхолия меня не покидала, все меня страшило, я ни на кого не смотрел, ни с кем не говорил без робости и замешательства, которого причины при всем действии моего рассудка, никогда не потерпевшего повреждения, не мог себе изъяснить. Таким образом промучился я до двух месяцев, сперва ожидая ежедневно смерти, засыпая в волнениях, пробуждаясь поминутно и отягощая круг себя или чтецов, или рассказчиков. Пуще всех страдала при изнуренном собственно своем состоянии здоровья бедная жена моя от химерических моих припадков. Из страха смерти переродилась в моем воображении боязнь сумасшествия, словом, я терял всю надежду быть когда-нибудь в прежней бодрости. Мы доходили до крайней степени отчаяния, но природа сжалилась: болезнь моя мало-помалу стала проходить, а между тем и обстоятельства мои по службе, казалось, должны были принять лучший вид, -- так казалось, но я всегда ошибался в этом. Из многих опытов в жизни моей сделал я замечание и долгом ставлю предать его моему потомству, что везде, где человека оставляют в злосчастии люди, там Бог, за него как бы видимым образом вступаясь, ниспосылает если не всесовершенную отраду, по крайней мере сладкую надежду, сию дщерь небес, врачующую наши болезни и страдание души.
   Письмо мое, о коем сказано было выше, не произвело никакого действия и, казалось, заглохло. Я сам о нем начинал забывать, как вдруг, действием ли его или случая почесть сие должно, сведали мы и скоро указ получили о том, что Ступишин без просьбы и без жалованья (которое дни три после уже покровители его ему выходили) отставлен вместе со многими другими губернаторами, а на место его определен был бригадир Гедеонов, и в одно время при наречении в многие губернии генерал-губернаторов пожалован к нам в звание сие князь Андрей Иванович Вяземский. Было время в моей жизни, в которое я много о нем здесь говорил, справиться с ним не далеко7, но случай и титло человека совсем меняют. Мы увидим истину сию ниже и уже не в первый раз с тех пор, как я занимаюсь моею Историею. Гедеонов был мне человек знакомый по жене своей. Она была дочь Талызиной Марьи Степановны, у которой в доме я некогда с ней играл комедию. Правда, что муж ее был одного со мной чина, и тем мог бы я посетовать, что подчиниться должен человеку, который был еще полковником, когда я уже был несколько лет бригадиром, но, во-первых, от разницы наших состояний по службе, ибо он был в армейской, а я в статской, уже не за обиду принималось в общем понятии, когда они нас обходили или, быв моложе, старшинство по местам брали. Сие утешительное людей мнение уверяло и меня, что я не должен по честолюбию в выборе Гедеонова в начальники над собой огорчаться, а сверх того я уже приучен был так много терпеть и так прилежно воспитывал сам себя в школе неудач всякого рода, что уже нимало не тужил о том, что счастия мне нет, а желал только по крайней мере быть покоен и сие-то начинал помаленьку предвидеть. Указ о смене Ступишина пришел к нам на Страстной неделе, отставка ему последовала 13 марта. Ни новый генерал-губернатор, ни губернатор еще не прибыли, они собирались в путь в Москве и ждали хорошей дороги. По сим обстоятельствам должен я был сменить Ступишина тотчас. Не скажу, чтоб такое приключение меня порадовало; я видел в нем злодея, но мщение уступило место сожалению и, как будто предчувствуя, что со временем то же случится со мной, я внутренно болел о сделанном ему насилии и о такой отставке без желания его. При смене его, которую он сам настоятельно требовал, употребил я всю возможную вежливость и снисхождение к летам его и положению. Он сам не мог моему обращению надивиться и признавался тогда заочно, что он передо мною виноват. В Великую пятницу8 вступил я в правление и принял от него все дела. Он пробыл в Пензе Святую неделю9. Оставя Казенную палату директору Экономии, я вошел в новый круг для меня дел, познакомился с губернаторскою обязанностию, доносил государыне о приключениях, пропускал уголовные дела, словом, получил на краткое время область. Новое состояние всегда кажется уважительнее того, с которым человек посредством привычки познакомился. Я не думал еще, подписывая рапорты к самой императрице со страхом и благоговением, что они вместо ее приходят в совсем отдаленные от престола руки, собираются в кучу и что никто их не читает. Больше всего занять меня тогда должен был отпуск хлеба, его надлежало отправить с комиссионерами и тотчас по вскрытии воды, ибо Сура -- река такого рода, что когда вода приходит в свое ложе, тогда уже ни одно судно плыть по мелководию ее не может, и для того необходимо было сплавить суда с хлебом в полую воду, время к тому приспело самое благоприятное. На Святой неделе вместо забав и праздников беспрестанно бывал у магазейнов и сколько мог понуждал к успеху. Наконец, караван мы свой отправили благополучно, и я о том во все места отрапортовал. Ступишин, не мешкав нимало, после Святой недели отправился в свою деревню в Пензенской губернии и, не приняв никаких почестей, как помещик скрылся из города самым скромным образом. Я люблю думать, что сие в нем происходило не от зависти к моему начинающемуся благосостоянию, а от твердости в духе, который умеет сносить с холодностию лишение преимуществ, не лично ему, а временному званию только принадлежащих. Ах! Если бы он знал, что я не надолго перестал мучиться, конечно бы он мне не поревновал. Между тем Гедеонов в самом вежливом ко мне письме рекомендовал себя приятельски, не употребляя ничего в слоге своем повелительного, но с какою разницею возвещал нам себя князь Вяземский! Нужно к сему следующее предисловие.
   В Нижнем был виц-губернатор, князь же Долгорукий, женатый на родне Зубова10, который тогда в самой полномочной был силе и пожалован был князем. Все генерал-губернаторы, в том числе и Вяземский, обязаны были ему своим назначением в оные. Князь Долгорукий, чувствуя может быть, что дела его не в самом лучшем виде представят его службу, забежал к Вяземскому с предварительными ведомостьми, рапортами, отправя их к нему в Москву с нарочным. Вяземский был надменен, честолюбив, следовательно, сей шаг того Долгорукова его уже пленил совершенно, но я, руководствуясь одними правилами законными без вымыслов и догадок, видя из указа, что генерал-губернатор есть генерал-поручик по армии, не зная, где он лично (предполагая его у войск, но где -- Бог знает), не имея на посылку нарочных для таких посторонних учтивостей суммы и видя в законных книгах, что когда генерал-губернатор в отсутствии, то к нему из губернии, им управляемой, никто ни с чем не относится, словом, на всех сих документальных резонах утвердясь, никакого к князю отношения не сделал, а ожидал его в полной готовности к отчету. По указам я был прав, но в общежитии с людьми первый долг каждого -- ив пренебрежении коего, к несчастию, никакие законы не извиняют -- есть то, чтобы польстить самолюбию другого. Сего-то я, виноват, и не соблюл с моим новым начальником. Разность в поступках нижегородского виц-губернатора со мной бросилась в глаза Вяземскому, он не оставил ее приписать моей гордости и, может быть, не ошибся, и дал наместническому правлению предложение с некоторым насчет его выговором. Тогда я к нему написал вежливое, но не порабощенное письмо и изъяснял правильность тех причин, кои побуждали меня ожидать князя лично для всех к нему отношений, а не обременить его в отсутствии. Как узнать можно свойства людские? Божусь, что на месте его я бы сильно презрел трусость нижегородского виц-губернатора и приписал бы ее подлости. Князь Вяземский думал иначе. Отчего? Я буду говорить всю правду: я горд, а он спесив! Сильная разница между этими двумя характерами: один высится внутренно, другой ищет блеснуть наружным. Начало такого рода не предвещало мне большого удовольствия, но я привык к умалению и тесноте. Одна надежда видеть в губернаторе сострадателя и друга меня несколько еще ободряла. Впрочем, нельзя было ни на что положиться, а к тому старость государыни, видимое расслабление в правительстве, величие и мочь одного Зубова, который на развалины ума Екатерины действовал гигантским образом и делал, что хотел -- все это держало каждого в некоем недоумении, делать ли что, писать ли куда и к кому в свою пользу, или ждать у моря погоды.
   Тогда у двора занимало государыню обручение великой княжны Александры Павловны. Ей хотелось ее отдать за короля шведского. Князь принял и в этом участие. По дипломатической части возвышен был в графское достоинство Морков11, один из прилежнейших подлипал, но человек, по общему понятию, не без отличных дарований. Они о том только и думали, и с ними сообща государыня, чтоб эту свадьбу устроить. Король сам был в Петербурге, праздники, ему даваемые повсюду с необыкновенною дотоле еще роскошью, хотя молодость его крайне соблазняли, но он не забывал, что он монарх. Все напряженными силами в столице действовало и влеклось к одной цели, но чему нет судьбы, того не будет. Не мое дело в сей Истории собственно моей указывать причины и входить в подробность препятств, кои повстречались Екатерине в ее предмете, я пишу здесь не государственную историю, а мою, для которой все равно, на ком какой царь женится, но упоминаю здесь о сем потому только, что неудача в переговорах и промах, который в этой свадьбе последовал, огорчил дух Екатерины и мужество ее поколебал так, как никто из современников ее не скажет, чтоб он когда-либо от чего иного столь сильно мог быть встревожен12. Мы увидим ниже, куда все сие привело россиян, а до тех пор обратимся к новым бурям пензенского горизонта.
   Князь Куракин возвращался из столицы в свои деревни. В мае приехал он в Надеждино снова надеяться и, по неизменному обряду, тотчас меня ласковым письмом о прибытии своем уведомил. Но мне не до того было, чтоб ехать перед ним нагибаться, я ожидал своих новых матадоров и готовился встретить Гедеонова, сей ближе был ко мне, чем генерал-губернатор. Добрые поступки его и вежливая со мной переписка меня расположили в его пользу. Мне хотелось его принять со всей почестью, начальнику свойственной; итак, получа от него известие, что он выедет 8 мая, а от губернатора московского13 уведомление о том же для приготовления ему лошадей, распорядил все к лучшему: назначил на границу губернии чиновников, назначил их и у ворот градских, а сам ожидал его на его квартире. Он не мог еще занять казенного дома: не всяк после такого хозяина, каков был Ступишин, мог тотчас в него въехать, надобно было несколько недель мыть его, чтоб узнать, что это был не клев, особливо дамские внутренние покои. Гедеонов приехал 20-го числа к вечеру, я принят был им очень ласково. Он вступил в свою должность, а я обратился в мою геенну. Жена его с моей очень скоро познакомились, и мы стали часто посещать друг друга. Бесчиновность, поселившаяся в взаимном нашем между собою обращении с первого дня свидания, обещала нам если не восхитительные, то по крайней мере спокойнейшие дни пред прежними. Гедеонов был человек добрый, не завязчивый и отнюдь не хитрый. Служа в армии, он имел во нраве вспыльчивость, которая по какому-то предубеждению должна служить отличительным свойством офицера и с похвалою замечается. Здесь она была бы крайне не у места. Горячий губернатор есть беда для губернии, но, к счастию, горячность его можно было умерять советами. Он к ним казался наклонен, и притом и добродушие его большой делало перевес вспыльчивости, опасно было только, что и случилось после, чтоб он не вверился человеку недостойному, ибо такого рода нравы всех удобнее могут от управления постороннего сделаться несносны. Вот, читатель, маленькое о нем понятие.
   Дом его познакомил нас с пензенским помещиком Салтыковым, который по зиме еще возвратился из Питера в свою Бессоновку. Мы в ней в отсутствие его живали, но с ним никогда не были знакомы. Разные заочные сплетни, производимые Жедринским, с которым он коротко был знаком, произвели в нем такое противу меня расположение, что он не только не хотел со мной по приезде его в Пензу видеться, ездя в город всякий день, но даже и старался нам оказывать всякое недоброхотство. Так как он в последующих годах будет играть большую ролю в моей Истории относительно к моему дому, то и нужно здесь поверхное сделать о свойствах его описание. Главная черта его характера был каприз беспрестанный, своенравие грубое, всечасная перемена в мыслях, прибавьте к этому и любопытство непомерное. Вот в коротких словах портрет Александра Васильевича Салтыкова. Он из рода был тех людей, кои без всякой причины, рассудком или сердцем определенной, влекутся по одной силе своего пылкого темперамента к добру или к худу, как они настроены бывают пружинами посторонними. Он любил делать добро щедрым образом, мой дом испытал благотворении его в совершенстве, и в самое то же время, не чувствуя ни силы слов своих, ни границ не зная действиям, он так часто готов был всякого оскорбить, что можно бы было, не знав его нрава, попасть в самую грубую ошибку и счесть его за самого лютого врага, тогда как он и помышления не имел вредить. Странный сей человек во всех отношениях, но весьма, впрочем, обыкновенный, подстрекаем был большим любопытством узнать жену мою, о любезности которой он еще в Питере наслышался. Проживши там немалое число лет, он не мог найтить большого удовольствия в провождении времени между дам провинциальных, но при всем его любопытстве он хотел, чтоб свидание с нами произошло нечаянно, дабы не подать виду, что он его ищет. Ничто не могло споспешествовать ему в таком желании, потому что мы жили уединенно, никуда почти не ездили, а паче в те домы, куда он приглашаем был ежедневно. Такое стечение обстоятельств, раздражая его, умножило желание нас узнать. Часто он езжал мимо нашего дома, чтоб хотя увидеть жену у окошка и согласить воображение свое, основанное на молве, с истиною, но кроме того, что трудно узнавать женщину, поглядя на нее в окошко, жена моя, знав о сем, нарочно оборачивалась спиною к окну, когда он мимо езжал в своей золотой карете на показ всем имения своего и знати. О! Он любил почваниться, честолюбие не последнее было чувствование в душе его. Он три раза был женат, но ни с одной не мог ужиться. Последняя, из роду Трегубовых, была тогда с ним в разводе и с одною дочерью скиталась по мелким деревням. В таком положении Гедеонова приезд помог ему весьма много. Тут он нас увидел и так полюбил жену, что выпросил позволение к нам приехать и до конца жизни своей благотворил нам. Лета его и старость отдаляли всякое подозрение; он искал беседы, женина была любезна, она была выше его сферы, но он слушал ее охотно. Противоречии ее частые зажигали час от часу более его сердце, и не было даже между любовниц его женщины, которую бы он с большим пристрастием любил, как жену мою, хотя часто она выводила его из терпения суровыми своими замечаниями насчет его заблуждений. Они часто не имели ничего человеческого от жесткого и необразованного нрава. Меня он никогда не любил чистосердечно, но казал наружный вид приязни из уважения к жене моей, которая выкинула бы его в окошко, ежели бы он осмелился у нас в доме малейшее ко мне показать неуважение. Таким-то знакомством судьба нас наградила тогда, как чаяли мы совершенно одни быть в целом мире.
   К умножению сует в Пензе приехал и генерал-губернатор. За несколько дней пред тем директор Экономии, отправясь на восемь дней будто бы обозревать заводы, на которых никакого дела летом не бывает, поехал к нему навстречу и торопился сделать ему свои внушении. Князь Вяземский прибыл к нам 13-го, но приезд его требует описания подробного, ибо генерал-губернатор в тогдашнее время был такой сатрап, которого каждый шаг обращал на себя внимание нас, простолюдинов. Зная несколько свойства его из прежнего моего с ним знакомства, я говорил Гедеонову прежде, чтоб он для встречи его взял свои меры. Губернатор хотел принять его больше ласково и усердно, нежели честолюбиво, и для того не назначил ему никакой встречи. Князь Вяземский ехал уже к нам в досаде за неприсылку от меня к нему нарочного в Москву. Тут еще ярче он осердился на Гедеонова и хотя знал, что ему квартира приготовлена наилучшая в городе, однако, под видом неведения, остановился он у присяжного на квартире. Когда дошло сие до нас, я тотчас догадался, что Гедеонову будет прием худой, не ждал ничего приятного и для себя, но Гедеонов нимало к тому не готовился, как вдруг князь Вяземский, лишь мы взошли к нему оба, обратя речь к Гедеонову, сказал ему: "Знаете ли вы, кто вы и кто я?" По этому вопросу можно было представить, что последует. Я не стану ничего далее описывать, ибо грустно напоминать себе такие минуты, где видишь, что человек, снискавший столь важное звание трусостью и подлым исканием у вельмож, собравши круг своих подчиненных, высится пред ними и богом каким-то быть мечтает. Мог ли он уверить кого-нибудь, что достоинства личные возвели его на эту степень? Отнюдь нет! Когда б они таковы и были, известно всем современникам Екатерины, что без искания никто ни с каким быстрым умом далеко не происходил. Князь Вяземский столь язвительно выговаривал Гедеонову, что он не встретил его, что тот, нося кроме сана губернаторского характер заслуженного офицера, характер, совсем князю Вяземскому неизвестный, хотя он был и генерал-поручик, почти заплакавши от него вышел. За ним ушел и я, не дождавшись, слава Богу, ни доброго, ни худого слова на свою долю. Он велел нас воротить к себе и, умеря голос свой и все пылкие движении досады своей, сел с нами двумя в карету и позволил себя перевезти в приготовленный для него дом. Сколько ни старался он там показать благосклонности, все вдруг получили к нему отвращение. Он, можно сказать, в эти десять дней, которые с нами прожил, был предтеча того сурового царства, которое висело над головами нашими, ибо каждый день все мы ходили в мундире, никто не смел надеть фрака. Каждое утро в семь часов все мы были у него, он поминутно призывал в свой кабинет то того из нас, то другого, мучил толкованием такой теории, о которой слыхал он, путешествуя по Англии, но здесь неудобь исполняемой, ибо российский помещик или уездный судья отнюдь не Гренвиль, не Шатам14 и не лондонский лорд, с ним другая потребна совсем метода, а ее-то князь Вяземский совсем не разумел, ибо он не знал Россию. Например, он требовал, чтоб Губернское правление уподоблялось в производстве дел своих полковой канцелярии, чтоб губернатор представлял под ним майора, он сам полковника, мы, председатели палат, были бы подобии капитанов. Можно ли назвать такое распоряжение иным чем, как бредом пресильной горячки? Вот маленький образчик его понятия о статской службе. Молвить ли о свойствах его? Он был при довольной остроте ума горяч до бешенства, спесив, властолюбив, враг противоречия, самовластен в заключениях, скор в предприимчивости, словом, начинен был всеми теми качествами, кои в гражданском начальнике пагубны для управляемого им народа; в обращении своем с нами он никогда нас не называл по именам, но всегда по месту и чину, и даже когда говорил о себе, то всегда титуловал себя своим чином. Рекомендуясь незнакомым дамам, он не забывал сказать, что он генерал-губернатор. Уверяя, что он почестей не требует, что он родился с ними, он однако же восхищался всяким ординарцем и изливал желчь свою на всех, когда что-либо пропущено было из принадлежащих сану его преимуществ, словом, он всех поставил противу себя, однако все звали его обедать и наперерыв старались его угостить. Откупщик давал бал, в который к ужину из Саратова с курьером привезли аршинную стерлядь. Откупщик этот был дворянин, и князя такая трусость восхищала. По нескольких днях, приведя себе на память прежнее наше знакомство, князь был с визитом у меня. Жена и я, мы решились с ним обходиться с холодною вежливостью и в отплату за посещение звали его на вечер, но не на пир, его у нас не было. Мы в очень малом числе людей отужинали. Давал ему между прочими обед и Салтыков, на который никто из нас двух не ездил, потому что его сиятельство в тот самый день присрочил мне привезти к себе ведомости после полудни, следовательно, не мог бы я успеть его приказания исполнить, выехавши за город, а потом не ушел бы и от крику. Он сам, наконец, давал нам обед, а дам дарил разными безделками, которые накупил он на открывающейся в Пензе годовой Петровской ярмонке. Все эти ласки были так опозданы, что они никого к нему не привлекли. Однажды, гуляя по городу и таская меня с собой, зазвал к себе на вечер. Мы просидели глаз на глаз. Он старался быть любезен, и когда забывал, что превосходная его степень далеко меня ставит от него, то беседа наша была смешна, приятна и заманчива, но когда он вспоминал, что он генерал, а я виц-губернатор, то какая-то на чертах его изображалась угрюмость, которая приводила меня в робкое молчание, а его подымала на ходули. Он никогда не ужинал, ягоды и пиво составляли всю его пищу на ночь. Ею-то он меня тогда и потчевал, но, признаюсь, что никакое сладкое кушание не соблазнило бы вкуса моего тогда от одного зрелища бедного почетного дворянина, который без нужды простоял во весь наш ужин не только без приглашения к оному, но даже не имея позволения сесть. С кем же царям иметь сообщество? С богами, когда наместнику их кажется стыдно присоединить к беседе своей дворянина. Не полюбился князь Пензе, и Пенза ему, хотя и спектакль давали ему проезжавшие тогда симбирские актеры в нашем театре. Нижний начинал ему нравиться непомерно, все там было чисто, справедливо, хорошо, а у нас худо, лениво и бестолково. Итак, он от нас уехал 24-го числа, и Бог с ним, сказали мы все в один голос. Описав таким образом его обращении, его поступки в общежитии, нужно здесь распространиться насчет тех обстоятельств, из коих он почерпнул необходимость прискакать так стремительно из Нижнего в Пензу; поелику в них играю я немаловажную ролю, то и воспретить себе не могу о ней потолковать подробно, хотя всякую нелепость крайне скучно приводить себе на память.
   За Сенатом важивалось, когда доходили к нему представлении, коих или он решить не хотел, или находил затруднительным, держать их под сукном и при назначении новых начальни замуж3. Ближе меня не было у него родных в Москве, и хотя мы не очень были коротки домами, однако, он пригласил. Надобно было повиноваться обычаю. Тут пиры свадебные потребовали своих расходов на туалеты жены моей и дочерей. Сверх того, многие из родственниц моих выдумали присрочить к этой же поре свои родины и удостоили меня чести быть у них восприемником, например: в Москве я крестил у Рахмановой Стефани да заочно у одного помещика Владимирской губернии г. Полуехтова, который из особой преданности пожелал иметь меня отцом крестным своего ребенка; в Нижнем, у племянника моего родного Смирнова4, между тем как брат его меньшой, сосватав невесту в Саратове, девицу Тихменеву, объявлял, что он женится. В Перми родила племянница же моя родная Евгенья Саввична, вышедшая замуж за Лебле в прошлом году. И там я крестил заочно, словом, я во всех концах России был восприемником, и всюду надлежало посылать на ризки, что составило во множестве уважительный счет, а к сим приятным причинам тратить деньги присоедините и неприятные расходы, коих потребовали похороны умерших в доме и аптека для исцеления опасно больной Пашеты. Все это вдруг чувствительный нанесло вред моему карману, хотя я не очень знаю, на чем основан обычай крестить заочно, который, кажется, не только противен таинству религии, но и самому даже простому здравому смыслу. Однако сей навык был всеми принят, и я не мог один от оного освобождаться. Итак, сорил деньги беспрестанно и рассылал по почте свои подарки то туда, то сюда, как роскошный Крез, все почти в долг, что еще было тягостнее, но пословица старинная: "За стыд голова гинет" заставляла быть рабом принятых предубеждений. Пусть бы одни подобные хлопоты встречались, но нет, судьба готовила мне впереди различного рода искушений, надобно было собраться с силами душевными, чтоб устоять против них. Кто, кроме Бога, подкрепит слабость человеческого рассудка, когда он остается одним средством к перенесению сердечных страданий. Мы едва успели в течение Великого поста побывать с женой у Троицы в лавре, как по возвращении нашем домой открылся театр новых болезненных приключений. Каждое из них требует пространного о себе повествования, и я еще теперь, спустя два года после сих событий, не в состоянии воспоминать об них без душевного волнения.
   Началось разлукой с сыновьями. Павлу приходил срок возвращаться к должности. Пожив с нами месяца с два и будучи склонен от природы к тихой семейной жизни, не любя ни большого света, ни его развлечений, ему грустно было расставаться с нами и ехать жить в Питер в прежнем одиночестве. Он желал взять с собой одного из братьев меньших. Жребий падал на Дмитрия, он уже кончил свои курсы и получил аттестат, но не полный, от гг. профессоров, ибо не дослушал лекций, на кои назначен трехлетний срок, дабы получить такой аттестат, какой нужно для достижения чинов штаб-офицерских. Но Дмитрию хотелось самому уехать с братом и воспользоваться свободою. В родительском доме она не так обширна, и встречаешь иногда преграды. Кому в его лета не хочется вырваться из клетки? Я очень это понимаю, но не входило в план мой его отпустить от себя прежде, нежели он снабдится полными аттестатами и по крайней мере вступит в петербургскую службу в четырнадцатом классе. Мои расположении насчет его были таковы, чтоб записать его в Иностранную коллегию и причислить к московскому архиву, в котором мог бы он, живучи при мне, и, следовательно, с меньшими для меня издержками, дослужиться до такого чина, в котором уже мог бы с большею пользою употребить дарования свои в высших дипломатических канцеляриях. Так было располагал я, но Бог строит свое. Дмитрию влетела в голову бабочка непременно ехать в Питер, он знал, что я люблю преимущественно и уважаю достоинствами брата его старшего, что он имеет полную мою к себе доверенность, и настроил Павла выпросить его с собою. При первом приступе я означил мое негодование за то на Дмитрия, истолковал ему все причины, по которым рано ему еще оставлять Москву и меня. Какие убеждения помогут в юношеские лета! Что преклонит мальчика в двадцать лет согласиться с отцом, которому за пятьдесят? У них и чувства, и логика уже не одинаковы. Оставалось в таком несогласии наших понятий о сей поездке деспотически мне приказать, а сыну безмолвно повиноваться, но я не хотел быть тираном в своем семействе и считал, что двадцать лет есть такой возраст для детей, в котором долг родителей советовать, убеждать, рассуждать, а не приказывать, кроме случаев отменно чрезвычайных и которые под общие правила подходить не могут. Но сей был не таков. Павел просил меня отпустить брата с ним с такой силой убеждения, что я, по слабости моего к нему расположения, не мог ему отказать, и хотя предвидел, что дозволение мое будет иметь невыгодные для меньшого сына последствия, что со временем самым опытом было доказано, однако я, как ни спорил, согласился на их отъезд, благословил Дмитрия в путь, и они оба в мае, распростясь с нами, уехали. Там с первого шага Дмитрий вступил уже не туда, куда я предназначал в мыслях моих. Павел, чтоб успокоить меня на его счет и исправить ошибку всего их предположения, в котором главным орудием был князь Дмитрий, воспользовавшийся пристрастием к нему брата, поместил его при себе в канцелярии Ланского, где назначено ему жалованья пятьсот рублей, и принят тем же чином, каким выпущен из Московского губернского правления, то есть губернским регистратором, следовательно, еще не офицером, а между тем исподволь, но весьма лениво хлопотали о приведении в исполнение моего плана, чтоб Дмитрий вошел в канцелярию Иностранной коллегии, итак, он засел в числе простых писцов у Ланского. Чиновники Иностранного разряда, коих я по знакомству просил записать и взять в свое покровительство Дмитрия, лишь увидели его неполные аттестаты, отказали и поставили его в необходимость доучиваться в Питере тому, чего не докончил он в Москве. Надобно было ходить на новые лекции, готовиться к тамошним экзаменам. Это все было труднее гораздо, нежели в Москве, где все ученые были мне знакомы, где все средства к успеху были у меня под руками. Весь мой план опрокинут, и оставалось мне довольствоваться тем только, что по крайней мере Дмитрий, очарованный Петербургом, не баловался в нем, но, будучи хорошо и ласково принят в домах моей родни и хороших петербургских кругах, проложил себе путь в большой свет так же почти, как и мне удалось в его лета вступить в оный. Он мне напоминал мою молодость, но времена были другие, большой свет и образованное общежитие уже не вели ныне ни к чему, а ему предстоял труд создать себе судьбу свою в будущем, для которой нужны были совсем не те средства, за кои он принялся, чтоб только быть известным с хорошей стороны. Это для поведения молодого человека прекрасно, но для будущего его счастия недостаточно. Все это я предвидел, жалел о неудачах, но оставил судьбу Дмитрия в волю промысла и неоднократно пенял сам себе после, что не имел довольно твердости в характере, чтоб устоять против убеждений князя Павла и произнести решительное "нет!". Оставим их теперь там и приступим к другому обстоятельству, которое тотчас после разлуки с детьми моими привело меня в вящее неприятное положение.
   В доме нашем от самого младенчества жила одна барышня, которую все мы привыкли звать Грушей. Она была побочная дочь одного нашего родственника, молодого человека Ушакова5, который, будучи в военной службе при императоре Павле, замешавшись в какую-то историю, был выключен, выслан из Москвы и, захворавши на дороге, потаенно остановился на Бутырках, где и умер. При последних его часах навещал его наш Классон; он поручил ему своего ребенка и просил его не оставить, а между тем назначил ей капитал в двадцать тысяч, но отец его, распоря- жавший оным, промотал, и сирота, не имея в пользу свою никаких законных прав, осталась без всякого состояния на руках у нас, а мать ее скоро по смерти Ушакова очутилась у другого на содержании и мало пеклась о своем младенце. Мать моя из христианской добродетели дозволила ребенка призреть в нашем доме, и сестра меньшая взялась ее нянчить. До замужества ее она росла и обучилась иному дома, иному в пансионах и получила по мере сил наших благородное воспитание. Когда сестра выдана за Селецкого, ей не удобно было взять ее с собою в Maлороссию, итак, она оставлена на руках у сестры большой, и Классон так полюбил ее, что не мог с ней расстаться. По всем сим отношениям Груша выросла и созрела в нашем доме, она была прекраснейшего лица и оттого в стихах моих, напечатанных при "Филибере", названа Анемоной6. Подлинно, лицо ее было наполнено прелестей, стан и все прочие преимущества природы сему соответствовали. Она в обществе нашем игрывала комедии, выезжала, куда можно было ее возить, и скоро сделалась известной в городе.
   На беду пасынок мой старший Алексей в нее влюбился. Беспрестанное с ней обращение, сожитие в одном доме, короткость, которой в столь тесной свычке никак остановить нельзя, усилили взаимную их друг к другу склонность до того, что Алексей решился увезти ее и жениться. Никто в доме не знал о том, никому в голову не входило предохраняться от такого предприятия, на которое по молодости их лет нельзя было предполагать у них достаточной отваги. Для любви никакого Аргуса не сыщешь, она все преодолеет и всякого проведет. Уже дело их было почти слажено, как, заехавши нечаянно в гости к жениной родне, узнал я со всею осторожностию, что у меня в доме комплот7 и что Алексей должен через сутки увезти Грушу. Я не вспомнился, приехавши домой, утвердился разысканиями секретными в справедливости дошедшего до меня известия. Нельзя было мешкать. Надо было принять строгие меры, остановить свадьбу, которая, кроме общего их бедствия, ничего произвести не могла. Я предупредил сестру, она увезла Грушу к одной приятельнице своей из дома вон и там ее оставила на сутки, дабы, подумавши порядочно о сем обстоятельстве, постановить сильнейшие преграды замыслу молодых людей. Жена моя долго не хотела этому верить, принимая весь проект за ребяческую шутку, но как удалось мне перехватить Алексееву записку, то жена увидела из нее очень ясно, что тут не шуткой пахнет. По записке оказалось, что в этот самый день, когда сестра успела ее увезти, получив во всем ее признание, они должны были обвенчаться. День позже узнай я о том -- и беда была без поправки. План их был соединиться в доме ее матери, которая была в заговоре и даже снабжала Алексея деньгами, ибо без них трудно было сладить с таким романическим предприятием. От матери положено было ехать за город в Алексеевское, там уже и обыск8 был приготовлен, и поп озадачен, ожидали только юношей. Свидетели собраны из офицеров разных имен и служб. В этом во всем помогал Алексею меньшой брат его Филипп, голова пострельная, готовая на все, и он подобрал в товарищество к себе таких же удальцов. Со всей этой тайной под покровительством усов и палашей должна была совершиться глупая, беспутная и дерзкая сия свадьба.
   Барыня, к которой отвезена была Груша на сутки, просидевши с ней целый день под караулом, потому что Алексей, сбежавши с нашего двора, беспрестанно подсылал к ней лазутчиков и шатался около ее дома, так что вся дворня этой госпожи была всю ночь на ногах, не могла при всей своей приязни с сестрой продолжать такое тяжкое и вместе опасное изъявление оной, да и как бы ни стерегли двух молодых людей, согласных взаимно на проказу, мудрено ли было в несчастную минуту, живучи в одном городе, ускользнуть от всех глаз, а на свадьбу времени надобно не много, особливо когда на подкуп нужных людей деньги готовы. Итак, надобно было их развести далее. На первый случай не представилось ничего лучше, как ехать сестре с ней вместе в Никольское. Именье мое, крестьяне мои, следовательно, ни бояться Алексея, ни слушаться его никто не был там обязан. Так и поступлено. Груша увезена в подмосковную, с ней поскакали туда сестра и Классон, но и там не безмятежно было их пребывание. Алексей, узнавши о сих мерах нашей осторожности, поскакал в ту же сторону, расположился в соседней казенной деревне, бродил с ружьями в крестьянской рубашке около нашей усадьбы, подсылал цидулки, и там они находили способ меняться ими. Крестьяне мои караулили день и ночь весь дом, отстали от полевых работ и все заняты были одним предметом, который и на спокойство сестры сильно действовал. Она не могла минуты провести без возмущения и боязни. Это комическое рыцарство Алексея продолжалось с неделю, оно не имело успеха, но чего стоило и мне предупредить их. На все потребны были деньги: он сорил их, чтоб обмануть меня, я тратил, чтоб узнать, где он и что делает. Кроме беспокойств, убытки пустые и невозвратные. Надобно было чем-нибудь это кончить. Я послал в Никольское коляску с надежными людьми, велел его сыскать и, не делая ему озлобления, призвав на помощь, если понадобится, исправника, схватить его и привезти в Москву. Намерение мое удалось, его нашли врасплох у мужика в избе, взяли и благополучно привезли ко мне в Москву. В ту же ночь я его отправил за присмотром в Александрово, куда послано было от княгини повеление к управителю ее не выпускать его никуда, не давать ни денег, ни подвод, ни воли и содержать как арестанта. Его увезли, а сестра воротилась в Москву и, нимало не медля, отправилась с своей барышней в Каширскую деревню к Яньковым. Так кончилась вся эта домашняя сумятица, город весь об ней сведал, толков было множество, но я благодарил Бога, что предохранил угрожавшее зло нелепого бракосочетания, которое навлекло бы за собой тьму тьмущую домашних неустройств и междоусобных раздоров. С той поры Груша уже перестала принадлежать к нашему семейству.
   Трудно изъяснить положение, в каком я находился во все это время. Необходимость требовала, чтоб я выезжал и принимал к себе. Всякий любопытствовал узнать, что случилось в доме, и никакой не было охоты со всеми о том откровенно беседовать. Между тем догадки и кривые толки тревожили еще более настоящего, а всем души открывать не можно. Надобно было и суетиться, и казаться спокойным, -- тяжкое противоборство с самим собою! Я во всю жизнь мою никогда не находился в таком смутном состоянии. Любя и жену, и сестру, обязан будучи священными союзами дружбы и родства с тою и другою, мог ли я не сожалеть о обеих вдруг, а всякая хотела иметь преимущество в изъявлении к ней сострадания. У женщин теряется всякий рассудок, когда чувства их взволнованы, тут никакая логика не действует. Жена как мать сердилась на сына, но вдвое более ожесточалась против сироты и готова была вымолить на нее у Бога все кары небесные. Чем меньше та зависела собственно от нее, тем досада ее сильнее возгоралась, и физика, не выдерживая душевной тревоги, приходила в очевидное изнеможение. Жена рвалась, худела, и беспрестанные истерики ее изнуряли. Сестра, с своей стороны, не могла равнодушно слышать об Алексее и желала бы его видеть в тартаре за оскорбление любимой ее сироты. Кровь у нее поминутно бросалась в голову, и я боялся, чтоб ей не сделалось удара. В таком волнении чувств обе сии женщины, будучи так близко мною связаны между собою, не могли в первом движении ни видать друг друга, ни найти пристойную меру в своих чувствах. Каково же было мне быть между ими посредником, щадить ту и другую и стараться снова их сблизить между собою, ибо розно жить невестке с золовкой состояние никак не позволяло. О! Никогда я этой эпохи не забуду. Скажу откровенно, и этот опыт научил меня признать сию истину, что нет ничего труднее, как сохранять спокойство в таком семействе, как наше, в котором столь много разнородных лиц совокуплено под одну крышку, и все они достигли возраста страстей. Великая наука! Крепкое искушение управлять таким сборищем! Алексея жена моя отправила в деревню свою, не видавшись с ним и не простя его, а Филипп отведен мною в казармы, где отдан на руки капитану с просьбой не выпускать его никуда без моего согласия.
   Я не мог без сожаления видеть несчастную участь жены моей в качестве матери. Имея только трех детей, она лишилась любимой своей дочери и тужила о ней беспрестанно. Бог знает, что бы из этого ребенка вышло со временем, радость или печаль для матери, по крайней мере, она в ней привыкла видеть единственную отраду дней своих, и лишиться ее было жестокое положение. Два сына у ней оставались, и оба поведения ненадежного. Она к ним была до чрезвычайности горяча и от излишней любви послабляла шалостям их, когда они были ребята, худо воспитывала их, баловала, несмотря на то, что всегда были учители в доме, и они так хорошо вызнали нрав и слабость матери своей, что обходились с ней совершенно как люди, не зависящие ни от кого. Все им сходило с рук, и оттого-то она под старость принуждена была выносить многие со стороны их оскорбления, пока, наконец, большой, перебесясь, устепенился и умел выиграть всю ее доверенность хорошими поступками и беспредельным к ней повиновением, а судьба меньшого еще такова, что ничего о нем доброго сказать не можно. Самая несчастная мать. Беда для мальчика, когда он рано теряет отца! Сколько я ни старался заменить его, но все имя вотчима не давало мне прав неограниченных над ними, а ежели я и мог, по любви жены моей ко мне, иногда ими воспользоваться, то по нежности взаимных наших отношений, ибо у меня была куча своих детей, которые жене моей не принадлежали, я не хотел никогда ими воспользоваться, дабы не стеснить независимости своих. Все эти оттенки сводного семейства легче понять, нежели рассказать, и я оставляю многое здесь на догадку читателя, но окончательно в заключение сей повести скажу, что жена моя поставлена была сыновьями своими в самое тесное и жалкое положение.
   При сем случае кажется мне не излишним войти в некоторое рассуждение насчет супружества вообще. Когда я был очень молод и, во время соблазнительной моей переписки с Улыбышевой, которая столь важно подействовала на судьбу мою, позволил себе разные вольные толки насчет сего же предмета, тогда все приняли меня за вольнодумца и положили, что я, начитавшись Мирабо с товарищами9, стараюсь и сам подражать им. Согласен я, что в то время положение дел в Европе и ход умов был таков, что нельзя было мне простить моей нескромности, и я за нее потерпел сильные поклепы, коих последствия тяготят и доныне судьбу мою. Но с тех пор много утекло воды. Помышления стали очищаться, умы взяли большой простор, и, что тогда, по новости идей, казалось дерзостью, то самое ныне покорено правилам рассудка и с меньшим жаром опровергается. Итак, я ныне осмелюсь опять то же сказать, что написал тогда, не с тем же восторгом, а с порядочным размышлением о предлагаемой мной вещи. По положению нашей церкви брак есть таинство свободное, то есть всякий мужчина, достигший зрелого возраста, а девушка, готовая к замужеству, могут сочетаться браком кому с кем угодно. На сем основании и священники наши вправе всякого венчать, как скоро нет препятств, религией предположенных. Зрелым возрастом пред престолом Божиим для достижения сего таинства полагается не число лет, а натуральная способность вступить в супружество с обоих сторон, следовательно, не случится ли, что юноша семнадцати лет может уже жениться, а девочка тринадцати выйти замуж? Для церкви довольно, она благословляет союз, но не надобно забывать того, что супружество имеет тесную связь с обществом и должно соглашаться с законами общежития. Вот где и камень претыкания. Для попа все равно, на ком мой сын женат, но не для меня. Девушка благородная венчается с крепостным слугою и, соблазняя весь мир своим поступком, расстроивает порядок общественный. Подобным же образом действует во зло на оное и сын благородный, женящийся на какой-либо потаскушке. К несчастию, примеры такие очень часты в наше время, и потому нельзя не оглянуться на супружеский союз как на действие не просто духовное, но вместе с тем и гражданское. Для попа соображении сии не нужны, потому что в церкве все состоянии пред Богом равны, но для общества они необходимы, ибо ими держится порядок общественный. Нимало не приятно видеть, что дворянин, вельможа, воин или министр могут жениться на рабах своих и возить их под титлами, приобретенными кровию и заслугами, ко двору, где они ценою разврата своего, несмотря на их невежество, снискивают право похищать место и все политические почести у женщин гораздо их благороднее и добродетельнее. Такой беспорядок крайне соблазнителен, а он, к несчастию, у нас расплодился именно оттого, что церковь на это глядит равнодушно, не находя в своих законах права противиться подобным союзам. В прежние времена случаи сии были и редки, и очень скрытны, потому что был стыд. Ныне всякий стряхнул с себя это иго и стыдится едва только грубого физического зла, а уже моральное правило и начала благонравия совсем истерлись и никого удержать не могут от безумного поползновения страстям. Что ж в таком случае делать? Прибегнуть к законам. Но духовные не ограждают, а политические не принимают участия. Остаться ли этому в такой опасной свободе? Мы превратим скоро общество в хаос. Сын, не спросясь отца, женится Бог знает на ком и присоединит протомою10 или актрису к своему семейству. Дочь, не спросясь матери, уйдет и выдет за фигляра или коновала и причислит его к своим родным. Во всяком доме появится пламень междоусобных раздоров, и беспорядок так усилится, что нельзя будет его ничем остановить. Я очень часто о сем рассуждал, имея сам кучу детей, и убеждаюсь в той истине, что брак не должно почитать просто таинством только духовным, но вместе и актом гражданским, а потому весьма одобряю закон Наполеонов, который определяет, чтоб бракосочетавшиеся лица не прежде получали церковное благословение, как с дозволения правительства. Это весьма правильно, потому что оно предупреждает кучу беспорядочных супружеств, ни на чем рассудительном не основанных. Пора перестать глядеть на человека с душой, как на скотину, и, подводя его под общие правила превознесенной ныне экономии политической, дозволить совокупление полов без всякого разбора околичных обстоятельств в том только намерении, чтоб споспешествовать населению и размножению рода человеческого. Так думать можно только о случке животных, а не о союзе людей. Надобно строгое обращать внимание при браках на согласие взаимных отношений и не расслаблять такой свободой, какая завелась ныне, первую из природных властей, а именно родительскую, и достоинство гражданского общества. Мы видим, что желающий причаститься святых тайн обязан представлять свидетельство от духовника, хотя если б он и без него причастился, не принес бы тем никакого вреда обществу, ибо грех, подобный сему обману, падает на его одну душу и ничего не портит в лице гражданском. Мы видим, что на приданые и имущества, несмотря на совершение брака, составляются особые гражданские акты, которые неприкосновенны остаются в сожитии мужа и жены. Почему же бы до венца не заключать жениху с невестой договора, который, подведен будучи под правила, принятые в обществе предварительно, давал им право приходить к алтарю для торжественного своего соединения в духовном смысле. При таком законе приняты были бы меры отвратить те нравственные злоупотребления, коим ныне и счет свести трудно и которые самою церковью терпятся, как вещи равнодушные, когда собственные ее условии в целости, но их мало одних для сохранения общества от втекающих в него беспорядков. Пусть простят мне сие рассуждение в пользу подобных мне стариков, которые, имея детей, всегда в опасности или терпеть, или прощать такие браки в своих семействах, от которых страждет и сердце, и разум, и именье. Впрочем, я не думаю, чтоб кому-нибудь вошло в голову вывести из моих предположений, что я, усиливая взаимною связью в таинстве брака власть духовную с гражданской, ищу возродить какой-либо новый раскол, право, у меня не было никогда этой затеи.
   Упомянув выше о двух важных случаях, кои подействовали на меня в нынешней зиме, я наконец приступлю к третьему, но прежде помещу здесь слегка, что я наравне с прочими дворянами Московской губернии украсился по манифесту 30 августа, столь известному, медалью бронзовой на Владимирской ленте и вздел ее в петлицу11. Я очень желал ее иметь и, получа позже многих от разных пустых привязок, очень обрадовался сему знаку. Это покажется странно, но когда узнают причины, то перестанут моему удовольствию дивиться. Вот что его возрождало. Отец мой был кавалером Владимира третьей степени. После него остался у меня крест его и кусок ленты. Он скончался в 94-м году; я был тогда вице-губернатор и все право имел на получение того же ордена, но разные мелкие мои погрешности не в службе, а в моральной жизни, короче сказать, интрига с Улыбышевой и переписка, о которой я говорил выше, были причиною тому, что я рукой Екатерины вымаран из списка кандидатов и креста сего не получил, потом мне его выслужить не удалось, ибо он долго был уничтожен, а когда восстановлен, тогда я уже урос в чинах, и дойти он до меня не мог. Мне всегда прискорбно было думать, что я сам от себя потерял право отличаться тою же почестью, какой был удостоен отец мой и которая как бы в наследство мне по нем осталась. Я к этому привязывал суеверную идею, и она сугубо меня огорчала. Мне казалось, что родитель мой, оскорбленный моим поведением, за пределами гроба лишает меня той награды, которую он судил было передать мне, и что само провиденье отвергает меня от наследия отцовых заслуг. Во всю жизнь мою я крушился этой мыслию. Наконец, вышел манифест, и я обрадовался, видя, что ежели не орден св. Владимира, по крайней мере я буду носить ту самую ленточку, которую отец мой нашивал. И тут было встретились препятства. Многие, толкуя по-своему манифест, оспоривали мне медаль, потому что я был публично штрафован и денежными пенями во время службы, и выговором в Сенате, однако губернский предводитель того времени г. Обольянинов, не находя сих помех в смысле указа, дал мне медаль, записав меня сперва в книгу московского дворянства, и я, надев ее на себя, не снимаю никогда, как дар самый драгоценный, потому что она висит на той же ленте, которая и отца моего украшала. Итак, суеверие мое исчезло, и я в мыслях моих на сей счет успокоился. Хотя для всякого стороннего читателя это покажется безделкой, но так как История моя принадлежит моим детям, то я хочу, чтоб они из сего повествования заметили, сколь велика была моя любовь и преданность к отцу, которого я уже двадцать с лишком лет оплакивал, и чтоб со временем научились и мне оказать такие же знаки приверженности, в чем заранее с приятностью удостоверяюсь.
   Мы на час отступили от Истории самой, воротимся к ней. Между подчиненными моими по Владимирской губернии находился некто Диц. Весь род его издавна был знаком в нашем доме. Он неоднократно исправлял разные мои поручения и всегда с хорошим успехом. Часто доверял я ему казенные суммы в значительном количестве и не имел причин опасаться ни утрат, ни похищения. Его-то Бог избрал орудием сильной мне неприятности. Оставя службу в Володимире, он рассудил определиться по Московской губернии и попал в уездные казначеи в том городе, в котором я имел подмосковную. Казенная палата при определении его потребовала залога, он просил моего пособия. К несчастью, я имел в подмосковной пятнадцать душ свободных и заложил их за него. Он отслужил годовой срок очень исправно, получил квитанцию и вновь утвержден в той же должности. Удостоверясь в его поведении, продолжил и я за него мое поручительство, но вдруг не явилось у него тринадцати тысяч. Он хотел утопиться и вытащен из воды. Начался над ним суд, его приговорили к ссылке и отправили в Сибирь, а убытки казенные определено взыскать с залога. Хотя бы я мог опорочить такое положение, ибо, во-первых, нигде нет закона, чтоб брать с определяемых чиновников к государственным должностям залога, во-вторых, если они и даются, то не значит ничего иного, как один аттестат, тем более, что казначей столько пропустит денег чрез свои руки, что не только пятнадцати душ, но и тысяч недостанет для вознаграждения казенных похищений, какие могут открыться у казначея. Главная охранность интереса, вверяемого им, состоять должна в исправном за ними смотрении, но Палаты, привыкнув почитать подобные залоги вознаграждением казны в опасном случае, пренебрегают свою обязанность и дают казначеям легкие способы растрачивать кладовые казенные. В подобном случае надлежало бы, по мнению моему, приниматься за залоги тогда, как все чиновники, пренебрегшие свои должности и правила, для ревизии казны данные, не найдутся в состоянии выплатить казенной потери, тогда пусть терпит залогодатель, но начинать взыскание с него неправосудно и ни на каком законе не основано. Другой бы на моем месте мог бы все это вывести и пожаловаться с успехом, но в России отставной человек -- тот же ноль в арифметике, и для него нет ни закона, ни защиты, он назначен погибать жертвой всякого насилия. Казенная палата приступила к опеке имения всех чиновников, кои в уезде отвечают за целость казны, и, как обыкновенно водится, описав всякую ничтожную принадлежность малою суммою, пополнила убыток казенный только для вида. После уездных чинов тому же подвергалась по справедливости и Казенная палата, но она обратилась к моему залогу и требовала его продажи. Публики сделаны, пятнадцать душ описаны, и торг назначен в мае. Я не торопился выручить своей собственности в надежде, что никто не купит в чужом имении такой малой части и что можно будет, внеся ту сумму, которую наддадут при третьем торге, выкупить залог мой меньшим числом денег против начета на казначее, которого за разными пополнениями оставалось до осьми тысяч, но вице-губернатор тогдашний г. Дурасов, чувствуя, что ежели залог не продастся за цену, равную казенному убытку, тогда он и Казенная палата обязаны будут недостаток заплатить своим коштом, подставйл в продаже разных родственников своих, которые ввели на торгах наддачу именно в ту сумму, какой казна требовала, следовательно, мне оставалось искать денег и внести в казну для освобождения моей собственности. Князь Юрий Владимирович, узнав о сем происшествии, взялся меня выручить и обещал мне дать восемь тысяч под закладную того же числа душ ему. Я не имел случая еще испытать князя в делах денежных и положился на его обещание, но он перед тем, как надлежало вносить деньги, дал мне ломбардный билет в пять тысяч, предоставя искать остальные в другом месте. Это значило ничего не сделать. Увидя, но поздно, что я ошибся в сильном благотворителе, который любит им казаться, доколе дело не доходит до денег, я принужден был помогать себе другими средствами. Тут открылась вся неосновательность публики в ее пересудах на мой счет. Твердили, что я нажил большие капиталы, а как дошло до случая, то никто мне не поверил на год в десяти тысячах. Одно оставалось у меня средство, тяжелое для нежных чувств моих, но, теряя за бесценок имение родовое, должен ли я был, отложа всякую излишную скромность, оным воспользоваться? Я знал по опеке Кашинцева, что у сестры его был капитал, который она отдавала в процент. Тяжело было мне к ней адресоваться, но к чему не привлечет необходимость! Я с ней объяснился, и она мне дала десять тысяч на год под закладную подмосковной. У нее были свои виды, которые я тогда, по доброй душе моей судя и об ней, никак не мог подозревать, и тем великодушнее казался мне ее поступок, что она, определя взять шесть процентов только, соглашалась дожидаться закладной до возвращения моего из Киева, ибо я не мог еще совершить ее тогда в такой скорости. Столь явная ко мне доверенность умножила и мою к ней. Я без всякой осторожности попал в ее сети. Занятыми у нее деньгами освободил пятнадцать душ от аукционной продажи, остальные двадцать восемь выкупил из Воспитательного дома, в котором они были заложены на восемь лет в двух тысячах рублях и, кончив это дело таким образом, возвратил старичку князю Юрию Владимировичу его билет. Испытав огорчение быть от излишнего добросердечия порукой в деле денежном за бедняка, нуждающегося в пропитании, испытав прискорбие обмануться в благотворителе, которого готов был под присягою почитать таким к себе и семейству своему до гроба, я не скоро забыл сие новое наслание судьбы и поставил себе правилом вперед поверять самые лучшие движения сердца в чью бы то пользу ни было расчетам здравого рассудка и не так опрометчиво оказывать услуги. Вот третий случай, который задержал меня в Москве и едва не разрушил намерения моего ехать в Киев, но Богу угодно было сие предприятие благословить успехом, и оно, несмотря на толи- кие облегающие меня затруднении, совершилось, к общему удовольствию нашему и сестры моей, нетерпеливо меня ожидающей в малороссийских своих маетностях, по данному слову и по уверенности ее в том, что я набожно храню все обязательства чести, наипаче же те, которыми связывает меня первое нравственное чувство -- благодарность!
   Бывают такие предприятия в замыслах человеческих, которые, сколько ни встречают роковых препятствий, суждены исполниться непременно. В числе их я поставлю и наше путешествие в Киев в нынешнем лете. Казалось, никак нельзя этому состояться после всех случаев, с которыми должен я был бороться. Пред самым нашим отъездом занемогла дочь княжна Варвара, у нее сделался нарыв под мышкой. Переждать, пока выздоровеет, было невозможно, ибо так присрочены были все дни лета и осени, что мы от промедления одной недели могли пережить ее за срок в Малороссии в такое время, в которое уже и погода, и дорога портятся. Я на все это чрезвычайно аккуратен и не люблю удаляться от строгой точности в расчете времени, которое, по мне, больше еще требует бережи, чем деньги, ибо сии могут как-нибудь набежать, а времени не купишь, не поворотишь. Я сею дорогою приносил искренную жертву сестре, ибо, откровенно скажу, мне не хотелось снова странствовать в таком краю, который недавно видел и знал. Жена моя также единственно из любви ко мне сопровождала меня в этом путешествии, оставляя целый год свое имение без надзора. Одним дочерям хотелось побывать в стороне, им неизвестной, и потому княжна Варвара решилась, несмотря на мучительную, но, впрочем, не опасную свою болезнь, пуститься в дорогу. С ней взяты были все нужные лекарства, лето сухое и жаркое ничего не портило, хотя она с большим трудом переносила движение кареты, но нарыв прорвался в Туле, потом всякий день становилось ей лучше, и мы довезли ее в деревню к сестре уже в здоровом положении.
   Написавши особо второе мое путешествие в Малороссию12, я здесь ничего о подробностях его не скажу, а коснусь только слегка главных происшествий, кои требовали особого в дороге замечания, а дневник мой, принадлежащий к этой же Истории, удовлетворит читателя, охотника до всякой мелочи.
   Помолясь Богу, мы отправились из Москвы мая 31-го числа, частью на своих лошадях, а частью на вольных. Проезжая Орловскую губернию, гостили с неделю в Волхове, у сестры двоюродной княгини Урусовой и видели в Орле самом несколько театральных зрелищ графа Каменского13. Прибыли в имение Селецкого Черниговской губернии, местечко Девицы, 28 июня, там прожили до именин зятя 15 июля. На пути еще в Севске виделся я с князем Горчаковым, бывшим министром военных сил. Он возвращался из чужих краев в Питер умереть физически после политической кончины. Спустя именины зятя, приехали в киевскую их деревню Ковали вместе с ним. Дорогой захватили с собой в Нежине Нелюбову, которая до самого нашего возврата в Москву прожила с нами, и я, узнав о несчастной судьбе ее, весьма сожалел, что слишком торопливо согласился на убеждения сестры моей и отпустил ее с ней из своего дома. Я чаял, что на родине своей она в родительском доме найдет истинное благополучие тихой и спокойной жизни. Все повернулось иначе. Отец ее был в разводе с матерью ее, мать, по несчастию, любила пить, и бедная дочь подвергалась не только строгим недостаткам нищеты, но и самой отчаянной скуке. Я не мог ни в чем ей помочь, кроме бесплодного сожаления, и даже не в силах был оттуда увезти с собою, а предоставил ее произволам судьбы, которая не всегда приятно располагает нашей жизнью. По крайней мере она сколько-нибудь облегчила тягость своего положения, проживши до осени с нами. Но, увы, и самые беглые минуты удовольствий наших бывают еще тяжеле, когда мы, насладясь ими, должны попасть опять в пропасть обыкновенных наших бедствий. В Ковали мы прибыли 23 июля. К Успеньеву дню ездили в Киев и поклонились гробу достопамятной бабки моей схимонахини Нектарии. Там провели с неделю в пирах и рассеянии разного рода, приобрели новые приятные знакомства, видели торжественное открытие Библейского общества14, и в книжной лавке нашел я уже в продаже третье издание моих сочинений во всем его наряде. В разъездах наших видели фельдмаршала Барклая де Толли, который, как Предтеча пред Мессией, предшествовал везде государю, а сей изволил объезжать весь южный край, и мы почти везде по пятам его двигались. Казалось, будто и мы при свите его величества находимся. Все полки были в движении, везде доходили до нас отголоски парадных маневров, коими царь увеселяем был на каждом месте своего путешествия. И я в настоящем своем странствии удовлетворил любопытному своему духу, посетив такие места, в коих еще не бывал: видел Чернигов и Переяслав, молился в пустыне Домницкой15, которая от щедрот графа Безбородки процвела, яко крин в дебра жаждущий {Как влаголюбивая лилия на болоте (ст.-сл.).}. Насмотрелись унеятских обрядов богослужения и, прогостивши в Богуславском повете до самого, как говорится, нельзя, тем же манером выехали из Ковали 8 сентября в обратный путь и завернули снова в Девицу, куда с нами приехали зять с сестрой. Тут еще прожили дни два вместе, они нас еще проводили одну станцию, и мы, слезно распростясь, полетели в столицу. Путь еще был хорош, осень теплая и благоприятная. Проезжая чрез Кролевец, где бывает в сентябре ярмонка значительная, видели ее пепел и развалины16. Город и лавки, все сгорело дни за два до нас, рассеянные жиды в числе десяти тысяч душ собирали остатки своих товаров и укрывались под наметами холщовыми на равнинах пространных круг города. Зрелище было новое для глаз наших и жалостное. Мы никогда не видали еще так близко столь богатого пожарища посреди сует многочисленного торгового народа. Проезжая Орлом, мы видели смерть и гроб Плещеевой17, хотя я ни с ней, ни с мужем ее не был знаком, но по сходству обстоятельств его с моими в таком же положении, когда я лишился первой жены моей, кончина этой несчастной женщины, столь близко поднесенная взору моему, сильно подействовала на мои чувства. В Туле нас встретила зима со всеми ее суровостями: снег, мороз, метели -- все вдруг повалило с неба на землю. Это не помешало нам, однако, своротить просельной дорогой в деревню к теще, у которой мы пробыли 1 октября и весьма кстати обрадовали старушку нашим посещением, ибо она в последний уже раз тогда видела дочь свою, жену мою, побеседовала с нами, благословила и навеки с нами распрощалась. Мы, как предчувствуя, что никогда уже ее не увидим более, несмотря на тягость пути, решились побывать у нее. Оттуда взяв направление на Каширу и почти до Москвы ехавши в санках крестьянских, прибыли в столицу 7 октября и нашли в Москве все суеты петербургского света. Зима, продолжавшись только с неделю, как будто для того единственно, чтоб затруднить наше возвращение домой, совсем исчезла, ни малейших признаков ее не осталось, и прежняя возобновилась хорошая и ясная осень. Возблагодарив Бога за благополучное совершение столь дальнего и трудного пути, мы стали приготовляться не к отдыху, а к новым заботам и к необходимой роскоши по случаю прибытия на год в Москву всего двора, который мы уже тут и застали.
   Но прежде, нежели стану извествовать о зимних наших суетах, позволят мне поместить здесь маленькое рассуждение о важнейшем предмете нашего путешествия. Обрадовавши оным сестру и зятя в несказанной мере, нам самим приятно было удостовериться собственным своим взором, что они благополучны, и, живучи в полном довольстве, воспитывают единородного сына своего в чаянии счастливейших успехов от его образования. Дитя это удвоивало прелесть их жизни и доставляло им сладчайшие отрады, и подлинно, я не мог надивиться сему феномену. Все утверждают, что дети, рождающиеся в страстных порывах сердец свободных и лучших возрастов цветущей молодости, бывают благонадежнее прочих и для здоровья, и для моральных преимуществ. В семье сестры моей я видел тому исключительный пример. Известно по Истории моего дома, что меньшая сестра моя шла замуж уже сорока лет за человека, который приближался к пятидесяти годам, следовательно, союз их составился в такое время, когда уже страсти все потухли и один рассудок их соединял. Тут действовали более обстоятельства, расчет и соображение, нежели романические побуждения. Соки уже истощались, и ежели позволено было надеяться, что, может быть, сестра получит титло матери, то, конечно, нельзя было предполагать, чтоб рождаемое дитя явилось таково, каким мы нашли сына их Мишу. Ребенок живой, острый, сметливый, самого здорового сложения и прекраснейшей наружности, словом, настоящий Амур. Как не подивиться такому чуду в природе? Я не мог на него налюбоваться. Дай Бог, стократно повторяю, чтоб ранние успехи его ума и отличные дарования, коими натура его наградила, не были, как часто то случается, предвестием малолетнего жития. Дай Бог, чтоб этот ребенок возмужал к отраде всех ближних своих с тем преспеянием в качествах души и разума, каких ожидать должно от счастливого и раннего развития его приятных способностей, и тогда пусть естествословы растолкуют мне, как могли такой завидный клас произвести супруги, заматоревшие во днях своих и призванные судьбой соединиться на тот конец, чтоб дать жизнь юноше прекрасному и обогащенному всеми внешними и внутренними дарами природы.
   Пока мы разъезжали, в Петербурге нынешним летом сочетался великий князь Николай Павлович законным браком с принцессой прусской, дщерию настоящего тамошнего короля18, которую при крещении нарекли Александрой Федоровной, а к зиме весь императорский дом прибыл в Москву. На башнях Кремля развевался давно не виданный императорский флаг. Пришли отборные полки гвардии, и хлынула к нам вся лучшая молодежь российской рати. Начались вахтпарады, которыми чернь восхищалась ежедневно на Красной площади, обновился чудесной архитектуры экзерциргауз, во всех собраниях появились ментик, усы и шпоры, везде сияли эполеты и патронташи. Барышни наши оживотворились. Всякая щеголяла, надеясь встретить жениха и устроить свою судьбу. Двор с удовольствием находил себя в Москве, единообразность Петербурга ему уже наскучила. Симметрия тамошних домов и улиц, одинаковость принятого рода жизни ему пригляделась, императрицам хотелось новенького, и Москва неправильностию своей, разными характерами и обычаями общежития, удовлетворяла совершенно их любопытству. Все казалось им странно и необыкновенно, названия даже урочищ и закоулков служил[и] им забавой в досужное время. Все они катались по городу, выучивали, как называют приходы и переулки и, возвращаясь домой, сообщали друг другу свои познании и составляли себе географический лексикон Москвы. Москва, с своей стороны, давно не привыкшая видеть у себя царей своих в гостях, толпилась за ними по всем перекресткам города и глядела на двор, как на диковинку. Это питало надменность царскую. В Петербурге фамилия императорская пригляделась и уже не делала никакого влияния на народ, здесь, напротив, каждый шаг их был замечен, каждое движение обсужено втихомолку, и взаимно, как двор для Москвы, так Москва для двора были предметами удивления, восторгов и насмешек. Казалось, что двор искал всех случаев приближить к себе сердца московитян и понравиться нашим жителям. Сие доказывается тем, что с самых первых дней приезда царской фамилии отменены у двора разные обряды, сделавшиеся законом в Петербурге. В пример приведу, что позволено было ко двору представляться без разбора классов всем, имеющим офицерские чины, следовательно, по воскресеньям являлись на аудиенцию во дворец вместе с знатнейшими дамами и самые неизвестные барыни низших чинов гражданских, а вдобавок к огромной московской дворянской публике, когда скажу, что наехало из всех провинций множество лиц, никем не знаемых, то легко можно себе представить, какие смешные маскарады собирались в Кремлевские палаты. Случалось в иные воскресенья, что представлялось к руке у обеих императриц человек по триста женского пола. Церемониал оканчивался нередко после вечернего благовеста, и по всем домам разносилась молва о странностях, которые при сих аудиенциях происходили. Анекдоты умножались ежедневно, и двор хохотал над публикой, а публика над ошибками двора, ибо часто так перепутывались имена представляющихся лиц статс- дамами и кавалерами, что Сидор шел за Карпа, а Фекла за Устинью. Отсюда рождались презабавные с обоих сторон недоразумении. Зубоскалы потом прибавляли красное словечко, петербургские гости критиковали невежество Москвы, а хозяева российской столицы осмеивали пустоту и раболепство царедворцев. Вот картина придворного житья в Москве, а долее рассуждать о сем предмете и в сериозном отношении не входит в план мой, и я опять примусь за себя.
   По приезде нашем домой обстоятельства семейства моего находились в следующем положении. Сестры большой не было в городе, она отправилась по ежегодному ее обычаю сперва в Каширу к Яньковым, а потом в Волхов к княгине Урусовой, где и прожила всю осень. Сына моего Александра в Москве также не было. По случаю болезни князя Горчакова, который, что приехал в Петербург, то и слег, жена его, князя Юрия Владимировича дочь, поскакала к нему, и сопровождал ее сын мой. Там проживши до кончины княжьей, она воротилась скоро потом в Москву. Печальное сие известие сообщено было старику через меня полученным эстафетам. Оно не произвело большой в нем тревоги, и он совершенно забыл о зяте своем, как скоро воротилась дочь его, и по одним только широким ее плерезам заметить можно было, что в доме глубокий траур и такая близкая потеря. Меньшой мой сын продолжал свои классы и жил с братом в доме князя Юрия Владимировича до прибытия моего домой. Причисляя к своему семейству и Кашинцевых, находящихся у меня в опеке, скажу и об них, что молодой человек был в шуйской своей деревне, а сестра его Катерина Андреевна заблагорассудила выйти до приезда нашего замуж за майора Зона, лифляндца без состояния, о котором можно, не обижая его, изъясниться русским старинным словом ни кожи, ни рожи, но ей непременно захотелось выйти за кого бы то ни было, чтоб иметь свой дом и свою чашку чаю. Хотя она все соблюла приличии против меня как опекуна и до отъезда моего еще в Киев представила мне г. майора, однако мы условились с ней, чтоб она во время моего отсутствия старалась собрать о нем нужные и обстоятельные сведения, и не прежде, как по возврате моем, решилась приступить к замужству, но скука жить неотдельно с братом и быть в какой-то зависимости, хотя, впрочем, весьма нечувствительной, а более всего инстинкт преодолели все советы рассудка, и она, не надеясь на мое откровенное согласие, избрала легчайший способ поставить на своем и обвенчалась. С сей поры стал развертываться ее лукавый характер. Ей труден был первый шаг, сделав его, и с такой отвагой, она сняла с себя личину. Брат ее недоволен был таким супружеством и совсем с ней рассорился. Найдя сих двух юношей в таком положении междоусобия, мне оставалось отыгрываться от них и искать удобной минуты сложить с себя тягостные обязанности пустой над ними опеки. Помня, что я должен госпоже Зон десять тысяч рублей, я тотчас поспешил снабдить ее закладной, о которой и она уже начинала мне напоминать, и обеспечил ее собственность своею, заложа ей всю свою подмосковную. Так кончились до времени наши отношения. Не было между нами ссоры, но мы уже охолодели друг к другу, и все предвещало полный между нами разрыв. Срок закладной был срок и нашей связи, что увидят ниже в свое время. Займемся теперь отношениями нашими ко двору и поведением, какое я нашел приличным держать с своей стороны во все время его пребывания в Москве.
   Я решительное принял намерение ко двору не ездить и не представляться. После того негодования, какое государь ознаменовал против меня в публичном указе, мне никакого не было удовольствия и добиваться этой чести. Многие наглецы, несмотря на подобные и худшие моих обстоятельства, являлись в Грановитую палату, и их не выгоняли, но я из самолюбия не смел пуститься на новое оскорбление, ибо я надеялся быть примечен и не считаться в толпе тех людей, кои могут, как трутни, всюду втереться, и их не выгонят только потому, что их не разглядят. Пусть простят мне сие маленькое чванство, если другого имени побуждению сему дать не захотят. Вотще г. губернский предводитель Обольянинов убеждал меня ехать и поклониться двору, я не считал себя к тому обязанным и, приняв твердое намерение не только не толпиться в царских чертогах, но даже избегать случая встретить зрак его величества и в других местах, я выдержал весь зимний карантин, и хотя меня приглашали Тормасов и Апраксин по карточкам на те балы, кои они давали императорской фамилии, но я и к ним не ездил, чтоб не сделаться предметом какого-либо на счет мой анекдота. Впрочем, о выездах ко двору я рассуждал следующим образом. Подданный обязан неограниченным повиновением своему владыке. Правило непреложное! Он платит дань, когда она потребна, служит, когда прикажут, падает на колени, если того требует этикет двора, и все то исполняет, что возложено законами обычая и подданства. Вследствие сих понятий, я не дерзну никогда ослушаться государя, оказать ему явное пренебрежение, возмутиться против его воли, но сердце мое и чувства принадлежат мне в полной свободе, и на чувства любви никто дани налагать не вправе. Я обязан короне почтеньем, уваженьем, покорностию, но люблю ее, если она заслужила, и потому я не более считал себя обязанным без наряда и именно на лицо мое указа ехать ко двору собственно по своему произволу, как сколько требовать от меня может мой равный, от которого получил бы я обиду, чтоб я с ним знался и к нему ездил. Государю был я противен, а он мне, это не принадлежит ни к какой конституции, это кроется в нашем сердце и ничьему толку не подвержено. Всякий поступает по своим чувствам и разумению. Государь меня обидел, и я освободил себя от обязанности изъявлять ему знаки личной моей приверженности. Я не хочу к нему ехать в дом, видеть его, когда ни ему, ни мне нет в том нужды. От этого я не сделался еще якобинцем или изменником, совсем нет! О! Я клянусь, что я самый вернейший подданный по правилам чести и строгой нравственности. Никогда не соглашусь из мщения и досады пристать к какому-либо заговору против престола, никогда, никогда! О! Сохрани Бог! Я бы не уснул минуты покойно. Но ездить ко двору такого государя, который мне ненавистен, также ни под каким видом не стану, и по сим-то размышлениям я выдержал свой характер, и никто меня в Грановитой палате не видал. Это, однако, не мешало мне посещать старых моих знакомых, например генеральшу Ливен, фрейлину Нелидову, у которых я был несколько раз и всегда очень ласково принят; с меня и довольно. Я ничего не добивался от них, кроме вежливости за мою такую же к ним.
   Но совсем в другом положении находились жена моя и дочери. Они не должны были лишаться своих удовольствий от моих политических невзгод. Если я виноват был по службе как чиновник, то один я, а не семейство мое, у которого, поелику не оно служит, не может быть никакого иного отношения к императорской фамилии, которая также составляется из лиц, сторонних для государственной службы, кроме учтивости, принятой в этикетах придворных. Всем классам велено было представляться, обязаны были то же сделать моя и жена, и дочери, а сии последние еще и потому более должны были явиться к императрице вдовствующей, что мать их была при дворе и воспитана, и выдана замуж за меня. Итак, они имели счастие представляться их величествам обеим императрицам. Это было И ноября, в день воскресный; уже большие толпы свалили, и не много дам было на аудиенции. Обе государыни изволили их милостиво принять и говорили с женой и дочерьми, особенно же императрица мать обласкала моих дочерей, изволила вспомнить мать их, называла их своими детьми и, словом, ущедрила звонкими и в прочем весьма пустыми приветствиями. Спрашивала обо мне. Жена сказала, что я болен. Новый вопрос: "Чем?" -- "Каменной болезнью, для которой выезды зимой вредны". -- "Давно ли? Отчего?" При всяком вопросе сильное удивление с участием, по наружности откровенным. Это значило много в глазах публики, но я уже, с молодости видавши близко этот двор и привыкнувши к его тонкостям, знал про себя, что все это вздор и одна придворная комедия, которая не служит ни к чему и не стоит существенно ничего. Но для публики часто и шумиха идет за золото. После сей аудиенции они представлялись и великой княгине, а потом в течение зимы разъезжали по всем балам и праздникам, которые давались двору, и во все торжественные дни торчали на балах в Грановитой палате. При всякой встрече государыни обе удостоивали жену мою своего внимания и изволили с ней что-нибудь молвить, особенно же вдовствующая императрица, та при всяком новом свидании те же вопросы и сожаления изъявляла на счет мой. Таким образом проходила зима в суетах различных, и одни только придворные трауры, которые по чужим царям и принцессам налагались по обычаю, останавливали иногда по нескольку недель забавы московские и придворные съезды, но это давало случай и царям нашим отдохнуть, и верноподданным счесться с карманом.
   Тяжело становилось московским жителям выдерживать такой парад, ибо они не привыкли, как петербургские обыватели, вытягиваться ежедневно в струнку, но столица сильно понравилась двору. Императрицам очень хотелось погостить в ней. Беременность великой княгини послужила тому причиной. Долго думали, что надобно будет к родинам ее перевезти в Петербург, призывали всех медиков, советовались с ними. Срок разрешению предполагался в апреле, следовательно, надлежало или завременно отправиться туда, или уже после родов первым весенним путем, и, наконец, после многих совещаний, государь рассек узел недоумения общего и приказал двору остаться в Москве до весны, в которой ожидали все со страхом и трепетом минуты разрешения от бремени великой княгини. Церемонно проходила зима в чертогах царских и в городе, а я между тем, пользуясь свободой независимого гражданина, вел жизнь самую скромную, но приятную, посещал своих приятелей, принимал их у себя, наслушивался московской болтовни, которая имела богатую пищу, и, не быв нигде, как говорят, на юру, так же участвовал во всяком происшествии, как и все прочие, ибо жена моя и дети мне их сообщали из первых рук после всякого праздничного съезда и боярской толкотни.
   Ничего для меня не было тогда в Москве забавнее, как разность всех российских обычаев, смешанных в одном городе. Всякое публичное собрание имело множество разнородных оттенков общежития. Двор привлек в столицу дворянство со всех наших провинций, и всякая подсылала модель своих обрядов. Подобно как в реках видны струи воды, и одна отделяется от другой, так в благородном собрании и на балах по разным слоям людей и группам их можно было приглядеться, кто тутошний житель, кто заезжий, и кто-то прекрасно сшутил, назвав тогда Москву les provinces unies {Объединенные провинции (фр.).}. Подлинно, в ней вся Россия заключалась в малом виде. Я нередко забавлялся этим зрелищем, ибо множество наехало обитателей Пензы. Я по старой моей там службе со всеми был знаком и нередко у некоторых из них угащивался. В их круговеньках также бывали свои балики, и я иногда в самой Москве, будучи у кого-либо из них в гостях, мечтал, что мне прежние двадцать семь лет и что я в Пензе. Подобный переход из одного света, так сказать, в другой в одном и том же городе представлял приятнейшую смесь нравов и разнообразную картину внешних обыкновений, весьма занимательную. Многие, не знающие России иначе, как по Москве и Петербургу, могли в ту зиму ознакомиться здесь со всеми губернскими городами и почти безошибочно заключить о роде жизни наших внутренних обществ в оных. Я сие, однако же, пишу не в насмешку. Наружное обращение наше не есть вывеской наших внутренних достоинств, люди везде могут их иметь в превосходном степени, и форма платья не делает еще ни умниц, ни честных граждан: можно обедать по моде в пять часов пополудни и быть скаредом так, как и в Пензе носить чепчик не московской выкройки и быть очень любезной. Замечание мое относится только к картине всей публики вообще, в которой от слияния разнородных обитателей множество рисовалось теней приятных для глаз и занимательных для размышления того, кто, как я, имел досуг на просторе в уединенном своем кабинете смеяться и философски разбирать странности человеческого рода.
   Между тем я не без забот проводил остальные дни года. Мундирное дело мое в Сенате приближалось к решению. Оно последовало точно так, как предположено было в прошлом годе. Министр19 соглашался на заключение Сената, и наконец доклад от оного отправлен в Совет для получения последней высочайшей конфирмации, в ожидании которой все еще я должен был оставаться в страхе и надежде, но, положась с самого начала производства оного на власть Божию, я и теперь от него единого ожидал своей свободы и часто повторял в уединенных вздохах моих глагол царя Давида: "Изведи из темницы душу мою"20, ибо подлинно жизнь моя уподоблялась темничной. Шумные рассеяния Москвы не помешали мне исполнить моего ежегодного обета. Я говел к 24-му числу декабря, и в том же месяце прибыла сестра моя большая домой из Волховского своего путешествия. Таким образом, вся наша семья собралась к святкам в свою кучку, остается мне теперь заключить повесть настоящего года, столь богатого для нас в происшествиях уважительных, еще одним обстоятельством, которое по части ученых сведений чрезвычайно меня заняло и дало мне о существе человека новые понятия, стяжанные самоличным убеждением из опытов еще для нас не обыкновенных. Я хочу говорить о силе магнетизма, которому нечаянно был часто свидетелем.
   Помнит читатель, что племянница жены моей Пожарская сделалась больна сильными конвульциями еще с прошедшей зимы. Лечили ее, помогали, но кратковременно. При малейшем испуге или волнении снова те же припадки появлялись с силою чрезвычайною, ей нельзя было тронуться с нами в Киев, и она оставалась по связям родства у одной барыни Нероновой до нашего возвращения, и там лекарь нашего дома г. Гольдбах навещал ее и давал ей лекарства. Лето ей принесло большую пользу, она окрепла в силах, но к зиме, переехавши к нам, опять занемогла, и врач наш решился сделать на нервы ее опыт магнетизма. Я целую зиму ежедневно был тут, когда он магнетизировал, и с любопытством всматривался в новый этот способ владеть нервами. О магнетизме уже много писано и толковано в ученом свете, он имеет и сектаторов своих, и противоборцев. Я не хочу приставать ни к тем, ни к другим, не могу школьно и педагогически рассуждать о сем предмете, но заметив, что видел ежедневно несколько месяцев сряду, оставлю здесь на письме мои насчет сей системы положительные мысли. Расскажем сперва наружный образ магнетизма.
   Лекарь сажает больного на кресла, становится против него, взглядывает ему пристально в глаза, трогает его за одни пальцы и водит руками по всему его телу, не прикасаясь, однако, оного, а одним наружным манием от темя до плеч, и от сих спускается ко всем оконечностям рук и ног, так, что руки его очертывают весь человеческий скелет, и действие сие делается очень скоро и повторяется по нескольку раз. Наша больная скоро засыпала и во время сна говорила с лекарем. Тут оканчивались движения его, он садился просто против нее и на все его вопросы она отвечала сонная. Иногда просила пить и пила по целому стакану воды во сне. Сама назначала время, в которое она желает проснуться, например, лекарь спрашивал: "Сколько вы намерены пропочивать?" Иногда она отвечала: полчаса, сорок минут; и врач, держа часы в руках, строго наблюдал ее назначение. На вопросы о ее болезни она рассказывала, отчего занемогла вначале, что ее испужало, и указывала места, кои у нее внутри корпуса болят. Иногда сама испрашивала лекарства. Так, однажды, пожелала иметь на боку шпанскую муху, и лекарь ее приставил с большой для нее пользою. Когда приходил срок ей просыпаться, лекарь начинал новые над ней ручные проводы, а наипаче сотрясал воздух у самых ресниц ее, и она тотчас пробуждалась, но никогда не могла вспомнить ничего того, что говорила, чувствовала и делала в своем магнетическом усыплении. Гольдбах разные производил опыты, например, во время сна ее он подносил часы к ее ушам и спрашивал: "Что вы слышите?" "Ничего!" Но те же часы прикладывал под ложку, и она говорила: "Часы бьют". Точно так же действовал и на чувство зрения. Лист бумаги подносили глазам, которого она не примечала, а как скоро держали его против ложки, под сердцем, она говорила: "Я вижу лист бумаги". Мне случалось говорить с ней и не добиться ни слова, но когда, подобно электрическому проводнику, лекарь сжимал мою руку в свою, а другою притрогивался к ее сердцу и, не касаясь совершенно, указывал только на него пальцем, то она говорила со мною и удовлетворяла моим вопросам, но как скоро руки наши с лекарем разрывались и пропадало магнетическое между нами сообщение, то больная опять переставала слышать меня и говорить со мною. Часто отгадывала во сне, кто в комнату вошел и вышел и, проснувшись, ничего того не помнила. Случалось, что лекарь замедлит разбудить ее в назначенный час, она сама тотчас скажет: "Пора меня будить", -- и лекарь ее слушается. Он также магнетизировал и воду, которой поил ее как во время сна, так и оставлял без себя от одного раза до другого для ее употребления, и она пивала ее охотно, без принуждения, не так, как бы лекарство. Вот что я видел и чему был свидетелем во всю зиму. Ни больной, ни врачу не было нужды меня обманывать, и я по крайней мере за то ручаться могу смело, что в опытах сих не было ни малейшего шарлатанства. Все делалось просто, в виду многих, без секрета, без приготовлений предварительных и очень естественно. Всякий день после обеда в шесть часов больную магнетизировали, но как прежде эксперименты сии начаты были с утра в десять часов, и Гольдбах, будучи занят лекциями в Университете21, принужден был утренние часы переменить на вечерние, то в предосторожность, дабы больная по привычке тела выдерживать магнетизм поутру, не стала засыпать и без него, что могло быть вредно, то он научил дочь мою старшую тем движениям, кои она должна была производить для пробуждения ее над самыми глазами, и действительно, больная не один раз вдруг засыпала поутру сама собой, тут дочь моя тотчас шевелила пальцами, как ее научили, и больная просыпалась. Все то, что я здесь пишу, я видел моими собственными глазами, и как нельзя не верить тому, что видишь, то я насчет магнетизма следующее для себя постановил мнение.
   В нем нет ничего чрезъестественного, ни магии, ни волшебства. Я не верю никаким пустым о нем рассказам и отнюдь не думаю, чтоб душа сама собой одна без посредств телесных органов могла действовать, как чистый дух, изъятый из вещества. Нет, этого я не приемлю, а почитаю магнетизм самым хорошим врачебным средством помогать расстроенным нервам и возвращать им силу и порядок в их упражнении. Точно так, как изобретен электерицизм и гальванизм, почему отвергать вовсе и магнетизм. Не надобно верить бабьим вздорам и мистическим бредням наших иллюминатов, которые во всем ищут чего-то таинственного и непостижимого. На их темные и путлявые доводы я никогда не соглашусь, но, видя то, что я видел, смело заключаю, что магнетизм в некоторых болезнях спасти может человечество от многих физических зол. и страданий. Я не довольствовался тем, что смотрел, я на все требовал изъяснения от врача и причин, и остался убежден совершенно в его доказательствах, кои так же были мне просто и ясно истолкованы, как и самая метода его лечения была удобопонятна. Любопытнее всего в замечаниях моих было то, что после всякого опыта лекарь чувствовал такую слабость, как будто бы он каменья тесал: со лбу его пот, воспламенение в лице, усталость во всем корпусе очень приметная. Все это доказывало, что он не без напряжения всех сил своих обводил больную руками, хотя это казалось легким и ничтожным телодвижением, но от глубокого внимания в предмете, от постоянного на него взора, от этого общего привлечения всех своих сил к одним пальцам, коими действовал, я охотно полагаю, что он должен был уставать чрезвычайно и, сообщая больному телу часть своих здоровых сил, терять большую массу оных в самом себе. Это моя догадка. Впрочем, я не могу здесь дидактически рассуждать о сем, а сообщая только феномены, которые я видел, основываю на них мои собственные заключения для себя, дабы, читая кучу книг, способных взволновать воображение насчет сего открытия, знать, чего держаться и чему подлинно верить, иначе все то, чего мы не понимаем, нам покажется чародейством, и человеку свойственно искать чудес во всем том, чего он не разберет ни начал, ни порядка. До сих пор магнетизм еще более имеет противников, нежели протекторов, потому что за него ухва ков туда, откуда они присылались, отправлять их назад, к новому рассмотрению, с тем единственно, чтоб как-нибудь свалить бумагу с рук и не иметь ее на своем отчете, хотя, впрочем, сие правительство редко принуждалось дать его в своих собственных делах. Так точно поступил Сенат и с вошедшим моим о недоимках представлением в прошлом годе и при указе как мнение мое, так и производство дела отослал для рассмотрения к генерал-губернатору. По этому случаю князь Вяземский присутствовал у нас в Палате с нами. Хотя в том указе сказано было ясною речью без обиняков, что по свидетельству с Экспедицией государственных доходов недоимки оказались точно в показанном мною количестве, что и не могло иначе быть, ибо я рапорт мой к генерал-прокурору не с других каких документов составил, как с тех же, кои палата туда препровождала, хотя притом велено было в том указе Сената ему, генерал-губернатору, взять мнение мое в уважение, однако князь обратил всю свою заботу на то, чтобы изыскать, точно ли недоимки правильно сочтены и показаны. Не зная гражданской службы, еще меньше понимая все табели государственных учетных экспедиций, он терялся в наших ведомостях, как в лабиринте, и заседание свое с нами кончил тем, что подписал рапорт от себя в Сенат, содержащий в себе вместо 600 тысяч только 80 недоимки. Страшная разница, которая только в воображении его могла поместиться! Он показал недоимкою, на его отчете лежащею, только ту, которая с того времени накопилась на губернии, как генерал-губернатора в ней не было. Тщетно старался я его ввести в разум вещи, показать ему, что недоимке нет дела до власти, которая управляет губерниею, что она лежит на народе, следовательно, и при воеводах недобранная в доход казны копейка есть так же недоимка, как и те миллионы, которые бы накопились при генерал-губернаторах. Доводы мои ему казались неясны, он не доверял мне. Таким образом не только можно было ее уменьшить до восьмидесяти тысяч, можно было, поставя себе предметом именно текущий тогда год, не счесть оной и до пяти. От сего заключения казна не была бы богаче и шестьсот тысяч недобору по Пензенской губернии остались бы все те же, а сколько для сей развязки дела надобно было труда, письма, хлопот; ведомости переменялись раза по два в день, за всякую летел выговор. Сенат, получа рапорт княжий в такой мудреной силе, приобщил его к делу, то есть, приказным словом сказать, бросил на пол. В другом случае князь Вяземский развернул также в Пензе остроту ума своего насчет всех сведений о своем отечестве. Он дал предложение (оно даже было напечатано), которым палате предписывал отрядить директора Экономии, а ему объехать все казенные селения и, словом, самым хозяйственным образом ощупать их карманы. Может быть, князь и сам не знал, какую он давал власть ему, но распространялась она так далеко, что ежели бы палата его к тому допустила, казенные мужички скоро сделались бы тоне египетских мумий. Между прочим в этом предложении требовалось от него, чтобы он приучал их к чистоте, к общежитию, заставлял избы свои освящать, убеждал ласково принимать соседей, быть между собой обходительными. Все это прекрасно. Теория преполезная, вымысел догадливый, но -- в Англии, во Франции, там, где народ просвещенный, привык к тонкостям вежливого сожития с людьми, а в России, в низовой степной деревне, где у мужика от смрада лучин глаза болят и от черной работы около сохи мозоль на всех составах, трудно хотеть, чтобы он умывался и белился ежедневно, чтобы он старался быть миловиден своей бабе, которая также шесть дней в неделе марается за станком около красни15, а в седьмой утрется для праздника Господня полувымаранным в саже полотенцем. Князь Вяземский думал и сочинял предложение свое в разуме аглинских обычаев, забывая, что он начальник не в Девоншире, не в Дублине, а в Пензе, в русской губернии, отстоящей от всякого просвещения весьма в дальнем расстоянии. Директору Экономии такое предложение было нравно, он не стал бы стараться обличить его трудностью в исполнении, цель его была под видом всей этой науки осмотреть поближе и поподробнее имущество крестьянское и умалить роскошь тех, у коих оставалось еще чем поживиться, но он ошибся в своем намерении, ибо губернатор и я сильно воспротивились тому. Гедеонов сделал свои возражении, во ожидании разрешения на них оставили предложение без действия. Князь ничего не предписал, и так дело сего объезда началось и кончилось одним печатным предложением, которое, впрочем, было очень щеголевато написано, и жаль, что князь сей минуты воображения не посвятил чему-либо другому; игра ума его блеснула бы с большим успехом, нежели тут. Напрасно господа начальники пишут кудрявым слогом свои предложении и галунами, так сказать, обкладывают самую бедную иногда идею, во время производства по оным дел никто красотой слога не занимается и редкие понимают его, а потом оно обратится в сырой архив на пищу всякой насекомой.
   Лишь только проводили мы нашего начальника, который, садясь в коляску, думал, что он много наделал дел, как получила Палата предложение от Самойлова. Казалось, что судьба назначила скопиться всем несмысленным предписаниям в одно и то же время. Видели выше, как чудодействовал князь Вяземский, Самойлов еще мудренее задавал задачу. Тому хотелось, чтобы палата и натуру распорядила по-своему. Велено было прежде готовить большое количество медных денег для отправления в столицу, и для сего они в казначействе нашем губернском копились ежемесячно. Наконец, генерал-прокурор предложил всю медь отправить на тех судах, кои с хлебом назначены были плыть в Питер. Здесь самые простые встречаются неудобства, коих и самый ограниченный ум при маленьком рассмотрении не мог бы не почувствовать тотчас: 1-е, суда с хлебом уже были отправлены, и о том рапорт мой должен был быть получен генерал-прокурором еще в апреле, а он писал уже в июне, следовательно, приказывал, не сообразясь нимало с своими бумагами; 2-е, по Суре суда инако плыть не могут, как в полую воду, время полой воды не продолжается нигде никогда по июнь, и если бы суда не ушли еще в апреле с хлебом, а простояли у берегов до сего времени, то бы и отправить их ни с чем уж было не можно, следовательно, генерал-прокурор не знал ни карты, ни места, ни удобностей того края, куда насылал свои приказании; 3-е, если б и могла чудесным образом вода в Суре поднять в Иванов день суда с хлебом, то, готовя их, палата единственно для сего транспорта не имела бы возможности умножить довольно важный груз провианта еще знатным количеством металла, который бы потопил все барки, следовательно, Самойлов писал то, что ни в чью благоразумную голову не вместится. Другой ответствовал бы помягче, я, к несчастью, озлоблен был и не умел молчать. Итак, я на сие предложение послал представление с прописанием всех вышеозначенных замечаний за исключением только моих ergo, кои здесь в излиянии исторического духа поместились.
   Вот как служба час от часу более меня забавляла, а к тому и обстоятельства московского дома, приходя в чувствительную расстройку, часто тревожили мою душу. В самое это время на доклад Сената по причине нарочитой дороговизны дров в окрестностях Москвы вышел именной указ, чтобы воспретить во всей Московской губернии, какой бы то ради причины ни было, винокурение. Он состоялся 26 апреля, а публикован в июне16. Конфирмованный доклад Сената был в такой силе, чтобы в Москве, то есть в ее губернии, позволить докурить только то вино, на которое тутошние помещики, имеющие заводы, законтрактовались или с казною, или с откупщиками, по истечении же настоящего четырехлетия совершенно падало на все винокуренные заводы запрещение с исключительным только правом помещику про свой обиход, согласно с прежним новым же узаконением, курить девяносто ведр вина в год. Хорош ли сей указ или нет, отяготителен ли для дворян московских или наипаче выгоден для откупщиков, о сем рассуждать совсем не входит в мой предмет в частной моей Истории. Что мне до свойства государственных законоположений? Я бы забыл охотно и о сем последнем, если бы меч самодержавия не падал прямо на меня как на помещика московского, у которого был маленький завод, но пословица давно известна, что где тонко, тут и рвется; итак, надлежало придумывать средства убавлять еще домашние расходы и стеснять круг своих необходимостей. Куда как грустно и нужное приводить в вес и меру, когда многие, очень многие и от избытков своих уделять не хотят пылинки на пользу общую! Потужим, вздохнем и пойдем далее.
   25 июня родился великий князь Николай Павлович. Я, получа сие известие, сообщил его тотчас Гедеонову, который обозревал города и был в отлучке. Около того же времени у двора, то есть 28-го, в день, который Екатерина всякий год любила отличить новыми щедротами17, было генеральное производство в чины по статской службе, и у нас принял в нем участие по старшинству своему один Жедринский. Никто не тужил о том, ибо все знали, что в сих переменах доставляет каждому чин не достоинство, но старшинство, и, где люди равно бывают несчастливы, там уже благополучие не так сильно желается, потому что нет особенности, а ничто так людей не успокоивает, как равенство. .Мы по большей части оттого все бываем недовольны, что видим разницу перед собой во многих, и разницу оскорбительную, когда почести применяем к качеству заслуг каждого, но в таком случае, где все равно обойдены или равно забыты, кроме некоторых случаев, под кои они еще не подходят, менее гораздо прискорбно переносить и самую несправедливость, -- вот в чем состоял наипаче разум правления Екатерины. Сюда не принадлежат исключении фаворитов, на них не было ни правил, ни закона, я говорю о людях очередных и среднего состояния в службе. Когда воротился Гедеонов в город, пожелал я погулять и съездить на Саранскую ярмонку, которая бывает в Успеньев день18. Для сего писал я к князю и в благосклонном ответе получил отпуск на восемь дней. Скоро потом имел я случай писать опять к нему с жалобой на асессора палаты Бестужева, которого поступки и запальчивая смелость выводили меня и товарищей его при слушании всякого дела из терпения, и генерал-губернатор, уважа мое отношение, приказал губернатору, призвав его к себе, сделать ему начальничье увещание, дабы он поведение свое соглашал с носимым им характером члена палаты. Внимание сие несколько ободряло меня, обещая что-нибудь и лучшее еще по времени, но все жизнь моя тянулась с большою скукою. Переписка княгини Несвицкой, всегда постоянной в приязни ее ко мне, доставляла мне иногда удовольствие видеть, что я не всеми еще забыт в столицах, но напамятовании друзей, когда необходимость нас с ними разлучает, не суть ли иногда стократ горестнее, чем самое их забвение? Когда не чувствуешь лучшего, тогда на худое смотришь с терпеливым равнодушием, но если видишь, что мог бы быть счастливее, и заключаешь дни свои в томном уединении, не свойственном с твоим характером, тогда горесть твоя еще острее становится в часы меланхолии. Разбивали ее письма Струйского, которые наполнены были нелепыми стихами и часто смешили меня до потери сил, я имел терпение на них аккуратно отвечать, дабы продолжить переписку, нужную к рассеянию моей скуки. Не было, однако, никогда смешнее письма того, которое я получил от асессора нашей палаты, плывущего с хлебным караваном в Питер, г. Лаптина. Он служил всегда на море, и перо его было самое корабельное. Такой бестолковой грамоты я никогда не читывал, она у меня не затерялась и доныне в моих бумагах хранится. Сумароков сказал: "Без разума смешить -- дар подлыя души"19. Я не знаю, справедливо ли он сделал сие заключение; на то, чтоб опровергнуть его, стоит только прочесть его комедии, которыми он, конечно считая душу свою не подлой, забавлял Елизавету, современницу свою на престоле, ибо в них нет ни одной острой шутки и все простонародно. Да хотя соглашусь я с ним, что без разума смешить не возвышает душу, по крайней мере полезно для тех, кои смеются, а когда хохочешь, право, не станешь тогда выказывать разборчивость свою насчет причин смеха. Было бы весело -- вот цель, достигнуть ее всегда приятно. Я здесь о таких маловажных обстоятельствах включаю для того, чтобы показать всю суровость нашей участи. Когда нам подобные в Москве и Питере веселились, смотря на хорошую французскую комедию, или забавлялись сами ею, в приятном кругу играя, когда, с милыми людьми беседуя, забывали, как текут часы жизни, или, на балах просиживая ночи, смешивали нечувствительно двое суток в одни, тогда мы с женой, обмануты будучи во всех наших надеждах, радовались и тому, что какой-нибудь простачок напишет ко мне письмо, которое мы сто раз прочитываем, всякую его глупость раздробляем, дабы несколько посмеяться. В самое это время, трогаясь таким мучением и видя, что необходимо нужно было мне переменить место и воздух, согласясь с матерью моею, жена сделала общий план написать, первая -- к государыне самой, а последняя -- к Зубову, о переводе меня в Москву. Старость матери моей и состояние дел ее давали, кажется, ей право приступить к такому решительному предприятию. Я, написав матушке письмо, отправил к ней, и она изволила его, подписав, послать прямо на имя государыни; в подкрепление к оному, женино письмо к Зубову было написано весьма трогательным слогом, но у больших господ нет натуры, они ее не чувствуют. Об них можно сказать, как об тиранах превосходно Волтер изъяснился устами Меропы в ее трагедии: "Ce n'est pas aux tyrans à sentir la nature" {"Природу матери знать не дано тиранам". (Пер. с фр. Г. А. Шенгели).}20. Вельможи ни вздохов, ни слез не примечают, для них все счастливо, и когда, как пленительно сказал Delile, "le déjeuner du riche occupe les deux mondes" {См. примеч. на с. 319.}, придет ли им на мысль сирота, бедность, печаль, слова жесткие для ушей любимцев фортуны. Итак, письмо к государыне осталось без действия, а князь Зубов ни слова жене не отвечал не только сам, ниже через кого-нибудь. Такое уничижение не сильно ли удручить бытие каждого на свете? Но доколе не увидели мы из продолжения времени нашей и в этом новом поступке неудачи, мы, отправя письмы в августе, остались спокойны, в чаянии от них непременно пользы. Стократно скажу: о, как человек счастлив, что он не знает будущего! Как благодетельно поступило с ним провидение, сокрыв оное от глаз его. Куда бы делись те приятные надежды, кои услаждают бремена жизни нашей, если бы мы знали заранее, что то опрокинется, другое не удастся? Благословенная надежда! Ты нас тогда своими обманчивыми прелестьми утешала, мы уповали и были тем счастливы. Кто не желает к чему-нибудь придраться, чтоб только иметь хоть слабую причину надеяться лучшего?
   Отпуском, данным мне от генерал-губернатора на восемь дней, воспользовался я в августе и поехал на Саранскую ярмонку вместе с женой, сопровождал нас и Салтыков Александр Васильевич. Путь был очень приятен, и по крайней мере я несколько отдохнул от Казенной палаты, которая более надоела мне, чем арапу сахарные насаждении в Индии21. Доехав, однако, на ярмонку, присоединились к забавам и хлопоты, ибо при отъезде моем губернатор письменно поручил мне принять управление в Саранске над полицией и поревизовать тамошние места, в исполнении чего не нашел я причин быть сим поручением чрезмерно довольным; везде все было худо, несмысленно, и суды почитали не только погрешности, столь общие всему человеческому роду, но и самые даже насилии извинительными. Я пожурил и пожаловался. С ярмонки проехали мы через Шишкеев в Рузаевку, деревню Струйского. В Шишкееве мы видели поляка довольно пожилого, который прислан был по делам политическим на жительство в сей город. Он был женат, имел детей, большое имение, пост уважительный в службе -- все это оставалось только в его воображении, и он в Шишкееве, получая от казны весьма умеренное подаяние, питался на счет добродушных помещиков, кои, не рассматривая причин политических, помогали всякому тому, кто терпел нужду. Он был умен, -- дурака бы, верно, не сослали. Игрок на скрипке прекрасный. В доме уездного судьи22, у которого был тогда бал, составленный из общества градского и его собственных музыкантов, этот изгнанник по имени Хоржевский с таким выражением трогательным игрывал польские, что заставлял меня посреди танцев глубоко задумываться и сам проливал слезы. Есть что-то в нас, как ни рассуждай о сем внушении природы, что делает нам повсюду милым воспоминание нашей родины. В этом же самом доме хозяин заставил детей своих играть для нас маленькую комедию. Театр поставлен был в билиярдной, которая так была мала, что негде было даже поставить нам стульев, и на билиярде помостили доски. Тут мы сидели не очень мягко, но и в забавах иногда есть необходимость переносить худое. Театр начался около полночи. Глаза уже у всех слипались, но надобно было их отворять насильно, чтоб видеть Констансу в "Необитаемом острове"23 и в первый раз испытать в жизни, что такое театральное зрелище в уездном городе. Море, представляемое самым странным образом, на лоскутке крашенины кистью пьяного маляра, так было от нас близко, что мы и билиярд, и хозяин, и люди, все казались плавающими на водах оного. Счастливо было для нас, что обман сей был груб, иначе мы бы перепугались, и было бы чего, но я далее описывать странностей сего позорища не стану. Мне совестно даже, что я и сказанное из тайны выпустил. Марать не стану, но вновь ничего не прибавлю. Совестно осуждать такие вымыслы, коими люди от доброты души с простотой патриаршеского века стараются гостей своих занять и позабавить. Их забавы тяжки для просвещенного ума, -- так, но они того не знают. Простительно такое заблуждение. Лучше бы, конечно, они сделали, если бы без затей моды и обольщения, большому свету свойственного, накорми нас хорошо, с усердием, из хижин своих проводили, но кто не хочет показать, будто он выше своей степени стать умеет?
   У Струйского, которого я описал прежде, нашли мы изуродованный Парнас и Аполлона в увечье. Музы там представлялись в самом жалком виде. Оптика занимала по-старому хозяйское понятие. Он читал нам свои стихи, водил нас в типографию, и там при жене тиснули стихи, сделанные им в похвалу ее, экспромту. Приятно было этому поверить, чтобы по крайней мере за учтивость заплатить снисхождением к самому несмысленному творению и извинить недостатки его скоропостижностию намерения, впрочем, гостеприимство его и милой жены заплатило нам с избытком за ту отяготительную скуку, с которой принуждены мы были слушать его стихотворные сумасшествии.
   По окончании сего приятного путешествия, воротясь домой опять в ту же Пензу, нашли письмо от графа Менестроля. Он был выходец или, тогдашним модным словом сказать, эмигрант французский, приверженный к правам Бурбонского дома. Лишение всего отечественного прибило его со многими другими к трону благотворной Екатерины, подобно как бурею разбитые суда разной величины и формы прибиваются волнами к берегам счастливого населения. Он просил хлеба. Императрица пожаловала ему шестьсот рублей серебром, приказала выдавать их ему из Пензенской казенной палаты, предположив ему жить в Пензе, как городе таком, где дешевизна в съестных припасах умножила бы цену назначенного ему пенсиона. Приготовляясь получить его от меня, он и старался уже заранее свести со мной знакомство. Участвовавшие в нем знали меня и знали, что такое в России провинция. Надобно было ему представить картину жизни нашей в выгоднейшем виде, и потому научили его отнестись ко мне, дабы по крайней мере приготовить ему беседу с людьми, разумеющими его язык и разговор. Он был благородного происхождения и близок некоторым образом ко двору несчастного Людовика, имея за собой в замужестве дочь его кормилицы. В сентябре он к нам приехал и привез, сверх многих рекомендательных писем о себе к губернатору, два и ко мне, от казначея великого князя г. Николаи и княгини Голицыной, той самой, что была у нас в Пензе. Я его принял наилучшим образом, губернатор также, с первого дня наши дома сделались его собственными. Губернатор открыл в пользу его подписку, собрали и подарили ему ста три денег. На первый случай для него с женой и одной только дочерью на возрасте, чего же больше можно требовать? Вдобавок к деньгам, снабдили его квартерою даром, дали столовой посуды, белья, словом, поступили так, как издревле россияне в гостеприимстве поступают. Но этот француз, несмотря на его породу, несчастия и благотворении жителей тутошних, заплатил нам после весьма худо и показал, что в его отечестве редко добрая душа и правильный рассудок совокупны бывают с остротой ума и тонкой догадкой. Сих двух качеств у французов отнять не можно, но кроме того ветреность и легкомыслие составляют главные черты характера их народа. Итак, он основал между нами жизнь свою; посещая часто меня и любя много говорить, он болтаньем своим то смешил меня, то нередко доставлял самый крепкий сон. Несчастии исправляют человеков, а француза, мне кажется, ничто, и об нем-то можно сказать: "Каков в колыбели, таков и в могилку". Чего этот граф на свою долю не вытерпел? Однако ничто не сильно было основать его мыслей, и воображение его летало везде без всякой пользы. Рекомендательные письма, им доставленные, были наипрекраснейшим слогом написаны. Он в них был расхвален. Но кто ж не знал, что большие господа и дамы лучшего света раздают эти грамотки свои несчастным вместо денег? Они им ничего не стоят, а сим последним служат верными векселями, ибо по ним после мы, отдаленные и живущие в глуши люди, за хороший слог и почетные к нам отношении плотим беднякам чистыми деньгами. Так-то на свете все друг друга условились обманывать, под самым лучшим видом однако, под видом благодеяния. В письме своем об нем Николаи между прочим давал мне знать о смерти г. la Fermière. Он был чтец великого князя и автор многих опер, которые мы в благополучные дни молодости своей у веселого двора играли. Я здесь о сем упомянул не для посвящения памяти его и не для того, чтобы мне было его жаль, он для сердца моего был человек совсем посторонний, но дабы придраться к случаю напомнить себе прекрасные дни счастливой юности моей. Я верю очень этой песне старинной: "Des simples jeux de son enfance, heureux qui se souvient longtemps" {Счастлив, кто не забыл простых забав своего детства (фр.).}, a так как мне его не жаль, то идея о его смерти никакой тени не наводит на приятное мое воображение прошедшего благоденствия. Многие не любят прошедшего, но я ему благодарен и не забуду вечно тех минут в жизни моей, коим обязан я был хотя малейшею отрадою. Увы, так мало их на свете!
   Новый наш благодетель Салтыков истощил все силы свои к доказательству нам его приязни и, по короткости своей с Николаем Ивановичем Салтыковым, выпросил сыну нашему второму, Алексаше, чин сержанта в гвардии. До сих пор он числился кадетом в Каргопольском Карабинерном полку, а тут переведен был в Семеновский полк в сержанты, и пашпорт ему на сей чин доставлен был ко мне при самом ласковом письме от графа Николая Ивановича. Такие случаи всегда меня очень радуют. Все довольны, и никому больших хлопот это не стоит. Николай Иванович рад был, что мог такою безделицею показать нам вид большой услуги и благоволения. Что легче было сделать в то время этого? В полках гвардии записывались младенцы, еще не вышедшие из утробы матерней, и по прописанному в паспорте имени мать давала его сыну, считая, что она тем споспешествует его благополучию. О! Какое мечтательное благополучие! Александр Васильевич был рад сугубо: во-первых, потому, что делал нам удовольствие, во-вторых, что тем показывал связь свою с графом Салтыковым и силу свою над его произволением. Мы меньше всех были рады, но и мы не без удовольствия приняли этот подарок, потому наиболее, что не просили об нем, но само собой пришло, без искания, с какими сопровождаются все почести мира от самой малейшей до высшей. Ребенок Алексаша, не разумея еще ничего, радовался тому, что все около его смеялись, поздравляли его няньки, портной снимал мерку, и шили ему мундир, который служил ему и всем в забаву, следовательно, такие неубыточные милости очень полезны для милостивца и для благодетельствуемого, а между тем сими опытами дружбы или, по крайней мере, доброхотства, связь наша с Салтыковым более и более укреплялась. Гедеонов равным образом, хотя не с таким жаром, однако привязывался ко мне и меня к себе искренно привязывал. Мы часто были вместе и собирались между дел веселиться. Учредили новый клоб. Француз де Руссель был оного содержателем, и дом нанят был под него каменный прекрасный Колокольцова; все, кажется, способствовало нашим ожидаемым увеселениям, и рекрутский набор, о котором 13 сентября вышел манифест, с пятисот по пяти не угрожал нам большими хлопотами, ибо Гедеонов был человек сердобольный и можно было поручиться, что за деньги никого плакать не заставит. Генерал-губернатор ежели и задорился, и от задора делал не все в должном порядке, но это от нас так было далеко, что едва из Нижнего к нам эхо отзывалось, и то так слабо, что мы не приходили ни в малейшее движение. Сверх же того и он отменою своего предложения печатного, о котором говорено было выше, произвел кроме директора Экономии приятное во всех впечатление. О сей отмене извещал меня Гедеонов на письме октября от 2-го числа, и я был свидетель того удовольствия, какое произвело в нем уничтожение столь тягостного для поселян коронных распоряжения, видно, что и князь, наконец, прочел его со вниманием, увидел важность поручения своего директору и вместе опасность многих злоупотреблений, проистекать оттуда имеющих; итак, все налаживалось мало-помалу к лучшему, но Богу угодно было посетить Россию гневом своим, отнять Екатерину и положить новое начало моим злополучиям.
   Екатерина II скончалась 6 ноября, сильный удар паралича не пощадил и порфирородной главы ее. Тело ее еще страдало, когда дух бессмертных подвигов ее носился в неведомых нам пространствах. Я оставляю историку века ее, историку самой кончины ее описать потомству, сколь минута сия была пагубна для России и ужасна для всей Европы, пагубна для первой -- увы! -- во всех отношениях, ибо она миловала свой народ. Сию правду мы праху ее воздать обязаны, хотя нередко отличала она его в угождение беспредельному честолюбию геройского духа, но вся Россия опиралась на нее, как на некий непотрясаемый столб, и могла уверена быть, что доколе она жива, иноплеменники не одолеют ее, и не предаст она царства своего в руки врагам, так, как царь Израилев освобождал народ, им водимый, от ига фараонова24. Все ее замыслы военные не приносили с собой тревоги, ибо внутреннее удостоверение было в каждом, что Екатерина, неограниченным умом действуя, не выдаст подданных своих, разве сама погибнет. Оставляя историку с похвалой всех доброт ее открыть потомству завесу ее слабостей и обличить ее во многом худом пред трибуналом беспристрастия и истины, скажу здесь только то, что и самые те, кои ждали Павла на престол российский, как Мессию, кои, так сказать, почитали себя уничиженными скипетром женщины, приходящей во все расслаблении немощного естества нашего, и те самые скоро по смерти ее увидели, что недостатки и несовершенства правительства, кои существенным и нестерпимым злом им казались, были благи в сравнении с неустройствами, водворившимися в гражданскую сферу царства. После россияне, не все конечно, но те, кои воздыхали о Павловой короне, могли себя уподобить лягушкам, просившим царя25, и от времян кровавых Анны живши спокойно, но спокойства ценить не умея, в тщетных мятежах сердца, никогда настоящим не довольного, узнали, что нередко Бог во гневе своем дает людям царя. Я не писал стихов на смерть Екатерины, я не возносил ее публично живую, но когда лести в словах моих подозревать нет причины, когда благодеющая Екатерина взята от нас в области духов, то да позволено будет мне, мне, никогда, как видно из Истории моей, не удостоившемуся получить милостей ее отличных, вздохнуть здесь об ней, пролить в память ее чувствительные слезы и восслать к Богу о примирении ее с собой (буде величество его было оскорблено ею) теплейшие молитвы. Я пишу один в моем кабинете, меня кроме четырех стен моих никто не слышит, и похвала моя не имеет иных видов, как удовольствие изъявить признательность такому существу между смертными, которое научило нас ценить преимущество добра на свете. Державин сказал как стихотворец, для славы на Парнасе, в одном своем творении:
   
   Почувствовать добра приятство
   Такое есть души богатство,
   Какого Крез не собирал26.
   
   А я, воображая дни Екатерины, с внутренним убеждением сию истину проповедую, ее и вещаю.
   Обратимся от могилы великой обладательницы, от ничтожного трупа, вмещавшего в себе дух законодательный и мужественнейший в Европе, обратимся к ужасам нового на севере Нерона, почувствуем, что гнев Божий, когда отяготится рука его на нас, есть образ ада во вселенной. Павел принял престол 6 ноября и по какому-то суеверию, которого никто не постиг причины, посвятил себя Архангелу Михаилу, учредив 8-е число ноября знаменитым праздником в России27. Манифест о вступлении его на престол получен в Пензе 16 ноября. В самый сей день мы открывали новый клуб и, собравшись во множестве, танцовали, как вдруг печальный вестник поразил нас сим плачевным известием. Нет нужды рассказывать, что все пришло в [к]акое-то оцепенение, скоропостижность удара тронула каждого, всякий думал, что она проживет сто лет, и никто, наипаче в текущий год, не представлял себе кончину ее так близкой. Много способствовало к тому неудача выдать Александру Павловну за короля шведского, которая сильно государыню встревожила. Первое движение мое было крепко вздохнуть, грудь моя стеснилась, и я, как будто ожидая новых несчастий, не имел духу радоваться. Однако же жена моя приносила монарху новому как старому попечителю юности ее письменное поздравление и послала его по почте. Нам казалось нужным сим о себе напомнить. Салтыков бегал и загадывал, кого позовут, кого во что пожалуют, Гедеонов смиренно сокрушался и был подлинно тронут, все больше или меньше изъявляли сожаления и печали, один Монестроль восхищался. Но чему? Едва знал ли он про то и сам, однако, не мешкав долго и не поблагодаря никого за подаяние, помчался в Питер искать чинов, лент, имения. Вот в каком положении нашелся город по получении манифеста. На другой же день принята всеми присяга. Кроме манифеста, ни от кого не было никаких известий, ни писем, а курьер сенатский не мог нам ничего основательного сказать. Подорожная его служила нам поводом к заключению о многих чрезвычайностях, ибо подписана она была государем Александром Павловичем, объявленным в присяжном листе наследником Всероссийского престола. Не долго пробыли мы в неведении о петербургских обстоятельствах, скоро полетели курьеры, и почты стали разносить новости, как большие реки разливают весною с шумом в овраги свои воды. Увидели из приказов, кои печататься начали в газетах все, реформы войск. Скучно бы было мне и не у места наполнять мою Историю происшествиями двора и государственными переменами, но некоторые здесь включу для того, чтобы ими дать понятие о странном характере нашего государя. Он был вместе и робок, и жесток. Первое происходило от последнего: всякий деспот -- трус, это необходимо, ибо он знает меру соделываемого им зла, следовательно, рано или поздно ждет мести. Суеверие его происходило от робости и плотского страха безвременной смерти, которой питая предчувствие, через сорок лет привык от малости приходить в испуг и ко всем был недоверчив. Пагубное свойство в государе! Жестокость, которая не была ему свойственна, привили эмигранты внушениями неблагонамеренными насчет приветливости его к народу, которого они по примеру Франции и в России представляли страшилищем. Отсюда проистекали в нем ненависть к наукам, омерзение к просвещению и колеблемость во всех действиях самодержавия, словом, смесь его добрых склонностей и тиранств никто не поймет вовеки. Приятно заключать в пользу сердца его, будто он, как многие то утверждают, был поврежденного ума и не по произволу, а машинально от безумия разъярялся. Он приступал ко всему с жаром непомерным, нетерпеливо желая переделать то, что мать его ни сделала. Остановил военные действии в Персии28 и отменил рекрутский начавшийся набор29, чем в народе купил на тот раз неограниченную к себе любовь. Распускаемые рекруты по домам, жены их и дети, отцы и матери, все его благословляло со слезами умиления. Я видел это зрелище в Пензе и помню все его прелести. Войска приняли совсем другой вид, образование их началось немецкое, и гвардия крутые выдержала перемены, малолетных всех выключили, следовательно, и ребятишки мои сделались недоросли по-прежнему. Хорошо ли было сие или худо, об этом я не войду ни в какую подробность, но нимало о том не тужил, почитая все эти записки за детские игрушки, так, как и то, что он Аннинскую ленту разделил на четыре степени30 и первый крест ее на шею дал Талызину, гвардии капитану, который после и заплатил ему за сию милость щедро31, равно как и Зубов Николай, получивший Андреевскую ленту за возвещение ему о приближающейся кончине матери его32, о которой послал ему князь, брат его, доложить в Гатчину, и сей-то самый Николай после снарядил его в путь вечности33. Раздача земель и деревень казенных помещикам обрадовала сперва многих, но когда скоро потом увидели, что сегодня он давал деревни, а завтра ссылал в заточение, первое без заслуг, а последнее без вины, то цена милостей его и щедрот так унизилась, что никто уже и предметом их быть не захотел, а всякому лестнее или по крайней мере спокойнее казалось быть от него забыту. Всякий день приходили разные вести, но как мы получали их не из первых рук, то многие молвой так обезображивались, что иным верить было невозможно, однако со временем все странности стали казаться вероятными, каждая почта приносила свои анекдоты. Павел, проживши весь почти век свой в бездействии, торопился все вдруг завести по-своему. Он учредил в разных губерниях, а особливо пограничных, военных губернаторов и подчинил им все войски, а настоящих губернаторов для различения с теми назвал гражданскими. Таким образом, сделались два медведя в одной мерлоге и нового рода несогласия. Генерал-губернаторы отменены и все посажены в Сенат, который увеличился новыми департаментами. Тотчас призвал он к себе князя Куракина и употребил его в Коллегии иностранных дел, где он заступил скоро место виц-канцлера34. Брат его, князь Алексей, сделался генерал-прокурор35, а Самойлов отставлен, и правитель канцелярии его, Ермолов, высидел сутки под караулом36, несмотря на чин его и отличие. Такой поступок с чиновником пятого класса не обещал ничего благоприятного; смесь деяний его никто не мог покорить никакому рассуждению. Как можно было, например, согласить поступок его в похоронах Петра III, которого он из Невского монастыря, короновав гроб его, перенес в крепость и поставил рядом с Екатериной37, повеление выдрать из всех указных книг 62 года манифест о отречении Петра III38 и, наконец, окружение себя всеми, кого он только вспомнить мог из царедворцев Петра Третьего, собрав их с целого света и возвысив в первые степени так, что даже и фелдшера его род вошел в люди лучшего общества? Как можно все эти дела согласить с тем набожным повиновением, с другой стороны, оказанным им Екатерине при пожаловании Бобринского в графы39 и при наложении крестов Владимирских по оставшимся руки ее запискам, назначающим дать их некоторым чиновникам, в том числе и вышепомянутому Ермолову40, тогда как после сей раздачи он никогда его никому не давал и вовсе из числа орденов исключил? Из всех перемен в чинах и званиях удачнее ничего не было наименования Васильева государственным казначеем41. Но как некстати восставлены были по-прежнему все коллегии42! Ибо он пристрастно хотел восстановить век и правление Елисаветы. Увы! Кто знал, чего он хочет? Он и сам того не ведал! Любя Нелидову как наложницу, он для нее дал портрет статс-дамы43 Лафонше и ее со всем Смольным монастырем подчинил императрице, сделав ее начальницею Опекунского совета. Наследник сделался военный губернатор в Петербурге, и без его подписа ни одна подорожная не была действительна. Появилась монета с надписью: "Не нам, не нам"44 и была вывеской его набожности. Поляки сделались везде свободны, и сам Костюшка, начальник польских мятежей, быв щедро награжден, отпущен за границу45. Вот несколько дел восшедшего на престол Павла, довольно их, чтобы теряться в хаосе свойств его и прийти в недоумение, добр ли он был или зол, горд или низок, мужественен или трус. Оставя все сии заключении другому, пора мне войтить в мою сферу, говорить о себе.
   Пославши от жены к нему письмо, остались мы если не в надежде больших благ, по крайней мере в чаянии, что зла вящего не будет, но, видя выключки беспрестанные из гвардии малолетных и не являющихся на службу, отправил тотчас Богданова Гришу, который жил при мне в Пензе, в Питер, где он успел попасть в число вахмистров в Конную гвардию по прежним паспортам и вступить в тяжкую того времени службу. По крайней мере, он был у места, а молодость его давала случай думать, что он прочистит себе дорогу. Шишкеевский поляк с торжеством явился в Пензе, изъявил начальству свою благодарность и поехал в Питер. Рекруты возвращались в свои домы. Вяземский, забирая из Нижнего свои пожитки, ехал в Москву садиться в сенаторские кресла, ознаменовав власть над нами грозным мне письмом насчет голосов в палате, кого избрать в секретари рекрутского присутствия по протесту о том прокурора. Мало, конечно, чести спорить о столь низком предмете, но если люди низки и предмет такой впору их мелким подвигам, то мое ли было дело подставлять под них ходули и возвышать их образ мыслей? Я служить с ними был обязан, а отнюдь не воспитывать их. Палата была не пансион, я не профессор, члены мои не дети. Князь Вяземский гораздо бы благороднее поступил, если бы он занимался существенною своею должностью, не делал виц-губернатору пустых выговоров и не возлагал на него комиссии, на которую я до сих пор имею письмо, дать знать ему, где в Пензенской губернии лучшие деревни, дабы в угодность Плещееву, который входил в большую силу у двора, выбрать ему хорошее имение с тем, что он его выпросит, ибо тогда счастливый и нахал назначал сам то, что он иметь хотел, но трудно, руководствуясь пристрастиями, поставить себя с подчиненными своими на прямую ногу и поступать с ними сообразно правилам строгой честности и благоразумия. Наконец, Гедеонов сделался главным начальником, отношении в Нижний исчезли, и круг дел сосредоточился весь около нас. Сие сделало в службе облегчение и удовлетворяло тем моим желаниям, ибо прежде по расположению почт и самая нужная бумага от генерал-губернатора не могла скорей возвратиться, как на рапорт в Сенат указ из оного, а чем ближе развязка, тем скорее и дело делается.
   Говоря об уничтожении генерал-губернаторов, для забавы читателя скажу здесь нечто справедливое и очень затейливое. Все генерал-губернаторы имели при Екатерине серебряные богатые сервизы для умножения их почести. Павел приказал их все востребовать ко двору и сперва с жарким нетерпением велел из них сделать какие-то уборы для Конной гвардии. Скоро потом новая мысль переменила прежнюю, и то же серебро пошло на латы кавалергардам, которые до того были в большие церемонии окованы серебром, что походили на движущиеся слитки серебра более, нежели на людей, им украшенных. Наконец, Павлу и то наскучило, но между тем надлежало заплатить за фасон и переделку серебра из посуды в квирасы, из квирасов в латы, и цена работе сей по счетам так была высока, что серебряники вместо платы получили самое это серебро себе в удовлетворение. Вот знатный опыт хозяйственного духа Павла и его осторожного благоразумия. Кто сему не поверит, может взглянуть в сочинение г. Массона46, где он найдет этот анекдот весь от слова до слова, и лжи тут нет никакой. Кто жил при Павле, тот этому не подивится. Не мое дело плодить здесь тех случаев странных, кои обращали на себя внимание всякого благомыслящего гражданина, но не лишнее будет включить несколько таких, кои произошли именно в Пензе, следовательно, действовали на собственный мой круг и на мои чувства. Старого виц-губернатора Копьева сын, малый молодой и дерзкий, бывши при Зубове с чином подполковника и звании рассказчика забавных повестей ему от скуки (ибо у таких вельмож, каков был Зубов, и самые низкие шуты, не только высшей степени балагуры, имеют чины по стату), приехал по смерти Екатерины повидаться с отцом и проездом в Москве имел неосторожность выезжать в каком-то странном и безобразном наряде публично, насмехаясь преобразованием войска и его одежи. Павел любил все знать, тотчас к нраву его применились, везде появились шпионы, и Копьева поступок был у двора ведом. Мы о сем ничего не знали, как вдруг прискакал в Пензу фельдъегерь, явился к губернатору, схватил Копьева и отвез в кибитке в Питер, где он за неудачные свои шутки заплатил изрядным заключением в крепости. Приезд фельдъегеря поразил весь город; узнав, что эти люди, не что иное, впрочем, как рассыльщики, избраны были Павлом и образованы на то, чтобы собирать со всей России жертвы проголодавшимся во дни Екатерины крысам по крепостям и темницам, мы с великим почтением на него глядели, и целый тот день такой страх был в городе, что никто не смел никуда выехать, еще менее навестить добродушную семью старых Копьевых. Потеряв привычку к таким присылкам, о которых со времен Анны никто не помнил, нам, право, казался этот фельдъегерь тем грозным ангелом, который с пламенным оружием гнал Адама с Еввой из рая. Другой случай не меньше этого привел нас в удивление, но другого рода. Вдруг прискакал от императрицы нарочный эстафет с письмом и деньгами на дорогу к городничихе верхнеломовской, коллежской асессорше госпоже Тухачевской47, и она тотчас поскакала в Питер. Догадается ли кто, зачем ее позвали? Верно, нет. Воротясь скоро домой, она уведомила нас, что из двух дочерей ее, кои в монастыре, одна очень занемогла и пожелала видеть мать свою. Государыня про то сведала, и эстафет за нею полетел. Это было скоро после того, как Павел воцарился. По моему о вещах понятию, я этот поступок отдаю на счет тех восхищений, в кои человек приведен будучи новым каким-либо приятным положением, не может еще себя в себе найтить и сам не знает, что делает ошибочно, думая, что всякое побуждение сердца его есть будто бы настоящая добродетель. О всяком деле человека, дабы определить, дурно оно или хорошо, нужно наперед видеть, какое на него влияние имел рассудок, а потешить девочку, которая в бреду просится к матери, и мать из-за тысяч верст привезти, чтоб назад отпустить и забыть месяц спустя и мать, и дочь, и всех, это...
   Но я заговорился о непринадлежащем до меня, пора мне войтить в мою сферу и потужить здесь теперь о смерти бедного Струйского, бедного как писателя, но достаточного помещика хороших тысячи душ, которые наследство его делали гораздо приятнее, чем Парнас и типография. Кончина государыни так сильно поразила его воображение, что он слег горячкой, лишился языка и умер очень скоро. Какая могла быть связь между сими двумя умами? Стыдно даже ставить их рядом в разговоре. Подивимся чудесам природы и скажем о Струйском, что как приятеля мне его очень жаль, он меня любил, кажется, искренно, писем его сохранилось у меня множество. Стихи свои он мне дарил все, и рукописи его многие у меня найдутся. Я жалел всегда о его заблуждениях, жалел тем паче, что без них он мог бы быть человек хороший, но склонности его направлены были к худым предметам. Как о сочинителе стихов я об нем не сожалел нимало, ибо он их писать совсем не умел и щеголять имел право более их тиснением, нежели складом. Если бы век его продолжился, он бы отяготил вселенную своими сочинениями, -- хорошо, хорошо сделала судьба, что прекратила несносные его досуги. Я говорю все о писателе. Любезное его семейство, непричастно будучи его слабости, привлекло к себе любовь и почтение своих знакомых. Жена его устроила свои дела, воспитала хорошо детей, печется об них поныне. Что можно лучше сказать о женщине и больше к истинной славе ее служащего? Пусть мужчины ищут ее в подвигах напряженных, требующих больших жертв и усилий от них. Женщина весь долг соблюла природы, когда, давши жизнь нескольким тварям, сберегла им пристойное имущество, доставила способы научиться, открыла пути к приязни и уважению многих. Довольно, весьма довольно, чтобы получить право на похвалу всеобщую.
   Подобным образом любовь ко мне, к детям нашим внушила жене такое предприятие, которого все последствия покажут твердость духа ее и непоколебимость правил. Она, будучи брюхата, долго думала, рассуждала со мной, сама с собой и наконец решилась ехать в Питер, видя, что уже и в среднем состоянии людей между равными с нами новый монарх отличает, призывает и награждает, она считала нужным презреть слабое свое здоровье, состояние беременности и скакать на север, дабы привести себя на память. Увы! Не знала она тогда, что муж ее был не забыт Павлом, но совсем в другом смысле, ибо без всякой просьбы моей последовал именной указ о моей отставке 17 декабря48; но мы еще сего не знали, когда жена моя, севши в кибитку, накануне нового года поехала в Москву. Разлука с ней, которой начал я новый год, была как бы предзнаменованием того худого положения, в котором я его проводил. Не мог я себя укорять ни в чем, не знал в службе вины моей, следовательно, и не ожидал с собой такого случая. При самом восшествии Павла на трон прискакал ко мне с известием сим из Москвы Классон, советуя жене ехать в Питер. Но кто мог тогда предвидеть, что все так пойдет? С одной стороны, поехавши ранее, может быть, она бы избегла многих огорчений, предупредя, что случилось, а предупредить беду легче, чем поправить, но, с другой стороны, кто бы поручился и за то, чтобы это и не ускорило нанесенного судьбой удара? Удара, говорю я, рассуждая о политическом своем состоянии в мире. Кто знал то и другое? Где исчезают действи[я]м причины, где их не рассудок определяет, а какое-то нашествие своевольств, там никакого расчета в поступках своих предположить не можно. Наконец, жена поехала, и остался я скучать один. Все, что я теперь описывать стану, хотя происходило уже в наступившем новом годе, но как здесь оканчивается мое пребывание в Пензе, то и рассудил я для связи обстоятельств включить в конце текущего года все, последовавшее со мной до тех пор, как приехал я в Москву. Жена моя, подъезжая в Москву, встретила на пути сестру мою меньшую, которая спешила приехать ко мне прежде, нежели указ о моей отставке придет, дабы меня к этому приготовить и умерить сколько-нибудь черноту вести. Жена сведала тотчас о сем в Москве и, пробыв там сутки, поскакала в Питер, взявши с собой Классона, харкая беспрестанно кровью и орошая каждый шаг в пути своем горчайшими слезами! Первое письмо, которое я от нее получил в Пензе с изъяснением живым всех ее чувствований, с тем рассудительным сокрушением, с которым умела она замечать все неприятное в ее жизни, раздробило мое сердце. Я не знаю такого слова, которым можно бы было на известных мне языках изъяснить меру тоски и того числа слез, кои пролил я, читая каждую строку ее письма. Кто заглянет в эту же самую Историю в 1787-ой год, тот не удивится нашему горестному положению. Если не хотел осыпать нас щедротами меньшой двор, то за что губил нас, за что отнимал то, что дала Екатерина? О Павел! Если есть правосудие Божие, то в эти самые минуты, когда рука моя водит перо на бумаге, в эти самые минуты как душа твоя должна мучиться и страдать от нанесенного нам тобой неповинного оскорбления! Слух об отставке моей по полученным партикулярным письмам 5 генваря в Пензе стал везде распространяться. Я был дома, и Полчанинов, истинный мой приятель, приехав ко мне, осторожным образом внушил мне эту молву. 6-го числа я давал обед, которого отказать не было причины, и в самый этот день приехала сестра ко мне с известием, что я отставлен. Какая нужда рассказывать, что во мне делалось. Я притворялся быть равнодушен, но душа моя падала под бременем тягости несноснейшей жизни. Читатель, я тебя не обременю рассказами о моих чувствах. Если ты чувствителен, ты в них и сам проникнешь, если же небо не наградило тебя благороднейшею способностью человека жалеть о муках ближнего, то все, что я ни скажу, будет лишнее. Я желал тот же день уехать, но не мог, указа еще не было, и обряд заставлял меня не только числиться в службе, но и исправлять ее. Так прострадал я еще неделю. Она прошла в прощальных мне пирах, сам директор Экономии даже дал оный. Непостигаемая природа! Ты вселила в нас какое-то чувство невольной справедливости, которое исторгает из нас признание к достоинствам и самых врагов наших, когда злополучии их отдаляют от нас очевидные знаки их поверхности над нами. Мы часто не любим и хулим большого барина, который силен нам вредить, но как скоро он пал, то мы же часто признаемся в его хороших свойствах, которые прежде сквозь множество недостатков едва были нам приметны. В сих прощальных обедах я мог ясно видеть, кто как ко мне был в Пензе расположен. Иные радовались, иные тужили. Примите здесь чувствительнейшие мои благодарении, и да почиет вовеки на вас благословение Божие, о вы, добрые люди и искренние друзья мои, Полчанинов! Таптыков! И Загоскины! Вы прямо показали мне тогда, что вы меня любили. Изгнанник из общества вашего той же ласки, той же приязни был удостоен от вас, как и верховный служитель вашего края. Полчанинов меня снабдил деньгами, помог мне в домовых оборотах, ибо я был виц-губернатор неимущий, облегчил, словом сказать, сколько мог жестокость моего положения. Таптыков принял в нем живейшее участие, а Загоскин охотно расставался с женой, дабы позволить ей с сестрой вместе проводить меня до Арзамаса и тем хоть мало развеселить мысли мои во время пути столь сурового и от безвременности его, и от стужи. Любезная и великодушная женщина! Ты мне опытом доказала, что там, где польза ближнего, где благосостояние друга твоего требует, чтобы ты презрела молву и предрассудки, ты умеешь себя столько же поставить выше их, сколько ниже тебя те, кои, не чувствуя цены добродетельного подвига, из всякого шага женщины, несогласного с обрядами, готовы извлечь для них тотчас поношение и стыд.
   Во ожидании указа я приготовился к смене. Наконец, он получен. Я сдал должность свою директору Экономии в два дни, сдал казну, которой было до 600 тысяч, и, оплакан будучи добродушным Гедеоновым, любезной его женой, кои начали уже входить в приятельскую связь со мной, унося сожаление всех моих подчиненных, которые по справедливости мне им должны были, выехал из Пензы, дабы не прощаться ни с кем, ночью до рассвета и, приехав в Бессоновку, прожил у Салтыкова сутки. Потом я, сестра, Загоскина и Алексаша с мамой, мы все поехали в Москву генваря 17-го, а Салтыков остался на время тужить о разлуке с женой моей в своей деревне, намереваясь, однако, приехать в Москву к коронации.
   Здесь оканчивается год сей и вместе с ним время моего, так сказать, политического заточения, -- заточения поистине, ибо когда живешь там, где не хочешь, где нужда нас жить приводит, какая тогда существенная разница между человеком, на службу или на житье присланным? Ни тот ни другой без позволения распоряжать собой не могут, у обоих отнята свобода, и как тот, кто служит, на малейшую отлучку должен проситься, так и сей, который заключен. Скажут мне: но один может просить позволения, а другому и в том отказано. Правда; я это понимаю, но судить об этом не стану потому, что всякое подобное препятствие, которое люди умудрились называть порядком, по-моему, есть насилие. Ехавши в Москву, я увозил с собой надежду, которая одна облегчала несносные мои печали, что буду жить в столице, на родине своей, и что по крайней мере дни мои потекут в тишине, когда жена возвратится. План наш общий при отъезде ее в Питер был тот, чтобы выпросить какое-либо имение, а сверх того и место мне в Москве, дабы ближе быть к моему дому. Я в Пензе оставлял шурина в его собственном доме и, примиряся с ним, поручил ему свои дела, коих не успел еще привести совсем в порядок. Путь в Москву выбрал самый кратчайший и поехал прямо на Володимир. В будущем году читатель меня застанет уже в Москве. Теперь побеседую с ним еще несколько о настоящем времени в отношении общем и лично ко мне, -- не все рассказывать вести, иногда нужно, очень нужно и размышлять о случающихся приключениях. Сколько мыслей рождает смерть Екатерины II! Я шесть лет спустя читаю о сем письмо, которое ко мне писал друг мой Кирияк из Питера, тот самый, которому я Гришу, брата, отправил на руки, пославши его служить в Конной гвардии. Он писал его ко мне 9 ноября, начиная его резкими словами печального Дамаскина: "Молитву пролием ко Господу"49 и прочее. Один этот текст, приложенный ко времени и обстоятельствам, уже трогает. Читая все то письмо ныне, я вижу картину тогдашнего времени так живо, как бы в самую сию минуту текло оно в моих глазах, но слава Богу, слава целительному бальзаму времени, которое, само себя прогоняя, уносит далеко в вечность наши печали, и несколько лет спустя после эпохи горестной одно только живое и пугливое воображение страдает, но дух спокойно смотрит на протекшие озлобления рока, когда они не коснулись еще самых тонких чувств нашего сердца. Смерть Екатерины была эпоха знаменитая. Сколько благодарил я небо, что не был мой отец свидетель оной! Перемена двора, моя отставка, обман его доверенности в Павле -- все бы это страдательный конец ему доставило. В молодости многое переносится, а под старость ничего. Сколько счастлива была сама Екатерина в жизни своей, столько же благополучна была по кончине. Цари ищут славы, это их душа, стихия жизни, они из нее работают и мучатся нередко. Что могло быть для нее славнее, как ее наследник? Кто способнее был ее прославить, как он? Тогда как другой имел бы тысячу случаев, сообразя поступки свои с здравым рассудком, самую мрачную тень накинуть на век Екатерины и гражданские ее недостатки вывести в полный свет пред умами прозорливыми, тогда как другой преемник престола умел бы, снискав более любви в народе, привести скорей в забвение Екатерину, тогда Павел, не любя ее, но от горячности непомерной выводя для нее пользу из самого зла, наносимого ее памяти, заставлял жалеть об ней искренно, восхищаться ее добродетелями, имя ее произносить с благоговением и, словом, никогда Екатерина в такой славе не была среди своего народа, в какую поставил ее сын ее крайним своим различием с ее великими свойствами. Чтобы возвысить имя ее, надобно было родиться Павлу, и судьба, как бы угождая Екатерине во всех прихотях ее славолюбия, надела корону на Павла, дабы бессмертная мать его и за пределами гроба сияла в полной славе своего величества. Но оставим царей живых и мертвых, спустимся ниже.
   Я уже был вне Пензы и плакал, на нее глядя. Какое это непостигаемое чувство в человеке, которое посредством привычки привязывает его даже и к вещам неодушевленным! Я не скажу ни слова о приятеле, друге, соседе, родственнике, тут взаимные отношении, беседа, общее участие друг в друге, все может и должно связывать сердца между ими, но комната, камин, стены, стулья и прочие тому подобные вещи как могут приводить человека в малейшее об них сожаление? Пусть мне холодные смеются, но я не потаю, что при всем воспоминании моих искушений в Пензе, мне жаль было моего кабинета, да, мне его было жаль, я выходил из него с сердечным каким-то сожалением, которое стыдно иметь к стенам, и я не стыжусь только сам с собой здесь признаться: мне жаль было моего стола, моих кресел, всего того, чего я оттуда унести не мог и чем тогда пользовался повседневно. Казалось мне, что я бы все унес с собой, и все такое, что нимало не отвечало моим чувствам. О привычка! Кто тебя поймет, кто не покорится твоему закону, кто не облегчит мук жизни твоими приятностями! Когда мы лишаемся милого предмета, и даже равнодушного, но с нами по обстоятельствам тесно сопряженного, мы тогда забываем все малые его обиды или оскорблении и помним только те минуты, коими можем в обращении с ним хвалиться. Так точно я, оставляя Пензу, забывал на тот час все бедствии, в ней нас постигшие, и воображал только приятные секунды, коими награждала меня судьба иногда, сидя у камина. Боже мой! Сердце человеческое -- загадка, и когда Ты вложил его в тело наше, когда Ты образовал эту часть нашего вещественного сосуда, то Ты более истощил божественной своей премудрости, чем при сотворении целого мира и отделении света от тьмы. Сии примечания не будут лишние для чувствительных. Кто любит только басни, тот уже хочет знать, как я в Москву доехал, что на пути со мной случилось, словом, куда я делся, но ухо нежное любит вслушиваться в излиянии сердца тронутого и, подобно ему, охотно делит с ним утонченные его чувства. Для вас, души, посвященные любви, посвященные приятным союзам привычки, для вас продолжил я целой страницей описание этого года, а за тем забудем Пензу, забудем, то есть прошедшее, и выдем на новую сцену в другом мире50.
   

1797

   Есть предубеждения, против которых ничего не может сделать самый здравый рассудок. В числе подобных есть и то, чтобы почитать тот год несчастливым, которого первый день муж без милой жены проводить должен. Накануне нового года жена моя поехала в Питер, а я остался один оплакивать в Пензе прошедшее, настоящее и будущее. Да, будущее, потому что начало царствования Павла не обещало мне уже никакого блаженства. Сбылись все предчувствия моего сердца, 17 декабря я уже был отставлен, но известие о сем пришло только в генваре 6-го дня. Приезд сестры моей предупредил то поражение, которого мне ожидать надлежало, буде бы я, не приготовясь, получил весть о моей отставке. Сестра моя меньшая, предупредя несколькими днями почту, уведомила меня о том. На что мне скрывать чувств моих? Я был убит сим известием. Я сокрушался о выключке, которая сделалась мне уделом и наградой за все мои труды и ревностную службу. Я не равнодушно смотрел на состояние матери моей и всего семейства, которое осужден я тяготить собою. Не нажив никакого состояния, я готовился расстроивать остатки матушкиного. Я знал, сколько сие известие, которое и жену мою в Москве встретило, должно подействовать на нежную и невинную душу и на слабые ее органы. Все это меня приводило в ужас, все это из очей моих влекло неосушаемые реки горячих слез. О моралисты! Сколь вы ни проповедуете, что собственного своего признания и убеждения совести в делах невинных достаточно для блаженства, ах нет! Отец семейства, окруженный детьми, пропитания требующими, может не бояться суда Вышнего, когда совесть его непорочна, но торжество сие делает ли его в полной мере счастливым? Сыт ли тот, кто, не имев куска хлеба, знает, что он чужой пищи не восхитил? Его совесть чиста, но голод, голод лишает его сил, ума и спокойствия. Я должен был ехать из Пензы, но с чем? У меня тогда не было гроша денег. Нашлись благотворительные люди, которые и в такой крайности меня не оставили. Полчанинов ссудил меня деньгами. Когда читать будут со временем, может быть, его ближние мою Историю, пусть увидят, что родственник их не всуе благотворил мне в самое лютое время жизни моей до тех пор, ибо после узнал я, что рука Божия, отягощающаяся на человека, наполнена бед и злоключений и что между тех несчастий, коими род смертных от Вышнего бывает искушаем, выключка из службы есть самая малейшая неприятность. Пусть ближний Полчанинова увидит здесь, что я был ему заочно благодарен, что я благородный его поступок умел ценить и чувствовать. 12-го числа пришел об отставке моей указ. Я не хотел продолжать пребывания моего в Пензе, я сменился в восемь дней1 и, сдав палату директору Экономии, расположился к отъезду. Я не хотел ни с кем прощаться, воображая, что человек в отставке, гонимый роком там, где он за час пред тем имел власть управлять многими, есть плачевное позорище. Я хотел уехать ночью тихонько, несколько друзей моих меня, однако, проводили. Губернатор, достойный начальник тогдашнего времени, оросил меня чувствительными слезами, и, если можно было находить в чем-либо отраду в тогдашнем моем положении, конечно, доставляло мне ее благословение друзей моих, участие подчиненных и самое даже сожаление врагов моих. Оно ясно мне открыло глаза на их счет. Я увидел, что и самые даже непримиримые злодеи, люди, кажется без правил и честности действующие, и те на уничижение честного человека без соболезнования смотреть не могут, и те делят злоключение неповинного. Так, то истинно, что ежели праводушие и подвержено иногда местным оскорблениям, но оно всегда влечет при самых гонениях противу себя невольное какое-то почтение от рода человеческого. Оставив далеко Пензу, еду я с сестрой в Москву, со мной были дети мои, нас провожала любезная и почтенная госпожа Загоскина. Она любила жену мою, меня, всех нас, она презрела молву злоязычников насчет всего того, что кажется для них невозможно без какой-либо корысти или постыдных намерений. Она решилась проводить нас и беседой своей облегчить несколько мои душевные болезни.
   Через неделю увидел себя в подмосковной нашей, в Никольском, в том самом месте, которое казалось посвященным на то только, чтоб или напоминать мне мои огорчении, или принимать тяжкие вздохи, вырываемые новыми несчастными приключениями. Так въезжал я в сию деревню, когда собирался в Пензу и прощался с Москвой в тоске безмерной, так вторично посетил я Никольское после поношения никогда не изгладимого и в объятиях сестер моих оплакивал свежую кончину драгоценного моего родителя, так в третий раз ныне возвращался я на сие наследственное гнездо, одно достояние отца моего, моим называющееся, и тут располагался остаться до времен благоприятных или, по крайней мере, до тех пор, как могло бы забыться все, со мной доселе случившееся, ибо человек все забывает и время все уносит. Со мной были книги, я сбирался их читать, сбирался учиться жить зимой в деревне без занятий, без людей, один сам с собою и ребятишками моими, для которых, кроме молока и хлеба, еще ничего не нужно было. Такой оборот жизни был тяжел, наипаче для меня: жить без людей тому, кто не бывал без них минуты, не могло быть легким предприятием, но я должен был на то решиться. О Павел! Если правосудие небесное, о котором так часто мы мечтаем, воздается смертным, приходящим к престолу Божию, за дела, ими содеянные в плачевной сей юдоли, то сколько ты потерпишь за те реки слез, которые жена моя и я розно друг от друга пролили и которых твое варварство было единственной причиной. Ты гнал людей неповинных, ты лишил нас спокойства, счастия, последнего благосостояния, которым мы по милости не твоей, но матери твоей бесподобной до самых дней твоих наслаждались, ты покрыл нас стыдом и презрением общим, ты... Но где все черты твоего нрава описать, кому исчислить твои жестокости? Каким пером описать вымышленные твои гонении? Фурии вошли в душу твою и овладели сердцем. Нет ни одного малейшего алмаза в короне, которую ты с премудрой главы Екатерины возложил на свою поврежденную, ни одного камня, которого бы блеск не померк от слез, пролитых в твое царство. В сих размышлениях убивал я краткие дни и длинные вечера в Никольском. Я не смел ехать в Москву, да и не хотел. С каким лицом мне туда появиться? Куда ехать? Кого видеть? Все мне казалось чужое; я впал в глубокую задумчивость. Письмы жены моей, женщины рассудительной, благоразумной и любезной, самые ее письмы не развеселяли моих унылых воображений. Она уже была в столице, искала следа ко двору, несмотря на слабость здоровья своего, на тягость беременности, ездила сыскивать мнимых покровителей, проливала реки слез, но мне одни представляла милые картины приятной будущности. О бесподобная жена! Не было ни у кого такого друга, такого товарища, какого я имел в тебе! Иногда ей удавались ее искания, иногда были тщетны, и в письмах ее я читал два раза в неделю все подробности ее там пребывания.
   Наконец, по воле матери моей, приезжаю я в Москву, но уже не с тем восторгом встречает взор мой главы соборов, с каким приближался я к сим монументам родины моей в другие времена. Сердобольная мать моя не могла выносить строгого моего уединения в Никольском, родные мои и ближние, сколько еще их на свете оставалось, находили такое тюремное заключение самого себя бесполезным для меня, для детей моих и тем, напротив, еще более предосудительным, что могли многие присоединить к отставке моей пустую молву, что мне заказано было показаться в столицу. Итак, я в нее въехал, но ни с кем не хотел возобновлять знакомства и никуда не выезжал из дому. Письма, одни письма жены моей служили сердцу моему то сладкой, по мере надежд, ею подаваемых, то горькой, при разных неудачах, пищей. Но читать ее письмы было для меня уже блаженство. Сама натура способствовала желанию моему удалиться от большого света. Я занемог и принужден был с постелей на несколько ден познакомиться. Сестра моя большая также выдержала в то время сильную желчную горячку, от тились шарлатаны, написали пропасть вздорных анекдотов, иных соблазнили, а другим наделали досад. Должно надеяться, что сей врачебный новый источник очистится по времени от всякого постороннего ила и приведется в стройную систему, которой искусные медики воспользуются с успехом, подобно как употребляют ныне электрическую машину, которая также вначале, когда критики не очистили ее изобретенья, казалась сатанинской выдумкой. Много еще для нас волшебства в натуре, вся природа -- таинство.
   В заключение сей долгой диссертации о магнетизме остается сказать, что опыты его увенчались желаемым успехом, и больная наша совершенно избавилась от тех жестоких нервических припадков, коим она была подвержена. Хвала и честь г. Гольдбаху, истощившему столь удачно медицинские свои познании, а более, более и более слава всемогущему Богу, исцеляющему все недуги наши. Сим кончились и магнетические эксперименты в моем доме. С рассказом об оных окончу год, которого происшествии останутся незабвенны в памяти до скончания дней моих.
   

1818

   После тех ужасных переворотов в политическом мире, коим мы были недавно свидетелями, переменился и дух народов, и умы людские остались в беспрестанном брожении. Франция сильно действовала на все страны Европы. Никто не хотел подаваться к умеренному монархическому правлению, и всякий бредил о конституции, о хартиях, о представительном начальстве. Те же идеи посредством книг и журналов волновали и нашу молодежь. Между тем библейские общества неусыпно пеклись о распространении слова Божия, и множество печаталось книг Священного Писания, благочестие вскружило все головы; дела и поступки не менялись, все те же были злобы, обманы, неправды, но всякий брал на себя личину смирения и набожности. Иллюминаты скромно и тихо раскидывали свои сети, заводились общества сострадания, милосердия и человеколюбия, словом, весь мир вдруг переиначился, и, казалось, Мессия недавно только истины свои возвестил православным чадам церкви. В таком энтузиазме, о котором рассуждать пространнее не мое дело, начался настоящий год. Не было дома, где бы не лежала на столе Библия с новым ее переводом, не было круговеньки, в которой бы не толковали о спасении души, а вместе с тем и о независимости, как будто вера правая и истинная может существовать без покорности, во-первых, Богу, а потом и властям, но те, кои заправляли умами, увидя из опытов, что философия Волтерова не произвела ничего удачного, рассудили переворотить свои маневры и, проповедуя отвлеченные познания, так сильно углубить в них и сбить с пути слабые рассудки, чтоб все испровергнуть и другими только средствами добиться той же цели, какой искали безуспешно энциклопедисты, то есть истребления религии и совершенного безначалия. Я иначе думать не могу о нынешних странных замыслах умных голов наших.
   Государь с прилежностию изыскивал средств ввести свободу в свое государство и ослабить поместное право. В начале года он открыл с большой воинской пышностью монумент Пожарского. Сии два подвижники междуцарствия, он и Минин, вылиты были во весь рост из бронзы мастерской рукою первого художника в ваятельном искусстве г. Мартоса и были выставлены на Красной площади против Кремля и гостиного ряда. Долго скрывались лики их от глаз народа за высокими ширмами. Назначен, наконец, день их открытия. Государь командовал войсками; все почести, оказанные сим истуканам, возбудили внимание к великому их подвигу в их время. Воспоминания тогдашних междоусобий зажгли воображение всякого. Начались сильные толки о свободе, равенстве прав, и хотя они ничего не производили, кроме болтовни, однако многие, заразившись республиканскими идеями, не обинуясь, кричали, что деспотизм никуда не годится, что царская власть должна быть ограничена. Везде кричали: пора дать законы, написать конституцию, все кричали, и каждый боялся тени квартального офицера, а общества разного рода и наименования потихоньку возбуждали умы к тому, чего они добивались. Нельзя было не приметить тайного беспокойства во всей публике, которого последствии отгадать было еще трудно, потому что в идеях царствовал нестройный хаос. Всякому хотелось чего-то лучшего, но никто не умел привести мыслей своих в порядок. Вот картина Москвы в то время, как двор обитал в ней.
   По открытии монумента государь поскакал в Варшаву. Там был сейм1, и он изволил говорить речь, с которой дошли в Москву очень скоро летучие копии и в минуту разлились в публике. В этой речи проповедывалась свобода мыслей и вольность народа. Она вся сочинена была в духе тех прокламаций, какие Выпускал Наполеон в счастливые дни своего владычества, можно было даже заметить его слог, его собственные выражения. Такая речь не располагала россиян к удовольствию: помещики снова испугались, права их сильно потрясены были, и два чувства, весьма тяжкие для сердца, досада и удивление, овладели почти всеми. Ропот сделался так гласен, что рассудили речь эту прибрать, разными оговорками старались дать другой вес словам царским, и оратор, заметив, что рано еще зажигать фитиль волнения против владельцев, припрятал на время свои орудия. Но по всему видно было, что план вольности в черном народе рано или поздно должен приведен быть в исполнение во что бы то ни стало, следовательно, хотя умы успокоились, но надолго ли, оставалось загадкою.
   Торжество монумента имело нечаянную связь и с моим домом. Я должен упомянуть здесь об интересном в нем происшествии. Меньшой сын жены моей Филипп Александрович, будучи записан в военную службу портупей-прапорщиком, ибо он в нее поступил из четырнадцатого класса, и прослужа без пользы года два в ополчении гражданском, несколько лет носил уже унтер-офицерскую лямку. Поведение его так было худо, что многие сверстники обходили его в офицеры, а ему все не доставалось, потому что начальники не представляли. В это время он переведен был в Апшеронский полк из Бородинского и наделал там новых проказ. Добрые наши приятели Мальцевы, имея хорошие связи знакомства с первыми военными чинами в государевом штабе, тронувшись слезами жены моей, оказали ей редкий опыт великодушного дружества: воспользовавшись сходством имени пасынка моего с виновником торжества, решились они хлопотать, чтоб в честь мертвому герою Пожарскому произведен был чрезвычайным образом в офицеры юноша, носящий одно имя с ним, хотя справедливость обязывала сказать, что фамилия детей жены моей совсем не от того Пожарского происходила, который спас Россию, но привязка счастливая сулила благонадежный успех. Прошен был генерал Закревский. Он доложил о том государю. Намерение не удалось, однако я не меньше обязан остался навек такому благородному поступку Мальцевых, какого никто другой с той же охотою и ревностью конечно бы не оказал из сожаления к огорченной матери. Вот что можно назвать истинным благодеянием. Такие опыты редки были в наше время, а тем самым драгоценнее. Неудача огорчила нас, это правда, но удовольствие видеть, что есть еще люди, готовые делать добро без корысти, много усладило горестные наши чувства. Чего не сделал случай и подбор, то само собой скоро потом исполнилось, и жена моя наконец увидела сына своего в офицерском мундире. Его представили по порядку, он произведен, мы его всем снабдили, поставили на ноги и надеялись, что авось либо золотой темляк и шпага удержит его от худых поступков и остепенит в приличной нравственности. Так надеялись и были спокойнее насчет будущей судьбы его.
   Старший сын жены моей Алексей между тем, в строгом затворе живучи в деревне, одумывал свои проказы и, приходя в раскаянье, исправлял свое поведение. Тетка его родная Владыкина принимала его иногда к себе и своими средствами старалась улучшить его положение. Там он снова влюбился и, будучи наклонен к восторгам, опять вздумал жениться. По счастью, встретился предмет, сходный с обстоятельствами семейства. Молоденькая девушка, Любовь Николаевна Карякина, дочь пожилой и достаточной старушки, охотно располагалась ответствовать его страсти. Они скоро друг друга поняли, и тетка приступила к делу. Хотя барышня Карякина не могла иметь большого удела из материнского имения, ибо у нее были и сыновья, и дочери еще кроме этого ребенка, но, по пристрастию к ней, старушка готовила ей изрядное поместье, из ста душ почти состоящее. Для дворянина, который не намерен жить в большом свете и ищет одного прочного благосостояния, чего же больше? Матери наш молодец полюбился, дело пошло на лад, оставалось испросить соизволение жены моей. К ней писала сестра, и она скоро согласилась. Я споспешествовал и с своей стороны сколько мог сему приличному союзу. В самом деле, Алексей был так влюбчив от природы, что он бы мог жениться самым непристойным образом на всякой девке, не разбирая никаких отношений, у которой личико бы ему понравилось. Итак, чтоб помешать ему жениться некстати, надобно было поскорей его женить на первой порядочной девушке, которая встретится, а здесь представлялась невеста молоденькая, изрядная собой, с хорошим приданым и, по-видимому, порядочно воспитанная. Чего же мешкать и задумываться? Жена решилась и дозволила. Семейство сих Карякиных нам было знакомо во время нашего пребывания в Володимире. Там у них был свой дом. По- луча благословение матери, Алексей помолвил и Великим постом приехал с невестою своей и одной ее родственницей в Москву для разных закупок. Мать ознакомилась с будущей своей невесткой, и она ей понравилась. Увидя искреннее раскаяние сына своего и получа надежду, что сим союзом он остепенится и будет ей со временем в отраду, она забыла все прошедшее, чистосердечно его простила, и мать с сыном с тех пор совершенно примирились. Свадьба присрочена в июне, покупки все в Москве исправлены, будущие супруги, погостивши дни три с нами, возвратились опять в Володимир мечтать о грядущих днях блаженства и питать взаимную любовь друг к другу.
   Приезд Алексея в Москву не так легко было перенести сестре моей. Хотя первые движения досады и прошли, как у нее, и у жены моей, однако необходимое с ним свидание в том же доме, где происходили недавно столь возмутительные сцены, тяжело было для сестры моей и возобновило прискорбные ее чувствования. Да и могло ли быть иначе? По принятому предубеждению, питомка ее лишена была всех выгод своего пола, тогда как соблазнитель, заклавши жертву невинную, готовился к измене, к новому супружеству и к счастливому обороту судьбы своей. Для него все было забыто, прощено, изглажено, -- для несчастной Груши оставались вечные упреки совести и горькие слезы. Чем она была жальчее, тем сильнее страдала сестра моя, и я, хотя входил совершенно в ее положение, но из уважения к жене моей не мог освобождать ее от неприятных встреч с пасынком моим. Он сам, чувствуя всю силу своих продерзостей, не осмелился даже остановиться в нашем доме и избегал случая оскорблять сестру мою своим присутствием, уловляя на свидание с матерью те часы дня, когда сестра имела обыкновение быть в своих покоях. Груши еще не было в нашем доме, и она оплакивала свои заблуждения в деревне у Яньковых. Сколько жена моя ни старалась сохранить приличные виды согласия и дружбы с сестрой, а та с ней, нельзя было не заметить, что искренность в обращении между ими почти совсем исчезла со времени проказ Алексея, которые сильные оставили впечатления в одной против него, а в другой против воспитанницы сестриной. Случаи подобные неизбежны, от них ничем не защитишься, и где укажут мне большое семейство, в котором не было бы потаенных своих неприятностей? Счастливы уже те, у коих они скрыты от глаз посторонних и не делают соблазна. О сем уж только об одном я прилагал всякое старание и, благодаря Бога, не всегда безуспешно. Обратимся за сим к важнейшему событию настоящего времени в моем доме.
   Пять лет уже истекало, как я по кончине матушки владел имением и из опытов ясно видел, что доходов с оного едва достаточно на содержание нашего дома, а о платеже долгов из того же прихода и помышлять было невозможно. От разных причин долги мои год от году увеличивались, и при всякой переписке партикулярных актов встречались новые неприятные хлопоты, которые задерживали нас в Москве и часто расстроивали еще более наше состояние. В таком положении обстоятельств нечего было делать другого, как продать что-либо из имения, дабы разделаться с кредиторами, и, оставшись должным одной казне, дышать свободнее. Пал жребий на Никольское. Нижегородская деревня была гораздо важнее подмосковной по всем соображениям и расчетам. От Никольского я получал очень мало прибыли. Двадцать тягол не в состоянии были довольствовать меня во всю зиму нужным запасом всякого хлеба. Я и овес, и сено покупал начиная с декабря. Главная польза от сей деревни состояла в дровах. Имея лесную дачу, я их получал на своих подводах, и дом мой отапливался без денежной издержки, но для пространного такого дома, каков был наш, в котором топилось до тридцати печей, нужно было выставить всякую зиму до двухсот почти сажень дров, а такая поставка, как я сам должен был в том согласиться, слишком была тягостна для двадцати тягол, и неоднократно доходил до ушей моих ропот крестьян, следовательно, польза была смешана с опасностию и надлежало от нее оградиться. Могли дойти жалобы поселян до трона. Государь, защищая свободу, конечно, вступился бы за мужиков моих против меня, и я мог потерпеть большие убытки и неприятности. Все это одумавши, я решился продать Никольское и тем еще более, что сам никогда почти в ней не жил, а не жил оттого, что, признаюсь, терпеть не мог этого местечка, в котором я осужден был судьбою во всякий мой приезд оплакивать кого-нибудь или что-нибудь, и, словом, Никольское так было для меня ненавистно, что если б я был довольно богат, чтоб прихоти свои выполнять, то первая из них была бы продажа Никольского, и подлинно, воспоминая историю сей деревеньки с тех пор, как сделалась она нашей, всегда я видел в ней или причину, или последствие чего-либо неприятного. Досталась она нам после арестанта, который сидел под караулом, и последний сей кусок хлеба его продавался с публичного торга. Тут батюшка построил завод винокуренный и скрывался от глаз народа и семейства своего в глубоком уединении. Никольское было памятник прискорбной его и темной старости. После него матушка продолжала тут винокурение, и неоднократные подозрения правительства, что тут делается корчемство, наносили ей сильные оскорбления. Наконец, все заводы, требующие дров, в Московской губернии запрещены, и Никольское осталось при одних скудных своих средствах. Не говоря подробно о тех случаях, в которые я приезжал то о том, то о другом поплакать сюда, увенчаем исторический рассказ о Никольском тем, что во время нашествия неприятеля матушка тут скрывалась со всеми с нами и покровом Всемогущего защитилась от всякого зла, а потом, по недужной старости своей не имея уже сил перебраться в Москву, скончалась в тесных горницах своего убежища Никольского, и сим заключается повесть о подмосковной, которая, быв припечатана в газетах с генваря месяца в списке продажных имений, очень лениво торговалась, и охотники редко вызывались купить ее.
   Тянулось это дело до мая, а в мае, как известно, наступал срок закладной, выданной госпоже Зон, которая хотя получила ее от меня по возвращении из Киева в октябре, но я, зная по совести, что деньги занял в мае, не мог относить и права закладной полгода далее, и потому надлежало скорей разделываться с Катериной Андреевной, иначе я не мог ничего предпринять. Ей самой вздумалось купить Никольское. Имея нарочитый денежный капитал, она хотела обратить его в недвижимую собственность и приискивала купить деревню около Москвы. Чего же лучше Никольского? Оно же у нее в закладе и, следовательно, могло обольщать ее дешевизною уступки. Муж ее осмотрел, деревня полюбилась. Начали торговать, и положена была имению крайняя от нее цена сорок шесть тысяч пятьсот рублей. Мы ударили по рукам, но я задатка не взял, а последний срок для совершения купчей отложил до мая, то есть до истечения срока закладной. Заметим, что предварительные переговоры между нами происходили в марте, и в течение этого времени не запрещено было от меня ни г. Зону, ни его сожительнице наезжать в Никольское и осматривать его. Пользуясь сею свободою, они слишком скоро обнаружили виды свои крестьянам. Лифляндская экономия, которую они заводить хотели и которая очень далеко отстояла от моей, не полюбилась крестьянам. Будучи еще моими, они всячески старались уклониться от этой продажи и приискивали сами других купцов, чтоб только не принадлежать Зону, который казался им зверем.
   Пока все сии облака сходились и сгущали воздух около меня, князь Юрий Владимирович, увидя в газетах, что я продаю подмосковную, рассудил в другой раз сыграть со мною роль мнимого благодетеля и предложил мне купить Никольское. Кондиции его состояли в следующем. Он заплотит мои долги в партикулярные руки, составляющие тридцать пять тысяч, возьмет на свое имя закладную, выберет продажею леса свои деньги и потом отдаст сыну моему деревню, а тот доплотит мне остальные пятнадцать тысяч, подаренные ему по духовной князя, что составит полную сумму пятидесяти тысяч, которую уже разные покупщики после Зоновой набили. Что могло быть сего выгоднее? Мое именье переходило таким образом не в чужие руки, мужики благодарили Бога, и я был очень доволен, примиряясь с своею совестью, которая стала бы меня мучить, ежели бы я, по открывшимся корыстолюбивым и низким поступкам госпожи Зон, устоял в намерении ей продать имение. Оставалось разделаться с нею и уничтожить старую закладную, чтоб дать новую князю. Сын мой привез мне для этого десять тысяч, я их отдал Катерине Андреевне. Тщетно она на меня сердилась, не хотела принять денег; и насильно у меня купить деревню тремя тысячами дешевле того, что я за нее уже мог получить. Досада мужа и жены ничего не подействовала, я внес деньги в Гражданскую палату, та у них вытребовала закладную и мне возвратила. Итак, с тех пор всякое знакомство между нами кончилось, и мы уже не видимся. Катерина Андреевна слишком явно оказала, что она желала воспользоваться моим стесненным состоянием и правом, которое давала ей моя закладная, когда требовала, чтоб я ей продал за сорок шесть тысяч то, за что мне давали пятьдесят тысяч, и не дал бы между покупщиками преимущества старику князю Юрию Владимировичу, который так охотно ее торговал, да еще и не для себя, а для моего сына. Все мои домашние обрадовались, когда разорвались наши связи с Зоновой, ибо никому не хотелось, чтоб Никольское ей досталось.
   Для окончания моих собственных дел мне этого было не достаточно. Расплатясь с Зоновой, мне оставалось то же сделать и с прочими кредиторами, но трудно было у князя Юрия Владимировича вытребовать обещанные им двадцать тысяч. Он вел день за днем, сулил и не давал, а между тем, вступя во владение моей деревней, запродал в разные руки лес, и таким образом я переставал быть владетелем своего имения, не получив за него денег, и кредиторы мои некоторые уже подавали векселя на меня ко взысканию. Я был поставлен в самой отчаянной крайности. От старика денег добиться я не мог. Лес мой рубили без моего согласия. Ссориться с князем было тяжело, судиться еще печальнее, уступить невозможно. Что было делать? Я увидел, но поздно, что намерение княжее было таково, чтоб, продавши лес мой, вырученными за него деньгами заплатить мне сумму двадцати тысяч, в которой мы условились, то есть моим же добром да мне оказать благодеяние как бы собственно свое. Я тотчас открыл интригу княжую при сем случае и алчность к корысти, но надобно было осторожнее с ним разойтиться, чтоб из уважения к летам его, общему со мною имени и заслугам не выставить его в посмешище перед всей публикой, по которой уже сие последнее его дурачество разнеслось, что он отнял у меня деревню: купить не купил, а сам из нее вывозит лес и продает его барышникам, да и то так неосновательно, что одну и ту же дачу в одно и то же время продал и казне, и леснику так, что оба вдруг приехали рубить дрова, и никто не знал, которого допустить.
   Видя такие замешательства, я принужден был отказать князю в продаже именья под видом тем, что я нашел купца, который вдруг дает мне пятьдесят тысяч, и при сем разрыве с ним нашего условия, совестного, а не письменного, принужден был взять на себя исполнение всех его сделок с лесниками, с которых он нахватал задатки, желая сделать спекуляции над моим имением, чего не удалось. Рощи были проданы неосновательно, я обязан был на все соглашаться, и, приняв до пятнадцати тысяч за оный денег вместо осьмнадцати, чего ниже нельзя было продать моего леса, да и то золотом и серебром, следовательно, с большой потерею, потому что мне, кроме партикулярных платежей, надобно было взносы сделать в казну ассигнациями и платить по восьми процентов лажу на рубль, все это опрокинуло мои расчеты. Я никак не мог их свести по своему желанию, и притом, дабы мне более не одолжаться князем и не иметь с ним никакого дела, я занял десять тысяч у ростовщика по двенадцати процентов и, заложа ему Никольское, заплатил князю ту сумму, которой он меня ссудил для выкупа имения у Зоновой. Итак, оставался я опять владельцем голого Никольского, но, по крайней мере, без шума разделался с князем, изворотился в долгах и почти готов был сесть в карету да ехать из Москвы, как вдруг накануне нашего отъезда родственница наша Иванова Катерина Ивановна прискакала ко мне торговать Никольское. Она его знала, и деревня ей нравилась. С первого слова она мне дала за нее пятьдесят тысяч следующим образом: исключая те пятнадцать тысяч, кои я получил за лес, и принимая на себя последнюю мою закладную, выданную ростовщику, платила мне остальную сумму чистыми ломбардными билетами и брала издержки купчей на себя. Я уже в это время мог бы на год еще отсрочить сию продажу, но, зная, что те же обстоятельства будут и в будущем годе, те же мои утеснения возобновятся, и Бог знает еще, найду ли я купца, я решился окончить продажу ныне и, в одни сутки совершив купчую, очистил около себя все домовые тучи, и за заплатою оставшиеся у меня пятнадцать тысяч отдал под вексель взаймы княгине Горчаковой, которая терпела тогда крайнюю нужду в деньгах, и чем хуже отец ее поступил со мной, тем приятнее было для меня оказать ей мою услугу, дабы отделить ее совершенно от отца в чувствах, которые я прежде питал ко всему дому вообще.
   При сем случае должно сказать откровенно, что поступки князя Юрия Владимировича были неблагоразумны. Чего он хотел, обманывая меня так нагло? Воспользоваться моею слабостью или недостатком? Он возмечтал, что я, не будучи хозяин, продаю за бесценок имение потому только, что на мне Зонова затянуть готова мертвую петлю, но когда осмотрел деревню и увидел, что я не потерял расчета, что деревня продается в своей цене и что ему тут из чванства и пустой своей славы никакой выгоды найти нельзя, то он, любя проекты, где есть барыш, отступился тотчас от настоящего и, лишив меня купца, лишив леса, причиня множество убытков, наконец отступился, да еще и с досадой на меня, от попечения о моих делах. Спрашиваю я, что тут благородного, хорошего, достойного его имени и чинов? Все вообще в городе его винили, все жалели обо мне и укоряли за то, что я [с] ним связался в денежном деле, но я еще не смел и подозревать его способным все то сделать, что он произвел со мною в этой несчастной покупке. Итак, Никольское с начала владения им и даже до последней минуты было для меня виною досад и разных огорчений. О! Как я был рад, что я его продал! А с князем Юрием Владимировичем, слава Богу, мы остались в политическом отношении приязни. Я к нему езжу по-прежнему, он делается по-прежнему благодетелем моего семейства, и я в учтивом и скромном обращении с ним поставил себе правило уже ни в чем не доверять ему и ни в какое денежное дело не входить с его сиятельством. Это один способ с ним не поссориться, чего только я и желаю.
   Домашние мои неутешно сожалели о потере Никольского, всякому было чего-нибудь в нем жаль. Жена лишилась разных домашних съестных запасов, которые всегда дешевле купить, нежели свои обойдутся, но, по одной привычке к слову "это свое, это домашнее", жена моя тужила и о птицах, и о скотном дворе, и о пеклеванной муке, и о прочем. Извиним слабость женскую, это ей принадлежит. Сестра печалилась о том, что некуда приехать ныть летом без нас, и одно название подмосковной так приятно отзывалось в ушах ее, что она не могла равнодушно переносить, что у нас ее не будет. Классону жаль было акаций, рассаженных им, и тамошней воды, какой он не находил нигде в свете и оттого был влюблен в Никольское. Детям жаль было кому кормилицы, кому брата крестного или кустарника, или молочного приволья, словом, всякий о чем-нибудь тужил, один только я радовался, что стряс с шеи огромный мешок долгов и, будучи должен одной казне, не стану платить ни по двенадцати, ни по пятнадцати процентов и не буду так стеснен в моей свободе. Если мы рассудим, отлагая всякое предубеждение, о сей продаже, то увидим, что она была необходима и полезна. Платеж процентов уносил более денег, нежели приобреталось от владения Никольским. Отныне я должен был покупать дрова и на важную сумму, согласен; но все она была менее той, которую брали с меня ростовщики. Впрочем, по самому мелочному расчету, Никольское не могло мне дать никак пяти тысяч дохода, а продавши его за пятьдесят, натурально, что я их получал без присмотра, хозяйства и хлопот. Вот и самая важная выгода, которой отвергать в моем положении было невозможно. Жаль, конечно, лишиться собственности, но надобно уметь для сохранения вящей пользы пожертвовать приятною привычкой и лишиться того, что долго было наше, когда оно ведет нас к лучшему. Я всегда имел в предмете не иначе лишаться недвижимости, как в случае необходимом и за самую высокую цену. То и другое мне удалось сохранить, ибо я продал ее в самое нужное время и за такую цену, какой выше никто не давал, хотя она была торгована многими и несколько месяцев. В рассуждении крестьян моих, я очень был насчет их спокоен. Они от меня переходили к госпоже кроткой, доброй, за которой они не должны были бояться никакого утеснения, а если б когда-нибудь они и вздохнули, вспомня прежнее свое подданство, то сам Бог их накажет за ропот, с которым они иногда отговаривались от умеренных моих требований, но я сего им не желаю и, помня, что мы вместе с ними делили невзгоды Москвы, молю усердно Бога, чтоб он навсегда защитил от всякого зла тот угол несчастный и ту хижину мрачную, в которой среди добрых и послушных своих поселян мать моя скончала плачевные дни своей тяжкой старости. Первым моим попечением было, потеряв Никольское, приготовить жилище в московском нашем доме для матушкиной служанки, известной Елизаветы Степановны, которая обитала во флигеле господском в Никольском и которая также не без горя оттуда выбралась, но в Москве нашла то же спокойствие и заботы мои о себе, ибо на них не место действовало, а обязанности моей совести, которых я никогда не поверял ни влиянию случаев, ни силе обстоятельств и старался сохранять ненарушимо повсюду.
   Так как продажа именья был для меня акт самый важнейший в жизни, то, изложив здесь причины, которые меня к тому побудили, я составил особый счет употреблению денег, дабы потомки мои видели, что я не блудно расточил имение отца моего и лишился его по крайним моим недостаткам. Пусть обратят внимание на всю мою жизнь, проведенную в Москве с тех пор, как я после матушки сделался помещиком. Этому прошло уже пять лет. Я не думаю, чтоб кто укорил меня мотовством, а долги росли, росли и превышали меру терпимости от обстоятельств. Надобно было перестроивать все людские, это стоило больших денег. Подошли платежи капиталов в Воспитательном доме по долгам матушки, доходов на них недоставало, они выплачивались займами. Ездил я в Киев, путешествие стоило дорого, но тут не было прихоти, дети мои рассудят, что я обязан был понести сию издержку. В чем же лишнем укорю я себя? В театре, но он не так дорого стоил, не так долго продолжался, чтоб мог быть виною большой расстройки в моем состоянии. Главная потеря, которую я навлек сам себе от излишнего добросердечия, это поручительство мое за Дица. Оно, конечно, довершило необходимость продажи Никольского. Я бы все его продал, но без этого резкого и нечаянного убытка я бы мог еще несколько лет сохранить его за собою. Вот большая самая моя неосторожность, в которой я должен быть обвинен на суде моих наследников, и суд их заранее им прощаю, ибо он будет справедлив. Этот опыт доказывает, что и добро, вышедшее из границ своих и несообразное с правилами благоразумия, часто равняется злу и даже менее его извинительно бывает.
   Рассказавши здесь в самой большой подробности все, что касалось до продажи Никольского, я зашел слишком далеко во времени года, ибо все это случилось в мае, но мне хотелось вдруг читателю представить сей предмет во всем его объеме, а теперь поворотимся назад, ибо до мая месяца еще происходили около нас разные случаи, заслуживающие мое воспоминание в этой повести.
   Я имел обыкновение по два раза говеть в те годы, в которые день моего рождения, 7 апреля, приходился в такой день Великого поста, когда бывает обедня златоустовская. Ныне это приходилось в Вербное воскресенье, и я приготовился к очищению своей совести. Трудно было мне остаться на сей раз у прежнего моего духовника не столько потому, что Никольское продавалось, ибо отношения между нами основаны были не на правах владычества моего, а на взаимных доказательствах приязни, как по причине распутицы, которая в апреле месяце затрудняет все пути и дороги. По сему обстоятельству мне надобно было приискать другого духовника. Неприятно их менять без нужды, но здесь настояла надобность, связанная с тем уважением, что может иногда духовник занадобиться так скоро, что из деревни его не успеешь и выписать, и так заблаговременно лучше на случай смерти избрать и приготовить себе поверенного духовного в делах нашей совести. Около нашего дома в чужом приходе жил священник умный, острый и ученый, мне знакомый. Чем далеко ходить и долго выбирать, я обратился к нему, и с той поры он остался моим духовником только на случай, подобный настоящему, а в обыкновенное мое говенье, то есть к святкам, добрый Никольский мой священник, несмотря на продажу имения, всегда охотно приезжал меня исповедывать.
   Вступивши в пятьдесят пятый год моей жизни и начав его самым священнейшим действием, ибо я в день моего рождения сподобился причаститься в своей домовой церкве, ожидал, что сей год будет для меня легче и сноснее многих других. Напротив, я не помню никакого года в моей жизни, в который бы я так беспрестанно переносил разные неприятности, как в нынешний. Во все триста шестьдесят пять дней его течения не было ни одного, о котором мог бы я сказать, что я доволен. Редко попадаются такие годы. Встретится иногда беда и пройдет, а со мной ныне, слава Богу, не беды, но беспокойства и разные неприятности встречались ежедневно. Потянем их нитку от самого дня рождения.
   После Страстной недели, столь тяжкой для сердца и здоровья и во время которой человек всегда бывает недоволен от физической расстройки его желудка, готовились мы провести приятно светлый праздник. Вместо того в тот самый час, когда я сбирался со всем моим семейством к заутрене, рождающей столько восторгов в душе, присылают мне объявить из дома сестры моей двоюродной Татищевой, что сын ее, молодой малый лет двадцати пяти, мой племянник, Конной гвардии офицер, не быв болен, в жестоких конвульциях умер2. Весь праздник наш пропал. Мы во всю Святую неделю не отлучались от несчастных родителей, были все у них, схоронили юношу и не могли принять участия ни в каких увеселениях города, потому что сердце было заперто ко всем чувствованиям удовольствия. Так протекла Святая неделя, и нельзя было не заметить особенности сего случая в отношении к нам, ибо в Москве тогда происходило событие, которое веками удается, и именно в то время мы лишены были возможности делить народное торжество. В середу на Святой неделе 17 апреля великая княгиня разрешилась от бремени сыном. Государя не было в городе, он объезжал отдаленные места внутри и около своей империи3. Младенцу имя дано Александра. Окрестили его в Чудове мая 5-го числа со всею возможною пышностию. Москва с восхищением видела, что в стенах ее родился мужеский плод от порфирородной четы, столь давно и тщетно доныне ожидаемый. Стихотворцы уже уподобляли младенца сего Петру Первому, собирая в венец судьбы его грядущей разные счастливые предзнаменования, сопровождавшие минуту появления его на свет, и подлинно, дитя родилось на Святой неделе, когда все колокола повсюду звонят, и церковь, и народ, и все в торжестве. Сама природа вступила в весеннюю свою ризу, и прекраснейшее утро воссияло пред рождением младенца. Прибавьте к сим предзнаменованиям и то, что в самый миг его рождения гвардия училась в Кремле против окошек новорожденного, и как бы нарочно начинался церемониальный марш всего парада в тот самый момент, когда выезжали из дворца объявить толпам народа, бдящим уже тут за несколько часов из любопытства, что Бог даровал России великого князя. Все сии радостные волнении сделались нам чужды, нам было не до них, и мы, кроме слез горчайшего отчаяния, ничего не видели, кроме тяжких вздохов убитых родителей, ничего не слыхали, следовательно, хотя случай сей нельзя для нас собственно назвать бедой, но по тем необыкновенным лишениям, с коими оно сопровождалось, заслуживает, конечно, быть особенно замечено. Чем скромнее проведен был весь пост, в который, подражая двору, всякий изъявлял самое строгое наружное благочестие: везде говели, молились, постились, никаких не смели дать пирушек, ниже потаенно про себя и домашних, -- чем, говорю я, скучнее провели Великий пост, тем сильнее обрадовались и Святой неделе, и рожденью великого князя, и предлог сей произвел разные увеселения, коих мы лишились. Не для себя я жалел об них, но для дочерей моих, которые, просидя пост взаперти, принуждены были и тогда, как все запрыгало и зашумело, навещать печальных и утешать плачущих.
   Лишь только стали мы отдыхать от сей нечаянной тревоги, как тотчас поспела и другая. На Фоминой неделе 23 апреля получил я с эстафетой из Тулы от Любовь Ивановны Безобразовой печальное известие о кончине тещи моей Марьи Яковлевны4. Она, не быв ничем почти больна, вдруг ослабела и, доживши до восьмидесяти лет, весьма тихо вечным сном уснула. Сколь ни естественно умирать в ее годы, но нам всегда будет жаль тех, кои милы, хотя бы мы их погребали и после ста лет жития. Марья Яковлевна старушка была почтенная, добрая, все дети ее любили, а паче привязаны были к ней дочери. Трудно было мне объявить о сем жене, которая ничем не была приготовлена к такому известию. Но делать нечего. Я сказал ей о эстафете, она отгадала причину, я подтвердил догадку, и сильные истерики были следствием во весь тот день душевного потрясения. Редко мать была так искренно и горячо оплакана столь большим потомством, которое оставалось от сего корня. После нее мы считали до восьмидесяти душ детей, внучат и правнучат, ибо она увидела исчадие чад своих до третьего рода и, проведя жизнь долголетнюю в удовольствиях счастливого супружества, во всяком изобилии, переносила великодушно кучу бед, обременивших ее под старость. Не имея дома, ни пристанища в Москве со времени неприятельского всесожжения, она удалилась в Тулу, где сын ее старший Дмитрий и любимое чадо ее содержал откуп. Живучи тут с ним, она смиренно переносила всякую нужду, молилась, постилась, вязала чулки и молча просиживала по целым дням, не показывая ни малейшего знака уныния. Говоря о ней в коротком сем рассказе, нельзя не заметить отличного ее поступка при разделе имения между детьми. У них было пять сыновей, именье стариков составляло до четырех тысяч душ; из восьми дочерей шесть были замужем и отделены, а две оставались в девках. Старик отец хотел выделить жене своей пристойную часть имения для ее содержания, но Марья Яковлевна требовала, чтоб все именье, не оставляя ей ничего, было поровну разделено между сыновьями. Пристрастие ее к сыновьям исполнилось. Муж любил жену и не мог ей противиться. Большое имение разделено без шума и спора в два часа. Всякий сын обязан матери давать до конца дней ее по тысяче двести рублей на прожиток, но некоторые из них все прожили и не могли уже выполнять сей обязанности. Бедная Марья Яковлевна, не имея собственности, ни верного дохода, всю старость свою провела в том имении, которое досталось двум незамужним дочерям ее в Тульской губернии, и от них получала все свое продовольствие. Можно ли было о такой матери не плакать? Все заплатили ей искреннюю дань любви и благоговенья. Я сам чрезвычайно о ней сожалел, потому что ценил душевные ее качества и имел многие опыты ее ко мне хорошего расположения. Так как нас родных в то время съехалось в Москве много, но ближе и старее меня никого не было, то я почел себя обязанным отправить богослужение о душе ее в бывшем ее приходе на Остоженке, где служил обедню мой хороший приятель Евгений, бывший тогда Донского монастыря архимандритом, и где собранное племя Безобразовых возвеличило память умершей непритворными слезами и умиленной молитвой в чистом сокрушении сердца. Так оплакали мы добрую нашу и почтенную старушку. Вечная ей память!
   Со дня моего рождения неприятные случаи в таком множестве около меня скоплялись, что даже не успевали мы отдохнуть от одного, как настигал другой. Подобно тонким дождевым облакам в осеннее время, событии текли в ближайшем между собою расстоянии и сливались часто в одну густую массу. Так и ныне, в самое еще то время, как жена оплакивала мать свою и все семейство соучаствовало в ее печали, я должен был заняться плачевными неустройствами в семье зятя моего родного графа Ефимовского, которого дочь Катенька по выздоровлении своем от белой горячки влюбилась в гусарского офицера Муравьева и, наглядевшись на него в нынешней зиме на разных балах, решительно объявила отцу, что хочет за него замуж. Отец не мог ей дать хорошей части из именья своего, запутанного в долгах, хоть и большого. У Муравьева отец с матерью, живучи давно в разводе, были не богата и также ничего дать сыну не могли. Что за свадьба? Один роман! Зять мой это чувствовал, любил до безумия Катеньку, не хотел соглашаться и не смел противоречить. Состояние его было очень жалко. Он сообщал мне свои печали, искал у нас отрад и советов, никто не мог ему ни первого доставить, ни последнего дать, все входили в правильное его сопротивление, но никто не мог ему дать сил устоять в нем, а Катенька столь хитро владычествовала над ним, что никакая сторонняя помощь ей была не страшна, и она по времени желаемого достигла. Сии беспокойства, столь близкие к моему сердцу, потому что дело шло о дочери моей родной сестры, прибавляли свою тягость и лишний камень привязывали к прочим горям, которые судьба на сердце мое накладывала, но еще кое-как я имел силы сохранять равновесие, как вдруг все опрокинулось продажей моего Никольского, и я едва мог перенести досады огорчений, беспокойств, недостатка, с коими, как выше описано, сопровождалось столь простое, впрочем, само по себе обстоятельство. Кто не продает деревни, и кому же это так необыкновенно тяжело бывает? Но для меня судьба начинила бомбу так круто и столь яркими веществами, что, как она треснула и разразилась в моем доме, я едва мог спастись от совершенного и всеконечного разорения. Бог поправил мои обстоятельства, он один изымал меня из глубины житейских зол, когда люди в ров их ввергали. Тебе поем и благодарим, Всемогущий!
   По прошествии столь многих то горестных, то смутных обстоятельств небо вокруг нас на минуту прояснилось. Мы собрались в деревню. По случаю свадьбы племянницы моей с Муравьевым, на которую вынужденно согласился зять мой и отсрочивал ее до октября в надежде тщетной, что, может быть, дочь его одумается, он желал, чтоб дочь моя Варенька приехала гостить в село его Введенское. Я тем охотнее на это согласился, что она по возрасту своему не могла находить в нашем уединении большого удовольствия, а удовольствие есть жизнь и воздух молодых людей. Сама Москва еще представляла разнообразные увеселении. Скоро после родин великой княгини прибыл в Москву из Варшавы великий князь Константин Павлович, возвратился государь из своего путешествия, и к приезду короля прусского, которого ожидали к июню, готовились разные праздники. Дочери моей старшей по ее живому и пламенному характеру всего этого хотелось видеть, во всем участвовать, и я ей позволил остаться с теткой в Москве. Вместе они среди лета съездили к Яньковым, и среди лета приехавши в Введенское к зятю, остались у него до печальной свадьбы, печальной, говорю, потому что ни с стороны жениха, ни с стороны невесты никому это соединение не нравилось. Мне уже и двор, и праздники его были не в диковинку. Я мог сказать, как Луцинда в "Оракуле"5: "Maman, j'ai tant vu le soleil!" {Матушка, я столько раз солнце видела! (фр.).}. Итак, жена, я и меньшая дочь, которую я еще воспитывал сам и ни с кем никуда от себя не отпускал, да племянница жены моей Пашета, мы обыкновенным порядком частию на своих, а частию на почтовых и вольных, как где случалось, отправились и выехали из Москвы мая 30-го прямо в Александрово на Володимир, где, ежели припомнит читатель, ожидала нас свадьба пасынка моего, присроченная к нашему приезду.
   Столь приятное для жены моей обстоятельство, ибо она в нем видела и исправление сына своего, и получала сладкую надежду, что он остепенится и будет служить ей отрадой в потере любимой дочери, которой она забыть не могла, и отчаянного поведения меньшого ее сына, столь приятное, говорю, происшествие лишено было тех особенных прелестей, каковыми обыкновенно сопровождаются подобные случаи, как будто нарочно для того, чтоб в этот год жизни моей и самые радости чем-нибудь омрачены были и теряли достоинство своей цены. Жена моя в первый раз виделась с сыном своим после его проказы накануне, так сказать, венца. Шалости его и эпоха их живо представилась снова ее воображению и не могла не возмутить оного. Оглядеться и примириться в спокойном духе некогда было. Приближался Петров пост6, спешили свадьбой, да и пора было ее совершить. Итак, мы едва успели приехать в Володимир, как на другой же день поскакали в деревню к Авдотье Алексеевне Владыкиной. Там скоропостижная свадьба наша совершилась в одни сутки. Между деревней невесты и той, где мы были, расстояние протянулось на тридцати верстах, дорога была грязная, но погода хороша. Мы отпустили жениха к венцу с теткой и провели весь день в приготовлениях к возвращению молодых. Пиршество не могло быть ни пышно, ни многолюдно. Чету обвенчали и привезли в Русино. Тут был ужин, и все мы переночевали кое-как, кое-где в нестройной суете и сталкивались, как на дорожном ночлеге. Такой брак не мог возбуждать сильных восторгов и радовал только потому, что виды будущие были благонадежны ко счастию новобрачных. Назавтра еще попировали мы все вместе и разъехались, кому куда был след: молодые отправились в Володимир выполнять светские обряды с тамошним их родством и знакомствами, а мы благополучно прибыли в свое Александрово 9 июня. Заметить должно, что Алексей женился 5-го числа и в тот самый день, в который шла мать его за первого своего мужа и их отца. Едва успели мы обжиться в уединении своем, как новое налетело неудовольствие. Меньшой пасынок мой, промотавши все деньги, которые даны ему были на прожиток при пожаловании в офицеры, и даже несколько нужных вещей из его амуниции, прискакал к нам искать новых пособий. Несмотря на хитрость, с которой он хотел уловить мать свою, прискакавши к ней в самые ее именины7, она отказала ему в новом пособии и снабдила деньгами только для возврата в полк. Он и те убил, слоняясь в уезде то там, то сям и, проживши только сутки у нас, скрылся. Мы узнали после того, что он приезжал без отпуску и позволения, долго таскался в Владимирской губернии, занимал деньги, обманывал фабрикантов и поселян, продавая им за бесценок такую часть имения после отца своего, которая не была еще ни тому брату, ни другому отделена законами. Суды, питающиеся мздоимством, утверждали разные незаконные от лица его сделки. Он брал задатки и, словом, позволял себе всякое нравственное зло из корысти. Что б ему ни дала мать, всего было мало. Опыты заставили ее отступиться от него. Не имея твердости надлежащей к удержанию от худых поступков, она не хотела, по крайней мере, давать ему снисхождением излишним опасной поблажки и повода более и более портиться. После многих дурачеств, наконец, он явился опять в полк и был жертвой негодования всех своих начальников и сотоварищей. Первые из благосклонного еще к нам внимания не спешили его губить и разными домашними штрафами надеялись поставить его на путь честной и благородной жизни. Таким образом, и деревенское наше провождение времени началось не очень приятно, но, к услаждению наших беспрестанных печалей, Бог послал нам вернейшего и единственного, могу сказать, нашего друга княгиню Куракину, которая, приехавши к нам в деревню, гостила у нас столько долго, сколько дозволяли ей собственные ее хозяйственные дела. Питаясь ее беседой, всегда приятной и даже поучительной, я уделял некоторые часы дня на мои кабинетные занятия, вел переписку со многими заочными друзьями, перечитывал рассеянные тетради моей Истории и связывал их в одно целое, а между тем в минуты пиитического вдохновения пользовался остатком сил его и сочинял стишки. Все сии различные упражнении так меня занимали в Александрове, что я никогда не жаловался на скуку и не примечал, как проходит время.
   Обстоятельства нижегородского моего имения требовали, чтобы я нынешним летом туда съездил. Во-первых, решено было в пользу графа Орлова в московском Сенате тяжебное наше дело с ним, по которому у генерала Бороздина, несмотря на его случай при дворе и у меня, отнимали всю лесную дачу за Волгой, составляющую значительный капитал, ибо я один на часть свою должен был лишиться до десяти тысяч десятин дровяного леса. Дело сие между нами тянулось издавна, еще при отце моем производилось и при матушке решено в нашу пользу, и мы почти десять лет бесспорно своей дачей владели, как графу Орлову вздумалось снова повести процесс с нами. Сколько наши мужики ни тратили денег, не могли мы одолеть графа Орлова. Богатство его покривило весы Фемиды, и в наступающем лете должны были землемеры отмежевать ему нашу собственность. Так угодно было седьмому департаменту, который, несмотря ни на что, уничтожил межевые определении, восстановил мнимые права графа Орлова, отставил наши крепости и лишил моих крестьян до последнего прута. Нельзя было не вступиться в это дело и не приложить отчаянных усилий к противоборству и для этого надлежало самому ехать на место и потолковать с крестьянами. Во-вторых, попечением племянника моего, который для завода жил при нем в моем имении, возобновлена была древняя церковь нашего села, украшена новым иконостасом и приготовлена к освящению, которому хотели поселяне, чтоб я был свидетель и оказал бы им лично мою признательность за их добровольное на сие пожертвование, тем более означающее усердие их ко мне, что, будучи почти все раскольники, они складывались на дом Божий и снисходили на увещания Смирнова единственно из желания мне услужить.
   Вот две причины, призывающие меня в Нижний, и дабы сделать всякому удовольствие, мы расположились ехать туда к именинам моего племянника. Они приходились 15 июля в самое время ярмонки, следовательно, мы ехали в огромную суету и должны были запастись осторожностию, чтоб она нас не увлекла за пределы строгой умеренности, от которой мне тягостно бы было удалиться. Если верить приметам, то должно было полагать, что судьба искала воспротивиться нашему намерению, послав мне от ничтожной причины болезнь самую важную и продолжительную, но, не уважив ее началом, я устоял в предприятии, и хотя с трудом, однако отправился из Александрова в Нижний июля 10-го числа.
   Лето было жаркое. В Александрове от леса и воды плодились мошки в ужасном множестве, они кусали, а я чесался и как-то неосторожно расчесал правую ногу. Начала нога болеть, прикинулось, сделался легенький нарыв и в сутки прорвался. Это было в Петров день. Я думал, что изношу эту болезнь без всяких последствий, но стала расширяться ранка и гноиться. Я уже порядочно прихрамывал. Когда нет врача, надобно прибегнуть к народным суевериям. Какой-то отыскали дома пластырь, жена его мне приложила, он стал тянуть, мокрота притекла к этому месту, и рана становилась уважительна. Однако мы пустились в дорогу в надежде, что, приехавши в Нижний, найдем хорошего лекаря, и, поговоря с ним, скоро ногу поправлю. Между же тем я с трудом уже мог ходить и подпирался тросточкою. Дорога до Нижнего недалека и хороша. Без большого беспокойства я, наконец, приехал к самому обеду на именины племянника моего в село свое, и он тут мне дал под шатром богатое угощение с музыкой и пушечными выстрелами. Между гостей деревенских обедал у него и знаменитый нашего края помещик князь Грузинский, богатый и высокомочный сосед мой. По счастью, у него жил в доме свободный доктор, француз по имени Debesse, взятый нашими войсками в полон под Дрезденом. Он прибыл в Россию с тульским ополчением, рекомендован князю Грузинскому и принят им в дом. Человек весьма искусный, особенно в лечении ран, потому что и сам их имел, и в течение последней войны, служа при корпусе Нея, имел случай не одну тысячу ран вылечить. Я показал ему свою ногу, он нашел, что это не важно, но для лучшего лечения посоветовал мне перебраться в город, где он мог чаще меня посещать. Итак, побывши в деревне с неделю, угощаем моими добрыми поселянами со всевозможным усердием и получив от них в подарок на ярмоночные издержки тысячу рублей, переехал в Нижний в дом моего племянника, в котором некогда так пышно пировали мы у отца его, и тут расположился жить до совершенного выздоровления ноги. Тут мой француз принялся за меня прилежно и всякий день стал поутру ездить сам перевязывать ногу. Золотушная острота сделала прилив к моей болячке, надобно было рану растравливать и не закрывать, дабы острота выходила наружу и не пала на внутренние части тела. Дебес меня пилатил разными едкими примочками и внутрь давал чистительные лекарства, словом, из бездельного пупырышка сделалась настоящая болезнь. Я мучился черезвычайно, не мог уже ни ходить, ни стоять и по целым суткам сиживал под окном за книжкой и любовался только на суету ярмоночную издали. Иногда в хорошую погоду меня сажали в карету и провозили на ярмонку. Тут я садился в какой-нибудь лучшей лавке, мимо меня все гуляли, и я виделся с знакомыми, коих из Пензы и окрестных мест наехало множество, разбивал несколько мрачные свои воображении. Случалось заглянуть и на комедии кукольные, и в театре побывать, где заготовляли мне в особом месте покойные кресла, и я, протянув ногу на скамейке, старался забывать свою немощь. Племянник мой Смирной с своим семейством всячески старался доставлять мне разные забавы и в доме, и вне оного, жители города все меня посещали, я никогда не был один. Доктор мой полюбил меня и сам часто ко мне езжал забавлять своей неумолкаемой болтовней. Какой француз не весельчак? Я с ним иногда проводил очень приятно время, а без людей читывал веселые книги и читал что-нибудь шуточное, ибо ипохондрия начинала также на меня сильно действовать, и надобно было побеждать ее припадки. Так текло все лето, которое я против воли моей принужден был провести в Нижнем и вместо двух недель прожил тут без ноги почти до октября. Другой мой племянник женатый, сын Ефимовского, граф Андрей с своим семейством, приехавши на ярмонку и найдя меня больного, остался для нас в городе. Они посещали нас ежедневно, всякий с ярмонки привозил свои вести. Не было упущено с стороны Смирнова ничего к облегчению моего положения. Я ему был очень обязан за его ласку и услуги и, оставаясь ему навсегда за них благодарен, откровенно должен признаться, что, несмотря на физические мои страдальчества, я столько весело провел время в его доме, сколько больному позволительно желать и надеяться. При всем том, однако, положение мое и нечаянность оного как меня, так и жену мою с детьми беспрестанно тревожило, и они не могли вполне наслаждаться теми удовольствиями, кои предлагала им многолюдная и большая ярмонка, удвоившая прелести свои с тех пор, как она из пустого городишка Макарья перенесена была в Нижний8 и расположена на твердой земле между двух главных рек Оки и Волги, представляющих повсюду очаровательные виды.
   Сидя по большей части дома и ища занятий, я имел время вникнуть в межевое наше дело. Нашел письменного человека, который сочинил мне обыкновенным приказным слогом на нескольких листах страшную логомахию9, которая под названием апелляционной жалобы должна была отправиться на имя государя в комиссию прошений. В настоящее время в России все инстанции были смешаны, на все и на всякого можно было жаловаться без разбора и порядка. На Сенат по закону нет апелляции формальной, но она обычаем завелась, все на него жалуются, и определении Сената точно так же расстроиваются и перевертываются в разных комитетах и комиссиях выше его, как и в Гражданской палате отставляются решении уездных судов. Сим беспорядком воспользовался и я. В Нижний приехал по тому же делу поверенный г. Бороздина. Мы с ним действовали вообще, прошение подписано, отправлено в Петербург, и в ожидании успеха по оному мы всячески старались отклонить межевание дачи и протянули время до той поры года, в которую землемерам пр лесной даче ходить неудобно. Отсрочилось дело до весны, а тем временем я надеялся довести дело к концу выше. В этом случае тут, на месте, мне очень много помог кредитом своим и силою князь Грузинский, не обошлось и без денег, но к этому Россия привыкла. Правосудие так же покупается, как и товар. Золотой дождь все проточит: все тела, как бы жестки ни были, проникнуты им бывают в нижних судебных вертепах, да и повыше, повыше, еще повыше, говорят опытные люди, что все то же. Нравственная температура российского государства, кажется, везде одинакова.
   Окончав сие дело, в котором обязан я много попечениям племянника Смирнова, и успокоив крестьян, встревоженных угрожающим им межеванием, мне оставалось приступить к другому делу, не столь трудному в успехе, ибо оно зависело от одного меня, а именно к освящению храма в нашем селе. И здесь я новую должен засвидетельствовать признательность Смирнову. Его рачением и неусыпным трудом устроился комитет в деревне из лучших обывателей и возобновлена церковь деревянная, столь древняя, что нет ни одного старожила, который бы помнил начальное ее основание. Комитет приступил к умеренным раскладкам, мужики безропотно их выполнили. Составился капитал достаточный, племянник мой поворотил делом, хлопотал у архиерея10, упросил его и убедил позволить нам церковь переправить. Трудно было этого добиться, потому что деревянных церквей не позволено уже было строить и поддерживать, но владыка снизшел к молению рабов Божиих и позволил церковь исправить. Ее покрыли новым тесом, дали ей пристойный фасад живописный, выставили иконостас, и в угодность застарелым раскольникам старые их образа расставлены по стенам храма. Все это слаживал Смирнов с хитрым проворством и, приготовя все нужное к освящению, зазвал на этот сельский праздник князя Грузинского, нашего соседа и споспешника в тяжебном деле.
   Как туда доехать с моей ногой? Вот одна остановка. Деревня от города пятьдесят верст -- большое путешествие для хворого. Доктор, однако, снабдив меня всем нужным, дозволил пуститься в дорогу. Жена мастерски уже отправляла при мне должность подлекаря, и кто мог усерднее за нее приняться? Итак, мы, по окончании ярмонки и всех церковных праздников, в августе поехали в Лопатищи и там 27-го числа храм свой освятили. Городской протопоп Ермил отправлял духовную церемонию собором. Накануне перед вечерней отпета была панихида по моих родителях и после вечерни молебен с многолетием живущим помещикам, как водится. Потом отслушали мы длинную и нарядную всеношну. Я принужден был сидеть, частые движения несколько затрудняли мою ногу, но надобно было терпеть. Я жил на заводе у племянника, верстах в трех от церкви и в тесных каморках, но довольно покойно. В самый день праздника приехал Грузинский, меньшая дочь моя ходила с блюдом в обыкновенное время и собирала подаяние в пользу церкви, а Смирной, как староста церковный, сопровождал ее после обедни. Мужички дали нам хороший стол в новой избе у винокура, бокалы заздравные соединены были с восклицаниями народными и пальбою. Празднество отправлено не на шутку, я благодарил Бога, что он сподобил меня воздвигнуть дом молитвы среди овец заблудших в стране, омраченной глупым суеверием. Князь Грузинский звал нас отсюда к себе, и нельзя было после услуг его отговориться. Мы у него гостили двое сутки. Случилось быть тогда Александрову дню. Он в Лыскове своем, богатом и широком, живет, как маленький царь11; там мы отслушали торжественный молебен со всяким великолепием, причет богато одетый, певчие прекрасные. Он нас кормил и поил щедрою рукою. Мы занимали особый дом и очень ласково были у него угощены. Он нам отдал визит и приезжал еще к нам в деревню с дочерью своей. Так проведя несколько дней в моем поместье, я распрощался с добрыми моими обывателями и, сделав некоторые нужные распоряжения, возвратились в Нижний, где Дебес опять принялся за мою ногу.
   Скоро после ярмонки в Нижнем последовала перемена в начальстве. Губернатор тогдашний г. Быховец отставлен. Он при нас приехал на свое владычество в 1813 году и при нас ныне оставил его. Губерния казалась очень довольна его сменой. Немногие его хвалили, и он, сделавшись в столь короткое время из неимущего человека владельцем хорошего и большого имения, не имел права на сожаление нижегородских жителей.
   Наступил сентябрь, и погода портилась. Тягостно было уже и племяннику моему наше долговременное пребывание, ибо, желая сделать его для меня приятным, он с излишеством предавался собственной своей наклонности к мотовству и нес порядочный убыток. Мне тяжело было подвергать его оному, и я всячески старался поспешить моим отъездом. Приехавши сюда на неделю, я прожил поневоле все лето, и нечаянность такая меня расстроивала самого. Хотя по большей части я с удовольствием провел это время между родными, но были минуты, в которые я испытывал тяжкие искушения от моей ипохондрии, и в память им написал стишки под названием: "Размышление недужного", напечатанные в петербургском журнале "Соревнователя"12. Из них видеть можно, что и мне не всегда было весело в Нижнем. Хотя я жил на чужом коште, но, также увлечен ярмонкой, пустился в прихотливые покупки и издержал более денег, нежели предполагал. Все это надлежало поправить умеренностию и убраться скорее в деревню. Упрямая моя нога не заживала, рана еще была открыта, но Дебес, дав мне все нужные наставления, позволил ехать домой, и я со всею осторожностью возможной оставил Нижний сентября 13-го. До первой станции проводил нас племянник с женой, и там мы за стерляжьей ухой в последний раз вместе отобедали. Думал ли я тогда, что жена его более нас вовеки не увидит? Мы распрощались очень дружелюбно, и они воротились домой, а мы направили путь свой в Александрово, куда прибыли сентября 16-го. Тут остались на некоторое время отдохнуть. Жена за моей ногой смотрела прилежнее всякого врача. Все делали то, что француз присоветовал, в ожидании свидания с московскими эскулапами, к которым мы приближались. В короткое время нашего пребывания в деревне не оставила нас своим приятным посещением княгиня Куракина и пробыла с нами до нашего отъезда. В то же время получил я от зятя графа Ефимовского письмо, в котором он меня приглашал приехать к нему в деревню на свадьбу его дочери, назначенную совершиться в октябре месяце. Сестра моя и дочь, там уже находившиеся во все лето, уведомляли нас, что зять непременно нас ожидает и что он так сир в этом случае, что если мы не подъедем, никого, кроме их, при таком огромном родстве не будет. Нечего было делать, как решиться на сие путешествие в самое дурное время года, и, дабы сколько-нибудь предупредить дурную погоду, мы собрались ранее обыкновенного оставить Александрово, итак, простясь с любезнейшей княгиней Куракиной и со всеми нашими соседями, мы отправились в Москву октября 2-го и, пробывши несколько дней в Володимире для тамошних наших знакомств, прибыли в Москву 10 октября благополучно. Тут мы отдохнули сутки и 12-го выехали в Введенское.
   В Москве все отдыхали от натяжных церемоний придворных. Всякий поправлял бережливостию свои финансы, и, следовательно, было довольно скучно. Двора уже давно не было. Скоро по выздоровлении великой княгини от родин императорская фамилия возвратилась еще летом в Петербург, и как государь, так и обе императрицы по разным дорогам предприняли новое путешествие по чужим краям, император для политических занятий, а мать и супруга его для свидания с своими родинами и отсутствующими родственниками. Путешествие сие продолжалось во всю осень, и в Петербурге оставался из многолюдного царского семейства один великий князь Николай Павлович с супругой. В обоих столицах царствовала тишина и безмолвие строгого уединения.
   Мы также странствовали. Проехавши Звенигород и Рузу, не очень пышные города Московской губернии, прибыли в именье зятнино октября 14-го. Введенское, во ста верстах не с большим от Москвы, есть прекраснейшее место в хорошее время, но в октябре какая деревня может сохранить свои прелести? Все мертво и уныло, и хотя мы сбирались торжествовать свадьбу, но она так была противна всем, что осень еще мрачнее оттого казалась каждому из нас. Тут мы увиделись после летней разлуки с сестрой и дочерью моими. Брак был назначен 16 октября, следовательно, мы только что успели прибраться кое-как. Тут гостили кроме нашего семейства отец и мать жениховы. Сии супруги, живущие уже в постоянном и давнишнем разводе, в первый раз после беспрестанных разлук сочетались как бы снова и жили под одной крышкой в одном покое, обращаясь между собой для приличия как холодные друзья, для которых уже все равно, жить вместе или розно, что французы называют vivre en bons amies {жить в дружбе и согласии (фр.).}, a по-моему выходит, comme chiens et chats {как кошка с собакой (фр.).}. Мы в первый раз тут увиделись и ознакомились с этой странной четою. Худой был пример для наших новобрачных! Но дело слажено. Никто рока своего не избегнет. Катеньке хотелось за Муравьева, никому он не нравился, а пристрастие отца ее к ней не сильно было противиться ее намерению, и она поставила на своем. Молодые люди обвенчаны 16-го октября.
   При всех неудовольствиях, кои сопровождали интригу их и сватовство, три раза возобновляемое в разное время, легко можно представить, что одна пристойность свезла нас всех в Введенское и что свадьба сия чернее была похорон. Все, потупя глаза, смотрели на приданое, которого красота и вкус никого не прельщали. При обыкновенных предварительных молитвословиях каждый испускал тяжкие вздохи и, спрятавшись в угол, скрывали друг от друга свои слезы. Один жених и невеста не возмущались столь печальною картиною, не вмещали своего восторга и досадовали, что никто так не радуется, как они. Отец едва переносил свое положение, брат невестин13 не мог умерить своего негодования, и оно слишком явственно обнаруживалось. Жениховы мать и отец ни разу не улыбнулись и ждали возможности вырваться из Введенского, как скоро приличие позволит. Чтоб довершить описание этого случая, остается сказать, что во время свадебного стола, за которым село только двенадцать человек, почти всякому делалось дурно, и на гофманские капли расход был гораздо сильнее, нежели на заздоровное вино. Несмотря на все то, зять мой, угождая до последней минуты тщеславному свойству дочери своей, употребил всю ту пышность и великолепие, каких иногда и при скромных свадьбах в Москве не бывает, но Катенька, по Волтерову стиху, хотела, que tous les coeurs soient heureux de sa joie {чтоб все сердца порадовались вместе с ней (фр.).}, и подлинно, храм сельский был освещен сверху донизу. Крестьяне наполняли паперти и входы от дому до церкви, на пространстве нескольких сотен шагов двигались кареты с факелами, все мы были одеты по-праздничному, пушечные выстрелы давали всему сигналы, и съезду в церковь, и началу, и совершению брака. Я, прихрамывая на больную ногу, хотя с трудом, но привел невесту к венцу. Все обряды торжества такого сохранены были в строгой точности. Ужин был великолепный в широкой зале, озаренной множеством свеч и стаканчиков. Чего недоставало? Общей радости, души всякого события в жизни нашей, и оттого я во всю жизнь мою не видывал свадьбы наряднее и вместе печальнее этой. Чем она отправлялась величественнее в пустоте деревенской, в уединении от городской толпы, тем более нажимала чувства участвующих, которые видели наглый успех несчастного дурачества. По возвращении нашем в Москву октября 25-го мы едва успели обвестить всех наших знакомых о приезде и побывать у самых ближних, как довелось снова фигурять на свадьбе у родственницы нашей Лопухиной14, которая шла замуж за Сафонова. Отец ее, вдовый человек, был мне которой едва она не умерла. Вот в чем провождали мы время, мы, за десять лет перед тем почитавшие Павла для себя Мессией. Что делать? Надлежало искать занятий. Я решился сам обучать детей своих тому, чему меня учители за дорогую плату и по милости родителей моих учили, но несколько уроков дали мне почувствовать, что я к сему упражнению не сроден, ибо с детьми потребно большое терпенье, а я, будучи горячего сложения, не умел снисходить малейшим их ошибкам, и так школа моя как им, так и мне самому обращалась больше во вред, нежели в пользу. Тут-то я узнал ту истину, которую мне нередко жена моя внушала, что я без службы пропадший человек. Подлинно, я не сотворен был для семейных упражнений. Мне нужен был круг обширный занятий, дабы дать пищу моему деятельному свойству. Без работы я был мертвый человек, служба содержала меня в беспрестанной заботе, а забота, мешая задумываться об одном каком-либо предмете, развлекая мысли на многие, препятствовала воображению вдаваться в ипохондрические размышлении. Мне нужно было суетиться и действовать. Отставка ввергала меня в состояние, спокойное для других по их характеру, но сокрушительное для меня по расположению моих чувств. Делавши много и каждый день, вдруг не делать ничего было горестно. Я почувствовал всю тягость моего состояния и стал желать опять службы или хлопот, в русском царстве это одно и то же. Как хочешь делай свое дело, хлопот не миновать, они и правому, и виноватому равно достаются. При всем том мне надобно было служить, и жена моя, которая очень хорошо знала мои свойства, не быв еще сведома от меня о действии моего уединения, уже угадывала оное и старалась достать мне место в Москве, во ожидании которого я в ней жил один в своем кабинете, слушал вести, прогонял геморрой лекарствами и с сестрой моей замужней да с Загоскиной, которая, проводя меня до Москвы, ежедневно посещала по вечерам, убивал время за бостоном, сопровождая все то горькими слезами и редко ожидая от будущих времен награды за прошедшие. Но как состояние мое ни было тягостно, все оно было легко противу того, в каком жила жена моя в Петербурге и добивалась у такого двора справедливости одной, от которого прежде тысячные летели посулы. Государыня, Нелидова (тогдашняя Павлова любовница) и некоторые старые знакомые ее -- все, казалось, искали облегчить нашу участь. Что не имеет ни малейшей неприятности для человека в посредственном состоянии, то может служить бедой для того, который, чая многого, в надеждах своих ошибается.
   Таково было положение жены моей; ее судьба вела к таким подвигам, которые должны были навсегда и за гробом ее послужить отличительной чертой великодушного ее характера. Наконец, преодолела она половину затруднений. Искании ее получили успех, хотя не совершенный, но, по положению нашему тогдашнему, весьма важный. Я взят паки в службу и тем же чином определен в Камер-коллегию. Место сие было учреждено вновь2. Павел, не терпя всего того, что учреждала Екатерина, потому что он никогда не мог достигнуть до ее славы и величества, хотел восстановить все то, что существовало при его отце, все фавориты, даже и фелдшер Петра III, были призваны ко двору и обременены должностями. При таком расположении мыслей появились и старые коллегии, в том числе и камерная. Ему хотелось перенять у Петра I быть образователем России, но после Екатерины II, кажется, небо не судило уже никому в наши времена не только ее возвеличить выше прежней степени могущества и славы, ниже в одинаком поддержать, в каком была прежде. В эту Камер-коллегию, которой статы писал князь Куракин, генерал-прокурор тогдашний, президентом посажен был Попов, тот самый, с коим я служил у князя Долгорукого в стате, виц-президентом был Васильев, брат родной графа Васильева, государственного казначея. Под ними над советниками и асессорами было создано еще главное место, и чиновник, оное занимать осужденный, назывался "присутствующий выше советника". Эту ролю дали учить мне. Надлежало с бедным нашим состоянием, не имея в виду никакого подкрепления, ниже надежды поправить оное, истратить последний свой достаток переездом в Петербург, где определялось быть Камер-коллегии, надлежало туда взять детей, себя, весь дом, и я находился еще несчастливее таким образом в службе, нежели вне оной. С чем и как собраться? Чем и как жить в Петербурге? Жена, описываясь со мной, разделяла мои затруднении, чувствовала их, подобно как и я, но тем более еще моего страдала, что, будучи на месте, видя ежечасные опыты крутого нрава Павлова, видела, сколько тяжело будет и не повиноваться сему назначению и скоро его отклонить. Что делать? Надобно было решиться и новую чашу слез проливать на своей родине, ехать туда, где некогда жизнь была беспрерывное блаженство для нас обеих и где ныне становилась она страшнее существования узника. Указ о сем определении моем дан был 14 февраля3, просрочка малейшая делалась преступлением и ничем не могла быть извиняема. Итак, я, простясь с матерью моей, с моими пенатами, отправился в путь в марте. Но пока все это делалось в Москве, жена моя в Питере хлопотала неусыпно о переводе моем в Москву. Государыня несколько писем ее, подаваемых ей Нелидовой, сама государю читала. Нелидова, тронута быв одним человечеством, побуждаема некоторыми монастырскими надзирательницами, в коих она веровала, как музульманы в их Пророка, а те, доброжелательствуя жене моей по прежней их между собой связи, Нелидова, говорю, несколько примешивала ходатайства в пользу жены моей и наконец, когда вылетел из уст Павла разительный вопрос: "Спросите ее, чего ж она хочет, имения или службы мужу?", -- ответствовала по отзыву жены, что она прежде просит о восстановлении моей чести, о исправлении нанесенной мне обиды исключением без вины из службы, а потом об именьи, ибо честь, говорила жена моя, есть первое наше стяжание. Какой подвиг! Какой великодушный ответ! Другой монарх восхитился бы им, другой дал бы и чин, и имение, другой ободрил бы такие благородные чувства, несчастием несправедливо уничижаемые, но Павел, ярый во гневе, Павел ничего благородного не щадил. Ему потребны были рабы, он наслаждался раболепством вельмож своих, низводя сильных и возводя истуканов. Он привязался к словам, ему внушенным, и взял меня только в службу, не определя ничего больше, как 1500 рублей жалованья в год. Самое убогое состояние для семьи в Петрополе, где уже дороговизна превозмогала все усилии бережливого гражданина. Все труды, женой предпринимаемые, казались тщетными, и тем перемена обстоятельств моих скоро потом казалась удивительнее, что след к оной открылся образом чудным и совсем неожидаемым.
   Минута воли Божией разбивает все преграды к желаемому, как луч благотворного солнца прогоняет тучи сердитого неба. Отправляюсь я из Москвы с одним Алексашей, а Павла и дочерей обеих оставляю дома. Со мною едет сердобольная наша мама, никогда нас нигде не покидавшая, малое число людей и нужные пожитки. Суеты, отнимая свободу мыслей, препятствовали подумать о приискании надежного учителя к детям, да и в той неизвестности, в какой мы были о роде нашей жизни, какого можно было искать наставника? Обстоятельства неприятные, сгустившись пред глазами нашими, мешали что-либо предпринимать для себя и для детей; мы жили в тумане. Бог послал мне тогда одного только клавикордного мастера г. Пуло, который, не имев еще большого числа учеников, охотно взялся с тем, чтобы жить у нас в московском доме, учить детей моих старших музыке. Они имели к ней способности, которые после успехи их совершенно обнаружили. Природа сама призывала их к сему нежному упражнению, в котором несчастные такие утешительные встречают минуты. В уважение склонности их, я оставил их в Москве у матери под присмотром, а сам бежал из дому родительского. Приехав в Клин, встретился с родственниками моими князьями Голицыными4, кои, воспрещая мне ехать далее, уверяли, что я переведен в Москву. Трудно мне было сему поверить, но известие это сопровождаемо было от них такими подробностями, кои не оставляли места никакому сомнению. Тогда все ехало в Москву к коронации, весь двор должен был скоро быть на пути. Страх опоздать в Петербург, оставить жену мою в неведении обо мне, потерпеть недостаток в лошадях, просрочить, быть опять выключену, а паче всего ужас встретить Павла -- все это действовало на расстроенное воображение мое и отнимало последние силы действовать. Однако решился я сутки промешкать в Клину и в эти сутки, и именно 6 марта (я никогда подобных ему дней в жизни моей не забуду, каждый из них делает в ней эпоху), при звуке каждого колокольчика у почтового двора бегал туда с квартиры осведомляться, нет ли чего ко мне или обо мне проезжающим известного. Тут последовало со мной довольно смешное приключение. На почтовый двор приехал генерал Сиверс. Я адресовался к нему, нимало его не зная, с вопросом: не знает ли он чего о моей судьбе? Он на это спросил меня, не соляной ли я пристав под судом, ибо сего звания люди, отрешаемые от мест своих, нередко по большой Петербургской дороге в уездных городах, каков Клин, скитались по трактирам, прося подаяния в счет их казенных начетов. Ответ мой вывел Сиверса из сомнения, он узнал, кто я, и извинялся с замешательством. Все это удручало меня, подобно как туча пред ясной минутой давит атмосферу. Просияло наконец солнышко, озарило долго плакавшие глаза мои, и я получил в Клину через родственницу нашу Демидову письмо от жены моей и копию с указа, что я пожалован в действительные статские советники, переведен в Москву в Соляную контору, и дано мне в год по 1875 рублей жалованья5. Вот как все это там случилось.
   Истощив все свое терпение, жена моя собиралась уже ехать домой, ко мне навстречу, как вдруг, за два дни до отъезда государева в Москву короноваться, приехал к ней от него генерал-майор и кавалер Данауров с вопросом, какого места она для меня хочет. Жена, удивясь такому странному посольству (но в Павловы дни что было странно?), не знала долго, что отвечать. Наконец, видя настояние г. Данаурова, ответствовала, что она слыхала от меня, что место обер-прокурора в Сенате было бы для меня лестно и приятно. Данауров повез ответ к государю, жена осталась в размышлениях, и между страха и надежды колебалось ее беспокойное сердце. На другой день съезд был прощальный у двора, и жена с прочими откланивалась двору. По окончании обрядов придворных, видя, что уж отъезжают, что по сделанной ей накануне присылке ничего не выходит, оставалось ей опять во всем усумниться, но вдруг князь Куракин, и тут охотно еще мне благодетельствовавший, вышед из внутренних покоев, объявил жене моей, что Павел, снисходя на мое желание, приказал написать указ о переводе меня в Москву в Соляную контору, ибо, говорил он, обер-прокурорского места праздного теперь в Москве нет, что было справедливо, "а муж ваш, -- продолжал он, -- получит прибавку жалованья, которое сравнится с окладом просимого им в Сенате места, и думаю, что при подписании указа дастся ему чин". В сих надеждах жена приехала из дворца домой, из дворца, где прежде несколько лет показалось бы, может быть, обеим нам при подобном случае безделицею то, что теперь мы должны были почитать за великое. В самом деле, князь Куракин тогда повез указ обо мне в Павловское и, возвратясь оттуда в столицу, уведомил жену записочкой своей руки, что я переведен в Соляную контору в старшие члены с жалованьем по 1875 рублей в год и с чином действительного статского советника. Указ о сем, то есть копию с него, и подлинную записку жена отправила ко мне, и все это на пути в Питер получил я в Клину. Мог ли я воображать такой удачный оборот обстоятельств? При счастии малейшие благоприятности рока кажутся ничего не значущими, а при беспрестанном несчастии, ах, как и самая безделица, которая с успехом достается, кажется блаженством! Таково было тогда положение мыслей моих и рассудка. Подобно как удачливый игрок в карты, когда к нему ходят игры пустые, рад и маленькому бостону, а при беспрестанной улыбке фортуны и на шесть в сюрах6 принимает ни за что. Получа сие известие, я не размышлял о роде новой моей службы, о сотовариществе членов, о свойстве директора -- я еще ничего не знал об них -- останавливал мое воображение на одном удовольствии жить в Москве, в родительском доме, в кругу старинных друзей, а паче всего заранее радовался тому, что скоро увижусь с женой, с которой сия маловременная разлука наполнена была такими резкими происшествиями. Итак, я в Клину, разделя с мамой и Алексашей мою радость, послал воротить мой маленький обоз, за сутки до меня уехавший в Питер, а сам тотчас поскакал домой. Пусть растолкуют мне профессоры, магистры, авскультанты, коим и я был некогда, и все эти школьные господа пустословы, которые все любят основывать на неоспоримых аргументах, пусть изыщут мне тайную пружину человеческих капризов и скажут, отчего Павел Первый, злобой против нас рассвирепевший, Павел Первый, которому об нас жена его, фавориты и многие приближенные люди так часто говорили и покровительства нам испрашивали, Павел Первый и, можно сказать, единственный в своем роде, имея возможность за два месяца прежде одним словом то же все в пользу мою сделать, промучил жену мою во ожиданиях тщетных в Петербурге с лишком два месяца и перед отъездом своим короноваться, тогда, как уже, казалось, ничто не долженствовало приводить нас ему на память, не только вспомнил, но послал генерала как о самой крайней нужде снестись с женой моей о ее желаниях, обременил самого генерал-прокурора приездом к себе в слякоть и непогоду в Павловское с указом, устрояющим судьбу мою, и засуетил круг себя людей столь чиновных. Ужли все это дело случая? Не знаю, но думаю, что нет; думаю, и сам, однако, сомневаюсь, потому что, с другой стороны, странности человека, названного царем, и какое-то мечтательное повышение одного из тысяч миллионов людей, каков я, на неприметном пункте вселенной, каков Петербург -- можно ли поистине все это колобродство смертных приписать вседействующей силе и воле Божества, управляющего духом нашим, с которым подобные мирские превращении ничего общего не имеют? Как то ни есть, я приезжаю в Москву с чином и, по милости того же государя, без убытку от приезда, потому что мнимая моя служба в Камер-коллегии, в которой числился я месяц по данному мне там окладу, доставила мне столько жалования, сколько издержал я денег от Москвы до Клина. Браво! Все в порядке. Так утешаться должно среди самого отчаяния. Не замедлила приехать обратно и жена моя. О! Друг мой! Сколько вздохов, сколько отношений, сколько мыслей, заочно каждым из нас обдуманных, нам разделить надлежало! Мы увиделись: полные глаза слез, и сердце, полное радости. Слава Богу! Мы вместе, и там, где быть хотели. Нас двор теснит, но мы живы, мы вместе, и все забыто. Нас царь гонит и ненавидит, но Бог еще нас любит, мы вместе и можем благодарить Создателя. Так утешала нас минута свидания. Она мне, я ей сообщал все прошедшее, и, удивляясь миру, мы радовались, что еще не хуже что-либо с нами последовало.
   Жена моя одарена была императрицей прямо по-царски: она ей пожаловала на дорогу пятьсот рублей и пенсиона ежегодного по триста рублей. Какая огромная монаршая щедрота! Рядом с женой моей в списке пенсионов стояло имя генеральши де Балмен. Ее муж был генерал-губернатор и, думаю, давал секретарям своим в именины их по стольку, не чая, что по смерти его жена будет весьма счастлива, что столько же ей назначится из кошелька императрицы. Как после этого дивиться, что жена действительного статского советника, не больше, помещена в один и тот же список. О! Как вы счастливы, цари, что вы или от недосугов, или от неги ничего не читаете, что до вас не достигают молвы о вас тысячи народов, что глазам вашим подносят только розы, а под нос курят разными стихотворными благовониями! Если бы ты могла прочесть когда-нибудь эту страницу, августейшая монархиня, если б ты увидела в ней хотя наедине сама с собой в своем великолепном чертоге, что бедная княгиня Долгорукая, тобой из нищеты на то только выведенная, чтоб, приучась к роскоши и всем ее очарованиям, впасть в вящее убожество и понести всю тягость суровой необходимости, бедная княгиня Долгорукая, пресыщенная у двора ласковостью и высокими надеждами, получив от тебя пенсиону в год триста рублей, при всей бедности ее отдавала их каждогодно на содержание беднейшего брата мужа ее (моему брату Григорью Богданову, несчастному своей породой, законами пренебреженной), если бы ты это увидела и прочла такую истину, которая одна составляет целый панегирик бесподобной этой княгини Долгорукой, жены моей, с каким бы уничижением ты устремила взор свой на себя! Во всех бесконечных зеркалах твоих отразился бы румянец стыда и краска совести обличительной, и кошелек твой, этот кошелек, из которого не щедрота прямая, не сердоболие, но гордость и тщеславие червонные в народ бросают, показался бы тебе страшным обвинением пред престолом Всемогущего, потрясающего, когда хочет, все ваши подмостки и балдахины, под коими кажете вы народу надменное чело.
   По прибытии моем в Москву скоро прислан был указ о переводе моем и от Сената мне объявлен. К присяге приводили меня марта 13-го в Синодальной церкви. Скоро потом открывается Соляная контора7. Нужно молвить нечто и о ней. Директором ее определен был некто г. Нелидов Василий Иванович, действительный статский советник, бывший пред сим обер-прокурором в Межевом департаменте. Кажется, нет никакой связи между тем и другим местом, но Нелидов до употребления его в Сенат был несколько лет при соляных и винных делах под генерал-прокурором, когда все сии части управлялись одним и тем же лицом. Ему известны были и саратовские соляные источники, потому что он для осмотра их посылай был Екатериной. Я с ним мало был знаком, однако же по службе друг друга несколько знали. При Павле нельзя было никаким делом долго мешкать, надлежало всякое свернуть, как говорят, круг пальца, и Соляная контора открыла свои заседании при одном Нелидове, мне и князе Волконском; прочих членов еще никого не было, даже и канцелярия была не устроена, и мы сами первый журнал составили начерно, и переписал его Цветаев, служивший всегда при мне питомец Академии, и который был взят в Контору в число положенных у нее камериров (стаб-офицерского достоинства). Вот в какой бедности рождалась или, лучше сказать, возобновлялась Контора соляная8. Прежняя бывала в Москве, а потому и ныне, не соображая далее, нужно ли ей тут быть или в ином месте, она расположена была в Москве. Прежние ее директоры имели некоторые особенные права, но когда Нелидов употребил ходатайство о том, чтоб и он их же имел, то правительством сие было ему отказано, он управлять нами должен был по регламенту общему. Я не стану здесь подробно описывать, в чем состояли наши упражнении или обязанности: кроме того, что сей предмет не принадлежит к частной моей Истории, трудно бы было мне и то и другое привести в некоторый исторический порядок, ибо с самого начала Конторы до самого ее разрушения едва знал ли кто из составлявших ее, на что она? Какая от нее быть может польза? Какие суть ее основании, ответственности, преимущества, права над другими; степень равенства с губерниями и казенными палатами? Все это было спутано, смешано, словом, все походило на царя тогдашнего времени. При первом моем свидании с Нелидовым, которым был я очень обласкан, увидел я из разговоров его, что вся деятельность Конторы состоять должна будет в том, чтоб как-нибудь проводить время, не портить ничего старого, не вводить ничего нового и дожидаться, не будет ли какой иной основы всему этому делу, -- всякий день поспевали новые учреждении, новые статьи и места. Блины в печи, право, не так скоро дуются, как кипели российские узаконении на жарком очаге тогдашних подражателей царской опрометчивости. И так начал я медь тянуть, то есть ездил каждое утро в Контору и с осьми часов утра до второго глядел в стеклянные двери, скоро ли будет директор, и, когда он приезживал, садился на свой стул и о происшествиях повсеместных с ним беседовал. Вот чем началась служба моя в Конторе. Мало-помалу стала она наполняться народом. Всякий ищет хлеба; жалованье было большое. Из прежних дрянных покоев перевели нас в прекрасные чертоги, приближили к Сенату. Тут пошли у нас затеи: большие зеркала, портреты царские, часы с органами, чтоб не так скучно было их считать, ходя по зале. Начали мы жить великолепно, и дела стали к нам поступать отвсюда. Скоро бумаг было так много, что уже не знали, куда с ними деваться. Нарядный швейцар отворял и затворял наши двери, словом, Контора бросила пыль в глаза многим. Разделились дела по Экспедициям. Я был начальник той, в которой ведались все запасы и приготовлении соли. Хотя я мало занимался делом своим, потому что почитал его временным и неосновательным, однако же ежедневно маленькое упражнение в оном познакомило меня с соляной частью в государстве, и я об ней некоторые получил познании, кои никогда не сочту для себя лишними, ибо в России, где всякий попадает в род службы не по выбору своему, а часто и сам не знает какой, должно все знать помаленьку. Канцелярский обряд был отдан г. Пояркову, который как за ним, так из-под руки смотрел и за всеми нами. Нелидов имел к нему полную доверенность, он был секретарем Сената, судите, мог ли он чего-нибудь не знать? Эти люди всему были горазды, так об них думали по крайней мере все. Он правил и чинами, и делами в Конторе, писал он по-старинному, но Нелидов и сам не имел познания о чистом слоге. Поярков знал наизусть все приказные мелочи, и за его трудами остальная наша братья могла наслаждаться праздностию; выписки сочиняли секретари, а разжевывал их Поярков, Нелидов опробовал, а мы подписывали. Так делалось наше дело в Конторе. Членов было нас всех восемь человек, по стату семь, а именно: директор, Волконский, Поярков, князь Хер[х]еулидзев, из грузин, Измайлов, Колычев и Нелидов же, а я был сверх стата на особом жалованье. Деловыми людьми между всеми нами почесть было можно только Пояркова и Колычева, а прочие сидели для формы и наполняли пустые места.
   Довольно говорить о Конторе, пора вспомнить Салтыкова. Мы его оставили в его пензенской деревне. Скоро после меня и он поехал в Москву. Привязанность его к нам, не завися ни от каких случаев, всегда одинаково продолжалась. Вздумалось и ему искать службы; в счастливый час он, видно, пожелал этого, ибо с успехом крайним вступил в оную. Сперва взяли его в Воспитательный дом и тотчас после меня пожаловали в действительные статские советники. Он назывался почетным опекуном9 и служил без жалованья, как и прочие, ему подобные, но скоро воспитательные домы, став под непосредственным начальством императрицы Марии Федоровны10, так, как и многие другие подобные богоугодные заведении, большие снискали пред прочими местами преимущества. На них пролились реки щедрот монарших, все туда просились, искали, и, словом, в России те только начинали быть сынове счастия, кои хотя слегка, но принадлежали к заведениям, самой императрицей управляемым. Салтыков завелся в Москве домом и перевез туда все свое хозяйство. Свиданьи наши были ежедневны, он сообщал мне с уважительным видом свои ничтожные упражнении, а я и самые важные наши передавал ему как безделки. В свойствах наших всегда была противуположность, она мешала нам быть друзьями, но мы часто видались без отягощения.
   Коронация Павлова должна была быть в Светлое воскресенье 5-го апреля. Так придумал он в своем суеверном воображении, он хотел, чтобы христовы обстоятельства были оригиналом его намерений, и для того пригнал въезд свой в столицу в Лазареву субботу11. Двор прибыл за несколько дней перед тем и остановился в Петровском дворце. Тут в Благовещеньев день12 дан был вечерний куртаг13, на котором и я удостоился представиться его величеству со страхом и трепетом; принося благодарность за чин и место, стал я на колени и приложился к руке. Ни на одном лице не видно было тени удовольствия, все казались накануне гибели или преставления света. Двор был ужасен, тени мрачного зрака Павлова покрывали темные лица придворных вельмож, его окружавших, не было барина, ни простолюдина, который бы улыбался. Какое славное вступление на трон! В Благовещеньев день вся Москва была в Петровском. Дорога прескверная и вся взломанная, дабы быть лучшей, но без успеха, предваряла тот ужас, которым, всходя в чертоги, объят был каждый. Возвращаясь оттуда ночью, боязливые люди, в том числе и я, пешком, менее страдали от страха ночного, нежели от встречи взоров Павловых. В Лазареву субботу церемониально вошел Павел в Москву, древнюю столицу предков его. Поход его начался рано, он ехал верхом. Будучи до церемониев охотник, он так расположил ею, что не было времени никому ни для обеда, ни для роздыха полуденного. По чинам наряжены были все в разные соборы. Я испытывал силу стужи в восемь часов утра в Успенском соборе. Тут был и Синод весь в собрании. По приезде Павла в Кремль, около двух часов, он против цейхгауза завел свою гвардию и поучил ее с полчаса, после вошел в собор. Где были мощи, там прикладывался к ним; где нашел гробы царей, там им покланялся. С неутомимостию беспримерною он после всех сих обрядов сел опять на лошадь и поехал тем же церемониальным порядком в Слободской дворец. Туда прибыл к ночи, и тотчас началась всеношная с вербами. О! Как я счастлив был, что чин мой не удостаивал меня чести принять такую великолепную муку! Из собора мы в возможности были разъехаться по домам нашим. Обязанность сей встречи кончилась, и я, приехавши домой, отогревался сутки целые от стужи, которая во все кости мои проникла. Никогда я так хорошо и подробно не осмотрел древностей кремлевских и красот наших соборов, как в тот день, и думаю, что долго их не забуду, потому что случай, к тому представший, был достопамятен. Страстная неделя в Грановитой палате проходила в репетициях коронационных обрядов. Сам Павел учил назначенных генералов всем приемам, и казалось, что он директор только театра, который приготовляет новую комедию, -- подлинно, коронация его была трагедия для всего народа. О! Время! Как ты меняешься, ты нас переменяешь, а обстоятельства -- самого тебя. Бывало, цари в той же Грановитой палате беседовали с старейшинами о пользах своего народа, допускали к себе несчастных, и правосудие их, сопряженное с милосердием, уменьшало число их; ныне, напротив, император Павел под балдахином размерял ширину шагов своих, чтобы не отставать от первой древки, с которой сам он, сам не постыдился на одной из репетиций сказать, что ему надобно равняться. Этот анекдот все знают, и до сих пор в молодой компании за рюмкою вина с хорошими девушками юные соотчичи рассказывают его в куче прочих смешных того времени повестей.
   Наконец, в Светлое воскресенье с зарей вместе все стало приходить в движение. Войска, гражданство, духовенство и царская палата -- все толпилось внутри кремлевских стен. Тут, где некогда Пожарский поражал поляков, тут изнеженные россияне спешили собираться под значки церемониймейстеров. День был прекрасный, но холоден, воздух равнялся с лицом Павловым так, как он с древкой балдахина. В числе нарядных кукол, собранных в какую-то сырую кладовую под именем Золотой палаты, дожидался и я повестки пройтить шагом по широкой Соборной площади. Оставаться в соборе позволено было некоторым чинам, но не всем. Начальники мест пользовались сим правом, а члены оных только проходили насквозь и наслаждались прохладою сквозного ветра на морозе. Странно расположено было и это. В иных местах президенты были полковники и оставались свидетелями коронования внутри собора, а других и четвертого класса чиновники толпились на открытом воздухе. Но церемония, вообще сказать, была великолепна и сообразна торжеству. Учреждал ее г. Валуев. Он истощил при сем случае всю деятельность своего разума -- так, как князь Тюфякин несколько ночей употребил на то, чтоб выдумать лучшего фасона стаканчики для освещения городских стен, башен и всего Кремля. Все было прекрасно, величаво, восхитительно. Во время обедни генерал-прокурор и знатнейший барин князь Алексей Борисович Куракин, вышед из собора будто для того, чтоб взглянуть на парад воинства и амфитеатр зрителей, а в самом деле для того, чтоб и тому, и другому показать в себе новую подпору трона и могущества его, сей князь удостоил меня своей беседы. Тут он мне упрекал, для чего я не пошел служить в Петербург, и показал мне мгновенное участие в судьбе моей. Я на лету ловил слова его, они несколько согревали душу мою, но тело, тело, которое политики не разумеет, дрожало от сильного северного ветра. Вдруг пушечный гром, сопровождаемый ружейными выстрелами, возвестил нам земного царя, и так совершилось миропомазание, венчание на престол Павла, -- Павла, возобновившего скоро все ужасы царства Анны Иоанновны. О! Как душа моя тяжело вздохнула! Слезы не могли открыть себе пути, потому что прямо стесненное сердце редко имеет способность растворять их источники. Нет, я не заплакал, но я сильно почувствовал важность этой минуты: приговор Богов, судьбы, натуры, немое признание целого народа, повиновенное коленопреклонение пред одним человеком многих миллионов людей -- важная минута! Быть ей свидетелем есть действие необыкновенное. Кто не испытал ее, тот чувствовать ее не может. У Павла в это время голова шла кругом. Он прочел вслух всему собору наследственный акт фамилии своей, сочиненный им при шествии в поход под шведа14. Сей акт был положен в соборе в особое хранилище. Потом целую неделю были праздники и торжествы до самого Фомина понедельника15, ежедневные были аудиенции по вечерам и прогулки утренние под балдахином в разные монастыри с крестными ходами, которые по древнему обряду в Москве во всю Святую неделю делаются. Казалось, что балдахин прирос к его величеству, он не мог без него обойтиться, далматик не сходил с плеч его, он не почитал себя царем, когда его на нем не было16. Вот что делает принуждение. Когда бы Екатерина не теснила его во все время жизни своей с таким упорством, может быть, он бы и не влюблялся ни в балдахин, ни в золотой стихарь17, но для него от важных предметов до самых низких в звании царя все было ново. Он был на троне, если можно так сказать, подобие мольерова bourgeois gentilhomme18. Всех ранее в этот день встал он. Иной подумает, что он занят был священными обязанностями нового своего сана, что он готовился умножить счастье подданных, оправдать выбор Божий, дать ему отчет в каждом шаге, поступке и мысли своей на троне, что он размышлял о пространстве царской должности, всеобъемлющей на такой широкой полосе света, как Россия, о тягости креста, который судьба на него налагала, словом, о многом, о многом тому подобном. Ничего не бывало. О философы! Нравоучители! Ораторы! Как вы ошиблись, как вы увеличиваете тягости наших должностей! Как вы их умножаете! Павел гораздо натуральнее всегда действовал. Он встал чем свет и, любя больше всего в мире солдатские телодвижении, он сам разводил гренадер своих на часы и учил их делать себе по темпам на караул, когда он мимо их станет прохаживаться под балдахином и в далматике. Что ваше царство, ваши бесконечные обязанности, суд, милость, истина, закон! Все пустое! То ли дело часовой, который отрывисто бросает с руки на руку ружье -- вот слава прямая и сияние венца. О далматик! О балдахин! Святые регалии набожного царя, вы в эти дни глубоко врезались в сердце Павлово!
   Всех милостей, кои тогда пролиты были с трона на достойных и недостойных вместе, описать невозможно. Коронация эта сопровождаема была такими щедротами, каких еще не бывало в России. Дворцовых деревень роздано было тогда тысяч до ста душ. Большие бояра, видя такой хороший случай, Россию делили, как быка: Безбородко, Куракины и многие другие знатные приобрели имение19, одним нам судьба не назначила быть облагодетельствованным Павловыми дарами. Мать моя писала письмо к государю, жена с своей стороны также. Первая просила некоторого вознаграждения конфискованному нашему имению при императрице Анне, которое никогда с тех пор не возвращалось в дом наш, другая просила обещанных ей наград, и, несмотря на то, что письмо ее посредством Нелидовой должно было дойтить до государя, оно не только не было ему показано, но даже, к умножению прискорбия собственно нашего, брат двоюродный Нелидовой, мальчик Аркадий, бывший тогда генерал-адъютантом20, и тот не отвечал жене моей ни слова и оставил нас в безвестности о письме ее, через него посланном к знаменитой сестрице его. Сколько надлежало вытерпеть подобных неудовольствий! Из них только одно избегаемо было -- то, что подобные письма не вносились по крайней мере в газетах. Слабая отрада для тех, которым отказали. У Павла был обычай заведен выставлять ящик к воротам его дворца, в который жалующиеся кидали свои пакеты. Секретарь потом вынимал их, подавал и потом по газетам объявлял резолюции, которые по большей части состояли в отказах, с присовокуплением посылки тех наддранных прошений к челобитчикам с получением от них на почте весовых денег, кои никогда в недоимке не оставались. Тут часто находили и пренесносные пасквили. О чинах и говорить нет нужды, они раздавались еще изобильнее денег и душ, вопреки всегдашнему мнению наследника, который не почитал и того хорошим, что гвардия так скоро повышаема была при Екатерине. Сын ее, сделавшись императором, наделал столько генералов, что при матери его, верно, во всей гвардии было менее малолетных унтер-офицеров. Москва всем этим восхищалась, все дворы были наперерыв иллюминованы. Мы, сидя дома в темных наших покоях, питались скукой и унынием. Говорят, что добродетель хороша. Часто приходило нам на мысль, что она всего хуже в свете. Иметь милую жену, большую семью, не находить себя перед отечеством ни в чем виновным и видеть, как не только праздные люди, но даже и злодеи растут в чести и славе, пресыщаются изобилием во всем, тогда как ты уничижаешься ежедневно, да и роптать вслух о том не смеешь, боясь вящих напастей -- это несносно. Потребен великий дух к перенесению подобной тягости. Скуку нашу тогда делила пензенская заезжая барыня госпожа Миклашевичева и теща моя, приехавшая в Москву с большими также надеждами и с малыми успехами возвратившаяся, ибо отказы, скоро после коронации последовавшие многим, нашли и ее посреди хижин наших. Она провела с нами всю Святую неделю. Павел, покуралесивши в столице месяц, отправился в Питер мая 3-го числа после многих аудиенций, маскарадов и в Грановитой палате, и в Слободском его дворце, который он назвал, купя под себя дом князя Безбородки, и думаю, что не за бесценок21. По отъезде двора, вследствие церемониальных распоряжений, траур не надевался и забавы все были открыты. Начались опять театры и балы. Тогда Москвой правил князь Юрий Володимирович Долгорукий в звании военного губернатора.
   Мы, удосужившись от сует и входя несколько в себя после всех огорчений, кои нас сильно расстроивали, стали помышлять о пользе детей наших. При всей бедности нашей нам надобен был учитель, который бы занялся их упражнениями и надзирал над ними. Представился нам француз г. Тиери, которого мы нашли к тому способным, и за шестьсот рублей, сделав с ним условии, приняли его в дом и поручили ему Павла с Алексашей. Маша по большей части обучалась всему под глазами матери ее, которая никогда сей первой должностью своей не тяготилась. Мать моя, избрав хорошее летнее время, поехала в подмосковную, а мы остались в городе, дети наши все были вокруг нас, Салтыков нас посещал ежедневно. Днем я занимался обыкновенными моими кабинетными трудами, читал книги, писал стихи, учился без учителя и для рассеяния умственных трудов присматривал над переделками комнат наших, которые требовали некоторой поправки и лучшего вида перед тем, как мы их нашли, ибо они со времени кончины отца моего никем не были заняты и стояли пусты. Брат мой Григорий Богданов жил в Петербурге и служил вахмистром в Конной гвардии. Друг мой Кирияк дал ему у себя убежище и не отказывал в его наставлениях, которые опытность делала всегда полезными, он ослабевал в силах физических и надсмотр его иногда был недостаточен, но милостью Божией почитал я тогда и то, что он не отрекался от такой благотворительной для меня услуги. Кто бы согласился сделать самое то же? Конечно, никто. Когда лучи солнца озаряют нас, тогда все около нас вьется, но стань минуточку в тени, тотчас простынешь, и никто обогреть тебя не приидет. Сестра моя свободная жила с матерью своей близ нашего дома, и так мы могли видеться чаще, нежели прежде, живучи в отдаленной разлуке. Эти одни семейные удовольствия разбивали нашу скуку. Жена моя Москву ненавидела, но благоразумно покорялась обстоятельствам, снисходила моему к ней пристрастию и, никуда почти не выезжая, в уединении временем не скучала. Она его украшала трудами, читала, работала, пеклась о детях и искала случаев умерять мою тоску своими рассудительными беседами. Ежедневное свидание в конторе с князем Волконским приближило меня к знакомству с его домом. Отец его жил открыто, имел два дни в неделю театры, иногда и благородные у него давали спектакли. Все это меня торопило с ними сойтиться, скоро я имел удовольствие быть въезж в их дом. Мало-помалу с его княжнами познакомился, стал искать их приязни, мало-помалу прирастал к их приятным взорам. Время между тем улетало на крыльях, и я, наконец, так привык быть у них в их дни, а именно в понедельник и четверг, что никогда не смел, бывши в Москве, проронить из сих двух дней ни одного, чтобы в их доме не отужинать. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Читатель знает, что я нраву привычного, а от привычки рождаются скоро и пристрастии. Итак, я по понедельникам ждал четвергов, по четвергам понедельников, и в том проходили все дни моего в столице пребывания. Прелестному знакомству почтенного их семейства обязан я многими сладчайшими удовольствиями в жизни, они не могли быть вечны, и мы проходим, но время, в которое я ими наслаждался, займет большое место в моих воспоминаниях.
   Я выше нечто молвил о делах, до Соляной конторы принадлежащих. Хотя они в нее втекали во множестве, но успеха в ее упражнениях ожидать было невозможно: будучи сама под Сенатом и не имея гроша денег в своем распоряжении, обязана будучи на все свои расходы просить внимания государственного казначея, как могла она управлять с пользой заготовлениями соляными, развозкой и доставлением солей? При казенных палатах были так называемые камерные части, особо отделенные, коих состояние еще было смешаннее нашего, ибо они зависели и от Главной соляной конторы, и от казенных палат. В их производство вмешивался и начальник губернии, следовательно, он и казенные палаты, не завися от Соляной конторы, посылали свои представлении прямо в Сенат, тогда как камерная часть, находя в чем-нибудь худое с их стороны, еще описываться должна была с Соляной конторой, а та входила в Сенат, итак, существование ее было излишнее и больше вредно, нежели выгодно для казны. В таком состоянии наших дел я исправлял одну форму, то есть ездил туда по утрам, слушал без внимания толстые тетради вздора и где не предусматривал большой беды, там прикладывал мою руку в ожидании директора, который езжал поздно, а без него ничего не делалось, и один Поярков заготовлял доклады. Я писывал письма к моим старым пензенским друзьям, с которыми переписка моя еще продолжалась, и иногда твердил роли для благородных театров. Чтобы время проводить еще приятнее, я езжал за город по свободным дням, пользуясь прекрасным тогдашним летом, и нанимал пополам с Салтыковым ложу в театре, в котором, по пристрастию моему, не пропускал ни одного зрелища, сколь они тогда дурны ни были, но, так долго живши в провинции, мне простительно было находить прекрасным много такого, что изнеженным московичам казалось посредственным или даже и худым; после продолжительной скуки, какова была моя в Пензе, и безделка радует. Жена, будучи отягощена беременностию своей до той степени, что не могла без костыля ходить, чувствуя сильную боль в ногах, сидела и по склонности, и по необходимости все дома. Скуку ее умножал Салтыков, который благотворениями своими и услугами покупал право надоедать ей всякими вздорными новостьми, а тогда Москва больше, нежели когда-нибудь ими щеголяла. Всякая почта привозила что-нибудь новое и час от часу страннее. К Петрову дню ожидали больших милостей. Снова надежда польстила и жену мою. Она, дабы не укорить сама себя пренебрежением малейшего случая ко счастью своего семейства, рассудила опять при поздравительном письме принести новую просьбу о улучшении нашего состояния со стороны достатка. Но когда судьба чего не хочет, тщетны там все усилии, и на сей раз постигла нас неудача. Просьба осталась без ответа и без успеха. Здесь я не могу не остановить течения исторических приключений жизни моей и не сделать замечания насчет обращения двора тогдашнего с моей женой.
   Положим, что собственные мои шалости, каковою должен я признать приключение мое с Улыбышевой в Пензе, и служили поводом ко всем тем несчастным случаям, которые провидение влекло на судьбу мою как бы мстя пороку до новой и будущей жизни уже в здешней. Положим, что император Павел, быв недоволен поведением моим, не зная обстоятельств семейных наших и почитая меня притеснителем жены моей, хотел в обидах, делаемых мне, вступиться за нее, но когда он слышал ее обо мне убедительные просьбы в разлуке со мной, следовательно, никакое принуждение мое действовать не могло, когда он видел из слез ее и неотступных о пользе моей исканий, что мы составляем одного человека и что наши выгоды суть одни и те же, тогда непонятно было его упорство сделать что-либо в мою пользу. В том ли, в другом ли случае все, кажется, налагало на него обязанность вспомоществовать жене моей. Буде она была бы от меня несчастлива, тем более причин доставить ей состояние, которое, принадлежа ей собственно, сделало бы ее независимой от мужа недостойного, напротив, принудило бы сего последнего если не из любви, то из видов корысти обращаться с ней лучше. Если она в муже счастлива и простила ему те проступки, коими прежде притесняема была ее участь, если она сама его столько любит, что для него подъемлет такие подвиги, какими был я обязан бесподобной жене моей, то за что же двору больше всех на меня рассердиться и мстить за шалости, позабытые даже и тем благородным лицом, которое более всех ими оскорбляться имело право, то есть жена моя, следовательно, поступки двора в рассуждение ее были не только несправедливы, но даже и безрассудны. Определяя меня в службу, давая мне жалованье, они все-таки мне же подчиняли ту женщину, о которой они думали, будто она от меня несчастлива, а таким образом не ее ли они губили еще больше, поставляя ее в пущую от меня зависимость? Если они предполагали меня худым мужем, не ее ли жребий они отягощали без причин и без вины? Кто растолкует такую странную логику? Но цари могут ее и не иметь. Вместо Кондилияка когда они прочтут артикулы лучшего предка своего Петра I, они думают, что все знают и достаточно сведущи для трона22. Трон не шахматный стол, на котором худой игрок пешки двигает и роняет, а слуга, поднявши с пола, опять на стол поставит. Нет! Что на этом столе сидя уронишь, то не только слуги, часто и Бог сам поднять не может. Оставим их и поговорим о таком деле, в котором мы чуть не опрокинулись в глубины морские, или, лучше сказать, едва не попали в зияющий зев порфироносного нашего тигра, он всегда был отверст, вседневно приносила ему судьба новые жертвы. Никогда нельзя было согласиться правильнее с сей давно проповеданной истиной, что Бог во гневе своем создал царя, как во времена Павловы. Пусть спросят Россию всю, правду ли я говорю. Она еще ныне курится кровию несчастных, а слез их пар более воссылается, чем благословение людей, им возвеличенных. Полно!
   Соляная контора находила себя в необходимости тотчас заключить контракт на поставку соли в Орел, но как быть: закон никакому месту не позволяет заключить без Сената контракты выше десяти тысяч. Здесь обстоятельства были понудительные и тесные. Орловская губерния терпела недостаток в соли, двугодичные капиталы на извороты соляные, при Екатерине везде отчисленные, были князем Куракиным отобраны в казну, яко суммы, напрасно в палатах казенных хранящиеся и подающие повод к соблазнам, даже и к самому расхищению. Правда, что примеры подобные случились, но легче по местам прекратить злоупотреблении, нежели нужного средства лишить вдруг все губернии. Князь Куракин этой мысли не захотел держаться и распорядился так, чтобы из общих доходов на доставление соли получаемы были деньги. Соляного капитала в самом веществе, то есть двухгодовой пропорции, нигде не было, потому что пропорции везде были рассчитываемы не по расходу, а по сделанному прежде положению, с которым поелику расход не соглашался, то где и были пропорции соли на два года, там они, приходя ежегодно в ущерб для дополнения годового продовольствия, наконец все сии запасы исчерпались, и прежде всех Орловская губерния почувствовала оскудение в соли. По обстоятельствам дел ее тогдашних надлежало или заключить тотчас договор с Злобиным, который, силен будучи необходимостью, не хотел ждать ни дня отсрочки, или подвергнуть губернию недостатку в соли и рисковать, что губернатор пожалуется Павлу, который всю Соляную контору за завтраком проглотит. Долго мы думали, тужили, наконец решились и заключили контракт и Сенату отрапортовали. Генерал-прокурор поступком сим Конторы приведен был в крайнее волнение и за нарушение Конторою при самом начале своего существования коренных узаконений, за разделение прав самого Сената требовал настоятельно, чтоб о всех нас подан был доклад к императору. Что б он с нами сделал, право, отгадать трудно, но думаю, что не рассмешил бы. Кроткий Васильев, будучи дружен с нашим директором, отвел эту грозную тучу, и кончилось дело для нас только негодованием Сената, но не так дешево отделался прокурор. Князь Куракин, имея его в непосредственном своем ведомстве, тотчас отрешил от должности и заставил слоняться без места по Москве, и очень долгое время. Вот как текли дела в Главной соляной конторе. Я не стану о них подробно рассуждать, потому что это нимало не принадлежит к собственной моей Истории, а более всего потому, что это скучно. Итак, прошу позволить мне воротиться домой и там посмотреть, что делается, -- но везде, везде мало хорошего.
   В июне скончалась мама моя, добрая старушка Марья Карповна. Она была весьма ветха, и с дня на день давно ожидаема была смерть ее. Правда, что люди все должны умирать и что к этому привыкнуть от начала мира надлежало; особливо меньшее сострадание, кажется, иметь должно о тех, кои, до старости доживши глубокой, плотят необходимую дань природе в такие лета, когда уже она истощила к человеку все свои снисхождении, но при всем том жаль человека, к которому мы привязаны, даже и после ста лет жизни его лишиться. Она приняла меня на свои руки от утробы матери моей и за всеми за нами ходила с участием искренним, а не наемничьим, она нас любила без притворства и была одарена свойствами кроткими, справедливыми. Мы ее любили от младенчества и до зрелых возрастов наших всегда с одинаковым усердием, и я священной чту обязанностию доныне вспоминать о имени ее не иначе, как с благоговением достодолжной признательности к ее трудам.
   После легенького сего движения в чувствительном моем сердце судьба сильнейшим потрясением его расстроила в августе. Беременность женина приходила к последнему ее сроку, тягость ее была непомерна. 10-го числа поутру почувствовала она признаки приближающихся родин и потребовала помощи. Будучи терпеливого свойства по природе и крайне великого духа, она до самых последних минут обходиться любила без бабки, но когда сия, освидетельствовав, нашла невозможность родить без помощи акушерской, и послано было за ним, то я от сего известия потерял весь рассудок, и робость превозмогла все прочие чувства. Жена, напротив, с мужеством к тому приготовлялась, нимало не тревожилась, но, спасая только меня, не позволяла мне ни быть тут при операции, ни состоянием моим действовать на ее душу, сбирающую на ту минуту внутрь себя все свои силы. Искуснейший оператор г. Бергман, старик опытный и сердобольный, скоро прибыл к нам на помощь. Он, осмотря положение жены, нашел ее беременной двумя младенцами, из коих ни один не мог сам собой без помощи рук его родиться. К счастию, не нужны были никакие инструменты, и скоро Бергман открыл свет двум близнецам нашим, но сие скоро тогда было очень длинно и для нас мучительно. Известие о родинах жены моей произвело во мне сильную радость, ее описать нельзя ничем, восхищении сего рода так непосредственно овладеют сердцем, что с разумом долго не соберешься, дабы самому себе изъяснить свое состояние, не только уметь с другим разделить свои чувства. Первая минута свидания моего с женой после наших страхов, кои при всей скромности свойств ее, конечно, и ее тревожили, эта первая минута ни из какого пера не вытечет на бумагу. О! Как трудно пролить на ней пламенные чувства сердца, в сильные движении от любви приведенного! Я обнимал бабушку, Бергмана, жену, мать, детей и всех. Все, даже служители наши, в тот миг благословенный, в которой десница Вышнего, по счастию, еще ее спасала, казались мне друзьями, все водворялись в мою душу, она открыта была ко всем благосклонным побуждениям. Дети наши вновь рожденные были оба мужеского пола, они названы были Рафаилом и Дмитрием. Первое имя избрано было прежде, второе вдруг вошло в голову, и оно сохранилось в память родного дяди отца моего князя Дмитрия Ивановича23, в Киеве скончавшегося. Они казались так слабы, что нельзя было откладывать крестин, и потому мать моя с Александром Васильевичем Салтыковым в тот же день принимали их от купели, но страх сей был напрасен, они начали оправляться и стали жить. Жена моя была в большом изнурении сил, однако, по худому состоянию тех комнат, в коих мы жили, пока отделывались настоящие наши покои, торопились мы в них перейти, и, действительно, 19 августа перешли и в новых комнатах отправили крестильный пир, в котором доктора не попрепятствовали жене моей с умеренностию принять участие. Где быть беде, там и малая причина важные родит последствии. Комнаты, в коих мы жить начали, были расписаны, стены еще содержали в себе некоторую сырость, она подействовала на нежные органы жены моей, которая и без того уже приведена была в бессилие. Притом переход на новоселье скоро после таких трудных родин, хотя и в хорошее еще время, приветствие детей, ласки окружающих, радостные взоры участвующих в ее спасении после толь критических минут -- все это расположило сердце к излишним движениям, а движении сего рода никогда физическому составу нашему даром не проходят. Отсюда при недостатке бережливости родилась простуда, которая свалила жену мою в постель, и она не занемогла только, но начала хворать. Матушку отвлекли хозяйственные недосуги опять в подмосковную: жатва и разные распоряжении сельские требовали паче ее присутствия там, нежели оно могло быть нужно в Москве. Итак, мы остались опять в скуке, занимаясь посещениями врача нашего Политковского, который еще имел довольно к дому нашему приверженности, чтобы прилежно лечить жену мою и стараться о средствах избавить ее от простуды.
   День от дня жена разнемогалась и выдержала продолжительную болезнь, так что до октября от дня родин своих не смела и подумать выйти из своей спальни; по некотором облегчении начали мы думать о выездах. Между тем и матушка, проведя остаток лета в Никольском, возвратилась в Москву. Везде конопатили окны в ожидании зимы с ее морозами и скукой, а я заранее воображал о удовольствиях театра и о камине. Но прежде зимы еще вот какое случилось обстоятельство. Князь Юрий Владимирович Долгорукий, который в звании генерал-губернатора или военного губернатора, по-тогдашнему, управлял Москвой, предложил государю какое-то мнение свое насчет постройки казарм. Тогда все, что ни придумывали к пользе людей военного состояния, все было принято с удовольствием. На эту мысль вышло повеление собрать дворянство и из них назначить депутатов для расположения, по скольку с кого из городских обывателей взносить должно на помянутые казармы. Дворяне собрались, и хотя не было между ими и сотой доли живущих в Москве, но все было довольно много для спору и шуму. Любопытство или, сказать правду, бездействие и меня туда занесло, ибо по утрам в Соляной конторе я был лишний, а там по крайней мере мог наряду с людьми шуметь и пробовать силу моего голоса. Депутатов выбирали по баллам, и как-то попало так много избирательных на мою сторону, что и я сделался нечаянно депутатом. Большой крик был началом совещания нашего. Иной думал так, другой иначе, ничего не положа, разъехались, назначив собранию быть дни через два, а я, приехав домой, подумал об этом прилежно с домашними и рассудил следующее: 1) остаться депутатом и согласиться на что-нибудь, противное государю, -- беда; 2) придумать в угодность ему такое положение, от которого потерпят обыватели, -- беда перед совестью, которая житья не даст своим манером, а у ней их очень много, когда она восстанет против хозяина; 3) отказаться от избрания удобно и возможно, ибо я был при должности, и сие послужило бы мне в отговорку правильную перед своей братьей. Надлежало только о сем посоветовать предварительно с Долгоруким, и этот случай меня ввел в тесное с ним знакомство. Я к нему приехал, объяснил мои причины, он их выслушал, нашел основательными и дал мне свободу отозваться, уверя, что это его не тронет, а меня могло успокоить, тем более, что город роптать начинал на него за эту выдумку, и мог бы я понести часть некоторую негодования общего на себе как однофамилец его. Итак, я отозвался. Товарищи мои, депутаты же, сперва немного посетовали, а потом все они под разными предлогами то же сделали, и депутатская эта комиссия, как и многие другие учреждении, исчезла в самом своем начале, не сделав по крайней мере никому вреда.
   Дома между тем делалось весьма доброе дело. Детям нашим Алексаше и Антонине расположилась жена привить оспу, но для сего надлежало их отлучить от самых маленьких детей. Салтыков представил к тому легчайший способ, он взял их и с доброй мамкой немкой к себе на квартиру. Туда ездил к ним доктор Воспитательного дома г. Беркович. Связь его с Салтыковым по одному ведомству с стороны службы доставляла детям нашим неусыпные его попечении. Они шесть недель там прожили и благополучно от болезни сей выздоровели, а потом и домой к нам возвратились. Близнецы росли и приходили в силу. Все бы изрядно, но жена, выехавши в октябре, опять простудилась и долго лежала. Зима, суровая зима лишила ее всех способов скоро оправиться, и она сколько по склонности своей, столько и по болезни принуждена была дома сидеть беспрестанно.
   Знакомство мое с Долгоруким сделало меня интересным для тех, кои в нем имели нужду. Из сих Столыпин ни за кого, кроме меня, не считал для себя полезнее ухватиться для успеха в своем предприятии. Этот помещик пензенский, живший в хлебородных своих дачах до глубокой старости, имея одну дочь, переселился в столицу щеголять комедиантами собственно своими. Охотные приглашении, большой дом, роскошные вечеринки, театр и музыка, которые никому, кроме его, гроша не стоили, скоро всю Москву с ним познакомили. Он почитал себе за честь, что большие бояра к нему жалуют, а сии радовались, что Бог послал такого олуха, который их забавляет даром: слово гратис {бесплатный (от лат. gratis).} и в столицах имеет свои прелести. К нему съезжалась, как говорится, неоторченая труба народу24. Чтоб возвысить цену свою в людях, подражая общей системе или вкусу тогдашнего времени, г. Столыпин рассудил дать театр публичный в пользу бедных. На сие нужно было дозволение Долгорукова. Дабы соединить все выгоды разом, Столыпин, зная и охоту мою к театру, и даровании в этом роде, убедительно меня уговорил посмотреть несколько репетиций его актеров, выбрать пиесу и от князя Юрия Владимировича исходатайствовать соизволения на его предприятие. За все то я взялся охотно, ибо мне нужно было чем-нибудь разбить мрачные мои мысли и отвлечься от беспокойств домашних приятными рассеяниями вне дома. Всякий день Столыпин меня угощал. Начальник города план его опробовал, назначил я оперу, видел его художников, наконец, с большим шумом сыграли ее на московском театре в пользу бедных. В этот вечер Столыпин был на троне, а я почти с ним рядом; слава весьма убогая, но всякий пользуется той, какая есть. Павел школил солдат своих на площади, а мы с Столыпиным -- актеров на театре. Там иногда было холодно, всегда скучно, и редко проходило утро без несчастия, а у нас всегда шумно, весело, и редкий вечер проходил без любовных потех, к которым Бахус присоединял свои услаждении, и в нашей труппе гораздо крепче спали, нежели в казармах Императорской гвардии, где и во сне грезится только фрунт да прусские шляпы с длинными их косами. Какой несчастный экипаж для веселья! Конец Столыпиной комедии был концом почти и нашего знакомства. Он из вежливости продолжал меня звать к себе и после, а я -- ездить, но мы не свели хорошей связи между собой, и эти восемь дней сует заняли весьма короткий миг в летописях как сердца моего, так и разума: ни первое не разгорелось, ни последний не повредился, все осталось in statu quo {по-прежнему (лат.).}. После всяких сторонних увеселений или забот дом мой, жена, дети брали верх над всеми предметами в мире, и я к ним с новым и сильнейшим жаром обращался.
   В октябре же месяце получил я от князя Куракина письмо, в котором он по именному указу делал мне выговор за худое мое обращение с женой и за отступление мое от обязанностей супружеских. Это письмо у меня до смерти моей сохраняться будет как самый сильный знак моим потомкам несправедливости Павловой. Оно писано было ко мне от генерал-прокурора по поводу доклада ему сенатского о деле обиды моей, Улыбышевым мне нанесенной. Я никогда не искал узнать, чем это дело по Сенату кончилось, какое было им сделано определение? Сведал только скоро потом, и то нечаянно, от сестры большой, что он прощен25. Это известие меня сильно тронуло и ввергло в бесчувственную задумчивость, так что я в несколько дней едва молвил ли с кем-нибудь даже из семейных два слова. Я не стану здесь, как юрисконсулт, говорить о целости законов, которые все решением сим были нарушены, я не стану говорить о них потому, что они в России не существовали никогда и впредь существовать не будут. Вверяться им в нашем отечестве есть дело безрассудное. Но посмотрим на письмо и выговор императорский, за что он мне его делал? За то, положим (хотя читатель в этом меня нигде не нашел случая уличить), что я был неверен жене моей. Худое дело! Но образцовое ли? И потому должен ли был я один изъят быть из числа тысяч мне подобных для наказания столь примерного и уничижительного? За то ли, что я развел мужа с женой? Но любили ли уж они друг друга и не разводились ли несколько раз гораздо прежде моего в том участия? Павел, сам Павел осмелится ли у престола Вышнего укорить меня в делах сих, когда он сам превзошел в жестокости хищного леопарда? Он отдавал справедливость достоинствам жены моей в том письме, которое мне от имени его диктовал генерал-прокурор. Он как бы в отмщение ее делал мне поносный выговор, но она его о том не просила, и когда бесподобная жена сия меня в заблуждениях моих простила, кто возлагал на него суровый долг отмщения мне за нее? С какой справедливостию согласно было отказать ей в нужном пропитании, не дать ей ничего, раздавая все царство многим, подчинить ее моей воле, моим доходам и вместе с тем ополчиться противу меня и бранить меня за то, за что уже она, все позабывши, и косого взгляда мне не посылала? Он в этом письме велел выхвалить жену мою, а когда она просила хлеба, можно сказать, он от нее отворачивался. Есть ли во всем поступке Павла какая-нибудь малейшая черта правосудия и человечества? Нет! Он был только одет в кожу человека, все внутренние его части были хищны и злы. Я пишу сие один в своем кабинете, меня никто, кроме Бога, не слышит и не видит. Пусть Всемогущий воздаст сему царю за все то, что мы от него претерпели. О! Как бы еще он счастлив был, если б один мой глас услышался в горнем царстве. О нет! Там -- там вся Россия с ним суда вечного ожидает! Оставим его и лютые об нем воспоминании. Тело его, я думаю, уже сгнило, хотя и в золотом гробе сокрыто. Ничто от тления нас на спасет.
   Печаль одна никогда не приходит, всегда с ней есть сотоварищи. Так и в этом состоянии, довольно неприятном уже и самом по себе, обременяли меня долговые хлопоты. Я оставался должен тысячу рублями в Пензе тамошнему коменданту по векселю, которому истекал годовой срок. Этот немецкий глухой полковник приступал ко мне без милости. "Всякий в своем добре волен", "долг платежом красен" и прочие подобные пословицы были основанием поведения со мной этого неумолимого цесарца, который в денежных делах знал только два слова: протест и процент. Он отсрочить не соглашался, требовал тотчас платежа. Всякая почта приносила ко мне побудительные его грамотки, но ниоткуда ни одна не приносила денег на расплату, а взять мне было их негде. Что долее медлил я удовлетворением его требований, то больше он грозил жалобами на меня государю. Положение мое не дозволяло мне шутить такими угрозами, они могли иметь самые несносные последствии. Хотя законы меня бы и ничему слишком тягостному не подвергали, но Павел и законы были две противуположности, он решал все по своей фантазии. Кое-как я перехватил взаймы в Москве деньги под кружку, ложку и разные домашние мелочи и заплатил пензенскому господину коменданту полковнику Коху. Октябрь месяц казался назначенным на испытании сердца моего со всех сторон. 6-го числа умер князь Волконский, отец того семейства, куда я сделался въезж. В нем лишились дочери его друга и единственной подпоры, брат их не замешкался дать им почувствовать, что он может глупыми издержками и мотовством своим расстроить все их состояние, и чем более к тому стремился, тем потеря их была им чувствительнее. Я делил ее искренно с ними и учащал мои посещении, от которых сердце мое более и более таяло.
   По выздоровлении жены моей от простуды мы завели для сокращения зимних вечеров у себя маленькие съезды приятельские, а к тому дом Волконского познакомил меня с князем Трубецким26, господином богатым, у которого дом был большой, театр прекрасный, во всех трубках горели свечи, всегда тьма народу, и сквозь огней различить некогда было в окошки, хороша или дурна погода, а чувствовать ее мешали несколько десятков печей, которые исправно топились. В этом славном доме заводился спектакль между благородными людьми -- как меня не позвать в труппу? А мне -- как не пойтить? То и другое очень скоро состоялось, и я сделался между ими актером. Тут, как обыкновенно на всех театрах, начались интриги и сплетни, суеты и недосуги. Я отстал от вольного театра. Срок ложи нашей с Салтыковым истекал, цена на них возвысилась, и я не рассудил брать ее на будущий год. Довольно забав было и без того. Репетиции у Трубецкого доставляли нам большие увеселении, мы ссорились за роли и мирились по триста раз на день. Большого у нас никого не было, хозяин был всеобщий слуга; жена его, прекрасная женщина, знакомая мне еще в девушках27 и из строгой бедности попавшая в изобильное состояние, влюбляла мужа своего беспрестанно в себя, а сама влюблялась во всех. Тот тешил ее роскошными издержками, а прочие забавами, время текло скорее всякого ручья, мы не успевали считать дней в неделе. Какой сильный магнит -- великолепные стены, музыка и множество свеч! Все туда бегут, как пчелы на хорошенький цветок. Любовь к веселью есть общая страсть человечества. Где же его искать, как не под крышкой богатых? Трубецкой тогда спешил показывать, что из двадцати шести тысяч душ, которые за ним написаны были по сказкам, можно, не имея ни души в самом себе, ни ума, убить третью долю на фонари и кулисы так, что никто и спасибо за то сказать не захочет. Вот мастерский способ быть расточительным! Философ накупил бы книг, но кто их читать станет, особливо зимой, при свечке часто сальной? Боголюбивый человек наделал бы колоколов, окладов, утварей, которые бы никого не забавляли, и первые лишь сон отнимали своим звоном. Благотворительный муж нынешнего века наделал бы богаделен, гошпиталей, о которых писали бы во всех газетах, тогда как заключенные в них ожидали смерти без врачевства и достаточной пищи. Итак, не лучше ли, чтоб знатные кучи денег находились в руках людей роскошных и щедрых? Конечно, лучше, и дай Бог за эту зиму князю Трубецкому много лет здравствовать! Он прост -- что нужды, у него весело; он груб -- что нужды, у него модно; он пасмурен -- что нужды, у него светло. Виват, богатые простяки! Вселенная без вас была бы самая плачевная нора, самая темная пещера, в которой ученые мудрецы и лето умели бы сделать несноснее зимы своими беспрестанными аксиомами. Комедия наша назначена была в декабре, но, казалось, судьба и тут позавидовала нашим забавам. Кто-нибудь из нашего общества провинился, ибо кончина принца Виртемберского28, отца императрицы Марии Федоровны, послужила причиной большого в обоих столицах тр хороший приятель и хотел, чтоб я был на этой свадьбе отец посаженый так, как у середней дочери его, которая выдана была за год тому назад за Хитрова. Та шла за богатого помещика, а старшая сестра попала по склонности, вытерпевшей также разные неудачи, за человека недостаточного, и отец ее принимал зятя в дом наипаче потому, что, будучи одинок, не мог без сей дочери обойтиться. На ней лежало все попечение о доме их и хозяйстве. Ее свадьба совершенно различествовала с тою, на которой мы пировали у зятя. Там, несмотря на деревенское уединение, выставлена была глазам вся пышность городских обрядов, а здесь, хотя и в самой Москве, свадьба отправлена просто поутру и без всяких церемоний. При сем случае я познакомился с госпожою Яковлевою, которая по родству с невестой была у нее матерью посаженой, и я о сем новом знакомстве говорю для того, что госпожа Яковлева составила хоть непродолжительный, но весьма приятный эпизод в нынешней зиме моей жизни. Она была по себе Новосильцева и получила прекрасное воспитание. Природа одарила ее многими талантами. Не будучи прекрасна, она, однако же, действовать умела на наш пол самыми очаровательными прелестьми: глаза ее имели выражение необыкновенное, всякий шаг ее был с намерением, каждый взор попадал в сердце и каждое движение было выучено, словом, я ее прозвал волшебницей нашего края, ибо она жила недалеко от нас на наемной квартере. Выдана будучи в нежной молодости за губернатора Орловского г. Яковлева там, где мать ее имела большие вотчины, и пожертвована быв сему человеку, ни в каком смысле ее не стоющему, более, думаю, из тщеславия, нежели для другой причины, бедная Яковлева должна была понести всю тягость судьбы своего мужа. Он долго был губернатором в Орле. Пришла и его роковая минута. Он нажился, попал под следствие, предан суду московского Сената, сменен и принужден был основаться житьем в нашей столице. Жена его вела жизнь самую удаленную от света, не посещала никого, кроме родных своих, принимала к себе охотнее гораздо нашу братью, нежели дам. Кабинет ее был пафос {Греч. pathos -- чувство, страсть.}. Тут она повергала к ногам своим всякого мужчину, несмотря на состояние и возраст, и, увидевши ее раз, не хотелось с ней расстаться. Она воспета была давно в стихах и прозе всеми нашими временщиками, от нее сходили по временам с ума граф Чернышев, который так заманчиво написал ее будуар французской легкой прозою. Плещеев, славный чтец и актер нашего времени, Жуковский, модный стихотворец двора и Петербурга, словом, не было у нее знакомого, который бы не стоял в списке ее обожателей. Довелось и мне под старость увеличить этот каталог своей персоной. Признаюсь в моей слабости и ничем ее не извиняю, но кто же избавлен в мире от подобных дурачеств? Они находят на нас вовсе нечаянно. Госпожа Яковлева хотела непременно уловить меня в свои сети. Что я был для нее за находка? Но тщеславие одно могло к тому ее побудить. Пленить юношу умеет иногда женщина и без всяких дарований, но ослепить человека пожилого, которого рассудок еще бодрствует, но сердце уже вянет, приобресть его себе и покорить -- это трофей довольно важный для женщины суетной и дышущей одним кокетством ума. Всякий, кто читал мои записки, заметил, что я очень скоро воспламеняюсь. Яковлева с первого взгляда показалась мне похожа чем-то неизъяснимым в обращении ее, в уловках, в тоне на мою Евгению. Поражен этим мнимым подобием с такой женщиной, которой образ не стирался в душе моей, я мнил видеть ее вос- кресшу и, по системе Пифагоровой, готов был удостовериться, что в теле Яковлевой переселилась ангельская душа Евгеньи. Это меня зажгло. Я не дал себе времени испытать хорошенько эту женщину и увидеть страшную разницу между ей и той, с кем я ее сравнивал. Близость наших жилищ связала между нами узел короткого знакомства. Я всякий день почти к ней ходил и ездил, кстати и некстати, словом, без всякого присмотра за собою, как дитя без дядьки, гонялся за бабочкой и думал, что поймать ее предоставлено мне по постоянству моих усилий. Но этой бабочке никто еще не мог связать крыльев, она летает на все цветы и ни на который не садится. Несколько месяцев проведя в самых приятных с ней сношениях, я сдернул с нее маску, в которую одело ее мое воображение, увидел не Евгенью, ниже призрак ее, а прелестнейшую соблазнительницу, от которой не увернется только тот, кто потеряет всякую осторожность, но при тонком и близком осмотре предмета удивится своему ослеплению и потужит, что зажмурился. Я остался с нею знаком, люблю ее беседу, приятно мне с нею быть вместе, но уже она не идеал мой, я ей не жертвую, и суеверии мои насчет ее исчезли. Я долго говорил о ней, хотя она совсем посторонний человек в моей Истории, но такой эпизод заводит рассказчика очень далеко, и я не мог при воспоминании того времени мимоходом только поговорить о госпоже Яковлевой, ибо она вновь зашевелила мое сердце, давно уже не подвергавшееся тревогам любви, и тем сильнее подействовала на него, что я слишком обнадеялся на самого себя и не сдержал вожжей в руках. Это доказывает, что рассудок наш никогда дремать не должен. По счастью, при самом ревнивом свойстве жены моей, минутное нынешнее мое заблуждение, не имея никакого характера опасного, не повредило нашему согласию и не произвело в ней никаких тяжких впечатлений. Забудем это дурачество легкомысленного моего сердца, и дай Бог, чтоб оно было последнее.
   Наконец и дело мое мундирное, пройдя все судебные очистилища, получено в Москву с царской конфирмацией, которая последовала июля 20-го на доклад Совета. Московское общее собрание постановило определенье такого содержания, чтоб полицмейстера, признавшегося в сборе лишних денег на мундиры, лишить чинов, дворянства, сослать в Сибирь, а меня освободить от суда по силе манифеста, ибо Сенат собственного моего преступления ни в чем не находил, кроме небрежения, от которого последовало злоупотребление нижних чинов, но дабы и теперь не оставить меня в совершенном покое, положено было перебранные деньги на мундиры взыскать с разжалованного полицмейстера, а чего у него не достанет, то взыскать с меня, следовательно, я освобождался от наказания и наказывался все вместе, ибо, разумеется, что чиновник, ссылаемый в Сибирь, не много оставляет после себя имущества. Рано или поздно сей начет должен был обратиться лично на меня, он состоял из восьми тысяч, и мне оставалось ожидать приказания заплатить их, когда приговор дойдет до своего исполнения. Сенат долго колебался при назначении сих денег, по взыскании, куда их отдать? Иные хотели в Приказ общественного призрения, другие в пользу инвалидов, другие, наконец, а с ними и обер-прокурор15 рассудил, что поелику деньги были взяты с крестьян, то им же и возвратить надлежало. Так и постановлено. Впереди мы увидим, каким образом приведено сие к исполнению, а между тем всего было легче Рукина сослать в Сибирь, что тотчас и сделано.
   Семь лет протекло с тех пор, как это дело началось. Много оно крови у меня испортило. Слава Богу, кончилось, и теперь я могу равнодушнее судить об нем. Хотя я особую написал тетрадь о всех тех делах, по которым меня таскали, и там изложено все, что может убедительно быть для самых строгих добродетелей для оправдания меня, однако же я и здесь несколько строк напишу лишних о том же предмете. Вопрос: в чем состояло все дело? В излишках денежных, употребленных от недосмотра ли моего, от лихоимства ли тех чинов, кому стройка мундиров от меня препоручена была. Излишки сии составили только вообще, и то по какому-то натяжному расчету г. Ильина, восемь тысяч, а по разнице пришлось на каждого отдатчика столь малое количество, что никто и не жаловался. Возопиял за выгоды поселян сторонний человек и такой, который, грабя их в другом отношении, хотел принять защиту их на себя в таком случае, в котором они сами не сетовали, не просили даже молча, не роптали, единственно для того, чтоб повредить чиновнику, который не хотел доносчику дать с мундира по два рубли. Это известно всей губернии, кроме генерала Ильина, который затыкал уши, когда не надобно было их разжимать, ко вреду лично мне, словом, весь убыток поселян составлял восемь тысяч. Не легче ли было бы тотчас сию сумму взыскать с меня или с кого хотели, нежели то же самое приговорить, заставя меня вытерпеть всякое угнетение и мучиться шесть лет напрасно? Не явно ли все сии поступки правительства доказывают, что я гоним был по пристрастию и злобе, а не по правоте дела и по тягости преступления? Сколько ни старался Сенат, угождая верховной власти, представить меня преступником злостным, не мог, однако же, он инако сделать заключения, как обвинить в неосторожности, которая после манифеста уже не подвергалась никакому наказанию.
   Многие, следуя в публике фальшивым понятиям от недостатка логики в судах человеческих, почитали великим стыдом, что я подведен под манифест, но если рассудить о сем порядочно, то самое-то сие решение и приносит мне более чести, нежели поношения, ибо не подходит под манифест убийца, разбойник, тать судебного места или лихоимец. Если б я обвинялся в котором-нибудь из сих трех случаев, конечно бы на меня не мог упасть манифест, и покровительство оного, защитивши меня от суда и наказания законного, не есть ли доказательство, что проступки мои были неуважительны и не заслуживали ни такого пышного надо мною следствия, ни столь продолжительных истязаний. Постараемся забыть об них. Стократно благодарю Бога, что он не попустил меня покрыться такими пятнами, кои с трудом смываются даже и многими слезами раскаяния в совести обремененной, а те пятна, кои наводила на меня злоба человеческая, не должны огорчать высокого духа. Освободившись от всех правительств, наконец я мог в прежней свободе распоряжать моими поступками, ни от кого уже не зависеть, никого не страшиться и, сделавшись мертвецом для мира гражданского, я мог под тихою сению моего дома наслаждаться еще жизнию, не страшась быть снова жертвой людского шпионства, которое так нагло преследует всякого человека, грядущего на дело государево. Мои собственные дела становились единственною моею заботою, и я, примиря с собою общее мнение, которое перестало изображать меня злодеем, находил для себя разные удовольствия в публике между людьми добрыми и благонамеренными.
   Быть под следствием не значило уже ничего в настоящее время. Беспрестанно сменяли чиновников во всех губерниях, и даже около трона не спасались вельможи от нападков неправосудных. Тогда кроме нескольких губернаторов и других чинов судились генерал-губернатор16, министр17, статс-секретарь, и в таком множестве чинов я еще мог почитать себя счастливым, что, по ничтожности выводимых на меня обвинений, мое дело решилось прежде всех и без сопротивления конфирмовано государем, тогда как многих других возвращались для переделки снисходительные доклады Совета и Сената. Сие самое доказало публике, что мне более придавали преступлений, нежели могли их доказать, исследовав мое поведение по службе. Кончу печальную о сем повесть искренним желанием не быть никогда слугою государства такого, каково российское было в наше время.
   Уже мы собирались, разогнавши все политические тучи, принять участие в обыкновенных московских забавах, как вдруг нечаянно поражены были известием о кончине жены племянника моего Смирнова, Надежды Сергеевны, у которой мы все лето в Нижнем гостили. Бедная сия женщина, с излишеством ревнуя мужа своего, не имела смелости нигде и никогда с ним расставаться. Скоро по отъезде нашем племянник мой, охотник будучи такой же, как и отец его, стрелять тетеревей в шалаше на чучел, отправился в лес, ему последовала и жена его. Погода была сыра, она простудилась, привезена в город больная, в жару, и спустя несколько дней, ноября 1-го, скончалась, оставя после себя человек пять в малолетстве18. Состояние вдовца было отчаянное, письма его то доказывали, и я тем сильнее сожалел о сей бедной жертве темперамента пылкого, что никак не ожидал столь скоропостижной смерти. Будучи молода, здорова и свежа, она, казалось, многими годами пережить могла бы нас, но роковой час ее был ближе, нежели мы полагали, и несчастная эта женщина оставила свет точно в то время, когда жизнь ее становилась необходима и для мужа, и для детей. Судьба не входит в сии расчеты, и смерть косит род человеческий без разбора, как бы для того, чтоб удостоверить нас более и более, что есть над нами провиденье, под очами которого отцы, матери, супруги и все умирать могут, не нанося вреда птенцам, после них остающимся, и не лишая их способов достигать предназначенной цели Всемогущим, цели благой и совершеннейшей, нежели все наши об них попечении и пустые заботы, ибо оку всевидящему будущие пути известны, а нам и самое настоящее время кажется загадкой.
   В тех же днях дошло до нас известие о кончине доброго старичка Соковнина Сергея Петровича, родственника моего по матушке19, который меня очень любил и которого я искренно почитал. Муж добродетельный, богобоязливый, благодушный, которого мне было крайне жаль. Незадолго пред сим, проживши зиму целую в Москве, он сильно приучил меня к своей беседе, я часто с ним видался, иногда переписывался. Несмотря на преклонность лет, он умел быть любезен с старцами и с молодыми. Я от чистого сердца пожелал душе его, от нас отшедшей, всех благ небесных и жизни вечной, а наш временный живот есть не что иное, как беспрестанное зрелище хищничества смерти.
   Я имел случай упомянуть и прежде, что мои сочинении в нынешнем годе были собраны и напечатаны третьим изданием в лавке у Ширяева. Издание сие, было прекрасно отработано во всяком отношении, говоря в типографическом о нем смысле, и пущено в продажу довольно высокою ценою. Посвятя оный Университету, как месту, в котором я получил первое образование, я поднес несколько экземпляров как ему, так и Обществу словесности московскому по званию его почетного члена. Университет удостоил меня благодарною эпистолой, которую за честь себе поставлю сохранить на память моим детям. Она написана была слогом самым лестным для моего еще тщеславного сердца. По удостоверению же доброго Ширяева, книга расходилась хорошо, и ежели он не мог ожидать от нее больших барышей, по крайней мере, не должен был опасаться убытков, а судя по оценке публики, стихи мои еще ей нравились, и мода на них не пропадала.
   Читатель сих записок видел в свое время, на каком положении издавались мои сочинения вторым изданием. Они отданы были тогда с публичного торга самим Университетом Пономареву с тем, чтоб на вырученные за оное деньги вдруг и на некоторое число ежегодно покупались книги для составления библиотеки в гимназии владимирской в пользу обучающихся. Намерение мое не исполнилось. Пономарев обманул и Университет, и гимназию. Сия последняя щечилась около его газетами, журналами, всяким вздором и снисходила его неисправности. Он ставил ей на счет разные пустячные листочки и квитался в обязательстве с Университетом. Гимназия молчала. Я, приметя сей обман, но поздно, жаловался, хотел Пономарева прижать. Университет потребовал от него отчета. Он не мог быть удовлетворителен. Университет хотел защищать права контракта, но во время вторжения в Москву неприятеля многие акты распропали. Пономареву легко было на это сослаться, итак, процесс мой кончился ничем. Не желая быть обманут в другой раз таким же образом, я ныне распорядил сам третьим изданием. Ширяев имел дело со мной и обязался дать мне на тысячу рублей книг, которые по выбору моему на его коште отправлены в гимназию и составили по крайней мере хорошее начало библиотеки, чем я и достиг первоначальной моей цели20. Гимназия получила что ей следовало по моему обязательству. Я остался доволен, Ширяев не подвергся накладу, а прежние упущения надлежало предать забвению.
   Осенью настоящего года был в Ахене политический конгресс. О чем, я не знаю, да и не принадлежит это к моей Истории, а довольно сказать, что император, бывши лично на оном, подвергся было неприятному происшествию в Брюсселе. Там открылся заговор в пользу Наполеонова сына, хотели принудить государя нашего согласиться на возведение его на французский престол. К счастью, завременно узнали о сем заговоре, и он не имел тех опасных последствий, кои по плану его могли угрожать России. Государь благополучно возвратился домой, избегнув замыслы иноземных проказников, кои под щитом свободы и либеральных систем хотели переворотить снова весь порядок дел в Европе. О сем происшествии тотчас напечатано было в "Северной почте". Нескромность сей официальной газеты испугала московскую публику21. Весьма невыгодные пошли толки на сей случай, но скоро он объяснился, и приезд государев в отечество успокоил тревогу жителей обеих столиц. Императрицы, также совершив свое путешествие, благополучно возвратились в вожделенном здравии в Петербург. Весь двор снова собрался в кучку22, один великий князь Михаил Павлович разъезжал по чужим землям и оканчивал практическое свое воспитание наглядкою на правительство и дух чужих народов.
   Зима на севере украшена была разными забавами. У великого князя Николая Павловича давались балы каждую неделю. Вельможи, в угодность молодой великой княгине, приглашали ее танцовать к себе. Публика силилась превзойти Москву в роскоши и увеселениях и усугубить их в сравнении с теми, коими наслаждался двор в Москве. Москва, с своей стороны, никогда не отставала от Петербурга. В таком соревновании сих двух первых городов Европы публика находила способ приятно проводить время и забывать суровость своего климата. К нам в Москву приехала на зиму одна из богатейших помещиц в России графиня Бобринская, жена побочного сына Екатерины Второй. Пользуясь обширным имением и от природы будучи склонна ко всему веселому, она открыла дом свой, ознакомилась со всеми и начала давать не балы, а можно сказать, праздники. Дочь ее, вышедшая замуж за миллионщика князя Гагарина, оживотворяла собрании в доме своей матери. Обе они любили веселить и веселиться. Составился у них благородный театр. Кроме парадных балов, еженедельно учащались приятные вечеринки. Тут разыгрывались шарады, провербы {Маленькая пьеса, построенная на поговорке.}, и всякая французская забава предлагалась непринужденно охотникам до удовольствия. Кто же от него откажется? Скоро вся Москва хлынула к графине Бобринской, и дом ее уже не мог помещать посетителей. Всегда в Москве сыщется кто-нибудь для одушевления города. Каждую зиму в нее молодые люди съезжаются отвсюду, даже из самого Петербурга, повеселиться. Какая-то вольность в обращении и свобода от принужденных этикетов, коими славится Москва издавна, составляли очаровательную прелесть наших в ней соединений. Я не был знаком с графиней Бобринской, но, по ремеслу актерскому будучи еще на что-нибудь годен в обществе, скоро был к ней приглашен и обласкан с отменным доброхотством. Жена моя за трауром своим по матери не могла ближе году участвовать в ее веселостях, но я и дочери мои, мы то у нее, то у дочери ее пользовались разными забавами. Из всех собраний, кои состоялись в ту зиму у графини Бобринской, замечательнее всех сделался по необыкновенности своей маскарад наподобие венецианских карнавалов. Все гости должны были наряжаться в вымышленные платья и спрятаться под лакированную личину. На этом бале княгиня Гагарина рассудила позабавить мать свою спектаклем. Мы сыграли пародию Клеопатры по-французски, и я в маске, изображающей совершенную красавицу, явился вдруг в порфире и с державой в роле Клеопатры самой. Всякий играл что-нибудь противоположное своему настоящему лицу. Такое смешное зрелище, составленное из уродливых контрастов, восхитило всех, и общая хохотня увенчала труды наши желаемым успехом. Никто меня не умел узнать в моем превращении, никто не [с]мел подумать, чтоб человек в мои лета решился так дурачиться, как я в этот незабвенный вечер удовольствия. Люди с предубеждениями везде любят выставлять лета и чины. Я признаюсь в моей слабости: для веселья мне все кажется возможно, пристойно и позволительно, что не вредно ни самому, ни другому. Такова была эта забава, и я ею воспользовался без малейшего жеманства и причуд. Я и теперь еще с удовольствием вспоминаю, как я вдруг из мантии Клеопатры выпрыгнул в бумажный футляр, представляющий версту, и двигал с собою столп этот по зале. Ни гостям, ни самой хозяйке не приходило на мысль, чтобы в версте находился я. Такими-то невинными забавами я искал украсить свою старость и самого себя обмануть, приноравливаясь к суетам молодых людей, но скоро потом почувствовал, что природа уже в последний раз позволила мне пошутить над собой, и болезни, которые с наступающим годом меня встретили, заставили меня принять род жизни более согласный с моими летами.
   Трудами искусного врача Шмица в Москве нога моя была вылечена совершенно, и как будто нарочно для того небо возвратило мне здоровье, чтоб я отрекся от резвостей, уже тяжких для моих одиннадцати люстров {От фр. lustre -- пятилетие.}, но я уроком провиденья не воспользовался и скоро был наказан сильнейшими изнеможениями. Хотя я, по обыкновению моему, и возобновил силы душевные врачевством веры, отговевши в последние дни Рождественского поста, и в предназначенный день, 24 декабря, вкусил таинственной христианской трапезы, но в то же время, обуреваем будучи суетным удовольствием плоти, предался им в полной мере, как младенец, не стяжавший никаких опытов. Подобные заблуждения ума исправляются одною сильною рукою всеблагого промысла, и она, скоро смирив меня, научила искать счастия остальных дней жизни моей не в растленных удовольствиях чувственности, а в тишине домашней жизни, сопровождаемой христианским благочестием. Итак, я могу сей год почитать почти гробом забав моих и последней эпохой суетного моего бытия на свете {Дальнейший текст отсутствует в Московской рукописи.}.
   

1819

   Генварь. Худое начало года, в домовой церкви нет обедни. У Бобринской маскарад 6-го числа, и я пою куплет после провербу. Больная нога снова захворала, ее разнесло, и в половине генваря открылись мокротные лишаи. Хожу с тростью, лечит меня Шмиц. Появилась "История" Карамзина1. Княгиня Куракина приехала в Москву. Приезд Кашинцева. Помолвка его сперва в Шуе на Шимоновской2, потом здесь на Бахметевой. Наконец, он на ней женится. Разрыв мой с ним. Я прошусь прочь от опеки. Кончина королевы Виртембергской. Мои стихи на сей случай3. Рескрипт ко мне от императрицы.
   Февраль. Кончина Натальи Михайловны Строгановой. Она отказала сыну моему Павлу тысячу рублей. Наряд его в Олонец4. Разнообразные зрелища в Москве в Великий пост, как то: индеец, Финарди, Цезарина, Готье и лев морской5.
   Март. Смерть и похороны Августина6. На место его Серафим7. Восторг Москвы при встрече его. Сборы наши в Володимир по случаю родин жены пасынка моего Алексея. Болезнь ноги меня не пускает. Она родила дочь 25-го числа, Наташу. Я говею в пост к Великому четвергу.
   Апрель. Убийство Коцебу8. Свадьба Элеоноры Ваксель. В то же время Безобразов Григорий скончался 17-го апреля в Юрьеве.
   Май. Производство дела нашего в Питере, успехи его. Хлопоты моих сыновей. Труды бурмистра9, который там. Старании Степана Михайловича. Велено пересмотреть дело в общем собрании в Москве. Болезнь князя Дмитрия. Мы выехали 31 мая в деревню. Нога все болит, и начинаются беспокойства от каменной болезни.
   Июнь. Мы приехали с двумя дочерьми благополучно в Александрово в июне 9-го числа. Миша остался в Москве, держит экзамен, получает аттестат и приезжает к нам10. Сестра уехала в Волхов и Киев. Княгиня Куракина гостит у нас дни три и опять едет в Москву. 22-го числа мы получили несчастные известии от Ефимовского. Сын его Михайла утонул11, а дочь до срока родила.
   Июль. Владимир Смирной, ездивший через Москву в Питер зимой, получил там городническое место в Нижнем при ярмонке12 и предложил мне прекратить аренду завода. Я намерен сам ехать в Нижний. Недостаток в деньгах и здоровье не позволяют. Вызываю бурмистра и винокура к себе и занимаюсь этим делом в Александрове. Аренда остается в своей силе до истечения срока, и я завода не беру. Князь Павел возвращается из Олонца здоров в Питер. Лето холодное и ненастное.
   Август. Мы проводим его весь в разъездах. Гостим у Алексея на именинах в Володимире. Заботы его по винной части. Приезд Любовь Ивановны в Патакино13. Свидание наше там с нею. Праздник в Русине. Новое знакомство с соседом Марковым14. Мы съездили вместе на Парскую ярмонку15. Болезнь внезапная Евгении. Без меня Бахметев нанимает несколько комнат в доме моем московском за двести рублей в месяц и прожил два месяца.
   Сентябрь. У Евгении кровь горлом в первый раз показалась 9 сентября в Русине. Праздник артиллерийский 3 сентября в Володимире, и мы там. Вечеринка веселая в Коврове. Военные наши знакомства. Резвости Александровские. Новые проказы Филиппа в Володимире. Появление его в Тамбове и любопытное письмо его к брату. Ему палец отрезан. Благополучный оборот нашего лесного дела в Питере. Возвращение и приезд ко мне бурмистра с винокуром. Праздник наш деревенский сентября 25-го. Нога моя все в одном положении. Я лечусь заочно у Шмица, принимаю лекарства по его рецептам и веду с ним о себе переписку. Повторяю просьбу о снятии опеки Кашинцева. По судам ничего не делают. Хлопоты мои. Я печатаю все его имение. Беспокойства также и по опеке Пожарских. Падение шуйской колокольни16.
   Октябрь. Возвращение княгини Куракиной в деревню. Мы выехали 2-го числа и с ней разъехались. Пребывание наше в Володимире. Там Евгеша разнемогаться стала и, за невозможностию везти ее в Москву до сухой погоды, лечится она у Мерчинского. Князь Дмитрий мой произведен в коллежские регистраторы с старшинством и попал в Иностранную коллегию к Каподистрию17. Рассуждение о ланкастеровых школах18. Мы отправились в Москву, я мучился от камня. Евгеша изнемогала от кровохаркания. На пути встретили нас вьюги и жестокие морозы. Зима ранняя и необыкновенная. Мы ехали до Москвы шесть ден, по одной станции в день. Испуг наш в Пехре насчет Евгеши. Мы выехали 22-го, а приехали в Москву 27 октября. Сестра приехала за неделю до нас. Евгешу лечить начал Шмиц и Гольдбах. Князь Юрий Владимирович дал мне две тысячи рублей под расписку. Я занимаю надбавочные деньги в Воспитательном доме. Извороты мои денежные. Дело в общем собранье назначено слушать в декабре. Я вызываю бурмистра.
   Ноябрь. Алексей приезжает по своим делам в Москву. Тревоги при его нечаянном отъезде. Евгеше день от дня хуже. Два раза ей кровь пускают из руки. Чахотка во всей силе. Доктор обходится круто и жестоко. Нога моя зажила, но прочие припадки продолжаются. Тормасов умер19. Скоро потом, ноября 16-го дня, скончалась Евгеша. Ее причастили в тот самый день. Плачь и вопль всего дома! Меня перевозят к Степаше20. Тело похоронил Парфений в Донском 20-го. Я возвращаюсь в дом свой. Князь Павел прискакал в Москву 27-го числа, не знав еще о кончине сестры. Князь Дмитрий приехал 30-го по получении сего известия. Знакомство с Новиковым и короткость его в нашем доме. Духовник мой городской архимандрит.
   Декабрь. Опять нога у меня заболела, и те же начал принимать и прикладывать лекарства. Смерть Соковнина 2-го числа. Дело мое в Сенате отсрочено до после святок. Бурмистр едет в деревню назад. 16-го числа получается с нарочным известие об отчаянной болезни княгини Куракиной. Третичная моя жалоба по Кашинцева опеке. В Москву приехавши, я начал заниматься сочинением нового для себя словаря всех тех лиц, с коими я был в отношении21. Приезжает в Москву Бобринская и Барятинский. Праздники их, но я никуда не езжу. Новый аглинский клоб при благородном собранье. Производство 12-го числа и появление генерал-губернаторов. Я говею к 24-му числу по моему обыкновению у Никольского попа.
   

1820

   Генварь. Сыновья мои уехали в Питер: Дмитрий 2-го, а Павел 8-го числ. 17-го числа Новиков стал свататься за дочерью моею. 20-го при отце его я их помолвил. 28-го разосланы карточки. 21-го сделался было пожар в моем кабинете ввечеру и всех нас перепужал. Рассуждение о новых моих отношениях по союзу с дочерью моей Новикова.
   Февраль. Я получил первое письмо от княгини Куракиной по облегчении ее после жестокой болезни. Заботы о приданом Вареньки и денежные по сему случаю извороты. Болезнь князя Юрья Владимировича и князя Сергия Михайловича Голицына. Убийство принца Берри1. Князь Дмитрий Владимирович приехал в Москву главнокомандующим2.
   Март. Медленность по делу моему с Орловым. Назначено новые собрать справки. Странное мое положение по сему делу c Алябьевым. Намерение мое продать свой дом и купить Кашкаровой3. Неудача в том и другом. Я говел на Страстной неделе и исповедывался в первый раз у общего духовника с женою. Известие от сына князя Дмитрия, что он назначен в Царьград в тамошнее посольство4.
   Апрель. 4-го числа отпуск приданого дочери моей. 5-го свадьба в домовой церкве у князя Юрья Владимировича. 6-го панихида по Ланском, убитом на поединке5. Рассуждение мое о сей странности. Свадьба Кологривова Степана, и я отец посаженый. Манифест о разводе великого князя Константина Павловича6. Высылка езуитов из России7. Болезненные мои припадки усиливаются. Я сажусь в соленые ванны. Князь Дмитрий мой приехал в Москву 25-го числа.
   Май. 11-го числа князь Дмитрий поехал в Царьград. Известие о жестокой болезни Урусовой. Дочь моя делает мне сюрприз и дает мне 25-го числа спектакль русский в моем доме, никого нет, кроме домашних. 27-го Новиковы едут в подмосковную к отцу. Лекарь меня не выпускает из города. Уныние мое и скука. Я занимаюсь своим лексиконом. Жена, сложась со всеми моими детьми и зятем, дарит мне к именинам моим Волтера. Пир мой в этот день для князя Дмитрия Владимировича Голицына и князя Юрия Владимировича.
   Июнь. Мучительное мое лечение от лишаев. Я никуда не выезжаю и сижу в халате без движения. Читаю Волтера, пишу стихи, по вечерам играю с домашними в карты. Приезд в Москву Загоскиных из Питера и Богдановых из деревни на короткое время.
   Июль. Новиковы переехали в город. Новые театральные их затеи. Я сочинил им шесть провербов8. После продолжительной болезни начал одеваться и выходить на воздух. 9-го числа выехал по мостовой с уменьшительною болью в пузыре, но все еще страдал и принимал лекарства. Чудо под Москвой от девочки. Торжественный приезд государя в Москву под вечер 16-го числа. Он уехал через два дни9. Приезд Каталани10. Она дает концерты. Я слышал ее. Общий восторг от ее голоса. Первое письмо из Царяграда от сына моего Дмитрия по почте. Оно писано 1-го числа, дошло до меня 24-го. Слухи перед тем о погибели одного корабля, на котором был Тургенев, его товарищ. 28-го у нас играли мой проверб11. В этом месяце я написал трагедию мою и два послания, о Волтере и о забавах сильного воображения.
   Август. Громкий слух о свадьбе цесаревича12. 1-го числа я крестил у Рахмановых младенца Александра, который скоро умер. 11-го числа у нас играла Варенька еще комедию и мой проверб13. Я начал перевод в стихах Волтеровой трагедии "Agathocles".
   Сентябрь. Манифест Польше о браке великого князя14. Лондонские соблазнительные происшествии15. Неаполитанское возмущение. Государь поехал в Тропау на конгресс16. Хлопоты мои около Теряева. Смерть его. Кончина мамзель Шатофор. Погребение Мальцевой, привезенной из Рима. 27-го числа у нас опять спектакль. Перевод мой "Агафоклеса" кончен17. Указ о наборе рекрут четырех с пятисот.
   Октябрь. Происшествие ямаков в Цареграде18. Переписка моя с Дмитрием. Смерть меньшой Яньковой19. Смерть Евлампия Кашинцева. Трудные мои выезды на колесах. Приезд Безобразовых в Москву. Болезнь сестры моей20. Репетиции у нас и у князя Юрия Владимировича. Я кончил мой лексикон и написал послание в стихах к Телегину о нынешнем лете21. Худая и мокрая с холодом погода во все оное. Прекрасная осень, но повсеместный неурожай. 28-го числа у нас большой спектакль. Алексей здесь с Наташей. Бунт в Семеновском полку22.
   Ноябрь. Два дни сряду спектакль у князя Юрия Владимировича в доме, и я играю23. Сплетни по тамошнему и нашему театру. Свадьба у Бутурлиных. Я отец посаженый. Афанасий, старый батюшкин слуга, умер.
   Декабрь. Спектакль 4-го числа у князя Юрия Владимировича. Неприятности от театра в пользу бедных. Я отказываюсь, оно не состоялось. Рассуждение мое о сем. Спектакль русский у нас 14 декабря. Варенька играет в последний раз за тягостью. У князя Юрия Владимировича играют 18-го. 20-го числа Азор, наша собачка, погибла. Сожаление наше об ней. Сноха жены моей Любовь родила дочь Аграфену. Побуждении к сдаче Кашинцева опеки. Я по обыкновению говею к 24-му числу. Учащенные забавы нынешней зимы в Москве и многочисленные театры в благородных домах. Зрелище зверей и панорам24.
   

1821

   Генварь. 1-го числа у меня в первый раз поют обедню мои певчие и очень неудачно. Досада моя. Я ухожу из церкви. Единоборческий спектакль у Кокошкина "Crispin rival de son maître"1, по-русски. Новикова 13-го числа переезжает в мой дом для родин. 14-го она родила сына Александра, слава Богу, благополучно. В осьмой день, 21-го, он окрещен в нашей домовой церкве. Восприемниками были я и Хрущова, Новикова отец и сестра Селецкая заочно. У Неяловой театр, я играю там в "Les folies amoureuses"2 26-го числа. Странные похождения в Владимире с Меркуловым по выборам3.
   Февраль. Веселости всей зимы, особенно масленицы. Картина наших домашних увеселений и последний спектакль. Связь моя с В<ельяминовой> и начало ежедневной с ней переписки. Владимир Смирной с молодой женой приезжает в Москву и стоит у нас в доме. Она играет у нас комедию. Алексей также приезжает и по нескольких днях едет в Питер. Обращение его с Грушей. Сплетни наши по театру с Алексеевой, и оттуда остуда с Долгорукова домом. Падение мое у Полторацкого в театре.
   Март. Нелюбова идет замуж. Хлопоты мои с Мишей в рассуждение военной службы. Наконец, отправляю его с почталионом в Питер марта 4-го, и там он скоро определен актуариусом в Иностранную коллегию. Наши общества литературные во весь Великий пост4. Публичные концерты славного флейттраверсиста Drouet5. Я сжег все мои переписки с 819 года. Причина сего поступка. Юлия Смирнова просит позволения идти замуж. Разные слухи о Цареградских происшествиях6. Положение Неаполя и Гишпании7.
   Апрель. Мое рожденье пришлось в Великий четверг, и я причащался. Святую неделю был болен и с нуждой выходил пешком. Принц Мекленбургский посетил Москву; я его видел на обеде у Голицына8. Приступ к найму моего дома на восемь лет и неудача. Трогательное письмо ко мне Алексея из Питера насчет рекомендации его министру просвещения9 и дерзновенное письмо другого пасынка Филиппа к матери своей. Проказы его.
   Май. Внуку моему Алексаше привили коровью оспу 7-го числа. Павел, сын мой, определен в Бесарабию10. Хлопоты мои по Воспитательному дому и услуга, оказанная при сем Рахмановым. Общества наши словесные прекращаются, а начинаются пикники за городом. Большая буря и град 17-го числа, от которой у меня выбито на сто рублей стекол. Беспокойства по делу диакона Измаила. Умножение моей библиотеки дорогими книгами.
   Июнь. Все мы расстаемся. Дочь моя выехала в деревню 3-го числа. Мы пустились в Шую 12-го. Проводы Вельяминовой в Перовских рощах. Мы прибыли благополучно в Комары к Алексею 18-го числа. В Володимире узнали о скоропостижной смерти генерала Ильина11. Свидание наше с Филиппом. Примирение его с матерью. Павел и Александр, дети мои, приезжают к именинам жениным к нам туда, и от меня Павел едет в Бесарабию, воротясь дня через три в Москву с братом. Мы прибыли в Александрово 28-го. Скорбное наше появление в это место. Известие из Москвы, что дом мой торгует Александр Павлович Офросимов12. Я посылаю нарочного, но торг наш расходится. Во все время пребывания моего в деревне я хвораю.
   Июль. Посещения наши взаимные с княгиней Куракиной. Я у нее гощу неделю больной в халате, она у нас потом хворает. Перемены в духовенстве. Серафим из Москвы замещает петербургского покойного Михаила. В Москву Филарет, а в Володимир Парфений на место Ксенофонта, отправленного в Каменец13. Лопухин Николай Ардалионович умер. Нелюбова вышла замуж. Разлука наша с княгиней Куракиной. Недуг принуждает меня ехать в Москву. Занятии мои в Александрове. Читаю Бюффона, Волтера, Руссо. Сочинил четыре послания в стихах и разослал. Заочная переписка моя с Вельяминовой. Обращение прекрасное пасынков моих со мной. Они дали мне сюрприз, сыграли моих " Представителей "14.
   Август. Мы выехали из Александрова в Москву 9-го числа. Пребывание наше на пути в Комарах и Володимире. Смена там всех начальников15. Полки все выступили в поход. Город опустошился. Я получил известие, что посольство наше выбралось благополучно в Одессу из Царь- града16. Я выехал из Владимира, захворал на Ворши, тащился по одной станции в сутки и прибыл в Москву благополучно 28-го. Вельяминовы приехали из подмосковной для нас на несколько дней. Первое мое свиданье с ними 2 сентября.
   Сентябрь. Варенька переехала в Москву на житье 18-го числа. Сестра воротилась из Волхова 23-го числа. Болезненное мое состояние, и я никуда не выезжаю. Все лето было мокрое и негодное. Мать Вельяминовой захворала сильной простудой и слег[л]а; от этого они принужденно остались на житье в Москве, и свиданьи наши были редки. Сын мой Дмитрий посылай был от посла проводить его графиню в Радзивил, и оттуда он пробрался прямо в Питер17. Об этом писал ко мне Миша, а не он сам, чем я и огорчился. Холодная моя с ним переписка.
   Октябрь. Возобновление беспокойств по опеке Кашинцева. Скучная и ненастная осень в Москве. Я занимаюсь переводом на французский язык для княгини Куракиной "Разговора о счастии". Появилась в Москве италиянская опера. Общий восторг. Голицын, князя Сергия Михайловича брат, князь Александр скончался в Париже18. Начало моей переписки с Павлом в Бесарабию и конец переписки в Царьград.
   Ноябрь. Сыну Дмитрию дан орден св. Анны третьей степени19. Известие о болезни сестры моей Селецкой. Ей делали операцию, выпускали воду, и она перевезена лечиться в Киев. Землетрясение в Кишиневе20. Сравнение зимы настоящей с прошлогодней.
   Декабрь. Тяжкая моя простуда, начинавшаяся 3-го числа. Я освобождаюсь от оной, говею и причащаюсь 24-го числа. Погода скверная, ни морозов, ни снегу. Съестные припасы портятся. Общее сетование. Болезни, голод и дороговизна. Во всех веселых предприятиях неудача, ни одной комедии сладить нельзя. Одно было заседание нашего литературного общества21. Алексей приезжает в Москву, где тотчас вице-губернатором Бибиковым определен в надзиратели по винной части в Подольск. Неожиданные родины дочери моей 22-го числа в ночь. Бог дал мне еще внука. Назвали его Михайлом. Крестили его мы с Хрущовой 30-го числа. Беспокойства мои оттого, что мы на сей раз с дочерью в разных домах. Свекор ее еще в деревне. Две свадьбы в нашем родстве, Татищева за Арсеньева и Нарышкина на Хрущовой. Мы, по милости Демидова, который в Петербурге, пользуемся его ложей в опере. Зима наконец стала о рождестве, и я помаленьку начал выезжать на полозках.
   

1822

   Генварь. Беспокойства мои по делам дьякона Измаила. Кончина его. Свадьбы Татищевой и Нарышкина. Известие печальное в то же время о кончине сестры моей Селецкой 11 генваря в Киеве.
   Февраль. Посредничество мое между Ушаковым и женою его. Возобновление моего общества словесности Великим постом1. Я занимаюсь моим лексиконом. Болезнь Анисьи Федоровны2.
   Март. Стихи мои на чистый понедельник3. Сын мой Дмитрий приехал в Москву 17-го. Необыкновенное состояние природы 22-го числа, гром и молния, и назавтра выпал снег.
   Апрель. 8-го числа князь Дмитрий отправился в дилижансе обратно в Питер. 10-го происходило в домовой нашей церкве бракосочетание Мальцевой. Свадьба Бутурлиной и мое пиршество. Отставка пасынка моего Алексея4. Новиков получил крестик5.
   Май. Частые мои недуги и крапивная лихорадка с бессонницами. 13-го у меня был Мудров на консультации. Тяжкая необходимость остаться бессъездно в Москве. Крайний недостаток в деньгах. Крутая и опасная болезнь Классона.
   Июнь. Вельяминовы уехали в Рязань 4-го. Одолжении денежные Офросимова и Мальцева. Благополучная оспа на меньшом внуке моем. Пасынок мой с семейством переезжает в Москву на квартеру. Новиковы выехали в деревню 25-го числа, а 26-го семья пасынка моего перебралась к нам. 29-го родилась у них дочь Варвара.
   Июль. Назначение сына моего Дмитрия в Рим6. Переписка моя с Сперанским. Перестройка в доме. Вельяминовы, воротясь из Рязани, отправились в свою подмосковную. Словесные мои упражнения. Новые стишки7 и переписка словаря. Частые мои пароксизмы, и я перестаю лечиться. Князь Дмитрий прибыл в Москву в дилижансе 24 июля. Классон становится очень труден, и его причастили 10-го числа.
   Август. Князь Дмитрий отправился от меня в Рим 3-го числа. С ним поехал мой слуга Митюшка. Отчаянные больные в доме: Захар, Аграфена и Флена. Недостаток в деньгах так велик, что я принужден заложить на время табакерки с волосами покойной жены и с портретом нынешней. Промен многих старых книг моих французских на новые русские у Пономарева. 27-го числа скончались в доме в одно время и Аграфена, и Классон. 28-го в самый день их похорон приехала Варенька из деревни прямо к нам в дом и с мужем, и с детьми. Указ о масонах8. Рождение великой княжны Ольги Николаевны 30-го.
   Сентябрь. Внук мой Алексаша занемог вдруг водяной в голове и умер 4-го числа. Деревня моя в Нижнем описывается, и женина также, за неплатеж процентов в Воспитательный дом. Флена скончалась 16-го числа. Труппа французских актеров приехала из Питера9. Государь отправился на конгресс в Верону10. Отъезд пасынка моего в Вологду и обстоятельства его. Сын мой Павел проехал из Бесарабии прямо в Питер, не заезжая в Москву.
   Октябрь. Ссуда Владыкиной жене и обещании меня одолжить. 24-го у нас первая вечеринка в новом покое.
   Ноябрь. Я получил два письма от Дмитрия из Турина и Флоренции. Проказы его слуги в Вене11. Переписка моя с ним через петербургских курьеров. Переписка сестры моей с Малиновским и худой успех ее. Вседневная моя переписка с Анисьей Федоровной. Ссылка Лабзина и Катенина12.
   Декабрь. Пасынок мой определен в Тотьму и опять служит по винной части. Вельяминовы к Святкам переехали в город. У Апраксина благородный спектакль, и у нас затевается. Французские театры продолжаются, и мы ими пользуемся13. Я говел к 24-му и исповедывался у Ивана Ивановича.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

1807

   1 Свадьба отправлена ввечеру в Инвалидном доме в тамошней церкве... -- Современный адрес -- г. Владимир, ул. Фрунзе, д. 65.
   2 ...зять его... -- А. В. Зеленецкий.
   3 ...статс-секретарем... -- В начале XIX в. статс-секретарь -- высшее гражданское почетное звание, дающее право личного доклада императору.
   4 ...попавши в секту так называемых мартинистов... -- См. 1789 г., примеч. 6.
   5 ...иллюминаты... -- Близкая к масонам ассоциация, основанная в 1776 г. в Баварии профессором из бывших иезуитов А. Вейсгауптом. В 1786 г. была запрещена и прекратила свою деятельность, но еще долго ее необоснованно обвиняли в инспирировании Великой Французской революции.
   6 ...известие от сестры Селецкой, что она родила сына Михайлу... -- М. В. Селецкий родился 20 февраля.
   7 Зрелища, им представляемые под именем кинетозографии... -- О представлении кинетозографии Робертсона см.: Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. Запись от 30 декабря 1805 г., с. 147.
   8 ...Благовещения... -- 25 марта, то есть совпадает с днем рождения тещи И. М. Д.
   9 ...кутья выходила на поединки с питомцами Волтеров. -- Кутья -- насмешливое прозвище церковников. Питомцы Волтеров -- французы-безбожники.
   10 ...ремонт... -- в кавалерии: заготовка лошадей, пополнение ими полков по мере нужды.
   11 ...платить по сту рублей за кирасирскую лошадь и по восьмидесяти за драгунскую. -- Кирасиры -- тяжелая кавалерия, а драгуны -- легкая, поэтому к кирасирским и драгунским лошадям предъявлялись разные требования.
   12 Отказать Голицыну в застое... -- В защите.
   13 ...опорожнив крючок... -- Чарку.
   14 ...до замирения, которое, к счастию его, последовало летом. -- Перемирие было заключено 12 июня 1807 г., Тильзитский мир был подписан 25 июня (6 июля) и ратифицирован 27 июня (8 июля) 1807 г.
   15 Святая неделя в этот год... -- С 14 по 20 апреля.
   16 ...в день именин жены моей... -- 23 июня.
   17 ...освятилась 10 июля на золотых воротах старинная церковь... -- 10 июля празднуется Положение ризы Господней в Москве.
   18 Празднуемый тогда же мир новый с французами и воспоминаемый старинный с турками под Кайнарджи... -- Новый мир с французами -- Тильзитский, для России унизительный. Старинный с турками под Кайнарджи -- Кючук-Кайнарджийский мир, заключенный 10 (21) июля 1774 г., завершивший русско-турецкую войну 1768--1774 гг., очень выгодный для России.
   19 ...сближал в помышлениях две эпохи, весьма различные между собою и кои много давали пищи философии. -- У И. М. Д. есть неопубликованное стихотворение "Сравнение веков. Писано после Тильзитского мира в Володимире" ("Запрещенный товар или Потаенное собрание тех моих сочинений, коих я или не хотел, или не мог выпустить в свет" // ОРК и Р НБ МГУ. 1 Рк. 1752. Рук. 36. Л. 11об.--15).
   20 ...торачить... -- Торочить, привязывать добычу ремнями к седлу.
   21 ...я, как новый Санхопанса, обозревал временное свое владение... -- Во втором томе романа М. Сервантеса "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский..." есть эпизод, когда Санчо Панса становится "губернатором" на "острове", выделенном ему неким герцогом ("Глава XLIX, о том, что случилось с Санчо Пансою, пока он дозором обходил остров").
   22 ...ездила погостить верст за сто с лишком к родственникам нашим, людям добрым, Яньковым. -- Кн. А. Н. Долгорукова с дочерью Прасковьей ездили к Н. А. и Ф. А. Яньковым в село Петрово Тульской губернии на освящение церкви. Они прибыли вечером 18 июля, 20 и 21 июля было освящение престолов (в основном храме и в приделах); именины княгини (25 июля) отметили также в Петрово (см.: Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л.: Наука, ЛО, 1989. С. 105--106).
   23 ...обер-форштмейстеры и форштмейстеры... -- Чины Лесного ведомства (относилось к Министерству финансов): форштмейстер -- XII класса, обер-форштмейстер -- VI класса.
   24 ...по смерти графа Васильева вступил в министерство финансов г. Голубцов... -- Гр. А. И. Васильев умер 15 августа 1807 г., Ф. А. Голубцов назначен на его место (министра финансов) 26 августа 1807 г. и оставался на этой должности до 1 января 1810 г.
   25 ...матрос, дослужившийся наглостью до темляка... -- Темляк -- тесьма с кистью на шпаге, знак офицерского чина.
   26 ...ударивши однажды в щеку Бобринского... -- А. Г. Бобринский в 1788--1894 гг. жил в Ревеле, а И. М. Епанчин служил на Балтийском флоте, в частности, в 1791 г. плавал на судне, курсировавшем между Кронштадтом и Ревелем. В 1794 г. А. Г. Бобринский женился и переселился в замок около Юрьева (ныне Тарту), а И. М. Епанчин в 1795 г. переведен в Астрахань. Никаких данных о том, что они встречались, нет, хотя это вполне возможно.
   27 ...некто Епанчин, <...>. Вот его биография! -- Согласно "Ведомости находящихся под судом в комиссии по первой флотской дивизии" от 7 мая 1794 г., флота лейтенант Иван Епанчин был штрафован по указу Адмиралтейств-коллегии от И октября 1793 г. по обвинению "в непорядочном себе поведении и исправлении должности без всякаго рачения", о чем было представлено адмиралу В. Я. Чичагову 28 января 1794 г. (РГАВМФ. Ф. 200. Оп. 1. Д. 295. Л. 66). Согласно же Экстракту указа из Адмиралтейств-коллегии от 22 июня 1794 г., он оставлен от штрафа свободным, но о добром его поведении предписывалось строжайше подтвердить. Кроме того, особо оговаривалось, что "как он не впервые оказывается в поступках, офицерскому званию противных, и ежели за сим не воздержится или в чем-либо пренебрежет свою должность, то при малейшем проступке поступлено будет по всей строгости законов" (Там же. Д. 286. Л. 112). Наконец, согласно "Алфавитному списку лиц, бывших под судом и следствием за период с 1803 по 1830 годы (По материалам фонда No 203)", капитан-лейтенант Епанчин в эти годы состоял под судом и следствием дважды: в 1805 и 1810 годах (РГАВМФ. Ф. 203. Оп. 1. Д. 1462. Л.20, 50; в этот период существовал лишь один капитан-лейтенант Епанчин), но самих следственных дел обнаружить не удалось. Однако "Общий морской список" (отразивший официальный послужной список) не содержит никаких указаний на штрафы и состояние под судом, и согласно ему карьера И. М. Епанчина выглядит так: 1 мая 1779 г. принят кадетом в Морской корпус, 1 февраля 1782 г. произведен в гардемарины, в 1782--1787 гг. ежегодно находился в плавании в Балтийском море из Архангельска в Кронштадт на транспорте "Турухтан", 1 мая 1785 г. произведен в мичманы, 1 января 1788 г. произведен в лейтенанты, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг.: в 1788 г. находился в плавании в Финском заливе на корабле "Европа" в эскадре адмирала А. И. фон Круза, в 1789 г., командуя полушебекою "Орел", в составе гребного флота участвовал в первом Роченсальмском сражении 13 августа 1789 г., в 1790 г., командуя полупрамом "Лев", участвовал в Выборгском и втором Роченсальмском 28 июня 1790 г. сражениях, в 1791 г., командуя транспортным судном "Маргарита", плавал между Кронштадтом и Ревелем, в 1793 г. на корабле "Эмгейтен" находился в плавании в Немецком море у берегов Норвегии, в 1795 г. командирован в Астрахань, где в 1796--1798 гг., командуя ботом "Орел" в составе Каспийской флотилии, плавал к персидским берегам, в 1799 г. переведен из Астрахани в Санкт-Петербург, 28 ноября 1799 г. произведен в капитан-лейтенанты и командирован в Нижегородскую и Тамбовскую губернии для заготовки корабельных лесов, в 1803 г. был в кампании с флотом на Кронштадтском рейде, в 1804 г. находился при Архангельском порте, в 1805 г. на корабле "Мощный" перешел из Архангельска в Кронштадт, в 1806--1808 гг. находился во Владимирской губернии для осмотра лесов, 30 сентября 1809 г. уволен от службы тем же чином. Эта биография исключает происхождение из матросов и показывает вполне приличное образование. Что же касается неоднократных проступков, то причины, по которым они не нашли отражения, неизвестны.
   28 ...дослужившийся в морском флоте до контр-адмиральского чина... -- Согласно "Общему морскому списку", И. А. Пиллисиер был произведен в капитаны первого ранга только при исключении из флота с производством в обер-форштмейстеры, и лишь затем, в Лесном департаменте, дослужился до чина действительного статского советника (равного контр-адмиральскому).
   29 ...Бут и называвший себя бароном... -- в числе родов, признанных в Российской империи в баронском достоинстве, рода Бутов нет.
   30 ...владимирским городничим... -- Матвеем Исаевичем Кученевым.
   31 Долго ли до случая, когда везет? -- И. М. Д., ходатайствуя за Бута, писал в обращении к министру от 18 января 1807 г.: "Убеждаясь ревностною службою коллежского асессора Бута, который со времени нахождения своего в высочайше вверенной управлению моему Владимирской губернии городничим с 22 сентября 1804 года, исправляя должность сию сперва в уездном городе Гороховце, а потом с 5 октября 1805-го в губернском городе Владимире, по неусыпному попечению своему, особенной способности и рвению в исполнении во всех частях должности его, обращая на себя внимание местного начальства, заслуживает по справедливости награждения чином; но как в настоящем узаконенных указом 1801 года лет не выслужил, то я, не смея войти с представлением в Правительствующий сенат, приемлю смелость обременить оным высокую особу Вашего сиятельства и всепокорнейше просить о исходатайствовании ему у престола монаршего заслуживаемого им награждения" (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1807 г. Д. 260. Л. 1--1об.).
   32 Кто читал "Хижину мою на Рпени", в "Сумерках жизни" напечатанную... -- См.: Бытие сердца... Ч. 1. С. 243.
   33 Неожиданная смена графа Кочубея... -- Гр. В. П. Кочубей был уволен от должности министра внутренних дел 24 ноября 1807 г. Его в тот же день сменил кн. Алексей Борисович Куракин.
   34 ...индижестии. -- Расстройство пищеварения.
   

1808

   1 ...Сперанский уже отошел от графа Кочубея и принял новую должность. -- М. М. Сперанский, с 1802 г. состоя при министре внутренних дел гр. В.П. Кочубее, в 1803 г. был назначен директором Департамента Министерства внутренних дел, а в 1806 г. -- управляющим 2-й экспедицией (по государственному благоустройству) Министерства внутренних дел и в 1806--1807 гг. неоднократно замещал гр. В. П. Кочубея на докладах у императора. 19 октября 1807 г. он был уволен от управления 2-й экспедицией с повелением состоять при его императорском величестве.
   2 ...Лубяновский с Магницким не долго при нем служили, -- Ф. И. Лубяновский был в 1809 г. назначен статс-секретарем и управляющим делами принца Георгия Ольденбургского, а также управляющим Экспедицией водяных сообщений, М. Л. Магницкий в 1810 г. стал статс-секретарем в Департаменте законов Государственного совета.
   3 ...у муромского городничего... -- А. И. Дица.
   4 ... исправнику... -- Муромский исправник -- Павел Алексеевич Евреинов.
   5 ...по именному... -- По именному указу.
   6 ...важного делателя ассигнаций, -- Несколько ниже автор называет его фамилию: Бурылин. Это один из первых представителей известного в Иванове в XIX--начале XX в. купеческого семейства Бурылиных. Наиболее известен Андрей Иванович Бурылин (р. 1763), потомки которого и составили славу этого купеческого рода. Но владельцами фабрик в Иваново в начале XIX в. были также Панфил Бурылин и Родион с Афанасием Бурылины.
   7 ...пожалован исправник в коллежские асессоры из отставных гвардии офицеров... -- Иван Филиппович Пожарский, деверь второй жены И. М. Д.
   8 ...городничему пожалован прекрасный бриллиантовый перстень. -- Д. В. Голембовскому.
   9 ...Шуйское... -- Село Иваново принадлежало Шуйскому уезду.
   10 ...я потребовал иконы Максимовской Богоматери... -- Икона Максимовской Богоматери хранилась во Владимирском Успенском соборе (сейчас -- во Владимиро-Суздальском объединенном музее-заповеднике).
   11 ...от губернатора московского... -- Дмитрия Сергеевича Ланского.
   12 ...маленькая комедия моего сочинения по имени "Отчаяние без печали"... -- "Отчаяние без печали, или Так водится" (Бытие сердца... Ч. 4. С. 73--108).
   13 В Великую пятницу в полдень скончался во флигеле у нас барон Аил. Это было 3-го числа апреля. -- Пятница, предшествующая Пасхе, в 1808 г. приходилась на 5 апреля. О смерти бар. Ф. Ф. фон Аша и о вызове наследников И. М. Д. дал объявление в "Московских ведомостях", No 34 (25.04.1808), С. 881.
   14 Вместо графа Васильева, умершего почти скоропостижно, вступил во все должности его Голубцов. -- В 1802 г. Ф. А. Голубцов сменил гр. А. И. Васильева при исправлении должности государственного казначея; 26 августа 1807 г. -- на должности министра финансов. 7 сентября 1808 г. Голубцов был произведен в действительные тайные советники и назначен членом Непременного совета (с оставлением в прежних должностях), заняв тем самым то же положение, что и Васильев.
   15 Там губернатор был под судом... -- Петр Ульянович Беляков.
   16 ...плакася горько... -- Матф. 26, 75.
   17 Парижские террористы... -- Якобинцы.
   18 ...за мелочное какое-то несоблюдение формы при следствии... -- Мелочное несоблюдение формы при следствии, допущенное А. И. Дицем, состояло в учинении допроса с пристрастием, т. е. его провинность была совершенно аналогична той, что вменялась М. И. Арбузову (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1808 г. Д. 44. Л. 22а).
   19 Я писал к министру <...> и не мастер попадется строить дома. -- Письмо И. М. Д. к министру от 3 июня 1808 г. (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1808 Г. Д. 44. Л. 23--23об.).
   20 ...Диц сдал должность старшему под собой... -- Надворному советнику Василию Лукичу Измайлову, уездному казначею.
   21 Министр отвечал поздно... -- Ответ министра, содержавший решительный отказ на просьбу И. М. Д., датирован 23 июля 1808 г. (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1808 Г. Д. 44. Л. 26--26об.).
   22 Казанский собор и Биржа приготовляли зрелище удивительной красоты, но еще не были отделаны. -- Казанский собор был закончен и освящен в 1811 г., Биржа отстроена в 1810 г., хотя официально открыта только в 1816 г.
   23 ...тут жили великие князья, обе великие княжны... -- Николай и Михаил Павловичи, Екатерина и Анна Павловны.
   24 ...потешить дочь ее вензелем... -- Т.е. пожаловать во фрейлины, которые носили вензель императрицы.
   25 ...одному из предводителей <...> доставил тогда же чин титулярного советника. -- Вязниковскому уездному предводителю дворянства поручику А. Я. Звереву.
   26 Советник правления по старости лет просил отставки с полным жалованьем. -- Иван Иванович Куткин.
   27 ...вместе с отставкой того, помещен на его место в советники мой секретарь Шумилов... -- Указ об отставке Куткина издан 9 сентября, о назначении Шумилова -- 14 сентября, об обращении жалованья Куткина (600 руб. в год) ему в пенсион -- 28 октября.
   28 Рукопись эта найдется в моих прозаических сочинениях. -- См.: "Гражданские записки" И ОРК и Р НБ МГУ. 1 Рк. 1758, Рук. 32, л. 1--30.
   29 Решено быть свиданию между царями в Эрфурте. -- Александр I выехал в Эрфурт 2 сентября. Переговоры продолжались с 15 (27) сентября до 2 (14) октября 1808 г.
   30 ..."Федру", "Семирамису", "Танкреда"... -- "Федра" Расина, "Семирамида" и "Танкред" Вольтера.
   31 Канатный плясун превосходнейший в свете, имя его я забыл, в то же время показывал свое проворство <...> чтоб не слишком высоко броситься. -- В 1805 г. в Москве в Петровском театре выступал канатоходец Карл Транж (Trange).
   32 ..."à tous les coeurs bien ne s que la patrie est chère" (о, сколь отечество сердцам великим мило!)... -- Вольтер, "Танкред". Д. 1, сцена 3.
   33 ...о помолвке меньшого сына графа Николая Ивановича Салтыкова с дочерью князя Василия Васильевича Долгорукого. -- Гр. Сергей Николаевич Салтыков женился на княжне Екатерине Васильевне Долгоруковой.
   34 В Александров день по обыкновению огромный съезд был в Невском монастыре. -- По случаю тезоименитства государя.
   35 ...к мощам угодника... -- Александра Невского.
   36 ...к Черной грязи... -- Сейчас -- Первая и Вторая Черногрязевые улицы в Краснопресненском районе Москвы.
   37 ...Архаров, Баранов и шайка московских тунеядцев... -- Николай Иванович Баранов и один из братьев Архаровых (Николай Петрович или Иван Петрович).
   38 ...второе издание сочинений моих появилось в публике... -- Долгорукий И. М. Бытие сердца моего, или Стихотворения. 2-е изд. М., 1808.
   39 ...грузинский архиерей, старец семидесятилетний... -- Иона.
   40 Какие соки нам дадут отец и мать, / Так будем долго жить, иль рано умирать. -- "На кончину дочери моей княж. М. И." (Бытие сердца... Ч. 1. С. 36).
   41 ...председателя своего... -- Николая Алексеевича Сеченова.
   42 ...настоящего буяна... -- Ивана Андреевича Секерина.
   43 Это относится к ее подруге. -- С. И. Филатьевой.
   

1809

   1 ...Бедрицкий, как старый драбант... -- Драбант -- стражник. Бедрицкий -- майор губернской роты (внутренней стражи).
   2 Там угощали короля Прусского, который с своей супругой приезжал показаться на Неве... -- Фридрих Вильгельм III с женой, братом принцем Вильгельмом и дядей принцем Августом 25 декабря 1808 г. (6 января) 1809 г. прибыли в Стрельну, где были встречены Александром I, а 26 декабря (7 января) имели церемониальный въезд в Петербург, где пробыли до 19 (31) января 1809 г.
   3 Соверщено обручение великой княжны Екатерины Павловны за принца Ольденбургского. -- Обручение состоялось 1 (13) января, а венчание -- 18 (30) апреля 1809 г.
   4 ...граф Шереметев испускал дух на бархатном одре в богатых стенах. -- Гр. Н. П. Шереметев умер в Москве 2 января 1809 г.
   5 Лучше было бы отдать родным своим то, что награбил дед его и отец... -- И. М. Д. имеет в виду завещание гр. Б. П. Шереметева, по которому он оставил все свое имение сыну Петру в обход детей старшего сына Михаила.
   6 ...извещен в свое время вдруг о трех обстоятельствах: о смерти покойной, о браке ее и о рождении сына. -- Брак гр. Н. П. Шереметева и Прасковьи Жемчуговой состоялся 6 ноября 1801 г., гр. Дмитрий Николаевич Шереметев родился 3 января 1803 г., а 23 февраля его мать гр. П. И. Шереметева умерла.
   7 ...я в досуги свои исправлял "Записки шведского похода" и, обработав их, составя полную книгу, спрятал. -- См. т. 1, 1790 г., примем. 6.
   8 Г. Невзоров издал его в периодическом сочинении, называющемся " Друг юношества"... -- См. Заглавие, примем. 1.
   9 Посмотришь на себя, посмотришь на людей: / <...> / И вся-то наша жизнь не стоит двух грошей. -- См. 1798 г., примем. 1.
   10 Невестка его родная важную ролю играла у двора... -- Мария Антоновна Нарышкина была фавориткой Александра I.
   11 И стал я Брамарбас. -- Капитан Брамарбас -- персонаж комедии датского драматурга Людвига Хольберга (Гольберга) (1684--1754) "Брамарбас, или Хвастливый офицер" (1724).
   12 Дело в приказе -- вот и причина. -- Ода "Российским солдатам на взятие крепости Очакова сего 1796 года декабря 6 дня, сочиненная от лица некоего древнего российского пииты". (Творения Николая Петровича Николева, Императорской Российской Академии Члена. Ч. 4. "Смесь". М., 1797. С. 4).
   13 Одному только священнику <...> дали по представлению моему скуфью... -- Федор Туберовский был награжден скуфьей 9 марта 1809 г. Богослужебная скуфья -- ало-синяя бархатная шапочка, знак отличия белого духовенства. Получивший ее священник имел право вести службу в ней, а не с непокрытой головой.
   14 ...министрам и военному, и моему начальнику... -- Военным министром в это время был гр. А. А. Аракчеев, министром внутренних дел -- кн. А. Б. Куракин.
   15 ...знатного барина, учившегося некогда у него в Владимирской семинари аура, и даже все публичные позорища были на три месяца заказаны. Хотя его никому не было жаль, однако церемонии придворные требовали, чтоб вид скуки покрыл все городские лица. Все начали печалиться по указу, а особливо мы, но не о принце, которого никто в глаза не знал, а о том, что не удалось сыграть выученной комедии и блеснуть перед Москвой. О! Если бы иных огорчений на свете не было, как те одни, которые по наряду показываются между людьми, хорошо бы жить было на свете. Сей траур, однако, подлинно был для нас огорчителен, потому что пресеклись частые съезды у Трубецкого, и резвости остановились вдруг так, как маятник в часах, которых никто не заводит.
   В таком обстоятельстве не оставалось ничего иного нам к отраде, как дворянские выборы, которым наступило время. Трехгодичный срок их истекал в декабре. Самым великолепным образом призваны были всей Московской губернии дворяне в большую залу Сенатского корпуса. Так как Контора наша была в соседстве с ней, то я мог свободно быть зрителем свалки, все кричали вдруг, по обыкновению, и никого нельзя было расслушать, но я здесь о выборах говорить много не стану, они скоро действующим лицом мёня найдут в службе, и тогда удобнее будет мне рассуждать о странном их образовании. Так окончился первый год царствования Павла Первого для нас. Слава Богу, что мы его прожили. И это милостью неба почесть было можно. Мы еще были дома с своими детьми без разлуки вместе -- вот прямое и главное благо отца семейства; все прочее, по большей части, одна химера воспламененного воображения. Ничего нет выше натуральных удовольствий, они могут ли состоять в чем-либо ином, кроме тихой жизни среди своих домашних. Горести в семье, недостатки, нужды, все сноснее потому, что каждая такая ноша не падает на одного, но на многих, которые совокупными силами легче их выносят. Не знаю, все ли так думают? Но божусь, что я, при всех моих заблуждениях, не мыслил никогда иначе и истину сию ощущаю в полной мере. О! Сколь приятно такое убеждение, когда около себя видишь милую жену, всеми дарами природы обогащенную! Не все в одинаком положении. Тем более, слава Богу, и тысячу раз слава Богу, что я тогда находился в подобном.
   

1798

   Посмотришь на себя, посмотришь на людей:
   То скука, то печаль -- нет дня без приключенья,
   Минуты без тоски, часа без огорченья;
   И вся-то наша жизнь не стоит двух грошей1.
   
   Так изъяснялся я в стихах несколько лет ниже, и очень кстати стихи эти поместиться могут в заглавии сего года. Есть неоспоримо какая-то смесь в обстоятельствах, которые то окружают нас радостьми, то печалью, можно даже сказать об них, как о болезнях, что они в воздухе. В пространной комнате, где накурено разными благовониями, с ними соединяются и людские испарении. Не правда ли, что иногда обоняние наше то приятным, то неприятным трогается чувствованием? Так точно, право, так и обстоятельства, как дым, ходят в поднебесной, и иногда радость, а иногда печаль касаются наших органов. За всякую комедию, которую я играл в столице, судьба мне припасала огорчении, и я, право, не знаю, что из двух для чего делалось? Забавы ли для рассеяния моей печали, или печали для уменьшения восторгов? Ах! Где они, те счастливые годы, в которые человек восхищается, не думая о будущем! Они как сон проходят, и когда после этого сна проснешься, то день остальной жизни кажется нестерпимо долгим, а время сновидения так коротко, как день октябрьский.
   В генваре, наконец, разрешили забавы, смягчили суровость мнимой печали, и мы у Трубецкого комедию свою сыграли, но какую, я истинно не помню, кажется, из аглинского театра, "Le Bon ton"2. Удачно были розданы роли, всякий находился в собственном своем положении, и рукоплескании множества зрителей успех наш доказали, впрочем, утвердить этого доказательства нельзя. У приветливого хозяина ласковые гости готовы всякому скомороху бить в ладоши. Между тем сестре моей замужней рассудилось доставить нам неприятное приключение. Она с мужем ездила в Петербург. Как не посмотреть Павловых сумятиц! Там доживши до последнего пути и вместе до последнего времени беременности, чтобы не завесновать, рассудила пуститься в путь, положась на русское слово авось. Оно многим служит опорой, и в России без него едва ли бы мы могли считать столько славных побед, сколько войска наши их наиграли. Ефимовские граф с графиней поехали из Петербурга благополучно, но, доехавши до некоторой деревни в Тверской губернии, сестра почувствовала время родин и без всякой помощи родила в избе. Слухом земля полнится. Скоро дошли вести о том в Москву. Стоустная молва все умножает, и так сказали сперва, что она выкинула, назавтра -- занемогла, а дни через два -- уж и на свете ее нет. Мы сведали только с нарочным прямо от них о сем приключении, и сестра моя меньшая поскакала к ним быть свидетельницей нашего участия, но Богу угодно было дать ей еще несколько лет прожить3, хотя не без основания полагать можно, что сей случай был началом той болезни, которая ее с жизнию разлучила. Известии стали доходить в лучшем виде, и скоро все они возвратились довольно благополучно домой. Десятого февраля сестра родила, 14-го меньшая поехала, а 23-го все были уже с нами. Ребенок умер. Часто мы горюем, когда около нас нет докторов, и думаем, что погибли, а я, напротив, как Петрарх скажу: чорт ли в эскулапах!4 Всему пора и время. Пришел ли роковой момент -- ни все лейб-медики четырех стран света дыханья не продлят, напротив, если человек еще жить должен, и без лекарств протянет лет десять. Бог один держит нитку живота нашего, и когда он ее режет, врачи -- худые покровители.
   Кто читал мою Историю, тот видел до сих пор, что когда меня очень беды прижимали, тогда прибежище мое было к театру. На нем я не забывал, но рассеивал мрачные мои мысли. Сердце мое имело всегда довольно силы, чтоб перенести и самые жестокие напасти. Почему я это знаю, скажут? Смерть отца моего была хотя и печаль, но печаль натуральная по порядку естества, постигнуть меня рано или поздно назначенная. Правда; но оттого, что она была в естестве, меньше ли была огорчительна? Все приключении наши не суть ли естественны? Человек из круга природы никогда не выходит, следовательно, все, что с ним ни случится, все будет натурально. Но это не заставляет заключить, чтоб оно не было тяжело. Постыдное приключение и обида Улыбышева со всеми ее последствиями, конечно, напастью почесться может, но ты сам ее навлек, ты сам ей был причиной. Опять согласен; но меньше ли оттого она тяжела и прискорбна? Итак, отразив противуречие, утвердительно скажу, что сердце мое сильно и много несчастного перенести удобно, но воображение боязливо и мрачно, а оттого и нужно бывало мне всегда разбивать свои мысли, потому что они часто от меланхолического моего свойства бывали так черны, что возмущалось от них воображение, и я нередко близок бывал к тому, чтобы сойтить с ума. Для того-то и жена моя меня часто посылала в гости во времена своих болезней, дабы я менее страдал. Я не был охотник ни до собак, ни до вин, ни до карт, любил одних людей и очарований, следовательно, один театр способен был приводить в движение пылкие мои чувства и, занимая их, хотя ненадолго отвлекать от предметов печальных. Так точно и во время весны сего года убегал я дома своего, в котором всякая минута сопровождаема была горькими слезами. Жена моя начала так сильно харкать кровью и так неумеренно часто, что Политковский, ее доктор, да и прочие, ездившие к ней на консилии, не предвидели в животе ее надежды. При всем своем великодушии, теряла и она все уповании остаться в мире. Политковский однажды не обинуясь ей сказал, чтоб она готовилась в Донской, ибо он уж не знает никаких средств к ее спасению. Все сие делалось в ней, однако, без сильных изнеможений, она даже не лежала, но или что-нибудь работала, или читала книги, и каждая минута, каждый звук ее кашля грозил дому бедой. Увы! Какая картина! Какая бедственная полоса в жизни! Все усилии врачей час от часу становились более бесплодны, но Бог еще, Бог, сей великий целитель души и тела, не подписал приговора ее кончины. Он еще был преклонен к ее вздохам, моим слезам и молитвам праведных, коим она втайне милостыню творила. Бог ее сохранил тогда, как менее всего этого ожидали. В один день после последней почти консилии наудачу доктора ей предписали пить кобылье молоко. Новость ли сего средства, или страх приближающегося конца так сильно подействовали на ее нервы, что кровь, уняв гортанные свои потоки, обратилась к натуральным ее источникам. Жена получила бодрость, силы, и молоко кобылье возродило ее как бы снова. Оно ли сие произвело? Конечно, оно, по самому натуральному свойству своему и действию на слабые груди, но я тогда приписывал сие Богу и тем был еще вернее в своих надеждах. Сии строки будут иметь свое истолкование после, до тех пор пусть они и странны, и безбожны покажутся, не о том здесь рассуждать мы будем, а, обратясь опять к себе, удивлю читателя, когда скажу, что между всеми этими мучительными не днями, а неделями я играл комедию. Меня таскали на пробы, жена требовала, чтобы я ими занимался и не был дома, потому что, будучи мнителен, робок, не мог никогда скрыть своих чувств, они печатались во всех чертах моего лица и приводили только в пущий страх самую жену мою, которая и от собственного своего состояния, и от моих внутренних болезней была сугубо терзаема. Чего она не перенесла в это время!
   Здесь обязан я снова выразить ужасную черту характера императрицы. Желал бы молчать, но духу не ставало переносить все то, что она с нами делала. Пусть по крайней мере бумага примет, потомство на ней прочтет, до какой степени она с нами сурово обходилась. Против нашего дома в Москве, за Москвой-рекой, был так называемый скотный двор, Воспитательному дому принадлежащий, в котором для приезда опекунов или чиновников отделаны были покои. Доктора советовали жене моей переехать за город и там врачеваться чистым воздухом. Ничего лучше нельзя было приискать этого загородного дома. Жена, обратя на него свои виды, испрашивала позволения у императрицы туда на одно лето переехать, и в этом ей было отказано. А для чего? Для того, что императрица назначила в этом доме прививать коровью оспу нескольким детям Воспитательного дома. О сем поступке после предшествовавших обстоятельств при воспитании и свадьбе жениной нет нужды много рассуждать, всякий, прочтя сии строки, остановится и с негодованием глаза вскинет на небо. Умирающая женщина, питомица, не могла успеть и в том, чтоб ей дали угол на скотном дворе для обольщения мыслей, для услаждения мнимой надежды, что сие убежище будет спасительно!
   Посреди всего того я занимался театрами, ролями, представлениями. Не приходи, однако, любезный сын мой, ты, для кого я это более пишу, нежели для всей публики, не приходи от этого в ужас. Как! Мать моя умирала, а отец, отец мог играть комедию! Так, мой друг, так, странно, непостижимо, особливо при той любви, которую я имел к жене моей, к бесподобной Евгении; но пусть кто-либо исследует, каков я был даже в самые зрелища за кулисами, какое на мне представлялось лицо. Одно исступление театра, когда я на нем болтал свою ролю, казало меня согласным с моим положением, одно искусство в игре служило публике приятным, может быть, очарованием, но как скоро я сходил с подмостов и входил в самого себя, тотчас тоска, печаль, страх ели мое бедное сердце. Я отъезжал домой, думая: "Ну, я теперь уже друга моего не застану!" Кто уразумеет эти волнении, кроме того, кто их испытывал: ах! не теперь ли, не сейчас ли смерть у меня все отнимает? О, как содрогании сии мучительны! Блажен, кто об них по книгам только имеет понятие! Чувствовать их на свете есть ад мучительней ожидаемой грешниками геенны! Есть тартар, который один Творец натуры силен был поместить среди рая вселенной, во множестве тех сокровищ, коими природа ее украсила и обогатила. Не вините меня, читатели, душа моя дорого выкупила те минуты рассеяния, которых я искал и, находя, терял внезапно. Кто лучше знал меня жены моей? И она настоятельно хотела, чтоб я в болезнях ее никогда не множил присутствием своим ее страданий. Слава Богу! Слава Богу! Ей лучше, -- пойдем по пути жизни нашей далее.
   Где же я играл, что и с кем? Прежде надобно два слова молвить о правительстве. На что? Какую связь это имеет с нашей труппой? Немалую. Одна страница письма все это покажет. У Павла, как у фантасмагористов, картины беспрестанно менялись, то та голова, то другая в тенях на холсте отличается5, так и в Москве военные губернаторы беспрестанно сменялись. Был князь Долгорукий, но вдруг он не полюбился6, и на место его прискакал в Москву граф Иван Петрович Салтыков, фельдмаршал, о котором много писано было мною во время шведской войны. Он был родня всем Трубецким7, начиная от самого потопа. Одна из родственниц его, женщина подлинно прекрасная и вдвое того любезная, ему понравилась8. Граф был уже стар, но еще влюбчив. Он тотчас расставил свои батареи против ее прелестей. В этой битве княгинины способы были сто раз надежнее, потому что она принялась за все обольщении, женскому полу свойственные. Что может быть удобнее театра? Он и дурных кажет прекрасными, как же красавиц не уподобить богам? Для большего сияния знала она, что ей надобно быть одной, без сравнения с другими. Кстати на сей конец другая княгиня Трубецкая, женщина, вышедшая уже из молодости, и также родня ее9, упражняющаяся в стихах и прозе с большим успехом, представила сочинения своего драму, имя ей было "Эдуард и Эмма". Она была не напечатана; сын автора10, и который превосходно знал музыку, положил мелодраму матери своей на ноту. Чтоб разыграть ее на театре, надлежало иметь актера и актрису. Княгиня Трубецкая удостоила чести сей меня. Она в этом назначении не теряла своего расчету! Ведая, что граф ревнив, нельзя было лучше выбрать себе в любовники, как меня, потому что я был очень дурен и пленить сердце ее не в состоянии. Да я же ходил не в мундире, а в глазах княгини это было великий недостаток. Она так любила белые кирасирские кафтаны, а особливо под голубой лентой11! Какое множество седин эта одежда убирает! Словом, вы теперь видите, для чего мне нужно было поговорить о Павле Первом, думаю, однако ж, что я лишнего ничего еще не сказал. Театр потребен был просторный, поместительный. Эмма предполагала всю Москву сделать свидетельницей ее искусства на театре. На сей конец князь Шаховской дал свой театр. Он был далек отвсюда, почти за городом, но что за нужда для военного губернатора, у которого всегда хорошие лошади в упряжке -- все два шага. Театр этот имел все выгоды, поместить мог до трехсот человек, но мы зазвали четыреста. Кто ранее приедет, думали мы, тот и прав, а опоздавшие пеняй на себя или дави всех направо и налево. Чего не делает в людях любопытство? На сцене расположен был гром, молния, буря, море, корабль, который со мной погружался в бурный океан, дикие камни -- все было симметрически расставлено, и никогда, я думаю, кораблекрушение не было столь приятно глазам, как тут. Оркестр наполнен был при сочинителе музыки из охотников, то есть из людей благородных, которые скрыпок настроить не умеют. Свалка была большая. Полиция всемерно трудилась ввести четыреста человек в такие стены, в которых может войти только триста, и, казалось бы, ведь нельзя? Ничего не бывало. Слово какнибудь в России все затруднении разрешает, оно подобится Александрову ножу, рассекающему гордеянскую петлю. Нечего говорить об нас двух, мы играли прекрасно, чрезвычайно, бесподобно, и рукоплескании долго после зрелища и далеко по Калужской дороге (ибо театр был у самой ее заставы) простирали свои звуки. То-то восхитительная минута, когда после успеха в сыгранной роле покажешься вдруг в огромную и прекрасно освещенную залу, где роскошь не оставила ни одной точки в небрежении, ни одного лица без своих прелестей! Все приветствуют, все поздравляют. Толпа соберется знакомых, множество сыщется благосклонных приятелей. Каково же было для княгини Трубецкой, встречающей пламенные взоры военачальника Москвы, обращенные совокупно со всеми прочими на нее, да на нее одну. О! Я думаю, что завоевании Персии и Царяграда со всей Африкой и лучшими островами Америки меньше приятны, меньше торжественны. Красавица, сыгравшая прекрасно хорошую ролю, все помрачает в зале. Можно об заклад биться, что прусский кавалерист, который весь свой век на коне сидит и ищет увечья на полях брани за честь своего государя, не выкурил столько трубок табаку в свой век, сколько руки княгини Трубецкой получили поцелуев. После этого сравнения, черезвычайного в своем роде, мне, право, ничего выразительнее сказать не остается.
   Этот праздник давался апреля 20-го дня, и я за мое искусство в награду чуть было от судьбы не пожалован в кривые. Какое бы знатное прибавила она преимущество ко всем прочим наружным моим прелестям! Долго ли до беды? Так мало надобно, чтоб обезобразиться совершенно. Я ехал в Контору мудрствовать о соляных оборотах и по странной для многих, но для меня полезной привычке (потому что она сокращала мои переезды из места в место, а в Москве это так нужно, расстоянии все так велики, время так тщетно пропадает) в карете читал книгу. Это упражнение меня нимало не беспокоило. Многие ему сперва смеялись, называли меня чудаком, но когда увидели, что насмешка меня не трогает и я чтения моего в карете не прерываю, оставили меня в покое, и никто привычкой моей не стал более заниматься -- обыкновенное следствие равнодушия или презрения к насмешкам. Итак, я в карете читал книгу. Чтоб лучше видеть, я держался ближе к окошку, оно было открыто. Лошадь, оторвав копытом камень из мостовой, кинула его на бегу в боковое мое окошко. В одну минуту глаз мой закрылся, книга выпала из рук. Где больно, тут тотчас руки. Ощупавши кровь, я велел поворотить домой. Приехав, осмотрелся в зеркало и нашел небольшую ссадку так близко к веке глазной, что ежели бы на полградуса ближе попал отрывок этого камня, конечно, я бы сделался циклопом. Куда бы тогда девались комедии наши! Княгиня Трубецкая пролила бы о таком жалком со мной приключении хотя одну горестную слезу не меня ради, но комедии. Для чего бы то ни было, приятно возбудить сожаление! Согласен; но что-то я не тужил о том, что не успел сделаться предметом слез Эммы, дражайшей Эммы, с которой спокойное кораблекрушение на бумажном корабле несравненно приятнее, чем потеря глаза. Никому природа не дала лишнего. Итак, благодарю тебя, натура, благодарю тебя, случай, что, размеря копыто моего коня и удачный бег кареты, счастливый поворот кисти моего кучера, которые на градус отвели лошадей в сторону, спасли меня от нового безобразия. Натура посовестилась, она и так меня им наградила при рождении. Вместо беды сделалась самая сносная болячка, которая не помешала мне быть ни на одной репетиции. Вот каково, иные говорили, быть странным, читать в карете. Глаз мой зажил, и я опять стал возить Реналя с собой в Контору.
   Наступило лето, оно имеет свои прелести, оно богато удовольствиями другого рода, нежели комедиями, а потому все театры благородные с весны закрылись до зимы. С летом жена ободрилась, я обрадовался и воспользовался моей свободой. Служа так, как я служил, это значило числиться в службе, а не исправлять ее. С дозволения директора по праздничным дням иногда отлучался за город. Тогда праздников было много, еще с этой части не знали экономии, и случалось мне дней по пяти прогуливать сряду. Любопытство мое влекло меня посмотреть вокруг лежащие места. Я хотел иметь понятие об окрестностях Москвы. Город в будние дни измеривал пешком по вечерам, а в праздники езжал за заставу. Видел Воскресенский монастырь со многими его церквами12. Подлинно чудно, как Никон, патриарх, столь знаменитый муж своего времени, мог уживаться в таких хижинах, какова была его пустыня. Едва может в ней поместиться человек с некоторым благосостоянием и спокойством. Тут большое число церквей, состроенных императрицами и знатными особами13. Тут все места имеют те же названии, как и во Иерусалиме, и, действительно, нет ничего страннее, как слышать в сорока верстах от Москвы наименовании Фавора, Вифании, Капернаума, Лобного места и прочее. После этого монастыря ездил я в Саввин14. Там мощи лежат Звенигородского Чудотворца, там остатки древностей российских, весьма примечательных. Монастырь сей на самом лучшем месте. Дорога к нему от Москвы лежит по берегам Москвы-реки, усеянной прекраснейшими видами. О! Как приятно туда ездить сам-друг или с приятельской беседой, с хорошими книгами в ясную погоду! Там можно приметить с любопытством трех разных архитектур образчики в обветшалых дворцах царя Алексея Михайловича, Елизаветы Петровны и в новых Екатерины покоях. Можно с благоговением прикоснуться к тому далматику, в котором хаживал царь Алексей Михайлович. Этот монастырь часто имел его посещения, и когда он езжал на поле, то проживал в нем иногда недели по две и за трапезой с братией тамошней доказывал часто самым делом, что царь Давид догадлив был, когда сказал, что вино веселит сердце человека15. Был также я у Троицы. Кто, живучи в Москве, не захочет видеть этой знаменитой обители, которая украшалась тогда присутствием в ней Платона, славного нашего проповедника? 6-го августа у него бывал праздник в Вифании, так называемой пустыни, где семинаристы, дабы менее страшиться ожидающего их со временем уединения, обучаются играть на скрыпках. Какая приятная пустыня, где можно слышать гайденов адажио или пайзиеллов рондо! Такова была пустыня Платонова. Он сам в означенный праздник служил обедню, сам поучал нас слову Божию, и я, любя в нем ритора, богослова, ученого мужа, даже пастыря церкви, весьма ненавижу светского человека, потому что он груб, горд, упрям, не умеет ни жить, ни обращаться, принимает худо, не сажает в келье у себя никого, словом, он невежа в свете. Мне скажут, что он монах. Неправда. Архиерей, который носит несколько лент и числится кавалером (так завелось при Павле)16, который правит большой епархией, присутствует в Синоде, консисториях, читает регламенты, решит дела самые соблазнительные, слушает то, от чего у монахов, каковы были Антоний и Федосий Печерские, уши вяли, который пьет, ест хорошо, одевается роскошно, живет в неге и отдыхает в зеркальных кабинетах, такой архиерей, по-моему, не монах, а как скоро он духовного звания барин, то он должен быть вежлив, учтив, благоприступен и посетителей своих не окуривать отрыжками пресыщенного желудка. Но если он в комнатах у себя несносен, то сколь же он кажется преподобен в храме Божием пред алтарем Всевышнего! Все его помышлении стремятся к Богу! Он с изображения его не снимает глаз, он беседует мысленно с Саваофом, и дары его суть жертвы умиленные, жертвы, исторгающие даже из сердец неверующих потоки слезные. Это я видел на лицах многих иноплеменных. Какая разница между его пустыней и никоновой! Там двум поворотиться негде, а в Вифании можно накормить человек тридцать. Платон очень щеголяет своими церквами, ризницей, которая отменно у Троицы богата, обогащает ее своими дарами, охотно служит обедню и уже заранее назначил телу своему место. Как жаль, что этот философ в рясе не умеет обходиться и не старается присоединить к славе отличного священника имени светского просвещенного гражданина.
   Прошло лето, и за ним наступила пасмурная осень. Я накупил на всю зиму в камин дров, потому что без камина нельзя жить как без воздуха, а чтоб и сердечный камин всегда содержать в тепле, я возобновил прежние мои знакомства. Ездил к Нарышкиной, которой зараз17 уж я не боялся, к Долгорукой, тетке моей, которой дружество от превратных обстоятельств усиливалось18, к другой Долгорукой, вдове19, с которой прежняя моя связь не потерпела никакой расстройки. И так между ими, то с той, то с другой, я прогонял на белом свете тоску осенних вечеров. В сентябре выпустили из Конной гвардии с чином корнета в драгунский полк Хостатова, стоявший тогда в Харькове, брата моего Гришу Богданова. Это меня порадовало, ибо ему в гвардии служить становилось несносно. Никто не жаловал, а всякий бил. Тяжкое состояние! Мы с ним повидались, он отправился в полк и начал вести свою службу, а я во всю зиму начал, как птица с ветки на другую, перескакивать с печали на печаль. Начались они тем, что сентября 21-го жена выкинула двухмесячного зародыша, который и похоронен в доме нашем под Девичьим полем близ домовой нашей церкви. Сей случай, хотя не сопровождался болезненными приключениями, но все был не в радость, особливо после ее немощей прежних мало или ничего не предвещал хорошего. Сие случилось с нею так нечаянно, что на вечеринке у нас при многих гостях едва она успела выйтить из-за карт, как уже все было кончено. Тотчас прискакал Политковский, и начался опять ее карантин. Увы! Давно ли она из него, бедная, вышла! Природа мучила ее с стороны физики за те, конечно, возвышенные чувства, которыми она была одарена от Бога. По некотором облегчении ее в доме Волконских затеяли театр и меня играть пригласили. Этот дом был сердцу моему милее всех прочих моих знакомств, следовательно, отказа им никогда не было. Выбор пиесы умножил желание мое показаться опять публике. Они назначили "Philosophe marié"20 и ту же ролю в ней мне дали, какую я играл и прежде у двора да у принцессы Барятинской, то есть Ариста. Хотя времена между собой очень были различны, но сие удовольствия театрального не уменьшало, итак, пиесу мы выучили. Я с восторгом готовился ее играть, зато встретили меня новые неприятности. Учитель при детях наших г. Тиери был мужчина видный. Будучи позван с детьми на детский бал к Гагариной, я его привез туда с собой. Он полюбился хозяйке и многим ее приятелям, которые не довольн[о] были мои, чтоб поступить со мной во всей строгой честности, на самом этом бале посулили ему больше жалованья, подговорили от меня сойтить, и князь Вяземский, тот самый, который был генерал-губернатором в Пензе во время моей там службы, у нас его подбил. Он отошел и поставил нас в новом затруднении искать на смену его другого. Немудрено, конечно, найтить такого учителя, каков в лице г. Вральмана представлен в "Недоросле"21. О! Конечно, немудрено, благодаря французской революции, которая их из отечества выгоняла тысячами. Мы в них недостатка не имеем, но сыскать настоящего и хорошего нравоучителя весьма трудно. Случай нам послал человека по сердцу. По рекомендации Долгорукого, князя Юрия Владимировича сына, приняли мы г. Венца, немца, человека строгих правил, хорошего поведения и с познаниями. Он не замешкался к нам приехать на тех же условиях денежных, какие имел прежний, и мы опять насчет ребятишек наших успокоились. Комедия шла своим чередом, но, видно, в книгах судеб написано было, что прежде, нежели мы ее сыграем, много воды утечет и пробежит обстоятельств всякого рода.
   27 октября сестра моя графиня занемогла колотьем, и так сильно, что 29-го не было уже ее на свете. Тело ее погребено было 1 ноября в деревне мужа ее графа Ефимовского. Горестно терять сестру, и в молодых летах, сестру, после которой оставалось трое сирых детей22, ибо сколько отец о них ни печется, дети, оставшиеся без матери, всегда сироты. Кто так за ними присмотрит? Кто с таким сердоболием вникнет во все их нужды, как мать? Отцы по большей части рассеяны, они или на службе, или заняты хозяйственными своими делами и не могут столь непосредственный за ними иметь надзор, как матери. Им предоставила природа быть ежечасным предметом докук детских, ежеминутно их слышать и помогать им. Женщинам Бог поручил назидание над младенчеством рода человеческого. Натура пол сей к тому присудила, и мы ли, мы, все, от него родившиеся, право сие оспоривать ему станем? Так, конечно, выше я сказал, горестно брату потерять сестру, но связи сии часто бывают так слабы, не всегда свычка их сжимает и дает довольно твердости, чтоб горесть такова была убийственна. Она больна в первом движении, но скоро проходит и, если не совсем истребляется, то, по крайней мере, подобно многим другим печалям сего рода делается сноснее. Каково матери потерять дочь, потерять порождение свое! Вот плачевное и прямо бедственное позорище в природе. Когда я привез сие известие домой, принужден был сообщить его матери моей, разделить тоску ее и взглянуть ей в глаза, тут я увидел, что терять детище свое есть беспримерное горе. Знаю, что многие матери хладнокровно опускают чад своих в могилу и без слез лишаются многих вдруг, но сие исключение не падает на всю природу. Многие не видят, но все ли слепы? Многие не слышат, но все ли глухи? По человеку судить не должно о роде человеческом. Матери естественно убиваться на гробе сына и дочери. Так терзалась и моя мать. Состояние ее удвоивало печаль нашу. Видя поражение такого рода, нельзя, кажется, не обратиться с ропотом к Создателю, сделавшему печали сии возможными. О муже я не говорю ни слова. Беда вдовья есть беда бесприкладная, она никаким языком выражаема быть не может, никаким, никаким!
   Это приключение остановило театр Волконских. Комедия "Философа" была неудачна, она многие подобные имела препятствии и от времени до времени все была откладываема. Отсрочки сии убавили желание действующих лиц ее играть, и зрителей, ее долго ожидавших, привела в такое утомление, что уже никто и не представлял себе от ней удовольствия. Но до комедии ли мне теперь?
   Зима нынешняя наполнена была неприятными происшествиями, которые одно за другим ежемесячно расстроивали наше семейство. Кто хотел приучиться тужить, тот мог идти в наш дом тогда как в школу разных искушений. Но, не ходя еще далее вперед, пусть позволено мне будет отдать последний долг сестре моей восемь лет спустя после ее кончины. Пусть маленький панегирик ее будет здесь памятником брата, ее любившего, пусть беспристрастная похвала свойств сестры моей, ничего уже не имеющей своего на земле живых, кроме бедных детей, управляемых мачехой, раздается в опустелой храмине, где труп ее пепелится, тогда как муж ее с другой женой делит блаженные отрады супружества и, может быть, ежели есть сношении у живых с мертвыми, прах ее тем беспокоит. Итак, пусть увидит она, что брат ее еще мыслит об ней, помнит и дарования ее оживотворяет в своем воображении. Она была кротка, скромна, а к ближним своим искренно привержена. Строго соблюдая все должности свои как дочь, жена, сестра, она не могла никого ненавидеть, ни в ком возродить иного чувства, как благосклонность и приязнь. Нельзя прожить всегда в ладу со всеми. Иногда подавала и она причины к негодованию, и сама была их жертвой, но раздоры сии никогда не порождали долговременной злобы или досады продолжительной. Ум ее был не пылок, но рассудок всегда присутствовал во всех ее поступках, она с ним почасту советовалась. Любила мужа своего до тех пор, что во время шведской войны посещала его в походе, делила с ним иногда опасности его. Что больше можно сказать о жене нашего века? Покойся, душа смиренная и благонравная, в обителях райских! Мой вздох при заключении сих строк да будет угодная тебе жертва любви моей братней!
   Едва первое движение огорченных сердец наших утихло, как вдруг из деревни тещи моей получил я известие, что и она 10 ноября скончалась от следствия водяной болезни. Хотя жена моя и не могла много о ней тужить, потому что не было между ими той свычки, которая делает связи родственные приятными и прочными, -- природа, конечно, налагает на них священный знак свой, но довольно ли сего для сердца; оно из всех органов человека есть свободнейший, оно любит по собственному своему произволу, никакие отношения, никакие соображении воспламенить его не могут, надобно, чтоб оно повелевало само собой, -- однако жена моя, любя ее всем сердцем, чувствовала потерю матери в полном ее пространстве. Она проливала слезы, но не для церемонии, не для того, чтоб сказали: "Ах! Как она чувствительна!", но для того, что она ко всем должностям своим крепко была привязана. Чего же больше и могла ожидать от нее мать, почти от груди своей ее на чужие руки отдавшая? Мы не посылали карточек с объявлением о ее смерти, не наполняли города пустой и бесполезной молвой о нашей печали. Мы сетовали и с смиренным духом принимали столь частые посещении от руки Божией. Повиновение и почтительность жены моей к ее матери представятся в свое время с сильными доказательствами. Доколе я не приведен еще судьбой к необходимости жестокой отдавать милой жене моей того же долгу, какой хочу отдать умершей матери ее, то сокращенно поговорю о сей достойной женщине. Она была бедна и проживала в маленькой деревнишке своей при семнадцати душах всего ее имения в Тверской губернии. Тут, в Подзолове, так называли означенную деревню, оплакивала она недостатки и нищету свою. Имея едва чем прокормить себя и дом свой, она не могла никакой помощи давать детям своим, коих было у ней, опричь жены моей, дочь, вышедшая в Пензе замуж, и три сына в службе, все они были на возрасте. Бедность не препятствовала ей иметь здравый рассудок и сильную душу, возносящую себя часто выше всех тех злоключений, каким бывает подвержен человек без состояния. Двор ее знал, то есть наследник, бывший уже тогда император, и нередко до вступления на трон он ей помогал, платя ее долги, ссужая ее деньгами на содержание, но казалось, что, взойдя на престол, Павел должен был умножить язвы всех тех, коим он благодетельствовал прежде, и она от него ничем не воспользовалась. Живучи одна в своем поместье, не могла она не потерять вкуса ко всем приятностям рассеянной жизни и через то приобрела терпение, без которого в жизни сего рода сокрушило бы сердечное желание жить лучше. Она не могла и не желала расточать излишнего. Нужды ее были ограничены. Сие тем более делало ей чести, что она отнюдь не лишена была благородного самолюбия и чувствовала, сколь мало бы она отстала от многих себе подобных, когда бы состояние ее позволило ей принять участие в общей жизни. Она лишена была удовольствия читать, потому что грамоте не знала, и сие новое несчастие происходило от бедности и расположения умов ее века. Когда она родилась, тогда еще не делали себе стыда из того, чтобы не уметь ни читать, ни писать, напротив, думали еще, что девушка, не учась этому, спасается от многих желаний и воображений, расстроивающих наше спокойствие. Я не стану здесь рассуждать о том, до каких пор такое понятие о благосостоянии человеков доходить может. Скажу только, что лишение книг в деревне при достаточных, хотя и худо образованных, способностях ума есть большое несчастие, и в этом, думаю, всякий со мной согласится. Теща моя любила всех своих детей, но преимущественно жену мою, а по ней любила много и меня. Не от нее зависело показать нам сего на опыте, но ласки ее, дружеские письма всегда были сильным доказательством ее к нам благоприязни. При всей бедности ее мы не теряли никогда достодолжного к ней уважения, она его заслуживала своими достоинствами, которые мы ценить умели. Тело ее погребено было в селе Медном (ямская станция на большой Петербургской дороге), в самой церкве. Имение свое она не могла делить всем своим детям, а более всего не находила в том никакой для них пользы, потому что из семнадцати душ что бы могло достаться трем сыновьям, из коих двое скитались по морям на военных кораблях, а третий служил в Нижнем в тамошней Соляной конторе, в которую он из благосклонности ко мне был определен директором Главной соляной конторы г. Нелидовым, потому что скоро после моей выключки из Пензы и он, не стерпя против себя разных тамошних гонений, оставя службу, жил в отставке. И потому теща моя деревню Подзолово отдала одной дочери Надежде как той из всех детей ее, которая по обстоятельствам предвидимым должна была более всех со временем возыметь нужду в ее наследстве. Сие распоряжение было всеми принято за благо, никто ему не находил правильного противоречия, и всякий из нашей семьи покорился ее соизволению. Менее всех могла в нем пожелать участия жена моя, да и по свойствам своим она вовеки бы не отняла у сестры, воспитавшейся с нею в монастыре, последней и столь слабой ее подпоры. Вот как мы проводили время, одна печаль другую провожала. Окурим прахи мертвых кадилом нашего к ним усердия и любви. Вспомнив о кончине тещи моей, я желаю, чтоб дети мои и дети их памятовали всегда с почтением и любовию о той женщине, которая дала жизнь их матери, и если сама не могла дать ей приличного воспитания, по крайней мере была довольно рассудительна, чтоб не заградить ей пути к оному чрез понесение с ней несносной разлуки. Живучи с ней всю жизнь свою розно, она приносила ей в жертву желании свои быть с ней вместе. Что может быть важнее сего поступка с стороны родителей? Она искала все способы устроить благоденствие дочери своей и не щадила ничего для достижения в том успеха. О, дети мои! Не забывайте никогда таких услуг предков ваших! Почитайте их не за одно богатство! Умейте и среди бедности родителей ваших и отцов их распознавать чувства их, попечении о вас и благотворения, а я, обязанный всей отрадой жизни моей бесподобной вашей матери, не забуду родившей ее до тех пор, как призовет меня глас Божий присоединиться к сословию похищенных смертью друзей моих.
   Еще не довольно, и декабря 21-го скончался сын наш Рафаил, один из близнецов. Он недели две болен был кровавым поносом и уступил природе, которая не дала ему чем оборониться противу болезни. Тело его похоронено близ гроба отца моего в Донском монастыре. Там некогда и весь род наш ожидать будет страшного суда. Но где тогда очутится Рафаил? Где невинная душа его встретит родителей своих, о коих он умер, не имев еще понятия? Трудно решить вопрос: счастливы или несчастливы дети, в таком раннем возрасте умирающие? Мы верим, что им будет хорошо на том свете, потому что они не сделали никакого зла, но дает ли им какое-либо право на блаженство и то, что они добра также сделать не были способны? Дети умирают непорочны и незлобивы. Согласен; но какая может быть в том хвала, что ребенок, не смыслящий еще бытия своего, не сделает никакого худого дела? Он на доброе равно как и на злое способен. Рай, будущая приятная жизнь, чуждая недугов и печали, должна быть ценою добродетели, но младенец добр только потому, что он зол быть не может, следовательно, тут нет подвига и трудов, а где нет ни того, ни другого, можно ли предполагать при строгом правосудии Божества вечную награду? Здесь-то я скажу, как Фон Визин устами слуги своего Шумилова: "О таинство, от нас сокрытое судьбою!"23 Мы видим очами физическими, что дитя перестает страдать, плакать и надоедать своим ближним, а потому и заключаем, что он счастлив, ибо мертвое тело уже не плачет и не болит. Так, конечно; н[о] довольно ли этого, чтоб заключить, что он счастлив. Судя по тем огорчениям, к которым человек готовится во всю жизнь свою, тот, кто избежал их прежде, нежели почувствовал, конечно, счастлив. Будем, однако, справедливы. Сколько взамен наших горестей есть таких радостей, коих лишение для человека, который жить начал, почесться прискорбием может. Он их не познал, следовательно, и тужить ему не о чем. Правда; но мы, которые испытали сие благодетельное равновесие судьбы, хотя и ропщем на нее часто, укоряя, что слез больше, нежели смеха, мы, говорю, истратившие часто большую часть жизни нашей в восхищениях и наслаждениях всякого рода, можем ли думать неотрицательно, что младенец, который умер, счастлив потому, что он не будет покупать улыбки своей вздохами? Признаемся, что жизнь, какова она ни есть, есть благо для рода человеческого. Младенец об ней не жалеет, но свойственно участвующим в нем жалеть, что он ее не провел с нами, что он не разделил с нами утешения бытия, а потому я и мать его, мы плакали о своем Рафаиле. Нам жаль было его искренно и чрезвычайно. Лишась его, воображение наше могло нам представлять, что он-то был бы умнее всех и лучше, что он-то был бы прямо счастлив. Всякий скажет: какая мечта! Так, я не спорю; но между всеми смертными есть ли хоть один, который бы не мечтал своих утешений? Они в сущности своей никогда не бывают столько сильны, как в воображении об них. Что у нас отнято, то всегда кажется нам драгоценнее того, что осталось. Странная несправедливость, но всем общая! А это уже всеми веками дознанная истина, что сколько человек ни мудри, выше натуры он никогда не станет. Она его произвела, начинила его своими стихиями, следовательно, в ней он будет кружиться, и недостатки, общие его существу, каждый понести должен. Когда я вспомню о Рафаиле, мне всегда его жаль, хотя после нажил я с женой и другого24. Я не понимаю тех отцов, которые тужат о большом числе детей. Мне никогда не падало на сердце этим отягощаться. Сколько бы их ни было, они мне все милы, все любезны, дай Бог, чтоб они жили! Они не будут богаты, но Бог, дающий очам нашим свет солнечный, даст и пищу. Он не для одних богачей создал вселенную в таком изобилии и красоте. Эта общая мать кормит всех, и каждый бедной семьи сын не остается без крышки под сводом небесного Отца. Подобные заботы в разум мой никогда не вселятся. Растите, милые дети мои, будьте счастливы и любите Всемогущего!
   Заговорясь о собственных своих несчастиях, я ничего не упомянул в нынешнем годе касательно до политических приключений. Правда, что они не принадлежат к моей Истории, однако, поставя в плане моем иногда молвить и об них, ничего достопамятнее в настоящем времени не нахожу того, что Лопухин, который после сделался и светлейшим князем, а тогда только сенатор, переименованный из генерал-губернаторов, Петр Васильевич позван был в Петербург и занял генерал-прокурорское место25. На такую высокую степень восходил он по милости прелестей своей дочери, в которую Павел влюбился. Она скоро сделалась при нем российская госпожа Maintenon или Dubarry26, или что хотят, а по-нашему, по-русски, она стала его любовница. Павел был свойства влюбчивого и пылкого, притом наполнен романическою ересью, которая голову ему скружила. Он был новый Дон Кишот в своем роде, и, чтобы поцеловать ручку у своей Дулсинеи, он бы не пожалел полцарства. Страстные бури созданы для людей обыкновенных и простых. Им прилично воздыхать по нескольку лет у ног какой-нибудь красавицы, а цари, которые могут наслаждаться, когда, сколько и как хотят, для которых сокровища делают почти всех красот приступными, которые такое множество имеют сладких и способных путей к любовным отвагам, цари не имеют нужды влюбляться, лучше сказать, не могут, некогда. Так-то скоро успехи бегут вслед за малейшими их помышлениями, что времени недостанет ожидать удачи между тем, как он пожелает, и ему сдадутся. Хорошо быть в короне, хотя философы и кажут ее в книгах с стороны весьма отяготительной, но шапочка такая ко всякому бы пристала, и вряд сложил ли бы кто ее с себя, надев однажды.
   Но не о том здесь дело. Лопухин -- генерал-прокурор и заиграл большую ролю у двора. Исподтишка все его презирали, всем хотелось в нем найтить отца Эмилии Галотти, который в подобном случае вонзает кинжал в утробу дочернину и ругается над страстными вожделениями неистового своего принца, да ведь это в трагедии27. На театре оно производит прекрасное действие, особливо если в нем не холодно и не душно, много свеч и народу, и есть в виду после такого зрелища прекрасный балет со всеми его очарованиями. Но на театре света, где или холодно, или душно, часто и темно, и тесно, и вместо балетов по большей части от всякого приключения после короткого восхищения продолжительные слезы, там такие явления очень редки, там при малейшем наклонении фортуны всякий хочет весь рог изобилия ее высыпать к себе в карман безостановочно, там слова и уроки моралистов бывают тщетны. Лопухин дочери своей не заколол, напротив, воспользовался счастием, вскочил на ближайшие подмостки к трону и сделался первейшим вельможей. Павел Нелидову кинул и принялся за новую добычу. К уму первой приписать должно, что она так долго владела сердцем такого непостоянного и бурливого царя, ибо она в прочем была мала, стара, гнусного лица. В этом выборе он весьма оправдал свое рождение. Отец его, Петр III, не умел ничего лучшего присоединить к себе, как Воронцову, которая также была безобразнейшая женщина своего времени. У всякого свой вкус. Нелидова отошла от двора и поселилась в Смольном монастыре. Тотчас перестали к ней все ходить и ездить и бросились к Лопухину. На первых порах все его доклады были остроумны, успешны и основательны, ни в чем не было ему отказа, но для эгоиста, каков был Лопухин, конечно, некогда просить для других, всегда самому чего-нибудь надобно. Предместник его князь Куракин покатил жить в свои деревни. У этого двора не было середки: или случай, или гонении. Вельможа без кредиту не был терпим и должен был удалиться. Лопухин настроивал Сенат и дела на свой манер, по самой старинной русской пословице: "Всякий молодец на свой образец", но все сии перемены ни на мою собственную судьбу, ни на конторское состояние не имели никакого влияния.
   Вот все, что про сей год сказать можно было примечательного. Он короче всех на бумаге, но наполнен происшествиями для семейства моего неравнодушными. О дети! Читая его, умейте различить насмешку от истины и шуточные мои замечании насчет возвышения Лопухина поберегитесь принять за справедливый образ собственных моих мыслей. Нет, нет, я никогда не буду в силах понять, как мог отец посредством посрамления дочери своей искать себе почести и славы. О! Если б она была в таких порочных побуждениях нашего сердца, ужли прямая честь и жар к истинной славе допустили нас пожелать оной и ею возгордиться? Порок всегда порок. Извиним слабости человеков, они всякому свойственны, скажем, как один славный латинский писатель: "homo sum et humani nihil alienum a me esse puto"*. Но сие еще не делает порока нам свойственным. Развращение есть бездна, в которую попасть страшно и не надежно. Редкий, попадая в нее, спастись может от гибели. Нет, я не хочу быть тем отцом, который жертвует детищем своим пороку для того, чтоб на развалинах его добродетели, его невинности созидать себе храм величия и дивом послужить миру. Рано или поздно нечестивые начала имеют свой конец, и он никогда не завиден. От суда людей уйтить легко можно, но куда сокроешься от самого себя? Какая светлость сокроет те черные пятна, которыми она достанется, если к достижению ее не было употреблено ничего, кроме разврата? Итак, милые дети, читая мои записки, ищите в них души моей, она для вас одних открыться хочет.
   Я для других нередко шарю в голове и ищу затейливых воображений, украшая шутками длинные мои рассказы. Я поступаю так, как хороший зодчий, который при плане своего строения представляет хороший ему снаружи рисунок, чтоб, смотря на красу его, не скучать масштабом и измерением внутренних его расстояний, или как лепщик, который хорошими покрывалами убирает глиняную свою статую. Для других я ищу ума, забавы, повестей, для вас -- о! -- для вас совсем иного. Вы живете вечно в моем сердце, обнажать его ежеминутно пред вами есть лучшее мое удовольствие в жизни. Кому же я открою таинницы оного, если не детям моим, не вам, происшедшим в свет от бесподобно достойной, бесподобно милой моей жены.
   

1799

   Кто читал мои сочинении, тот видел, что я сим годом был доволен, потому что я ему и "Спасибо"1 мой написал в стихах. Доволен, то есть менее несчастлив, нежели прежде. Между людьми и уменьшительная степень огорчений почитается за благополучие, в этом разуме повторю, что я наступившим годом был облагодетельствован, хотя при самом его начале дерзкие побуждении ума заставили меня подвергнуть себя великой опасности. Хвалить Екатерину Вторую было в тогдашнее время беда, а я, написав стихи на вступление в новый год2 и сделав ей по чувствам моим панегирик, который тем был блистательнее, что редкие на сие отваживались, не спрятал его в свой стол, нет, напечатал, публиковал, везде стихи мои читали, все об них говорили, все считали: не три ли головы на моих плечах вместо одной, да и на отсечение многих тысяч вдруг слова одного Павлова было бы довольно. Однако я уцелел, подивитесь, -- я уцелел. О! Важное благотворение судьбы, которой милости дерзость моя не стоила! Проходя прежние годы, я был слишком похож на проповедника, ежеминутные сентенции часто, думаю, надоедали и детям моим, и тем, кои, рядом с ними сидя, может быть, меня читали. При всяком случае я, как Сенека, отвешивал листа два обыкновенных площадных размышлений, которые от частого употребления, по выражению Коцебу, сделались как рубли, у коих уже совсем не видать штемпеля, а только остался кружок. Ныне я хочу быть настоящий газетчик, то есть рассказывать повесть моих приключений, а рассуждает об них пускай тот, кому нечего лучше делать, как путаться в лабиринте человеческих догадок. От этой способности человек отнюдь не делается счастливее, а только умножает число своих досад; все не так, все не на его вкус, а переделать ничего нельзя. Терпеть есть удел земнородных, а для этого все равно, размышлять или вовсе ни о чем не думать. Рассудок, предваряя наши печали, от которых он, смею сказать, никогда избавить нас не силен, только что наводит тень на все предметы, и чего бы мы ни видели или ни спознали, то самое так близко подносим к чувствам, что остеречься от огорчения невозможно в таких даже случаях, в которых без утонченного об них размышления иное бы совсем до сердца не коснулось. Но как я худо держу свое слово, невольно опять как будто с кафедры заговорил! Вот как сильно действует на нас привычка. Переломим ее и начнем побасенку дошедшего до нас года.
   В самом его начале, отклонив все препятствии вольные и невольные, сыграли мы, наконец, у Волконских в доме "Философа". Какой был людный и прекрасный спектакль! За все те препятствии, которые мешали мне почваниться в моей роле, казалось, что он вознагражден был сугубым успехом. С тех пор как мы ее учили, сколько смертей, нечаянных трауров останавливали нас почти за кулисами. Родственник один княжон Волконских, князь Друцкой, умер3 в такой день, в который уже вся публика сбиралась нам бить в ладоши. Я с моей философской одежей и париком уже расскакался в подъезд театра, как швейцар, объявя мне, что спектакль по сей причине отказан, заставил сожалеть несколько недель о таком старике, которого я в глаза не знал, которого и родственники несколько лет уже нигде не видали. Но обряд, обряд, тиран столичных жителей, требовал наружности печальной, и я на сей случай сочинил пиеску, которая довольно была забавна4, но опять-таки обряд помешал ее сыграть. Все ее читали, иные хвалили, многие смеялись, но выставить ее напоказ никто не решился, хотя менее всех мне самому желать можно было ее разыграть публично, ибо я тут ни на чей счет так не гулял, как на собственный свой. Наконец, однако, "Философа" мы сыграли, и после этого пришлось мне представить другого рода пиесу, но не на театре, а в Соляной конторе. Тут также часто представлялись немаловажные комедии. Мне надлежало трагическую взять ролю, другой мне не оставалось. Все забавные разобраны были моими товарищами, они до трогательного не очень были охотники. Вот сюжет этого произведения. Мне простят, что я шуточным слогом приготовляю читателя к неприятному в жизни моей анекдоту, но он прошел и почти забыт, следовательно, и посмеяться можно насчет странных оборотов наших дел и заключений. Не все плакать, иногда надобно и улыбнуться. На том свете, я думаю, мы и чаще смеяться станем, когда, собравшись в кучку (а публика наша там будет немалая, ежели все ревижские сказки пройти от начала мира), поглядим на все то, что, здесь живучи, и мы против людей, и люди против нас делали. То-то, я чаю, будет смешно. Своды небесные, на которых мы ходить там станем, гораздо сильнее зашатаются от всенародного крика и шуму, чем здесь лощеные полы зыблются в больших чертогах под ногами легких наших вальсеров, когда они пар в двадцать из угла в угол с избранными своими кружатся. Какое странное сравнение и безбожное! А почему? Странное, согласен, но безбожное -- совсем нет, и я бы, может быть, взялся доказать, что нет, но благопристойность шепчет мне потихоньку: взгляни на заглавие года и держи свое слово. Итак, оставим сравнение как оно есть, и, сказав просто: прошу не погневаться, каково случилось, я веду читателя в Соляную контору, сажаю подле себя, беру на себя вид важного судьи и вещаю следующее.
   В Крыму находились соляные озера, которые перед смертью Екатерины отданы были в первый раз с торгов на откуп, и содержал их купец Калугин. В Екатеринославской губернии генерал-губернатором был тогда князь Зубов, а под ним управлял всем тамошним краем родственник его генерал Хорват5, следовательно, откуп сей отдан был Калугину по влиянию князя Зубова и на месте покровительствован помянутым Хорватом. Конец Екатерины переворотил листы во многих делах. Калугин ни от правительства, ни в кругу себе подобных не имел того веса, как прежде. В настоящем году приходил срок новым торгам, и уже Калугин имел в совместничестве своем богатого жида по имени Перетц, который в коммерческих оборотах начинал иметь великую силу между людьми сего звания. Он был человек ученый, с хорошими сведениями, знал разные иностранные языки, одевался и жил по гражданским обычаям, а что лучше всего, имел множество червонных, которые, зная довольно хорошо изъясняться по-русски, умел употреблять кстати в свою пользу при сей возникшей распре между Калугиным и Перетцом, которая равносильной быть не могла потому, что первый был простой русский мужик без приобретенных познаний, поддержанный до тех пор силой вельможи, его покровительствовавшего, и пришедший от перемены обстоятельств своих по тому краю в замечательный упадок. Оба имели достаточные залоги и неоспоримое право на торги, но Перетцу сего-то и не хотелось. Он ведал, что тот, имея тут свои заведении, не отдаст дешево ему своей торговли, а возвысить ее до нарочитой степени или возможной не соглашалось с его предположениями. Итак, Перетцу нужно было сделать, чтоб приняты были в Соляной конторе решительные меры отдалить Калугина от торгу и тем самым, допустя к нему одного его, остановить цену будущего откупа на том, на чем он захочет. Соляной конторе надлежало с своей стороны принять в основание поступков своих русскую пословицу: "На то щука в море, чтоб карась не дремал". Но от золота люди очень часто засыпают и тогда, когда самая большая их мучить должна бессонница. Прекрасное средство для усыпления рассудков и сердец, гораздо действительнее маковых соков, которыми одни лекаря возбуждают дремоту, потому что они не всегда набиты деньгами, как чучелы перьями. Сверх этого безошибочного средства жид имел в другом кармане тяжеловесное предстательство за себя графа Кутайсова. Если я о нем еще не говорил, то сокращенно здесь скажу, а ежели говорил, то повторить не лишнее, что он был турок, старый камердинер императора Павла, который ко всем качествам музульманина6 присоединял искусство бородобрея и, несмотря на графский диплом, на все ленты, даже и Андреевскую, повешенную ему на шею и через плечо7, бривал его величество и, словом, во всей форме был у двора его Фигаро8. В таких обстоятельствах трудно было дать перевес Калугину со всей его правотой, хотя и он имел в пользу свою письмы к нашему начальнику Нелидову и ко мне от князя Безбородки, но уже тогда, как Безбородко подобен был монете, потерявшей цену свою в народе от ржавчины и прочих недостатков, вышедших по времени наружу. В самом деле, князь приложил свою руку к двум письмам, которые поднес ему камердинер его, благотворящий Калугину, и сей их нам вручил. При первом движении я взялся очень горячо за пользы Калугина. Честолюбие мое обольщаемо было самым лестным образом отзывом князя Безбородки. К усугублению моих трудов об нем и за него послужило и то, что в первый раз еще в жизни моей просил меня вельможа о таком купце, на стороне которого справедливость. Что ж может быть реже, как найтиться в возможности угодить большому человеку, не повреждая чистоты совести? Что ж поистине могло быть и приятнее для меня? Я не более был как член Соляной конторы, а имел просительное письмо от князя в такой же силе почти, как и директор оной, потому что камердинер, который их подносил к рукоприкладству, не понимал, что тут во всякой строчке должны были быть разные оттенки, и даже подпись покорного слуги должна была иметь свое различие, но камердинер тут был дело сокрытое. Я видел крупными словами имя князя Безбородки в письме просительном к себе. Чего же больше для самолюбия или тщеславия? Я, право, далеко не пойду в книгах рыться, чтоб взвесить разницу этих двух слов, часто между собой друг друга заменяющих. Мне простительно было думать, что я значу много на счету князя, ибо будучи только член конторы, для чего бы ему к одному ко мне относиться, а не ко всем? Стало быть, я могу противоречить, я имею вес, мой голос не вздорный -- заключение самое справедливое, по крайней мере естественное, и если не сам князь обо мне так выгодно думает, то, конечно, Калугин почитает меня за что-нибудь особенное. Правда, правда совершенная, правда, думал я, и выкладывал в моем умишке. На сих соображениях основал я здание моих предприятий и расположился действовать за Калугина, то есть открыть ему двери в Соляную контору, пустить его в оную и дать торг с язычником. Пускай, думал я, они режутся между собою; на таком стотысячном поле не воинов, кровь лиющих, но купцов, сыплющих червонные, беленькие, красные и синенькие бумажки, почитал я себя уже заранее славным витязем, патриотом, великодушным мужем, словом, мне уже казалось, что я должен в честь свою получить от империи статую или по крайности медаль с хорошим девизом, который бы сам постарался придумать. Но ах! Увы! Все не так пошло, и вместо монументов едва усидел я на бедном моем стуле, который хотя и жестко был набит и беспокойнее моих домашних кресел, но за сидение на нем получал я в год из казны по 1875 рублей, а потерявши их, я бы и дома не мог сидеть в своих креслах. Я с самого начала делопроизводства по сим торгам не скрыл от Нелидова письма, мною полученного от Безбородки. Он со мной поменялся доверенностию и объявил мне то же. Я спросил его, как он действовать станет. "Так, как угодно князю", -- ответствовал он мне тихонько, и так остался я покоен. Намерение мое несколько дней имело полный успех. Скоро потом увидел я, что журналы стали подносить нам совсем противные моим видам, скоро увидел я ясную и ничем не сокрываемую наклонность к Перетцу от всего нашего трибунала. Тогда я рассудил, что мне нечего иного делать, как или, соглашаясь с Конторой, поступить противно письму княжему, или подавать голоса в моем несогласии. Думавши о том долго, я нашел, что последнее средство было для меня наиприличнейшее, ибо, действуя для Перетца в страхе Кутайсова, об участии которого я знал только по догадкам, было бы дать всякому право меня винить в недостатке соображения. Разве не может купец, а паче жид, солгать? Разве его басни должны были заслуживать большую веру, чем письмо, самим князем подписанное, а утверждаясь на сем последнем, если бы и впал в какую погрешность, всякий бы меня извинил и даже пожалел, что вельможа, вооружив меня пером за сущую правду, попустил оттого быть несчастным и ввалиться в острые когти Кутайсова. Между турком и жидом попасться в сплетни не забавно. Ухватясь за Калугина, я соблюл всю предлежащую мне осторожность и наперед о содержании журналов изъяснился с Нелидовым, который, не сказав мне, что Кутайсов к нему пишет о Перетце, оттого ли, что не хотел сего обнаружить, или не смел, или таки любовался моим беспокойством, в котором он почерпал сладкое мщение за то, что Безбородко, писавший к нему, дал и мне против него просьбою своею некоторую силу, отвечал мне сухо на мои недоумении: "Делай, что хочешь, и ежели на что не согласен, подавай голоса, на это есть форма". Слово форма был для меня сигнал распри, и я начал марать бумагу.
   Голоса мои никакого действия не имели, их слушали и приобщали к делу, а между тем по большинству прочих чинилось исполнение, и наконец, по многим пустым привязкам к залогам Калугина, определили к торгам его не допускать. Вошел в Контору один жид Перетц, с которым о заключении контракта по той цене, какую он рассудил объявить, представлено в Сенат, но как Нелидов сим одним успехом доволен быть не мог, то и добавили в протоколе, что по беспокойному свойству моему, происходящему от гордости, которая ни в чьей подчиненности терпима быть не может, представить о голосе моем и поступках Сенату. Товарищи мои не постыдились сего протокола подписать, хотя миллион имели правильных причин по крайней мере не злословить в акте присутственного места насчет равного себе члена, да и какую связь могла иметь нравственность моя с обстоятельством дела? Всякий, начиная от директора до последнего члена Конторы, вправе был судить о деле, оговаривать голос мой, но кто дал такое же право им судить и лицо в его качествах? Одна трусость и слабоумие могли к сему побудить, всякий хотел угодить начальнику, не считая предосудительным оскорбить подобного себе сотоварища, предать его всей ярости верхних наших судилищ. Поступок такой Конторы тем менее был позволителен, что жестокость тогдашнего времени подвергала бы меня самому несчастному жребию, если б не рука Божия очевидно спасла. Чего ожидать должно было от Павла, седяща на престоле, тому, кто противился выгодам первого его любимца Кутайсова, и о котором целое место, где он присутствовал, такого рода делало представление, чего? Натурально, беды! И беды примерной. Товарищи мои, однако, не запнулись подписать, можно сказать, смертного обо мне приговора. Я извиняю Нелидова, он был на меня сердит, самолюбие его было раздражено, в нем действовали страсти, и я бы худо знал человека, когда бы не признал силу ее над нами до такой степени, что мы и кротки, и честны, словом, и человеками нередко быть перестаем, когда они нас волнуют, но товарищи мои, они какой имели интерес поступить со мной так худо? Сам Перетц ужаснулся моих обстоятельств, он показал мне сильный опыт своего добродушия. Когда уже протокол был подписан, рапорт отдан ему в руки для доставления в Сенат, то он прислал ко мне товарища своего жида же Штиглица, конечно, не с тем, чтоб подкупить меня, то было поздно, но из сожаления к моему так некстати оказавшемуся патриотизму и любви к правде. Он поручил ему открыть мне картину моей погибели, сказав, что он действует и торгуется не за себя, а за Кутайсова, и тут-то я узнал, но поздно, сколько я неосторожен был в моих поступках. Поздно, говорю я не потому, что если б я это знал, то бы поступил иначе и пристал бы к неправде, но для того, что мог бы как-нибудь отпуском или болезнью отклониться от такого опасного дела, и, кажется мне, средство столь оборонительное не замарало бы меня нимало в глазах людей порядочных; но дело было сделано. Штиглиц предложил мне, не хочу ли я к кому писать в пользу свою в Питер, дабы сколько можно защититься против посылаемого на меня рапорта. Я совет сей принял с благодарностию, и он взялся доставить мои письма. Тогда, к счастию моему, минута благоприятная встретилась для князя Юрия Владимировича Долгорукова9, который уже меня довольно любил, чтоб захотеть для меня сделать что-нибудь. Случай князя Лопухина, бывшего тогда генерал-прокурором, по связи его с Долгоруким привлек его в столицу. Он был член Совета, беспрестанно с государем и Лопухиным. Я писал к нему, писал к другому приятелю Лопухина Корсакову, фавориту Екатерины Второй, который по связи его с теткой моею графиней Строгановой10 был ко мне благосклонен. Из сих двух писем первое много в пользу мою подействовало, последний был пустой человек, ни на услуги, ни на предстательства не способный. Долгорукий употребил труды свои, он просил Лопухина, и при докладе Сенату по рапорту Конторы оставлены без внимания все посторонние ее донесении обо мне, а только рассуждаемо было о контракте, который натурально заключить позволено с Перетцом, ибо кто и где станет с сильным бороться? Таким образом спас меня сам Бог от новых бед, мне предстоявших. Вот как иногда человек не сам собой, не по своему произволу встречает такие обстоятельства, кои самые спокойные дни превращают в пасмурные. Они в другой раз со мной сходились, то же было в Пензе. К утешению моему с стороны службы, князь Долгорукий выпросил шурину моему Смирному, служащему в Нижегородской соляной конторе асессором, чин коллежского асессора. Он дан ему был от Сената без представления нашего места, которого бы Нелидов, открыто меня не любя, никогда об нем не сделал. Но недолго благодеющий мне князь и сам пробыл в случае у двора. Капризный Павел скоро его от себя отогнал. Он, получа отставку без мундира, приехал опять обрывать свою подмосковную каналами, он не мог жить без дела и, когда служба оного ему не доставляла, тогда он занимался хозяйством и паче строением, главною страстию своею. Это наполняло его досуги, разбивало его мысли, услаждало скуку, словом, было для него полезно. Удаление от двора, происшедшее частию от ссор между княгини его и Лопухиной, удалило от него в Москве многих его зна и. -- М. М. Сперанский, обучавшийся во Владимирской семинарии в 1779--1790 гг.
   16 В "Послании моем к швейцару" есть один стих, и именно: "Скажи попам, что и без них спастись один умею"... -- "Приказ швейцару" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 234.). И. М. Д. приказывает своему швейцару: "Для знатных бар меня во весь день дома нет; / Приятелей зови на дружеской обед; / Купцам скажи, что я в них нужды не имею; / Попам, что и без них спастись один умею" и т.д.
   17 Уездный город Рязанской губернии. -- Касимов -- ныне город Рязанской области, на р. Оке (прежние названия -- Городец, Мещерский городок); с середины XV в. до 1682 г. был центром так называемого Касимовского царства -- удельного княжества, выделяемого московскими великими князьями (а затем царями) татарским ханам и царевичам, переходившим на русскую службу; первым "царем" Касимовского царства был Касим-хан (Кайсым Трегуб, Кизи-Кирман (ум. ок. 1469)), сын казанского хана Улу-Махмета, в 1446 г. в разгар феодальной войны на Руси перешедший на службу к Василию Темному.
   18 ...один из предков моих был женат на дочери касимовского царя, отменно богатого человека, от которого даже в род наш поступило село Волынское. -- Прапрадед И. М. Д. кн. Юрий Яковлевич Хилков был женат вторым браком на внучке царя Касимовского. Их дочь княжна Прасковья Юрьевна в 1707 г. вышла замуж за кн. Алексея Григорьевича Долгорукова и в 1708 г. стала матерью кн. Ивана Алексеевича (деда И. М. Д.). В 1717 г. от дяди своего царевича Касимовского она получила в числе других имений село Волынское, деревню Давыдково и пустоши Хохловку и Ильинскую Московского уезда.
   19 Слепой их крикун... -- Муэдзин. Традиция при назначении муэдзина отдавать предпочтение слепцам связана с тем, что, находясь на минарете, зрячий человек видит внутренние дворики, а в них -- женщин без паранджи.
   20 Имя ее выставлено -- Султан Фатъма. -- Трудно сказать, что за могилу видел И.М.Д. Его прапрабабка, касимовская царевна, не была кн. Долгоруковой, она была кн. Хилковой, и звали ее Домна Васильевна.
   21 ...в гостях у архимандрита... -- Архимандритом Ростовского Спасо-Яковлевского Зачатьевского монастыря (в соборе которого положены мощи св. Дмитрия Ростовского) в 1809 г. был Аполлинарий.
   22 ...ознакомил с нами пленных шведских офицеров, кои жили в Ростове. -- Речь идет об офицерах, захваченных в плен во время русско-шведской войны 1808--1809 гг.
   23 Граф Шереметев <...> имеет значущее число раскольников, они ему дают большие доходы, а он строит храмы Димитрию. -- Св. Димитрий Ростовский в числе прочего знаменит полемическим трудом, направленным против раскола: "Розыск о брынской вере" (1709 г.).
   24 Знаменитый вышел указ об экзаменах. -- "Указ о чинах гражданских" от 6 августа 1809 г. Согласно этому указу, впредь никого не следовало производить в чин коллежского асессора или статского советника без предъявления свидетельства одного из российских университетов об успешном окончании в нем курса или сдаче испытаний.
   25 ...предводителю того уезда... -- Петру Григорьевичу Сивкову.
   26 Несколько человек с прежним предводителем хвалили Черевина, а прочие с выбранным вновь предводителем порочили. -- Прежний предводитель -- кн. Владимир Дмитриевич Ухтомский. 19 человек, включая прежнего предводителя, хвалили, и 4 человека, включая действующего предводителя, порочили.
   27 ...александровскому городничему... -- Николаю Николаевичу Николаеву.
   28 Увидим после, чем кончилась эта глупая сплетня. -- К этому сюжету И. М. Д. больше не вернется. Подробности дела таковы. С. С. Черевин, имея от двух жен четверых детей (но единственного сына), 15 января 1807 г. собственноручно написал завещание, оставлявшее все имение жене с правом выбрать потом наследника из числа детей. Через год с лишним С. С. Черевин сделал приписку: "1808 года апреля 1-го числа вышеозначенное мое завещательное письмо предоставляю дочери моей подпоручице Дарье Стромиловой иметь под сохранением у себя, а по пресечении моей жизни оное доставить сыну моему, а своему брату подпоручику Иосифу Черевину, чтоб он о том моем прежде учиненном завещании был сведущ, и я сыну моему, а твоему брату Иосифу предоставляю быть по мне законным наследником во всем моем оставшемся за выбылью от меня наличном движимом и недвижимом имении и оное завещаю получить в свое владение и управление без всякого препятствия, а прежде написанное мною на имя жены моей Аграфены Алексеевны завещание оставляю быть недействительным". 7 октября того же года С. С. Черевин умер, сын стал требовать у сестры завещание, но 12 декабря от матери была подана жалоба губернатору, а 17 декабря прежнее завещание было представлено во Владимирской палате Гражданского суда, и Александровскому и Судогодскому судам было предписано ввести вдову во владение. В отзывах о О. С. Черевине разделились не только дворяне, но и свидетели по завещанию: двое отозвались о нем хорошо, один -- дурно. 26 февраля 1809 г. И. М. Д. писал министру внутренних дел кн. А. Б. Куракину о том, что Александровский городничий надворный советник Николаев, которому было поручено рассмотрение дела, характеризует поведение и жизнь подпоручика Черевина как безобразное. 22 апреля 1809 г. губернский предводитель дворянства В. М. Танеев сообщал министру, что уездный предводитель П. Г. Сивков, служивший прежде вместе с Черевиным, не смог ответить на вопрос, какого именно рода развратное поведение Черевина, давно ли он начал пить и появлялся ли пьяным в присутствии, что О. С. Черевин объяснил дурные о себе отзывы четверых дворян тем, что один его не любит по родству, двое -- по соседству, а Сивков таит обиду с той поры, когда он, будучи дворянским заседателем в уездном суде сперва в Переславле, а затем в Александрове (где Сивков был уездным судьей), подавал мнения против мнений Сивкова. Действительно, как выяснил предводитель, однажды Сивков получил выговор за неосновательность своего мнения в судебном деле. В то же время он дважды представлял Черевина к следующему чину. Касательно обвинений в буйствах, учиненных в Александрове, так что даже полиция была вынуждена вмешиваться, В. М. Танеев писал, что в полиции об этом никаких материалов нет, как нет и каких-либо жалоб на Черевина. Наконец, заключал В. М. Танеев, сама мать Черевина, А. А Черевина, в апреле просила губернатора свою претензию уничтожить и имение отдать сыну. В результате 22 июля министр, а И августа комитет министров постановили освободить Черевина от опеки и вернуть ему имение, H. Н. Николаева за ложное донесение отдать под суд, а поступок дворян, оклеветавших Черевина, рассмотреть в губернском Дворянском собрании. H. Н. Николаев был предан суду, но настаивал на своей правоте, приводя многочисленные свидетельства дурных поступков Черевина. В итоге Уголовная палата постановила освободить Николаева от всякого взыскания. Рассмотрение поступка четырех дворян в губернском дворянском собрании было отложено до новых дворянских выборов, дабы не собирать дворян на чрезвычайный съезд. И уже новый губернский предводитель, кн. М. П. Волконский, рапортовал, что 12 января 1812 г. им был сделан выговор (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1809 г. Д. 229. "По представлению Владимирского губернатора о взятии в опеку имения подпоручика Черевина").
   29 Потом, когда тамошняя церковь каменная отстроена... -- Церковь во имя пророка Илии в селе Ильинском начала строиться на средства А. Ф. Пожарского в 1801 г. и закончена в 1816 г.
   30 ...скрофули -- от лат. scrofula, золотуха, проявление туберкулезной инфекции.
   

1810

   1 Богатая сиротка Болдырева... -- В 1834 г. за М. Л. Языковой (Болдыревой) числилось 170 душ в Суздальском уезде Владимирской губ. и в Кинешемском и Юрьевецком уездах Костромской губ. (по данным Н. В. Фролова).
   2 ...за владимирского исправника... -- Николая Александровича Купреянова.
   3 Повторение брачного союза Венеры с Вулканом. -- Богиня красоты Венера была, согласно одному из мифов, женой уродливого и хромого бога-кузнеца Вулкана.
   4 С нынешнего года переменился образ верховного управления в Петербурге. -- 1 января 1810 г. учрежден Государственный совет -- высший законосовещательный орган в империи.
   5 ...государь приезжал на короткое время в Москву, препроводил в ней день своего рождения 12 декабря и был сопровождаем общими восклицаниями. -- Александр I находился в Москве с 6 до 12 декабря 1809 г. и поздно ночью 12 декабря отправился в Петербург. Вечером 14 декабря он был уже в Зимнем Дворце, совершив переезд в 43 часа.
   6 Старые министры перестали надоедать государю своими угрюмыми морщинами и переименовались в президенты департаментов. <...> и граф Румянцев с званием канцлера сел в креслы председателя Совета. -- Гр. А. А. Аракчеев был 1 января 1810 г. уволен от должности министра военно-сухопутных сил, а 18 января назначен председателем Департамента военных дел Государственного совета, 20 января 1810 г. министром военно-сухопутных сил назначен М. Б. Барклай де Толли; 1 января 1810 г. светл. кн. П. В. Лопухин был уволен от должности министра юстиции и назначен председателем Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета, в тот же день министром юстиции назначен И. И. Дмитриев; гр. П. В. Завадовский И апреля 1810 г. уволен от должности министра народного просвещения и назначен председателем Департамента законов Государственного совета, в тот же день министром народного просвещения назначен гр. А. К. Разумовский; гр. Н. П. Румянцев, занимавший две министерские должности (министра коммерции и министра иностранных дел) и с сентября 1809 г. имевший высший чин империи -- государственного канцлера, 1 января 1810 г. был назначен председателем Государственного совета и Комитета министров с оставлением во всех занимаемых должностях, Министерство коммерции было упразднено только 25 июля 1810 г., а министром иностранных дел он оставался до полного увольнения от службы в 1814 г.
   7 ...с бракосочетанием его с цесарской принцессой <...> своей супругой. -- 15 декабря 1809 г. Наполеон развелся с Жозефиной, а И марта 1810 г. в Вене состоялось его официальное бракосочетание с эрцгерцогиней Марией-Луизой, на котором сам Наполеон не присутствовал. Кн. Алексей Куракин 31 марта 1810 г. сдал должность министра внутренних дел и отбыл в Париж, куда прибыл 1 мая, 26 мая был принят Наполеоном, 7 августа имел прощальную аудиенцию и 6 октября вернулся в Россию. О. П. Козодавлев с 31 марта 1810 г. был управляющим Министерством внутренних дел, а 28 января 1811 г. был утвержден министром.
   8 Волчцы -- колючие сорные травы.
   9 ...до первых преждеосвященных обеден... -- Т. е. до первой среды Великого поста.
   10 ...играть в курочку... -- Карточная игра.
   11 Скоро председатель за неспособность к делам от старости отставлен, и с пенсионом, а бедный секретарь <...> отрешен от дел. -- Согласно Адрес- календарям, председатель Владимирской Палаты гражданских дел В. Д. Евреи- нов был отставлен в том же 1810 г., а секретарь Палаты Н. И. Иванов оставался на этой должности до 1812 г.
   12 ...выставок. -- Выставка -- временная продажа вина в местах, где нет кабака.
   13 ...в самый день заговенья... -- 27 февраля.
   14 ...Дмитриев, младший сенатор из всего московского Сената, следовательно, моложе и Обрескова. -- И. И. Дмитриев был сенатором с 6 февраля 1806 г., П. А. Обресков -- с 14 октября 1798 г., правда, с 4 сентября 1800 г. до 5 апреля 1801 г. он находился в отставке.
   15 ...о каразеях... -- Каразея -- грубая шерстяная подкладочная ткань.
   16 ...от благочинного. -- Священник, которому поручено благочиние (округ, включающий несколько церквей, принтов и приходов), сам также приходский священник, а в городах может быть и соборным.
   17 Велено предводителя сменить и отдать под суд. -- И. М. Д. отправил представление 8 апреля 1810 г., а 26 апреля на представление О. П. Козодавлева императором была дана резолюция предводителя Рогановского уволить от должности и звания, им ныне занимаемых, и избрать по порядку другого (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1810 г. Д. 294 "По представлению Владимирского гражданского губернатора о Ковровском предводителе Рогановском, женившемся от живой жены на другой". Л. 5).
   18 ...Рогановского свои собственные люди убили до смерти. -- 2 сентября 1812 г. А. П. Рогановский был убит тремя своими крестьянами в своем имении сельце Княгинино Ковровского уезда. Убийц судили и приговорили "в каторжную работу вечно" (Фролов Н. В. Предводители дворянства и председатели земской управы Ковровского уезда. Владимир, 1994. С. 17--18).
   19 ...он точно был женат, да и не на двух только, а на трех, коих всех по имени называли. -- Факт третьей женитьбы А. П. Рогановского ничем не подтверждается.
   20 ...Кайсаров, дворянин пожилой и богатый, а к тому родственник светлейшего князя Лопухина, овдовевши от трех жен <...> мог еще любодействовать. -- А. Ф. Кайсаров был пятиюродным братом светл. кн. П. В. Лопухина. Известно только две его жены (по сообщению Н. В. Фролова).
   21 ...младший сын его по первому браку. -- У А. Ф. Кайсарова известны три сына: Амплей, Александр и Федор, все трое, по-видимому, от первого брака, но неизвестно их старшинство. Дети числятся только у Александра, но он умер в 1825 г., следовательно, не мог быть героем этой истории. Вероятно, речь идет об Амплее: во-первых, про него известно, что он умер в то время, когда И. М. Д. был губернатором во Владимире, и вскоре после отца, во-вторых, он по меньшей мере с начала Павловского царствования жил во Владимире и мог крестить отцовских детей, в то время как Федор еще в 1802 г. находился на военной службе (по сообщению Н. В. Фролова).
   22 ...предводителя... -- Судогодский уездный предводитель дворянства А. П. Хоненев.
   23 ...сестра известных по Владимирской губернии нахалов по фамилии Барыковых... -- Как установил Н. В. Фролов, братья Барыковы -- это сыновья бывшего товарища воеводы Переславль-Залесской провинции коллежского асессора Ивана Алексеевича Барыкова Петр, Николай, Василий и Борис. Имя их сестры не известно.
   24 ...в малом виде раззолоченный монумент, воздвигнутый в Петрополе Великому Великою. -- Макет Медного Всадника.
   25 ...к предводителю... -- И. И. Радышевскому.
   26 ...громкую весть о нашем патриотическом празднестве. -- Перенос указа в специальное помещение состоялся 1 мая 1810 г., в церемонии участвовал архимандрит Никитского монастыря Лаврентий. Сообщение об этом было опубликовано в "Северной почте", 1810 г., No 63 (08.06.1810).
   27 "Северная почта", тогдашнего времени газета, издаваемая в министерстве внутренних дел, все это распубликовала по всему царству. -- "Северная почта", No 83, 17 августа 1810 г.
   28 Если казнят, то всех, милуют всех же, и то, и другое без разбора. -- М. И. Арбузов приносил жалобу государю на удаление от должности (состоявшееся еще 1 июня 1804 г.), и по высочайшему повелению дело его рассматривалось в общем собрании московских департаментов Правительствующего сената. 17 сентября 1809 г. по рассмотрении дела он ни в чем виновным не найден и возвращен к прежней должности, а дело получило в итоге название "О скоропостижно умершем от пьянства в Гороховецком уездном казначействе копиисте Иванове". (см.: РГИА. Ф. 1349. Оп. 4. 1815 г. Д. 43. Л. 1об.--5).
   29 По форме ведал стройку князь Максутов... -- 31 июля 1808 г. И. М. Д. безуспешно представлял И. И. Дица на место отрешенного Сенатом А. И. Дица (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1808 г. Д. 44. Л. 38). Но 21 сентября 1808 г. Муромским городничим был назначен кн. П. Е. Максутов.
   30 По логике моей давно расположил, / Что так ли, или сяк, да плохо, коль убил. -- См. 1790 г., примеч. 20.
   31 ...предки мои не служили нигде, кроме дипломатики... -- Из всех прямых предков И. М. Д. на дипломатической службе служил только его прапрадед кн. Григорий Федорович, посланник в Польше. Видными дипломатами были двоюродный прадед И. М. Д. кн. Сергей Григорьевич и его троюродный прадед кн. Василий Лукич; были причастны к дипломатической службе (хотя и не достигли на ней особых успехов) другой троюродный прадед И. М. Д. кн. Александр Лукич и его двоюродный прапрадед кн. Яков Федорович.
   32 Фабрика суконная отстроилась, кроме каменных флигелей. -- Каменное здание для суконной фабрики на восемь станов было открыто во Владимире 29 мая 1810 г. (Северная почта. 1810. No71).
   33 Сказать должен при сем спасибо владимирскому почтмейстеру... -- Петру Евстифеевичу (Евстафьевичу) Панову. В действительности это ответное одолжение П. Е. Панова И. М. Д.: еще в 1807 г. восьмилетний сын П. Е. Панова Николай значится губернским регистратором во Владимирском губернском правлении.
   34 ...Сумарокова заключения в одной забавной сказочке: Коль слушать все людские речи, / Придется-де осла взвалить на плечи. -- Строки принадлежат М. В. Ломоносову, басня "Послушайте, прошу, что старому случилось" (Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 8. С. 190).
   35 ...к родному внуку... -- Двоюродному внуку (внучатому племяннику)-
   36 ...светлейшему... -- Светл. кн. П. В. Лопухин, занимавший в 1790-х гг. должность Вологодского и Ярославского генерал-губернатора.
   37 ...оно написано особо в трех частях... -- См.: Долгорукий И. М. Славны бубны за горами или Путешествие мое кое-куда 1810 года. М., 1870.
   38 ... восхищались Потоцкого садами в Умани... -- Софиевка, сады гр. А. С. Потоцкого в двух верстах от уездного города Умань Киевской губ.
   39 ...начальников губерний... -- Тульским губернатором был в это время Н. П. Иванов, Орловским -- П. И. Яковлев, Курским -- кн. Д. А. Прозоровский, Слободско-Украинским (с центром в Харькове) -- И. И. Бахтин, Полтавским вице-губернатором (губернатора в то время не было) -- Г. А. Бояринов, Херсонским (к Херсонской губернии принадлежали также входившие в маршрут И. М. Д. Николаев, Одесса и Очаков) -- Г. Н. Рахманов, Черниговским (к этой губернии принадлежали Нежин, Батурин и Глухов) -- бар. И. В. Фрейнсдорф, Калужским -- А. Л. Львов.
   40 ...на Курскую славную коренную ярмонку... -- Ярмарка приурочена к празднику, посвященному чудотворной иконе Знамения Богоматери (20 июля), хранящейся в Коренном Рождественском монастыре в 29 км от Курска, основанном около 1300 г.
   41 ...к дню, воспоминающему Полтавскую баталию... -- 27 июля.
   42 ... Соломон знал сердце человеческое, когда произнес сию истину, что злато ослепляет очи мудрых. -- Второзак., 16, 19: "дары ослепляют глаза мудрых".
   43 ...повытчик... -- Столоначальник.
   44 Когда временно переведен был его престол в Суждаль... -- В 1788 г. Владимирская и Суздальская епархии были объединены и центром объединенной епархии стал Суздаль. В 1799 г. епископский престол был перенесен во Владимир.
   45 ...тобольскому губернатору... -- Неясно, какой из Тобольских губернаторов имеется в виду: до 1810 г. эту должность занимал Михаил Антонович Шишков, с 1810 г. -- Франц Абрамович фон Брин.
   46 ...сделалась Габриелыией Павла Первого... -- По имени Габриэль д'Эстре, фаворитки французского короля Генриха IV.
   47 ...впристалую... -- Т. е. пристав к ее мнению.
   48 ...племянник г. министра полиции, который был городничим в одном из городов его отделения. -- Дмитрий Иванович Бекетов, племянник А. Д. Балашова по второй жене, был Переславским городничим в 1808--1809 гг. Возможно, что в ходе следствия выявились злоупотребления не только последнего рекрутского набора.
   49 ...приказал его выпустить из корпуса в четырнадцатый класс. В указе, о том изданном, написано было <...> не принимать по слабости здоровья никогда в военную службу. -- Просьба И. М. Д. была отправлена министру полиции А. Д. Балашову 26 сентября 1810 г. 30 октября А. Д. Балашов сообщал кн. А. Н. Голицыну: "Его величество высочайше повелеть соизволил находящегося в Пажеском корпусе князя Александра Долгорукого по слабости его здоровья и по желанию отца его Владимирского губернатора князь Ивана Долгорукова уволить из пажей без всякого чина", а 31 октября известил об этом И. М. Д. (РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. 1810 г. Кн. 4. Д. 47. Л. 5--8).
   50 ...а не в витязи Еруслана Лазарыча. -- Еруслан (Уруслан) Лазаревич -- герой старинной русской сказки, известной в рукописях XVIII в. И. М. Д. мог знать ее и по лубочной версии (Летописи русской литературы. T. II. Отд. II. М., 1859. Памятники старины русской литературы. Вып. II. 1880. Ровинский Д. И. Русские народные картинки. T. IV).
   51 Богатый делает, что хочет, бедный, что сможет. -- Ср. высказывание древнегреческого философа-киника Диогена, сказавшего в ответ на вопрос, когда лучше всего завтракать: "Если ты богат -- то когда хочешь, а если беден -- то когда сможешь".
   

1811

   1 Пророк и царь Давид сказал: "Ближние мои далече от мене сташа". -- См. 1794 г., примеч. 27.
   2 ...швейцара. -- Швейцарца.
   3 ...приговорить гимназических двух учителей, кои мне способнейшими показались, обучать их математике, российскому языку и рисованью... -- И. И. Евгенова и Ф. А. Боголепова.
   4 ...депо... -- Склад, хранилище.
   5 ...день спустя после нас Серафима скончалась... -- И апреля 1811 г.
   6 ...получа мое письмо, тотчас оригиналом его поднес государю... -- 28 января А. Д. Балашов писал И. М. Д.: "Представление Ваше от 6-го сего генваря о взысканиях, коим подвергнуто Правительствующим сенатом Владимирское Губернское правление, я имел счастие довести до сведения государю императору. Его императорское величество высочайше повелеть мне соизволил препроводить оное по принадлежности к министру юстиции, к коему оно и отправлено". 28-го же января письмо было переправлено И. И. Дмитриеву (РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. 1811 г. Кн. 10. Д. 166. Л. 347--348).
   7 ...манифест о шестой переписи в народе после пятой, которая была в 1794 году. -- Пятая ревизия (перепись) состоялась в 1795 г. Надо отметить, что перерыв в 16 лет между ревизиями не являлся необычно малым: четвертая ревизия состоялась в 1782 г., т. е. между четвертой и пятой прошло 13 лет, третья -- в 1763 г., вторая -- в 1745 г. (перерывы -- 18 и 19 лет), и лишь между первой и второй промежуток был заметно больше -- 26 лет.
   8 ...надлежало запастись сведениями о числе народа и особенно о количестве тех малолетных детей, кои не имели еще оспы, дабы, узнав их, привить им оную. -- Сохранилась составленная в 1812 г. "Ведомость о числе детей, коим привита предохранительная (коровья) оспа, по губерниям, и совершенно принялась". Согласно ей, во Владимирской губернии в 1804 г. оспа не прививалась, в 1805 г. привиты 1102 ребенка, в 1806 г. -- 875, в 1807 г. -- 864, в 1808 г. -- 626, в 1809 г. -- 3254, в 1810 г. -- 3291, в 1811 г. -- 8220, а всего -- 18 233 ребенка (РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. 1812 г. Кн. 41. Д. 479. Л. 114об.). Таким образом, за один 1811 г. привита почти половина (45%) от всех, привитых в течение семилетнего периода.
   9 ...сельского левита... -- Священника.
   10 ...рундук... -- Мощеное возвышение с приступками.
   11 ...1 августа, день, который издавна в их доме особенно уважается по домовой церкви, ему посвященной. -- 1 августа празднуется Происхождение Честных Древ Животворящего Креста Господня.
   12 ...царские дни... -- Годовые праздники царской семьи и официальные (табельные) праздники.
   13 ...собор Дмитревский есть церковь бесприходная... -- Соборы не имели приходов.
   14 ...об осаде Гибралтара. -- Четырехлетняя неудачная осада испанскими войсками и флотом в 1779--1783 гг. мыса Гибралтар, с 1713 г. принадлежавшего Британии.
   15 ...вчинать... -- Начинать.
   16 ...шасе... -- двойной скользящий шаг, один из элементов бального танца (от фр. chassé).
   17 В Петербурге тогда с великим провозглашением открыта была Беседа любителей российского слова. -- Официальное открытие "Беседы любителей русского слова" состоялось в Петербурге 14 марта 1811 г.
   18 ...секретаря Казенной палаты... -- Семена Егоровича Успенского.
   19 ...должен был ожидать трехлетнего срока, чтоб людей сих отдать за себя в рекруты... -- Согласно "Генеральному учреждению о сборе в государстве рекрут и о порядках, какие при наборах исполнять должно..." от 29 сентября 1768 г., во время рекрутских наборов запрещалось в течение трех месяцев продавать крестьян (гл. I, ст. 1). Указом от 7 сентября 1804 г. запрещалось отдавать в рекруты крестьян в течение трех лет после покупки.
   20 ...не мог я воспротивиться зачету его <...> за вице-губернатора в рекруты и не дожидаясь трех лет... -- Согласно гл. I, ст. 24 "Генерального учреждения...".
   21 ...мог, как Пилат некогда, сказать: "Неповинен есмь от греха сего". -- Матф. 27, 24.
   22 По собрании 200 человек приступили мы к приему денег <...> сочли дни в три ровно два миллиона рублей <...> а рубль серебряный был уже тогда в четыре рубли бумажных. -- В подсчетах И. М. Д. содержится ошибка.
   23 ...заседатель дворянский Коровин... -- Один из братьев Коровиных: Петр Степанович, заседатель Владимирского земского суда, или Ларион Степанович, заседатель Владимирского уездного суда.
   24 ...при всех гг. предводителях... -- В 1811 г. были следующие уездные предводители дворянства во Владимирской губернии: Владимирский -- Н. Л. Феофилатьев, Суздальский -- Н. Я. Черепанов, Шуйский -- И. А. Секерин, Переславский -- И. И. Радышевский, Юрьевский -- Н. И. Красенский, Покровский -- С. И. Басаргин, Александровский -- П. Г. Сивков, Вязниковский -- А. Я. Зверев, Муромский -- А. А. Кравков, Меленковский -- И. Ф. Мальцов, Ковровский -- С. А. Безобразов, Судогодский -- А. П. Хоненев, Гороховецкий -- И. Ф. Дураков.
   25 ...нарочного землемера... -- Степана Яковлевича Дунаева.
   26 ...по примеру Расина сказать: -- Неточная цитата из трагедии Расина "Гофолия" ("Аталия"). Акт 1, сцена 1, стих 64, слова Иодая.
   

1812

   1 ...дает исключительное право генерал-губернатору... -- В это время генерал-губернаторской должности не было, право распространялось на гражданского губернатора.
   2 ...так напечатано в жалованной дворянству грамоте... -- Ст. 37 Грамоты на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства от 21 апреля 1785 г. (Жалованной грамоты дворянству).
   3 Столповые наши жители... -- Дворяне.
   4 ...он в бытность нашу в Петербурге скончался... -- 13 марта 1812 г.
   5 ...с Марьей Антоновной, любовницей царской... -- М. А. Нарышкиной.
   6 ...по свойству с Балашовым... -- Золовка гр. Наталии Владимировны Салтыковой Анна Ивановна Мусина-Пушкина (урожденная Салтыкова) была родной бабкой первой жены А. Д. Балашова Наталии Антипатровны, урожденной Коновницыной.
   7 Будучи родня и Салтыкову, и Балашову... -- Николай Михайлович Мусин-Пушкин, племянник по матери гр. Н. И. Салтыкова и дядя по матери первой жены А. Д. Балашова.
   8 ...Балашову, который хотя ему и двоюродный зять по жене своей... -- А. Д. Балашов был женат вторым браком на Елене Петровне Бекетовой, двоюродной сестре И. И. Дмитриева.
   9 Чем выше на степень всходящих я видал. / Тем больше всякое почтенье к ним терял; и проч., проч. -- "Приказ швейцару" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 239).
   10 Первый поехал обратно с сенаторским достоинством при сохранении настоящего места, а второй с Аннинской лентой через плечо. -- Таврическим (Крымским) губернатором был в это время А. М. Бороздин, знакомый И. М. Д. с юности. Он пожалован в сенаторы 20 февраля 1812 г. Саратовским губернатором был А. Д. Панчулидзев, известный И. М. Д. по Соляной конторе.
   11 ..."Господин Пурсоньяк" Молиеров... -- "Господин де Пурсоньяк" -- комедия-балет Мольера.
   12 Сперанский взят ночью на квартере своей <...> и за присмотром, как самый секретный преступник, отвезен в Нижний. -- В ночь с 17 на 18 марта 1812 г. М. М. Сперанского вызвали во дворец, арестовали и выслали в Нижний Новгород.
   13 ...23 марта вышел указ следующего содержания: "За разные открывшиеся беспорядки <...> генерал-майору Супоневу". -- 23 марта 1812 года вышел указ: "Владимирского гражданского губернатора тайного советника князя Долгорукого, за разные беспорядки по губернии отставляя от службы, всемилостивейше повелеваем на месте его быть отставному генерал-майору Супоневу, переименовав его в действительные статские советники". Указ был подписан императором и контрассигнован министром полиции Балашовым (РГИА. Ф. 1286. Оп. 2. 1812 Г. Д. 65. Л. 1).
   14 ...отозван наш посол в Париже... -- Кн. Александр Борисович Куракин.
   15 Заложена огромная колокольня... -- Строительство колокольни Шуйского Воскресенского собора было начато в 1810 г. по проекту итальянского архитектора Я. Я. Маричелли. По его плану, она должна была иметь в высоту около 64 м. В сентябре 1819 г. эта колокольня, возведенная тогда до третьего яруса, рухнула. Дальнейшая работа проводилась артелью крестьянина Шуйского уезда Михаила Савватеева по проекту владимирского губернского архитектора Е. Я. Петрова. Колокольня была завершена в 1833 г. и до сего дня является доминантой города Шуи, будучи третьей по высоте колокольней в России и самой высокой не только в России, но и в Европе среди стоящих отдельно от храма (более 106 м).
   16 ...Култашев холост, не женится и имеет побочных детей, -- М. В. Култашев имел по крайней мере пятерых побочных детей от четырех дворовых девок. Всех детей он признал своими, передал им как свою фамилию, так и родовое имение. О какой из его сестер -- Парфентьевой или фон Гольц -- идет речь, неясно. В дальнейшем обе они пытались отобрать у него имение и даже с этой целью объявили его умершим.
   

Вторая часть 1812 года в Москве

   1 ...принесла почта на имя мое по форме указ к сведению о моей отставке. -- 21 апреля.
   2 Приехал Су понев... -- 15 апреля.
   3 Ожесточи в тыя дни Бог сердце фараоново, и смятеся народ Израилев. -- Исход 9, 12; 10, 20; 10, 21; 11, 10.
   4 ...все народы, связанные наименованием Рейнского Союза. -- Рейнский Союз объединял в 1806--1813 гг. 36 германских государств.
   5 Кутузов, окончавши турецкую войну славными победами и выгодным миром... -- Бухарестский мир, подписанный 16 мая 1812 г. М. И. Голенищев-Кутузов 29 июля 1812 г. был пожалован титулом светлейшего князя (6 декабря 1812 г. он станет князем Смоленским), 8 августа 1812 г. назначен главнокомандующим и 17 августа прибыл к армии.
   6 ...защищал царей наших храбрый Витгенштейн. <...> все превозносили его и звали <...> спасителем Невы и живущих на ней. -- Петербург прикрывал Первый отдельный пехотный корпус (25 000 человек) под командованием генерал-лейтенанта П. X. Витгенштейна. В битве под Клястицами 18 (30) июля Витгенштейн разбил маршала Удино (герцога Реджио) и еще два дня (до 20 июля) гнал его до Полоцка. Активные действия на этом направлении надолго остановились.
   7 "Открывается гнев Божий на нечестие и неправду". -- Римлян. 1, 18: "Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою".
   8 ...времена Аустерлица, Тильзита и Эрфурта... -- Т. е. времена военных действий вдалеке от России (Аустерлиц, 1805 г.) и мирных договоров и даже союзных отношений с Наполеоном (Тильзит, 1807 г. и Эрфурт, 1808 г.).
   9 Издавна в нашем доме не видя ни одного моего предка в военной службе... -- На самом деле дед И. М. Д., Иван Алексеевич, был майором гвардии. Из предков по другим линиям достаточно назвать фельдмаршала гр. Бориса Петровича Шереметева.
   10 По логике моей давно расположил, / Что так ли, или сяк, да плохо, как убил. -- См. 1790 г., примеч. 20.
   11 ...Смоленск принужден был уступить силе неприятеля и взят им. -- 6 августа 1812 г.
   12 Граф Ростопчин <...> рассылал <...> объявлении, кои назвали в публике афишами и с жадностью их из печатных станков сырые хватали. -- В настоящий момент известно двадцать таких афиш, датированных 1 июля -- 25 декабря 1812 г., из них шестнадцать относятся к периоду до оставления Москвы (см.: Ростопчин Ф. В. Ох, французы! М., Русская книга (Советская Россия). 1992.
   13 Тут дралось до трехсот тысяч воинов. Тут летели ядры из нескольких тысяч жерл. -- Русская армия насчитывала 132 тысячи человек и 624 орудия, наполеоновская -- 135 тысяч человек и 587 орудий.
   14 ...уверял с клятвою, что Москву не сдадут, что Кутузов защищать ее будет до последней капли крови... -- Афиша гр. Ф. В. Ростопчина от 30 августа (см.: Ростопчин Ф. В. Ох, французы! С. 218--219).
   15 ...антиминса... -- Освященный плат с изображением положения во гроб Иисуса Христа, кладется на церковный престол при совершении евхаристии.
   16 ...в Александров день... -- 30 августа.
   17 В театре играли в тот вечер "Пожарского"... -- "Пожарский, или Освобожденная Москва", трагедия в 3 действиях в стихах М. В. Крюковского (1807). Эту трагедию давали 25 августа, а 30 августа шла "Наталья, боярская дочь", героическая драма в 4 действиях с хорами С. Н. Глинки по повести H. М. Карамзина. После этого театр эвакуировался во Владимир, а затем в Кострому.
   18 Еще архиерей служил последнюю обедню в Успенском соборе и потом дал позволение духовным всем выбираться за город. -- Обедню 1 сентября служил Августин.
   19 Сим трофеем увенчал граф Ростопчин градоправительство московское... -- Купеческий сын М. Н. Верещагин в июне 1812 г. получил благодаря своим связям с московским почт-директором Ф. П. Ключаревым запрещенную иностранную газету, из которой перевел с французского "Речь от имени Наполеона к князьям Рейнского союза" и "Письмо к королю Прусскому" с рядом выпадов против России. Он распространил этот перевод по своим знакомым; скоро это стало известно властям, Верещагин был арестован (об этом извещал гр. Ф. В. Ростопчин в своей афишке от 3 июля) и 25 июля 1812 г. осужден Московским магистратом как государственный изменник в вечную каторжную работу в Нерчинск. Гр. Ф. В. Ростопчин потребовал от Сената прежде ссылки наказания кнутом. Сенат согласился, и приговор был отправлен на высочайшее утверждение, но, прежде чем оно состоялось, Ф. В. Ростопчин, оказавшись 2 сентября 1812 г., в день оставления Москвы, перед разъяренной толпой, обвинявшей его в обмане москвичей, вывел М. Н. Верещагина во двор своего дома и отдал на растерзание толпе, а так как народ не спешил с расправой, велел двум унтер-офицерам зарубить Верещагина. Действия гр. Ростопчина были продиктованы его давней враждой с Ключаревым и досадой на то, что Верещагин покрыл провинность Ключарева, назвавшись не переводчиком, а сочинителем распространяемого текста.
   20 ...нашему сельскому священнику... -- Отцу Якову, который вскоре стал духовником И. М. Д.
   21 Москва, быв ровно двести лет свободна... -- С освобождения ее Мининым и Пожарским 26 октября 1612 г.
   22 ...во всех бумагах, выпущенных правительством по времени, сказано, что она занята 3-го числа. -- См., например, "Месяцослов на лето от Рождества Христова 1813, которое есть простое, содержащее в себе 365 дней, сочиненный на знатнейшие места Российской империи". СПб., 1812. С. 117.
   23 ...армия наша, разбитая и бегущая, принесла неприятеля в Москву на плечах прямо за собой по следам своим 2-го числа сентября около вечера. -- Кавалерийский авангард Мюрата вошел в Москву в середине дня 2 сентября и почти без сопротивления занял Кремль. К вечеру в Москву въехал и сам Наполеон, ночевавший со 2 на 3 сентября, однако, еще не в Кремле, а в одном из домов у Дорогомиловской заставы.
   24 ...у родственников моих Голицыных... -- Кн. А. А. Голицына, двоюродная тетка И. М. Д., с детьми.
   25 "Я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы <...> Если по их есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно". -- Афиша от 17 августа.
   26 ...казенная лосинная фабрика? -- Основанная Петром I в 1708 г. в Богородском уезде, при впадении реки Вори в Клязьму, казенная Лосинная мануфактура, производившая кожаное обмундирование и амуницию для армии, с 1951 г. город Лосино-Петровский Щелковского района Московской области.
   27 ...в Богородске... -- Ныне г. Ногинск Московской обл.
   28 ...уксусом... -- Уксус -- винный или пивной квас, кислое, квашеное вино.
   29 "Здесь мне поручено было от государя <...> к его вреду и погибели". -- Афиша от 22 августа. Немец Леппих предложил правительству изготовить шар и получил под этот проект крупные суммы. Пуск пробного шара был назначен на 24 августа, но к этому времени Леппих исчез. Годом раньше он предлагал свой проект в Париже Наполеону, но тот приказал выслать его за пределы империи.
   30 ...вереи... -- Столбы, на которых крепятся створки ворот.
   31 ...у шурина моего, тутошнего городничего... -- Г. А. Безобразов, назначенный 16 июня 1810 г. по представлению И. М. Д. (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1810 г. Д. 251. Л. 1--7).
   32 ...Кутузов за Бородинское дело пожалован в фельдмаршалы... -- 30 августа 1812 г.
   33 Наполеон очистил ее И октября, но не прежде как взорвавши Кремль на воздух. Сие последнее поражение обезобразило множество городских башен, а паче подействовало на Ивановскую колокольню... -- 9 октября двумя взрывами были разрушены здание Арсенала, часть кремлевской стены, частично Никольская башня и башни, выходящие к реке, несколько строений за оградой Кремля. В ночь с 10 на И октября в результате взрыва обвалилось несколько зданий в Китай-городе. Попытка взорвать Ивана Великого была предпринята 9 октября, он уцелел по счастливой случайности: из-за дождя подмокли фитили в заложенной мине. Днем 11 октября последние отряды маршала Мортье оставили Москву.
   34 ...смутил дерзновенного фараона... -- Фараон здесь -- безбожный правитель (ср. книгу Исход).
   35 ...четыре стиха, мною после написанные в элегии на потерю Москвы: Для чувства сильного на свете нет пера: / <...> / И легкий вздох вещун сердечного добра. -- "Плач над Москвою" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 164--165).
   36 ...транспараны... -- Прозрачные картины, освещаемые сзади.
   37 ...мы разъезжали с женой в пошевнях... -- Пошевни -- розвальни, широкие сани.
   38 ...степи... -- Тени, призраки.
   39 Грядущего искал средь временного града, / Зря волка на пути, не бегал прочь от стада. -- "На кончину Митрополита Московского Платона" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 34).
   40 ...выкинул в свет свою пиесу под названием "Везет". -- Бытие сердца... Ч. 3. С. 36--37.
   41 В Катеринин день... -- 24 ноября.
   42 ...в Андреев день... -- 30 ноября (день памяти апостола Андрея Первозванного).
   43 Всякий отвечал на приглашенье: "Имей мя отреченна". -- Лук. 14, 18--19.
   44 Вот как вертится свет, -- А для чего он так, / Не ведают того ни умный, ни дурак. -- Фонвизин Д. И. Послание к слугам моим. (Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. T. 1).
   

1813

   1 ...мыщцею своею... -- Исход 63, 12.
   2 ...Голицынской больницы... -- Голицынская больница учреждена в Москве по завещанию и на средства кн. Дмитрия Михайловича Голицына в 1801 г.
   3 ...в любимой служанке... -- Е. С. Кожиной.
   4 ...оба главные секретаря, губернского правления и губернаторский... -- Д. Л. Ванчаков и Н. В. Никулин.
   5 ...в последний день масленицы... -- 22 февраля.
   6 ...наги родимся и наги отходим в землю! -- Екклес. 5, 14.
   7 ...апостол говорит, что искушение нас не достигнет, токмо человеческое! -- 1 Коринф. 10, 13.
   8 Архимандрит... -- Иоанн Терликов.
   9 Не так ли несли Лазаря бедного на лон[о] Авраама... -- Лук., 16, 22.
   10 ...по подобию той, чье имя носила, уста ее немолчно восхваляли Искупителя. -- Пророчица Анна. См.: Лук., 2, 36--38.
   11 Вотчина Нижегородская состояла из села Лопатищ и деревни Малинок... -- В Макарьевском уезде (вторая деревня называется также Малиновка).
   12 ...простирался, по самому правильному расчету, до восьмидесяти тысяч, если не дробить имения выделом частей двум сестрам <...>, а с ними и число доходов. -- С учетом обязательных выплат сестрам по 20 тысяч общий долг И. М. Д. составлял 89 тысяч рублей.
   13 ...читал Бюффона... -- "Всеобщая и частная естественная история графа де Бюффона". В 10 т. СПб., 1801.
   14 Мы лишились Кутузова, он умер от трудов и лет в Бунцлау. -- 16 апреля 1813 г.
   15 ...дозволил ему устроить храм в тверском своем каменном доме. -- В Москве на Тверской улице.
   16 ...две барышни, кои при матушке жили в нашем доме... -- Н. А. Нелюбова и А. Ф. Любавская.
   17 ...на Макарьевской ярмонке... -- Макарьевская ярмарка до 1816 г. проходила возле Макарьева Желтоводского Троицкого монастыря в Нижегородской губернии в течение нескольких недель летом; на время ее проведения приходится день св. Макария Желтоводского (25 июля).
   18 ...лавы... -- Плавучий мост или доски, перекинутые через ручей.
   19 ...имея намерение написать мое путешествие в Нижний... -- Долгорукий И. М. Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года. М., 1870.
   20 ...Другой молодой князь Долгорукий, распутного поведения, был под караулом по подозрению в похищении шкатулки с деньгами. -- Один из троюродных братьев И. М. Д., кн. Владимир Павлович (внук кн. Алексея Алексеевича), которому было около 23--25 лет и который, согласно его формулярному списку, 1 июля 1811 г. по высочайшему приказу за непозволительную картежную игру переведен из гвардии в Каргопольский драгунский полк прапорщиком, 19 апреля 1812 г. произведен в поручики, участвовал в Отечественной войне 1812 г., 29 сентября 1814 г. подал прошение об увольнении за болезнью и 26 апреля 1816 г. уволен от службы с чином штабс-капитана (копия формулярного списка о службе: РГИА. Ф. 1343. Оп. 46. Д. 348. Л. 62--63, см. также указ об отставке: там же. Л. 61--61об. и запись в родословной книге дворян Владимирской губернии (ч. V) за 1828 г. (там же. Оп. 51. Д. 42. Л. 16об.--17)). Около 1815 г. кн. Владимир Павлович, находясь с армией в Польше, женился на польской дворянке по католическому обряду, а несколькими годами позже, вернувшись в великорусские губернии, женился там на местной помещице, дворянке Калужской губернии, по православному обряду.
   21 ...в кор-де-гардии... -- В гвардейском корпусе (от фр. corps-de-garde).
   22 Несчастный! Ум беда, когда рассудка нет! -- "Размышление на берегу реки Клязьмы, при погосте Архидиакона Стефана, между Гороховцом и Вязниками" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 235).
   23 ...в дормезе... -- Дорожная карета, в которой можно ехать лежа (от фр. dormeuse).
   24 ...Моро умер... -- 21 августа (2 сентября) 1813 г.
   25 ...и Волоамов осел среди пустыни сделался пророком. -- Числ. 22, 21--31.
   26 ...на неудачном сражении около Дрездена... -- 26--27 августа 1813 г. 70-тысячная армия Наполеона разгромила 150-тысячную армию русских, пруссаков и австрийцев.
   27 ...Бог наклонил весы счастия на Россию под Лейпцигом <...> долго не изгладится в летописях мира. -- Лейпцигское сражение 4--7 (16--19) октября 1813 г., получившее название "битвы народов".
   28 ...Император <...> цесарский... -- Австрийский император Франц I (бывший императором Священной Римской империи до упразднения ее Наполеоном под именем Франца II).
   29 ...как древле израильтяне против моавитов. -- Суд. 3, 12--30.
   30 Он посещал родственников своих по матери и по супруге. <...> к концу года государь и супругу свою пригласил в родительский дом ее. -- 26 марта (7 апреля) Александр I прибыл в Дрезден. В течение весны, лета и осени 1813 г. он неоднократно встречался с сестрами Марией (наследной принцессой Саксен-Веймарской) и Екатериной (принцессой Ольденбургской), братом Константином, королем и наследным принцем Вюртембергскими (братом и племянником Марии Федоровны), королем и королевой Баварскими (сестрой Елизаветы Алексеевны и ее мужем), великим герцогом и маркграфиней Баденскими (братом и матерью Елизаветы Алексеевны). Елизавета Алексеевна отправилась из Петербурга 19 декабря 1813 г.
   31 ...обон пол. -- По обе стороны.
   32 ...сенжамский кабинет... -- Британское правительство.
   33 ...Библейское общество... -- Библейское Общество в Санкт-Петербурге было учреждено с высочайшего дозволения 6 декабря 1812 г. англиканским пастором Патерсоном, членом Великобританского и иностранного библейского общества, учрежденного в Лондоне в 1804 г., и имело целью издание книг Ветхого и Нового Завета на иностранных языках (издание их на русском языке оставалось всецело в ведении Святейшего Синода). Просуществовало до 1828 г.
   34 ...состоял из трех пиес: "Семейства Старичковых", "Недоверчивости и хитрости" и "Влюбленного Шекспира"... -- "Семейство Старичковых, или За Богом молитва, а за царем служба не пропадают" -- драма в одном действии Ф. Ф. Иванова (М., 1808). "Недоверчивость и хитрость, или Долг платежом красен" -- комедия в одном действии М. Дьелафуа. "Влюбленный Шекспир" -- комедия в одном действии Ж.-Л.-Ж. (А. В.) Дюваля. Пер. с фр. Д. И. Языкова (СПб., 1807).
   35 ...из двух: "Мизантропа" и "Адольфа и Клары". -- "Мизантроп" -- комедия Мольера, пер. Ф. Ф. Кокошкина. "Адольф и Клара, или Два арестанта" -- комедия в одном действии Б.-Ж. Марсолье.
   

1814

   1 ...никто во вселенной не имел менее права на усы, как он. -- Как офицер легкой кавалерии (конно-егерского полка) кн. А. И. Долгоруков имел право (и должен был) носить усы. Отставные офицеры легкой кавалерии также могли носить усы, если выходили в отставку с мундиром.
   2 Я тогда написал и отдал в печать "Рассуждение мое о судьбе"... -- Долгорукий И. М. Рассуждение о судьбе, взятой в смысле французского слова fatalité, по латине fatum. М., 1814.
   3 Великодушные союзники, щадя Францию, положили, не лишая Наполеона титла императорского, переселить на остров Эльбу <...> развели его с женой и сыном, которых отобрал к себе цесарский император, и тем кончилась война того года. -- 4 апреля (23 марта) 1814 г. союзники предложили Наполеону капитуляцию на условиях сохранения императорского титула и владетельных прав на остров Эльба в Средиземном море. Утром 6 апреля Наполеон принял эти условия. 20 апреля он отбыл на Эльбу. При нем оставалось 1100 солдат, из них больше сотни кавалеристов и 600 гренадер и пеших егерей старой гвардии. Императрица Мария-Луиза, дочь австрийского императора Франца I, выехала с сыном из Парижа в Блуа еще 29 марта 1814 г. Они должны были получить самостоятельные владения в Италии.
   4 ...играл комедию "Хитрая вдова"... -- "Хитрая вдова, или Темпераменты" -- комедия в одном действии А. Коцебу (1802 г.).
   5 ...в Александров день изволил издать в народ так называемый Милостивый манифест, в котором <...> обвиняемые в мелких преступлениях освобождались от суда и наказания. -- Всемилостивейший манифест от 30 августа 1814 г. "О учреждении крестов, для Духовенства, а для воинства, дворянства и купечества медалей и разных льготах и милостях", п. 16 ст. 7.
   6 Из сих двух произведений последнее не могло быть напечатано и осталось памятником того времени для одного меня... -- См.: Долгорукий И. М. Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года. М., 1870.
   7 ..."Филибер" явился в печати... -- "Филибер, или Отношения общественные". Сочинение г-на Коцебу. Пер. с фр. кн. Ивана Михайловича Долгорукого. Ч. 1--4. М.: В Университетской типографии, 1815. На с. 122--137 четвертой части опубликовано стихотворение кн. И. М. Долгорукова "Московскому приятелю П. П. Н." <Петру Петровичу Нарышкину>.
   8 ...кроме моего еще два перевода того же романа... -- Из печати вышел только один, анонимный: "Филиберт, или Друзья детства". Сочинение Коцебу. Пер. с фр. Ч. 1--4. М.: В Университетской типографии, 1815.
   9 ...Строев, издававший тогда новый какой-то журнал... -- "Современный Наблюдатель Российской словесности, издаваемый Павлом Строевым" выходил с марта 1815 г. Последний номер (No18) был датирован 31 июня.
   10 ...раскритиковав сперва г. Хераскова поэму "Россияду"... -- "Письма о русской словесности. О Россияде, поэме Г. Хераскова (Письмо к девице Д.)" И Современный наблюдатель. Ч. 1. No 1. С. 9--38; No 3. С. 71--82.
   11 Досталось от г. рецензента не только моему слогу, но даже и оболочке <...>, он проник во нрав мой и рассудил вместе с переводом критиковать и его, сказав, что у меня не только оборот речей, слог, выражения, но и все французское. -- Разбор переводов "Филибера" был помещен П. Строевым во втором разделе материала "Рассмотрение новых книг" (Ч. 1. No 2. С. 47--61), который назывался: "Филибер. Новый роман г. Коцебу" (с. 51--61). После нескольких страниц, посвященных критике самого романа с позиций нравственности, П. М. Строев пишет: "У нас вдруг появилось два перевода сего романа, и оба -- с французского. Читая перевод Кн. Ивана Михайловича Долгорукого, кажется, что читаешь по-французски: состав речи, выражения, обороты -- все французское. Сличим здесь оба перевода. Следующие места взяты на удачу" (с. 56). Далее следуют попеременные цитаты из двух переводов без комментариев, после которых рецензент добавляет: "Этого довольно. Правду сказать, другой перевод несколько сокращеннее перевода Кн. Долгорукого; но гораздо лучше читать перевод вольный, но русский, нежели верный, но безобразный. К числу отличительных знаков сих переводов принадлежит и то, что на одном из них обертка огненного цвета, а на другом -- синего" (с. 61).
   12 Издатель "Сына Отечества"... -- Николай Иванович Греч.
   13 ...выпустил свою рецензию на критику г. Строева и журил его за невежливый разбор моего перевода... -- Разбор переводов "Филибера", сделанный П. М. Строевым, в "Сыне Отечества" не упоминается.
   14 ...он употребил слова не очень мягкие, говоря о моем переводе, а именно, что я лучше управляюсь с стихами, нежели с прозой... -- В разделе "Современная русская библиография", представляющем перечень только что вышедших печатных изданий, за сообщением о выходе "Современного наблюдателя..." следует сообщение о выходе "Филибера" в переводе И. М. Д. После библиографического описания там говорится: "Сей роман довольно занимателен, но написан слишком бегло, и так сказать, на подряд. В переводе трудился известный стихотворец. Кажется, что он с рифмами управляется удачнее, нежели с прозою. В Москве вышел другой перевод, но нам не удалось еще его видеть" (Сын Отечества. 1815 Г. Ч. 21. No 16 (26 04 1815). С. 142).
   15 ...издатель "Аспазии" вздумал приподнять сие выражение в своих листках и заметил, <...> что такое выражение не у места и означает наклонность к насмешке. -- Статья "Кто были критики?" (Журнал "Кабинет Аспазии. Литературный журнал". Издатели: Б. М. Федоров, А. Ф. Рихтер, В. Бахирев и И. Исаков. No 6. С. 50--67). После восьми страниц, посвященных нападкам на П. М. Строева за его критику "Россияды", следует: "Другой критик, гораздо более уважительный, есть издатель С. О., но и в С. О. статья библиографии также очень дерзка. Напр.: там о переводе Князя И. М. Долгорукова сказано: он умеет лучше управляться с рифмами, нежели с прозою. Мы не хотим рассматривать, справедливо ли худое мнение о переводе или нет, а скажем, что мнение сие выражено грубым и подлым языком. Управляться с рифмами сказано столь же низко, как говорят крестьяне: он управляется с возом сена. Разве нельзя было сказать, он не такой хороший прозаик, как стихотворец, или, он лучше пишет стихами, нежели прозою? Кроме того, такая грубость тем более непростительна, что относится к давно уже известному прекрасными сочинениями стихотворцу".
   16 ...Адониса... -- В греческой мифологии -- возлюбленный Афродиты.
   17 ...посадить их на пашню... -- Перевести на барщину.
   18 О всех наветах, на меня последовавших в последний и несчастнейший год моей службы, я написал особый трактат, который <...> отдельною сверх того тетрадью у меня хранится... -- Тетрадь с этим трактатом хранится в Государственном литературном музее (ГЛМ. Ф. 79. Ед. хр. 4). В архиве трактат озаглавлен по первым словам текста: "Ожидая три года над собою суда..." Его содержание включает историю о несправедливом штрафе, наложенном на Владимирское губернское правление, обвинение в неприличных выражениях, повлекшее выговор, скандал с арестом отца Александра и "мундирное дело".
   19 Милостивый манифест 30-го августа прощал все, кроме убийства, грабежа и лихоимства. -- П. 16 статьи 7 манифеста от 30 августа 1814 г. "О учреждении крестов, для Духовенства, а для воинства, дворянства и купечества медалей и разных льготах и милостях".
   

1815

   1 Сын мой князь Павел произведен в надворные советники и очень скоро потом <...> взял сына моего к себе... -- Кн. Павел 23 января 1815 г. произведен за отличие в надворные советники, а 15 ноября перемещен на должность секретаря в Канцелярию, положенную при директоре Департамента государственных имуществ (а не лесного) Министерства финансов. Д. С. Ланской в 1915 г. возглавлял оба департамента.
   2 ...опекуном назначен брат их двоюродный Кашинцев же. -- Известно пять двоюродных братьев названных детей -- сыновей их дяди Сергея Никаноровича: Иван, Александр, Евлампий, Никанор и Перфилий. Все пятеро были взрослыми. Но двое младших служили в это время в лейб-гвардии Измайловском полку, т. е. были очень далеко от сирот, Евлампий служил в Москве и Туле да к тому же был женат на Надежде Васильевне Нестеровой -- племяннице И. М. Д. по жене, о чем бы тот не преминул упомянуть. А вот двое старших служили в Вязниках: Иван городничим, а Александр уездным предводителем дворянства, и кто из них имеется в виду, определить не представляется возможным (см.: Фролов Н. В. Владимирский родословец. Вып. I. Ковров, 1996. С. 66--68).
   3 Наполеон бежал с острова Эльбы и вновь призван французами на престол. Нигде шествие его до Парижа не было преграждаемо, все войски его и маршалы передались ему по-прежнему. -- Наполеон покинул Эльбу 26 (14) февраля 1815 г. со всем своим войском (1100 солдат) и высадился в бухте Жуан на французский берег 1 марта (17 февраля). 10 марта он уже занял Лион (где объявил о своем восстановлении владычества над Францией), а 20 марта -- Париж, нигде не встречая никакого сопротивления. Высылаемые ему навстречу войска переходили на его сторону полк за полком. Маршал Мишель Ней, которого Людовик XVIII назначил главнокомандующим, также перешел на сторону Наполеона. Вообще из наполеоновских маршалов ему не передался Мармон, а Ожеро Наполеон отверг сам.
   4 Полная измена совершилась против Людвига. Он принужден был выехать из Франции и оставить престол свой снова самозванцу... -- После перехода на сторону Наполеона Нея со всеми войсками у Людовика XVIII не оставалось шансов. В 11 часов вечера 19 (7) марта он со всей семьей бежал из Парижа по направлению к бельгийской границе.
   5 ...потерял он решительное дело в местечке Belle Alliance. -- Belle- Alliance -- селение в 20 км к юго-востоку от Брюсселя по дороге на Шальруа, между Ватерлоо и Жемаппом. Битвой при Белль-Альянсе в Пруссии принято называть битву при Ватерлоо -- генеральное сражение, которое Наполеон проиграл 18 (6) июня 1815 г. 22 июня он отрекся от престола в пользу своего сына и 15 июля сдался англичанам.
   6 ...с первым падением Наполеона попадали все и цари его посвящения, следовательно, Мюрат подвергся той же участи. -- Отречение Наполеона не привело к автоматическому низложению Мюрата, хотя на престол претендовал легитимный король Фердинанд IV из династии Бурбонов и борьба на Венском конгрессе за сохранение престола была для Мюрата крайне тяжелой. Едва узнав о возвращении Наполеона, Мюрат выступил с войсками в его поддержку, но вскоре потерпел поражение. 8 октября он был арестован в итальянском городе Пиццо, там же наскоро судим специальной комиссией из 7 человек, которая даже не выслушала обвиняемого, и 13 октября 1815 г. в том же городе расстрелян.
   7 ...из королей Наполеонова производства и семьи остался только один самозванец на престоле, а именно Бернадот, признан всеми державами королем шведским... -- В 1815 г. Бернадот еще не король, а наследный принц Швеции.
   8 ...жившего там ректора, моего искреннего приятеля... -- Семинария Троице-Сергиевской лавры в 1814 г. была упразднена, вместо нее были созданы Перевинская и Вифанская. Ее последний ректор Евгений Казанцев стал ректором Перевинской семинарии. Ректором Вифанской семинарии стал Парфений Васильев-Чертков. О котором из них идет здесь речь, неясно.
   9 ...о смерти профессора Чеботарева. -- 26 июля 1815 г.
   10 На что и затевать? Чего нет на роду, / Не только что с коня, с клячонки упаду. -- "Я" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 7).
   11 ...в отстроенном своем обширном доме... -- Дом не сохранился (ныне на его месте дом No 54 по Б. Никитской (ул. Герцена)).
   12 Скончалась графиня Строганова... -- 20 ноября 1815 г., в возрасте 61 года.
   13 ...проводил тело до Андроньева монастыря... -- Московский Спасо-Андроников монастырь на р. Яузе, основанный в 1160 г.
   14 ...в княгине... -- Кн. В. Ю. Горчакова, дочь кн. Ю. В. Долгорукова.
   

1816

   1 ...Детушев "Философ"... -- См. 1786 г., примеч. 31.
   2 ...опера "La servante maîtresse"... -- "Служанка-госпожа". См. 1791 г., примеч. 8.
   3 ...куда он принят губернским регистратором... -- Это еще не офицерский (классный) чин.
   4 По логике моей давно расположил, / Что так ли, или сяк, да плохо, коль убил. -- См. 1790 г., примеч. 20.
   5 Написав особенную тетрадь... -- См. 1814 г., примеч. 18.
   6 Какие искусные Лафатеры! -- Имеется в виду швейцарский писатель и физиогномист И. К. Лафатер.
   7 В это время я написал мою "Семиру Болеславну". -- Бытие сердца... Ч. 3. С. 50--59.
   8 Скоро по замирении с Персией, которое последовало во время последней войны... -- Русско-персидская война 1804--1813 гг. завершилась Гюлистанским миром 5 ноября 1813 г.
   9 ...скончался первый вельможа, дядька государев, президент Совета, регент, можно сказать, всего государства князь Салтыков. -- 16 мая 1816 г.
   10 Из числа кредиторов сына его одна какая-то женщина... -- Надворная советница Петрова.
   11 ...выпущен указ, и в нем сказано, что по заплате означенных двадцати восьми тысяч не принимать уже никаких просьб на покойного сына князя Юрия Владимировича и по остальным его претензиям не вчинать нигде никакого дела. -- Высочайше утвержденное положение Комитета министров, объявленное Сенату министром юстиции, по делу князя Долгорукого, от 31 августа 1816 г. Согласно этому указу, долг кн. Долгорукова Петровой составлял 22 500 рублей.
   12 ...в летнем публичном собрании прекраснейшим образом произнесены г. Кокошкиным, действительным членом Общества и лучшим чтецом в городе. -- 26 мая 1816 г.
   13 ...сын мой представил экземпляр ценсору, он одобрен и у Плавильщике в а напечатан без всякого выпуска и поправок. -- "Невинность" была дозволена к печати цензором И. О. Тимковским 16 января 1817 г. и напечатана в типографии И. Глазунова: Невинность, сочинение К. Ив. Мих. Долгорукого, почетного члена Московского императорского университета и Общества любителей российской словесности, при оном учрежденного, в котором сочинение сие и было читано публике. СПб.: Типография Ивана Глазунова, 1817. 12 с.
   14 ...в следующей книжке "Трудов" я увидел уже "Невинность" напеча- тану от общества. -- Труды Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. Ч. 7. М., 1817. Стихотворения. С. 23--29.
   15 ...о кончине сенатора Ивана Владимировича Лопухина. -- 22 июня 1816 г.
   16 ...сочинял комедию под названием "Дурылом"... -- "Дурылом, или Выбор в Старшины" (Бытие сердца... Ч. 4. С. 5--72).
   17 ...Экзерциргауз... -- Манеж, от нем. Exerzierhaus.
   18 ...он определен в губернаторы в Пензу... -- М. М. Сперанский возвращен из ссылки и назначен Пензенским губернатором 30 августа 1816 г.
   19 Пусть все идет как шло, / Лишь только бы хором с подошвы не снесло; / А в прочем ни о чем старик мой не хлопочет, / Доволен -- и с утра до вечера хохочет. -- "Сослуживцу" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 98).
   20 ...Сергиев день, сельский наш праздник... -- 7 октября -- память мученика Сергия и преподобного Сергия Нуромского.
   21 ...князь Юрий Владимирович, отпраздновав свои годовые праздники, дни рождень комых, которые не смели его посещать тем паче, что отставка без мундира была вывеска императорского на него гнева. Как странно было видеть в фраке генерала шестидесяти лет, израненного, служившего в семилетнюю войну, бывшего противу всех российских неприятелей везде и во всякое время, отличенного при Екатерине громкими титлами ее генерал-адъютанта и подполковника гвардии и никогда еще не ходившего без шпаги в мещанском фраке, но такая безобразная картина, постыдная для самого императора, не долго смешила московскую публику. Долгорукий скоро получил опять право носить мундир, а до тех пор он не выезжал никуда из своего Никольского11.
   Лето сего года было самое грозное. Оно по добилось царству Павлову. Не проходило почти ни одного дня без грома, жары были непомерные, но я, несмотря на все эти воздушные отягощении, ездил повсюду за город.
   Я еженедельно ездил в Кривцово, подмосковская деревня княжон Волконских, откуда с братом их, моим по службе товарищем, в одни и те же дни домой возвращалися. Там прогулки, рассказы прежних их увеселений, исторические повествовании о примечательных местах по происшествиям их жизни меня приятно занимали. Я там любил, а где любишь, там все приятно, все приносит отраду, там на маленьком клочке вселенной тотчас перенесешь пространнейший эдемский рай. Тут мы гуляли, резвились, а по соседям езжали вместе. Из них с удовольствием наибольшим посетил я Лобкову, она жила в деревне князя же Волконского другого. Какая прекрасная подмосковская! Как солнце пекло меня тут в спину с озера и как мысли мои насчет его забавно играли! Я смешил общество и сам смеялся непринужденно. С ними же имел случай видеть ломку каменную в Богородском селе князя Голицына12. Я никогда не забуду тех впечатлений, кои получил во всех этих местах. Забудешь ли то, что в молодости восхищало, когда сердце наше еще так гибко и склонно к восторгам? Тот угол в комнате, та точка земли на поле, где с милым человеком бегал, говорил, болтал вместе, никогда, никогда не выходят из памяти. О время! Время! Ты все уносишь! Все меняешь! Ты настоящая кинетозография13! Покажешь картину, приведешь ее в движение и после спрячешь навсегда. Оставь, ревнивое время, оставь нам хоть память прежних наших счастливых дней и благотворных заблуждений, если -- увы! -- все приятное одна только мечта!
   Между прочими моими отлучками посетил зятя, графа Ефимовского, в его Можайской деревне. Там вытерпели весь ужас преставления света, ибо 25-го числа июня такой сильный был гром, что мы на самый тонкий волос отстояли от смерти, да и от какой же несносной. Что может быть ужаснее, как среди забав и летних попрыгушек убиту быть громом. Хоть смерть всячески неприятна, но все-таки порядочнее кажется умереть лежа на постели, чем за чарками вина, сидя за столом с друзьями, сгореть от молнии. Едва сего не случилось со мной. Из самой сильной тучи, почти горизонтально над самым домом висевшей, ударов побольше шести грянуло на расстояние десяти верст около нас; загорелось сперва вокруг села, в самом селе, наконец, на господской усадьбе от электрической силы стесненной атмосферы. У меня остановилось дыхание в то самое время, как я подносил ко рту за здоровье друзей моих рюмку хорошего венгерского. Всю ночь мы провели в страхе и не могли глаз сомкнуть ни на минуту. Право, тогдашняя гроза так замечательна была в моей жизни, что я не могу об ней не распространиться. На другой день по кратком отдохновении ходил я смотреть разные поражении сей бури, и тогда как повсюду под глазами и ногами нашими представлялись ее проказы, ибо инде плотину прорвало, и вода с шумом уносила последние остатки преград, ей поставленных, инде выгнанные из логовищ своих животные возвращались к своим пажитям и еще испускали жалостные стоны от ужаса, их объявшего, инде погоревшие обыватели сбирали остатки домов своих и на пепелище предков оплакивали бедствии человеческого рода, в то самое время натура, как будто обмывшись и получа новое сияние, возвращала все красы свои: становилось ясно, облака тонки и тихи в своем движеньи, голубец краски свои давал эфирному своду, все казалось под ним до земных областей в тишине и спокойствии. Как богат Творец натуры в способах дивить нас, пужать и паки успокоивать. В то же лето в самый Успеньев день в Москве слышен был необычайный звук грома, он продолжался в ушах как отголосок пушечных выстрелов беспрерывно целый полчаса. Сей феномен замечен был многими. Удар громовой обыкновенно имеет звук не слишком протяжный, и скоро гул его исчезает в воздухе. Сей, напротив, раздавался в слухе нашем так долго, что переставал быть похожим на обыкновенные громовые удары.
   Среди сих возмущений природы я почти все лето провел за городом и по утрам в будние дни, сидя в конторе, сочинял оперу "Любовное волшебство"14. В меня тогда театральный демон вселился. Вся жизнь моя, обыкновенно, приносилась в жертву или ему, или женщинам. Та или другая страсть владела моими чувствами. Среди восторгов воспламененного воображения, для которого всегда везде находились у меня готовые предметы, написал я оперу, которая есть одна из славнейших горячек бывших и будущих сочинителей. Читая ее несколько лет спустя, не могу понять, откуда такой бред вселился в мою голову. Я был в сильном жару, когда писал ее. Она весьма скоро поспела, но я бы никогда, признаюсь, ее не напечатал, если бы не имела счастия понравиться жене моей. По ее убеждениям отдал я ее в печать и согласился пустить в продажу. Она от меня и посвящена была ей, все ее достоинство в глазах моих состояло в том, что она ей казалась затейлива. Мне не надобно было иных преимуществ, сколько раз и в кого бы я ни влюбился, жену свою всегда любил более и лучше всех женщин. Я радовался, что мог приношение ей сделать сочинения такого, которое ее забавляло. Под сим покровительством уговорился я с книгопродавцем иностранным и пустил ее в свет, взяв себе за то несколько лишь экземпляров, и никогда не имел духа спросить у него, сошла ли она с рук, не остался ли он от продажи ее в накладе, потому что почти наверное узнавал, что никто ее не купит. Что лежит до публики, никто ею не отяготился, разве те, кои, по некоторым стишкам знавши меня в свете, полюбопытствовали, может быть, ее прочесть и подосадовали на меня, что я ее сочинил, а на жену мою, что она ее не сожгла в камине. Впрочем, никто ее не видал, ее нигде в Москве не играли, да и музыки никто на нее не сочинил. Несколько времени спустя сведал я только, что она полюбилась в Нижнем и была там играна на публичном театре князя Шаховского, который на нее музыку велел сочинить. Я никогда на сцене ее не видал, хотя сильную во мне к тому произвел охоту доставленный от князя Шаховского билет с раскрашенным Аполлоном и разными девизами для входу во всякое время в его Нижегородский театр, но туда ехать ее смотреть было бы не по моим деньгам, и далеко, и дорого. Я вообразил ее и тем остался доволен. Какое тесное сцепление в уме моем тогда было приятных и пасмурных мыслей рядом с этой оперой. Ехавши в деревню к зятю слушать неожидаемой громовой трескотни, я писал стихами мое завещание15, которое как будто в возмездие за худой успех моей оперы было так благосклонно принято и одобрено всей публикой. На что я говорю "худой успех моей оперы", я никогда не соглашусь, чтоб она такой имела для меня, ибо, развеселя жену мою, заставляя иногда ее улыбнуться, о, как и мне она была приятна! Что нужды мне в прочем до публики; я, конечно, хвалу ее и признательность привык ценить высоко, но милая жена всякой публики выше. Она была мой ценсор, ментор, друг. Ее одно слово, с удовольствием о каком бы то ни было из моих произведений сказанное, составляло его вес и цену в моем кабинете, после я их выпускал с полной надежностью и если иногда в чаяниях моих ошибался, то нимало о том не сетовал, или, божусь честью, менее, нежели тужил о том, когда при многих чужих похвалах жене моей какой-нибудь стишок мой не нравился. Прошу не погневаться, я ее так любил и иначе не умел чувствовать.
   Все наши печали должны бы были посещать нас в хорошую погоду. Летом натура кажется удобнее, все худое перенести можно. Я не говорю о бедах, они тяжелы во всякое время, потому что и лучшее при них кажется самым скверным, но что лежит до неприятностей, нередко род смертных посещающих, то при ясном виде неба, прогулки, рассеяний самый воздух могут подействовать на раздраженные чувства и их несколько успокоить. Проведя нынешнее лето довольно приятно, вступил я в осень и касался уже почти зимы, как жена моя опять начала харкать кровью, но расстройка сия в ее здоровье скоро исправлена, и она пришла в прежнее изрядное свое состояние. Она тогда уже была здорова, когда не страдала мучительными припадками своей болезни, которая состояла в гемофтизии, по разговору докторов, а по-моему, в чахотке, но я тогда, к счастию моему, не полагал ее в ней или, лучше сказать, обманывал себя насчет ее здоровья. Ах! Как облегчительно быть по крайней мере обольщенну и не видеть ясно тех напастей, которые рок, сей никем не избегаемый тиран наш, исподволь готовит смертным. Я думал, что она только слабого сложения, а совсем не утверждался в том, что все видели, кроме меня, что она чахла. Сама она, кажется, сие чувствовала и, зная робкий и мнительный нрав мой, из великодушия старалась скрывать от меня будущее. Словом, она гасла, и тогда только почитал я ее здоровой, когда она не жаловалась на какие-либо чрезвычайные боли в груди и легком.
   Среди единобразности, в которой мы жили в ту осень, потревожила меня смерть моего дядьки Степана. Этот человек был отцом моим куплен у князя же Долгорукого16 и с самого моего детства ко мне приставлен. Наконец, в прежних годах жизни моей описано было, по какому побуждению дана была ему отпускная17, но он ею никогда не хотел воспользоваться, остался при мне даже и тогда, как он во всяком отношении сделался мне ненужным, и умер у нас в доме, проживши с лишком шестьдесят лет. Благодарность требует от меня, чтобы я в память сего почтенного служителя здесь поместил несколько строк. Многие скажут: велика ли беда, что дядька умер, они и у всех кончаются прежде воспитанников своих. Так, конечно; но разве сие не обязывает тех, кои ими были довольны, ни к какой к ним признательности? Я таким образом думать не учился и не боюсь стыда от слез, которые я лью, бывая на его могиле. Он похоронен в нашей подмосковной, над ним нет камня, ни вкруг его признаков ужасной смерти, но сердце мое, подходя к ней, чувствует, что тут покоится смертная персть того человека, который сохранил мою молодость от порока, предохранил младенчество мое от зол физических, от падений, наносящих сплошь столько неизгладимых бедствий человеческому роду, словом, мне его жаль было, и я сего не чту ни слабостию, ни пороком. Ужли только тех услуги помнить, кои по возвышению своему в чинах и состоянии гражданском могут навсегда нам быть полезными и к услугам присоединять беспрестанно другие? О нет! Во всяком роде и состоянии человек, мне благодеявший, будет жить в моей памяти, и я его за гробом не забуду. Что нужды, что усердие его было заплачено, что он во мзду трудов имел отличные в доме моем преимущества, -- то делал мой отец. Но я чем ему воздам, чем? Моей памятью, вздохом искренним, слезами непритворными, теми дарами, которые расточает чувствительное сердце в жертву благотворителям своим и друзьям. Он не оставил по себе потомства, вдова его состареется прежде, нежели сии строки выдут на свет, а когда дети мои прочтут их, то они отыщут гробы сих почтенных служителей деда своего и скажут, поклонясь им: "Вот дань наследственная отца нашего, которую мы вам, любя его, без ропоту плотим".
   Во всю ту осень по Москве свирепствовала какая-то эпидемическая простуда, называемая grippe. Кашель слышен был на балах, на театрах, в огромных торжественных залах, в судах, полках и храмах, всякий почти кашлял. Доктора наживались, а больные выздоравливали посредством одной благодетельной натуры, которая знала лучше наших гиппократов причину порчи и умела помогать ей своими средствами. Тем не менее, однако, поветрии сии делали множество досады молоденьким девушкам и взрослым юношам. Многие от бережливости засиживались дома, прекращались оттого случаи к свиданию. Когда же? Зимой! В такое благополучное время, когда в Москве всякий всякого по пяти раз на неделю может видеть в публике, несносно было им сидеть на диете и видеть одних угрюмых своих родственников да скучных медиков, которые лишь тогда становились милы, когда давали позволение на выезд. Но повальная эта простуда была и неопасна, и непродолжительна. Перемены в атмосфере часто бывают гораздо невиннее и сноснее перемен политических.
   Коловратности тогдашнего правительства будут составлять знаменитую эпоху в летописях нашего края. Все шло наизворот, ничто не имело ни правил, ни основания. Первая минута, внезапная встреча при каждом пробуждении Павла действовали на все обстоятельства его царства и прочих. От его затеи, которую производила всегда какая-нибудь самая вздорная причина, зависела участь многих. Исчислить, право, невозможно всего того, что он творил, никакое перо того не опишет, и сто лет после нас дивиться станут, как после Петра Первого, после Елисаветы, после Екатерины Второй воссел на трон их такой своенравный владыка. Но видно, что последние годы осьмнадцатого столетия предопределены были на происшествии во всем мире необыкновенные. Россия и Франция сделались тому свидетелями прежде всех18. В этот год скончался князь Безбородко19, и хотя по способностям его, навыку и сведениям можно было правильно сомневаться, есть ли кому его заменить, но Павел доказал, что он из ничего сделает канцлеров. Иностранная коллегия с тех пор, как трактирная девка, переходить стала из рук в руки: то Куракин, то Ростопчин, то Панин, будучи по очереди виц-канцлерами, управляли ею20, и она, стоя всегда на ветру, как мельница вертелась без умолку и молола вместо чистой муки вздор, которого насыпал туда всегда очень много чудотворный Павел.
   Между политическими переменами за важную считать должно было и смену князя Лопухина. Дочь его, выданная за Гагарина21, осталась в прежнем случае собирать следующие ей почести, но отец был отпущен, и место его сперва занял Беклешов, человек крутой, грубый, временами несносный, о котором доведется мне пространно говорить в другую эпоху жизни моей, но как и он не трафил на вкус Павла, то сменил его Обольянинов, самый подлый человек, муж по сердцу своего государя, из ничего происшедший и достойный быть тем, к чему призван был при таком монархе, каков был Павел22. Мне простят, что я почти на каждой странице обращаюсь к такому предмету, который к собственной моей Истории нимало бы не принадлежал, а именно к правительству и государю, но я так много от него получил поцелуев, наполненных ядовитостию, когда он был великим князем, что очень рад, что могу, как добрый игрок, взять свой реванш и отплатить ему за них приличной монетой.
   Перемена генерал-прокурора подействовала и на Соляную контору, но не к пользе моей отнюдь. По каким-то причинам, которые для меня остались столько же неизвестны, как и египетские гиероглифы, вдруг без всяких предварительных повесток отставили нашего директора Нелидова. Это так скоро случилось, что в пятницу, прощаясь с ним перед Николиным днем в декабре и нимало того не ожидая, чтоб случилась какая в Конторе внезапная перемена, в понедельник уже мы съезжались в нее под новым начальством23. Главным директором на место Нелидова определен был сенатор Мясоедов, и хотя я не имел причин любить Нелидова, однако по справедливости скажу, что он несравненно был рассудительнее, умнее и к делу способнее, чем его наследник. К тому же он и часть соляную знал, как человек в ней опытный, а тот никакого об ней понятия не имел и, ежели просил этого места, то, конечно, для того единственно, чтобы получить даром ленты, подарки и жаловать в майоры по сту человек на день, чего в Сенате делать ему обстоятельства не позволяли, да и случаев к тому не было. Итак, засел Мясоедов с нами, но я остался признателен к достоинствам Нелидова и продолжал с ним мое знакомство. Поступок его со мной происходил не столько от худых свойств, не столько от желания мне вредить, закоренившегося в сердце, ко злу наклонном, как рождался от случайной страсти, в нем подействовавшей. Самолюбие его разыгралось. Он был в самой нежной части своего характера раздражен и действовал по внушениям обольщенного духа. Если сердиться на людей за то, и сердиться продолжительно, что они, подстрекаемы будучи какой-либо страстью, не так поступят с нами, как бы здравый рассудок того требовал, в таком случае надобно досадовать и на пьяного, который стеклы бьет в доме. Все равно. Человек страстный в первом движении уже без ума, от него должно уклониться, буде можно; буде нельзя, и сделаешься его жертвой, конечно, дашь место на ту минуту досаде, но после снизойдешь и увидишь, что злобой за это платить не должно. Я простил некогда Ступишину в Пензе, простил и теперь охотно Нелидову. Много раз в жизни моей я таким образом прощал, и, право, это не решило еще меня впредь отстать от такой, по мнению моему, хорошей привычки. Буде верить слухам, то Нелидов к отставке своей подал сам повод и наказан был за сокровенный помысел честолюбия своего. Он, ездивши в Петербург, подавал генерал-прокурору Беклешову бумагу, в которой, требуя себе тех же преимуществ, какие имел бывший прежней Главной соляной конторы директор сенатор Маслов, изъяснил между прочим, что для успешнейшего ходу в делах нужно, чтобы человек, носящий его звание, имел титло сенатора. Мысль его, как видно, была та, чтоб дали ему чин тайного советника и посадили в Сенат, но в отсутствие его, ибо он должен был, не дождавшись успеха, ехать к своему месту, а тогда нельзя было просрочивать по шести месяцев и более, как при Екатерине, в отсутствие его, говорю, бумаги получили совсем другой оборот. Мысли его найдены правильными, и, во исполнение оных, добрые люди сработали там так, что на место его определили сенатора Мясоедова. Делать с этим было нечего, надлежало покориться. Нелидов уступил креслы свои Мясоедову, и сей начал сперва потчевать нас приветствиями. Около того же времени наряжены были по всей России из Сената ревизоры для осмотра судилищ частных по местам и общих по всему государству. Соляную контору сбирались осматривать сенаторы Заборовский и князь Вяземский. Первый из них был генерал-губернатором в Володимире, а другой в Пензе. О сем последнем много говорено было мною в свое время. Итак, мы оканчивали год в больших хлопотах, приготовляясь к отчету не только перед ревизорами, но и перед собственным своим новым начальником.
   Как об нем, так и о сей ревизии положил я пространно говорить в следующем годе, дабы не прерывать связи в моих происшествиях, а теперь в заключение года скажу только, что все это не мешало мне делить времени между друзьями моими и пользоваться им столько, сколько смертному в свете позволено. Увидевши слово друзей здесь, кто-нибудь, может быть, и подстережет меня, найдя невозможным иметь их во множестве, тогда как и одного, говорят, настоящего сыскать трудно. Так, конечно; буде мы вообразим друга и захотим его с римскими нравами, то и ни одного не сыщем, но я не гоняюсь за невозможным, и, ежели слепо верить истории, которая передала нам тьму примеров такого дружества, для которого один за другого люди часто в огонь и в воду наперерыв кидались, по крайней мере в наши времена за такими дивами я не гоняюсь, а доволен и называю друзьями тех, кои без излишества в чувствах, без чрезвычайности в поступках любят меня, сколько по естеству возможно, и желают мне добра, а в этом роде друзей надобно иметь много, потому что всякий желает другу своему счастия по своему свойству, и так, имея одного, никогда благополучен не будешь. Он, будучи, например, скупого характера, пожелает тебе быть богатым, тогда как ты вместо богатства желаешь почести, а он, не будучи честолюбив, не понимает твоей прихоти и желает тебе противного. Напротив, когда друзей много и они все, как и естественно то заключать должно, различных свойств и нравов, то всякий, желая тебе того же, чего бы сам ты хотел, соединяют во многих разных своих желаниях целое твое блаженство, и в нем никакого нет недостатка. Смотря на общество и сожитие людей между собою, я часто сравниваю их с библиотеками. Охотник до книг не может одной быть доволен. После Попа, Кондильяка и Лагарпа, который такую всем им дал расценку, захочет он и Кребильоновы басни прочесть, заглянуть в Флориана, поумствовать с Мерсье, поездить с Ланглем, волочиться с Волтером, плакать с Стерном и подурачиться с Скарроном и так далее. Все это требует многих книг. Общество, в котором среди известного числа людей нельзя найтить для всякого чувства пищи, для всякого желания предмета, есть недостаточно, точно так, как сочинение, в котором потерян один том. Душа ищет связи откровенной и честных нравов, сердце -- трогательных вздохов и слез умиленных, текущих от горячей и восхитительной любви, разум хочет глубокомыслия и бегает за ученостию, за людьми бесстрастными, поседевшими в испытаниях. Как скоро нет всего того в обществе, оно бедно и наводит скуку. Надобно, чтоб человек был среди людей доволен, надобно ему соединить в них все оттенки разных свойств его и чувствований, иначе он будет все читать одну книгу. Она скоро ему надоест, другой он не сыщет, и самое чтение ему так опротивит, что он в кабинет свой никогда войти не захочет. Сравнение сие, может быть, мной уже и повторялося, если так, то виноват, но я пишу уже двадцать лет мою Историю, и весьма немудрено, если через такое долгое время я одно и то же повторил даже более двух раз. Во-первых, я пишу для себя и для детей моих, и пишу с тем, что ежели мои записки увидят в свете, то в нем тогда меня не будет, а потому мне и нужды не встретится сетовать о том, так ли обо мне думают по моей Истории, как я желаю, или иначе. Сверх того, я совсем не писатель публичный. Я мараю бумагу для своего занятия, для моих забав. Это наполняет мои досуги, сокращает время, которого такую знатную часть должен бы я был без того отдавать праздности. Я писатель или марачка совсем не систематический, начала с концом не связываю, пишу погодно, что со мной случилось, рассуждаю о действии всякого случившегося со мной происшествия на мой ум и сердце так, как то и другое настроены бывают. Итак, не войду в досаду, ежели никто и читать меня не станет. Как кому угодно. Я себя ни за Тита Ливия, ни за Саллюстия не выдаю, следовательно, и критиковать меня мало находки, да я же, еще раз твержу, критики не услышу, не проведаю, потому что гроб очень крепко затыкает человеческие уши. Худо только то, что я все сулю басни, а беспрестанно толкую, чего у меня никто не просит. Я бы должен был рассказывать мое приключение как сказку, как газетчик европейские сшивает новости одну за другою, и, кажется, даже твердо решился так поступать в начале года, но к концу оного изменил. Трудно, я вижу, преодолеть природу. Со мной сбывается во всех смыслах французская пословица: "chassez le naturel, il revient au galop" {против природы не пойдешь (фр.).}. Театр, женщины, все тому служит примером и доказательством. Итак, ежели человека переделать нельзя, ежели подлинно согласиться и поневоле должно в том, что каковы мы в колыбельку, таковы и в могилку, то да простят мне мои россказни и позволят продолжать так же их в наступающем годе, в заглавии которого будет и у меня сиять Мясоедов, как ясный месяц на небе, который еще не успел в полноте своей озарить Соляную контору, как уже она и ущерб его примечать стала. Увы! Не все то золото, что светится. Приготовляясь говорить об нем, нельзя не вспомнить славных Державиных стихов, которыми он столь достойно увенчал на все грядущие веки память одного современника своего:
   
   Осел пробудет век ослом,
   Хотя осыпан он звездами,
   Где должно действовать умом,
   Он только хлопает ушами24.
   
   Вот и мои вам поминки, все господа почетные дураки, а за тем -- прости, год любезный, прекрасный в моей жизни. И ты хотя имеешь свои пятна, но кто без них на свете, по крайней мере ты не замаран. Есть места в тебе, на которые можно взглянуть с приятной улыбкой, с благосклонным чувством удовольствия. Чего же больше? Все несовершенно. 365 дней не могут быть одинаковы. Где можно между ими отыскать побольше дней радостных, тот год хорош, мил, счастлив, словом, тот год есть таков, каков был для меня истекший под сей последней чертой моего пера, которое к нему уже не возвратится.
   

1800

   Стань и ты, последний год осмнадцатого столетия, на суд мой, возобновись в памяти моей, дабы я обличил пред потомством моим твои благие и злые приключении. Многие теперь, сидя в своих кабинетах, так же как я, передают тебя временам грядущим, но с большею пользою для рода человеческого, ибо многие пишут для мира, а я только для моего семейства. Многие, я чаю, назначили тебя в жизни своей черными буквами, иные намарали кровью, а я, еще спасаясь рукой Всевышнего от сильных злоключений, могу иногда и светлые краски вмешать в мой рисунок.
   Я начал год сей с стороны домашних обстоятельств в таком же расположении, в каком прошедший кончил, но с стороны службы совсем в новом нашелся состоянии. Г. Мясоедов обворожил нас своею приветливостию, но обольщении наши скоро исчезли. Скоро увидели, что он из тех людей, кои мягко стелят, а жестко спать. Вот что в свете бедственно, что мы должны опытом собственно своим, на счет нашего спокойства и тишины, узнавать характеры тех людей, с коими жить осуждаемся. Для чего нельзя при каждом новом знакомстве узнать человека совершенно, ах, для чего нет у людей слухового окошка, которое открывши, можно было бы проникнуть в их сердце и никогда не быть жертвой их коварства1! Мясоедов, приняв Контору, начал тем, что дал предложение пунктах на сорока, в котором он порочил все то, что сделано было его предместником, дабы тем умножить славу свою и показать тонкую прозорливость. Выслушав это произведение в Конторе и выпив, так сказать, весь яд подлого шиканства2, мы в Конторе не рассудили оговаривать неосновательность многих его заключений, потому что они относились большею частию к правам и собственным обязанностям директорского места, которого защищать Контора и не должна была, а только бы против себя самой раздражила своего начальника. Благоразумие требовало от нас, чтоб мы приняли это поучение с кротостью, однако я не меньше при выслушании предложения осмелился г. Мясоедова спросить: на какой конец он его дает? С тем ли только, чтоб показанные погрешности были исправлены в самой Конторе без огласки их или он намерен сделать их известными далее? Но он мне отвечал, дав залогом в том Бога и честь свою, обыкновенные сокровища тех, кои внутренно ни первого не чтут, ни последнего не имеют, что бумага, им подписанная, останется в Конторе. Успокоясь в сем удостоверении, клятвенно произнесенном в целом присутствии, мы оставались покойны и приписывали сочинение г. Мясоедова общей русской пословице: "Всякий молодец на свой образец". Многие почитают за какую-то славу, войдя в новое звание, порочить все то, что предместниками их было сделано, однако Мясоедов не долго нас выдержал в таком приятном заблуждении на свой счет. Скоро узнали в Москве все мнимые наши беспорядки, потому что он сам, видно, почитая предложение свое сочинением превосходным, давал с него копию товарищам своим в Сенате и хвастал им в своих обществах. Гг. сенаторы Заборовский и князь Вяземский знали его от слова до слова и, когда они приходили ревизовать Контору, то руководствовались его замечаниями, следовательно, при сем осмотре Контора одна должна была пострадать за вины бывшего своего начальника, ежели и подлинно они были. Сенаторы, однако, пройдя весь наш канцелярский обряд, табели и ведомости, и не поняв ничего в нашей бухгалтерии, которую, признаться, часто и мы не понимали, оставили нас благонадежными в том, что нет ничего, к погибели нас ведущего, и что они охуждать нас не могут. Но сии изустные только выражении, ничем на письме не подкрепленные, не давали места совершенному спокойствию. Оно скоро было совсем встревожено, когда вдруг получили мы в Контору указ сенатский, в котором, все пункты Мясоедова быв прописаны, требовался с Конторы ответ. Тут мы увидели в полном ее сиянии благородную душу г. Мясоедова, который никакими новыми опытами не старался направить мыслей наших в лучшую о себе сторону. Получа такой указ, я напомнил ему о Боге и о чести, но он самым лицемерным образом уверял меня, что писал о сем партикулярно только в свою очистку к генерал-прокурору отнюдь не с тем, чтобы заводить из того следствии, напротив, будто бы даже он просил его эту бумагу сохранить для его только ведения. Странная выдумка! Как будто г. Мясоедов не знал, что предложение на сорока пунктах, посланное к генерал-прокурору, не может быть партикулярным отношением и что кроме деловой переписки никто, я думаю, не занимается между приятельскими и знакомыми письмами чтением коллежских бумаг и предложений. Как будто, с другой стороны, слово очистка, которую Мясоедов в извинение себя перед нами помещал, не значило, что он намерен был дать настоящий судебный ход своей бумаге, ибо, принимая ее партикулярным только письмом, в какую очистку могла она ему обратиться? Итак, неудачный отзыв его сделался вывеской его свойства и определил между им и Конторой с самого начала управления его общий и постоянный раздор. В таком положении себя видя, он почел необходимостию оградить себя людьми, ему подобными, или, по крайней мере, иметь на стороне своей хоть одного преданного себе человека и, сделав себе план мысленный, никому о нем не объявляя, отпросился в Питер для сношения с правительством по новой части, ему вверенной, и скоро поехал, оставя мне по форме как старшему члену надзор над всеми текущими делами, о которых обязаны были мы посылать ему каждонедельно меморию.
   Отправя его на север ловить рыбу в луже, скажу здесь в нескольких строках, в чем состояла вся его служба. Он происходил чинами, как и все дворяне, сперва по гвардии, из которой получил при отставке к статским делам по обряду тогдашнего времени чин бригадира. Потом, попавши в виц-губернаторы в Калугу, где генерал-губернатором был Кречетников3, подбился к нему в милость, навещал вседневно его переднюю, а у вельмож это большие заслуги, и, наконец, выучась у него ходатайствовать о чинах для всех подчиненных своих без разбора и тем основывать вес свой в людях и собирать вокруг себя толпу тварей без ума, нравственности и достоинств, переходил от должности к другой постепенно. Сперва в виц-губернаторы в Москву, потом в обер-прокуроры в Сенат, наконец, пожалован был в сенаторы и получил Аннинскую ленту при Владимирской на шее. Вот о его службе, -- о характере довольно сказано изъяснением его прекрасного поступка с нами. Впрочем, время и совокупные труды около общего дела показали нам ясно и в недолгое время, что он человек неспособный к службе, без дальновидности в средствах, без соображений, без всяких основательных правил, весь блеск свой и мнимые достоинства получающий от случайных господ, у коих он имел особливый навык и искусство содержать себя в милости. Вот все, что его поддерживало у двора и в службе, а без протекции он бы весь свой век был пустой человек. Тщетно бы мы надеяться стали на отношении гг. сенаторов, ревизовавших Контору, они не сильны были ничего в нашу пользу сделать. Мясоедов имел пред ними большой перевес, и, конечно, дабы не войтить с замечаниями его в гласное противоречие, они ежели и похвалили нас, то, верно, слегка, впрочем, все их представлении остались суетны, исчезли как дым. Приводя себе на мысль это время службы моей в Конторе, не могу без смеха вспомнить чудесной их ревизии. Конечно, небо, чтоб несколько рассмешить нас посреди тех драматических явлений, кои приготовлял нам Мясоедов, хотело нам доставить такую комическую сцену. Г. Заборовский, такой смирный от природы человек, что он бы мог, кажется, донести дюжину стаканов стеклянных от Питера до Астрахани пешком, не только ни одного не разбивши, но даже и не пошевеля их на подносе, а князь Вяземский, такой пламенный и быстрый, напротив, что в его руках и чашка воды не удержалась бы на двух шагах без того, чтоб до дна не пролиться, оба, каждый в своем роде, делали мне и Пояркову свои вопросы: один с большою расстановкою, так, что между двумя вопросами можно было бы допросить всех московских колодников, другой по десяти на одной минуте, и, ни тот, ни другой ничего явственно в ответах наших не понимая, довольствовались запутанными табелями, которых ни тот, кто их сочинял, ни крепил, ни подписывал, никто ничего не понимали. Они были нарочно так составлены, чтоб неудобность в изъяснении их отнимала способы рассуждать о их содержании обстоятельно. Во-первых, они написаны были на превеликих листах картонной бумаги, какой больше в продаже не бывает. Разделении статей соляных на несколько сот граф и мелкая пропись в них миллионных цифров, все это такую представляло картину, от которой не только два сенатора, подобные тем, коих я имел честь описать, но, право, думаю, весь Сенат бы разбежался. А сочинял такие славные документы г. Поярков, который держался старинных правил и думал, что чем более дробей в расчетах, тем они для несмысленных замысловатее должны казаться. Коротенький счет и ясный никого не удивит, а для сенаторов как меньше нашего можно было заготовить? Я тогда очень много внутренно смеялся и радовался заранее пользам, которые правительство от подобных ревизий ожидать может. Но обратимся к северу, там совсем не до смеха.
   Там Мясоедов происками своими выходил отставку Пояркову с половинным жалованием, без всякого его желания, и на место его определили Вельяминова4, статского советника, бывшего виц-губернатором в Туле после Мясоедова и такого же фаворита Кречетникова5. Этот человек, промотавши всю казенную тамошнюю палату, был во время Екатерины отставлен с таким замечанием, чтобы никогда не вступить в службу. Но чего не делает случай и подпора знатных господ? Все сии замечании были забыты, изглажены, и он получил новое место, никаких не имея способностей, ни ума. Он был таков, каковы надобны были Мясоедову товарищи. От него он не ожидал никаких противоречий, равно как и от Волконского. О нижних чинах, то есть о младших членах, нечего было и сомневаться, что они всегда будут на его стороне, следовательно, выгнавши Пояркова, с которым двое мы могли некоторые ему делать преграды, оставался я один, но один и в поле не воин, и у каши не спор, как говорится. Устроив таким образом свои связи в Питере и приготовив себе опоры на всякий случай, воротился он в Москву. Хотелось ему и меня выгнать, но не смел вдруг двух членов вытеснить, дабы не подать поводу думать о своей личности, а скоро представился ему случай, и он едва им не воспользовался, нанести мне сильную расстройку. Дела на Пермских соляных заводах были в крайне запутанном положении, и нужно было подлинно послать туда члена, который бы привел их в порядок. Он избрал меня, назначил, и определение уже было готово. Положение мое в Москве, связи мои, состояние женино, которая была на сносях, все делало мне эту поездку тягостною, а по обстоятельствам дел и совсем для меня невыгодной. Ехать почти в распутицу, ибо сие делалось уже в марте, на край света, приближиться к Сибири, прожить около полугода, а может быть и больше, на заводах, отрешить многих и никому не сделать добра, а сверх того, запутаться в расчетах, которые лет двадцать никем не были приводимы в порядок, -- всякий увидит, что тут я для себя ничего приятного не мог представить. Употребя ходатайство всех моих знакомых и родственников, кое-как я от сей посылки отделался, и вместо меня нарядили Нелидова, младшего члена Конторы и родственника бывшего директора, которого Мясоедов затем прежде не хотел назначить, что боялся общего заключения, что он теснит родню бывшего директора. Прекрасное передо мной оправдание! Как будто он имел какое-либо право именно меня посылать для того только, чтоб не иметь вид притеснителя другого! Все его заключении и дела были подобного разбора. Знаю, что я не мог открытым образом противиться моей командировке, она делана была всей Конторой не из прихоти, а по нужде, и служба не давала мне никаких причин или прав к отговоркам. Знаю, опять, и то, что при малейшем моем упорстве он не оставил бы принести жалобы на меня Сенату, Сенат доложил бы государю, а государь, по его ко мне отвращению, и Бог знает, что со мной бы сделал, следовательно, надлежало прибегнуть к средствам кротким и более надежным, кои мне и удались, и из всех сих предположений г. Мясоедова вышло только то, что я провел Святую неделю в самом смутном и неприятном положении между страха и надежды, в неведении, еду ли, или остаюсь. О! Как в это время было тяжело моему сердцу! Но чтоб открыть его без принуждения, без коварства, я не потаю здесь, что от сей поездки не столько удерживали меня все те правильные причины, которые общему уважению представил я здесь выше, как склонность моя к Волконской, с которой расстаться я никогда не имел силы, которая до такой степени овладела моими всеми чувствами, что я в двух верстах от нее не мог быть ни счастлив, ни спокоен. Что ж бы в такой отдаленной разлуке и при всех сопровождающих ее домашних и по службе заботах? Такие припадки со мной были нередки, ничто не могло исцелить от них моего сердца, оно всегда кипело, предавалось страсти любовной без рассудка и не умело иначе привязываться к другому сердцу, как с чрезвычайностию. Итак, оставшись в Москве, я ожил и был спокоен. Нелидов по первому пути весеннему отправился и, прожив там более года, не сделав ничего полезного, показал на самом опыте справедливость моей догадки, что сия комиссия не вела ни к чему доброму. Во время его там пребывания какого бы рода бумага оттуда ни доходила в Контору, она, имея там в отряде члена своего, препоручала ему все свои там дела и исследовании, так что вместо настоящего дела, за которым был Нелидов на те заводы послан, он уже обременен был под благопристойными видами всем управлением завода. Точно такая же судьба меня бы там постигла. Трудно было отправить, а заехавши в Сибирь, продержать там было бы дело самое легкое: бежать нельзя, просить позволения воротиться тщетно, никто бы не поторопился дать его, а исправить завод, приобрести тем честь и какую-нибудь похвалу суетно бы было льститься, потому что порченное веками одним годом ни при каких способностях не поправишь; итак, недурно я предвидел будущее, когда отговаривался от этой посылки. В нашей службе есть часто случай под видом благотворения или самого лестного о человеке мнения так его стеснить, что и наказания бы настоящие сделались гораздо легче такой милости. Мясоедов, отряжая меня, все говорил и в протокол писал, что он это делает по убеждению его в моей деятельности, расторопности и благоразумии. Он никогда так прилежно меня не хвалил и никогда так не досадовал, как встретившись с разными препятствиями к исполнению столь лестного для меня желания.
   С начала весны г. Мясоедов стал приготовляться к отъезду в низовые провинции для осмотра Саратовской и Нижегородской соляных контор и Элтонского озера6. В отсутствие его доводилось по старшинству править Конторой мне, но мы все повелении получали от него и мемории посылали к нему во всех наших упражнениях. Важные дела и терпящие медленность отлагали до его возвращения, а текущие исправляли посильным образом. Никто из нас не имел к трудам большой охоты, да и странно было бы ее требовать. Приятно работать на себя, а на других, я думаю, никто не любит. В отсутствие его, по какому-то случаю, которого хорошенько я и припомнить уже не могу, велено было указом Сената нарядить члена в Крым. Тогда этот наряд надлежало сделать мне, и спроситься у него было некогда: указ не терпел отсрочки. Я вообще с Конторой командировал Измайлова, который отказался за болезнью и скоро потом вышел в отставку7, итак, пал жребий сей на расслабленного и хворого князя Хер[х]еулидзева, который, в сопровождении хирагры и подагры8, с патриотическою ревностию в путь отправился. Вельяминова нарядить было бы бесполезно, хотя и следовало. Он бы не послушался, описался с директором, и сей, дав предложение о его остановке, рассудил бы, может быть, меня отправить. Я не смел бороться с силой. Множество несчастных опытов научили меня уклоняться от такого неравного сражения, и, благо князь Хер[х]еулидзев охотно желал ехать, то без дальнего отягощения совести мы его послали. Определение наше было Мясоедову приятно, оно согласно было с его мыслями. Итак, оставалось нам самим быть довольными полной удачей в нашем распоряжении, а полезно ли было для службы, для дела, что поехал туда человек без смысла, без догадки, чуть-чуть дышущий, который едва туда доехал и насилу домой воротился, об этом не надлежало и думать. Главное дело состояло в том, чтоб соблюсти форму, отправить члена, а затем все бы шло своим чередом. Да тем и лучше, право; что умничать, то хуже. Иногда простота без дальновидности ведет к лучшему концу и самые важнейшие предприятия, чем хитрая осторожность и замысловатые догадки.
   Пока директор наш разъезжал по конторам и учился своему делу, не умея сам учить оному никого, останусь я на минуту дома и поговорю о своих собственных делах. 18 июня жена родила дочь, которой мы дали имя Натальи. Оно нам всегда нравилось, но отец мой, основав на несчастиях матери, которую так называли, разные насчет имени сего предубеждении, при жизни своей никогда не позволял нам его давать своим дочерям. Смерть его прекратила сие препятствие, его предрассудки не могли быть нашими, и мы в честь бабки своей, знаменитой не только в семействе нашем, но и в истории отечественной, назвали дочь свою Натальей. Родины женины, слава Богу, были благополучны, они не сопровождались никакими опасными и устрашительными приключениями. Старик акушер Бергман и бабка ее не покидали ни на минуту. В первой четверти пятого часа пополудни дал нам Бог эту девочку. Я стоял подле спальни жены моей, когда она родила, и, услышав первый крик младенца, я прибежал к матери, обнял ее, мы оба взглянули на Наташу, оба заплакали и приласкали новый плод любви нашей. Еще человек от нас новый; еще душа новая, которая от нас получила физическое свое образование. Кажется, в такие сладкие минуты, чем бы человек ни был занят, какие бы страсти ни колебали его незрелого рассудка, что может быть милее мужу жены его, жены, рождающей младенца, которому он совокупно с ней дал жизнь и бытие? Младенца сего крестили два кума и две кумы, мать моя с Салтыковым и князя Юрия Владимировича Долгорукого жена княгиня Катерина Александровна с дядей нашим князем Михайлом Михайловичем Голицыным9. Крестины происходили 26 июня в нашем доме и без всякого огромного пиршества. Радость истинная не требует пиров. Когда она сияет в глазах наших и все черты изображают ее прелести, на что тогда восклицании гостей и сборище чужих? Тут своих домашних, своей одной семьи довольно. Итак, у меня уже было шесть человек детей. Надежда на провидение, дотоле не попустившего нас быть совершенно нищими, подкрепляла меня и претила огорчаться, когда я, задумываясь о будущем, бросал взор вперед. Не Бог ли, говорил я, видимым образом нас щадит, спасает, кормит? Он же, он, всеконечно, и детей наших не оставит. Так думал я тогда, так думаю и ныне и буду думать до гроба. О! Истинная и одна утешительная отрада! Никакие мечты мира не могут потрясти такой крепкой подпоры.
   Между тем забавы имели свое время, и как тогда заводился в Москве под именем Музыкальной академии настоящий клуб на образец прежних аглинских, но которого таким именем назвать не смели, потому что Павел не терпел названия клубов, он боялся их, он думал, что сходство имени может сделать сходство и в обществах с таковыми же в Париже, которые тогда трясли судьбами всего французского народа, то и я в эту Академию мнимую записался в члены. Новое имеет всегда какие-то обворожающие прелести, а к тому и Москва так стеснена была насчет забав от полицейского шпионства и повсеместного надзора, что всякий рад был куда-нибудь записаться и быть с людьми. Заводчик этой Академии был столяр иностранный, Лекен. По каким-то связям с мадамой10, воспитавшей Лопухину дочь, тогдашнюю фаворитку, станем ее так называть, ибо она подлинно была или казаться ею не стыдилась, он выпросил себе право открыть Академию, и хотя в ней никто ни на чем не играл, никаких инструментов не слыхивал, однако все туда стремились, и скоро открылась там игра карточная, билиарды. Появились старшины, мнимые статуты, которых никто не слушался, а все подписывали. Лекен собирал деньги, давал обеды, наживался, а мы забавлялись, и между старшинами, в числе коих первым был Мятлев, графа Салтыкова, градодержателя московского, старший зять, очутился по шарам нечаянно и я. Это заставило меня туда чаще ездить и служило мне некоторым рассеянием. Хотя с самого начала Академия наша не получила большого сияния, однако ж обеды давались по середам и субботам довольно большие. Мы запаслись газетами, умножали список наших товарищей и скоро увидели, что мы работаем на столяра, который имел в предмете всех обмануть и, нажившись хорошенько на счет благосклонной московской публики, опять в другой стороне вселенной промышлять дубовыми столами. Что выгоднее для иноземцев Москвы и всей нашей матушки-России? Они сами про нее откровенно говорят: c'est le pérron des étrangers {это приемная для иностранцев (фр.).}, взаимный обмен денег и удовольствий. Мы всыпаем миллионами в их карманы наши доходы, нажитые потом и сильными трудами добрых наших хлебопашцев, а они доставляют нам искусственные увеселении, итак, все довольны, кроме мужика, который, однако, среди своих трудов утешается великим словом русским: "так Богу угодно". В этом изречении он почерпает свое спокойствие, без ропоту работает и чаще нашего смеется. По крайней мере, он редко плачет от таких мелких причин, какие наше сердце возмущают. Он не имеет понятия о приобретенных нами посредством просвещения печалях и верно бы не стал тужить о том, что случилось со мной и что меня крайне встревожило, ибо его огорчении происходят от источников одной природы, а наши утонченные чувства влекут их из политических обыкновенных событий и поражаются безделицами. Натура редко нас мучит, редко подвергает нас злоключениям, а свет, роскошь, честолюбие, химеры, обычаям посвященные и ставшие наряду с законами, беспрестанно нас терзают и сосут внутренность, как змеиное жало. Что ж такое со мной случилось, уже любопытствует узнать читатель, что за беда, которой преддверие такими черными описывается красками, что такое? Тотчас, тотчас скажу, дайте собраться с духом. Вот что: меня обошли! Изволите ли слышать? Обошли!!!
   При слове сем чело мое наморщивается, и я пасмурный вид досады принимаю. Да, меня обошли, и за что, ни я, никто того не знает. Павлу рассудилось пожаловать тайных советников вдруг так много, как капралов, и одним указом повелел быть тайными советниками человекам тридцати, так что многие из них обошли меня, а некоторые обошли и товарища моего Волконского, но что мне до него, здесь дело идет мое. Станем говорить об одном себе. Несказанно быв этим тронут, тем паче, что, поистине говоря, многие сего повышения не более меня были достойны -- я не говорю о губернаторах и президентах, в этих чинах люди, конечно, должны были взять пред членом Соляной конторы, ничего не делающим, преимущество; я всегда к трудам был признателен, потому что сам во всю службу мою любил трудиться, и никогда не ропщу, ежели возьмет передо мной шаг такой человек, который трудится, но куратор Университета11, советник банка12 какое имеют право превосходить во внимании монаршем члена Соляной конторы? -- я почитал себя обязанным по крайней мере не остаться безмолвным, по крайней мере заявить, что я свою обиду чувствую и равнодушно ее не перенесу, что одна бедность заставляет после такого явного пренебрежения продолжать службу для того, чтоб не потерять последнего жалованья и с семейством своим не отяготить содержанием его беднейшей матери моей. Тогда директор наш был в Саратове. Я написал к нему просьбу, дабы он за меня вступился, но худо я его еще знал, написал и к генерал-прокурору Обольянинову. Все мои письма были безуспешны. Писать к самому государю было бы не у места, одно свежее обо мне напамятование привело бы его в ярость, и тогда кончилась бы моя судьба худшим еще чем-нибудь, нежели обходом. Генерал-прокурор мне ничего не отвечал. Я сему не дивился, так и должно, этим людям досуг обижать, а поправлять обиды никогда не достанет времени. Мясоедов по возврате своем из Саратова, посуля мне знатное ходатайство, уверил, будто напишет, и вместо того выпустил скаредную ложь, будто Обольянинов пишет, что я и Волконский обойдены за беспорядок Конторы, найденный при смене старого директора. Вот здесь обнаружилось все коварство Мясоедова, о коем хотя говорили, хотя я сам доныне готов думать, что он глупее соборных звонарей, у которых от стуку и колоколов весь разум давно отбило, и им не до того, чтоб умничать, однако ведь для происков не всегда потребно то, что мы вообще умом называем. Тут особливое какое-то действует свойство. Я многих знаю интриганов, которые ничего умного не вздумают, а лукавства и пронырства так наполнены, что с самым быстрым разумом не отвернешься от их жала. Таков был наш директор, и тут более всех почувствовал я, сколько он глупым своим представлением при начале службы его с нами, по тогдашнему мнению почти общему ничего не значущим, наделал мне вреда. Правда, что и генерал-прокурор тогдашний был способнейший человек к тому, чтоб утвердить обиду ближнего на самых неосновательных донесениях, лишь бы они приносили ему честь и самолюбию его пищу, а уж конечно Мясоедов, жалуясь на Контору, не пожалел ладану и окуривал своего идола щедрою рукою. Потом, пусть объяснят мне, как сделались члены Соляной конторы виноваты в том, что зависело от их начальника, в том, что он один имел право делать, распоряжать и требовать? Он был отставлен, скажут мне, без желания. Сильная несправедливость. Конечно, я об ней судить могу, потому что сам испытал ее в жесточайшей мере, но он хотя мнимо, да был в глазах правительства виновен, беспорядки его не были доказаны, но представлены таким лицом, которому дана была вера, следовательно, до совершенного оправдания его мог он все почитаться за человека виноватого. Но мы, мы и в оправдании нужды не имели, потому что на нас чужая вина падать не могла, а отвечать мне за упущении, Нелидовым, лично им по званию директора соделанные, будучи его подчиненным и отнюдь не уполномоченным прекословить ему в таких распоряжениях, кои не до всей Конторы, а до него собственно относились, было бы то же, что стать пред суд за поступки Лифляндского гофгерихта13. До этого какое кому дело? Сколько на досуге ни рассуждай, я был обойден и, истощив все средства к снисканию правосудия, ничего не получил, кроме нового чувствительного огорчения в лице Салтыкова, который, будучи так же, как я, обойден и принеся жалобу государыне, ибо он под начальством ее служил в Воспитательном доме, при милостивом письме от императора получил чин тайного советника и старшинство, им потерянное. О! Как мне было тогда прискорбно! Не похвалю я своего негодования, потому что Салтыков был нам благодетель, помогал нам в нашей бедности, принимал в ней участие, его благополучие должно было меня радовать. Так, так; я не похвалю движений моих тогдашних, они не признательны, не похвальны, но для честолюбия есть ли какое-либо благотворение, которое бы стоило той цены, чтоб уступить его торжество другому? Это меня не извиняет, я не хочу украшать худого, однако сердце мое терзалось, Евгения совокупно со мной страдала. Ценя благодеянии Салтыкова, со делавшегося, можно сказать, отцом нашего дома, как не признаться, впрочем, как не видеть, что он ничего не делал, что служба его состояла в осмотре по деревням, и то в хорошую пору, Воспитательного дома питомцев, в том, чтоб навещать грудных ребят. Какой подвиг тут? Какая сильная такая услуга отечеству, чтоб поступить вдруг, не служа в прочем весь свой век нигде, в один или два года из бригадиров отставных в тайные советники, тогда как я уже начинал от работы и трудов чувствовать признаки старости? Кто бы перенес все это, будучи одних свойств со мною, равнодушно? Я страдал по сему случаю в разных отношениях, и болезнь моя тем была несноснее, что Салтыков, беспрестанно у нас бывая, беспрестанно напоминал мне собой о соделанной мне обиде. Другой мог бы уйтить от неприятного предмета, а когда не видишь его, тогда меньше раздражаешься, но я поставлен был в необходимости ежедневно его видеть, слышать его восклицании, питаться его восторгами, из которых каждый, как нож острый, пронзал мое сердце. Что ж может быть тяжеле, как мучиться таким образом? Я здесь описываю мои чувства не так, как сочинители романов, которые, не видя, видят, не слыша, слышат, и у которых воображение рисует положении человеческой души, я говорю о страстях моих по опыту, по ощущению их действий на самого меня, а не на одно мое воображение.
   Таким образом проводил я лето до самой осени. Рассудок мало-помалу излечил меня, и хотя не совсем, однако я стал терпеливее думать, слушать, говорить сам о том, что я обойден. Я даже и той отрады не имел, чтоб находиться со многими в одинаковом состоянии. Общая печаль не так тяжела, один другому помогает перенести ее, а здесь я да Волконский, да третий Львов, которого почитал свет за повредившегося с тех пор, как он хотел из битой земли воздвигнуть круг Москвы афинейские портики и спартанские цирки14, только нас и было в это производство обойденных. Не богатая и не отборная компания! Однако пи[л]юлю эту надлежало проглотить, и я с большими гримасами ее принял. Мясоедов, как насмешливый лекарь, глядел на все это с улыбкою и радовался, что мог показать свое могущество над нами. Сим последним случаем унизив меня, он довершил все свои замыслы насчет Соляной конторы. Не надобно было много догадки, чтобы увидеть, что от него нам ожидать доброго нечего. Суля за нас предстательствовать, он только думал о себе и старался, по пословице, ковать железо, пока горячо. Благосклонная судьба не вовсе человека сражает, иногда посылает ему и утешении. Жена моя начала оправляться после родин своих и получать прежние силы. Она делила со мной мою новую печаль, всегда будучи готова к облегчению ее своими советами, еще она писала письмо к государю и поздравляла его в нем с днем его рождения. Тут описываемы были наши обстоятельства и без всякой гордости приносилась просьба о помиловании нас, но тщетно: письмо осталось без внимания, даже и в газетах, по обыкновению тогдашнего времени, не было внесено и поставило нас в сомненьи, было ли оно ему подано и им прочтено. Скоро потом жена моя опять писала письмо к императрице, просила ее заступиться за нас, и тут двери были не только заперты -- заколочены, а уже в следующем годе жена получила через секретаря ее15 ответ такого содержания, что она в рассмотрение службы и прав входить не может, что это до нее не принадлежит. Не принадлежит до императрицы помочь человеку, попросить об обиженном, да и кого же? Мужа, императора! Что ж до нее принадлежит? Ужли благосостояние побочных детей, коими наполнены были в столицах воспитательные домы, одни должны были истощить все ее заботы и попечении, и ничего не оставалось в душе ее в пользу другого рода несчастных? Безуспешность наших трудов в преодолении участи своей лишила нас всякой надежды в будущем, мы беспрестанно унывали. Это не исправляло слабого здоровья жены моей, а я из сил выбивался, и сколько по сим стекшимся случаям, столько по худому расположению духа моего все лето я не выезжал за город. Правда, что не было уже вне Москвы предметов, туда меня привлекающих. Дом Волконских бессъездно жил в городе, дни собрания их были те же и продолжались летом так точно, как и зимою, следовательно, случаи к свиданию были близки, удобны, и я ими пользовался часто. О! Как весело любить, как приятно искать нравиться хотя на минуту! Кто мне возвратит те сладкие восхищении, кои осень жизни моей далеко от меня уже поставила? Нет удовольствия в жизни равного с тем, какое мы чувствуем, когда мы влюблены. Одно это очарование несколько услаждало прочие мои печали.
   Мясоедов умел, однако, вывертываться из своих проказ и, чтоб не совсем меня против себя поставить, Бог знает для каких видов, представил шурина моего, служащего в Нижнем в тамошней Соляной конторе, к чину. Все ему было возможно, он служил под парусом случая и счастия, и всегда попутный ветер дул ему вслед. Шурина пожаловали в надворные советники, указ в Контору к нам пришел. Директор этому дал такой вид, что он все это делал для меня, и я после всех его лукавств принужден был еще благодарить его. Вот как светские плуты умеют заставить себе быть благодарными тех самых, коих режут. Повышение брата жены моей было мне приятно, но я очень знал, что оно происходило не от желания мне показать услугу, а от того только, чтоб показать вес свой у двора, показать, что стоило ему только окинуть благосклонным взором наши Конторы в Нижнем и Саратове, как вдруг пролились на них реки щедрот монарших. Сам Мясоедов скоро получил новое удостоверение, что служба его угодна государю. По приезде своем из Саратова он не оставил послать рапорта в Сенат, в котором исчислил все пользы, им доставленные соляному делу. От этой поездки и личного его обозрения он умножил там, по словам его, поставку соли до знаменитого количества. Сенат, или лучше сказать, генерал-прокурор, положась на его донесении и не вникнув порядочно в сущность его распоряжений, которых неосновательность явно обнаружилась весной и о чем пространно тогда не оставлю я побеседовать, исходатайствовал ему знаки Малтийского ордена, крест на черной ленте на шею. Мясоедов был чван от природы и восхищался таким множеством крестов, болтающихся на персях его. Владимир оспоривал место Иоанну Иерусалимскому, так назывался старый Малтийский орден, который Павел раздавал, кому хотел, и тогда иметь его было в моде: иные покупали, иные доставали, иные выслуживали. Императору Павлу какой-то самозванец от сословия Малтийского капитула поднес право называться гроссмейстером этого ордена и раздавать оного знаки16. За это мнимое право, ни мало, ни много, загорелась война между Россиею и Франциею, но, не дожидаясь ни успехов ее, ниже начала, Павел во всех актах имперских стал писаться гроссмейстер Ордена Иоанна Иерусалимского, издавал его статуты, наряжался в его знаки и других одевал. Мало всех этих проказ: чтоб более рассмешить вселенную, он Мальту велел в календарях своих напечатать российским губернским городом, определил туда военного губернатора и коменданта, которые, однако же, не смели никогда на этот остров и носу показать17. Итак, ему ничего не стоило жаловать эти кресты своим подданным, а наша братия, получая их, восхищалась новостию мундиров, потому что орден имел свой собственный кафтан, алый с шитьем. Будто много надобно, чтоб обворожить умы человеческие? Чин, кусок ленточки, мундир -- все нас прельщает, и по моде мы находим превысокую цену в таких вещах, кои ни самой малейшей существенности не имеют. Но что до этого? Мясоедов был доволен, счастлив, щеголял, а мы, бедные, ездили по утрам в Контору любоваться на разные ленты, которыми он был обвешан. Орден сей получен был им в октябре, и думать надобно, что он одолжен был им Кутайсову пополам с Обольяниновым, потому что первому из них незадолго пред тем имел случай оказать важную услугу, о которой сейчас говорить стану, и хотя поневоле и я тут ему большим был помощником, однако ничем не мог я добиться от него того, чтоб он слово обо мне молвил или написал благоприятно к кому бы то ни было в Петербурге.
   В Астрахани, известно, что у Каспийского моря есть соляные озера, из которых соль добывается и развозится в разные места за границу. Сей торг захотелось Кутайсову через того же человека, а именно через жида Перетца, прибрать к рукам и, соединя его с крымским откупом, стеснить торговлю соленой рыбы до такой степени, чтобы со временем при важных его пользах государство все пострадало от такой ужасной монополии, которая тем была страшнее, что Кутайсов имел пожалованные ему от государя знаменитые в Астрахани рыбные ловли и под покровительством тамошнего губернатора, зятя своего родного18, мог из того края сделать наивыгоднейшие для себя обороты. Перетц, угождая видам Кутайсова, -- а притом, кто же и себе добра не захочет? -- подал от себя проект в Сенат. Сенат, чтобы отвести от себя всю опасность сего дела, которого нетрудно было угадать скаредство и подлог, прислал проект его при указе в Соляную контору, чтоб она, сообразя его с законами и обстоятельством соляного промысла, ей известного, представила его обратно с мнением своим. Когда правительство хочет отклонить от себя что-нибудь, то оно всегда так поступает, это называется чужими руками жар загребать, чтоб после при малейшем несчастном обороте случая можно было взвалить все хлопоты на нижнее место и сослаться на его мнение, которое в подобных обстоятельствах никогда не бывает произвольно, а принужденное, потому что противу силы ничто стоять не может. Указ Сената был наполнен обыкновенными их терминами, то есть хозяйственным соображением, местными сведениями и прочее. Слова пышные, но ничего не значущие и которые служили вывеской или неразумия верховного правительства, или неспособности его осилить какой-либо случай, который превосходил мочь его и волю. Таково точно было наслано к нам повеление. Мясоедов знал, что к успеху пути не будет по Конторе, если я не соглашусь приняться за дело и его обработать. Я это отнюдь не из чванства говорю, преимуществом перед Вельяминовым и Волконским нет чести никакой хвалиться; итак, он послал по меня. При первой встрече моей с ним, прочтя указ, я не мог быть до того фальшив, чтоб не сказать ему в самом первом движении сердца, что Сенат наряжает нас делать мошенническое дело, заключить контракт с людьми, пиющими кровь нашего отечества, и что если как-нибудь оборвется случай г. Кутайсова, за что ручаться было не надежно, то мы можем лишиться не только службы, но и всего имения. В самом деле, кто бы отвечать стал за то, что Кутайсов сам при наущении другого подобного себе плута не лишился бы всех своих преимуществ и не пришлось бы Соляной конторе стать на суд, но на суд, никакого оправдания не приемлющий, перед Сенатом? Что могло быть скареднее сего контракта? Натурально, что он должен был быть основан на условиях, в проекте Перетца помещенных. Нет нужды мне здесь описывать их подробно, довольно сказать один пункт, по которому всякий рассудит, какая необыкновенная монополия на соль в Астрахани вошла в мысль Кутайсову. Между прочим сказано было, что ежели отпущенная по ярлыку соль рыбному промышленнику на соление рыбы по освидетельствовании рыбы в поимке и потом рыбы, той же посоленной и на судах везомой, окажется груз числом веса не равен количеству, изображенному в ярлыке, тогда все судно и рыба конфискуется в пользу содержателя озер. Не ясное ли нарушение всех прав свободы в торговле? На таких-то пунктах, в коих один перед другим отличался в разбойничестве, и Соляная контора должна была о заключении контракта дать свое мнение. Тут Мясоедов, услышав мои возражении и будучи довольно еще честен, чтоб согласиться с ними, привел меня в кабинет и глаз на глаз показал два письма: одно от Кутайсова, а другое от Позняка, секретаря Сената, которые оба писали к нему без обиняков, первый, чтоб поскорей опробовали этот проект и прислали с мнением согласным в Сенат, а последний обиняки первого приводил в ясность, дабы отклонить всякое сомнение. Большие бояра редко или, лучше сказать, никогда ясно сами не пишут, чего они хотят, дабы в случае беды увернуться, следовательно, Кутайсова слог был неопределителей. Он просил помочь Перетцу, но все с оговоркой, буде требование его с пользой и с законами согласно, а у этих вельмож всегда бывают прислужники, которые толкуют их приказания, и, как дети погибели19, зажмурясь, из корысти бегут в пропасть. Так случается на войне, что под неприятеля посылают отчаянных воинов, дабы узнать, сколько градусов тепла около пушек неприятельских. Здесь, в нашем сражении, играл эту ролю малороссиянин, секретарь первого Сената департамента, крайний приятель Мясоедову и работник на всех тех, кои умели платить за работу, а Мясоедов не так служил, чтобы ему не иметь в Сенате многих друзей в числе приказных; они-то и поддерживали все прочие его затеи, за то и он перед ними часто большие свечи ставил.
   Прочтя в руках его все письмы и бумаги об астраханском откупе, принужден был искать средств сколько-нибудь это плутовство сделать посноснее. Если, по благости Божьей, имел я еще довольно духа в себе, чтоб не сделаться открытым и наглым мошенником, то по крайней мере прежние опыты научили меня быть осторожным с теми подрядчиками и торговцами, за к я и именин... -- 2 ноября (день рождения) и 3 ноября (обновление храма великомученика Георгия в Лидде).
   22 ...и еще до дня, в который я пишу, здравствует благополучно, всюду ездит, всем наслаждается и даже путешествует по деревням своим. -- Кн. Ю. В. Долгоруков на семь лет пережил И. М. Д.
   23 ...умер мгновенно на креслах у камина за книжкой славный генерал Докторов. -- 14 ноября 1816 г.
   

1817

   1 ...я посвятил ему строчку в моих сочинениях, упомянув о нем в третьей моей книге. -- "И Колобов, как бес, по всем избам прощался..." / "Пир" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 202).
   2 ...внезапная болезнь Пашеты. -- П. И. Пожарской.
   3 ...в нынешней зиме я принужден был по родству явиться отцом посаженым на двух свадьбах у Бутурлина, внучатого моего брата, который двух дочерей отдал замуж. -- Петр Михайлович Бутурлин приходился И. М. Д. троюродным братом. В этих мемуарах упоминается четыре его дочери, но по именам известны три: Александра, Наталия и Мария. Вышла замуж в январе 1817 г. Мария (за Павла Львовича Толстого). Которая еще из сестер вышла замуж в то же время, неизвестно.
   4 ...в Нижнем, у племянника моего родного Смирнова... -- Дочь Владимира Смирнова Анну, родившуюся 6 декабря 1816 г., крестили в начале 1817-го.
   5 ...одного нашего родственника, молодого человека Ушакова... -- Ф. Л. Ушаков был троюродным братом И. М. Д.: его бабушка по матери Вера Борисовна Лопухина, урожденная гр. Шереметева, была родной сестрой Нектарии.
   6 ...в стихах моих, напечатанных при "Филибере", названа Анемоной. -- См. 1814 г., примеч. 7.
   7 ...комплот... -- Заговор, от фр. complot.
   8 ...обыск... -- Брачный обыск -- опрос вступающих в брак об отсутствии родства между ними и запись об этом в церковной книге.
   9 ...начитавшись Мирабо с товарищами... -- Возможно, имеется в виду переписка О. Г. Мирабо с его возлюбленной Марией Терез Софи Ришар де Моннье (урожд. де Рюффей). См.: Мирабо. Публичная и приватная жизнь Гонория -- Гавриила -- Рикетти, гр. Мирабо, депутата мещанства и крестьянства... М., 1793.
   10 ...про то мою... -- Портомою, прачку.
   11 ...я наравне с прочими дворянами Московской губернии украсился по манифесту 30 августа, столь известному, медалью бронзовой на Владимирской ленте и вздел ее в петлицу. -- Согласно манифесту от 30 августа 1814 г., дворянству всей империи жаловалась бронзовая медаль на Владимирской ленте, которую должны были носить "отцы или старейшины семейств".
   12 Написавши особо второе мое путешествие в Малороссию... -- Долгорукий И. М. Путешествие в Киев в 1817 году. М., 1870.
   13 ...видели в Орле самом несколько театральных зрелищ, графа Каменского. -- Театр гр. С. М. Каменского в Орле имел труппу актеров и 80 человек музыкантов, обмундированных по-военному, и зал приблизительно на 500 мест.
   14 ...видели торжественное открытие Библейского общества... -- И августа 1817 г. в Киеве.
   15 ...молился в пустыне Домницкой... -- Домницкий Рождественский мужской монастырь на берегу р. Домницы вблизи Стольного, родового имения Безбородко. Восстановлен гр. И. А. Безбородко, сын которого похоронен в этом монастыре, с отчислением в пользу монастыря ежегодно 500 руб. С 1808 г. в монастыре учреждена архимандрия 3-го класса.
   16 Проезжая чрез Кролевец, где бывает в сентябре ярмонка значительная, видели ее пепел и развалины. -- Кролевецкая ярмарка начиналась обычно 14 сентября и продолжалась две недели. 18--19 сентября 1817 г. сильный пожар помешал ее прохождению.
   17 Проезжая Орлом, мы видели смерть и гроб Плещеевой... -- А. И. Плещеева умерла 20 июня 1817 г. Ее похороны И. М. Д. видел на пути в Киев.
   18 ...сочетался великий князь Николай Павлович законным браком с принцессой прусской, дщерию настоящего тамошнего короля... -- 1 июля 1817 г.
   19 Министр... -- 25 августа 1817 г. на должность министра юстиции был назначен кн. Д. И. Лобанов-Ростовский, тот самый, который злословил И. М. Д. перед государем.
   20 ...глагол царя Давида: "Изведи из темницы душу мою"... -- Псал. 141, 7.
   21 ...Гольдбах, будучи занят лекциями в Университете... -- В 1817 г. Л. Ф. Гольдбах преподавал еще не в университете, а в Медико-хирургической академии.
   

1818

   1 Там был сейм... -- Первый польский сейм открылся 15 (27) марта 1818 г.
   2 ...сын ее, молодой малый лет двадцати пяти, мой племянник. Конной гвардии офицер, не быв болен, в жестоких конвульциях умер. -- 13 апреля 1818 г. двадцати трех лет отроду.
   3 Государя не было в городе, он объезжал отдаленные места внутри и около своей империи. -- Пробыв в Варшаве до 18 апреля, Александр I по закрытии сейма отправился в поездку, намереваясь посетить Бессарабию, Одессу, Николаев, Крым, Таганрог и землю Войска Донского. Известие о рождении племянника он получил в Бессарабии, проезжая через Бельцы.
   4 ...печальное известие о кончине тещи моей Марьи Яковлевны. -- 21 апреля 1818 г.
   5 ...как Луцинда в "Оракуле"... -- "Оракул" -- комедия в одном действии Ж.-Ф. Сен-Фуа. Пер. с фр. П. С. Свистунова. СПб., 1759. Явл. 4, реплика Луцинды.
   6 Приближался Петров пост... -- Петров пост начинается 6 июня.
   7 ...в самые ее именины... -- 23 июня.
   8 ...с тех пор, как она из пустого городишка Макарья перенесена была в Нижний... -- С 1817 г. Макарьевская ярмарка была перенесена в Нижний Новгород и стала официально называться Нижегородской, хотя в народе сохранила прежнее именование.
   9 ...логомахию... -- Логомахия -- словесная война (от греч. logos -- слово и mahos -- война).
   10 ...хлопотал у архиерея... -- Моисея Близнецова-Платонова.
   11 Он в Лыскове своем, богатом и широком, живет, как маленький царь... -- Нижегородское имение кн. Г. А. Грузинского превышало 3000 душ.
   12 ...написал стишки под названием: "Размышление недужного", напечатанные в петербургском журнале "Соревнователя". -- Соревнователь просвещения и благотворения. 1818. Ч. 4. No 10. С. 79--82. См.: Долгорукий И. М. Сочинения Долгорукого (князя Ивана Михайловича). T. 1--2. СПб.: А. Ф. Смирдин, 1849. T. 1. С. 508--510.
   13 ...брат невестин... -- Имеется в виду один из двух ее братьев, Андрей или Михаил.
   14 ...у родственницы нашей. Лопухиной... -- H. Н. Лопухина приходилась И. М. Д. троюродной племянницей: ее прабабушка Вера Борисовна, урожденная гр. Шереметева, была родной сестрой Нектарии.
   15 ...обер-прокурор... -- Возможно, С. Н. Озеров.
   16 ...генерал-губернатор... -- Иван Борисович Пестель.
   17 ...министр... -- Кн. Алексей Иванович Горчаков.
   18 ...спустя несколько дней, ноября 1-го. скончалась, оставя после себя человек пять в малолетстве. -- Из известных (доживших до 1846 г.) одиннадцати детей В. С. Смирнова от первой жены только четверо: Николай, Екатерина, Елизавета, Анна. Старшему -- Николаю -- к моменту смерти матери было семь лет, младшей -- Анне -- не было и двух.
   19 ...Соковнина Сергея Петровича, родственника моего по матушке... -- Он приходился И. М. Д. троюродным дядей.
   20 Ширяев имел дело со мной и обязался дать мне на тысячу рублей книг, <...> чем я и достиг первоначальной моей цели. -- И. М. Д. удалось взять у книгопродавца книги с большой уступкой (по продажным ценам -- на 1742 руб.). По донесению в Московский университет директора гимназии от 19 июля 1824 г., эти книги составили лучшую часть гимназической библиотеки.
   210 сем происшествии тотчас напечатано было в "Северной почте". Нескромность сей официальной газеты испугала московскую публику. -- "Северная почта", 1818 г., 30 ноября, No 96. Ссылаясь на иностранную газету, "Северная почта" сообщила о заговоре, целью которого было задержать императора Александра I на пути из Ахена и убедить его объявить сына Наполеона, герцога Рейхштадтского, императором Франции. "Скромные" газеты сообщили лишь об аресте в Брюсселе нескольких человек, в основном иностранцев, причины которого остались неизвестными (см.: Санкт-Петербургские ведомости, No 96 (29.11.1818), С. 1075; No 98 (06.12.1818), с. 1097; No 103 (24.12.1818), с. 1145, и "Московские ведомости", No 99 (11.12.1818), с. 2735; No 100 (14.12.1818), с. 2761; No 101 (18.12.1818), с. 2786).
   22 Весь двор снова собрался в кучку... -- Александр I вернулся в Царское Село из заграничной поездки 22 декабря 1818 г., Мария Федоровна -- 30 декабря, Елизавета Алексеевна -- только 26 января 1819 г.
   

1819

   1 Появилась "История" Карамзина. -- Карамзин H. М. "История государства Российского". Речь идет о втором издании, выходившем в 1818--1824 гг. Первое, в восьми томах, было завершено в 1818 г. и распродано в течение 25 дней (три тысячи экземпляров по 55 рублей).
   2 Помолвка его сперва в Шуе на Шимоновской... -- Одна из дочерей надворного советника Виктора Васильевича Шимоновского, Евдокия или Анастасия (по сообщению Н. В. Фролова).
   3 Кончина королевы Виртембергской. Мои стихи на сей случай. -- "Стихи на кончину ее величества королевы Виртембергской, со всеподданнейшим благоговением посвященные ее императорскому величеству государыне императрице Марии Феодоровне сочинителем Императорского Московского университета почетным членом Кн. Ив. Дол...ким" (М.: в типографии Августа Семена, 1819. -- 6 с.). Сестра Александра I великая княжна Екатерина Павловна, во втором замужестве королева Вюртембергская, умерла 28 декабря 1818 г. (9 января 1819 г.), но в Петербурге об этом стало известно только 11 (22) января (Московские ведомости. 22 января. No 7).
   4 Наряд его в Олонец. -- Формулярный список о службе кн. П. И. Долгорукова об этой командировке не сообщает (см.: РГИА. Ф. 1349. Оп. 3. Д. 705. Л. 126--133).
   5 Разнообразные зрелища в Москве в Великий пост, как то: индеец, Финарди, Цезарина, Готье и лев морской. -- Индеец -- шпагоглотатель, выступавший в Москве с 27 февраля до 18 апреля 1819 г. Финарди -- итальянец, мастер конных трюков, выступал в Москве неоднократно, в том числе с 15 августа 1818 г. до 23 марта 1819 г. Цезарина -- вероятно, искаженное написание фамилии семейства итальянских эквилибристов Серафини, выступавших в Москве с 6 марта до 1 июня 1819 г. Готье -- эквилибрист, выступавший со своей командой под названием "Шведское общество господина Готье" в Москве со 2 ноября 1818 г. до 30 марта 1819 г., эта же группа привезла и показывала экзотических животных. Независимо от нее между 18 и 21 января 1819 г. в Москву был привезен морской лев, который, если верить объявлению в "Московских ведомостях" за 22 января (No 7, с. 166--167), не только понимал команды на всех языках, благодарил публику, складывая лапы на груди, и произносил слово "папа", но и играл на гитаре, при этом напевая. Морского льва показывали в Москве до начала мая.
   6 Смерть и похороны Августина. -- 3 марта 1819 г. Отпевание было совершено 8 марта, для погребения тело было перенесено в Троице-Сергиевскую лавру.
   7 На место его Серафим. -- Архиепископ Тверской Серафим был назначен митрополитом Московским 15 марта 1819 г.
   8 Убийство Коцебу. -- А. Ф. Ф. Коцебу был убит в Маннгейме 11 (23) марта 1819 г. студентом богословия Карлом Фридрихом Зандом, либералом, считавшим Коцебу русским шпионом и главным препятствием к распространению либерализма в Германии.
   9 ...бурмистра... -- Федосеева.
   10 Миша остался в Москве, держит экзамен, получает аттестат и приезжает к нам. -- Кн. М. И. Долгоруков был признан "отлично успевшим" и удостоен степени действительного студента по отделению словесных наук (Московские ведомости, No 55, 9 июля 1819 г., с. 1414).
   11 Сын его Михаила утонул... -- Гр. М. П. Ефимовский утонул, купаясь, в отцовской деревне.
   12 Владимир Смирной, ездивший через Москву в Питер зимой, получил там городническое место в Нижнем при ярмонке... -- 10 января 1819 г. В. С. Смирнов по выбору дворянства был утвержден макарьевским земским исправником. 8 марта 1819 г. управляющему Министерством полиции С. К. Вязмитинову было сделано представление от Нижегородского губернатора А. С. Крюкова, в котором свидетельствовалось, что В. С. Смирнов "в продолжение трехмесячного в звании исправника служения (в действительности двухмесячного. -- М. М.) окончил многие оставшиеся без подлежащего хода дела, взыскал немалое число накопившихся от прежних лет недоимок, открыл пристанище беглецов и грабителей, беспокоивших уезд, успел переловить сих, производивших в 1818 г. грабежи и смертоубийства на водяном и сухом путях и тем доставил спокойствие жителям и проезжающим совершенную безопасность". В результате 25 апреля того же года по особому именному высочайшему повелению В. С. Смирнов из исправников был переведен в нижегородские полицеймейстеры (городничие). Интересно, что в том же году 29 ноября он был награжден бриллиантовым перстнем "за открытие во время Нижегородской ярмарки делателей фальшивых золотых полуимпериалов (пятирублевых монет. -- М. М.) и ассигнаций разных достоинств и инструментов для делания оных", а 27 декабря 1823 г. был произведен из надворных в коллежские советники "за открытие восьми фабрик делателей под золото фальшивых империалов и под серебро рублей и полтинников, с их инструментами, и за доведение многих из преступников сих до чистосердечного признания" (Формулярный список В. С. Смирнова за 1851 г. И РГИА. Ф. 1349. Оп. 5. Д. 283. Л. 13об.--18).
   13 Приезд Любовь Ивановны в Патакино. -- Патакино -- село Л. И. Безобразовой.
   14 Новое знакомство с соседом Марковым. -- Вероятно, с Михаилом Соломоновичем, помещиком Владимирской и Костромской губерний, в старости жившим в селе Воскресенское-Сергеево Шуйского уезда.
   15 ...на Парскую ярмонку. -- Ярмарка в селе Парском Юрьевецкого уезда Костромской губернии (неподалеку от Шуи), называемая Ивановской, существовала с XVII в., была одной из крупнейших в Костромской губернии и происходила 26--30 августа, будучи приурочена к празднику Усекновения главы Иоанна Предтечи (29 августа).
   16 Падение шуйской колокольни. -- 29 сентября 1819 г. См. 1812 г., примеч. 15.
   17 Князь Дмитрий мой произведен в коллежские регистраторы с старшинством и попал в Иностранную коллегию к Каподистрию. -- В октябре кн. Д. И. Долгоруков был произведен в коллежские регистраторы со старшинством с 31 декабря 1818 г. (т.е. стаж пребывания в этом чине исчислялся с указанной даты). Но в Коллегию иностранных дел он попал несколько раньше, еще 12 июня 1819 г.
   18 Рассуждение о ланкастеровых школах. -- Английские педагоги Э. Белл и Дж. Ланкастер разработали систему взаимного обучения (Белл-Ланкастерская система), при которой старшие и более знающие ученики под руководством учителя вели занятия с остальными. В России Ланкастерская система стала применяться с 1818 г.
   19 Тормасов умер. -- 13 ноября 1819 г.
   20 Меня перевозят к Степаше. -- Степан Иванович Кологривов.
   21 ...я начал заниматься сочинением нового для себя словаря всех тех лиц, с коими я был в отношении. -- "Капище моего сердца или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни".
   

1820

   1 Убийство принца Берри. -- Шарль Франсуа, герцог де Берри (герцог Беррийский) был смертельно ранен вечером 1 (13) февраля 1820 г. бонапартистом П. Л. Лувелем и умер наутро. Причиной убийства стало то, что Берри был единственным наследником Бурбонского дома, могущим иметь детей. Первое сообщение об убийстве в "Московских ведомостях" опубликовано 28 февраля (No 17, с. 460).
   2 Князь Дмитрий Владимирович приехал в Москву главнокомандующим. -- Кн. Д. В. Голицын был 6 января 1820 г. назначен Московским военным генерал-губернатором, а прибыл в Москву утром 23 февраля.
   3 Намерение мое продать свой дом и купить Кашкаровой. -- О. В. Кашкарова опубликовала объявление о продаже дома (по адресу: Старая Конюшенная, д. 153, в приходе священномученика Власия) в "Московских ведомостях" за 28 февраля 1820 г. (No 17, с. 472) и 3 марта (No 18, с. 519). Первое объявление о продаже дома И. М. Д. появилось в "Московских ведомостях" 27 марта (No 25, с. 714), второе -- 31 марта (No 26, с. 735).
   4 Известие от сына князя Дмитрия, что он назначен в Царьград в тамошнее посольство. -- Назначение формально состоялось только 4 апреля 1820 г., но, возможно, известно о нем было несколько раньше.
   5 6-го панихида по Ланском, убитом на поединке. -- Владимир Яковлевич Ланской, сын П. Н. Ланской, корнет л.-гв. Гусарского полка, был убит 19 марта 1820 г. Меньше чем через год, 26 января 1821 г., был убит его брат Дмитрий.
   6 Манифест о разводе великого князя Константина Павловича. -- Манифест от 20 марта 1820 г.
   7 Высылка езуитов из России. -- Указ от 13 марта 1820 г.
   8 Я сочинил им шесть провербов. -- "У семи нянек дитя без глазу", "Чему быть, того не миновать", "Гриб съели", "Место делает богатым", "Не родись хорош, ни пригож, а родись счастлив" и "Мешай дело с бездельем, ввек с ума не сойдешь". Не опубликованы. Автографы первых четырех хранятся в РГАДА. Ф. 1373. Оп. 2. Д. 12. Л. 26--51, 52--58, 60--71, 71--76 соответственно.
   9 Торжественный приезд государя в Москву под вечер 16-го числа. Он уехал через два дни. -- Александр I прибыл в Москву в 8 вечера 16 июля, он выехал в 7 утра 19-го.
   10 Приезд Каталани. -- Знаменитая итальянская певица Каталани приехала в Москву из Петербурга, где давала концерты с 26 мая 1820 г. Журнал "Сын Отечества" писал: "Сила, чистота, гибкость и легкость голоса ее удивительны, очаровательны. Каждая песня, петая ею, возбуждала восторг, изъявлявшийся громкими рукоплесканиями". В Москве она дала пять концертов в зале Благородного собрания: 18, 22, 25, 29 июля и 1 августа 1820 г.
   11 28-го у нас играли мой проверб. -- "Не родись ни хорош, ни пригож, а родись счастлив".
   12 Громкий слух о свадьбе цесаревича. -- Бракосочетание великого князя Константина Павловича и графини Жанетты (Иоанны) Антоновны Грудзинской состоялось 12 мая 1820 г., но объявления о нем не было в течение двух месяцев, хотя слух распространился практически сразу.
   13 11-го числа у нас играла Варенька еще комедию и мой проверб. -- В этот день в домашнем театре И. М. Д. была премьера двух его пьес: "Вот тебе, бабушка, Юрьев день" и "У семи нянек дитя без глазу". Они не опубликованы.
   14 Манифест Польше о браке великого князя. -- Высочайший манифест от 8 июля 1820 г. был опубликован только в Царстве Польском, а не в России. В нем объявлялось, что супруге великого князя Константина Павловича и могущим родиться от их брака детям не может быть ни в коем случае передан великокняжеский титул, и повелено было именовать супругу великого князя княгиней Ловицкой или Лович.
   15 Лондонские соблазнительные происшествии. -- Скандал в британском королевском семействе: королева Каролина Амалия Елизавета, обвиненная в супружеской измене и насильственно удаленная от двора, потребовала судебного разбирательства и выиграла процесс. И сентября 1820 г. в No 73 "Московских ведомостей" (с. 1983--1984) опубликовано первое сообщение об этом.
   16 Государь поехал в Тропау на конгресс. -- 8 (20) октября 1820 г.
   17 Перевод мой "Агафоклеса" кончен. -- Не опубликован. Автограф хранится в РГАДА. Ф. 1373. Оп. 2. Д. 12. Л. 99--113. Список -- в ОРКиР НБ МГУ. 1 Рк 17512. Рук. 46.
   18 Происшествие ямаков в Цареграде. -- В письме из Буюкдерэ (летняя резиденция посольств в 18 верстах от Константинополя) от 1 октября кн. Дмитрий писал: "Толпа ямаков или турецких солдат явились перед нашим дворцом и затеяли непорядок. <...> Хотя это маленькое событие не имело никаких последствий, оно наделало нам хлопот..." (см. Письма князя Дмитрия Долгорукова к отцу И Русский архив. 1914 г. T. 1. No 3. С. 366).
   19 Смерть меньшой Яньковой. -- София Дмитриевна Янькова умерла 2 октября 1820 г.
   20 Болезнь сестры моей. -- Очевидно, Прасковьи.
   21 ...написал послание в стихах к Телегину о нынешнем лете... -- "Послание к приятелю" ("Уж осень на дворе и снег перепадает...") И Долгорукий И. М. Сочинения Долгорукого (князя Ивана Михайловича). T. 1--2. СПб.: А. Ф. Смирдин, 1849. Т. 2. С. 498--508. Было прочитано на заседании Общества любителей российской словесности 30 апреля 1821 г. П. А. Новиковым.
   22 Бунт в Семеновском полку. -- Начался в ночь с 16 на 17 октября 1820 г.
   23 Два дни сряду спектакль у князя Юрия Владимировича в доме... -- 2 и 3 ноября, в дни рождения и именин кн. Ю. В. Долгорукова.
   24 Зрелище зверей и панорам. -- С 1820 г. в Москве в доме кн. Ю. В. Долгорукова некая г-жа Латур показывала видовые панорамы, время от времени меняя их экспозицию. В "Московских ведомостях" за 25 декабря (No 103, с. 29) было помещено объявление о начале показа новой экспозиции этих панорам и о том, что содержатель привезенных сюда иностранных зверей показывает их 26 декабря.
   

1821

   1 Единоборческий спектакль у Кокошкина "Crispin rival de son maitre"... -- "Криспен, соперник своего хозяина" -- комедия Алена Рене Лесажа. Спектакль состоял в двукратном представлении этой пьесы. Один раз главную роль играл Ф. Ф. Кокошкин, другой -- А. М. Пушкин. Публика могла сравнить игру двух знаменитых актеров-любителей.
   2 ...я играю там в "Les folies amoureuses"... -- "Шалости влюбленных", комедия Ж.-Ф. Реньяра (1704).
   3 Странные похождения в Владимире с Меркуловым по выборам. -- В связи с расстроенным материальным состоянием П. К. Меркулов не хотел баллотироваться в предводители дворянства на новый срок, так как эта должность требовала значительных расходов. Однако дворяне губернии его уговорили и после его согласия избрали единогласно на собрании 13 января 1821 г. На том же собрании дворянство решило принести ему в дар 50 тысяч рублей на уплату долгов, сделанных им в прошедшие три года по обязанности его звания. Однако Комитет министров счел это решение дворянства неправомочным (см.: Фролов Н. В. Предводители дворянства Владимирской губернии. Владимир, 1995. С. 25--27).
   4 Наши общества литературные во весь Великий пост. -- Зимой и весной 1821 г. было три заседания Общества любителей российской словесности: 5 февраля, 8 марта и 30 апреля. Кроме того, на второй неделе Великого поста И. М. Д. открыл у себя в доме заседания собственного литературного общества, в котором в числе прочих участвовали С. Т. Аксаков и М. Н. Загоскин. Общество заседало в продолжение всего Великого поста и было возобновлено в Великий пост следующего года.
   5 Публичные концерты славного флейттраверсиста Drouet. -- Л. Ф. Ф. Друэ, французский придворный флейтист, выступал в Москве в зале Благородного собранил трижды: 21 и 31 марта и 3 апреля 1821 г., во всех концертах участвовали также арфа, фортепиано и вокалисты.
   6 Разные слухи о Цареградских происшествиях. -- Российские газеты сообщали только, что 9 марта 1821 г. вечером в Канцелярии российского посольства в Константинополе был пожар, а 10 марта было заменено правительство Османской империи (см.: "Московские ведомости", No35 (30.04.1821), с. 1049). Но слухи касались, очевидно, начавшегося в Константинополе антихристианского восстания, в ходе которого чуть позже, 10 апреля, в первый день Пасхи, был убит патриарх Константинопольский Григорий V.
   7 Положение Неаполя и Гишпании. -- В июле 1820 г. в Королевстве Обеих Сицилий (Неаполитанском королевстве) произошла революция, организованная карбонариями, король Фердинанд 6 июля вынужден был удалиться от управления, назначив регентом сына, герцога Франца Георга Калабрского, зятя короля Испании. 7 июля в королевстве была провозглашена конституция по образцу испанской 1812 г., подтвержденной в 1820 г. также в результате революционных событий. Но 23 февраля 1821 г. находящийся за границей Фердинанд выпустил прокламацию, что "австрийская армия, приближающаяся к нашему королевству, должна быть принята не как неприятельская, а как назначенная к утверждению необходимого порядка и к сохранению в Королевстве внутреннего и внешнего мира". 24 февраля с декларацией о вторжении в Неаполь выступила и Австрия. 7 марта произошло первое сражение, закончившееся победой австрийцев. 23 марта австрийские войска вошли в Неаполь. Позднее, 15 мая, Фердинанд торжественно въехал в Неаполь и вновь принял правление ("Московские ведомости", No 21 (12.03.1821), с. 628; No 25 (26.03.1821), С. 777; No 27 (02.04.1821), с. 842--846; No 31 (16.04.1821), с. 859; No 34 (27.04.1821), с. 1020--1021; No 49 (18.06.1821), с. 1421). В Испании революция началась 1 января 1820 г. восстанием Риего. 9 марта Фердинанд VII Испанский присягнул Конституции 1812 г., 7 июня 1821 г. кортесы приняли законопроект об отмене сеньориальных прав. 12 марта 1821 г. "Московские ведомости" (No21, с. 627) сообщили о монархических выступлениях в Мадриде 5 февраля и таком же заговоре в Гранаде. О беспорядках в Испании сообщалось и 26 марта ("Московские ведомости", No25, с. 775), после чего на несколько Месяцев Испания исчезла из международных обзоров газеты.
   8 Принц Мекленбургский посетил Москву... -- Принц Павел Фридрих Мекленбург-Шверинский прибыл в Москву между 21 и 25 апреля и выехал в Варшаву между 28 апреля и 2 мая.
   9 ...министру просвещения... -- Кн. А. Н. Голицын.
   10 Павел, сын мой, определен в Бесарабию. -- 3 мая 1821 г., членом Попечительного комитета о иностранных колонистах Южного края России.
   11 ...узнали о скоропостижной смерти генерала Ильина. -- 7 июня 1821 г.
   12 ...дом мой торгует Александр Павлович Офросимов. -- Попытки продать дом И. М. Д. возобновил в июне 1821 г. Объявления были помещены в NoNo 44, 45 и 48 "Московских ведомостей" (1, 4 и 15 июня).
   13 Серафим из Москвы замещает петербургского покойного Михаила. В Москву Филарет, а в Володимир Парфений на место Ксенофонта, отправленного в Каменец. -- Михаил умер 24 марта 1821 г. Серафим был назначен митрополитом Санкт-Петербургским и Новгородским 19 июня 1821 г. Филарет был переведен из Ярославской епархии в Московскую 2 июля 1821 г. Парфений, настоятель Донского монастыря и член Московской синодальной конторы, был в июле 1821 г. назначен, а 21 августа хиротонисан во епископа Владимирского и Суздальского. Ксенофонт был переведен архиепископом в Каменец-Подольский 3 июля 1821 г.
   14 ...сыграли моих "Представителей". -- Так в кругу И. М. Д. называли его пьесу "У семи нянек дитя без глазу", высмеивающую представительный образ правления. См.: 1820 г., примеч. 8.
   15 Смена там всех начальников. -- В 1820 г. были отставлены два Владимирских губернатора: сперва Иван Иванович Юрлов, а затем пробывший на должности совсем недолго Дмитрий Александрович Кавелин. Больше полугода губернатора в губернии не было, и 15 июля 1821 г. был назначен гр. Петр Иванович Апраксин. В 1821 г. во Владимире также сменились: вице-губернатор (Матвея Матвеевича Муромцева сменил Федор Карлович Гебгардт), председатель Гражданской палаты (Платона Евграфовича Языкова -- Иван Алексеевич Горяйнов) и совестной судья (Василия Федоровича Кудрявцева -- Григорий Петрович Всеволожский). Из всех председателей палат на месте остался только председатель Уголовной палаты А. Р. Зузин, который одно время даже исполнял обязанности губернатора.
   16 Я получил известие, что посольство наше выбралось благополучно в Одессу из Царьграда. -- В июне 1821 г. в Османской империи проходила резня христиан, о чем "Московские ведомости" писали начиная с 17 августа. 27 августа (No 69, с. 1991) в очередном сообщении из Константинополя говорилось, что "Российское посольство отправилось в Одессу". Кн. Дмитрий в своем письме из Одессы от 3 августа писал отцу, что посольство покинуло Константинополь еще 29 июля и было в Одессе 1 августа (см. Письма князя Дмитрия Долгорукова к отцу И Русский архив. 1914. T. 1. No 4. С. 481).
   17 Сын мой Дмитрий посылан был от посла проводить его графиню в Радзивил, и оттуда он пробрался прямо в Питер. -- Послом в Константинополе был в это время двоюродный брат И. М. Д. бар. Г. А. Строганов, "его графиня" -- любовница, будущая вторая жена (от первого брака он овдовел только в 1824 г.) гр. Юлия Петровна да Era. Радзивил -- вероятно, Радзиви- лов, город в Польше.
   18 Голицын, князя Сергия Михайловича брат, князь Александр скончался в Париже. -- 31 июля 1821 г.
   19 Сыну Дмитрию дан орден св. Анны третьей степени. -- 5 ноября 1821 г.
   20 Землетрясение в Кишиневе. -- 5 ноября в четыре часа дня.
   21 Одно было заседание нашего литературного общества. -- Последнее в 1821 г. заседание Общества любителей российской словесности состоялось 29 ноября.
   

1822

   1 Возобновление моего общества словесности Великим постом. -- См.:
   1821 г., примеч. 4. Великий пост в 1822 г. начался 12 февраля.
   2 Болезнь Анисьи Федоровны. -- Вельяминовой.
   3 Стихи мои на чистый понедельник. -- "Чистый понедельник" (Труды Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. М., 1822. Ч. 2. Сочинения в прозе и стихах. С. 168--172). Долгорукий И. М. Сочинения Долгорукого (князя Ивана Михайловича). T. 1--2. СПб.: А. Ф. Смирдин, 1849. T. 1. С. 493--497. Стихи были прочитаны на заседании Общества любителей российской словесности Ф. Ф. Кокошкиным 18 марта 1822 г., И. М. Д. при этом не присутствовал.
   4 Отставка пасынка моего Алексея. -- С должности Подольского уездного надзирателя питейного сбора, которую он занимал в 1820--1822 гг.
   5 Новиков получил крестик. -- 22 апреля 1822 г. П. А. Новиков был награжден орденом св. Анны 3 степени.
   6 Назначение сына моего Дмитрия в Рим. -- 28 июня 1822 г., определение к Российской миссии в Риме канцелярским чиновником.
   7 Новые стишки... -- Возможно, одно из них -- "Глас веры", последнее стихотворение И. М. Д., читавшееся в собрании Общества любителей российской словесности.
   8 Указ о масонах. -- 1 августа 1822 г. рескриптом на имя управляющего Министерством внутренних дел гр. В. П. Кочубея было повелено все тайные общества закрыть и учреждение их впредь не дозволять; взять от воинских и гражданских чинов подписки, что они не принадлежат к таким обществам. Отказавшихся дать такую подписку предполагалось выключать из службы.
   9 Труппа французских актеров приехала из Питера -- Французская труппа выступала в помещении Императорского театра на Моховой по субботам, как правило, раз в две недели. Первое выступление (из трех одноактных спектаклей) состоялось 30 сентября.
   10 Государь отправился на конгресс в Верону. -- Александр I выехал из Петербурга 3 августа 1822 г., 26 августа (7 сентября) прибыл в Вену, а 4 (16) октября -- в Верону.
   11 Я получил два письма от Дмитрия из Турина и Флоренции. Проказы его слуги в Вене. -- Письма из Турина от 15 (27) сентября и из Флоренции от 18 (30) сентября. В туринском письме кн. Дмитрий жаловался на неповиновение, пьянство и бесчинства своего лакея Дмитрия, которого пришлось сдать венской полиции. В позднейших письмах он сообщал об обнаруженном у слуги помешательстве (см. Письма князя Д. И. Долгорукова к отцу И Русский архив. 1914. Т. 2. No 5. С. 15, 17--19, 27; No 6--7. С. 211, 227).
   12 Ссылка Лабзина и Катенина. -- 13 сентября 1822 г. на выборах почетных любителей Академии Художеств А. Ф. Лабзин выступил против кандидатуры гр. В. П. Кочубея, а в ответ на возражение президента Академии А. Н. Оленина, что Кочубей -- лицо, близкое к государю, сказал, что если близость к государю является достаточным основанием для избрания в почетные любители Академии, то он может предложить не менее близкое лицо -- лейб-кучера Илью Байкова. Слух об этом быстро разнесся по городу, и 19 сентября генерал-губернатор Санкт-Петербурга гр. М. А. Милорадович просил А. Н. Оленина письменно уведомить его о происшедшем. 20 октября последовал указ об отставке и высылке А. Ф. Лабзина из столицы в г. Сенгилей Симбирской губ. А. Н. Оленину был объявлен строгий выговор за недонесение о случившемся. 13 ноября 1822 г. А. Ф. Лабзин с женой выехал из Петербурга. В мае 1823 г. ему по ходатайству кн. А. Н. Голицына было разрешено переселиться в Симбирск и пожалована пенсия 2000 руб. в год. П. А. Катенин был выслан на родину в Костромскую губ., по распоряжению генерал-губернатора Санкт-Петербурга гр. М. А. Милорадовича, за шиканье актрисе Е. С. Семеновой и провел в этой ссылке десять лет.
   13 Французские театры продолжаются, и мы ими пользуемся. -- В декабре 1822 г. состоялось три выступления французской труппы: 2, 16 и 30 декабря (в последний день давалась "Женитьба Фигаро" П. О. К. Бомарше).
   

РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ МЕЖДУ ГЕРОЯМИ "ПОВЕСТИ..."

   Прилагаемая генеалогическая схема призвана отразить связи родства и свойства между лицами, упомянутыми в тексте книги (как собственно "Повести", так и примечаний). Лица, не упомянутые в книге, вносились в нее только в том случае, если это было необходимо для указания на родство (свойство) между упомянутыми лицами. Из императорской фамилии в схему внесен только Петр Великий с обеими его супругами: этого достаточно, чтобы установить родство (свойство) между любым другим членом дома Романовых и внесенным в схему лицом. Родство (свойство) указывается по состоянию на 1823 год (год смерти кн. И. М. Долгорукова): схема не отражает браков, заключенных позднее.
   В схеме не соблюдено правило изображения лиц одного поколения на одной высоте, а старших поколений -- непременно выше младших (из-за межпоколенческих браков это было бы и невозможно). Но прямые предки всегда расположены выше прямых потомков.
   Лица мужского пола обозначены кружками, лица женского пола -- квадратиками. Князь И. М. Долгоруков обозначен крупным овалом с надписью "И. М. Д.". Брак обозначается знаком бесконечности: оо. "Незаконный" союз обозначается таким же знаком, но пунктирным. От знака оо отходит линия к детям от этого брака. К "незаконным" детям ведет пунктирная линия. В случаях, когда супруг (супруга) лица в схему не внесен(а), линия к детям этого лица отходит непосредственно от кружка (квадратика), это лицо обозначающего. Старшинство между братьями и сестрами (в тех случаях, когда оно известно) обозначается расположением слева направо отходящих от родителей к детям линий. При пересечении линий одна из них слегка разрывается.
   Схема сопровождается двумя указателями, дающими возможность установить лицо по его номеру в схеме и номер в схеме по фамилии, имени и отчеству лица.
   Схема не претендует на полноту отражения всех родственных связей, ограничиваясь лишь наиболее близкими.
   

ЛИЦА, ВНЕСЕННЫЕ В ГЕНЕАЛОГИЧЕСКУЮ СХЕМУ

   1. Долгоруков Владимир Иванович, кн.
   2. Долгоруков Тимофей Владимирович, кн.
   3. Долгоруков Семен Владимирович, кн.
   4. Долгоруков Иван Тимофеевич Рыжко, кн.
   5. Долгоруков Михаил Владимирович Птица, кн.
   6. Долгоруков Андрей Семенович, кн.
   7. Долгоруков Григорий Иванович Черт, кн.
   8. Долгоруков Василий Михайлович, кн.
   9. Долгоруков Иван Андреевич Шибановский, кн.
   10. Долгоруков Алексей Григорьевич, кн.
   11. Долгоруков Борис Васильевич, кн.
   12. Долгоруков Федор Иванович, кн.
   13. Долгоруков Юрий Алексеевич, кн.
   14. Долгоруков Дмитрий Алексеевич, кн.
   15. Долгоруков Григорий Борисович Роща, кн.
   16. Шереметева Федосья Борисовна, урожд. кж. Долгорукова
   17. Шереметев Петр Никитич
   18. Долгоруков Федор Федорович, кн.
   19. Долгоруков Михаил Юрьевич, кн.
   20. Долгоруков Владимир Дмитриевич, кн.
   21. Шереметев Василий Петрович старший
   22. Долгоруков Яков Федорович, кн.
   23. Долгоруков Лука Федорович
   24. Долгоруков Григорий Федорович, кн.
   25. Долгоруков Петр Михайлович, кн.
   26. Долгоруков Михаил Владимирович, кн.
   27. Шереметев Петр Васильевич старший
   28. Долгоруков Василий Лукич, кн.
   29. Долгоруков Александр Лукич, кн.
   30. Долгоруков Сергей Григорьевич, кн.
   31. Долгоруков Иван Григорьевич, кн.
   32. Долгоруков Сергей Петрович, кн.
   33. Прозоровский Александр Никитич, кн.
   34. Долгоруков Владимир Петрович, кн.
   35. Милославская Анна Михайловна, урожд. кж. Долгорукова
   36. Долгоруков Сергей Михайлович, кн.
   37. Зубов Николай Васильевич
   38. Долгоруков Александр Михайлович, кн.
   39. Долгоруков-Крымский Василий Михайлович, кн.
   40. Долгорукова Анастасия Васильевна, кн., урожд. Волынская
   41. Мус ин-Пушкин Платон Иванович, гр.
   42. Шереметев Василий Петрович младший
   43. Хилков Юрий Яковлевич, кн.
   44. Хилкова Домна Васильевна, кн., урожд. княжна Касимовская (царевна Сибирская)
   45. Долгоруков Василий Сергеевич, кн.
   46. Вяземская Мария Сергеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   47. Вяземский Иван Андреевич, кн.
   48. Долгоруков Владимир Сергеевич, кн.
   49. Долгоруков Николай Сергеевич, кн.
   50. Долгорукова Наталия Сергеевна, кн., урожд. Салтыкова
   51. Ланской Дмитрий Артемьевич
   52. Долгорукова Анна Сергеевна, кж.
   53. Долгоруков Петр Сергеевич, кн.
   54. Прозоровская Мария Сергеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   55. Прозоровский Александр Александрович старший, кн.
   56. Прозоровский Александр Александрович младший, кн.
   57. Прозоровская Анна Михайловна, кн., урожд. кж. Волконская
   58. Мелиссино Иван Иванович
   59. Мелиссино Прасковья Владимировна, урожд. кж. Долгорукова
   60. Черкасская Федосья Львовна, кн., урожд. Милославская
   61. Долгоруков Иван Сергеевич, кн.
   62. Юматов Иван Иванович
   63. Юматова Евфимия Николаевна, урожд. Зубова
   64. Зубов Александр Николаевич, с 1793 г. гр.
   65. Зубов Василий Николаевич
   66. Голицына Екатерина Александровна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   67. Тюфякина Мария Александровна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   68. Тюфякин Иван Петрович, кн.
   69. Долгоруков Михаил Васильевич, кн.
   70. Мусина-Пушкина Прасковья Васильевна, гр., урожд. кж. Долгорукова
   71. Мусин-Пушкин Валентин Платонович, гр.
   72. Щербатова Анна Васильевна, кн., урожд. Шереметева
   73. Щербатов Николай Петрович, кн.
   74. Чаадаева Екатерина Юрьевна, урожд. кж. Хилкова
   75. Чаадаев Михаил Васильевич
   76. Долгоруков Сергей Васильевич, кн.
   77. Вяземский Андрей Иванович, кн.
   78. Васильев Иван Васильевич
   79. Лачинов Петр Александрович
   80. Ланская Прасковья Николаевна, урожд. кж. Долгорукова, по 1-у браку Лачинова
   81. Ланской Яков Дмитриевич
   82. Ланской Александр Дмитриевич
   83. Долгоруков Яков Петрович, кн.
   84. Долгоруков Петр Петрович, кн.
   85. Прозоровский Дмитрий Александрович, кн.
   86. Черкасский Дмитрий Михайлович, кн.
   87. Долгоруков Василий Иванович, кн.
   88. Долгорукова Евдокия Ивановна, кн., урожд. Юматова
   89. Хорват Осип Иванович
   90. Хорват Анна Александровна, урожд. Зубова
   91. Голицын Михаил Петрович, кн.
   92. Щербатов Андрей Николаевич, кн.
   93. Щербатова Антонина Воиновна, кн., урожд. Яворская
   94. Долгорукова Прасковья Юрьевна, кн., урожд. кж. Хилкова
   95. Долгоруков Алексей Григорьевич, кн.
   96. Голубцова Анна Ивановна, урожд. Васильева
   97. Васильева Варвара Сергеевна, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр., урожд. кж. Урусова
   98. Васильев Алексей Иванович, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр.
   99. Васильев Федор Иванович
   100. Лачинов Петр Петрович
   101. Лачинов
   102. Ланской Дмитрий Яковлевич
   103. Ланской Владимир Яковлевич
   104. Долгоруков Александр Яковлевич, кн.
   105. Долгоруков Владимир Петрович, кн.
   106. Строганов Семен Аникиевич
   107. Зубов Николай Александрович, с 1793 г. гр.
   108. Зубов Дмитрий Александрович, с 1793 г. гр.
   109. Зубов Платон Александрович, с 1793 г. гр., с мая 1796 г. светл. кн.
   110. Зубов Валериан Александрович, с 1793 г. гр.
   111. Барятинский Сергей Иванович, кн.
   112. Щербатов Александр Андреевич, кн.
   113. Блудова Анна Андреевна, с 1842 г. гр., урожд. кж. Щербатова
   114. Щербатова Дарья Андреевна, кж.
   115. Голубцов Федор Александрович
   116. Долгорукова Екатерина Алексеевна, кн., урожд. Васильева
   117. Долгоруков Сергей Николаевич, кн.
   118. Долгоруков Петр Владимирович, до 1861 г. кн.
   119. Барятинская Екатерина Петровна, кн., урожд. гц. Голштейн-Бек
   120. Барятинский Иван Сергеевич, кн.
   121. Строганов Петр Семенович
   122. Долгоруков Николай Алексеевич, кн.
   123. Долгоруков Алексей Алексеевич старший, кн.
   124. Меншиков Даниил
   125. Долгорукова Прасковья Кирилловна, кн., урожд. Матюшкина
   126. Долгоруков Александр Алексеевич, кн.
   127. Мырнова
   128. Барятинский Иван Иванович, кн.
   129. Строганов Федор Петрович
   130. Барятинский Федор Сергеевич, кн.
   131. Долгоруков Алексей Николаевич, кн.
   132. Долгоруков Александр Николаевич, кн.
   133. Меншикова Дарья Михайловна, до 1727 г. светл. кн., урожд. Арсеньева
   134. Меншиков Александр Данилович, в 1705--1727 гг. светл. кн.
   135. Девиер Антон Мануилович, с 1726 г. гр-
   136. Девиер Анна Даниловна, с 1726 г. гр., урожд. Меншикова
   137. Долгоруков Александр Александрович, кн.
   138. Долгоруков Михаил Александрович, кн.
   139. Долгорукова Мария Александровна, кж.
   140. Лопухина Анна Александровна, урожд. кж. Долгорукова
   141. Рукин А. А.
   142. Рукин Павел Александрович
   143. Толстой Петр Петрович, гр.
   144. Салтыков Алексей Петрович
   145. Салтыкова Екатерина Федоровна, урожд. Строганова
   146. Долгорукова Екатерина Федоровна, кн., урожд. кж. Барятинская
   147. Долгоруков Василий Васильевич, кн.
   148. Щербатов Григорий Алексеевич, кн.
   149. Щербатова Анастасия Николаевна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   150. Долгорукова Варвара Николаевна, кж.
   151. Меншикова Мария Александровна, кж.
   152. Бирон Александра Александровна, урожд. кж. Меншикова
   153. Меншиков Александр Александрович, кн.
   154. Девиер Антон Антонович, с 1726 г. гр-
   155. Долгоруков Федор Александрович, кн.
   156. Николев Николай Петрович
   157. Николева Екатерина Александровна, урожд. кж. Долгорукова
   158. Толстой Александр Петрович, гр.
   159. Салтыкова Анастасия Петровна, урожд. гр. Толстая
   160. Салтыков Иван Алексеевич
   161. Долгоруков Иван Алексеевич, кн.
   162. Меншикова Екатерина Алексеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   163. Меншиков Петр Александрович, кн.
   164. Грузинская Дарья Александровна, кн., урожд. кж. Меншикова
   165. Бальмен Елена Антоновна де, гр., урожд. гр. Девиер
   166. Бальмен Антон Богданович де, гр.
   167. Долгоруков Алексей Алексеевич средний, кн.
   168. Толстая Анна Ивановна, гр., урожд. кж. Барятинская
   169. Толстой Николай Александрович, гр.
   170. Салтыков Николай Иванович, с 1790 г. гр., с 1814 г. светл. кн.
   171. Салтыкова Наталия Владимировна, с 1790 г. гр., урожд. кж. Долгорукова
   172. Румянцев Александр Иванович, с 1742 г. гр.
   173. Долгоруков Владимир Иванович, кн.
   174. Долгоруков Павел Иванович, кн.
   175. Кошелева Елизавета Петровна, урожд. кж. Меншикова
   176. Неелова Елена Петровна, урожд. кж. Меншикова
   177. Грузинский Георгий Александрович, кн.
   178. Салтыков Сергей Николаевич, с 1790 г. гр., с 1814 г. светл. кн.
   179. Салтыкова Екатерина Васильевна, гр., с 1814 г. светл. кн., урожд. кж. Долгорукова
   180. Долгоруков Алексей Владимирович, кн.
   181. Долгорукова Жозефина, кн.
   182. Долгоруков Владимир Павлович, кн.
   183. Долгорукова Александра Петровна, кн., урожд. Степанова
   184. Горчакова Елена Ивановна, кн., урожд. Кошелева
   185. Чарторижская Екатерина Ивановна, урожд. Кошелева, в 1-м браке Иванова
   186. Иванов Федор Федорович
   187. Толстая Анна Георгиевна, гр., урожд. кж. Грузинская
   188. Брюс Наталия Федоровна, гр., урожд. Колычева
   189. Брюс Александр Романович, с 1740 г. гр-
   190. Брюс Анастасия Михайловна, с 1740 г. гр., урожд. кж. Долгорукова
   191. Брюс Екатерина Алексеевна, гр., урожд. кж. Долгорукова
   192. Шереметева Евдокия Алексеевна, урожд. Чирикова
   193. Шереметев Борис Петрович, с 1706 г. гр.
   194. Шереметева Анна Петровна, гр., урожд. Салтыкова, в 1-м браке Нарышкина
   195. Брюс Яков Александрович, с 1740 г. гр.
   196. Брюс Прасковья Александровна, гр., урожд. Румянцева, с 1744 г. гр.
   197. Шереметев Петр Борисович, гр.
   198. Шереметева Варвара Алексеевна, гр., урожд. кж. Черкасская
   199. Шереметев Сергей Борисович, гр.
   200. Лопухин Федор (Илларион) Авраамович
   201. Урусова Екатерина Борисовна, кн., урожд. гр. Шереметева
   202. Мусина-Пушкина Анна Ивановна, гр., урожд. Салтыкова
   203. Бекетов Афанасий Алексеевич
   204. Мусин-Пушкин-Брюс Василий Валентинович, гр. (до 1797 г. гр. Мусин-Пушкин)
   205. Мусина-Пушкина-Брюс Екатерина Александровна, гр., до 1797 г. гр. Мусина-Пушкина, урожд. гр. Брюс
   206. Голицын Михаил Андреевич, кн.
   207. Шереметев Николай Петрович, гр.
   208. Шереметева Прасковья Ивановна, гр., урожд. Ковалева, по позднейшим документам Ковалевская, по сцене Жемчугова
   209. Лопухин Авраам Федорович
   210. Куракина Ксения Федоровна, кн., урожд. Лопухина
   211. Куракин Борис Иванович, кн.
   212. Коновницына Наталия Михайловна, урожд. Мусина-Пушкина
   213. Мусин-Пушкин Николай Михайлович
   214. Бекетов Петр Афанасьевич
   215. Дмитриева Екатерина Афанасьевна, урожд. Бекетова
   216. Дмитриев Иван Гаврилович
   217. Шереметев Дмитрий Николаевич, гр.
   218. Лопухина Вера Борисовна, урожд. гр. Шереметева
   219. Лопухин Федор-Авраам Авраамович
   220. Балашова Наталия Антипатровна, урожд. Коновницына
   221. Балашов Александр Дмитриевич
   222. Балашова Елена Петровна, урожд. Бекетова
   223. Бекетов Иван Петрович
   224. Дмитриев Александр Иванович
   225. Дмитриев Иван Иванович
   226. Голицын Михаил Михайлович старший, кн.
   227. Голицына Татьяна Борисовна, кн., урожд. кж. Куракина
   228. Бекетов Дмитрий Иванович
   229. Дмитриев Михаил Александрович
   230. Голицын Александр Михайлович, кн.
   231. Голицын Дмитрий Михайлович, кн.
   232. Новосильцев Яков Захарович
   233. Яньков Даниил Иванович
   234. Янькова Анна Ивановна, урожд. Дмитриева
   235. Новосильцев Алексей Яковлевич
   236. Трубецкой Юрий Петрович, кн.
   237. Голицын Андрей Михайлович, кн.
   238. Щербатова Мария Федоровна, кн., урожд. кж. Голицына
   239. Щербатов Павел Николаевич, кн.
   240. Щербатова Анастасия Сергеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   241. Приклонский Иван Михайлович
   242. Приклонская Ольга Даниловна, урожд. Янькова
   243. Татищев Иван Федорович
   244. Татищева Степанида Алексеевна, урожд. Новосильцева
   245. Румянцева-Задунайская Екатерина Михайловна, гр., урожд. кж. Голицына
   246. Румянцев-Задунайский Петр Александрович, с 1744 г. гр.
   247. Голицын Николай Михайлович, кн.
   248. Трубецкой Иван Юрьевич, кн.
   249. Поликарпова Елизавета Павловна, урожд. кж. Щербатова
   250. Поликарпов Александр Васильевич
   251. Приклонский Дмитрий Иванович
   252. Яньков Александр Данилович
   253. Янькова Анна Ивановна, урожд. Татищева
   254. Соковнина Дарья Алексеевна, урожд. Новосильцева
   255. Соковнин Петр Алексеевич
   256. Строганов Андрей Семенович
   257. Румянцев Николай Петрович, гр.
   258. Меншиков Сергей Александрович, кн.
   259. Меншикова Екатерина Николаевна, кн., урожд. кж. Голицына
   260. Мусина-Пушкина Анна Николаевна, гр., урожд. кж. Голицына
   261. Мусин-Пушкин Аполлос Аполлосович, гр.
   262. Бецкой Иван Иванович
   263. Трубецкая Елена Горигорьевна, кн., урожд. кж. Черкасская
   264. Трубецкой Юрий Юрьевич, кн.
   265. Трубецкая Ольга Ивановна, кн., урожд. Головина
   266. Янькова Анна Александровна
   267. Яньков Дмитрий Александрович
   268. Янькова Елизавета Петровна, урожд. Римская-Корсакова
   269. Яньков Николай Александрович
   270. Янькова Федосья Андреевна, урожд. Зыбина
   271. Соковнин Сергей Петрович
   272. Строганов Дмитрий Андреевич
   273. Трубецкая Анастасия Гавриловна, кн., урожд. Головина
   274. Трубецкой Никита Юрьевич, кн.
   275. Трубецкая Анна Даниловна, кн., урожд. кж. Друцкая, в 1-м браке Хераскова
   276. Херасков Матвей Андреевич
   277. Трубецкой Иван Юрьевич, кн.
   278. Мансуров Александр Яковлевич
   279. Трубецкой Дмитрий Юрьевич, кн.
   280. Янькова Клеопатра Александровна
   281. Янькова София Дмитриевна
   282. Яньков Александр Николаевич
   283. Яньков Андрей Николаевич
   284. Яньков Харлампий Николаевич
   285. Скавронский Самуил
   286. Строганова Мария Яковлевна, урожд. Новосильцева
   287. Строганов Григорий Дмитриевич
   288. Трубецкой Сергей Никитич, кн.
   289. Херасков Михаил Матвеевич
   290. Евдокия Федоровна, царица, урожд. Лопухина
   291. Петр I
   292. Екатерина I, урожд. Марта Скавронская
   293. Скавронский Карл Самуилович
   294. Трубецкой Петр Никитич, кн.
   295. Трубецкая Дарья Александровна, кн., урожд. кж. Грузинская
   296. Трубецкой Петр Сергеевич, кн.
   297. Ржевский Иван Иванович старший
   298. Трубецкой Юрий Никитич, кн.
   299. Трубецкая Дарья Александровна, кн., урожд. Румянцева, с 1744 г. гр., в 1-м браке гр. Вальдштейн
   300. Трубецкой Николай Никитич, кн.
   301. Трубецкая Варвара Александровна, кн., урожд. кж. Черкасская
   302. Трубецкой Николай Иванович, кн.
   303. Волконский Петр Михайлович, кн.
   304. Волконская Агриппина Ивановна, кн., урожд. кж. Трубецкая
   305. Трубецкой Алексей Юрьевич, кн.
   306. Мансуров Борис Александрович
   307. Мансуров Павел Александрович
   308. Трубецкая Екатерина Александровна, кн., урожд. Мансурова
   309. Трубецкой Иван Дмитриевич, кн.
   310. Суворов Василий Иванович
   311. Ефимовская Анна Самуиловна, урожд. Скавронская
   312. Трубецкой Сергей Петрович, до 1826 г. кн.
   313. Ржевский Тимофей Иванович
   314. Ржевский Иван Иванович младший
   315. Трубецкой Александр Юрьевич, кн.
   316. Броглио Анна Петровна, гр., урожд. Левашова, в 1-м браке кн. Трубецкая
   317. Кологривова Прасковья Юрьевна, урожд. кж. Трубецкая, в 1-м браке кн. Гагарина
   318. Трубецкой Петр Николаевич, кн.
   319. Вяземский Александр Алексеевич, кн.
   320. Вяземская Елена Никитична, кн., урожд. кж. Трубецкая
   321. Муханов Илья Ипатович
   322. Измайлова Мария Петровна, урожд. кж. Волконская
   323. Уварова Елизавета Петровна, урожд. кж. Волконская
   324. Трубецкой Сергей Алексеевич, кн.
   325. Лопухина Анна Федоровна, урожд. Лопухина
   326. Заборовский Александр
   327. Суворов Александр Васильевич, с 1789 г. гр. Рымникский, с 1799 г. кн. Италийский
   328. Сапега Петр Янович, гр.
   329. Сапега София Карловна, гр., урожд. Скавронская
   330. Строганов Сергей Григорьевич, с 1722 г. бар.
   331. Ржевский Василий Тимофеевич
   332. Чернышева Евдокия Ивановна, с 1742 г. гр., урожд. Ржевская
   333. Чернышев Григорий Петрович, с 1742 г. гр.
   334. Муханов Иван Ильич
   335. Волконский Михаил Петрович, кн.
   336. Волконская Варвара Петровна, кж.
   337. Лопухин Николай Ардалионович
   338. Лопухина София Адриановна, урожд. Лопухина
   339. Дурова Вера Александровна, урожд. Заборовская
   340. Дуров Дмитрий Петрович
   341. Заборовский Иван Александрович
   342. Заборовская Елизавета Федоровна, урожд. Лопухина
   343. Бутурлина Екатерина Борисовна, с 1760 г. гр., урожд. кж. Куракина
   344. Горчакова Анна Васильевна, кн., урожд. Суворова.
   345. Горчаков Иван Романович, кн.
   346. Строганов Александр Сергеевич, бар., с 1761 г. гр.
   347. Строганова Екатерина Петровна, гр., урожд. кж. Трубецкая
   348. Ржевский Матвей Васильевич
   349. Каменский Федот Михайлович
   350. Чернышев Петр Григорьевич, с 1742 г. гр.
   351. Муханов Алексей Ильич
   352. Муханова Варвара Николаевна, урожд. кж. Трубецкая
   353. Друцкой Андрей Даниилович, кн.
   354. Друцкая Варвара Ивановна, кн., урожд. кж. Трубецкая
   355. Салтыков Петр Семенович, с 1733 г. гр.
   356. Салтыкова Прасковья Юрьевна, гр., урожд. кж. Трубецкая
   357. Хитрово Екатерина Николаевна, урожд. Лопухина
   358. Хитрово Никанор Никанорович
   359. Бибиков Илья Александрович
   360. Ушакова Феодора Федоровна, урожд. Лопухина
   361. Ушаков Лука Федорович
   362. Долгорукова Екатерина Александровна, кн., урожд. Бутурлина (с 1760 г. гр.)
   363. Долгоруков Юрий Владимирович, кн.
   364. Бутурлин Иван Самсонович
   365. Ржевская Прасковья Григорьевна, урожд. кж. Мещерская
   366. Ржевский Павел Матвеевич
   367. Ржевская Елена Николаевна, урожд. кж. Долгорукова
   368. Брылкина Мария Федотовна, урожд. Каменская
   369. Трубецкая Дарья Матвеевна, кн., урожд. Ржевская
   370. Трубецкой Александр Никитич, кн.
   371. Салтыкова Дарья Петровна, гр., урожд. Чернышева, с 1742 г. гр.
   372. Салтыков Иван Петрович, гр.
   373. Шувалов Максим Иванович
   374. Сафонов
   375. Сафонова Надежда Николаевна, урожд. Лопухина
   376. Голенищев-Кутузов Иван Логинович
   377. Голенищева-Кутузова Евдокия Ильинична, урожд. Бибикова
   378. Толстая Наталия Федоровна, урожд. Лопухина
   379. Толстой Федор Матвеевич
   380. Ушаков Федор Лукич
   381. Долгоруков Василий Юрьевич, кн.
   382. Хвостов Дмитрий Иванович, с 1799 г. гр.
   383. Хвостова Агриппина Ивановна, урожд. кж. Горчакова
   384. Строганов Николай Григорьевич, с 1722 г. бар.
   385. Строганова Прасковья Ивановна, бар., урожд. Бутурлина
   386. Бутурлин Дмитрий Иванович
   387. Каменский Михаил Федотович, с 1797 г. гр.
   388. Каменская Анна Павловна, с 1797 г. гр., урожд. кж. Щербатова
   389. Чернышев Захар Григорьевич, с 1742 г. гр.
   390. Чернышева Анна Родионовна, гр., урожд. фон Ведель
   391. Чернышев Иван Григорьевич, с 1742 г. гр.
   392. Вадковский Федор Иванович
   393. Шувалов Иван Максимович старший
   394. Шувалов Иван Максимович младший
   395. Апраксин Степан Федорович
   396. Голенищева-Кутузова Елена Ивановна, урожд. кж. Долгорукова
   397. Голенищев-Кутузов Павел Иванович
   398. Голенищева-Кутузова Екатерина Ильинична, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленская, урожд. Бибикова
   399. Голенищев-Кутузов Михаил Илларионович, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленский
   400. Любавская Агриппина Федоровна
   401. Панин Иван Васильевич
   402. Панина Агриппина Васильевна, урожд. Эверлакова
   403. Горчакова Варвара Юрьевна, кн., урожд. кж. Долгорукова
   404. Горчаков Алексей Иванович, кн.
   405. Дмитриев-Мамонов Василий Афанасьевич
   406. Бутурлин Михаил Дмитриевич
   407. Строганова София (Наталия) Александровна, гр.
   408. Ржевский Григорий Павлович
   409. Ржевская Мария Михайловна, урожд. Каменская
   410. Каменский Николай Михайлович, с 1797 г. гр.
   411. Чернышев Григорий Иванович, гр.
   412. Плещеева Анна Ивановна, урожд. гр. Чернышева
   413. Плещеев Александр Алексеевич
   414. Вадковская Екатерина Ивановна, урожд. гр. Чернышева
   415. Вадковский Федор Федорович
   416. Шувалов Петр Иванович, с 1746 г. гр.
   417. Шувалов Иван Иванович
   418. Талызина Мария Степановна, урожд. Апраксина
   419. Талызин Александр Федорович
   420. Апраксин Степан Степанович
   421. Толстая Прасковья Михайловна, урожд. Голенищева-Кутузова
   422. Толстой Матвей Федорович
   423. Куракин Александр Борисович старший, кн.
   424. Куракина Александра Ивановна, кн., урожд. Панина
   425. Фонвизин Иван Андреевич
   426. Фонвизина Екатерина Васильевна, урожд. Дмитриева-Мамонова
   427. Боборыкин Иван Герасимович
   428. Бутурлин Петр Михайлович
   429. Строганов Павел Александрович, гр.
   430. Строганова София Владимировна, гр., урожд. кж. Голицына
   431. Загряжский Артемий Григорьевич
   432. Каменский Сергей Михайлович, с 1797 г. гр.
   433. Мятлева Прасковья Ивановна, урожд. гр. Салтыкова
   434. Мятлев Петр Васильевич
   435. Орлов Григорий Иванович
   436. Салтыков Петр Иванович, гр.
   437. Шувалова Екатерина Петровна, гр., урожд. гр. Салтыкова
   438. Шувалов Андрей Петрович, с 1746 г. гр.
   439. Куракина Елена Степановна, кн., урожд. Апраксина
   440. Куракин Борис-Леонтий Александрович, кн.
   441. Обрескова Екатерина Александровна, урожд. Талызина
   442. Гедеонов Михаил Яковлевич
   443. Шишкина Татьяна Александровна, урожд. Талызина, в 1-м браке Гедеонова
   444. Лобанова-Ростовская Екатерина Александровна, кн., урожд. кж. Куракина
   445. Опочинина Татьяна Федоровна
   446. Панин Никита Иванович, с 1767 г. гр.
   447. Фонвизин Денис Иванович
   448. Боборыкин Петр Иванович
   449. Бутурлин Михаил Петрович
   450. Бутурлина Анна Петровна, урожд. кж. Щербатова
   451. Толстой Павел Львович
   452. Толстая Мария Петровна, урожд. Бутурлина
   453. Майлевская Александра Петровна, урожд. Бутурлина
   454. Дохтурова Наталия Петровна, урожд. Бутурлина
   455. Орлов Владимир Григорьевич, с 1762 г. гр.
   456. Голицына Прасковья Андреевна, кн., урожд. гр. Шувалова
   457. Голицын Михаил Андреевич, кн.
   458. Куракин Александр Борисович младший, кн.
   459. Куракин Алексей Борисович, кн.
   460. Голицына Анна Александровна, кн., урожд. кж. Грузинская, в 1-м браке де-Лицына
   461. Голицын Борис Андреевич, кн.
   462. Нарышкин Петр Петрович старший
   463. Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович, кн.
   464. Красно-Милашевичева Елизавета Николаевна, урожд. Опочинина
   465. Панин Петр Иванович, с 1767 г. гр.
   466. Дмитриев-Мамонов Матвей Васильевич
   467. Дмитриева-Мамонова Анна Ивановна, урожд. Боборыкина
   468. Строганова Елена Васильевна, бар., урожд. Дмитриева-Мамонова
   469. Строганов Александр Григорьевич, с 1722 г. бар.
   470. Строганова Мария Артемьевна, бар., урожд. Загряжская, в 1-м браке Исленьева
   471. Куракин Борис Алексеевич, кн.
   472. Куракина Елизавета Борисовна, кн., урожд. кж. Голицына
   473. Куракин Степан Борисович, кн.
   474. Куракина Наталия Петровна, кн., урожд. Нарышкина
   475. Нарышкин Петр Петрович
   476. Нарышкина Екатерина Николаевна, урожд. О оторых представляемо было в залог имение Кутайсова. Итак, чтоб согласить совесть мою, обязанности чести, долг службы и присяги с любовью к самому себе и к сохранению себя от видимой беды в случае вторичного и явного противу Кутайсова ополчения, избрал и предложил я директору следующий способ. Сенат, говорил я, требует от нас только мнения, зная сам, что мы не можем дать настоящего. В противном случае он бы его требовать не стал, ибо и сам думает так же, как мы, и всякий думать поистине обязан. Напишем ему, что мы план Перетца опробуем, мнение наше еще не решит дело, оно не договор. Сенат останется властен или отвергнуть его, или принять. Если он будет сильнее Кутайсова и наклонен к правде, он кинет наше мнение и скажет для формы, потому что он знает, что вправду этого сказать не можно, что мы никаких соображений ни ума, ни чести не имеем, опробуя столь гнусную монополию. Знавши, что мы действуем принужденно, Сенат не будет вправе сделать об нас такого горестного заключения в самом деле, а напишет для того только, чтоб исправить место, которое вошло в видимую погрешность, да и на бумаге за мнение, как бы оно худо ни было, впрочем, закон судебных мест нигде наказанию не подвергает. Если, напротив, Сенат, будучи вынужден поступать так, как и мы, по давлению на него силы высшей, тогда, опробуя наше мнение, он при всяком случае несчастном останется виновным, ибо мнение Конторы, идучи к нему на уважение, не обязывало с ним соглашаться, когда оно неблагоразумно, кольми паче и вредоносно. Мысли мои директору показались хороши. Они ставили нас в безопасное положение. Итак, мы, не мешкав нимало, представили Сенату, что мы, рассуждая о проекте жида Перетца, ничего не находим столь выгодного и превосходного для казны и для всего края тамошнего. Оставя таким образом Сенату волю действовать, или, лучше сказать, поставя его в тот же станок, в какой хотел он втянуть Контору, и перекинув на него со всею тягостию удара тот камень, который он, спасая себя, откатил от ног своих к нашим, остались мы спокойны ожидать конца этому предприятию, странному во всех отношениях. Подлинно, чего не войдет в голову музульманину, алчному к избыткам, каков был и должен быть по породе и по состоянию своему Кутайсов? Если б он вдруг упал у двора, если б каприз один его владыки до него коснулся, куда бы полетели наши мнении, наши протоколы и мы сами? Я думаю, в сутки, в одни сутки никто бы уже не знал, жили ли мы когда-нибудь на свете? Времена были жестоки, суровы, дни и люди были лукавы. Всякий старался, сноровя Павлу, хоть на минуту получить его благоволение и после благопристойно от него отстать, ибо он был столько же щедр в дарах и милости, сколько злобен во взысканиях и мщении. У него ничего не было посредственного. Весь характер его составлялся из чрезвычайностей всякого рода. Сколько же таких людей на свете, которые почитая все способы прекрасными, лишь бы достигнуть желаемого, сколько таких окружало отвсюда Павла. Они льнули, как мухи к меду, иные пропадали, иные возвышались, обогащались ни за что, словом, я даже не знаю, можно ли сравнивать его царство с царством жестокой Анны в отношении к тиранским поступкам? Тогда был какой-то систематический дух гонения, противу которого благоразумие и осторожность представляли некоторые предохранительные меры. Пусть злой человек следует своему свойству, но ежели есть план в его поступках, ежели они основаны на известных свойствах его характера, можно найтить способы удалиться от его ударов так, как от сильных электрических потрясений в воздухе слабые твари умеют сыскивать себе убежища. Но там, где действует один каприз, своенравие, при всем стремлении разъяренных страстей, где нет одной и той же воли десять минут сряду, где на одной странице бумаги две черты пера вверху и внизу часто бывают между собою в таком расстоянии, как небо от земли, да и где же, -- на троне, там каких средств искать к своему спасению? Бог один указать их может, но никакой ум человеческий не в силах изобрести их. Таков был век, или, слава Богу, не век, а пасмурный момент Павлова владычества на земли, который, однако, для зла мог казаться целым веком, ибо Екатерина и Елисавета, милые владычицы россиян, в пятьдесят с лишком лет самодержавия своего не выпустили столько примеров и опытов праведного злодеям настоящим наказания, сколько Павел в четыре года с небольшим напрасных язв наложил неповинным.
   Между делами, свидетельствующими деспотизм его правления, почесть можно ссылку князя Сибирского. Он при кончине Екатерины был не больше, как полковник или бригадир в комиссариатском стате20, и вдруг до того полюбился Павлу, что он его произвел в генерал-аншефы21 и надел на него Аннинскую ленту. Но скоро потом так опрокинулся его жребий, что он сидел в крепости, был судим, наконец, без всяких довольно значущих причин разжалован и в числе колодников в цепях сослан в Сибирь. Что может быть ужаснее? Нигде преступлении его, за что сие с ним сделано, не публикованы22, никто об них до сих пор порядочно не знает, а он, проходя от Петербурга до самого Тобольска, вытерпел все уничижении своего состояния, все бедствия столь тягостного рока. Ссылка его такой яростию сопровождалась, что даже страдали и те, которые, зная его прежде или имея о нем какое-нибудь понятие, хотели доставить ему на пути некоторые облегчении и отрады. Всякое к нему внимание от кого бы то ни было почиталось преступлением, и губернатор Тверской г. Тейлс выключен был из службы за то, что он оказал ему сострадание23. Я на освобождение его писал стихи24, которые укажут подвиг его любовницы, сопровождавшей его до самой Сибири и разделившей с ним все суровости его положения. Изгнание сего князя Сибирского будет навсегда знаком тиранства Павлова. Он нарушил святейшую обязанность матери своей с подвластным ей народом, сделавшуюся узаконением российским коренным, что без суда никто не накажется. Он дал полную волю своей ненависти, своей злобе и в угодность ей погубил человека, ничем не заслужившего своего несчастия, подобно как по одному капризу им возведенного и обидевшего многих служивших лучше его. Павел показал на нем примеры своего своенравия, показал, что он все то властен делать, что захочет, без размышления, без причин, без соображений. Как можно было при таком государе не плакать о Екатерине? Он возвышал время ее правления, умножал цену щедрот ее, заставил воздвигать ей памятники и боготворить, можно сказать, до такой степени, до какой при другом наследнике, может быть, никогда б она не достигла. Не только суд его и расправа были жестоки, он и шутить не умел безопасно.
   В Академии музыкальной, где я был, как видно выше, старшиной, случилось под конец года приключение весьма забавное. По каким-то сплетням и намуткам25 бабьим, ибо Павел всему верил, оговорен был ему содержатель Академии Лекен. Он, перепутав имена, взял о нем подозрения, кои совсем относились не к нему. Досуг ли в таком случае порядочно осведомиться? Страх в голове, желчь загорелась, сердце вспылало, и Павел тотчас прислал курьера к обер-полицмейстеру московскому, господину Эртелю, чтобы Лекена, схватив, прислать в кибитке к нему в Питер и Академию его уничтожить. Эртель был строгий исполнитель его приказаний и настоящий алгвазил26 того времени, способный удручить, а не облегчить человечество. Он, в один вечер прискакавши в Академию, -- по счастию, я тогда страдал зубною болью дома (пусть судят о тогдашнем времени по сему малому приключению: человек невинный доволен был, почитал за счастие, что зубы болели, для того, что мог избежать от зрелища, возмущающего свободу и благопристойность; и мука казалась отрада в сравнении с тем, что испытывали подданные Павловы в Москве и повсеместно) -- Эртель, приехав в Академию, отыскал Лекена, уложил его в сани, посадил фелдъегеря на блук и в Питер отправил гораздо с меньшею бережливостию, нежели из Голландии соленых сельдей к нам в бочонках присылают. А на другой день уже и вывеска Академии была сорвана и никто в нее не смел съезжаться, тем менее смел кто-либо и в малейшем начальстве над оной из нас, старшин, признаваться. Все права были нарушены, контракты и обязательства Лекеневы как с тем, у кого дом был нанят, так и с членами собрания, заплатившими на год вперед деньги, были без силы, словом, каждый и то вменял Эртелю за милость, что при таком повелении не забраны были все те, кои при посещении его в том доме играли в карты и могли по крайней мере уехать по домам. Прекрасное состояние! Что ж вышло из того? Лекен был привезен в столицу и тотчас представлен к государю. Объяснилось недоразумение. Павел узнал свою ошибку, допустил его к себе, беседовал с ним о его заведении, отпустил его, снабдив деньгами на дорогу, подарил сверх того 500 рублей и, дабы исправить нанесенный подрыв его Академии, писал к Салтыкову, московскому градодержателю, чтоб он постарался всех склонить к съездам в дом г. Лекена и поддержать его заведение. Воротясь с такими привилегиями наш столяр в Москву открыл снова Академию, и, умножив число членов своих двумя знатнейшими вельможами в Питере, а именно Кутайсовым и Нарышкиным, которых, особливо первого имя так было громко, что и Эртель стал в Академию ездить приятельским образом. Граф Салтыков дал новый блеск сему собранию и, угождая воле монаршей, приехал туда обедать. Завелись балы. Вся Москва стала на них съезжаться. Мы, старшины, опять вышли из гробов своих и уже перестали прятаться, и из беды вышло новое благополучие для Лекена. Не все страхи, однако же, так удачно миноваться могли, иные стоили многим жизни. Все сии приключении в такую привели меня досаду, что я отказался от выезда в публичные собрании и всю зиму просидел дома. Сообщении приятельские до того были стеснены, что даже велено было военному губернатору Салтыкову рапортовать о тех домах поименно, где примечаемы будут полицией большие съезды. Физика, соединяясь с моралью, совокупно мне припасли столько одна немощей, а другая скуки, что я ни в чем не находил удовольствия. Сперва бессонницы, которым я часто был подвержен, ипохондрия, потом непомерная боль зубов и, наконец, неудачная операция мозольная, от которой рана на ноге мешала мне порядочно обуваться, -- все это затворило меня в моих четырех стенах. Удовольствии семейные одни препятствовали мне унывать совершенно. Жена моя, дети меня занимали всеминутно, я чувствовал часто, хотя и неволей к тому был приведен, что дома сидеть с домашними гораздо приятнее и безопаснее, чем мыкаться по свету, где так часто не хотя человек спотыкается, где беспрестанные страсти, прихоти, сражении с нравами, между собою так много различными, делают из каждого дня жизни нашей день битвы с неприятелем, где силы наши, нечувствительно слабея, ведут нас к дряхлой и унылой старости. "Où peut-on être mieux qu'au sein de sa famille" {Нигде не чувствуешь себя так хорошо, как в кругу семьи (фр.).}27. Да, часто певал я этот стишок с детьми моими, часто познавал эту святую истину во всем ее пространстве, но скоро соблазны мира, прелести, очарования большого света меня сбивали с пути, и когда я получал силу выезжать, быть в людях, то опять становился игралищем предубеждений чужих и своих собственных и был всем подобен. Опытность научила меня говорить с латынским писателем, не вотще сии слова произнесшим, но в крайнем убеждении слабостей своих: "Homo sum et humani nihil alienum a me esse puto"28.
   

1801

   Здравствуй, девятое-на-десять столетие! Здравствуй, год блаженный, год, назначенный судьбою на искупление рода человеческого в России от гибельного тиранства, которое выю россиян совсем поработило!.. Ученые долго между собою спорили, которым годом начинается столетие, сим ли первым или осьмисотым. Странно, что они теряли на такой пустой спор свои досуги. По мнению моему, сомневаться в этом было бы то же, что и утверждать, будто сотня полна, когда сочтено девяносто девять. Но с другой стороны, что ж бы им и делать в часы их праздности? Друг друга задирая пустяками, они приводят в игру густую кровь свою и коротают время, которое не всегда и самые благоразумные люди на полезное употребляют. В свете всего довольно, немножко вздора, немножко дела составляют то, что мы называем разумом, способностьми, дарованиями, словом натурою человеческою.
   Чем ближе был Павел к своему падению, тем, казалось, больше он делал вещей чудных и несообразных. Заключенный в Михайловском замке1, с удивительною роскошью отстроенном и в непостижимой скорости, хотя он был внутри самого Петербурга, однако же по временам мечтал быть за городом, и туда донесении начальников петербургских присылались по почте. Между бесчисленными его капризами бывали иногда и отголоски прежнего доброго его сердца. Таким почесть можно было приглашение всех выключенных из службы в Питер для освидетельствования их способностей, и многие были паки поверстаны в прежние чины. Хотя сие относилось больше к людям военного состояния, однако и Нелидов, бывший наш директор, задумал съездить в столицу и обратить на себя внимание двора. Случай ему благоприятствовал. Он имел знатного родственника у двора и скоро по приезде своем в Петрополь пожалован сенатором2. Такое возмездие за оскорбительное изгнание из службы могло бы быть достаточно к удовлетворению горделивого духа его, но, как нередко случается, что судьба мешает в нашей участи, по русской пословице, ложку дегтя в бочку меду, то и г. Нелидов вместе с достоинством сенатора получил повеление присутствовать членом Главной соляной конторы. И так самое повышение его сделалось новым каким-то посрамлением, да еще и примерным в своем роде. От начала гражданской службы в России не было того, чтоб директор или президент какого-нибудь места присутственного, быв сменен, паки в то же место определялся как член оного. Одному Павлу свойственно было такие диковинки производить. Трудно было возражать ему, доказывать несовместность такого определения, и потому Нелидов должен был, воротясь в Москву, сесть в сенаторские кресла и на стул советника в Конторе. Быв ниже чином и званием, он управлял ею, а сделавшись судьею верховного трибунала в России, он только наряду с последним асессором Конторы удостоивался в ней иметь один голос. Я уже не говорю здесь о личных неудобствах в отношении к зависимости его от Мясоедова по Конторе и в то же время сотоварищества с ним в Сенате. Все уважении были потеряны, и трудно было отыскать в этом странном указе что-либо правильное. Заседании Нелидова открылись явной ссорой его с директором. Тот перестал почти въезжать в присутствие, давал предложения, которые Нелидов, согласясь со мной, опровергал беспрестанно. Голос мой против Мясоедова, подкрепляемый мнением Нелидова, был сильнее всеобщего согласия с ним остальных членов Конторы, которые также стали помалу приставать к нам двум. Ненависть моя восторжествовала, и Мясоедов терял все преимущества своего над нами начальства. Служба ничего не выигрывала, но об ней никогда никто не думает. В таком положении дел что оставалось делать директору, который даже и жалованья прибавить статному служителю не мог без противоречия и диспута по форме?
   Он отпросился в отпуск и поехал в Петербург хлопотать об отмене повеления Нелидову с ним присутствовать, а между тем, однако, не упустил случая сделать мне новое и чувствительное оскорбление в лице шурина моего, которого отрешил и отдал под суд не сам собой, но по указу сенатскому, им же вытребованному вследствие наряженной им комиссии обревизовать тамошнюю Соляную контору. Он хотел доставить Вельяминову, любимцу своему, чин и для того только и нарядил его в Нижний, где сверх того захотелось ему и асессора на место шурина моего определить другого из тварей ему приближенных. Вельяминов, чтоб угодить ему и себе чин промыслить, постарался на шурина моего напутать множество беспорядков и, прожив несколько дней в Нижнем, не имея никакого понятия ни о службе вообще, ни о соляном деле частно, представил, что Контора вся запутана и что лучший способ к исправлению ее есть смена обоих ее членов. Того-то Мясоедову было и надобно. Он, несмотря на сильное противоречие с самим собою, ибо за полгода пред тем рекомендовал шурина к чину и выходил ему его, я чаю, за исправность -- за что же более жаловать чинами? -- вошел с представлением, совсем противоположным столь еще недавнему, и требовал от Сената отрешения его и удаления советника от должности. Здесь даже и в словах не оставил он употребить отяготительного для шурина моего мщения. Так-то сильно действуют в нас страсти, что мы всякое основание и в отношении к самим себе теряем в наших поступках. Как иначе можно было толковать деяния Мясоедова? Вчера просил чина, сегодня о том же человеке говорил несказанно худо. Ужли сенатор, человек пожилой и президент, может быть извиняем в таких грубых ошибках? Ежели бы даже здесь была и ошибка, но нет, слова "отрешить одного, а удалить другого" тогда, когда оба были виноваты равно, полагая, что они вправду преступили должности свои и тот и другой, самая разница в словах не значила ли злобы Мясоедова противу меня? Вот как почти обыкновенно страдают маленькие чиновники, когда начальники их ссорятся. Советника он не смел отрешить, а удалил только от должности, дабы не отнять у него вовсе возможности служить в другом месте, ибо он имел своих покровителей, а Мясоедов очень осторожно обходился с такими людьми, за которых мог кто-нибудь дерзкое слово ему молвить, но меня он мог теснить, сколько хотел, зная, что вся моя протекция -- работа и перо, которые в России не много дают человеку веса, а только с нуждой кормят. Итак, шурин мой потерял место, попал под суд во второй раз и все за меня, а Вельяминов за его посылку получил скоро чин действительного статского советника. Все это делалось в Конторе при мне, в моих глазах, ни они, ни уши мои не могли уклоняться от тех неприятностей, которые сопровождали сии поступки моего начальника и товарища. Каково же было мне служить и видеться с ними повседневно! В таких обстоятельствах открытая ссора Нелидова с директором служила мне отрадой. О, как тяжело и несносно для сердца, рожденного быть добрым, ищущего благосклонности, изливающего повсюду нежнейшую чувствительность, находить удовольствие в раздорах и злобиться ежечасно! Но, ах, что делать? Это была моя судьба, несчастная планета, загнавшая меня в Соляную контору в этот мрачный и тесный промежуток службы моей, которая никогда так удручена не была еще. Удерживало меня в ней для жалованья, для куска хлеба. Блажен, кто может прибегнуть к благоразумной философии и, презрев все степени повышений политических, остаться в умеренном состоянии своем и сеять на собственных своих нивах хлеб, не омоченный слезами горести, но мне нельзя было подражать им. Будучи неотдельный сын, то есть не имея ничего, мог ли я выбирать состояние при семействе, составленном из шести детей. Мне оставалось следовать року моему и слепо ему повиноваться, терпя все, что ни было им наносимо мне, жене и детям. Я должен был выбирать из двух зол: или служить под игом тиранским своенравия несмысленного моего начальника, или терпеть нищету, -- да, нищету, никаких границ не имеющую. О! Ежели бы ее терпеть одному, я охотно бы все бросил, но с женой милой, с детьми слишком тяжело, слишком несносно. Тут всякая философия покажется бредней, и, заплакав, останешься там, где и как велели боги жить. В таком положении дел и мыслей, признаюсь, что я, с одной стороны, при всем моем негодовании и к Нелидову за его обращение прежнее со мной, радовался его уничижению в Конторе, а с другой, не меньше, по ненависти моей к Мясоедову, соединял мысли мои с мыслями первого и прекословил, но без личины, во всем открыто, сему последнему; и тут даже не умея быть политиком, не умея притворствовать, я не брал никаких предосторожностей против неразумия одного, ни лукавства другого и поступал всегда чистосердечно. Слава Богу, что такая соблазнительная пря скоро имела свой конец для всех трех.
   Ознаменовав таким образом силу свою у двора, г. Мясоедов, чрез повышение Вельяминова, которое никому не казалось удивительным, ибо ничего не было легче в тогдашнее время, как выхаживать чины за безделицы, он бросил Контору, меня, Нелидова, взял отпуск свой и поскакал ко двору. Но там густые облаки уже скоплялись в черную тучу, и горизонт петербургский покрывался кровавым цветом, а доколе не дойдем мы до громового удара, потрясшего всю Россию от конца до другого, поговорю я о моих отдохновениях и забавах. Кто их не извинит? Кому они нужнее могли быть меня среди таких беспрестанных сражений внутри и около себя? Чем же я забавлялся? Известно, театром; а театр и женщины были обыкновенное мое убежище в бурные времена моей жизни. Первый доставлял мне способ утомиться и после рукоплесканий многих зрителей хорошо засыпать, а последние, о, эти очаровательницы действовали на сердце мое, разум и на все чувства. Я с ними бывал весь не свой, я любил их более всего на свете, но ни одна, любя меня, не подвергалась той опасности, которой сей нежный пол подвергается с людьми развращенными. Я доволен был безделушками, мелкой монетой любви, то есть непорочными ласками. Один поцелуй, тихонько получаемый, делал меня счастливее, чем Бонапарта после Аустерлицкой баталии, которая была несколько лет спустя после того времени, о котором я пишу3. Я не любил губить женщин, ввергать их в бесславие, отнимать у них честь и доброе имя. Я любил их любить, и тут были все границы моего так называемого сладострастия. Я был верен в прочем жене моей во всем разуме этого слова и любил ее лучше всех прочих женщин, царствовавших над моей душой. Лучше, говорю я, подражая самой жене моей, которая часто говаривала мне, когда я ей клялся, что любил ее более всех, и в этом по чести никогда ей не лгал: "Vous m'aimez mieux que toute autre" {Вы любите меня больше всех остальных (фр.).}, и подлинно, это было правда. Оттенок между выражениями лучше и больше гораздо ощутительнее по-французски, чем по-русски, я его понимал совершенно и тогда любил вместе более и лучше всех одну мою Евгению. Но где, бишь, мы были? Да, мы говорили о театре. Все время масленицы играли мы комедию на Волконского театре в труппе, собранной госпожою Мятлевой, дочерью московского градодержателя графа Салтыкова. Все это семейство любило театр. Военным заказано было играть, но нам, статским, не запрещалось, оттого, я думаю, что нас никто и замечать не хотел. У двора статский человек в мыслях у Павла был то же, что последняя мошка для орла. Он, махая крыльями и рассекая воздух с трепетом, любит пужать только пернатых, а воздушных насекомых оставляет без внимания, так и монарх наш обходился с нами. Мы зато пользовались сколько умели сей нашей уничижительной свободой и находили в ней прелести.
   Госпожа Мятлева хотела непременно играть ролю Розины в комедии "Севильского цирюльника", разумеется, по-французски. Тогда был наездом в Москве с славной живописицей госпожой Lebrun, по-французски, son bon ami {ее хороший друг (фр.).}, а по-русски, любовник Riviere, который мастерски играл комедию. Наперехват брали его во все общества. Иные, не понимая совсем цены его искусству, для того только приглашали его к себе, что он был не русский, и допускали с собой быть в чрезвычайной короткости. Мятлевой вздумалось составить свою труппу, она пригласила меня. Я, поставя зов ее себе за честь, принял его охотно; итак, расположились мы играть на масленице. Театр Волконского по родству его с Салтыковым4 был к нашим услугам. В несколько дней выучили мы свои роли, сладили пиесу и наконец сыграли при большом стечении зрителей, и как ни неудачно шла по многим причинам эта комедия, однако все я под плащом грубого испанского опекуна и доктора был на театре виднее, нежели в Соляной конторе, где с стула моего вотще разглашались мои голоса, как пустынные проповеди Иоанна. Много делает, право, и предубеждение. Если публика привыкла кому бить в ладоши, то всегда на верное играть можно, так, как в банк при постоянном счастии всегда гни короли -- никогда не проиграешь, так и я, хотя не очень удачно представил своего Бартоло, однако всем нравилось, и все от одного предрассудка кричали: "Прекрасно!" Но я, я лишь только чувствовал, что играю худо. Для чего? Для того, что нет ничего хуже, как подобные забавы затевать с вельможами. Фельдмаршалы хороши при армии, а директорами спектакля быть не годятся. Граф и графиня, супруга его, статс-дама и кавалер, отнимали у нас руки и, посещая все наши пробы, большой холод с собой привозили на сцену. Где лучше, как тешиться этого роду веселием между равными себе людьми, между своей братьи? Там простота, равность лет, состояние, все споспешествует к удовольствию, все его делает общим, и без помехи, а их театр бывает плачевное зрелище, или подлая, или скучная работа.
   Так-то проводили мы в Москве масленицу, а в Петербурге начало Великого поста приготовляло нас к большому происшествию. Осьмнадцатый век в России прославлялся зарею царствования Петра Первого, а девятнадцатый начинался концом жестокостей и тирании Павла, Павла, которого, ко счастию всего человеческого рода, а паче той его части, которая порабщена была ему судьбами, 12 марта не стало. Он умер, и от востока России до запада слышно было повсюду: "Слава Богу!" -- при восхитительных восклицаниях всякого звания людей. Он умер, и казалось, что мы были подобны новому Израилю при воскрешении Мессии, он умер, и все оживотворилось, все улыбнулось, все отдохнуло, все сжатые утробы получили сладостное облегчение. "Слава Богу! Слава Богу, -- кричали на стогнах, -- Павла нет!" Для Истории собственно моей довольно сказать, что 12 марта император Павел в нощное время в Михайловском своем замке удавлен, бит и жестоко умерщвлен своими подданными. Не спасли его ни пушки, ни подъемные мосты, ни крепостные окопы, кругом того дворца им сделанные. Он кровию своею обмыл четырехлетнее свое тиранство, удалив от себя гонением и разными несправедливостями всех прямо приверженных к нему людей. Он окружился злодеями, которые до тех пор только и щадили его, пока могли из него что-нибудь вымучить происками своими, но когда почувствовали они, что самые щедроты его неверны, ибо давши сегодня полцарства, ссылал назавтра в заточении дальные и несносные, то и фавориты его на жизнь его посягнули. Историки, которые упражняться будут в сочинении российских летописей, не умолчат, конечно, пред потомством о именах тех, кои составили заговор на жизнь его и привели его в исполнение. Они предадутся анафеме своих внучат, ибо если предательство иногда и похваляется по видам корыстолюбия и политики, но предатели всегда гнусными остаются в глазах даже тех, коим они споспешествовали. Так-то начинали мы новое столетие в России, в которой до тех пор еще кровь царская никогда в Петрополе царских порогов не окропляла5. Историки, конечно, всякую подробность сего опасного и страшного происшествия расскажут, до меня они не принадлежат, но упомяну только здесь, что фаворит Екатерины Второй Зубов с братьями своими, быв в изгнании и призван интригою царедворцев паки ко двору незадолго перед смертию Павла, поставил себе в подвиг придумать способ сей избавиться его6. Конечно, смерть Павлова была необходима. Никто не мог жалеть о ней. Все отечество несказанно им было угнетаемо, но никто, никто не мог одобрить избранного к тому средства, да и поистине нельзя было из тысячи возможных избрать хуже того, которое было к тому употреблено.
   Известие о сем приключении и о восшествии на трон Александра Первого привезено было в Москву князем Долгоруким, сыном той почтенной княгини, которую я дружески знал из давних лет7. Он уже был генерал-поручик и зять графа Васильева8, который тотчас по смерти Павла призван был паки к должности государственного казначея, незадолго перед тем лишившись оной в пользу Державина, которого Александр отставил. На место генерал-прокурора призван был Беклешов и сменил Обольянинова. Трощинский сделался секретарем государевым, и слова, в манифесте помещенные, коими Александр уверял народ свой, что он править им намерен по сердцу и духу Екатерины Второй, сделали ему близкими всех тех, кои при ней с похвалой отправляли дела. Их отвсюда стали сыскивать и употреблять в службу. Граф Воронцов, получа место канцлера, стал управлять делами иностранными. На первый случай сими переменами образовалось царствование Александра, которого известная кротость сделала тотчас любимцем всех его подданных. От востока до запада России встречали с первою весною столетия весну блаженных дней. Все успокоились, все пришли в себя, каждый познал право свое, облобызал приятную свободу, обрел собственность, и после толь крутых политических непогод, при вожделенном мире со всеми державами никто не боялся бедствий самовластия. Какая благодетельная перемена! Какая школа небесами дана была тем, кои, скучая днями Екатерины Второй, алчно желали видеть Павла на ее троне и, увидевши, скоро склонили долу от ужаса глаза свои и потупили взоры их. Поседелая во славе древняя Романовых столица с восторгом приняла вестника радости. Собор и все храмы тотчас наполнились людьми всякого состояния, принявшими присягу. Долгорукий, пробыв сутки в Москве, возвратился щедро одарен ею9. Скромность его так была велика, что никто еще не знал, как умер Павел, а по словесным его извещениям считали все, что ему сделался от непомерной злости удар. Дни два после, когда стали наезжать из Петербурга разные люди, узнали и в Москве, что Павел убит, кем и как. Столица не без содрогания сведала о таком неистовом злодействе. Радость ее покрылась тонким мраком, все шептали о сем, поднимали руки к небу и не смели ожидать благ небесных на престол, орошенный кровию родительской. Публика волновалась даже и в Петербурге, где к удивительному соблазну всех состояний Зубов и его сообщники, называя себя патриотами, новыми Брутами, пили целый день в клубе, кружились в конвульсиях пьяного бешенства, восклицали свободу, словом, поражали ужасом всех благомыслящих людей, но двор, двор, сам объятый страхом, не смел еще обуздать вскорости сего неистовства и принужден был несколько снисходить бунтующей молодости первостатейных своих чиновников. По нескольких дней недоверчивости, страха, догадок и заключений с обеих сторон, равно неосновательных, наконец и в Москве, и в Петербурге все успокоились, перестали о убийстве Павла толковать, начали без помехи основывать на грядущих днях новые здания блаженства, и всякий там и тут принялся за свою химеру. Никогда столько стихов не было написано ни на какого царя восшествие, как на 12 марта. Казалось, что все рифмачи выпустили своих пегасов из заключения, чтобы на них скакать куда глаза глядят. Лучшие тогдашние наши стихотворцы, Херасков и Державин, написали две оды10. Первый явным образом показал, что воображение его уже погасло, а второй бранил без пощады Павла и кадил Александра. За ними вслед кто только две рифмы умел кое-как связать вместе подносил государю стихи. Многие были награждаемы, сие ободряло и прочих. В таком общем стихотворном духе нашего отечества не смел и я не написать чего-нибудь, дабы не заметили, что я, иногда посещая Парнасские закоулки, на этот случай не хотел ничего произвести, но, не любя сочинять ни по наряду, ни из корысти, еще менее из выслуги, потому что стихи не должны быть выслугой для благородного человека, он на то имеет другие способы, и я написал несколько стихов на освобождение Сибирского, которые были напечатаны и приняты публикой весьма благосклонно. Отвсюда стали появляться вслед за Сибирским сосланные в разные остроги и крепости, исчезло даже имя секретных преступников, все они сделались гласны, кроме убийц Павла, которых политика запрещала и назвать, и наказать. Освобождаемые разного состояния люди наполнили свет сведениями о жестокости миновавшегося царства. Тут увидели самые сокровенные злодеянии императора Павла, тут умножились на главу его проклятии всего народа. Чем менее был он сожаления достоин, тем более извинялось мщение против него вооружившихся, тем снисходительнее рассуждали о его кончине, которая никого уже не страшила и не возмущала.
   Мясоедов в самую эту эпоху был в Петербурге. Тесная связь его с Трощинским не давала места никакой надежде мне с ним порядочно расстаться, ибо тот был первый докладчик. Итак, когда все радовались, ожидая лучшего, я один не смел полагаться на будущее и заранее крушился. Трощинский в первых самых днях вступления государева на престол явил опыт дружбы его к нашему директору тем, что выпустил указ именной о исключении из Соляной конторы Нелидова, а предположении наши по Астрахани с Перетцом и Кутайсовым были опрокинуты, и Сенат все их уничтожил. Тогда Кутайсов подобен был Пилату после казни Христа, и каждый кидал в него камень. Все очутилось в старом Зимнем дворце, и кругом его новая еще трава не проросла из-под вешнего снега, как уже и Михайловский замок покрыт был мерзостью запустения, и гнушались все мимо его ездить. Так некогда пала Вавилонская огромная башня, так сокрушились от руки времени знаменитые египетские монументы. Tempus edax rerum11! При таком новом торжестве нашего начальника не с удовольствием увидел я его к нам возвращение и более, нежели когда-нибудь, стал помышлять о средствах благопристойно с ним расстаться. Писать к новому государю я вдруг не смел, желая видеть, что последствие времени окажет. Мать моя, не имеющая нужды в тех соображениях, кои мое перо должны были иногда останавливать, писала обо мне к Салтыкову. Он, воспитав государя, имел, казалось, полное право быть у престола его ходатаем за многих. Напрасно! Сей испытанный эгоист тогдашнего века ответствовал только советом писать прямо к государю. Но что письмо между нескольких тысяч ему подобных, ежедневно приходящих ко двору со всеми почтами? Поместье российского государя велико, челобитчиков в нем много, не скоро голос одного в толпе их услышан быть может без предстателя. Однако совет сей надлежало исполнить, дабы освободить себя от укоризны. Итак, я написал к государю письмо и просил в нем о пожаловании мне следующего чина, который отец его безвинно у меня отнял. Государь, видев страшное множество генералов и злоупотребление, доведенное в производстве до нестерпимого степени, с самого начала царства своего сделался скуп на чины и всякие преимущества по службе. При таком его расположении тщетно было скоро ожидать успеха; итак, несмотря на просительные письма, сопровождавшие прошение мое к государю на имя Салтыкова и супруги его, сестры князя Юрия Владимировича Долгорукова, бумага моя осталась безгласною, и я на нее никакой резолюции очень долго не удостоился, а между тем лукавый Мясоедов, взросший в интригах, работал о доставлении себе всех выгод возможных, забывая совершенно своих товарищей в Конторе. Вельяминов уже имел желаемое, а до нас ему и нужды не было. Итак, я питался одним чаянием. Слабая пища, она для сердца пылкого, наполненного желаниями, долго не удовлетворяющимися, точно то же, что и стакан свежей хорошей воды для желудка слабого, которому рюмка маленькая вина гораздо полезнее самого лучшего лимонаду. Но как быть, надлежало твердо мне выучить русскую пословицу: "Стерпится, слюбится".
   Не дождавшись ответа на письмо мое к государю ни через газеты, ни другим путем, я рассудил прибегнуть к средству необыкновенному и, написавши всю просьбу мою в четырех стихах, отправил прямо на имя его величества. Предприятие сие основано было ни на чем ином, как на надежде, что оно, будучи ново, таковой же получит успех, как и первое письмо, которое я посылал на имя Екатерины Второй и посредством коего получил тогда виц-губернаторское место в Пензе. Также сулил мне удачу один Волтеров стих, он теперь из памяти моей вышел, но смысл его тот, что добрые государи любят стихи читать. По крайней мере, думал я, одна новость и странность поступка заставит обратить на себя внимание. Из четырех только стихов мудрено выдумать способ сделать еще экстракт, надлежало их подлинником государю показать. Они были явственны и содержали в себе всю мою претензию:
   
   Великий государь! Ты благ и правосуден;
   Я двадцать лет служу -- невинно обойден.
   Тронись и дай мне чин, сей дар тебе не труден,
   Две строчки напиши, -- и буду я блажен!
   
   Вот они. Ошибся я в своем расчете. Стихи мои были поднесены, и если верить Мясоедову, то государь изъявил Трощинскому при докладе об оных негодование свое за то, что к нему прошения подданных посылаются на стихах. Может быть, это и правда; но нет, приятнее этому не верить. Язык Богов может ли быть противен тем, кои образ власти его носят на земле. Худой успех моей музы должен я был приписать неудаче моего рока, которым я был гоним повсеместно. Вооружась терпением, ожидал я, что будет далее, а между тем ездил в Контору слушать Мясоедова предложении и слепо повиноваться самовластным его распоряжениям. Кто поверит, что он умел выходить указ из Сената незадолго перед кончиною Павла, которым сей верховного правоведения трибунал, оставя весь порядок, регламентом введенный, уполномочил Контору завести свой, совсем ему противный и никем не одобряемый, кроме г. Мясоедова? Всех его дел здесь описывать я не имею намерения, да оно же и не входит в план моих записок. Чего не делает случай и сила? Упомянуть не лишнее теперь о приключениях саратовских, и для того прошу на память привести, что сказано было в прошедшем годе о знатной прибавке соли в тамошних магазейнах. Мясоедов, быв там летом, осмотрев озеро, богатые соляные источники и способ доставления ее в Саратов и Камышин, где устроены были на нагорной и луговой стороне магазейны для вмещения оной после добычи с озера, распорядился тогда следующим образом. Когда при покойной государыне еще посылай был Нелидов в Саратов для ревизии этой части, то он, установя цену за привоз соли, разделил все количество ее прихода на два транспорта: один обратил в саратовские, а другой в камышинские магазейны. План его соображен был с местною удобностию тех губерний, кои тою солью довольствовались. Иные получали ее из Саратова, другие из Камышина. Распределя их все единожды на сии два магазейна, он и вывоз соли по количеству числа оной, потребного в разные губернии, назначил на те и другие магазейны. От Камышина озеро было ближе, чем от Саратова, следовательно, как цена за привоз туда была дешевле, так и возка поспешнее, ибо волы делали две ходки в Камышин в то время, которое потребно было на одну только в Саратов. Губернии предварительно извещены были о месте, куда суда их должны приходить нагружаться солью, следовательно, по вскрытии вод подрядчики для приема ее или комиссионеры являлись и никогда не терпели остановки. Довольно сего краткого извлечения из операции соляной тамошнего края, чтоб дать понятие об ошибках Мясоедова, которые скоро окажутся. Нелидова предположении были одобрены самой императрицей и, с 1792 года или годом позже приведены быв в исполнение, продолжались до Мясоедова осмотра, когда сей, возжелав бросить пыли в глаза Павлу и достать себе новые почести, помчался в Саратов. Там, потеряв из виду все соображении Нелидова, дал предложение Конторе и велел все фуры вместо Саратова обратить в Камышин. Натурально, что поелику и дешевле, и поспешнее, как выше сказано, была перевозка соли с озера в Камышин, нежели в Саратов, то и в деньгах, и в соли самой сделалось знатное приращение, ибо вместо десяти копеек платили по шести с пуда, и в половинное время суда обращались паки на Элтон. Но того Мясоедов и не приметил, что весной все те губернии, кои наряжают суда за солью в Саратов, не найдут уже там ее ни фунта, а в Камышин принуждать подрядчиков ехать и вопреки своим контрактам действовать без понесения важных убытков казенные палаты не могли. Мясоедов видел одно настоящее, а о будущем забыл, нимало не понимая, что в подобном деле, где все зависит от обязательств, однажды установленных, прихоти начальников места иметь не могут и что коммерция расчетов своих, в государственных делах наипаче, на авось основывать не позволяет. Что вышло из того в прошедшей осени? Мы уже то видели. Мясоедов, воротясь из Саратова, донес о пользе своей поездки Сенату, которым он любил во всех случаях защищаться. Сенат утвердил его распоряжение. Обольянинов доложил об них Павлу. Прибыток денежный и выигрыш время, а притом умножение соли в Камышине императору показались подвигом, и он его нарядил в Малтийский крест. Я, сидя на своем стуле в Конторе, тогда же видел, что весною будет беда, и, дабы сколько-нибудь себя сохранить от оной, поелику дела запасов соляных лежали производством своим на точном моем отчете по распределению экспедиции между членами, сделал я записку из всей Саратовской операции и подал ее тогда же Мясоедову, указывая ему, что весною соли в Саратовских магазейнах не будет. Но выписка моя ему не полюбилась, и она пролежала до истления под красным сукном, из-под которого вытащить ее не входило в мое право. Посмотрим теперь, что вышло весной. Как стали комиссионеры из разных губерний с нанятыми судами приплывать за солью в Саратов, то к отпуску их отворили пустые магазейны, и суда, потерпевшие десятидневный простой, лишились достаточного количества прибыли воды для понесения груза, а работники и лоцманы разъехались к подрядчикам на суда под провиант и другие разные припасы. Комиссионеры стали жаловаться своим казенным палатам, а сии, не видя от Соляной конторы никакого удовлетворения, боясь пострадать сами, вошли с представлением в Сенат. Сенат, увидев прошибку {ошибку.}, но поздно, чтоб от себя отдалить угрожающую опасность, наслал в Контору указ и велел тотчас отрядить члена оной на место, изыскать причины, отчего соли для некоторых губерний не достало, когда такое множество оной было директором показано в его расчете. Указ сей прислан был с нарочным. При первом рассуждении о том, кого послать, я вызвался охотно, ибо, во-первых, я знал тамошний край и людей многих, из Пензы в Саратов перешедших, по прежней моей с некоторыми службе, во-вторых, имея в ведомстве своем запасную экспедицию, кому известнее могли быть сии обстоятельства в Конторе, как не мне? А потому я бы тотчас открыл несмысленные распоряжении Мясоедова и представил бы дело в настоящем его виде. Но по сей-то самой причине Мясоедов и не мог решиться меня употребить, ибо он боялся моих донесений, и сколько прежде при наряде члена в Пермь ни находил необходимостию послать меня, как наиспособнейшего члена Конторы, столько же ныне, давая другой оборот своим речам и хваля меня безмерно, даже до того, что не стыдился из одного пронырства сказать, что без меня он лишается правой руки в Конторе, чего совсем не было, затруднялся в посылке моей и наконец препоручил это следствие произвести Волконскому. Он знал его неопытность в делах службы, следовательно, не боялся, посылая его, ничего, а дабы однако форму сохранить в письмоводстве и составить рапорты такие, какие ему были надобны, командировал при нем в виде секретаря одного из своих приближенных, бывшего с ним в Саратове, и на происки которого, обещав ему знатные отличии, смело мог надеяться. Таким образом, протокол подписали, и Волконский поехал. Для него эта поездка была сопровождаема многими приятностями, потому что он, страстно любя мотовство и роскошь, находил причины покупать дорожные экипажи, шить себе и людям дорожные прихотливые платья и сорить по пути везде без разбора занятые с большими процентами деньги, приписывая такие внезапные убытки службе и обязанностям, ею налагаемым. Сколько я из любви моей к его семейству ни старался заменить его собой, все было, и не могло не быть, тщетно. Итак, я остался в Конторе марать бумагу по-пустому. Пробыв на месте несколько времени, Волконский привез кучу бумаг оттуда, которые Мясоедов с своими чинами приводил в порядок так, как свитки, найденные в открытых городах под черепом Везувия, и, разобрав его донесение, сложив из него как хотел свое12, отрапортовал Сенату, который, по мнению Мясоедова обратя всю вину на комиссионеров тех губерний, кои жаловались, иных отрешил, иных отдал под суд, убытки кое-как разместил; и директор наш, погруженный, так сказать, в океан, вышел из него сух, к удивлению нашему, многих и даже собственному своему. Не надобно ни ума, ни догадки, ни дарования, счастие, одно счастие всего нужнее. С ним в огне не ожжешься и в воде не утонешь, а у совести в подобных делах никто не спрашивается. Что нужды до комиссионеров и до Казенных палат? Бедные сии люди и места пострадали. Бог с ними. В свете сем всякий бережет себя на счет другого. В опасности нет ни дружбы, ни родства. Пробудки совести тяжки, но она благосклонна, и, если ее сам человек не разбудит, она дремлет в нем долго. Думать надобно, что в Мясоедове она была подвержена сильной летаргии, ибо редко можно было приметить ее движении.
   Пора поговорить о домашних моих обстоятельствах. Они не пышны, но занимательнее гораздо были для меня всех светских происшествий. Иные вводили в сердце радость и приятные плоды упования, другие возбуждали в нем меланхолические движении, но всякий случай непосредственно действовал на сердце, а потому-то был для меня занимателен. Между людьми, разделяющими иногда скуку мою и приемлющими участие в моих печалях, находились один монах и священник. Я с ними знался отнюдь не из набожности, да и они были не ханжи, а просвещение их и образ мыслей приближил их к моему сердцу наравне с теми, кои, в одном кругу со мною живучи и быв образованы по-светски, часто потому только кажутся просвещеннейшими людьми, что носят на себе вывеску большого света, в прочем имеют самые ограниченные познании. Духовные мои приятели заслуживали мое внимание и потому, что они не скучали проводить время со мною, когда я бывал или болен, или печален, а такой жертвы требовать и ожидать от возвышенных состоянием своим людей трудно. Да и без дальних вымыслов к оправданию выбора моих приятелей, чего стыдиться, что поп и чернец были ими? Не такие же ли они люди, как и прочие, не имеют ли тех же прав, как и прочие, на познание, просвещение и образование умов? Что лежит до нравственности, то она не дается ни за деньги, ни достается трудами поучителей. Она есть достояние богатой природы, которая, развертывая в нас мало-помалу наши способности, наше свойство, делает нас злыми или добрыми. Итак, сии мои два приятеля отняты были у меня судьбою. Один умер по весне от застарелой чахотки, хотя был еще молодых лет, а монах по имени Евлампий произведен в архиереи архангелогородские из архимандритов монастыря Донского, где не первый он был уже моим приятелем. Я видел, как его ставили в епископы. Я в первый раз от роду был свидетелем сей важной церемонии. Участие мое в нем привлекло меня в собор, и я с восхищением любовался осанкою Платона, дающего пастырский жезл новому архиерею, и важностию сего последнего, его приемлющего. Нет ничего поистине великолепнее служения нашей церкви. Я видел обряды разных иноверцев, видел даже маленькое подобие службы папской, когда, в лице его нунция, Ар[кет]ти, бывший легатом в Петербурге при Екатерине Второй, святил во имя ее патрона католицкую новопостроенную церковь13, и, право, ничего не нашел стоющего сравнения с теми величавыми обрядами, какими сопровождается жертвоприношение наших учителей церковных, а паче тех из них, кои чувствуют вес и понимают разум сего служения. Новый епископ скоро с нами расстался, и переписка одна уже между нами осталась по временам залогом всегдашней нашей приязни друг к другу, а любезного моего Якова Андреевича, священника честного и просвещенного, я уже не увижу до радостной денницы общего утра, там, где и он, и он, конечно, радость праведных делит с ними. Пусть, читая сии строки, иные и посмеются такому странному дружеству, странному по разности состояний, но семья, дети мои никогда не поругаются ими. Они худо бы заплатили родителям своим, когда, заглянувши в историю их жизни, плод неутомимых попечений об них, не вспомнили с чувствительностию тех, кого они любили, кем сами были любимы. О нет! Такой холодности я от них не ожидаю, ибо они не могли ее наследовать от отца, ни матери своих.
   В мае число детей моих умножилось в последний раз и последним младенцем. На 19-е число в ночь жена моя родила сына, которого назвали мы Рафаилом, желая такое прекрасное имя возобновить в нашем доме14. Роды сии были легки и благополучны, но предварили несколько неделями срок естественный, и сие-то самое было уже предвестником истощения сил ее, ибо она не могла удержать младенца в утробе своей до надлежащего срока от расслабления частей, к ней прикосновенных. Видимые признаки здоровья ее до того времени были утешительны. Накануне родин своих она имела гостей, играла с ними в карты, нимало себя не подозревая столь близкой к разрешению. Назавтра без усилий, больших мук и почти без помощи явился в мир новый человек, седьмой и последний сын мой. Мы обняли его, совокупно заплакали и поблагодарили Бога. Десять раз я был отцом в жизни моей, и ни один из детей наших не был причиною убийства матери своей, как многие другие тому их подвергают. Нежное и слабое дитя! Едва он имел основании человека, и думали ли мы оба тогда, что сей младенец есть последний, что он при всем изнеможении его переживет мать свою? Ах, нет! Не так бы мы радовались, и не так бы жалел я только об нем одном, если бы будущее, открываясь догадками постепенно, было тогда без завеса представлено очам моим. Хвала стократ Всевышнему, что мы, ложася спать, не знаем, что будет поутру, и сию хвалу воздавал я ему во всякое время жизни моей. Рафаил наш был окрещен 26-го числа мая, восприемниками были мать моя и Салтыков. Пиров у нас не было, но благополучное состояние здоровья жены моей, скоро возвратившее прежние силы ее, заменяло все прихоти роскоши. В первых днях после родин несколько испуган я был сильным кровотечением жены моей, но без дальнего врачевства натура сама его прекратила, так что не успело даже воображение, страхом внезапным настроенное, породить ужасные ожидании, все было порядочно и спокойно.
   Около того же времени лишился я княгини Долгорукой, с которой связь моя по Истории сей известна. После продолжительной болезни и довольно мучительной скончалась она с отличным великодушием и мужеством, имела твердость распорядить все обряды похорон своих, которые велела исправить без малейшей светской тщеты. Предузнав за несколько часов мгновение своего конца по истощению сил своих, она удалила от сего зрелища престарелого деверя своего, князя Владимира Сергеевича. Сей почтеннейший рода нашего боярин, так назваться дела его давали ему право, неотступно хотел быть при ней, несмотря на исполнившиеся ему с лишком семьдесят лет15. Она, невестка его, княгиня Наталья Сергеевна, не теряла ни памяти, ни присутствия духа ни на одну минуту, сохранила всю целость обязанностей своих к Богу во всю жизнь и даже при смерти была хорошая мать, чувствительная жена, бесценный друг для тех, кои умели у нее заслужить сие столь редкое титло, и добродетельна была со всеми. Достоинства ее украшали до такой степени ее беседу, что я никогда не видал ее одну в своем доме, хотя, в прочем будучи небогата, дома своего не могла она наполнять прелестьми роскоши, ездили к ней те, кои ее любили, и их было всегда много. Я пользовался ее приязнию и смею гордиться ею. Она удостаивала меня отличия от многих, и я, провожая остатки мертвенного существа почтенной сей женщины, плакал непритворно о том, что душа ее от нас отдалилась. Я не охотник до похвал льстивых, но не утаю никогда правды. Женщина эта была из редких женщин в своем роде. Имела слабости, но кто же, называясь человеком, их не имеет? Эта общая печать натуры на человечестве, никто без них не прожил, и те, кои вселенную дивили знаменитыми своими подвигами, точно так же были им подвержены, как крепкое и хорошее железо ржавчине. Довольно, если человек более хорош, нежели дурен. В таком точно отношении я знал и видел покойную княгиню Долгорукую и сохранил к ней до смерти ее, а к памяти сохраню также до последних дней моих прямо достойное к имени ее уважение в полном разумении слова сего.
   Опять обратиться надобно к Конторе. Мясоедов, желая сделать какое-нибудь удовольствие Волконскому за подъятые им труды и совестясь мимо меня писать об нем, рассудил представить нас обоих правительству и подлинно представил. Но -- о, щедрота поздняя разгневанных небес! -- вместе с ответом на представление его последовала резолюция государева и на залежавшееся с весны мое письмо. Не ожидая почти никакого на то и другое успеха, вдруг получил я от Мясоедова письмо с объявлением мне высочайшего соизволения через генерал-прокурора Беклешова посредством директора Конторы, чтоб я избрал себе губернаторское место, где пожелаю, ибо то, которое я занимал, не совместно с следующим мне чином. Такая же точно резолюция последовала и на жалобу Волконского. С одной стороны, я находил отзыв монарший справедливым, ибо чин тайного советника не позволял уже присутствовать в Соляной конторе, а других мест, кроме губернаторских, не было достойных такого повышения. Сенат был так наполнен при Павле, что из него выбивать надобно было, а не прибавлять число сидящих в нем. Но, с другой, находил такое предложение весьма тягостным, рассуждая следующим образом. Всякий служит государству и государю там, где он назначен. Долг подданного -- исправлять звание свое с ревностию и усердием, обязанности монархов -- награждать их за то чинами и отличиями. Не от чиновника зависит избирать себе место, и не правительству прилично поручать ему такой выбор мест. Достоинство должно быть награждаемо, там, где оно видно, без всякого условия. Свободен я искать себе лучшего места, но награждать меня тем, что я заслужил уже, за новые труды, да еще и возлагать на меня обязанность сыскивать их самому, есть не только несправедливо, но и сурово. Это значило бы то же, что вместо платежа человеку, который привез ко мне на двор воз дров, посулить ему оный тогда, как он приищет случай ко мне и воды доставить. Государь должен так распорядиться в службе чиновников своих, чтоб от них только зависело трудиться и заслуживать чины, а не выбирать самим места, дающие на то право, если ему кажется, что занимаемые ими в том роде служения, которое они исправляют, низки для тех повышений, до которых они трудами достигли. На сих рассуждениях основав мои мысли и намерении, я ответствовал Мясоедову, чтоб он донес посредством Беклешова, объявившего мне через него волю монаршую, что я никакого условия с ним делать не смею и не могу, что воля его меня определить, куда он желает и куда я способным буду признан, но когда он столько великодушен и милостив, что позволяет даже мне выбирать и губернию, где бы я желал быть губернатором, то что я, будучи беден, без расстройки принять сего предложения не могу и для того прошу государя оставить меня в Москве. И поелику он справедлив, то бы удостоил возвысить меня в следующий чин, который я заслужил и трудами, и старшинством противу многих, меня обошедших, и если чин сей не позволяет мне остаться в Соляной конторе членом, то бы переместил меня в Москве на равное чину место. Отзыв мой от Мясоедова пошел к Беклешову, а там и остался безгласен.
   Собрав домашних моих, призвав в помощь совет жены моей, которой рассудок стоил того, чтоб во всем ей повиноваться, я подлинно ничего дерзкого не сделал, отказавшись от губернаторского места; выгод я там никаких не предвидел, напротив, при тысяча восьмистах рублях жалованья в Москве, в доме матери моей за всем готовым, я гораздо мог лучше содержать себя, чем в провинции, где при трех тысячах рублях жалования должен я был держать свой дом, не говоря о расходах, коих от меня потребовало бы переселение туда с моим семейством. Слабость здоровья жены моей служила мне сверх того достаточной и правильной причиной к отказу; воображение, живо представя мне все искушении, с коими сопровождалась жизнь моя в Пензе, отвращало от губернских городов навеки, и хотя чин губернатора, пост его, конечно, казался отдаленным от неприятностей, коим я был подвержен, представляя в губернии второе лицо и подчиненное, ибо генерал-губернаторы были уничтожены, со всем тем ехать из Москвы, в другой раз расставаться с своей родиной, разрывать дружеские связи, покидать приятные общества столичного города казалось мне отменно тяжко. Более же всего любовь, всегда владычествовавшая тирански над моим сердцем, препятствовала мне пожелать выехать из такого края, где пятилетнее знакомство с домом Волконских приковало меня, так сказать, к ее сообществу и прелестям, казавшимся мне бесподобными. Следуя ослеплению чувств моих и счастлив будучи, что могу их скрыть под личиной причин самых рассудительных, самых основательных, заслуживающих одобрение всех моих знакомых, я лучше хотел остаться без повышения в Соляной конторе при всех ее неприятностях, чем взойтить и на трон, если б надобно было ехать садиться на него за сто верст от Москвы. Для любви нет возраста; одна песня французская очень справедливо говорит: "L'amour est de toute âge" {Любви все возрасты покорны (фр.).}. Она во всякое время жизни нашей живит наше сердце и кружит разум; итак, я решился; отказал. Жена моя сдалась на мои причины; нашла их правильными на счет даже собственного спокойствия своего, ибо, живучи в чужом доме, в доме свекрови своей, не имея никакого достатка, кроме умеренного пансиона, она принуждена была жить не по своей воле и терпеть многие огорчения, от одной неволи происходящие. Счастлива еще она была, что нрав ее и разум ставили выше всех семейных раздоров и что она не скучала сидеть одна дома с своей работой или книгами и выезжать не любила, впрочем же ни с кем не вела знакомства. Москва ей была противна; она ее не любила издавна. По всем сим уважениям как не отдать примерной похвалы свойствам ее? Несмотря на свое отвращение к месту ее пребывания, она соглашалась лучше в нем остаться, нежели подвергаться новым переселениям и расстроивать мое удовольствие. Я не остановился на ответе одному Мясоедову, от которого не смел даже и надеяться, чтоб он тут чего-нибудь от себя во вред мне не прибавил, и писал к Беклешову, изъяснял ему мои виды, мои причины и, прося о награждении меня чином -- цель, от которой я не умел отстать, малодушно ли то было или нет, -- назначил ему для себя в Москве два места, и именно: в Экспедиции Кремлевского строения и в Университете кураторское, где ни чины, ни число людей по статам не было ограничено. Письмо сие подкреплено было таким же в пользу мою от князя Долгорукого Юрия Владимировича, который, желая мне добра и будучи в связи хорошей с Беклешовым, искал помогать мне всеми своими силами; а между тем я остался ждать в Москве коронации, которая назначена была в сентябре и наполняла всю Москву надеждой.
   Философы меня осудят, когда увидят, что я так упорно желал чина. Пусть так; я с ними в этом никогда не соглашусь. Человек уединенный, живущий для себя, ограничивший все нужды свои приятными досугами в кабинете, может пренебрегать почести и чины. В положении, ему равном, и я бы на них глядел с презрением, но в службе они необходимы. Их должно желать, и выдумка их не есть один предрассудок. Честолюбие есть душа всякого служения, отними ее, не будет важных дел ни в суде, ни при полках. Наружные преимущества возвышают службу, действуют на воображение и дают цену, вес публичному человеку в глазах подчиненного ему народа. Вельможа, сделавшись масоном, приходит в ложу в фартуке с молотком и не стыдится тем, хотя он знает, что это пустошь. Для чего? Для того, что так ходить есть условие его общества. Оно его отличает, и потому он в него рядится, а вышед из ложи, прячет в гардеробу. Так точно чины наши и ленты в гражданском состоянии. Служа, мы принадлежим к сословиям, в которых сии преимущества уважительны, и изобретение их имеет цель политическую, от которой никакая философия отступить не позволяет, доколе мы членами хотим или должны быть такого сообщества. Сколько странно бы было видеть отставного в подагре министра, который бы не садился на большие свои кресла в халате без ленты и держал бы при себе в кармане свои патенты, столько же неприлично чиновнику в службе презирать почестьми своими, не искать их, не отличаться ими и прятать их в баулы, как мертвый капитал без употребления. Нет, будем справедливы, отложим всякую чрезвычайность наших мыслей и принудим самих мнимых философов согласиться, что тот, кто, служа непорочно, равнодушно выносит обиды и дозволяет себя обойтить напрасно, не имеет гордости в духе, толико пристойной, нужной и похвальной для исправления всякой должности общественной. Вот как я думал и сообразно с сими мыслями домогался всячески возвратить потерянный чин.
   Наконец, государь приехал в Москву короноваться, и день, для того назначенный, был 15-е число сентября. Я оставляю любопытным описывать, для чего не восемь дней позже, что было бы в один и тот же с Екатериной Второй. За ним, как водится, приехал Сенат и двор в столицу, и большое поле исканий открылось в доме Беклешова. Никто не ожидал больших наград, ибо несколько уже известны были свойства государя, и знали, что он ни на чины, ни на ленты щедр не будет. Это не значит того, чтобы не получил их какой-нибудь недостойный человек, нет, но и при малом числе розданных наград могли участниками в них быть люди, нимало не заслужившие оных. Так, например, и Мясоедов наш получил Александровскую ленту, уповательно, только за то, что в его доме квартировал Трощинский, который нашел, что гораздо легче заплатить за постой ничего не стоющей ему лентой, выпрошенной у государя по его к нему доверенности, нежели деньгами за чужой дом, а квартиры тогда были в Москве очень дороги. При всем том знали все, что государь хотел привести чины в некоторую цену после отца своего, который, расточая их ежедневно, не делал уже их столь драгоценными. Чтоб вес дать наружным преимуществам, надлежало в них скупиться, и Александр принял это за правило. Несмотря на то, я почитал себя обязанным хлопотать о себе и для сего ездил всякий день к Беклешову. Доклад об ответе моем на предложение губернаторства не был еще от него подан. Нужно было знать, какие он возродит последствии, нужно было притом подвигнуть Беклешова к доброму обо мне слову при докладе, но он совсем меня не знал, итак, я без всякой пользы ежедневно в шесть часов утра к нему являлся, надеясь, чем ранее я приеду, тем удобнее застану одного и переговорю с ним; всегда ошибался. Он не принимал никого в кабинете, кроме людей, особый доступ имеющих. Сам он был весьма грубого характера, а канцелярия его наполнена людьми, подражающими его свойству. Безак, правитель его канцелярии, был один из жесточайших грубиянов, каких я только видел в свете; следовательно, я приезжал к нему первый, слушал, как на стенных его часах ударит шесть часов утра; встречу дневной свет в его передней, дождусь общего приезда подобных мне просителей, толкусь в большой зале, болтаю, и так убивая время до двенадцати часов, увижу Беклешова не иначе, как одетого уже, торопящегося ехать во дворец. Около его тьма просителей. Он, обыкновенно, никого не выслушав, двум-трем скажет что-нибудь язвительное или грубое, остальные раздвинутся, и он сквозь трехсот человек пролетит в карету и помчится во дворец. Таким образом прошло несколько недель, как я, соскуча столь бесплодными визитами и вместе огорчительными, потому что нет ничего несноснее, как подобное обращение от человека, до которого есть нужда, боясь, чтоб он и мне не нагрубил столько, что стыдно будет возвратиться и в дом его опять, я посредством князя Долгорукого, сына той самой княгини, о которой упоминалось выше, исходатайствовал от тестя его графа Васильева записку для получения входа в кабинет генерал-прокурора и, с ней приехавши один раз очень рано, добился до него. Он меня принял в своем кабинете. Я плакал -- я не просил. Слезы уничижения сильнее всякого красноречия изъяснили ему мои надобности, и он, обещав мне свое старание, отпустил меня несколько спокойнее прежнего. Но все это не имело никакого успеха. Беклешов обещал и скоро потом забыл меня.
   Лишенный всех способов возбудить в нем сострадание, я обязан был некоторою решимостию в участи моей геройскому, можно сказать, поступку жены моей. Она была больна. Писавши незадолго перед тем, когда двор еще был в Петербурге, письмо поздравительное французскими стихами императрице вдовствующей, с тем, чтоб в день именин его16 воздействовать сильнее в сердце ее и привлечь к себе внимание, она только за подписом ее получила письмо благодарное, которого холодный слог не давал места никаким приятным упованиям. Равнодушие государыни к ее судьбе, столь часто и сильными опытами ей доказанное, подвергало ее обыкновенным следствиям ее болезни. Она стала харкать кровью, и хотя она унялась, но все состояние ее было слабо, ненадежно и болезненно. В таком точно положении, несмотря ни на что, поехала она по приезде двора в столицу17 сама на поклон к императрице, и пока дожидалась позволения войтить в ее прихожей комнате, государь, проходивший тут от матери своей, узнал ее, оказал ей множество вежливостей, даже поцеловал у нее руку и удостоил спросить про меня. Жена не смела ему принесть никакой просьбы, да хотя бы и отважилась, известно было, что сие бы нимало не подействовало. Он приказал бы е починина
   477. Панин Никита Петрович, гр.
   478. Дмитриева-Мамонова Дарья Федоровна, гр., урожд. кж. Щербатова
   479. Дмитриев-Мамонов Александр Матвеевич, с 1787 г. гр.
   480. Шаховская Варвара Александровна, кн., урожд. бар. Строганова
   481. Строганов Григорий Николаевич, бар.
   482. Строганова Александра Борисовна, бар., урожд. кж. Голицына
   483. Ржевский Степан Матвеевич
   484. Ржевская София Николаевна, урожд. бар. Строганова
   485. Загряжский Александр Артемьевич
   486. Орлов Григорий Григорьевич, с 1762 г. гр., с 1763 г. кн.
   487. Орлов-Чесменский Алексей Григорьевич, с 1762 г. гр.
   488. Орлов Иван Григорьевич, с 1762 г. гр.
   489. Орлов Федор Григорьевич, с 1762 г. гр.
   490. Орлов Григорий Владимирович, гр.
   491. Орлова Анна Ивановна, гр., урожд. гр. Салтыкова
   492. Нектария, в миру кн. Долгорукова Наталия Борисовна, урожд. гр. Шереметева
   493. Долгоруков Иван Алексеевич, кн.
   494. Ефимовский Иван Михайлович, с 1742 г. гр.
   495. Ягужинский Павел Иванович, с 1731 гр.
   496. Скавронский Мартын Карлович, с 1727 г. гр.
   497. Скавронская Мария Николаевна, гр., урожд. бар. Строганова
   498. Строганова Елизавета Александровна, бар., урожд. Загряжская
   499. Строганов Александр (Захар) Николаевич, бар.
   500. Голицын Михаил Михайлович младший, кн.
   501. Долгоруков Дмитрий Иванович старший, кн.
   502. Ефимовская Мария Павловна, гр., урожд. гр. Ягужинская
   503. Потемкин Александр Васильевич
   504. Белосельский Михаил Андреевич, кн.
   505. Нарышкина Екатерина Александровна, урожд. бар. Строганова
   506. Нарышкин Иван Александрович
   507. Строганова Анна Сергеевна, бар., урожд. кж. Трубецкая
   508. Строганов Григорий Александрович, бар., с 1826 г. гр.
   509. Строганова Юлия Петровна, гр., урожд. д'Альмейда-Оейнгаузен, в 1-м браке гр. да Era
   510. Демидова Елизавета Александровна, урожд. бар. Строганова
   511. Демидов Николай Никитич
   512. Ефимовский Андрей Михайлович, с 1742 г. гр.
   513. Ефимовская Степанида Никоновна, гр.
   514. Нарышкин Алексей Иванович
   515. Демидов Павел Николаевич
   516. Ермолов Леонтий Петрович
   517. Голицына Анна Александровна, кн., урожд. бар. Строганова
   518. Голицын Михаил Михайлович, кн.
   519. Долгорукова Анна Михайловна, кн., урожд. кж. Голицына
   520. Долгоруков Борис Иванович
   521. Миних Анна Андреевна, гр., урожд. гр. Ефимовская
   522. Ефимовская Екатерина Андреевна, гр.
   523. Ефимовская Анна Афанасьевна, гр., урожд. кж. Грузинская
   524. Энгельгардт Марфа Александровна, урожд. Потемкина
   525. Энгельгардт Василий Андреевич
   526. Потемкин Григорий Александрович, с 1774 г. гр., с 1776 г. светл. кн., с 1783 г. светл. кн. Таврический
   527. Самойлова Мария Александровна, урожд. Потемкина
   528. Самойлов Николай Борисович
   529. Строганов Сергей Николаевич, бар.
   530. Строганова Наталия Михайловна, бар., урожд. кж. Белосельская
   531. Ермолов Алексей Леонтьевич
   532. Ермолов Петр Леонтьевич
   533. Похвиснев Любим
   534. Долгорукова Наталия Михайловна, кж.
   535. Долгоруков Михаил Иванович старший, кн.
   536. Долгорукова Анна Николаевна, кн., урожд. бар. Строганова
   537. Ефимовский Павел Андреевич, гр.
   538. Черкасская Наталия Андреевна, кн., урожд. гр. Ефимовская
   539. Ефимовская Мария (Елизавета) Андреевна, гр.
   540. Скавронский Павел Мартынович, гр.
   541. Литта (Литт) Екатерина Васильевна, гр., урожд. Энгельгардт, в 1-м браке гр. Скавронская
   542. Литта Юлий Помпеевич (Джулио Ренато) де, гр.
   543. Строганов Александр Сергеевич, бар.
   544. Давыдов Денис Васильевич
   545. Ермолов Александр Петрович
   546. Похвиснев Михаил Любимович
   547. Похвиснева Аксинья (Ксения) Любимовна
   548. Бобровский Иван
   549. Ефимовская Анна Михайловна, гр., урожд. кж. Долгорукова
   550. Ефимовский Петр Андреевич, гр.
   551. Ефимовская Агриппина Федоровна, гр., урожд. Скарятина
   552. Муравьев Петр Семенович
   553. Муравьева Евдокия Андреевна, урожд. кж. Голицына
   554. Раевский Николай Семенович
   555. Давыдова Екатерина Николаевна, урожд. Самойлова, в 1-м браке Раевская
   556. Давыдов Лев Денисович
   557. Ермолова Мария Денисовна, урожд. Давыдова, в 1-м браке Каховская
   558. Ермолов Петр Алексеевич
   559. Богданова Анна Михайловна
   560. Богданова Клавдия Гавриловна, в 1-м браке Н.....
   561. Богданов Григорий Михайлович
   562. Бобровский Гавриил Иванович
   563. Самойлов Александр Николаевич, с 1793 г. гр.
   564. Самойлова Екатерина Сергеевна, с 1793 г. гр., урожд. кж. Трубецкая
   565. Раевский Николай Николаевич
   566. Ермолов Алексей Петрович
   567. Хитрово Сосипатр Николаевич
   568. Хитрово, урожд. Бобровская
   569. Ефимовская Анна Петровна, гр.
   570. Ефимовская Елизавета Петровна, гр.
   571. Ефимовский Михаил Петрович, гр.
   572. Селецкая Ульяна Васильевна, урожд. Лизогуб
   573. Муравьева Екатерина Петровна, урожд. гр. Ефимовская
   574. Муравьев Семен Петрович
   575. Татищев Алексей Евграфович
   576. Татищева Мария Степановна, урожд. Ржевская
   577. Кологривов Иван Сергеевич
   578. Урусова Прасковья Степановна, кн., урожд. Ржевская, в 1-м браке Кологривова
   579. Урусов Никита Сергеевич, кн.
   580. Ефимовская Серафима Сосипатровна, гр., урожд. Хитрово
   581. Ефимовский Андрей Петрович, гр.
   582. Ефимовская Надежда Петровна, гр., урожд. Палицына
   583. Селецкий Петр Лаврентьевич
   584. Селецкий Василий Лаврентьевич
   585. Селецкая Елизавета Михайловна, урожд. кж. Долгорукова
   586. Голицына Феодосия Степановна, кн., урожд. Ржевская
   587. Голицын Михаил Николаевич, кн.
   588. Татищев Николай Алексеевич
   589. Кологривов Степан Иванович
   590. Филатьев Владимир Иванович
   591. Филатьева София Ивановна, урожд. Кологривова
   592. Безобразов Алексей Григорьевич старший
   593. Безобразова Мария Яковлевна, урожд. Засецкая
   594. Ефимовский Николай Андреевич, гр.
   595. Ефимовский Петр Андреевич, гр.
   596. Ефимовский Борис Андреевич, гр.
   597. Селецкий Михаил Васильевич
   598. Арсеньева Анна Алексеевна, урожд. Татищева
   599. Голицына Елена Михайловна, кж.
   600. Долгорукова Прасковья Михайловна, кж.
   601. Смирнов Сергей Максимович
   602. Смирнова Евдокия Сергеевна
   603. Телегин Петр Сергеевич
   604. Телегина Екатерина Алексеевна, урожд. Безобразова
   605. Безобразова Анастасия Алексеевна
   606. Безобразов Дмитрий Алексеевич
   607. Безобразова Любовь Ивановна, в 1-м браке Ваксель
   608. Владыкина Евдокия Алексеевна, урожд. Безобразова
   609. Владыкин Василий Михайлович
   610. Нестерова Надежда Алексеевна, урожд. Безобразова
   611. Нестеров Василий Петрович
   612. Безобразов Николай Алексеевич
   613. Безобразов Сергей Алексеевич
   614. Безобразова Устинья Яковлевна
   615. Безобразов Иван Алексеевич
   616. Безобразов Петр Алексеевич
   617. Безобразова Анна Алексеевна
   618. Измайлов Михаил Петрович
   619. Смирнов Федор Сергеевич
   620. Смирнов Артемий Сергеевич
   621. Телегин Михаил Петрович
   622. Апраксин Федор Матвеевич, гр.
   623. Апраксина Елизавета Алексеевна, гр., урожд. Безобразова
   624. Ваксель Ольга (Элеонора) Васильевна
   625. Кузьмин-Караваев Дмитрий Петрович
   626. Кузьмина-Караваева Варвара Алексеевна, урожд. Безобразова
   627. Безобразов Петр Сергеевич
   628. Безобразов Иван Сергеевич
   629. Головина Анна Борисовна, гр., урожд. Шереметева
   630. Головин Иван Федорович
   631. Измайлов Иван Михайлович
   632. Измайлов Михаил Михайлович
   633. Алферов Филипп
   634. Алферова Надежда Сергеевна, урожд. Смирнова
   635. Рахманова Степанида Петровна, урожд. Телегина
   636. Рахманов Павел Александрович
   637. Апраксин Степан Федорович, гр.
   638. Хметевский Андрей Петрович
   639. Хметевская Мария Дмитриевна, урожд. Кузьмина-Караваева
   640. Головин Федор Иванович, гр.
   641. Голицына Екатерина Михайловна, кж.
   642. Голицына Анастасия Михайловна, кж.
   643. Голицын Александр Михайлович, кн.
   644. Голицын Сергей Михайлович, кн.
   645. Голицына Евдокия Ивановна, кн., урожд. Измайлова
   646. Воронцова Ирина Ивановна, урожд. Измайлова
   647. Рахманов Александр Павлович
   648. Пожарский Филипп Евдокимович
   649. Хметевский
   650. Головин Сергей Федорович, гр.
   651. Головина Клеопатра Платоновна, гр., урожд. гр. Мусина-Пушкина
   652. Смирнов Александр Сергеевич
   653. Смирнов Савва Сергеевич
   654. Смирнова Мария Петровна, урожд. Леонтьева
   655. Долгорукова Евгения Сергеевна, кн., урожд. Смирнова
   656. Долгорукова Агриппина Алексеевна, кн., урожд. Безобразова, в 1-м браке Пожарская
   657. Пожарский Александр Филиппович
   658. Пожарский Иван Филиппович
   659. Траубе Анна Васильевна, урожд. Рахманова, в 1-м браке Пожарская
   660. Траубе Федор Петрович
   661. Прокудин Иван Иванович
   662. Шереметев Михаил Борисович, с 1706 г. гр.
   663. Шаховская Елизавета Сергеевна, кн., урожд. гр. Головина
   664. Смирнова Надежда Сергеевна, урожд. Дубовицкая
   665. Смирнов Владимир Саввич
   666. Смирнова Елизавета Алексеевна, урожд. кж. Кулунчакова
   667. Смирнов Петр Саввич
   668. Смирнова Елизавета Яковлевна, урожд. Тихменева
   669. Лебле
   670. Грен Евгения Саввична, урожд. Смирнова, в 1-м браке Лебле
   671. Карякин Николай Сергеевич
   672. Карякина Наталия Федоровна (Гавриловна?), урожд. Тюменева
   673. Пожарский Филипп Александрович
   674. Кашинцев Никанор Перфильевич
   675. Прокудин-Горский Михаил Иванович
   676. Прокудин Петр Иванович
   677. Прокудин Неофит Иванович
   678. Шереметев Алексей Михайлович, с 1706 г. гр.
   679. Апраксина Александра Михайловна, гр., урожд. гр. Шереметева
   680. Смирнов Николай Владимирович
   681. Шипова Екатерина Владимировна, урожд. Смирнова
   682. Штурм Елизавета Владимировна, урожд. Смирнова
   683. Чулкова Анна Владимировна, урожд. Смирнова
   684. Зеленецкий Александр Васильевич
   685. Зеленецкая Варвара Саввична, урожд. Смирнова
   686. Лебле
   687. Смирнова Юлия Саввична
   688. Купреянов Николай Александрович
   689. Купреянова Анна Николаевна, урожд. Карякина
   690. Карякин Гавриил Николаевич
   691. Пожарская Любовь Николаевна, урожд. Карякина
   692. Пожарский Алексей Александрович
   693. Пожарская Елена Александровна
   694. Кашинцев Сергей Никанорович
   695. Безобразов Григорий Алексеевич
   696. Безобразова Прасковья Михайловна, урожд. Прокудина-Горская
   697. Шереметев Сергей Алексеевич, гр.
   698. Долгорукова Марфа Михайловна, кн., урожд. Шереметева (с 1706 г. гр.)
   699. Салтыкова Екатерина Михайловна, урожд. гр. Шереметева
   700. Долгоруков Павел Иванович, кн.
   701. Долгорукова Мария Ивановна, кж.
   702. Долгоруков Михаил Иванович младший, кн.
   703. Долгоруков Александр Иванович, кн.
   704. Новиков Александр Борисович
   705. Долгоруков Петр Иванович, кн.
   706. Долгоруков Дмитрий Иванович младший, кн.
   707. Долгоруков Рафаил Иванович, кн.
   708. Долгорукова Наталия (Евгения) Ивановна, кж.
   709. Долгоруков Рафаил (Михаил) Иванович, кн.
   710. Карякин Никанор Николаевич
   711. Карякин Михаил Николаевич
   712. Малышева Наталия Алексеевна, урожд. Пожарская
   713. Мыльникова Агриппина Алексеевна, урожд. Пожарская
   714. Пожарская Варвара Алексеевна
   715. Кашинцев Александр Сергеевич
   716. Кашинцев Никанор Сергеевич
   717. Супонев Николай Авдиевич
   718. Безобразов Алексей Григорьевич младший
   719. Безобразов Дмитрий Григорьевич
   720. Безобразов Михаил Григорьевич
   721. Безобразов Иван Григорьевич
   722. Безобразова Агриппина (Аграфена) Григорьевна
   723. Шереметев Михаил Сергеевич, гр.
   724. Шереметев Алексей Сергеевич, гр.
   725. Новикова Антонина (Варвара) Ивановна, урожд. кж. Долгорукова
   726. Новиков Петр Александрович
   727. Пожарская Мария Александровна
   728. Пожарский Василий Иванович
   729. Феттер Андрей
   730. Пожарский Филипп Иванович
   731. Пожарский Капитон Иванович
   732. Кашинцев Иван Сергеевич
   733. Кашинцев Перфилий Сергеевич
   734. Кашинцев Андрей Никанорович
   735. Кашинцева Наталия Николаевна, урожд. Супонева
   736. Супонев Авдий Николаевич
   737. Новиков Александр Петрович
   738. Новиков Михаил Петрович
   739. Щелкан Анастасия Ивановна, урожд. Пожарская
   740. Феттер Александра Ивановна, урожд. Пожарская
   741. Феттер Иван Андреевич
   742. Пожарская Прасковья Ивановна
   743. Пожарский Николай Иванович
   744. Кашинцев Евлампий Сергеевич
   745. Кашинцева Надежда Васильевна, урожд. Нестерова
   746. Сонн (Зон) Екатерина Андреевна, урожд. Кашинцева
   747. Сонн (Зон) Георгий Карлович
   748. Кашинцев Николай Андреевич
   749. Кашинцева Евдокия Владимировна, урожд. Бахметева
   

ЛИЦА, ВНЕСЕННЫЕ В ГЕНЕАЛОГИЧЕСКУЮ СХЕМУ В АЛФАВИТНОМ ПОРЯДКЕ

   Алферов Филипп 633
   Алферова Надежда Сергеевна, урожд. Смирнова 634
   Альмейда-Оейнгаузен Юлия Петровна д', по 1-му мужу гр. да Era, по 2-му мужу гр. Строганова 509
   Апраксин Степан Степанович 420
   Апраксин Степан Федорович 395
   Апраксин Степан Федорович, гр. 637
   Апраксин Федор Матвеевич, гр. 622
   Апраксина Александра Михайловна, гр., урожд. гр. Шереметева 679
   Апраксина Елена Степановна, по мужу кн. Куракина 439
   Апраксина Елизавета Алексеевна, гр., урожд. Безобразова 623
   Апраксина Мария Степановна, по мужу Талызина 418
   Арсеньева Анна Алексеевна, урожд. Татищева 598
   Арсеньева Дарья Михайловна, по мужу Меншикова, до 1727 г. светл. кн. 133
   Балашов Александр Дмитриевич 221
   Балашова Елена Петровна, урожд. Бекетова 222
   Балашова Наталия Антипатровна, урожд. Коновницына 220
   Бальмен Антон Богданович де, гр. 166
   Бальмен Елена Антоновна де, гр., урожд. гр. Девиер 165
   Барятинская Анна Ивановна, кж., по мужу гр. Толстая 168
   Барятинская Екатерина Петровна, кн., урожд. гц. Голштейн-Бек 119
   Барятинская Екатерина Федоровна, кж., по мужу кн. Долгорукова 146
   Барятинский Иван Иванович, кн. 128
   Барятинский Иван Сергеевич, кн. 120
   Барятинский Сергей Иванович, кн. 111
   Барятинский Федор Сергеевич, кн. 130
   Бахметева Евдокия Владимировна, по мужу Кашинцева 749
   Безобразов Алексей Григорьевич старший 592
   Безобразов Алексей Григорьевич младший 718
   Безобразов Григорий Алексеевич 695
   Безобразов Дмитрий Алексеевич 606
   Безобразов Дмитрий Григорьевич 719
   Безобразов Иван Алексеевич 615
   Безобразов Иван Григорьевич 721
   Безобразов Иван Сергеевич 628
   Безобразов Михаил Григорьевич 720
   Безобразов Николай Алексеевич 612
   Безобразов Петр Алексеевич 616
   Безобразов Петр Сергеевич 627
   Безобразов Сергей Алексеевич 613
   Безобразова Агриппина Григорьевна 722
   Безобразова Агриппина Алексеевна, по 1-му мужу Пожарская, по 2-му мужу кн. Долгорукова 656
   Безобразова Анастасия Алексеевна 605
   Безобразова Анна Алексеевна 617
   Безобразова Варвара Алексеевна, по мужу Кузьмина-Караваева 626
   Безобразова Евдокия Алексеевна, по мужу Владыкина 608
   Безобразова Екатерина Алексеевна, по мужу Телегина 604
   Безобразова Елизавета Алексеевна, по мужу гр. Апраксина 623
   Безобразова Любовь Ивановна, по 1-му мужу Ваксель 607
   Безобразова Мария Яковлевна, урожд. Засецкая 593
   Безобразова Надежда Алексеевна, по мужу Нестерова 610
   Безобразова Прасковья Михайловна, урожд. Прокудина-Горская 696
   Безобразова Устинья Яковлевна 614
   Бекетов Афанасий Алексеевич 203
   Бекетов Дмитрий Иванович 228
   Бекетов Иван Петрович 223
   Бекетов Петр Афанасьевич 214
   Бекетова Екатерина Афанасьевна, по мужу Дмитриева 215
   Бекетова Елена Петровна, по мужу Балашова 222
   Белосельская Наталия Михайловна, кж., по мужу бар. Строганова 530
   Белосельский Михаил Андреевич, кн. 504
   Бецкой Иван Иванович 262
   Бибиков Илья Александрович 359
   Бибикова Евдокия Ильинична, по мужу Голенищева-Кутузова 377
   Бибикова Екатерина Ильинична, по мужу Голенищева-Кутузова, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленская 398
   Бирон Александра Александровна, урожд. кж. Меншикова 152
   Блудова Анна Андреевна, с 1842 г. гр., урожд. кж. Щербатова 113
   Боборыкин Иван Герасимович 427
   Боборыкин Петр Иванович 448 Боборыкина Анна Ивановна, по мужу Дмитриева-Мамонова 467
   Бобровская, по мужу Хитрово 568 Бобровский Иван 548
   Бобровский Гавриил Иванович 562
   Богданов Григорий Михайлович 561 Богданова Анна Михайловна 559 Богданова Клавдия Гавриловна, по 1-му мужу Н... 560
   Броглио Анна Петровна, гр., урожд. Левашова, по 1-му мужу кн. Трубецкая 316
   Брылкина Мария Федотовна, урожд. Каменская 368
   Брюс Александр Романович, с 1740 г. гр. 189
   Брюс Анастасия Михайловна, с 1740 г. гр., урожд. кж. Долгорукова 190
   Брюс Екатерина Александровна, гр., по мужу до 1797 г. гр. Мусина-Пушкина, с 1797 г. гр. Мусина-Пушкина-Брюс 205
   Брюс Екатерина Алексеевна, гр., урожд. кж. Долгорукова 191
   Брюс Наталия Федоровна, гр., урожд. Колычева 188
   Брюс Прасковья Александровна, гр., урожд. Румянцева 196
   Брюс Яков Александрович, с 1740 г. гр. 195
   Бутурлин Дмитрий Иванович 386
   Бутурлин Иван Самсонович 364
   Бутурлин Михаил Дмитриевич 406
   Бутурлин Михаил Петрович 449
   Бутурлин Петр Михайлович 428
   Бутурлина Александра Петровна, по мужу Майлевская 453
   Бутурлина Анна Петровна, урожд. кж. Щербатова 450
   Бутурлина Екатерина Александровна, с 1760 г. ip., по мужу кн. Долгорукова 362
   Бутурлина Екатерина Борисовна, с 1760 г. гр., урожд. кж. Куракина 343
   Бутурлина Мария Петровна, по мужу Толстая 452
   Бутурлина Наталия Петровна, по мужу Дохтурова 454
   Бутурлина Прасковья Ивановна, по мужу бар. Строганова 385
   Вадковская Екатерина Ивановна, урожд. гр. Чернышева 414
   Вадковский Федор Иванович 392
   Вадковский Федор Федорович 415
   Ваксель Любовь Ивановна, по 2-му мужу Безобразова 607
   Ваксель Ольга (Элеонора) Васильевна 624
   Вальдштейн Дарья Александровна, гр., урожд. Румянцева, с 1744 г. гр., по 2-му мужу кн. Трубецкая 299
   Васильев Алексей Иванович, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр. 98
   Васильев Иван Васильевич 78
   Васильев Федор Иванович 99
   Васильева Анна Ивановна, по мужу Голубцова 96
   Васильева Варвара Сергеевна, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр., урожд. кж. Урусова 97
   Васильева Екатерина Алексеевна, по мужу кн. Долгорукова 116
   Ведель Анна Родионовна фон, по мужу гр. Чернышева 390
   Владыкин Василий Михайлович 609
   Владыкина Евдокия Алексеевна, урожд. Безобразова 608
   Волконская Агриппина Ивановна, кн., урожд. кж. Трубецкая 304
   Волконская Анна Михайловна, кж., по мужу кн. Прозоровская 57
   Волконская Варвара Петровна, кж. 336
   Волконская Елизавета Петровна, кж., по мужу Уварова 323
   Волконская Мария Петровна, кж., по мужу Измайлова 322
   Волконский Михаил Петрович, кн. 335
   Волконский Петр Михайлович, кн. 303
   Волынская Анастасия Васильевна, по мужу кн. Долгорукова 40
   Воронцова Ирина Ивановна, урожд. Измайлова 646
   Вяземская Елена Никитична, кн., урожд. кж. Трубецкая 320
   Вяземская Мария Сергеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова 46
   Вяземский Александр Алексеевич, кн. 319
   Вяземский Андрей Иванович, кн. 77
   Вяземский Иван Андреевич, кн. 47
   Гагарина Прасковья Юрьевна, кн., урожд. кж. Трубецкая, по 2-му мужу Кологривова 317
   Гедеонов Михаил Яковлевич 442
   Гедеонова Татьяна Александровна, урожд. Талызина, по 2-му мужу Шишкина 443
   Голенищев-Кутузов Иван Логинович 376
   Голенищев-Кутузов Михаил Илларионович, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленский 399
   Голенищев-Кутузов Павел Иванович 397
   Голенищева-Кутузова Евдокия Ильинична, урожд. Бибикова 377
   Голенищева-Кутузова Екатерина Ильинична, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленская, урожд. Бибикова 398
   Голенищева-Кутузова Елена Ивановна, урожд. кж. Долгорукова 396
   Голенищева-Кутузова Прасковья Михайловна, по мужу Толстая 421
   Голицын Александр Михайлович, кн. 230
   Голицын Александр Михайлович, кн. 643
   Голицын Андрей Михайлович, кн. 237
   Голицын Борис Андреевич, кн. 461
   Голицын Дмитрий Михайлович, кн. 231
   Голицын Михаил Андреевич, кн. 206
   Голицын Михаил Андреевич, кн. 457
   Голицын Михаил Михайлович старший, кн. 226
   Голицын Михаил Михайлович младший, кн. 500
   Голицын Михаил Михайлович, кн. 518
   Голицын Михаил Николаевич, кн. 587
   Голицын Михаил Петрович, кн. 91
   Голицын Николай Михайлович, кн. 247
   Голицын Сергей Михайлович, кн. 644
   Голицына Александра Борисовна, кж., по мужу бар. Строганова 482
   Голицына Анастасия Михайловна, кж. 642
   Голицына Анна Александровна, кн., урожд. бар. Строганова 517
   Голицына Анна Александровна, кн., урожд. кж. Грузинская, по 1-му мужу де-Лицына 460
   Голицына Анна Михайловна, кж., по мужу кн. Долгорукова 519
   Голицына Анна Николаевна, кж., по мужу гр. Мусина-Пушкина 260
   Голицына Евдокия Андреевна, кж., по мужу Муравьева 553
   Голицына Евдокия Ивановна, кн., урожд. Измайлова 645
   Голицына Екатерина Александровна, кн., урожд. кж. Долгорукова 66
   Голицына Екатерина Михайловна, кж. 641
   Голицына Екатерина Михайловна, кж., по мужу гр. Румянцева-Задунайская 245
   Голицына Екатерина Николаевна, кж., по мужу кн. Меншикова 259
   Голицына Елена Михайловна, кж. 599
   Голицына Елизавета Борисовна, кж., по мужу кн. Куракина 472
   Голицына Мария Федоровна, кж., по мужу кн. Щербатова 238
   Голицына Прасковья Андреевна, кн., урожд. гр. Шувалова 456
   Голицына София Владимировна, кж., по мужу гр. Строганова 430
   Голицына Татьяна Борисовна, кн., урожд. кж. Куракина 227
   Голицына Феодосия Степановна, кн., урожд. Ржевская 586
   Головин Иван Федорович 630
   Головин Сергей Федорович, гр. 650
   Головин Федор Иванович, гр. 640
   Головина Анастасия Гавриловна, по мужу кн. Трубецкая 273
   Головина Анна Борисовна, гр., урожд. Шереметева 629
   Головина Елизавета Сергеевна, гр., по мужу кн. Шаховская 663
   Головина Клеопатра Платоновна, гр., урожд. гр. Мусина-Пушкина 651
   Головина Ольга Ивановна, по мужу кн. Трубецкая 265
   Голубцов Федор Александрович 115
   Голубцова Анна Ивановна, урожд. Васильева 96
   Голштейн-Бек Екатерина Петровна, гц., по мужу кн. Барятинская 119
   Горчаков Алексей Иванович, кн. 404 Горчаков Иван Романович, кн. 345
   Горчакова Агриппина Ивановна, кж., по мужу Хвостова 383
   Горчакова Анна Васильевна, кн., урожд. Суворова 344
   Горчакова Варвара Юрьевна, кн., урожд. кж. Долгорукова 403
   Горчакова Елена Ивановна, кн., урожд. Кошелева 184
   Грен Евгения Саввична, урожд. Смирнова, по 1-му мужу Лебле 670
   Грузинская Анна Александровна, кж., по 1-му мужу де-Лицына, по 2-му мужу кн. Голицына 460
   Грузинская Анна Афанасьевна, кж., по мужу гр. Ефимовская 523
   Грузинская Анна Георгиевна, кж., по мужу гр. Толстая 187
   Грузинская Дарья Александровна, кж., по мужу кн. Трубецкая 295
   Грузинская Дарья Александровна, кн., урожд. кж. Меншикова 164
   Грузинский Георгий Александрович, кн. 177
   Давыдов Денис Васильевич 544
   Давыдов Лев Денисович 556
   Давыдова Екатерина Николаевна, урожд. Самойлова, по 1-му мужу Раевская 555
   Давыдова Мария Денисовна, по 1-му мужу Каховская, по 2-му мужу Ермолова 557
   Девиер Анна Даниловна, с 1726 г. гр., урожд. Меншикова 136
   Девиер Антон Антонович, с 1726 г. гр. 154 Девиер Антон Мануилович, с 1726 г. гр. 135
   Девиер Елена Антоновна, гр., по мужу гр. де Бальмен 165
   де-Лицына Анна Александровна, урожд. кж. Грузинская, по 2-му мужу кн. Голицына 460
   Делицына Анна Александровна, урожд. кж. Грузинская, по 2-му мужу кн. Голицына 460
   Демидов Николай Никитич 511 Демидов Павел Николаевич 515
   Демидова Елизавета Александровна, урожд. бар. Строганова 510
   Дмитриев Александр Иванович 224
   Дмитриев Иван Гаврилович 216
   Дмитриев Иван Иванович 225
   Дмитриев Михаил Александрович 229
   Дмитриев-Мамонов Александр Матвеевич, с 1787 г. гр. 479
   Дмитриев-Мамонов Василий Афанасьевич 405
   Дмитриев-Мамонов Матвей Васильевич 466
   Дмитриева Анна Ивановна, по мужу Янькова 234
   Дмитриева Екатерина Афанасьевна, урожд. Бекетова 215
   Дмитриева-Мамонова Анна Ивановна, урожд. Боборыкина 467
   Дмитриева-Мамонова Дарья Федоровна, гр., урожд. кж. Щербатова 478
   Дмитриева-Мамонова Екатерина Васильевна, по мужу Фонвизина 426
   Дмитриева-Мамонова Елена Васильевна, по мужу бар. Строганова 468
   Долгоруков Александр Александрович, кн. 137
   Долгоруков Александр Алексеевич, кн. 126
   Долгоруков Александр Иванович, кн. 703
   Долгоруков Александр Лукич, кн. 29
   Долгоруков Александр Михайлович, кн. 38
   Долгоруков Александр Николаевич, кн. 132
   Долгоруков Александр Яковлевич, кн. 104
   Долгоруков Алексей Алексеевич старший, кн. 123
   Долгоруков Алексей Алексеевич средний, кн. 167
   Долгоруков Алексей Владимирович, кн. 180
   Долгоруков Алексей Григорьевич, кн. 10
   Долгоруков Алексей Григорьевич, кн. 95
   Долгоруков Алексей Николаевич, кн. 131
   Долгоруков Андрей Семенович, кн. 6
   Долгоруков Борис Васильевич, кн. 11
   Долгоруков Борис Иванович 520
   Долгоруков Василий Васильевич, кн. 147
   Долгоруков Василий Иванович, кн. 87
   Долгоруков Василий Лукич, кн. 28
   Долгоруков Василий Михайлович, кн. 8
   Долгоруков Василий Сергеевич, кн. 45
   Долгоруков Василий Юрьевич, кн. 381
   Долгоруков Владимир Дмитриевич, кн. 20
   Долгоруков Владимир Иванович, кн. 1
   Долгоруков Владимир Иванович, кн. 173
   Долгоруков Владимир Павлович, кн. 182
   Долгоруков Владимир Петрович, кн. 105
   Долгоруков Владимир Петрович, кн. 34
   Долгоруков Владимир Сергеевич, кн. 48
   Долгоруков Григорий Борисович Роща, кн. 15
   Долгоруков Григорий Иванович Черт, кн. 7
   Долгоруков Григорий Федорович, кн. 24
   Долгоруков Дмитрий Алексеевич, кн. 14
   Долгоруков Дмитрий Иванович старший, кн. 501
   Долгоруков Дмитрий Иванович младший, кн. 706
   Долгоруков Иван Алексеевич, кн. 161
   Долгоруков Иван Алексеевич, кн. 493
   Долгоруков Иван Андреевич Шибановский, кн. 9
   Долгоруков Иван Григорьевич, кн. 31
   Долгоруков Иван Сергеевич, кн. 61
   Долгоруков Иван Тимофеевич Рыжко, кн. 4
   Долгоруков Лука Федорович 23
   Долгоруков Михаил Александрович, кн. 138
   Долгоруков Михаил Васильевич, кн. 69
   Долгоруков Михаил Владимирович Птица, кн. 5
   Долгоруков Михаил Владимирович, кн. 26
   Долгоруков Михаил Иванович старший, кн. 535
   Долгоруков Михаил Иванович младший, кн. 702
   Долгоруков Михаил (Рафаил) Иванович, кн. 709
   Долгоруков Михаил Юрьевич, кн. 19
   Долгоруков Николай Алексеевич, кн. 122
   Долгоруков Николай Сергеевич, кн. 49
   Долгоруков Павел Иванович, кн. 174
   Долгоруков Павел Иванович, кн. 700
   Долгоруков Петр Владимирович, до 1861 г. кн. 118
   Долгоруков Петр Иванович, кн. 705
   Долгоруков Петр Михайлович, кн. 25
   Долгоруков Петр Петрович, кн. 84
   Долгоруков Петр Сергеевич, кн. 53
   Долгоруков Рафаил (Михаил) Иванович, кн. 709
   Долгоруков Рафаил Иванович, кн. 707
   Долгоруков Семен Владимирович, кн. 3
   Долгоруков Сергей Васильевич, кн. 76
   Долгоруков Сергей Григорьевич, кн. 30
   Долгоруков Сергей Михайлович, кн. 36
   Долгоруков Сергей Николаевич, кн. 117
   Долгоруков Сергей Петрович, кн. 32
   Долгоруков Тимофей Владимирович, кн. 2
   Долгоруков Федор Александрович, кн. 155
   Долгоруков Федор Иванович, кн. 12
   Долгоруков Федор Федорович, кн. 18
   Долгоруков Юрий Алексеевич, кн. 13
   Долгоруков Юрий Владимирович, кн. 363
   Долгоруков Яков Петрович, кн. 83
   Долгоруков Яков Федорович, кн. 22
   Долгоруков-Крымский Василий Михайлович, кн. 39
   Долгорукова Агриппина Алексеевна, кн., урожд. Безобразова, по 1-му мужу Пожарская 656
   Долгорукова Александра Петровна, кн., урожд. Степанова 183
   Долгорукова Анастасия Васильевна, кн., урожд. Волынская 40
   Долгорукова Анастасия Михайловна, кж., по мужу Брюс, с 1740 г. гр. 190
   Долгорукова Анастасия Николаевна, кж., по мужу кн. Щербатова 149
   Долгорукова Анастасия Сергеевна, кж., по мужу кн. Щербатова 240
   Долгорукова Анна Александровна, кж., по мужу Лопухина 140
   Долгорукова Анна Михайловна, кж., по мужу гр. Ефимовская 549
   Долгорукова Анна Михайловна, кж., по мужу Милославская 35
   Долгорукова Анна Михайловна, кн., урожд. кж. Голицына 519
   Долгорукова Анна Николаевна, кн., урожд. бар. Строганова 536
   Долгорукова Анна Сергеевна, кж. 52 Долгорукова Антонина (Варвара) Ивановна, кж., по мужу Новикова 725
   Долгорукова Варвара Николаевна, кж. 150
   Долгорукова Варвара Юрьевна, кж., по мужу кн. Горчакова 403
   Долгорукова Евгения (Наталия) Ивановна, кж. 708
   Долгорукова Евгения Сергеевна, кн., урожд. Смирнова 655
   Долгорукова Евдокия Ивановна, кн., урожд. Юматова 88
   Долгорукова Екатерина Александровна, кж., по мужу кж. Голицына 66
   Долгорукова Екатерина Александровна, кж., по мужу Николева 157
   Долгорукова Екатерина Александровна, кн., урожд. Бутурлина, с 1760 г. гр. 362
   Долгорукова Екатерина Алексеевна, кж., по мужу гр. Брюс 191
   Долгорукова Екатерина Алексеевна, кж., по мужу кн. Меншикова 162
   Долгорукова Екатерина Алексеевна, кн., урожд. Васильева 116
   Долгорукова Екатерина Васильевна, кж., по мужу Салтыкова, гр., с 1814 г. светл. кн. 179
   Долгорукова Екатерина Федоровна, кн., урожд. кж. Барятинская 146
   Долгорукова Елена Ивановна, кж., по мужу Голенищева-Кутузова 396
   Долгорукова Елена Николаевна, кж., по мужу Ржевская 367
   Долгорукова Елизавета Михайловна, кж., по мужу Селецкая 585
   Долгорукова Жозефина, кн. 181
   Долгорукова Мария Александровна, кж. 139
   Долгорукова Мария Александровна, кж., по мужу кн. Тюфякина 67
   Долгорукова Мария Ивановна, кж. 701
   Долгорукова Мария Сергеевна, кж., по мужу кн. Вяземская 46
   Долгорукова Мария Сергеевна, кж., по мужу кн. Прозоровская 54
   Долгорукова Марфа Михайловна, кн., урожд. Шереметева, с 1706 г. гр. 698
   Долгорукова Наталия (Евгения) Ивановна, кж. 708
   Долгорукова Наталия Борисовна, кн., урожд. гр. Шереметева, в схиме Нектария 492
   Долгорукова Наталия Владимировна, кж., по мужу Салтыкова, с 1790 г. гр. 171
   Долгорукова Наталия Михайловна, кж. 534
   Долгорукова Наталия Сергеевна, кн., урожд. Салтыкова 50
   Долгорукова Прасковья Васильевна, кж., по мужу гр. Мусина-Пушкина 70
   Долгорукова Прасковья Владимировна, кж., по мужу Мелиссино 59
   Долгорукова Прасковья Кирилловна, кн., урожд. Матюшкина 125
   Долгорукова Прасковья Михайловна, кж. 600
   Долгорукова Прасковья Николаевна, кж., по 1-му мужу Лачинова, по 2-му мужу Ланская 80
   Долгорукова Прасковья Юрьевна, кн., урожд. кж. Хилкова 94
   Долгорукова Федосья Борисовна, кж., по мужу Шереметева 16
   Дохтурова Наталия Петровна, урожд. Бутурлина 454
   Друцкая Анна Даниловна, кж., по 1-му мужу Хераскова, по 2-му мужу кн. Трубецкая 275
   Друцкая Варвара Ивановна, кн., урожд. кж. Трубецкая 354
   Друцкой Андрей Даниилович, кн. 353
   Дубовицкая Надежда Сергеевна, по мужу Смирнова 664
   Дуров Дмитрий Петрович 340
   Дурова Вера Александровна, урожд. Заборовская 339
   Евдокия Федоровна, царица, урожд. Лопухина 290
   Ега Юлия Петровна, гр. да, урожд. д'Альмейда-Оейнгаузен, по 2-му мужу гр. Строганова 509
   Екатерина I, урожд. Марта Скавронская 292
   Ермолов Александр Петрович 545
   Ермолов Алексей Леонтьевич 531
   Ермолов Алексей Петрович 566
   Ермолов Леонтий Петрович 516
   Ермолов Петр Алексеевич 558
   Ермолов Петр Леонтьевич 532
   Ермолова Мария Денисовна, урожд. Давыдова, по 1-му мужу Каховская 557
   Ефимовская Агриппина Федоровна, гр., урожд. Скарятина 551
   Ефимовская Анна Андреевна, гр., по мужу гр. Миних 521
   Ефимовская Анна Афанасьевна, гр., урожд. кж. Грузинская 523
   Ефимовская Анна Михайловна, гр., урожд. кж. Долгорукова 549
   Ефимовская Анна Петровна, гр. 569
   Ефимовская Анна Самуиловна, урожд. Скавронская 311
   Ефимовская Екатерина Андреевна, гр. 522
   Ефимовская Екатерина Петровна, гр., по мужу Муравьева 573
   Ефимовская Елизавета Петровна, гр. 570
   Ефимовская Мария (Елизавета) Андреевна, гр. 539
   Ефимовская Мария Павловна, гр., урожд. гр. Ягужинская 502
   Ефимовская Надежда Петровна, гр., урожд. Палицына 582
   Ефимовская Наталия Андреевна, гр., по мужу кн. Черкасская 538
   Ефимовская Серафима Сосипатровна, гр., урожд. Хитрово 580
   Ефимовская Степанида Никоновна, гр. 513
   Ефимовский Андрей Михайлович, с 1742 г. гр. 512
   Ефимовский Андрей Петрович, гр. 581
   Ефимовский Борис Андреевич, гр. 596
   Ефимовский Иван Михайлович, с 1742 г. гр. 494


   Ефимовский Михаил Петрович, гр. 571
   Ефимовский Николай Андреевич, гр. 594
   Ефимовский Павел Андреевич, гр. 537
   Ефимовский Петр Андреевич, гр. 550
   Ефимовский Петр Андреевич, гр. 595
   Жемчугова Прасковья Ивановна, первонач. фамилия Ковалева, по позднейшим документам Ковалевская, по мужу гр. Шереметева 208
   Заборовская Вера Александровна, по мужу Дурова 339
   Заборовская Елизавета Федоровна, урожд. Лопухина 342
   Заборовский Александр 326 Заборовский Иван Александрович 341
   Загряжская Елизавета Александровна, по мужу бар. Строганова 498
   Загряжская Мария Артемьевна, по 1-му мужу Исленьева, по 2-му мужу бар. Строганова 470
   Загряжский Александр Артемьевич 485
   Загряжский Артемий Григорьевич 431
   Засецкая Мария Яковлевна, по мужу Безобразова 593
   Зеленецкая Варвара Саввична, урожд. Смирнова 685
   Зеленецкий Александр Васильевич 684
   Зон (Сонн) Георгий Карлович 747
   Зон (Сонн) Екатерина Андреевна, урожд. Кашинцева 746
   Зубов Александр Николаевич, с 1793 г. гр. 64
   Зубов Валериан Александрович, с 1793 г. гр. 110
   Зубов Василий Николаевич 65
   Зубов Дмитрий Александрович, с 1793 г. гр. 108
   Зубов Николай Александрович, с 1793 г. гр. 107
   Зубов Николай Васильевич 37
   Зубов Платон Александрович, с 1793 г. гр., с мая 1796 г. светл. кн. 109
   Зубова Анна Александровна, по мужу Хорват 90
   Зубова Евфимия Николаевна, по мужу Юматова 63
   Зыбина Федосья Андреевна, по мужу Янькова 270
   Иванов Федор Федорович 186
   Иванова Екатерина Ивановна, урожд. Кошелева, по 2-му мужу Чарторижская 185
   Измайлов Иван Михайлович 631 Измайлов Михаил Михайлович 632
   Измайлов Михаил Петрович 618 Измайлова Евдокия Ивановна, по мужу кн. Голицына 645
   Измайлова Ирина Ивановна, по мужу Воронцова 646
   Измайлова Мария Петровна, урожд. кж. Волконская 322
   Исленьева Мария Артемьевна, урожд. Загряжская, по 2-му мужу бар. Строганова 470
   Каменская Анна Павловна, с 1797 г. гр., урожд. кж. Щербатова 388
   Каменская Мария Михайловна, по мужу Ржевская 409
   Каменская Мария Федотовна, по мужу Брылкина 368
   Каменский Михаил Федотович, с 1797 г. гр. 387
   Каменский Николай Михайлович, с 1797 г. гр. 410
   Каменский Сергей Михайлович, с 1797 г. гр. 432
   Каменский Федот Михайлович 349
   Карякин Гавриил Николаевич 690
   Карякин Михаил Николаевич 711
   Карякин Никанор Николаевич 710
   Карякин Николай Сергеевич 671
   Карякина Анна Николаевна, по мужу Купреянова 689
   Карякина Любовь Николаевна, по мужу Пожарская 691
   Карякина Наталия Федоровна (Гавриловна?), урожд. Тюменева 672
   Касимовская княжна (царевна) по мужу кн. Хилкова Домна Васильевна 44
   Каховская Мария Денисовна, урожд. Давыдова, по 2-му мужу Ермолова 557
   Кашинцев Александр Сергеевич 715
   Кашинцев Андрей Никанорович 734
   Кашинцев Евлампий Сергеевич 744
   Кашинцев Иван Сергеевич 732
   Кашинцев Никанор Перфильевич 674
   Кашинцев Никанор Сергеевич 716
   Кашинцев Николай Андреевич 748
   Кашинцев Перфилий Сергеевич 733
   Кашинцев Сергей Никанорович 694
   Кашинцева Евдокия Владимировна, урожд. Бахметева 749
   Кашинцева Екатерина Андреевна, по мужу Сонн (Зон) 746
   Кашинцева Надежда Васильевна, урожд. Нестерова 745
   Кашинцева Наталия Николаевна, урожд. Супонева 735
   Ковалева Прасковья Ивановна, по позднейшим документам Ковалевская, по сцене Жемчугова, по мужу гр. Шереметева 208
   Ковалевская Прасковья Ивановна, первоначально Ковалева, по сцене Жемчугова, по мужу гр. Шереметева 208
   Кологривов Иван Сергеевич 577
   Кологривов Степан Иванович 589
   Кологривова Прасковья Степановна, урожд. Ржевская, по 2-му мужу кн. Урусова 578
   Кологривова Прасковья Юрьевна, урожд. кж. Трубецкая, по 1-му мужу кн. Гагарина 317
   Кологривова София Ивановна, по мужу Филатьева 591
   Колычева Наталия Федоровна, по мужу гр. Брюс 188
   Коновницына Наталия Антипатровна, по мужу Балашова 220
   Коновницына Наталия Михайловна, урожд. Мусина-Пушкина 212
   Кошелева Екатерина Ивановна, по 1-му мужу Иванова, по 2-му мужу Чарторижская 185
   Кошелева Елена Ивановна, по мужу кн. Горчакова 184
   Кошелева Елизавета Петровна, урожд. кж. Меншикова 175
   Красно-Милашевичева Елизавета Николаевна, урожд. Опочинина 464
   Кузьмин-Караваев Дмитрий Петрович 625
   Кузьмина-Караваева Варвара Алексеевна, урожд. Безобразова 626
   Кузьмина-Караваева Мария Дмитриевна, по мужу Хметевская 639
   Кулунчакова Елизавета Алексеевна, кж., по мужу Смирнова 666
   Купреянов Николай Александрович 688
   Купреянова Анна Николаевна, урожд. Карякина 689
   Куракин Александр Борисович старший, кн. 423
   Куракин Александр Борисович младший, кн. 458
   Куракин Алексей Борисович, кн. 459
   Куракин Борис Алексеевич, кн. 471
   Куракин Борис Иванович, кн. 211
   Куракин Борис-Леонтий Александрович, кн. 440
   Куракин Степан Борисович, кн. 473
   Куракина Александра Ивановна, кн., урожд. Панина 424
   Куракина Екатерина Александровна, кж., урожд. кн. Лобанова-Ростовская 444
   Куракина Екатерина Борисовна, кж., по мужу Бутурлина, с 1760 г. гр. 343
   Куракина Елена Степановна, кн., урожд. Апраксина 439
   Куракина Елизавета Борисовна, кн., урожд. кж. Голицына 472
   Куракина Ксения Федоровна, кн., урожд. Лопухина 210
   Куракина Наталия Петровна, кн., урожд. Нарышкина 474
   Куракина Татьяна Борисовна, кж., по мужу кн. Голицына 227
   Ланская Прасковья Николаевна, урожд. кж. Долгорукова, по 1-му мужу Лачинова 80
   Ланской Александр Дмитриевич 82
   Ланской Владимир Яковлевич 103
   Ланской Дмитрий Артемьевич 51
   Ланской Дмитрий Яковлевич 102
   Ланской Яков Дмитриевич 81
   Лачинов Петр Александрович 79
   Лачинов Петр Петрович 100
   Лачинов 101
   Лачинова Прасковья Николаевна, урожд. кж. Долгорукова, по 2-му мужу Ланская 80
   Лебле Евгения Саввична, урожд. Смирнова, по 2-му мужу Грен 670
   Лебле 669
   Лебле 686
   Левашова Анна Петровна, по 1-му мужу кн. Трубецкая, по 2-му мужу гр. Броглио 316
   Леонтьева Мария Петровна, по мужу Смирнова 654
   Лизогуб Ульяна Васильевна, по мужу Селецкая 572
   Литта (Литт) Екатерина Васильевна, гр., урожд. Энгельгардт, по 1-му мужу гр. Скавронская 541
   Литта Юлий Помпеевич (Джулио Ренато) де, гр. 542
   Лицына Анна Александровна де, урожд. кж. Грузинская, по 2-му мужу кн. Голицына 460
   Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович, кн. 463
   Лобанова-Ростовская Екатерина Александровна, кн., урожд. кж. Куракина 444
   Лопухин Авраам Федорович 209
   Лопухин Николай Ардалионович 337
   Лопухин Федор (Илларион) Авраамович 200
   Лопухин Фе дор-Авраам Авраамович 219
   Лопухина Анна Александровна, урожд. кж. Долгорукова 140
   Лопухина Анна Федоровна, урожд. Лопухина 325
   Лопухина Вера Борисовна, урожд. гр. Шереметева 218
   Лопухина Евдокия Федоровна, по мужу царица 290
   Лопухина Екатерина Николаевна, по мужу Хитрово 357
   Лопухина Елизавета Федоровна, по мужу Заборовская 342
   Лопухина Ксения Федоровна, по мужу кн. Куракина 210
   Лопухина Надежда Николаевна, по мужу Сафонова 375
   Лопухина Наталия Федоровна, по мужу Толстая 378
   Лопухина София Адриановна, урожд. Лопухина 338
   Лопухина Феодора Федоровна, по мужу Ушакова 360
   Любавская Агриппина Федоровна 400
   Майлевская Александра Петровна, урожд. Бутурлина 453
   Малышева Наталия Алексеевна, урожд. Пожарская 712
   Мансуров Александр Яковлевич 278
   Мансуров Борис Александрович 306
   Мансуров Павел Александрович 307
   Мансурова Екатерина Александровна, по мужу кн. Трубецкая 308
   Матюшкина Прасковья Кирилловна, по мужу кн. Долгорукова 125
   Мелиссино Иван Иванович 58
   Мелиссино Прасковья Владимировна, урожд. кж. Долгорукова 59
   Меншиков Александр Александрович, кн. 153
   Меншиков Александр Данилович, в 1705--1727 гг. светл. кн. 134
   Меншиков Даниил 124
   Меншиков Петр Александрович, кн. 163
   Меншиков Сергей Александрович, кн. 258
   Меншикова Александра Александровна, кж., по мужу Бирон 152
   Меншикова Анна Даниловна, по мужу Девиер, с 1726 г. гр. 136
   Меншикова Дарья Александровна, кж., по мужу кн. Грузинская 164
   Меншикова Дарья Михайловна, до 1727 г. светл. кн., урожд. Арсеньева 133
   Меншикова Екатерина Алексеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова 162
   Меншикова Екатерина Николаевна, кн., урожд. кж. Голицына 259
   Меншикова Елена Петровна, кж., по мужу Неелова 176
   Меншикова Елизавета Петровна, кж., по мужу Кошелева 175
   Меншикова Мария Александровна, кж. 151
   Мещерская Прасковья Григорьевна, кж., по мужу Ржевская 365
   Милославская Анна Михайловна, урожд. кж. Долгорукова 35
   Милославская Федосья Львовна, по мужу кн. Черкасская 60
   Миних Анна Андреевна, гр., урожд. гр. Ефимовская 521
   Муравьев Петр Семенович 552
   Муравьев Семен Петрович 574
   Муравьева Евдокия Андреевна, урожд. кж. Голицына 553
   Муравьева Екатерина Петровна, урожд. гр. Ефимовская 573
   Мусин-Пушкин Аполлос Аполлосович, гр. 261
   Мусин-Пушкин Валентин Платонович, гр. 71
   Мусин-Пушкин Николай Михайлович 213
   Мусин-Пушкин Платон Иванович, гр. 41
   Мусин-Пушкин-Брюс Василий Валентинович, гр. (до 1797 г. гр. Мусин-Пушкин) 204
   Мусина-Пушкина Анна Ивановна, гр., урожд. Салтыкова 202
   Мусина-Пушкина Анна Николаевна, гр., урожд. кж. Голицына 260
   Мусина-Пушкина Клеопатра Платоновна, гр., по мужу гр. Головина 651
   Мусина-Пушкина Наталия Михайловна, по мужу Коновницына 212
   Мусина-Пушкина Прасковья Васильевна, гр., урожд. кж. Долгорукова 70
   Мусина-Пушкина-Брюс Екатерина Александровна, гр., до 1797 г. гр. Мусина-Пушкина, урожд. гр. Брюс 205
   Муханов Алексей Ильич 351
   Муханов Иван Ильич 334
   Муханов Илья Ипатович 321
   Муханова Варвара Николаевна, урожд. кж. Трубецкая 352
   Мыльникова Агриппина Алексеевна, урожд. Пожарская 713
   Мырнова 127
   Мятлев Петр Васильевич 434
   Мятлева Прасковья Ивановна, урожд. гр. Салтыкова 433
   Нарышкин Алексей Иванович 514
   Нарышкин Иван Александрович 506
   Нарышкин Петр Петрович старший 462
   Нарышкин Петр Петрович младший 475
   Нарышкина Анна Петровна, урожд. Салтыкова, по 2-му мужу гр. Шереметева 194
   Нарышкина Екатерина Александровна, урожд. бар. Строганова 505
   Нарышкина Екатерина Николаевна, урожд. Опочинина 476
   Нарышкина Наталия Петровна, по мужу Куракина 474
   Неелова Елена Петровна, урожд. кж. Меншикова 176
   Нектария, в миру кн. Долгорукова Наталия Борисовна, урожд. гр. Шереметева 492
   Нестеров Василий Петрович 611
   Нестерова Надежда Алексеевна, урожд. Безобразова 610
   Нестерова Надежда Васильевна, по мужу Кашинцева 745
   Николев Николай Петрович 156
   Николева Екатерина Александровна, урожд. кж. Долгорукова 157
   Новиков Александр Борисович 704
   Новиков Александр Петрович 737
   Новиков Михаил Петрович 738
   Новиков Петр Александрович 726
   Новикова Антонина (Варвара) Ивановна, урожд. кж. Долгорукова 725
   Новосильцев Алексей Яковлевич 235
   Новосильцев Яков Захарович 232
   Новосильцева Дарья Алексеевна, по мужу Соковнина 254
   Новосильцева Мария Яковлевна, по мужу Строганова 286
   Новосильцева Степанида Алексеевна, по мужу Татищева 244
   Обрескова Екатерина Александровна, урожд. Талызина 441
   Опочинина Екатерина Николаевна, по мужу Нарышкина 476
   Опочинина Елизавета Николаевна, по мужу Красно-Милашевичева 464
   Опочинина Татьяна Федоровна 445
   Орлов Владимир Григорьевич, с 1762 г. гр. 455
   Орлов Григорий Владимирович, гр. 490
   Орлов Григорий Григорьевич, с 1762 г. гр., с 1763 г. кн. 486
   Орлов Григорий Иванович 435
   Орлов Иван Григорьевич, с 1762 г. гр. 488
   Орлов Федор Григорьевич, с 1762 г. гр. 489
   Орлов-Чесменский Алексей Григорьевич, с 1762 г. гр. 487
   Орлова Анна Ивановна, гр., урожд. гр. Салтыкова 491
   Палицына Надежда Петровна, по мужу гр. Ефимовская 582
   Панин Иван Васильевич 401
   Панин Никита Иванович, с 1767 г. гр. 446
   Панин Никита Петрович, гр. 477
   Панин Петр Иванович, с 1767 г. гр. 465
   Панина Агриппина Васильевна, урожд. Эверлакова 402
   Панина Александра Ивановна, по мужу кн. Куракина 424
   Петр I 291
   Плещеев Александр Алексеевич 413
   Плещеева Анна Ивановна, урожд. гр. Чернышева 412
   Пожарская Агриппина Алексеевна, по мужу Мыльникова 713
   Пожарская Агриппина Алексеевна, урожд. Безобразова, по 2-му мужу кн. Долгорукова 656
   Пожарская Александра Ивановна, по мужу Феттер 740
   Пожарская Анастасия Ивановна, по мужу Щелкан 739
   Пожарская Анна Васильевна, урожд. Рахманова, по 2-му мужу Траубе 659
   Пожарская Варвара Алексеевна 714 Пожарская Елена Александровна 693
   Пожарская Любовь Николаевна, урожд. Карякина 691
   Пожарская Мария Александровна 727
   Пожарская Наталия Алексеевна, по мужу Малышева 712
   Пожарская Прасковья Ивановна 742
   Пожарский Александр Филиппович 657
   Пожарский Алексей Александрович 692
   Пожарский Василий Иванович 728
   Пожарский Иван Филиппович 658
   Пожарский Капитон Иванович 731
   Пожарский Николай Иванович 743
   Пожарский Филипп Александрович 673
   Пожарский Филипп Иванович 730
   Пожарский Филипп Евдокимович 648
   Поликарпов Александр Васильевич 250
   Поликарпова Елизавета
   Павловна, урожд. кж. Щербатова 249
   Потемкин Александр Васильевич 503
   Потемкин Григорий Александрович, с 1774 г. гр., с 1776 г. светл. кн., с 1783 г. светл. кн. Таврический 526
   Потемкина Мария Александровна, по мужу Самойлова 527
   Потемкина Марфа Александровна, по мужу Энгельгардт 524
   Похвиснев Любим 533
   Похвиснев Михаил Любимович 546
   Похвиснева Аксинья (Ксения) Любимовна 547
   Приклонская Ольга Даниловна, урожд. Янькова 242
   Приклонский Дмитрий Иванович 251
   Приклонский Иван Михайлович 241
   Прозоровская Анна Михайловна, кн., урожд. кж. Волконская 57
   Прозоровская Мария Сергеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова 54
   Прозоровский Александр Александрович старший, кн. 55
   Прозоровский Александр Александрович младший, кн. 56
   Прозоровский Александр Никитич, кн. 33
   Прозоровский Дмитрий Александрович, кн. 85
   Прокудин Иван Иванович 661
   Прокудин Неофит Иванович 677
   Прокудин
   Петр Иванович 676
   Прокудин-Горский Михаил Иванович 675
   Прокудина-Горская
   Прасковья Михайловна, по мужу Безобразова 696
   Раевская Екатерина Николаевна, урожд. Самойлова, по 2-му мужу Давыдова 555
   Раевский Николай Николаевич 565
   Раевский Николай Семенович 554 Рахманов Александр Павлович 647
   Рахманов Павел Александрович 636
   Рахманова Анна Васильевна, по 1-му мужу Пожарская, по 2-му мужу Траубе 659
   Рахманова Степанида Петровна, урожд. Телегина 635
   Ржевская Дарья Матвеевна, по мужу кн. Трубецкая 369
   Ржевская Евдокия Ивановна, по мужу Чернышева, с 1742 г. гр. 332
   Ржевская Елена Николаевна, урожд. кж. Долгорукова 367
   Ржевская Мария Михайловна, урожд. Каменская 409
   Ржевская Мария Степановна, по мужу Татищева 576
   Ржевская Прасковья Григорьевна, урожд. кж. Мещерская 365
   Ржевская Прасковья Степановна, по 1-му мужу Кологривова, по 2-му мужу кн. Урусова 578
   Ржевская София Николаевна, урожд. бар. Строганова 484
   Ржевская Феодосия Степановна, по мужу кн. Голицына 586
   Ржевский Василий Тимофеевич 331
   Ржевский Григорий Павлович 408
   Ржевский Иван Иванович старший 297
   Ржевский Иван Иванович младший 314
   Ржевский Матвей Васильевич 348
   Ржевский Павел Матвеевич 366
   Ржевский Степан Матвеевич 483
   Ржевский Тимофей Иванович 313
   Римская-Корсакова Елизавета Петровна, по мужу Янькова 268
   Рукин А. А. 141
   Рукин Павел Александрович 142
   Румянцев Александр Иванович, с 1744 г. гр. 172
   Румянцев Николай Петрович, гр. 257
   Румянцев-Задунайский Петр Александрович, с 1744 г. гр. 246
   Румянцева Дарья Александровна, с 1744 г. гр., по 1-му мужу гр. Вальдштейн, по 2-му мужу кн. Трубецкая 299
   Румянцева Прасковья Александровна, по мужу гр. Брюс 196
   Румянцева-Задунайская Екатерина Михайловна, гр., урожд. кж. Голицына 245
   Салтыков Алексей Петрович 144 Салтыков Иван Алексеевич 160
   Салтыков Иван Петрович, гр. 372
   Салтыков Николай Иванович, с 1790 г. гр., с 1814 г. светл. кн. 170
   Салтыков Петр Иванович, гр. 436
   Салтыков Петр Семенович, с 1733 г. гр. 355
   Салтыков Сергей Николаевич, с 1790 г. гр., с 1814 г. светл. кн. 178
   Салтыкова Анастасия Петровна, урожд. гр. Толстая 159
   Салтыкова Анна Ивановна, гр., по мужу гр. Орлова 491
   Салтыкова Анна Ивановна, по мужу гр. Мусина-Пушкина 202
   Салтыкова Анна Петровна, по 1-му мужу Нарышкина, по 2-му мужу гр. Шереметева 194
   Салтыкова Дарья Петровна, гр., урожд. Чернышева, с 1742 г. гр. 371
   Салтыкова Екатерина Васильевна, гр., с 1814 г. светл. кн., урожд. кж. Долгорукова 179
   Салтыкова Екатерина Михайловна, урожд. гр. Шереметева 699
   Салтыкова Екатерина Петровна, гр., по мужу гр. Шувалова 437
   Салтыкова Екатерина Федоровна, урожд. Строганова 145
   Салтыкова Наталия Владимировна, с 1790 г. гр., урожд. кж. Долгорукова 171
   Салтыкова Наталия Сергеевна, по мужу кн. Долгорукова 50
   Салтыкова Прасковья Ивановна, гр., по мужу Мятлева 433
   Салтыкова Прасковья Юрьевна, гр., урожд. кж. Трубецкая 356
   Самойлов Александр Николаевич, с 1793 г. гр. 563
   Самойлов Николай Борисович 528
   Самойлова Екатерина Николаевна, по 1-му мужу Раевская, по 2-му мужу Давыдова 555
   Самойлова Екатерина Сергеевна, с 1793 г. гр., урожд. кж. Трубецкая 564
   Самойлова Мария Александровна, урожд. Потемкина 527
   Сапега Петр Янович, гр. 328
   Сапега София Карловна, гр., урожд. Скав- ронская 329
   Сафонов 374
   Сафонова Надежда Николаевна, урожд. Лопухина 375
   Селецкая Елизавета Михайловна, урожд. кж. Долгорукова 585
   Селецкая Ульяна Васильевна, урожд. Ли- зогуб 572
   Селецкий Василий Лаврентьевич 584
   Селецкий Михаил Васильевич 597
   Селецкий Петр Лаврентьевич 583
   Скавронская Анна Самуиловна, по мужу Ефимовская 311
   Скавронская Екатерина Васильевна, гр., урожд. Энгельгардт, по 2-му мужу гр. Литта (Литт) 541
   Скавронская Мария Николаевна, гр., урожд. бар. Строганова 497
   Скавронская Марта, по мужу сперва царица, затем императрица Екатерина I 292
   Скавронская София Карловна, по мужу гр. Сапега 329
   Скавронский Карл Самуилович 293
   Скавронский Мартын Карлович, с 1727 г. гр. 496
   Скавронский Павел Мартынович, гр. 540
   Скавронский Самуил 285
   Скарятина Агриппина Федоровна, по мужу гр. Ефимовская 551
   Смирнов Александр Сергеевич 652
   Смирнов Артемий Сергеевич 620
   Смирнов Владимир Саввич 665
   Смирнов Николай Владимирович 680
   Смирнов Петр Саввич 667
   Смирнов Савва Сергеевич 653
   Смирнов Сергей Максимович 601
   Смирнов Федор Сергеевич 619
   Смирнова Анна Владимировна, по мужу Чулкова 683
   Смирнова Варвара Саввична, по мужу Зе- ленецкая 685
   Смирнова Евгения Саввична, по 1-му мужу Лебле, по 2-му мужу Грен 670
   Смирнова Евгения Сергеевна, по мужу кн. Долгорукова 655
   Смирнова Евдокия Сергеевна 602
   Смирнова Екатерина Владимировна, по мужу Шипова 681
   Смирнова Елизавета Алексеевна, урожд. кж. Кулунчакова 666
   Смирнова Елизавета Владимировна, по мужу Штурм 682
   Смирнова Елизавета Яковлевна, урожд. Тихменева 668
   Смирнова Мария Петровна, урожд. Леонтьева 654
   Смирнова Надежда Сергеевна, по мужу Алферова 634
   Смирнова Надежда Сергеевна, урожд. Дубовицкая 664
   Смирнова Юлия Саввична 687
   Соковнин Петр Алексеевич 255
   Соковнин Сергей Петрович 271
   Соковнина Дарья Алексеевна, урожд. Новосильцева 254
   Сонн (Зон) Георгий Карлович 747
   Сонн (Зон) Екатерина Андреевна, урожд. Кашинцева 746
   Степанова Александра Петровна, по мужу кн. Долгорукова 183
   Строганов Александр Григорьевич, с 1722 г. бар. 469
   Строганов Александр (Захар) Николаевич, бар. 499
   Строганов Александр Сергеевич, бар. 543
   Строганов Александр Сергеевич, бар., с 1761 г. гр. 346
   Строганов Андрей Семенович 256
   Строганов Григорий Александрович, бар., с 1826 г. гр. 508
   Строганов Григорий Дмитриевич 287
   Строганов Григорий Николаевич, бар. 481
   Строганов Дмитрий Андреевич 272
   Строганов Николай Григорьевич, с 1722 г. бар. 384
   Строганов Павел Александрович, гр. 429
   Строганов Петр Семенович 121
   Строганов Семен Аникиевич 106
   Строганов Сергей Григорьевич, с 1722 г. бар. 330
   Строганов Сергей Николаевич, бар. 529
   Строганов Федор Петрович 129
   Строганова Александра Борисовна, бар., урожд. кж. Голицына 482
   Строганова Анна Александровна, бар., по мужу кн. Голицына 517 Строганова Анна Николаевна, бар., по мужу кн. Долгорукова 536
   Строганова Анна Сергеевна, бар., урожд. кж. Трубецкая 507
   Строганова Варвара Александровна, бар., по мужу кн. Шаховская 480
   Строганова Екатерина Александровна, бар., по мужу Нарышкина 505
   Строганова Екатерина Петровна, гр., урожд. кж. Трубецкая 347
   Строганова Екатерина Федоровна, по мужу Салтыкова 145
   Строганова Елена Васильевна, бар., урожд. Дмитриева-Мамонова 468
   Строганова Елизавета Александровна, бар., по мужу Демидова 510
   Строганова Елизавета Александровна, бар., урожд. Загряжская 498
   Строганова Мария Артемьевна, бар., урожд. Загряжская, по 1-му мужу Исленьева 470
   Строганова Мария Николаевна, бар., по мужу гр. Скавронская 497
   Строганова Мария Яковлевна, урожд. Новосильцева 286
   Строганова Наталия (София?) Александровна, гр. 407
   Строганова Наталия Михайловна, бар., урожд. кж. Белосельская 530
   Строганова Прасковья Ивановна, бар., урожд. Бутурлина 385
   Строганова София (Наталия?) Александровна, гр. 407
   Строганова София Владимировна, гр., урожд. кж. Голицына 430
   Строганова София Николаев й подать на письме к генерал-прокурору, и ничего бы из того не вышло. За ним вслед великий князь Константин Павлович показал ей разговором своим знаки внимания. За всем тем впустили ее к государыне, где она, кроме обыкновенной площадной приветливости, ничего не получила, и с тем же сердцем, наполненным отчаяния, приехала домой, с каким из дому во дворец ездила. На другой день такого визита и милостей монарших она решилась ехать к Беклешову и просить обо мне. Жене -- просить об муже, и чего? Награждения по службе! Конечно, неприлично. Но когда муж ежедневно ходит в переднюю своего начальника и толку добиться не может, тогда жена его по крайней мере из уважения к полу заставит его говорить с собой. Ошиблась она и в этом. Беклешов умел и ее заставить прождать в своей передней часа два аудиенции и тем кончил, что ее не дал, к удивлению всей публики. Княгиня Долгорукая, стыдясь даже в первый раз знатного имени, стыдясь покровителей юности своей, приехала ввечеру в дом Беклешова, он давал всем просителям аудиенцию по вечерам, и в салопе, не называя себя никому, просидела в его прихожей так, что никто из окружающих г. генерал-прокурора не удостоили даже спросить ее, чья она такая, не только доложить об ней. Великодушие ставило ее свыше всех сих искушений, и когда многие знакомые ее, выходя от Беклешова, увидели ее почти в его сенях после того приема, который она имела в чертогах царских накануне, то некоторые бросились из одного ужаса (здесь это слово, конечно, не чрезвычайно) сказать об ней Безаку. Тогда только этот побочный сын слепого счастия18 доложил своему вельможе, что княгиня Долгорукая ждет его позволения войтить, и Беклешов, не смея ее принять так, как всех мужчин, хотя многие были его лучше, в халате, приказал ее пригласить к себе назавтра в восемь часов утра. Он, конечно, надеялся, что женщина большого света проспит такое раннее время и, приехавши позже, даст случай к отказу и вместе к извинению, что не была принята. Но женщина, которая на батареи ездила с мужем своим в мужском кафтане в кибитке с подорожной солдатской, не способна была проспать назначенные минуты для разрешения судьбы мужа своего. Она подлинно на другой день к нему приехала очень рано, вошла к нему смело без доклада, заставила себя выслушать и приехала домой с обещанием его доложить государю о моей просьбе. В третье ее посещение он объявил ей, что государь приказал мне дожидаться, пока в Москве по желанию моему очистится какое-либо место тайного советника. Вот чем окончились все мои труды, все подвиги жены моей. Пусть судят о ее поступке как хотят. Оно тотчас по Москве сделалось гласным, всякий об нем толковать стал по-своему. Я всегда найду его геройским в женщине, великодушным в жене и никогда не вспомню об нем без глубочайшей благодарности. Женщина большого света, царями воспитанная, носящая на себе имя первого рода в государстве, притом среди всех опасностей болезни, ведущей к вечности, в самую худшую погоду года, осенью, следовательно, самую для себя вредную, презирая все препятствия, едет сносить уничижение и стыд, всеми признанный, в передней знатного вельможи, от которого зависит участь ее мужа, доведенного до крайности тем, что должен идти в отставку, бросая место опасное, наполненное неправды, начальника хищного, терять в жалованье своем последний кусок хлеба и оголодить семерых детей; испытывает все Беклешова грубости, недостаток общежития, скаредное обращение и принуждает его своим поступком сказать ей решительный ответ монарха. О! Такой поступок выше всех обыкновенных добродетелей женского пола. Пусть рассудят о том те, кои, одарены будучи, как жена моя, характером твердым, самолюбивым, гордым и чувствуя свою цену, отважилися бы на такое же действие. Оно в глазах моих делает Евгению достойной похвалы общей и вечной славы среди ее пола. Пусть всякий теперь заключит про себя, чего можно было ожидать там, где государь, доводя учтивость с женщиной до крайних ее пределов, допускал своего вельможу ту же женщину без ответа отпустить от себя после двух часов тщетного ожидания в его прихожей. На сих-то соображениях всякий, рассуждая о будущем блаженстве своих соотчичей, не знал, чего желать и куда обратить свои намерении.
   При всех сих неудачах, при худом успехе письма, поданного лично женой моей императрице, которая велела только ей привезти показать себе всех ее детей и ничем более щедрот своих не ознаменовала, при всех озлоблениях, которые она и я понесли со всех сторон, я не терял из виду моего предприятия и всякий день ездил к Беклешову приучать грозный взор его к пасмурным чертам моего лица. А между тем, чтоб везде и вдруг работать, видался с графом Васильевым. Он беспрестанно твердил мне, чтоб я просил губернаторского места, которое тогда мне и в мысль не шло. Я решился написать от себя по-французски письмо на имя государыни вдовствующей; начав в нем с истории моего брака, их покровительства с Павлом, напомнив ей его обещании, решительно просил сенаторского достоинства. Я не знаю, как могла она равнодушно читать это письмо, оно было писано с такой желчью и дерзостью, что ныне, несколько лет спустя, просматривая его, я не надивлюсь, как меня под караул не посадили. Но на нее ничто не действовало. Говорят, что несчастие делает людей сострадательными. После этого опыта совсем тому не верю, Что могло быть несчастнее сей царицы, у которой мужа почти в глазах ее удавили, у которой Бог после такой страшной и неожидаемой потери отнял почти в то же время любимую и большую дочь, великую княгиню Александру Павловну, скончавшуюся в Венгрии19, где все ее оплакали? Нет! Ничто сердца ее не располагало к человеколюбию. Она и среди слез собственных своих о потерях неописанных не умела ценить слез несчастных и утешить горести свои облегчением горестей чужих. Письмо мое подала ей генеральша Ливен, я не хотел его отдать секретарям, знал, что они бросят или не доложат. Я желал, чтоб она его прочла. Госпожа Ливен, всегда мне доброжелательствовавшая, подала его. Государыня прочла, точно прочла, я это знаю, и велела мне явиться за ответом к секретарю ее Полетике, который объявил мне, что государыня исполнить просьбы моей не может, потому что государь, сын ее, назначил известное число сенаторов и умножить его, находя достаточным, не расположен. Сим все мои последние надежды кончились, оставалось мне только для учтивости ездить по большим господам, чтоб не быть ими совсем забыту и притом для изъяснения мнимой благодарности за их обо мне попечении, которые сколько ни были убоги, но они и тогда любят, чтоб их благодарили, когда они вовсе ничего сделать не могут и не хотят. У больших господ и поклон один стоит уже больших благодарений.
   Коронация последовала 15-го числа с обыкновенными гражданскими обрядами. По духовенству первенствовал в Успенском соборе Платон, который при сем случае отличился прекраснейшим проповеданием слова Божия. Все то, что в слове его относилось к лицам императора и матери его, было разительно и достойно особого замечания. Мясоедов числясь в Сенате, я представлял по Соляной конторе первое лицо и потому мог быть в Соборе свидетелем сей знаменитой церемонии, которую видел тогда в первый раз, и дай Бог, чтобы в последний. Здесь не нужно рассказывать об иллюминациях и торжествах всего города, все было великолепно, прекрасно.
   При дворе привезена была труппа актеров придворных французских. Они играли очень часто на Большом московском театре, но весьма трудно было доставать билеты даже и за деньги. Большие господа не теряли старых привычек, они заставляли искать всего с трудом и оскорблением. Для получения входа в театр надлежало иметь протектора в театральной конторе, и я, по страсти моей к театру, познакомясь с теми, кои могли мне показать свои услуги, всякий раз езжал в театр, с удовольствием видал придворных актеров, но всегда далек был от той меры восхищения, до которой доходила петербургская публика, смотря на госпожу Вальвиль. Да, она хорошо иногда играет -- вот все, что можно без лести про нее сказать. В Москве так, как и в Париже при прежних королях, завелся тогда манер при входе государевом в залу театра бить в ладоши. Обыкновение такое в России было ново. Публика московская не очень смела пуститься на сие выражение наружного почитания. Предки наши падали со всех ног, увидя государя, а мы били в ладоши. Хорошо перенимать у иноплеменных народов, но не все и не всегда. Франция, коловратная Франция, казалось, потеряла в то время право быть образцом добродетелей, любви к престолу и общежития. Я был тогда в театре, когда петербургские жители, наполняя в нем большую часть лож и кресел, встретили в Москве в первый раз с рукоплесканием молодого своего императора. Все им последовали, да и как иначе. Государь такое изъявление радости общественной о его прибытии в публику своей столицы в первый раз принял благосклонно, но я никогда не забуду того стыда, которым покрылась вся Москва, когда, не понимая совсем силу введенных в обычай по примеру Франции подобных рукоплесканий и подражая только, без разума вещи, придворным выходцам, ударили равномерно в ладоши, увидя государя, отъезжающего из театра. Вот каково перенимать такие обычаи, которых мы не смыслим! Изрядная наука любопытству подражательному.
   Из всех праздников отличнейший давал тогда в Останкине граф Шереметев. Он отворил свои сокровища и воспользовался ими к удивлению двора и всех его окружавших. Подлинно, угощал, как сатрап, самым пышным азиатским манером20. Я все это видел, везде был и за посещение театра был заплачен казною. Удивительно, не правда ли? Нимало; всем чинам раздавали медали золотые, в том числе получил и я по чину. Она была довольно веска, я ее продал и вырученные деньги все употребил на заплату билетов для входа в театр, следовательно, и я не без награждения за службу мою остался. В прочем же никаких особых церемоний и тягостных, так, как при Павле, не было. Никто не приседал пред троном троекратно, Государь не садился под карниз, как булдыхан китайский21. Все было просто, и слишком даже просто. Никто не целовал у государя руки. Самые ленты, кои розданы были некоторым только важнейшим чиновникам, надевал не сам император, а получал всякий их в свитке или футляре и, вышед из чертогов, надевал на себя при восклицаниях радостных своих домашних и друзей. Радость единокровных и семейств! Я тебя не испытал тогда, но умел постигнуть твои прелести и позавидовал им, глядя на других. Мне суждено было, воротясь домой, обнять жену в слезах и вместе только поплакать. Словом, в отношении к обрядам можно сказать, что коронация Александрова была изнанка коронации Павловой. Перемены были незначущи, повышения частны, общего не было ничего, ибо государь не любил ни жаловать в чины, ни наряжать в ленты, ни крепить крестьян коронных за помещиков так, как отец его. Он чувствовал, что чаша сих щедрот была им пролита до дна и что для поддержания цены подобных преимуществ надлежало умерить их раздачу. Государь не любил никакой пышности, никакой тщеты. Что ж любил он, спросят потомки? Мир и быть добрым -- вот лучшая его наука и цель всех его желаний. Таковой, по крайности, казалась нам обновка.
   Незадолго перед отъездом двора в Петербург, который в октябре же и отправился туда, жена моя по приказанию императрицы вдовствующей ездила к ней со всеми своими детьми, одного Рафаила туда не возила, и имела, так говорится, счастие ей представиться, преследуема двумя большими, ведя за руку средних и держа на другой руке самую маленькую дочь. В ком бы не возбудила сожаления о бедности такого семейства сама мать его, и мать больная? Но Марья Федоровна в Виртемберге не научилась быть милосердой, она их всех обласкала, приветливостей множество наговорила жене моей, которая их ставила уже ни во что, и, торопясь ехать в Воспитательный дом, который был под ее непосредственным ведомством, занимал паче всего ее самолюбие, она из бумаги с конфектами вынула несколько бумажек с леденцом и раздала детям моим, повторя каждому свои ласки и поцелуи. Вот какое следствие имела сия трогательная картина! Карамель сделался наградой царской семейству, составленному из десяти человек. О! Я никогда этого карамеля не забуду. Там, там, где Бог правосудия ожидает нас всех наряду с нашими земными владыками, там я этот запекшийся кровию, лиющейся из груди бедной жены моей, карамель покажу императрице российской, и никаких источников в райском жилище не станет на то, чтоб омыть эти кровавые пятна, которые пожгут царское сердце в день суда вечного паче огня геенского, ожидающего немилосердых венценосцев. Там Бог отмстит за сирых и неповинных, но здесь, здесь оставалось молчать, улыбаться, благодарить и едва не почитать себя счастливыми еще, удостоясь такой милости. Так ли ты награждала, Великая Екатерина, тех, кои одолжены были тебе своим воспитанием и под кров твой хотя на один день имели счастие вселиться. Все сии приключении ослабили еще более силы Евгении, болезнь ее изнурила, и едва, едва могла она еще на несколько лет оправиться с здоровьем, которое очевидно угрожало ее кончиной. Хотя государыня скрасила пустые ласки свои обещанием ей, что она сына своего будет просить о помещении моем в Сенат, и поручила ей о том объявить мне от своего имени, но в то же время не чувствовала, что она в явное противоречие входила сама с собой, объявя мне совсем другое через секретаря своего на просьбу мою, следовательно, ни жена моя, ни я не были так безумны, чтоб положиться на ее обольщении и найтить в них для себя что-либо утешительное. Обстоятельства сами собой открыли мне новые пути к перемене моего состояния, и очень скоро.
   Дело шурина моего было кончено в его пользу, и тогда он и Полчанинов, который мне столь важные услуги оказал в Пензе, были в Москве для любопытства. Сей последний занимал место советника в Нижегородской соляной конторе. Оба они, по привязанности их ко мне, настоятельно убеждали жену мою уговорить меня идтить в губернаторы, и именно в Нижний. Жена согласилась с ними, нашла причины, побуждавшие их к тому, правильными и, по долгом размышлении, наконец, открыла мне желание свое оставить Москву, в которой, кроме того, что она ее не любила, она не находила никакой пользы для своего здоровья, а притом и зависимость, живучи в доме матери моей, от ее распоряжений, сколько, впрочем, они ни были хороши или сносны, делали состояние наше подлинно отменно скучным. Обед, ужин, чай, лошадь, печь -- все требовало позволения, и ничего не было в нашей воле. Существовать в средние лета в таком положении неприятно. Мы долго боролись с нуждой переносить такое положение и, размыслив, оба нашли, что губернаторское место может послужить ко счастию нашему, особливо еще и в той губернии, где мы имели родственников, друзей, где малая часть имения матери моей могла быть покровительствуема мною. Это последнее уважение решило меня изъявить желание на губернаторское место, а сверх того я так привык находить все советы жены моей благоразумными и для меня полезными, что не умел противиться ее желаниям, оставалось только преодолеть сожаление мое о разлуке с Москвой, но сердце мое к лишениям такого рода было привычно; дело еще не сделано, думал я, то можно помаленьку и отвыкать от тех связей, кои делали Москву любезной и к ней приковывали. Имея чаще всех въезд к графу Васильеву, я донес ему, что ежели необходимо надобно мне для повышения в чине идтить в губернаторы, то я принужден согласиться, но с тем, чтоб определен я был в Нижний. Он внял в мои причины, одобрил их, сказал Беклешову, и казались затруднении весьма маловажными, ибо тамошний губернатор Кудрявцев от старости и беспрестанных недугов лишился способности без потери доброго имени продолжать службу в настоящем звании, следовательно, отставка его должна была быть удобна и ему самому полезна. Он хотел ее с полным жалованием, на что по годам службы права еще не имел, а с половинным не соглашался. Вотще представлял я Васильеву, что и полное жалованье ему дать для казны не потеря, потому что оно составляло ту же сумму, которую я получал сверх стата в Соляной конторе. Переместясь на его место, я терял сие право, и то жалованье, обращаясь ему в пенсион, не приводило расчет государственного казначея в ошибку. Васильев все это знал так же, как и я. Что ясно, то больших доводов не требует, но оттого ли, что не хотели еще этого для меня сделать, или не располагались нарушить право на пенсионы чрез такое исключение для Кудрявцева в пользу мою, дело наше остановилось на одной мере22: его не отставили, меня не определили. Между тем вельможи и свита придворные разъехались в Петербург, и я остался по-прежнему в Конторе, от которой, право, мне начинало тошниться, как угоревшему от большого в комнате жару. Более всего приводило меня в досаду то, что я мог подавать сомнение Евгении, что я из пристрастия одного к Москве худо стараюсь о моих выгодах и переводе. Но Бог свидетель мне в том, что при первом ее совете я все забыл, что могло меня отвлекать от исполнения его и, любя, как я много раз то твердил, жену мою более всех женщин в свете, обнял всем сердцем намерение идтить в губернаторы, да и время, и опыты в последствии дней показали ей, что я для удовольствия ее готов жертвовать всеми своими увеселениями. Правда, обоих нас пужала Пенза и тамошние искушении, но неужли всегда я должен был проходить огонь и воду и терпеть озлоблении в Нижнем и в посте губернаторском. Не имея никакого над собой начальства, я не мог тех же случаев опасаться, а ссора с людьми, мне подчиненными, не казалась мне так страшною, чтоб ее бояться. Отозваться, что я во всякую губернию готов идти, я не смел, потому что меня бы, может быть, послали в Сибирь или в такую губернию, куда никто ехать не хочет из доброй воли, а в Нижнем одно то, что тут деревня моей матери, представляло мне некоторые выгоды принять сие звание.
   При первом предложении от государя Мясоедов вызывал меня на то, чтобы я шел в Пензу, где подлинно и ваканция была, потому что Александр Первый собрал расточенные части сей губернии и опять велел ее открыть и привести в первобытное ее состояние23, следовательно, туда губернатор был надобен, и, может быть, скорее всех меня туда поместили бы как человека там служившего. Но я о Пензе донес всем тем, до кого сие назначение могло коснуться, что я туда даже и под страхом ссылки за ослушание не поеду. Всякий на месте моем легко рассудить может, каково было бы мне возвращаться в такой край, где я вытерпел несносные поношении. Для меня навеки Пенза становилась хуже тех березовых островов, где дед мой и отец жили в изгнании, и туда бы я охотнее поехал, чем в Пензу, а потому, назначив Нижний, я не боялся уже попасть в иную какую-либо губернию, еще менее в Пензу, куда скоро губернатора определили24, и мы на счет сей сделались спокойны. Во всех сих обстоятельствах более всех показывал мне участия Васильев. Хотя и он сострадал о мне по-барски, то есть неторопливо, но по крайней мере выслушивал меня терпеливо и у Беклешова неоднократно предстательствовал за меня, а всем тем обязан я был старому князю Долгорукову25. Он, горячо меня любя, побуждал племянника своего, зятя Васильева, напоминать обо мне тестю своему беспрестанно и сам нередко, по связи родства с ним, докучал ему, что и заставляло графа Васильева всячески стараться о успехе моих желаний.
   Скоро Москва пришла в первобытное свое состояние. Наступила осень, на которую никакие коронации не имеют влияния, она никогда от прав своих не отступает. Сделались дни коротки, небо мрачно, время пасмурно, земля сыра, и леса подмосковные начали платить дань свою каминам. У меня всегда был в нем огонь. Он один разбивал мои думы или сводил их в одну точку по крайней мере, так что меланхолия моя была не мучительна. Полчанинов и шурин мой уехали оба, наглядевшись многого и ни в чем не успевши. Первому хотелось чина, которого Мясоедов ему тогда не выходил, а второй приезжал искать места, но не получил никакого. Итак, оставшись в необъятной скуке посреди нашего семейства, в котором никто не почувствовал такого знаменитого торжества, а только вытерпел все заботы искательства и суетных надежд, я принялся за труд приятный, собрал все свои стихи и отдал в печать. Исправление типографических проб меня занимало, я баловал свое дитятко, приготовлял его к большому свету, в котором иные сочинении мои были известны уже, но тут я готовил всего себя напечатать и осудить на критику. В то время в Москве жили графиня Шувалова с дочерью своею графинею Дитрихштейновой. Из всех обществ нельзя было сыскать дому уединеннее, но вместе с тем приятнейшего для посещения. Я ее милостьми пользовался и прежде и, возобновя с ней знакомство, провождал вечера свои так, что когда не был я или у Шуваловой, или у Волконских, то принимал небольшой круг у себя, и нечувствительно проходила зима в беседах приятных, но человек не рожден быть доволен настоящим, ему всегда чего-нибудь хочется. Слушая разные рассуждении о Париже, о тамошних удовольствиях, вздумалось мне отпроситься на полгода в отпуск и съездить в чужие край, а тогда мир у французов с агличанами был уже заключен, и Париж был для иностранных безопасен. Народ успокоился, правительство мнимо республиканское становилось надежное, государь наш всем давал свободу ездить за свои границы. На сих сведениях основывал я мое намерение. Надежды в исполнении его были те, что по крайней мере я, что-нибудь увидя вне своего отечества, буду более значить в своем. Любопытствовал наипаче узнать тамошних ученых мужей и послушать Лагарпа, проповедующего в своем Лицее правила литературы. Мы его читали в России с удовольствием, а слышать его казалось мне еще восхитительнее, словом, мне хотелось в Париж. Не забывал я и Вены и заранее воображал, с каким удовольствием буду гулять вместо Головинского саду, за Ехаловым мостом в Москве, в Пратере и оттуда ходить обедать к графине Дитрихштейн, которая, возвращаясь в Австрию, столь была благосклонна, что предлагала мне в доме своем там покои, все потребности жизни и даже место в карете своей, чтоб туда доехать, и потом дорога в Париж одна оставалась на моем иждивении. Сделав гадательно все свои расчеты, я уже мысленно переносился в кабинет к Делилю и слушал стихи его. Денег мне по моим вычислениям нужно было не много. Я ехал, ехал, трепетал от радости. Что полгода, думал я, в жизни? Ничего! Менее минуты в пространной вечности, менее капли воды в океане. С ожидаемой весной ожидал я и новых удовольствий. Если б человек удобно мог на самом деле все то сделать, что его воображение представляет ему возможным, и с такой же скоростию, как бы он был счастлив! Здесь я помешкаю сделать заключение утвердительное: счастлив и нет, смотря по нраву, свойствам и окружающим его обстоятельствам. Но на что разрушать приятные мечты? Остановлюсь, читатель, на том, что я сбираюсь смотреть французов, смотреть, как исковеркано царство, служившее столь много лет примером прочим владениям, как анархисты обезобразили регали Бурбонского дома, а будущий год покажет нам, что человек вымышляет, но Бог определяет и что между предположениями нашими и событием есть часто непомерная разность.
   При конце года уже полагал преграду, но еще не совершенную, моему путешествию, вышедший указ именной о изобрании десяти человек кандидатов на губернаторские места, кои открываться будут26. Кто читал этот указ, тот увидит, что государь искал таких людей, какие только веками родятся. Описанные в нем качества избираемых были таковы, что не только десяти человек, но двух, я думаю, по всей империи не мог бы Сенат найтить, если б строго последовал повелению, но дело было в том, чтобы написать, остальное не подвергалось никакой критике. Сим указом заключу я нынешний год, который для меня был, как видели, более неблагоприятен, нежели хорош, однако ж я не роптал, привыкнувши к капризам фортуны, я ждал терпеливо моей участи, употребив все свои усилии тогда, когда сего требовало время и случаи, к тому, чтоб ее улучшить. Не мог я укорить себя, чтоб я от лени, гордости, своенравия или иной какой-либо подобной причины упустил должные труды к восстановлению для себя благопристойных выгод в службе. Нет, я все сделал, все было тщетно, в этом я себя винить не мог. Итак, спокойно доживал еще год жизни моей, то у камина в кабинете с милой женой и детьми, то в беседе дружеской и в отрадах сердечной любви, то в обольщениях живого воображения, которое по воле моей переносило меня туда, где мне преимущественно быть хотелось. Правда, что лента, которую носил Салтыков, Малтийский орден и прочие преимущества, ни за что ему насланные судьбой, меня тем более щекотали, что он ими повседневно в глазах моих величался, но зато я видел его страждуща от старости и недугов, бесконечно ищущего разных забав, которые его уже не могли столько веселить, сколько они радовали меня, и это равновесие в природе меня скоро мирило с провидением, с людьми, с самим собою. Он щеголял орденами, а я прыгал еще, играл комедию, волочился, и он часто завидовал более мне, чем я ему. Вы все, которые чем-нибудь в мире недовольны, хотите ли быть спокойны? Взгляните на тех, кои, по мнению вашему, вас счастливее, да взгляните не беглым взором. Углубите ваше внимание на них, и вы скоро приметите, что они имеют, подобно вам, свои досады, огорчении, докуки. Ах! Право, я не соврал, написавши в моем "Камине":
   
   Бог миру дал все пополам,
   Есть смеху час, есть час слезам27;
   
   и я кричу вослед Панглосу: "Все к лучшему!"
   

1802

   Написав Историю мою по сей год, я снова бросил бумажные свои материалы и забыл об ней. Так точно поступил я в 1793 году, но чрез всякие десять лет возобновлялось во мне желание продолжать ее, и, доживши до 1812 года, я опять вытащил пыльные свои тетради и на родине моей в Москве в покойной свободе принялся снова за перо и начал тянуть нитку моих происшествий. В жизни человеческой десять лет -- большое время. Они много подействовали на разум мой и душу. Не переменились мои правила, но переменились многие соображении. Родились новые мысли, явились новые предметы. Само состояние мое во внутренности семейства три раза меняло вид свой, и каждый шаг приближал меня более и более к старости, которая, обнажая истину, кажет нам все около себя в настоящем виде.
   С самого начала года получил я известие, что Сенат подал список государю требуемым от него десяти кандидатам на губернаторские ваканции, в коих первым поставлен был я. Это меня не обрадовало: мне и в Москве было хорошо. Высокомерен был бы я за границы дозволенного, если б возмечтал, что избрание меня на это место 1-м департаментом Сената происходило от убеждения его в моих достоинствах. Нет! Я этого не воображал тогда, еще менее теперь, когда пишу. Это случилось очень нечаянно. Сенат из осторожности и для того, чтоб напрасно никого не обидеть, рассудил спросить послужные списки. В них он должен был найти имя мое в 4-м классе выше всех, потому что меня давно обходили. Соглашаясь с старшинством, выставил он меня первым. Впрочем, большая часть гг. сенаторов слишком мало меня знали, чтоб по одним моим качествам, оставляя без внимания старшинство службы, представить меня на такой уважительный пост. Скажем наконец и то, что громкие слова уже ныне потеряли всякий вес в народе. От общего злоупотребления всех даров природы изрядное стало называться изящным, и не очень хорошее -- совсем негодным, а потому и в губернаторы Сенат никого бы долго не выбрал, если бы, придержавшись к словам указа, потрудился отыскивать феникса между человеками. Как то ни случилось, но, быв избран кандидатом, я должен был вседневно ожидать куда-нибудь наряду и боялся более всего Калуги. По случившимся там неустройствам, которые посылай был исследовать г. Державин, опасно было ехать в губернию, наполненную сутягами, где, как многие утверждали, ябеда была хлеб насущный всякого состояния жителей. Я предварительно просил, чтоб меня от оной избавили, изъявляя при всяком новом от себя поступке желание преимущественно быть в Москве у какой-либо должности, и уже в крайней необходимости никуда из нее не переезжать, кроме Нижнего. Сколько ни противно, по мнению моему, допускать в приключениях человеческой участи случая, или, что одно и то же, судьбы, однако ж нехотя часто соглашаешься, что есть на все судьба, -- и мне пришлось против всякого чаяния ехать в Владимир.
   Между назначением меня в кандидаты и определением прошел целый месяц. Некоторые из них, разместясь прежде меня по другим губерниям, польским и отдаленным, польстили меня надеждою, что я не прежде попаду в губернаторы, как когда откроется Нижегородская губерния, и оставался спокоен, а между тем играл комедию у Корсакова с его семейством и со своими детьми у графини Каменской. Однажды, представляя у Корсакова комедию "Les châteaux en Espagne"1 и ни о чем менее не думая, как о своем губернаторстве, удивился я рукоплесканиям всего партера, когда я сказал очень просто и без всякого намерения привлечь внимание зрителей следующий стих: "De quelqu'emploi brillant je puis me voir chargé" {Я могу увидеть себя облаченным какой-нибудь блестящей должностью (фр.).}. Долго не мог я понять, что значит шум слушателей. Не было здесь никакой игры, никаких страстей в движении, речь холодная и простая. Сошед с досок, узнал я, что уже ведомо было в городе, что я губернатором в Владимире. Оттого публика, применяя смысл стиха к событию, рукоплескала сходству того и другого. Все меня поздравляли, все приветствовали. Я поворачивался на все стороны, кланялся и не успел еще сам разобрать, рад я или нет такой новости. Будучи недостаточен и без возможности за все то, чему надобно было детей выучить, платить посторонним людям деньги, я обучал их сам закону веры и проходил с ними Священное писание по воскресеньям. В одно из них, 18 февраля, в день рождения старшей дочери моей2, я изъяснял в кругу ребятишек своих то место из Нового завета, где повествуется о десяти прокаженных3, и беседовал с ними о свойстве благодарности, как вдруг приносят мне письменное известие, что 8-го числа февраля вышел указ быть мне губернатором в Владимире. Закрыв книгу и заплакав, воздал я хвалу Богу, как виновнику всех случаев, нас постигающих, которого обязаны мы благодарить за все, ибо все, что он ни творит, все творит нам во благое. Но еще внутрь сердца не смел почитать истинным добром новую должность совсем незнакомую. 19-го числа уже я имел указ по форме, и надлежало готовиться к отъезду. Посмотрим между тем, в каком положении оставлял я жену и дом свой.
   Прости, намеренье ехать в Париж, смотреть на прелести волшебного края! Опять жить в провинции, в другой, но все между людьми мало образованными. Какое шибкое падение: ехать в Париж и попасть в Владимир! По счастию, не далеко было перебираться, но и туда с чем ехать? Жена моя оставалась почти при смерти в доме моей матери и со мной ехать никак не могла. Открывающаяся в ней чахотка приходила к последнему своему времени и более угрожала ей концом, нежели льстила возвратом к жизни. В таком положении должен я был ее бросить и проститься со всеми милыми моему сердцу. В числе их плакал я много и о разлуке с домом. Пусть строгие нравственные судьи рассуждают о положениях сердца нашего в разных эпохах нашей жизни, как хотят, ничто мне не помешает признаться, что я с малодушием оставлял Москву, дом, жену, детей; и сих последних хотя на время, но кто ручался мне, что жена ко мне приедет, что Бог приложит еще маленький кончик жизни к годам ее протекшим? Я прощался с забавами, театром, с хорошим обществом и ехал искать новых бед и новых поношений!
   Губернаторам всем в то время давали по три тысячи для переездов их, а мне, потому ли, что я не далеко переезжал, или уже и для того, чтоб с первого шага провозвестить мне не красную судьбу мою и в новом состоянии, мне не дали на дорогу ни копейки, и как я никогда не имел не только лишних, но даже и необходимых денег, принужден я был занимать. Но где и у кого? Вещи мои были все в ломбарде, заложить нечего, продать также. Тогда из всех тех, кои любили меня на словах и числились по формулярному списку моими родственниками, выручили меня только двое -- князь Юрий Владимирович Долгорукий и тетушка княгиня Шаховская. Первый самым благородным образом без всякой расписки и приказного условия дал мне две тысячи рублей, занявши их сам у иностранца Поца, чему я был свидетель, потому что я от него к этому возил сам о выдаче денег записку. Последняя подарила мне тысячу рублей. С первым я после расплатился, а второй никогда не мог отдать, потому что она, давши родному, назад не бирала. Хвала и слава благодетельным людям! Пусть свет наполнен людьми неблагодарными, сделать добро -- такое сокровище, которому нет цены под солнцем. Многие скажут: к чему такое восхищение? Две-три тысячи не полцарства, за что так осыпать хвалами? Легче, конечно, рассуждать таким образом, чем дать, что все и делают почти. Я с своей стороны никогда сих благодеяний не забуду. Помочь человеку в нужде -- для меня верховная добродетель. Дети! Никогда не забывайте тех, кому отец ваш обязан.
   Марта 3-го приведен я к присяге в Успенском соборе обер-секретарем Сената, а 4-го, собрав свою котомку, приложась к домашним образам, взял благословение матери моей и, обняв самым крепким объятием друга моего сердечного Евгению, бросился в коляску. Долго еще из нее крестил я своих малюток, долго посылал с душой поцелуи мои к жене; лошади меня мчали, дом отцов пропадал из глаз моих, и слезы рекой лились на капот товарища моего Классона, который ехал провожать меня за заставу и думал во время моих тяжелых вздохов о коловратности света: "Давно ли князь из провинции? Долго ли пожил в Москве? Едва привык -- и опять на город. На что все это?" -- думал он про себя. А я, безмолвствуя, то забывал жизнь прошедшую, то привыкал заранее к новой и направлял воображение мое туда и сюда. Домашние мои сожалели о нашей разлуке, но ради были, что я наконец выхвачен из этой бездны, которую звали Соляною конторою, и попал на большую дорогу к чинам и почестям. Ах! Как мало мы знаем, что нас ожидает впереди, когда мы чему-нибудь радуемся или плачем! Жена рассудительнее прочих принимала сей оборот службы моей, с удовольствием, но без восторгов, видела в нем успехи, обещала их себе, но также, при всем отвращении к Москве, не восхищалась тем, что едем жить в новую Пензу. Пока сидел со мной Классон, все еще казалось мне, что я на репетицию только еду и ворочусь ночевать домой, но когда, отобедавши с ним в трактире на Тверской и выпив за здоровье всех наших, пришлось прощаться и с ним, тут я проклял чины, славу, губернаторство, кричал с Экклезиастом: "Всяческая суета!4" Но уже поздно, рок путь мне проложил, оставалось ехать и плакать сколько угодно. Шлагбаум подняли, рогожский ямщик свистнул, я завернулся в плащ и как уехал из Москвы, ей-ей не помню.
   5-го числа я уже был в Владимирской губернии. Первая бумага, попавшая в мои руки, был рапорт, который на границе подал мне дрожащею рукою покровский исправник5. Вытянувшись, как верста, к которой прислонился, он разглядывал черты мои, и между тем, как я читал рапорт его о так называемых происшествиях Покровского уезда, бедный г. исправник знакомился с моим секретарем Цветаевым и думал, верно, потому, что он со мной рядом ехал в коляске, что он будет при мне случайный человек. Я всегда постоянно хранил союзы дружбы, доколь не разрывал их тот, с кем они меня сближали. Этот Цветаев был при мне в Пензе и в Соляной конторе в Москве, привел его Бог и новое странствие делить со мной. Подъезжая к грани, то есть к белому каменному столбу, на котором чугунный герб показывал предел московского царства, я вышел из коляски, обернулся к Москве, поклонился до земли своей родине и, взяв по примеру древних кусочек своей родимой земли в карман, обратил все мои мысли на предлежащий мне подвиг. Простите мне эту романическую выходку! Вспомните, что я еду из Москвы, из царства роскоши, довольства и свободы.
   Проезжая Покров, подведомственный мне городок, я принял от разных чиновников кипу бумаг, так называемые ведомости о делах нерешенных. На первый случай не взглянул ни в которую. Небольшой круг жителей города поторчали передо мною, потряслись раболепно, прятали пальцы в камзольные петли и, пожелав мне счастливого пути далее, разошлись по домам славить женам своим и домашним, с кем новый губернатор молвил, на кого взглянул, от кого отвернулся, и Покров в этот день стал живее, пошли ходить вести, кумы начали плесть сплетни.
   О городе я буду говорить в общем описании губернии, а здесь скажу только, что, сочтя деньги казенные, осмотрев колодников и проведя тут одну ночь, я поехал в Владимир, куда и прибыл 6-го числа к вечеру. За одну станцию от города другой исправник6 встретил меня с рапортом о том же, что и в Покрове, один слог и те же предметы. У заставы губернского города ждала меня моя карета и полицеймейстер7, и я, от последней станции ехавши с тутошним исправником, уже собрал столько поверхностных сведений о жителях и городе, что въезжал в него как бы в жилище очень знакомое.
   Новый начальник -- во всяком городе происшествие. Все сидели под окнами и, смотря на приезд мой, делали обо мне такие на вкус свой замечании, какие можно сделать по цвету волос и глаз. Пока все чины меня дожидались на отведенной мне квартере с своими толстыми тетрадями, я, проехав город во всю его длину, шагнул из кареты прямо в собор, где и приложился к мощам трех великих князей8, коих согласно с историей и отнюдь не из тщеславия осмелюсь назвать моими предками9. Отдав сей священный долг трем владыкам некогда и чудотворцам Владимирским поныне, я приличным считал заехать к архиерею и взять его благословение прежде, нежели приняться за дела. Ознакомясь с ним, возвратился я домой, буде можно назвать домом чужую сторону, но время (а я прожил в Владимире десять лет) приучит и к плену, не только к произвольному житью в чужих людях, произвольному, говорю потому только, что если б не хотел служить, так бы и Москвы оставлять не довелось.
   Предместник мой, г. Рунич, переведен быв в ту же должность на Вятку, поехал незадолго пред сим в Петербург, оставя жену свою и все семейство в казенном губернаторском доме10, который по сей причине ни учтивость, ни знакомство мое, хотя, впрочем, не очень близкое, с Руничем не позволяло мне занять. Виц-губернатор князь Хованский был мне знаком по связи с домом княжны Долгорукой, в котором и я, и он оба были дружны, что нас и по службе сблизило. Я был один, на что ж множество покоев? Чваниться я еще не привык, время было не праздничное, Великий пост, итак, я взъехал к нему и у него расположился. Круг собственного его знакомства в городе был очень тесен, он состоял из трех или четырех лучших людей, таких же холостых, как и хозяин.
   Первые дни моего пребывания были неблагоприятны. Новость места, разлука со всем моим семейством, разрыв всех приятных московских связей -- все это на меня подействовало, и я занемог. Ипохондрия меня до того замучила, что я принужден был выписать из Москвы меньшую сестру мою Елизавету и двух старших сыновей. Пока их не было, трудно было со мною сладить новым людям, все глядели мне в глаза, доктора щупали пульс, архиерей делал поучении, Хованский тешил картами, -- все было не по мне, не на нрав. Кто переезжал когда-нибудь с места на место, тот знает этот род болезни. Я нигде не находил облегчения от тоски. Тем временем, однако, бумаги около меня накоплялись. Через мочь показался я в Губернское правление, был там и сям в городе, развез визиты, осмотрел кладовые, тюрьмы, анбары, все казенное добро, ознакомился с сотрудниками своими и, всеми этими заботами наполнив день, ввечеру занимался перепискою с домашними и, воспоминая жену в постеле, скучал, плакал, ложился на свою, где всякую ночь находил жестокую бессонницу. Вот каково расставаться с родимым краем, и вот как я побольше недели прожил. По рассудку, мне всегда это кажется неимоверным, а по чувствам сам ощутил и верю, что родины бывает жаль без всяких ее заслуг, потому только, что она родина.
   Сестра, приехавши ко мне с сыновьями моими, рассеяла несколько унылые мои воображении. Хотя она еще не совершенно меня обнадеживала в выздоровлении жены моей, но, видя ее руку, я был спокойнее. Надлежало задумывать о своем собственном хозяйстве. Хованский уже теснился моей семейкой, да к тому же прибывало около меня и людей, и пожитков. На губернаторском дворе был большой флигель, в котором рассудил я поместиться, доколе предместник мой совсем бы выехал из огромного своего замка. Там было покоев с десять, и все пустые, чего ж нам больше с сестрой и с детьми? Итак, мы, поблагодаря Хованского, зажили на своем гнезде, своим домком, и я помаленьку стал привыкать к новому своему состоянию.
   Казенный губернаторский дом был огромен, в три этажа. Его строил с подошвы во времена генерал-губернаторские гражданский губернатор Лазарев на иждивении Приказа общественного призрения для училищ и разных богоугодных заведений, от Приказа зависящих. Но прежде, нежели успел он его с особым флигелем совсем отделать, сменил его в царство Павла Первого Рунич и, будучи в силе у двора, воспользовался проездом государевым через Владимир на то, чтоб этот дом обратить в губернаторский. Павел согласился дать на отделку его до двенадцати тысяч, а за то, что уже было построено, заплатить Приказу тридцать тысяч. Приказ на эту сумму выстроил трудами г. Рунича и под надзором бывшего при нем губернского предводителя, которого и я еще тут застал, Караваева большой Инвалидный дом на Нижегородской дороге близ городской заставы, а двенадцать тысяч употреблены на разные отделки и внутренние убранства губернаторского. Таким образом г. Рунич получил дом обширный и прекрасный к своим услугам, а по отъезде своем на Вятку сдал мне его совсем в конце апреля месяца.
   Ознакомясь несколько с губернскими чинами, отправился я в Суздаль. Там у меня был на руках целый монастырь с изрядным числом арестантов. Я хотел всех их видеть и узнать каждого покороче. Спасо-Ефимьевский монастырь11 всем в России известен понаслышке. Сперва туда посылались раскольники и фанатики безумные для исправления их ума и воздержания от вредных поступков, но по времени обитель сия превратилась в государственную тюрьму, и сюда посылать уже стали не дураков. Заключенные содержатся под присмотром архимандрита и за караулом губернской стражи. Губернатор об них во всяком нужном случае ведет переписку с Сенатом и, хотя об иных он и сам не знает, зачем они присланы туда, тем не меньше, однако, отвечает в сбережении каждого из них. Войдя во все подробности отношения сего монастыря, я написал о нем особое историческое повествование, которое не пошло никуда в дело и осталось при мне12. Оно может служить здесь дополнением к известиям о Спасо-Ефимьевском монастыре. В тогдашнее мое посещение нашел я, между прочим, старого бригадира нашей службы барона Аша13, который, просидевши два десятка с лишком лет в Шлиссельбургской или иной какой крепости за то, что не признавал Екатерины законной императрицей и не присягал, домогаясь все знать, куда делось племя Ивана Антоновича, выпущен был при Павле, но и ему не захотел присягнуть, все по той же причине, прибавляя требование на несколько сот тысяч червонных, будто бы в пользу его оставленных в Голландском банке. Кем, когда? Все это была загадка. Павел велел его как безумного отослать в этот монастырь, где он до моего времени благополучно, отрастя бороду, и жил в шелковом халате в каморке, куда иногда давали ему газеты. Всякий мог его видеть, и в прочем он был очень смирен. Ему шло жалованье изрядное, которого становилось на все потребности, но без свободы и миллион хуже копейки. Кроме его, все остальные затворники более или менее люди прямо безумные, или такие бешеные, что иногда и до стенных цепей с некоторыми дело доходило.
   Во весь Великий пост публика владимирская меня и я ее видел только один раз в собрании. Это было марта 12-го и два раза в день, поутру у обедни в архиерейском доме, а к вечеру в концерте в благородном собрании. Не станем говорить ни о музыке, ни о музыкантах, они гудили, как умели, а пусть позволят мне при первом моем шаге в новую провинцию немножко посмеяться над чудаком особого рода. Поселившись в Владимире без имения и без всякой цели, богатый тамбовский помещик отличался более двенадцати лет титлом старшины Владимирского редута14. Все его упражнении состояли в убранствах стола и залы для съездов публичных. Он всякого члена встречал и провожал, вел приходу и расходу (коих было до шестисот рублей в год) такие же аккуратные и зашнурованные книги, какие у генерал-контролёра ведутся всей казне государства, вымышлял, когда, где и какой лучше крас[к]ой вымазать фонарь и чем налить плошку, кормил прекрасно и в клубе, и у себя, а сам ел всех лучше, коверкал несколько французских слов и думал, что говорит превосходно. Влюблен был во всякую церемонию и крушился, когда какая-нибудь в городе обходилась без его трудов, впрочем, для него все было равно: свадьба и похороны, бал и вынос, лишь бы он распоряжал, посылал карточки, сзывал гостей и мог бы, запыхавшись, всегда быть в недосуге. Он-то был директор нашего собрания. Его заслуги долго в Владимире громки будут. Когда я хотел знать, много или мало в клубе людей будет, лучше всякой полиции меня уведомлял наш старшина. На поварне бывал указательный знак числу посетителей: много ли гостей -- большая труба, мало -- нет трубы. Повар его готовил из тертого миндалю превеликую башню, которую он зывал трубою, и когда собрание было большое, то труба становилась на виду у всех, когда мало, то миндалю не покупали, не терли и в трубку не свивали. Далеко меня завел этот пустой эпизод, но я всегда вспомню с удовольствием те 1001 миндальные трубы, которые я по милости нашего дородного старшины приел в клубах, в воксалах, у него в знаменитые фамильные праздники и на тех пирах, коими он руководствовал.
   Святая неделя открыла все дома, начались пиры, балы и съезды разного рода. С старым губернатором прощались, с новым знакомились. Мне было еще не до праздников. Состояние жены моей меня беспокоило. Я ждал с нетерпением хорошей погоды и решительного тепла, чтоб ее привезти к себе. Между тем, как скоро пути поправились, Рунич с домом своим уехал в новоназначенное ему место. В день его отъезда он у меня обедал и от меня пустился в дорогу. Весь город провожал его со слезами, особливо барыни, иные растерли зрачки до крови. Хотя для меня зрелище такое было не новое, ибо я уже живал в городах подобных и знал, что в провинциях часто более политики, нежели у двора, однако я не мог равнодушно смотреть на картину публики владимирской при отъезде г. Рунича. Многие рыдали, обнимая его, и уже через неделю не слыхать было имени его ни в одном обществе. Участь равная всех начальников: в глаза все им льстят, а заочно злословят. Рунич сам очень плакал и сделал из отъезда своего как для себя, так и для обывателей какое-то трагическое зрелище. Я не рассуждаю, до какой степени могли быть искренни слезы сетующих о разлуке с ним и сколько он их заслуживал, это не входит в мою собственную Историю. Скажу только то, что проводя его, я в городе остался один с Хованским, который жил с ним не в большом согласии. Прочие судьи все с женами своими поехали его провожать, кто за заставу, кто до первой станции и иные далее. Каждый в этом случае мерил шаги свои по усердию к его превосходительству. По отъезде его остался я полным хозяином в доме и начал приготовлять его к принятию жены моей.
   Слава Богу! Наконец дождался я ее. 2 мая она приехала, слаба еще, хвора, но по крайней мере я видел ее с собою и был утешен. Ее провожал от самой Москвы добрый старик Салтыков, домашний наш, Классон, и один из членов медицинского сословия, которого я отсюда посылал к ней навстречу, то есть не по наряду, но по просьбе, дабы, приняв от московских врачей наставление, как ее лечить, мог он быть ей в нужном случае полезен. Политковский с полным изъяснением ее болезни сдал ее на его руки. Натура на первый случай помогла ей лучше всех лекарств. Нагорное положение города доставляет ему всегда чистый воздух. Легкие женины укрепились. Мало-помалу стала она приходить в силы, и оба мы обольщались совершенным ее выздоровлением, потому что она даже совсем перестала харкать кровию. 8 мая, день моих именин, дали мы первый еще бал в своем доме. Съехалось человек до ста. К умножению нашего пиршества, приехали к нам видеться княжна Долгорукая, тетка моя двоюродная, с которой я свыкся от самого ребячества, а с ней тетка же двоюродная, вдова Анна Александровна Лопухина. Обе они пристали у нас в доме и погостили на нашем новосильи дни с три. Казалось, что мы еще с Москвой не расстались. Тетушка Лопухина, желая больше, нежели одним посещением уверить меня в ее хорошем к нам расположении15, подарила детям моим (их со мною было шестеро, Варвара оставалась в Москве на воспитании у сестры моей большой в ее удовольствие) триста рублей. Может быть, ей досадно было бы узнать, что я о такой безделице упоминаю, но для меня не существо вещей делает цену поступка, а образ услуги. Не стыдно было детям моим принять такой подарок от родственницы, но стыдно было бы мне скрыть его. Дети не могли сами чувствовать сии ласки по малому их возрасту, но мне предосудительно было бы не поставить им сего в виду в моей жизни. Обе они, княжна и госпожа Лопухина, скоро от нас уехали, и остались мы в том положении, в каком надлежало нам привыкать жить впредь. Уехал и Салтыков, с которым мы уже навсегда простились. Он покинул Москву так же, как и мы, обратился к своей пензенской деревне, взял отставку и оттуда иногда писал к нам дружеские письма. Кто раз привыкал к жене моей, тот не мог от нее отвыкнуть. Он и заочно пленялся бесподобными ее качествами, ссорился и мирился с ней письменно и кончил жизнь свою, о чем в свое время еще упомяну, как самый верный друг всего нашего семейства.
   Основав наше жилище, устроив хозяйство и поставя дом на приличную ему по званию моему ногу, я оставил жену с сестрой, которая жить осталась при нас, в небольшом круге тех из мужчин и дам, кои ей более прочих понравились, а сам поехал осматривать города Владимирской губернии. Здесь дам некоторое понятие читателю как о губернии вообще, так и об относящихся к службе и званию моему обстоятельствах.
   Звание губернатора всегда почиталось самым важным в государстве, и в самом деле, управлять полмиллионом душ казалось бы довольно мудрено, но в России правительство привыкло издавна не дорожить никем и ничем. Не требовались ни опыты, ни заслуги, и каждая должность возлагалась наудачу. Не говоря о ком-либо другом, скажу о самом себе: готовился ли я быть начальником губернии? Совсем нет! Употребляясь во все время службы моей в гражданском состоянии по части дел казенных, или так называемых финансов, не приходило мне на мысль попасть когда-либо в губернаторы и сделаться начальником полицейским. Учиться было поздно в мои лета, недостаток требовал, чтоб я искал жалованья. Не имел я власти выбирать место по своему произволу, не мог ничего предлагаемого отказать, и вот каким образом я сделался губернатором. Ознакомясь с обязанностями моими, получил право свободно критиковать все то, что, по мнению моему, казалось мне несовместным с таким отличительным характером.
   Сравнивая настоящее время с прошедшим, когда я был вице-губернатором в Пензе, хотя я находил во всем большую разность, и отправление дел шло иначе, но штаты, чины, оклады, должности все были еще те же. Учреждения о губерниях, писанные Екатериною, печатались еще и покупались, лежали в старых ковчегах, но уже мало руководствовали судей и чиновников, ибо важные в них сделались перемены. Все места зависели непосредственно, как прежде, от Сената, но помаленьку входила в обычай новая зависимость, и генерал-прокурор, которым тогда был Беклешов, более имел власти сам собой над начальниками губерний, нежели Сенат. Велик был в свое время Вяземский, спору нет, но посредством Сената, а Беклешов сам по себе, мимо Сената, начинал значить много, наряжал, приказывал и требовал ответственности пред собою.
   В Губернском правлении сидели, как и прежде, два советника. Должности их были те же, по крайней мере, на бумаге. Но слово должность, в юридическом разуме, начинало терять свой вес и силу. Со мной встретились тогда один сонный, другой дурак16. Худые товарищи для дела. Однако надлежало их сносить и кое-как с ними работать. Один, попавши по приязни г. Рунича на Вятку с ним в вице-губернаторы, очистил место свое, на которое без всякого моего участия попал чиновник из канцелярии генерал-прокурора, бывший некогда в Пензе губернаторским секретарем при Гедеонове и мною произведенный в первый офицерский чин в Казенной палате. Теперь уже он был надворный советник17. Я не откажу ему в дарованиях словесности, но был ленив, беспечен и крайне высокомерен. Труды его были хороши, но надобно было около него ходить, как около любовницы, чтоб заставить его что-нибудь сделать, чего бы самому ему не захотелось. Упоминая здесь об нем лично, потому что он займет значительное место в моей Истории18, я впредь о подобных сменах судей писать не стану, как разве в таких случаях, где они со мной самим связь иметь будут.
   Казенные дела в Казенной палате были в руках у благородного человека, князя Хованского, о котором я не могу иначе отозваться, как с превосходнейшею похвалою. Он судил о вещах здраво, чужд был всякого подлого пристрастия, образован во вкусе лучшего света, был полезен у дел и вместе приятен в обществе. С ним мы жили вместе недолго, но в это короткое время я испытал, что можно, однако, найти губернатора с вице-губернатором не только в добром согласии, но даже в дружеской связи между собой, что было почти единственно в Владимире. Казалось бы, что им делить? Однако везде и всегда они ссорились. Зло обыкновенное, всем известное. Корень его искать должно в самом основании сих двух должностей. Князь Хованский, как и я, не мог товариществом похвастать в палате, но между шести ее членов человека два было довольно смышленых19. Уголовная палата под председательством глупого старика20, который придурью и прибасками дошел до четвертого класса, управлялась осторожным и благоразумным советником, учившимся некогда со мною в Университете21, и которого если можно осудить со стороны строгой нравственности, то никак нельзя лишить достойной и справедливой похвалы полезных его дарований и обширных по части уголовной сведений. Он в палате был один член ее с здравой логикой и просвещенным разумом. Гражданская палата называла своим председателем старика хворого, полоумного и едва движущегося, который часто забывал, что накануне подписывал22. Но и в этой палате сидел советник из малороссиян, опытный в вотчинных распрях23. Прокурором наехал я человека также немолодого, раболепного бесстыдного льстеца, который, вечно быв пролазом у знатных господ, сводником их, шутом и всем, чем угодно, наконец за подложное письмо был кинут по указу Павла в крепость и вытерпел тут изрядный карантин. Из нее выскочил прямо в прокуроры, не потому, чтоб открывшаяся его невинность потребовала такого гласного возмездия, совсем нет! Князь Лопухин был в большом случае. Он ему возил девок, какой заслуги искать выше? И господин такой-то определен в прокуроры24. Вот его история. Приятно быть под присмотром такого чистого государева ока. Время и опыты меня ко всему приучили. Таким образом, говоря вообще о всех чинах, губернский стат составляющих, хотя нельзя сказать, чтоб губерния Владимирская была в самых лучших руках, но по крайней мере по каждой части ее управления было кого спросить, с кем рассудить дело, от кого потребовать труда и дождаться хороших успехов. В первом лице из дворянского сословия по службе был г. Караваев, человек, выведенный в чины предместником моим, совершенно им облагодетельствованный и, не в образец многим, совершенно ему приверженный. Он не мог от меня требовать такой же доверенности, какую имел от прежнего начальника, равно как и я не мог ожидать от него к себе такой же приязни и преданности его во всякое время. Напоминая короткий срок его со мною службы, обязан ему той справедливостию, что в наружном его со мной обращении он не ввел никакой разницы между прежним и настоящим губернатором. Предместник мой, имея большую силу при дворе, мог с собой перевезти на Вятку многих чиновников, но выбор его пал, к счастию моему, не на самых лучших. Итак, если я лишился нескольких людей, то ни о ком много жалеть не было причины, кроме доктора Кистера, который пользовался в городе большой доверенностию к его врачебным познаниям.
   Вот первый взгляд мой на главные чины губернского города. О самой губернии скажем следующее.
   Губерния Владимирская назваться может одной из многолюдных и богатейших в России. Она граничит с семью губерниями: Московской, Рязанской, Костромской, Нижегородской, Ярославской, Тамбовской и Тверской. В ней считалось тогда по пятой ревизии25 до четырехсот тридцати тысяч с лишком душ, с коих денежные подати никогда не останавливались. Владимирский мужик плотит все в казну исправно. Большая часть поселян ходят по паспортам в верховые города на разные работы, общие рукоделья их -- кирпичная кладка и плотничество. Две трети обывателей суть владенья помещичьего. Хлебородием губерния не щеголяет. Кроме Юрьевского уезда, во всех прочих пашня не вознаграждает обывательских трудов. Земли мало, и, по примерным исчислениям, не более трех десятин приходит на душу. Отсюда происходит и то, что в год до шестидесяти тысяч разойдется паспортов. Сколько верить можно собираемым ведомостям, самый лучший урожай не более может прокормить губернию, как от семи до девяти месяцев, но пограничные низовые уезды всегда подвозят ржи пропасть, и богатство поселян тутошних защищает их от всякого с этой стороны недостатка. Мужик смышлен и, по состоянию своему, имеет изрядное просвещение. Говоря о народе, сообщу мое замечание, что очень мало бывает особенно черных преступлений, и в год едва десять или двенадцать раз случится исполнить над крестьянином каторжное наказание, наипаче летом, время, в которое и по прочим местам лес, поле, овраг, все бывает опасно, по Владимирской губернии можно ездить всюду без большой осторожности. Я часто рассуждал о сем сам с собою и из опытов заключаю, что сему причиною развлечение народа. Все то, что здорово или молодо, уходит в чужие стороны, остается дома старый да малый, кои не в силах ни зарезать, ни ограбить, или необходимый работник для возделания домашних полей, которому некогда отстать от своих упражнений для шалости по сторонам. Примечание мое подтверждается тем, что как скоро наступит осень и начнут сходиться люди домой, везде откроется роскошное пьянство, а вместе с ним появятся убийства и разные неистовства, столь обыкновенные подлой черни повсеместно. В некоторых уездах крестьяне пользуются большими заведениями, имеют фабрики полотняные, ситцевые и тому подобные. Они любят жить во всяком довольстве. Домы у многих каменные и прибраны не хуже господских, деньги сорят без счету, гостей потчевают охотно. Казенные и удельные крестьяне все почти избыточны, дворянские не везде живут изобильно, большая часть знатных господ имеет большие поместья в Владимирской губернии и получают с них отличный доход.
   Купечество не везде равно богато. Например, в самом губернском городе оно очень бедно. Торговля подробная в рядах самая ничтожная, потому что всякий, будучи близок от Москвы, из нее запасается всем для себя нужным и если, может быть, не с значительной выгодой в цене, по крайней мере с большею благонадежностию в доброте товара. Ярмонок, стоющих сего названия, в губернии нет. Шуйская на Шахме одна из уважительнейших26. Гуртовой торг ни в котором городе губернии так обширен не бывает, как в Шуе, Вязниках и Муроме. Там купцы имеют знатные капиталы в товарах и разные выгодные заводы. Они торгуют даже в иностранных землях, и с отменным успехом. Они входят во вкус большого света, и убранство домов составляет главный предмет их мотовства, потом тратят большие деньги на конюшни свои. Многие упорно стоят в расколах, но кажется, что иные более из угождения низкой своей братьи отращивают бороды, нежели из собственного убеждения в истине своих исповеданий. Впрочем, вера и между раскольниками ослабевает. Они также выписывают журналы, читают их со вкусом и мало-помалу пленяются Волтеровой богохульной философией. Все имеет свой предел. Крайности и в добродетелях вредны. Терпимость, которую с недавнего времени так велеречиво проповедуют, есть, конечно, признак просвещения и мягкости наших чувств, но не пора ли умерить излишнее послабление? Не удивлюсь, если скоро по ходу, каким идет наша мнимая филантропия в нынешнем веке, христиане сделаются вдруг деисты и уподобятся язычникам. Разговор о купечестве кончим тем, что винный откуп во Владимирской губернии дает казне весьма важный доход и в каждое четырехлетие увеличивается. Долго ль-то это продлится?
   Дворянство (как и везде, думаю), живучи в своих поместьях, угождает низким страстям, от праздности происходящим. Юношество благородное воспитывается небрежно, учение бедное, одной русской грамоте. Дома держать учителей не всякий в состоянии, в публичные школы отдавать спесь дворянская не позволяет, да, правду сказать, и некуда. Губернские школы туне носят название училищ. Казна тратит даром золото, а учители без труда готовый хлеб едят. Итак, потомки благородных и высокоблагородных не обещают большой пользы государству. Чиновные и богатые помещики, оставляя свои деревни в деспотическом управлении заслуженных своих холопей, жмутся около двора, а те, кои живут на владельческих своих землях, курят табак, травят зверей, пьют пунш и портят девок. Долго еще мы будем находить по селам оригиналы Фон Визиновых Недоросля, Бригадира, Советника и даже Скотинина27.
   Архиерей имеет обширную область. В епархии считается около тысячи церквей, и с лишком, и до двадцати шести монастырей. Он иногда служит с шестью шапками кроме своей28. Между духовными чинами попадаются люди с особенным дарованием, и белое духовенство здесь не уступает черному в науках и красноречии. Семинария дает людей достойных не только по городам, но и в лучшие села. Здесь родина и первая школа громкого Сперанского.
   При Екатерине губерния разделялась на четырнадцать уездов и столько же имела городов. По кончине ее Павел уничтожил четыре города, оставя в них, для разбора жителей, ратуши. Все их разделить можно на два класса. Старинные суть: Муром, Суздаль, Переславль, Юрьев, Гороховец и Шуя. Новые: Вязники, Меленки, Покров, Ковров, Александров, Судогда и Киржач29. Сии семь при новом учреждении губерний были возведены в достоинство городов из деревень коронных, обративших на себя внимание по местоположению или промыслам. Так как из уничтоженных четырех Александрова, Коврова, Судогды и Киржача три первые при мне возобновлены, то я, не исключая ни одного, помещу все четырнадцать в настоящем моем описании, но прежде, нежели говорить о каждом городе порознь, скажем еще вообще о губернии, что всякий шаг в ней напоминает о каком-либо историческом событии. Все в ней достопамятно, незабвенно. В продолжении моей Истории я часто обращать буду внимание читателя к древностям сей уничиженной столицы россиян.
   Губернский город расположен на высоких горах, и вид его наипаче красив с низовой стороны. Под ним течет Клязьма. Она вытекает из-под Москвы и, пробежав всю Владимирскую провинцию, впадает на границе нижегородской в Оку. Река местами прекрасная, богатая водой, но под Владимиром в жаркое лето покрывается мелями. Суда по ней ходить могут только в полую воду. В губернию ею привозится соль и несколько хлеба. Стерлядей временем ловится много и большой меры. Охотники дают им преимущество пред теми, кои водятся в Оке и Волге. Окрестности города отменно приятны, виды встречаются очаровательные. Город наполнен садами, и когда вишня цветет, Владимир представляет зрелище самое утешное для глаз. Вишни владимирские славятся во всей России. Обращаясь к строению, нет беднее, думаю, города Владимира. Одна только улица вытянута каменными постоялыми дворами без красы и правильности. Гостиный двор велик, лавок много, но пусты. Здание, построенное при графе Салтыкове для присутственных мест, великолепно и сообразно правилам новейшей архитектуры, а затем во время приезда моего нечего было по сей части и заметить. Все деревянное в городе строение едва стоит ли ста тысяч, ветхо, неопрятно, ничтожно. Жители чрезвычайно бедны. Все повинности гражданской полиции, как то мостовые, фонари, будочный караул, исправлялись беспрестанным и сильным домогательством, словом, губернским городом в некоторых отношениях труднее было править, нежели всей губернией. Отличного примечания требует Собор Успенский и Дмитревский30, два храма, напоминающие первые дни сей упадшей столицы и носящие доныне на себе отпечаток глубочайшей древности. Кроме их счесть можно до двадцати шести церквей в городе, на, бар., по мужу Ржевская 484
   Строганова Юлия Петровна, гр., урожд. д'Альмейда-Оейнгаузен, по 1-му мужу гр. да Ега 509
   Суворов Александр Васильевич, с 1789 г. гр. Рымникский, с 1799 г. кн. Италийский 327
   Суворов Василий Иванович 310 Суворова Анна Васильевна, по мужу кн. Горчакова 344
   Супонев Авдий Николаевич 736
   Супонев Николай Авдиевич 717
   Супонева Наталия Николаевна, по мужу
   Кашинцева 735
   Талызин Александр Федорович 419 Талызина Екатерина Александровна, по мужу Обрескова 441
   Талызина Мария Степановна, урожд. Апраксина 418
   Талызина Татьяна Александровна, по 1-му мужу Гедеонова, по 2-му мужу Шишкина 443
   Татищев Алексей Евграфович 575
   Татищев Иван Федорович 243
   Татищев Николай Алексеевич 588
   Татищева Анна Алексеевна, по мужу Арсеньева 598
   Татищева Анна Ивановна, по мужу Янькова 253
   Татищева Мария Степановна, урожд. Ржевская 576
   Татищева Степанида Алексеевна, урожд. Новосильцева 244
   Телегин Михаил Петрович 621
   Телегин Петр Сергеевич 603
   Телегина Екатерина Алексеевна, урожд. Безобразова 604
   Телегина Степанида Петровна, по мужу Рахманова 635
   Тихменева Елизавета Яковлевна, по мужу Смирнова 668
   Толстая Анастасия Петровна, гр., по мужу Салтыкова 159
   Толстая Анна Георгиевна, гр., урожд. кж. Грузинская 187
   Толстая Анна Ивановна, гр., урожд. кж. Барятинская 168
   Толстая Мария Петровна, урожд. Бутурлина 452
   Толстая Наталия Федоровна, урожд. Лопухина 378
   Толстая Прасковья Михайловна, урожд. Голенищева-Кутузова 421
   Толстой Александр Петрович, гр. 158
   Толстой Матвей Федорович 422
   Толстой Николай Александрович, гр. 169
   Толстой Павел Львович 451
   Толстой Петр Петрович, гр. 143
   Толстой Федор Матвеевич 379
   Траубе Анна Васильевна, урожд. Рахманова, по 1-му мужу Пожарская 659
   Траубе Федор Петрович 660
   Трубецкая Агриппина Ивановна, кж., по мужу кн. Волконская 304
   Трубецкая Анастасия Гавриловна, кн., урожд. Головина 273
   Трубецкая Анна Даниловна, кн., урожд. кж. Друцкая, по 1-му мужу Хераскова 275
   Трубецкая Анна Петровна, кн., урожд. Левашова, по 2-му мужу гр. Броглио 316
   Трубецкая Анна Сергеевна, кж., по мужу бар. Строганова 507
   Трубецкая Варвара Александровна, кн., урожд. кж. Черкасская 301
   Трубецкая Варвара Ивановна, кж., по мужу кн. Друцкая 354
   Трубецкая Варвара Николаевна, кж., по мужу Муханова 352
   Трубецкая Дарья Александровна, кн., урожд. кж. Грузинская 295
   Трубецкая Дарья Александровна, кн., урожд. Румянцева, с 1744 г. гр., по 1-му мужу гр. Вальдштейн 299
   Трубецкая Дарья Матвеевна, кн., урожд. Ржевская 369
   Трубецкая Екатерина Александровна, кн., урожд. Мансурова 308
   Трубецкая Екатерина Петровна, кн., по мужу гр. Строганова 347
   Трубецкая Екатерина Сергеевна, кж., по мужу Самойлова, с 1793 г. гр. 564
   Трубецкая Елена Горигорьевна, кн., урожд. кж. Черкасская 263
   Трубецкая Елена Никитична, кж., по мужу кн. Вяземская 320
   Трубецкая Ольга Ивановна, кн., урожд. Головина 265
   Трубецкая Прасковья Юрьевна, кж., по 1-му мужу кн. Гагарина, по 2-му мужу Кологривова 317
   Трубецкая Прасковья Юрьевна, кж., по мужу гр. Салтыкова 356
   Трубецкой Александр Никитич, кн. 370
   Трубецкой Александр Юрьевич, кн. 315
   Трубецкой Алексей Юрьевич, кн. 305
   Трубецкой Дмитрий Юрьевич, кн. 279
   Трубецкой Иван Дмитриевич, кн. 309
   Трубецкой Иван Юрьевич, кн. 248
   Трубецкой Иван Юрьевич, кн. 277
   Трубецкой Никита Юрьевич, кн. 274
   Трубецкой Николай Иванович, кн. 302
   Трубецкой Николай Никитич, кн. 300
   Трубецкой Петр Никитич, кн. 294
   Трубецкой Петр Николаевич, кн. 318
   Трубецкой Петр Сергеевич, кн. 296
   Трубецкой Сергей Алексеевич, кн. 324
   Трубецкой Сергей Никитич, кн. 288
   Трубецкой Сергей Петрович, до 1826 г. кн. 312
   Трубецкой Юрий Никитич, кн. 298
   Трубецкой Юрий Петрович, кн. 236
   Трубецкой Юрий Юрьевич, кн. 264
   Тюменева Наталия Федоровна (Гавриловна?), по мужу Карякина 672
   Тюфякин Иван Петрович, кн. 68
   Тюфякина Мария Александровна, кн., урожд. кж. Долгорукова 67
   Уварова Елизавета Петровна, урожд. кж. Волконская 323
   Урусов Никита Сергеевич, кн. 579
   Урусова Варвара Сергеевна, кж., по мужу Васильева, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр. 97
   Урусова Екатерина Борисовна, кн., урожд. гр. Шереметева 201
   Урусова Прасковья Степановна, кн., урожд. Ржевская, по 1-му мужу Кологривова 578
   Ушаков Лука Федорович 361
   Ушаков Федор Лукич 380
   Ушакова Феодора Федоровна, урожд. Лопухина 360
   Феттер Александра Ивановна, урожд. Пожарская 740
   Феттер Андрей 729
   Феттер Иван Андреевич 741
   Филатьев Владимир Иванович 590
   Филатьева София Ивановна, урожд. Кологривова 591
   Фонвизин Денис Иванович 447
   Фонвизин Иван Андреевич 425
   Фонвизина Екатерина Васильевна, урожд. Дмитриева-Мамонова 426
   Хвостов Дмитрий Иванович, с 1799 г. гр. 382
   Хвостова Агриппина Ивановна, урожд. кж. Горчакова 383
   Херасков Матвей Андреевич 276
   Херасков Михаил Матвеевич 289
   Хераскова Анна Даниловна, урожд. кж. Друцкая, по 2-му мужу кн. Трубецкая 275
   Хилков Юрий Яковлевич, кн. 43
   Хилкова Домна Васильевна, кн., урожд. княжна Касимовская (царевна Сибирская) 44
   Хилкова Екатерина Юрьевна, кж., по мужу Чаадаева 74
   Хилкова Прасковья Юрьевна, кж., по мужу кн. Долгорукова 94
   Хитрово, урожд. Бобровская 568
   Хитрово Екатерина Николаевна, урожд. Лопухина 357
   Хитрово Никанор Никанорович 358
   Хитрово Серафима Сосипатровна, по мужу гр. Ефимовская 580
   Хитрово Сосипатр Николаевич 567
   Хметевская Мария Дмитриевна, урожд. Кузьмина-Караваева 639
   Хметевский Андрей Петрович 638
   Хметевский 649
   Хорват Анна Александровна, урожд. Зубова 90
   Хорват Осип Иванович 89
   Чаадаев Михаил Васильевич 75
   Чаадаева Екатерина Юрьевна, урожд. кж. Хилкова 74
   Чарторижская Екатерина Ивановна, урожд. Кошелева, в 1-м браке Иванова 185
   Черкасская Варвара Александровна, кж., по мужу кн. Трубецкая 301
   Черкасская Варвара Алексеевна, кж., по мужу гр. Шереметева 198
   Черкасская Елена Горигорьевна, по мужу кн. Трубецкая 263
   Черкасская Наталия Андреевна, кн., урожд. гр. Ефимовская 538
   Черкасская Федосья Львовна, кн., урожд. Милославская 60
   Черкасский Дмитрий Михайлович, кн. 86
   Чернышев Григорий Иванович, гр. 411
   Чернышев Григорий Петрович, с 1742 г. гр. 333
   Чернышев Захар Григорьевич, с 1742 г. гр. 389
   Чернышев Иван Григорьевич, с 1742 г. гр. 391
   Чернышев Петр Григорьевич, с 1742 г. гр. 350
   Чернышева Анна Ивановна, гр., по мужу Плещеева 412
   Чернышева Анна Родионовна, гр., урожд. фон Ведель 390
   Чернышева Дарья Петровна, с 1742 г. гр., по мужу гр. Салтыкова 371
   Чернышева Евдокия Ивановна, с 1742 г. гр., урожд. Ржевская 332
   Чернышева Екатерина Ивановна, по мужу Вадковская 414
   Чирикова Евдокия Алексеевна, по мужу Шереметева 192
   Чулкова Анна Владимировна, урожд. Смирнова 683
   Шаховская Варвара Александровна, кн., урожд. бар. Строганова 480
   Шаховская Елизавета Сергеевна, кн., урожд. гр. Головина 663
   Шереметев Алексей Михайлович, с 1706 г. гр. 678
   Шереметев Алексей Сергеевич, гр. 724
   Шереметев Борис Петрович, с 1706 г. гр. 193
   Шереметев Василий Петрович старший 21
   Шереметев Василий Петрович младший 42
   Шереметев Дмитрий Николаевич, гр. 217
   Шереметев Михаил Борисович, с 1706 г. гр. 662
   Шереметев Михаил Сергеевич, гр. 723
   Шереметев Николай Петрович, гр. 207
   Шереметев Петр Борисович, гр. 197
   Шереметев Петр Васильевич старший 27
   Шереметев Петр Никитич 17
   Шереметев Сергей Алексеевич, гр. 697
   Шереметев Сергей Борисович, гр. 199
   Шереметева Александра Михайловна, гр., по мужу гр. Апраксина 679
   Шереметева Анна Борисовна, по мужу гр. Головина 629
   Шереметева Анна Васильевна, по мужу кн. Щербатова 72
   Шереметева Анна Петровна, гр., урожд. Салтыкова, по 1-му мужу Нарышкина 194
   Шереметева Варвара Алексеевна, гр., урожд. кж. Черкасская 198
   Шереметева Вера Борисовна, гр., по мужу Лопухина 218
   Шереметева Евдокия Алексеевна, урожд. Чирикова 192
   Шереметева Екатерина Борисовна, гр., по мужу кн. Урусова 201
   Шереметева Екатерина Михайловна, гр., по мужу Салтыкова 699
   Шереметева Марфа Михайловна, с 1706 г. гр., по мужу кн. Долгорукова 698
   Шереметева Наталия Борисовна, гр., по мужу кн. Долгорукова, в схиме Нектария 492
   Шереметева Прасковья Ивановна, гр., урожд. Ковалева, по позднейшим документам Ковалевская, по сцене Жемчугова 208
   Шереметева Федосья Борисовна, урожд. кж. Долгорукова 16
   Шипова Екатерина Владимировна, урожд. Смирнова 681
   Шишкина Татьяна Александровна, урожд. Талызина, по 1-му мужу Гедеонова 443
   Штурм Елизавета Владимировна, урожд. Смирнова 682
   Шувалов Андрей Петрович, с 1746 г. гр. 438
   Шувалов Иван Иванович 417
   Шувалов Иван Максимович старший 393
   Шувалов Иван Максимович младший 394
   Шувалов Максим Иванович 373
   Шувалов Петр Иванович, с 1746 г. гр. 416
   Шувалова Екатерина Петровна, гр., урожд. гр. Салтыкова 437
   Шувалова Прасковья Андреевна, гр., по мужу кн. Голицына 456
   Щелкан Анастасия Ивановна, урожд. Пожарская 739
   Щербатов Александр Андреевич, кн. 112
   Щербатов Андрей Николаевич, кн. 92
   Щербатов Григорий Алексеевич, кн. 148
   Щербатов Николай Петрович, кн. 73
   Щербатов Павел Николаевич, кн. 239
   Щербатова Анастасия Николаевна, кн., урожд. кж. Долгорукова 149
   Щербатова Анастасия Сергеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова 240
   Щербатова Анна Андреевна, кж., по мужу Блудова, с 1842 г. гр. 113
   Щербатова Анна Васильевна, кн., урожд. Шереметева 72
   Щербатова Анна Павловна, кж., по мужу Каменская, с 1797 г. гр. 388
   Щербатова Анна Петровна, кж., по мужу Бутурлина 450
   Щербатова Антонина Воиновна, кн., урожд. Яворская 93
   Щербатова Дарья Андреевна, кж. 114
   Щербатова Дарья Федоровна, кж., по мужу гр. Дмитриева-Мамонова 478
   Щербатова Елизавета Павловна, кж., по мужу Поликарпова 249
   Щербатова Мария Федоровна, кн., урожд. кж. Голицына 238
   Эверлакова Агриппина Васильевна, по мужу Панина 402
   Энгельгардт Василий Андреевич 525
   Энгельгардт Екатерина Васильевна, по 1-му мужу гр. Скавронская, по 2-му мужу гр. Литта (Литт) 541
   Энгельгардт Марфа Александровна, урожд. Потемкина 524
   Юматов Иван Иванович 62
   Юматова Евдокия Ивановна, по мужу кн. Долгорукова 88
   Юматова Евфимия Николаевна, урожд. Зубова 63
   Яворская Антонина Воиновна, по мужу кн. Щербатова 93
   Ягужинская Мария Павловна, гр., по мужу гр. Ефимовская 502
   Ягужинский Павел Иванович, с 1731 г. гр. 495
   Яньков Александр Данилович 252
   Яньков Александр Николаевич 282
   Яньков Андрей Николаевич 283
   Яньков Даниил Иванович 233
   Яньков Дмитрий Александрович 267
   Яньков Николай Александрович 269
   Яньков Харлампий Николаевич 284
   Янькова Анна Александровна 266
   Янькова Анна Ивановна, урожд. Дмитриева 234
   Янькова Анна Ивановна, урожд. Татищева 253
   Янькова Елизавета Петровна, урожд. Римская-Корсакова 268
   Янькова Клеопатра Александровна 280
   Янькова Ольга Даниловна, по мужу Приклонская 242
   Янькова София Дмитриевна 281
   Янькова Федосья Андреевна, урожд. Зыбина 270
   

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

   В указатель внесены все лица, упоминаемые в тексте "Повести...", примечаниях к ней и статьях. Лица, упомянутые только на с. 557--588, в указатель не внесены. В указатель также не внесены литературные, мифологические и библейские персонажи. Духовные лица, члены царствующих и владетельных домов и лица, чьи фамилии не известны, указаны по именам, остальные -- по фамилиям. Справки о людях, менявших фамилию, даны при последней фамилии. Объем справки о лице определяется задачами интерпретации текста. Годы рождения или смерти, написанные через косую черту, означают, что по старому стилю событие пришлось на один год, а по новому -- на другой. Все прочие даты до 1918 г. даны по старому стилю, если не оговорено иное. Вопросительный знак в скобках после номера страницы означает, что упоминание лица на данной странице предположительно.
   
   Август Фридрих Вильгельм Генрих (1779--1843), двоюродный дядя Фридриха Вильгельма III, прусский принц 2, 520
   Август III Фридрих (1696--1763), в 1733--1763 гг. король Польши 1, 773
   Августа Каролина Фредерика Луиза, принцесса Вюртембергская, урожд. гц. Брауншвейгская (1764--1788), троюродная сестра имп. Ивана Антоновича, с 1780 г. жена гц. Фридриха Вюртембергского 1, 133, 139, 755, 756
   Августин, в миру Виноградский Алексей Васильевич (1766--1819), с 1804 г. епископ (архиерей) Дмитровский, викарий Московской епархии, с 1811 г. временно управлял Московской епархией, с 1814 г. член Синода, архиепископ Дмитровский, архимандрит Свято-Троицкой лавры, с 1818 г. архиепископ Московский и Коломенский 2, 275, 302, 329, 330, 480, 533, 547
   Авиа де Ватэ Шарль (Aviat de Vatay Charles) (ум. 1809), аббат, с 1796 г. экстраординарный профессор французского языка и литературы Московского университета, переводчик на французский язык стихов русских поэтов 1, 407, 779
   Авраамий, св. (ум. ок. 1230), мученик, болгарин из торговых людей, 6 марта 1230 г. его мощи положены в церкви Богоматери Княгинина (впоследствии Владимирского Успенского) Девичьего монастыря 1, 578, 629, 798
   Авраамий, в миру Палицын Аверкий Иванович. (ум. 1626), в 1608--1619 гг. келарь Троице-Сергиева монастыря, участник его обороны в 1608--1610 гг., автор "Сказания Авраамия Палицына" 1, 188, 764
   Агессо, д' см. Дагессо
   Агриппина (ум. 1822), служанка И. М. Д. 2, 488
   Агриппина, крепостная М. В. Култашева, мать Г. М. Култашева 2, 531, 532
   Ададуров, брат А. П. Ададурова, в 1790 г. служил в л.-гв. Измайловском полку 1, 226
   Ададуров Алексей Петрович (1758--1835), с 1783 г. прапорщик артиллерии, с 1793 г. капитан, камергер Двора вел. кн. Павла Петровича, затем камергер Двора вел. кн. Елизаветы Алексеевны, с 1798 г. действительный статский советник и герольдмейстер, в 1799--1801 гг. в отставке, с 1819 Г. сенатор 1, 225--226, 256, 319, 372
   Аксаков Николай Иванович (1727-- 1802), отец В. Н. Шац, с 1784 г. статский советник, в 1785--1796 гг. председатель Ярославской гражданской палаты, с 1800 г. отставной действительный тайный советник 1, 171
   Аксаков Сергей Тимофеевич (1791--1859), писатель, славянофил 2, 551
   Аксакова Варвара Николаевна см. Шац Варвара Николаевна
   Александр (Виноградов), муж двоюродной сестры М. М. Сперанского, благочинный Владимирских подгородных сел, протопоп Дмитровского собора во Владимире 2, 183, 184, 189, 190, 192, 193, 203, 207, 209, 227, 231, 232, 244, 250, 540
   Александр Македонский (356--323 гг. до н. э.), царь Македонии в 336--323 гг. до н. э., полководец 1, 393, 754, 778
   Александр Невский, вел. кн., св. (ок. 1220--1263), князь Новгородский в 1236--1240 и 1241--1252 гг., великий князь Владимирский в 1252--1263 гг., 1, 231, 763, 798; 2, 81, 520
   Александр I (1777--1825), до 1796 г. вел. кн., в 1796--1801 гг. цесаревич, в 1801--1825 гг. император Всероссийский 1, 39, 67, 96, 101--104, 113, 114, 139, 140, 169, 262, 383, 437, 439, 538--541, 548, 549, 551, 553--558, 560--563, 588, 589, 594, 595, 601, 605, 608, 610, 611, 620, 632, 638, 640, 641, 643, 653, 658, 663, 673, 674, 677, 679, 680, 682, 683, 686, 694, 696, 700--702, 709, 711, 712, 787, 793, 794, 806, 810--812; 2, 8, 9, 17, 19, 27--31, 34, 40, 41--44, 46--50, 53, 55, 57--59, 62, 63, 69, 70, 74--77, 79--81, 83, 84, 91, 95, 104--107, 110, 120, 124, 139, 140, 145--147, 149, 151, 152, 154, 161, 162, 165, 171--173, 177, 179, 192, 193, 206--209, 213, 216, 217, 222, 224-- 226, 228--232, 235--239, 241--252, 262--267, 269, 285, 301, 307, 337, 341, 342, 346, 355, 365, 370, 372, 384, 392, 395, 397, 398, 400, 405, 434, 438--440, 446, 447, 450, 457, 461, 466, 469, 473, 475, 477, 483, 488, 519--521, 524--526, 528, 529, 531, 534, 537, 538, 542, 544-- 547, 550, 554
   Александр II (1818--1881), в 1818-- 1825 гг. вел. кн., в 1825--1855 гг. наследник, в 1831--1855 гг. цесаревич, в 1855-- 1881 гг. император Всероссийский 2, 457, 458, 545
   Александра Павловна, вел. кж. (1783-- 1801), дочь Павла I, с 1799 г. супруга Иосифа Иоганна Франца, эрцгерцога Австрийского, палатина Венгерского 1, 140, 152, 155, 156, 158, 205, 249, 262, 335, 419, 436, 555, 771, 772, 780, 794
   Александра Федоровна, урожд. Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, принцесса Прусская (1798--1860), в 1817--1825 гг. великая княгиня, в 1825--1860 гг. императрица (с 1855 г. вдовствующая), жена Николая I 2, 436, 440, 457, 458, 461, 469, 477, 545
   Алексеева, воспитанница кн. Ю. В. Долгорукова 2, 347, 484
   Алексей (Стахеевич Стахеев), первый духовник И. М. Д., иерей Архангельского собора в Москве 1, 30
   Алексей (Иванович Гречищев) (ум. 1812), с 1784 г. духовник И. М. Д., его родителей и 1-й жены, протоиерей Девичьего монастыря 1, 362, 630, 807; 2, 274, 297, 300, 305, 306, 315
   Алексей Михайлович (1629--1676), в 1645--1676 гг. царь России 1, 17, 343, 348, 484, 743, 768, 774
   Алферов Филипп, купец, с 1796 г. муж H. С. Алферовой, свояк И. М. Д. 1, 412, 413, 674, 675, 779, 780; 2, 567, 570
   Алферова Надежда Сергеевна, урожд. Смирнова, свояченица И. М. Д., смолянка 6-го выпуска (1791 г.) 1, 120, 143, 160, 165, 273, 274, 378, 412, 413, 489, 490, 674, 675, 779; 2, 30, 31, 567, 570, 583
   Алферьев Кондратий Маркович (р. ок. 1739), помещик Шишкеевского уезда Пензенской губ., прапорщик, с 1792 г. уездный судья Шишкеевского уезда Пензенской губ. 1, 431, 781
   Альмейда Юлия Петровна д' см. Строганова Юлия Петровна, гр.
   Алябьев Александр Васильевич (1746-- 1822), отец композитора А. А. Алябьева, в 1787--1798 гг. губернатор в различных губерниях, с декабря 1796 г. тайный советник и сенатор, с 1807 г. действительный тайный советник, в 1818--1822 гг. главноуправляющий Межевой канцелярией 2, 391, 482
   Амалия Фридерика, маркграфиня Баденская, урожд. принцесса Гессен-Дармштадтская (1751--1832), мать имп. Елизаветы Алексеевны 2, 537
   Амвросий, в миру Зертис-Каменский Андрей Степанович (1708--1771), религиозный автор и переводчик, с 1753 г. епископ (архиерей) на различных кафедрах, с 1761 г. архиепископ, в 1768--1771 гг. архиепископ Московский и Калужский 1, 25, 746
   Амвросий, в миру Подобедов Андрей Иванович (1742--1818), с 1778 г. епископ на различных кафедрах, с 1785 г. архиепископ, с 1799 г. архиепископ Петербургский, Эстляндский и Выборгский (Финляндский), с 1800 г. также и Новгородский, с 1801 г. первенствующий член Синода 1, 788; 2, 183, 190
   Аменин Евграф Иванович (р. ок. 1753), в 1797--1820 гг. Владимирский губернский казначей, с 1798 г. надворный советник, с 1804 г. коллежский советник 1, 574, 797
   Ананьевский Иван Сергеевич (1739--1819), с 1800 г. тайный советник, с 1802 г. сенатор 2-го Апелляционного департамента, с 1808 г. в отставке 2, 98
   Анатолий, к 1804 г. игумен Переславского Никитского монастыря 1, 608, 805
   Ангальт-Вернбург-Шаумбургский Виктор Амадей, принц (1744--1790), в русской службе с 1772 г., с 1782 г. генерал-поручик, участник русско-турецкой войны 1787--1791 гг., в 1790 г. участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 215, 220
   Анджели (р. ок. 1705 или 1710), майор Вильмандстрандского гарнизона I, 226, 227
   Андрей Федорович Ковер, кн. (XV в.), удельный князь Кривоборский, родоначальник князей Ковровых 1, 801
   Андрей Юрьевич Боголюбский (ок. 1111-- 1174), сын кн. Юрия Владимировича Долгорукого, в 1157--1174 гг. вел. кн. Владимиро-Суздальский 1, 568, 578, 586, 795, 802, 803
   Аничков Дмитрий Сергеевич (1733--1788), в 1771--1788 гг. публичный ординарный профессор Московского университета по кафедре логики, метафизики и чистой математики, с 1785 г. надворный советник, автор трудов по чистой математике, фортификации и военной архитектуре, логике, метафизике и космологии 1, 37, 53
   Анна Иоанновна (Ивановна) (1693--1740), дочь царя Ивана Алексеевича, с 1710 г. гц. Курляндская (с 1711 г. вдовствующая), в 1730--1740 гг. императрица Всероссийская 1, 10, 12, 66, 185, 189, 258, 435, 441, 461, 463, 528, 708, 741, 742
   Анна Павловна, вел. кж., с 1840 г. королева Нидерландов (1795--1865), дочь Павла I, с 1816 г. жена Виллема Фредерика Георга Лодевейка Оранж-Нассауского, наследного принца Нидерландов (с 1840 г. короля Вильгельма II) 2, 71, 238, 342, 519
   Анна Петровна, цесаревна, с 1725 г. гц. Голштейн-Готторпская (1708--1728), дочь Петра I, жена гц. Карла Фридриха Голштейн-Готторпского, мать Петра III 1, 741
   Анна Федоровна, цесаревна и вел. кн., урожд. Юлия Генриетта Ульрика, принцесса Саксен-Кобургская (1781--1860), в 1796--1820 гг. жена вел. кн. Константина Павловича, с 1801 г. покинула Россию и жила с ним врозь 1, 415, 780
   Аннибал см. Ганнибал Барка
   Анри (Henry), французский женский парикмахер I, 158
   Ансильон Жан Пьер Фредерик (1763--1837), прусский министр и королевский историограф Фридриха-Вильгельма III 2, 366 (?)
   Ансильон Шарль (1653--1715), адвокат, историограф прусского короля Фридриха I 2, 366 (?)
   Антипа см. Антоний Печерский
   Антоний Печерский, св. преподобный, в миру Антипа (983--1073), основатель русского монашества, прославился аскетическим образом жизни, основатель Киево-Печерского монастыря 1, 485
   Антонский см. Прокопович-Антонский Антон Антонович
   Антропов Алексей Петрович (1716-- 1795), русский художник 1, вклейка 2
   Аполлинарий (Пуляшкин) (ум. 1818), с 1806 г. архимандрит Ростовского Спасо-Яковлевского Зачатьевского монастыря 2, 117, 522
   Апраксин Петр Иванович, гр. (1784--1852/1853), с 1817 г. отставной генерал-майор, с 1821 г. действительный статский советник, в 1821--1827 гг. Владимирский губернатор, с 1841 г. тайный советник 2, 553
   Апраксин Степан Степанович (1757-- 1827), дядя князей Александра и Алексея Борисовичей Куракиных, в 1783--1786 гг. бригадир в Астраханском 20-м драгунском полку, с 1786 г. генерал-майор, в 1786--1798 гг. шеф Астраханского драгунского полка, с 1793 г. генерал-лейтенант, с 1798 г. генерал от кавалерии, в 1801-- 1803 гг. инспектор кавалерии Московской и Смоленской инспекций 1, 90, 608, 753; 2, 346 (?), 413 (?), 438, 488 (?), 564, 570
   Апраксин Степан Федорович, гр. (1792--1862), сын гр. Ф. М. и Е. А. Апраксиных, племянник И. М. Д., с 1810 г. поручик Кавалергардского полка, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1830 г. генерал-адъютант, с 1843 г. генерал от кавалерии 2, 240, 413 (?), 567, 570
   Апраксин Федор Матвеевич, гр. (ум. 1796), муж гр. Е. А. Апраксиной, свояк И. М. Д., бригадир 1, 142, 756, 814; 2, 567, 570
   Апраксина Александра Михайловна, гр., урожд. гр. Шереметева (1710--1750), дочь гр. М. Б. Шереметева, двоюродная тетка И. М. Д. 1, 13; 2, 520, 568, 570, 587
   Апраксина Елизавета Алексеевна, гр., урожд. Безобразова (1761--1839), свояченица И. М. Д. 1, 127, 142, 703, 714, 716, 814; 2, 68, 240, 458, 459, 567, 570, 571
   Апраксина Мария Степановна, гр. см. Талызина Мария Степановна
   Апухтин, актер-любитель 2, 416
   Аракчеев Алексей Андреевич, с 1797 г. бар., с 1799 г. гр. (1769--1834), с 1807 г. генерал от артиллерии, в 1808--1810 гг. военный министр, в 1808--1810 гг. член Непременного совета, с 1810 г. член Государственного совета, председатель Департамента военных дел Государственного совета 2, 112, 139, 222, 397, 521, 524
   Арбенев Иоасаф Иевлевич (1742--1808), с 1784 г. премьер-майор л.-гв. Измайловского полка, с 1786 г. генерал-майор, командир над гвардейскими батальонами в финляндском походе 1790 г., с 1794 г. генерал-поручик 1, 174, 177, 178, 204, 215
   Арбе, купец 1, 290, 291
   Арбузов Матвей Иванович (р. ок. 1764), с 1776 г. в статской службе, с 1786 г. во Владимирском губернском правлении, с 1797 г. титулярный советник, в 1802--1804 и 1809--1812 гг. Гороховецкий уездный казначей, в 1804--1809 гг. находился под следствием, в 1806--1807 гг. комиссар подвижного земского войска, с 1812 г. служил в Департаменте Министерства юстиции, в 1817 г. уволен коллежским асессором, в 1818--1821 гг. заседатель Владимирской палаты гражданского суда, в 1821-- 1829 гг. секретарь дворянства Владимирской губернии 2, 66, 67, 519, 526
   Аргунов Иван Петрович (1727--1802), русский художник, крепостной гр. П. Б. Шереметева, затем гр. Н. П. Шереметева 1, вклейка 1
   Аргунов Николай Иванович (1771 -- после 1829), сын И. П. Аргунова, русский художник, до 1815 г. крепостной сперва гр. Н. П. Шереметева, потом гр. Д. Н. Шереметева, с 1818 г. академик 1, вклейка 2
   Аргутинский-Долгоруков Федор Сергеевич, кн. (1893--1916), генеалог 2, 498, 499
   Аркетти Джованни Андреа (1731--1805), с 1754 г. доктор церковного и гражданского права, в 1776--1784 гг. апостольский нунций в Варшаве, одновременно в 1783--1784 гг. апостольский легат в России, с 1784 г. кардинал 1, 545
   Армфельд Густав Мориц, бар., с 1812 г. гр. (1757--1814), барон Швеции, обер-камер-юнкер шведского короля Густава III, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., командующий шведскими войсками в бою 24 мая 1790 г. при Савитайпале, с 14 августа 1790 г. генерал-майор шведской службы, в 1809 г. президент Военной коллегии и член Государственного совета Швеции, вскоре вышел в отставку, в 1811 г. вступил в русское подданство и русскую службу в чине генерала от инфантерии, с 1812 г. член Государственного совета, председательствующий в Комиссии финляндских дел, граф Великого княжества Финляндского 1, 222, 224, 227, 228, 763
   Арсеньев Александр Иванович (ок. 1749--1840), с 1784 г. отставной подполковник, с 1798 г. вновь на службе директором училищ Курской губернии; ок. 1803 г. назначен товарищем министра уделов (член общего присутствия Департамента уделов), действительный статский советник, в 1806 г. послан во Владимирскую и Тамбовскую губернии для исследования порубок в заповедных лесах, затем тайный советник 2, 59, 61--66, 69, 70, 72, 73, 75, 78, 131, 132
   Арсеньев Александр Николаевич (1792--1852), с 1822 г. муж А. А. Арсеньевой, с 1810 г. портупей-прапорщик л.-гв. Семеновского полка, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1816 г. поручик л.-гв. Семеновского полка, с 1820 г. за отличие штабс-капитан, с 1824 г. подполковник 2, 487
   Арсеньева Анна Алексеевна, урожд. Татищева (1800--1875), дочь А. Е. и М. С. Татищевых, двоюродная племянница И. М. Д. 2, 487, 567, 570, 584
   Арсеньева Дарья Михайловна см. Меншикова Дарья Михайловна, кн.
   Артуа, гр. д' см. Карл X
   Артюхов Константин Валентинович (р. 1937), генеалог 1,739
   Аруэ Франсуа Мари см. Вольтер
   Архаров Иван Петрович (1744--1815), брат Н. П. Архарова, с 1796 г. генерал от инфантерии, московский военный губернатор, в 1797 г. отставлен и выслан в тамбовские поместья с запрещением въезда в столицы, в 1801 г. получил право жить в столицах 2, 82 (?), 520
   Архаров Николай Петрович (1740--1814), брат И. П. Архарова, с ноября 1796 г. генерал от инфантерии, Санкт-Петербургский генерал-губернатор, в 1797 г. отставлен и выслан в тамбовские поместья с запрещением въезда в столицы, в 1801 г. получил право жить в Москве 2, 82 (?), 520
   Афанасий (ум. 1820), старый слуга отца И. М. Д. 2, 484
   Аш Егор Федорович (Георг Томас), с 1762 г. бар. фон (1729--1807), брат бар. Ф. Ф. фон Аша, доктор медицины, генерал-штаб-доктор, член Медицинской коллегии, с 1779 г. почетный член Академии наук 1, 810
   Аш Иван Федорович (Иоганн Фридрих), с 1762 г. бар. фон (1726--1807), брат бар. Ф. Ф. фон Аша, российский дипломат, с 1754 г. посол в Вене, к 1799 г. тайный советник, с 1800 г. отставной действительный тайный советник, затем полномочный министр в Польше, где и умер 1, 810
   Аш Казимир Иванович (Иоганн Казимир), с 1762 г. бар. фон (ум. 1820), сын бар. И. Ф. фон Аша, племянник и наследник бар. Ф. Ф. фон Аша, к 1805 г. статский советник, в 1805--1807 гг. Архангельский губернатор, в 1807--1822 гг. действительный статский советник и Смоленский губернатор 1, 688; 2, 58
   Аш Петр Федорович (Петер Эрнст), с 1762 г. бар. фон (р. 1730), брат бар. Ф. Ф. фон Аша, доктор медицины, действительный статский советник, член Медицинской коллегии 1, 688, 810
   Аш Федор Федорович (Фридрих Кристоф), с 1762 г. бар. фон (1728--1808), шурин В. М. Ребиндера, в 1767 г. отставлен бригадиром 1, 570, 605, 606, 687, 688, 795, 810; 2, 58, 59, 66, 518
   Аш Федор Юрьевич (Фридрих Георг), с 1762 г. бар. фон (1683--1783), отец бар. Ф. Ф. фон Аша, тесть В. М. Ребиндера, с 1744 г. полковник, в 1716--1764 гг. Санкт-Петербургский почт-директор 1, 795
   
   Бабаев Иван Саввич (ум. 1830), почтовый чиновник во Владимире, актер-любитель, позднее член-корреспондент Общества любителей российского слова в Санкт-Петербурге, с 1818 г. коллежский советник 1, 696
   Багратион Петр Иванович, кн. (1765--1812), с 1809 г. генерал от инфантерии, с марта 1812 г. командовал 2-й Западной армией, 26 августа 1812 г. смертельно ранен в Бородинской битве, умер 12 сентября 2, 262
   Байков Василий Сергеевич (ум. 1790), участник и герой русско-турецких войн 1768--1774 гг. и 1787--1791 гг., с 1789 г. бригадир и секунд-майор л.-гв. Преображенского полка, в 1790 г. участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 220, 762
   Байков Илья Иванович (ок. 1768--1838), лейб-кучер 2, 555
   Балашов Александр Дмитриевич (1770--1837), с 1799 г. генерал-майор, в 1804--1807 гг. Московский обер-полицеймейстер, в 1808--1809 гг. Санкт- Петербургский обер - полицеймейстер, с 1809 г. генерал-адъютант, в 1809--1812 гг. исправляющий должность Санкт-Петербургского военного генерал-губернатора, с 1810 г. член Государственного совета, в 1810--1812 гг. и 1819 г. министр полиции, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1823 г. генерал от инфантерии, с 1834 г. в отставке 2, 161, 171, 177, 191--193, 199, 203, 205, 207--210, 212, 213, 215--217, 222, 227--237, 241--246, 251, 364, 509, 528, 529, 531, 560, 570, вклейка 1
   Балашова Елена Петровна, урожд. Бекетова (ум. 1823), 2-я жена А. Д. Балашова, двоюродная сестра И. И. Дмитриева 2, 232, 528, 531, 560, 570, 571
   Балашова Наталия Антипатровна, урожд. Коновницына (ум. 1806), 1-я жена А. Д. Балашова 2, 531, 560, 570, 578
   Балдин Константин Евгеньевич (р. 1952), историк и ивановский краевед I, 739, 800, 801
   Бальмен (Балмен) Антон Богданович де, гр. (1741--1790), с 1780 г. генерал-поручик, в 1786--1790 гг. правящий должность Орловского и Курского генерал-губернатора, в 1790 г. начальствующий над войсками на Кавказе, умер в ходе военных действий 1, 456; 2, 559, 570
   Бальмен Елена Антоновна де, гр., урожд. гр. Девиер (ум. 1812), жена гр. А. Б. де Бальмена 1, 456; 2, 559, 570, 573
   Баранов Николай Иванович (1757-- 1824), с 1797 г. подполковник, с февраля 1801 г. тайный советник, в 1804--1806 гг. Московский губернатор, с 1806 г. сенатор 6-го Департамента 2, 82, 520
   Барбарини, итальянский певец, в 1793 г. был во Владимире 1, 329
   Барвиц см. Беервиц
   Барклай-де-Толли Михаил Богданович (Михаэль Андреас), с 1814 г. гр., с 1815 г. кн. (1761--1818), с 1809 г. генерал от инфантерии, в 1810--1812 гг. военный министр, с 1810 г. сенатор и член Государственного совета, участник Отечественной войны 1812--1814 гг. (главнокомандующий русской армией в начале и в конце войны), с 1814 г. генерал-фельдмаршал 2, 139, 249, 262, 279, 290, 329, 434, 524
   Барона, пряничник I, 42
   Барсов Антон Алексеевич (1730--1791), в 1761--1791 гг. публичный ординарный профессор красноречия Московского университета, с 1771 г. секретарь Вольного Российского собрания, с 1783 г. член Российской академии, с 1789 г. первый председатель Общества любителей учености 1, 37, 46
   Бартенев Петр Иванович (1829--1912), историк, основатель и редактор журнала "Русский архив" 1, 742
   Барш Пелагея Александровна, урожд. Волкова (1770--1818), смолянка 4-го выпуска (1785 г.) 1, 115
   Барыков Алексей Иванович, сын И. А. Барыкова, помещик села Горки Александровского уезда Владимирской губернии, отставной капитан, с 1794 г. Переславский исправник 2, 149(?)
   Барыков Борис Иванович (1778--после 1834), сын И. А. Барыкова, помещик села Горки Александровского уезда Владимирской губернии, с 1797 г. отставной капитан Московского полевого батальона, в 1821--1832 гг. Александровский уездный предводитель дворянства, коллежский асессор 2, 149, 526
   Барыков Василий Иванович (р. ок. 1766), сын И. А. Барыкова, помещик села Горки Александровского уезда Владимирской губернии, с 1791 г. отставной секунд-майор, в 1801--1803 гг. Переславский уездный земский исправник, в 1812--1820 гг. Александровский уездный предводитель дворянства 1, 637--639, 808; 2, 149, 526
   Барыков Иван Алексеевич, отец А. И., Б. И., В. И., Н. И. и П. И. Барыковых, к 1772 г. титулярный советник, в 1771--1778 гг. товарищ воеводы Переславль-Залесской провинции, с 1777 г. коллежский асессор, в 1778--1783 гг. Переславский городничий 2, 526
   Барыков Николай Иванович (ум. после 1808), сын И. А. Барыкова, помещик села Горки Александровского уезда Владимирской губернии, отставной прапорщик 2, 149, 526
   Барыков Петр Иванович (р. ок. 1765), сын И. А. Барыкова, помещик села Горки Александровского уезда Владимирской губернии, с 1788 г. отставной секунд-майор, с 1800 г. коллежский асессор и земский комиссар Покровского Земского суда, с 1812 г. Александровский исправник 2, 149, 526
   Барятинская Анна Ивановна, кж. см. Толстая Анна Ивановна, гр.
   Барятинская Екатерина Петровна, кн., урожд. гц. Голштейн-Бек (1750--1811), с 1767 г. жена кн. И. С. Барятинского, кавалерственная дама ордена св. Екатерины 1, 114--116, 118, 119, 127, 134, 135, 141, 142, 486, вклейка 2; 2, 559, 570, 573
   Барятинская Екатерина Федоровна, кж. см. Долгорукова Екатерина Федоровна, кн.
   Барятинский Иван Иванович, кн. (ум. 1830), сын кн. И. С. Барятинского, с 1780 г. поручик Екатеринославского кирасирского полка, адъютант светл. кн. Г. А. Потемкина-Таврического, с 1790 г. поручик л.-гв. Семеновского полка, камер-юнкер, с 1804 г. тайный советник, с 1812 г. в отставке 1, 114, 115, вклейка 2; 2, 482 (?), 559, 570
   Барятинский Иван Сергеевич, кн. (1736-- 1811/1812), муж кн. Е. П. Барятинской, с 1779 г. генерал-поручик, в 1773--1786 гг. чрезвычайный посланник и полномочный министр в Париже 1, 114, 115; 2, 559, 570
   Басаргин Сергей Иванович, к 1792 г. отставной секунд-майор, в 1810--1812 гг. Покровский уездный предводитель дворянства 2, 205, 218, 220, 225, 530
   Баташев Иван Родионович (1741--1821), горнозаводчик, владеющий в числе прочего Унженским заводом, филантроп, в 1783 г. возведен в дворянство, в 1810 г. отказался от личного заведования всеми делами 1, 585, 695; 2, 114
   Батурина (?) Евпраксия Георгиевна, урожд. Пестрово, в 1-м браке Рогановская (ок. 1773--после 1838), 1-я жена А. П. Рогановского 2, 147, 148, 524
   Бахирев В., в 1815 г. совместно с Б. М. Федоровым, А. Ф. Рихтером и И. Исаковым издавал литературный журнал "Кабинет Аспазии" 2, 362 (?), 540
   Бахметев Николай Иванович (р. ок. 1738), в 1771 г. бригадир, обер-полицеймейстер московский, к 1787 г. отставной действительный статский советник 1, 25, 746
   Бахметев, нанимавший московский дом И. М. Д. 2, 480
   Бахметева Евдокия Владимировна см. Ка- шинцева Евдокия Владимировна
   Бахтин Иван Иванович (1754--1818), с 1803 г. действительный статский советник, в 1803--1814 гг. Слободско-Украинский гражданский губернатор; писатель 2, 157, 527
   Бедрицкий Семен Лукич (р. ок. 1758), майор Владимирской губернской роты, после 1809 г. Владимирский форшт-мейстер 2, 36, 37, 96, 97, 99, 520
   Беервиц (Барвиц) Осип Федорович, бар. (р. 1738), генерал-майор, дивизионный командир, к 1798 г. генерал-лейтенант, шеф Сибирского драгунского полка 1, 306, 344
   Беервиц, бар., жена бар. О. Ф. Беервица, прежде бывшая надзирательницей в Смольном институте 1, 306
   Безак Павел Христианович фон (1769--1831), в 1795--1800 гг. секретарь Герольдмейстерской конторы Сената, коллежский советник, в 1800--1802 гг. правитель дел Канцелярии генерал- прокурора, с 1800 г. статский советник, с 1809 г. действительный статский советник 1, 552, 553, 793, 794
   Безбородко Александр Андреевич, с 1784 г. гр., с 1797 г. светл. кн. (1747-- 1799), секретарь Екатерины II, с 1783 г. фактический руководитель российской внешней политики, с
   1784 г. тайный советник, с 1791 г. действительный тайный советник, с 1793 г. обер-гофмейстер, с 9 ноября 1796 г. действительный тайный советник 1 класса, с 1797 г. сенатор, канцлер 1, 87, 88, 245, 257, 259, 260, 264, 321, 325, 349, 463, 464, 498, 499, 507, 764, 785, 786, 789
   Безбородко Андрей Ильич, с 1784 г. гр. (1783--1814), сын гр. И. А. Безбородко 2, 544
   Безбородко Илья Андреевич, с 1784 г. гр. (1756--1815), брат светл. кн. А. А. Безбородко, с 1784 г. граф Священной Римской империи, с 1795 г. генерал- поручик, с 1797 г. граф Российской империи, с 1798 г. действительный тайный советник, с 1798 г. сенатор, с 1800 г. в отставке, в 1814--1815 гг. Санкт-Петербургский губернский предводитель дворянства 2, 434, 544
   Безобразов Алексей Григорьевич (1736-- 1803), отец 2-й жены И. М. Д., отставной гвардии подпоручик, в 1782--1784 гг. Владимирский уездный предводитель дворянства 1, 714, 716; 2, 119, 132, 459, 567, 570
   Безобразов Алексей Григорьевич (р. ок. 1808), племянник и крестник И. М. Д., к 1824 г. портупей-юнкер, затем губернский секретарь 2, 166, 568, 570
   Безобразов Григорий Алексеевич (1771-- 1819), шурин И. М. Д., с 1797 г. отставной гвардии корнет, в 1806-- 1810 гг. Покровский уездный предводитель дворянства, с 1810 г. титулярный советник, в 1810--1819 гг. городничий в Юрьеве-Польском Владимирской губернии; И. М. Д. в 1807-- 1809 гг. нанимал его дом 1, 703, 705, 714; 2, 5, 25, 101,166,167, 259, 290, 350, 351, 458, 459, 480, 504, 534, 568, 570
   Безобразов Дмитрий Алексеевич (1765--1842), шурин И. М. Д., к 1802 г. статский советник, к 1806 г. действительный статский советник, в 1821-- 1826 гг. Ковровский уездный предводитель дворянства 1, 714; 2, 458, 459, 483 (?), 567, 570
   Безобразов Дмитрии Григорьевич (ок. 1810--1874), племянник и крестник И. М. Д., с 1857 г. коллежский асессор 2, 166(?), 568, 570
   Безобразов Иван Алексеевич (1776--после 1835), шурин И. М. Д., капитан 1, 714; 2, 458, 459, 567, 570
   Безобразов Иван Сергеевич (1812--1885), племянник И. М. Д., с 1833 г. отставной поручик, в 1842--1874 гг. Ковровский уездный предводитель дворянства, статский советник, в 1878--1880 гг. Ардатовский (Нижегородской губернии) уездный предводитель дворянства, с 1884 г. действительный статский советник 2, 261, 567, 570
   Безобразов Михаил Григорьевич (р. ок. 1809), племянник и крестник И. М. Д. 2, 166, 568, 570
   Безобразов Николай Алексеевич (1771-- после 1831), шурин И. М. Д., к 1796 г. капитан-поручик л.-гв. Семеновского полка, в 1800--1807 гг. шеф Московского драгунского полка, с 1824 г. генерал-лейтенант 1, 714; 2,
   458, 459, 567, 570
   Безобразов Петр Алексеевич (ум. 1798), брат 2-й жены И. М. Д., с 1797 г. корнет л.-гв. Конного полка I, 714; 2, 567, 570
   Безобразов Петр Сергеевич (р. ок. 1809), племянник И. М. Д., к 1838 г. коллежский регистратор 2, 261, 567, 570
   Безобразов Сергей Алексеевич (1773--1826), шурин И. М. Д., с 1798 г. отставной гвардии подпоручик, в 1804--1805 и 1810--1817 гг. Ковровский уездный предводитель дворянства 1, 714; 2, 205, 218, 220, 225, 261, 458, 459, 530, 567, 570
   Безобразова Агриппина Григорьевна (р. 1814), племянница И. М. Д. 2, 351, 568, 570
   Безобразова Агриппина Алексеевна см. Долгорукова Агриппина Алексеевна, кн.
   Безобразова Анастасия Алексеевна (р. 1758), свояченица И. М. Д. 1, 703, 714; 2, 394, 458, 459, 567, 570
   Безобразова Анна Алексеевна, свояченица И. М. Д. 1, 703, 714; 2, 458, 459, 567, 570
   Безобразова Варвара Алексеевна см. Кузьмина-Караваева Варвара Алексеевна
   Безобразова Евдокия Алексеевна см. Владыкина Евдокия Алексеевна
   Безобразова Екатерина Алексеевна см. Телегина Екатерина Алексеевна
   Безобразова Елизавета Алексеевна см. Апраксина Елизавета Алексеевна, гр.
   Безобразова Любовь Ивановна, в 1-м браке Ваксель, жена Д. А. Безобразова 2, 458, 480, 483, 548, 568, 571, 572
   Безобразова Мария Яковлевна, урожд. Засецкая (ок. 1739--1817), теща И. М. Д. 1, 714, 716; 2, 7, 10--12, 132, 176, 177, 260, 261, 294, 331, 352, 394, 434, 458, 459, 478, 514, 545, 567, 571, 577
   Безобразова Надежда Алексеевна см. Нестерова Надежда Алексеевна
   Безобразова Прасковья Михайловна, урожд. Прокудина-Горская (ум. 1814), жена Г. А. Безобразова, племянница П. И. и Н. И. Прокудиных 1, 703; 2, 101, 350, 351, 504, 505, 568, 571, 582
   Безобразова Устинья Яковлевна, бывшая крепостная, с 1812 г. жена С. А. Безобразова 2, 261, 567, 571
   Бекетов Дмитрий Иванович (р. ок. 1769), племянник А. Д. Балашова, поручик, в 1808--1809 гг. Переславский городничий 2, 171, 528, 561, 571
   Бекетова Елена Петровна см. Балашова Елена Петровна
   Беклешов Александр Андреевич (1745--1808), с 1797 г. генерал от инфантерии, с 1798 г. сенатор 4-го Департамента, с 1799 г. в Свите его величества, член Совета при высочайшем дворе, в 1799--1800 гг. и 1801--1802 гг. генерал-прокурор Сената, в 1804--1806 гг. Московский военный губернатор и управляющий гражданской частью в губернии, в 1806 г. начальник земского войска Лифляндской области 1, 507, 508, 513, 538, 548--554, 559, 560, 573, 649, 660, 661, 708, 790, 796, 803, вклейка 2; 2, 509
   Бекю Мария Жанна см. Дюбарри (Dubarry) Мария Жанна, гр.
   Белавин Иван Савинович, генерал-майор, в 1784--1796 гг. правитель Нижегородского наместничества (губернатор), с 1791 г. генерал-поручик 1, 269
   Белл Эндрю (1753--1832), шотландский педагог, один из создателей Белл-Ланкастерской системы обучения 2, 549
   Белосельская Наталия Михайловна, кж. см. Строганова Наталия Михайловна, бар. Белосельский Александр Николаевич, к 1778 г. секунд-майор, в 1777--1778 гг. казначей Московской губернии, к 1784 г. надворный советник 1, 43, 748
   Белосельский Михаил Андреевич, кн., отец бар. H. М. Строгановой 1, 748; 2, 565, 571
   Беляков Петр Ульянович, с 1802 г. действительный статский советник, в 1802--1808 гг. Саратовский губернатор 2, 60, 518
   Бенедиктов Михаил Степанович (1753--1838), из духовного звания, однокашник И. М. Д. по Московскому университету, в 1788--1791 гг. состоял при правителе Владимирского наместничества И. А. Заборовском, в 1791--1823 гг. советник Владимирской палаты уголовных дел, с 1798 г. коллежский советник, с 1803 г. статский советник, в 1823--1834 гг. председатель Владимирской палаты уголовных дел, действительный статский советник; переводчик; собранная им библиотека послужила основой Владимирской публичной библиотеки 1, 574, 797; 2, 86, 195, 312, 409
   Бенкендорф Анна Юлиана Кирилловна, урожд. бар. Шиллинг фон Канштадт (1759--1830), жена X. И. Бенкендорфа, мать гр. Александра Христофоровича Бенкендорфа, подруга детства имп. Марии Федоровны 1, 116, 117, 120, 131, 150, 157, 160, 754
   Бенкендорф Ермолай Иванович (Герман Иоганн) (1751--1800), отставной майор, смотревший за хозяйством наследника в Павловске I, 117, 118, 754
   Бенкендорф Христина Карловна, урожд. фон Бреверн, с 1778 г. 2-я жена Е. И. Бенкендорфа 1, 117, 119, 140, 754
   Бенкендорф Христофор Иванович (1749--1823), с 1782 г. полковник, затем бригадир, в 1790--1796 гг. генерал-майор, с 1798 г. генерал от инфантерии 1, 160, 754
   Беннигсен Леонтий Леонтьевич (Левин Август Теофил), бар., с 1814 г. гр. (1745--1826), с 1774 г. в русской службе, с 1802 г. генерал от кавалерии, участник всех войн России с Наполеоном, активный участник убийства Павла I 1, 708; 2, 272
   Берг Григорий Максимович (Иванович, Яковлевич) (1765--1838), секунд- майором, затем подполковником участвовал в русско-шведской войне 1788--1790 гг. 1, 223
   Бергман, акушер 1, 469, 518; 2, 389
   Бергман Федор Федорович (ум. 1803), с 1788 г. генерал-майор, участник польской войны 1792 г., в 1793--1797 гг. губернатор Брацлавской губернии, шеф Лейб-Гренадерского полка, с 1797 г. генерал-лейтенант, с этого же года в отставке I, 403
   Беркович Петр Иванович, в 1768--1775 гг. военный врач, с 1777 г. врач Московского Воспитательного дома, с 1781 г. штаб-лекарь, в 1793 г. без диссертации по экзамену получил степень доктора медицины 1, 471
   Бернадот Жан Батист Жюль см. Карл XIV Юхан
   Берри Шарль Франсуа де, гц. см. Шарль Франсуа, гц. де Берри
   Беррийский, принц см. Шарль Франсуа, гц. де Берри
   Берсенев Владимир Вячеславович (р. 1963), историк 1, 739
   Бертье Луи Александр (1753--1815), полководец Наполеона, с 1804 г. маршал Франции, с 1805 г. владетельный князь Невшательский, с 1806 г. гц. Валонженский 1, 811
   Бестужев-Рюмин Алексей Петрович, секунд-майор, в 1795--1797 гг. асессор винной и соляной экспедиции Казенной палаты Пензенской губернии 1, 429
   Бехтеев, участвовавший в похоронах И. М. Д. 2, 493
   Бехтеев Александр Алексеевич (1795--1849), сын А. А. и П. И. Бехтеевых, с 1812 г. студент Московского университета, с 1813 г. корнет Конного полка Костромского ополчения, с 1822 г. гвардии ротмистр, с 1823 г. камергер, с 1829 г. статский советник 1 , 591
   Бехтеев Алексей Алексеевич (ок. 1771--1826), помещик сельца Дубки до 1797 г. Киржачского, а затем Покровского уезда, обер-провиантмейстер, надворный советник 1, 591, 592
   Бехтеева Пелагея Ивановна, урожд. Чернцова (1772--1847), жена Алексея Алексеевича и мать Александра Алексеевича Бехтеевых 1, 591
   Бецкой Иван Иванович (1704--1795), с 1763 г. президент Академии художеств, затем основатель и руководитель Воспитательного общества благородных девиц (Смольного института), с 1765 г. действительный тайный советник и шеф Сухопутного шляхетского кадетского корпуса 1, 31, 32, 34, 121, 159, 161, 746; 2, 561, 571
   Бибиков Дмитрий Гаврилович (1791--1870), муж племянницы (по жене) А. Д. Балашова, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1819 г. коллежский советник, в 1819--1820 гг. Владимирский вице-губернатор, с 1820 г. статский советник, в 1821--1824 гг. Московский вице-губернатор, с 1822 г. действительный статский советник, с 1843 г. генерал от инфантерии, в 1852--1855 гг. министр внутренних дел 2, 486
   Бибикова Екатерина Ильинична см. Голенищева-Кутузова Екатерина Ильинична
   Бирон Александра Александровна, урожд. кж. Меншикова (1712--1737), дочь кн. А. Д. Меншикова 1, 741; 2, 559, 571, 579
   Бирон Эрнст Иоганн, с 1730 г. гр., в 1737--1740 и 1765--1772 гг. гц. Курляндский и Семигальский (1690--1772), фаворит Анны Иоанновны и фактический правитель России в ее царствование 1, И, 66
   Благово Дмитрий Дмитриевич (1827--1897), внук Е. П. Яньковой, записывавший ее воспоминания 2, 515
   Блажиевская, жена А. М. Блажиевского 1, 297
   Блажиевский Александр Максимович (ок. 1765--1829), поручик, в 1792--1795 гг. пензенский уездный казначей, в 1795--1797 гг. заседатель 2-го департамента Верхнего земского суда Пензенской губернии, с 1826 г. действительный статский советник 1, 265, 266, 283, 297
   Блажиевский Семен Максимович (р. ок. 1769), в 1790-х гг. состоял в Пензенской казенной палате при винной и соляной экспедиции у закупок припасов 1, 265, 266
   Близнецов-Платонов Михаил Иванович см. Моисей
   Блудова Анна Андреевна, с 1842 г. гр., урожд. кж. Щербатова (1777--1848), дочь кн. А. Н. Щербатова, фрейлина, с 1812 г. жена Д. Н. Блудова 1, 93; 2, 559, 571, 587
   Боборыкин Петр Иванович, зачислен в л.-гв. Семеновский полк в 1756 г., затем переведен в л.-гв. Конный полк, с
   1762 г. корнет л.-гв. Конного полка, с
   1763 г. прапорщик л.-гв. Семеновского полка, с 1765 г. подпоручик, с 1766 г. поручик, с 1771 г. капитан-поручик, с 1773 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, с 1778 г. полковник армии, затем генерал-майор, с 1787 г. премьер-майор л.-гв. Семеновского полка, затем в 1788--1792 гг. (с двухмесячным перерывом в 1789 г.) командир л.-гв. Конного полка, с 1794 г. генерал-поручик 1, 178--180, 194, 195, 200, 204, 209, 212, 759; 2, 564, 571
   Боборыкина Анна Ивановна см. Дмитриева-Мамонова Анна Ивановна
   Бобринская Анна Владимировна, с 1796 г. гр., урожд. бар. фон Унгерн-Штерн- берг (1769--1846), с 1796 г. жена гр. А. Г. Бобринского 2, 477--479, 482
   Бобринская Мария Алексеевна, гр. см. Гагарина Мария Алексеевна, кн.
   Бобринский Алексей Григорьевич, с
   1796 г. гр. (1762--1813), сын Екатерины II и гр. Г. Г. Орлова, с 1797 г. генерал-майор, с 1798 г. в отставке 1, 439, 783; 2, 34, 477, 515, 516
   Бобровская см. Хитрово
   Бобровский Гавриил Иванович, в 1788--1797 гг. председатель Уголовной палаты Иркутской губернии, с 1793 г. коллежский советник 2, 135, 156, 566, 571
   Бобровский Иван, отец Г. И. Бобровского, комендант крепости в Березове 2, 135, 136, 566, 571
   Бовкало Александр Александрович (р. 1947), генеалог 1, 739
   Богарнэ Жозефина (Иозефина) Мари Роз см. Жозефина (Иозефина) Мари Роз Бонапарт
   Богданов Григорий Михайлович (1782--1844), побочный брат И. М. Д., с 1798 г. корнет 1, 362, 363, 370--373, 439, 445, 457, 464, 485, 661, 669; 2, 59, 65, 74, 101, 260, 261, 267, 268, 272, 326, 327, 340, 357, 358, 360, 375, 483, 566, 571
   Богданова Анна Михайловна (1779--1814), побочная сестра И. М. Д. 1, 362, 370--373, 464, 661, 662, 669, 670, 680, 681, 703--706; 2, 36, 37, 59, 65, 70, 71, 74, 84, 93, 98, 101, 112, 118, 128, 166, 167, 260, 261, 267, 268, 272, 274, 291, 326, 327, 339, 340, 350, 357--360, 375, 566, 571
   Богданова Клавдия Гавриловна, с 1815 г. жена Г. М. Богданова 2, 375, 483, 566, 571
   Боголепов Федор Александрович (1765--1831), в 1786--1802 гг. учитель Московского Главного народного училища, в 1802--1804 гг. учитель математики Владимирского Главного народного училища, к 1804 г. титулярный советник, в 1804--1827 гг. учитель физики и математики Владимирской гимназии, в 1825--1831 гг. одновременно учитель естественной истории той же гимназии, коллежский советник 2,174, 529
   Бодянский Осип Максимович (1808--1877), филолог и историк, публикатор И. М. Д. 1, 721
   Болдырева Мария Леонтьевна см. Языкова Мария Леонтьевна
   Бомарше (Beaumarchais) Пьер Огюстен Карон (1732--1799), французский драматург 1, 390, 761, 765, 776, 778, 789; 2, 512
   Бонапарт Жером см. Жером Бонапарт Бонапарт Жозеф см. Жозеф Бонапарт Бонапарт Жозеф Франсуа Шарль Наполеон см. Жозеф Франсуа Шарль Наполеон Бонапарт
   Бонапарт Жозефина (Иозефина) Мари Роз см. Жозефина (Иозефина) Мари Роз Бонапарт
   Бонапарт Луи см. Луи Бонапарт
   Бонапарт Наполеон см. Наполеон I Бонапарт
   Боргард (Beauregard), петербургский парикмахер 1, 110, 111, 156
   Борис Владимирович, кн., св. (ок. 983--1015), сын вел. кн. Владимира Святославича, один из первых русских святых 1, 799
   Борис Константинович, вел. кн. (ум. ок. 1394), удельный князь Городецкий и великий князь Нижегородский 1, 795
   Борис Федорович Годунов (ок. 1551--1605), в 1598--1605 гг. царь России 1, 709
   Борис Юрьевич, кн. (ум. 1159), сын князя Юрия Владимировича Долгорукого, с 1149 г. удельный князь Белгородский 1, 581, 799
   Борисов Владимир Александрович (1809--1862), археолог и историк 1, 800
   Боровиковский Владимир Лукич (1757--1825), русский художник 1, вклейка 2; 2, вклейка 1
   Боровитинова, владимирская домовладелица 2, 128, 129, 131, 134
   Бороздин Андрей Михайлович (1765--1838), сын А. (Н.) А. Бороздиной и М. С. Бороздина, с 1773 г. служил в л.-гв. Семеновском полку, в 1776--1783 гг. сержант л.-гв. Семеновского полка, с 1784 г. прапорщик, в 1796--1798 гг. полковник л.-гв. Семеновского полка, с 1800 г. генерал-лейтенант, в 1807--1816 гг. Таврический гражданский губернатор, с 1812 г. сенатор, с 1828 г. в отставке 1, 105, 106, 753; 2, 235, 239 (?), 463, 466, 531
   Бороздин Михаил Михайлович (1762--1837), старший сын А. (Н.) А. Бороздиной и М. С. Бороздина, с 1775 г. служил в л.-гв. Семеновском полку, с 1776 г. сержант л.-гв. Семеновского полка, впоследствии к 1812 г. генерал-лейтенант, участник Отечественной войны 1812--1814 гг. 1, 105, 106, 753
   Бороздин Михаил Саввич (1740--1796), генерал-поручик, член Военной коллегии 1, 102, 105, 733
   Бороздина Анастасия (Наталия) Андреевна, жена М. С. Бороздина 1, 102, 105, 106, 107, 109, 115, 733, 753
   Бортнянский Дмитрий Степанович (1751--1825), композитор, с 11 ноября 1796 г. коллежский советник, управляющий хором придворных певчих, с 1797 г. статский советник 1, 128, 129, 164, 171, 210, 758
   Борщова Наталия Семеновна см. Ховен Наталия Семеновна фон дер
   Бофор Габриэль д'Эстре, графиня де см. Эстре Габриэль д', маркиза де Монсо, графиня де Бофор
   Бояринов Григорий Алексевич, в 1801--1821 гг. Полтавский вице-губернатор, с 1803 г. статский советник 2, 157, 527
   Бреверн Христина Карловна фон см. Бенкендорф Христина Карловна
   Брин Франц Абрамович фон (1761--1844), с 1799 г. действительный статский советник, в 1808--1810 гг. Томский губернатор, в 1810--1821 гг. Тобольский губернатор, с 1816 г. тайный советник, с 1821 г. сенатор 2, 165(?), 528
   Броглио Анна Петровна, гр., урожд. Левашова, в 1-м браке кн. Трубецкая I, 481--483, 787; 2, 562, 571, 579, 585
   Бромонтова Мария Карповна (ум. 1797), няня И. М. Д. 1, 29, 468, 469, 746
   Броневский Петр Михайлович, к 1805 г. титулярный советник, до 1806 г. секретарь по делам Грузии при главнокомандующем Грузией кн. П. Д. Цицианове 1, 686, 810
   Брут Марк Юний (85--42 гг. до н. э.), древнеримский политичский деятель, один из убийц Юлия Цезаря 1, 539
   Брылкина Мария Федотовна, урожд. Каменская, жена действительного тайного советника Ивана Андреевича Брылкина, сестра гр. М. Ф. Каменского 1, 684; 2, 563, 571, 577
   Брюс Александр Романович, с 1740 г. гр. (ок. 1708--1752), двоюродный дед И. М. Д., генерал-поручик, получил графский титул от своего бездетного дяди, сподвижника Петра I гр. Я. В. Брюса 1, 12; 2, 560, 571
   Брюс Василий Валентинович, гр. см. Мусин-Пушкин-Брюс Василий Валентинович, гр.
   Брюс Екатерина Алексеевна, гр., урожд. кж. Долгорукова (1712--1747), двоюродная бабка И. М. Д., в 1729--1730 гг. невеста Петра II, в 1730 г. сослана с отцом в Березов, в 1740 г. по указу императрицы Анны Иоанновны пострижена в монахини в Томском Рождественском монастыре, указом 1741 г. освобождена из монастыря, в 1745 г. насильно выдана замуж за гр. А. Р. Брюса 1, 10--12, 741, 742; 2, 560, 571, 575
   Брюс Прасковья Александровна, гр., урожд. Румянцева, с 1744 г. гр. (1729--1786), сестра гр. П. А. Румянцева-Задунайского, с 1751 г. жена гр. Я. А Брюса, с 1773 г. статс-дама 1, 136; 2, 560, 571, 582
   Брюс Яков Александрович, с 1740 г. гр. (1732--1791), с 1767 г. подполковник л.-гв. Семеновского полка, с 1770 г. генерал-адъютант, в 1771 г. отвечал за нераспространение в Петербурге московской чумной эпидемии, с 1773 г. генерал-аншеф, с 1779 г. сенатор, в 1784--1786 гг. генерал-губернатор Москвы и главнокомандующий в Москве, одновременно с 1783 г. генерал- губернатор Санкт-Петербурга, с 1788 г. главнокомандующий в Санкт-Петербурге 1, 67, 68(?), 76, 83, 85, 94, 136, 147, 156, 158, 178--180, 186, 193, 199, 200, 202, 212, 232, 233, 245, 246, 262, 285, 768, вклейка 2; 2, 560, 571
   Буало-Депрео Никола (1636--1711), французский поэт, теоретик классицизма 2, 394
   Булгаков Яков Иванович (1743--1809), с 1790 г. тайный советник, в 1790--1792 гг. посол в Варшаве 1, 778
   Булландт Антон (ум. 1821), композитор и фаготист, в России с 1780 г. 1, 779
   Бунина Анна Петровна (1774--1829), поэтесса и переводчица, с 1811 г. почетный член Беседы любителей российского слова 2, 195
   Бургардт (Буркарт) Иван (Иоган) Мартынович, к 1802 г. коллежский асессор, штаб-лекарь, в 1807--1811 гг. оператор Владимирской врачебной управы 2, 39, 51, 56, 70, 88,101,118, 119, 130, 138, 145
   Буркарт см. Бургардт
   Бурылин (ум. 1828(?)), ивановский фабрикант, владелец ситцевой фабрики, крепостной гр. Н. П. Шереметева 2, 50, 73--75, 85, 86, 159, 160, 518
   Бурылин Андрей Иванович (р. 1763), крестьянин села Иваново Шуйского уезда, фабрикант, основатель известной купеческой династии 2, 518
   Бурылин Афанасий, в 1802 г. крестьянин села Иваново Шуйского уезда, владелец полотняной фабрики 2, 518
   Бурылин Панфил, в 1802 г. крестьянин села Иваново Шуйского уезда, владелец полотняной фабрики 2, 518
   Бурылин Родион, в 1802 г. крестьянин села Иваново Шуйского уезда, владелец полотняной фабрики 2, 518
   Бут Густав Яковлевич, бар. (р. ок. 1771), с 1790 г. служил в нижних чинах в л.-гв. Преображенском полку, с 1800 г. ротмистр армейской кавалерии, в 1804 г. отставлен майором (с мундиром) и переименован в коллежские асессоры, в 1804--1805 гг. Гороховецкий городничий, в 1805--1807 гг. Владимирский городничий (полицеймейстер), с 1807 г. надворный советник, в 1807--1811 гг. Владимирский губернский прокурор 2, 35--37, 62, 67, 73, 86, 87, 96, 97, 99, 144, 148, 156, 517
   Бут Елизавета Александровна, бар., урожд. Лопухина (ок. 1795--1887), жена бар. Г. Я. Бута, дочь А. В. Лопухина, племянница светл. кн. П. В. Лопухина 2, 36, 148, 156
   Бут Петр Евстафьевич (Густавович), бар. (ок. 1811--ок. 1858), сын Г. Я. и Е. А. Бутов, с 1829 г. подпрапорщик, с 1832 г. прапорщик, в 1838 г. уволен штабс-ротмистром 2, 148, 156
   Бутакова Евдокия Николаевна, помещица села Весок Переславского уезда Владимирской губ., к 1803 г. вдова ротмистра Конной гвардии 1, 608, 805
   Буткевич Александр Дмитриевич (1759--1832), полковник полка, стоявшего в 1792 г. в Саратове, впоследствии генерал-лейтенант 1, 306
   Бутковский Ефим Федорович (р. ок. 1753), с 1776 г. лейтенант, в 1781 г. уволен от службы во флоте капитан-лейтенантом, в 1783--1797 гг. советник Пензенской казенной палаты (счетной экспедиции), с 1786 г. надворный советник 1, 391, 392
   Бутт см. Бут
   Бутте см. Бут
   Бутурлин Иван Иванович (1661--1738/1739), сподвижник Петра I, премьер-майор л.-гв. Преображенского полка с момента его учреждения в 1687 г., с 1721 г. генерал-аншеф, командир л.-гв. Семеновского полка, участник комиссий, судивших царевича Алексея в 1718 г., светл. кн. А. Д. Меншикова в 1718 г., в 1725 г. один из главных участников возведения на престол Екатерины I, с 1726 г. сенатор 1, 18, 95, 744
   Бутурлин Михаил Петрович (1786--1860), сын П. М. Бутурлина, с 1816 г. флигель-адъютант, с 1818 г. полковник Кавалергардского полка, с 1827 г. генерал-майор, в 1831--1846 гг. Нижегородский губернатор, с 1841 г. генерал-лейтенант 2, 484(?), 564, 571
   Бутурлин Николай Иванович, до 1786 г. статский советник, с 1786 г. действительный статский советник, в 1781-- 1786 гг. советник 1-й Экспедиции (государственных доходов), с 1786 г. начальствующий 4-й Экспедиции (по взысканию недоимок) Государственного казначейства Правительствующего сената I, 261
   Бутурлин Петр Михайлович (1763--1828), троюродный брат И. М. Д., отставной капитан л.-гв. Измайловского полка 2, 419, 484, 543, 564, 571
   Бутурлина, дочь П. М. Бутурлина 2, 419(?), 484(?), 487(?), 543
   Бутурлина Александра Петровна см. Майлевская Александра Петровна
   Бутурлина Анна Петровна, урожд. кж. Щербатова (1793--1861), жена М. П. Бутурлина 2, 484(?), 564, 571, 588
   Бутурлина Варвара Аркадьевна см. Рунич Варвара Аркадьевна
   Бутурлина Екатерина Александровна, с 1760 г. гр. см. Долгорукова Екатерина Александровна, кн.
   Бутурлина Мария Петровна см. Толстая Мария Петровна
   Бутурлина Наталия Петровна см. Дохтурова Наталия Петровна
   Бутурлина Прасковья Ивановна см. Строганова Прасковья Ивановна, бар.
   Буффлер (Bouffiers) Станислав, маркиз де (1737--1815), французский литератор 1, 227
   Быховец Степан Антонович (р. ок. 1762), к 1814 г. действительный статский советник, в 1813--1818 гг. Нижегородский губернатор 2, 363, 364, 467, 468
   Бычков Афанасий Федорович (1818--1899), историк, археограф 1, 730
   Бюффон Жорж Луи Леклерк (1707-- 1788), французский естествоиспытатель, с 1776 г. почетный член Петербургской Академии наук, основной труд -- "Естественная история" (тт. 1--36, 1749--1788 гг.) 2, 327, 486, 536
   
   Вадковский Федор Иванович (1712--1783), с 1761 г. генерал-поручик, с 1762 г. подполковник л.-гв. Семеновского полка, в 1765--1766 гг. командир л.-гв. Семеновского полка, в 1766-- 1778 гг. начальствующий л.-гв. Семеновского полка, с 1773 г. генерал-аншеф, с 1779 г. сенатор 1, 67, 68, 71, 76, 82, 83, 94, 128, 733, 752; 2, 563, 571
   Вадковский Федор Федорович (1756/ 1757--1806), сын Ф. И. Вадковского, зять гр. И. Г. Чернышева; приближенный Павла I, с 1771 г. офицер л.-гв. Семеновского полка (с 1779 г. капитан), с 1778 г. камер-юнкер, с 1785 г. действительный камергер, с 1794 г. тайный советник, с 21 ноября 1796 г. генерал-лейтенант, с 1798 г. сенатор, в 1798 г. отставлен действительным тайным советником 1, 128, 130, 131, 135, 136, 138, 148, 156, 158, 172, 211; 2, 564, 572
   Ваксель Любовь Ивановна см. Безобразова Любовь Ивановна
   Ваксель Ольга (Элеонора) Васильевна, племянница И. М. Д., формально падчерица (в действительности дочь) Д. А. Безобразова, художница 2, 480, 567, 572
   Валуев Петр Степанович (1743--1814), с 1793 г. обер-церемониймейстер, с 1796 г. сенатор, с 1798 г. тайный советник, с 1805 г. главноначальствующий Экспедицией Кремлевского строения, мастерской и Оружейной палаты, затем действительный тайный советник и действительный но нет из них ни одной по красоте ли вида своего, или по богатству особенно заметной. В монастыре женском почивают мощи св. Авраамия и привлекают туда один раз в год большое стечение черни31, а в Успенском кафедральном почивают тела нетленные трех великих князей владимирских: Андрея, проименованного Боголюбским, Георгия и Глеба.
   Из Владимира читатель поедет со мною по всей губернии, и, чтоб окружить ее, мы воротимся в Покров.
   Покров был, есть и долго будет под именем города изрядная деревня32. Обывателей мало. Промысел их состоит в извозничестве. Поселясь на большом Сибирском тракте в ста верстах от Москвы, они содержат постоялые дворы и тем оплачивают свои подати. Город обстроен дурно, воды нет, -- я разумею, реки значущей. Церковь одна, и то деревянная, ни одного каменного дома, никаких заведений. Уезд наполнен хорошими поместьями. По берегам реки Пекши есть приятные местоположении. Сады Прозоровского, Воронцова и графа Салтыкова (перешедшие потом, когда граничились уезды, снова во Владимирский) заслуживают особенное внимание. В Покровском уезде славятся плотники аргуны, по прозвищу своего селения. Об них я слыхал басню, будто бы они так называются оттого, что происходят от аргонотов, кои с Язоном ходили искать золотого руна. Эту сказку я слыхал с насмешкой еще из уст князя Вяземского, бывшего генерал-прокурора при Екатерине. По приверженности русского народа к монашеству, и в Покровском уезде есть пустыня, Введенской именуемая33; к ней, как в Великобритании, летом приехать иначе нельзя, как водою. Она на острове середи озера. В ней кладутся многие дворянские роды. Более об ней сказать нечего. В этом самом уезде я много дней приятных в жизни вспомнить могу в деревне госпожи Караваевой. Митино не богато, не великолепно, но прекрасно свободой и всеми отрадами гостеприимства. Сколько здесь сожжено фейерверков, сколько удовольствию принесено в жертву денег и часов!
   Киржач -- ничего не значущее местечко, где осталась одна Ратуша для суда и расправы над несколькими сотнями душ купеческого и мещанского звания. Они извозничают, худо пашут и хорошо лошадей крадут. Тут упраздненный монастырь34, из которого вид во все стороны довольно хорош. Когда монастыри селились худо? Киржач вошел в уезд и ведомство города Покрова.
   Александров, город неопрятный, разбит на топком месте и худо обстроен, все дома деревянные, река течет не важная. Он смежился с старинным монастырем женским, известным с своими принадлежностями под именем Александровой слободы35. Он несколько и город красит. Из особенной набожности тут иногда живала Елисавета, и покои ее доныне в возможной целости сохраняются. Место сие в истории российской давно известно, в нем царь Иван Васильевич с своими опричниками, удалясь от двора, забавлялся по вкусу своего времени, то есть пил и озорничил36. Близ города и почти в нем учрежден конский казенный завод, к которому приписано до восьми тысяч душ крестьян. Ими кормятся несколько жеребцов и целый штат разной конюшенной сволочи. Я слыхал от самих надзирателей, что завод нимало цели своей не соответствует. Инспекторы, однако, раза по два в год его навещают. Москва отсюда сто верст, Лавра сорок37, дорога от оной гориста и разнообразностию видов своих отменно красива. Утверждаясь на рассказах путешественников, здесь-то можно найти образчик Швейцарии. В уезде заметим Махринскую обитель38, любимое Платоном и пустынное местечко. Оно по положению своему в ведомстве владимирского епископа, но, принадлежа исстари к Троицкой лавре, осталось под непосредственным начальством московского митрополита. Платон особенно рачит о красоте внутренней и наружной монастыря. Трудами его и собственным иждивением выстроен новый храм по примеру Вифанской его пустыни, в два яруса сквозные с хорами и возвышенным на горе престолом. Вход в церковь величествен. Жаль, что святитель посрамил здесь седины свои затеями совсем неприличными сану его и дому Божию. Во-первых, царские двери39 сделаны из штучных зеркал, в кои всякий предмет пред молитвословящим иереем и диаконом тысячу крат отражается. Я говорил о сем с самим Платоном и из уважения к его превосходным дарованиям не скажу ничего здесь о шутках соблазнительных, коими он отвечал на мои примечании. Во-вторых, на местном образе Иоанна Златоуста вызолочены уста святого, дабы тем отличить пред народом образ христова угодника от прочих. Наконец, порабощаясь духу гордости паче многих мирских людей, старец Платон поставил в храме против царских врат свой собственный портрет в лентах и почестях светских с надписью: "Образ Платона". Так ли жили, чувствовали и думали боговдохновенные наши праотцы и учители? Где делась вера праведного Авраама?
   В близком расстоянии от Александрова Переславль, город старинный, большой, для уездного довольно людный40, но не весь застроен. Здесь много древних церквей и разоренный дом архиерейский. Переславль имел некогда своих князей, особую епархию и своего местного пастыря41. Природа украсила многие окрестные места. История говорит о нем еще доныне в развалинах достопамятных. В уезде много помещичьих имений, но они дробны и мелки. Слава не умолкнет из рода в род с именем Петра Великого напоминать о озере Плещове. Оно под самым городом и любопытно по совершившимся на нем деяниям прообразителя России. Тут сильный Петр учился мореплаванию и оставил городу в залог самим им состроенный первый ботик в государстве нашем. Он хранился на руках земского суда и еще соблюл вид свой и основание. На нем Петр предвозвестил, что Россия как на суше, так и на морях победительна быть может. Но увы! Петры родятся веками. В то время дан был им собственноручный указ переславским воеводам, коим повелевал он строжайшим образом рачить о целости сего судна. Тогда писали коротко, но сильно. Указ тот хранился в присутственных местах вместе с другим императрицы Елисаветы по другому предмету42. Петр Первый, занимаясь великим упражнением при помянутом озере, жил в небольшом доме, которого даже и следов не осталось. Он построен был на мысу, прозывающемся Гремячий. Вероятно, что подвиги Петровы дали ему и сохранили сие название. Некоторые царские домашние утвари, ветхие иконы, якори и разные снасти свидетельствуют еще и поныне, с какой простотой жил великий наш монарх и сколь жадно желал видеть российские флоты наравне с прочими европейскими державами.
   Юрьев-Польский43 построен царем Юрием Долгоруким44. Обширен, населен довольно, но не хорош. Уезд хлебороднейший в губернии, это владимирская Украйна, но зато ни прута леса, везде равнины и поля. Никаких видов для глаз.
   Суждаль, древний город45, знаменитый многими историческими происшествиями. В нем была особая епархия и местный архиерей46. Домов до тысячи и много церквей. Собор старинный, хранящий любопытные редкости47. Несколько монастырей мужеских и женских, из них известнейший Спасо-Ефимьев48. В уезде по берегам реки Нерли прекрасные места и селении. Близ города на ней видно село Кидекша. Говорят, что Юрий Долгорукий застроил было тут настоящий город, но когда перенес его туда, где ныне Суждаль, то и прозвано место пустое Кинекша49, то есть кинутое место. Здесь сохранилась старинная им же поставленная из белого камня церковь, в которой похоронены сыновья его Борис и Глеб50. Они истлели под набойчатыми покрывалами, ибо и цари, колико превозносятся в животе своем, толико презрены бывают по смерти потомством, когда память их не сопровождается памятию особенных заслуг. Одни титла не изумляют грядущих поколений. Сам город Суждаль расположен на Суходоле, откуда и название свое получил, ибо соединение двух слов сушь и дол составило в обыкновенном выговоре сокращенную речь -- Суждаль. Так от стариков молва до нас дошла. Грунт земли в суждальской округе довольно плодороден. Между городами Юрьевом и Суждалью Гаврилова Слобода51 населена купцами и мещанами. Она не город, но имеет посадские преимущества и Ратушу с своею думою52. Обыватели зажиточны, имеют хорошие фабрики. Тут некогда делали чистую и лучшую пудру. Екатерина Вторая никакой другой не употребляла, как гавриловскую.
   Шуя -- небольшой, но значущий город53, и многих губернских богаче. Там все почти обыватели капиталисты, и роскошь наполнила домы их всяким довольством. Чего у них нет! Чем они не хвастают! Церквей до шести, но все иконостасы залиты золотом. В соборе царские двери серебряные54. Купчихи унизаны жемчугами, мужья их или не затевают ничего, или всякое предприятие их огромно и с большим иждивением совершается. В городе считают до триста с небольшим душ. Улицы все регулярны и все обстроены. Площади широкие. На реке Тезе несколько каменных фабрик. Парусина, полотно, выбойки, кожи, мыло55, все из Шуи отправляется большими обозами к приморским городам. Торг обширный и благоуспешный. Город разбит на ровном месте. Теза имела жалованные ей привилегии и была когда-то судоходной, но как время все изменяет, то мелководие само собой уничтожило права города на свободное водоходство. Построились между тем в разных местах мельницы, и эта река теперь уже ничего почти не значит. Шуйский уезд наполнен знатными поместьями, слободами, фабриками и вообще весь очень богат. Остановим взор на Иванове.
   Иваново есть село, принадлежащее графу Шереметеву56. Место государственное по своим изворотам, торговле и богатству. Почта от одних переводов денежных получает до четырех тысяч рублей в год доходу. Тут поселено с деревнями четыре тысячи душ, несколько церквей57, каменных зданий до пятидесяти с лишком, фабрик различных множество. Большая часть жителей раскольники, поморская секта превосходнее прочих58. Так называемые их божницы, то есть богомольные палаты, наполнены старинными образами, обогащенными каменьями, золотом и серебром. Здесь родился славный Грачев, который, купя у помещика сотнями тысяч свою свободу, сделался московским купцом и приобрел сам деревни. Он тут живет в большом каменном доме по пристрастию к родине59. Между самыми важными под ним капиталистами заметить можно Ямановского, который, будучи еще крестьянином, живет как барин и торгует на несколько сот тысяч. Эта вотчина управляется примерным образом. Граф учредил конторы и письмоводство на одинаком праве со всеми государственными местами. Доход берется с крестьян не по тяглам одним, но и по капиталам. По важности сих последних даруются от помещика разные выгоды, как то свобода от рекрутства и от телесных по вотчине наказаний. Сверх известных оброков случайные падают на обывателей накладки, вошедшие ныне в обычай под благовидным названием пожертвований. Иваново ни за что не стоит и все оплачивает бездоимочно. Конторы графские часто штрафуются денежными пенями за приговоры, кои не покажутся помещику, и без ропоту их выплачивают, потому что на владельца богатого нет апелляции. Словом, Шереметев для Иванова то же, что государь для всей России. Такое огромное богатство и почти баснословное, ибо оно между крестьянами выше всякой арифметической прогрессии, занимало мое любопытство неусыпно. Я разыскивал его источники и думаю, что не без основания носится молва, будто фальшивые ассигнации положили издавна начало расширенной торговли в этом селении. Верю, что преступников иногда ловили, но как и то вероятно по общему развращению нравов, что мелочь наказывали, а сытых злодеев юстиция не достигала, то и немудрено, что подобное зло год от году укоренялось. Самые заведении представляли большие удобства к искушению. Без форм нельзя набивать полотен, формы надобно резать60. Искусные резчики вместе с узорами выделывали пальмовые доски для бумажек61. Таким образом, главная масса богатств в Иванове и даже в Шуе, думать можно, истекала из сего рукоделья. Заметить притом должно, что много обывателей весьма бедных, за коих богачи все плотят и в казну, и барину, так что смертью одного капиталиста теряется в вотчине до ста вдруг тягол, ибо сии последние, выработывая на фабриках свои повинности, с разорением хозяина лишаются средств и для себя доставать нужное. Около каждого богатого дома можно счесть до двухсот хижин. В Иванове нет середины: или нищий, или богач. Новое доказательство, что благосостояние тутошних жителей более происходит от способов сокровенных, нежели от общих средств доставать деньги62.
   Ковров пользуется прекрасным местоположением. Он разбит на горе над берегами Клязьмы, которая здесь начинает быть судоходна, рыболовна и хороша. На кладбище при Соборной церкве остались на некоторых камнях имена князей Ковровых, о коих нет, впрочем, никакого сведения63. В уезде добывается в большом количестве известь, и самая лучшая. По дороге отсюда к Вязникам нельзя не плениться уголком земли, в котором природа многие рассыпала прелести. Погост архидиакона Стефана64 на крутой горе, под которой извивается Клязьма, есть место превосходной красоты, унылое воображение находит здесь самую приятную пищу. Нигде разум человеческий не сыщет такой сладкой мечты, какую тут вид естественной картины подарит сердцу чувствительному и при всходе солнца, и при закате его. Я здесь часто забывал в размышлениях разнородных, откуда и куда еду, и где я.
   Вязники близ реки Клязьмы. В двадцать лет времени с учреждения тут города65 населено и устроено изрядно. Он разделяется на две части. Одна расположена по горе, другая внизу. Ярополческая гора, соединяющая их, так крута, что в гололедицу никакой почти обоз спуститься безопасно с нее не может. Из Владимира в Нижний две дороги, одна лежит на Муром, но по причине песков, изнуряющих подъемный скот, все тягости преимущественно перевозятся здесь66. В городе много зажиточных купцов, имеющих хорошие полотняные фабрики67. Жители весьма доброхотны. Гостеприимство купца Водовозова прямо старинное и без лукавства. Это не мешает, однако, успехам новейшего образования. Многие убирают со вкусом свои домы, завелись зеркалами, люстрами, красным деревом, рассуждают изрядно о торговле и кстати вмешивают словцо в политическую беседу. Уезд хвастать может двумя предметами. 1-е) Ярополчем. Так называется селение удельное, вошедшее в черту города по плану, но, несмотря на то, наполненное еще безобразными крестьянскими хижинами, кои смешаны с некоторыми городскими и гражданскими строениями. Естественное положение сего холма прекрасно, вид с него открывает весьма отдаленные урочища. Оно было, говорят, некогда уделом Ярополка и носит его имя68. Старожилы слыхали о том от старожил же, то есть старая сказка. 2-е) село Метеры, дошедшее женскому колену графа Панина, в котором погребены несколько князей Ромодановских69. Сие место было их родовою могилою. Тут самой старинной архитектуры колокольня, каких ныне уже мало попадается. Уважая древность, я живо в памяти своей сохранил сей, так сказать, мертвый монумент бояр российских, коих мы, к несчастию, забыли и доблести, и гробы.
   Гороховец -- город старинный, но прескверный от упрямства жителей. Имея высокую гору и под ней Клязьму, подобясь положением места Владимиру, он мог бы соединить прибыток с красотою, но граждане, вместо того, чтоб селиться на вершинах гор, жмутся под ними в совершенное нарушение утвержденного на город плану для того только, чтоб хребтом гор заслониться от непогод и быть ближе к реке. Лучшее сокровище города -- вода. Горы ключами наполнены, и если б жители радели о пользах общих, то бы они могли без больших издержек прямо в дома свои проводить желобы, кои бы напоили и их самих, и домашний скот такой водой чистой и прозрачной, какою в Москве не все изобилуют знатные господа, но в Гороховце купец, мещанин, цеховой -- все ленится и, при всех средствах щедрой природы, все нищенствуют. Вот что делает грубое невежество. Оно и тем не пользуется, что небо даром расточает. Город сидит, как в яме, без строения и красоты. Напротив, уезд изобилует разными заведениями и фабриками70, имеет большие леса и огромные вотчины. На границе Нижегородской губернии Клязьма впадает в Оку. Тут мелкие стерляди ловятся сотнями, как ряпушки в Неве. Фролищевская пустыня71 обогащается подаяниями богомольцев и составляет уже знаменитую в той стороне обитель.
   Муром -- город старинный72, довольно большой и людный. Положение места его, на высокой горе при берегах Оки, дает ему вид прекрасный, подобно всем городам, населяющимся на высоких местах. Судоходство большие в нем открывает пособии промышленности всякого рода. Ничто так не животворит кучи людей, вместе собранных, как торговля. Здесь уважительные есть кожевенные заводы73. Муром имел часто несчастие гореть и оттого правильнее прочих городов построился. Об уезде ничего особенного сказать нельзя, кроме того, что он наполнен большими и богатыми поместьями.
   Меленки -- городок, сближающий губернию с хлебородными низовыми уездами, в прочем сам по себе мало заслуживает внимания. Он рассеян на полугоре и выстроен весь деревом. Под ним бежит речка маленькая и мелкая. Все около его соответствует его прозванию. Обыватели пользуются прежними своими землями, и главный их прибыток состоит в разработке льну, которого как в городе, так наипаче в уезде на большие капиталы вывозится всюду. Уезд богат лесами, и, несмотря на обширные заведении, требующие беспрестанного расхода дров в сильном количестве, [их] на многие годы достаточно будет. Здесь славные стеклянные заводы гг. Мальцовых74 и чугунные Баташева. Они известны во всей России.
   Судогда -- самая бедная деревня75, сделавшаяся городом для того только, чтоб между Владимира и Мурома на расстоянии ста с лишком верст иметь сельскую полицию и уменьшением тех двух уездов воспособить присмотру земских чиновников за порядком и благоустройством по сему главному низовому тракту. Судогда в тридцати осьми верстах от губернского города. Строение в ней низкое, одни постоялые дворы. Жители занимаются одним извозом и слывут только по имени купцами. В уезде много болот, лугов и еще довольно лесу. Особенно примечательны два урочища, называемые Спас-беседы и Спас-купалищи. Тут ныне одни погосты. Одно из них на устье реки Судогды, соединясь с Клязьмою, она обогащается водою. Говорят, что на этом месте царь Иван Васильевич, идучи из Казани к Москве и узнав о рождении сына76, дни три пировал на судах и на сухом пути.
   Объехав таким образом всю губернию и возвращаясь в столичный город ее, заметим еще два места в собственном его уезде. В осьмнадцати верстах или еще и ближе от города есть озеро почти согнившее, подобное большому болоту, в которое история утверждает, что брошены были в коробе Кучковы дети, шурья Андрея Боголюбского и его убийцы77. Это подало повод сказке народной, будто бы в Петров день в глухую полночь слышен в озере стон, и ветр кидает коробы с места на место. Чего пугливое воображение не представит? Боголюбский монастырь78 есть древнейший памятник владимирской славы. Тут жил великий князь Андрей, тут и убит79. Доныне сохранился и в новейших временах украшен тот покой, в котором он отдыхал и где явилась ему матерь Божия80. Икона ее чудотворная81 приносится ежегодно на 21-е число мая в губернский город и носится по всем приходам в сопровождении знамен церковных; целый месяц продолжаются молебствии, и к 18-му числу июня возвращается в обитель. Сим торжеством вспоминает город спасение от чумы82 ходатайством и заступлением Богородицы.
   Вот тот край земли, которым судил Бог мне править. Давши повальное понятие о губернии в сокращенном и поверхном виде, остается мне вообще добавить о ней следующее. Все почти города застал я выстроенными по старым каждого крепостям, а не по новым выданным от правительства планам. Иные не имели площадей, и большое их число за недостатком земель не пользовалось узаконенными выгонами. Итак, ежели бы не красили их издали колокольни и храмы, то по гражданским и обывательским домам ни один из городов в губернии не привлек на себя особенного любопытства. Гостиные дворы нашел я везде старые и деревянные. Присутственные места помещались или в развалинах упраздненных монастырей, или в ветхих деревянных домах. Нигде не было ни тюрем, ни соляных анбаров, ни винных выходов прочных. Когда приближусь в Истории моей к тому году, в котором я оставил свое звание, я таким же порядком внесу в нее описание всего того, что при мне по местам сделано было относительно выгод и красоты городов, и пусть тогда читатель сам судит, принес ли я, прослужа десять лет здесь губернатором, какую-либо сей стороне трудами моими пользу.
   Рассмотрим теперь несколько образ управления, до меня бывший. Я о нем стану говорить беспристрастно. Предместник мой, г. Рунич, приняв губернию в царствование Павла и соображаясь с его строгостью, отличался полицейскими подвигами. Я никогда по сей части не мог и не искал с ним равняться, потому что начала наших рассуждений на сей счет были совершенно различны. Рунич хотел тихим образом знать все, что в каждом доме делается, любил шпионски выведывать нескромности, обличать их и тем делать себе выслуги. В глазах его преступлением казалось ходить в фраке, не сбросить перед ним капота, приехать четверкой, если чин велит запрягать пару. Он знал тотчас, кто в каком городе что сказал дерзкого в кругу своего семейства, ему доносили, кто, когда и куда поехал, в сертуке ли, в мундире, в котором часу, зачем и к кому. От склонности ли врожденной, или в угодность жестоким временам он так поступал, сие для меня осталось загадкой. Все изъясненные подробности составляли кучу рапортов, коими у меня, доколе не перестали их присылать, топился мой камин. Я глядел на вещи иными глазами, хотел все знать важное, дельное, а к мелочам не привязывался. Зная, что люди никогда ангелами не будут, не искал в них мнимого совершенства, а старался только о том, чтобы они не были черти. Снисходил к слабостям общим и сильно вооружался против наглости и хищных поступков. Я соблюл обычай присутствовать в мундирах, но днем фрак не казался бедою. При мне чиновники не тряслись раболепно у притолки и не смотрели на меня издали, как на божество. Я не забывал никогда, что мы с собой при рождении никаких патентов не приносим, и столько был приветлив со всеми, сколько каждого познании и нравственность заслуживали. Таким образом повел я себя сначала, те же правила сохранил и до конца. Что же лежит до гражданского дела, то предместник мой большим искусством в нем не мог хвалиться. Не служа нигде, кроме гвардии, и до Павлова времени прожив в Москве отставным бригадиром, он не имел никаких по сей части опытов. Все в губернии его боялись, он имел деспотический жезл в руках, был горд, самонравен, властолюбив. Не знаю, был ли он любим, ибо в губерниях, да и везде, любовь имеет общие признаки с порабощением. Доколе человек правит чем-нибудь, все подчиненные, кажется, его любят, все ему угождают, льстят, когда же верховный начальник теряет политическую силу, тогда или его бранят, или холодеют во всех к нему отношениях. Часто при мне бранили Рунича для того, чтоб меня похвалить, и часто хвалили его сердитые на меня, чтоб меня выбранить. Общая история человеческого рода. Узнать внутренность сердца не дано никому.
   Затем оборотимся к собственной моей биографии. На губернаторах лежала обязанность обозревать губернию два раза в год, пред полевыми работами и по окончании их. Объезды сии делились на две части. Итак, я в мае отправился в некоторые сухопутные города, осмотрел всю границу Московской губернии и в половине июня воротился домой со многими новыми познаниями. Путешествии всегда были мне приятны, а настоящее сверх занятий по должности разбивало тот остаток черной думы, которую Москва еще во мне питала. Рассеянная жизнь в новой стороне, знакомства с новыми людьми, разнообразность предметов, все мало-помалу отвлекало меня от прежних связей. Я учил и сам тем временем учился своему делу. Друзья старые меня не потеряли, я сохранил приятные с ними переписки. Они услаждали мои недосуги, а между тем, по возврате из первого моего объезда найдя дома жену в изрядном состоянии здоровья, задумывал о способах приятно провождать время, не жертвовал должностью забавам, всему давал свой час и, мешая, как говорится, дело с бездельем, прилеплялся помаленьку к новому моему жилищу. Тщетны были бы губернаторские катаньи по губернии, если б они граничились одним ласкательством жителей городских и уездных. Если вежливость, с одной стороны, заставляла принимать с признательностию пиры и угощеньи разного рода, ничто не препятствовало, с другой -- примечать неустройства и к исправлению их принимать надлежащие меры. Между предметами, подействовавшими на меня более прочих, с огорчением и досадою видел я, что ботик Петра Первого в Переславле хранился в чужом селе близ города и озера на владельческой земле в ничтожном сарае и начинал уже разрушаться. С небережением крайним присматривал за этим сокровищем последний член земского суда83. Так-то время и люди уничижают самые достопамятные трофеи. Я принял намерение ходатайствовать о возможном памятнике в честь Петру Великому на самом месте его начальных подвигов. Мне хотелось, чтоб Переславль и одна его округа приняли в том участие некоторым посильным приношением. Не смел я сам собой приступить к сбору денег и к подписке, дабы клевета не очернила мысли моей, назвав добровольную складку вынужденным налогом. Я в разных случаях видел обнаженные сердца человеческие и знал, что зависть хитра сквернить непорочность. Чтоб оградить себя от нее, я письменно отнесся к г. Трощинскому, государеву секретарю, объявил ему мое намерение и просил увенчать его успехом. Оно состояло в том, чтоб построить приличное каменное здание, в котором могли бы охраняться от повреждения как ботик, так и все остатки Петрова дома. Желая соединить с честью такого пожертвования дворянского и существенную для человечества пользу, я предполагал поставить жилые покои человек на шесть отставных инвалидов из матросского звания, кои бы по очереди караулили все строение и, получая за то готовую пищу, не шатались по миру. Государь изволил одобрить мое представление, и по сему предмету я удостоился со вступления в должность первый получить от него рескрипт84. Вся моя выдумка не более трех тысяч рублей требовала на совершение ее, и я не ожидал, чтоб такое малое приношение, да и в прославление дел Петра Первого, подверглось затруднениям, но первый приступ к делу показал мне, что восторг уже мало действует на чувства россиян и что дать деньги на что б то ни было гораздо легче заставляет сила, нежели благородные одни побуждении. Я поручил предводителю85 сноситься о сей подписке с дворянами, на которую, за отсутствием многих, потребно было время. Ободрен будучи несказанно монаршим соизволением и паче указом на мое имя, я с удовольствием сугубым видел, сколько сие действовало на всех окружавших меня. Подчиненные мои, видя, что представлении мои имеют у двора свой вес, тем покорнее исполняли мои распоряжении. Доверенность есть душа службы. Без нее все мертво в гражданском управлении. Начальник, не уважаемый государем, скоро презрен низшими чинами, и нужно ли изъяснять, сколь много неустройств отсюда происходит? Власть и послушание суть, по мнению моему, единственные пружины, движущие политические сферы, разрыв этих двух союзных сил все разрушает. В отношениях к правителям областей должно забывать их личность и ставить правилом твердым, что сила всякого звания, подкрепляемая силою высшею, держит благосостояние народов. Жаль, что истины такие, всеми ощущаемые, не всегда входят в уши наших министров!
   Положив начало патриотическому моему действию, я имел случай удачно совершить новое высочайшее поручение другого рода. Некто г. Лундышев владел в Меленковской округе имением, доставшимся ему по купчей после долговременной опеки. Известно, что опеки приказные редко разумеют чужое хозяйство. Деревня была запущена, поселяне своевольны и, не желая повиноваться помещику, оспоривали его права, самую купчую и приносили жалобы государю. Государю угодно было двумя рескриптами в короткое время приказать мне рассмотреть сущность и жалобы, и владельческого права86. Исследовании мои заставили меня быть на стороне владельца. Я ввел крестьян в послушание, истолковал им, что помещик, купя их, приобрел над ними то право, которое имела опека, и тем, к удовольствию моему, все селение успокоилось. Многие, я это знал и тогда, влюбились в идею свободы и хотели бы подарить ее нашим добрым мужикам, но я думаю, что рано еще в наши дни по примеру прочих царств играть с нашим народом такой опасной игрушкой. Они ею нам первым глаза вышибут. Много подобных дел в руках моих было. Читатель увидит, что я всегда держался изъясненного правила.
   Рунич, отстроивши при себе обширный каменный дом для престарелых солдат с церковью во имя Петра и Павла, не успел еще ни снабдить его штатом, ни принадлежностей здания совершить. Все это кончено при мне, и 22 июля, в день именин императрицы-матери, дом открыт и освящен с великолепным торжеством. По штату, мною составленному, приказ мог в нем содержать до пятидесяти человек разного изнеможения людей, как то увечных служивых, временно приходящих больных, подкидышей и малоумных. С первого взгляда увидел я, сколько неудобств потерпит общее в одном жилище помещение столь разнообразных по возрасту и положению своему людей, но еще не смел я так скоро думать о распространении здания или о разделении его на разные части. Доходы и способы Приказа не довольно еще были мне известны, сверх того, я не хотел тотчас переменять учреждения моего предместника, дабы не подпасть общей критике, столь хорошо выраженной старинной пословицей: "Всякий молодец на свой образец". Я ожидал с терпением, чтоб, осмотревши все предметы моей обязанности, представился мне случай предпринять с благоразумием что-либо новое на пользу, а между тем старался привести дом в порядок, сообразный видам г. Рунича. Итак, 22-го числа архиерей в церкве дома отслужил обедню, проговорил убедительное слово, проповедовал милосердие, о котором мы так часто слышим с кафедр и редко видим истинные примеры. Народу собралось много. Нищих на счет Приказа накормили щедро с определением ежегодно в сей же день возобновлять подобное торжество. Не любя приписывать себе чужих подвигов, я отдал всю честь сего заведения моему предместнику, который построением Инвалидного дома оставил по себе Владимиру достойный памятник любви его к ближним. Отворить двери в готовый дом, наполнить его недужными, накормить их хлебом с солью и пропеть вместе хвалу Всевышнему -- это дело немудреное, и вот все, что я в этом полезном предприятии на свой счет принять могу.
   Недолго наслаждался я тишиной и спокойствием в службе. Лучший мой сотрудник, вице-губернатор князь Хованский, определен был в губернаторы в Симбирск, и я должен был с ним расстаться. Мне жаль было в нем приятного собеседника в обществе и хорошего, честного, благонамеренного сослуживца. Не всегда встречаются обе сии выгоды вдруг, а чаще и ни одной не находишь, и потому подобные перемены всегда беспокоят сердце. Люди в службе сходятся точно так, как странники на пути, кои, несколько дней проведя вместе в одном краю на одном ночлеге, расходятся в разные дороги и никогда уже не свидятся. На Хованского так же, как на меня действовала привычка, и мы с сокрушенным сердцем расстались после огромного праздника, о котором скажу нечто ниже.
   В августе нас посетили московские наши друзья. Княжна Волконская, имея родственников в здешней губернии, навестила их и завернула к нам. Как я ей обрадовался! Она живо мне напомнила столичные мои удовольствии, и может быть, я почувствовал бы их еще сильнее, но сердце мое, переменяя часто предметы своего восхищения, увлечено было уже и здесь в новые сети. Прожить где бы то ни было шесть месяцев и не быть еще влюблену не походило бы на меня. Я уже вздыхал, я уже влюблялся, я уже был совсем, как водится, влюблен, но весьма платонически. Странное дело! Присутствие милой женщины порабощать меня могло очень, очень долго, но разлука с ней хоть на полгода -- тотчас новая страсть во мне забушует. Я не мог жить без восторгов! Так сотворила меня натура. Проводив наших гостей после короткого, но приятного свидания, не возмущенного ни ревностью, с одной стороны, ни отвращением -- с другой, мы отправились на званый пир, который стоил того, чтоб я слегка описал его здесь.
   Некто г. Б<ехтеев>, помещик по жене в Покровском уезде и барин тороватый, имел обычай торжествовать в Александров день именины единственного своего сына и на праздник свой пригласил нас со многими нашими и московскими жителями. Вообразите все, что можно роскошнее в деревне, близкой от столицы. Мы ели и пили во весь день сколько душе было угодно. Лакомство не имело пределов, бокалы во время столов бегали из рук в руки беспрестанно с разными ко мне приветствиями. Под вечер водили нас в театр, на котором хозяйка представила нам прекрасное зрелище. После того начался бал и продолжался до утра. Стены в зале горели от множества стаканчиков, как на пожаре. То ли еще было! С гирляндами по всему карнизу перевиты были ананасы. О роскошь! После ужина полетели ракетки, загорелся фейерверк, и после многих трескучих штук воссияли в лазурном цвете на большом щите вензеля женин и мой. Приятный блеск тонкого огня озарил весь сад, в котором уже никто не смотрел на тысячи разбросанных плошек. Снова полетели бокалы. Загремели пушки, и беспрестанные выстрелы толпили чернь круг дома, и я, всем тем наслаждаясь, шептал про себя: "Хорошо быть губернатором!" В таком великолепном гостеприимстве прожили мы у г. Бехтеева дни три и воротились в свое временное царство.
   Большая дорога доставляла нам случай многих у себя видеть и нечаянно. Так, в половине сентября появились у нас гг. сенаторы Спиридов и старый мой начальник Нелидов. Оба они, и первый с своей супругой, нас посетили. Они ехали по указу что-то следовать в Саратов и мало у нас погостили, да мы и не силились их унимать. Вид постороннего большого барина в провинции пугает, все кажется, будто житель у него под караулом. Скоро потом отпустили мы сына своего Павла в Москву. Возраст его требовал прилежного учения, воспитать нрав его и сердце могла бы по недосугам моим и стократ лучше меня достойная его мать, но ум требовал познаний. Учителя у нас в доме не было87, по школам городским учиться нечему. Кто этого не знает? Итак, мы решились записать его в Московский университетский пансион, который слыл и был вправду один из лучших училищ для благородных детей в России. Сестра моя взяла на себя труд его туда отвезти, и мы с ним расстались не без сожаления. Но когда же человек не плачет? Кажется, природа ничем его так не обогатила, как слезами.
   Скоро после меня г. Мясоедов представил к разным награждениям членов Соляной конторы, -- все они получили кто чин, кто орден. Это меня тронуло. Я всегда чувствителен был к оскорблениям самолюбия. Казалось, будто нарочно ожидали моего выхода из Конторы, чтоб лишить меня наравне с другими цены трудов моих. Я не считал себя хуже сотоварищей моих ни по заслугам, ни по способностям. Награждая их, для чего быть несправедливым противу меня? Сие изъясняется тем, что Мясоедов искренно меня ненавидел и всякого мне зла желал. Все его поступки означали мелкий ум и гнилое сердце.
   На место Хованского определен Колокольцов88. Одно имя его, приведя на память мне тот же род в Пензе, поражало ужасом. После Хованского трудно было бы привыкать ко всякому другому, кто б он ни был, а к Колокольцову еще труднее, ибо здесь и предубеждение много действовало. 25 сентября он приехал в город и вступил в должность, мы с ним холодно ознакомились. Скажем нечто о сем новом актере на политическом нашем театре и о его семействе, дабы заранее можно было отгадать, чего от сей перемены в городе ожидать надлежало. Новый наш виц-губернатор был мужик глупый, надменный, без нравственности и просвещения, крючкотвор во вкусе Сумарокова времени и самый низкий подьячий в нашем веке. Жена его, старая и брюзгливая баба, за грехи ему попавшаяся, не умела ни в доме, ни вне оного ни с кем сохранить приличного обращения. С ними жила несчастная родственница плачевного вида и ничтожной способности, девушка, которая бы уже тридцать лет назад могла быть замужем, если б природа дала ей что-нибудь привлекательное; единородное детище мужеского пола, балованное матушкой, которая злилась на все, кроме его. Вот весь их дом. Можно ли было с людьми таких свойств жить и дело государево делать? Тут сожалении мои о потере Хованского тем более усилились, что, служа с ним, я льстился показать русскому гражданскому миру чудо в совершенном согласии между губернатором и вице-губернатором, которого, как известно, ни в одной губернии не встречалось. Но, видно, судьба не судила мне быть вывеской такой чрезвычайной новости. Между тем осеннее время вызывало меня на объезд по другой части губернии, и я, чтоб издали видеть первый приступ вице-губернатора нового к делам, ему, впрочем, не новым, потому что он попал в настоящее звание из советников Рязанской казенной палаты, отправился в приречные города и осмотрел береговые стороны реки Клязьмы, что меня и заняло до половины октября. Воротясь домой, посмотря на все, как хозяин, я нашел у себя пензенских моих знакомых Таптыкова и Полчанинова и почувствовал истину русской пословицы: "Старый друг лучше новых двух". Подлинно так! Они несколько дней с нами прожили. Я хвастал перед владимирцами, да и было чем: расставшись с Пензой с лишком пять лет, еще помнили меня тамошние жители, еще любили. Чем справедливее можно гордиться, как не любовью бескорыстной?
   Едва утвердилась осень, как новые и важные открылись перемены в государственном управлении. Обнародовано учреждение министерств89, восемь государственных чиновников названы министрами. Каждый образовал свою часть, и все вместе составили так названный общий Комитет министров. Многие находили в этом плане подобие того, что введено было во Франции самозванцем Бонапарте. Я не знаю, какую цель имели подражатели его, но по времени министерство наше обратилось в аристократическое тело. Сначала я пленился сам этой мыслию, полагая, что дела получат ход свободнее прежнего. Разделены они были между министрами следующим порядком: граф Воронцов, сделавшись канцлером, получил в ведомство свое всю часть иностранную; генерал Вязмитинов военную сухопутную; адмирал Чичагов, сын славного победителя шведов, военную морскую90; граф Румянцов коммерческую; граф Кочубей под названием министра внутренних дел сделался начальником над всеми губернаторами и их полицией; финансы попали в управление известного отличными заслугами Васильева; князь Лопухин стал министр юстиции и генерал-прокурор вместе91, а граф Завадовский назван министром народного просвещения. Звание каждого из них определяло и род упражнения, всякий министр входил в личные сношении с местами и чинами, подверженными его начальству, получал от них представлении, докладывал непосредственно самому государю и прямо от себя объявлял к исполнению высочайшие приказании. Таким образом, все бумаги имели движение весьма быстрое. Письмоводство по особо изданным для него правилам свободно сделалось от старинных общих форм и тем способствовало производству дел, скорости требующих. С этой стороны я находил настоящую новость полезною, потому что чем простее пути, тем удобнее достигается цель во всяком намерении. Всякий губернатор, относясь прямо к своему министру, был от него тотчас разрешаем в случаях обыкновенных им самим, в чрезвычайных государем его посредством. Говоря собственно о себе, здесь я обязан графу Кочубею отдать ту справедливость, что ни на какое мое представление я не оставался более месяца без отзыва. Несколько лет трудов под его руководством дали мне приметить, что он рожден с отличными дарованиями для государственных упражнений. Под покровительством всех министров вообще статские чины получили новые ободрении, они с успехом трудились и награждаемы были щедро как чинами, так и знаками отличия. Во всех канцеляриях появились даровании и просвещенные письмоводцы, далеко отстоящие от старых приказных, которые едва знали правильно грамоте, писывали толстые тетради без всякой логики и запутывали умы посредственные в темных лабиринтах ябеды. Сколько противу министерств ни возрождалось по местам расколов, признаться должно, что много потекло добра из этого источника, доколе он не засорился. Но что же в руках человеческих не причастно порчи? Скоро из самого добра вышли злоупотреблении, заиграли страсти, и бури их испортили все здание. Новость всегда пленяет. И Питер, и Москва несколько недель неумолкно рассуждали о министерствах. Гул от них доходил до губернских городов, и там также всякий об них толковал по-своему. Молодые люди, обольщенные наградами, опрометью кидались в министерские канцелярии и опустошили почти все старые присутственные места. Новый штат назначал всем новым чинам превосходное жалованье, тогда как в губерниях все и вс[я] оставалось на прежнем основании. Малодушные пленялись мундирами. Каждый министр выдумывал свои рисунки и, разумеется, с разным шитьем, чтобы больше бросить в глаза пыли. Вошли в навык старые слова с новым значением, стали, например, говорить: "Государь работал с таким-то министром". Подражая французам, слово работать сделалось техническим в письменных делах. Много ли надобно, чтоб вскружить голову? Словом, публика вся как бы проснулась, даже и дамы стали вмешиваться в судебные диспуты, рассуждать о законах, бредить о конституциях. При сем преображении гражданской машины оставалось до времени еще неприкосновенными старый Верховный совет, Синод и все нижние места. Сенат, хотя не совсем, однако же и тот начинал изменяться. Прибавились департаменты, иные разделились на два отделения, умножилась канцелярия его, возвышены в громком манифесте права сего старинного сигклита92. Но как во всяком поле не без худой травы, так и здесь между похвал прорывались насмешки. Некто насчет Сената сложил следующие стишки:
   
   Досель Сената власть была покрыта мраком,
   Царь рек Сенату: "Встань!" Он встал, да только раком.
   
   Сказав о министерствах только то, что нужно было для связи со многими случаями, о коих говориться будет, я не распространяюсь насчет внутреннего их образования во всей подробности. Оно к Истории моей не принадлежит. К истечению года я совершенно вступил в подчиненность графа Кочубея. Первоначальные его требовании и запросы заняли меня новыми трудами. Не привыкнув еще к моему званию, мне не так тягостно было примениться к новому письмоводству. Итак, дело у меня пошло безостановочно своим чередом, несмотря на перемену, скоро и легко.
   Вместе с зимой как снег на голову -- рекрутский набор. От самой Пензы не имев случая отправлять его, я совсем почти забыл распорядок этого дела, но там, быв вторым лицом, я не отвечал ни за какие распоряжении, здесь, напротив, они все относились ко мне. Набор начался в ноябре, и я принужден был, брося всякое бумажное дело, чрез целые два месяца заниматься одним осмотром нескольких тысяч душ, кои, как Адамы в раю, проходили мимо глаз моих ежедневно с утра до вечера наги и босы. Незабавное упражнение, о котором, однако, я с подробностью изложу здесь мои мысли, дабы читатель видел мои поступки и судить мог по оным о натуре чувств моих.
   Между народными повинностьми в России нет тяжеле для поселян рекрутского набора, сколько по самому физическому ее предмету, столько и по беспорядкам, сопровождающим сие гражданское действие, ибо нет учреждения, хуже основанного и менее обдуманного для пользы крестьян, как рекрутское. Я не стану говорить о мелочных злоупотреблениях, из коих многие одна опытность делает вероятными. Какая прозорливость их усмотрит? Какая деятельность предупредит и вовсе остановит? Не станет аргусовых глаз, чтоб вдруг увидеть шалости разного состояния служителей: украдет фельдшер, бривши бороду, возьмет офицер при обмундировке, комиссар наживается у провианта, повытчик грабит за квитанцию, вахмистр щечится93, ставя мужика в меру, где неприметно уведет или прибавит рост человека по мере подаяния, армейский приемщик берет при частном осмотре людей, когда приводятся от присяги, дать надо лекарю за одобрение физического сложения. Все они порознь и вместе изрядную уже берут с обывателя контрибуцию, но все подобные поборы суть еще ничтожны перед тем наглым воровством, каким отличаются иногда при сем деле Казенные палаты или, по крайней мере, начальник ее и тот член, который участвует в производстве набора. Я их укажу ниже.
   Еще при Руниче заведено было рассматривать очереди семейные по деревням казенным. Он сам подворными списками занимался. Я нашел этот способ весьма охранительным для народа и хорошему примеру тотчас последовал. Обыкновенно пр[и]водили с каждого селенья, обязанного дать рекрута, по несколько семей, дабы выбрать годного одним разом, не обременяя в противном случае крестьян напрасною ездою за подставами; вместе с представляемыми привозились и допускаемы были жены их, матери и дети. С одной стороны, вопли сих несчастных жертв рока возмущали присутствие духа и расстроивали мысли, но с другой, такая чувствительная картина заставляла со всею точностию рассматривать очередь тех и других и побуждала к самой строгой справедливости, а сверх того в эти последние минуты спокойного домашнего бытия, когда мужик навсегда прощается с родиной своей и родными, как отказать им во взаимном и последнем между собою свидании. Все сии уважении толпили около каждого рекрута кучу людей плачущих. Ясно, сколько труда настояло губернатору при таком зрелище исправлять свою должность, однако я сам, не доверяя никому иному, рылся в очередных книгах и, назначая рекрута, в особое внимание брал я следущие главные обстоятельства: 1) число работников в доме; 2) давность службы в том же роде; 3) одинокий никогда не поступал в службу, разве за пороки, оглашенные приказным порядком. Когда не было холостого сына у отца или между братьями брата, тогда бирался и женатый, но бездетный. Женатому преимущественно шел вдовый бездетный же. Из женатых с детьми по необходимости назначал я того, у кого один ребенок и женского пола, а от трех детей уже ни в каком случае я не бирал рекрута. Вот правила, коими я руководствовался, ими я старался всячески облегчить необходимую тягость поселянина и, испытывая свою совесть, поныне не думаю, чтоб сам собой и своим произволом, от лени или худого рачения кого-либо погубил жребием солдатства без правильности. Правда, что столь строгий разбор людей подвергал набор казенных рекрут большой медленности, ибо часто в самое длинное утро не более тридцати человек принималось, но где дело идет о судьбе человека, там, по мнению моему, спешить не должно. Обратимся теперь к главному при наборах злоупотреблению, тем несноснейшему, что оно происходит уже от чинов высших и что сам начальник губернии при всей ревности и правоте своей истребить его не силен.
   При самом получении указа о наборе рекрут, который никогда не приходил ранее половины октября в губернию, Казенные палаты приступали к расписанию всего числа, следующего с казенных имений, на каждую деревню порознь. С начала еще пятой ревизии составлены были в ней пятисотные участки, но в них помещались деревни без всякого порядка, так, что из иного участка приходилось в число трех или пяти рекрут ставить одного и с сорока душ, тогда как в другом семьдесят и более душ оставались в обществе с большой деревней свободны от такой повинности. Вот первый камень, на котором подлые вице-губернаторы могли основывать свои прибытки. Потом, расписывались рекруты по какому-то мечтательному расчету, который одна Казенная палата разуметь могла, а не мужик, от нее зависящий. Чтоб убедить всякого в этом заключении, довольно сказать, что между людьми употребляема была, как между зернами, тройная посылка, и часто человек делился на самые мелкие дроби. Я никогда не был искусным математиком, но думаю, что и самые знаменитые в ней теористы не могли в счете людей выводить 30-й доли человека. Все это заведено было в Казенной палате для того, чтоб лучше схоронить плутни и отнять у мужика силу доказать их. Естественно, что при таком устройстве Казенная палата назначала рекрут по произволу своему, а не по праву. Поселяне или покорялись, или дорого платили за то, чтоб не делиться на дробные числа. В первом случае вопиющая неправда, в последнем грабительство.
   Губернатор мог бы и должен остановить такое зло. Правда; но скоропостижность полагала сильные препятствии. Указ, как выше видно, приходил в октябре, набор начинался 1 ноября. Составление списков занимало Казенную палату почти все это время, и когда начальник получал их, то он по самому назначению срока становился в страдательной обязанности брать только приводимых рекрут, а уже поздно было рассуждать о том, с такой или иной деревни следовало его ставить, иначе остановился бы набор, потому что губернатор не мог сам собой что-либо отменить в распоряжении Казенной палаты, тем более что, когда я, взглянув на сии действии ее как на беспорядок в распоряжении, дал ей об отмене его предложение, то она, подводя свое расписание под общее правило с определениями решительными по делам, отзывалась от уничтожения его. Итак, оставался мне один протест Сенату, но между тем набор шел по ее расписанию, и если иногда оно не исполнялось, это происходило уже от моего самовластного произвола, который я считал себе дозволенным там, где уже насилие Казенной палаты не могло быть ничем иным остановлено. Из всего сказанного ясно, сколько вице-губернаторы неблагонамеренные могли и имели способов отягощать народ и как мало начальники губерний имели средств остановить сей поганый поток. Сам Сенат на первое мое о сем представление ничего иного не сделал, как выговор Казенной палате, и то спустя с полгода после набора, когда уже вся тягость худого ее распоряжения пала на поселян. Рассуждая о сем ныне сам с собою снова, я никак не могу понять, как дышат спокойно те хищные злодеи государства, кои при столь насильственном действии, каков по одной уже натуре своей рекрутский набор, отнимают нередко за деньги у жены мужа, у матери сына, для прикрытия своих видов наклепывают на них пороки, разоряют домы и перепродажи людей с разными подлогами терпят и совершают. Господи! Ты видел, сколь далеко сердце мое от того. О помещичьих рекрутах я не говорю, я только мерил их рост и считал зубы, в прочем владелец поступал по своей совести и воле.
   Среди таких скучных недосугов не терял я из виду главного моего предмета. По сделанным от меня предварительным распоряжениям полицейские чиновники поймали в Шуе и в Иванове делателя фальшивых ассигнаций с его сообщниками. Вся шайка предана суду, и первый этот опыт при мне, устраша тамошний край, остановил на некоторое время соревнователей такого гнусного ремесла. Остановимся здесь и поговорим о сем злоупотреблении. Многие, не зная, с какими затруднениями сопряжено открытие сего рода преступников, судя по внушениям легкомысленных говорунов, думают, что им послабляет само начальство. Может быть, я наравне с другими подпадал такому же подозрению и потому обязан показать неосновательность их в следующем рассуждении. Чтоб сделать ассигнацию, довольно годную к промену, надобно иметь самый маленький инструмент, который спрятать можно везде. Трудно ли фабриканту, который или сам, или через работника отпечатывает их, схоронить весь нужный припас в любом месте на пространной своей усадьбе, застроенной всяким строением? Обыск в домах при самой лучшей воле чиновника может быть очень часто неудачен. По большей части открываются преступники тогда, когда кто-нибудь наведет на известное место. Настоящий случай служит явным тому доказательством, ибо у пойманного преступника найден инструмент в желобе под крышкой, -- ясно, что без проводника никто бы там искать его не стал. Подкуп тех, кои помогают в обысках, делаться может только деньгами, и довольно значущими. Казна не дает на это ничего и никакой подобной издержки по заведенному порядку, даже и при успехе принятых мер на пользу ее кредита, не приемлет на счет. Итак, тратить их должен из своего кармана или начальник губернии, или его чиновник. Тут часто видимые убытки предстоят тому и другому, хотя удастся, хотя нет. В первом случае возвращаются деньги из имения преступника, но очень часто никакого не бывает у самого делателя, ибо он, будучи чьим-нибудь орудием, сам по себе, впрочем, без состояния. Если же деньги истрачены напрасно, злодей не найден, то тем менее и средств поворотить издержку. Заметить должно и то, что не всегда сами делатели попадаются в сети правительства, но большею частию менялы и переводчики, которые от нищеты и алчности входят в это ремесло. Не спорю, что иногда (не всегда, однако же) отличные подвиги чиновников полицейских по сей части награждаются от двора чинами и знаками, но ни то, ни другое не кормит. Знаю, что восторги чести отваживают человека на все, но думаю, что таких восторгов нельзя ни искать, ни ожидать в наших земских судах. Они требуют более просвещения, более бескорыстия и такого о чести понятия, какого мы часто не находим и в самых высоких чинах. Можно ли, все сие вообразя, считать, не потеряв ума, что всякий исправник, заседатель, квартальный, посредством коих открываются злодеи, променяет прибыток, какой может он получить, покровительствуя подобному преступлению и укрывая его от правосудия, на одну честь и приобретение хорошего имени? Можно ли, говорю, удостовериться, что он бросит кучу денег, ему в таком опасном случае предлагаемую, и останется доволен не только умеренным, но и самым недостаточным от казны жалованьем? А потому сколько лестно обнаруживать зло, столько и трудно находить людей, кои доверенность начальника употребили бы во благо. Иначе значило бы давать мелким служителям полиции способы наживаться около злодеев в явный соблазн службе и добрым нравам. Согласимся наконец, что нет ничего легче, как по наружным видам винить кого бы то ни было. Я с своей стороны, присматриваясь к опытам, находил всегда чиновников, на сие дело употребляемых, в самом критическом положении. Они между Силлы и Карибды94. Если злодей пойман, то клевета тотчас поносит исправника, говоря, что он, не получа с него желаемой награды, выдал его из мщения или, что еще и хуже, подкинувши сам к богатому мужику фальшивые бумажки, непорочного отдает под суд для одной наживы, а нередко утверждали, что пойманного преступника возят по уезду, научают оговаривать зажиточных обывателей, чтоб после за деньги их же оправить, и таким образом будто иные, не теряя жертвы своей, достают через нее значительные прибытки и одним камнем дают два удара, то есть наживаются сами, а правительству, выдавая злодея, оставляют за собой право на политические награждении. Напротив, если преступник не открыт полицией, тотчас кричат, что она была подкуплена. Ни тут, ни там нет стези к оправданию пред публикой, которая никакому уже добру не верит и жадно емлется за малейшее подозрение худого. Так-то, к несчастию нашему, испортились сердца человеческие! Я слыхал, как рассуждают в свете о начальствах разного рода, и готов необузданной молве всегда противуположить опыт самых событий. Но довольно толковать о сем. Скажем напоследок, что донесение мое о поимке преступника было принято от правительства довольно равнодушно, и дано только из Кабинета двести рублей тому крестьянину, который изветом своим воспомоществовал действиям полиции.
   В этот год истекал трехлетний срок дворянским выборам. В декабре все дворяне съехались в губернский город и приступили к своему делу. Отвыкнув с тех пор, как оставил я Пензу, от подобных зрелищ, я искал в них, как и во всех человеческих заведениях, постепенного улучшения, напротив, одни и те же приметил беспорядки. Не всякая теория удается на опыте. Мысль Екатерины была бесподобна, но народ еще не готов был вкушать плоды ее. Дворяне без малейших начал нравственного воспитания не могли вместить тех изящных правил, кои нужны для того, чтоб выбор судей был акт прямо гражданский и ответствовал цели своего вымысла. Благородные, наполнив огромную залу, шумели и спорили о пустяках. Самые низкие страсти руководствовали каждым. Шары означали вместо качеств избираемого лица меру его уничижения перед своею братьею. Все надобно было или выпросить, или нагло отнять. Терялось наружное даже приличие, и никто не хотел хотя обольстить взоров посторонних. Помещики толпились кучами, сидели за недостатком стульев на лавках, столы накрыты были лоскутками, изношенными еще в воеводских канцеляриях95, по вечерам сальные свечи освещали собрание дворянское в разбитых бутылках; над тремя голыми приступками повыше кресел, когда-то обитых бархатом, висел портрет государев без всякого украшения -- вот справедливая картина залы, для выборов определенной. С сердечным сокрушением глядел я на сие позорище, но губернатор бессилен был по законам отвратить подобные беспорядки. Право его состояло в том только, чтоб утверждать выбор чиновников, в прочем запрещалось ему вмешиваться в распорядок действия даже до того, что он не мог лично быть в зале во время выборов, дабы (так рассуждала Екатерина) и самый вид начальника при строгом его молчании не имел влияния на произвол и свободу дворянина96. Почитая, однако, обязанностию моею возбудить благоговение к предлежащему предмету, я сочинил речь97, она с чувствами прочтена была в собрании. Г. Караваев потребовал тишины, и ничто не воспрепятствовало любителю правды внять предлагаемые мною истины. Прослушав речь ушами и не приложив к ней сердец, потекли дворяне из залы в собор. Архиерей делал там свое дело: пел обедню, обращался с поучением ко всему сословию, приводил к присяге. Все наперерыв целовали крест, клялись им в соблюдении чистой совести и в то же время заглушали ее советы. Словом, явилось обыкновенное крестьянское сборище, на котором каждый мужик кричит и криком одним думает поставить на своем. Поверит ли кто, что иные из благородных для усиления шаров на свою сторону в пользу или противу кого-либо привозили с собой в город по пяти и более бедных помещиков, чтоб дать им право на голос, продавали им на это время участки земли, кои после возвратными купчими отнимали, напрокат брали им из лавок мундиры, кормили своею живностью, поили даровой сивухой и после выезжали в уезд с званием предводителей. Я не назову никого, но глаза мои все это видели, уши слышали. Нередко после обеда выводили из собрания дворян безобразно пьяных. Я часто с горячею нескромностью обличал в этом дворян, купил тем их ненависть и был неоднократно жертвой оной. Выборы продолжались дней пять, сопровождаемы обычными пирами, балами и маскарадами. Губернским предводителем выбран был вновь г. Курзаков, о котором я не могу того добра сказать, какое справедливость всегда заставит меня изъявить насчет г. Караваева. Заметить прошу, что я говорю не о свойствах того и другого как человеков, но о чертах нравственных каждого из них в отношении к званию. Один был благоразумный, осторожный, учтивый предводитель дворянства, а новый только горячий и бешеный староста дворянский.
   Более всего при выборах смущали меня духовные обряды. Пусть бы люди, как муравьи, тревожились около светских игрушек, но церковь, крест, присягу на что вводить в соблазн народный? Такой обряд сильно подействовал на целость клятвы. Отсюда мало-помалу ознакомились с ней и стали с меньшим уважением простирать руку на Евангелие и святыню. На что носить с места на место иконы, безвременно святить воду, окружать престол и скинию для такого происшествия, на которое и сами участвующие в нем лица глядят как на сумятицу. Или нельзя было дворянам одним бегать по два в ряд по улицам и представлять в лицах картинку, которая и доныне стотысячным изданием на Спасском мосту продается, "Как мыши кота погребают"98? Оно было бы только смешно, но святитель и хоругви в предшествии всей этой нестройной толпы огорчают душу богобоязливую, а в свободном воображении не оставляют никакого почтения к освященным предметам. Все выходит, просто сказать, трагикомедия. Не для того Екатерина писала целую книгу! Но -- рано писала.
   Пред концом года отправили мы второго сына Александру в Москву, в тот же пансион, где брат его старший учился, а сами остались при большой дочери с самыми малолетными. Дом наш становился живее прежнего, мы уже привыкли к обществу. Съезды у нас были ежедневные. Жена, не любя сама выезжать, охотно к себе всех принимала. Все дамы ее полюбили. Каждый вечер у нас были или балы, или разные игры. Любовь наполняла мои досуги. Снова я пустил повода пламенному моему сердцу, которое без труда находило себе пищу. Начался мой роман с О<льгой> А<брамовной>99. Я пристал к ней, как муха к меду, и забыл очень скоро те горькие ручьи слез, кои пролил в марте, прощаясь с Москвою. Таков человек! Таковы люди!
   

1803

   Как волка ни корми, он все к лесу глядит. По этой пословице попросился я в Москву на двадцать восемь дней и, получив отпуск, отправился на первой неделе поста. Масленицу того года провели мы в разных увеселениях. Народ катался на горах близ нашего дома, а домашние мои играли комедию, и на одной неделе публика видела два зрелища на нашем театре. Жена рассудила отпустить со мною дочь нашу Машу в Москву, и я с ней поехал на Ростов, где бывает в пост ярмонка. Ни она, ни город мне не полюбился. Кажется, что, приложась к мощам Святителя Димитрия, тут незачем долго мешкать. В Москве все старые мои знакомые мне очень обрадовались. Дома я нашел все благополучно, не застал одного князя Владимира Сергеевича Долгорукого, который до приезда моего незадолго переехал в новое царство, ничем на земное не похожее. Жаль было мне этого доброго и почтенного старичка. Он роду нашему принес много чести, говоря о Долгоруких, всякий об нем вспомнит. Он был при дворе Великого Фридерика посланником Великой Екатерины с лишком двадцать лет и ничего не имел, кроме жалованья в службе и пансиона в отставке1. Довольно ли заслуг и бескорыстия? Я осмелюсь похвалиться особенным его ко мне благоволением.
   Москва всегда была богата роскошью и забавами. Я не вывозил еще дочери на большие и нарядные съезды, но все любопытное показывал ей, не щадя денег. Мы слышали голос бесподобной Маджиорлетти2 и видели опыт того, что может производить в самых грубых чувствах нежность мелодии или сладкопения. Граф Орлов, известный витязь российский, который всю жизнь свою провел или на кулачном бою, или в подобных упражнениях, стоял на цыпочках в клобной зале и с бережью дышал, когда певала Маджиорлетти, чтоб не потерять ни одной ноты. Прибавим к славе ее в этом искусстве и к нашему удивлению еще и то, что она была чрезвычайно дурна, и когда обворожала слух, то в то же время зрение от нее отвращалось. Какие чудеса природа развернула в горле человеческом! Известная ария италиянская "perduto l'al[r]bitro del viver mio" {потерян вершитель моей жизни (ит.).} в устах этой певицы подобна ангельскому возглашению. Оно остается в ушах, проходит ими в душу, воспламеняет ум, живит сердце, словом, действует на всю чувствительную нашу систему. Маша восхищалась механическим слоном, который играл хоботом, унизан был каменьями, и в чреве которого расположены были весьма искусно часы с органами. Пленительная картина для ребенка. Несмотря на Великий пост, у князя Юрия Владимировича Долгорукова французские актеры приглашены были разыграть небольшую комедию. В Москве иностранная труппа была в диковинку. Я тут видел лучших ее артистов и не очень, однако, изумлен был ими. Правда, что без театра просто играть в комнате очень не выгодно. Таким образом тешил я дочь свою, в ее удивлениях находил живое удовольствие. Дом Волконских не представлял никакой перемены. То же общество, те же съезжались люди. Понедельник и четверг собирал по-прежнему круг их родных и знакомых, и я не пропускал ни одного съезда. Если любовь подвержена терять чрез время свою волшебную силу, напротив, ни оно, ни расстоянии не производят остуды в приязни, когда сия последняя основана на качествах, а не на мечтах одних. Сыновья мои учились в Университетском пансионе. Я навещал их и скромным образом разглядывал способы воспитания общественного в России. Думаю, что большая куча детей, учащихся вместе, ничему никогда не выучится. Как учителю за всеми усмотреть? Пока он толкует какой-либо текст, ребята, рассаженные по лавкам, делают руками и ногами разные шалости, кои скрыты под наклоном налоев3 для тетрадок, перед ними сделанных. Я сам заметил, сидя на лекции, резвости меньшого моего сына, тогда как учитель, наполненный весь своим предметом, думал больше о слоге своих периодов, нежели о том, что делают под столами ноги его слушателей. В прочем содержание их, хотя не было совсем бедно, однако с стороны пищи недостаточно для детс камергер 1, 461; 2, 57, 58
   Вальвиль, французская актриса 1,556
   Вальдштейн Дарья Александровна, гр. см. Трубецкая Дарья Александровна, кн.
   Ванчаков Дмитрий Леонтьевич (р. ок. 1778), с 1795 г. канцелярист Владимирского губернского правления, с 1806 г. титулярный советник, в 1807--1816 гг. секретарь Владимирского губернского правления, с 1816 г. асессор Владимирского губернского правления 2, 312, 535
   Вартеленбен Шарлотта Амалия Изабелла см. Мусина-Пушкина Елизавета Федоровна (Шарлотта Амалия Изабелла), гр.
   Варфоломей см. Сергий Радонежский, св.
   Варч Анна Федоровна (ум. 1817), няня детей И. М. Д., прежде кастелянша в Смольном монастыре 1, 174, 176, 205, 206, 218, 445, 453, 455, 471, 628, 681, 691, 703; 2, 43, 44, 58, 84, 102, 176, 218, 304, 313, 400, 416--420, вклейка 1
   Василий II Васильевич Темный, вел. кн. (1415--1462), в 1425--1462 гг. (с небольшими перерывами) великий князь Московский, в 1445 г. попал в плен к монголам и был освобожден за огромный выкуп 1, 744; 2, 521
   Васильев Алексей Иванович, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр. (1742--1807), дядя Ф. А. Голубцова, с 1781 г. действительный статский советник, в 1781--1793 гг. управляющий 3-й Экспедицией (для ревизии государственных счетов) Государственного казначейства Правительствующего сената, с 1791 г. тайный советник, с 1793 г. сенатор 1-го Департамента, в 1796--1800 и 1801--1802 гг. государственный казначей, с декабря 1796 г. член императорского Совета, с 1797 г. действительный тайный советник, в 1800--1801 гг. в отставке, в 1801--1807 гг. член Непременного совета, в 1802--1807 гг. министр финансов 1 , 260--264, 320, 334, 338, 377, 396, 439, 452, 465, 468, 538, 552, 554, 559, 560, 593, 594, 616, 640, 657, 666, 766, 783, 785, 793, вклейка 2; 2, 33, 34, 59, 170, 515, 518, 558, 572
   Васильев Федор Иванович (1750--1798), брат А. И. Васильева, с 1775 г. отставной полковник, с 1776 г. надворный советник, с 1781 г. коллежский советник, в 1784--1789 гг. поручик правителя (вице-губернатор) Казанского наместничества, с 1785 г. статский советник, с 1797 г. вице-президент Камер-коллегии, действительный статский советник 1, 452; 2, 558, 572
   Васильева Варвара Сергеевна, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр., урожд. кж. Урусова (1752--1831), с 1770 г. жена А. И. Васильева 1, 666; 2, 170, 558, 572, 586
   Васильев-Чертков Павел Васильевич см. Парфений
   Вахтмейстер Клас Адам, гр. (1755--1828), шведский контр-адмирал с 1788 г., с 1793 г. вице-адмирал, с 1799 г. адмирал 1, 186--188
   Вахтмейстер Ханс Фредрик, гр. (1752--1807), брат гр. К. А. Вахтмейстера, к 1790 г. капитан, затем контр-адмирал; известный шведский библиофил 1, 186--188
   Введенская, жена Измаила 2, 125 Введенская, мать Евлампия 2, 125--127
   Введенский Евфимий Иванович см. Евлампий
   Введенский Измаил Иванович см. Измаил Введенский, брат Евлампия 2, 125
   Вебер Абрам Петрович, отец О. А. и А. А. Вебер, штаб-лекарь, к 1780 г. коллежский асессор, в 1779--1782 гг. асессор Владимирской палаты уголовного суда, с 1782 г. надворный советник, в 1782--1790 гг. председатель Владимирского губернского магистрата 1, 681; 2, 6
   Вебер Александра Абрамовна, сестра О. А. Вебер 1, 626, 628, 629, 636, 681, 705, 706, 714, 716
   Вебер Алексей Абрамович (ок. 1780--1843), брат О. А. и А. А. Вебер, с 1803 г. гусарский поручик, с 1809 г. капитан л.-гв. Драгунского полка, в 1810 г. уволен полковником, в 1812 г. вновь принят в службу подполковником, к 1816 г. командир Орловского гарнизонного батальона 1, 706, 716
   Вебер Екатерина Ивановна, мать О. А. и А. А. Вебер 1, 681; 2, 6
   Вебер Ольга Абрамовна (р. ок. 1777), возлюбленная И. М. Д. 1, 591, 602, 613, 636, 681, 682, 692, 696, 697, 703--706, 714, 716, 804; 2, 6, 93
   Веберова см. Вебер
   Ведель Анна Родионовна фон см. Чернышева Анна Родионовна, гр.
   Веймер Маргарет Жозефина см. Жорж
   Вейсгаупт Адам (1748--1830), в 1775--1785 гг. профессор в Ингольштадте, основатель ассоциации иллюминатов 1, 514
   Вельяминов см. Вельяминов-Зернов
   Вельяминов Николай Иванович, с 1784 г. коллежский советник, в 1779--1787 гг. советник Калужского губернского правления, в 1787--1789 гг. директор Домоводства Калужского наместничества, в 1789--1790 гг. поручик правителя Калужского наместничества (вице-губернатор), в 1790--1793 гг. поручик правителя Тульского наместничества (вице-губернатор), с 1793 г. статский советник, в 1793--1794 гг. поручик правителя Изяславской губернии, в 1800--1803 гг. член Главной соляной конторы, с 1801 г. действительный статский советник I, 515, 517, 526, 533--535, 541, 639, 640, 790
   Вельяминов-Зернов Николай Федорович (ок. 1791--1833), брат А. Ф. Кологривовой, в 1820--1822 гг. в отставке с чином подполковника с мундиром и полным пенсионом, с 1822 г. вновь на службе в Ямбургском уланском полку 2, 486--488
   Вельяминов-Зернов Федор Михайлович (1754--1831), отец А. Ф. Кологривовой, коллежский советник, предводитель дворянства Верейского уезда Московской губернии 2, 486--488
   Вельяминова см. Вельяминова-Зернова
   Вельяминова-Зернова Александра Федоровна, младшая из сестер А. Ф. Кологривовой 2, 486--488
   Вельяминова-Зернова Анисья Федоровна см. Кологривова Анисья Федоровна
   Вельяминова-Зернова Анна Федоровна см. Дмитриева Анна Федоровна
   Вельяминова-Зернова Екатерина Алексеевна см. Салтыкова Екатерина Алексеевна
   Вельяминова-Зернова Екатерина Николаевна, урожд. Рагозина (1763--1829), мать А. Ф. Кологривовой 2, 486--488
   Венкер (Vainqueur), петербургский портной 1, 64, 110, 111
   Венц (ум. 1811), домашний учитель старших сыновей И. М. Д. 1, 486, 654, 655, 662, 675, 679--681, 688, 690, 691, 697, 703, 804; 2, 24, 43, 44, 82, 83, 87, 88, 132--134
   Венц, отец учителя сыновей И. М. Д. 2, 44
   Венц Лаура, с 1807 г. жена учителя сыновей И. М. Д. 2, 44, 83, 132--134
   Вергилий (Публий Вергилий Марон) (70--19 гг. до н. э.), древнеримский поэт I, 37, 181
   Верещагин Михаил Николаевич (1789--1812), сын московского трактирщика, купца 2-й гильдии, растерзан московской толпой за распространение антироссийского перевода из иностранной газеты 2, 275, 533
   Веттерштрандт, учитель младших сыновей И. М. Д. 2, 155, 166, 167, 174
   Вигель Филипп Лаврентьевич (1740--1812), тайный советник, в 1802--1809 гг. Пензенский гражданский губернатор 1, 560, 794
   Виже-Лебрен (Vigée-Lebrun; Vigée Le Brun) Мари Луиз Элизабет (1755--1842), французская портретистка, с 1783 г. член Парижской академии, в 1795--1801 гг. жила и работала в России (в основном в Петербурге), в 1801 г. полгода провела в Москве 1, 536, вклейка 2
   Визин см. Фонвизин
   Виктор, в миру Прокопович-Антонский Василий Антонович (1749--1825), брат А. А. Прокоповича-Антонского, в 1801--1809 гг. архимандрит Донского монастыря, в 1809 г. уволен на покой с пенсией, с 1812 г. почетный член Общества любителей российской словесности при Московском университете 1, 630, 807
   Вилламова Анна Ивановна см. Саблина Анна Ивановна
   Вилламова Елизавета (Луиза) Ивановна см. Ланская Елизавета (Луиза) Ивановна
   Вилламова Констанция (Сусанна), урожд. Кло (1742--1787), мать Е. И. Ланской, в 1779--1787 гг. учительница в Смольном институте, в 1787 г. надзирательница 1, 647, 758
   Виллар Клод Луи Эктор, с 1705 г. гц. (1653--1734), французский полководец, с 1733 г. маршал-генерал, участник войны за испанское наследство 1701--1714 гг. 1, 228, 763
   Вилоклер (Ville aux Cleres, de la; Villeauxcleres) (p. ок. 1745), француженка, воспитательница юной гр. С. А. Строгановой 1, 127, 202
   Вилоклер (Ville aux Cleres, de la; Villeauxcleres) (p. ок. 1770), француженка, дочь воспитательницы юной гр. С. А. Строгановой 1, 127, 202, 210
   Вильгельм I, с 1816 г. король Вюртембергский (до этого наследный принц) (1781--1864) 2, 537
   Вильгельм, прусский принц см. Фридрих Вильгельм Карл
   Вилье Пьер (1648--1728), французский писатель 1,752
   Вимпфен, бар., урожд. Паллас, дочь П. С. Палласа, генеральша 1, 313
   Винкельман Иоганн Иоахим (1717-- 1768), историк античного искусства 1, 793
   Виноградов Александр см. Александр Виноградский Алексей Васильевич см. Августин
   Виолие Гаврила Петрович (Виолье Анри Франсуа Габриэль старший, Violier (Viollier) Henri Franèois Gabriel ст.) (1750--1829), швейцарский художник- миниатюрист и акварелист, с 1780 г. жил и работал в России, с 1785 г. назначенный Петербургской Академии художеств, придворный живописец их высочеств 1, 119, 120, 136, 172, 209, вклейка 1, 2
   Витгенштейн см. Сайн-Витгенштейн-Берлебург
   Витзен Николай Корнелий (1641--1717), голландский дипломат 1,744
   Витт Ольга (Корали, Каролина) Антоновна см. Языкова Ольга (Корали, Каролина) Антоновна
   Витт, 2-й муж О. А. Языковой 2, 188, 235
   Вияль, французский повар, служивший у И. М. Д. до 1795 г. 1, 410, 411
   Владимир Святославич, вел. кн., св. (ок. 960--1015), великий князь Киевский в 979--1015 гг., креститель Руси 1, 72, 799
   Владыкин Василий Михайлович (1774-- после 1826), свояк И. М. Д., с 1797 г. отставной гвардии прапорщик, в 1811 г. депутат дворянства Ковровского уезда Владимирской губернии 1, 714, 814; 2, 294, 567, 572
   Владыкина Евдокия (Авдотья) Алексеевна, урожд. Безобразова (1769--после 1845), свояченица И. М. Д., смолянка 4-го выпуска (1785 г.) 1, 703, 714, 814; 2, 5, 101, 294, 448, 458, 459, 461, 462, 488, 567, 571, 572
   Власий, св. (ум. ок. 316), священномученик, епископ Севастийский; убит 2, 549
   Власов Яков Алексеевич (р. ок. 1744), к 1781 г. секунд-майор, с 1780 г. асессор Пензенской казенной палаты, с 1786 г. надворный советник, с 1787 г. Пензенский губернский казначей, к 1802 г. коллежский советник 1, 283
   Власьев Геннадий Александрович (1844--1912), генеалог 2, 498, 499
   Водовозов, купец г. Вязников Владимирской губернии 1, 584
   Воейков Василий Иванович, с 1797 г. действительный статский советник, в 1797--1798 гг. Орловский губернатор 1, 468
   Воейкова Евдокия (Авдотья) Александровна, знакомая И. М. Д. 1, 635
   Волков, присяжный, спутник и курьер И. М. Д. 1, 356, 358
   Волкова Анна Алексеевна (1781--1834), поэтесса, с 1811 г. почетный член Беседы любителей российского слова 2, 195
   Волкова Пелагея Александровна см. Барш Пелагея Александровна
   Волкова Пелагея Клементьевна, смолянка 1-го выпуска (1776 г.), участница театра у кн. Е. П. Барятинской 1, 115
   Волконская Агриппина Ивановна, кн., урожд. кж. Трубецкая (ум. 1794), жена кн. П. М. Волконского, мать кн. М. П. Волконского, двоюродная сестра кн. И. Д. Трубецкого 1, 786, 788; 2, 562, 572, 585
   Волконская Александра Николаевна, кн., урожд. кж. Репнина (1756--1834/ 1835), мать декабриста кн. С. Г. Волконского, статс-дама, кавалерственная дама ордена св. Екатерины Большого креста 2, 71
   Волконская Анна Михайловна, кж. см. Прозоровская Анна Михайловна, кн.
   Волконская Варвара Петровна, кж. (ум. 1830), сестра кн. М. П. Волконского, дочь кн. П. М. Волконского 1, 465, 474, 475, 486, 487, 495, 496, 502, 516, 523, 544, 549, 561, 591, 604, 619, 627, 661, 662, 668, 669, 671, 788, 807; 2, 182,183,185--187, 507, 508, 562, 572
   Волконская Варвара Петровна, кж., дочь кн. П. А. Волконского 2, 362
   Волконская Елизавета Григорьевна, кн., урожд. кж. Волконская (1838--1897), генеалог 1, 807
   Волконская Елизавета Петровна, кж. см. Уварова Елизавета Петровна
   Волконская Мария Петровна, кж. см. Измайлова Мария Петровна
   Волконская София Ивановна, кн., урожд. гр. Гендрикова (ок. 1765--1813), жена кн. П. А. Волконского 2, 362
   Волконский, кн. 1, 502
   Волконский Алексей Петрович, кн. (р. 1792), сын кн. П. А. Волконского 2, 362
   Волконский Дмитрий Михайлович, кн., генерал-майор, с 1798 г. комендант Мальты 1, 524, 525, 791
   Волконский Дмитрий Петрович, кн. (1794--1820), сын кн. П. А. Волконского 2, 362
   Волконский Иван Петрович, кн. (р. 1783), сын кн. П. А. Волконского, к 1812 г. коллежский асессор 2, 362
   Волконский Михаил Николаевич, кн. (ум. 1822), четвероюродный брат кн. П. А. Волконского, к 1802 г. действительный статский советник, к 1802 и до 1805 г. Пермский вице-губернатор, в 1805--1806 гг. Волынский губернатор 1, 78, 80
   Волконский Михаил Петрович, кн. (ок. 1768--1845), брат кж. В. П. Волконской, сын кн. П. М. Волконского, с 1790 г. ротмистр л.-гв. Конного полка, в 1791 г. уволен бригадиром, с февраля 1797 г. статский советник, в 1797--1803 гг. член Главной соляной конторы, с апреля 1797 г. действительный статский советник, с 1804 г. действительный камергер, в 1805--1810 гг. директор при Московском Опекунском совете, директор театра, в 1811--1817 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства 1, 458, 459, 465, 474, 486, 487, 495, 496, 499, 500, 502, 515, 520--523, 526, 533, 536, 544, 549, 561, 604, 639, 640, 786, 792; 2, 56, 182, 185, 186, 219--221, 391, 523, 562, 572
   Волконский Николай Алексеевич, кн. (1757--1834), брат кн. П. А. Волконского, двоюродный брат кн. Павла Михайловича Волконского, к 1782 г. подполковник 1-го Московского пехотного полка, впоследствии генерал-лейтенант 1, 54
   Волконский Павел Михайлович, кн. (1763--1808), с 1785 г. камер-юнкер, с 1793 г. действительный камергер 1, 119, 136
   Волконский Петр Алексеевич, кн. (1759--1827), брат кн. Н. А. Волконского, двоюродный брат кн. Павла Михайловича Волконского, отставной бригадир 2, 362, 363
   Волконский Петр Михайлович, кн. (1732--1797), отец кн. М. П. Волконского и кж. В. П. Волконской, владелец подмосковного села Кривцово, с 1781 г. действительный тайный советник и сенатор, в январе 1797 г. по прошению уволен от службы; организатор театра 1, 465, 474, 475; 2, 562, 572
   Волконский Сергей Абрамович, кн. (1748--1788), генерал-майор, погибший при штурме Очакова 1, 191, 759
   Володимиров Яков Иванович (р. ок. 1738), с 1778 г. служил во Владимирской губернии (сперва в уездном, а с 1782 г. -- в губернском аппарате), в 1797--1803 гг. советник Ревизской экспедиции Владимирской палаты казенных дел, с 1798 г. коллежский советник 1, 574, 797
   Волчкова Елизавета Семеновна см. Хилкова Елизавета Семеновна
   Волынская Анастасия Васильевна см. Долгорукова Анастасия Васильевна, кн.
   Вольтер (Волтер) (Аруэ Франсуа Мари) (1694--1778), французский философ и писатель эпохи Просвещения 1, 90, 207, 227, 253, 281, 343, 430, 509, 541, 577, 753, 761, 771, 774, 781; 2, 14, 446, 470, 483, 486, 512, 514, 519
   Воронихин Андрей Никифорович (1759--1814), архитектор I, 808
   Воронцов Александр Романович, с 1760 г. гр. (1741--1805), с 1761 г. камергер, с 1773 г. тайный советник, в 1773--1794 гг. президент Коммерц-коллегии, в 1779--1800 и 1801--1805 гг. сенатор, в 1801--1805 гг. член Непременного совета, с 1801 г. действительный тайный советник и канцлер, с 1802 г. действительный тайный советник 1-го класса и министр иностранных дел 1, 538, 579, 593, 594, 632, 633, 638, 643, 666, 679, 810; 2, 57, 58, 75
   Воронцов Михаил Илларионович, с 1760 г. гр., (1714--1767), брат гр. Р. И. Воронцова, с 1758 г. канцлер 1, 751, 787
   Воронцов Роман Илларионович, с 1760 г. гр. (1707--1783), брат гр. М. И. Воронцова, отец гр. А. Р. Воронцова, кн. Е. Р. Дашковой и Е. Р. Полянской, с 1760 г. сенатор, с 1761 г. генерал-аншеф, в 1780--1781 гг. Пензенский, Владимирский и Тамбовский государев наместник (генерал-губернатор), затем только Владимирский и Тамбовский, в 1781--1783 гг. Владимирский и Костромской 1, 278, 329, 771; 2, 67
   Воронцова Екатерина Романовна, гр. см. Дашкова Екатерина Романовна, кн.
   Воронцова Елизавета Романовна, гр. см. Полянская Елизавета Романовна
   Воронцова Ирина Ивановна, урожд. Измайлова, племянница М. М. Измайлова 1, 394(?); 2, 567, 572
   Врасский Алексей Александрович (1757--1833), брат И. А., В. А., Н. А. и П. А. Врасских, пензенский и тверской помещик, к 1790 г. полковник, в 1790--1796 гг. Пензенский губернский прокурор, с 1797 г. статский советник, в 1796--1797 и 1799--1802 гг. председатель 1-го департамента Палаты суда и расправы Саратовской губернии, с 1800 г. действительный статский советник, в 1802--1806 гг. Оренбургский губернатор 1, 279, 294, 295, 302, 303, 377, 400, 406, 439, 767
   Врасский Василий Александрович (1752--1825), брат И. А., А. А., Н. А. и П. А. Врасских, пензенский и тверской помещик, секунд-майор, к 1786 г. надворный советник, с 1793 г. коллежский советник, в 1785--1786 гг. советник Палаты гражданского суда, в 1786--1796 гг. советник Винной и соляной экспедиции Казенной палаты Пензенского наместничества I, 279, 290, 294, 295, 377, 400, 405--407, 767
   Врасский Иван Александрович (р. ок. 1748), брат А. А., В. А., Н. А. и П. А. Врасских, пензенский и тверской помещик, с 1778 г. полковник, в 1785--1796 гг. председатель Пензенской уголовной палаты, с 1789 г. статский советник 1, 279, 294, 295, 377, 400, 767
   Врасский Николай Александрович, брат А. А., В. А., И. А. и П. А. Врасских, помещик Пензенской губернии, поручик 1, 767
   Врасский Петр Александрович (р. ок. 1751), брат А. А., В. А., И. А. и H. А. Врасских, пензенский и тверской помещик, к 1791 г. отставной поручик 1, 279, 295(?), 377, 400, 767
   Вреде, бар., вероятная мать И. И. Бецкого I, 746
   Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, вел. кн. (1154--1212), сын вел. кн. Юрия Владимировича Долгорукого, брат вел. кн. Андрея Юрьевича Боголюбского, в 1175--1176 гг. князь Переславский, в 1176--1212 гг. великий князь Владимирский 1, 795, 798, 802
   Всеволожский Григорий Петрович (ок. 1770--1832), с 1808 г. капитан 2 ранга, в 1815--1818 гг. асессор Владимирской Палаты уголовного суда, в 1818--1821 гг. Ковровский уездный предводитель дворянства, в 1821--1829 гг. совестной судья Владимирской губернии 2, 553
   Вуаль Жан Луи (Voille Jean-Louis) (1744--не ранее 1803), французский портретист, с 1770-х гг. жил в России, придворный живописец их высочеств 1, вклейка 1
   Вульф см. Подшивалова
   Вульф (р. ок. 1788), купец, муж Е. Е. Вульф, впоследствии надворный советник 2, 187, 188
   Вульф, мать Вульфа 2, 187
   Вульф, младший брат Вульфа 2, 187
   Вульф Екатерина Евграфовна, урожд. Языкова (р. ок. 1773), дочь Е. М. Языкова, с 1811 г. жена Вульфа 2, 7, 187, 188 Вяземский Александр Алексеевич, кн. (1727--1793), в 1764--1792 гг. генерал-прокурор Сената, с 1765 г. сенатор, в 1767 г. председатель Комиссии по составлению нового Уложения, с 1769 г. член Совета при Высочайшем дворе, с 1774 г. действительный тайный советник, с 1792 г. в отставке 1, 39, 55, 87, 257, 260, 261, 305, 361, 457, 573, 579, 766, 769; 2, 239, 562, 572
   Вяземский Андрей Иванович, кн. (1750--1807), троюродный дядя И. М. Д., отец поэта кн. П. А. Вяземского; с 1788 г. генерал-поручик, в 1796 г. Пензенский и Нижегородский генерал-губернатор, с декабря 1796 г. сенатор, с 1798 г. действительный тайный советник 1, 417--420, 422--430, 434, 435, 439, 440, 486, 508, 509, 512, 514, 780, 785, вклейка 2; 2, 558, 572
   Вяземский Сергей Иванович, кн. (1743--1813), действительный статский советник, в 1780--1793 гг. начальствующий 1-й Экспедиции (государственных доходов) Государственного казначейства Правительствующего сената, с 1791 г. тайный советник, с 1793 г. сенатор, с 1798 г. отставной действительный тайный советник 1,261
   Вязмитинов Сергей Кузмич, с 1818 г. гр. (1744--1819), с 1798 г. генерал от инфантерии, в 1802 г. вице-президент Военной коллегии, в 1802--1808 гг. член Непременного совета, в 1802--1808 гг. военный министр, в 1805--1808 гг. одновременно главнокомандующий в Санкт-Петербурге, в 1808--1811 гг. в отставке, с 1811 г. член Государственного совета, в 1812--1819 гг. министр полиции, в 1816--1819 гг. Санкт-Петербургский военный генерал-губернатор 1, 593, 594; 2, 18, 414, 548
   
   Габлиц Карл-Людвиг Иванович (1752--1821), с 1800 г. тайный советник, в 1802--1808 гг. президент Мануфактур-коллегии, в 1803--1809 гг. главный директор Лесного департамента, в 1803--1808 гг. управляющий Экспедицией государственного хозяйства, с 1808 г. сенатор, с 1809 г. в отставке 2, 69
   Гавриил, в миру Петров (Шапошников) Петр Петрович (1730--1801), в 1770--1799 гг. архиепископ Санкт-Петербургский и Ревельский, в 1775--1800 гг. одновременно архиепископ Новгородский, с 1783 г. митрополит 1, 788
   Гагарин Николай Сергеевич, кн. (1784--1842), муж кн. М. А. Гагариной, с 1802 г. камер-юнкер, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., в 1813--1831 гг. в отставке, затем гофмейстер 2, 478
   Гагарин Павел Гаврилович, кн. (1777--1850), с 1800 г. муж кн. А. П. Гагариной, с 1795 г. секунд-майор, с 1799 г. генерал-майор и генерал-адъютант, с 1801 г. на дипломатической службе, с 1814 г. в отставке; поэт 1, 507, 790
   Гагарина Анна Петровна, кн., урожд. Лопухина, с 1799 г. светл. кж. (1777--1805), дочь светл. кн. П. В. Лопухина, с 1798 г. камер-фрейлина, в 1798--1801 гг. фаворитка Павла I, с 1800 г. жена кн. П. Г. Гагарина, с 1800 г. статс-дама 1, 492--494, 501, 507, 519, 788, 790; 2, 167, 208
   Гагарина Екатерина Семеновна, кн., урожд. Семенова (1786--1849), трагическая актриса, выступала на профессиональной сцене в 1803--1826 гг., с 1828 г. 2-я жена кн. Ивана Алексеевича Гагарина 2, 555
   Гагарина Мария Алексеевна, кн., урожд. гр. Бобринская (1798--1835), дочь гр. А. Г. Бобринского, жена кн. H. С. Гагарина 2, 477, 478
   Гагарина Прасковья Юрьевна, кн. см. Кологривова Прасковья Юрьевна
   Гайдн Франц Иозеф (1732--1809), австрийский композитор 1, 484
   Гандурин, богатый крестьянин гр. Н. П. Шереметева (села Иваново Шуйского уезда), владелец полотняной фабрики, старообрядец 2, 118
   Ганнибал Барка (247 или 246--183 до н. э.), карфагенский полководец, во время Второй Пунической войны 218--201 гг. до н. э. воевал с Римом 1, 57; 2, 32, 275
   Гаррик Дэвид (1717--1779), английский актер и драматург 1, 786
   Гартфельд, фрейлина принцессы А. К. Ф. Л. Вюртембергской 1, 133, 755
   Гаспаров Михаил Леонович (р. 1935), литературовед и переводчик 1, 776
   Гаугребен фон, брат генеральши Ш. К. фон Ливен 1, 159
   Гаугребен Екатерина Карловна фон см. Муравьева Екатерина Карловна
   Гаугребен Шарлотта Карловна фон см. Ливен Шарлотта Карловна фон
   Гебгардт Федор Карлович, в 1821--1823 гг. Владимирский вице-губернатор 2, 553
   Гедеванов, кн. см. Иона
   Гедеонов Михаил Яковлевич (1756-- 1802), к 1790 г. полковник, к 1796 г. бригадир, в 1796--1797 гг. Пензенский губернатор, в 1797 г. переименован в действительные статские советники 1, 417, 418, 420--423, 426, 428, 429, 431--433, 435, 438, 440, 441, 444, 448, 573; 2, 59, 564, 572
   Гедеонова Татьяна Александровна см. Шишкина Татьяна Александровна
   Гендрикова София Ивановна, гр. см. Волконская София Ивановна, кн.
   Генрих IV Бурбон (1553--1610), В 1589--1610 гг. король Франции 2, 528
   Генрих (Henri) Фридрих Людвиг Гогенцоллерн (1726--1802), прусский принц, брат Фридриха II, полководец, друг детства и первый поклонник Екатерины II 1, 49, 748
   Георгий см. Григорий V
   Гербер (Guerber), воспитательница А. П. Лопухиной, в 1810--1811 гг. воспитательница младших дочерей И. М. Д. 1, 519, 791; 2, 167, 176, 208, 218, 226
   Гербер, дочь мадам Гербер 2, 167 Гербер, муж мадам Гербер 2, 167 Геснер Соломон (1730--1788), швейцарский художник и поэт-идиллик 1, 181, 227
   Гиппиус Ф., владелец типографии 1, 771 Гиппократ (ок. 460--ок. 370 гг. до н. э.), древнегреческий врач 1, 506
   Глаголевский Стефан Васильевич см. Серафим
   Гладков Григорий Васильевич, к 1782 г. коллежский асессор, в 1792--1795 гг. Пензенский уездный предводитель дворянства 1, 381, 392, 393
   Глазунов Иван Петрович (1762--1831), книгоиздатель и книгопродавец 2, 543
   Глеб Андреевич, кн. (ок. 1155--1175), сын вел. кн. Андрея Юрьевича Боголюбского 1, 568, 578, 795
   Глеб Владимирович, кн., св. (ок. 984--1015), сын вел. кн. Владимира Святославича, один из первых русских святых 1, 799
   Глеб Юрьевич, вел. кн. (ум. 1171), сын вел. кн. Юрия Владимировича Долгорукого, в 1169--1171 гг. вел. кн. Киевский 1, 581, 799
   Глебов Александр Иванович (1722-- 1790), в 1761--1764 гг. генерал-прокурор Сената, с 1773 г. генерал-аншеф 1, 766
   Глебов Федор Иванович (1734/1735-- 1799), с 1781 г. сенатор, с 1782 г. генерал-аншеф 1, 141
   Глебова Александра Федоровна см. Щербатова Александра Федоровна, кн.
   Глинка Сергей Николаевич (1775--1847), писатель 2, 533
   Говен см. Ховен
   Годеин Петр Павлович, с 1785 г. коллежский советник, в 1782--1783 гг. и 1784--1790 гг. Московский полицеймейстер, с 1797 г. статский советник, Тверской вице-губернатор 1, 192
   Годунов Борис Федорович см. Борис Федорович Годунов
   Голембовский Дмитрий Васильевич (р. ок. 1767), с 1783 г. отставной прапорщик, в 1783--1802 гг. на разных должностях в Вязниковском уезде, с 1801 г. коллежский асессор, в 1802 г. испр. должность Шуйского исправника, в 1803 г. Шуйский земский исправник, сперва испр. должность городничего, а вскоре в 1803--1809 гг. Шуйский городничий, с 1806 г. надворный советник 1, 614, 615, 806; 2, 49, 50, 518
   Голенищев-Кутузов Михаил Илларионович, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленский (1745--1813), с 1812 г. генерал-фельдмаршал, с августа 1812 г. по апрель 1813 г. главнокомандующий русской армией в Отечественной войне 1812--1814 гг. 2, 263, 269--271, 273, 275, 276, 279, 280, 285, 290, 307, 328, 329, 341, 532, 535, 536, 563, 572
   Голенищев-Кутузов Павел Иванович (1767--1829), племянник по жене светл. кн. М. И. Голенищева-Кутузова-Смоленского, с 1798 г. действительный статский советник, в 1798-- 1803 гг. куратор Московского университета, с 1800 г. тайный советник, с 1803 г. действительный член Российской академии, с 1805 г. сенатор, в 1810--1816 гг. попечитель Московского университета; поэт и переводчик 1, 520, 791; 2, 532, 563, 572
   Голенищева-Кутузова Екатерина Ильинична, с 1811 г. гр., с 1812 г. светл. кн. Смоленская, урожд. Бибикова (1754--1824), жена светл. кн. М. И. Голенищева-Кутузова-Смоленского 2, 240, 563, 571, 572
   Голенищева-Кутузова Прасковья Михайловна см. Толстая Прасковья Михайловна
   Голицын Александр Михайлович, кн. (1718--1783), двоюродный дядя князей Александра и Алексея Борисовичей Куракиных, с 1769 г. генерал- фельдмаршал, член Совета при Высочайшем дворе и генерал-адъютант, в 1774--1775 и 1780--1783 гг. главнокомандующий в Петербурге, с 1774 г. сенатор, с 1778 г. главный директор Ревизион-коллегии 1, 34, 71, 82, 752; 2, 561, 572
   Голицын Александр Михайлович, кн. (1772--1821), сын кн. М. М. и А. А. Голицыных, троюродный брат И. М. Д., с 1801 г. гофмейстер, тайный советник 2, 261, 278, 310, 316, 318, 404(?), 486, 534, 553, 567, 572
   Голицын Александр Николаевич, кн. (1773--1844), друг детства Александра I, в 1803--1842 гг. статс-секретарь, в 1803--1817 гг. обер-прокурор Синода, с 1807 г. тайный советник, с 1810 г. член Государственного совета, в 1810--1817 гг. главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий, с 1812 сенатор, в 1816--1824 гг. сперва управляющий министерством, затем министр духовных дел и народного просвещения, с 1823 г. действительный тайный советник, с 1841 г. действительный тайный советник 1-го класса 2, 190, 231, 485, 528, 552, 555
   Голицын (Алексей(?)), кн., в 1782 г. сержант л.-гв. Семеновского полка 1, 70
   Голицын Алексей Иванович, кн. (ок. 1762--ок. 1802), подполковник; поэт и драматург, переводчик 1, 786
   Голицын Борис Андреевич, кн. (1766--1822), владимирский помещик, с 1798 г. генерал-лейтенант, в 1798-- 1800 гг. командир л.-гв. Конного полка, с 1800 г. в отставке, в 1806 г. Владимирский губернский начальник земского войска, в 1812 г. командовал Владимирским ополчением 1, 710, 711; 2, И, 18, 54, 55, 124, 267, 514, 564, 572
   Голицын Дмитрий Владимирович, кн., с 1841 г. светл. кн. (1771--1844), с 1814 г. генерал от кавалерии, в 1820-- 1844 гг. Московский военный генерал-губернатор, с 1821 г. одновременно член Государственного совета 2, 482, 483, 485, 549, 552
   Голицын Дмитрий Михайлович, кн. (1721--1793), брат гр. Е. М. Румянцевой-Задунайской, с 1772 г. действительный тайный советник 2, 535, 561, 572
   Голицын Михаил Андреевич, кн. (1765--1812), с 1788 г. камер-юнкер, с 1794 г. действительный камергер, позднее тайный советник, с 1797 г. шталмейстер 1, 303, 304; 2, 564, 572
   Голицын Михаил Михайлович, кн. (1731--1806), брат 1-й жены отца И. М. Д., женатый на двоюродной сестре матери И. М. Д., с 1774 г. генерал-майор, затем генерал-поручик, действительный камергер, в 1781 г. Тарусский уездный, а в 1782 г. Калужский губернский предводитель дворянства 1, 453, 518, 784, 791, вклейка 1; 2, 565, 572
   Голицын Михаил Николаевич, кн. (1756--1827), муж Ф. С. Голицыной, с 1798 г. действительный статский советник, в 1801--1816 гг. Ярославский губернатор 1, 237, 611; 2, 566, 572 Голицын Михаил Петрович, кн. (1764--
   1848), внучатый племянник кн. В. М. Долгорукова-Крымского, действительный камергер, с 1798 г. шталмейстер и тайный советник, с 1801 г. в отставке, в 1816--1820 и 1825--1827 гг. Богородский уездный предводитель дворянства; библиофил и коллекционер живописи 1, 502, 789; 2, 558, 572
   Голицын Николай Николаевич, кн. (1836--1893), историк и генеалог 2, 498
   Голицын Сергей Михайлович, кн. (1774-- 1859), сын кн. М. М. и А. А. Голицыных, троюродный брат И. М. Д., с 1797 г. действительный камергер, с 1807 г. почетный опекун Московского опекунского совета, с 1809 г. тайный советник, затем на разных попечительских и опекунских должностях, с 1852 г. действительный тайный советник 1-го класса 2, 261, 278, 310, 316, 318, 325, 330, 404, 482, 486, 495, 534, 553, 567, 572
   Голицын Сергей Федорович, кн. (1749--1810), с 1797 г. генерал от инфантерии, в 1806--1807 гг. начальник земского войска Белорусской области, с 1810 г. член Государственного совета 1, 708
   Голицын Федор Николаевич, кн. (1751--1827), дипломат, с 1777 г. камер-юнкер, с 1785 г. камергер, с 1795 г. тайный советник, с 30 ноября 1796 г. куратор Московского университета 1, 137, 172; 2, 331
   Голицына, кн., мать кн. А. Голицына, сержанта л.-гв. Семеновского полка 1, 70
   Голицына Александра Борисовна, кж. см. Строганова Александра Борисовна, бар.
   Голицына Анастасия Михайловна, кж. (1764--1854), дочь кн. М. М. и А. А. Голицыных, троюродная сестра И. М. Д. 2, 261, 278, 310, 316, 318, 404(?), 534, 567, 572
   Голицына Анна Александровна, кн., урожд. бар. Строганова (1739--1816), дочь бар. А. Г. и Е. В. Строгановых, двоюродная сестра матери И. М. Д., с 1757 г. жена кн. М. М. Голицына, владелица подмосковного села Греблева в 15 км от Никольского 1, 453, 618, 757, 784, вклейка 1; 2, 261, 278, 287, 288, 310, 316, 318, 321, 322, 330, 404, 504, 534, 565, 572, 584
   Голицына Анна Михайловна, кж. см. Долгорукова Анна Михайловна, кн.
   Голицына Анна Николаевна, кж. см. Мусина-Пушкина Анна Николаевна, гр.
   Голицына Анна Петровна, кж. см. Козодавлева Анна Петровна
   Голицына Евдокия Андреевна, кж. см. Муравьева Евдокия Андреевна
   Голицына Евдокия Ивановна, кн., урожд. Измайлова (1780--1850), племянница М. М. Измайлова, с 1799 г. жена кн. С. М. Голицына, в 1809 г. разъехалась с ним; хозяйка литературного салона, известна как "Princesse Nocturne" 1, 394(?); 2, 567, 573, 577
   Голицына Екатерина Михайловна, кж. (1763--1854), дочь кн. М. М. и А. А. Голицыных, троюродная сестра И. М. Д. 2, 261, 278, 310, 316, 318, 404(?), 534, 567, 573
   Голицына Екатерина Михайловна, кж. см. Румянцева-Задунаиская Екатерина Михайловна, гр.
   Голицына Екатерина Николаевна, кж. см. Меншикова Екатерина Николаевна, кн.
   Голицына Елена Михайловна, кж. (1776--1855), дочь кн. М. М. и А. А. Голицыных, троюродная сестра И. М. Д. 2, 261, 278, 310, 316, 318, 404(?), 534, 567, 573
   Голицына Елизавета Борисовна, кж. см. Куракина Елизавета Борисовна, кн.
   Голицына Прасковья Андреевна, кн., урожд. гр. Шувалова (1767--1828), дочь гр. А. П. и Е. П. Шуваловых, с 1787 г. жена кн. М. А. Голицына, в 1784--1787 гг. фрейлина; писательница, участница придворных спектаклей, танцовщица 1, 303, 304, 432; 2, 564, 573, 587
   Голицына София Владимировна, кж. см. Строганова София Владимировна, гр.
   Голицына Феодосия Степановна, кн., урожд. Ржевская (1760/1761--1795), двоюродная сестра И. М. Д., 2-я жена кн. М. Н. Голицына, смолянка 2-го выпуска (1779 г., с шифром) 1, 57, 58, 87, 237; 2, 566, 573, 582
   Головизин Семен Алексеевич, коллежский асессор, в 1786--1793 гг. младший член Межевой конторы в Пензе 1, 282, 768
   Головин Сергей Федорович, гр., отец кн. Е. С. Шаховской 1, 756; 2, 567, 573
   Головин Федор Иванович, гр. (1704--1758), дед кн. Е. С. Шаховской, племянник Нектарии, с 1755 г. генерал-поручик, в 1755--1758 гг. Казанский губернатор 1, 756; 2, 567, 573
   Головина Анна Борисовна, гр., урожд. Шереметева, дочь гр. Б. П. Шереметева, прабабка кн. Е. С. Шаховской 1, 756; 2, 567, 573, 587
   Головина Елизавета Сергеевна, гр. см. Шаховская Елизавета Сергеевна, кн.
   Головина Клеопатра Платоновна, гр., урожд. гр. Мусина-Пушкина (1739--1785), сестра гр. В. П. Мусина-Пушкина, мать кн. Е. С. Шаховской 1, 756; 2, 567, 573, 580
   Головина Наталия Ивановна см. Куракина Наталия Ивановна, кн.
   Головкин, гр. 1, 787
   Головкин Михаил Гаврилович, с 1707 г. гр. (1699--1755), с 1739 г. действительный тайный советник, с 1741 г. в ссылке 1, 801
   Головкин Юрий Александрович, гр. (1762-- 1846), с декабря 1796 г. тайный советник и сенатор, с 1804 г. действительный тайный советник, в 1805--1806 гг. российский посол в Китае, с 1832 г. член Государственного совета 1, 664--666, 674, 680, 682, 685, 711; 2, 209
   Головкина Екатерина Ивановна, гр., урожд. кж. Ромодановская (1701--1791), жена гр. М. Г. Головкина, двоюродная сестра имп. Анны Иоанновны, с 1730 г. статс-дама 1, 801
   Головкина София Александровна, гр., урожд. Демидова (1766--1831), дочь А. Г. Демидова, статс-дама 1, 141
   Голохвастова Евдокия Васильевна см. Ромодановская Евдокия Васильевна, кн. Голубцов Федор Александрович (1758/ 1759--1829), племянник гр. А. И. Васильева, с 1798 г. действительный статский советник, управляющий Экспедицией для свидетельства государственных счетов, с 1800 г. тайный советник, в 1802--1810 гг. испр. должность государственного казначея, с 1802 г. сенатор, с 1803 г. член Комитета министров, в 1807--1809 гг. министр финансов, с 1808 г. действительный тайный советник, в 1808--1809 гг. член Непременного совета, с 1810 г. член Государственного совета 2, 34, 59, 60, 98, 515, 518, 559, 573
   Голштейн-Бек (Голштенбекова) Екатерина Петровна, гц. (принцесса) см. Барятинская Екатерина Петровна, кн.
   Голышев Иван Александрович (1838-- 1896), историк и археолог 1, 801
   Гольберг см. Хольберг
   Гольдбах Лев Федорович (Карл Людвиг Фридрихович) (1793--1824), с 1816 г. доктор медицины, с 1817 г. адъюнкт ботаники и фармакологии в Московской медико-хирургической академии, с 1819 г. в Медицинском институте при медицинском факультете Московского университета 2, 416(?), 419, 442--445, 481, 545
   Гольц Елизавета Васильевна фон, урожд. Култашева (ум. после 1822), сестра М. В. Култашева 2, 255(?), 531, 532
   Гольштейн-Ольденбургский Петр Фридрих Георг, принц см. Ольденбургский Георгий Петрович, принц
   Гораций (Квинт Гораций Флакк) (65-- 8 до н. э.), древнеримский поэт I, 37
   Горич Иван Петрович (ум. 1788), казак Терского кизлярского войска, герой русско-турецких войн 1768--1774 и 1787--1791 гг., с 1787 г. бригадир, 6 декабря 1788 г. при штурме Очакова командовал шестой колонной и был убит пулей еще на штурмовой лестнице 1, 191, 759
   Горчаков Алексей Иванович, кн. (1769--1817), племянник А. В. Суворова, зять кн. Ю. В. Долгорукова, с 1799 г. генерал-майор, с 1804 г. сенатор, с 1811 г. генерал-лейтенант, в 1812--1814 гг. испр. должность, в 1814--1815 гг. военный министр, с 1814 г. генерал от инфантерии, в 1815--1817 гг. член Государственного совета, с 1817 г. в отставке 2, 328, 334--337, 340, 384, 433, 437, 475, 546, 563, 573, вклейка 2
   Горчаков Петр Иванович, в 1786--1793 гг. капитан л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 215, 220, 221, 761
   Горчакова Варвара Юрьевна, кн., урожд. кж. Долгорукова (1776--1828), дочь кн. Ю. В. Долгорукова, с 1793 г. фрейлина, жена кн. А. И. Горчакова 2, 384, 385, 397, 410, 411, 413, 437, 542, 563, 573, 575
   Горчакова Елена Ивановна, кн., урожд. Кошелева (1790--1872), дочь Е. И. Кошелевой, троюродная племянница И. М. Д., сестра известного славянофила А. И. Кошелева 2, 346, 560, 573, 578
   Горяйнов Александр Иванович, сын И. А. Горяйнова 2, 159
   Горяйнов Алексей Алексеевич (1754--1826), отец И. А. Горяйнова, с 1798 г. статский советник, в 1798--1800 гг. Ярославский вице-губернатор, в 1800--1806 гг. Вологодский губернатор, с 1800 г. действительный статский советник 2, 156
   Горяйнов Иван Алексеевич (ок. 1786--1835), сын А. А. и М. И. Горяйновых, к 1810 г. надворный советник, в 1810--1817 гг. Владимирский губернский прокурор, к 1821 г. коллежский советник, с 1821 г. председатель палаты Гражданского суда Владимирской губернии, с 1822 г. статский советник, затем действительный статский советник 2, 156, 159, 180, 195, 197, 312, 553
   Горяйнова Варвара Ивановна см. Маевская Варвара Ивановна
   Горяйнова Мария Дмитриевна (ок. 1792--1852), жена И. А. Горяйнова 2, 159
   Горяйнова Матрена Ивановна, урожд. Малыгина (1763--1838), жена А. А. Горяйнова, мать И. А. Горяйнова 2, 156
   Готье, эквилибрист 2, 480, 547
   Гофрен см. Офрен Граве, лекарь 1, 24
   Гранже (Grange), учитель танцев I, 41
   Гранкин Андрей Дмитриевич (р. ок. 1773), с 1798 г. титулярный советник, в 1800--1809 гг. Вязниковский уездный казначей, с 1804 г. коллежский асессор, в 1809--1820 гг. Переславский городничий, с 1809 г. надворный советник 2, 152
   Грачев Ефим Иванович (1743--1819), крепостной крестьянин сначала гр. П. Б. Шереметева, затем -- гр. Н. П. Шереметева, на рубеже 1760-х и 1770-х гг. крупнейший ивановский текстильный мануфактурист, в 1795 г. выкупился у помещика и записался в 1-ю гильдию московского купечества 1, 582, 800; 2, 118
   Греве Александр Егорович, к 1804 г. надворный советник, с 1803 г. ревизор Департамента уделов, с 1808 г. коллежский советник, в 1809--1818 гг. управляющий Владимирской губернской удельной конторой 2, 97, 162
   Грейг Самуил Карлович (1735--1788), российский флотоводец шотландского происхождения, в русской службе с 1764 г., с 1782 г. адмирал, с 1787 г. главноначальствующий Балтийского флота, командовал Балтийским флотом в первый период русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 186
   Грекова, барышня, воспитывавшаяся под присмотром отца И. М. Д. I, 34, 80
   Грен Евгения Саввична, урожд. Смирнова, в 1-м браке Лебле, дочь С. С. Смирнова 1, 300, 387; 2, 382, 383, 420, 568, 573, 579, 583
   Гренвилль Вильям Виндгам, лорд (1759--1834), сын Джорджа Гренвилля 1, 781
   Гренвилль Джордж (1712--1770), брат Ричарда Гренвилля, первый лорд Адмиралтейства Великобритании 1, 781
   Гренвилль (Grenville) Ричард, граф Темпль (Temple) (1702--1779), английский политический деятель 1, 423, 781
   Гренвилль Томас (1755--1846), сын Джорджа Гренвилля 1, 781
   Гретри Андре Эрнест Модест (1741--1813), французский композитор 1, 792
   Греч Николай Иванович (1787--1867), литератор, с 1812 г. издатель журнала "Сын Отечества", который после 1820 г. издавал совместно с другими лицами, а в 1838 г. передал А. Ф. Смирдину 2, 362, 539
   Гречищев (Гречищин) Алексей Иванович см. Алексей (Иванович Гречищев)
   Гречищева, дочь А. И. Гречищева 2, 274, 306
   Гречищева, жена А. И. Гречищева 2, 274, 306
   Грибовский Адриан Моисеевич (1767--1834), с 1787 г. служил в военно-походной канцелярии светл. кн. Г. А. Потемкина-Таврического, затем правитель канцелярии П. А. Зубова, с 1795 г. статс-секретарь у принятия прошений, Павлом I сперва выслан из Петербурга, а в 1798 г. заключен в крепость 1, 399
   Грибоедов Александр Сергеевич (1795--1829), поэт, драматург 2, 513
   Григорий V (в миру Георгий) (1751--1821), в 1798--1797, 1806--1808 и 1818--1821 гг. патриарх Константинопольский; убит 2, 552
   Григорьев Герасим Аврамович (р. ок. 1750), с 1776 г. поручик 1-го Московского пехотного полка, С 1779 г. капитан, с 28 января 1781 г. секунд-майор в том же полку, с 28 декабря 1781 г. отставной коллежский асессор, в 1782--1802 гг. на различных должностях по выборам от дворянства во Владимирской губернии I, 54
   Гринвальд (Гринвальдова) Александра Николаевна (р. ок. 1756), сестра Л. Н. Гринвальд, воспитывавшаяся под присмотром отца И. М. Д. до замужества 1, 34, 80
   Гринвальд (Гринвальдова) Любовь Николаевна, сестра А. Н. Гринвальд, воспитывавшаяся под присмотром отца И. М. Д., впоследствии душевнобольная 1, 34, 80
   Грудзинская Жанетта Антоновна, гр. см. Лович (Ловицкая) Жанетта Антоновна, кн.
   Грузинская Анна Георгиевна, кж. см. Толстая Анна Георгиевна, гр.
   Грузинская Анна Афанасьевна, кж. см. Ефимовская Анна Афанасьевна, гр.
   Грузинский, царевич, отец кн. В. Е. Цициановой 1, 196
   Грузинский Георгий Александрович, кн. (1762--1852), двоюродный брат Е. П. Нееловой и Е. П. Кошелевой, дядя декабриста кн. С. П. Трубецкого, с 1778 г. отставной майор, с 1801 г. действительный камергер, в 1795--1798 гг. и 1807--1828 гг. Нижегородский губернский предводитель дворянства; владелец собственной актерской труппы 2, 464, 466, 467, 545, 560, 573
   Гудович Иван Васильевич, с 1797 г. гр. (1741--1820), с 1777 г. генерал-поручик, с 1790 г. генерал-аншеф, в 1785--1796 гг. Рязанский и Тамбовский генерал-губернатор, в 1792--1796 гг. и в 1806--1809 гг. Кавказский генерал-губернатор, с 1807 г. генерал- фельдмаршал, в 1809--1812 гг. главнокомандующий в Москве, с 1809 г. сенатор и член Непременного (с 1810 г. -- Государственного) совета, с февраля 1812 г. в отставке 1, 321, 770; 2, 121, 261
   Гумилевский Михаил см. Моисей
   Гурьев Дмитрий Александрович, с 1819 г. гр. (1751--1825), с 1797 г. гофмейстер, с 1799 г. сенатор 1-го Департамента, в 1802--1810 гг. товарищ министра финансов, с 1804 г. действительный тайный советник, в 1806--1825 гг. министр уделов, в 1810--1823 гг. министр финансов, с 1810 г. член Государственного совета 2, 62, 163, 175, 198, 206, 233, 234
   Густав I Ваза (1496 или 1497--1560), в 1523--1560 гг. король Швеции, основатель династии Ваза, избран королем в результате возглавленного им восстания, освободившего Швецию от датского господства 1, 229
   Густав III (1746--1792), в 1771--1792 гг. король Швеции (из династии Гольштейн-Готторнов), в 1772 г. произвел государственный переворот, фактически установив режим неограниченной королевской власти; убит в результате заговора высших офицеров 1, 184, 185, 222, 224, 225, 228--230, 762, 763, 771
   Густав IV Адольф (1778--1837), сын Густава III, в 1792--1809 гг. король Швеции, затем низложен и изгнан из Швеции 1, 419, 420, 436, 771, 772, 780
   
   Даву Луи Никола (1770--1823), полководец Наполеона, с 1804 г. маршал Франции, с 1806 г. гц. Ауэрштедский, с 1806 г. кн. Экмюльский, в период "ста дней" военный министр, при повторной реставрации Бурбонов лишен чинов и титулов, которые возвращены ему в 1817 г., с 1819 г. пэр Франции 1, 811; 2, 14
   Давует см. Даву Луи Никола
   Давыдов Евграф Владимирович (1775--1823), с 1797 г. офицер л.-гв. Гусарского полка, с 1802 г. полковник л.-гв. Гусарского полка, с 1813 г. генерал- майор, участник Отечественной войны 1812--1814 гг. 2, 16--19
   Давыдов Лев Денисович (1743--1801), брат М. Д. Ермоловой, муж Е. Н. Давыдовой, с 1789 г. генерал-майор 1, 770; 2, 566, 573
   Давыдова Екатерина Николаевна, урожд. Самойлова, в 1-м браке Раевская (1750--1825), сестра гр. А. Н. Самойлова, племянница светл. кн. Г. А. Потемкина-Таврического, жена Л. Д. Давыдова, мать H. Н. Раевского 1, 770; 2, 566, 573, 582, 583
   Давыдова Мария Денисовна см. Ермолова Мария Денисовна
   Дагессо (D'Aguesseau), француз, зритель на спектаклях при дворе вел. кн. Павла Петровича 1, 118
   Далейрак (d'Aleyrac; Dalayrac) Николя (1753--1809), французский композитор, автор более 50 опер 1, 209, 761
   Дамаскин, в миру Семенов-Руднев Дмитрий Семенович (1737--1795), с 1778 г. архимандрит Богоявленского монастыря и ректор Московской Славяногреко-латинской академии (в Заико- носпасском монастыре), с 1782 г. епископ, в 1783--1794 гг. епископ Нижегородский 1, 269
   Дамаскин см. Иоанн Дамаскин
   Данауров Михаил Иванович (1758--1817), служил при дворе наследника Павла Петровича, с ноября 1796 г. генерал-майор, с января 1797 г. управляющий Кабинетом его величества, с 1798 г. тайный советник, с 1799 г. действительный тайный советник, с апреля 1801 г. сенатор I, 454, 455; 2, 98
   Даниил Александрович, кн. (1261--1303), сын вел. кн. Александра Невского, в 1277--1303 гг. первый князь Московский 1, 798
   Данилов Михаил Михайлович (1770--1843), двоюродный брат H. Н. Молчанова, с 15 марта 1785 г. сержант л.-гв. Семеновского полка, с 1795 г. ротмистр Легкоконного полка, причисленный к генерал-прокурору гр. А. Н. Самойлову, впоследствии статский советник 1, 107, 108
   Дашков Павел Михайлович, кн. (1763--1807), сын кн. Е. Р. Дашковой, в 1776--1779 гг. учился в Эдинбургском университете, где получил степень магистра искусств, с 1782 г. капитан-поручик л.-гв. Семеновского полка, с 1798 г. генерал-лейтенант, в 1802--1807 гг. московский губернский предводитель дворянства 1, 52
   Дашкова Екатерина Романовна, кн., урожд. Воронцова (1743--1810), дочь гр. Р. И. Воронцова, приближенная Екатерины II, с 1762 г. статс-дама, в 1783--1796 гг. директор Петербургской Академии наук и первый председатель Российской академии 1, 278, 787
   Дебес (Debesse), французский врач 2, 464, 465, 467, 468
   Девиер Елена Антоновна, гр. см. Бальмен (Балмен) Елена Антоновна де, гр.
   Дейбель, танцмейстер 1, 692, 696
   Деккер, учитель верховой езды 1, 41 Делиль (Delille) Жак (1738--1813), аббат, известный французский поэт, профессор французской поэзии в Collège de France, академик, после революции до 1802 г. жил в Англии 1, 407, 430, 561; 2, 512
   Демидов Александр Григорьевич (1737--1803), к 1777 г. коллежский советник, позднее действительный статский советник 1, 109, 141
   Демидов Николай Никитич (1773--1828), отец П. Н. Демидова, муж Е. А. Демидовой, с 1800 г. тайный советник I, 760; 2, 565, 573
   Демидов Павел Николаевич (1798--1840), сын Е. А. Демидовой, двоюродный племянник И. М. Д., с 1819 г. штабс-ротмистр, в 1820--1826 гг. адъютант Московского военного генерал-губернатора кн. Д. В. Голицына 2, 487, 565, 573
   Демидова Елизавета Александровна, урожд. бар. Строганова (1779--1818), двоюродная сестра И. М. Д. 1, 143, 144, 199, 266, 454, 760; 2, 565, 574, 584
   Именной указатель
   Демидова София Александровна см. Головкина София Александровна, гр.
   Демидовы, судившиеся с Долгоруковыми за наследство Чаадаевой 1, 252
   Демут, владелец трактира в Петербурге 1, 318
   Державин Гавриил Романович (1743--1816), поэт, с 1784 г. действительный статский советник, в 1784--1785 гг. Олонецкий губернатор, конфликтовал с наместником Т. И. Тутолминым, в 1785--1788 гг. Тамбовский губернатор, в 1791--1793 гг. кабинет-секретарь ее императорского величества у принятия прошений, с 1793 г. тайный советник и сенатор (сперва Межевого, в 1800--1803 гг. -- 1-го Департамента), в 1794--1796 и 1800--1801 гг. президент Коммерц-коллегии, с 1800 г. действительный тайный советник, в 1800--1801 гг. государственный казначей, в 1800--1801 гг. член Совета при его императорском величестве, в 1802--1803 гг. министр юстиции, с 1803 г. в отставке; с 1812 г. почетный член Общества любителей российской словесности при Московском университете 1, 236, 321, 389, 404, 436, 511, 538, 539, 564, 611, 657, 763, 770, 779, 781, 793, 796, 804; 2, 195, 247
   Дериво Ашиль (Desrivaux Achille), пленный французский офицер 2, 24, 25
   Десницкий Матвей Михайлович см. Михаил
   Детуш Филипп Нерико (1680--1754), французский драматург 1, 756; 2, 385, 542
   Дешан (Deschamps) Шарль, майор 1-го Конно-егерского полка французской армии, в 1807 г. в российском плену 2, 20, 24, 25
   Дивов Андреян Иванович (1746--1814), брат Н. И. Дивова, с 1782 г. действительный камергер, с 1792 г. тайный советник и сенатор 1, 270
   Дивов Николай Иванович (ок. 1752--1811), брат А. И. Дивова, с 1772 г. секунд-майор л.-гв. Семеновского полка, с 1787 г. полковник армии, затем генерал-майор 1, 101, 124
   Дидро Дени (1713--1784), французский философ-просветитель, писатель и энциклопедист 1, 769
   Димитрий Ростовский, св., в миру Тупто- ленко Даниил Саввич (1651--1709), с 1702 г. митрополит Ростовский и Ярославский, известный проповедник и церковный писатель, в 1757 г. канонизирован 1, 603; 2, 117, 118, 522
   Димсдаль (Dimsdale) Томас, с 1769 г. бар. (1712--1800), английский врач, лейб- медик Екатерины II, пионер оспопрививания в России, прививавший оспу императрице и наследнику Павлу Петровичу (1768 г.), великим князьям Александру и Константину Павловичам (1781 Г.) 1, 21
   Димсдейл см. Димсдаль
   Диоген, древнегреческий философ IV в. до н. э. 1, 53, 749; 2, 528
   Диоген Лаэртский, древнегреческий писатель III в. н. э. 1, 776
   Дитрихштейн (Дитрихштейнова) Александра Андреевна фон, гр., с 1808 г. кн., урожд. гр. Шувалова (1775--1847), дочь гр. А. П. и Е. П. Шуваловых 1, 561
   Диц Андрей Иванович (р. ок. 1763), из купеческих детей, с 1788 г. отставной капитан, в 1793--1798 гг. Судогод- ский городничий, с 1798 г. коллежский асессор, в 1798--1802 гг. Суздальский городничий, в 1802--1808 гг. и в 1810--1821 гг. Муромский городничий, с 1803 г. надворный советник, с 1816 или 1817 г. коллежский советник 1, 663, 809; 2, 46, 47, 67,153, 430--432, 456, 518, 519, 526
   Диц Иван Иванович (р. ок. 1768), брат А. И. Дица, с 1798 г. отставной капитан, в 1801--1804 гг. Волоколамский соляной пристав (находясь на этой должности, сэкономил 3070 руб. казенного интереса), с 1804 г. в отставке, с 1814 г. Богородский уездный казначей в Московской губернии, осужден за растрату казенных денег 2, 67, 152, 430, 432, 456, 526
   Дмитревский Дмитрий Иванович (1763--1848), выпускник Московского университета, с 1807 г. надворный советник, в 1808--1827 гг. директор училищ Владимирской губернии, с 1811 г. коллежский советник, с 1824 г. статский советник; с 1820 г. действительный член Общества любителей российской словесности при Московском университете 1, 699, 712, 713, 811, 813
   Дмитревский Иван Афанасьевич (ок. 1733--1821), знаменитый актер, поэт, драматург и переводчик, с 1802 г. член Российской академии 1, 45
   Дмитриев Александр Иванович (1759--1798), брат И. И. Дмитриева, с 1772 г. числился в л.-гв. Семеновском полку, с 1787 г. прапорщик, с 1788 г. подпоручик, с 1789 г. премьер-майор армии, впоследствии полковник 2, 232, 560, 574
   Дмитриев Иван Иванович (1760--1837), литератор, с 1812 г. почетный член Общества любителей российской словесности при Московском университете; с 1799 г. тайный советник, в 1806--1814 гг. сенатор 7-го Департамента, в 1810--1814 гг. министр юстиции, в 1810--1814 гг. член Государственного совета, в 1814--1816 гг. в отставке, с 1818 г. действительный тайный советник 2, 72, 139, 145, 156, 159, 227, 229, 231--235, 244, 247, 251, 398, 399, 524, 525, 529, 531, 560, 574, вклейка 2
   Дмитриев Михаил Александрович (1796--1866), племянник И. И. Дмитриева,
   литератор, с 1816 г. член-сотрудник, а с 1820 г. действительный член Общества любителей российской словесности при Московском университете, биограф И. М. Д. 1, 730; 2, 561, 574 Дмитриев-Мамонов Александр Матвеевич, с 1787 г. гр. (1758--1803), двоюродный брат Д. И. Фонвизина, фаворит Екатерины II в 1786-- 1789 гг.; с 1774 г. числился в л.-гв. Преображенском полку, с 1786 г. флигель-адъютант, с 1787 г. граф Священной Римской империи, с 1788 г. генерал-адъютант, премьер-майор л.-гв. Преображенского полка, с 1797 г. граф Российской империи 1, 142-- 147, 177, 178, 198, 215, 757, 759; 2, 561, 574
   Дмитриев-Мамонов Матвей Васильевич (1724--1810), отец гр. А. М. Дмитриева-Мамонова, с 1786 г. тайный советник и сенатор, с 1797 г. действительный тайный советник, с 1798 г. в отставке 1, 143, 757; 2, 564, 574
   Дмитриева Анна Федоровна, урожд. Вельяминова-Зернова (1801--1832), сестра А. Ф. Кологривовой, с 1827 г. жена М. А. Дмитриева 2, 486--488 Дмитриева-Мамонова Анна Ивановна, урожд. Боборыкина (1723--1792), мать гр. А. М. Дмитриева-Мамонова, сестра П. И. Боборыкина 1, 759; 2, 564, 571, 574
   Дмитриева-Мамонова Дарья Федоровна, гр., урожд. кж. Щербатова (1762--1801), с 1787 г. фрейлина, с 1789 г. жена гр. А. М. Дмитриева-Мамонова 1, 146, 215, 757; 2, 565, 574, 588
   Дмитриева-Мамонова Елена Васильевна см. Строганова Елена Васильевна, бар.
   Дмитриевский Иван Федорович (ок. 1736--1815), с 1791 г. надворный советник, с 1801 г. советник Счетной экспедиции Владимирской палаты казенных дел, с 1803 г. коллежский советник 1, 574, 796, 797; 2, 197(?)
   Дмитриевский Федор Иванович (р. ок. 1779), сын И. Ф. Дмитриевского, к 1806 г. надворный советник, в 1805--1812 гг. гражданский заседатель Владимирской уголовной палаты, в
   1812--1815 гг. заседатель Совестного суда Владимирской губернии, в
   1815--1818 гг. советник Владимирской казенной палаты 2, 192, 312
   Дмитрий Александрович, вел. кн. (1250-- 1294), сын вел. кн. Александра Невского, в 1263--1294 гг. князь Переславский, одновременно в 1277--1281 и 1283--1294 гг. великий князь Владимирский 1, 798
   Дмитрий Иванович Донской, вел. кн. (1350--1389), великий князь Московский в 1359--1389 гг. I, 744
   Дмитрий Иванович, царевич (1552-- 1553), старший сын царя Ивана IV Васильевича Грозного 1, 586, 802
   Дмитрий Ростовский, св. см. Димитрий Ростовский, св.
   Дмитрий, слуга И. М. Д., с 1822 г. сопровождавший его сына Дмитрия 2, 488, 554
   Докторов см. Дохтуров
   Долгоруков, кн., предок И. М. Д., женатый на дочери касимовского царя см. Хилков Юрий Яковлевич, кн.
   Долгоруков Александр Александрович, кн. (1746--1805), двоюродный дядя И. М. Д., с 1778 г. действительный камергер, с 1788 г. тайный советник, с 1792 г. сенатор, в 1798 г. уволен действительным тайным советником 1, 252, 253; 2, 559, 574
   Долгоруков Александр Алексеевич, кн. (1718--1782), двоюродный дед И. М. Д., в 1730 г. с отцом сослан в Березов, в 1739 г. сослан на Камчатку матросом, в 1742 г. возвращен из ссылки (указ вышел в конце 1741 г.) и получил часть отцовских имений, с 1743 г. "по одобрении за понесенные безвинно страдания" капитан, затем отставной премьер-майор 1, 12, 251-- 253, 360, 742, 765, 776, 795; 2, 191, 504, 559, 574
   Долгоруков Александр Иванович, кн. (1793--1868), сын И. М. Д., в 1803--1810 гг. паж с правом воспитываться в семье, в 1811--1812 гг. чиновник 14-го класса Комитета лифляндских дел Министерства внутренних дел, участник Отечественной войны 1812 года в составе Московского ополчения: участвовал в Бородинской битве, в сражениях под Тарутином и Малоярославцем, в 1813 г. по роспуске Ополчения переведен прапорщиком в Черниговский конно-егерский полк, в 1814--1815 гг. в отставке, с 1815 г. коллежский секретарь Департамента Министерства юстиции, откомандированный к Московскому губернскому прокурору для занятий под его руководством, с 1817 г. откомандирован в Канцелярию Общего собрания московских департаментов Правительствующего сената, с 1819 г. титулярный советник, с 1836 г. по прошению в отставке тем же чином, высочайшим приказом по Гражданскому ведомству от 23 октября 1856 г. по прошению определен на службу в Главное казначейство младшим кассиром, 30 декабря произведен в коллежские асессоры, а 17 марта 1857 г. по прошению вновь уволен от службы; поэт 1, 311, 336, 337, 339, 347, 360, 361, 363, 371, 410, 416, 434, 438, 445, 449, 450, 452, 453, 455, 464, 465, 469--471, 473, 476, 486, 494, 518, 531, 534, 549, 554, 557, 562, 564, 565, 568, 569, 572, 602, 604, 607, 619, 622, 628, 629, 636, 641, 642, 650, 653-- 655, 662, 679, 680, 681, 688--691, 693, 697, 703, 706--708, 715, 737; 2, 12, 24, 25, 43, 44, 58, 64, 76, 78, 81--83, 87, 128, 133, 134, 138, 154, 156, 171--174, 185, 187, 195, 208, 218, 226, 257, 260, 266, 267, 270, 272, 273, 281, 300, 301, 314, 327, 328, 334--339, 349, 351, 352, 359, 364, 384, 388, 389, 408, 416--418, 426, 437, 452, 454, 483, 485, 493-- 495, 512, 513, 528, 538, 568, 574, вклейка 1
   Долгоруков Александр Лукич, кн. (ум. 1725), брат кн. В. Л. Долгорукова, троюродный прадед И. М. Д., к 1705 г. капитан л.-гв. Преображенского полка, в 1712 г. посол в Польше, к 1716 г. полковник 2, 527, 557, 574
   Долгоруков Александр Николаевич, кн. (1757--1844), двоюродный дядя И. М. Д., с 1781 г. камер-юнкер, в 1792 г. действительный камергер 1, 252; 2, 559, 574
   Долгоруков Александр Яковлевич, кн. (ок. 1768--1788), внучатый племянник кн. А. С., Вл. С. и H. С. Долгоруковых, племянник кн. П. П. Долгорукова, капитан-поручик л.-гв. Семеновского полка, погиб в русско-шведскую войну 1788--1790 гг. 1, 96--99, 127(?), 187, 753, 755; 2, 503, 558, 574
   Долгоруков Алексей Алексеевич старший, кн. (1716--1796), двоюродный дед И. М. Д., в 1728--1730 гг. капитан флота, в 1730 г. лишен чинов и с отцом сослан в Березов, в 1739 г. сослан на Камчатку матросом, в 1742 г. возвращен из ссылки и получил часть отцовских имений, затем полковник 1, 12, 251, 252, 765; 2, 536, 559, 574
   Долгоруков Алексей Алексеевич средний, кн. (1775--1834), двоюродный дядя И. М. Д., сын кн. А. А. Долгорукова старшего, с 1803 г. действительный статский советник, в 1815--1817 гг.
   Московский гражданский губернатор, с 1816 г. тайный советник, с 1817 г. сенатор, в 1827--1829 гг. управляющий Министерством юстиции, с 1829 г. член Государственного совета, с 1832 г. действительный тайный советник 2, 389, 503, 559, 574
   Долгоруков Алексей Владимирович, кн. (1813--не ранее 1874), правнук кн. Алексея Алексеевича Долгорукова старшего, троюродный племянник И. М. Д., генеалог 2, 499, 560, 574
   Долгоруков Алексей Григорьевич, кн. (ум. 1734), прадед И. М. Д., отец кж. Ек. А. Долгоруковой, невесты Петра II; в 1726--1730 гг. сенатор, в 1728--1730 гг. действительный тайный советник, член Верховного тайного совета, в 1729--1730 гг. обер-гофмейстер; один из составителей поддельного завещания Петра II, якобы оставляющего престол невесте, с 1730 г. лишен чинов и сослан со всей семьей (женой, детьми и невесткой) в Березов, где и умер; имения его были конфискованы в казну, а после 1742 г. частично возвращены его наследникам 1, 2, 9, 10, 34, 374, 740, 765; 2, 522, 558, 574
   Долгоруков Алексей Николаевич, кн. (1750--1816), двоюродный дядя И. М. Д., с 1779 г. полковник армии, к 1793 г. генерал-майор, позднее генерал-лейтенант и член Военной коллегии I, 252; 2, 559, 574
   Долгоруков Борис Иванович (р. и ум. 1732), сын И. А. и Н. Б. Долгоруковых 1, 12, 742; 2, 565, 574
   Долгоруков Василий Васильевич, кн. (1750--1812), сын кн. В. М. Долгорукова- Крымского, с 1777 г. генерал-майор, в 1778--1787 гг. премьер-майор л.-гв. Семеновского полка, с 1783 г. генерал-поручик, с 1797 г. действительный тайный советник, с 1797 г. сенатор, с 1799 г. в отставке 1, 66, 67, 160, 161, 210, 250, 750, 758, 765; 2, 81, 228, 231, 520, 531, 559, 574, вклейка 2
   Долгоруков Василий Иванович, кн., к 1790 г. полковник, в 1793--1796 гг. Нижегородский вице-губернатор 1, 257, 418, 419, 765, 780, 784; 2, 558, 574
   Долгоруков Василий Лукич, кн. (1672--1739), племянник князей Я. Ф. и Г. Ф. Долгоруковых, троюродный прадед И. М. Д., дипломат, с 1725 г. действительный тайный советник, в 1728--1730 гг. член Верховного тайного совета; участник составления подложного завещания Петра II, казнен 1, 741, 742; 2, 527, 557, 574
   Долгоруков Василий Сергеевич, кн. (ум. 1803), премьер-майор в отставке, отец кн. С. В. Долгорукова, троюродный дед И. М. Д. 1, 414; 2, 558, 574
   Долгоруков Василий Юрьевич, кн. (1776--1810), сын кн. Ю. В. Долгорукова, с 1801 г. генерал-майор, с 1807 г. генерал-адъютант 1, 486; 2, 396--398, 542, 563, 574
   Долгоруков Владимир Иванович, кн. (ум. ок. 1500), родоначальник князей Долгоруковых 1, 749, 753; 2, 557, 574
   Долгоруков Владимир Павлович, кн. (ок. 1789--1836), троюродный брат И. М. Д., с 1808 г. корнет л.-гв. Конного полка, с 1811 г. прапорщик Каргопольского драгунского полка, с 1812 г. поручик, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1816 г. отставной штабс-капитан, позднее коллежский асессор 2, 335, 336, 536, 537, 560, 574
   Долгоруков Владимир Сергеевич, кн. (1724--1803), брат кж. А. С. Долгоруковой, деверь кн. H. С. Долгоруковой; дипломат, в 1762--1787 гг. российский посланник при прусском дворе (назначен в чине полковника, позднее произведен в генерал-майоры, генерал-полковники и действительные тайные советники), затем в отставке 1, 244, 505, 547, 560, 603, 690, 789, 793, 794, 804, 805; 2, 134, 502, 558, 574
   Долгоруков Григорий Борисович Роща, кн. (ум. 1613), воевода, в 1608-- 1610 гг. руководивший обороной Троице-Сергиева монастыря во время осады его поляками 1, 764; 2, 557, 574
   Долгоруков Григорий Федорович, кн. (1657--1723), прапрадед И. М. Д., с 1700 г. генерал-адъютант, с 1709 г. действительный тайный советник, с 1717 г. сенатор, посланник в Польше в 1701--1708, 1709--1712 и 1715--1722 гг. 1, 8, 9, 34, 740, 741, 747; 2, 527, 557, 574
   Долгоруков Дмитрий Иванович, кн. (1738--1769), дядя И. М. Д., родился в ссылке в Березове, в 1751--1761 гг. служил в л.-гв. Семеновском полку, с 1761 г. отставной поручик, с 1767 г. помещен в Киевский Николаевский пустынножительский монастырь на собственном его содержании, с приставлением к нему из-за повреждения в уме двух монахов для присмотра; перед смертью пострижен тем же именем 1, И--14, 22, 23, 28, 360, 470, 742, 743, 776, 786, вклейка 1; 2, 565, 574
   Долгоруков Дмитрий Иванович, кн. (1797--1867), сын И. М. Д., с 1816 г. сперва канцелярист, вскоре губернский регистратор Московского губернского правления, с 1816 г. студент Московского университета, кого возраста. Но как я не мог еще найти домашнего наставника, то и принужден был детей своих оставить до времени в означенном Пансионе, где дружба инспектора4 их личная ко мне обнадеживала меня в прилежнейшем образовании их умов, равно как и в преимущественном физическом довольстве. Во время сего пребывания моего в Москве появились в продажу мои сочинении, напечатанные в одной большой книге под названием: "Бытие сердца моего"5. Иные ее полюбили, другие нет. Общая участь наших дел. На всех кто угодит? Я равнодушен был к тому и другому, писавши для женщин, а совсем не для схоластиков, и, видя, что лучшие особы женского пола забавлялись моими произведениями, я был совершенно тем доволен, как человек, достигший своей цели. Множество экземпляров отправилось из лавок в Владимир. Книгопродавцы догадливы, они знают, что губернаторская книга -- товар прекрасный в его губернии. Кто бы не купил ее из одной лести, вежливости или ласки? Их и разошлось там много. Я очень был этому рад за типографщика6, с которым, однако, по чести не был ни в самой мелкой доле. Эта оговорка нужна для тех, кои меня не знают, ибо много встречалось примеров противного между нашей братьей.
   Скоро прошли или пролетели двадцать восемь дней, и я, посадя Машу в сани, воротился благополучно еще хорошим зимним путем в Владимир. Из связи прежних происшествий видно, что мне отказано было в чине, который следовал мне с обошедшими меня года два ранее, потому что место мое в Соляной конторе ниже оного было по стату и всем отношениям, что самое сие препятствие заставило меня искать и принять настоящее звание, а потому, прослужа в нем почти год, я полагал дозволенным новый в пользу свою на сей счет поступок: писал к государю прямо, напоминал его обещание и просил исполнения оного. Министр отозвался мне от имени его величества, что доверенность ко мне высокомонаршая, означенная поручением губернии, есть уже сама по себе за прежнюю службу награда и что при новых подвигах в теперешнем звании я не буду оставлен без внимания. Новый посул, на который полагаться я уже не мог после такого худого исполнения первых обещаний. Но у двора слова не держут, обещать и обмануть сделалось системой царской нравственности. Везде одни и те же правила на тронах. Итак, оставалось мне ожидать благоприятнейшего случая к успеху.
   Марта 22-го скончался благодетель наш г. Салтыков. Мы приняли это известие с печалью. Подлинно, он любил нас, помогал нам в нужде, снабжал в недостатках. Человек был странный, то есть, худо воспитан, мало обучен, грубого от природы свойства, вспыльчив, высокомерен, суетлив, тщеславен, угождающ во всем страстям сердца и плоти, но при всех сих недостатках был против нас совершенный благотворитель, выискивал средства быть нам полезен и употреблял их, не щадя своих иждивений. Не станем касаться глубоких причин, гнездившихся в сердце его и влекущих к таким доброхотным поступкам. Возблагодарим его в животе, и по смерти вспомним с признательностию. Кто добр для одного добра? Кто услужлив, забывая себя? Ах! Если искушать всякое благодеяние в горниле строгой истины, мы увидим, что человек все делает для себя и везде ищет самодовольствие свое.
   На все потребна счастливая минута. В такую точно пошло мое представление о бароне Аше, заточенном в Ефимьеве монастыре, и государь дозволил мне, выпустя его из обители, перевезти в Владимир под условием таким, чтоб он жил тут под моим присмотром, и для того он стоял в моем собственном доме, где каждую минуту я мог видеть его образ жизни. Не приметив в нем с самого начала ничего вредного обществу, кроме жалкого повреждения ума в некоторых предметах, я считал долгом человеколюбия доставить ему некоторую свободу. Он оправдал мои о себе попечении жизнию тихою, скромною и поведением пристойным. Убеждении мои произвели в нем и то, что он безропотно присягнул государю публично в присутственном месте и, несмотря на тридцатилетнее заключение, столько еще сохранил физических сил и бодрости в духе, что иногда на балах вмешивался в польский и любил поиграть в кругу женщин. Хотя общество его не обогатило моего обыкновенного домашнего круга, но признаюсь, что каждый взгляд на него радовал мое сердце. Справедливо сказал один иностранный писатель: "Une bonne action nous rafraîchit le sang" {Доброе дело бодрит кровь (фр.).}.
   По принятому мною порядку я весь май почти проездил по городам. Близкое расстояние их между собою дозволяло мне заезжать во время сего путешествия раза два домой. Проведя тут именины мои в торжестве, как водится, ибо и суета берет часто с нас дань необходимую, отпустил я жену дней на десять в Москву. Ей вздумалось написать свой портрет, как бы чувствуя, что скоро небо увлечет ее в свое жилище и отнимет у любезных ей живое ее изображение. Я любил ее тешить. Она была слишком мила моему сердцу, чтоб отказать ей в какой-либо прихоти. Суровость зимы не позволила ей по слабости здоровья быть со мной вместе в Москве, итак, поехала летом, а я в отсутствие ее отправил годовой духовный праздник 21-го числа мая {Смотри описание его в описании Владимирского уезда. [Примем. И. М. Д.]} и проводил знатного гостя из столицы в свои низовые деревни: князь Куракин, по старой приязни, которая превратилась по времени в шапочное знакомство, рассудил проездом в свои поместья посетить меня на пути и день целый у меня пробыл, обедал, ужинал, ночевал в моих покоях. Я ему казал все редкости города, он не соскучил ничем, напротив, осыпав меня светскими ласками, коим опыт научил меня давать прямую цену, поехал дышать свободой в деревню. Все так говорят вельможи, приезжая в них на неделю в хорошую погоду, но тот же князь Александр Борисович (и сему был я неоднократный свидетель), когда жил в вотчинах своих по необходимости, всякий час желал из них вырваться и лететь ко двору.
   Без ссор жить в провинции невозможно. Какая несчастная крайность! Служба общая, не представляя, кажется, ничего для личности, давала повод, однако, враждам и неустройствам. Губернский предводитель г. Курзаков вздумал созвать всех предводителей в губернский город для каких-то советов. Для чего бы и не так! Мысль иногда очень полезная в одной голове усиливается согласием других, да и пословица есть старинная: "Ум хорош, а два лучше того". Но для чего не соблюсти при сем узаконенных правил? Всякое гражданское действие имеет начертанный свой ход, иначе был бы повсеместный хаос. Курзаков не счел нужным спросить на сей позыв моего согласия, несмотря на то, что ни в каком случае, по силе жалованной дворянству на права его грамоты, не позволялось собирать дворян, не испросив предварительно согласия на то начальника губернии. Предводители по разосланным к ним ордерам слетелись в Владимир. Тем временем я, ездя по городам, не находил их при опеках и по части сей выезжал отвсюда без отчета. Я не хотел молча снести такого беспорядка не для того, чтоб в самом деле происходил отсюда значительный вред службе, но дабы держать подчиненность в порядке и не дать повода к послаблению, и потому, призвав губернского предводителя к себе, изъяснил ему сперва глаз на глаз, что он неправильно поступил. Грубые отзывы его заставили меня возвысить голос и дать ему почувствовать взаимность наших отношений. Ничто на жаркую его голову не действовало. Отстать, не уняв его, казалось мне неприличным. Я, прекратя с ним личные сношении, сделал ему письменный выговор. Он пожаловался министру. Граф Кочубей потребовал от меня ответа. Я не замешкался дать ему полное о деле сведение, и последствии его обратились в предосуждение г. Курзакову, который после того, хотя лишил меня своего знакомства и доверенности, о чем я много и не тужил, однако поступал в делах службы и осмотрительнее, и сообразно с учрежденным порядком.
   Семейные одни удовольствия сильны были истреблять память всего того, что неприятно связывалось с должностью. Жена моя, возвратясь из Москвы, привезла с собою чрезвычайно похожую в красках себя другую. В то же время посетили нас приятели наши московские Нарышкин и сестра его княгиня Куракина, которая, имея поместье в Шуйском уезде и живучи в нем весь год постоянно, доставила нам знакомством своим отраду в скучные периоды жизни, как то и после многими опытами утвердится. Сыновья мои по приближению вакантного времени также приехали к нам с добрым Классоном. Итак, дом наш наполнился снова, хоть ненадолго, но людьми милыми и близкими к сердцу. Оживились забавы города съездами общими. На ту пору иностранец привозил шар и пустил его в превыспренние равнины воздушные7. Зрелище сие, совсем новое для жителей губернских, заняло любопытство каждого. Продолжалось оно с час, а толковали об нем неделю. Наконец, все от нас уехали, и дети с сестрой возвратились в Москву, а мы остались по-прежнему одни в собственном своем и привычном круге.
   Начатое в Переславле дело о постройке здания для судна Петра Великого происходило к окончанию. Подписки уездных жителей хотя не совсем отвечали намерению, но, по крайней мере, собранные деньги до тысяча шестисот рублей достаточны были для палатки. Она уже была выстроена и готовилась к принятию российского сокровища. Между отличными пожертвованиями на сей предмет поставлю я г. Спиридова, который на все здание дал кирпич, и помещицу села Весок, уступившую казне площадь своей земли для строения8. Сколь ни мелки были приношении прочих, я обязан был довести и об них до сведения государя императора, которому угодно было поручить мне объявить переславскому дворянству монаршее благоволение. Не успел я в том, чтоб на шесть инвалидов выстроить казарму, но для одного только матроса поставлена жилая изба. Генерал Апраксин определил пятьдесят рублей в год на содержание служивого. Он вытребован мною из Адмиралтейств-коллегии. Прислан вместо престарелого матроса свежий и здоровый солдат, который наконец, женясь тут, сделался сторожем при ботике Петра Первого и караулит его. Вот как нередко большие виды превращаются в самый маленький масштаб. Оставалось наделать много шуму и тем возвысить настоящее обстоятельство.
   По "Истории переславской"9 видно, что Петр Великий, отстроивши сей самый ботик, изволил на нем и прочих мелких судах в первый раз маневрировать на озере Плещове августа 1-го, что в этот же день, по установленному церковному обряду, духовенство переславское во всем облачении неслось по реке Трубежу на лодках в озеро и там освящало воду. И ныне я считал приличным в воспоминание того торжества оставшийся его трофей перенести августа же 1-го из анбара в каменное здание, что мне совершить и удалось следующим образом.
   Рано поутру все духовные чины и архимандрит Никитского монастыря10 собрались в сельскую церковь близ города при озере, и там пред обедней прочтен публично указ Петра Первого о хранении его судов, после чего воспета сему великому основателю обширнейшего в Европе царства вечная память. За сим своим порядком следовала обедня. По окончании оной прочтен рескрипт государя императора, на мое имя состоявшийся, о построении новой храмины, и провозглашено всему императорскому дому по пропетии благодарного молебна многолетие. За сим все чины гражданские и военные, ибо к умножению празднества присутствовал тут шеф и все офицеры Украинского Мушкетерского полка, квартировавшего в то время в Переславском уезде и городе, вышли к новому зданию, куда потянули на ремнях по нарочно сделанному помосту состаревшийся ботик из прежнего его обиталища. Священники окропляли шествие его святой водою, чины гражданские поддерживали его на ходу и помогали движению. Так поставилось оное знаменитое судно в новое свое место при восклицаниях народных. В преддверии здания над самыми волнами озера архимандрит сказал приличное торжеству слово, и сугубые раздались духовные клики. Я переносился мысленно лет за сто назад, воображение мое кипело, и сердце трепетало от радости, что привел меня владыка всех миров исполнить патриотическое сие предприятие. Духовным обрядам последовали светские угождении и пиршество отличное в шатрах. Там читаны были вслух сочиненные на сей случай оды: 1) графом Хвостовым, который сам с другими знаменитыми посетителями из уезда присутствовал при сей церемонии, 2) учителем тутошних школ и моя11. Бокалы довершили праздник, как водится, и тем исполнилось удовольствие общее. Погода благоприятствовала случаю. Народ толпился круг здания беспрестанно. Солнце до самого вечера лучами своими озаряло надпись, золотыми буквами на фронтоне начертанную: "Петру 1-му усердный Переславль". На другой стороне фасада выставлен был год и число обновления дома. Легкие волны озера, едва движимые тонким ветром, протекали к берегу Гремячего мыса и, омывая ступеньки здания, как бы поклонялись памятнику того, кого некогда носили на себе, прообразуя еще в юности его исполинские силы.
   Приключение сие потом описано было со всей подробностью в российских и иностранных ведомостях12, и оставалось мне только доделать верхний этаж строения для помещения прочих утварей Петровых, к чему приложено было всякое попечение.
   Скоро потом полк Украинский вышел в лагерь в Москву и облегчил часть большую моих забот, ибо не было ничего труднее, как сноравливать господам военным начальникам, отклонять их чрезмерные требовании и держать с ними совершенный мир. Странно, но справедливость велит сказать, что между гражданскими чинами и военными зарождалась какая-то взаимная антипатия, которая сии два состояния в одном и том же государстве вместо соединения на общую пользу разрывала очень часто и производила вредные для обывателей последствия. Я всячески уклонялся от ссор и, благодаря Бога, не допускал их, но знаю, что во многих губерниях начальники гражданские терпят от военных чинов разные притязания, несовместные ни с чем. Екатерина Вторая называла губернатора хозяином и защищала его права, но потом этот жалкий хозяин вышел хуже дворника в своем доме.
   В числе вельмож, когда-либо мне благотворивших, почитал я князя Прозоровского, который некогда, хотя без успеху, но первый открывал мне дорогу в статскую службу. Помнить благодеянии, от какой бы причины они ни происходили, есть долг благородного сердца. Нынешним годом представился мне случай быть ему полезным. В Покровском уезде, рядом с большими его вотчинами, владела казна землею, некогда из его дач межевым правительством отрезанной. Сделавшись оброчной статьею, нельзя ее было по законам возвратить без именного указа. На раздачу подобных ей земель казенных малопоместным экономическим крестьянам издано было высочайшее повеление и приводилось в действие. Все ставило преграды князю Прозоровскому возвратить свою собственность, однако ж он подал государю просьбу. Она обращена была ко мне с требованием моего мнения и особенного сведения о том, не потерпят ли, лишаясь ее, те обыватели, коим она может следовать в удел. По собранным справкам нашел я и представил, что соседи означенной земли могут такое же пространство оной получить в другом месте и не в дальнем от себя расстоянии. Донесение мое способствовало полезному решению дела для князя, и ему дача его возвращена. Она состояла из двухсот десятин. Письмы его свидетельствовали мне, сколь он доволен такой услугой, а я был с своей стороны доволен тем, что мог, угодив ему, показать, что благодарность для меня не есть пустое слово. Кто упражнялся в статских делах, знает, как удобно иногда портить дело и тем уже одним, чтоб проволочить его, тот согласится, что я вправе был поступок мой в отношении к князю почитать не одной только справедливостию, но точно признательной услугой.
   По представлению моему еще выпущены были на свободу два арестанта Спасо-Ефимьевского монастыря низкого состояния, содержавшиеся там по излишней строгости к фанатизму. Но сколько я ни старался опустошить сию мрачную обитель и узников ее всех вывести, судьба, как увидят, тотчас вопреки моим желаниям снабжала монастырь новыми жертвами. На возвратном пути из Переславля получаю я рескрипт, при котором прислан был генерал-майор Побединский для заключения в Спасский монастырь, а по приезде домой нахожу и его у себя. Такой нечаянный гость тем более меня тронул, что я некогда служил с ним вместе в гвардии, был у него в команде, обращением его не имея причины быть недовольным. Сколь ни чувствительное принимал я участие в его положении, ничто, однако, не освобождало меня от обязанности тотчас его отправить в Суждаль и препоручить архимандриту13 в полное ведомство, что я и исполнил. Остановимся здесь на минуту и рассмотрим побудительные причины его несчастия. Побединский, удалясь от службы, приехал в ярославскую свою деревню, в которой никто из помещиков никогда не жил. Вздумалось ему устроить хозяйство. Обывателям, избалованным свободой, это не могло быть приятно, они начали волноваться. Средства усмирения приняты деятельные и строгие. Говорят даже, что некоторые поселяне подвержены были мучительным истязаниям, и сим жестокостям полагали виной не столько его самого, как любовницу, вытащенную из самой низкой доли и взявшую над ним полную власть. Доказано ли все сие по делу, не знаю, и имею причину в ясности следствия сомневаться. Но как бы то ни было, Ярославский губернатор вывел из поступков Побединского уголовное дело, писал государю, наряжено было следствие, донесено вторично с подтверждением прежних заключений, велено судить его дворянству. Собрались кучи людей и приговорили его к лишению чинов и дворянства как тирана. Государь смягчил приговор и рассудил 3àKAio4HTb его в монастырь. Имение отдано в управление, миновав законную опеку, его сестре, а ему определено получать из своих доходов по полтине в сутки. Вот все, что было мне известно на первый случай, но как в указе на мое имя ничего не было сказано о его переписке, то я спросил министра юстиции (тогда был Державин), должен ли я ему дать на нее позволение, и он, с высочайшего повеления, препровождая все об нем дело, отвечал мне, что я из него сам увижу причину его заключения и найду, что оно не такого рода, чтоб требовать запрещения на переписку, лишь бы (таковы были его собственные выражения) видел я все к нему и от него писанные письма. Таким образом, рассмотрев небольшую тетрадку, называемую делом Побединского, я удостоверился, что он более был жертва врагов своих, нежели злоумышленный преступник, каковым его представить хотелось. Да и когда бы подлинно взводимые на него жестокости были доказаны, для чего не подвергнуть его обыкновенному суду уголовному? Что за новизна вовсе бесполезная судить человека голосами дворянскими, кои редко или, скажем правду, никогда не соображаются ни с чем, кроме случая и минутных побуждений? Ясно, что мера сия выдумана была для притеснения, ибо суд в трибуналах имеет обряд, закон, порядок, а суд в зале, набитой дворянами, есть шумный приговор, на страстях и бесчиниях основанный. Но сие не принадлежит к моему предмету, и если я позволил себе отступить от него, это из уважения к человечеству, которое всегда меня тронет, когда оно терпит насилии. Впрочем, удостоверясь, что Побединский более несчастлив, нежели злодей, я взял правилом снисходить его положению, старался облегчать оное, посещал его в монастыре и знаться с ним, несмотря на его заключение, почитал для себя не постыдным.
   Жена моя, желая во всех отношениях быть уважаема публикой, рассудила исполнить христианский долг в первый еще раз в Владимире. В Успеньев пост говела, и в соборе архиерей ее сам причащал. Между же тем сестра моя, бывшая в Москве с детьми моими для отдачи их в пансион, провела там день матушкиных именин и рождения большой сестры нашей14 и, возвратясь к нам к Успеньеву дню, приготовляла безвинно новое и совсем неприятное в семействе моем происшествие. Вице-губернатор, будучи, как описан в своем месте, совершенный невежа, и побужден женою своею, бешеной женщиной, приревновавшей его к сестре моей, из одного дурачества, чтоб убедить ее в своей преданности, не умел избрать другого средства, как в утренний визит из наружного почтения сестре моей в Успеньев день наговорить ей тьму грубостей, за которые отвечать вместо ее следовало мне. Это меня зажгло, как фитиль заряженную пушку. Загорелась между нами война, исчезла соблюдаемая политика. Мы друг друга с первого взора не полюбили, но видались из одной пристойности. Не оставалось возможности сохранять ее долее. Я призвал его к себе и при свидетелях, нарочно, чтоб он не мог отпереться, заплатил стократно все его грубости, сестре моей сказанные, и, выгнав его наконец, как нечистого духа, из кабинета, не велел пускать его в дом свой. Есть случаи, в которых благопристойность обращается в трусость и которые вынуждают к поступкам резким. Таков был для меня настоящий. Он начал неприятные последствия по службе, но которые непродолжительны были, а до тех пор, хотя несносно было мне с ним встретиться в публике, по крайней мере я избегал свидания с ним дома, и ничто не препятствовало вкушать в нем благословенную тишину. Публика занялась этим жарко, болтала несколько ден по-своему и, как обыкновенно везде, скоро забыла и действие, и действующие лица. Обыкновенное повальное производство по губернии заняло каждого самим собою. После трехлетней службы в одном чине всякий служитель имел право на повышение. Первое мое о таковых представление с прошедшего октября месяца ныне только выпущено было из Сената, и я в первый раз еще пользовался удовольствием весьма сладким быть виновником общей радости многих. Жаль, что при сих производствах чаще действовало снисхождение, нежели правильное внимание к заслугам, но как всегда быть только справедливу и никогда благосклонну? Обидно с трудами остаться назади у ленивых, не спорю, но между десяти рачителей своего дела увидеть одного счастливого тунеядца извинительно и не так прискорбно.
   Сестра моя большая, платя меньшой ее посещении, приехала к нам к ее именинам15 и привезла с собой дочь нашу Антонину. Это подало повод к осенним праздникам. Тот же иностранец, который ехавши к Макарью пускал шар здесь на воздухе, возвращаясь в Москву, просил дозволения возобновить тот же опыт. Для чего нет, думал я, и назначил 5 сентября, день придворный и в старину знаменитый в России16. Но едва не подвергся я неприятностям от неудачи нашего штукаря. Жена моя не могла по слабости здоровья выходить осенью на воздух, надобно было шар пустить под окошками городского дома на улице. Он был начинен ракеточками и освещен снаружи. Дождались сумерек. Весь народ на дворе, гости толпятся в зале. Полетел шар, но, взяв направление вбок, расклеился в воздухе, загорелся в нем и упал в огне на мостовую. Предварительно приготовлены были трубы и разные орудии полицейские. Все кончилось одним шумом и мгновенным испугом женщин. Бал скоро привел все в порядок, чернь зазевалась на плошки, и из довольно опасного приключения за час прежде родилось общее посмешище. Все над итальянцем хохотали и над его неудачею. Злодеи мои шипели и выводили во вред мне разные заключении, которым я, в мою очередь, смеялся от чистого сердца, и никто о сей ничтожной тревоге далее Владимира не говорил ни слова, хотя многие, думаю, с первой почтой писали, что уже и загорелся город в разных местах вдруг. Я себя не правлю: неосторожность открытая. Но как не потешить жену, которая мила? Вот все мое извинение. Слава Богу, что и его не нужно было. Скоро после того сестра с дочерью возвратились в столицу, а я поехал по городам давать уроки.
   Без меня занемогла Ольга Абрамовна горячкой. Пристрастие мое к ней сделало из этого домашнее приключение, но врачи приложили труды свои, и я, воротясь домой, подарен был ее выздоровлением. Можно бы это и не вносить в Историю мою, но никакого случая не оставляю для того, чтоб по окончании каждого года удобнее сделать сравнительную таблицу часов веселых и неприятных.
   Осенью вышел указ о разных утвержденных городах в России, в том числе, по представлению моему, восстановлены в свои права упраздненные города Ковров, Александров и Судогда. Описание их помещено в общем всей губернии. Успех в этом принес мне тем более удовольствия, что я почти терял в нем надежду. При самом еще начале настоящего царствования предместник мой спрошен был, какие города нужно в губернии возобновить? Рунич, по соображениям ли каким, мне неизвестным, или, что и мне вероятнейшим кажется, из особливой преданности к благодетелю своему Павлу Первому, не желая отменять того, что им было сделано, ответствовал, что в Владимирской губернии достаточно тех десяти городов, кои ее тогда составляли. Дело казалось конченным. По приезде моем в губернию, осмотрев ее удобности и пространство и намерясь отнять у земской полиции всякую отговорку в неисправности, которая по расстояниям некоторых уездов могла бы быть и справедлива, решился из четырех упраздненных городов ходатайствовать о восстановлении трех и представлении мои основал на следующих причинах. Александров, по монастырю своему занимая место в летописях наших, заслуживал остаться городом в память тех событий, кои со времени царя Ивана Васильевича до самых поздних наших государей делали его известным в России. Ковров, доставляя местоположением своим и пристанью на Клязьме значительные торговые выгоды жителям, не несправедливо был назван городом прежде и мог титло сие сохранить навсегда. Судогда, хотя сама по себе ничего не значит и посрамляет даже название города, но уезд требовал прежних границ своих, потому что, смешавшись с Муромским, Владимирским и Меленковским, он увеличил число жителей в них, растянув пути сообщения под надзорами тех исправников, так что не могли они с требуемой от них деятельностию исправлять должности своей. Прежде чем взыскивать на подчиненном, надобно дать ему средства быть исправным, отнявши способы, подвергать ответственности не есть служба, а тирания. С этой точки глядя на все чины под собою, я отважился послать возражении на прежний рапорт моего предместника и столько был счастлив, что выиграл поверхность, которая льстила меня с двух сторон. Во-первых, приятно трудиться с успехом, во-вторых, я приобретал случай поместить к должностям в сих новых городах человек до сорока чиновников, кои из праздной жизни возвращались к трудам полезным и стяжанием жалованья могли улучшить свое положение. Сколько люди ни дурны, сколько они ни неблагодарны, есть что-то внутри человека, побуждающее его благотворить ближнему в разных видах, под разными предлогами.
   Тогда же, и по моему же представлению, определен в Шую городничим исправник тамошний17, не служивший в военной службе. О сем упоминаю для того, что принято было за правило городнические места давать чинам военным18, и сие отступление от оного несло с собою новое и сильное доказательство благоволения ко мне моего начальника графа Кочубея, который, уважа, мое представление утвердил, несмотря на многих, с предстательством искавших того места. Граф любил ценить представлении своих подчиненных и ставить их выше сторонних ходатайств. Новый городничий оправдал тотчас мою доверенность: сделав в городе поиск над делателями ассигнаций, представил мне шайку новых преступников, коих закон отправил скоро на сибирский воздух. Другой опыт, ясно показывающий, что я сему злодеянию не потворствовал.
   Между тем загорелась яркая и соблазнительная пря между вице-губернатором и членами Казенной палаты. Они подавали голоса, а тот посылал на них протесты. Подлость его доходила до того, что он беспокоил лучшего из сотоварищей своих по палате мелкими придирками, записывая час прихода и отсутствия за город на сутки без спроса. Как ни старался я устраняться от последствий, которые необходимо подобные несогласии влекут в дело самой службы, однако должен был за иных вступаться, вице-губернатора обвинять и тем вяще вооружать его против себя. Сие побудило его проситься в отпуск, и он отпущен был на два месяца в Петербург. Там хотелось ему оболгать всех заочно и окружиться людьми себе подобными.
   Готовясь к зиме, мы помышляли и о театре. Уже был он построен, и собирались твердить роли, сама жена была в числе актрис, как известие о кончине великой княгини Елены Павловны19 остановило наши увеселении на время, для траура назначенное. Но в ноябре первое зрелище в нашем благородном обществе состоялось и принесло как нам, так и зрителям большое удовольствие. В провинции театры редки, и каждый наслаждался им с совершенною охотою, тем более что он не стоил никому ничего, а, соединяя множество лиц в одно общество, служил поводом к балам и разным играм весьма не неприятным во всяком возрасте и состоянии. В то же время старший сын мой Павел, обучась изрядно разным предметам в Университетском пансионе, произведен был студентом. Он был действительно прилежен к ученью и хотя не имел от природы острого ума, но одарен был хорошим понятием, смыслом и памятью, выучивая что-нибудь, не забывал; обещал нрав скромный и покорный, словом, был мальчик с добрыми моральными свойствами. Чин студента отворял ему двери в гражданскую службу, к которой я его и готовил. Он уже избегал необходимости быть в нижних солдатских степенях. Университеты пожалованы были разными преимуществами, из коих главное состояло в том, что студент вступал в службу с чином офицерским.
   В бытность мою в Пензе знал я одного помещика слепого или кривого, г. Литвинова. Меньшой сын его, служа со мной в гвардии, был убит в Шведскую войну ядром20, а большой его брат тогда и после со мной нигде не встречался. Ныне, проезжая через Владимир, чтоб увидеться с отцом, и будучи уже статским советником при министерстве внутренних дел, явился ко мне с письмом от графа Кочубея, в котором он, под видом путешественника рекомендуя его, поручал мне показать ему все заведении приказа и тем удовлетворить его любопытству. Мы с ним, как говорят, по старым памятям скоро ознакомились. Он осмотрел не одни филантропические заведении, но посетил острог, ходил по присутственным местам, заглядывал в разные магазины, и мне нетрудно было приметить, что он потихоньку ревизует меня в моем деле21. Сколь ни нежно было его обращение со мною и сколь ни осторожно скрыл граф Кочубей свое намерение, однако оно меня тронуло. Мне больно было видеть, что я в такое короткое время как бы худой приказчик подпадал осмотру от чиновника моложе меня во всех отношениях, однако учтивость его собственная и благосклонность графа Кочубея ко мне, никогда не изменявшаяся, заставили меня без огорчения пропустить такую новость противу себя по службе. Я никогда не любил потаенных за собою присмотров не для того, чтоб боялся быть пойман в уважительных беспорядках, стоющих шуму и замечаний гласных, но они мне всегда казались самым мелким средством в хорошем управлении. Впрочем, к чести графа Кочубея скажу, что во все время его начальства, кроме г. Литвинова, никто за мной исподтишка присматривать не наряжался, и я гордился этим, как явным знаком доверия и хорошего расположения к моему поведению. Думал ли я, когда будучи уже вице-губернатором и заезжал на пути в казенный завод к доброму старику Литвинову, который с большой тростью в сертуке выходил ко мне навстречу, что сын его, обучавшийся тогда еще грамоте, будет по времени ценить мои распоряжении по службе и смотреть за мною. Но в России ни чины, ни ленты, ни заслуги не ставят щита против подозрений, и несправедливость достигает везде. Чтоб усладить это минутное неудовольствие, получил я от министра финансов и от графа Кочубея взаимное благодарение с похвалою за успешное взыскание доходов казенных, или недоимок. Заслуга не важная и малого требующая труда. Я никогда не любил увеличивать своих попечений, когда сам видел, что дело по натуре своей легко исполнено быть может. Какая мудрость в Владимирской губернии получить с крестьян весь оброк в свое время? Они богаты, и денег у них всегда много. При малейшем досмотре за земскою полициею недоимки быть не может. Напротив, в хлебных губерниях ни самый деятельный губернатор в том же предмете не успеет, потому что у мужика зерна много, а денег ни полушки. Но кто на это смотрит? В России хвалят и бранят по капризу.
   В ноябре указ вышел о наборе по два человека рекрут с пятисот душ, и придумано было прием производить по уездным городам, так, чтоб губернатор, вице-губернатор и губернский предводитель разделили между собою всю губернию. Способ сей был нов, гораздо прежде спрошены были мнении всех начальников губерний на сию новость. Я в представлении моем изъяснял невыгоды таких разъездов, но думать должно, что, по собрании всех наших отношений, желание ввести сию новизну получило поверхность над затруднениями, и велено было набор делать по городам. С одной стороны, многие находили свою пользу, потому что ближе возили людей на смотр и менее несли расходов, но с другой, кратковременное пребывание каждого чиновника в одном городе отнимало у помещика возможность так уладить свои распоряжения домашние, чтоб изворотиться поставкою в две недели, и оттого некоторые, пропуская набор в своем уезде, привозили людей в губернский город, где и после 1-го генваря были они принимаемы, но уже в виде недоимочных и, следовательно, с узаконенным штрафом, чем самые пользы и невыгоды сравнивались. Я на свою часть взял кроме губернского города три уездных: Шую, Суждаль и Юрьев как самые ближайшие, дабы бумаги по общему управлению доходить ко мне и от меня могли скорее. Вице-губернатор и губернский предводитель поделили между собою как хотели и остальные шесть городов, и первый из них отложил до будущего года поездку свою в Петербург по данному отпуску. Я, открывши набор в Владимире, отправился в путь после первого домашнего театра, который снова на всю мою отлучку закрылся, и поехал в Шую. Там проживши десять дней, наслаждался разными вечерними пиршествами. До заката солнца делал государево дело у набора, вечер занимался делами письменными, а около ночи выезжал на вечеринки, где сиживал часто и поневоле, из одной пристойности, поздно за полночь. В этом городе имел я случай познакомиться с госпожою Пожарскою, недавно овдовевшей. Она по себе была Безобразова, воспитана в монастыре, одного выпуска с моею женою, женщина не первой молодости, но пригожая и любезная дама. У нее было трое маленьких детей. Она, недавно поселясь в своей деревне, где и муж ее за год перед сим скончался, и точно в день моих именин, 8-го мая, выезжала во все городские дома и на всех собраниях была одна предметом моих исканий. Муж ее служил в провиантском штате и умер со славой прекраснейшего мужчины, в доказательство чего уверяла даже молва народная, что он когда-то готовился, но без удачи, к занятию места так называемого фаворита или случайного человека. Госпожа Пожарская меня с первого взгляду пленила своим приятным обращением. Читателю это не в диковинку в моей Истории, но я с такою подробностию в речь об ней вступил для того, что судьба судила ей по времени важную в участи моей играть ролю.
   Я от натуры был влюбчив, первые мои приступы были жарки, но честь, долгая и беспредельная любовь к обязанностям не допускала меня ни с кем забываться. С трудом вырвался я тогда из Шуи, поехал по другим городам -- везде и со всеми казалось скучно. Дело естественное. Из всякого города заезжал по близости в губернский и всегда находил дома истинное спокойствие. Евгения моя одна прямо владела моим сердцем, влюблялся я во многих -- любил прямо ее одну. Вот и ключ загадки моего с женщинами поведения. Во время моих отлучек князь Куракин возвращался через Владимир из своих деревень в столицу, но вместо меня угощаем был теперь женой моею. Проживши в ином городе больше, в ином меньше времени, наконец, отделавшись во всех трех по делам службы, воротился совсем домой пред святками и дожил год настоящий в своем семействе.
   Московский дом наш имел свои в этом годе неудачи. Матушке угодно было для приращения доходов своих снять уезд Богородский с городом на откуп, но скоро убыток, хлопоты и совершенная дела того расстройка в руках ее показали, что подобные предприятии совсем не женское дело. Престарелые лета ее не допускали многое своими глазами видеть, поверенные плутовали и наживались. Матушка входила в долг и, по счастью, рано удостоверившись в бесполезности своего намерения, отступила от оного не без значительного урона, с которым сдать она принуждена была откуп другому и кончить все по части сей расчеты. Узнав о сем и подробностях этого случая, я не мог принять его равнодушно и сколько жалел о беспокойстве матушкином, столько и о долгах, коими обременилось оттого небогатое наше состояние. Но когда Бог не совсем тварь свою оставляет, тогда найдутся и между добрыми людьми благодетели. Сестра двоюродная матери моей княгиня Голицына вспомоществовала ей ссудою нескольких тысяч, и по времени заем сей обратился в подарок, который изгладил все последствии несчастного сего предприятия и сделал их для дома совсем нечувствительными.
   Еще представляется на память в конце сего года опыт счастия моего в связях сердечных. Если я имел в жизни моей многих сильных завистников в своем поле, которые беспрестанно искали мне преграждать пути к высшим степеням, по крайней мере, сие вознаграждалось искренностию в приязни от тех женщин, к коим я по временам привязывался. Княжна Варвара Петровна Волконская, ставя себя выше моих непостоянств, которые она не могла не угадывать при всем старании моем скрывать их, обратила все свое внимание на то, чтоб услугами, прямо от сердца происходящими, приобресть вечное право на признательность мою и уважение. Люди не могут быть всегда любезны, но от них зависит принудить к почтению себя себе подобных. Так и княжна Волконская, посредством княгини Пр<озоровской>22, своей родственницы и ближайшей ко двору особы, выпросила меньшому сыну моему Алексаше пажеский чин. Мы нечаянно получили ему пашпорт впредь до окончания наук. Таким образом, он мог жить при нас и уже числился в службе. Неожиданный сей случай обрадовал чрезвычайно и жену, и меня. Как часто мы радуемся и сетуем, не зная сами, о чем! Глядим на происшествии в настоящем их виде, будущих его отношений не знаем, плачем или смеемся, а время, распустя широкие свои крылья, летит и, увлекая нас с собою из последствия в другое, удостоверяет нас поздними опытами, что все на свете суета! Не бросая взора нашего отсюда далее, порадуемся покамест приятному событию. Новому нашему пажу сшили мундир в Москве, и к святкам он и брат его Павел к нам приехали на свободное от классов время поиграть, порезвиться и нас потешить. Приехали также посетить нас шурин мой и Полчанинов из Нижнего. Завелись забавы, святочные игры, театр, как начало всех наших удовольствий, и мы полным смехом до последней минуты года смеялись, не чувствуя, что Бог приготовлял дому моему гибельное горе и что близок был предел счастливых дней моих.
   

1804

   Во все сорок лет жизни моей История моя не приводит мне на память года ужаснее настоящего. Многим подвержен я был, как и видно, по временам огорчениям, но никогда еще не отяготилась на мне так, как ныне, рука Божия1. Небо приготовляло сердцу моему чувствительнейшую потерю, которую хотя человек не токмо переживает, следовательно, сносит, даже иногда как бы и забывает, но возвратить ее ни самая чудотворная десница Вышнего не может. Тяжело описывать болезни душевные! Простые событии жизни человеческой текут у писателя свободно, но историк собственного своего сердца часто останавливается, перо его долго тянет каждую строку, так буду я действовать своим в теперешнем упражнении. Вступим в плачевное поприще 1804 года.
   Зима была веселая. Каждый день оканчивался забавами или публичными, или по домам. Общее согласие придавало им цены. Ничего ему не препятствовало, ибо вице-губернатор, воспользовавшись отпуском своим тотчас в начале года, поехал в Петербург. Жена моя, обнадеясь чрезмерно на свои силы и относя подкрепление их действию климата и возвышенной тарелке города, нарушила правила привычки своей и из строгого уединения явилась на всех балах, посещала маскарады и любила удивлять с публикой вместе меня нечаянным своим туда приездом под нарядом вымышленным, в котором никто ее не умел отгадывать. Более всего занималась домашним театром и с превосходным искусством развернула в последний раз старые свои в сем роде даровании в роле Амалии в "Сыне любви"2. Словом, она спешила жить. Все ей рукоплескало. Все ею восхищалось. Совместницы ее крылись в тени, и ничто не оспоривало ей постоянной победы над моим сердцем. Так прошел генварь и часть февраля. Но среди сих увеселений, не умея еще предчувствовать ожидающей меня напасти, самолюбие мое встревожено было сведением, что некоторые губернаторы получили в знак монаршей к ним милости прибавочные столовые деньги. Если бы те только удостоились сего преимущества, кои были меня старее годами службы, я бы остался покоен, но, в числе отличенных от прочих находя Хованского, я не мог сохранить философического равнодушия и возобновил к министру настоятельные просьбы о повышении меня чином, которого за всеми обещаниями двора я еще не получил. Я не искал никогда наград ранее других и ожидал их терпеливо, но отставать от сверстников своих и даже людей себя моложе почитал излишним смиренномудрием. Философия хороша в уединении, когда человек уже без зубов. Христианское смирение превосходно в обителях, но в службе животворная стихия человека -- честь, и все, что ее трогает, неприятно. Я пожертвую другу, приятелю достатком, судьбой, самой жизнию, но нет такой связи в привычках наших моральных, для которой пренебрег бы я цену заслуг моих по службе. Во ожидании успехов моего письма, занимался я в городе выборами судей в три восстановленные уезда. Все тамошние дворяне съехались. Обряд выбора исполнился в строгой точности, и судьи разъехались по своим местам. Хотя зимние поездки не очень меня забавляли, однако я счел приличным отправить при себе торжество открытия упраздненных городов и сам был в Судогде и Коврове. Александров по отдалению своему поручил я открыть председателю Уголовной палаты г. Х<омякову>. Тщеславный сей человек, обрадовавшись назначению себя, с удовольствием проскакал верст триста для того, чтоб лишний молебен с многолетием отслушать в жизни, а я то же дело исправил в ближайших городах. Там святили воду, носили иконы, читали в избах, судами названных, прекраснейшее предисловие Учреждений о губернии и начали православных после того судить да рядить.
   Удовлетворилось наконец сильное желание мое, и, будучи в Коврове, получил я 7 февраля известие, что я пожалован в тайные советники. Матушка прислала с сим известием нарочного к жене, а жена поспешила о том уведомить меня. Откровенно скажу, что в первую минуту я с малодушием обрадовался моему повышению. Чем упорнее я просил об нем, чем несправедливее лишался, тем приятнее становилось мне мое приобретение и тем ценнее, что чин сей редко и с большим трудом кому-либо жаловался. Но после первых движений радости какое-то глубокое уныние омрачило мою душу. Я давно питал суеверную мысль (кто естество случаев постигнет?), что в жизни моей каждая сильная радость предварять должна была сильную печаль. Постоянная мысль о том тревожила воображение мое всечасно. Я не видал еще начал готовящегося мне зла, но, как бы предчувствуя его, тосковал уже, и скрытая сия тоска поколебала физические мои силы. Я почувствовал нервические припадки, расстройку в животном механизме: то содрогался, то с умилением плакал и в бесполезных советах с нашими врачами искал лекарств от душевных тревог, которых никто излечить не может. Пока в разъездах я так мыслил и чувствовал, жена моя в Владимире разнемогалась простудой, и я, воротясь домой, нашел ее уже нездоровой. Однако это не мешало ей разделить радости своей со мной. Общие поздравления, льстивые приветствии чиновников рассеяли на короткое время мои черные мысли, и 21-го числа я в Инвалидном доме, воздав хвалу Богу, прочел вслух всего народа на новый чин мой установленную присягу. Указ о пожаловании меня получен был 18-го числа февраля, а состоялся он генваря 30-го. В другое время театры, балы и разные домашние забавы сопровождали бы тщеславную мою радость, но ныне все поражено было около меня, и сам я ничего веселого не мог вымыслить по причине худого состояния жены моей, в которой все признаки болезни ее ничего не предвещали хорошего. По получении указа я принес благодарность графу Кочубею за его о мне благосклонное ходатайство и вместе с тем, писавши к господину Сперанскому, первому под ним письмоводителю, просил и того, и другого доставить мне отпуск на двадцать девять дней в Москву. Я хотел только повидаться с матушкой и порадовать ее своим повышением, но после увидят, что сей отпуск послужил на другое употребление, и, по несчастию, весьма кстати приготовлен мною был без всякого умысла к обстоятельствам грядущим.
   17 февраля возобновилось у жены харканье крови. Она почувствовала, что приближается ее кончина, но до самой последней минуты старалась скрыть от меня свою опасность. Более всего поражала ее нечаянность случая. С самого приезда в Владимир не быв подвержена сему припадку и укрепясь в силах, думала она, что поправилось ее легкое. Ошибка сей надежды ее сильно тронула. "Нет ничего, -- сказала она, -- мучительнее, как терять обольщение". Все остальное время страдальческой жизни своей провела она в посильных упражнениях: читала, писывала и механическими занималася работами. Сколько я ни обманывал себя чаянием, что, подобно прежним ее опасным болезням, пройдет и эта, но часто, часто приходили такие минуты, в кои неизреченная тоска съедала мою душу. Еженедельно почти посылал я нарочных в Москву советоваться с докторами Фрезом и Политковским. Здешний врач посылывал им описание ее состояния и получал от них иногда рецепты, иногда простые наставлении, из коих легко можно было догадываться, что приближался час для меня ужасный. Около того времени все дети мои, кроме Вареньки, в доме нашем соединились, ибо встретился хороший иностранец Крейц за сходную цену. Я его принял и поручил ему обучение моих малюток. Таким образом старшие сыновья и вышли из Университетского пансиона. Это облегчило несколько сердечные мои заботы, и я весь занят был одной Евгенией.
   Масленица была скучна и для города вообще. В доме нашем веселости исчезали. Вся публика предвидела глубокий его траур. Многие жители поскакали прогонять скуку в Москву. Город, против обыкновенного, стал пуст. В самое это время явился к нам из Москвы князь Юрий Владимирович Долгоруков на всю первую неделю поста3. Причина его приезда была болезнь жены моей. Он узнал от доктора своего Фреза, что жена около марта месяца, по всем вероятностям, скончает жизнь свою, и, полагая случиться этому на днях, приехал навестить меня, укрепить в подвиге терпенья и при несчастии решительном устроить мое семейство. Вот вина его приезда неожиданного в нашу сторону. Он скрыл ее под предлогом тем, что желал будто бы лично быть при торгах в Губернском правлении на продажу имения, ему полезного, которая назначена была на первой неделе поста, и между тем, живучи на квартере в губернском городе, он рассудил отговеть у нас, а вместе с ним и я долг сей исполнил.
   Посещение княжее утешительно было для больной. Какое приятное доказательство прямого участия! Какая черта нежная благотворительного сердца! Вот как поступает вельможа благодетель! Перенимайте внимание такое, сибариты света, гордящиеся нередко самыми бедными услугами вашими. Вы все делаете из одного шуму славы, вам не принадлежащей. Живите больше по сердцу, нежели по расчету, и тогда вас боготворить будут ваши клиенты. По прошествии первой недели поста князь Юрий Владимирович, осыпав нас ласками и простясь навсегда с моей подругой, возвратился к своему семейству.
   Жена моя, Hé тая, как видели выше, от одной себя своего положения, истощала последние свои силы в пользу детей своих и, описывая угрожающую ей опасность в письме к императрице вдовствующей в надежде тронуть ее своим болезненным состоянием, просила наградить дочь нашу княжну Марью фрейлинским достоинством. Письмо сие, слогом сильным и с сердечным жаром написанное, препроводил я через Ливеншу в свое назначение, но оно не произвело никакого успеха, нижё коснулось сердца монархини, удовлетворяющей одним видам политики в самых даже благотворениях своих. Не должно ошибаться и в самой добродетели. Не всегда она прямые свои признаки кажет. Есть люди, кои делают доброе другим для наслаждения своего собственного сердца, другие делают его тогда, когда оно обращается им в честь, и тем, кои могут молвой своей их возвысить в народе. Одних поддерживает человеколюбие, прочих гордость. Из сего последнего источника влеклись благодеянии монархини, и потому дочь наша не получила желаемого умирающей ее матерью. О, сердце медное! Душа, северным льдинам подобная! Чем ты оправдаешься на суде немздоприимном в равнодушии толико жестоком к питомице твоей несчастной? Но в первый ли раз пишу я здесь о такой убивственной холодности? Сколько опытов ее читатель мой пробежал в годах, предшествовавших настоящему? Если жена моя, следуя некоторому простительному тщеславию, и решилась писать о сем предмете к государыне, она не столько уверена была в благонадежности успеха, чтоб сильно неудачей огорчиться. Больно было ей, конечно, не иметь даже ответа на письмо свое, но она великодушно перенесла сие новое и последнее от двора личное ей оскорбление. Впрочем, поступок ее происходил от горячего желания устроить судьбу старшей дочери нашей и оставить ей по себе значительный степень в образованном свете по общему мнению. Тогда как она заботилась о жребии дочери, я писал к графу Кочубею и просил позволения записать сына своего старшего в службу с причислением его для навыка в делах к своему стату. Для молодых людей благородного происхождения введен был в обычай чин коллегии юнкера4. Еще дворяне с трудом привыкали вместо чинов гвардии офицеров, кои так дешево при Екатерине раздавались в знатные фамилии, определяться в коллежские регистраторы. Павел, покойный в могиле, но беспокойный в животе своем, истребляя под видом ненависти к злоупотреблению и самое снисхождение к заслугам, ввел в порядок без разбора всех, не служащих капралами, фельдфебелями и прочими низкими чинами в войсках, вписывать в гражданское сословие званием приказнослужительских, а дабы для высших дворянских домов смягчить сей суровый закон, учреждены были коллегии юнкеры, из коих жаловали прямо в титулярные советники. Хотя все эти оттенки слабее и ничтожнее были последнего чина в прежней гвардии, однако из худого казалось это лучшим, да еще и тут нужно было теплое иметь прибежище к особам, значущим у двора и доверенным. Сего-то преимущества и я просил для сына своего, но в свое время увидят, что я ничего приятного не получил без сугубых настояний.
   Мрачная погода, продолжительное и суровое ненастье, туманы, вьюги делали весну настоящего года самой скверной, и жена час от часу приходила в вящее расслабление. Истощились очевидно жизненные в ней соки, редкий день проходил без потери крови горлом. Все медицинские средства теряли свою пользу. Везде казалось ей душно и тесно, беспрестанно просилась на воздух, но нельзя было даже и отдушин надворных открывать, дабы не усиливать простуды. Пропадал аппетит, притуплялись чувства. Одно еще чтение ее занимало, и в последних днях жизни своей она заставляла читать "Тысячу и одну ночь" по-французски. Вслушивалась в десятое слово, потому что мало-помалу изменял ей слух, и до того под конец она стала слаба, что нельзя было иначе с ней говорить, как с напряжением голоса. Лишение сего чувства прекратило беседы между нами. Не все я мог ей сказать так, чтоб никто, кроме ее, не слыхал. Сия предварительная преграда обыкновенной нашей взаимности в разговоре готовила меня к потере друга искреннего и единственного в Евгении. Я видел еще ее, сидел с нею, но уже мысли наши не смешивались вместе, и в сем толико нежном, толико драгоценном в супружестве отношении Евгении для меня не было уже на свете. Известно, что в подобных болезнях, когда грудь и легкое преимущественно страждут, люди умирают почти вдруг, сохраняя до последнего вздоха самую свежую память. Здесь, напротив, жена моя от чрезмерной слабости часто забывалась и без сна бредила до того, что надобно было затворять к ней двери и оставлять ее одну, ибо она по получасу без умолку говорила, требовала ответов на нескладные свои мечты, и от насильственного такого труда грудь приходила в пущее утомление. Что мне оставалось делать, глядя на такое плачевное разрушение всего ее состава? Я терзался, плакал, унывал до отчаяния и все то принужден был, однако, скрывать от глаз ее. Когда она приходила в себя и при ясной минуте солнца чувствовала несколько себя свежее, она любила поиграть минут пять в билиард и от такого маленького упражнения уставала, как бы от тягчайших трудов. Занята была беспрестанно в мыслях мной и старшей дочерью и, когда бредила наяву, то всегда твердила о том, что я на днях получу ленту, а Маша вензель. Хотелось ей исполнить христианский долг, исповедаться и причаститься, но, боясь, чтоб действие такое меня не испугало, она с свойственным ей благоразумием уверила всех, что ей хочется говеть установленным порядком. Целую неделю поста отправлялась в комнатах ее служба, не могла она только быть в церкве у обедни. В субботу Лазареву 16 апреля священник, духовник наш, отслужа ее, приходил в спальну к больной с потиром и тут причастил ее. Она, одевшись нарядным образом, как бы в день торжества, ожидала святые дары с христианским духом и верою. При виде их встала и, стоя на ногах, прочла сама все положенные молитвы. В толь трогательные минуты, когда вера, одно сие превосходное чувство, одушевляло ее и наполняло ее сердце, я, скрываясь в другой комнате, цепенел, падал пред образом Божьим, не видя ни неба над собой, ни земли под ногами своими. Ужасно терять то, что мило! Нет казни жесточей в тленном нашем мире! После причастья она была тиха, спокойна. Казалось, ничто ее не волнует, и мысль о смерти будто бы даже весьма далеко отстояла от ее рассудка. Так подкрепляет нас Всесильный, когда требует природа от нас последней дани своей. Все ожидали, что со вскрытием рек кончится жизнь ее, но когда прошла Клязьма, и жена в одном и том же положении осталась, луч надежды ободрил меня. Я думал, что царь небесный остановил еще на время столь близко нанесенный удар. Увы! Промысл Божий только медлил, но не отменял приговора своего. Время не менялось, воздух был сыр, холоден, губителен для слабых. Самому мне потребно было развлечение для сохранения не столько сил телесных, как целости умственных способностей. От природы наклонен будучи к ипохондрии, я мог впасть в самый крайний ее степень, смотря беспрестанно на страдальчество жены моей. Мне советовали съездить куда-нибудь. Сама жена, деля нежную душу свою между мной и собою, убеждала меня пошататься на других местах, озаботиться иными предметами, но чем мог я заняться, видя жену страждущу, кроме ее болезни? Везде за мной шла тень ее, и страх сопровождал меня на каждом шаге. Однако поехал в конце апреля по городам с намерением возвратиться домой через неделю и посетил некоторые ближайшие уезды. Святую неделю провел в слезах и унынии жестоком дома5. Евгении хотелось непременно, как и в прежние годы, слушать позднюю заутреню в покоях. Она во все время отправления ее сидела, забывалась часто и говорила в бреду. В последний раз тогда мы с ней во имя воскресшего Христа облобызались. Она улыбнулась, прижала меня к сердцу и тотчас забылась. В груди моей, в этой груди, которой физическую крепость стократ тогда желал вместо себя Евгении, спирались бесчисленные вздохи. Поцелуй ее глубоко отозвался в сердце моем, и минута забвения ее была для слез моих минута свободы. Я заплакал... Бог один, оставшись между нами в покое, ибо священник с иконами проходил сквозь все прочие, Бог видел, как сильно чувствовал я тогда крепкую его руку.
   Объезд мой был для службы бесполезен. Мог ли я ею заняться? Везде, казалось мне, ждет меня нарочный с последним известием о жене моей. На всех лицах, думал я, изображается пагубная для меня тайна, что нет ее более на свете. Так провел я дней с десять вне дома и воротился к умирающей подруге. Без меня, как и при мне, оставалась она на руках Александры Абрамовны Веберовой, которой одной сама она доверяла все о себе попечении. Она от нее не отходила, подавала ей лекарства, хранила ее ключи, кормила ее, заботилась о довольстве и возможном спокойстве во всяком смысле, и никто не был, кроме ее, столь близким свидетелем мужественной кончины Евгении. Сестра моя делила с ней труды ее и заботы. Упомяну здесь о случае, доказывающем, сколько жена моя отвращалась от Москвы, от предчувствия ли, что в ней лягут кости ее, или от иных причин, но когда я, видя ее опасну в жизни и не полагая надежды в искусстве наших врачей, советовал ехать в Москву, отзыв ее был решителен и резок: "Когда бы, -- сказала она, -- я знала, что в Москве меня точно вылечат, и тогда лучше соглашусь умереть здесь, нежели ехать туда". Можно ли сильнее не любить какого-либо края? По свойству, по уму, по дарованиям этой беспримерной женщины, скажем откровенно и без ошибки, что судьба должна была основать жилище ее не в провинциях, а при дворе, к которому призывали ее самые редкие моральные качества и познании. Но душе ее предоставлено было от небес пройтить всеми угнетениями жизни человеческой, и жизни самой незавидной, чтоб в незазорной чистоте чувств услышать безропотно, так, как она, глас Божий, призвавший ее к вечному блаженству.
   При всей слабости, главный предмет ее заботы был успокоивать меня и удалять от сердца моего мучительные тревоги. На сей конец 8-го мая, день моих именин, она потребовала, чтоб был прием всем, как и ежегодно. С принуждением последних сил своих она нарядилась и вышла в собрание. Я был болен сам и едва таскал ноги. После обеда она даже занялась картами, и хотя во время игры иногда забывалась, но по окончании ее порядочно со всеми разочлась и во весь день, к общему удивлению, соблюла с каждым лицом все приятности гостеприимства. В последний раз публика владимирская испытала в тот день беспримерное ее с собою обращение. 10-го числа она настоятельно хотела, чтоб я с ней отужинал; разделила со мною цыпленка, глядела мне долго в глаза, испытывала мысли мои молча и, казалось, отгадывала в чертах моих положение души моей. Едва доставало сил во мне притворяться глаз на глаз с нею. Она обыкновенно уже сыпала худо и мало, и все сидя, потому что кровь часто приступала к легкому. Вставала или пробуждалась часа в четыре и тотчас пила чай. Вот как начинался каждый день ее, и все они уже давно были для нее мучительны. Я всегда спал на полу подле дивана, на котором она изнемогала. Какой сон! Всякий кашель ее будил меня в трепете. В несчастную ночь на 12-е число, по неизъяснимому какому-то расположению слепого случая, вздумал я ночевать в другой комнате. Один бросился на пол и проспал до четырех часов утра. Вскочил, зашел к жене, нашел ее за чашкой чаю. Кашель ее почти уже не прерывался. Поглядел на нее, и только что прилег опять в той же горнице, где ночевал, как самым крепким сном уснул. Давно я не был так усыплен, как в эту несчастную ночь. Бог ли, или случай удаляли меня таким образом от зрелища, которого конечно бы не перенесла моя физика. Сообщу здесь странное приключение, оно вяжется с Историею моею очень тесно. В этот час крепкого сна я вижу вдруг около себя мрак повсеместный или как бы черный щит перед собою, на нем вижу вензель княжны Варвары Петровны Волконской, ничем не окруженный, кроме темноты ночи. Вздрогнувши, принимаю сновидение за предзнаменование ужасное. Вскочил, мятусь, бегу в исступлении к Евгении... Бессмертная душа ее уже с небес взирала на земное свое жилище и на друзей своих, от нее отлученных. Евгении не было уже в живых, и роковая минута ее свершилась. Уже меня в общую нашу спальну не пустили, и Александра Абрамовна первая, не сказав мне ничего на вопрос мой: "Какова жена?", источником слез отвечала довольно ясно, что нет для меня Евгении другой на свете. Пока я спал, как убитый, жена начинала издыхать. Александра Абрамовна, мама немка и няня были свидетелями ее кончины. В шестом часу утра сильное харканье крови возвестило последнее действие природы. Жена, не теряя памяти и тут, велела крепко перевязать себе руки, дабы остановить геморрагию6, но без четверти в шесть часов на руках сердобольной мамы немки, сидя в больших креслах, без стону испустила чистую душу свою в недра Отца светов, и смертию поистине праведнической прекратились дни ее. Так угодно было Богу лишить меня 12-го мая 1804 года жены, друга, подпоры, отрады в напастях, совета в искушении. Не скажу лишнего, когда изреку, что в ней лишился я души своей, ибо жизнь моя после нее была тоска беспрерывная, дом наш -- жилище гроба. Остались мне, как сыну персти, желании плоти в наследие, но с концом жизни Евгении прекратилась жизнь моя моральная. Я многие пренебрег отношении, удалился от общества и грубеть начал в диком невежестве, но Бог, чудодействуя в нас, чрез время возбудил меня от глубокого уныния и бездну зол моих умерил. Господи! Ты сильной от меня потребовал жертвы в день он! Тебе единому принес я ее в покорности чувств моих! Как Авраам нож взносил на сына своего, так я с бренным телом Евгении закалал перед Тобой на гробе ее душу мою! Ты возвратил Исаака отцу своему7, и я, веруя неложным Твоим обещаниям, чаю, что воскресишь ее со мною вместе в последний день.
   Обратимся к земному позорищу. Говорить ли мне здесь о первых движениях сердца моего, когда я узнал, что Евгения уже не дышит? Я не заплакал -- я онемел. Трепетали все члены мои, черты лица в беспрестанном были движении, глаза сверкали на всех, как углие огненное. Разум, в бешеном исступлении, изменяя естественному своему свойству, отвергал Божество и не способен был вмещать спасительных утешений религии. Сердце изливалось в речах нестройных и, подобно Иову на гноище, я клял день рождения моего8. Прижимая одних сирот своих к избитой груди моей, я ненавидел все, кроме их, в природе, все мне казались чужими. Долго теснились вздохи но внутренности сердца, и не было мгновения ни днем, ни ночью, в которое бы Евгения не представлялась очам моим, всегда обвороженным ею. Кого чтил я наравне с нею? Никого. Кого любил паче ее? Никого. Кому верил так, как ей? Никому. Я не мог оставаться без нее в пространном нашем доме. Я терял последние силы рассудка, глядя на все окружающие меня предметы, итак, решился, имея отпуск, уехать хоть на неделю в подмосковную. По непонятному какому-то в нынешнем годе капризу природы все непогоды весенние прекратились 12 мая. Минута смерти бедной жены моей казалась определительной минутой вёдра. Лишь только удалилась от нас блаженная душа ее, как взошла прекраснейшая и первая летняя заря на горизонт вещественного мира. Солнце в лучезарной своей порфире воспрянуло вдруг из темных облаков, его облегавших, и ударило блеском молнии во все стеклы нашего дома, но теплота его уже не согревала бездыханной Евгении. Тщетно с крайним нетерпением ожидала она ясных дней. Они присуждены были ей на небесах, а не в юдоли нашей, а мне красота натуры была в тягость. Она удвоивала муку мою. Правда, что весна -- тяжелое время для несчастных. 14-го, взявши с собою старшую дочь мою и Александру Абрамовну при ней, отправился я в Никольское. Александра Абрамовна, не покидавшая страждущей жены моей ни на минуту, беспрестанно говорила о ней со мною, занимала ею одною воображение, ум, сердце и все чувства. Я наслаждался этою беседою и иногда плакал, выл даже, как воют люди простые в бедах естественных. Так путешествовал я до места. В Никольском новые слезы, стенании и биение сердца; все растравляет обыкновенно свежую рану. Безделица дает рикошет и усиливает снова удар судьбы. Несчастное селение! Никогда я не ездил в него веселиться. Прежде, ныне и после всегда был за тем, чтоб тосковать, грустить, печалиться. Как скоро беда -- то я в Никольском! Есть, подлинно, и сам я в этом с опыта согласиться должен, есть места фатальные, в коих мы никакой отрады находить не умеем. Отчего? Не понимаю, но это так, -- неоспоримая истина! Если и суеверие, то весьма простительное, когда оно утверждается многими событиями сряду. Возвратимся мысленно в Владимир и посмотрим, что там происходит. Сестра моя, оставшись с детьми в доме, распоряжала церковною церемониею. 15-го числа, воскресный день и день особенного праздника в Владимире, потому что в Девичьем монастыре почивают мощи св. Авраамия, коему учреждено торжество в третье воскресенье после Святой, неделю расслабленного9, избран был для выноса тела в церковь. Несмотря на крестный ход, который обыкновенно отправляется в женский монастырь из собора, архиерей со всем духовенством сопровождал тело в летнюю церковь архиерейского дома, где оно и отпето с подобающею первой особе своего пола в городе честию. Прекраснейшая погода привлекла нарочитое стечение народа к городскому празднику, который соболезнованиями всей публики о смерти жены моей весьма был умален. Все ее чтили, отдавая должную справедливость редким ее качествам, все ее любили, воспоминая приветливость и ласковое обращение с каждым, и потому вся церковь наполнена была плачущими о ней, тем более что сокрушилась с нею пружина, с 1817 г. губернский секретарь, в 1817--1819 гг. чиновник Канцелярии Департамента государственных имуществ Министерства финансов, с 1819 г. коллежский регистратор ведомства Коллегии иностранных дел, в 1820--1822 гг. переводчик при Российской миссии в Константинополе, в 1822--1826 гг. канцелярский чиновник при Российской миссии в Риме, с 1823 г. титулярный советник, в 1826--1830 гг. секретарь Российской миссии в Мадриде, с 1829 г. коллежский асессор, в 1831--1838 гг. 1-й (с 1835 г. старший) секретарь при Российской миссии в Гааге, с 1835 г. надворный советник, в 1835--1837 гг. испр. должность поверенного в делах в Гааге, в 1838--1843 гг. старший секретарь Российской миссии в Неаполе, с 1839 г. коллежский советник, в 1841--1842 гг. испр. должность поверенного в делах в Неаполе, в 1843--1845 гг. советник Российской миссии в Константинополе, с 1845 г. статский советник, в 1845--1854 гг. полномочный министр при Тегеранском дворе, с 1845 г. камергер, с 1846 г. действительный статский советник, с 1854 г. за отличие тайный советник и сенатор; поэт 1, 311, 469--471, 473, 476, 494, 518, 531, 534, 549, 554, 557, 562, 564, 565, 572, 602, 622, 628--630, 636, 641, 642, 650, 653--655, 662, 680, 681, 692, 703, 706--708, 715, 737; 2, 25, 32, 43, 56--58, 65, 84,128,133,134, 155,156,158, 164, 166, 172, 174, 176, 184, 186, 187, 194, 218, 226, 257, 258, 260, 261, 272, 281, 288, 289, 291, 293, 294, 304, 306, 310, 313, 314, 326, 334, 336, 340, 348, 350, 356, 359, 364, 366, 368, 377, 389, 400--402, 408, 416--418, 420-- 422, 426, 451(?), 454, 480--483, 485--488, 491--495, 548--550, 553--555, 568, 574, вклейка 1
   Долгоруков Иван Алексеевич, кн. (1708--1739), дед И. М. Д., приближенный Петра II, в 1728--1730 гг. обер-камергер и полный генерал, в 1730 г. майор л.-гв. Преображенского полка, участник составления поддельного завещания Петра II, оставляющего престол невесте (лично подделал подпись Петра II), с 1730 г. лишен чинов и сослан с женой в Березов, в 1738 г. взят по доносу, под пытками дал показания о поддельном завещании, после чего с тремя другими соучастниками казнен (он -- колесованием, остальные -- отсечением головы) 1, 9--13, 15, 19, 22, 23, 27, 34, 122, 360, 363, 374, 560, 659, 740--743, 747, 749, 788, вклейка 1; 2, 68, 99, 135, 136, 500, 501, 504, 522, 532, 565, 574
   Долгоруков Иван Григорьевич, кн. (1680--1739), сын кн. Г. Ф. Долгорукова, двоюродный прадед И. М. Д., с 1729 г. тайный советник; казнен 1, 742; 2, 557, 574
   Долгоруков Михаил Александрович, кн. (ок. 1758--1817), двоюродный дядя И. М. Д., с 1785 г. камер-юнкер, в 1784--1793 гг. капитан л.-гв. Измайловского полка, с 1794 г. действительный камергер; известный в Москве театрал и меценат 1, 252, 253; 2, 191, 559, 574
   Долгоруков Михаил Васильевич, кн. (1746-- 1791), старший сын кн. В. М. Долгорукова-Крымского, с 1774 г. действительный камергер, с 1783 г. тайный советник и сенатор 1, 370; 2, 558, 574 Долгоруков Михаил Иванович, кн. (1731--1794), отец И. М. Д., родился в ссылке в Березове, в 1742 г. определен в л.-гв. Семеновский полк, с 1755 г. офицер, с 1761 г. отставной капитан, с 1774 г. опекун Московского Воспитательного дома, с 1776 г. коллежский советник, прокурор Государственной коллегии экономии, с 1780 г. статский советник, начальник Государственного казначейства для остаточных сумм, с 1784 г. в отставке тем же чином, в 1785--1788 гг. депутат Московского уездного дворянского собрания, в 1788--1791 гг. Московский уездный предводитель дворянства 1, 7, 11--16, 18--45, 48--51, 53--55, 58, 59, 62--68, 70, 73--77, 80--82, 84, 85, 87, 88, 91--93, 96, 97, 99, 109, 111--114, 122--124, 130--133, 135, 137, 139, 141, 142, 145, 147, 148, 150, 153--158, 167, 168, 172, 173, 176, 177, 180, 181, 186, 188--190, 193, 196, 200, 203, 205, 216, 217, 219, 232--240, 242--246, 249, 251-- 256, 259, 261, 265, 267, 285, 291, 296, 315--317, 322, 326--329, 334--336, 339, 357, 359--363, 369--375, 379, 394, 408, 446, 449, 464, 470, 478, 505, 506, 518, 560, 650, 660, 661, 667, 670, 732, 739, 742, 743, 747, 765, 777, 784, 786, 788, 809; 2, 92, 99, 135, 154, 156, 210, 257, 268, 279, 306, 311, 316-- 320, 322, 323, 325--327, 329, 357-- 360, 375, 381, 429, 450, 456, 463, 467, 497--499, 501, 502, 507, 536, 566, 574
   Долгоруков Михаил Иванович, кн. (07.07.1791--15.08.1791), сын И. М. Д. 1, 249--251, 660, 764, 809; 2, 87, 260, 416, 417, 568, 574
   Долгоруков Михаил Иванович, кн. см. Долгоруков Рафаил (Михаил) Иванович, кн.
   Долгоруков Николай Алексеевич, кн. (1713--1790), двоюродный дед И. М. Д., в 1728--1730 гг. камергер, в 1730 г. капитан л.-гв. Преображенского полка, в том же 1730 г. лишен чинов и с отцом сослан в Березов, в 1739 г. наказан кнутом и после урезания кончика языка сослан в Соловецкий монастырь, в 1742 г. возвращен из ссылки (указ вышел в конце 1741 г.) и получил часть отцовских имений, с 1743 г. "по одобрении за понесенные безвинно страдания" полковник, отставлен бригадиром 1, 12, 251, 252, 765, 788; 2, 559, 574
   Долгоруков Павел Иванович, кн. (1787--1845), сын И. М. Д., с 1788 г. унтер-офицер Конной гвардии, с 1789 г. вахмистр, в 1803--1804 гг. студент Московского университета, с 1804 г. находился при Владимирском гражданском губернаторе (т. е. при отце) для употребления по делам, с того же года коллегии юнкер, с 1807 г. титулярный советник, в 1809 г. причислен к штату Министерства внутренних дел, в том же году определен в Канцелярию Министерства внутренних дел, а затем перемещен в Комитет Лифляндских дел переводчиком, с 1810 г. коллежский асессор, с 1812 г. старший помощник бухгалтера в Канцелярии Министерства внутренних дел, в 1813 г. переведен на вакансию начальника стола в Инженерный департамент Военного министерства, с положением при управляющем министерством по особым поручениям, с 1815 г. за отличие надворный советник, секретарь Канцелярии при директоре Департамента государственных имуществ Министерства финансов, с 1821 г. коллежский советник, член Попечительного комитета о иностранных колонистах Южного края России, в 1823--1825 гг. инспектор Исаковецкого карантина, в 1826--1828 гг. инспектор Феодосийского карантина, в 1828--1837 гг. чиновник по особым поручениям при Новороссийском и Бессарабском генерал-губернаторе, с 1829 г. статский советник (со старшинством с 1825 г.), с 1838 г. действительный статский советник I, 7, 59, 164, 173--176, 180, 190, 194, 195, 200, 202, 205, 206, 208, 211, 212, 217--219, 231, 249, 251, 255, 265, 267, 291,311, 313, 328, 339, 360, 363, 371, 398, 410, 415, 438, 450, 452, 453, 464, 465, 469, 470, 473, 476, 486, 494, 518, 531, 534, 549, 554, 557, 562, 564, 565, 568, 569, 572, 592, 602, 604, 607, 612, 615, 619, 622, 624, 628, 629, 631, 632, 634, 636, 641, 642, 650, 653--655, 659, 662, 679, 680, 688--691, 693, 697, 703, 706--708, 715, 787, 807, 808; 2, 9, 12, 24, 25, 43, 44, 58, 64, 76, 78, 81--84, 87, 88, 102, 114, 121, 133, 134, 141, 153, 154, 156, 171, 172, 174, 185, 187, 209, 227, 233, 260, 281, 291, 292, 314, 328, 334, 335, 337, 338, 340, 349, 352, 359, 364, 367, 368, 389, 399, 416--418, 420--422, 426, 480--482, 485, 486, 488, 493, 499, 500, 540, 547, 552, 568, 575
   Долгоруков Петр Владимирович, до 1861 г. кн. (1816--1868), внук кн. П. П. Долгорукова, генеалог 2, 498, 499, 559, 575
   Долгоруков Петр Иванович, кн. (10.02.1796--13.03.1796), сын И. М. Д. 1, 414, 416; 2, 260, 416, 417, 499, 500, 568, 575
   Долгоруков Петр Петрович, кн. (1744--1815), дядя кн. А. Я. Долгорукова, племянник кн. А. С., Вл. С. и H. С. Долгоруковых, с 1793 г. генерал-майор, в 1793--1796 гг. Московский губернатор, с 1798 г. генерал-лейтенант, с 1799 г. генерал-аншеф, с 1802 г. в отставке 1, 420, 780; 2, 558, 575
   Долгоруков Рафаил Иванович, кн. (1797--1798), сын И. М. Д. 1, 469--471, 473, 476, 490--492, 660, 809; 2, 389, 416, 417, 568, 575
   Долгоруков Рафаил (Михаил) Иванович, кн. (1801--1826), сын И. М. Д., с 1821 г. актуариус Коллегии иностранных дел, с 1825 г. секретарь российского посольства во Флоренции при дворе Тосканском и Луккском, к 1826 г. титулярный советник 1, 311, 492, 546, 549, 554, 557, 562, 564--566, 572, 602, 622, 628--630, 636, 641, 642, 650, 653, 680, 681, 692, 703, 706--708, 715, 788, 793; 2, 25, 43, 56--58, 65, 84, 128, 133, 134, 155, 156, 158, 164, 166, 173, 174, 176, 184, 186, 187, 194, 218, 257, 258, 260, 261, 272, 281, 288, 289, 291, 293, 294, 304, 306, 310, 313, 314, 326, 334, 336, 340, 348, 356, 359, 364, 366, 368, 377, 388--390, 400, 413, 416--418, 426, 437, 454, 457(?), 458(?), 480, 483--486, 491--495, 501, 547, 568, 574, 575
   Долгоруков Сергей Васильевич, кн., сын кн. В. С. Долгорукова, троюродный дядя И. М. Д., участник театра у кн. Е. П. Барятинской 1, 115, 127, 414, 755; 2, 504, 558, 575
   Долгоруков Сергей Григорьевич, кн. (ум. 1739), сын кн. Г. Ф. Долгорукова, двоюродный прадед И. М. Д., дипломат, с 1728 г. тайный советник и камергер; казнен 1, 742, 747; 2, 527, 557, 575
   Долгоруков Сергей Николаевич, кн. (1770--1829), сын кн. H. С. Долгоруковой, зять гр. А- И. Васильева, с 1798 г. генерал-майор, с 1799 г. комендант Санкт-Петербургской (Петропавловской) крепости, член Военной комиссии и Военной коллегии и генерал-лейтенант, 15 января 1801 г. от службы уволен, через два месяца вновь на службе, с 1816 г. отставной генерал от инфантерии 1, 538, 552, 560, 793; 2, 559, 575
   Долгоруков Федор Александрович, кн. (1747--1801), двоюродный дядя И. М. Д., с 1785 г. отставной полковник 1, 252, 253; 2, 559, 575
   Долгоруков Федор Сергеевич, кн. см. Аргутинский-Долгоруков Федор Сергеевич, кн.
   Долгоруков Юрий Владимирович, кн. (1740--1830), четвероюродный племянник кн. В. М. Долгорукова-Крымского, шурин И. И. Мелиссино, с 1774 г. генерал-аншеф, с 1787 г. подполковник л.-гв. Преображенского полка, с 1789 г. кавалер ордена св. Андрея Первозванного, в 1796-- 1797 гг. главнокомандующий в Москве, в 1798--1799 гг. член Совета при Высочайшем Дворе, в 1806 г. начальник земского войска Низовой области 1, 167, 464, 470--472, 481, 486, 501, 502, 518, 540, 550, 565, 603, 622, 623, 708, 778, 787, 789; 2, 261, 328, 335--337, 346, 349, 351, 374, 375, 381, 384-386, 388, 396--398, 409--414, 431, 432, 437, 451--454, 481--484, 502--504, 542, 543, 551, 563, 575, вклейка 2
   Долгоруков Яков Федорович, кн. (1639--1720), двоюродный прапрадед И. М. Д., в 1687--1688 гг. посол во Франции и Испании, с 1697 г. боярин, с 1711 г. сенатор, с 1717 г. президент Ревизион-коллегии 1, 9, 61, 740, 747, 750; 2, 120, 527, 557, 575
   Долгоруков-Крымский Василий Михайлович, кн. (1722--1782), с 1762 г. генерал-аншеф, герой русско-турецкой войны 1768--1774 гг., покоритель Крыма, в 1776 г. к его фамилии присоединена фамилия "Крымский", в 1780--1782 гг. сенатор и главнокомандующий в Москве 1, 53--57, 60--62, 66, 74, 83, 109, 275, 452, 749, 750, 758, 764, 765, 789, вклейка 2; 2, 234, 502, 575
   Долгорукова Агриппина Алексеевна, кн., урожд. Безобразова, в 1-м браке Пожарская (1766--1848), смолянка 4-го выпуска (1785 г.), 2-я жена И. М. Д. 1, 617, 618, 653, 691, 692, 703--706, 714--716; 2, 5--7, 10--12, 25, 26, 31, 32, 39, 43, 51, 56, 57, 62, 65, 68, 70, 71, 73, 75, 81, 84, 90, 91,101,102, 112, ИЗ, 116, 118, 119, 122, 127--132, 134--136, 138, 142, 150, 151, 156, 159, 165, 166, 173, 181--184, 187, 188, 211, 218, 226, 235, 240, 258, 261, 266, 270, 272--274, 281, 283, 284, 287, 288, 289, 292, 294, 296, 299, 300, 305, 306, 312, 313, 329, 331, 332, 340, 347, 350, 352, 354, 356, 358, 365, 366, 374, 377, 378, 394, 395, 401, 403, 407, 413, 419, 420, 423--426, 432, 434, 439--442, 447--449, 454, 457--462, 464, 465, 467, 468, 473, 478, 480, 481, 483, 484, 488, 494, 518, 535, 541, 567, 570, 575, 581, вклейка 2
   Долгорукова Александра Петровна, кн., урожд. Степанова (ум. 1859), с 1820 г. 2-я жена кн. В. П. Долгорукова 2, 537, 560, 575, 583
   Долгорукова Анастасия Васильевна, кн., урожд. Волынская (1723--1805), с 1743 г. жена кн. В. М. Долгорукова-Крымского I, 750, 765; 2, 557, 572, 575
   Долгорукова Анастасия Николаевна, кж. см. Щербатова Анастасия Николаевна, кн.
   Долгорукова Анна Александровна, кж. см. Лопухина Анна Александровна
   Долгорукова Анна Михайловна, кж. см. Ефимовская Анна Михайловна, гр.
   Долгорукова Анна Михайловна, кж. см. Милославская Анна Михайловна
   Долгорукова Анна Михайловна, кн., урожд. кж. Голицына (1734--1755), 1-я жена отца И. М. Д. 1, 16, 360, 776, 784; 2, 498, 565, 572, 575
   Долгорукова Анна Николаевна, кн., урожд. бар. Строганова (1734--1813), мать И. М. Д. 1, 16--21, 23, 24, 26--35, 38--40, 44, 46--51, 55, 58--60, 62--64, 66, 75, 76, 78--81, 85, 87, 88, 91, 93, ИЗ, 124,135--138, 143, 147, 148, 150, 153, 155--158, 167, 169,173, 176, 177, 180, 181, 185, 186, 197, 199, 205, 216, 217, 219, 233--239, 246, 259, 267, 315, 316, 328, 361--363, 370--374, 394, 408, 430, 448, 450, 452, 453, 463, 464, 469, 470, 487, 518, 540, 546, 549, 550, 558, 560, 566, 612, 618, 621, 622, 630, 635--637, 642, 650, 653--655, 660, 668, 670, 671, 679, 697, 706, 714, 747, 748, 757, 784, 806; 2, 10, 12, 32, 52, 68, 83, 88, 116, 154--156, 166, 172, 173, 176, 177, 184, 187, 211, 226, 242, 257, 258, 260, 268, 273, 275, 280--282, 287--289, 291, 293, 295, 300, 305, 306, 310, 311, 313--327, 329, 330, 331, 333, 348, 358, 359, 373, 376, 382, 404, 422, 449--451, 455, 456, 463, 467, 476, 499, 500, 515, 536, 546, 566, 575, 584
   Долгорукова Анна Сергеевна, кж. (1720-- 1778), сестра кн. Вл. С. Долгорукова, в 1764--1767 гг. камер-фрейлина и первая начальница новоучрежденного Императорского воспитательного общества благородных девиц (Смольного института), затем уволена от должности и от Двора 1, 121; 2, 558, 575
   Долгорукова Антонина (Варвара) Ивановна, кж. см. Новикова Антонина (Варвара) Ивановна
   Долгорукова Варвара Ивановна, кж. см. Новикова Антонина (Варвара) Ивановна
   Долгорукова Варвара Николаевна, кж. (1769--1849), дочь кн. Н. А. Долгорукова, двоюродная тетка И. М. Д. 1, 485, 568, 572, 788; 2, 559, 575
   Долгорукова Варвара Юрьевна, кж. см. Горчакова Варвара Юрьевна, кн.
   Долгорукова Евгения Ивановна, кж. см. Долгорукова Наталия (Евгения) Ивановна, кж.
   Долгорукова Евгения Сергеевна, кн., урожд. Смирнова (1770--1804), 1-я жена И. М. Д., смолянка 4-го выпуска (1785 г.) 1, 7, 120--122, 124-- 128, 130--138, 140--142, 148--152, 154--160, 162--177, 180--187, 190, 194-197, 200--206, 209--211, 214, 216--219, 222, 225--227, 231--233, 235--243, 246, 249--251, 255, 265, 267, 273, 274, 284, 286, 291, 295--302, 304--307, 309, 310, 314, 317, 328, 336, 339, 341--343, 352, 356--359, 363, 365, 369--375, 377--379, 384, 385, 387, 390, 391, 397, 398, 408, 410, 413--415, 420--422, 424, 429--432, 436, 439, 442, 443, 445, 447--457, 463--467, 469--476, 479--481, 483, 485, 486, 488--492, 494, 503--505, 515, 518, 522--524, 531, 534--536, 546, 547, 549, 550, 552--554, 557--559, 562, 564-566, 569, 571, 572, 588, 592, 602, 603, 606, 607, 612, 613, 615, 617--631, 633, 642--652, 653-655, 658--662, 668, 669, 675, 676, 679--682, 689, 691, 692, 700, 706--708, 712, 713, 716, 717, 779, 780, 788, 793, 808, 813, вклейка 1; 2, 5--7, 13, 30, 68, 71, 76, 82, 84, 87, 88, 92--95, 100, 156, 229, 247, 260, 300, 317, 332, 346, 351, 358, 382, 389, 408, 416, 418, 434, 439, 472, 488, 492, 497, 505, 507, 519, 567, 575, 583, вклейка 2
   Долгорукова Евдокия Ивановна, кн., урожд. Юматова, жена кн. В. И. Долгорукова, двоюродная сестра светл. кн. П. А. Зубова I, 418, 780; 2, 558, 575, 588
   Долгорукова Екатерина Александровна, кж. см. Николева Екатерина Александровна
   Долгорукова Екатерина Александровна, кн., урожд. Бутурлина, с 1760 г. гр. (1750--1811), жена кн. Ю. В. Долгорукова, с 1797 г. статс-дама 1, 501, 518; 2, 563, 571, 575
   Долгорукова Екатерина Алексеевна, кж. см. Брюс Екатерина Алексеевна, гр.
   Долгорукова Екатерина Алексеевна, кж. см. Меншикова Екатерина Алексеевна, кн.
   Долгорукова Екатерина Васильевна, кж. см. Салтыкова Екатерина Васильевна, гр., с 1814 г. светл. кн.
   Долгорукова Екатерина Федоровна, кн., урожд. кж. Барятинская (1769--1849), жена кн. В. В. Долгорукова, племянница кн. И. С. Барятинского, с 1826 г. статс-дама 1, 160, 210, 250, 750, 758, 765, вклейка 2; 2, 228, 559, 570, 575
   Долгорукова Елизавета Михайловна, кж. см. Селецкая Елизавета Михайловна
   Долгорукова Жозефина, кн., 1-я жена кн. В. П. Долгорукова 2, 536, 560, 575
   Долгорукова Мария Александровна, кж., двоюродная тетка И. М. Д. 1, 252, 253; 2, 559, 575
   Долгорукова Мария Ивановна, кж. (1789--1808), дочь И. М. Д. 1, 196, 200, 217, 234, 249--251, 255, 265, 267, 291, 316, 328, 339, 360, 371, 373, 374, 408, 410, 413, 450, 452, 453, 464, 465, 469, 470, 473, 476, 486, 494, 518, 531, 534, 549, 554, 557, 562, 564, 565, 572, 602--604, 622--625, 628, 629, 636, 641, 642, 650, 653, 666, 669, 680, 681, 684, 692, 696, 702--708, 715, 794; 2, 5, 25, 32, 43, 45, 56--58, 65, 68, 70, 71, 75, 76, 78, 80--84, 86--89, 92, 93, 101, 113, 116, 117, 129, 131, 137, 156, 260, 350, 359, 416, 417, 426, 507, 508, 519, 520, 568, 575
   Долгорукова Марфа Михайловна, кн., урожд. Шереметева, с 1706 г. гр. (1700--1782), дочь гр. М. Б. Шереметева, двоюродная тетка И. М. Д. 1, 13; 2, 520, 568, 576
   Долгорукова Наталия (Евгения) Ивановна, кж. (1800--1819), младшая дочь И. М. Д. 1 , 518, 531, 534, 549, 554, 557, 562, 564, 565, 572, 602, 622, 628--630, 636, 641, 642, 650, 653, 680, 681, 692, 703, 706--708, 715, 737; 2, 25, 43, 45, 56--58, 65, 84, 128, 132, 134, 155, 156, 158, 164,166, 167,173,176,184,194, 218, 257, 258, 260, 261(?), 272, 281, 288, 289, 294, 304--306, 310, 313, 314, 326, 334, 336, 340, 348, 354, 359, 361, 364, 366, 368, 374, 381, 387, 388, 395, 408, 413(?), 416--419, 426, 432, 439--441, 454, 458, 461, 465, 467--469, 478, 480, 481, 568, 575, 576
   Долгорукова Наталия Борисовна, кн. см. Нектария
   Долгорукова Наталия Владимировна, кж. см. Салтыкова Наталия Владимировна, гр.
   Долгорукова Наталия Михайловна, кж. (1755--1756), старшая единокровная сестра И. М. Д. 1, 16, 360; 2, 498, 566, 576
   Долгорукова Наталия Сергеевна, кн., урожд. Салтыкова (1742--1801), двоюродная сестра светл. кн. Н. И. Салтыкова, невестка кн. Вл. С. Долгорукова, вдова его брата Николая, мать С. Н. Долгорукова и П. Н. Ланской 1, 244, 247, 248, 485, 538, 547, 552, 690, 764, 788, 793; 2, 134, 558, 576, 582
   Долгорукова Прасковья Васильевна, кж. см. Мусина-Пушкина Прасковья Васильевна, гр.
   Долгорукова Прасковья Михайловна, кж. (1758--1844), старшая родная сестра и крестная мать И. М. Д. 1, 16, 19--21, 23, 27, 31, 34, 45, 46, 49, 58, 62, 63, 76, 78, 80, 113, 124,167, 168, 236(?), 265, 267, 296, 316, 336, 344, 360, 361, 370--372, 374, 377, 408(?), 409(?), 411(?), 413(?), 449, 450, 473, 572, 612, 613, 630, 631, 635, 637, 650, 653, 681, 696, 706, 747, 806; 2, 52, 83, 93, 113, 156,184, 187, 257, 260, 281, 287, 288, 289, 295, 310, 313--316, 320, 325--327, 330, 356, 369, 374, 377, 385, 395, 423--425, 437, 442, 449, 451, 461, 468, 469, 480, 481, 483, 486, 488, 493, 515, 535, 550, 567, 576
   Долгорукова Прасковья Николаевна, кж. см. Ланская Прасковья Николаевна
   Долгорукова Прасковья Юрьевна, кн., урожд. кж. Хилкова (1682--1730), дочь кн. Ю. Я. и Д. В. Хилковых, жена кн. А Г. Долгорукова, прабабка И. М. Д. 1, 765; 2, 522, 558, 576, 586
   Долгорукова Султан-Фатьма, кн., дочь касимовского царя см. Хилкова Домна Васильевна, кн.
   Донауров см. Данауров
   Дора Клод Жозеф (Dorât Cl. Joseph) (1734--1780), французский поэт 1, 352, 411
   Дорат см. Дора Клод Жозеф
   Доу Джордж (1781--1829), английский портретист, в 1819--1829 гг. жил и работал в России, где, в частности, исполнил портреты генералов русской армии 1812--1814 гг. для Военной галереи Зимнего дворца 1, вклейка 2; 2, вклейка 1
   Дохтуров Дмитрий Сергеевич (1761--1816), с 1810 г. генерал от инфантерии, участник Отечественной войны 1812--1814 гг. 2, 263, 414, 543
   Дохтурова Наталия Петровна, урожд. Бутурлина, дочь П. М. Бутурлина 2, 419(?), 484, 487(?), 544, 564, 571, 576
   Драпер Элизабет, светская дама эпохи Просвещения (середины XVIII в.), знакомая и корреспондентка Л. Стерна, возлюбленная Г. Т. Ф. Рейналя 1, 660, 809
   Дринский Владимир Егорович (р. 1782), побочный сын Е. М. Жедринского, к 1791 г. вахмистр л.-гв. Конного полка в отпуску, дворянин по императорскому пожалованию, владелец подаренного отцом имения 1, 287, 288
   Дроздов Василий Михайлович см. Филарет
   Друцкая Варвара Ивановна, кн., урожд. кж. Трубецкая, жена кн. А. Д. Друцкого, сестра кн. А. И. Волконской 1, 788; 2, 563, 576, 585
   Друцкой Андрей Даниилович, кн. (1730--1798), свояк П. М. Волконского, секунд-майор 1, 496, 788; 2, 562, 576
   Друэ (Drouet) Луи Франсуа Филипп (ок. 1792--1873), флейтист и композитор, концертировавший в Москве в марте 1821 г. 2, 485, 551
   Дубин Арсений Семенович (р. 1928), историк и генеалог I, 765
   Дубовицкая Надежда Сергеевна см. Смирнова Надежда Сергеевна
   Дунаев Степан Яковлевич (р. ок. 1755), с 1797 г. титулярный советник, в 1803--1813 гг. Владимирский губернский землемер 2, 206, 530
   Дураков Иван Федорович (р. ок. 1750), с 1800 г. титулярный советник, в 1800--1813 гг. на разных должностях в Гороховецком уезде, в т. ч. в 1809--1812 гг. Гороховецкий уездный предводитель дворянства 2, 205, 218, 220, 225, 530
   Дурасов Егор Александрович (1781--1855), с 1813 г. статский советник, в 1813--1817 гг. Московский вице-губернатор, с 1816 г. действительный статский советник, в 1817--1823 гг. Московский гражданский губернатор, с 1823 г. тайный советник и сенатор, с 1842 г. действительный тайный советник 2, 431, 530
   Дуров Дмитрий Петрович, дальний свойственник И. М. Д., тамбовский помещик, с 1785 г. отставной гвардии прапорщик, в 1788--1798 гг. Владимирский губернский прокурор, затем старшина Владимирского редута (клуба), к 1808 г. коллежский асессор, в 1807--1808 гг. заседатель во Владимирском Совестном суде 1, 570, 571, 795; 2, 7, 401, 415, 416, 562, 576
   Дурова Вера Александровна, урожд. Заборовская (ум. 1810), жена Д. П. Дурова, сестра И. А. Заборовского 2, 138, 562, 576, 577
   Духовницкий Прокофий Михайлович (ок. 1750--1812), с 1799 г. обер-прокурор 4-го Департамента Сената, в 1800--1804 гг. действительный статский советник, в 1804--1806 гг. обер- прокурор 1-го Департамента Сената 2, 98
   Дьелафуа М., французский драматург 1, 809; 2, 538
   Дьякова Мария Абрамовна см. Колокольцова Мария Абрамовна
   Дюбарри (Dubarry) Мария Жанна, гр., урожд. Бекю (1743--1793), последняя фаворитка французского короля Людовика XV 1, 492, 788
   Дюваль Жорж Луи Жак (1772--1853), французский водевилист 2, 538
   Дюгазон (du Gazon или Dugazon), наст, имя Лефевр Луиз Розали (Lefe'vre Louise-Rosalie) (1753--1821), французская оперная певица 1, 209, 761
   Дюнант Андриан Егорович (р. ок. 1766), начал службу в 1777 г. при Уложенной комиссии, в 1780--1808 гг. служил в аппарате Сената, с 1806 г. статский советник, в 1808--1817 гг. Владимирский вице-губернатор 2, 60--62, 84, 85, 127, 131(?), 132, 143, 154, 158, 162, 169, 170, 171, 180, 192, 197--203, 218, 219, 221, 223, 224, 474, 530
   Дюпор Луи (1782--1853), танцовщик и балетмейстер, в 1808 г. вместе с Жорж бежал из Парижа в Петербург, до 1812 г. танцевал на петербургской сцене, в 1809 г. выступал в Москве, после 1812 г. вместе с Жорж возвратился во Францию 2, 80, 81
   
   Евгений, в миру Казанцев Андрей Евфимиевич (1778--1871), до 1814 г. ректор семинарии при Троице-Сергиевой лавре, в 1814--1817 гг. ректор Перевинской семинарии, в 1817--1818 гг. архимандрит Донского монастыря, в 1818--1822 гг. епископ Курский и Белгородский, в дальнейшем до 1853 Г. епископ на разных кафедрах 2, 301, 459, 374(?), 541
   Евгений, принц Савойский (1663--1736), австрийский полководец, с 1697 г. генералиссимус, участник войны за испанское наследство 1701--1714 гг. 1, 228, 763
   Евгенов Иван Иванович (р. 1787), в 1808--1810 гг. старший учитель изящных наук Владимирской губернской гимназии, в 1810 г. уволен от должности "по строптивому нраву", с 1811 г. учитель латинского языка Тульской губернской гимназии 2, 174, 186, 195, 529
   Евлампий, в миру Введенский Евфимий Иванович (1756--1813), в 1788--1792 гг. префект, в 1792--1795 гг. ректор семинарии Троице-Сергиевой лавры, в 1795--1797 гг. ректор Московской Славяно-греко-латинской академии (в Заиконоспасском монастыре), в 1797--1801 гг. архимандрит Донского монастыря, в 1801--1809 гг. епископ Архангелогородский и Холмогорский, в 1809--1813 гг. епископ Калужский 1, 545; 2, 125--127
   Евреинов Василий Данилович (р. ок. 1733), до 1783 г. находился на военной службе, с 1783 г. на разных должностях во Владимирской губернии, с 1798 г. статский советник, в 1801--1810 гг. председатель Владимирской палаты гражданских дел, с 1804 г. действительный статский советник 1, 574, 797; 2, 143, 197(?), 525
   Евреинов Павел Алексеевич (р. ок. 1771), шурин М. И. Кученева, с 1797 г. отставной корнет, в 1801 г. переименован в городовые секретари, в 1807--1809 гг. и в 1815--1820 гг. Муромский исправник, в 1821--1823 гг. Муромский уездный предводитель дворянства 2, 47, 49, 518
   Ега Юлия Петровна, гр. да см. Строганова Юлия Петровна, гр.
   Екатерина, св. великомученица (ум. ок. 305), христианская проповедница, казненная по приказу императора Максимиана 1, 545
   Екатерина I, урожд. Марта Скавронская (1684--1727), в 1725--1727 гг. императрица Всероссийская 1, 9, 123, 137, 741, 744, 755, 756; 2, 394, 561, 576, 583
   Екатерина II, урожд. София Фредерика Августа, принцесса Анхальт-Цербтская (1729--1796), в 1762--1796 гг. императрица Всероссийская 1, 19, 21--23, 28, 32--34, 39, 55, 61, 64--75, 94, 101, 102, 104, 105, 114, 119--121, 123--125, 137, 139, 140, 144--147, 149, 169, 170, 173, 175, 178, 180, 185--187, 190, 193, 198, 201, 202, 207, 208, 212, 213, 215, 222, 229, 232, 233, 241, 243--246, 255--264, 275, 276, 283, 288, 303--305, 312, 314, 318--322, 326, 327, 333, 335, 337, 338, 340, 341, 343, 350, 365, 367--370, 375, 378--381, 386, 387, 391, 393, 396, 397, 404, 413--415, 418--420, 423, 428, 430, 432, 435--443, 445, 446, 449, 451, 452, 457, 462, 463, 467, 484, 495--497, 501, 506, 508, 515, 528, 529, 538, 541, 542, 551, 558, 570, 573, 577, 579, 582, 600--603, 609, 624, 647, 655, 656, 663, 698, 714, 734, 751, 752, 754, 756--758, 760, 763, 765, 768--774, 779--784, 792, 793, 795, 800, 804, 813; 2, 8, 27, 46, 61, 62, 66, 121, 151, 157, 163, 239, 249, 344, 355, 379, 386, 429, 477, 505, 526
   Екатерина Ивановна, царевна, с 1716 г. гц. Мекленбург-Шверинская (1692--1733), старшая дочь царя Ивана Алексеевича, бабка императора Ивана Антоновича 1, 741
   Екатерина Павловна, вел. кж., в 1-м браке принцесса Ольденбургская, во 2-м браке королева Вюртембергская (1788--1818/1819) 1, 205, 262(?); 2, 71, 97, 114, 139, 226, 342, 489, 519, 520, 537, 547
   Елагин Петр Васильевич, в 1782--1793 гг. Нижегородский вице-губернатор, с 1783 г. статский советник 1, 269
   Елена Павловна, вел. кж., с 1799 г. принцесса Мекленбург-Шверинская (1784--1803) 1,140, 152,155,156,158, 205, 262, 615, 806
   Елизавета Александровна, вел. кж. (1806--1808) 1, 711, 712, 812
   Елизавета Алексеевна, урожд. Луиза Мария Августа, принцесса Баденская (Баден-Дурлахская) (1779--1826), с 1793 г. жена вел. кн. Александра Павловича (впоследствии императора Александра I), в 1801--1826 гг. императрица Российская 1, 711, 806, 812; 2, 71, 238, 239, 342, 437, 440, 469, 477, 495(?), 537, 546
   Елизавета Петровна (1709--1761), до 1741 г. цесаревна, в 1741--1761 гг. императрица Всероссийская 1, 13, 15, 16, 37, 49, 66, 123, 137, 344, 429, 439, 484, 506, 528, 529, 579, 581, 653, 741--744, 750, 755, 756, 787, 799, 806
   Елисеева Елизавета Ивановна (ум. 1839), подруга кн. Е. С. Долгоруковой 1, 297
   Ельчанинова Надежда Карповна см. Копьева Надежда Карповна
   Епанчин Иван Михайлович, с 1799 г. капитан-лейтенант флота, в 1806--1808 гг. находился во Владимирской губернии для осмотра лесов, с 1809 г. в отставке тем же чином 2, 34, 35, 59, 69, 84, 131, 515--517
   Ермил, нижегородский протопоп 2, 467
   Ермолов Александр Петрович (1754--1836), фаворит Екатерины II, двоюродный брат П. А. Ермолова, с 1785 г. генерал-майор свиты 1, 144, 320; 2, 566, 576
   Ермолов Алексей Петрович (1777--1861), сын П. А. Ермолова, с 1808 г. генерал-майор, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., участник сражений под Бородином и Малоярославцем 2, 278, 566, 576
   Ермолов Петр Алексеевич (ок. 1748--1832), двоюродный брат Александра Петровича Ермолова, отец Алексея Петровича Ермолова, статский советник, в 1792--1796 гг. правитель канцелярии сначала отправляющего должность генерал-прокурора, а затем генерал- прокурора Сената гр. А. Н. Самойлова ("у исправления порученных дел генерал-прокурору") 1, 321, 335, 438, 770, 783; 2, 566, 576
   Ермолова Мария Денисовна, урожд. Давыдова, в 1-м браке Каховская, жена П. А. Ермолова, сестра Л. Д. Давыдова 1, 335; 2, 566, 573, 576, 577
   Еропкин Петр Дмитриевич (1724--1805), с 1763 г. генерал-поручик, с 1765 г. сенатор, с 1786 г. генерал-аншеф, в 1786--1790 гг. главнокомандующий в Москве, с 1790 г. в отставке 1, 25, 136, 167, 746
   Есипович Яков Григорьевич (1822-- 1906), историк 2, 499
   Ефимовская Агриппина Федоровна, гр., урожд. Скарятина, с 1805 г. 2-я жена гр. П. А. Ефимовского 1, 488, 671; 2, 566, 576, 583
   Ефимовская Анна Андреевна, гр. см. Ми- них Анна Андреевна, гр.
   Ефимовская Анна Афанасьевна, гр., урожд. кж. Грузинская, 2-я жена гр. А. М. Ефимовского 1, 123, 755; 2, 565, 573, 576
   Ефимовская Анна Михайловна, гр., урожд. кж. Долгорукова (1765--1798), родная сестра И. М. Д. 1, 12--14, 18, 22, 25, 33--35, 37--38, 46, 50, 51, 63, 64, 66, 105, 106, 110, ИЗ, 118, 122, 123, 125, 130, 146, 147, 150, 154, 155, 157, 159, 160, 165, 181, 190, 197, 203, 204, 267, 316, 360, 374, 375, 451, 477, 478, 486--488, 650, 671, 744, 758, 770, 786, вклейка 1; 2, 129, 135, 311, 314, 317, 325, 373, 395, 460, 566, 575, 576
   Ефимовская Анна Петровна, гр. (1788--1789), племянница И. М. Д. I, 190, 759; 2, 566, 576
   Ефимовская Анна Самуиловна, урожд. Скавронская, сестра Екатерины I, мать гр. А. М. Ефимовского 1, 123, 755; 2, 562, 576, 583
   Ефимовская Екатерина Андреевна, гр. (ум. 1780), дочь гр. А. М. и М. П. Ефимовских 1, 755; 2, 565, 576
   Ефимовская Екатерина Петровна, гр. см. Муравьева Екатерина Петровна
   Ефимовская Елизавета Андреевна, гр. см. Ефимовская Мария (Елизавета) Андреевна, гр.
   Ефимовская Елизавета Петровна, гр. (ум. 1793), племянница И. М. Д. 1, 770; 2, 566, 576
   Ефимовская Мария (Елизавета) Андреевна, гр., дочь гр. А. М. и С. Н. Ефимовских 1, 123, 755; 2, 566, 576
   Ефимовская Мария Павловна, гр., урожд. гр. Ягужинская (1732--1755), 1-я жена гр. А. М. Ефимовского, дочь гр. П. И. Ягужинского 1, 123, 755; 2, 565, 576, 588
   Ефимовская Надежда Петровна, гр., урожд. Палицына (1785--1840), с 1811 г. 2-я жена племянника И. М. Д. гр. А. П. Ефимовского 2, 465, 566, 576, 581
   Ефимовская Наталия Андреевна, гр. см. Черкасская Наталия Андреевна, кн.
   Ефимовская Серафима Сосипатровна, гр., урожд. Хитрово (1791--1811), с 1809 г. 1-я жена племянника И. М. Д. гр. А. П. Ефимовского 2, 135, 136, 156, 176, 177, 529, 566, 576, 586
   Ефимовская Степанида Никоновна, гр., 3-я жена гр. А. М. Ефимовского, мать гр. П. А. Ефимовского, происходила из крестьян 1, 123, 755; 2, 565, 576
   Ефимовский(-ая) N. Петрович (-вна), гр. (р. и ум. 1798), ребенок гр. П. А. и А. М. Ефимовских, племянник (-ца) И. М. Д. 1, 478
   Ефимовский Андрей Михайлович, с 1742 г. гр. (1717--1767), отец гр. П. А. Ефимовского, племянник Екатерины I, обер-гофмейстер Елизаветы Петровны, генерал-аншеф 1,123, 755; 2, 565, 576
   Ефимовский Андрей Петрович, гр. (р. 1787), племянник И. М. Д. 1, 172, 360, 486, 488, 671, 758, 788; 2,135, 136, 156, 176, 177, 314, 465, 470, 546, 566, 576
   Ефимовский Борис Андреевич, гр. (1818--1874), внучатый племянник И. М. Д., сын гр. А. П. Ефимовского 2, 465, 567, 576
   Ефимовский Иван Михайлович, с 1742 г. гр. (1715--1748), брат гр. А. М. Ефимовского, племянник Екатерины I, генерал-майор, майор л.-гв. Семеновского полка 1, 755; 2, 565, 576
   Ефимовский Михаил Петрович, гр. (1789--1819), племянник И. М. Д., к 1816 г. бригадный адъютант 1, 486, 488, 671, 788; 2, 314, 470, 480, 546, 548, 566, 577
   Ефимовский Николай Андреевич, гр. (р. 1810), сын гр. А. П. Ефимовского, внучатый племянник и крестник И. М. Д. 2, 156, 176, 177, 465, 527, 567, 577
   Ефимовский Павел Андреевич, гр. (ум. 1776), сын гр. А. М. и М. П. Ефимовских 1, 755; 2, 566, 577
   Ефимовский Петр Андреевич, гр. (1765--1826), с 1786 г. муж гр. А. М. Ефимовской, сестры И. М. Д., в 1775--1787 гг. сержант л.-гв. Преображенского и л.-гв. Измайловского полков, в 1788 г. прапорщик л.-гв. Измайловского полка, в 1789--1790 гг. подпоручик, в 1791 г. поручик, с 1792 г. в отставке с чином премьер-майора армии 1, 123, 124, 137, 142, 145, 146, 169,170,177,178,181,183,184, 207, 208, 216, 230, 232, 233, 255, 316, 477, 478, 486--488, 502, 504, 630, 671, 755, 765, 770; 2, 176, 177, 311, 318, 350, 363, 394, 395, 460, 461, 465, 468, 470, 471, 480, 548, 566, 577
   Ефимовский Петр Андреевич, гр. (1812--1829), внучатый племянник И. М. Д., сын гр. А. П. Ефимовского 2, 465, 567, 577
   Ефросинья Борисовна, кж. (ум. ок. 1202), дочь князя Бориса Юрьевича 1, 799
   
   Жедринский Егор Михайлович (р. ок. 1737), к 1781 г. полковник, с 1782 г. председатель Гражданской палаты Пензенской губернии, с 1786 г. статский советник, с 1796 г. действительный статский советник 1, 279, 280, 287, 288, 294, 392, 393, 421, 428, 767
   Желтухин Алексей Федорович, подполковник, в 1787--1789 гг. и 1792--1795 гг. предводитель дворянства Сарайского уезда Пензенской губернии 1, 358
   Жемчугова Прасковья Ивановна см. Шереметева Прасковья Ивановна, гр.
   Жеребцов Алексей Алексеевич (1758--1819), с 1788 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1791 г. отставной бригадир, с 1817 г. тайный советник и сенатор 1, 234, 763
   Жером Бонапарт (1784--1860), брат Наполеона I, в 1807--1813 гг. король Вестфалии, с 1850 г. маршал Франции 1, 811 Жихарев Степан Петрович (1788--1860), с 1836 г. тайный советник, с 1839 г. сенатор; театрал и литератор, мемуарист 2, 514
   Жозеф Бонапарт (1768--1844), брат Наполеона I, в 1806--1808 гг. Неаполитанский король, в 1808--1813 гг. король Испании 1, 811
   Жозеф Франсуа Шарль Наполеон Бонапарт, с 1818 г. гц. Рейхштадтский (1811--1832), сын Наполеона I, известен как Наполеон II 2, 353, 371, 477, 538, 541, 546
   Жозефина (Иозефина) Мари Роз Бонапарт, урожд. Таше де ла Пажери, в 1-м браке Богарнэ (1763--1814), в 1796--1809 гг. 1-я жена Наполеона I, с 1804 г. императрица Франции 2, 139, 525
   Жорж, наст. имя -- Веймер Маргарет Жозефина (1787--1867), певица и трагическая актриса, в 1808 г. вместе с Л. Дюпором бежала из Парижа в Петербург, после 1812 г. вместе с Л. Дюпором возвратилась во Францию 2, 80, 239
   Жуковский Василий Андреевич (1783--1852), шурин Н. И. Вельяминова, поэт; в 1801--1802 гг. служил в Главной соляной конторе; с 1813 г. отставной штабс-капитан, с 1841 г. тайный советник 2, 472
   
   Заборовская Вера Александровна см. Дурова Вера Александровна
   Заборовская Елизавета Федоровна, урожд. Лопухина (1743--1820), дочь В. Б. Лопухиной, двоюродная тетка И. М. Д., с 1776 г. жена И. А. Заборовского 1, 266, 766; 2, 562, 577, 579
   Заборовский Иван Александрович (1735--1817), двоюродный дядя И. М. Д. по жене, с 1782 г. генерал-поручик, с 1787 г. испр. должность генерал-губернатора Ярославского, Владимирского и Костромского, с декабря 1796 г. действительный тайный советник и сенатор, с 1800 г. в отставке 1, 266, 329, 508, 509, 512, 514, 515, 678; 2, 103, 104, 766, 771, 562, 577
   Завадовский Петр Васильевич, с 1794 г. гр. (1739--1812), с 1780 г. тайный советник и сенатор, с 1794 г. граф Священной Римской империи, с 1794 г. почетный любитель Академии художеств, с 1795 г. действительный тайный советник, с 1797 г. граф Российской империи, в 1802--1810 гг. первый министр народного просвещения, с 1810 г. председатель Департамента законов Государственного совета 1, 593, 594, 699--701; 2,139, 524
   Заварицкая Федосья Николаевна, урожд. Ребровская, жена H. М. Заварицкого 2, 60
   Заварицкий Никифор Михайлович (1756--1833(?)), с 1781 г. секретарь Пензенского Приказа общественного призрения, с 1787 г. титулярный советник, младший асессор Казенной палаты Пензенской губернии, с 1791 г. стряпчий казенных дел при Пензенском губернском прокуроре, с 1795 г. коллежский асессор, с 1796 г. советник Винной экспедиции Казенной палаты Пензенской губернии, затем служил в ряде других губерний, к 1806 г. статский советник, в 1806--1808 гг. Владимирский вице-губернатор, в 1808--1817 гг. Саратовский вице-губернатор, затем действительный статский советник 1, 685; 2, 59, 60
   Загоскин Михаил Николаевич (1789--1852), с 1837 г. действительный статский советник; писатель, с 1819 г. действительный член Общества любителей российской словесности 2, 551
   Загоскин Николай Михайлович (1761--1824), отец М. Н. Загоскина, к 1791 г. подпоручик в отставке, помещик пензенского села Рамзай 1, 358, 359, 444, 776; 2, 332, 333, 483
   Загоскина Наталия Михайловна, урожд. Мартынова (1769--1833), жена H. М. Загоскина, мать М. Н. Загоскина I, 355, 356, 358, 359, 415, 444, 445, 449, 451; 2, 332, 333, 483, 500 Загряжская Александра Ивановна см. Кайсарова Александра Ивановна
   Загряжская Елизавета Александровна см. Строганова Елизавета Александровна, бар.
   Загряжская Мария Артемьевна см. Строганова Мария Артемьевна, бар.
   Загряжский Александр Артемьевич, брат бар. М. А. Строгановой, отец бар. Е. А. Строгановой 1, 757; 2, 565, 577
   Задир, французский генерал, стоявший в московском доме И. М. Д. в 1812 г. 2, 284, 297, 298
   Закревский Арсений Андреевич, с 1830 г. гр. (1783--1865), участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1813 г. генерал-майор и генерал-адъютант, в 1815--1823 гг. дежурный генерал Главного штаба его императорского величества, возглавлял Инспекторский и Аудиторский департаменты, с 1821 г. генерал-лейтенант, впоследствии сенатор, министр внутренних дел, генерал от инфантерии, Московский военный генерал-губернатор и член Государственного совета, с 1830 г. граф Великого княжества Финляндского, с 1856 г. граф Российской империи 2, 447
   Замыцкая Мария Ивановна см. Языкова Мария Ивановна
   Занд Карл Людвиг (1795--1820), студент, убийца А. Ф. Ф. Коцебу 2, 547
   Зандукелли см. Сандунов
   Засецкая Мария Яковлевна см. Безобразова Мария Яковлевна
   Захар, слуга И. М. Д. 2, 488
   Захаров Иван Семенович (1759--1816), с 1797 г. статский советник, в 1798--1800 гг. Астраханский губернатор, с 1799 г. действительный статский советник, с 1800 г. тайный советник и сенатор; писатель, с 1786 г. действительный член Российской академии, председатель Беседы любителей русского слова 1, 525(?), 791
   Зверев Алексей Яковлевич (1767--1828), с 1793 г. отставной поручик, в 1797--1803 гг. заседатель Вязниковского земского суда, в 1804--1814 гг. Вязниковский уездный предводитель дворянства, с 1807 г. титулярный советник 2, 77, 205, 218, 220, 225, 519, 530
   Зеленецкая Варвара Саввична, урожд. Смирнова, дочь С. С. Смирнова, жена А. В. Зеленецкого 1, 300, 387; 2, 382, 568, 577, 583
   Зеленецкий Александр Васильевич (р. ок. 1771), зять С. С. Смирнова, из духовного звания, в 1794 г. из капралов л.-гв. Преображенского полка отставлен армии прапорщиком, с 1800 г. титулярный советник, в 1804--1814 гг. асессор Нижегородской Казенной палаты, с 1807 г. коллежский асессор, с 1813 г. надворный советник, в 1814--1822 гг. советник Нижегородской Палаты гражданского суда, с 1821 г. коллежский советник, в 1822--1826 гг. председатель Палаты уголовного суда Нижегородской губернии 2, 6, 108, 382, 514, 568, 577 Зельченко Всеволод Владимирович (р. 1972), переводчик 1, 52
   Зенф Карл, гравер, в 1809--1830 гг. учитель рисования в Дерптском университете 2, вклейка 1
   Зертис-Каменский Андрей Степанович см. Амвросий
   Злобин Василий Алексеевич (ок. 1756--1814), купец, сын бедного удельного крестьянина, в 1770-х гг. управляющий имением кн. А. А. Вяземского, затем винный и. соляной откупщик, в 1781--1784 гг. ратман, а в 1784--1789 гг. городской голова города Вольска, затем именитый гражданин, к 1810 г. коллежский советник, с 1810 г. кавалер ордена св. Анны 1 степени (т. е. имел право на дворянство) 1, 313, 334, 468, 772; 2, 175, 176
   Злобин Константин Васильевич (1771--1813), сын В. А. Злобина, коллежский советник, литератор 1,772
   Злов Петр Васильевич (1774--1823), студент, впоследствии актер Императорских театров 1, 765
   Зон (Зонова) см. Сонн
   Зорич (Неранчич) Семен Гаврилович (1745--1799), в 1777--1778 гг. фаворит Екатерины II, в 1777 г. последовательно производился в чины подполковника, полковника, генерал-майора, пожалован во флигель-адъютанты, в 1778 г. удален от двора, с 1798 г. генерал-лейтенант 1, 320
   Зубов Александр Николаевич, с 1793 г. гр. (1727--1795), отец светл. кн. П. А. Зубова, в 1778--1781 гг. Владимирский уездный предводитель дворянства, к 1790 г. статский советник, с 1789 г. сперва в должности обер- прокурора, затем обер-прокурор 1-го Департамента Сената, с 1792 г. тайный советник и сенатор, с 1793 г. граф Священной Римской империи, был известен взяточничеством и лихоимством 1, 215, 260, 262, 281, 282, 299, 305, 321, 770; 2, 558, 577
   Зубов Валериан Александрович, с 1793 г. гр. (1771--1804), брат светл. кн. П. А. Зубова, с 1785 г. корнет л.-гв. Конного полка, с 1788 г. подпоручик, в 1789 г. подполковник, с ноября 1789 г. полковник и флигель-адъютант, с 1791 г. бригадир и секунд-майор л.-гв. Измайловского полка, с 1792 г. генерал-майор, с 1794 г. генерал-лейтенант, с 1796 г. генерал-аншеф 1, 321, 330, 537--541, 770, 782, 793; 2, 559, 577
   Зубов Василий Николаевич (1747/ 1748--1824), брат гр. А. Н. Зубова, к 1780 г. капитан, в 1780--1782 гг. городничий г. Городищ Пензенского наместничества, в 1784--1786 гг. Го- родищенский уездный предводитель дворянства, к 1785 г. коллежский асессор, с 1793 г. надворный советник, в 1792--1794 гг. директор Экономии Пензенской губернии, затем служил по ведомству Кабинета его величества, с 1799 г. коллежский советник 1, 305, 310, 330, 338, 339, 343, 345, 347-- 349, 666, 771; 2, 558, 577
   Зубов Дмитрий Александрович, с 1793 г. гр. (1764--1836), брат светл. кн. П. А. Зубова, офицер л.-гв. Конного полка, в 1789 г. произведен из секунд-ротмистров в камер-юнкеры ранга сухопутного бригадира, в 1795--1796 гг. предводитель дворянства Полоцкого наместничества; инженер-изобретатель 1, 321, 330, 770; 2, 558, 577
   Зубов Николай Александрович, с 1793 г. гр. (1763--1805), брат светл. кн. П. А. Зубова, зять А. В. Суворова, с 1783 г. корнет л.-гв. Конного полка, с 1786 г. поручик, в 1789 г. подполковник, с 1789 г. полковник, с 1796 г. шталмейстер, с 1800 г. обер-шталмейстер 1, 321, 330, 438, 537--541, 770, 782, 793; 2, 558, 577
   Зубов Платон Александрович, с 1793 г. гр., с мая 1796 г. светл. кн. (1767--1822), с 1786 г. поручик Конной гвардии, с 1 января 1789 г. секунд-ротмистр, с июня 1789 г. фаворит Екатерины II, с 4 июля 1789 г. полковник и флигель-адъютант, с 3 октября 1789 г. генерал-майор и корнет Кавалергардского корпуса, с 1791 г. шеф Кавалергардского корпуса, с 1792 г. генерал-поручик и генерал-адъютант, в 1793--1796 гг. Екатеринославский и Таврический генерал-губернатор, в 1793-- 1796 гг. генерал-фельдцейхмейстер, в 1795--1796 гг. шеф Кадетского корпуса, с мая 1796 г. светлейший князь Священной Римской империи, 6 декабря 1796 г. уволен от всех должностей, в 1800--1801 гг. директор 1-го Кадетского корпуса (с переименованием в генералы от инфантерии), с февраля 1801 г. шеф этого Корпуса, с 30 марта 1801 г. член Непременного совета 1, 215, 260, 264, 320, 321, 330, 338, 340, 341, 348, 380, 396, 399, 418, 419, 430, 438, 441, 496, 497, 537--541, 770, 777, 778, 780, 789, 793; 2, 558, 577
   Зубова Анна Александровна см. Хорват Анна Александровна
   Зузин Александр Родионович (ок. 1744-- не ранее 1824), в 1757--1765 гг. на военной службе, в 1766--1775 гг. при Коллегии экономии, в 1775--1799 гг. на различных (в основном судейских) должностях в Ярославской губернии, с 1796 г. коллежский советник, в 1799--1807 гг. Владимирский губернский прокурор, с января 1801 г. статский советник, в 1807--1823 гг. председатель Владимирской Палаты уголовных дел, с 1818 г. действительный статский советник 1, 574, 575, 797; 2, 28--30, 197(?), 553, вклейка 2
   Зыбина Федосья Андреевна см. Янькова Федосья Андреевна
   Зюдерманландский Карл, гц. см. Карл XIII Иван Алексеевич (1666--1696), в 1682--1696 гг. царь России совместно с Петром I 1, 10, 741
   
   Иван Антонович (1740--1764), в 1740--1741 гг. император Всероссийский 1, 139, 570, 793
   Иван Васильевич Грозный (ок. 1530--1584), с 1533 г. великий князь Московский, в 1547--1584 гг. царь всея Руси 1, 579, 580, 586, 614, 709, 798, 802; 2, 396
   Иван Дмитриевич, кн. (ум. 1302), сын вел. кн. Дмитрия Александровича, внук вел. кн. Александра Невского, в 1294--1302 гг. последний удельный князь Переславский 1, 798
   Иван Иванович, священник, духовник И. М. Д. и его 2-й жены с 1820 г. 2, 482, 488, 492, 493
   Иваненко Борис Владимирович (р. 1890), историк, переславский краевед и музеевед 1, 730, 803
   Иванина Наталия Степановна см. Шпилевская Наталия Степановна
   Иванов (ум. 1804), копиист гороховецкого уездного казначейства 2, 66, 526
   Иванов Никита Иванович (ок. 1766--1821), с 1779 г. на различных должностях во Владимире, с 1798 г. коллежский секретарь, в 1799--1812 гг. секретарь Владимирской палаты гражданских дел 2, 143, 525
   Иванов Николай Петрович (ок. 1760--1825), с 1799 г. действительный статский советник, в 1805--1811 гг. Тульский гражданский губернатор 2, 157, 527
   Иванов Федор Федорович (1777--1816), 1-й муж Е. И. Чарторижской, комиссариатский комиссионер 8 класса; драматург, с 1811 г. член-учредитель Общества любителей российской словесности при Московском университете 2, 537, 560, 577
   Иванова Екатерина Ивановна см. Чарторижская Екатерина Ивановна
   Иванова Татьяна Григорьевна (р. 1953), филолог 1, 739
   Ивкова Анна Давыдовна (р. 1765), смолянка 3-го выпуска (1782 г.), барышня, жившая в доме кн. Е. П. Барятинской 1, 115, 116
   Игельстром Иосиф (Осип) Андреевич (Отто Генрих), бар., с 1792 г. гр. (1737--1817), с начала 1790 г. в чине генерал-поручика участвовал в русско-шведской войне 1788--1790 гг. и последовавших затем мирных переговорах, за которые получил орден св. Андрея Первозванного и чин генерал-аншефа 1, 214--215, 220, 221, 224, 227--229, 763
   Извольский Александр Павлович, сын П. М. Извольского, с 1801 г. лейтенант флота, с 1802 г. в отставке 2, 90
   Извольский Владимир Павлович (р. ок. 1776), сын П. М. Извольского, с 1797 г. лейтенант флота, с 1798 г. отставной капитан-лейтенант флота, в 1809--1811 гг. Гороховецкий уездный депутат, а в 1812--1815 гг. -- предводитель дворянства 2, 90
   Извольский Григорий Павлович (1789--1867), сын П. М. Извольского, в 1811 г. прапорщик л.-гв. Егерского полка, с 1812 г. в отставке 2, 90
   Извольский Дмитрий Павлович (ум. после 1838), сын П. М. Извольского 2, 90
   Извольский Михаил Павлович, сын П. М. Извольского 2, 90
   Извольский Павел Михайлович (ум. до 1837 г.), двоюродный племянник А. А. Кузьмина-Караваева, с 1778 г. отставной капитан, в 1782--1797 гг. советник Владимирского губернского правления, с 1783 г. надворный советник, с 1793 г. коллежский советник, с 1797 г. в отставке, в 1803--1805 гг. депутат дворянства по Юрьевскому уезду, в 1805--1808 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства 1, 678, 710; 2, 90--92
   Измаил (Иванович Введенский) (ум. 1822), брат Евлампия, дьякон Юрьевского Введенского девичьего монастыря 2, 125--127, 168, 485, 487
   Измайлов (ум. 1806), владимирский помещик, с 1797 г. коллежский советник, в 1797--1800 гг. член Главной соляной конторы, в 1800 г. отставлен статским советником; убит своими крестьянами 1, 459, 499, 500, 515, 517, 533, 639, 640, 694, 791
   Измайлов Василий Лукич (р. ок. 1754), с 1798 г. надворный советник, в 1801--1810 гг. Муромский уездный казначей, с 1809 г. коллежский советник 2, 67, 519
   Измайлов Лев Дмитриевич (1764--1834), с 1775 г. сержант л.-гв. Семеновского полка, с 1783 г. прапорщик л.-гв. Семеновского полка, с 1790 г. капитан 7-й роты л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., участник подавления польского восстания 1794 г., с 1795 г. полковник Кинбургского драгунского полка, с 1797 г. в отставке, впоследствии генерал-лейтенант 1, 215, 221, 222, 761
   Измайлов Михаил Михайлович (1722--1800), дядя кн. Е. И. Голицыной и И. И. Воронцовой, с 1773 г. сенатор, с 1775 г. действительный тайный советник, в 1785--1792 гг. предводитель дворянства Московского наместничества, в 1795--1797 гг. Московский главнокомандующий (Московский генерал-губернатор) по гражданской части 1, 394, 778; 2, 567, 577
   Измайлова Анастасия Александровна см. Кайсарова Анастасия Александровна
   Измайлова Евдокия Ивановна см. Голицына Евдокия Ивановна, кн.
   Измайлова Ирина Ивановна см. Воронцова Ирина Ивановна
   Измайлова Мария Петровна, урожд. кж. Волконская (ум. 1842), сестра кн. М. П. Волконского 1, 465, 474, 475, 486, 487, 495, 496, 502, 523, 544, 549, 561, 604, 788; 2, 562, 572, 577
   Изобе Луи, музыкант кн. Александра Борисовича Куракина 1, 399
   Изобе Луиза, жена Луи Изобе, дочь французского чиновника 1, 399
   Ильин Василий Федорович (1769--1821), генерал-майор артиллерии, с 1808 г. управляющий Петербургским провиантским депо, с 1810 г. испр. должность генерал-провиантмейстера, в 1812 г. формировал в Нижнем Новгороде артиллерийские резервы, с 1813 г. управляющий Московским артиллерийским депо 2, 203, 218, 221--225, 228, 241, 244, 392, 485, 552
   Ильин Николай Иванович (1777--1823), правитель Канцелярии Московского генерал-губернатора гр. Ф. В. Ростопчина; литератор, член Беседы любителей русского слова и Московского общества любителей российской словесности, переводчик французских пьес, драматург, актер, издатель журнала "Друг детей" 2, 346
   Ильин Юрий Александрович (р. 1955), историк 1, 800
   Иннокентий, в миру Нечаев Иван (1722--1799), в 1763--1798 гг. епископ Псковский, с 1770 г. архиепископ 1, 788
   Иоанн (Терликов) (1749--после 1816), в 1810--1814 гг. архимандрит Донского монастыря 2, 317, 536
   Иоанн Дамаскин (ок. 673--777), богослов, один из отцов церкви (Восточных) 1, 445
   Иозефина см. Жозефина (Иозефина) Мари Роз Бонапарт
   Иона, в миру кн. Гедеванов (1737--1821), с 1767 г. в пострижении, с 1777 г. с титулом митрополита Руйисского, с 1794 г. жил в Москве с титулом митрополита Грузинского 2, 87, 520
   Иосиф II Габсбург (1741--1790), в 1765--1790 гг. император Священной Римской империи, в 1780--1790 гг. эрцгерцог Австрийский, но с 1765 г. был соправителем своей матери императрицы Марии-Терезии I, 48, 173, 748
   Иосиф Иоганн Франц Габсбург (1776--1847), племянник Иосифа II, эрцгерцог Австрийский, с 1796 г. палатин Венгерский 1, 794
   Исаков И., в 1815 г. совместно с Б. М. Федоровым, А. Ф. Рихтером и В. Бахиревым издавал литературный журнал "Кабинет Аспазии" 2, 362(?), 540
   Исленьева Мария Артемьевна см. Строганова Мария Артемьевна, бар.
   
   Кавелин Дмитрий Александрович (1778--1851), отец историка и юриста К. Д. Кавелина, с 1816 г. действительный статский советник, в 1819--1820 и 1820--1823 гг. директор Санкт-Петербургского университета, в 1820 г. Владимирский губернатор I, 553
   Казаков Матвей Федорович (1738--1812), архитектор, с 1771 г. титулярный советник, с 1775 г. коллежский асессор, впоследствии действительный статский советник I, 746
   Казакова Прасковья Андреевна см. Черевина Прасковья Андреевна
   Казанцев Андрей Евфимиевич см. Евгений
   Казинский Дмитрий Степанович (1759--1804), гофмаршал 2, 108
   Казнаков Иван Никитич, надворный советник, в 1789--1796 гг. экзекутор 2-го Департамента Сената 1, 370, 372, 373, 375--377
   Кайсаров Александр Афанасьевич (ок. 1772--1825), сын А. Ф. Кайсарова от 1-й жены, с 1801 г. отставной подпоручик, в 1803--1805 гг. Вязниковский исправник, с 1813 г. Судогодский уездный предводитель дворянства 2, 526
   Кайсаров Амплей Афанасьевич (ум. 1807), сын А. Ф. Кайсарова от 1-й жены, в 1796--1804 гг. помощник форштмейстера Лесного департамента по Владимирской губернии, с 1804 г. коллежский регистратор 2, 148, 526
   Кайсаров Афанасий Федорович (1740-- между 1802 и 1806), с 1779 г. титулярный советник, в 1784--1787 гг. Судогодский уездный судья, в 1788--1790 гг. Судогодский уездный предводитель дворянства 2, 148, 526
   Кайсаров Федор Афанасьевич, младший сын А. Ф. Кайсарова от 1-й жены, в 1802 г. прапорщик армии, в службе 2, 148, 526
   Кайсарова, 3-я жена А. Ф. Кайсарова 2, 148, 526
   Кайсарова Александра Ивановна, урожд. Загряжская (ум. до 1782), 1-я жена А. Ф. Кайсарова 2, 148, 526
   Кайсарова Анастасия Александровна, урожд. Измайлова (ум. до 1797), 2-я жена А. Ф. Кайсарова 2, 148, 526
   Кайсарова Елена Васильевна (ок. 1775--1837), жена А. А. Кайсарова и наложница А. Ф. Кайсарова 2, 148, 526
   Кайсаровы, дети А. Ф. Кайсарова от Е. В. Кайсаровой 2, 148, 526
   Кайсым Трегуб см. Касим-хан
   Калугин, купец, откупщик 1, 496--499
   Каменская Анна Павловна, с 1797 г. гр., урожд. кж. Щербатова (1749--1826), сестра Е. П. Поликароповой, с 1771 г. жена М. Ф. Каменского 1, 564; 2, 563, 577, 587
   Каменская Мария Федотовна см. Брылки- на Мария Федотовна
   Каменский Михаил Федотович, с 1797 г. гр. (1738--1809), тесть Г. П. Ржевского, помещик Ковровского уезда Владимирской губернии, с 1797 г. генерал-фельдмаршал, в 1806 г. некоторое время был командующим русской армией в войне с Наполеоном, с 1806 г. сенатор, член Непременного совета 1, 683--685; 2, 563, 577
   Каменский Николай Михайлович, с 1797 г. гр. (1776/1777--1811), сын гр. М. Ф. Каменского, шурин Г. П. Ржевского, с 1799 г. генерал- майор, с 1807 г. генерал-лейтенант, с 1810 г. генерал от инфантерии, участник войн с Наполеоном 1799, 1805 и 1806--1807 ГГ. 1, 684; 2, 410, 577
   Каменский Сергей Михайлович, с 1797 г. гр. (1770--1834), сын гр. М. Ф. Каменского, шурин Г. П. Ржевского, с
   1798 г. генерал-майор, с 1806 г. генерал-лейтенант, с 1810 г. генерал от инфантерии, участник войн с Наполеоном 1805, 1806--1807 гг. и Отечественной войны 1812--1814 гг. 1, 684; 2, 433, 544, 564, 577
   Каподистрия Иоанн Антонович, гр. (1776--1831), с 1809 г. статский советник Коллегии иностранных дел, с 1815 г. статс-секретарь по иностранным делам, в 1816--1822 гг. заведовал иностранными делами России по восточному и славянскому направлениям (министр иностранных дел), с 1827 г. президент Греческой республики; убит 2, 481, 548
   Караваев см. Кузьмин-Караваев Караваева см. Кузьмина-Караваева
   Карамзин Николай Михайлович (1766--1826), писатель и историк, автор "Истории государства Российского" 2, 479, 533, 546
   Карамышева Анна Евдокимовна см. Лабзина Анна Евдокимовна
   Карл VI Габсбург (1685--1740), в 1711--1740 гг. император Священной Римской империи 1, 763
   Карл X, до 1824 г. граф д'Артуа Шарль Филипп (1757--1836), младший брат казненного короля Людовика XVI, в 1824--1830 гг. король Франции, свергнут новой революцией 1, 318, 319, 727
   Карл XII (1682--1718), в 1697--1718 гг. король Швеции 1, 185
   Карл XIII, до 1809 г. гц. Зюдерманландский (1748--1818), брат Густава III, в 1809--1818 гг. король Швеции 1, 762
   Карл XIV Юхан, до 1810 г. Жан Батист Жюль Бернадот (1763--1844), с 1804 г. маршал Франции, с 1810 г. наследник шведского престола (был усыновлен шведским королем Карлом XIII), с 1818 г. король Швеции 2, 341, 372, 541
   Карл Леопольд, гц. Мекленбург-Шверинский (ум. 1746), муж царевны Екатерины Ивановны, дед императора Ивана Антоновича 1, 741
   Карл Людвиг Фридрих, с 1811 г. вел. гц. Баденский (1786--1818), брат имп. Елизаветы Алексеевны 2, 537
   Карл Петр Ульрих, гц. Голштейн-Готторнский см. Петр III
   Карл Фридрих, гц. Голштейн-Готторнский (1700--1739), муж цесаревны Анны Петровны, отец Петра III, племянник Карла XII 1, 741
   Карл Фридрих, с 1828 г. вел. гц. Саксен-Веймарский (до этого наследный принц) (1783--1853), с 1804 г. муж вел. кн. Марии Павловны 2, 395
   Каролина Амалия Елизавета (1768--1821), с 1820 г. королева Великобритании (до этого с 1795 г. принцесса Уэлльская), урожд. принцесса Брауншвейгская 2, 550
   Карякин Гавриил Николаевич (ум. до 1834), брат Л. Н. Пожарской, отставной майор 2, 448, 568, 577
   Карякин Михаил Николаевич (ум. до 1834), брат Л. Н. Пожарской, отставной майор 2, 448, 568, 577
   Карякин Никанор Николаевич (ум. после 1838), брат Л. Н. Пожарской, отставной поручик, в 1821--1823 гг. депутат дворянства Ковровского уезда 2, 448, 568, 577
   Карякин Николай Сергеевич (1748-- ок. 1812), отец Л. Н. Пожарской, отставной прапорщик 2, 448, 568, 577
   Карякина Анна Николаевна см. Купреянова Анна Николаевна
   Карякина Любовь Николаевна см. Пожарская Любовь Николаевна
   Карякина Наталия Федоровна (Гавриловна(?)), урожд. Тюменева (ум. после 1833), мать Л. Н. Пожарской 2, 448, 462, 568, 577, 585
   Карякина Ольга Николаевна, сестра Л. Н. Пожарской 2, 448
   Касим-хан (Кайсын Трегуб, Кизи-Кирман) (ум. ок. 1469), сын Улу Махмета, первый царь Касимовский 2, 521
   Касимовская, кж. см. Хилкова Домна Васильевна, кн.
   Касимовский, царевич 2, 522
   Каталани Анджелика (1780--1849), итальянская певица (сопрано), гастролировавшая в Петербурге и Москве летом 1820 Г. 2, 483, 550
   Катенин Павел Александрович (1792--1853), поэт и драматург, переводчик, театральный критик, в 1822--1832 гг. в ссылке в Костромской губ. 2, 488, 555
   Кауффман Анжелика (1741--1807), швейцарская художница, жившая и работавшая в Италии и Англии 1, вклейка 2
   Каховская Мария Денисовна см. Ермолова Мария Денисовна
   Каховский Василий Васильевич, генерал-майор, в 1789--1794 гг. Екатеринославский губернатор 1, 777
   Каховский Михаил Васильевич, с 1797 г. гр. (1734--1800), генерал-аншеф, шеф Херсонского кавалергардского полка, в 1793 г. назначен Пензенским и Нижегородским генерал-губернатором 1, 341, 342
   Кашинцев Александр Сергеевич (1779--1833) , сын С. Н. Кашинцева, с 1803 г. отставной подпоручик, в 1809--1812 гг. судья Вязниковского уездного суда, в 1815--1817, 1824--1826, 1833 гг. Вязниковский уездный предводитель дворянства 2, 369(?), 378(?), 379(?), 540, 541, 568, 577
   Кашинцев Андрей Никанорович (1753--1815), к 1809 г. отставной коллежский асессор 2, 108--112, 255, 292, 303, 304, 368, 369, 379, 380, 569, 578
   Кашинцев Евлампий Сергеевич (ум. 1820), сын С. Н. Кашинцева, муж Н. В. Кашинцевой, к 1811 г. коллежский секретарь, к 1816 г. титулярный советник 2, 483, 540, 569, 578
   Кашинцев Иван Сергеевич (ок. 1778 -- до1834) , сын С. Н. Кашинцева, гвардии штабс-капитан, с 1810 г. Вязниковский городничий 2, 369(?), 378(?), 379(?), 540, 541, 569, 578
   Кашинцев Никанор Сергеевич (р. 1793), сын С. Н. Кашинцева, в 1809--1819 гг. служил в л.-гв. Измайловском полку 2, 540, 568, 578
   Кашинцев Николай Андреевич (1799--1870), сын А. Н. и H. Н. Кашинцевых, в 1807 г. зачислен во Владимирское губернское правление, с 1810 г. коллежский регистратор, прослушал вольнослушателем курс Московского университета, затем камер-юнкер, с 1856 г. действительный статский советник; стихотворец 2, 368, 369, 378-- 380, 401, 406, 407, 431, 437, 479-- 482, 484, 486, 540, 546, 569, 578
   Кашинцев Перфилий Сергеевич, сын С. Н. Кашинцева, к 1811 г. служил в л.-гв. Измайловском полку 2, 540, 569, 578
   Кашинцев Сергей Никанорович, брат А. Н. Кашинцева, надворный советник 2, 540, 568, 578
   Кашинцева Евдокия Владимировна, урожд. Бахметева (ок. 1800--1882), с 1819 г. жена Н. А. Кашинцева 2, 480, 569, 570, 578
   Кашинцева Екатерина Андреевна см. Сонн (Зон) Екатерина Андреевна
   Кашинцева Надежда Васильевна, урожд. Нестерова (р. 1792), дочь В. П. и Н. А. Нестеровых, племянница И. М. Д., жена Е. С. Кашинцева 2, 540, 569, 578, 580
   Кашинцева Наталия Николаевна, урожд. Супонева, жена А. Н. Кашинцева, сестра А. Н. Супонева 2, 368, 369, 378, 379, 569, 578, 584
   Кашкарова Ольга Васильевна, к 1820 г. вдова гвардии прапорщика 2, 482, 549
   Кащкин Евгений Петрович (1737--1796), в 1770--1796 гг. премьер-майор л.-гв. Семеновского полка, с 1775 г. генерал-поручик, в 1780--1788 гг. испр. должность Пермского и Тобольского генерал-губернатора, с 1790 г. генерал-аншеф 1, 67
   Квадаль Мартин Фердинанд (1736--1808/1809), чешский художник, с 1797 г. жил и работал в России (в Санкт-Петербурге), с 1804 г. академик I, вклейка 1
   Керпин Василий Яковлевич фон, к 1793 г. капитан, в 1792--1795 гг. исправник Нижнего земского суда Пензенского уезда, к 1802 г. надворный советник, в 1801--1812 гг. Инсарский городничий, с 1806 г. коллежский советник I, 354, 355, 775
   Кизи-Кирман см. Касим-хан
   Кирияк (Кирияков) Тимофей Прокофьевич (ум. 1799), в 1783--1792 гг. преподаватель истории и географии в Смольном институте, к 1791 г. коллежский асессор, с 1790 г. "при учебных классах", а в 1792--1799 гг. инспектор над классами в Смольном институте, с 1795 г. надворный советник, с 1797 г. коллежский советник; писатель и переводчик, автор "Краткой российской истории для народных училищ" 1, 372, 445, 464
   Кистер, врач I, 575
   Клавер Богдан Иванович, артиллерийский штаб-лекарь, с 1797 г. надворный советник 1, 73--76, 751
   Классон Иван Николаевич (ум. 1822), отставной секунд-майор, управлявший домом С. М. Ржевского, а прежде служивший в его штате старшим адъютантом, в 1790 г. взятый в дом отца И. М. Д. 1, 237, 246, 247, 411, 414, 415, 443, 566, 572, 607, 779, 787, 790; 2, 184, 187, 313, 316, 349, 377, 419, 422--424, 454, 487, 488, 512
   Клеопатра (69--30 гг. до н. э.), древнеегипетская царица 2, 478, 479
   Клепиков Сократ Александрович (1895-- 1978), книговед, Источниковед 1, 722--726
   Кло Констанция (Сусанна) см. Вилламова Констанция (Сусанна)
   Ключарев Федор Петрович ( сильно действующая на нрав мой и поступки. Всякий терял благородного за себя ходатая, твердое в ней защищение в случае опасности, ибо ею умерялись вспыльчивые движения моего сердца, когда оно и по необходимости должно было к строгости обращаться. Сколько монахи ни нечувствительны, что доказывается многими случаями, но и архиерей плакал над гробом ее. Тщетно лучший из проповедников города искал утешить витийством речи своей соборище церковное, все тронуты были мертвостию Евгении, все сопровождали ее в землю с искренними воздыханиями. По кончании обряда в церкве гроб несен был чрез весь город к заставе и на пути у самого того дома, в котором прежде сосредоточивались все ее забавы и попечении, в виду рожденных от нее, которые рыдали на балконе и за малолетством своим не могли втесниться в улицу, отправлена была надгробная лития10, последний и плачевнейший долг христианства, которым ублажается еще не совсем истлевший человек на земле. Вышед из заставы, процессия возвратилась в город, а тело, заколоченное в ящик, повезено в Москву в Донской монастырь. При сей печальной церемонии присутствовал и зять мой граф Ефимовский, нарочно приехавший из Москвы отдать родственнице, прямо сожаления достойной, долг любви и почтения! Весь дом мой московский: мать, сестра, ближние и слуги, все, получа от меня сие известие, сколь ни было оно по обстоятельствам ожидаемо почти вседневно, все поражены были, как сильным ударом громовым, и слезам их не было меры. 18-го числа мая, Преполовеньев день11, тело привезено в Москву и встречено у заставы духовником нашим12, который и препроводил оное до Донского монастыря, а там архимандрит13 с собором вселил его в землю. Природа, нежная мать всех поживших в свете, приняв ее в свои недра, успокоила от тягости мирских искушений. Она уврачевала ее болезни, отняла печали, лишила скорби чувствительное сердце, прекратила вздохи болевшей души ее и скудельную человеческую оболочку превратила в собственную ее стихию. В утробе земли Евгения невозмущенным сном пролетит тьмы тысяч лет и когда, услышав глас сына Божия, оживет, тогда, Господи, удостой ее воскресения живота, даруй бессмертие и жизнь вечную той, чрез которую ты же, великий мира нашего Творец, велел мне познать и убедиться, что страна земнородных бывает иногда и быть может страной истинного блаженства.
   Скрываясь от всех глаз и от докучливых посещений, в коих расточает каждый ничтожные вещании, жил я несколько дней в Никольском. Тут навестили меня сестра моя с другою сиротою, среднею моею дочерью, и давний мой приятель Нарышкин, который, узнав о моем несчастии, тотчас прискакал ко мне. С ними я мог на свободе плакать, без жеманства предаваться жестокому моему огорчению и не теснить в груди моей спирающихся вздохов. Уныло текли дни мои и ночи. Лишенный дражайшего товарища, я никого на ту же степень не мог приближить к моим чувствам. Чтоб более еще ощутить всю силу моей потери, я прочитывал все письма жены моей, в разные времена ко мне писанные и бережно сохранившиеся. Из них видно было, с какими дарами природы Бог произвел ее на свет. Я по истечении года войду в подробное об ней и нраве ее рассуждение и приложу его к Истории моей, дабы всякий из детей наших научился отдавать бесподобной матери своей должную справедливость и с уважением чтить ее память.
   Пора было возвращаться в Владимир. Несносно было мне о том и думать, но приближался срок, а домашняя моя беда не должна была останавливать службы. Итак, я, собравшись, поехал в Лавру, не с тем, чтоб молиться (я еще не умел смирять сердца своего пред Богом и коснел в ожесточении), но чтоб любопытными предметами сего места развлечь мрачные мои мысли и устремить их хотя мгновенно на что-либо новое. От тоски сердечной никуда не уйдешь. Она везде с нами, потому что мы носим ее в себе. Ничто не уменьшало ее, ничто не притупляло острого жала печали в душе моей. Пошатавшись там и сям, опять нашел себя в Владимире, и в том же доме, в котором жил с Евгениею, теперь один-одинохонек не умел долго ни с чем сообразить. Граф Кочубей написал ко мне партикулярное письмо, коим о потере моей изъявлял чувствительное сожаление, и тем еще более привязал меня к себе. Всякое внимание начальника есть неоцененный дар для подчиненного. Многие дорожат одними видимыми наградами, я всегда искал и выше всего ставил поступки. Министр самые благосклонные мне оказывал беспрестанно и по просьбе моей, о которой выше писано, в настоящее время уведомил меня, что сын мой Павел может быть принят в службу, но не иначе, как студентом, а когда я примечу в нем навык к трудам гражданским, тогда он по представлению моему будет произведен в коллегии юнкеры14. Таков состоялся указ государев о нем 7-го числа мая. Спорить нельзя, но рассуждать можно. В этом определении, совсем новом в своем роде, ибо студент есть звание академическое, а вовсе не служивое, очевидно, как легко нарушаются у нас все публичные учреждении. Если университетам дано было право жаловать студентами под условием, что, записывался в службу, студент получал тотчас четырнадцатый класс, то по какой причине сие постановление лишилось своей силы в отношении к моему сыну? Где дело идет о законных преимуществах, там надобно забывать лицо. Сын мой, удостоенный Университетом в студенты, не иначе должен был приниматься в службу, как в 14-й класс, и когда, предположим, что его не соизволял государь произвести в коллегии юнкеры прямо, то приличнее было вовсе отказать, нежели затем, чтоб не сделать много, лишить молодого человека даже и следующего ему. Сверх того, что такое студент в службе? Никогда их не бывало. Зачем сын мой осужден был быть образцовым? Ясно, что в России один произвол творит закон. Положим, что здесь случай бездельный, не государственный, но отступление от порядка в мелких вещах часто портит и большие действии. И что за условие с отцом, чтобы он представил о своем сыне, когда он в нем приметит способности? Какой отец рекомендовать будет своего сына? Если б он и очень достоин был, отцово дело просить о нем, а не хвалить. Похвала такая всегда подозрительна. Заключим тем, что многое начинало делаться без рассмотрения приличий, а как-нибудь и по движениям первой минуты. С этого времени сын мой приведен к присяге и стал числиться в службе при мне.
   Занятии по службе не довольно разбивали мою черную меланхолию. Мне нужно было ездить, трястись по дорогам. И так я между разными за город отлучками был на Троицын день15 у графа Воронцова в Андреевском. Вельможа сей и канцлер, соскучившись, как видно, у двора или ему наскуча сам, приехал в конце зимы умирать в свою деревню. Тут иногда он забавлялся театром, на котором играли его слуги. Сохраня при себе полный свой штат, он нередко перепиской напоминал о себе в Петербурге. Важные дела иначе не решались по его части, как с его окончательного совета, который почта возила из края в край, а между тем дела стояли. Странная политика: удалить человека для того, что он не нравится, и в заочности его не уметь без него обойтиться для службы. Граф Воронцов был человек мрачный, уединенный, нелюдим в полном смысле слова. У него и с ним всегда было скучно. Разговор его был скрыт и часто прерываем глубоким молчанием. Всякую минуту гость его чувствовал около себя холод равнодушия, и ничто на пасмурном его сиятельства лице не изображало улыбки. Таков был граф Александр Романович Воронцов. Приемом его я был очень доволен, но не место я выбрал для рассеяния, особливо в такой день, как Троицын, который жена моя любила особенно и в который мы вместе сливали в храме Божием наши слезы на свежие пучки новых весенних цветов16. Визит мой сжимал всего меня, и это принуждение одно мешало мне несколько раз в день заплакать. У графа готовился театр, но я, отобедавши, удалился, увезя с собой тысячу напоминаний о покойной жене моей, найденные на самом месте. Здесь некогда жил швейцарец la Fermière, который сочинял для двора те оперы, что мы на Каменном острове разыгрывали. Здесь он умер и похоронен. Над ним мраморный поставлен мавзолей17. Покои его остались в том виде, как были при нем, и в них я узнал портреты нескольких наших современников у Павла, с коими мы так приятно делили осенние вечера в Гатчине и Павловском. Все это снова омрачило душу мою. Новая кровь потекла из свежей раны сердечной, и я едва сохранил, прощаясь с графом, все пристойности общежития, которые не позволяют человеку ни плакать, ни смеяться по чувствам и движут его, как машину. Жалкое и бесплодное принуждение! Печали человеческие не имеют к облегчению своему определенного числа дней. Хотя время и действует на них, но меру его кто может назначить? Это зависит от силы чувств наших, от цены нашей потери. Однако общежитие и церковные обряды положили сроки наружным изъявлениям горести. По прошествии шести недель я распечатал ту комнату, где душа жены моей рассталася с моею, и снова лишился ее, когда увидел все предметы в горнице в том точно расположении, в каком они были при минуте ее кончины. Чтоб увеличить сию поразительную картину, недоставало только ее умирающей. Никогда не выдет из памяти моей вид этой горницы и вид ее тогдашний. Рассматривая оставшиеся после нее в коробочках и столах бумаги, я удивился, найдя несомненный признак, что она, еще будучи здорова, как бы предчувствовала приближение своей смерти, ибо, не имея вовсе или очень мало попечения о пожитках своих, она 10 февраля занялась полною их описью, по которой только и можно было в порядок привести после нее комнатное ее имущество, чем самые служившие ей удалены были от всякого подозрения, да и предлогом ее беспечности не могли бы закрыть от оставшихся собственного своего или небрежения, или шалости.
   Домашние заботы, а паче в новом состоянии моем при расстроенном духе [их] предстояло много, не могли ни отдалять, ни останавливать ход гражданской жизни. Дом и служба в беспрестанной были связи между собою, и когда я удосуживался от одного труда, то предавался другому.
   В учреждении Министерства просвещения вошло в правило обучать разным наукам все состояния людей в государстве. Старые народные школы образовались на новый лад, и вместо их открылись по губернским городам гимназии, по уездам штатные уездные и по приходам приходские училища, да сверх того еще приготовительные школы. Казна истощала большие доходы на созидании домов для наук и обзаведения их всем нужным. За недостатком потребного числа учителей для повсеместного вдруг водворения классических познаний набирали со всех сторон грамотеев и, наполняя ими штатные места, спешили открыть храмы наук везде. Дворяне дарили и волею, и неволею деньги, книги, машины, инструменты для наполнения кабинетов и заведения частных музеев. Мещане, слуги освобожденные, приказные записывали детей своих в ученики; итак, просвещение обтекало всю Россию с торопливостию ужасною. Не входит в мой план рассуждать здесь о пользе или вреде публичных учреждений, скажу только, что и в Владимире нынешним летом определено было открыть гимназию. Университет московский, старинный юношества наставник, прислал ради сего сюда одного из своих профессоров18. Он пригласил и меня по известной ему любви моей к словесности принять в этом участие и публичному торжеству содействовать. Сколько ни был еще я далек от всякого праздничного шума, но звание и благопристойность заставили перо, давно брошенное, опять взять в руки. Я говорю о пере стихотворном. Сочинил я оду на открытие гимназии19. Профессор ее одобрил. Она была прочтена с кафедры публично моим секретарем20 и после напечатана. Всякое намерение благое или и самое нелепое обыкновенно предваряемо было в исполнении своем разными церемониями. Привезли архиерея, освятили воду, окропили учителей, учащихся и покои и начали краснобаить. Сперва профессор произнес продолжительную речь о пользе учености, после моей оды сын мой читал речь немецкую. Отборные ученики прочли свои приветствии, на разных языках заготовленные. Появились разнородные наречии из уст людей самых низких. Толпа всякой всячины, наполнивши залу собрания, слушала и третьей доли не понимала тех прекрасных изворотов слога, кои тогда общему вниманию предлагались. Публика рассматривала выставленные машины для физических и иных упражнений, коими ни один учитель не умел действовать. Мальчишки низшего состояния разбирали книжки и разные награждения за успехи в таких науках, о коих они и самых первоначальных понятий не имели. Вот как повсюду действует тщеславие и обман! Открылась наконец гимназия. В заключение музыка прогремела нескладную симфонию, певчие прокричали многая лета царю, министрам и всему сбору мужей ученых. Что потом? Натурально, ели, пили и, посылая многократно бокалы из рук в руки, желали философии благоспоспешества в народе. Полетели о таком отличном торжестве повсюду рапорты, зазвонили повсеместно газеты, а дома между своей братьи я прозван был, как водится, меценатом и покровителем наук. Как дешево покупаются самые отличные имена! Университет, однако, удовлетворясь моими жертвами и услугой себе в этом предприятии, пожаловал меня почетным своим членом и нарядил в синий университетский мундир. Этот кафтан, который я поистине могу назвать благоприобретенным, будет во всю жизнь мою лучшим моим нарядом. Ни клевета, ни зависть его с меня не снимут. Обязан будучи им одной благодати Божией, ниспославшей мне некоторые посильные дары природы, не боюсь, чтоб кто-либо лишил меня его преимущества, совсем от случая не зависящего. Публичные звании даются по претензии, по милости двора или вельмож, а то, что приобретается врожденными способностями, именными указами отнято быть не может. Со временем я не буду губернатор, не буду чиновник гражданский -- членом университета назовусь и пребуду до последнего издыхания. В ризу его соскутаются {Соскутаться -- закутаться (црк.-слав.).} бренные мои остатки. Директор гимназии, некогда бывший моим секретарем, Цветаев, сопровождаемый сословием ученых здешних, поднес мне университетский диплом. Как самый верный агент своего места, он истощил, вручая мне его, все приветствии, кои щекотят самолюбие, и я не нечувствителен был к такому лестному вниманию того места, под сению которого некогда сам обучался и готовился быть обществу полезным. О бедный человек! Чем ты не возгордишься?
   Гимназия открылась 7-го числа августа, и по прошествии трех месяцев моему трауру, кои истекли 12-го числа, пожаловала ко мне с навещательным посещением к Успеньеву дню мать моя и сестра с дочерью. Все они расположились в особом при доме и просторном корпусе и прожили у меня до 7-го сентября. Тогда же, как для матушки, так и для меня, наезжали хорошие наши приятели -- госпожа Воейкова и княгиня Куракина. С сею последнею с того времени утвердилась дружеская моя связь, которая, по опытам судя, чаятельно, до конца наших дней взаимно отрадою нашею будет. Княгиня Куракина была женщина редкого духа. Испытав несчастия, хотя не образцовые для людей ее пола, но резкие по чрезвычайной ее чувствительности, она могла служить примером того, что человек в одних душевных силах находит способ сопротивляться бедам и жестоким предубеждениям человеков. Внешний суд всегда наносит нам пагубу, если мы внутренним судом своей совести не предохранимся от зол большого света. Княгиня Куракина, одаренная природным умом обширным, большими сведениями, воспитанная с отличностию, вела последние лета своей жизни в строгом уединении в деревне своей Шуйского уезда. Строгость правил ее не допускала никакой ошибки в чувствах моих. Любовь моя к ней сохранила черты одной искренной дружбы, которая впоследствии времени теснее соединила нас самых уз кровного родства. К усугублению не радости, а шума в доме послал мне Бог молодого француза, который в проезд свой из Москвы куда-то на город, поссорясь с женой и оставшись из отчаяния один в Владимире, приютился ко мне, полюбил меня за мое с ним благосклонное обращение и решился ожидать в моем доме выгодного себе помещения где-либо, -- разумеется, в учители. Он был еще сам тех лет, в которые учатся, жив, скор, вертопрашен, словом, француз и весьма кстати попал в нашу семью, чтоб разбивать домашние сумерки беспутным своим бешенством. Имя его было Сен Винсан. Он придавал себе титло графа, имел хорошие аттестаты и виды из своего отечества, бранил французского самозванца беспрестанно, думал и поступать хотел как приверженец Бурбонского дома и с утра до вечера, на месте не постоя, резвился. Прекрасный учитель! Все мои родные были ему очень ради, потому что он заставлял и меня иногда против воли сквозь самых горьких слез улыбнуться. Но рано было еще действовать на нрав мой, веселый от природы. Все удручало мое положение. Самый приезд матери моей, перешедшей уже за семьдесят лет, в город ей незнакомый для того, чтоб видеть сына моих лет, овдовевшего, с кучею сирот, без имения, без друга, в трудах, не дающих ни покоя, ни пользы, самый приезд сей умножил горесть моего одиночества. Она терзалась, глядя на меня, я плакал, глядя на нее. Оба мы смешивали наши внутренние соболезновании о невозвратной потере. Короткость моя с девицами Вебер, а особенно с старшею, хотя занимала меня несколько в самые скучные часы дня, облегчала тягость их и наполняла ужасную пустоту душевную, но еще не глубоки были чувства мои к ней. Они щекотили только поверхность сердца, скользили по ней и всегда оставляли по себе убийственное сокрушение о умершей. Так проводил я некоторое время со всею оставшеюся семьею вместе, и 7 сентября угодно было матушке отправиться назад в Москву. Осыпав меня милостьми своими, окропив слезами и наградив благословением, престарелая моя родительница оставляла со мною по себе ту же тоску, с которой я встречал ее в первый день приезда к нам. С нею по-прежнему поехали и сестра большая, и середняя дочь.
   По отъезде матушки поехал я по городам и воротился к октябрю. Здесь место свое найдут два обстоятельства, коих начало, ход и последствии в большой были между собой противуположности, хотя и то, и другое от одного правительства происходили, из чего можно будет новое получить удостоверение, что в России люди правятся не по закону, а по совершенному капризу случая. При ревизии судов в Переславле встретил я множество недовольных тамошним исправником21, который отличался примерною наглостью и по справедливости слыл буяном в своем околотке. Приятно служить с людьми благонравными, но, впрочем, когда чиновник и не очень дружен с строгою моралью, лишь бы не давал повода на себя жалобам, какое право имеет начальник привязываться к домашнему его поведению? Надзору его и воздержанию подлежат одни публичные погрешности. По разуму сего принятого мною правила я никакого не сделал снисхождения насилию и притязаниям. В моих глазах всегда виноват был тот, кто требовал копейки, но я никогда не считал преступником того, кто пользовался благосклонным подарком и добровольным от человека богаче себя, а с чистыми глазами и доброю совестью нетрудно различить сии два поступка между собою. Переславский мой исправник любил отнять насильно, вымучить, да еще и солгать. Поступили ко мне формальные на него жалобы от крестьян во взятках. В расспросах моих открывалось, что он многих обирал под предлогом дележа со мною. Такая неистовая в устах его клевета на мой счет, на которую ничто не давало ему права, ибо я даже и знакомства с ним кроме службы не сводил, ожесточила меня до крайности. Всякую пощаду после того я почитал явным самого себя пред народом обвинением. Итак, удаля его от должности, решился чрез Губернское правление, в которое препроводил все вошедшие на него жалобы, отдать его под суд Уголовной палаты. Распоряжение мое не полюбилось г. исправнику. Он имел покровителей. Честный человек часто не может их нажить вовеки, а плут редко недостаток в них чувствует. Он подал жалобу на меня в Сенат и, будучи под судом, отважился из-под общего присмотра, который за подобными чиновниками не всегда бывал так строг, как за низкими арестантами, скакать в Москву и сам явиться с прошением своим в Сенат. Сенат равнодушно все это принял и вместо того, чтоб, отослав его к своему месту, велеть оправдаться пред судом, что казалось бы мне и ближе к правилам, обратил весь гнев свой на меня. Скоро получил я указ, коим требовался с меня ответ, для чего я отдал исправника под суд и отрешил от должности? Отзыв мой был короток и основан на истории происшествия. Сенат сим не удовольствовался. По мнению моему, оставалось ему, прочтя мой ответ, решить, правильно или нет исправник отдан в Уголовную палату и освободить его от суда или выслать без отговорок к оному. Нет! Сенат на мой ответ потребовал от исправника возражении и, расписав их по пунктам, снова обратился ко мне с указом, требуя, чтоб я все пункты очистил. Нетрудно было и это сделать. Ни виноватый правым, ни правый виноватым быть не могут, но тяжело было сносить такие явные и мелкие против меня покушении первого судилища в России, коего поступками часто управляли чины канцелярские. Им я не мог нравиться; ведя себя чисто, я не имел нужды в их услугах, и делить с ними мне было нечего, искать милости их некстати, и потому я сделался жертвой их ненависти. Пусть беспристрастный критик юридических дел рассудит, следовало ли Сенату попустить себя на такой соблазнительный поступок. По какому закону он насылал вопросные пункты начальнику губернии, суду без именного указа не подлежащему? По какому праву ставил его на очной ставке с отрешенным исправником, входил в исследовании между ими и тем принимал на себя обязанность низшего места? Ибо следствии делает Земский суд, а потом рассматривают их по порядку первые судебные инстанции и доводят решении свои на утверждение Сената. Здесь, напротив, с самого начала дела Сенат сам следует, судит, рядит, определяет. Действие, смею сказать, противное равно закону и здравому рассудку. Вот как поступают суды человеческие, когда зажгут их сторонние страсти. Кому именно хотелось мне повредить, не знаю и не разыскивал, но с сей минуты началась между московским Сенатом и мною письменная война, которая не прекращалась до самой моей отставки. Выведен будучи из всякого терпения последним вопросом Сената, признаюсь, что я уклонился от умеренности в ответе и, давши полную волю раздраженному моему самолюбию, написал дерзновенные очистки на каждый пункт. Сенат, рассвирепев паче прежнего, присуждал уже требовать моей головы и подать о том государю доклад, что, может быть, нанесло бы мне ужаснейшие бедствии, ибо где же сила не ломает соломы? Но, к счастию моему, граф Александр Романович Воронцов, узнав о всем деле подробно и разумея худо гонимое мною лицо, предстательствовал в пользу мою у Сената, отклонил некоторых сенаторов от злобного их приговора, и кончилось производство дела сего тем, что мне сделан выговор за несовместные выражении, а исправник оставлен под судом. Суд сей длился несколько лет, и наконец очистительной присягой освобожден подозреваемый от суда и Сенатом же признан невинным потому, что заперся во всем, подтвердил отрицании свои целованием крестным и, следовательно, в преступлении не доказан. Подлинно, кроме Бога, который читает в совестях наших, кто силен судить и осуждать мздоимство? Оно всегда скрыто от глаз сторонних и защищается стеной участников своих. Пока московский Сенат таким образом в правом деле искал наносить мне чувствительные оскорблении, первый департамент того же Сената в Петербурге оказывал мне приятные знаки своего благорасположения. Вот какое повстречалось у меня в нем дело.
   Еще в время службы моей в Соляной конторе последовал недостаток соли в Калуге. Контора определила тогда до пятидесяти тысяч пуд оной перевезти из Тулы на счет подрядчика Плохова, который по выведенным ею причинам оказался в том недостатке виновным. Соль перевезена, но купец пожаловался Сенату и доказывал свою правость. Сенат брал ответы уже после меня, и кончилось рассмотрение его тем, что Соляная контора обременила подрядчика перевозкой сей без правильных на то причин, но как деньги у него уже остановлены были в казне, и казна выдавать обратно того, что себе присвоила, не привычна, то и положил Сенат в удовлетворение Плохова взыскать потраченную им сумму, до нескольких тысяч простирающуюся, с членов Соляной конторы, крепивших о той перевозке протокол, и возвратить ему, Плохову, взамен оставленной в казне из всей следующей ему по валовой поставке соли суммы. Нечего было делать, как платить. Уже Соляная контора была упразднена22, как начались требовании сих денег от Плохова. Мясоедов и прочие члены, заставшие с ним кончину Конторы, часть свою заплатили. Один Поярков в отставке в Ельце и я в Владимире еще не внесли своей доли в этом штрафе, а с меня приходилось сот до восьми рублей. Мы между собой описались и рассудили жаловаться Сенату же на его приговор, но в чем? Мы просили, чтоб Сенат приказал вытребовать подлинное наше определение, удостоверился бы в подписах наших не по справкам, а по собственному его обозрению и потом поступил бы по законам. Технический конец всякой жалобы, натверженный во всех избах приказных. Просьбы сии от нас из разных мест пошли в Сенат, подкрепленные письмами к Васильеву о освобождении нас от сего взыскания. Между тем выигрывалось время, что приносило нам уже изрядную пользу. Сенат, великодушно приняв наши жалобы, вытребовал, согласно содержанию оных, подлинный акт о помянутой перевозке из Министерства внутренних дел, в которое поступили все дела Главной соляной конторы, и, увидя в полном своем присутствии точные наши подписки под решительным приговором, отказал и Пояркову, и мне. Казалось, убыток необходим, но мы простерли надежду свою до дерзновения. Поярков и я опять снеслись между собою и решили просить государя, настаивая, несмотря на наш подпис, на совершенную нашу правость. Основанием упорству такому служило то, что, действительно, резолюция, по которой определение сочинено, дана была 8 февраля не помню уже теперь только, которого года и написана в докладном реестре моею рукою. В той отметке нет ни слова о перевозке соли в Калугу, да и материя выписана была совсем не о том. Транспорт соли внесен в протокол секретарем без всякого приказания судейского, чьей-либо рукою засвидетельствованного. Правда, что протокол подписан нами, но мы, ссылаясь на старинный закон, которым велено секретарям писать протоколы согласно данным резолюциям, всеподданнейше просили государя приказать исследовать и сообразить, отчего протокол с докладным не сходен, и ежели окажется, как в самом деле то и быть могло, что при сдаче дел секретарь ввязал лишний лист о сей перевозке в такое подписанное нами прежде определение, которого содержание в прочем никакой связи не имело с сей перевозкой, то бы поступлено было с секретарем по законам, и мы избавлены были от штрафа. При сем прошении я отправил от себя еще два письма: одно к Васильеву, другое к статс-секретарю г. Муравьеву, который, будучи и попечителем нашей гимназии, готов был оказать мне услугу. Дело наше, как говорится, пошло на лад. Муравьев вытребовал из Сената записку, доложил государю, и в непродолжительном времени воспоследовал именной указ, хотя не совсем согласный с содержанием наших прошений, но удовлетворительный выгодам нашим в полной мере, ибо тем указом повелено как меня и Пояркова, так и прочих членов, тот протокол подписавших, от положенного взыскания освободить, ибо-де перевозка соли в Калугу сделана была Главной соляной конторой от благоразумной предосторожности, чтоб там в ней не последовало недостатка, что и доказывает попечение ее о своей обязанности, и в вину ей обращено быть не должно23. Таким образом мы и прочих членов, и г. Мясоедова, несмотря на его великолепное сенаторство, освободили от платежа, от которого он сам избавиться не смел, как видно, и подумать, и убытки остались для одного Плохова. Знать, что он не так прилежно Богу молился, как мы. При сем случае, который в последующих временах служил мне руководством с большею неудачею против московского Сената, нельзя не заключить, какая большая разница была в поступках, чувствах и соображениях тех и других департаментов. Московские всегда нажимали судьбу каждого, отвращались от малейшего благоутробия, считая лучшим доказательством своего величества и мочи неумолимую строгость даже в делах ничтожных. Они, как херувимы, непричастные плоти, всегда пламенный меч обнажали и ничего не извиняли. Петербургские, напротив, взвешивали слабости человеческие, преклонялись к милосердию, любили щадить и отпущать долги грешникам неумышленным. Пример явный великодушия 1-го департамента и в настоящем случае. Что, казалось, нас виноватее? Определение негодное, подписано нами точно без сомнения -- штраф подтверждается, мы жалуемся снова и почти на Сенат. Московский проглотил бы нас тотчас. Тот, напротив, ниже портит наше дело, не отягощает справок, не жалуется, не ропщет, не мстит, но, видя натуральное наше побуждение избавиться убытка, способствует нам к получению того от монарха, чего он сам сделать в пользу нашу был не вправе. Как не похвалить такого благосклонного отношения верховного трибунала к людям, не заслужившим против себя личного ожесточения? Кто ж будет миловать чины и народ, если из дверей верховного трибунала и с первых, так сказать, приступков трона сверкать будет поминутно и за все, как молния, гнев, ярость и досада?
   Различие приходящей осени с прошлогодней было чувствительно для всех, а для меня особенно. Глубокая скука царствовала в моем доме. Театр был сломан, и уже вместо его в зале напоминался печальный катафалк. Там, где прежде беспрестанно шумели, музыка и разные игры оживотворяли каждого, ныне пустота совершенная отворяла двери свои одним осенним ветрам и непогодам. Я жил в верхнем этаже, и около меня помещались дети. Необходимость требовала принять к старшей дочери надзирательницу, и скоро приехала ко мне в дом из Москвы француженка по имени Шатофор. Она была девушка непригожая и уже немолодая, следовательно, для одиночества моего не опасная, имела хорошие познании, изрядный ум природный, скромна, добра, привязчива, все эти свойства в ней мне нравились. К тому же она рекомендована была лучшими людьми своего пола в Москве. Я поручил ей Машу и был в продолжении времени попечениями ее весьма доволен. Всю осень я протосковал и, как малое дитя, прохныкал. С ноябрем вместе вышел указ о наборе рекрут. Насильственный самый труд, но на то время для меня очень полезный, потому что надобно было ехать опять по городам и мыкаться. Я взял себе по-прежнему те же уезды: Суждаль, Ковров, Шую и Юрьев. Вице-губернатор и губернский предводитель разделили по себе остальные. О первом я во весь год не говорил ни слова, потому что мне было не до него. Теперь в двух словах скажу, что поездка его в Петербург ничего для него не произвела приятного. Как поехал, так и воротился, показав городу этим опытом своего самохвальства, что он не так много значит. Простим его в этом. Кто не хвастает? Всякий любит подставлять себе ходули. Все мы на два месяца отправились брить лбы православным, слушать слез и стонов, но прежде, нежели я пустился в путь, рассудил детей отпустить в Москву, сколько для того, чтоб видеться с бабушкой и потешить ее, столько и потому, что дома без меня сиротам моим спокойно жить казалось неудобно от совершенной расстройки моего хозяйства, которым хотя и всегда управлял я сам и один, без участия жены, но, поражен быв лишением ее чрезвычайно, я ни во что еще не кинул глаз своих, и все около меня шло как-нибудь. Итак, все мы разъехались, и дом мой остался пустехонек.
   Если б в истекающем годе я способен был чему-нибудь обрадоваться, то, конечно, удача во многих моих представлениях по службе принесла бы мне большие удовольствии. Значительнее всех прочих успехов почитал я следующий. Во время царствования Павла, когда еще был генерал-прокурором князь Куракин, по докладу его вышел указ, коим велено было описывать на казну все имение, остающееся после преступников в составлении фальшивых ассигнаций, дабы тем вознаграждать потерю банка и поддержать доверие к бумажной монете. Указ исполнялся, но без малейшей выгоды для казны, и это очень ощутительно, потому что попадавшиеся под суд преступники по большей части были пьяницы, бродяги, без всякого состояния люди, следовательно, имущество их или состояло ни в чем и при описи совсем пропадало из виду, или так было мелочно, что не стоило внимания. Богатые фабриканты, те не боялись подобных описей потому, что юстиция никогда с ними не ссорится. Итак, попадал под меч закона один скарб нищего поселянина и, продаваясь за бесценок, терялся для наследников и для казны. Имев случай видеть производство этого на месте и сообразя с подобными случаями все прежние узаконении, я решился войтить с представлением к министру, в котором, изложа исторически обстоятельство, присовокуплял в мнении моем, что поелику 1-е, ни у дворян, ни у купцов после наказанных преступников имения не описываются на государя, а остаются в пользу наследников, кои в злодеянии родителя или родственника могут и не иметь участия, а потому и страдать за них в лишении стяжания своего не должны; 2-е, что имении, коих приобретение не доказано быть беззаконным, всегда было свободно, и принадлежность его, защищаемая законами общими, ни от кого насильственно не отторгалась; 3-е, что преступник, получающий за зло, им содеянное, телесное крайнее наказание с присоединением каторжной работы, по справедливости пощады требует жене и детям, коим взамен его остается одно имение; 4-е, что, лиша жену мужа, детей отца, слишком жестоко еще отнимать и последнюю у них пищу, -- то, собрав все сии и подобные им уважении, рассуждал, не угодно ли будет правительству распространить и на поселян то право, коим прочие состоянии в России пользуются: чтоб свободно было имущество виновных от конфискации, приняв, однако, к обузданию зла посредства такие, чтоб наличные после сих преступников деньги отсылались в банк, но имение всякого рода оставляемо было наследникам, разумея, когда сии последние не имели ни сведения, ни участия в преступлении ближних своих или когда не доказано будет, что имущество нажито злодеянием и есть плод его успехов. В сих только двух случаях противных полагал я, что имении злоприобретателя должны обратиться в казенную собственность. Г. министр не мог сам собой решить моего донесения. Он предложил его, по высочайшему повелению, Совету, где, как сказывал мне граф Воронцов, сам оригинальный рапорт мой был читан в присутствии государя, и угодно ему было, отставя прежнее узаконение, дать силу моему представлению, что и произвело публичный указ, отменяющий введенную до сего конфискацию. Как кто ни говори, приятно и на самых злодеев иногда обращать сердобольное внимание. Одно злодеяние гнусно. Наказав его, надобно и на самого грешника глядеть с сожалением. Бог, к отраде моей, влагал в меня такие чувства. Доброе сердце есть первое сокровище природы в пространном ее царстве. Сим окончу я черный самый год моей жизни, который если б я мог предвидеть, то от первого дня молодости моей несомненно пожелал бы смерти. Нет ничего тяжеле, как переживать первый предмет страстной любви. Сей первый огонь единствен, ему нет равного, и он никогда снова не разгорается. Жену нажить можно, но вместе с ней друга не всегда. Возвратимся к умершей и вместо речи надгробной побеседуем о ее душе, уме и сердце. Я кистию правдивой хочу здесь оставить по мне потомству истинный портрет той бесподобной женщины, которой я всем своим моральным образованием и совершеннейшим блаженством сердца обязан.
   
   Elle fit mon bonheur
   Pendant dix sept années
   Organisa mon coeur
   Fixa mes destinées*.
   * Она была моим счастьем. / Семнадцать лет / Правила моим сердцем, / Вершила мою судьбу (фр.).
   
   Евгения была одна из малого числа тех редких женщин своего времени, которые природа производит иногда для того, чтобы дать рисунок совершенств своих в человеческом роде. Она пленяла разум, убеждала рассудок, трогала душу, покоряла себе каждое сердце, словом, действовала на все моральные наши чувства. Сверх того, нравилась очам, кои встречали в ней бесчисленные приятности, а слух внимал без устали сладостным ее разговорам. Религия ее была чиста, основательна. Никакое суеверие не помрачало сего превосходного и необходимого чувства. Нравственность без погрешности. Никакая слабость не покоряла ее, не отвлекала от строгого исполнения должностей общественных. Имела и она как человек свои недостатки, но в сравнении с добротою души они так были малы, что терялись во множестве ее достоинств, как капля воды исчезает в сосуде, наполненном духами. Она была примерная в великодушии жена, отличная в почтении к родителям дочь, благодарна благодеяниям даже и тогда, когда им следовали оскорблении, семьянинка приветливая, милостивая госпожа с прислужницами. Не бегала собраний, но искала уединения, не не верила людям, но знала доверенности вес и меру. Добра по чувствам, по разуму и темпераменту, она никому не сотворила зла. Из обращавшихся с нею обоего пола людей ничей ни язык, ни перо не может коснуться имени ее без похвал и признательности. Вот главные черты Евгении. Войдем теперь в особенное рассмотрение каждой. Мало хвалить, надобно оправдать похвалу опытами, указать и поступки в доказательство истины, а за ними у меня дела не станет.
   Многие светские и духовные особы, говорившие с нею иногда о религии, ибо беседа ее на все предметы была готова, укоряли ее, будто бы она была деист. Заключение весьма ошибочное. Она знала прямые границы предрассудка насчет душевных наших отношений к Богу и никогда слишком далеко их не отводила. Знала, что вера есть один источник нашего счастия и вина общего спасения, без которой все в мире хаос и заблуждении, чтила все поучении апостольские, преимущественно благоговела к Евангелию и читала книги сии очень часто. Она не была ханжа, не слушала беспрестанно всеношен и молебнов, не верила многим пустосвятствам, не считала добродетелью курить кадило, зажигать свечку пред иконой, наряжать ее в алмазы или золото, но со страхом сердечным исповедала всемогущество Божие и Спасителя нашего крест. Слабое здоровье препятствовало ей часто ходить к обедне, но когда могла ее слушать, то вся была в Боге, занималась одним храмом. Струи слез нередко текли из глаз ее во время возношения даров, и когда она причащалась, что повсягодно наблюдала, приступала к сему таинству с истинным в грехах своих раскаянием и душевною простотою. Она рассуждала о религии, но не умствовала, не смешивала в одно правило того, что изрек Христос или на соборе сказал епископ, но и не отвергала ничего, принятого церквию. Чтила закон, но не верила во всем слепо истолкователям его и не ставила ни в порок себе, ни в соблазн другим, что они определяли разницу между атеистом, который ничему не верит, и тем благоразумным христианином, для которого не все то свято, что святым для корысти своей назовет пастырь. Смерть ее была лучшим доказательством ее религии. Она, знав свою болезнь, знала, что ей нельзя жить долго. Никогда, однако же, конца своего не боялась. Любила жизнь и удовольствии мира, но как скоро занеможет, тотчас уединится и без робости приготовится к общему року. Она встречала вечность как лучший день весны. Она шла к Богу, как невеста к жениху. Кто, кроме Вышнего, дает нам такое мужество и кому, кроме благоугодивших пред ним? Итак, нет сомнения, что вера ее была чиста, разумна, совершенна.
   Отсюда проистекали и прочие душевные ее достоинства. Бог дает человеку сердце и волю направлять его движении. Как скоро воля сия покоряется своему Творцу, так скоро все ее внушении благи, все побуждении незазорны. Евгения, получив жизнь от родителей бедных, сама же, воспитавшись на коште двора, не могла не приметить страшную разницу в познаниях и чувствах между собой и матерью своей, которая дожила до старости. Отец у нее умер во время ее малолетства. Мать была женщина с природным рассудком, но выросла и состарелась в крайнем невежестве, не училась грамоте и не знала счета. Все сие не освобождало дочери от внутреннего к ней почтения, и она всегда везде воле ее повиновалась. Редко писывала к ней, но помнила повсюду, снабжала по возможности, делилась избытками своими, оплакивала смерть ее как сирота, не стыдилась ни при ком, бывая с ней вместе, деревенского ее обращения, и что всего сильнее покажет, сколько она почитала мать свою: когда ехала из Пензы в Петербург возбудить милосердие ко мне Павла Первого после моей отставки, она заезжала в деревню матери своей Подзолово и сохранила во всю жизнь свою тот арженой сухарь с солью, который мать ее на дорогу ей дала, надписав на нем: "Благословение матери моей хлебом с солью в проезд мой чрез Подзолово, когда ехала в Питер просить о принятии опять мужа моего в службу". Этот черствый кусок хлеба я нашел после смерти жены моей сохранившимся в бумажке между ее вещами. Какого выше искать залога сыновней преданности?
   Кто чтит отца и мать, тот и благодеяний не забывает. Самые значительные из сих оказаны были Евгении двором и в Смольном монастыре. Покойная великая княгиня, взяв ее во младенчестве на свои руки, основание положила ее воспитанию, и потому она имя Натальи Алексеевны не произносила без душевного смятения. Она в ней чувствовала всю свою потерю и по смерть была ей благодарна. Павел Первый и вторая его супруга по выпуске ее из монастыря содержали при дворе, отдали за меня замуж и скоро потом от нее хотя вовсе отступились, однако она никогда не забывала попечений их о себе. В самой вещи, читая жизнь нашу общую, замечено, что сии благодетели, бросивши ее тогда, когда могли сделать ей состояние, снабдили лоскутками при выдаче замуж, которые зовут общим словом приданого и которые никого не кормят. Что такое для благородной девушки, выдаваемой от двора, рядная, подписанная в четырнадцать, а стоющая поистине не более двадцати тысяч? Много для великого князя, но для императора подарок ничтожный. Вот все то, чем жена моя воспользовалась от щедрот Павла и Марии, да и то, если разобрать порядочно, происходило более от тщеславия, чем от прямого благотворения. Я никогда не забуду той минуты накануне моей свадьбы, в которую угодно было великой княгине спросить меня о употреблении, какое я намерен сделать из тех четырех тысяч, кои она в приданое девице Смирной назначила. Дело шло между нами в разговоре как будто бы о миллионах, и она очень успокоилась, когда узнала от меня, что я их отдам в рост в ломбард. При всех, однако, столь мелких благодеяниях, Евгения всегда чтила имена их, сносила с особенным мужеством духа все их уничижении, терзалась, когда меня отставили безвинно, крушилась, когда ей отказана была горенка на скотном дворе, что все подробно описано в своем месте в моей Истории. Харкала кровью, когда с кучею детей ездивши во дворец, ничего, кроме карамеля, там не получила, но без ропота благодарила их за прежние милости, воспоминала событие их с удовольствием и никогда дерзновенной мысли насчет их не огласила. Сколько потребно сил душевных, чтоб устоять в подобной благодарности! Гораздо естественнее была та, которой она считала себя обязанной Смольного монастыря госпожам надзирательницам. Там ее учили, просвещали, образовали, там она все дары природы развернула с успехом. Зато не было дня, в который бы Евгения не пожелала всякого счастия Лафонше и прочим иностранкам монастыря, особенно госпожам Росток и Вилламовой. Сей последней дочери остались ее друзьями по смерть. Никогда она всех их не забывала. Покорна быв до чрезвычайности каждой из них, она в особенности уважала madame Lafond. И еще при жизни Екатерины Второй, когда она ничего не значила, кроме что была надзирательница монастыря, жена моя до того почитала ее, что в день своего замужества просила великую княгиню пригласить ее на свадьбу, чего той не рассудилось сделать по придворным расчетам, и после венца, поехавши со мною в монастырь на третий день, со слезами винилась, что не успела быть у нее назавтра, выдержала от каприза этой своенравной старушки жесткий выговор, для чего привезла меня к ней во фраке, а не в мундире, и с трудом успокоилась дома, что невольным образом и не своей, а моей виною огорчила madame Lafond. Столь неограниченны были преданность ее и повиновение к ней. В другое время, когда суровый недостаток доводил нас до того, что без пособий А. В. Салтыкова мы бы не имели ни услуги, ни стола, ни приличного содержания, с каким ангельским терпением выносила она своенравии этого старика. Помня одни его услуги, она забывала упрямство, грубость, невежество. Не могла его любить, как любит привязанное сердце, но чтила как благодетеля, сноравливала его прихотям, нежила в разговоре, успокоивала надменную его душу, и сколько все то ей ни стоило, но благодарность превышала всякое отвращение к благодетелю. Оба они уже пред Богом, и я должен к особенной славе жены моей объявить здесь, что Салтыков, имея одну дочь, будучи в разводе с женою и не любя их обеих, хотел упрочить имение свое векселями жене моей, написал уже их и привез, но Евгения, с укоризнами напоминая ему несчастную жену и дочь его, никогда не согласилась принять сих актов, отреклась от такого пожертвования и показала, что в ней обитает прямо великая и благородная душа. Многие ли женщины в наше и во всякое время поступали равным образом!
   Взглянем ли мы на нее как жену, -- во всех отношениях бесподобна, добра, терпелива, великодушна, снисходительна, мила. Вышед за меня замуж в крайней еще молодости, она скоро приметила, что я создан от природы с пламенным воображением, мягким сердцем, добродушным характером, темпераментом пылким и ревнивым, и потому, судя заранее, что я всю жизнь мою подвержен буду влиянию всех жарких страстей человеческих, взяла на себя труд умерять огонь моих чувств и приметно довершила моральное мое воспитание. Если я имею ныне какие-либо хорошие черты во нраве и разуме, я ими, беспристрастно скажу, обязан ей. Она лучше всякого философа наставила меня быть им под старость и соединенными силами с опытом научила меня находить счастие в одном лишь том, чтоб быть самому собой довольным не по тщеславию, но по убеждениям рассудка и совести. Любовь ее ко мне была нежна, чувствительна, искренна. Сколько прощала она мне шалостей! Сколько измен моих переносила! Никогда не была обманута, видела ясно мои заблуждении и с осторожностию меня от них отводила. Она так знала меня хорошо, что безошибочно располагала свои против меня поступки. Не правила мной явно, зная, что самолюбие мое занозчиво и охотно очевидного ига не стерпит, но при всем том располагала всегда так моими мыслями, что я делал все то, чего хотелось ей, думая, однако, что действую сам собой. Влюбчивость моя нередко ее беспокоила, но когда она видела, что воображение мое более работает, чем сердце, она не препятствовала мне заниматься посторонними предметами, имея тут и свою выгоду, ибо я был жарок, быстр, неумерен в наслаждениях. Слабость ее здоровья не протянула бы жизни ее и до половины ее века, если б она исключительным была предметом моих вожделений. Итак, пока я истощался в платонических восторгах там и сям, она укрепляла скромною и бережливою жизнию свои бедные силы телесные, но когда примечала она, что я увлекаюсь слишком далеко от должностей супружества, тогда, истощая всю свою любезность пред обществом мужчин, она возжигала во мне минутную ревность, и тут, забывая все мои пристрастии, истребляя все их глубокие впечатлении до последней черты, я обращался к Евгении, влюблялся снова в одну в нее и становился таким, каким должен бы был быть всякую минуту. Оттого она часто мне говаривала: "Vous m'aimez mieux que toute autre" {Вы меня любите больше всякой другой (фр.).}, ты меня любишь лучше всякой другой. Слово лучше значило, что ее я люблю прочно, в этом она никогда не ошибалась. Я никому не приносил ее в жертву, а ей всех. Ничто сильнее не докажет власти ее над моим сердцем, как добровольная перемена судьбы моей в разные времена. Заметивши один раз, что я влюблен был в такую особу, которая хитростию своею завести меня могла далеко, она тотчас возбудила во мне желание служить и оставить Москву. Я плакал, но ехал в Пензу и забывал свою тогдашнюю очаровательницу. Подобно и в Владимир отправлялся я с слезами, но обе сии поездки настроены были ею, и тогда, как они становились необходимы для домашнего спокойства. Вот как Евгения распоряжала мною и постепенно созидала мое счастие. Стану ли говорить о тех жертвах, кои она мне приносила из любви, из сожаления, из величия душевного, которое было всегда пружиною дел ее собственных. Пусть вспомнят, с какой отвагой приезжала она навестить меня в Финляндию, в военный стан, под неприятельский форпост. До сих пор хранится у меня записка ее в коротких сих словах: "S'il faut mourir, mourons ensemble" {Если придется умереть, умрем вместе (фр.).}. Много ли женщин, готовых на такой опыт верности и любви? Можно ли без восхищения вообразить ее в то время, когда она, находя в сумке моей предварительную духовную, оскорбляется мыслию моею, что после меня она выдет за другого. С каким редким снисхождением она извиняет ошибку мою, уничижительную для любви ее ко мне. Кто не падет пред ней на колени в те часы, когда она, прощая мне дерзкую мою измену и переписку с Улыбышевой, сама же, сожалея о строгости моей судьбы, берет мою сторону, защищает меня у двора, просит обо мне, ездит ко всем случайным, плачет о моих бедствиях и, забывая, что я сам им причиною, помнит только тягость моего положения, любовь ее ко мне и выводит меня из бесславия в новый блеск пред всеми. Какими похвалами соразмерить можно чрезвычайность ее поступка, когда она в пользу теснимого мужа решилась ехать к Беклешову, ждать у него в передней два часа и презреть все то, что люди обыкновенные низостьми считают, для того только, чтоб вытянуть у вельможи грубого решительное слово насчет участи ее мужа. Нет, это была не низость! Визит ее к генерал-прокурору был опыт самый блистательный ее великодушия и прямого понятия о внутренном благородстве. Кто откажет такой единственной женщине в неограниченном уважении? Зная, что я мнителен и боязлив, она скрывает от меня все свои изнеможении и умирает почти в глазах моих с приятною улыбкою, дабы отдалить от меня самую плачевную картину последнего ее мгновения, думает еще обо мне, любит еще меня и тогда, как удаляется от персти, и, духом касаясь небес, еще хранит земные свои союзы. О! милая Евгения! Тебе ли стану я искать подобья или замены! Нет! Ты была одна в мире для мужа, для детей, для всего, что тебя окружало.
   Посмотрим на отношении ее к детям. Любила их всех без малейшего ослепления. Давала преимущество Павлу, не по первенству его, но потому, что медленно развивались его способности и он казался прост. Сожаление ее о сем умножало и любовь к нему. Впрочем, она попечительна была для всех, предупреждала их недостатки, не умела баловать, ни слишком быть строгой. Машу обучала сама всему, держала ее ежеминутно при себе. При ней не нужны были иностранки. Она сама воспитывала чад своих. Старшая наша дочь Марья была опыт ее искусства в образовании человеческого сердца и ума. Во всем семействе нашем была любима, и как иначе? Она не пропускала никакого знака внимания, приличного каждому из родных. Отец мой равнял ее в чувствах своих с родными детьми, мать моя глядела ей в глаза, сестры искали ее дружества, я боготворил, дети чтили -- все в доме ею дышало. Она всем была необходима, счастие семейства нашего ею только и цвело. С людьми была тиха, незлобива, милосерда. Нередко смягчала строгость мою с ними, выслушивала терпеливее меня их нужды, ходатайствовала за них, снабжала, была матерью, а не госпожою слуг своих, но притом не допускала их, как многие, до излишней с собою откровенности, не собирала посредством их вестей, не заводила пересудов, убегала сплетен, искала тишины и каждого держала в назначенном ему месте. Все почитали ее, боялись и любили. От младенца и до старика все плакало над [ее] гробом. Евгения в жизни своей показала на опыте, что и в тесном самом круге обширный ум удобен оказать все свои способности.
   Выдем, наконец, из сообщества ближних и взглянем на Евгению в большом свете. Одаренная пригожством, она все вокруг себя пленяла. Не будучи красавицей, лучше казалась красоты какой-то особенною прелестью, которую умела возвысить каждым своим движением. Все искали знакомства с нею. С своим полом была холодна, говоря, что женщины меж собой в обществе только на пересуды способны. С нашим была любезна. Никто не смел позабываться ни с нею, ни при ней с другими. Умела всякому дать вес и цену приличные. Дом наш везде и всегда наполнен был молодыми людьми. Они в нем находили невинные удовольствия. Евгения любила резвость, шум, пляску, рассеяние, но не искала их. Пользовалась ими, когда встречались, и не скучала одна за книгою или за работою. Уединение ее не пугало, напротив, с летами вместе она так к нему привыкла, что, наконец, за тягость считала большие собрании. Ленива была всегда выезжать, а к себе принимала охотно. Не строго сохраняла некоторые обычаи и предубеждении общежития, как то взаимность визитов, поздравлении с праздниками, церемониальные переписки, но прямые должности морального существа в отношении к ближним исполнять не отвращалась. Она разумела, что долг и что обряд, уважала первый, не занималась последним. Старики, несмотря на расстоянии лет, увлекались ее любезностию до того, что искали случаев сделать ей услугу и добро с таким удовольствием, какого не находим мы, помогая обыкновенным только людям. Она не была скупа, но и расточать не любила. Умеренность храня во всем, забывала ее в одних благотворениях. Помогала многим так скромно, как требует того христианская милостыня. Горда была в духе и не сносила обид умышленных, но спесью и чванством гнушалась. Сии подлые недостатки душ, униженных судьбою, не были ей причастны. Говоря о вкусах, ни один не владел ею столько, как вкус к нарядам. Она любила щеголять до малодушия и два раза в жизни своей особенным образом оказала его. Однажды, в первой молодости, пропустила отличный праздник у двора во время шведского мира и опоздала оттого только, что не так сидел на ноге башмак, как ей хотелось. В другой раз, пред самой смертью, дни за три до кончины, одевшись в лучшее свое платье, велела посадить себя против большого своего зеркала и, чувствуя, что в последний раз смотрит на свои наряды, тем не менее радовалася ими. Но повиним ли мы ее в такой простительной и безвредной слабости, которая, может быть, одна представляла видимый оттенок между ею и небесным существом. В прочем все ей было равнодушно. Она могла довольствоваться обедом в двадцать копеек так точно, как и богатейшей трапезой; выспаться и не доспать, жестко или мягко, нежно или грубо -- все сносила без малейшего ропота. Чувствительно принимала одни поступки, не забывая ни хороших, ни худых, благодаря вечно за первые и не мстя за последние. Охотно привыкала к собачкам, моськам, попугаям, не допуская, однако ж, себя до смешного к ним пристрастия, подобно многим ее сестрам, кои часто думают, что вся чувствительность наша состоит в том, чтоб с руки своей дать кинарейке сахарцу и плакать, когда засорится ее голос. Нет! Евгения велика была во всех действиях души, разума и сердца. Физика одна ею вовсе не управляла ни в каком смысле. Все места, где она ни жила, для нее были равны, кроме Москвы, которой она особенно не любила, предчувствуя, как видно, если верить сему можно, что в ней схоронятся ее кости. С удовольствием жила при дворе и не скучала в провинциях. Была любезна там и была любима здесь. Легко переносилась из чертога в хижину и из роскоши в недостаток. Души такой гибкой, как ее, я не приметил в ее современницах. Любить могла твердо, живо, постоянно, но не воспламеняться. Пылкие страсти сердца не знакомы ей были. Лучшая пища ее была книга. Она неумеренно тяготила зрение свое и за нею, и за пером. Не сочиняя ничего для всех и для пустой славы, писала много для себя и друзей, вела на иностранных языках со многими переписку, выучена была основательно многим наукам, знала некоторые особенно хорошо и беспрестанно упражнялась. Говорить ли о художествах? В каком она не приобрела похвал стократных? Прекрасно выражала на театрах самые мудреные роли и одна в России показала Нину во всей ее чувствительности. Играли ее и другие, -- никто так, как она! Ее даже прозвали La Princesse Dolgorouky Nina {Княгиня Долгорукова Нина.}. Пела не превосходно, но с отменною приятностию, и когда она играла оперы, никто не внимал ничему, кроме ее. Танцовала с редким искусством в балетах и, как Зефир, всегда с ангельской улыбкой. Она изумляла и в пантомиме "Смерть Арлекина". Когда она упадала в обморок, партер находил такой совершенный рисунок в ней живой натуры, что рукоплескании были общи и продолжительны. Увы! Все сии таланты заплачены были ценою ее груди и легких, кои расстройкою своею приближили ее к смерти. Арфа в руках ее услаждала слух чрезмерно, и когда бренчала на ней, то нельзя было отойти от нее. Она приковывала к себе каждого. Умела рисовать, шить, вязать, плести, и не было рукоделья, совсем ей незнакомого.
   Такова была Евгения. Скажем, оплакивая ее беспрестанно, что портрет ее истинен и совершен. Скажем еще раз без укоризны в пристрастии, что душа ее была храм изящнейших добродетелей; разум -- вместилище самых чистых понятий, благих мыслей и полезных сведений; сердце -- бесценное сокровище, наполненное превосходных чувств, живущее огнем веры и теплотой любви к ближнему, а тело, сия тленная риза человеков -- одежда чистая, светлая, прекрасная. Словом, Евгения вся была собрание тех очаровательных прелестей, коими природа дарит, а Бог благословляет людей, на похвалу имени своего им избираемых.
   

1805

   После долговременной привычки встречать каждый новый год с сердечным другом в первый раз ныне освещала меня заря утренняя 1-го генваря одного в моей спальне. Рекрутский набор, который оканчивал я в Коврове, задержал меня в нем и на новый год. Отлучен от детей своих и всего домашнего сотоварищества, я был один среди людей, по видам службы, а не по чувствам сердца во мне участвовавших. Заметим даже и то, что по какому-то нечаянному случаю и слуг около меня не было моих, а все вольные. Одно удовольствие, которое представлялось мне во мраке мыслей, куда бы я их ни повернул, состояло в обществе госпожи Пожарской, съехавшейся со мною в Коврове на пути своем в Москву, и тут мы вместе провели новый год. Несчастный обычай сердца моего искать страстей сильных и волноваться ими, пагубная свобода, роком предопределенная, и которая пристрастиев моих не делала уже преступлением -- две сии силы влекли меня из моей сферы вон, и я позволял уже себе искать новых любви союзов. Минутное на тогдашнее время очарование прошло, и я возвратился к должности в губернский город, куда присрочил к одному времени прибыть и детям моим, отпущенным в Москву. Вся моя семья съехалась, исключая Вареньки; та все оставалась на руках у тетки.
   5-го генваря обрадован я был известием о пожаловании сына моего в коллегии юнкеры с дозволением держать его при себе до моего на то желания. Такою милостью обязан был я графу Кочубею, который по возобновлении моей о том просьбы в конце прошедшего года представил государю и испросил сыну моему сие повышение, для него и по возрасту, и по обстоятельствам весьма выгодное. Но что все сии мелочные удовольствия в сравнении с той потерей, с той продолжительной чертой сокрушения, которую судьба, отняв у меня Евгению, протянула навсегда в моем сердце!
   В то же время узнали мы от сторонних о кончине графини Марии Николаевны Скавронской, последовавшей в Неаполе1. Она была сестра родная матери моей, детище одной с ней утробы, воспитанная вместе, но во всю жизнь свою не показавшая ни малейших признаков сострадания к ней и любви. Вышед замуж за Скавронского, которого фамилия ввела ее в родство с двором, она получила от Елизаветы Петровны штатс-дамское достоинство, и высокомерие ее еще в молодости отлучило от домашних связей. Богатство доставило потом случай провесть почти всю жизнь свою в Италии, откуда она очень редко помышляла о ближних своих, и мать моя до кончины ее не имела никогда об ней известия иначе, как сторонними путями. Переписки между сими двумя сестрами не было ни посредственной, ни прямой. Соломон дивно сказал: "Кий мир богату с убогим?" Однако мать моя, вдавшаяся в христианские добродетели и смиряющая ежедневно дух свой пред Богом, оплакивала ее как единоутробную с собою и соболезновала о ее кончине в чужих людях на земле иностранной.
   Говоря о гимназии в прошлом годе, я упомянул, дабы не разорвать нитки происшествия, что за открытие оной в Владимире признательный Университет внес меня в число почетных своих членов и что диплом на сие звание поднес мне со всеми приправами честолюбия директор гимназии Цветаев. Сие последнее должно отнести по порядку к настоящему, а не тому году, ибо 27-го генваря оделся я в синий университетский мундир по присвоенному мне на то праву и получил вышеозначенный диплом.
   Истекали уже два года тому, что я был губернатор. Пора казалось побывать и в Петербурге. В качестве публичного чиновника я мало был там известен. Министр меня иначе не знал, как по бумагам. Одолжении, кои он делал мне в лице моем и сына моего, привязывали меня к нему совершенно и обязывали быть благодарным. Я хотел представиться ему лично, хотел видеть его, узнать, ознакомиться с ним и утвердиться в добром его мнении. Я начинал его любить не так, как начальника токмо, но как благодетеля. Сверх того, нужно было посмотреть вблизи на состав министерств, на их круг дела и отношении к прочим государственным местам. Не знаю, во всяком ли царстве служба требует того от чиновников высших, чтоб они в столицу ездили, но у нас в России это необходимо и, как бы хорошо ни разумели должностного человека, нужно иногда кататься в Петербург, чтоб от вельмож, окружающих лик царский, как от лучей, текущих из самой средней точки солнца, принимать и на себя некоторый градус теплоты. И политика имеет свои климаты! И в ней временем бывает жарко, временем студено. Таким образом, чтоб не охолодеть в продолжительном отдалении от светил наших политических, решился я побывать в Петербурге и, попросясь в конце года, получил в начале нынешнего отпуск на два месяца, которым воспользовался в течение Великого поста, дабы сим временем, свободным от рассеяния и всякого праздничного шума, удобнее достигнуть цели моей и получить правильное понятие о новом ходе дел гражданских с учреждения министерств. Но прежде дороги поговорю еще о моей семье.
   Дети оставались без учителя. Крейц уже дом наш оставил. В затруднениях, кого и где искать, вдруг получил я письмо от Венца. Он жил прежде в нашем доме и обучал детей моих еще при матери их в Москве. Способности его были нам известны. Причина, для которой он с нами тогда расстался, не имея связи собственно с нами, не разрывала нас навсегда. Итак, ничто не мешало опять сойтиться. Он, узнав о моем вдовстве, узнав, что я живу своим домом в губернии, и исполнен будучи чувств уважения к жене моей покойной, рассудил продолжать свои услуги оставшемуся после нее семейству и спрашивал согласия моего на прием его к себе в дом, ничего не отменяя у прежних условий наших. Я всегда пленялся хорошим поступком. Он меня решил в пользу его. Отвечая на письмо, я приглашал приехать и взять на себя труд обучения детей моих. Венц жил тогда в Тамбове, не долго думал и скоро ко мне явился. Я был ему рад, как находке, когда, воротясь из Питера, увидел его уже с детьми своими, к коим он перебрался во время моего отсутствия. С людьми хорошими всегда приятно сходиться, а мне с ним тем более, что я знал, сколько жена моя признательна была прежде к трудам его и ценила его ученые познании. Приятно было мне вверять воспитание детей наших общих тому самому человеку, которому бы и сама Евгения не остановилась поручить их. Делать то, что сделала бы она в этом отношении, я поставлял себе в обязанность.
   С наступлением Великого поста в марте месяце отправился я в Петербург, взяв с собой туда секретаря своего и старшего сына. Не останавливаясь в Москве, переночевал только в родительском доме и на другой день выехал. Вид тех комнат, в которых страдальчествовала в недугах своих жена моя, снова растравил мою рану. Многое в нашем доме, и хорошее, и худое, представилось живо моему воображению, и я едва перенес без малодушия волнения чувств сердечных. В Донской ехать я не имел сил вовсе. Старая мать моя благословила путь мой, и я скоро нашелся у заставы царского града. Но увы! Не тот уже был город св. Петра, каким видел его при Екатерине. Не бывши в нем лет с двенадцать2, я вдруг одним взглядом обнял все изменении, последовавшие с ним как в царство Павла, так и в настоящее время. Первый предмет, поразивший меня, были наши Семеновские слободы, в которых некогда и я вкушал все приятности жизни. Домы наши не широки были, не великолепны, но от Андреевской ленты и до солдатской сумы всякий, живущий в них, отслужа определенные часы, наслаждался полною свободою, жил по сердцу, одевался по вкусу, водился с кем хотел и не лишался прихоти, когда он мог ее себе доставить. Ныне в обширных каменных дворцах смешанные чины воинские, офицер и солдат, генерал и ротмистр, днем наяву, а ночью во сне одним занимались вахтпарадом, слово при Екатер 1751--1822), действительный тайный советник, в 1801--1812 гг. московский почт-директор 2, 533
   Княжнин Яков Борисович (ок. 1742--1791), драматург и поэт 1, 777, 779
   Кобенцель (Cobenzel или Cobenzl) Людвиг (Луи), гр. фон (1753--1809), австрийский дипломат и государственный деятель, в 1779--1800 гг. австрийский посланник, а затем посол в России, в 1800 г. министр иностранных дел Австрии, в 1801--1805 гг. канцлер и глава правительства Австрии I, 147
   Ковалева Прасковья Ивановна см. Шереметева Прасковья Ивановна, гр.
   Ковалевская Прасковья Ивановна см. Шереметева Прасковья Ивановна, гр.
   Ковров Андрей Васильевич, кн. (ум. 1541), сын кн. В. А. Коврова 1, 583, 801
   Ковров Василий Андреевич, кн. (ум. 1531), служилый князь великих князей Московских, сын кн. Андрея Федоровича Ковра I, 583, 801
   Ковров Василий Иванович, кн. (ум. 1562), внук кн. В. А. Коврова, племянник кн. А. В. Коврова 1, 583, 801
   Кожина Елизавета Степановна, служанка матери И. М. Д. 2, 310, 314, 315, 320--322, 324--326, 455, 535
   Козодавлев Осип Петрович (1754--1819), с 1783 г. член Российской академии, с 1799 г. тайный советник и сенатор, в 1808--1811 гг. товарищ министра, а в 1811--1819 гг. министр внутренних дел, кроме того, в 1816 г. временно управлял Министерством юстиции, а в 1817 г. -- Министерством народного просвещения, с 1818 г. действительный тайный советник 2, 53, 55, 56, 60, 66, 77, 78, 97, 114, 122, 140, 141, 147, 150, 153, 158, 172, 185, 205, 209, 220, 233, 340, 390, 525, вклейка 1
   Козодавлева Анна Петровна, урожд. кж. Голицына (1757--1820), с 1785 г. жена О. П. Козодавлева 2, 55
   Кокошкин Дмитрий Федорович (ум. 1792), к 1790 г. капитан-поручик л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., затем отставной бригадир I, 220, 221
   Кокошкин Федор Федорович (1773--1838), брат Д. Ф. Кокошкина, с 1811 г. член-учредитель Общества любителей российской словесности при Московском университете, с 1813 г. Московский губернский прокурор, действительный статский советник, в 1817--1821 гг. -- помощник управляющего, в 1823--1831 гг. управляющий московскими театрами; переводчик французских пьес, драматург, стихотворец, устраивал домашние спектакли и сам в них участвовал 2, 346, 398, 412, 416, 484, 538, 542, 551, 554
   Колле де Мессин Жан-Батист (ум. 1787), французский драматург 1, 781
   Коллен д'Арлевиль Жан Франсуа (1755--1806), французский драматург 1, 794
   Колобов, слуга И. М. Д. 2, 419, 420, 543 Кологривов Иван Сергеевич, 1-й муж кн. П. С. Урусовой 1, 237; 2, 566, 578
   Кологривов Степан Иванович, двоюродный племянник И. М. Д., сын кн. П. С. Урусовой, брат С. И. Филатьевой 2, 481, 482, 549, 567, 578
   Кологривова, дочь кн. П. С. Урусовой 2, 413
   Кологривова Анисья Федоровна, урожд. Вельяминова-Зернова (1788/1789--1876) 2, 484--488, 494, 554
   Кологривова Прасковья Степановна см. Урусова Прасковья Степановна, кн.
   Кологривова Прасковья Юрьевна, урожд. кж. Трубецкая, в 1-м браке кн. Гагарина (1762--1846), двоюродная сестра кн. П. Н. Трубецкого, племянница М. М. Хераскова, золовка кн. А. П. Трубецкой, теща кн. П. А. Вяземского, любовница H. М. Карамзина 1, 486; 2, 562, 572, 578, 585
   Кологривова София Ивановна, кж. см. Филатьева София Ивановна
   Кологривская Анастасия Ивановна см. Шумилова Анастасия Ивановна
   Колокольцов Аполлон Никифорович (ум. 1815), двоюродный брат И. В. Улыбышева, пензенский помещик, с 1781 г. надворный советник, в 1783--1797 гг. председатель 2-го Департамента Верхнего земского суда Пензенского наместничества, с 1784 г. коллежский советник, с 1793 г. статский советник, с 1797 г. отставной действительный статский советник I, 257, 279, 280, 301, 351, 354, 356, 369, 376, 388, 434, 592, 767, 769, 775, 777
   Колокольцов Владимир Борисович (р. 1929), генеалог 1, 739
   Колокольцов Гавриил Иванович (ок. 1759--1824), с 1801 г. коллежский советник, в 1802--1806 гг. Владимирский вице-губернатор, статский советник, в 1806--1812 гг. Казанский вице-губернатор 1, 592, 593, 596, 612, 615, 617, 620, 642, 665, 674, 676, 685, 804, 806, 810; 2, 226
   Колокольцов Евмений Гаврилович, сын Г. И. Колокольцова I, 593(?)
   Колокольцов Иван Гаврилович, сын Г. И. Колокольцова I, 593(?)
   Колокольцов Федор Михайлович, с сентября 1801 г. бар. (1732--1818), дядя А. Н. Колокольцова, тесть М. Н. Муравьева, с 1777 г. бригадир, в 1781 г. исправляющий должность, в 1782--1793 гг. обер-прокурор 2-го Департамента Сената, с 1792 г. тайный советник и сенатор (с 1794 г. -- 1-го Департамента), в 1795--1797 гг. Санкт-Петербургский уездный предводитель дворянства, с 1798 г. действительный тайный советник 1, 301, 351, 376, 377, 386, 769
   Колокольцова Мария Абрамовна, урожд. Дьякова (ум. 1820), жена Г. И. Колокольцова 1, 593, 612
   Колычев Сергей Алексеевич (1746--1805), дипломат, с 1797 г. тайный советник, в 1783--1800 гг. посол в Гааге, Берлине, Вене и Париже, с 1800 г. действительный тайный советник и вице-канцлер, с 1801 г. вице-президент Коллегии иностранных дел 1, 790
   Колычев Федор Петрович (ум. 1837), к 1797 г. надворный советник, в 1797--1803 гг. член Главной соляной конторы, с 1800 г. коллежский советник, с 1802 г. статский советник, затем действительный статский советник 1, 459, 499, 500, 515, 533, 639, 640
   Колышкин Василий Трофимович (р. ок. 1772), с 1798 г. отставной подпоручик, в 1801--1808 гг. исправник Владимирского земского суда, с 1806 г. титулярный советник, в 1808--1817 гг. асессор Владимирского Губернского правления 1, 567, 795; 2, 210, 213
   Кольчугина Агриппина Ивановна (ум. 1816/1817), в 1785--1796 гг. камер- юнгфера великой княгини Марии Федоровны 1, 155 (?)
   Кондильяк Этьенн Бонно де (1715--1780), аббат, французский философ-просветитель, энциклопедист I, 467, 509, 786; 2, 366
   Коновницына Наталия Антипатровна см. Балашова Наталия Антипатровна
   Коновницына Наталия Михайловна, урожд. гр. Мусина-Пушкина, мать Н. А. Балашовой 2, 531, 560, 580, 582
   Кононов Александр Александрович (р. 1969), историк 1, 739
   Константен (Constantin), воспитательница старшей сестры И. М. Д. 1, 20, 21, 29
   Константин Павлович, вел. кн. (1779--1831), до 1799 г. великий князь, с 1799 г. цесаревич 1, 67, 96, 101--104, 113, 114,139, 140,169, 262, 383, 415, 553, 780; 2, 35(?), 71, 263, 461, 482, 483, 537, 549, 550
   Константинов Василий (ум. 1809), титулярный советник 2, 26, 27
   Константинов Козьма Васильевич (1809--1891), сын В. Константинова, потомственный почетный гражданин 2, 27
   Константинова, жена В. Константинова 2, 27
   Копьев Алексей Данилович (1767--1846), сын Д. С. Копьева, к 1796 г. подполковник, в 1796 г. разжалован в солдаты в гарнизонный полк в Финляндии, вскоре отставлен подполковничьим чином с оставлением на жительство в Финляндии, с 1801 г. генерал-майор; комедиограф 1, 441
   Копьев Даниил Самойлович (ок. 1730--1797), к 1780 г. коллежский советник, в 1780--1791 гг. Пензенский вице-губернатор, с 1783 г. статский советник 1, 257, 279, 286, 292, 303, 305, 392, 440, 441, 769
   Копьева Надежда Карповна, урожд. Ельчанинова (ум. не ранее 1797), жена Д. С. Копьева 1, 441
   Коренев Дмитрий Михайлович (1747--1826), ярославский провинциальный художник, купец 3-й гильдии 2, вклейка 2
   Корнелий Непот (Cornelius Nepos) (I в. до н. э.), древнеримский писатель, биограф 1, 37
   Коровин Валентин Иванович (р. 1932), литературовед 2, 500, 501
   Коровин Ларион Степанович (р. 1776), с 1801 г. отставной поручик, в 1806--1811 гг. заседатель Владимирского уездного суда, в 1811--1812 и 1815--1826 гг. Владимирский уездный судья 2, 205(?), 530
   Коровин Петр Степанович (р. 1773), с 1798 г. отставной подпоручик, в 1800, 1801--1803 и 1809--1821 гг. дворянский заседатель Владимирского земского суда 2, 205(?), 530
   Корсаков см. Римский-Корсаков Космолинская Галина Александровна, филолог, хранитель фонда русских рукописей ОРКиР НБ МГУ 1, 721
   Костюшко Тадеуш-Анджей (1746--1817), польский политический и военный деятель, с 1792 г. генерал польской армии, руководитель польского восстания 1794 г., в 1794--1796 гг. в русском плену 1, 439, 783
   Кох Федор Андреевич, полковник, с 1795 г. Пензенский комендант 1, 474
   Коцебу Август Фридрих Фердинанд фон (1761--1819), немецкий драматург, романист и поэт, в 1781--1798 и 1800--1802 гг. жил в России и состоял в русской службе, дипломат, с 1800 г. надворный советник, затем статский советник, директор Немецкого театра в Санкт-Петербурге; убит 1, 145, 368, 495, 757, 807; 2, 361, 480, 538, 539, 547
   Кочетов Николай Иванович, к 1792 г. коллежский советник, с 1791 г. председатель 2-го департамента Верхнего земского суда Московской губернии, с 1793 г. статский советник 2, 245, 764
   Кочубей Виктор Павлович, с 1799 г. гр., с 1831 г. кн. (1768--1834), дипломат, в 1797--1799 гг. и в 1801--1802 гг. член Коллегии иностранных дел, с 1798 г. действительный тайный советник, в 1798--1799 гг. и 1801--1802 гг. вице-канцлер, с 1801 г. сенатор и член Непременного (с 1810 г. Государственного) совета, в 1802--1807 гг. и 1819--1825 гг. министр внутренних дел, в 1827--1834 гг. председатель Государственного совета и Комитета министров, с 1834 г. канцлер по внутренним делам 1, 593--595, 605, 607, 614--616, 620--622, 624, 631, 642, 643, 653, 654, 657, 658, 662--665, 673, 674, 677, 680, 683, 687--690, 693, 696, 699--702, 790, 796, 803, 806, 807, 809, вклейка 2; 2, 18, 19, 37, 39--43, 45, 46, 59, 66, 68--70, 79, 104, 109, 163, 233, 234, 246, 517, 554, 555
   Кошелева Екатерина Ивановна см. Чарторижская Екатерина Ивановна
   Кошелева Елена Ивановна см. Горчакова Елена Ивановна, кн.
   Кошелева Елизавета Петровна, урожд. кж. Меншикова (1769--1797), троюродная сестра И. М. Д. 1, 77--80; 2, 346, 560, 578, 580
   Кравков Александр Алексеевич (1750--после 1820), с 1786 г. отставной капитан, в 1808--1812 гг. Муромский уездный предводитель дворянства 2, 205, 218, 220, 225, 530
   Кравков Александр Степанович (р. ок. 1757), подпоручик, в 1793--1803 гг. муромский исправник, к 1811 г. титулярный советник 1, 329, 330, 771
   Красенский Николай Иванович, к 1809 г. майор, в 1808--1812 гг. Юрьевский уездный предводитель дворянства 2, 205, 218, 220, 225, 530
   Красно-Милашевичева Елизавета Николаевна, урожд. Опочинина (1776--1827), младшая дочь Т. Ф. Опочининой 1,142, 237, 239; 2, 564, 578, 581
   Краснова Елена Иосифовна, урожд. Лернер (р. 1928), петербургский краевед, генеалог 1, 739
   Кребильон Клод Проспер Жюль де (1707--1777), французский писатель 1, 509
   Крез (595--546 гг. до н. э.), лидийский царь с 560 г. до н. э., гордившийся своим невероятным богатством; имя стало нарицательным как символ богатства 1, 189, 242, 436, 781; 2, 195, 388, 420
   Крейц, учитель детей И. М. Д. 1, 622, 654
   Кречетников Михаил Никитич, с 1793 г. гр. (1729--1793), с 1775 г. генерал-поручик, в 1782--1792 гг. испр. должность генерал-губернатора Калужского и Тульского, с 1785 г. сенатор, с 1790 г. генерал-аншеф, в 1790--1792 гг. генерал-губернатор Киевский, Черниговский и Новгород-Северский, в 1792 г. командовал подавлением восстания в Польше, в 1793 г. назначен генерал-губернатором и главнокомандующим во вновь присоединенной области Польши, которую разделил на три губернии (генерал-губернатор Минский, Изяславский и Брацлавский) 7, 310, 324, 325, 513, 515, 771, 773, 790 Кропотов, к 1790 г. подполковник, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 7, 224
   Круз Александр Иванович фон (1731--1799), с 1783 г. вице-адмирал, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1790 г. адмирал 2, 516
   Крупенников Григорий Прохорович (р. 1743), секунд-майор, с 1777 г. надзиратель Московского университета 7, 54
   Крылов Иван Андреевич (1769--1844), писатель, баснописец 7, 752, 781, 811; 2, 513
   Крылов Иван Лукич, к 1804 г. надворный советник, в 1803--1812 гг. советник Владимирской казенной палаты, с 1808 г. коллежский советник 2, 197(?)
   Крылов-Платонов Савва Николаевич см. Симеон
   Крюков Александр Семенович (1766--1844), в 1810--1818 гг. Нижегородский вице-губернатор, с 1816 г. действительный статский советник, в 1818--1826 гг. Нижегородский губернатор, в 1831--1837 гг. Нижегородский губернский предводитель дворянства 2, 548
   Крюковский Козьма Иванович (1759 -- после 1795), в 1784--1793 гг. секретарь в Казенной палате Пензенского наместничества, с 1794 г. губернский секретарь 7, 283
   Крюковский Матвей Васильевич (1781--1811), драматург 2, 533
   Ксенофонт (Троепольский) (1760--1834), в 1800--1821 гг. епископ (архиерей) Владимирский и Суздальский, в 1821--1832 гг. архиепископ Каменец-Подольский, с 1832 г. на покое 7, 329, 568, 570, 577, 580, 590, 601, 602, 612, 629, 630, 634; 2, 5, 29, 97, 129, 146--148, 154, 163--165, 183--186, 190, 191, 408, 485, 553
   Кувшинов Яков Андреевич (р. ок. 1773), с 1800 г. губернский секретарь, в 1800--1801 гг. заседатель в Гороховецком земском суде, в 1801--1809 гг. Владимирский уездный стряпчий, с 1803 г. титулярный советник, в 1809--1826 гг. испр. должность, а в 1826--1829 гг. Владимирский губернский стряпчий казенных дел, с 1827 г. коллежский асессор 2, 197
   Кутушев, кн., пензенский помещик 7, 392, 393
   Кудрявцев Василий Федорович, в 1817--1820 гг. совестной судья Владимирской губернии 2, 553
   Кудрявцев Егор Федорович (1750 -- после 1830), с 1796 г. действительный статский советник, в 1798--1802 гг. Нижегородский губернатор, с 1800 г. тайный советник 1, 559
   Кузьмин-Караваев Андрей Алексеевич, с 1781 г. отставной секунд-майор, в 1782--1787 гг. Покровский уездный, а в 1797--1802 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства, с 1800 г. коллежский советник 7, 569, 575, 601, 602
   Кузьмин-Караваев Дмитрий Петрович (ум. 1794), муж В. А. Кузьминой-Караваевой, полковник 7, 814; 2, 567, 578
   Кузьмина-Караваева Варвара Алексеевна, урожд. Безобразова (ум. 1844), свояченица И. М. Д., помещица имения Митино Покровского уезда Владимирской губернии 1, 579, 691, 692, 703, 714, 814; 2, 31, 101, 138, 294, 458, 459, 567, 571, 578
   Кузьмина-Караваева Мария Дмитриевна см. Хметевская Мария Дмитриевна
   Куликов Степан Сергеевич (ум. 1799), дядька И. М. Д. 1, 73, 76, 81, 97, 505, 506, 751, 789
   Куликова, жена С. С. Куликова 1, 506
   Култашев Василий Михайлович (1795--1849), сын М. В. Култашева от крепостной Пелагеи, в 1807 г. вступил в службу из воспитанников подканцеляристом в Казенную палату Ярославской губернии, с 1821 г. отставной штабс-капитан, в 1832--1834 гг. Ковровский уездный предводитель дворянства 2, 255, 532
   Култашев Григорий Михайлович (ум. 1821), сын М. В. Култашева от крепостной Аграфены, титулярный советник 2, 255, 532
   Култашев Иван Михайлович (1790--после 1847), сын М. В. Култашева от крепостной Пелагеи, вступил в службу из воспитанников подканцеляристом в Казенную палату Ярославской губернии, с 1820 г. отставной поручик, в 1832--1833 гг. Ковровский земский исправник 2, 255, 532
   Култашев Михаил Васильевич (1747--1824), владимирский помещик, отставной подпоручик артиллерии, в 1782--1784 гг. Ковровский уездный предводитель дворянства 2, 255, 532
   Култашев Степан Михайлович (ум. 1817), сын М. В. Култашева от крепостной Устиньи, титулярный советник 2, 255, 532
   Култашева Вера Васильевна см. Парфентьева Вера Васильевна
   Култашева Елизавета Васильевна см. Гольц Елизавета Васильевна фон
   Култашева Надежда Михайловна, дочь М. В. Култашева от крепостной Марфы 2, 255, 532
   Кулунчакова Елизавета Алексеевна, кж. см. Смирнова Елизавета Алексеевна
   Купреянов Николай Александрович (1780--1848), с 1805 г. отставной майор, в 1806--1807 гг. пятисотенный начальник во Владимирской милиции, с 1808 г. подполковник, в 1808,1809--1815 и 1827--1830 гг. Владимирский земский исправник, в 1837--1838 гг. Владимирский уездный предводитель дворянства 2, 137, 524, 568, 578
   Купреянова Анна Николаевна, урожд. Карякина (ок. 1790--1865), сестра Л. Н. Пожарской, с 1810 г. жена Н. А. Купреянова 2, 137, 568, 577, 578
   Куракин Александр Борисович старший, кн. (1697--1749), дед князей Александра и Алексея Борисовичей Куракиных, двоюродный брат Ф. А. Лопухина, обер-шталмейстер 1, 768; 2, 564, 578
   Куракин Александр Борисович младший, кн. (1752--1818), брат кн. Алексея Борисовича Куракина, племянник С. С. Апраксина и М. С. Талызиной, двоюродный племянник кн. Ю. В. Долгорукова, внучатый племянник гр. Н. И. и П. И. Паниных, воспитывался вместе с вел. кн. Павлом Петровичем, один из его приближенных; камергер, в 1782--1796 гг. по приказанию Екатерины II жил в своих деревнях, с 22 ноября 1796 г. действительный тайный советник, в 1796--1798 гг. вице-канцлер, с 1798 г. сенатор, с 1807 г. действительный тайный советник 1 класса, в 1808--1812 гг. посол в Париже, затем член Государственного совета 1, 167(?), 288, 289, 299, 300, 306--308, 310(?), 312, 313, 320, 349, 350, 390--392, 395, 397--399, 420, 438, 463, 507, 606, 618, 685, 768, 782, 785, 790; 2, 249, 531, 564, 578, вклейка 1
   Куракин Алексей Борисович, кн. (1759--1829/1830), брат кн. Александра Борисовича Куракина младшего, племянник С. С. Апраксина и М. С. Талызиной, двоюродный племянник кн. Ю. В. Долгорукова, внучатый племянник гр. Н. И. и П. И. Паниных; с 1778 г. камер-юнкер, с 1784 г. 1-й советник 3-й Экспедиции (для свидетельствования счетов) Государственного казначейства Правительствующего сената, с 1786 г. действительный камергер, с 1793 г. управляющий 3-й Экспедицией, с 1795 г. тайный советник, с 14 ноября 1796 г. главный директор Государственного ассигнационного банка и сенатор, в 1796-- 1798 гг. генерал-прокурор Сената, с 1797 г. действительный тайный советник, в 1804--1809 гг. член Непременного совета, в 1807--1810 гг. министр внутренних дел, с 1811 г. член Государственного совета 1, 263, 310(?), 320, 338, 349, 350, 357, 369, 377, 385, 386, 388, 389, 391, 394, 411, 438, 452, 454, 455, 461, 463, 467, 468, 473, 493, 642, 782, 785, 788, 796; 2, 39--42, 45--50, 53, 55--57, 59, 62--64, 67--70, 72--79, 91, 95, 97, 102, 104--108, 110, 112, 122-- 124,139,141,145, 146,164,165, 209, 517--519, 521, 523, 525, 564, 578, вклейка 1
   Куракин Борис Алексеевич, кн. (1784--1850), сын кн. А. Б. Куракина, с 1801 г. камер-юнкер, с 1804 г. действительный камергер, с 1822 г. тайный советник и сенатор 2, 124, 565, 578
   Куракина, кн., невестка кн. Александра Борисовича Куракина 1, 398
   Куракина Александра Ивановна, кн., урожд. Панина (1711--1786), сестра гр. Н. И. и П. И. Паниных, жена кн. Александра Борисовича Куракина старшего 1, 768; 2, 564, 578, 581
   Куракина Елизавета Борисовна, кн., урожд. кж. Голицына (1790--1871), дочь кн. Б. А. Голицына, с 1808 г. жена кн. Б. А. Куракина 2, 124, 565, 573, 578
   Куракина Наталия Ивановна, кн., урожд. Головина (1767--1831) 1, 157
   Куракина Наталия Петровна, кн., урожд. Нарышкина (1758--1825), разведенная жена кн. Степана Борисовича Куракина, сестра П. П. Нарышкина 1, 607, 635, 636, 666, 667, 696, 697, 706; 2, 56, 89, 166, 167, 182--184, 187, 226, 257, 259, 291, 292, 303, 311, 331, 349, 356, 370, 393, 402, 463, 468, 469, 479--482, 485, 486, 565, 578, 580, вклейка 1
   Курбатов, юрьевский сектант 2, 253 Курзаков Петр Прокофьевич (ок. 1746-- после 1820), с 1783 г. надворный советник, в 1788--1790 и 1796-- 1797 гг. Владимирский уездный предводитель дворянства, в 1802--1805 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства 1, 602, 603, 606, 607, 617, 642, 676
   Курика Феодосий Константинович (1755--1785), с 1777 г. студент Московского университета, в 1778 г. с золотой медалью по медицинскому факультету отправлен за границу, где в 1784 г. защитил диссертацию на степень доктора медицины, затем преподавал в Московском университете 1, 45--48
   Кутайсов Иван Павлович, с 1799 г. гр. (ок. 1759--1834), фаворит Павла I, турок из города Кутая, в русско-турецкую войну 1768--1774 гг. захвачен русскими войсками, подарен Екатериной II вел. кн. Павлу Петровичу; после обучения в Берлине и Париже парикмахерскому и фельдшерскому делу стал камердинером Павла, к 1796 г. гардеробмейстер, с 1799 г. сперва барон, а затем граф, с 1800 г. обер-шталмейстер, статс-секретарь, с 1801 г. в отставке 1, 147, 158, 172, 497, 499, 500, 525--528, 530, 540, 789, 791
   Куткин Иван Иванович (р. ок. 1745), с 1785 г. отставной секунд-майор (в 1793 г. переименован в коллежские асессоры), в 1786--1804 гг. асессор Камерной (затем -- Винной и соляной) экспедиции Владимирской палаты казенных дел, с 1802 г. надворный советник, в 1804--1808 гг. советник Владимирского Губернского правления 1, 574, 796; 2, 77, 519
   Кутузов см. Голенищев-Кутузов
   Кученев Матвей Исаевич (ок. 1772--1817), зять П. А. Евреинова, с 1803 г. отставной гвардии капитан, с 1804 г. надворный советник, в 1804--1805 гг. Владимирский городничий, в 1805--1819 гг. Гороховецкий городничий, с 1816 г. коллежский советник 1, 796; 2, 36, 617
   Кучков Петр Степанович (ум. 1174), шурин князя Андрея Боголюбского, казненный им 1, 802
   Кучков Яким Степанович (ум. 1176), боярин, шурин и убийца князя Андрея Боголюбского 1, 586, 802
   Кушелев Григорий Григорьевич, с 1799 г. гр. (1754--1833), один из приближенных Павла I; с 1774 г. лейтенант флота, с 1779 г. отставной капитан-лейтенант, в 1786 г. зачислен из отставки в штат его высочества генерал-адмирала, с 1791 г. капитан 2 ранга, с 1793 г. капитан 1 ранга, с 7 ноября 1796 г. генерал-майор армии, адъютант Павла I, с 1798 г. адмирал 1, 120, 755
   Кюнель Фридрих (1766--не ранее 1825), живописец 2, вклейка 2
   
   Лаба (Labat de Vivance) Яков Петрович (Жак) (1735--1812), действительный статский советник 1, 686
   Лабзин Александр Федорович (1766--1825), с 1799 г. статский советник, затем вице-президент Императорской Академии художеств, почетный член Московского университета, член Беседы любителей русского слова; известный мистик, мартинист, писатель, в 1822 г. за дерзость против государя отставлен и выслан из столицы 2, 488, 555
   Лабзина Анна Евдокимовна, урожд. Яковлева, в 1-м браке Карамышева (1758--1828), с 1794 г. жена А. Ф. Лабзина; мемуаристка 2, 555
   Лаврентий, в 1810 г. архимандрит Переславского Никитского монастыря 2, 526
   Лаврентий, наемный служитель И. М. Д. 2, 274, 297, 298
   Лавров Иван Павлович (1768--1836), к 1810 г. статский советник, правитель Канцелярии Комитета, учрежденного указом 13 января 1807 г. ("для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия"), с 1810 г. действительный статский советник, с 1810 г. также при Министерстве полиции, с 1811 г. управляющий 2-й Экспедицией Министерства полиции, затем в 1811--1819 гг. директор Исполнительного департамента Министерства полиции, с 1824 г. тайный советник, с 1826 г. сенатор 2, 161, 228, 230, 231
   Лагарп Жан Франсуа (1739--1803), французский историк литературы, критик, член Французской академии 1, 509, 561
   Лагранж (la Grange, Lagrange) Огюст, подполковник 1-го Конно-егерского полка французской армии, адъютант Мюрата, в 1807 г. в российском плену 2, 20, 23, 24
   Ладыгина Варвара Александровна см. Шипилова Варвара Александровна
   Ладыженская Анна Сергеевна см. Мальцова Анна Сергеевна
   Лажар, французский путешественник 2, 121, 122
   Лазарев Павел Гаврилович (1759--1812), брат П. Г. Лазарева, с 1798 г. коллежский советник, в 1801--1802 гг. советник Владимирского губернского правления, в 1802--1805 гг. Вятский вице-губернатор 1, 573, 796
   Лазарев Петр Гаврилович (1743--1800), брат П. Г. Лазарева, отец адмирала М. П. Лазарева, в 1787--1797 гг. правитель Владимирского наместничества (губернатор), с 1790 г. действительный статский советник, с декабря 1796 г. тайный советник и сенатор 7, 266, 569
   Лаиса, древнегреческая гетера 1, 757
   Ламздорф фон дер Венге Матвей Иванович (Густав Матиас), с 1817 г. гр. (1745--1828), с 1799 г. генерал-лейтенант, в 1800--1817 гг. воспитатель великих князей Николая и Михаила Павловичей, генерал-адъютант, с 1808 г. генерал от инфантерии, с 1822 г. член Государственного совета 2, 71
   Лампи Иоганн Баптист Риттер фон старший (1751--1830), австрийский портретист, в 1792--1797 гг. жил и работал в России (в Санкт-Петербурге), член Петербургской Академии художеств 7, вклейка 1, 2
   Ланг Лоренц (Лаврентий), русский инженер и дипломат шведского происхождения, в 1721--1722 гг. был послан в Китай, оставил описание этого путешествия, затем вице-губернатор в Иркутске 1, 509
   Лангль см. Ланг
   Ланкастер Джозеф (1778--1838), английский педагог, один из разработчиков системы взаимного обучения 2, 481, 549
   Ланская Елизавета (Луиза Констанс) Ивановна, урожд. Вилламова (1764--1847), в 1782--1789 гг. учительница Института благородных девиц, затем учительница вел. кж. Александры Павловны 1, 160, 249, 319, 372, 647, 758, 785, 786; 2, 229, 232, 243, 246, 367
   Ланская Прасковья Николаевна, урожд. кж. Долгорукова, в 1-м браке Лачинова (1770--1830), дочь кн. H. С. Долгоруковой 7, 690, 691, 764; 2, 12, 134, 549, 558, 576, 578, 579, вклейка 1
   Ланской Александр Дмитриевич (1758--1784), в 1779--1784 гг. фаворит Екатерины II, с 1779 г. флигель-адъютант и действительный камергер, в 1780 г. полковник и в том же году генерал- майор, с 1783 г. генерал-поручик, с 1784 г. генерал-адъютант 7, 320; 2, 558, 578
   Ланской Василий Сергеевич (1754--1832) , с 1800 г. тайный советник, с 1809 г. сенатор, с 1812 г. действительный тайный советник, с 1815 г. член Государственного' совета, в 1823--1826 гг. управляющий Министерством внутренних дел 2, 241(?)
   Ланской Владимир Яковлевич (1800--1820), сын П. Н. Ланской, с 1819 г. корнет л.-гв. Гусарского полка, убит на дуэли 19 марта 1820 г. 2, 482, 549, 558, 578
   Ланской Дмитрий Сергеевич (1768--1833) , брат С. С. Ланского, к 1806 г. действительный статский советник, в 1806--1810 гг. Московский гражданский губернатор, с 1809 г. тайный советник, с 1811 г. сенатор, в 1814--1829 гг. управляющий Департамента государственных имуществ, в 1815 г. директор Лесного департамента Министерства финансов 2, 55, 367, 421, 518
   Ланской Дмитрий Яковлевич (ум. 1821), сын П. Н. Ланской, подпоручик л.-гв. Егерского полка, убит на дуэли 26 января 1821 г. 2, 549, 558, 578
   Ланской Сергей Сергеевич (1761--1814), с 1797 г. действительный камергер, с 1809 г. тайный советник и сенатор, муж Е. И. Ланской 2, 229, 241(?), 367
   Ланской Яков Дмитриевич, брат А. Д. Ланского, 2-й муж П. Н. Ланской, полковник 1, 690; 2, 558, 578
   Лапшин (Лаптин) Федор Васильевич, секунд-майор, в 1793--1797 гг. асессор при директоре Экономии казенной палаты Пензенской губернии 1, 429
   Ларионов Василий Иванович, штабс-капитан, к 1802 г. и до 1803 г. Покровский исправник 1, 566, 567, 795
   Ласунский Павел Михайлович (1777--1829), с 1808 г. камер-юнкер, с 1809 г. при Министерстве юстиции, с 1812 г. помощник директора Канцелярии Министерства внутренних дел, с 1817 г. камергер 5 класса, в 1826--1829 гг. гофмейстер 2, 334, 335, 339
   Латур, французская художница 2, 551 Латышев Алексей Семенович, генерал- лейтенант, в 1800 г. переименован в тайные советники, в 1800--1802 гг. Вятский губернатор 2, 59
   Лафатер Иоганн Каспар (1741--1801), швейцарский писатель: романист, драматург и поэт, а также физиогномист, автор книги "Физиогномические фрагменты человекознания и человеколюбия" 2, 392, 542
   Лафермьер (La Fermiere) Франц Герман (1737--1796), швейцарец, библиотекарь и преподаватель французской литературы у вел. кн. Павла Петровича, драматург; в 1793 г. покинул двор Павла Петровича и поселился в имении гр. А. Р. Воронцова селе Андреевском Покровского уезда Владимирской губернии, где умер и похоронен 1, 128, 164, 434, 633, 758, 808
   Лафон София Ивановна, де (де ла Фон) (1717--1797), вдова действительного статского советника, начальница Императорского Воспитательного общества благородных девиц (Смольного института), с 22 ноября 1796 г. статс-дама 1, 121, 159, 160, 439, 647, вклейка 2
   Лафонтен Жан де (1621--1605), французский писатель, баснописец 1, 752
   Лачинов, сын П. Н. Ланской 1, 244, 690, 691, 697, 764; 2, 12, 44, 134
   Лачинов Петр Александрович, 1-й муж П. Н. Ланской 1, 690, 764; 2, 558, 579
   Лачинов Петр Петрович, сын П. Н. Ланской 1, 244, 690, 691, 697, 764; 2, 12, 44, 134, 558, 579
   Лачинова Прасковья Николаевна см. Ланская Прасковья Николаевна
   Ле Ру (Le Roux), обойщик 1, 155
   Лебле, к 1798 г. капитан 17-го Егерского полка, с 1798 г. майор, к 1815 г. подполковник, с 1815 г. 1-й муж Е. С. Грен 2, 382, 420, 568, 579
   Лебле, ребенок Е. С. Грен 2, 420, 568, 579
   Лебле Евгения Саввична см. Грен Евгения Саввична
   Левашов Василий Иванович (1740--1804), в 1778--1797 гг. премьер-майор л.-гв. Семеновского полка, с 1779 г. генерал-майор, с 1783 г. генерал-поручик, с 1797 г. подполковник гвардии и генерал от инфантерии 1, 67, 75, 85, 94, 95, 101, 104, 112, 228
   Левашов Федор Иванович (1751--1819), брат В. И. Левашова, в 1779--1784 гг. капитан 12-й роты л.-гв. Семеновского полка, с 1784 г. полковник армии, с 1785 г. флигель-адъютант, с 1797 г. тайный советник и сенатор 1, 75
   Левашова Анна Петровна см. Броглио Анна Петровна, гр.
   Левек Пьер-Шарль (L'Evesque, Levesque Pierre Charles) (1736--1812), французский писатель, по рекомендации Д. Дидро приглашен Екатериной II для преподавания изящных искусств в Санкт-Петербургском Кадетском корпусе 1, 9, 10, 740, 741
   Левицкий Дмитрий Григорьевич (1735 или 1737--1822), русский портретист, с 1770 г. академик, с 1776 г. советник Академии художеств 1, фронтиспис, вклейка 1, 2
   Левшин Петр Георгиевич см. Платон
   Левшина Прасковья Ивановна см. Лопухина Прасковья Ивановна
   Лекен, столяр, основатель Музыкальной академии 1, 519, 530, 531
   Лемерсье, гастролировавший в России с увеселительными тенями и шаром 1, 667(?)
   Леонов Борис Назарович см. Пахомий
   Леонтьева Мария Петровна см. Смирнова Мария Петровна
   Леппих, немецкий воздухоплаватель 2, 534
   Лернер Елена Иосифовна см. Краснова Елена Иосифовна
   Лесаж Ален Рене (1668--1747), французский писатель 2, 551
   Лессинг Готхольд Эфраим (1729--1781), немецкий драматург, просветитель 1, 779, 788
   Лесток (Лешток) Иван Иванович (Иоганн Герман), с 1744 г. гр. (1692--1767), придворный лейб-медик Елизаветы Петровны, участник дворцового переворота, возведшего Елизавету на престол, с 1741 г. действительный тайный советник, в 1748 г. обвинен в государственной измене и сослан в Углич, откуда возвращен в 1762 г. Петром III 1, 14
   Лефевр Луиз Розали см. Дюгазон Лешток см. Лесток
   Лжедмитрий см. Отрепьев Григорий (Лжедмитрий)
   Ливен Екатерина Андреевна фон см. Фи- тингоф-Шель Екатерина Андреевна, бар. фон
   Ливен Шарлотта Карловна фон, с 1799 г. бар., с 1799 г. гр., с 1826 г. светл. кн., урожд. фон Гаугребен (1743--1828), вдова генерал-майора русской службы Отто Генриха Андреаса (Андрея Романовича) фон Ливена (1726--1781), с 1783 г. занималась воспитанием великих княжон, с 1794 г. статс-дама 1, 140,148--150,152,155--159,197, 249, 555, 623, вклейка 2; 2, 71, 439
   Ливий Тит (59 г. до н. э.--17 г. н. э.), древнеримский историк, автор "Римской истории от основания города" 1, 510; 2, 353
   Лизогуб Ульяна Васильевна см. Селецкая Ульяна Васильевна
   Литвинов Максим Петрович (р. ок. 1730), пензенский помещик, к 1780 г. подпоручик, в 1780--1789 гг. судья Писарского уездного суда, в 1792--1795 гг. Писарский уездный предводитель дворянства 1, 615, 806
   Литвинов Петр Максимович старший (р. ок. 1766), старший сын М. П. Литвинова, к 1802 г. статский советник, с 1802 г. в Министерстве внутренних дел, с 1804 г. действительный статский советник, в 1806--1807 гг. управляющий Грузией, с 1808 г. Подольский гражданский губернатор I, 615, 616, 806
   Литвинов Петр Максимович младший (ок. 1772--1789), 2-й сын М. П. Литвинова, сержант 8-й роты л.-гв. Семеновского полка, погиб в русско-шведскую войну 1788--1790 гг. 1, 615, 806
   Литта (Литт) Екатерина Васильевна, гр., урожд. Энгельгардт, в 1-м браке гр. Скавронская (1761--1829), племянница и любовница светл. кн. Г. А. Потемкина-Таврического, с 1776 г. фрейлина, с 1783 г. 1-м браком замужем за гр. П. М. Скавронским, с 1798 г. 2-м браком замужем за гр. Ю. П. де Липой, с 1786 г. статс-дама, с 1809 г. кавалерственная дама ордена св. Екатерины 1 степени, с 1824 г. гофмейстерина 1, 66, 67; 2, 322, 566, 579, 581, 588
   Литта Юлий Помпеевич (Джулио Ренато) де, гр. (1763--1839), 2-й муж гр. Е. В. де Литта, в 1789 г. приехал в Россию, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., 2-й командир легкой флотилии, с 1789 г. контр-адмирал, с 1797 г. вице-адмирал, принадлежал к Мальтийскому ордену, с 1810 г. обер-шенк и обер-гофмейстер, с 1811 г. член Государственного совета, с 1826 г. обер-камергер 1, 230; 2, 566, 579
   Лихарев Яков Михайлович, в 1802 г. городовой секретарь, 3-й (младший) заседатель земского суда в Переславле 1, 588, 803
   Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович, кн. (1758--1838), двоюродный брат князей Александра и Алексея Борисовичей Куракиных, с 1807 г. генерал от инфантерии, с 1813 г. член Государственного совета, в 1817--1827 гг. министр юстиции 2, 265, 266, 442, 545, 564, 579
   Лобкова 1, 502
   Лович (Ловицкая) Жанетта Антоновна, кн., урожд. гр. Грудзинская (1795--1831), с 1820 г. 2-я, морганатическая, жена вел. кн. Константина Павловича 2, 550
   Ломан Екатерина Николаевна фон, урожд. Хрущова (р. 1761), смолянка 2-го выпуска (1779 г., с шифром) I, 115
   Ломоносов Михаил Васильевич (1711--1765) 1, 40; 2, 527
   Лонгинов Михаил Николаевич (1823--1875), библиограф, издатель 1, 730
   Лопухин Александр Васильевич (ок. 1755--до 1834), брат светл. кн. П. В. Лопухина, помещик Судогодского и Суздальского уездов Владимирской губернии, с 1790 г. отставной полковник 2, 36, 148
   Лопухин Иван Владимирович (1756--1816), с декабря 1796 г. действительный статский советник, с 1797 г. тайный советник и сенатор 5-го Департамента, с 1808 г. сенатор 8-го Департамента, действительный тайный советник; мемуарист, известный масон 1, 796; 2, 8, 9, 44, 100, 209, 265, 290, 400, 401, 543
   Лопухин Николай Александрович (р. ок. 1805), сын Анны Андреевны Лопухиной от бар. Г. Я. Бута, крестник И. М. Д. 2, 36, 148
   Лопухин Николай Ардалионович (1755--1821), отец H. Н. Сафоновой и Е. Н. Хитрово, к 1802 г. действительный статский советник 2, 471, 485, 562, 579
   Лопухин Павел Александрович (р. 1792), сын А. В. Лопухина, в 1806--1812 гг. паж, с 1821 г. майор 2, 36
   Лопухин Петр Васильевич, с 1799 г. светл. кн. (1753--1827), с 1781 г. бригадир, в 1783--1784 гг. правитель Тверского наместничества (губернатор), с 1783 г. генерал-майор, в 1784--1793 гг. Московский губернатор, с 1791 г. генерал-поручик, с декабря 1796 г. сенатор, с 1798 г. генерал-прокурор Сената, действительный тайный советник, член Совета при императоре, в 1799--1801 гг. в отставке, в 1803--1810 гг. министр юстиции, с 1810 г. председатель Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета, с 1812 г. председательствовал в Департаменте законов, с 1814 г. действительный тайный советник 1-го класса, с 1816 г. председатель Государственного совета и Комитета министров 1, 81, 492, 493, 501, 507, 519, 574, 593, 594, 658, 752, 788, 790, 796, 797, 804; 2, 28--30, 36, 37, 73--75, 82, 83, 86, 96, 136, 139, 144, 145, 148, 156, 167, 208, 234, 524, 526, 527
   Лопухин Федор-Авраам Авраамович (1697--1757), муж В. Б. Лопухиной, тайный советник 1, 768; 2, 560, 579
   Лопухина Анна Александровна, урожд. кж. Долгорукова (ум. 1842), двоюродная тетка И. М. Д. 1, 252, 572, 795, 796; 2, 504, 559, 575, 579
   Лопухина Анна Андреевна, урожд. Языкова (р. 1773), жена А. В. Лопухина 2, 36, 37, 86, 148, 156
   Лопухина Анна Петровна, с 1799 г. светл. кж. см. Гагарина Анна Петровна, кн.
   Лопухина Вера Борисовна, урожд. гр. Шереметева (1716--1789), дочь гр. Б. П. Шереметева, двоюродная бабка И. М. Д. 1, 13, 189, 768; 2, 544, 546, 560, 579, 587
   Лопухина Екатерина Александровна, дочь А. В. Лопухина 2, 36
   Лопухина Екатерина Николаевна см. Хитрово Екатерина Николаевна
   Лопухина Екатерина Николаевна, с 1799 г. светл. кн., урожд. Шетнева (1763--1839), 2-я жена светл. кн. П. В. Лопухина, с 1798 г. статс-дама 2, 82
   Лопухина Елизавета Александровна см. Бут Елизавета Александровна, бар.
   Лопухина Елизавета Федоровна см. Заборовская Елизавета Федоровна
   Лопухина Матрена Ефимовна, урожд. Никитина, бывшая крепостная И. В. Ло
   пухина, затем записанная в московское купечество, с 1813 г. жена И. В. Лопухина 2, 400
   Лопухина Надежда Николаевна см. Сафонова Надежда Николаевна
   Лопухина Прасковья Ивановна, урожд. Левшина (ум. между 1784 и 1788 гг.), 1-я жена П. В. Лопухина 1, 81, 82, вклейка 2
   Лористон Жак Александер Бернар Лоу, с 1817 г. маркиз де (1768--1828), французский военный и государственный деятель, с 1805 г. дивизионный генерал, в 1811--1812 гг. посол в России, с 1815 г. пэр Франции, с 1823 г. маршал Франции 2, 240, 248
   Лубяновский Федор Петрович (1777--1869), выпускник Московского университета, с 1801 г. штабс-капитан, в 1802--1806 гг. начальник стола в 4-й Экспедиции (общественного призрения) Министерства внутренних дел, в 1806--1809 гг. секретарь по обоим отделениям 2-й Экспедиции (по государственному благоустройству) Министерства внутренних дел, с 1809 г. статс-секретарь и действительный статский советник, в 1809--1810 гг. управляющий делами принца Георгия Ольденбургского и Экспедицией водяных сообщений, с 1810 г. в отставке, впоследствии с 1833 г. сенатор, с 1839 г. действительный член Российской академии, с 1849 г. действительный тайный советник; переводчик, автор путевых заметок, мемуарист 1, 658; 2, 45, 69, 70, 72, 73, 76, 77, 518
   Лувель Пьер Луи (1783--1820), бонапартист, убийца принца Беррийского 2, 549
   Луи Бонапарт (1778--1846), брат Наполеона I, в 1806--1810 гг. король Голландии 1, 811
   Луиза Августа Вильгельмина Амалия Го- генцоллерн, урожд. принцесса Мекленбург-Стрелицкая (1776--1810), жена Фридриха Вильгельма III, королева Пруссии 2, 97, 520
   Луиза Мария Августа, принцесса Баденская (Баден-Дурлахская) см. Елизавета Алексеевна
   Лукулл (Луций Лициний Лукулл Понтийский) (ум. 56 г. до н. э.), римский патриций, полководец, знаменитый своим богатством и роскошными обедами 1, 319, 770
   Лундышев Николай Дмитриевич (ок. 1782-- после 1828), помещик Меленковско- го уезда Владимирской губернии, с 1802 г. отставной артиллерии поручик, в 1819--1828 гг. Гороховецкий городничий 1, 589(?), 803
   Лунин Андрей Михайлович, в 1790--1804 гг. асессор Счетной экспедиции Владимирской палаты казенных дел, с 1798 г. коллежский асессор, с 1803 г. надворный советник 1, 574, 796
   Лупанова Евгения Михайловна (р. 1980), историк 1, 739
   Львов Андрей Лаврентьевич (1751--1823), с 1801 г. тайный советник, в 1805--1811 гг. Калужский гражданский губернатор, с 1810 г. сенатор 2, 157, 527
   Львов Николай Александрович (1751--1803), поэт, архитектор, механик, геолог, изобретатель землебитного способа строительства, почетный член Академии художеств и член Российской академии с ее основания в 1783 г., к 1794 г. статский советник, с 1797 г. директор земляных строений, действительный статский советник, затем тайный советник 1, 522, 791
   Львова Анна Васильевна, воспитанница А. (Н.) А. Бороздиной, смолянка 3-го выпуска (1782 г.) 1, 106, 116
   Любавская Агриппина Федоровна (ум. до 1845), побочная дочь Ф. Л. Ушакова, жившая в доме И. М. Д. до 1817 г.
   2, 422--425, 449, 484, 536, 544, 563, 579
   Любимов Николай Михайлович (1912-- 1992), переводчик 1, 765, 776, 778
   Людовик XIV (1638--1715), в 1643-- 1715 гг. король Франции 1, 763, 788
   Людовик XV (1710--1774), правнук Людовика XIV, в 1715--1774 гг. король Франции 1, 788
   Людовик XVI (1754--1793), внук Людовика XV, в 1774--1792 гг. король Франции, свергнут Великой Французской революцией и казнен 21 января 1793 г. (по н. ст.) 1, 318, 319, 321, 336, 340, 432, 770--772
   Людовик XVIII, до 1814 г. Станислав Ксавье, гр. Прованский (1755--1824), брат Людовика XVI и Карла X, в 1814--1815 и 1815--1824 гг. король Франции 2, 354, 371, 541
   Ляпунов Иван Петрович, с 1780 г. прапорщик л.-гв. Семеновского полка, с 1781 г. подпоручик при исправлении должности комиссара, затем секретарь полка, с 1787 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, с 1795 г. полковник армии 1, 180
   
   Магницкий Михаил Леонтьевич (1778--1844), с 1802 г. начальник 4-й Экспедиции (общественного призрения) Министерства внутренних дел, затем служил при 2-й Экспедиции (государственного благоустройства), в 1806--1810 гг. начальник 2 отделения 2-й Экспедиции, сотрудник М. М. Сперанского в канцелярии министра внутренних дел гр. В. П. Кочубея, с 1810 г. действительный статский советник, в 1810--1812 гг. статс-секретарь в Департаменте законов Государственного совета, в марте 1812 г. арестован и выслан в Вологду, с 1816 г. вновь в службе; стихотворец 1, 658; 2, 45, 69, 140, 229, 263, 405, 518
   Магомет см. Мухаммад
   Маджиорлетти, певица 1, 603, 805
   Маевская Варвара Ивановна, урожд. Горяйнова (ок. 1808--1885), дочь И. А. Горяйнова 2, 159
   Мазепа Иван Степанович (1644--1709), в 1687--1708 гг. гетман Украины, с целью отделения Левобережной Украины от России перешел во время Северной войны 1700--1721 гг. на сторону вторгшихся в Украину шведов, после Полтавской битвы 27 июня 1709 г. вместе со шведским королем Карлом XII бежал в Турцию 2, 21
   Майков Петр Михайлович (1833--1918), историк 1, 746
   Майлевская Александра Петровна, урожд. Бутурлина (ок. 1799--1874), дочь П. М. Бутурлина 2, 419, 484, 487(?), 544, 564, 571, 579
   Макарий Желтоводский (Унженский), св. (1349--1444), преподобный, уроженец Нижнего Новгорода, основатель обители у Желтого озера, а после ее разорения монголами в 1430 г. -- обители на оз. Унже 2, 536
   Макаровы, супруги, владимирские помещики 2, 149
   Макдональд Жак Этьен (1765--1840), полководец Наполеона, с 1809 г. маршал Франции и гц. Тарентский 2, 14
   Макиавелли Никколо (1469--1527), итальянский политический мыслитель и историк эпохи Возрождения 1, 773
   Маков Кузьма Семенович (р. ок. 1785), с 1802 г. канцелярист во Владимирском губернском правлении, с 1805 г. коллежский регистратор, с 1807 г. во Владимирской милиции и затем в военной службе, с 1814 г. отставной капитан, в 1815--1818 гг. Ковровский городничий, в 1818--1829 гг. Суздальский городничий, с 1828 г. коллежский асессор 2, 162
   Маковецкий, губернский секретарь, полицейский 2, 46--50, 63
   Максимилиан Иосиф (1756--1825), с 1797 г. свояк Александра I, с 1799 г. курфюрст, с 1806 г. король Баварский 1, 811; 2, 537
   Максимовна (ум. 1817), няня младшей дочери И. М. Д. 2, 418, 420
   Максутов Петр Егорович, кн., с 1807 г. отставной поручик, с 1808 г. губернский секретарь, в 1808--1810 гг. Муромский городничий 2, 153, 526
   Малиновский Алексей Федорович (1762--1840), выпускник Московского университета, с 1819 г. тайный советник и сенатор по Департаменту уголовных дел; писатель, переводчик пьес Мерсье и Коцебу, историк, театрал, член ученых обществ, с 1823 г. почетный член Общества любителей российской словесности при Московском университете 2, 488
   Малыгина Матрена Ивановна см. Горяйнова Матрена Ивановна
   Малышева Наталия Алексеевна, урожд. Пожарская (1819--после 1849), внучка 2-й жены И. М. Д. 2, 480, 484, 487, 568, 579, 581
   Мальборо (Marlborough) Джон Черчилль, с 1702 г. гц. (1650--1722), английский полководец и государственный деятель, с 1702 г. генерал-фельдцейхмейстер, во время войны за испанское наследство 1701--1714 гг. командовал английской армией на континенте I, 752
   Мальтиц Петр Федорович (Петер Фридрих) де (фон), бар. (1753--1826), в 1779--1782 гг. капитан 2-й роты л.-гв. Семеновского полка, вышел в отставку бригадиром, в 1784--1789 гг. директор Академии художеств, к 1798 г. генерал-майор, впоследствии тайный советник 1, 94
   Мальцов Иван Фомич, к 1809 г. надворный советник, в 1808--1811 гг. Меленковский уездный предводитель дворянства 2, 148(?), 205, 218, 220, 225, 530
   Мальцов Сергей Иоакимович (Акимович) (1771--1823), муж А. С. Мальцовой, с 1798 г. отставной гвардии корнет, владелец стеклянных заводов во Владимирской губ. 1, 585, 802; 2, 447, 487
   Мальцов Яким Васильевич, стеклозавод- чик XVIII в. 1, .802
   Мальцова Анна Сергеевна, урожд. кж. Мещерская, в 1-м браке Ладыженская (1780--1820), приятельница И. М. Д. 1, 585(?), 802(?); 2, 447
   Мальцова, вышедшая замуж 10 апреля 1822 г. 2, 487
   Мамонов см. Дмитриев-Мамонов Манарелли, певец 1, 239
   Мансуров Борис Александрович (ум. 1814), брат П. А. Мансурова и кн. Е. А. Трубецкой, с 1801 г. действительный статский советник, в 1804--1814 гг. Казанский губернатор 2, 121, 226, 562, 579
   Мансуров Павел Александрович (1756--1834), брат Б. А. Мансурова и кн. Е. А. Трубецкой, с 1812 г. статский советник, в 1812--1818 гг. испр. должность обер-прокурора 2-го отделения 6-го Департамента Сената, с 1823 г. тайный советник и сенатор 2, 392, 562, 579
   Мансурова Екатерина Александровна см. Трубецкая Екатерина Александровна, кн.
   Марет см. Марэ
   Маричелли Джакомо (Яков Яковлевич, Иаким Иакимович), архитектор 1, 531
   Мария Антуанетта (1755--1793), в 1774--1792 гг. королева Франции, жена Людовика XVI, казнена 1, 300, 318, 319, 371, 372, 770, 771
   Мария Павловна, вел. кж., с 1828 г. вел. гц. Саксен-Веймарская (1786--1859), с 1804 г. жена наследного принца Саксен-Веймарского I, 205, 262; 2, 71, 342, 395, 537
   Мария Федоровна, урожд. Софья Августа Доротея Луиза, принцесса Вюртембергская (1759--1828), в 1776--1796 гг. великая княгиня, в 1796--1828 гг. императрица (с 1801 г. вдовствующая), 2-я жена Павла I 1, 116, 117, 119--122, 124--126, 128, 129, 131, 133--142, 148--150, 152, 155--159, 161, 163--165, 170--174, 176, 180,196,197, 201, 206, 211, 219, 231, 233, 249, 262, 264, 273, 274, 303, 412, 439, 441, 451, 452, 455--457, 459, 476, 480, 521--523, 552--555, 557, 558, 590, 623, 646, 647, 735, 751, 754, 756, 785, 787, 791, 808, 813, вклейка 2; 2, 71, 72, 80, 98, 238, 322, 342, 437, 439, 440, 469, 477, 480, 495(?), 537, 547
   Мария Шварновна, вел. кн., 1-я жена вел. кн., Всеволода Юрьевича Большое Гнездо 1, 798
   Мария-Луиза Бонапарт, урожд. Габсбург (1791--1847), 2-я жена Наполеона I, дочь австрийского императора Франца I 2, 139, 353, 371, 525, 538
   Марк Аврелий (121--180), в 161--180 гг. древнеримский император; философ-стоик 1, 194
   Марков Михаил Соломонович (1756--1839), шуйский помещик, к 1816 г. статский советник 2, 480, 548
   Мармон Огюст Фредерик Луи Внес де (1774--1852), с 1809 г. маршал Франции, с 1808 г. гц. Ракузский, с 1814 г. пэр Франции 2, 541
   Мармонтель Жан Франсуа (1723--1799), французский писатель 1, 792
   Марсолье де Виветьер Бенуа Жозеф (1750--1817), французский драматург 1, 761; 2, 538
   Марсочников Иван Иванович, с 1781 г. капитан 7-й роты л.-гв. Семеновского полка, с 1785 г. отставной бригадир 1, 67, 68
   Мартен (Martin), пленный французский офицер 2, 20, 24
   Мартос Иван Петрович (1754--1835), скульптор 2, 446
   Мартынов Федор Михайлович (1751--1819), брат H. М. Загоскиной, с 1782 г. надворный советник, в 1782--1793 гг. и с 1805 г. председатель 1-го департамента Верхнего земского суда Пензенского наместничества, с 1793 г. коллежский советник; коллекционер минералов и разных редкостей 1, 313
   Мартынова Екатерина Ивановна, урожд. Нелюбова (ум. 1796), пензенская знакомая И. М. Д., мачеха Ф. М. Мартынова и H. М. Загоскиной 1, 415; 2, 500
   Мартынова Наталия Михайловна см. Загоскина Наталия Михайловна
   Марфа, крепостная М. В. Култашева, мать H. М. Култашевой 2, 531, 532
   Марэ Гуго Бернар, с 1811 г. дюк де Бассано (1763--1839), французский государственный деятель, с 1804 г. министр, с 1811 г. министр иностранных дел, с 1813 г. исполняющий обязанности военного министра, с 1813 г. сенатор 2, 140
   Масалов Афанасий Петрович, надворный советник, в 1786--1787 гг. средний, в 1787--1793 гг. 1-й член Межевой конторы в Пензе 1, 280--282, 767, 768
   Масалова Варвара, жена А. П. Масалова 1, 282
   Маслов Михаил Яковлевич (ум. 1780), тайный советник, с 1771 г. сенатор 5-го Департамента, с 1772 г. главный директор Главной соляной конторы 1, 508
   Масон Иоанн см. Мейсон Джон
   Массон Шарль (Карл) (1762--1807), швейцарец, в 1786--1796 гг. жил и служил в России, в 1795--1796 гг. секретарь вел. кн. Александра Павловича, в 1796 г. Павлом I выслан из России; мемуарист 7, 440, 784
   Матлен (Matelin), учитель фехтования 1, 41
   Маторин (ум. до 1806), владимирский мещанин 2, 102, 103
   Маторина, вдова Маторина 2, 103, 104
   Машков Александр Васильевич (р. ок. 1738), отец Е. А. Улыбышевой, капитан артиллерии, в 1781--1784 гг. Инсарский уездный, а в 1792--1795 гг. Пензенский губернский предводитель дворянства 1, 307, 344, 351--356, 376
   Машкова Елизавета Александровна см. Улыбышева Елизавета Александровна
   Мейсон Джон (Масон Иоанн) (1706--1763), автор книги "Познание самого себя..." 1, 84, 752
   Мелиссино Иван Иванович (1718--1795), зять кн. Ю. В. Долгорукова, свояк Н. И. Салтыкова, тайный советник, в 1757--1763 гг. директор Московского университета, с 1771 г. куратор Московского университета 7, 38, 51; 2, 558, 579
   Мелларт, доктор в Вильмандстранде 7, 226, 227
   Меллер см. Меллер-Закомельский Меллер-Закомельский Егор Иванович, с 1789 г. бар. (до 1789 г. Меллер) (1767--1830), в 1801 г. генерал-майор, с 1810 г. генерал-адъютант и исправляющий должность генерал-провиантмейстера, в 1812 г. командовал Санкт-Петербургским ополчением, с 1813 г. генерал-лейтенант 2, 236
   Менестроль (Монестроль), гр., французский эмигрант 7, 432, 433, 437
   Менестроль, гр., дочь гр. Менестроля 1, 432
   Менестроль, гр., жена гр. Менестроля, дочь кормилицы Людовика XVI 1,432
   Ментенон (Maintenon) Франсуаза д'Обиньи, маркиза де, в 1-м браке Скаррон (1635--1719), фаворитка французского короля Людовика XIV 1, 492, 788
   Меншиков Александр Александрович, кн. (1714--1764), сын кн. А. Д. Меншикова, обер-камергер, генерал-аншеф 1, 741; 2, 559, 579
   Меншиков Александр Данилович, в 1705--1727 гг. светл. кн. (1673--1729), в 1717--1727 гг. сенатор, в 1727 г. генералиссимус, приближенный Петра I, фактический правитель России в период царствования Екатерины I и в первые полгода царствования Петра II, умер в ссылке в Березове 1, 10, 53, 740, 741; 2, 559, 579
   Меншикова Александра Александровна, кж. см. Бирон Александра Александровна
   Меншикова Дарья Михайловна, до 1727 г. светл. кн., урожд. Арсеньева (ум. 1728), жена светл. кн. А. Д. Меншикова 1, 741; 2, 559, 570, 579
   Меншикова Екатерина Алексеевна, кн., урожд. кж. Долгорукова (1747--1791), двоюродная тетка И. М. Д. 1, 77, 78, 80; 2, 559, 575, 579
   Меншикова Екатерина Николаевна, кн., урожд. кж. Голицына (1764--1832), супруга действительного тайного советника кн. Сергея Александровича Меншикова, сестра гр. А. Н. Мусиной- Пушкиной, тетка Е. П. Кошелевой и Е. П. Нееловой 1, 157; 2, 561,573, 579
   Меншикова Елена Петровна, кж. см. Неелова Елена Петровна
   Меншикова Елизавета Петровна, кж. см. Кошелева Елизавета Петровна
   Меншикова Мария Александровна, кж. (1711--1729), дочь кн. А. Д. Меншикова, в 1727 г. в течение нескольких месяцев была невестой Петра II, после чего со всем семейством сослана в Березов 1, 10, 740, 741; 2, 559, 580
   Меренвиль, московский танцмейстер 2, 193, 194
   Меркулов Петр Кириллович (1774--1857), с 1799 г. генерал-майор, в 1812 г. полковой командир Владимирского ополчения, в 1818--1823 и 1827--1829 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства, с 1829 г. тайный советник и сенатор 2, 484, 551
   Мерсье (Mercier) Луи Себастьен (1740--1814), французский писатель и философ 1, 47, 509, 748
   Мерчинский Франц Павлович (р. 1786), польский врач, с 1807 г. в русской службе, с 1811 г. штабс-капитан, к 1819 г. штаб-лекарь во Владимире, с 1820 г. коллежский асессор 2, 481
   Мессалина, древнеримская метресса 2, 148
   Местр Ксавье де (1763--1852), французский писатель и ученый, художник-любитель, с 1800 жил в России, сперва в Москве, потом в Санкт-Петербурге 2, вклейка 1
   Метастазио (Metastasio) Пьетро Антонио Доменико Бонавентура, наст. фамилия Трапасси (Trapassi) (1698--1782), итальянский поэт-классик, автор либретто к 28 операм 1, 77, 79
   Мещанинов Маркел Демидович (р. 1750), тесть А. Я. Плюскова, купец, именитый гражданин, с 1781 г. на военной службе, к 1786 г. коллежский асессор (т. е. имел право на дворянское достоинство), в 1787--1795 гг. держал часть московского винного откупа 1, 349 Мещеринова Мария Ильинична см. Несвицкая Мария Ильинична, кн.
   Мещерская Анна Сергеевна, кж. см. Мальцова Анна Сергеевна
   Мещерский Платон Степанович, кн. (1718--1799), в 1780 г. испр. должность генерал-губернатора Казанского, в 1780--1783 гг. -- должность генерал-губернатора Казанского и Пензенского, в 1783--1792 гг. в должности генерал-губернатора Вятского и Казанского 1, 278
   Миклашевич (Миклашевичева) Варвара Семеновна, урожд. Смагина (1772--1846), жена Антона Осиповича Миклашевича (ум. 1816), пензенского магистратского прокурора (с 1788 г.), титулярного советника (с 1793 г.), впоследствии коллежского советника; писательница, переводчица 1, 463
   Миллер см. Меллер-Закомельский Миллер, к 1782 г. младший адъютант кн. В. М. Долгорукова-Крымского 1, 57
   Миллер Герард Фридрих (1705--1783), историк 1, 744
   Милорадович Андрей Степанович (1727--1798), отец гр. М. А. Мило- радовича, с 1779 г. генерал-поручик, в 1779--1796 гг. Черниговский губернатор 1, 777
   Милорадович Михаил Андреевич, с 1813 г. гр. (1771--1825), с 1809 г. генерал от инфантерии, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., в 1818--1825 гг. военный губернатор Санкт-Петербурга, смертельно ранен во время восстания декабристов на Сенатской площади 2, 262, 555
   Милославская Анна Михайловна, урожд. кж. Долгорукова (1694--1770), сестра кн. В. М. Долгорукова-Крымского, бабка кн. Д. М. Черкасского 1, 749; 2, 557, 575, 580
   Милославская Федосья Львовна см. Черкасская Федосья Львовна, кн.
   Минин Козьма см. Сухорук Козьма Минин
   Миних Анна Андреевна, гр., урожд. гр. Ефимовская, дочь гр. А. М. и
   М. П. Ефимовских 1, 755; 2, 565, 576, 580
   Миних Бурхард Кристоф, гр. (1683-- 1767), российский полководец и государственный деятель, с 1732 г. генерал-фельдмаршал 1, 191
   Минов Никита см. Никон
   Мирабо Оноре Габриэль де Рикети, гр. де (1749--1791), французский революционер, известный любовными похождениями 2, 426, 544
   Миримов Александр Матвеевич (р. 1971), переводчик 1, 40
   Миримов Лев Матвеевич (Мордухович) (р. 1911), переводчик 1, 739
   Миславский Семен Григорьевич см. Самуил
   Мисфоли (Misfoly), учитель танцев 1, 41 Михаил, в миру Десницкий Матвей Михайлович (1762--1821), с 1802 г. епископ, с 1806 г. архиепископ, с 1814 г. член Святейшего Синода, в 1818--1821 гг. митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский 2, 485, 553
   Михаил Павлович, вел. кн. (1798--1849), младший сын Павла I 2, 71, 238, 342, 477, 519
   Михельсон Иван Иванович (ок. 1735--1807), генерал от кавалерии 1, 289, 290
   Михельсон Шарлотта Ивановна, урожд. Ребиндер (1764--1835), дочь И. М. Ребиндера, 2-я жена И. И. Михельсона 1, 289
   Мишеле, иностранец, содержавший детский пансион в Пензе 1, 297
   Могилевский Александр Иванович (ок. 1780--1828/1829), брат П. И. Могилевского, с 1803 г. губернский секретарь, в 1804--1806 гг. секретарь при Владимирском гражданском губернаторе и в Приказе общественного призрения, с 1806 г. коллежский секретарь, помощник секретаря министра внутренних дел по 1-й Экспедиции (государственного хозяйства), впоследствии действительный статский советник 1, 534, 655, 659, 666, 686, 687, 808
   Могилевский Павел Иванович (1780--1840), брат А. И. Могилевского, к 1805 г. секретарь по гражданской части при главноначальствующем в Грузии кн. П. Д. Цицианове, с 1805 г. коллежский асессор, в 1805--1809 гг. секретарь по пограничной части при главноначальствующем в Грузии (сперва кн. П. Д. Цицианове, затем гр. И. В. Гудовиче), правитель канцелярии главноначальствующего Грузинского края, с 1821 г. действительный статский советник, позднее Черниговский и Полтавский губернатор, с 1834 г. тайный советник 1, 687
   Модерах Карл-Фридрих Федорович (1747--1819), с 1800 г. тайный советник, в 1804--1805 и 1809--1810 гг. Пермский и Вятский генерал-губернатор, в 1805--1809 гг. Пермский генерал-губернатор, с 1811 г. сенатор 2, 121
   Модзалевский Борис Львович (1874-- 1928), литературовед, генеалог, некрополист 2, 498
   Моисей, в миру Близнецов-Платонов Михаил Иванович (1770--1825), в 1808--1811 гг. епископ Пензенский, в 1811--1825 гг. епископ Нижегородский 2, 466, 545
   Моисей, в миру Гумылевский Михаил (1747--1792), студент Духовной академии, впоследствии с 1791 г. епископ Феодосийский и Мариупольский, викарий Екатеринославской епархии; убит 1, 45
   Моложенинов Иван Николаевич (1765--1838), с 1795 г. отставной полковник 2, 507, 508
   Молчанов Александр Николаевич (р. 1768), сын Н. А. Молчанова 1, 94, 204
   Молчанов Николай Андреевич (1738--1807), с 1782 г. статский советник, с 1786 г. действительный статский советник, 1-й советник 4-й Экспедиции (по взысканию недоимок) Государственного казначейства Правительствующего сената, с июня 1796 г. тайный советник, с декабря 1796 г. сенатор 1, 93, 94, 97, 204, 262, 786
   Молчанов Николай Николаевич (1762--до 1819), старший сын Н. А. Молчанова, с 1781 г. прапорщик л.-гв. Семеновского полка, с 1788 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, с 1791 г. отставной бригадир 1, 94, 107, 108, 204, 234, 321, 783
   Молчанова Александра Николаевна (р. 1769), дочь Н. А. Молчанова, смолянка 4-го выпуска (1785 г.) 1, 94, 97, 98, 204
   Молчанова Анна Николаевна (1765--1830), дочь Н. А. Молчанова, смолянка 3-го выпуска (1782 г.) 1, 94, 97, 98, 204
   Молчанова Варвара Андреевна, урожд. кж. Щетинина (ум. до 1821), жена Н. А. Молчанова 1, 94, 97, 204, 262, 786
   Мольер (Поклен Жан Батист) (1622--1673), французский драматург и актер 1, 462, 706, 785; 2, 240, 531, 537
   Монестроль, гр. см. Менестроль (Монестроль), гр.
   Монсиньи Пьер Александр (1729--1817), французский композитор I, 755
   Монсо Габриэль д'Эстре, маркиза де см. Эстре Габриэль д', маркиза де Монсо, графиня де Бофор
   Монье Жан Лоран (1744--1808), французский портретист, с 1796 г. жил и работал в России (в Санкт-Петербурге), с 1802 г. член и профессор Петербургской Академии художеств 1, вклейка 1
   Моннье Мария Терез Софи, Ришар дю, урожд. де Рюффей, возлюбленная О. Г. Мирабо 2, 544
   Мордвинов Николай Семенович, с 1834 г. гр. (1754--1845), с 1797 г. адмирал, в 1802 г. первый министр морских сил, с 1810 г. член Государственного совета 1, 804
   Морков Аркадий Иванович, с 1796 г. гр. (1747--1827), брат Н. И. и И. И. Морковых, дипломат, с 1786 г. член Коллегии иностранных дел, с 1792 г. тайный советник, с 17 ноября 1796 г. в отставке, в 1801--1803 гг. посол в Париже, к 1802 г. действительный тайный сбветник, с 1820 г. член Государственного совета 1, 419, 780; 2, 344(?)
   Морков Ираклий Иванович, с 1796 г. гр. (1753--1828), брат Н. И. и А. И. Морковых, с 1776 г. секунд-майор 1-го Московского пехотного полка, с 1790 г. секунд-майор л.-гв. Преображенского полка, с 1796 г. генерал-лейтенант, в 1812 г. начальник Московского ополчения 1, 54, 56; 2, 267, 344(?)
   Морков Николай Иванович, с 1796 г. гр. (1743--1811), брат И. И. и А. И. Морковых, с 1772 г. полковник 1-го Московского пехотного полка, с 1782 г. бригадир, затем отставной генерал-майор 1, 54; 2, 267, 344(?)
   Моро (Moreau) Жан Виктор (1763--1813), с 1794 г. дивизионный генерал французской революционной армии, участник революционных войн, противник Наполеона I, в 1804 г. арестован, потом эмигрировал, в 1813 г. советник при штабе войск антинаполеоновской коалиции, смертельно ранен в битве под Дрезденом 2, 341, 537
   Морозов Борис Иванович (1590--1661), боярин, воспитатель будущего царя Алексея Михайловича, фактический глава правительства в 1645--1648 гг., после восстания 1648 г., во многом вызванного его действиями, ненадолго сослан 1, 348, 774
   Мортье Эдуар Адольф, с 1808 г. гц. Тревизский (1768--1835), с 1804 г. маршал Франции, в 1812 г. военный губернатор Москвы, в 1814--1815 гг. и с 1819 г. пэр Франции, в 1834--1835 гг. военный министр; убит 2, 535
   Мочалов Василий Степанович (1807--1840), сын С. Ф. Мочалова, с 1833 г. актер нижегородского театра 2, 287(?)
   Мочалов Павел Степанович (1800--1848), сын С. Ф. Мочалова, знаменитый актер, в 1817--1847 гг. актер Московского театра 2, 287
   Мочалов Платон Степанович (1801--1829), сын С. Ф. Мочалова, в 1819 г. актер, позднее в военной службе, унтер-офицер Московского Ордонанс-гауза 2, 287(?)
   Мочалов Степан Федорович (1774 или 1775--1823), актер, трагик, начинал крепостным актером H. Н. Демидова, в 1799--1821 гг. актер Московского театра, в 1807 г. получил вольную со всей семьей 2, 287, 288, 291
   Мочалова, мать С. Ф. Мочалова 2, 287, 288
   Мочалова Евдокия Ивановна (1775 или 1776 -- между 1833 и 1840), с 1795 г. жена С. Ф. Мочалова 2, 287(?)
   Мочалова Евдокия Степановна (1811--1812), дочь С. Ф. Мочалова 2, 287(?)
   Мочалова Мария Степановна см. Франциева Мария Степановна
   Мочалова Пелагея Федоровна, сестра С. Ф. Мочалова 2, 287(?)
   Мудров Матвей Яковлевич (1776--1831), зять X. А. Чеботарева, масон; с 1804 г. доктор медицины, с 1809 г. ординарный профессор патологии, терапии и клиники Московского университета, с 1819 г. статский советник, в 1820--1828 гг. одновременно директор Медицинского института при Московском университете, затем действительный статский советник, старший член Медицинского совета Холерной центральной комиссии, умер от холеры 2 ине совсем неизвестное, зато ныне слава почти не произносится. Все полки гвардии стояли в богатых казармах, кои стоили казне больших издержек. Город был увеличен и сугубо обстроен против прежнего. Михайловский дворец, дом царский, в котором Павел омыл кровию своею все жестокости своего сердца, представлял огромное зрелище, занимая большое под себя и флигели свои пространство. Он казался как бы отделенным городом от Петербурга: в нем были свои мосты, площадь, монументы, словом, сам Павел, переезжая в этот замок, требовал, чтоб его почитали вне города, и -- поверят ли наши внуки -- к нему ходила туда ежедневная почта с петербургскими депешами или делами как бы за город в особое место. Бульвары среди улиц, прогулки близ Адмиралтейства, основании Казанского собора3, все это бросилось в глаза, и нельзя было не чудиться таким различным в столь короткое время явлениям в Екатерининской столице. Зимний ее дворец один, не переменя колоссального своего вида, стоял еще, как самый древний монумент роскоши и величества прежних наших государей, но во внутренности его все было изломано и не то, что прежде. Бывши во дворце, я не мог нигде сообразиться, не узнавал ни входов, ни исходов. Одна только церковь не изменилась. Никто не коснулся храма Господня в доме царя земного, все прежние украшении еще в нем существовали. Войдя в него, я невольно заплакал. Откажем смело в чувствительности всякому тому, кто вспомнит где бы то ни было Екатерину и не умилится. О ком, россияне, о ком из царей ваших станете вы плакать, если память Екатерины не заслужила слез ваших? Великая жена! Беспримерная царица!
   Одним ли стенам, одной ли наружности досталось? Нет! Весь Питер чувствовал, мыслил и действовал новым образом. Министры мало-помалу очутились аристократы! Личности их вредили общим пользам. Канцелярии, наподобие прежних гвардейских полков, в которых числилось по нескольку тысяч малолетных унтер-офицеров, считали сотнями своих служителей, из коих большая половина в модных фраках шатались по набережным. Многие не умели взять пера в руки, а владеть им часто и самые высокие чины не разумели. Сенат, несмотря на новое приращение нескольких департаментов, был в моральном параличе, и пружины его совсем истерлись. Он переставал значить. Совет изредка выпускал пустые указы и давал самые бедные призраки жизни, пульс его бился редко и весьма слабо. Вельможи заправляли двором: кто сегодня, кто завтра, иному фортуна служила день, иному неделю, а месяц никому. Всякий искал своекорыстия. Как лев на добыче, министр терзал, кого мог, без пощады, наговаривал, наушничал и промышлял студом4 и подлостию. Беспорядок вкрадывался во все части правления. Указы выдавались скоро, опрометчиво. Ошибки были всечасны. Поправляли их без смысла и впадали в тягчайшие. Указ на указ печатался нередко в одно и то же число, утро распоряжало так, а вечер иначе. Словом, можно было уже приметить, что из благоустроенной гражданской сферы вырастала образованная анархия. Один еще управлял помыслами страх, но уважение ко всему пропадало. Старость не имела должной почести, заслуги лишались благоговения, им принадлежащего. Молодые люди без опытов кричали и самовластно требовали к себе доверия. Всякий всякого боялся, никто никого не чтил, а любви уже и не встречали. Гвардия, замученная маневрами, раболепствовала, и дух прежний был в ней убит. Политика дремала и готовила царство русское к тем усилиям, кои по времени всю ее разорили. Ничто не слаживалось в кабинете, все брать надлежало с бою и пролив моря крови. Финансы истощались беспутным распоряжением. Расходы были непомерны, приходы недостаточны, деньги бумажные понижались час от часу, серебро высилось и дорожало. Вотще Васильев, мастер счетного дела, удерживал стремление издержек -- никто его не слушался. Науки и словесность приходили в упадок, у двора не читали ни стихов, ни прозы. Должностные люди выдумывали проекты, и типографии печатали указы да приказы. Молодые люди портились. Парил еще Державин, но редко, и полет его был не широк. Забавы состояли в одном беганье по улицам с полдня до вечера и с вечера до ночи в театрах. Снимая пример с двора, никто не давал роскошных пиров и балов. Скромно хотели жить, но нескромно вели себя; говорили мало, но дерзко, писали много, но без разума; ласкали не любя, жалели и не помогали, суетились и не успевали. Сам двор жил весьма уединенно. Нельзя было на улице, встретясь с кем-либо из высочайшего дома, узнать достоинства его наружного ни по сопровождающим, ни по экипажу. Искали во всем простоты и попадали на площадь, в ряд со всеми. Скупость везде и во всем была так очевидна, что нельзя было ее не приметить. Милости придворные были мелки, дары ничтожны, ласки пустые и совсем бесполезны. Вот образ публичной жизни, какую я нашел в Петербурге.
   По приезде моем явился я тотчас к министру, который, приняв меня наилучшим образом, позволил несколько раз с собою видеться наедине и говорить о делах службы. Граф Кочубей заслуживает как государственный человек наилучшие похвалы. Холодная его учтивость с подчиненными, удаляя, что мы просто называем, панибратство между им и теми, не имела, однако, той суровости, которая свойственна одному надменному вельможе. Он не обнимался с подчиненными и не шутил с ними, как, например, князь Лопухин, но почитал звание каждого, отдавал всякому должное, вникал в представлении словесные, уважал письменные, выслушивал терпеливо возражении. Ему можно было без страха противуречить, с ним беседа была не пуста и не бесполезна. Он разбирал дело. После всякого с ним разговора я выходил от него совершенно доволен и разрешен во всем. Одобрение его уже была награда. Он не любил за все про все выпрашивать подчиненным чины и ленты, но обращение его с ними, вес, который он давал прямым талантам, вознаграждало щедрость в отличиях. Не всякий ими одними пленяется, есть люди, для которых доброе слово дороже алмазной звезды. Для сих последних Кочубей был, конечно, настоящий министр, хороший начальник. Я осмелюсь сказать решительно, что граф Кочубей делал честь своему сану паче многих. Канцелярия его наполнена была лучшими людьми в приказном разряде. Начальники столов и департаментов отличались дарованиями природы и навычным познанием своей обязанности. Сперанский, превосходный человек в гражданской работе, имел сотрудников замечательных в особах Серебрякова, Лубяновского и Магницкого. Отношении ко всем к ним были легки, свободны и приятны. Сам Сперанский был благоприступен, велеречив, тщателен и не отгонял от себя ни грубостью, ни видом спесивым. Умный может быть горд в духе, но кичливость -- атрибут одного глупца.
   Проживши недель пять в Петербурге, насмотрелся и наслушался довольно, ознакомился с своим министром и его ближайшими чиновниками и имел счастие расположить всех их в свою пользу. По обыкновению, был представлен и государю. Сей церемониял не заключал в себе ничего особенного. Государь не жаловал никого к руке, отдавал каждому поклон и проходил молча весь ряд представляемых чинов. Тем кончалась вся аудиенция. Я ни о чем не просил тогда, как о поддержании недостатков моих денежным пособием, и граф Кочубей предоставил времени удовлетворить меня в оном, в прочем я ничего не искал и с полным удовольствием готовился ехать домой. В одно время со мной приезжал искать счастия шурин мой родной Смирнов Савва Сергеевич. Он служил стряпчим губернским в Нижнем. Прокурор5 его хотел перейтить в Орел, а он -- заступить его место. Дело сие в руках было у князя Лопухина, который после многих моих приступов, и наконец сжаляся почти на слезы мои, насилу решился определить шурина моего в Нижний в прокуроры, в чем приятно было мне содействовать и даже с угнетением самолюбия, потому что я его лично любил, а более потому, что он был брат родной жены моей.
   Мог ли бы я уехать, не побывав там, где Евгения отдавалась мне навсегда пред лицем Бога и человеков. О нет, конечно нет! Итак, я ездил на Каменный остров, слушал обедню в том храме, где нас так пышно венчали, вспомнил минуту нашего соединения, начало и конец моего блаженства, оросил чувствительными слезами тот порог, через который мы с именем супругов выступили из дома Господня, то место, где клятвы наши услышаны были разрешителем наших уз телесных, но призывающим нас к соединению душевному в чертоге небесного своего царства. Я глядел на иконы, алтарь, мрамор и золото, но видел образ одной Евгении. Я слышал пение церковное, но внимал одной ей, и тень ее, казалось, везде стояла рядом со мною. Приими, Боже, жертву тогдашнего умиления раба Твоего и спаси ту, кою в означенном доме Твоем нарек Ты быть до гроба моею.
   Распутица не позволяла мешкать. Срок истекал, и я, распростясь с родней и знакомством северного края, взял с собою опять секретаря и сына и выехал на Страстной неделе из Петербурга6. Для меня не было праздников без Евгении, и чем отличнее встречался день в году по какому-либо событию, тем тошнее было мне проводить его в людях. Я не назову этого завистью, но в самой натуре человека есть какое-то отвращение к чужой радости, когда сам страдаешь. В таком расположении духа я бежал на Святую неделю от города и общества, я хотел ее провести в дороге, ни там, ни сям и ни с кем, что мне совершенно удалось исполнить. День рождения моего приходился в этот год в Великую пятницу весьма кстати, и я, накануне выехавши в путь, провел его в коляске на Новогородской дороге. В Великую субботу навестил я могилу деда моего в Новогороде, с сокрушенным сердцем пал пред гробом знаменитого сего мученика, пострадавшего за свободу, и, не мешкая, продолжал путь свой. Имея привычку по ночам стоять в жилах, я в Светлое для всех, а темное для меня воскресение7 проснулся в селе Крестецкого уезда, где отслушал обедню, разговелся с товарищами в избе и, поплакавши довольно, спрятался на весь день в повозку. Праздничная неделя для всех текла для меня беспокойно и уныло. Готовясь в Москве пробыть несколько ден и, следовательно, быть в Донском, я по пути приготовлял дух и мысли к тяжкому испытанию. Ничего не пропускал печального, уклонялся от всего приятного и в селе Медном, где похоронена теща моя, навестил гроб ее. Я дразнил свои чувства, вызывал меланхолию из всех ее внутренних ущелии и дышать хотел ею одною. Свернул в Подзолово, бедное поместье Смирных, в котором некогда Евгения, со мною заезжая на сутки на двое, и хижины родимого своего края превращала для меня в чертоги. Наконец, увидел я и московские златоверхие башни и приехал в самые сумерки того дня, в который на Святой неделе бывает в околотке нашем гулянье на Девичьем поле. Народ успокоился уже, дома чужих никого не было, и я не встревожил ничьей радости своей пасмурной рожей. Желая с матушкой проводить хотя кончик единственной в году недели и по обряду христиан с ней похристосоваться до истечения оной, я исполнил долг сей в субботу и заключил Святую неделю в родительском доме.
   Недолго мешкал я в Москве и не бросался никуда. Магнит мой был в Донском и тянул меня к себе неотступно. Собравши все душевные силы, поехал я в жилище мертвых. Там уже предварили меня отец и дети8, еще не было одной жены, и сию между гробами увидел издали. Памятник ее кинулся мне в глаза первый. Купол с надписью простою французскою, поддерживаемый семью столпами, возвышаясь между деревьями в отдаленном углу кладбища, означал дом костей наших, дом, в котором и я хочу истлеть подле Евгении. Число столпов означало число детей, оставшихся после нее. Надпись следующая: "Dieu retira son souffle à lui et Eugénie mourut" {Бог отнял ее дыхание, и Евгения умерла (фр.).}. Реналь сказал сие о Элизе Драпер, найденной в Индии9. Простота выражений и высокость мыслей меня пленили. Я ее насек на своде золотыми буквами. Пусть никто не узнает, чей гроб тут поставлен. Оно для меня одного нужно, а я всегда его узнаю. Ни годы, ни времена, ни стихии, ни случаи, ничто ее не изгладит в душе моей. Приближаясь к бездыханной Евгении, я затрясся и упал. Я был нем и бесчувствен. Сжатое сердце не могло вздохнуть. Долго слезы не брызнули, долго природа оспоривала меня у смерти, и казалось, что сия последняя совсем меня присвоила. Я очувствовался за оградой монастыря и долго в мыслях лежал у ног Евгении в могиле. Тяжело любить еще то, что и нас любило, когда смерть пресекает взаимность. Любовь двух сердец, связанных вместе, есть блаженство человека, но любовь одного без возврата -- мука беспримерная. Назовем ли поэтому благом забвение того, чего лишились? По рассудку казалось бы так, -- душа иначе чувствует, она и во гроб летит к тому, кто ей давал отрады.
   Управлял Москвой тот самый Беклешов, который так грубо обошелся с женой моей во время коронации. Но долг общежития, долг самой службы требовал, чтоб я к нему явился. Не тот уже был вельможа ныне. Холя с него спала. Он принял меня учтиво, ласково, звал обедать раз и два и снисходил даже до приветствий похвальных. Таков человек! Велик, когда возносят, и мал при непогоде.
   Отношении мои к княжне Волконской переменили вид свой с самой кончины жены моей. Мой сон в ту пагубную ночь еще мерещился в глазах. Я будто не просыпался после него. Но поехал к ним, виделся с нею. Тяжкая встреча необходимая! Дружба в чистом и прямом ее смысле взяла место всех прочих чувств между нами, и оставалось обеим нам быть ею довольным.
   Пока я был в Москве, в Университете случилось чрезвычайное заседание, на которое приглашены были все почетные его члены. По наличности в городе, принял и я в нем участие. Школьное словопрение заняло собрание целое утро. Я молчал и слушал. Дело шло об ижице. Задан вопрос: когда она писалась с крючком и когда без крючка? Я порадовался глубокой премудрости состязаний общих и, не входя в анатомическое исследование брошенной в азбуке нашей буквы, внутренно благодарил промысл, который в том же доме давал мне право, стул и голос, где в юности моей, сидя на лавке, чертил на аспидной доске задачи и глядел на профессора, как на создателя мира, а ныне рядом с ним на диспуте мог и противуречить без боязни. Жаль, что для таких преимуществ надобно терять зубы и приобретать белые волосы. Под старость все скучно, и почести надоедают.
   Виделся с детьми отца моего, двумя Богдановыми. Они жили при матери своей. Имея в памяти всегда живо завещание родителево и желая усладить скуку моего одиночества, я пригласил сестру жить у меня в доме в Владимире. Не вдруг и не совсем она на то решилась. Мать ее отпустила погостить, и мы собрались вместе в путь. Она, приложа собственные труды к своему воспитанию, читала много и развернула все свои способности. Образование ее было не чужеземное. Природа наделила ее умом, душевными качествами и пылким воображением. Оно-то меня к ней и привязало. Пословица есть старая: "Рыбак рыбака далеко видит в плесе". Мы с ней сошлись дружелюбно и прямо родственно. Она полюбила меня, я ее, и кроме согласия, имея ее в своем доме, мне ничего ожидать было нельзя. Но кто испытал человека? "Приступим, -- говорит Давид, -- и сердце глубоко". Подлинно жаль, что в него нет слухового окошка. Меньше бы люди ошибались. К несчастию, и самая чистая дружба основывается нередко на пристрастиях. Кто жил без промаха?
   Таким образом проживши с неделю в Москве, я обращал взоры мои к Владимиру. Не прощаясь с домашними, потому что я никогда с искренними не любил прощаться, уехал из дома тихонько, посетил еще раз княжну Волконскую и, чувствуя, что снова увлекаюсь в восторги, простился с нею неравнодушно, пожалел о ее положении. Оно было не красиво, но, не дав места слабости, ускакал к заставе. Там ждала меня Анна -- так стану звать я сестру мою. Сели в коляску, и солнцу заходящу выехали мы из Москвы10, где все милое мне в живых и мертвых далеко от меня оставалось.
   Приехавши в Владимир, нашел я у себя доброго иностранца Венца, с которым снова оплакал Евгению, и поручил ему надзирание детей моих. Истекал год тому ужасному дню, в который возгремел над главой моей страшный гнев Божий, -- день, в который не стало жены моей. Если память ее свежа была еще в городе сторонним людям, то что же чувствовать должен был я при таком напоминании? Выше сказано, и здесь повторю: для истинных печалей нет времени, ни срока. Они вседневно отзываются в душе нашей. По совершении на сей случай приличных духовных обрядов, в коих из любви к покойной приняли все участие, поехал я в мае же по городам. Встречали меня в губернии кисло, потому что я не привез с собой никому ни крестов, ни чина. В провинциях обыкновенно, когда начальник скачет в столицу, ждут с ним все великой и богатой милости. Никто не видал обращения со мной графа Кочубея, которым я имел все право хвалиться, но видели все, что я ни людям, ни себе ничего не выпросил, и на этом основывали заключение, что мне не везет. Слово значительное в России и вечно будет иметь большую силу11. Что мне было нужды, морщатся ли, на меня глядя, или улыбаются; одно, конечно, приятнее другого, но, впрочем, лишь бы делал всякий свое дело и меня не отвлекал от моих трудов, остальным я не дорожил.
   Кончив весенний объезд, я против чаяния принужден был ехать в Муром снова. Там сильный пожар истребил треть большую города12. Сгорели многие кожевенные и другие заводы. Купечество и жители знатные потерпели убытки. Осмотрев лично все, я не мог не пожалеть о таком бедствии. Пожар произошел от нечаянной причины, ветер резкий распространил его и опустошил лучшие части города. Досталось некоторым и монастырям. Никакие полицейские средства не сильны были бороться с огнем, раздраженным воздушной стихией, которая везде кидала полымя и вдруг в несколько мест заносила искры. Сделав надлежащие распоряжении на месте, я доставил городу нарочитое количество леса по Оке и сверх того, представляя о сем несчастном приключении, просил министра исходатайствовать на пособие фабрикантам и всем гражданам вообще денежной ссуды. Представление мое имело желаемый успех, и государь позволил отпустить на двадцать лет без процентов пятьдесят тысяч с выплатой оных ежегодно по равной части в казну. Ссуда сия весьма оживила город. Деньги были думой самой розданы по уважению понесенного каждым лицом ущерба, и город стал мало-помалу отстроиваться. По счастию, ничто казенное не сгорело и не растратилось во время пожара. Одни сгорели старинные казармы, но и эти так были ветхи, что уже у предместника моего шла переписка с военными чинами о перестройке их, однако так как без особенного случая выдавать деньги казна всегда туга, то нынешний пожар и ускорил успех столь необходимого дела. В самой вещи, могли ли уже на что-нибудь годиться деревянные слободы, построенные в 64-м году и с тех пор не чинившиеся? Естественно, что из них вышли развалины. Слободы сии были устроены при Екатерине Второй с ее именного соизволения для помещения в них известного числа солдат гвардейских, определяемых на инвалидное содержание при отставке за старостью и болезнями. Тут по стату определено было жить и четырем офицерам, по одному из каждого полка. В эту так называемую Муромскую инвалидную команду не помещался ни один солдат полевых полков. Я о постройке ее с новыми планами особенно представил, и на это отпущено мне было до тринадцати тысяч рублей по моей смете. Операцию сию поручил я на месте тутошнему городничему13 и, миновав подряды, произвел постройку хозяйственно, покупая и привозя лес водой из первых рук и своими комиссионерами. В том же лете вышли некоторые сомнении, что слобода сия, состоящая из осмьнадцати казарм о двух в каждой отделениях, замком, построенная из хорошего соснового леса, стоила бы меньше выпрошенной мною цены при лучшем досмотре. Министр, узнав о том, требовал от меня пояснения, и я опять ездил в Муром, созывал при себе всех промышленников, считал, писал, выкладывал, и наконец общим приговором всех лучших людей в городе утвердили прежние и планы, и сметы, чем все покушении противу меня недоброжелателей моих исчезли. Министр, получа мое пояснение, остался доволен, и никто по этому обстоятельству меня более не тревожил. Все это проходило уже в зиме 1806 года, но дабы не разбивать материи, я весь предмет описал теперь вдруг. Приятно служить, когда знаешь, что истина имеет противу клеветы твердую защиту, но после Кочубея, скажу смело, эта благонадежность пропала. Муромский тогдашний пожар подал повод странному приключению, которое я отнесу к другому времени, ибо он не должен иметь никакой связи с службой, хотя по бумагам и был к ней примешан.
   В Петербурге еще при мне снаряжалось огромное в Китай посольство, и назначен был уже послом граф Головкин, действительный тайный советник, сенатор, двора обер-церемонимейстер. При отъезде его повеление воспоследовало, чтоб он произвел ревизию всем губерниям, за Москвой к Сибири лежащим. Под сей осмотр подходила и Владимирская. Извещен быв предварительно о сем от министра и от самого графа, я приготовился к отчету и собрал по всем местам нужные о делах ведомости. За несколько времени до посла проезжал старший из свиты его чиновник граф Потоцкий, тайный советник и сенатор, особа глубокого учения и объездившая весь свет. Он из одного любопытства, дабы видеть Пекин, присоединился к посольству. Оно было пышно и соответствовало в приготовлениях своих необыкновенности предприятия. Потоцкий проехал город не останавливаясь, но, встретясь со мною на пути, как я ехал из Мурома домой, остановился, я также, и в наших экипажах мы на скору руку ознакомились. Я прежде его не знал. Он показался мне учтив, приветлив, но угрюм и, от упражнений постоянных в изыскании древностей, отливал какую-то мрачную тень на разговор всякого рода. За ним предшествовали скоро послу тяжкие обозы, нагруженные дарами от нашего двора китайскому царю. При каждом транспорте ехали разные чиновники. Провоз сей требовал больших осторожностей, ибо много везли стекла, фарфору, зеркал и разных ломких драгоценностей, кои прихоть в больших городах так искусно родит, а суета так часто в пыль паки превращает. Наконец, среди лета и жаров приехал граф Головкин в Владимир. С ним налетело молодых придворных множество: князья, графы и барчинки. Кто был кавалер, кто советник посольства; но для ревизии граф имел при себе особый штат гражданских чинов, кои управляли его письмоводством по сему особенному поручению. Граф, приняв от меня рапорты и ведомости, посвятил на ревизию три дни и каждое утро ревизовал присутственные места лично, входил во все подробности, расспрашивал меня не о исходящих одних, не о настольных и прочих канцелярских обрядах, которые входят в обязанность низших служителей, но в продолжительных разговорах требовал от меня сведений о нуждах губернии, о состоянии жителей, о домоводстве поселян, о их промыслах, торговле, о купеческих изворотах, судоходстве и положении лесов, входил прилежнейшим образом в исследовании, за что, давно ли и как содержался каждый колодник, разбирал уголовные суды и вникал теоретически в их настоящую обязанность. На все это он выслушивал мои замечании и, когда находил их основательными, изъявлял мне особенную благосклонность. Все имели к нему свободный доступ с жалобами. На меня не было подано ни одной, заслуживающей внимания, и сие паче всего расположило графа в мою пользу. Я его знал и прежде, но знатность, чины, богатство, все его так от меня отдаляло, что я с ним никогда не имел знакомства, и тем лестнее для меня была всякая его похвала. Известно было ему о нашей распре с вице-губернатором. Я в Петербурге громко кричал о ней, и министр поручил ему рассмотреть начала наших раздоров. Он скоро узнал на месте и поведение, и дела г. Колокольцова и отдал мне полную справедливость, признательно сказав, что он места своего не стоит. Граф обещал нас развести, чего одного я и желал. Трудно жить и дело делать с человеком завязчивым и неугомонным. Таков был настоящий вице-губернатор. Окончив ревизию, граф изъявил мне полное свое удовольствие, и я никогда не отрекусь сказать, что, с хорошими правилами служа, отменно лестно быть под отчетом у такого благородного и рассудительного мужа, каков был граф Головкин. Ревизия губернии никогда не состоит, по мнению моему, в том только, чтоб сверять номера входящих и исходящих книг или привязки делать к одной форме, которая не составляет гражданской опытной службы. В этом смысле и копиист иногда, поседевший в приказной комнате, больше научен министра. Нет! Ревизия требует ума, сметливости, познаний. Главная ее цель в том, чтоб удостовериться, разумеют ли поставленные чины свое дело, понятны ли им их обязанности, как они об них рассуждают, как поступают с подверженными их суду, щадят ли человека и соразмеряют ли наказании с виною. Многие пучат глаза и на самую простую ошибку, никому не вредную, и не видят или жмурятся, когда явный плут сыплет как бисер перед ними кучу указов на память, и думают, что тут бездна премудрости. Ябеда не есть правосудие, и крючкотворство не есть правоведение. Сии две вещи требуют большого различия. Граф глядел на ошибку без сердца, выговаривал, исправлял, но сердился за одно нечестие и, где примечал его, не уважал там ни чином, ни лицом. Вот прямая ревизия! Счастлива была бы Россия, если б все те, коим доверяются такие труды, были подобны в намерениях и поступках своих графу Головкину. Я остановлюсь здесь, ибо и то, что я сказал уже, боюсь, чтоб не вменили мне в лесть, потому что он был мне после осмотра губернии истинный благодетель.
   Служба не отнимала места у веселостей. Все утро проходило в трудах, а днем предлагались графу разные забавы, от которых он не уклонялся, и во время их переставал быть ревизор, а являлся приятным царедворцем. Совместны были шутки остроумные, свободные разговоры и ученые прении. Молодежь, его сопровождавшая, любила плясать, и у нас славный был бал в воксале. Посол со всей свитой у меня обедал, ужинал и был на домашнем бале, до которого дочь моя сыграла с секретарем моим в двух лицах французскую комедию. Она имела полный успех. Название ее "Défiance et malice"14. По отъезде графа отсюда, я более жалел о том, нежели радовался. Никогда не тяжело действовать под взорами человека благоразумного и справедливого. Всякий поступок имеет свидетеля, который ценит его. Итак, с душевною признательностию провожал я графа Головкина и буду помнить во всю жизнь мою приятности его пребывания в Владимире.
   Потом я поехал в уезд с визитами к графу Воронцову, который час от часу становился слабее в здоровье своем, а сверх того приехали на чистый воздух в свои поместья на короткое время петербургские вельможи граф Н. И. Салтыков с супругой и граф Васильев, министр финансов, с своим домом. К первому влекли меня фамильные отношении. Я у них был в их селе Черкутине. Они приняли меня ласково, участвовали во мне любопытными о судьбе моей опросами и оказали мне полные знаки придворной ласковости. Тут я нечаянно встретился с Зубовым В. Н., тем самым, который на меня, быв директором Экономии в Пензе, выводил знаменитые казенные похищении. Гора с горой не сойдется, а человек с человеком сойдется. С тех самых пор я его нигде не видал, но, увидя, никакого не почувствовал замешательства. Ни кровь, ни желчь не заиграли. Я соболезновал о нем, как о безумном человеке, и не смотрел на него, как на злодея. Как время над всеми нашими чувствами торжествует! Покажись он мне тотчас после доноса -- потеряв тогда я сам весь рассудок, пустил бы ему нож в сердце; увидел десять лет спустя -- и без смятения с ним поцеловался. Нет ничего такого в чувствах наших, чего бы время не изменяло по-своему. Все истирается в них: любовь, гнев, досада, мщение, всему своя смерть в смертном нашем составе. К Васильеву я писал, но сам быть не мог за отдаленностию от губернского города. Посмотревши на крестьян своих, оба сии господа с теми же об них понятиями поехали на север, с какими приезжали в поместье. Не их дело жить в деревне, лишь бы оброк возили, а там все для них стороннее дело. В одно и то же время, как был посол в городе, приезжала княгиня Куракина и брат ее сенатор Нарышкин, посетивший ее в вакантный свой месяц. Всякий день я с сестрой виделся на квартере, а брат был на всех наших праздниках, и с женою. Это умножало приятности того времени. Я начинал привязываться самой твердой дружбой к княгине Куракиной. Достойнейшая женщина между многими в своем поле! Сердце мое прирастало к ней всеми корнями, и я часто уже следовал советам ее в устройстве моем домашнем. По отъезде их в деревню, чтоб не вдруг нам было скучно, принес Бог иностранца какого-то, который представлял увеселительные тени и пустил на воздух пустой шар. Это продолжало несколько дней еще суеты городские, а как все утихло, и город опустел по-прежнему, то всякий из нас вошел в свою тарелку и занялся сам собою. Здесь и я обращу читателя к моему семейству, в котором свои происходили достопамятности.
   Некто Селецкий Василий Лаврентьевич, дворянин малороссийский, бывший по службе в комиссариате лет десять тому назад в Москве, посещал наш дом и имел виды на супружество с меньшою моею сестрою. Намерение его столь твердо было принято, что уже без публичных объявлений, но под рукой знали о том многие ближайшие наши родственники. Я тогда находился в Пензе. Отец мой только что скончался. В самое то время, когда ожидали делу развязки, г. Селецкий вдруг пропал, уехал из Москвы и во все это время не дал о себе знать никому из нас ни слова. Что оставалось заключить иное, как не совершенный между ими разрыв? Долго действовало на всех такое оскорбление, однако, как всему есть время, происшествие сие забылось, и сестра уже о нем не поминала. Чудесам не верят! Они бывают, право, и в наши дни. Вдруг от него получает сестра у меня в Владимире письмо, в котором, объясняя, что он уехал для того, чтоб привести дела свои в порядок и быть в возможности доставить ей судьбу спокойную с стороны достатка, теперь просит ее, если она своего намерения не переменила, позволить ему приехать в Москву и соединиться с ним браком. Знали мы и прежде, что он зависит совершенно от матери, которая и теперь еще была жива, но в течение сего времени она разделила сыновей своих. Их было двое, и Василий Лаврентьевич, прикупя в долг имении из продаваемых очень выгодно в Польше, занялся хозяйством, стал курить вино, выплатил долг и остался помещиком без мала тысячи душ, коих часть находилась в Черниговской губернии, а другая под Киевом в Богуславском уезде. С таким состоянием сестра могла обещать себе дни спокойные под старость. Она отвечала ему тотчас и удостоверила, что постоянство его к ней и расположение столь попечительное к ее судьбе, даже и тогда, когда она более имела причин помышлять о совершенном себя забвении, приобрели ему полное право на ее сердце, а с ним и рука ее готова. Переписка продолжалась месяца с три. Между тем сестра поехала в Москву готовить все нужное к свадьбе. Селецкий, условясь с сестрой заочно и положа все на мере15, написал и ко мне о своем намерении. Я отвечал согласно с видами сестриными. Наконец, приехал жених в Москву, и после немногих предварительных обрядов свадьба их совершилась в конце сентября в Москве. Скоро потом они приезжали и ко мне в Владимир, где я им давал обеды, комедии и балы. Погостив у меня с неделю, возвратились в Москву и, не долго мешкав, сестра с мужем поехала искать новой родины в стране ей неизвестной. Я благодарил Бога, и все семейство наше купно со мной, а паче мать моя, что он привел ее устроить участь меньшой сестры столь вожделенным образом. Кто поспорит, видя такие случаи, что есть на все приключении жизни нашей что-то недоведомое, непонятное, названное смертными судьбой. Человек уже немолодой, ему было тогда лет тридцать с лишком, пленяется благородной девушкой, ищет ее в супружество, домогается согласия общего, получа его, бежит, так сказать, и девять лет не уведомляет о себе никого. Как бы умер. Где он, не знаем; что делает, не ведаем; что располагает, вовсе неизвестно. Сестра стареется, он также. Какие могли быть надежды в успехе начатого предприятия? Люди считали все это вздором, публика оглашала ее своими толками, семья наша тужила и уже забывала сама все бывшее. Бог возрождает в нем прежние чувства. Под старость он с жаром обращается к своему предмету, воспоминании его любви согревают снова сердце в сестре моей, словом, совершается брак неожиданный и, к удивлению всех, сестра, дожив почти до сорока лет в девушках, выходит очень выгодно замуж. Какой оборот! Какая превратность в случаях! И после того скажем ли мы, что нет судьбы?. Есть, есть конечно, сколько разум ни противится тому верить, ища всему в мире причин, начал и математического основания. Сердце истину сию в событиях ощущает. А что же может быть сильнее опытов, да и каких? Сердечных! Похвалим потом столь редкое и постоянство с стороны новых наших супругов. Вот настоящий роман! Виноват, я бы не способен был к такой развязке. В жару страстей я, может быть, без всякого разбора женился бы на первой встрече, но одумавшись, никакая свычка меня к венцу привлечь не могла бы. Напротив, часто легкие успехи на пути любви отнимали у меня всю прелесть наслаждений. Как новый Солиман, не таю моих слабостей16. Я переставал любить, когда становился мил. Кстати здесь собственный опыт свой приведу для дополнения моей нравственной Истории. Я был при жизни жены моей влюблен в княжну Волконскую. Она под именем Глафиры в стихах моих того времени воспламеняла сильным образом мои чувства. Препятствия зажигали страсть. Душа моя, казалось, не дышит без нее и не живет. Ошибка! Все строило одно воображение. Постигла меня беда, и с нею дала судьба свободу. Жениться снова зависело от меня. По некотором времени я даже предложил княжне Волконской с большой от всех скромностью разделить мое одиночество. Никто о том, кроме нас двух, не знал. Уже согласие ее готовилось увенчать мой пламень, уже я изменял теплому еще праху Евгении новыми узами, когда прошла нечаянно молва в доме нашем по одним догадкам, что я женюсь. Дочь моя, невинная Маша, уронила тихонько слезу, я ее увидел и с той же почтой положил основание вместо брака вечному разрыву между мной и княжной Волконской. С тех пор исчезла пылкая любовь моя к ней. Велась еще между нами переписка, но сухая, холодная, незначущая. Я уважал ее всегда, почитал ее достоинства, но Купида уже улетел, а когда его нет, то Гименей один дела своего сработать не может. Вот история если не всех сердец человеческих (зятнино доказывает, что в иных людях оно очень чудесно образовано), по крайней мере моего, которое кружится в большой массе обыкновенных произведений природы.
   Займемся несколько и другою сестрою моею, свободной или, по общему названию, побочной дочерью отца моего Анною Михайловной Богдановой. Она, живучи при матери своей и скучая по мере возраста ничтожным существованием своим в Москве, предпринимала намерение удалиться в Кавказ, где служил брат ее, и там всей семьей навсегда водвориться. Отставной генерал-майор Хостатов, из армян, женатый на зажиточной дворянке, полюбя Григорья, брата ее, с тех пор, как он служил у него в полку, доставил ему способ устроить там на линии маленькое садовое заведение, которое до десяти тысяч им стоило с помощию того же Хостатова, и к этому малому имению придерживаясь, семья Богдановых задумывала ехать в Кизляр17. В Москве начинала пугать дороговизна. Уже все было к отъезду готово: отправлен обоз, закуплены необходимости, но Бог учреждает наши участи, и мы тщетно об них печемся. В самое это время наезжаю я на обратном пути из Питера в Москву, вижусь с сестрой, убеждаю ее жить при мне до времени. Внушении природы всего сильнее. Она не колебалась. Мать, оставшись в Москве, ее отпустила к нам. Погостив со мною до поездки моей по городам, опять вернулась к матери своей с намерением переехать совсем в Владимир, устроивши свои дела тутошние и кавказские, которые требовали одуманных соображений. Встретился между тем и ей жених, молодой небогатый человек по имени Чайковский, служащий в обер-офицерских еще чинах по почтовому ведомству. Посватался. Анна не имела никакого состояния, кроме сада в Кавказе и маленького денежного капитала, оставленного ей дядею ее родным, и завещанных по связи с ним графом Шереметевым 10 тысяч. Достаток не вовсе бедный, но и не широкий, однако молодой человек полюбился, это дороже золота. Мать согласилась, и сестра, привезя его с собой в Владимир, хотела, чтоб я ее помолвил. Сердцу противиться трудно. Я видел ее решимость и присоединил мое согласие к общему. Сговоривши их, отпустил в Москву, считая, что скоро увижу опять у себя молодыми. И то не угодно, знать, было Богу. Чайковский слишком торопливо оказал жадность к интересу18, потребовал в свое распоряжение чистых денег. Это несколько сомнительно показалось. Стали примечать за его нравом. Нашли корыстолюбивое свойство и мало чаяния в прочности союза с ним. Анна, от природы быв самолюбива, встревожилась наготою столь низких чувств в женихе своем. Она видела, что милы ему деньги, а не человек и, подумавши сама с собой, отказала Чайковскому без возврата. Разрыв их укрепил еще сильнее союз ее природный со мною, и она решительно переехала жить к нам в Владимир. Отлучка сестры моей Селецкой в отдаленный край умножала мое уединение. Анна имела все свойства, способные меня рассеять и занять. Товарищество ее становилось мне нужно, и я ему обрадовался столько, сколько в настоящем моем положении мог чему-нибудь обрадоваться. Все имеет свои неудобства в мире. Чистота удовольствия моего помрачалась, когда я вспоминал, что мать моя огорчится, узнав о пребывании Анны Михайловны у меня в доме. И подлинно, хотя она не рассудила гласно изъявить мне на сей счет своего негодования, но знал я, что поступок мой с сестрою, присоединив ее к моему семейству, ей не понравится. Увы! Что делать? Заключим всякое по предмету сему рассуждение тем, что тяжеле всего на свете найтиться в необходимости, угождая отцу, раздражить мать. По завещанию родительскому, конечно, я исполнял долг сыновний, призрев сироту, единокровную со мной, и отворив ей двери моего дома, но тем же самым налагал раны матери родной, которой это не могло быть приятно, тем более, что я, имея и прежде возможность сделать то же, решился на такой поступок гораздо позже и вдруг, хотя отношении между Анной и мной были те же издавна. Но, признаюсь, что решимость ее броситься в Кавказ так меня тронула, что для отвлечения ее от такого смелого предприятия и всячески бесполезного для ее пола и возраста, я захотел ввести ее в наше семейство. Впрочем, в бесчисленных ошибках человеческих весьма трудно отгадать, где именно ведет нас сама рука Божия.
   Все это делалось в течение целого лета, но дабы не дробить происшествий, я о каждом из них в один раз сказал все то, что сказать надлежало. Присовокуплю еще третий случай. Зять мой граф Ефимовский в сентябре месяце в Москве женился на девице Скарятиной. Имея детей от сестры моей, он не был для меня равнодушен. Я участвовал во зле его и благе, как в своем собственном, но со времени этой женитьбы связь родственная между им и нашим домом разрушилась. Дети его перестали ездить к матери моей. Такой видимый знак пренебрежения к ее летам и степени родства охолодил всех нас совершенно, и я более уже не упомяну о нем в течение моей Истории. Возвратимся к подвигам публичным.
   По обыкновенному распорядку ученого правительства, навестил гимназию ревизор профессор Антонский в августе месяце. Директор, прежний мой секретарь, расстроившись в духе после продолжительной болезни и замученный ипохондрией, которая скоро принудила его оставить свою должность, не в состоянии был гимназии представить к осмотру. Добрый ревизор, снисходя слабости человеческой, поправил, что нужно было, дал публичный при себе экзамен, часто видался со мною и потом уехал. Без дела в наших городах никто не останавливался. Проводя его, я поехал по округам и в Александровском уезде завернул к г. Муханову в село Успенское. Тут нашел я княжну Волконскую с ее обществом и признаюсь, что, несмотря на случившееся между нами, видел ее с удовольствием. Восторг не принуждается и не в нашей воле, но нельзя не любить всегда и не увлекаться тем, что любезно. Это право всех тех, кои получили дары природы. Ум и свойство княжны Волконской сделали ее встречу навсегда для меня приятною. Тут был сельский праздник, на который у меня и стихи поспели. Они напечатаны в книжке моей, названной "Сумерки моей жизни"19. Праздник был не огромный, но затейлив. Освещение сада, убранство павильона, в котором ужинали, простота гостеприимства, все эту вечеринку сделало для меня памятною надолго, и если б на ту пору мысли мои были менее черны, я живее бы принял участие в настоящем пиршестве. Но что-то против воли моей отвсюда тянуло меня в губернский город. Я объясню сии слова в особом рассуждении, которое поместится в конце года. По приезде моем домой явился ко мне содержатель актерской шайки, -- не все ли то же, если сказать и труппы? Он просил дозволения зимовать в Владимире и давать представлении. По охоте моей к этой забаве, сколь ни безнадежно было найти в сборище скоморохов, бродяг истинное удовольствие, однако ж я подкрепил намерение содержателя, дал ему разные местные пособии, отвел пустой дом. Он тотчас в нем выстроил театр, приготовил пиесу, и дело пошло на лад. Дорого платились креслы и лавки партерные, но как быть! Кто из чванства, кто из праздности, все места разобрали на целую зиму, и первая потеха для открытия сего нового заведения дана была 5 сентября. Как играли, до этого дела нет. Всякий бил в ладоши и старался ударить первый. Чтоб лучше подражать привычкам большого света, многие, наслышавшись, что в Москве и Петербурге, когда долго не поднимался завес, публика ропщет и изъявляет нетерпение свое тростьми, коими стучится не по людям, однако, а только по полу, и здесь точно так приезжали в театр в зимние дни еще в сумерки, следовательно, и не поздно, однако стучали костылями для вывески, что и они жить умеют. Нередко полиция принуждена бывала унимать подобные восторги, и часто в самых кулисах присматривал пристав, чтоб кто из актеров не выкушал лишней рюмки хмельного и не расстроил комедии. Декорации и одежда ответствовали искусству. Три раза в неделю народ в театр съезжался. Я не пропускал ни одного раза, потому что, сидя в спокойных креслах на просторе и без стороннего занятия, мог смеяться или дремать по своему произволу. Свобода в провождении времени не есть отнюдь удел начальника губернии. Он всегда и везде действует. Молчит ли он -- все молчат; заговорил -- все слушают; нет средства дать себе малейшую ослабу ни дома, ни в гостях. Там он как хозяин всех занимает, тут как старший гость опять он же один у всех в предмете, а в театре, стоит ли того пиеса, или нет, у всех по навыку глаза и уши на сцене, и каждый хозяин своего места угощается сам собой как хочет. Мне этот театр часто приводил на память те смешные полковые игрища в старинных гвардейских казармах, когда соберутся гренадеры в девять и десять вершков роста на святках в пустую избу, разберут по себе Илмен, Семир20 и прочих наших героинь театра и за десять копеек дурачатся во всю ночь без угомону. Кто из нас не хохотал там? Кто не лакомился пряниками? Кто не потчевал орехами стыдливых прапорщиц, то есть солдатских жен, которые, распестря личики свои ярчее Спасских ворот, привозили дешевые свои прелести на показ мужниным командирам? Сколько выходило после всякого спектакля рогатых актеров! Прошу прощенья у провинциальной труппы, что осмелился такое низкое сделать сравнение. Жаль, что не могу так же сравнить той и другой забавы в отношении к веселости. О, какая разница! Бывало, я в полку от сочельника до другого21 беспрестанно хохочу, не выходя из казарм наших, а ныне очень редко от души улыбался в широких своих креслах. Довольно сказано, чтоб дать читателю идею о нашем публичном театре.
   15 сентября, день священный в царство Александра Первого22, ознаменован был сего года в Владимире особенным благотворением к роду человеческому. Учреждена и открыта от Приказа общественного призрения вольная аптека с предположением в память сего нового заведения ежегодно в этот же день отпускать неимущим недужным безденежно всякое лекарство, какое ни понадобится на тот раз, разумея, не в запасном количестве, а в необходимом для временной болезни. Сие предположение было утверждено протоколом Приказа. Аптека была в городе и прежде, но содержатель ее умер, вдова худо стала действовать ею. Публика начала жаловаться на негодность и дороговизну лекарств. Правительство обязано было вступиться и открыть удобнейшие способы врачевства. Посоветовав с Управой медицинской, рассудил я устроить аптеку от Приказа и, употребя на заведение ее до шестнадцати тысяч вместе с покупкой всей старой аптеки по осмотру городских врачей и их разбору, с полной в том на них ответственностью, я отвел под сию казенную аптеку каменный флигель и почти целый дом, отделенный от губернаторского на общем с ним дворе, и малыми издержками сделал его к тому способным. О намерении таком я представил завременно министру, отправил план дома, показал, что он, будучи лишний для губернатора, теряется без пользы, а тут может послужить ей без ущерба казне. Министр одобрил и мысль мою, и образ исполнения ее и исходатайствовал именной указ, на лицо мое данный, силою которого дом отдавался Приказу с дозволением в нем завести аптеку. В течение лета построилась лаборатория и от небольших частных пожертвований снабдилась нужными кубами и сосудами. Таким образом, когда все было кончено и аптекарь, договоренный за тысячу рублей в год, прибыл и мог вступить в свою должность, с 15-го сентября началось производство лекарств в казенной аптеке. После обедни приехал архиерей, окропил святою водою дом, шкапы, банки, склянки и вещества, принадлежавшие латинской этой кухне, а потом, как водится, русская приспешня23 накормила и пастыря, и отборных овец стада Господня хорошими пирогами. Самая приличная жертва храму. Без брашен на что бы и аптека? А без аптеки съедают безвременно и нас самих брашны.
   Осенью загорелась война24. Наполеон вызвал Александра, и он обнажил меч свой. Воспламенилась кровь вождей российских. Полетели солдаты на границы. Уехал император в Брест25. Но все сии быстрые движении наших войск не останавливали ходу у гражданской машины. Министр, Сперанский и начальник отделения Серебряков, все ко мне писали и, уведомляя о полученных от посла рапортах, сулили мне монаршее благоволение. Граф Кочубей писал, что он препроводил все рапорты графа Головкина в армию к государю и надеется, что я не останусь без награждения за мои труды по службе. Письмо его наполнено было доказательств его ко мне особенного внимания, и очевидно было из него, что он сам радовался случаю мне оказать свое доброхотство. Сперанский, обращался к другому предмету, обнадеживал меня, что вице-губернатор переведен будет в другую губернию, и я от него успокоен буду. Серебряков, будучи открытее тех двух, и по месту не в одинакой с ними необходимости таить, что уже было почти сделано, поздравлял меня предварительно с прибавкой столовых денег. Награждения сии входили в обычай, а в отношении ко мне оно согласовалось с теми просьбами, которые я в бытность мою в Петербурге лично приносил министру. Не надобно дивиться, что война самая жаркая и притом, к несчастию, неудачная не препятствовала течению дел статских. Министр полную имел доверенность монаршую. Докладчики, сопутствующие государю, представляли ему только готовые бумаги, кои он подписывал, и потом они обращались к министру. Таким точно образом, когда граф Головкин из Казани послал ко двору свои рапорты о произведенной им ревизии в губерниях Владимирской, Нижегородской и Казанской и похвалял все то, что представилось взору его в управляемой мною, граф Кочубей заготовить приказал рескрипты на имя каждого из нас, трех губернаторов, и при выписках из донесений посла отправил в армию. Государь там их прочел, опробовал, подписал и выпустил, а министр, заранее по мере доверенности к нему зная, что все это получит предназначенный им успех, из особенного благорасположения ко мне, но с сохранением самой строгой скромности насчет награждения давал письмом своим чувствовать, что он в толику смутную пору, занимая государя похвалою моего служения, не непризнателен и сам к трудам моим. Доброе слово было для меня всегда выше всякой награды.
   Где радость, тут и печаль -- дело обыкновенное. Вслед за столь приятными вестями, увиделся я с сестрой, жены моей, той несчастной, которая из дома моего некогда в Пензе вышла замуж за Алферова и попала в купечество. Она провожала мужа в Петербург. Свидание сие нанесло мне много прискорбностей. Я вспомнил все прошедшее и впал снова в уныние. Когда бы она счастлива была, я бы с ней оплакал Евгению, но в самых слезах нашел бы некоторую и сладость, деля напоминании мои с ближайшим к ней человеком, но Надежда Сергеевна бедственную терпела участь. Муж ее не любил, презирал и из одного уничижения возил ее за собою. Сколько она того ни скрывала, не мог я не приметить всех ее несчастий. Они подействовали на ее душу и здоровье. Сильная чахотка угрожала уже ей общею с сестрою участью. Несколько часов позволил ее деспот провести ей со мной, и мы провели их не в отрадах сердечных. Прощаясь с нею, я прощался навсегда. Она сама то чувствовала. По счастью, не оставляла сирот после себя. Как небо умеет ставить на пути жизни то приятные, то несносные случаи! Инде рвешь цветы, в другом месте ступишь на крапиву, и всегда почти то и другое нечаянно. Несмотря на это, сколько мы сами приготовляем себе без нужды минут неприятных.
   Например: вздумалось мне добровольно выдержать нешуточную пытку. Приехал в Владимир некто Филадельфи, известный художник в лепном искусстве. Он взялся с меня вылить бюст. Что могло быть ближе к натуре и похоже? Я решился, день назначен, и является иноземец с женою и располагается в моем кабинете. Я жил в той самой комнате, где скончалась княгиня. На самом том месте, где дух ее расстался с телом, у меня был сделан вместо памятника камин, и беспрестанный в нем огонь курился, как жертва пред ней в моем и ее прежнем жилище. Тут Филадельфи растворил свой состав в корыте. Жена его мешала алебастр, а Венц, боясь одного меня с ними оставить при таком испытании, ожидал новой моей рожи нетерпеливо. Сел я в те самые кресла, на коих издыхала Евгения. Обвязали меня с ног до головы полотнами, оставили ненадолго одно лицо в свободе, и я принимал уже вид непогребенного мертвеца. Алебастр поспел. Филадельфи, не употребя со мной той осторожности, в подобных случаях необходимой, чтоб дать мне соломинку, в которую мог бы носом или ртом принимать в себя воздух, начал кидать на меня глыбы теплого своего состава, как лепщик мечет на стену известку. Чувствовать живучи, что ты покрываешься землей и что она на тебе стынет, чрезвычайно тяжело. Я это испытал тогда в полной мере, но все еще я переводил дух и мог терпеть опыт, коему подвергал себя не насильно. Уже замазаны были уши, и я перестал слышать, закрылись глаза, и я ослеп, сжимался рот, и я не мог произносить слова. Наконец, сомкнулись ноздри, и я терял животворную силу воздуха. Тут я точно как умирал. Начался стон, затрепетали ноги, я стал биться и изнывать. Филадельфи ускорил перерезать маску на челе, личина с меня свалилась, и легкие снова жизнь восприяли. Через полчаса я уж был в новом виде, похож совершеннейшим образом, похож сам на себя, словом, весь я в алебастровой кукле. Ни одна натуральная черта не пропала, все вышли на гипсовом теле. Филадельфи долго ее отделывал и выправлял в доме у себя, и, когда приделаны были руки, подобраны волосы, сходные с моими, вставлены финифтные глаза одного цвета с натуральными, когда голова наставлена была на деревянное туловище, одетое в мундир и посажен был истукан за стол письменный с пером в руках, многие так в сходстве ошибались, что принимали куклу за меня самого и, входя в кабинет, кланялись ей, вытягивались, ждали вопроса, как от живого. Как искуснее потрафить? Женщины многие боялись, как привидения. Увы! Печали и старость начинали и настоящего меня делать страшным. Эта шутка стоила мне сто рублей, но, право, я бы не взял десяти раз столько, чтоб еще такие минуты ощутить. Жить без воздуха нет средства, лишаться его постепенно -- совершенная мука. Без такого сильного опыта я бы только рассуждал об этом, но я чувствовал, что такое, и по этой минуте сужу о той, которая оригиналы наши прячет навсегда в землю. Могу подлинно сказать, что я умирал в тех самых креслах, в которых умерла Евгения. По времени куклу эту я отдал гимназии владимирской вместе с домом, когда он поступил в ее ведомство. Ее там обломали, разбили, ободрали, испортили, и где она теперь, когда пишу об ней, не знаю. И сам я скоро, равно сему скудельному подобию, исчезну. Всему свое время.
   Несмотря на ужасы кровопролитной войны, в которую терял россиянин отца, сына, брата, мужа, во внутренности России живучи спокойно, мирные обитатели губернских городов в досужные часы забавлялись. Так и у нас в Владимире с зимой вместе начались публичные съезды. Открыв дом свой по-прежнему, я давал в нем иногда балы, на которых не было уже ни той приятности, ни того непринужденного веселья, каким наслаждалась публика при Евгенье. Часто я зевал беспрестанно за картами или в польском, и никогда почти за полночь гости у меня не сидели.
   Обстоятельства, с войной сопряженные, умножили заботы. Последовал указ о наборе рекрут, и надлежало опять по городам ездить, чего я зимой терпеть не мог. На старом положении разделили известные три чиновника по себе уезды, и каждый отправился в свой удел. Хотя слухи достоверные носились, что вице-губернатор уже сменен и переведен в Казань, однако он еще успел для пользы общей захватить нынешней зимы рекрутский набор в здешней губернии. К сему присоединялись еще и другие по службе немаловажные упражнении. Истекал срок поставщикам вина в казну, и произведены новые при мне торги в Казенной палате, на коих не было возможности понизить прежних цен, потому что все в России вдруг вздорожало. Правительство редко такие причины берет в уважение. Ему всегда хочется, чтоб казна все купила дешево, а продала дорого, дабы на общих убытках созидать свои выгоды и выслуживаться при дворе. Сверх поставок и торгов, обязан я был составить комитет для уравнения в губернском городе повинностей полицейских. Дело это было совсем ново и получило свое начало во времена министерства. Почти во всех губерниях полиция городская существовала без всяких правил. Наложено было на города жалованье и содержание ее, но сами города неравные имели доходы. Отсюда всегдашние рождались затруднении держать в порядке чистоту, опрятность и благочиние городов: фонари иногда освещались, иногда нет; на будках часто некого было ставить, ибо платить было нечем; трубы и прочие необходимые в пожарном случае орудии по нескольку лет забывались в крайнем небрежении, и, словом, полиция была только в слове, а совсем не на деле. Министр внутренних дел рассудил дать этой нужной государственной части лучшее образование, и по многим губерниям открылись частные комитеты, обязанные исчислить доходы городские, открыть их источники и дать постоянное им течение, составить определительный капитал из собираемых поземельных денег, уравняв их, сколько по местным усмотрениям возможно, и потом учредить также меру расходов и предметы их, назначить вступлению доходов и выдачам денежным сообразные сроки и полицию таким образом поставить на основании твердом. Вот на какой конец подобные комитеты открывались в одних токмо губернских городах. Когда усматривал начальник губернии, что часть сия требует комитета, он представлял министру, сей докладывал государю, и обыкновенно насылался рескрипт за подписом царским к тому губернатору, при котором прилагались и правила, как учредить комитет, начать и кончить возлагаемое на него дело. Точно так случилось оно и здесь. Заблаговременно видел я, что миновать средства сего нельзя, что сверх пользы, и оттого уже большой, что я поспешу перенять новое министерское заведение, получу я и существенную выгоду для города и для полиции, из коих первый запускал в сборах своих всегда недоимки, а последняя часто от этого служила без жалованья и, следовательно, жила тихим грабежом по дворам. По всем сим неудобствам решился представить министру и просить позволения прибегнуть к комитету, подобно как сие велось и по некоторым другим губерниям. Доклад министра имел полный успех. Дело было еще в моде. Последовал на имя мое высочайший указ, в силу которого, собрав дворян, в городе губернском живущих, к себе в дом, прочел им указ, и по правилам баллотировки выбрали членом от дворянства совестного судью г. Рагозина, от купечества и мещанства также по одному обывателю. Учрежденный комитет, разумеется, под председательством моим, приступил к своему делу, которое, однако, сколь ни казалось ничтожным вначале, не могло скоро быть конченным от необходимых подробностей в доходах, расходах, а паче от смешанных меж домохозяев, которые почти ни на одну усадьбу никогда не хлопотали иметь ни верных планов, ни актов бесспорных на право владения. Вдобавок ко всем сим занятиям, от которых я увлекался и для набора в отъезды, наступил в нынешнем годе срок дворянским выборам. Тем же порядком, как и прежние, совершались они в половине декабря. Переменялись чины, но машина на тех же шествовала колесах. Год от году она портилась более, и выборы становились вывеской совершенного невежества лучшего сословия в России, то есть дворянства. Купцы, избирая своих чиновников, гораздо скромнее исправляли свое дело. У них меньше было и шуму, меньше явных раздоров и потаенных подысков. Дворяне отличались низкими друг на друга злобами, выбирали из личности, несмотря на достоинства, отвергали по капризам без причин. Как похвалить то, что не только худо, но даже и никуда не годится? Дворянские выборы казались мне всегда и будут впредь казаться несозрелым плодом для России. В настоящие был выбран в губернские предводители г. Извольский, бывший прежде советником Губернского правления владимирского при г. Заборовском, человек умный, пожилой, осторожный и таков, каким мы обыкновенно разумеем езуита. Слово сие принадлежало ему в полном смысле. Вот как проходила у нас зима, а в немецких областях, куда стеклись со всей Европы войска, раскаливались пушки, летели ядры и пули тучами на человеческие тела. Падали люди, как галки, и гнили тысячи трупов разных царств и исповеданий на полях26, -- так называемых полях чести. Какое юродство в христианах в лучшие дни премудрости их и славы: называть убийство честью! Не стократ ли благоутробнее поступали язычники и ныне еще многие дикие народы, когда богам своим в честь приносили на жертву ближнего своего, и одного кого-либо по слепому року закалали на жертвенниках предубеждения. Ошибались они и поступали зверски, но в самой ошибке видно желание угождать неведомому ими, но всеми желаемому Богу, да и лишался жизни один. Ныне, напротив, люди, разумея, сколь убийство гнусно и отвратительно Богу, разумея, сколь пагубно пролитие крови человеческой во всех отношениях, бьют людей везде, всегда, без разбору да еще и гордятся кровавыми своими трофеями. Ах! Сколько жертв неповинных взыщет на нас Бог в день суда страшного! И спасут ли нас наши поля чести?
   Когда судьба посылала насильственную смерть многим в рядах солдатских, в то же время смерть по уставу естества пожинала и на мягких постелях пресыщенных сынов фортуны. Скончался в деревне своей канцлер граф Воронцов после многотрудной болезни и тяжких операций27. Ничто не даст жизни, когда минута расстаться с ней ударила на часах провидения. Знатный и богатый сей вельможа так же уединенно умер, как жил, испустил дух один в своем кабинете. По завещанию его схоронен в его поместье Андреевском. Один только священник пел над ним надгробные обычные песни. Всякая тщета удалена была от его гроба. Он сам так приказал поступить. Оставим Богу судить, смирения ли ради или из утонченной гордости была воля его такая. Бояра ждали смерти его в Питере, как ленивые семинаристы хорошего прихода, и дано знать о сем двору с нарочным.
   Кончив выборы, я очистил мои помышлении сколько мог от сует житейских и приготовился к совершению христианского долга. Доныне я говел, как и все, в Великий пост. Потеряв жену и пропустя его в Петербурге, я положил для примирения совести моей с Богом таинством покаяния избрать ежегодно тот день, в который была покойная жена именинница, то есть 24 декабря. Прежде, доколе Бог хранил жизнь ее, день сей посвящаем был светским пиршествам и увеселениям, а ныне, лишась ее навеки, кому мог я лучше тот же день принести в дар, как не Творцу моему, смирив пред ним и дух, и мысли. Ему вещал я устами сердца, пригвожден ко кресту душевной скорби: "Помяни мя, Господи, во царствии твоем!" Уединясь от всех, я за ранней обедней 24-го числа причастился и с чашей жизни в устах вспомянул Евгению. Чтоб дать некоторое удовольствие детям на святках, я мальчиков отпустил с учителем в Москву для свидания с бабушкой, а сам отправился в Суждаль добирать рекрут. Там я и год настоящий кончил приятным событием, ибо 28-го числа получил рескрипт, коим государь, выхваляя службу мою, изволил мне жаловать по двести рублей на месяц столовых денег до тех пор, пока пробуду в настоящем звании. Выражении указа были гораздо приятнее самого награждения, ибо оно предназначало себе срок и, может быть, самый короткий. Мог ли я всегда быть губернатором? Теряя место, хотя бы с поступлением на высшее, я терял и годовой доход, который при недостаточном состоянии был уважителен. За что же без прослуг28 лишаться добра? Но здесь это могло случиться, и некоторые губернаторы, поступя в Сенат, принуждены были о продолжении сего жалованья при переводе своем просить как о новой милости. Казалось бы, награда должна делаться по жизнь награждаемого, но столовые деньги какому-то другому правилу подвергались, и мне никогда не случилось узнать тому причины, а думаю, что и это, так же как и многие другие вещи в России, заведено было -- так! Рескрипт был подписан государем в Моравии в конце ноября. Я с него приложу на конце года копию. Она укажет читателю, сколько в получении сей монаршей милости обязан я был, во-первых, графу Головкину, а потом и своему министру. Оба они искали оказать мне свое внимание и преисполнили сердце мое вечной к себе благодарности. Все приятное для меня в этом случае отношу я к ним к одним, а государю накануне почти несчастной битвы под Аустерлицами29 некогда было заниматься внутренними губерниями и заслугами губернаторов. Он верил своему министру, и что им заготовлено было к утверждению и прислано в армию, то и подписано. Сим приятным известием конча год и происшествии моей биографии, я войду в рассуждение с читателем насчет образа жизни моей и изъясню, как обещал выше, внутреннее положение моего дома во вдовстве.
   Окружен будучи детьми своими, первые мои попечении обращались к ним. Каждого из них я любил нежно и горячо, в каждом видел новый залог любви ко мне Евгении, а в самой в ней, по мере того счастия, какое от изящных ее дарований истекало на всю мою жизнь, видел несомненный знак благоволения Божия к нашему дому. Полагая в хорошем образовании ума и сердца в юности корень нашего благополучия до гроба, я имел при девочках наставницу, при мальчиках учителя, кои оба опытами доказали мне сверх особенной ко мне преданности особенную и способность сделать молодых людей благонравными. Итак, касательно первого предмета моих забот я был покоен. Из дочерей моих Маша, достигши шестнадцати лет, была одарена теми же дарованиями, какие имела мать ее, к несчастию, она наследовала и болезни ее. Ей надобна была подруга. Она находила ее в Богдановой, которая по скромности своей и благоразумию не представляла никакой опасности в допускаемой мною тесной связи с дочерью. Разница в летах между ими была довольно значительна, чтоб уверену быть, что Анна дочери моей не даст худых наставлений. Маша была кроткого и тихого свойства от природы, росла под непосредственным взором достойнейшей своей матери, с открытым сердцем соединяла гибкий нрав и готова была принять всякие впечатлении. С полною доверенностью предалась она дружеству, предлагаемому ей Богдановою, а назидательное око иностранки отвращало всякую неумеренную в чувствах крайность. Венц, с своей стороны, обучал прочих детей наукам и, не вмешиваясь ни во что, казался быть для всего прочего самым сторонним человеком в доме. Мамушка-немка, прожившая при нас уже почти двадцать лет, нянчила, как мать родная, меньших моих ребятишек, пила свой кофе, читала немецкую Библию и редко из комнаты выходила. Одна из всех семи детей моих Антонина воспитывалась в Москве при сестре большой собственными ее трудами. Вот положение, в котором находилось собственное мое семейство; но сам я, сам не мог утаить от себя, что я под тяжким и сильным был влиянием склонности сердечной к Ольге Абрамовне. Я и прежде упоминал об ней. Их было две сестры, меньшая пользовалась всею доверенностию жены моей, была при ней до последней минуты ее жизни и первая мне о кончине ее объявила, сопровождала меня в деревню, делила со мной отчаянную мою скуку, но, при всех сих жертвах ее, сердце мое увлечено было к большой сестре, которую звали Ольгою. , 487
   Муравьев, актер-любитель 1, 209
   Муравьев Михаил Никитич (1757--1807), зять бар. Ф. М. Колокольцова, отец декабристов Никиты и Александра Муравьевых, с 1785 г. наставник великих князей Александра и Константина Павловичей и великих княжон, с 1800 г. тайный советник, с 17 марта 1801 г. сенатор, с 25 марта 1801 г. статс-секретарь комиссии принятия прошений, в 1802--1807 гг. товарищ министра народного просвещения, в 1803--1807 гг. попечитель Московского учебного округа 1, 640, 713
   Муравьев Петр Семенович (р. 1766), отец С. П. Муравьева, генерал-майор 2, 460, 461, 469, 470, 566, 580
   Муравьев Семен Петрович (1793--1864), с 1818 г. муж Е. П. Муравьевой, статский советник 2, 460, 461, 469, 470, 566, 580
   Муравьева Евдокия Андреевна, урожд. кж. Голицына (р. 1768), жена П. С. Муравьева, мать С. П. Муравьева 2, 460, 461, 469, 470, 566, 573, 580
   Муравьева Екатерина Карловна, урожд. фон Гаугребен, в 1-м браке Энгельгардт, сестра Ш. К. фон Ливен 1, 159
   Муравьева Екатерина Петровна, урожд. гр. Ефимовская (ум. 1861), племянница И. М. Д. 1, 486, 488, 671, 770, 788; 2, 314, 318, 350, 362, 363, 460--462, 468--470, 480, 546, 566, 576, 580
   Муромцев Матвей Матвеевич (1790--1879), с 1816 г. полковник, в 1820 г. переименован в коллежские советники, в 1820--1821 гг. Владимирский вице-губернатор 2, 553
   Мусин-Пушкин Алексей Иванович, с 1797 г. гр. (1744--1817), собиратель древностей, с 1793 г. тайный советник, с 1794 г. президент Академии художеств, с 1797 г. сенатор 1, 383, 778
   Мусин-Пушкин Алексей Семенович, с 1779 г. гр. (1729--1817), с 1783 г. тайный советник и сенатор 1, 120, 754
   Мусин-Пушкин Аполлос Аполлосович, гр. (1760--1805), естествоиспытатель и писатель, с 1784 г. камер-юнкер, ротмистр Конной гвардии, с 1793 г. камергер, с 1797 г. сенатор, затем тайный советник, с 1799 г. отставной действительный тайный советник 1, 120, 136; 2, 561, 580
   Мусин-Пушкин Валентин Платонович, гр. (1735--1804), зять кн. В. М. Долгорукова-Крымского, с 1782 г. генерал- аншеф, с 1783 г. генерал-адъютант, с 1797 г. генерал-фельдмаршал 1, 55, 109, 110, 116, 118, 119, 126, 127, 130, 132,135,142,147,155--159,185, 211, 214--216, 262, 716, 756, 785, вклейка 2; 2, 32, 558, 580
   Мусин-Пушкин Василий Валентинович, гр. см. Мусин-Пушкин-Брюс Василий Валентинович, гр.
   Мусин-Пушкин Николай Михайлович (1762--1830), племянник гр. Н. И. Салтыкова, дядя 1-й жены А. Д. Балашова 2, 228, 234, 410(?), 531, 560, 580
   Мусин-Пушкин-Брюс Василий Валентинович, гр. (до 1797 г. гр. Мусин-Пушкин) (1775--1836), сын гр. В. П. Мусина-Пушкина, с 1787 г. зять гр. Я. А. Брюса, с 1793 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, впоследствии обер-шенк 2, 295, 560, 580
   Мусина-Пушкина Анна Ивановна, гр., урожд. Салтыкова, сестра светл. кн. Н. И. Салтыкова, бабка Н. А. Балашовой 2, 531, 560, 580, 582
   Мусина-Пушкина Анна Николаевна, гр., урожд. кж. Голицына (р. 1767), жена гр. А. А. Мусина-Пушкина I, 157; 2, 561, 573, 580
   Мусина-Пушкина Елизавета Федоровна (Шарлотта Амалия Изабелла), гр., урожд. Вартеленбен (1758 или 1759--1835), 2-я жена сенатора гр. А. С. Мусина-Пушкина 1, 120, 754
   Мусина-Пушкина Клеопатра Платоновна, гр. см. Головина Клеопатра Платоновна, гр.
   Мусина-Пушкина Наталия Михайловна, гр. см. Коновницына Наталия Михайловна
   Мусина-Пушкина Наталия Семеновна см. Ховен Наталия Семеновна фон дер
   Мусина-Пушкина Прасковья Васильевна, гр., урожд. кж. Долгорукова (1754--1826), дочь кн. В. М. Долгорукова- Крымского, жена В. П. Мусина-Пушкина 1, 109, 127; 2, 558, 576, 580
   Мухаммад (Магомет) (571--632), основатель ислама 1, 452; 2, 115
   Муханов Алексей Ильич (1753--1832), брат И. И. Муханова, с 1800 г. тайный советник и сенатор, с 1801 г. почетный опекун Московского опекунского совета, затем действительный тайный советник 2, 391, 562, 580
   Муханов Иван Ильич (1753--1833), брат А. И. Муханова, помещик села Успенского Александровского уезда Владимирской губернии, действительный статский советник 1, 671, 809; 2, 562, 580
   Мыльникова Агриппина Алексеевна, урожд. Пожарская (р. 1820), внучка 2-й жены И. М. Д. 2, 484, 487, 568, 580, 581
   Мюрат Иоахим (1767--1815), зять Наполеона I, с 1804 г. маршал Франции, с 1806 г. гц. Бергский и Клеврский, с 1808 г. король Неаполитанский, в 1814 г. изменил Наполеону, во время "Ста дней" поддержал его, расстрелян 1, 811; 2, 372, 534, 541
   Мясоедов Николай Ефимович (1750--1825), в 1784--1790 гг. поручик правителя Тульского наместничества (вице-губернатор), с 1785 г. действительный статский советник, в 1790-- 1793 гг. Московский вице-губернатор, в 1793--1796 гг. обер-прокурор 6-го Департамента Сената, с декабря 1796 г. тайный советник и сенатор, с 1799 г. директор Главной соляной конторы, сенатор 5-го Департамента, с 1807 г. действительный тайный советник 1, 507, 508, 510--518, 520, 521, 523--527, 533--535, 540--545, 547--551, 555, 560, 592, 639--641, 790; 2, 508, 509
   Мятлев Петр Васильевич (1756--1833), с 1795 г. зять гр. И. П. Салтыкова, отец поэта И. П. Мятлева, с 1780 г. капитан 3-й роты л.-гв. Семеновского полка, с 1781 г. камер-юнкер, с 1794 г. тайный советник и сенатор, в 1794--1797 гг. директор Ассигнационного банка, с 1797 г. в отставке 1, 72, 519; 2, 564, 580
   Мятлева Прасковья Ивановна, урожд. гр. Салтыкова (1771--1859), дочь гр. И. П. Салтыкова, с 1792 г. фрейлина Екатерины II, с 1795 г. жена П. В. Мятлева, с 1848 г. статс-дама, актриса- любительница 1, 536; 2, 564, 580, 583
   
   Наполеон I Бонапарт (1769--1821), в 1804--1814 и 1815 гг. французский император, до этого в 1799--1804 гг. 1-й консул Франции 1, 535, 593, 636, 673, 685, 698, 701, 708, 709, 789, 792, 810--812; 2, 14, 27, 32, 79, 81,139,140,145,162, 248, 262-- 264, 269, 270, 272, 273, 275, 278, 284--286, 293--296, 306--309, 328, 329, 341--344, 353, 371, 372, 396, 428, 447, 477, 525, 532-535, 537, 538, 541, 546
   Наполеон II см. Жозеф Франсуа Шарль Наполеон Бонапарт, с 1818 г. гц. Рейхштадтский
   Нарышкин Александр Львович (1760--1826), сын Л. А. Нарышкина, брат Д. Л. Нарышкина, двоюродный брат Д. Н. Неплюева, владелец Красной Мызы под Петербургом, с 1785 г. камергер, с 1798 г. обер-гофмаршал, с 1799 г. директор Императорских театров, с 1818 г. канцлер российских орденов 1, 108, 203, 530; 2, 104--108, 110, 111, 521
   Нарышкин Алексей Иванович (1795--1868), сын И. А. и Е. А. Нарышкиных, двоюродный племянник И. М. Д. 2, 487, 565, 580
   Нарышкин Дмитрий Львович (1758--1838), сын Л. А. Нарышкина, брат А. Л. Нарышкина, двоюродный брат Д. Н. Неплюева, с 1804 г. обер-егермейстер 2, 104
   Нарышкин Иван Александрович (1761--1841), с 1787 г. муж Е. А. Нарышкиной, с 1779 г. корнет Конной гвардии, с 1783 г. камер-юнкер, с 1788 г. ротмистр Конной гвардии, с 1793 г. камергер, с 1798 г. тайный советник и сенатор, позднее действительный тайный советник 1, 155, 156, 760; 2, 565, 580
   Нарышкин Лев Александрович (1733-- 1799), с 1756 г. камергер двора наследника престола Петра Федоровича, действительный камергер, с января 1762 г. шталмейстер двора Петра III, с сентября 1762 г. обер-шталмейстер двора Екатерины II, генерал-аншеф I, 323, 324
   Нарышкин Петр Петрович (1764--1825), крестник Екатерины II, с крещения капрал Конной гвардии, с 1790 г. капитан л.-гв. Измайловского полка, с 1793 г. действительный камергер, к 1798 г. за обер-прокурорским столом в Сенате, с 1798 г. тайный советник и сенатор 1, 238, 239, 607, 631, 666, 667, 763; 2, 273, 303, 304, 370, 391, 393, 538, 565, 580
   Нарышкина Агриппина Александровна см. Неплюева Агриппина Александровна
   Нарышкина Екатерина Александровна, урожд. бар. Строганова (1769--1844/1845), двоюродная сестра И. М. Д., с 1787 г. жена И. А. Нарышкина 1, 143, 144, 155, 173, 199, 266, 760; 2, 565, 580, 584
   Нарышкина Екатерина Николаевна, урожд. Опочинина (1766--1851), старшая дочь Т. Ф. Опочининой, с 1787 г. 2-я жена П. П. Нарышкина 1, 142, 237--240, 243, 246, 485, 649, 666, 667, 756; 2, 303, 565, 580, 581
   Нарышкина Елизавета Александровна, урожд. Хрущова (1803--1887), с 1822 г. жена А. И. Нарышкина 2, 487
   Нарышкина Мария Антоновна, урожд. кж. Святополк-Четвертинская (1779--1854), с 1794 г. фрейлина, с 1795 г. жена Д. Л. Нарышкина, фаворитка Александра I 2,105, 228, 521, 531
   Нарышкина Наталия Петровна см. Куракина Наталия Петровна, кн.
   Насова, мать Е. А. Насовой 2, 287
   Насова Елена Александровна (р. 1787), актриса, оперная певица Московского театра 2, 287, 288, 291
   Нассау-Зиген Карл Генрих Николай Оттон, принц (1745--1808), флотоводец, с 1788 г. в русской морской службе в чине контр-адмирала, с 1789 г. вице-адмирал, командующий Балтийским гребным флотом в русско-шведскую войну 1788--1790 гг., с 1790 г. адмирал и главный начальник гребного флота, в 1793--1794 гг. на дипломатической службе 1, 199, 206, 225, 761, 762
   Наталия Алексеевна, вел. кн., урожд. принцесса Вильгельмина Луиза Гессен Дармштадтская (1755--1776), с 1773 г. 1-я жена царевича Павла Петровича (будущего Павла I) 1, 120, 121, 646, 813, вклейка 2
   Нащокин Александр Петрович (1758--1838), с 1785 г. камер-юнкер, с 1793 г. действительный камергер, впоследствии тайный советник и гофмаршал 1, 170, 758
   Небольсина, приятельница А. Л. Похвисневой 2, 267, 268, 274
   Небольсины, семейство 2, 274
   Невзоров Максим Иванович (1763--1827), к 1801 г. коллежский асессор, в
   1805--1815 гг. начальник Типографии при Московском университете, писатель, издатель журнала "Друг юношества", выходившего в 1807--1815 гг. 2, 100, 521
   Неелова Елена Петровна, урожд. кж. Меншикова (1771--1837), троюродная сестра и первая возлюбленная И. М. Д. 1, 77--82, 85, 86, 88--90, 96, 138, 169, 237, 752; 2, 484, 560, 579, 580
   Ней Мишель (1769--1815), с 1804 г. маршал Франции, с 1808 г. гц. Эльхингенский, с 1812 г. кн. Московский, в 1814 г. перешел на сторону Бурбонов, пэр Франции, в 1815 г. расстрелян за измену Людовику XVIII 2, 464, 541 Неклюдов, младший брат С. В. Неклюдова, в 1790 г. служил в Конной гвардии, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. (волонтером) 1, 228
   Неклюдов Петр Васильевич (1745--1797), статский советник, в 1786--1793 гг. и с 1794 г. обер-прокурор 4-го Департамента Сената, в 1793--1794 гг. обер-прокурор 1-го Департамента Сената, с 1788 г. член Придворной конторы, впоследствии тайный советник I, 400, 401, 779
   Неклюдов Сергей Васильевич (1746--1811), с 1789 г. генерал-майор, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1796 г. генерал-поручик 1, 224, 228
   Неклюдова Мария Петровна см. Супонева Мария Петровна
   Нектария, в миру кн. Долгорукова Наталия Борисовна, урожд. гр. Шереметева (1714--1771), бабка И. М. Д., дочь гр. Б. П. Шереметева, с 1730 г. жена кн. И. А. Долгорукова, в 1758 г. постриглась в монахини в киевском Фроловском монастыре, в 1767 г. приняла схиму 1, 7, 9, И--16, 19, 22, 23, 26--29, 49, 218, 360, 361, 518, 732, 739, 742, 743, 745, 753, 756, 766, 768, вклейка 1; 2, 99, 100, 135, 151, 158, 433, 497--499, 501, 544, 546, 565, 576, 580, 587
   Нелидов Аркадий Иванович (1772--1834), брат Е. И. Нелидовой, камер-паж, с ноября 1796 г. гвардии подполковник, к январю 1798 г. генерал-майор и генерал-адъютант, с 1798 г. в отставке, с 1801 г. генерал-лейтенант и генерал-адъютант, с 1825 г. сенатор, с 1829 г. действительный тайный советник 1, 463, 786
   Нелидов Василий Иванович (1751/1752--1810), в 1782--1793 гг. управляющий Особой соляной экспедицией при 3-й Экспедиции для свидетельствования счетов Государственного казначейства Правительствующего сената, с 1786 г. статский советник, с 1792 г. действительный статский советник, в 1793--1797 гг. обер-прокурор Межевого департамента Сената, в 1797--1799 гг. директор Главной соляной конторы, в 1799--1800 гг. в отставке, с 1800 г. тайный советник и сенатор, в 1800--1801 гг. член Главной соляной конторы 1, 455, 457--459, 465, 468, 483, 490, 498--501, 507, 508, 512, 515, 516, 521, 532--535, 540, 542, 592, 790, 792; 2, 508
   Нелидов Михаил Михайлович, в 1797--1803 гг. член Главной соляной конторы, к 1802 г. надворный советник 1, 459, 499, 500, 515, 516, 639, 640
   Нелидова Екатерина Ивановна (1758--1839), смолянка 1-го выпуска (1776 г., награждена золотой медалью), с 1776 г. фрейлина вел. кн. Наталии Алексеевны, с 1777 г. фрейлина вел. кн., а затем императрицы Марии Федоровны, затем камер-фрейлина; фаворитка Павла I 1, 120, 136, 172, 210, 211, 300, 439, 451, 452, 463, 493, 786, 791, вклейка 2; 2, 439
   Нелюбов Алексей, отец Н. А. Нелюбовой, надворный советник 2, 376, 433
   Нелюбова, мать Н. А. Нелюбовой 2, 376, 433
   Нелюбова Екатерина Ивановна см. Мартынова Екатерина Ивановна
   Нелюбова Наталия Алексеевна, барышня, жившая при матери И. М. Д. и затем при нем до 1815 г. 2, 331, 333, 376, 381, 433, 484, 485, 536
   Немчинов Петр Петрович, с 1783 г. титулярный советник, в 1789--1793 гг. муромский исправник, в 1793--1797 гг. заседатель Муромского уездного суда 1, 329(?), 330(?), 771
   Неплюев Дмитрий Николаевич (1763--1806), брат И. Н. Неплюева, двоюродный брат А. Л. и Д. Л. Нарышкиных, генерал-адъютант, тайный советник, член Коллегии иностранных дел, статс-секретарь Павла I 2, 104, 105
   Неплюев Иван Николаевич (1752--1823), брат Д. Н. Неплюева, с 1798 г. генерал-лейтенант, с января 1801 г. сенатор с переименованием в тайные советники, с 1810 г. член Государственного совета 2, 37, 96, 97, 99,104, 241 Неплюева Агриппина Александровна, урожд. Нарышкина, сестра Л. А. Нарышкина, мать Д. Н. Неплюева 2, 104
   Неплюева Наталия Васильевна, урожд. Самарина (1777--1836), жена И. Н. Неплюева 2, 96
   Непот Корнелий см. Корнелий Непот Неранчич Семен Гаврилович см. Зорич (Неранчич) Семен Гаврилович
   Нерон (37--68), в 54--68 гг. древнеримский император 1, 436
   Неронова, барыня, родственница Пожарских 2, 442
   Несвицкая Варвара Дмитриевна, кж. см. Цеслинская Варвара Дмитриевна
   Несвицкая Екатерина Дмитриевна, кж., дочь кн. Д. М. и М. И. Несвицких, смолянка 11-го выпуска (1806 г.) 1, 255, 765
   Несвицкая Мария Ильинична, кн., урожд. Мещеринова (ум. после 1829), двоюродная сестра и жена кн. Д. М. Несвицкого 1, 247--250, 254, 255, 310, 324, 325, 429, 765
   Несвицкий Дмитрий Михайлович, кн. (1762--1821), с 1786 г. корнет л.-гв. Конного полка, к 1792 г. секунд-ротмистр, с 1793 г. ротмистр, с 1794 г. отставной бригадир 1, 247--250, 254, 255, 765
   Нестеров Василий Петрович (ок. 1766--1845), свояк И. М. Д., тесть Е. С. Кашинцева, надворный советник, в 1791--1792 и 1800--1802 гг. Вязниковский уездный предводитель дворянства I, 714, 814; 2, 567, 580
   Нестерова Надежда Алексеевна, урожд. Безобразова (1769--1852), свояченица И. М. Д., теща Е. С. Кашинцева 1, 703, 714, 814; 2, 458, 459, 567, 571, 580
   Нестерова Надежда Васильевна см. Кашинцева Надежда Васильевна
   Нефедьев Илья Гаврилович (ум. 1796), в 1786--1795 гг. Саратовский губернатор, с 1788 г. генерал-поручик 1, 397, 778
   Нечаев Иван см. Иннокентий
   Неялова см. Неелова
   Никитина Матрена Ефимовна см. Лопухина Матрена Ефимовна
   Николаев Николай Николаевич (р. ок. 1758), с 1803 г. надворный советник, в 1803--1806 гг. Покровский городничий, в 1806--1814 гг. (с небольшим перерывом в 1810 г.) Александровский городничий 2, 123, 124, 164, 522, 523
   Николаи (Nicolay) Андрей Львович (Генрих Людвиг), с 1796 г. бар. (1737--1820), шведский дворянин, профессор логики Страсбургского университета, в 1769 г. преподаватель вел. кн. Павла Петровича, с 1773 г. личный секретарь вел. кн. Павла, затем секретарь Марии Федоровны и одновременно управляющий денежными делами (казначей) Павла Петровича и Марии Федоровны, с 6 ноября 1796 г. статский советник, с 1796 г. барон Священной Римской империи, с 1797 г. барон Российской империи, с 1800 г. тайный советник, с 1803 г. в отставке, поселился в собственном замке Монрепо, где и похоронен 1, 176, 231, 432, 433
   Николай Чудотворец, св., христианский иерарх второй половины III--первой половины IV в., епископ Мира Ликийского, один из самых почитаемых на Руси святых 1, 191, 776; 2, 129, 411
   Николай I (1796--1855), В 1825--1855 гг. император Всероссийский, до этого вел. кн. Николай Павлович 1, 428; 2, 71, 238, 342, 396, 436, 458, 469, 477, 519, 545
   Николев Николай Петрович (1758--1815), двоюродный дядя И. М. Д. по жене, генерал-майор, с 1792 г. действительный член Российской академии; поэт и драматург 1, 759, 769; 2, 107, 504, 521, 559, 580
   Николева Екатерина Александровна, урожд. кж. Долгорукова (ум. 1829), жена Н. П. Николева, двоюродная тетка И. М. Д. 1, 252; 2, 504, 559, 575, 580
   Никон, в миру Никита Минов (1605-- 1681), в 1652--1666 гг. патриарх всея Руси, провел церковную реформу, после разрыва с царем Алексеем Михайловичем в 1658 г. оставил патриаршество, в 1666 г. с него снят сан патриарха 1, 188, 484, 485, 787
   Никулин Николай Вуколович (р. ок. 1791), с 1806 г. копиист во Владимирском Губернском правлении, прикомандированный к Канцелярии губернаторских дел, с 1809 г. городовой секретарь, с 1811 г. в должности секретаря при губернаторских делах, в 1812--1815 гг. секретарь при губернаторских делах, с 1812 г. губернский секретарь 2, 221(?), 312, 535
   Новиков Александр Борисович, отец П. А. Новикова, сват И. М. Д., коллежский советник 2, 482, 484, 487, 568, 580
   Новиков Александр Петрович (1821--1822), внук И. М. Д. 2, 485, 487, 488, 569, 580
   Новиков Михаил Петрович (1821--1826), внук И. М. Д. 2, 487, 488, 569, 580
   Новиков Николай Иванович (1744--1818), просветитель, издатель, масон 1, 752, 774
   Новиков Петр Александрович (1797--1876), зять И. М. Д., с 1806 г. губернский регистратор Экспедиции казенных винокуренных заводов (будучи при этом студентом Московского университета), с 1810 г. коллежский регистратор, в 1811--1818 гг. служил в Горном правлении (в 1813--1814 гг. был в отставке по болезни), с 1814 г. губернский секретарь, в 1819--1826 гг. служил в Московском архиве Государственной коллегии иностранных дел, с 1819 г. коллежский секретарь со старшинством с 1817 г., с 1821 г. титулярный советник, в 1822--1826 гг. прикомандирован к Московскому военному генерал-губернатору кн. Д. В. Голицыну для временных занятий, с 1823 г. камер-юнкер, с 1826 г. коллежский асессор, в 1826--1833 гг. советник Московского губернского правления, с 1829 г. надворный советник, с 1832 г. за отличие коллежский советник, с 1835 г. камергер, с 1838 г. статский советник, с 1842 г. действительный статский советник; поэт и прозаик, с 1816 г. член-сотрудник, а с 1821 г. действительный член Общества любителей российской словесности при Московском университете 2, 481--484, 487, 488, 493, 549, 551, 554, 569, 580
   Новикова Антонина (Варвара) Ивановна, урожд. кж. Долгорукова (1794--1877/1878), 2-я дочь И. М. Д., с 1820 г. жена П. А. Новикова 1, 371--373, 449, 450, 452, 453, 465, 469--471, 473, 476, 494, 518, 531, 534, 549, 554, 557, 562, 564, 565, 572, 613, 622, 631, 635--637, 650, 653, 681, 702, 706--708, 715, 721, 737, 795; 2, 58(?), 65, 68, 70, 71, 75, 80, 81, 84, ИЗ, 118, 128, 132, 134, 138, 155,156,158, 164,167, 173, 176, 184, 208, 218, 226, 257, 258, 260, 268, 272, 281, 288, 289, 294, 304--306, 309--311, 313--315, 326, 333, 336, 340, 345--347, 354, 359, 361, 364, 366, 374, 381, 387, 388, 395, 408, 416--419, 426, 432, 439, 440, 444, 454, 458, 460, 461, 468, 469, 478, 480, 482--488, 493, 549, 550, 569, 575, 580
   Новикова Варвара Ивановна см. Новикова Антонина (Варвара) Ивановна
   Новосильцев, музыкант-любитель 1, 244 Новосильцев Николай Николаевич, с 1835 г. гр. (ок. 1762--1838), с июля 1801 г. действительный камергер, состоящий при императоре по особым поручениям (статс-секретарь), с 1806 г. тайный советник и сенатор, с 1824 г. действительный тайный советник, с 1831 г. член Государственного совета, с 1834 г. председатель Государственного совета и Комитета министров 2, 44
   Новосильцев Петр Иванович (1744--1805), отец Е. П. Яковлевой, с 1785 г. статский советник, в 1785--1793 гг. Санкт-Петербургский вице-губернатор, с 1791 г. действительный статский советник, с 1793 г. генерал-провиантмейстер, с декабря 1796 г. тайный советник и сенатор 1, 333, 771
   Новосильцева Екатерина Александровна, урожд. Торсукова (1755--1842), жена П. И. Новосильцева, мать Е. П. Яковлевой, племянница М. С. Перекусихиной, орловская помещица 1, 771; 2, 471
   Новосильцева Екатерина Петровна см. Яковлева Екатерина Петровна
   Нумсен Федор Михайлович (ум. 1800), с 1789 г. генерал-поручик, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 221
   
   Обольянинов Петр Хрисанфович (1752--1841), с 6 декабря 1796 г. генерал-майор и генерал-провиантмейстер, с 1798 г. генерал-лейтенант, с 1799 г. сенатор, с 1800 г. член Совета при императоре и генерал от инфантерии, в 1800--1801 гг. генерал-прокурор Сената, с 16 марта 1801 г. в отставке, в 1818--1832 гг. Московский губернский предводитель дворянства 1, 507, 520, 521, 524, 525, 538, 790, 796; 2, 429, 438
   Обресков Петр Алексеевич (1752--1814), с 1797 г. статс-секретарь, с 1798 г. тайный советник и сенатор, в 1804--1814 гг. главноуправляющий Межевой канцелярией Сената, в 1810 г. по высочайшему повелению ревизовал Пермскую губернию 2, 121, 136, 141--145, 150, 209, 525
   Обрескова Екатерина Александровна, урожд. Талызина (1772--1803), дочь М. С. Талызиной 1, 90; 2, 564, 580, 584
   Обрескова Елизавета Семеновна см. Хилкова Елизавета Семеновна
   Овидий (Публий Овидий Назон) (43 г. до н. э.--ок. 18 г. н. э.), древнеримский поэт 1, 793
   Одоевский (Одуевский) кн. 1, 242
   Ожеро Пьер Франсуа Шарль (1757--1816), с 1804 г. маршал Франции, с 1808 г. гц. Кастильонский, в 1814 г. одним из первых перешел на сторону Бурбонов 2, 541
   Озеров Семен Николаевич (1776--1844), в 1811--1819 гг. обер-прокурор 7-го (московского) Департамента Сената, в 1819--1832 гг. в отставке, с 1832 г. сенатор 2, 388, 473, 546
   Озерова Александра Петровна см. Струйская Александра Петровна
   Олгрейн Ионас Лоренс, в 1791--1797 гг. доктор Пензенской губернии 1,297
   Оленин Алексей Николаевич (1763--1843), художник и археолог, с 1810 г. тайный советник, с 1817 г. президент Академии художеств, с 1827 г. член Государственного совета, затем действительный тайный советник 2, 555
   Ольга Николаевна, вел. кж., в замужестве королева Вюртембергская (1822--1892) 2, 488
   Ольга Павловна, вел. кж. (1792--1795) 1, 303, 389, 391, 778
   Ольденбургская Екатерина Павловна, принцесса см. Екатерина Павловна, вел. кж.
   Ольденбургский Георгий Петрович, принц (1784--1812), с 1809 г. 1-й муж вел. кж. Екатерины Павловны; с 1808 г. в русской службе генерал-лейтенантом, с 1809 г. генерал от кавалерии, в 1809--1812 гг. Тверской, Ярославский и Новгородский генерал-губернатор, главный директор путей сообщения; стихотворец, покровитель просвещения, с 1810 г. почетный член Академии наук 2, 97, 114, 198, 226, 341, 518, 520
   Опочинина Екатерина Николаевна см. Нарышкина Екатерина Николаевна
   Опочинина Елизавета Николаевна см. Красно-Милашевичева Елизавета Николаевна
   Опочинина Татьяна Федоровна (ок. 1752--1810), московская знакомая И. М. Д. 1, 142, 237--239, 756; 2, 564, 581
   Оранж-Нассауская Анна Павловна, королева Нидерландов см. Анна Павловна, вел. кж.
   Орлов Владимир Григорьевич, с 1762 г. гр. (1743--1831), брат светл. кн. Г. Г. Орлова, с 1764 г. камер-юнкер, в 1766--1774 гг. директор Академии наук, с 1772 г. действительный камергер, с 1774 г. отставной генерал-поручик 1, 320, 321; 2, 132, 463, 482(?), 564, 581
   Орлов Григорий Владимирович, гр. (1777--1826), сын гр. В. Г. Орлова, главный директор лесов, действительный камергер, в 1806--1810 гг. обер-прокурор 1-го Департамента Сената, тайный советник, с 1812 г. сенатор; литератор и коллекционер живописи 2, 131, 132, 198, 206, 482(?), 565, 581
   Орлов Григорий Григорьевич, с 1762 г. гр., с 1763 г. светл. кн. (1734--1783), в 1760--1772 гг. фаворит вел. кн. Екатерины Алексеевны (затем императрицы Екатерины II), с 1761 г. капитан, цалмейстер артиллерийского штата, главнейший участник переворота 28 июня 1762 г., возведшего на престол Екатерину II, с 1762 г. генерал-майор, генерал-адъютант и действительный камергер, вскоре генерал-аншеф, генерал-фельдцейхмейстер, в 1775 г. окончательно удален от двора 1, 119, 320, 321; 2, 565, 581
   Орлов Иван Григорьевич, с 1762 г. гр. (1738--1791), брат светл. кн. Г. Г. Орлова, с 1762 г. отставной гвардии капитан, в 1767 г. депутат Комиссии для составления Нового уложения 1, 320, 321; 2, 565, 581
   Орлов Федор Григорьевич, с 1762 г. гр. (1741--1796), брат светл. кн. Г. Г. Орлова, активный участник заговора и переворота 28 июня 1762 г., возведшего на престол Екатерину II, с 1762 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, камергер, с 1764 г. обер-прокурор 4-го Департамента Сената, в 1767 г. депутат Комиссии для составления Нового уложения, с 1774 г. генерал-аншеф 1, 320, 321; 2, 132, 565, 581
   Орлов-Чесменский Алексей Григорьевич, с 1762 г. гр. (1735 или 1737--1807/1808), брат светл. кн. Г. Г. Орлова, активнейший участник заговора и переворота 28 июня 1762 г., возведшего на престол Екатерину II, с 1762 г. генерал-майор и секунд-майор л.-гв. Преображенского полка, с 1769 г. генерал-аншеф, в 1770 г. к его фамилии присоединена фамилия "Чесменский" за победу в морском сражении близ порта Чесма, с 1775 г. в отставке, в 1806 г. начальник земского войска Украинской области 1, 320, 321, 603, 708; 2, 132, 565, 581
   Орлова Анна Ивановна, гр., урожд. гр. Салтыкова (1777--1824), жена гр. Г. В. Орлова, дочь гр. И. П. Салтыкова 2, 131, 132, 565, 581, 582
   Орловы, приятели Безобразовых 1, 714
   Орловы, судившиеся с Долгоруковыми за наследство Чаадаевой 1, 252
   Остен-Сакен Елизавета Семеновна, бар. см. Хилкова Елизавета Семеновна
   Остен-Сакен Карл Иванович (Карл Магнус), бар. фон дер, с 1797 г. гр. (1733--1808), наставник сперва наследника Павла Петровича, затем вел. кн. Константина Павловича, с 1797 г. действительный тайный советник в отставке 1, 103
   Остерман Иван Андреевич, гр. (1725--1811), с 1775 г. вице-канцлер, главноуправляющий Коллегией иностранных дел, с 1781 г. действительный тайный советник и сенатор, с 9 ноября 1796 г. канцлер, с 1797 г. в отставке 1, 160
   Остророг Ольга (Корали, Каролина) см. Языкова Ольга (Корали, Каролина) Антоновна
   Отрепьев Григорий (Лжедмитрий), в 1605--1606 гг. царь России 1, 709
   Офрен (Aufresne), наст. имя -- Риваль (Rival) Жан (1720--1804), актер, после триумфа в Европе в 1785 г. по рекомендации Вольтера приглашен в Петербург, актер французской труппы Петербургских Императорских театров. Прославился в трагических ролях. Его игра отличалась простотой и естественностью. Преподавал драматическое искусство и декламацию в Кадетском корпусе 1, 115, 117, 118, 134, 754
   Офросимов Александр Павлович (1782--1842), полковник 2, 485, 487, 552
   Охотников Алексей Яковлевич (1780--1807), возлюбленный имп. Елизаветы Алексеевны, с 1801 г. корнет Кавалергардского полка, с 1802 г. поручик, с 1806 г. штабс-ротмистр Кавалергардского полка, с 1806 г. в отставке 1, 812
   
   Павел I (1754--1801), в 1761--1796 гг. наследник престола, в 1796--1801 гг. император Всероссийский 1, 21, 33, 70, 73, 74, 83, 94, 105, 109, 112, 116--120, 122--126, 128, 130--141, 147--150, 152, 153, 155--161, 163--165, 168--176, 180, 187, 197, 201, 206, 211, 219, 227, 231, 233, 262, 264, 267, 300, 322, 328, 374, 412, 432, 433, 435--443, 446, 447, 449--464, 466--468, 470--474, 476, 477, 481, 484, 489, 492, 493, 495, 497, 500--502, 506, 507, 516, 519, 520, 522--525, 528--530, 532, 536--540, 542, 543, 548, 551, 553, 555--557, 569, 570, 574, 577, 587, 614, 624, 633, 642, 646, 647, 655, 656, 685, 735, 751, 754, 755, 768, 782--794, вклейка 2; 2, 8, 58, 60, 61, 72, 148, 152, 161, 167, 172, 327, 422, 505, 506, 526, 528
   Павел Фридрих, принц Мекленбург-Шверинский (1800--1842), сын вел. кж. Елены Павловны, с 1839 г. герцог Мекленбург-Шверинский 2, 485, 552
   Пагонин Василий, премьер-майор, в 1788--1793 гг. средний член Межевой конторы в Пензе 1, 282, 768
   Паизиелло Джованни (1740--1816), итальянский композитор, мастер оперы- буффа, в 1776--1784 гг. работал в России I, 484, 753, 764
   Пакар, ресторатор 2, 413
   Пален Петр Алексеевич фон дер, с 1799 г. гр. (1745--1826), с 1798 г. генерал от кавалерии, в 1798--1800 гг. Санкт-Петербургский военный губернатор, один из участников заговора против Павла I, с июня 1801 г. в отставке 1, 777
   Палицын Аверкий Иванович см. Авраамий
   Палицына Надежда Петровна см. Ефимовская Надежда Петровна, гр.
   Паллас Петр Симон (1741--1811), доктор медицины, ученый-естествоиспытатель,
   натуралист, путешественник, в 1766 г. приглашен в Россию Екатериной II, с 1767 г. член Академии наук, в 1793--1794 гг. путешествовал по южным губерниям России для изучения климата этого региона 1, 313, 314 Паллас, жена Палласа 1, 313 Паллас см. Вимпфен, бар.
   Панин Никита Иванович, с 1767 г. гр. (1718--1783), брат гр. П. И. Панина, двоюродный дед князей Александра и Алексея Борисовичей Куракиных, с 1760 г. наставник и обер-гофмейстер наследника престола царевича Павла Петровича, с 1762 г. действительный тайный советник и сенатор, в 1763-- 1781 гг. руководил Коллегией иностранных дел на правах ее старшего члена, с 1773 г. действительный тайный советник 1 класса 1, 33--35, 94, 288, 768, 801; 2, 564, 581
   Панин Никита Петрович, гр. (1770--1837), сын гр. П. И. Панина, с 1793 г. камергер, с 1794 г. генерал-майор, в 1796--1797 гг. 3-й член Коллегии иностранных дел, с 1797 г. тайный советник, в 1797--1799 гг. чрезвычайный полномочный министр при Прусском дворе, в 1799--1800 гг. сначала испр. должность, потом вице-канцлер, с 1800 г. действительный тайный советник и сенатор, в 1800--1801 гг. в ссылке в собственном имении, в 1801--1804 гг. вновь член Коллегии иностранных дел 1, 507, 584, 790; 2, 565, 581
   Панин Петр Иванович, с 1767 г. гр. (1721--1789), брат гр. Н. И. Панина, отец гр. Н. П. Панина, двоюродный дед князей Александра и Алексея Борисовичей Куракиных, с 28 июня 1762 г. генерал-аншеф, с 1764 г. сенатор, участник Семилетней войны и русско-турецкой войны 1768--1774 гг., в 1774 г. руководил подавлением пугачевского восстания 1, 35, 167, 255, 280, 747, 765, 767, 801; 2, 564, 581
   Панина Агриппина Васильевна, урожд. Эверлакова (1688--1753), мать графов П. И. и Н. И. Паниных 1, 801; 2, 563, 581, 588
   Панина Александра Ивановна см. Куракина Александра Ивановна, кн.
   Панов Николай Петрович (р. ок. 1799), сын П. Е. Панова 2, 527
   Панов Петр Евстифеевич (Евстафьевич) (ок. 1769--1821), с 1799 г. надворный советник, в 1799--1821 гг. Владимирский губернский почтмейстер, с 1806 г. коллежский советник 2, 155, 527
   Панчулидзев Алексей Давидович (ок. 1750--1832), деверь А. И. Панчулидзевой, с 1791 г. член Запасной соляной экспедиции, управляющий Элтонской экспедицией соляных запасов, одновременно в 1791--1808 гг. Саратовский вице-губернатор, с 1800 г. коллежский советник, с 1807 г. управлял Саратовской губернией, в 1808--1826 гг. Саратовский губернатор, с 1810 г. действительный статский советник 2, 60, 235, 531
   Панчулидзева Александра Ивановна, урожд. Ступишина (1781--1841), дочь И. А. Ступишина, в 1828--1841 гг. надзирательница Института благородных девиц 1, 287
   Парфений, в миру Васильев-Чертков Павел Васильевич (1782--1853), ректор Вифанской семинарии, в 1819--1821 гг. настоятель Донского монастыря, член Московской синодальной конторы, в 1821--1850 гг. епископ Владимирский и Суздальский, с 1833 г. архиепископ, в 1850--1853 гг. архиепископ Воронежский и Задонский 2, 374(?), 481, 485, 542, 553
   Парфентьева Вера Васильевна, урожд. Култашева (ум. после 1822), сестра М. В. Култашева 2, 255(?), 532
   Пасхалис Мартин, каббалист, основатель мартинизма 1, 760
   Патерсон, англиканский пастор, основатель Библейского общества в Санкт- Петербурге 2, 537
   Пахомий, в миру Леонов Борис Назарович (1727--1794), с 1763 г. монах, с 1764 г. иеромонах, с 1777 г. настоятель (строитель) Саровской пустыни 1, 314
   Пашков Александр Ильич (1734--1809), с 1788 г. коллежский асессор; горнозаводчик, владелец Пашкова дома в Москве с садом, знаменитым экзотическими птицами 2, 25
   Пегелау (Pegelow) Даниил Готфрид Дитрих, в русской службе с 1764 г. лекарем в Санкт-Петербургском Генеральном сухопутном госпитале, затем лекарем в Шлиссельбургском пехотном полку, с 1769 г. в отставке, получил в Страсбурге степень доктора медицины и после экзамена в Медицинской конторе получил право практики в России 1, 47, 188
   Пегело см. Пегелау
   Пелагея, крепостная М. В. Култашева, мать В. М. и И. М. Култашевых 2, 531, 532
   Перекусихина Мария Саввична (1739--1824), с 1765 г. камер-юнгфера I, 333, 771
   Перетц Абрам Израилевич (1771--1833), отец декабриста Г. А. Перетца и государственного секретаря Е. А. Перетца, сын раввина, один из первых европейски образованных российских евреев, соляной и винный откупщик, подрядчик по кораблестроению, с 1780-х гг. обосновался в Санкт-Петербурге, с 1799 г. совместно с Н. И. Штиглицем брал на откуп добывание соли из озер в Крыму, с 1801 г. коммерции советник, после 1813 г. принял крещение по лютеранскому обряду 1, 497--501, 525--528, 540
   Пестель Иван Борисович (1765--1843), отец декабриста П. И. Пестеля, с 1801 г. тайный советник и сенатор, в 1806--1819 гг. Иркутский, Тобольский и Томский генерал-губернатор, в 1816--1822 гг. член Государственного совета, с 1822 г. в отставке 2, 475, 546
   Пестрово Евпраксия Георгиевна см. Батурина (?) Евпраксия Георгиевна
   Петерсон Петр Петрович (р. ок. 1741), штаб-лекарь, коллежский асессор, в 1781--1785 гг. губернский доктор Пензенской губернии, позднее державший аптеку в Пензе 1, 300
   Петр I (1672--1725), в 1682--1725 гг. царь России, с 1721 г. император 1, 8--10, 17, 18, 32, 53, 61, 66, 71, 72, 124, 452, 467, 506, 537, 580, 581, 588, 589, 607--609, 740, 741, 744, 746, 751, 768, 786, 799; 2, 46, 120, 147, 151, 152, 249, 370, 394, 458, 526, 534, 561, 581
   Петр II (1715--1730), в 1727--1730 гг. император Всероссийский 1, 9--12, 363, 414, 740, 741; 2, 99, 136
   Петр III (Карл Петр Ульрих) (1728--1762), в 1761--1762 гг. император Всероссийский 1, 15, 35, 438, 439, 451, 493, 741, 772, 783, 793
   Петр Алексеевич, протопоп, преподававший катехизис и Закон Божий в Московском университете 1, 37
   Петр Фридрих Георг Гольштейн-Ольденбургский, принц см. Ольденбургский Георгий Петрович, принц
   Петрарка Франческо (1304--1374), итальянский поэт и философ эпохи Возрождения 1, 478, 786
   Петров Евграф Яковлевич (1786--1839), с января 1812 г. владимирский губернский архитектор, с 1831 г. коллежский асессор 2, 532
   Петров Петр Петрович см. Гавриил Петрова, надворная советница 2, 397, 542 Петрозелиус см. Петрозилиус Петрозилиус Адель-Луиза см. Эвениус Адель-Луиза
   Петрозилиус Жан Бернар (ок. 1774--1846), учитель Московского Коммерческого училища, учитель младших детей И. М. Д. в 1812 г. 2, 293, 294, 304, 313
   Петрозилиус Мари (ок. 1765--1837), жена Ж. Б. Петрозилиуса, держала в Москве пансион 2, 293, 304, 313
   Печерин, купец, откупщик 1, 308
   Пещуров Никита Иванович (1742--1814), с 1786 г. статский советник, советник Правления Государственного ассигнационного банка, к 1799 г. действительный статский советник, с 1800 г. тайный советник, затем управляющий всеми частями Государственного ассигнационного банка 1, 520, 791
   Пиллисиер Иван Адамович (1763--1815), в 1788 г. принят из голландской морской службы в русскую с чином капитан-лейтенанта, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1790 г. капитан 2 ранга, в 1798 г. исключен из флота с чином капитана 1 ранга и с производством в обер-форштмейстеры, затем действительный статский советник, советник Лесного департамента Министерства внутренних дел, инспектор по лесной части в девяти великорусских губерниях 2, 35, 39, 131, 132, 517
   Пипер, девица, мать И. И. Бецкого (по словам И. М. Д.) 1, 32, 746
   Питт (Pitt) Вильям Старший, граф Чатам (Chatham) (1708--1778), шурин Ричарда Гренвилля (гр. Темпля), английский политический деятель, многократно входил в кабинет министров, в 1766--1768 гг. премьер-министр 1, 423, 781
   Пифагор Самосский (VI в. до н. э.), древнегреческий философ 2, 472
   Пичугин, солдат 1, 695, 696
   Плавильщиков Василий Алексеевич (1768--1823), московский купец, петербургский гость; библиограф, книгопродавец и книгоиздатель 2, 399, 542
   Платов Матвей Иванович, с 1812 г. гр. (1751--1818), с 1790 г. генерал-майор, с 1801 г. генерал-лейтенант и войсковой атаман Донского казачьего войска, с 1809 г. генерал от кавалерии, участник Отечественной войны 1812--1814 гг. 1, 782
   Платон, в миру Левшин Петр Георгиевич (1737--1812), с 1762 г. наместник, в 1766--1812 гг. архимандрит Троице- Сергиевой лавры, с 1767 г. член Святейшего Синода, с 1771 г. архиепископ, в 1775--1812 гг. архиепископ Московский, в 1775--1812 гг. протектор Московской Духовной академии, в 1787--1812 гг. митрополит Московский; автор многочисленных религиозных сочинений I, 59, 61, 188, 247, 484, 485, 554, 580, 759, 788, вклейка 2; 2, ИЗ, 129, 301, 302, 329, 374, 535
   Плещеев, к 1782 г. младший адъютант кн. В. М. Долгорукова-Крымского 1, 57
   Плещеев Александр Алексеевич (1778--1862), с 1799 г. отставной коллежский асессор, с 1821 г. камергер, с 1845 г. статский советник; поэт, композитор, чтец и актер, член общества "Арзамас" 2, 434, 472, 564, 581
   Плещеев Сергей Иванович (1752--1802), приближенный Павла I, с 1780 г. капитан 2 ранга, с 1781 г. состоял при его высочестве генерал-адмирале, с 1783 г. капитан 1 ранга, с 1787 г. капитан бригадирского ранга, с 1789 г. капитан генерал-майорского ранга, с 1797 г. генерал-адъютант и вице-адмирал, с 1798 г. в отставке, позднее действительный тайный советник 1, 120, 440, 754, 755
   Плещеева Анна Ивановна, урожд. гр. Чернышева (ум. 1817), с 1799 г. 1-я жена А. А. Плещеева 2, 434, 544, 564, 581, 586
   Плишкин Петр Семенович, с 1795 г. коллежский асессор; историк, переславский краевед 1, 805
   Плохов, подрядчик 1, 639, 641
   Плохово Иван Алексеевич (ум. 1822), с 1781 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, с 1788 г. полковник Белозерского пехотного полка, в 1790 г. участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., позднее генерал-майор и сверхкомплектный обер-комендант 1, 220
   Плюсков Алексей Яковлевич (р. ок. 1765), зять М. Д. Мещанинова, с 1786 г. отставной капитан-лейтенант флота, с 1794 г. директор Экономии Пензенского наместничества, с 1804 г. статский советник, в 1808--1810 гг. Нижегородский вице-губернатор 1, 348, 349, 402, 403, 414, 415, 418, 422, 426, 435, 444, 448
   Побединский Федор Яковлевич (ум. ок. 1820), с 1767 г. зачислен в л.-гв. Семеновский полк, с 1784 г. капитан этого полка, с 1793 г. подполковник армии, затем отставной генерал-майор, в 1803 г. приговорен к заключению в Спасо-Ефимьевский монастырь 1, 610, 611; 2, 66, 255, 409
   Повалишин Андрей Васильевич (1765-- не ранее 1816), с 1800 г. отставной генерал-лейтенант, затем переименован в тайные советники, в 1800--1802 гг. Астраханский губернатор 1, 525(?), 791
   Погодин Михаил Петрович (1800--1875), историк, издатель журнала "Москвитянин" с 1841 г. академик 1, 729
   Подобедов Андрей Иванович см. Амвросий
   Подшивалов Василий Сергеевич (1765--1813), с 1807 г. статский советник, в 1810--1813 гг. председатель Владимирской палаты гражданских дел; писатель, переводчик и журналист 2, 143, 188
   Подшивалова, урожд. Вульф, 2-я жена В. С. Подшивалова, сестра Вульфа 2, 188
   Пожарская Агриппина Алексеевна см. Долгорукова Агриппина Алексеевна, кн.
   Пожарская Агриппина Алексеевна см. Мыльникова Агриппина Алексеевна
   Пожарская Александра Ивановна см. Феттер Александра Ивановна
   Пожарская Анастасия Ивановна см. Щелкан Анастасия Ивановна
   Пожарская Анна Васильевна см. Траубе Анна Васильевна
   Пожарская Варвара Алексеевна (р. 1822), внучка 2-й жены И. М. Д. 2, 487, 568, 581
   Пожарская Елена Александровна (1794--1809), падчерица И. М. Д. 1, 617, 692, 707, 714, 715; 2, 5, 25, 39, 43, 65, 68, 70, 71, 80, 81, 101, 102, 116--119, 122, 127--133, 137, 138, 155, 165, 166, 292, 313, 331, 356, 425, 426, 461, 568, 581
   Пожарская Любовь Николаевна, урожд. Карякина (ум. до 1835), с 1818 г. жена А. А. Пожарского 2, 448, 449, 462, 480, 484, 487, 568, 577, 581
   Пожарская Мария Александровна, дочь кн. А. А. Долгоруковой от 1-го брака I, 714; 2, 569, 581
   Пожарская Наталия Алексеевна см. Малышева Наталия Алексеевна
   Пожарская Прасковья Ивановна (1796--1867), дочь И. Ф. и А. В. Пожарских 2, 187, 378--381, 419, 420, 442- 445, 461, 481, 543, 569, 581
   Пожарский Александр Филиппович (1752--1802), 1-й муж кн. А. А. Долгоруковой, с 1774 г. поручик Смоленского пехотного полка, с 1776 г. капитан Смоленского драгунского полка, участник русско-турецких войн 1768--1774 гг. и 1787--1791 гг., в 1784--1791 гг. в провиантмейстерском штате обер-провиантмейстер, с 1791 г. генерал-провиантмейстер-лейтенант, в 1796 г. управляющий Главной провиантской комиссией в Польше, с 1798 г. военный советник 1, 617, 618, 714, 715; 2, 68, ИЗ, 129, 130, 138, 378, 426, 462, 524, 567, 581
   Пожарский Алексей Александрович (ум. после 1840), старший пасынок И. М. Д., в 1807--1808 гг. губернский регистратор Владимирского губернского правления, в 1808--1811 гг. чиновник экспедиции Кремлевского строения, с 1809 г. губернский секретарь, в 1811--1812 гг. чиновник Владимирского губернского правления, в 1812 г. чиновник 6-го Департамента Сената, в 1812--1813 гг. подпоручик 1-го пехотного полка Московского ополчения, участник Бородинского сражения, в 1814--1815 гг. состоял в штате Комиссариатской комиссии, к 1817 г. комиссионер 12 класса, в 1818--1820 гг. Владимирский уездный надзиратель питейного сбора, с 1819 г. коллежский секретарь, в 1821--1822 гг. Подольский уездный надзиратель питейного сбора, в 1822--1824 гг. Тотемский уездный надзиратель питейного сбора, в 1826--1828 гг. Шуйский земский исправник, в 1833--1835 гг. Ковровский исправник, с 1840 г. титулярный советник 1, 617, 707, 714, 715; 2, 5, 25, 43, 83, 113, 128, 130, 151, 157, 164, 173, 192, 195, 196, 226(?), 266, 267, 270, 272, 273, 278, 281, 340, 346, 365, 366, 416, 423--426, 448, 449, 461, 462, 480, 481, 484--488, 554, 568, 581
   Пожарский Василий Иванович (ок. 1792--после 1834), сын И. Ф. и А. В. Пожарских, в 1807--1809 гг. канцелярист Московского архива старых дел, с 1808 г. губернский регистратор, в 1809--1810 гг. канцелярский чиновник Владимирского губернского правления, в 1810--1814 гг. архивариус Владимирского губернского правления, в 1816--1819 и 1821--1823 гг. дворянский заседатель Шуйского земского суда, в 1820 г. Шуйский винный пристав, в 1820--1821 гг. помощник Вязниковского уездного надзирателя питейных сборов, с 1821 г. коллежский секретарь 2, 187, 378, 379, 481, 569, 581
   Пожарский Дмитрий Михайлович, кн. (1578--1642), руководитель Второго ополчения 1612 г., освободившего Москву от поляков 1, 461, 711, 812; 2, 26, 264, 446, 447, 534
   Пожарский Иван Филиппович (ок. 1762--1809), деверь кн. А. А. Долгоруковой, с 1785 г. отставной гвардии прапорщик, в 1804--1805 гг. Шуйский уездный казначей, в 1805--1809 гг. Шуйский земский исправник, с 1808 г. коллежский асессор, в 1809 г. Шуйский уездный депутат дворянства 2, 50, 73--75, 91,102, 137, 187, 378, 518, 567, 581
   Пожарский Капитон Иванович (1802 -- после 1853), сын И. Ф. и А. В. Пожарских, окончил 1-й С.-Петербургский кадетский корпус, в 1821--1826 гг. служил в 33-м Егерском полку, затем -- в 47-м Егерском полку, в 3-й бригаде 24-й пехотной дивизии, с 1833 г. штабс-капитан, с 1834 г. в отставке 2, 187, 378, 379, 481, 569, 581
   Пожарский Николай Иванович (ок. 1800 -- после 1862), сын И. Ф. и А. В. Пожарских, обучался в 1-м С.-Петербургском кадетском корпусе, в 1817--1827 гг. канцелярист Департамента разных податей и сборов, в 1830--1832, 1836--1841 и 1851--1857 гг. заседатель Шуйского уездного суда, с 1858 г. коллежский асессор 2, 187, 378, 379, 481, 569, 581
   Пожарский Филипп Александрович (ок. 1791--1848), пасынок И. М. Д., в 1807--1812 гг. на гражданской службе, в 1812--1814 гг. в 1-м пешем казачьем полку Владимирского ополчения, затем в Бородинском пехотном полку, Апшеронском пехотном полку и Переяславском Конно-егерском полку, с января 1821 г. отставной поручик; умер от холеры 1, 617, 707, 714, 715; 2, 5, 25, 43, 83, ИЗ, 128, 130, 164, 173, 195, 266, 267, 281, 413, 423, 425, 426, 447, 448, 461, 462, 481, 485, 486, 568, 581
   Пожарский Филипп Иванович (ок. 1798--до 1830), сын И. Ф. и А. В. Пожарских, артиллерии полковник 2, 187, 378, 379, 481, 569, 581
   Позняк Дмитрий Прокофьевич (1764--1851), с 1795 г. коллежский асессор, в 1795--1800 гг. секретарь, в 1800--1802 гг. сперва в должности обер-сек- ретаря, затем обер-секретарь 1-го Департамента Сената, с 1797 г. надворный советник, с 1800 г. коллежский советник, с 1846 г. тайный советник 1, 526, 527, 566
   Позняков, владелец в Москве крепостного театра 2, 344, 346
   Поклен Жан Батист см. Мольер
   Полдомасов Яков Алексеевич (р. ок. 1760), в 1785--1790 гг. секретарь правления Пензенского наместничества, с 1790 г. стряпчий уголовных дел Пензенского наместничества, с 1790 г. губернский секретарь, с 1793 г. титулярный советник, к 1802 г. асессор Пензенской уголовной палаты, затем надворный советник, до 1816 г. заседатель Пензенского Приказа общественного призрения, в 1816--1817 гг. дворянский заседатель в Гражданской палате, с 1817 г. совестной судья Пензенской губернии, с 1818 г. коллежский советник 1, 294, 307, 308, 400
   Полетика Михаил Иванович (1768--1824), в 1797--1807 гг. секретарь императрицы Марии Федоровны, с 1800 г. действительный статский советник, с 1807 г. в отставке 1, 523, 555, 558, 791
   Поли, гастролировавший в России с увеселительными тенями и шаром 1, 667(?)
   Поливанов Николай Петрович (ум. 1840), помещик Владимирской и Тверской губерний, отставной полковник, в 1812 г. полковой командир Владимирского ополчения, с 1812 г. Покровский уездный предводитель дворянства 2, 219, 220, 228, 233
   Поливанова Евдокия Викторовна, урожд. Шимоновская, была невестой Н. А. Кашинцева, позднее жена П. М. Поливанова 2, 479(?), 547
   Поликарпов Александр Васильевич (1753--1811), муж Е. П. Поликарповой, с 1787 г. полковник, с 1797 г. сенатор, с 1808 г. действительный тайный советник I, 153; 2, 561, 581
   Поликарпова Елизавета Павловна, урожд. кж. Щербатова (1758--1822), племянница кн. А. Н. Щербатова, четвероюродная сестра И. М. Д., смолянка 1-го выпуска (1776 г.) 1, 93--100, 109, 118, 153, 753; 2, 561, 581, 588
   Политковский Федор Герасимович (1756--1809), выпускник Московского университета, отправленный за границу, в 1781 г. в Лейдене защитил диссертацию на степень доктора медицины, в 1783 г. получил право докторской практики в России, с 1785 г. экстраординарный, с 1788 г. ординарный профессор натуральной истории, с 1799 г. коллежский советник, с 1802 г. ординарный профессор практической медицины и химии, с 1809 г. статский советник; имел обширную медицинскую практику, бедняков лечил бесплатно 1, 188, 189, 251, 470, 471, 479, 480, 486, 505, 572, 622, 759
   Полочанинов Дмитрий Егорович см. Полчанинов (Полочанинов) Дмитрий Егорович
   Полочанинова Федосья Егоровна см. Полчанинова (Полочанинова) Федосья Егоровна
   Полтев, бригадир, родственник гр. Чернышевых, инок в Синаксарской пустыни 1, 364
   Полторацкий Александр Маркович (1766--1839), шурин А. Н. Оленина, с 1804 г. обер-берг-гауптман 4 класса, с 1811 г. в отставке 2, 353, 484
   Полубенский Осип Петрович (р. ок. 1771), с 1790 г. студент Московского университета, с 1796 г. секретарь Пензенского губернатора, в 1796--1797 гг. бухгалтер Пензенской казенной палаты, с 1796 г. коллежский секретарь, в 1798--1802 гг. служил в Канцелярии генерал-прокурора, с 1798 г. губернский секретарь, с 1799 г. титулярный советник, с января 1800 г. коллежский асессор, с декабря 1800 г. надворный советник, в 1802--1822 гг. советник Владимирского губернского правления, с 1804 г. коллежский советник 1, 573, 574, 796; 2, 85, 191, 199, 210, 213
   Полуехтов см. Полуэктов
   Полуэктов Иван Николаевич (ок. 1775 -- после 1850), помещик деревни Назариха Вязниковского уезда Владимирской губернии, обучался в Московском университете, но полного курса не кончил, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1792 г. подпоручик, с 1797 г. в отставке тем же чином с мундиром, в 1809--1815 гг. (с перерывом в феврале-октябре 1812 г.) дворянский заседатель Вязниковского уездного суда, в 1819--1824 гг. и 1833--1839 гг. Вязниковский земский исправник, в 1842--1847 гг. Вязниковский уездный предводитель дворянства 2, 419
   Полуэктова Екатерина Ивановна см. Реут Екатерина Ивановна
   Полчанинов (Полочанинов) Дмитрий Егорович (р. ок. 1764), арзамасский помещик, с 1780 г. отставной капитан- лейтенант флота, с 1784 г. советник Палаты уголовного суда Пензенского наместничества, с 1786 г. надворный советник, с 1797 г. коллежский советник, в 1797--1803 гг. советник Нижегородской соляной конторы, в 1803--1813 гг. -- Нижегородской экспедиции соляных запасов, с 1803 г. статский советник 1, 335, 336, 341, 356, 384, 385, 393, 443, 444, 448, 558, 560, 593, 619; 2, 144
   Полчанинова (Полочанинова) Федосья Егоровна, жена Д. Е. Полчанинова (Полочанинова), родственница И. А. Ступишина 1, 336, 384, 385
   Поляков Александр Сергеевич (1882--1923), библиограф, историк русской литературы и русского театра I, 730
   Полянская Елизавета Романовна, урожд. Воронцова, с 1760 г. гр. (1739--1792), сестра кн. Е. Р. Дашковой, фаворитка Петра III; с 1761 г. камер-фрейлина и кавалерственная дама ордена св. Екатерины; в 1762 г., с воцарением Екатерины II, лишена фрейлинского и кавалерского звания, с 1765 г. замужем 1, 493
   Пономарев, издатель 2-го издания "Бытия сердца моего" 2, 12, 402, 476, 477, 488
   Понятовский Станислав Август см. Станислав Август Понятовский
   Поп Александр (1688--1744), английский поэт, автор стихотворного трактата "Опыт о критике" -- манифеста английского просветительского классицизма, философской дидактической поэмы "Опыт о человеке" и др. 1, 509
   Попов Василий Степанович (1743--1822), в 1771--1774 гг. генерал-адъютант, секретарь и правитель походной канцелярии генерал-аншефа кн. В. М. Долгорукова-Крымского, с 1775 г. секунд-майор, в 1780--1782 гг. правитель канцелярии главнокомандующего в Москве кн. В. М. Долгорукова-Крымского, с 1781 г. премьер-майор, с 1782 г. подполковник, с 1784 г. полковник, в 1784--1786 и 1788--1791 гг. состоял при светл. кн. Г. А. Потемкине-Таврическом, заведовал его походной канцелярией, был его секретарем, в 1786--1788 гг. и 1792--1793 гг. состоял при Екатерине II, с 1787 г. бригадир, с 1789 г. генерал-майор, в 1793--1796 гг. заведовал Кабинетом ее величества, с 15 ноября 1796 г. тайный советник, в 1797--1799 гг. президент камер-коллегии, в 1798--1799 гг. сенатор, в 1799--1807 гг. в ссылке в своих поместьях, с 1807 г. действительный тайный советник, с 1808 г. член Непременного совета, с 1810 г. член Государственного совета, в 1812--1819 гг. председатель Комиссии прошений, на высочайшее имя приносимых, в 1819--1821 гг. председатель Департамента гражданских и духовных дел Государственного совета 1, 56, 57, 66, 452; 2, 234
   Попов Иван Васильевич (ум. 1839), поэт и издатель 1, 604, 805
   Попов Петр Степанович, к 1786 г. надворный советник, в 1786--1795 гг. судья 1-го Департамента Верхней расправы Нижегородской губернии, с 1793 г. коллежский советник, с 1795 г. председатель 2-го Департамента Верхнего земского суда Нижегородской губернии 1, 270
   Посников Захар Николаевич (1765--1833), с 1806 г. статский советник за обер-прокурорским столом 7-го Департамента Сената, в 1810--1817 гг. обер-прокурор различных департаментов Сената, в 1817--1819 гг. обер- прокурор Общего собрания московских департаментов Сената, с 1819 г. тайный советник и сенатор 2, 75, 86, 159, 160
   Поспелов Петр Алексеевич (1788--1830), к 1809 г. коллежский регистратор, в 1808--1811 гг. секретарь И. М. Д., впоследствии статский советник и Московский вице-губернатор 2, 32, 33, 77, 100(?),145, 151, 166, 174, 175
   Поспелова Мария Алексеевна (1780--1805), сестра П. А. Поспелова, писательница, автор сборников "Лучшие часы жизни моей" (1798) и "Некоторые черты природы и истины, или Оттенки мыслей и чувств моих" (1803) 2, 32
   Потемкин Григорий Александрович, с 1774 г. гр., с 1776 г. светл. кн., с 1783 г. светл. кн. Таврический (1739--1791), фаворит и ближайший помощник Екатерины II, с 1787 г. генерал-фельдмаршал, в 1787--1791 гг. генерал-губернатор Екатеринославский, Таврический и Харьковский, главнокомандующий русской армией в русско-турецкой войне 1787--1791 гг. 1, 66, 67, 71, 104, 137, 143, 146, 185, 191, 215, 216, 224, 240, 241, 243, 245, 263, 264, 320, 341, 399, 750, 758, 766; 2, 566, 581
   Потоцкий Александр Станиславович, гр. (1776--1845), с 1807 г. в свите Наполеона I, камергер его двора, затем в русской службе, с 1826 г. полковник, участник польского восстания 1830--1831 гг., до 1838 г. в эмиграции, с 1838 г. обер-шталмейстер 2, 157, 527
   Потоцкий Иван Осипович, гр. (1761--1815), тайный советник; писатель, историк, этнограф, географ и археолог, путешественник по Европе и Азии, почетный член Российской академии и Московского университета 1, 664, 693
   Потулов Александр Никитич, полковник, в 1782--1789 гг. директор Экономии Пензенского наместничества, к 1806 г. статский советник, в 1805--1810 гг. Пензенский губернский предводитель дворянства 1, 292, 769
   Похвиснев Михаил Любимович (1767--1842), дядя А. М. Богдановой 1, 670; 2, 98, 360, 566, 581
   Похвиснева Аксинья (Ксения) Любимов- на (1754--1812), любовница отца И. М. Д. 1, 362, 370, 371, 373, 465, 661, 669, 670; 2, 84, 166, 261, 267, 268, 327, 357--360, 566, 581
   Похвоснева см. Похвиснева
   Поц, ростовщик 1, 565
   Поярков Поликарп Тимофеевич, с 1787 г. надворный советник, в 1787--1796 гг. начальник стола в Особой соляной экспедиции при 3-й Экспедиции для свидетельствования счетов Государственного казначейства Правительствующего сената, в 1796--1797 гг. обер-секретарь 4-го Департамента Сената, с 1797 г. статский советник, в 1797--1800 гг. член Главной соляной конторы 1, 458, 459, 466, 499, 500, 514, 515, 639--641, 790, 808
   Приклонская Ольга Даниловна, урожд. Янькова (р. 1726), мать Д. И. Приклонского, сестра А. Д. Янькова 1, 747; 2, 561, 581, 588
   Приклонский Дмитрий Иванович, дальний свойственник и сверстник И. М. Д., к 1794 г. отставной секунд-майор 1, 42, 747; 2, 561, 581
   Приклонский Михаил (Елевферий) Васильевич (1728--1794), с 1771 г. статский советник, в 1771--1784 гг. директор Московского университета, активный участник учреждения Вольного Российского собрания, с 1781 г. действительный статский советник 1, 38, 40
   Прожика Василий Дмитриевич (р. ок. 1753), с 1796 г. надворный советник, в 1796--1807 гг. советник Владимирской палаты гражданских дел, с 1798 г. коллежский советник, с 1803 г. статский советник 1, 574, 797
   Прозоровская Анна Михайловна, кн., урожд. кж. Волконская (1749--1824), жена кн. А. А. Прозоровского мл., с 1801 г. статс-дама I, 619(?), 807; 2, 71, 558, 572, 581
   Прозоровский Александр Александрович младший, кн. (1732--1809), русский полководец, с 1782 г. генерал-аншеф, с 1790 г. сенатор, в 1790--1795 гг. главнокомандующий в Москве, в 1796 г. переименован в генералы от инфантерии, в 1806 г. начальник земского войска Киевской области, с 1807 г. генерал-фельдмаршал, в 1808--1809 гг. главнокомандующий русской армии в Молдавии 1, 243, 245, 246, 255, 259, 275, 394, 579, 609, 610, 708; 2, 143(?), 158(?), 558, 581
   Прозоровский Дмитрий Александрович, кн. (1759--1814), племянник кн. А. А. Прозоровского мл., действительный статский советник, в 1806--1811 гг. Курский гражданский губернатор 2, 157, 527, 558, 581
   Прокопович-Антонский Василий Антонович см. Виктор
   Прокопович-Антонский Антон Антонович (1762--1848), писатель, с 1794 г. ординарный профессор Московского университета, с 1791 г. инспектор, в 1818--1824 гг. директор Московского университетского благородного пансиона, с 1799 г. коллежский советник, декан физико-математического факультета, с 1809 г. статский советник, в 1811--1826 гг. председатель Общества любителей российской словесности при Московском университете, с 1813 г. член Российской академии, с 1817 г. действительный статский советник, с 1818 г. заслуженный профессор, в 1818--1826 гг. ректор Московского университета 1, 604, 671, 805; 2, 262, 398, 399
   Прокудин Неофит Иванович, брат П. И. Прокудина, дядя П. М. Безобразовой, с 1789 г. надворный советник, в 1789--1790 гг. Пензенский губернский прокурор, в 1790-- 1792 гг. директор Экономии Пензенской губернии I, 270, 282, 286, 290, 292, 299, 304, 305, 331; 2, 504, 505, 568, 582
   Прокудин Петр Иванович, брат Н. И. Прокудина, дядя П. М. Безобразовой, с 1784 г. коллежский советник, в 1784--1794 гг. директор Экономии Нижегородской губернии 1, 270; 2, 504, 505, 568, 582
   Прокудина Прасковья Михайловна см. Безобразова Прасковья Михайловна
   Прокудина Феоктиста Даниловна, жена П. И. Прокудина 1, 270
   Прокудина-Горская Прасковья Михайловна см. Безобразова Прасковья Михайловна
   Прошка, кондитер 1, 42
   Псиол Василий Федорович (1770--ок. 1839), поэт 1, 759
   Пуансине Антуан Александр (Poinsinet Antoine Alexandre) (1735--1769), французский драматург 1, 192, 754
   Пугачев Емельян Иванович (1740 или 1742--1775), донской казак, хорунжий, предводитель восстания 1773--1774 гг., казнен 1, 34, 35, 120, 280
   Пузанов Дмитрий Федорович (р. ок. 1772), с 1787 г. в штате Владимирского губернского правления, к 1804 г. коллежский секретарь, в 1803--1807 гг. секретарь Владимирского губернского правления, с 1806 г. коллежский асессор 1, 686, 810
   Пузанов Иван Иванович, к 1805 г. надворный советник, в 1804--1805 гг. Нижегородский губернский прокурор 1, 658, 809
   Пуло, торговец и музыкант, обучавший музыке детей И. М. Д. 1, 297, 453
   Путчи, итальянец, запускавший воздушный шар 1, 607, 613, 805
   Пушкин Алексей Михайлович (1771--1825), племянник кн. С. А. Волконского, воспитанник И. И. Мелиссино, с 1800 г. генерал-майор, с 1811 г. действительный статский советник и камергер, с 1816 г. в отставке; переводчик, актер-любитель 2, 410, 551
   Пшеничный Григорий Григорьевич (ок. 1754--1826), к 1798 г. статский советник, правитель Канцелярии генерал-прокурора, с 1798 г. действительный статский советник, с 1799 г. член Комитета составления законов, с 1807 г. управляющий 2-й Экспедицией (государственного благоустройства) Министерства внутренних дел, в 1810--1811 гг. управляющий 2-й Экспедицией Министерства полиции 2, 45, 69, 70, 75
   
   Рагозин Александр Афанасьевич (1760--1826), в 1784--1787 гг. советник Владимирского губернского правления, в 1797--1799 гг. Владимирский уездный предводитель дворянства, с 1798 г. коллежский советник, в 1801--1817 гг. Владимирский совестной судья, с 1804 г. статский советник 1, 678, 702, 703; 2, 66
   Рагозин Николай Афанасьевич (р. ок. 1765), брат А. А. Рагозина, с 1790 г. на различных должностях во Владимирской губернии, с 1798 г. коллежский советник, в 1798--1804 гг. советник Камерной экспедиции Палаты казенных дел во Владимире, с 1800 г. статский советник 1, 574, 796
   Рагозина Екатерина Николаевна см. Вельяминова-Зернова Екатерина Николаевна
   Радышевский Иван Иванович (р. ок. 1751), к 1809 г. титулярный советник, в 1808--1812 гг. Переславский уездный предводитель дворянства 2, 151, 205, 218, 220, 225, 526, 530
   Раевская Екатерина Николаевна см. Давыдова Екатерина Николаевна
   Раевский Николай Николаевич (1771--1829), герой Отечественной войны 1812--1814 гг., в том числе сражения у Смоленска 4 августа 1812 г., с 1813 г. генерал от кавалерии 2, 268, 566, 582
   Разумовский Алексей Кириллович, гр. (1748--1822), сын гр. К. Г. Разумовского, зять гр. П. Б. Шереметева, с 1786 г. тайный советник и сенатор, в 1795--1807 гг. в отставке, с 1807 г. действительный тайный советник, в 1807--1810 гг. попечитель Московского учебного округа, с 1810 г. член Государственного совета, в 1810--1816 гг. министр народного просвещения 1, 394, 395; 2, 139, 524
   Разумовский Кирилл Григорьевич, с 1744 г. гр. (1728--1803), отец гр. А. К. Разумовского, в 1746--1798 гг. президент Петербургской Академии наук, в 1750--1784 гг. гетман Украины, с 1764 г. генерал-фельдмаршал 1, 787
   Расин Жан (1639--1699), французский поэт и драматург 2, 217, 519, 530
   Расстригин, отставной офицер 2, 125, 126, 168
   Рахманов Ахександр Павлович (р. и ум. 1820), сын П. А. и С. П. Рахмановых 2, 483, 567, 582
   Рахманов Григорий Николаевич (р. 1761, ум. между 1841 и 1846), в 1809--1815 гг. Херсонский гражданский губернатор, с 1810 г. действительный статский советник, с 1813 г. тайный советник, с 1820 г. сенатор, с 1827 г. в отставке 2, 157, 527
   Рахманов Павел Александрович (1769--1845), с 1798 г. отставной генерал- майор, в 1804--1827 гг. Волоколамский уездный предводитель дворянства, с 1823 г. тайный советник 2, 352, 483, 485, 567, 582
   Рахманов(а) (р. 1817), ребенок П. А. и С. П. Рахмановых 2, 419
   Рахманова Анна Васильевна см. Траубе Анна Васильевна
   Рахманова Степанида Петровна, урожд. Телегина, племянница 2-й жены И. М. Д., жена П. А. Рахманова 2, 352, 419, 483, 567, 582, 585
   Ребиндер Василий Михайлович (Аренд Вильгельм) фон (1730--1800), брат И. М. Ребиндера, зять бар. Ф. Ф. фон Аша, генерал-лейтенант, с 1779 г. шталмейстер, с декабря 1796 г. сенатор, с 1797 г. действительный тайный советник I, 268
   Ребиндер Вильгельмина Ивановна фон, урожд. Стакельберг, жена И. М. Ребиндера 1, 268
   Ребиндер Иван Михайлович (Рейнгольд Иоганн) фон (1733--1792), брат В. М. Ребиндера, с 1779 г. генерал-поручик, в 1782--1783 гг. исправляющий должность генерал- губернатора Нижегородского и Вятского, а в 1783--1792 гг. Нижегородского и Пензенского наместничеств 1, 267--271, 278, 289--291, 294, 295, 768
   Ребиндер Шарлотта Ивановна см. Михельсон Шарлотта Ивановна
   Ребровская Федосья Николаевна см. Заварицкая Федосья Николаевна
   Рейналь (Реналь) Гийом Тома Франсуа (1713--1796), аббат, франц Я был к ней неравнодушен и, по быстрому стремлению страстного моего чувства, так привык к ее беседе, прелестям и нраву, что не смел ничего ей противного ни предпринять, ни задумать. Она была довольно любезна, просвещенна, много читала, не знала иностранных языков, но свой разумела совершенно и была бы во всех отношениях милая женщина, когда бы ревность чрезмерная не помрачала всех ее хороших качеств. Но она, приметя мое пристрастие к себе, с тиранией владела моей душой. Вкрадываясь в нее более и более, искала исключительной любви, на которую я так мало был способен. Читатель, зная меня с малых лет, видел, что влюбчивее меня не было человека в природе. Беспрестанно сердце мое какому-нибудь кумиру жертвовало собою, кумиру, говорю, разумея сим именем только тех, в кого по очереди влюблялся. Ольга Абрамовна, боясь, может быть, моего непостоянства, хотела увериться во мне столько, чтоб уже не страшиться измены и быть покойной владычицей всего меня. О женитьбе другой я нимало не помышлял, но без товарища скучал и днем, и ночью. Одна она смягчала тягость моего уныния. Вседневно я ее видел или у нее, или у себя. Старушка мать ее, вдова искусного врача, позволяла дочерям своим быть у нас, а мне посещать их, когда ни вздумал, разумея, однако, с сохранением всей пристойности в выборе времени и провождении его, ибо я обязан сей справедливостью госпоже Вебер, что она часто подвязывала мне крылья и быстрый полет мой усмиряла. Это раздражало любовь мою к ней и усиливало пламень, власть ее надо мною тем крепче становилась, и, может быть, она была б моей женою, если б более употребила искусства в обращении, но, предаваясь вполне своей ревности, она столько же отводила меня от себя беспрестанным принуждением, сколько привлекала наружностию, которая, несмотря на то, что ей было почти тридцать лет, очень мне нравилась. Она не красавица была, но миловидна. У всякого свой вкус. Лучше ее, приятнее, моложе были и девушки, и вдовы в городе, но Вебер у всех брала преимущество. Ревность ее до того была нескромна, что вся публика примечала ее владычество над мной. Оттого и редко ко мне съезжались и мало сидели. Всякий театр или бал сопровождаем был такими укоризнами, после коих, чтоб быть дома спокойным, я по месяцу был невидимкой в собраниях и у себя прекращал их. Словом, я начинал уже более бояться ее, нежели любить. Нет ничего несноснее ревности. Страсть, охлаждающая всякую любовь. О! Как Евгения умела умерять ее и тем одним заставила меня любить себя паче всего на свете. Но здесь я о страсти сей рассуждать долее не стану, а заключу тем, что от нее Ольга Абрамовна совершенно потеряла мое сердце. Домашние мои примечали, что я угнетаем ею, но не пришло еще время их убеждению. Они молча ожидали холодности моей к ней или ослабы сильному чувству, чтоб совратить меня с видимой пропасти, потому что любовь и одиночество за пределы рассудка меня увлекали и могли уже при недостатке осторожности подействовать решительно на судьбу мою. Сего достаточно для приготовления читателя к будущим случаям жизни моей, и затем перейдем к новому году.
   

Копия с рескрипта

   Господину тайному советнику Владимирскому гражданскому губернатору князю Долгорукову.
   Из донесения действительного тайного советника и сенатора графа Головкина с удовольствием я видел благоустройство и порядок, кои он нашел в управлении Владимирской губернии при обозрении его.
   Мне приятно было видеть из сих донесений успешное течение дел по Губернскому правлению и особенное внимание к скорому решению дел о колодниках в местах, ему подчиненных, деятельность городской и земской полиции, устройство дорог, распорядок земских повинностей, безостановочное движение казенных сборов и исправное состояние запасных сельских магазейнов и заведений Приказа общественного призрения.
   Относя благоустройство всех сих частей к попечительным и благоразумным распоряжениям вашим, я признаю справедливым изъявить вам за сие мое благоволение.
   В знак особенного моего внимания к усердию и трудам вашим приказал я к получаемым вами окладам производить вам из казначейства столовые деньги по 200 рублей на месяц, доколе вы в настоящем вашем звании пробудете.
   На подлинном подписано:

Александр.

   Местечко Книжановицы,
   что в Моравии,
   18-го ноября 1805-го года.
   Контрассигнировал граф В. Кочубей.
   

1806

   По милости царя мог я с наступившего года лишнее блюдо на стол ставить. Прибыль для желудка, но для души дар ничтожный. Не о хлебе едином жив будет человек. Казенная палата, получив указ о выдаче мне ежемесячно прибавочных столовых денег, обогатила меня вдруг отпуском оных со дня состояния указа, что и сделало меня на несколько времени широким господином, а на лишнюю издержку тотчас явился благоприятный случай. Фельдмаршал граф Каменский, известный опытами и заслугами человек, но не меньше прославившийся своими странностями, приехал в свою владимирскую деревню и был в губернском городе, где удостоил меня своим посещением. Хотя граф был самый большой барин в России, однако же, из пристойности ли то, или из каприза, объездил всех своих исправников, предводителей, кого не застал дома, оставлял карточки. При осмотре своего имения нашел он недоимочного рекрута и рассудил сам его поставить. Здесь слово "сам" прошу принять в собственном его разуме, то есть он был отдатчиком своего мужика лично. Это требует подробности потому, что поступок его не только был редкий, но единственный. В назначенный для приема день граф вошел в камору набора в простом армейском сертуке и в котах1. Я вышел к нему навстречу. Он меня поворотил к моему месту. Подали ему кресла. Он не сел и стал у окна, у которого простоял во все то время, пока медик, приемщик и все присутствие осматривало его рекрута. При некоторых сомнениях в годности его с стороны лекаря граф подходил к нему, защищал право свое, утверждал годность мужика на службу, и, когда был он принят, граф подошел к присутственному столу и отвесил нам всем большой поклон, какой бы сделал его староста. Я его проводил до сеней и застал в разговорах с матерью отданного рекрута, которая о потере сына неумеренно плакала, а он, утешая ее, твердил: "Как быть, старуха, у тебя еще два сына дома, а у меня всего два и оба в походе". Сыграв свою комедию, угодно было ему заехать ко мне и, заставши меня одного в кабинете, вошел в настоящий свой характер, говорил о положении дел европейских с жаром, с умом и ревностью прямо патриотическою. Беседу свою заключил он сими примечательными словами и которых я не мог никогда забыть: "Каменский дурак, но если б он командовал под Аустерлицами, то пистолет бы себе в лоб -- и не быть бы ему в Коврове" (город того уезда, в котором его деревня). Несколько дней еще прожил он в своем поместье. Я ему дал спектакль благородный, на который он прямо из деревни в метель в крестьянских санях прискакал, одет в мундир, но и тут особенную выкинул странность. Когда-то, несколько лет назад, в Владимире в бытность его скончалась сестра его родная Брылкина. Он тогда еще не имел Андреевской ленты, и мундир того времени оставался с Александровской звездой в деревенском доме. Ныне, чтоб приехать ко мне, он его вспомнил, велел отыскать и, показав на себе Андреевскую ленту с звездою другого ордена, он довольно забавную представлял картину. Но ему что за нужда? Он любовался театром, прошел с дочерью моею польский, выпил рюмку водки и, несмотря ни на какие убеждении, презирая вьюгу и непогодь, в тех же санях возвратился в деревню. В самый день его отъезда из нее он прислал ко мне с письмом старосту своего, мужика лет шестнадцати. В этом письме (оно доныне у меня хранится как редкость) жалуется, что давно не получает складочных денег за последнего рекрута -- давно значило три дни -- и просит, чтоб я ему с подателем письма велел их прислать, "ибо-де я за этим остановился и не с чем выехать в Москву". Складочные деньги еще не были собраны. Разумеется, было их не много к отдаче, и я, чтоб не тревожить графа, послал ему, что следовало по расчету, из своего кармана, однако не сказав ему того, и, получа их, фельдмаршал с нами расстался. Прием его рекрута в то же время для незабвенной памяти о такой редкости записан со всею подробностью в особый журнал присутствия и положен в архив. При всех фарсах графа Каменского не худо было бы, если б в России побольше видели таких бояр. Ими, их правдой и простотой держатся царства.
   История тогдашней войны сюда не принадлежит, но нельзя коротенько не сказать, что наши войска, действуя вспомогательно за цесарцев против французов, были побеждены под Аустерлицами и, по скоропостижном замирении Наполеона с австрийским императором2, должны были отретироваться с большим уроном и бесславием в свои пределы, чем кампания и война кончились, но ненадолго.
   В феврале последовал указ о переводе здешнего вице-губернатора в Казань3. Он был следствием ревизии графа Головкина и вышел бы тогда же, как и столовые деньги мои, быв заготовлен в одно и то же время, но военные неудачи его задержали. На место Колокольцова определен был сюда в вице-губернаторы некто Заварицкий, статский советник, выходец духовного звания, тварь князя Куракина, по милости которого он, правя его винными делами в Пензе, стяжал все свои чины. Приехавши в Пензу в вице-губернаторы, я застал его в Казенной палате у себя младшим асессором и титулярным советником. По выходе моем оттуда он уже был советником Винной экспедиции и коллежским асессором. В царство Павлово чины пожинались, как опенки, и он нанизал их до статского советника, был прокурором в Саратове и вице-губернатором сперва на Вятке, откуда предместник мой Рунич его выгнал, потом попал в Финляндию и переведен наконец сюда. Я знал его лично, и знал коротко. Приятно было мне расставаться с Колокольцовым, но не приобретение для меня был и Заварицкий, однако надлежало довольствоваться всем тем, что посылал Бог. Не всегда встречаешься в службе с теми людьми, кои уму и сердцу приятны. Со всеми уживаться есть лучшее искусство в жизни. Счастлив, кто его вмещает! Старый вице-губернатор уехал, новый прибыл. Мы с ним возобновили прежнее знакомство, и на первых порах ничто не потревожило взаимного нашего спокойства. Заварицкий был лукав, самолюбив, мечтал о себе много, но все это скрывая под благовидною личиною откровенного со мной обращения, искал сперва уловить мою доверенность и не становил ничего мне поперек, пока обстоятельства не показали ему, что он, просто сказать, за нос меня водить никогда не успеет. Мы до сей развязки дойдем в свое время, а теперь обратимся к настоящему.
   Из Сибири возвращался г. Лаба, действительный статский советник, посыланный туда для обозрения поселенцев. Ехавши через Владимир в 1802 году, когда я только что принял губернию, он не долго здесь мешкал, но на возвратном пути остановился дней на десять и здесь занялся собранными по пути бумагами. По предмету его поручения он имел переписку со всеми почти губернаторами, в том числе и со мною. Обделывая здесь свои доклады, он имел нужду в помощниках для письмоводства, и я составил ему канцелярию. Работы было мало, а выгоды много, то-то и хорошо. Секретарь Губернского правления, к нему откомандированный4, достал за одну неделю трудов не очень отяготительных чин коллежского асессора, которого по законам (но кто их слушает?), не будучи дворянином, он бы не добился прежде двенадцати лет беспрерывного упражнения. Лаба из приязни ко мне меня этим потешил. Чины становились в службе взаимные между начальниками подарки. Он был у меня ежедневно. Мы приятно провели вместе недели две, и потом он поскакал в Питер.
   Со мной часто встречались случаи не очень обыкновенные. Подобно тому и ныне лишен я был своего секретаря Могилевского. Этот благовоспитанный молодой человек, уроженец киевский, ученик тамошней академии и студент Московского университета, был при мне в звании губернаторского секретаря уже несколько времени и почти со вступления моего в должность. Я весьма был доволен его трудами. Он привык к моему рассуждению, а я к его перу. С успехом шли все мои бумаги. Поутру он был мой секретарь, а целый день потом собеседник мой и приятель. Ничего не было в нем похожего на так называемых приказных служителей, особенно же отличался он от них благородным поведением и совершенным беспристрастием к подлой корысти. Фортуна расстроила мое спокойствие в этом отношении. У него был брат родной, который правил делами при военном губернаторе грузинском, князе Цицианове. Сей, потеряв одного из своих секретарей5 и будучи доволен своим Могилевским, захотел на вакансию определить брата его, при мне служащего, в том гадательном предположении, в чем он, однако, и не ошибся, что брат будет похож на брата, и оба хороши. Другому, может быть, бы и не удалось отнять у меня секретаря. Людей на свете много, Университет отворен для всякого равно, мог бы Цицианов вытребовать превосходнейшего к себе студента, но ему рассудилось непременно отнять моего. Этому князю было у двора очень хорошо, ветер дул ему попутный, и он в рапорте к государю изъяснял, что, не имея секретаря, никого другого не требует, как секретаря владимирского губернатора такого-то. Государь приказал его туда отправить, дать ему пятьсот рублей единовременно и снабдить казенными прогонами. Ничего меньше не ожидал я сей потери, и тем более, что слишком был уверен в искренней Могилевского ко мне преданности и любви, чтоб полагать между им и братом его в Грузии какое-либо скрытное на сей счет сношение без моего ведома, чего действительно и не было, как вдруг министр сообщил мне высочайшее соизволение в выше изъясненной силе и прилагал выписку из рапорта военного губернатора, дабы не так странно показалось мне требование сего рода. Я ничего нескладнее не читывал рапорта князя Цицианова. Подлинно, ему надобен был искусный секретарь, потому что, ежели он владел хорошо саблей, чего я не разумею, по крайней мере смело утвердить отважусь, что пером управлять был не мастер. Но что до того? Грамота начинала быть не в моде. Итак, снабдив Могилевского положенным жалованьем, напутствовал его как ученика моего нужными наставлениями и, обняв как домашнего, отпустил его с искренним сожалением в Грузию, куда не судьба ему была доехать. Еще он путешествовал по Кавказской линии, как Цицианов от запальчивости попал в сети персиян и изрублен ими6. Могилевский, сведав о том на дороге, не рассудил продолжать ее и воротился ко мне. Со времени нашей разлуки протекло уже несколько месяцев, и секретарское место было у меня занято. Не мог я его удержать при себе и не находил для него уже в том пользы. Он отправился в Питер, доставил о себе мои письма к г. министру и к Сперанскому, и ходатайством сего последнего, коему я за то был весьма обязан, молодой этот человек приютился к министерству и там стал продолжать службу свою с хорошим успехом. Место его при мне заступил старинный мой сослуживец г. Шумилов, который, когда я жил в Пензе, был секретарем винной экспедиции и образовался в новом слоге. Он уже имел чин надворного советника7, но, претерпевши пожарами, переводами, уничтожениями разных мест при Павле многие расстройки и попавши в тяжкую бедность, рад был всякому месту, лишь бы иметь какое-нибудь верное состояние. Доверенность его ко мне столь была неограниченна, что он, оставя тот край, в котором жил лет с двадцать, приехал со всем своим семейством в Владимир и всегда был мне верен по сердцу и по уму.
   Давно не говорил я о старом узнике своем бароне Аше. Он ел, пил и спал -- вот вся история его последних лет, но и у него иногда были свои замыслы. Родной брат его, барон Аш, живущий в Петербурге8, имел с ним какие-то семейные счеты, и по переписке их, которую я читал, ибо она ходила открытая, видно было мне, что у него на брате длилась претензия денежная. По окончании расчетов причлось безумному от умного получить четыре тысячи рублей, которые ко мне доставлены и в пользу несчастного отданы в Приказ общественного призрения, где и хранились до последней его минуты. Чувствуя себя близким к оной, барон Аш вздумал сделать меня капиталу своему наследником и требовал настоятельно, чтоб я его деньги взял себе. Если такое пожертвование приносило ему, как человеку благодарному, честь, то не находил я оной для себя воспользоваться чужим имуществом и присвоить то, что принадлежало по всем правам законным его наследникам, а они у него были. Итак, описавши с мнением моим его расположении министру, просил его отклонить такой поступок и дать мне отказом своим силу сопротивления, которого сам собой не смел я оказать барону, дабы не впасть в другое зло, открывши ему путь распорядить своими деньгами еще хуже, может быть, нежели отдачею мне. Министр согласился на мое рассуждение, и я, сообща его ответ старику, утвердил его в том, что не по упрямству отказываюсь от сего благодеяния, а будто бы от запрещения моего начальника. Этим одним мог я избавиться от его неотвязчивого предложения. В самой вещи, какая была пристойность мне принять в подарок от безумного четыре тысячи рублей, которые, не сделав значительной разницы в моем состоянии, подвергли бы меня нареканиям моих недоброхотов? У всякого они есть, у всякого невидимых врагов более еще, нежели явных, и те не оставили бы сказать, что я воспользовался слабоумием несчастного, уловил его благосклонною наружностию, продал ему мои услуги и самую выпрошенную из монастыря свободу за денежное от него наследство, обидя родных и кровных его. Злодеи мои конечно бы представили все это в огромном виде, и клевета увеличила бы четыре тысячи до нескольких сотен. У зависти глаза ужасны, а у злобы еще шире. Отказ мой все это предупредил, и я в нем приобрел более удовольствия внутреннего, нежели сколько бы могло мне его доставить самое суетное употребление означенных денег. Если поступок мой стоит одобрения, то буди слава одному Богу, на все благое нас наставляющему.
   При вступлении Венца ко мне в дом родилось у меня желание отпустить старших сыновей в чужие край поучиться наукам. Венц был человек надежный, и с ним я не имел причины чего-либо опасаться, кроме случаев естественных, кои нигде не избегаются. Он подкрепил меня в этом намерении своими советами. Главное затруднение состояло в издержке. По нашим домашним исчислениям она не чрезвычайною представлялась. Он довольствоваться полагал тремя тысячами в год. Не много менее стало бы и в России обучение детей всему тому, чему они в чужих землях готовились учиться. Словом, захотелось -- и все препятствии казались ничтожными. Но оба они уже были в действительной службе, один числился при мне, другой в пажах, надобно было выпросить на то дозволение и с сохранением выгод, то есть чтоб линия их по службе от этого не перервалась. Хотя и уверен был я в особенной к себе милости своего министра, но тем более опасался употребить ее во зло моею нескромностью. Однако решился и с начала года просил графа Кочубея исходатайствовать сыновьям моим отпуск на два года в чужие край, и именно в Геттинген, для изучения наукам. Геттинген издавна славился преимуществом пред всеми прочими училищами в Европе. Всю зиму я занят был этою мыслию и готовился к их отправлению. Страшили меня военные обстоятельства несколько, но после Аустерлицкого дня невероятным казалось, чтоб новые покушении против Наполеона где-либо в Европе отродились. Этот лев так пугнул, что все, как овцы, прилегли на травку и дышать не смели. По прекращении военных действий курс денежный в нашу пользу весьма поправился, и все благоприятствовало моему намерению. Оставалось ждать согласия двора. Наконец, оно последовало. В преблагосклонном письме министр сообщал мне высочайшее соизволение на отпуск сыновей моих за границу на два года с сохранением линии их по службе. Что могло быть сего счастливее для них? Я радовался успеху тем более, что при всяком распоряжении судьбою детей моих советовался всегда со внутренним моим судьею, с совестью, испытывал у нее, так ли, как я, поступила бы мать их, и мне искренно казалось, что нынешний мой проект был бы ей угоден, а потому ничто в исполнении меня не задерживало. На первый случай нужные деньги до перевода были у меня готовы. Главная издержка состояла в пути до места. В мой план не входило заставить их путешествовать. Кроме того, что они были еще очень молоды, а меньшой даже и ребенок, мне вовсе не хотелось знакомить их с чужими землями прежде, нежели узнают свою, потому что могло бы на стороне иное так обольстить, что век бы с родиной хорошо не сошелся. Как ни мила нам по естеству родимая наша колыбель, однако возраст и рассудок всегда приковывают нас к тем местам, где нам лучше и по естеству, и по расчету. Одна привычка заставляет любить такой или иной край, а привычка жить там, где не нравится, никогда не родится при полной свободе избирать место своего жительства. Не видим ли мы каждый день опыты моего рассуждения в промышленных деревнях? Каждый почти мужик, живучи торговлей, по состоянию своему должен знакомиться с чужими землями, я называю здесь чужими не потому, что под чужим государем, а по отдаленности их, различию нравов, обычаев и самых наречий. Такой торгаш, бывая почасту в приморских городах, привыкает к ним и, конечно, из Москвы, из Астрахани, Киева или Петербурга не поедет жить и умирать в ту черную избу, в которой мать его лелеяла. Странно было бы и спорить об этом. Нужда научит жить везде, конечно, но дайте волю и возможность, никто не будет круглый год мерзнуть на севере, когда можно на юге круглый же год жить в тепле. Между худым и хорошим живая протянута самой природой граница. Но здесь не о том речь. Я отбился от своей черты. Поворотимся на нее. Получив детям такой выгодный отпуск, я возблагодарил десницу Вышнего и потом министра, как орудие, послужившее Богу на земли ознаменовать сие благо в доме моем, и стал собирать детей в путь. Им надлежало ехать на Петербург прямо, но ни там, ни в Москве не мешкать долее необходимого. Выезд их из Владимира, из родительского жилища, назначил я 12 мая, тот самый день, в который поразила меня два года назад рука Всесильного. Вдруг встретилось нечаянное приключение, которое опять страницы на две отведет меня собственно от себя.
   Читатель вспомнит, что некогда, живучи в Москве, я пользовался милостьми князя Владимира Сергеевича Долгорукого, престарелого моего однофамильца, который мне по временам оказывал купно с снохой своей отличные знаки доброхотства и любви. Старички померли, но благодарность моя к ним жива была. Дочь, княжна Наталья Сергеевна Долгорукова, овдовевши от двух мужей, Лачинова и Ланского, имела от первого брака двух сыновей в равном возрасте с моими. Узнав о намерении моем, она расположилась присоединить к нему и свои виды. В письме, нечаянно от нее ко мне дошедшем, видел я желание ее поручить надзору общего наставника детей своих с моими, и убедительно просила меня о согласии на то, без которого Венц не хотел принимать на себя сей новой заботы. Я не мог отказать, почитая себя обязанным делать все, угодное потомству благодетелей моих, и согласился на сей путешественный союз, условясь, однако, предварительно в том, чтоб главными лицами в плане воспитания были мои дети, то есть чтоб распорядок домашний зависел от одного Венца. Место учения, движении путевые согласовались с моим назначением, издержки были общие и по равным на каждого частям, предметы учения по произволу ее и нашему, а срок пребывания в университете в моей воле, дабы в исполнении сего предприятия я был в совершенной от кого-либо независимости. Так условясь, дети госпожи Ланской должны были присоединиться к моим в Москве. Сообщество сие мало делало разницы в издержках, но могло служить поводом к неудовольствиям впереди. Я их предвидел, но как на моем месте поступить было иначе? Я всегда раболепно исполнял устав благодарности, на всяком месте, противу каждого. Наступил день отъезда. Все было устроено, запасено, заготовлено. Старшему сыну минуло уже осмьнадцать лет, а меньшому только тринадцать, но Венц не хотел их разлучать. Отслушав все вместе обедню, помянув Евгению в небесах и испросив ее благословения на предлежащий сынам ее путь, благословил и я их обеих грешным моим благословением. Совершив обычное для дорожных молитвословие и воздев с умилением руки к небу, просил Господа среди семейства моего: да всесвятый промысл его отвратит от них всякое зло на месте и на пути, да совершит намерение мое во благое и да преуспеют дети мои в смысле, разуме и доброй воле сердечной. Все плакало вокруг меня и их. Добродушная мама госпожа Варч, от утробы матерней не покидавшая Павла, орошала его искреннейшими слезами. После нескольких минут благоговейного молчания вырвались дети из моих объятий и с Венцом кинулись в коляску. Все мы поехали их провожать и, переночевавши на дороге, 13-го числа совсем простились. "Бог с вами! Бог с вами!" -- закричал я им вслед и, потеряв их из виду, воротился домой.
   Осмотр городов и посещении разных помещиков так сократили лето, что я почти его не видал. В Шуе беспрерывные веселости задержали меня далеко за предполагаемый срок. Пожарская не шутя приступала к осаде моего сердца, и оно без размышления следовало своим движениям, не сдавалось еще совсем, но близко было к покорению. В деревне ее игры и забавы с утра до вечера не перерывались. Кроме часов, коих от меня требовал долг службы и сон, все прочие минуты жизни моей расточались на увеселении разного рода. Ничего соблазнительного, но все очаровательно было в Александрове. Так называлась деревня Пожарской возле Шуи. На другом конце губернии сестра ее родная В. А. Караваева в прекрасной деревне своей Митине на Пекше давала роскошные праздники, на коих я также был не последнее лицо. Удовольствии мои в семействах их были тем живее, что все их внимание и ласки относились не к званию, а ко мне. Я лично был угощаем, а не губернатор, что весьма редко в нашем свете, в котором страх или корысть определяет все степени доверия и любви. В Митине Транже штукарил на канате: летал, наряжался и раздевался на воздухе. Плошки озаряли своим светом весь промежуток ночи. Гудки играть не переставали, ноги у всех без устали плясали. Не было тогда у хозяев ни печали, ни тоски сердечной. Каждая сестра, то есть Караваева и Пожарская, имея по одной дочери и любя их страстно, не щадили ничего к их утешению, как будто чувствуя, что короток будет срок жизни их обеих. В таком рассеянии то там, то сям и везде с Пожарской, везде вне себя, проводил я красное сего года лето. Дома около детей своих я находил другие удовольствии. Они играли, резвились, я делал им в отраду все, что мог. Приезжий из Москвы танцмейстер Дейбель, нанявшись на несколько месяцев обучать владимирских девушек танцовать, жил в моем доме и давал уроки дочерям моим. Это собирало ко мне многих им сверстниц, и не нарочно ежедневные давались балы, на которых иногда плясала и наша братья взрослые. Таким образом, в разных видах представлялись мне везде забавы, но образ Евгеньи не стирался в душе моей, и я воспоминал о ней беспрестанно. Не имея при городском доме сада, ни прогулки, я выбрал у заставы плоское место с кустарником. Там, на пологих берегах реки Рпени, построил я себе комнатку прозрачную под легкой крышкой9. Флаг указателем был моего там присутствия. По ту сторону реки к городу широкий намет составлял мою публичную залу, из хижины в палатку переносил меня плот. Тут в уединении глубоком я посвящал по нескольку часов в сутки одной Евгенье. По утрам занимался бумагами -- все меня там находили -- обедал один в палатке. Пополудни отдыхал на природной постеле. В те знойные часы дня, когда еще жар мешал выйти на воздух, Ольга Абрамовна, деля время со мною, действовала на все мои чувства. Ревность ее стесняла мою свободу, упреки тревожили сердце, но беседа ума не развращала. Один, с нею наедине, я часто читал, рассуждал о науках, вслушивался в ее замечании, испытывал свойство души ее, и друг в друге по переменкам производили то приятные, то противные впечатлении, но все еще любовь моя к ней брала верх у досадительного чувства. Когда начинался вечер, солнце спускалось к западу, тогда я оставался один в моей хижине, читал, удил рыбу, ходил по проложенным в кустарнике дорожкам, увлекался в неизмеримые пространства воображения, мечтал о Евгении, писал стихи, пел еще по временам и Глафиру, словом, в эти вечерние часы я в полной мере наслаждался прелестями уединения. Ах! Как оно мило в некоторое время дня, даже необходимо! Быть все с людьми наскучит. Принуждение беспрестанное мыслей и чувств отягощает жизнь нашу, она нигде так не полна прямых отрад душевных, как там, где человек один, один в природе, рассматривая круг своих идей, очищая малейшее движение сердца, относит все к первобытной причине, славит Бога, пленяется натурой и дышит под одним ее влиянием. Вот как я живал на Рпени, и когда солнце совсем уходило из глаз, когда небо одевалось в мрачные тени ночные, я, спрятавши всего себя во внутренность сердечную, уезжал с поля домой и тут унылые мысли, которые в уединении строгом так легко вкрадываются в наш череп, разбивал между детьми на пляске. Все туманы мысленные исчезали, и я казался на бале домашнем человеком, не имеющим никаких забот. На публику действуют одни наружные виды. Наконец, я так пристрастился к моей хижине, что плакал, когда осень стала меня из нее выгонять.
   Пока я в ней жил в собственное свое удовольствие, сколько мог, внешние некоторые случаи возмущали тишину моего положения. Мне хотелось побывать в Москве, проводить туда детей моих, но министр на просьбу мою отвечал отказом, приводя причиною то, что уже я недавно имел отпуск, и государю частые отлучки начальника губернии неприятны. Об этом, однако, я не много тужил. Известие о смерти Улыбышева, который в 1794 году покрыл меня неизгладимым позором, подействовало на меня очень сильно. Я живо вспомнил обиду, срам, все, все, чего здесь повторять не хочу, и, осквернив воображение мое картинами того времени, впустил снова в сердце мое, по натуре доброе и миролюбивое, этого зверя, эту гидру нравственную, которую зовем мы злобой, воспылал бессильным мщением, трепетал от ярости, тем более меня волнующей, чем менее мог угодить досаде и дать ей желаемую пищу. Я терзал мысленно врага моего, которого поедали уже черви, и, несколько дней проводя в этом состоянии ожесточения, не узнавал сам себя. Боже! Прости ему! Прости и мне все, что без воли Твоей святой между нами некогда совершилось, и удали навеки от меня неистовые помыслы досады. Душа моя ищет любви, а не ненависти. Не попали ее огнем суетной брани с ближними.
   У двора тем временем некоторые вельможи падали, как с неба звезды. Удален Чарторижский, отставлен Трощинский10, шатался и наш министр, но, к счастию моему, еще устоял противу частых бурь, воздвизаемых политикой на придворном океане. Китайское посольство возвращалось без успеха в Россию, и не достигнув своей цели. Потоцкий опять ехал вперед и на сей раз остановился у меня на неделю. Я с ним виделся ежедневно, он у меня обедал и ужинал, иногда вальсировал, а более задумывался. Подарил мне несколько своих сочинений, написал стишки в моей книге и познакомился со мною для того, чтоб навеки расстаться. Светское знакомство похоже на сшибку билиярдных шаров, которых игрок катает по сукну из угла в угол: иной дает промах, а другой карамболь11. Подлинно, наша жизнь игра, а мир гостиница.
   В губернии свои были приключении. Убит в Муромской деревне своими крестьянами помещик Измайлов, тот самый, с которым я служил в Соляной конторе. Взяв отставку, приехал он в свою вотчину и, не об- ратя внимание на состояние своих крестьян, кои издавна промышляли торгом на стороне, посадил их на пашню для приумножения своих доходов. Новость такая, и для них трудная, ожесточила всю вотчину, а сверх того, будучи холост и сладострастен, один, без занятий, в умеренных летах жизни, пустился на разные беспорядки. Насилии, им делаемые в семействах поселян, раздражили некоторых до того, что, сделав заговор против него, решились убить до смерти. Трое из дворовых были главными зачинщиками сего злодеяния. Он ехал гулять на дрожках. Они его сопровождали и, воспользовавшись лощиной в густом березнике, свалили его с дрожек, били сперва, потом отсекли голову. Предупредить сего несчастия я не мог, оставалось пожалеть и не попустить виновных без наказания такого зверства. Они были под судом и все наказаны кнутом нещадно в разных местах, чтоб сильнее устрашить народ повсюду, ибо крестьяне начинали свободно рассуждать уже о самоуправстве со своими господами, чего я во все время своего правления остерегался, как самого опаснейшего соблазна. Урок печальный для многих дворян, кои погибают от праздности. Я весьма жалел, что допущен был такой случай, но, по несчастному предубеждению, дворяне в уездах так живут, что никогда один на другого ни в осторожность, ни в спасение ему не доведет ничего до начальства. Как на своего брата написать, что он шалит? Предводители молчат из слабости и непростительной поноровки. Исправник, такой же дворянин, молчит потому, что он боится нажить врага и потерять в выборах свои выгоды, а губернатор между тем, обманутый со всех сторон, без возможности брать завременные меры, узнает, что случилась беда, тогда, как помочь нельзя. Если б я извещен был ранее о худом поведении г. Измайлова от его собратий, я бы остановил крестьян, поговорил с помещиком, убедил его или бы силой власти унял. Спасся бы он от смерти, спаслись бы и поселяне от каторги, а деревня от бедствий, но при настоящем устройстве гражданском едва удобно что-либо хорошее предпринять и совершить. Все делается случайно и наудачу.
   Скоро потом стихии рассердились на Судогду, городок ничтожный, состоящий из нескольких десятков изб, кроме довольно ветхих разных казенных не зданий, а хоромин. Ударил вдруг гром в клеть -- загорелось, ветер усилил огонь. Полиция по месту, то есть плохая, бросилась отстаивать казенное и все спасла, а город и обывательское строение все сгорело дотла. Из этого несчастия родилась некоторая для города польза. Он выстроился заново и гораздо лучше. Судогда никогда не будет Тверь или Казань, но по состоянию своему представляет ныне изрядное местечко. Вообще сказать можно, что русский народ неохотно пере- строивает дом свой, пока в нем можно переночевать, хотя с опасностию. На него действуют разные суеверии. Мужик и после пожара все хочет застроиваться на старом пепелище, тут, где жил отец, дед, пращур и для того упрямится вытягивать линию по плану, ставить дома свои по фасаду. В деревнях иногда нужда заставляет снисходить таким прихотям, но в городах они терпимы быть не должны. Пошумели жители, но принуждены были строиться по указу. Казна по многом времени, ведя продолжительную со мною переписку, отпустила городу Судогде, точно так же, как и в Муром, на обстройку обывателей до десяти тысяч на одном и том же основании. Одинаким образом деньги розданы и употреблены. Итак, один огонь лучше всех убеждений правительства способствует к возобновлению русских городов, иначе они вечно бы были таковы, какими первоначальные жилы крестьянские их образовали. И самое несчастие имеет свои диковинки. На этом пожаре произошло трагическое, а потом примерное приключение. Исторический этот анекдот передаю здесь для того, чтоб видели, что многое доброе и злое зависит от расположения случайного, от одной минуты. Рассудок не все кладет в мире на строгие весы свои.
   У кладовой на часах стоял штатной команды старый изломанный солдат, родом из крестьян с завода Баташева в здешней губернии. Огонь все пожирал в городе, не щадя ничего. Хотя палатка, хранившая казну, была каменная с железною крышкою, но все вкруг ее пылало, и часовой не отступал от нее, как херувим в грозное время от древа жизни. Товарищи его, убеждая сойти с часов, возвестили ему, что жена его, ребенок, дом и все собственное горит. Солдат неподвижен, помня военный артикул, которого наслушался с молодости, не покидает своего поста, ждет смены. Смена в суете опоздывает. Солдат сводится с часов уже не вовремя, приходит домой, -- все прах и смерть в глазах его, нет жены, нет сына. Он сбирает их кости, плачет над ними, прячет в куль и хоронит по-христиански. Какой редкий образец твердости духа и прямого геройского мужества! Однако этот солдат прост, невежа, ничего не выучил в свой век, кроме воинского устава, а страстно любит долг, честь, закон, присягу. Как оставить подобный подвиг без награды? Я тотчас о нем представил министру. Сей доложил государю, и мзда последовала необычайная. Ему дано единовременно триста рублей, по стольку же ежегодно по смерть пенсиону и чистая отставка. Море щедрот потопило нашего стоика. Он одурел, стал пить, делать проказливые дела, и надобно было за Пичугиным присматривать. Выведем из этого случая доказательство, что самое благодеяние должно иметь соразмерность с лицом, которому оно относится. Прекрасно поступил солдат, нет спора, как бы кто о том ни толковал. Положим даже, что при чувствах понежнее, при уме, вычищенном опытами, при способности соображать, может быть, Пичугин и не окостенел бы у кладовой, слыша, что все узы житейские разрываются, что огонь истребляет дом, мучительная смерть губит жену и сына, что кладовую спасет всякий иной, а семейства его никто, как он; положим, что все это много убавит цены поступка нашего доброго воина, но он умирает, по мнению своему, за царя, которому служил, за его добро, которое ему на это время вверено, и нельзя не дивиться такому решительному намерению. Должно его наградить, но помня все, что он только грубый и хмельной солдат, для которого и десятая доля пожалованного была бы сокровище несметное. Право! Лишнее всегда вредно.
   В августе съехались ко мне любезнейшие мои гости: сестра большая, с нею двоюродная сестра княгиня Урусова и княгиня Куракина. Удовольствии оживили весь наш дом, ревнивая моя владычица скрылась, и один я страдал от общих увеселений скромным образом в моем кабинете. Старшая дочь моя приготовляла спектакль и балет. То и другое имело самый удачный успех. Никто не скучал повторением, и несколько дней забавы наши театральные продолжались. "Бригадир"12 так был сыгран, как нигде его не дают, с отличным превосходством. Ни в одной труппе нельзя найти в Советничьей роле даже близкого подобия, не только точного, с Бабаевым, который заставлял меня всегда смеяться, слушая себя на театре. В воксалах балы продолжались далеко за полночь, а Дейбель в своем роде занимал взор наш в балетах, которые делали честь трудам его, ибо многие девушки наши провинциальные, которые правильно ступить не умели, научились искусству пленять в танцах непринужденным движением рук и всего корпуса. Дурно коверкаться, но нехорошо и куклой стоять. Природа сама требует искусства и работы, без того человек становится автомат. Урокам Дейбеля вышел срок по условию, и я его отпустил, а скоро потом разъехались и наши друзья, с которыми я расставался неравнодушно. Жаль было всех трех, а особенно княгини Куракиной, которой твердый рассудок при искреннем ко мне расположении много способствовал преодолевать наклонности сердца. Ее советы, ее споры со мной много силы отнимали у прелестей моей Дулцинеи, которая наносила мне нередко верные удары своею соблазнительностию. Что мудреного? Живучи большею частию в уединении, видя вседневно ее одну, привыкнув к взору, к речи, к улыбке ее или гневу, я беспрестанно был под ее влиянием, и освобождали меня от оного по временам посещении княгини Куракиной вместе с перепиской ее, которая, около тех же пор начавшись, осталась постоянным для меня навсегда удовольствием. Снова я простился с нею, снова надел тяжкие узы, которым во всех прочих отношениях одна ревность мешала быть легким и приятным. Переход от удовольствия к противному несносен, когда он скоропостижен. Неволя после свободы тяжела. Чтоб меньше чувствовать перемену положения домашнего, я тотчас, проводя гостей своих, поехал по городам и весь сентябрь почти не был дома.
   Прежде приключений политических, которые открылись осенью, успел я получить от детей письма из разных мест по дороге и перевести к ним на остальное время года нужное число денег по нашему с Венцом условию. Сыновья мои, пробыв несколько ден в Москве у бабушки и взявши с собой Лачиновых, отправились в путь. Мать моя благословила их и со слезами отпустила. В Петербурге они недолго также медлили. Представились с письмами моими к кому следовало для получения пашпортов, и как меньшой по званию пажей зависел от Пажеского корпуса, то для надлежащего вида за границей обязан был выдержать осмотр и испытание в тамошних училищах. Экзамен состоял в нескольких пустых вопросах в грамматике и арифметике, как обыкновенно водится, когда дело идет только о форме, а не о пользе. По наружному осмотру он оказался сложен изрядно для употребления себя со временем в военную службу. Потом дан ему пашпорт, и я уже знал в сентябре, что они за границей, едут здоровы, спокойны и благополучны, и нетерпеливо ждал известий о приезде их на то самое место, куда по назначению им ехать следовало. Письма мои к ним шли прямо в Геттинген, а деньги пересылал я через контору московского аглинского купца Роана, который мне был отчасти знаком по публике иностранной. Курс еще не портился слишком, деньги наши имели вес в Европе. Я терял, конечно, у перевода, но не много. Контора эта была верна, богата, осторожна, и все векселя доходили к детям моим во все время их пребывания в чужих краях очень исправно. Итак, на этот счет я был без забот, оставалось мне иметь их только о успехе сего предприятия. Я ниоткуда его не ожидал, как от Бога, и Всещедрый намерение мое совершил, по желанию моему, во благое.
   Оставим теперь на минуту дом, губернию и взглянем немножко на Европу. Неудачная битва под Аустерлицами открыла дерзновенному Наполеону, самозванцу французского государства, глаза на российское войско, и он увидел, что при многих недостатках в управлении единственным нашим, можно сказать, народом, при малых познаниях наших генералов, полки российские со всею храбростию солдат не суть воинства непобедимые, и он перестал оказывать к нам то уважение, которое долгое время к знаменам российским питали с трепетом все европейские державы, когда Екатерина распоряжала судьбами их, сидя за пером в кабинете. Хищный Наполеон простирал свои взоры на всю вселенну. Он хотел разорить Англию, отнять у ней владычество морей, по натуре ее положения ей издавна принадлежавшее, и для того желал соединить все кабинеты матерой земли13 в одну свою мысль, всем дать свои направлении, свои виды, словом, составить общую и единственную монархию, над которой, царствуя один, мог бы он всеми силами земного шара завоевать область над океанами и, словом, держать в руках своих руль всего подлунного мира. Планы его были чрезвычайны, замыслы огромны, силы душевные и телесные необыкновенны. Сие несчастными опытами для всех владык Европы часто было доказано, но Россия, одна еще Россия не была под игом; тем сильнее Наполеон стремился с ней сразиться и, к несчастию, успел. Россия очевидно теряла перевес в Европе, ассигнации, расплодясь, унизили ее монету почти до ничтожества. Колоссальное сие государство имело еще большие силы во внутренних своих богатствах, но никто не умел, так сказать, их выдвинуть и с пользой употребить, везде уже почти царствовали любимцы Наполеоновы. Он сменял роды царские, как игрок переставляет шашки, и новые его короли представляли покорных ему служителей, когда он хотел исполнить какое-либо отважное предприятие14. Россия долго дремала, как усыпленный лев, и не шевелилась, видела картину беды в Европе и молчала, смотрела на уничижение корон и пряталась в своих недрах. Не было Румянцовых и Суворовых, и крайняя ее терпимость принимала на себя вид совершенной робости. Наполеон задрал Россию, раздражил ее, замахнулся на нее под Аустерлицами, и заключенный мир скоро после той баталии не был мир, но решительный голос всего российского народа на войну кровавую и отмстительную. Возродилась вражда, и вражда глубокая, в сердце россиян противу французов. Искра вспыхла, и манифест наш о войне воспламенил всю твердую землю снова. С объявлением ее последовал указ о наборе с пятисот душ по четыре рекрута, и я принялся в своей сфере за новые труды, которые облегчены были на сей раз тем, что набор назначен не по городам, а по-прежнему в одном губернском городе с некоторыми дополнениями, коими искали дать благовидный предлог столь частым переменам правительства. Нередко случалось уже видеть, что изданный указ, через год и два теряя свою силу, бросаем был в архив как бесполезная бумага. Много господа министры писали, но мало обдумывали, увлекаемы теориями блистательными и не соображая идей своих с народом, с его свойством и натурой земли, они, как остроумный один автор в басенке своей сказал, учили медведей и прочих четвероногих вить гнезда наподобие галок и ворон, то есть, просто сказать, правили государством навыворот15. Так и ныне, переменя образ набора рекрут, не могли ни людям, ни себе дать отчета, для чего иначе он был исправляем два-три года сряду, чем теперь, и почему в то время не так расположен был, как всегда при прежних государях. Новость составляла все достоинство вводимых обрядов. О пользе их никто не думал. Мое дело с прочими было повиноваться и скорее выставить определенное число рекрут, за что я и принялся всею моею силою, но в самое то время занимался и собственно владимирским обстоятельством, на которое успел по видам моим исходатайствовать решительный именной указ, и вот в чем оно состояло.
   Министерство просвещения спешило обзавестись во всех губерниях домами обширными для своих гимназий. Казна щедро отпускала на то суммы, но постройка домов требовала времени, а между тем гимназии очень теснились. Губернаторский дом в Владимире обратил на себя внимание местного начальства по части учебной. Директор Цветаев, которого осмелюсь я назвать моим клиентом16, вошел со мною от Университета московского в переписку о сем предмете, и новый начальник гимназии17 потом не отступил от желания присвоить ей дом губернаторский. Предприятие сие не могло исполниться без моего согласия, оно было готово, потому что дом был по вдовству моему слишком уже для меня велик, а сверх того многие причины, как гражданские, так и личное мое расположение, дали ход удачный сему делу. Я представил министру просвещения18, писал и к графу Кочубею, что дом столь обширный не соответствует состоянию губернатора, который от трех тысяч жалованья, если, подобно мне, попадется без всякого собственного имения, не может ни отопить, ни осветить, ни содержать дома в четыре этажа, в котором залы без конца и покоев праздных множество. Губернатор не всякий и не всегда должен или может давать праздники. Пусть, думал я, для великолепия места и звания нужны бывают ему и большие приемные покои, но не могут ли они заимствоваться на подобные случаи, кои, впрочем, зависят более от произвола, нежели от истинной нужды, покоями в общем корпусе присутственных мест, а для житья собственно губернатора довольно было бы и не так большого дома. Иначе принужден был бы или начальник города разориться для того, что дом велик, или бы нужным показалось определять мимо достойного и бедного человека богатого дурака, чтоб было кому поддержать великолепие дома. На сем рассуждении основывал я мои бумаги к министерствам и просил, чтоб дом, который стоил тридцать тысяч, был за эту цену отдан в ведомство гимназии, а на эту сумму позволено было бы мне выстроить новый каменный же дом, но гораздо менее прежнего и с соблюдением хозяйства, ибо в казенных домах есть где ставить театры и давать балы, а нет ни сусек для хлеба, ни анбара для сена и овса, словом, все для тщеславия и ничего для пользы. Располагая отдачу сию или продажу дома, я не забывал испрашивать и для себя по пятисот рублей на год для найма квартеры, доколе не выстроится предполагаемый новый дом. Все это министром просвещения принято благосклонно и с отличною ко мне признательностию. Он снесся с министром внутренних дел, обще представили государю, и, не отменяя ничего у моего плана, все утверждено высочайшим указом. Дом отдан, на постройку другого отложены деньги, квартерные ассигнованы, и оставалось мне только готовиться к сдаче своего прежнего жилища, в котором после Евгении водворилась навсегда скука и уныние, несмотря на минутные блески удовольствия. Изъяснив здесь причины, побудившие меня как губернатора пожертвовать гимназии домом обширным и прекрасным, не хочу утаить, что сильнее всех их решила меня на то собственная моя мысль, не имеющая никакой связи с должностью гражданской. Потеряв в этом доме жену, он мне опротивел, я не хотел в нем жить, но не хотел и того, чтоб когда-либо преемник мой, вступя в него и располагая комнатами по произволу, мог поместить кто любовницу, кто собак, кто иную какую нечистоту в самом том покое, в котором жила Евгения, и тем осквернилось бы место ее последних издыханий. Дом был не мой, казенный, следовательно, в полной воле временного хозяина. Предупредить я никакого употребления из него не мог бы и для того рассудил обратить его в казенный навсегда. Отдав под гимназию, я знал, что никакое частное лицо распоряжать им и в нем по прихоти не станет. Храм наук удалял от этого дома всякую идею соблазна и нечистоты. Увидят ниже, каким образом я из самой спальны жены моей сделал как бы неприкосновенное святилище, и вот для чего я домогался лишиться этого дома. Бог благословил намерение мое полным успехом, и я не от суеверия, но от чувства самой истой веры думал во всю жизнь мою, что все то благо начато, на что видимое снисходит земными орудиями благословение Божие. И подлинно, два министра соглашаются тотчас, недосуги их не останавливают, доклад подается, государь конфирмует, и все спеет почти мгновенно. Не явно ли Бог простер десницу свою на сердечное мое желание и показал в удаче его свое благоволение ко мне.
   С войной, кроме набора, ожидать надобно было многих и разнородных хлопот, ибо с самого приступа к ней появились черты искренней ненависти к народу, который выводился на брань против России. По всем губерниям, разумеется, и во Владимирской, открыт с именного указа комитет, в котором при самом губернаторе долженствовали все иностранцы принимать присягу в том, что они обещаются не писать ни к кому в свое отечество и отрекаются от нынешнего их правительства и самозванца19. Это значило в других словах взять с них подписку, что они из России уже не выедут вечно, ибо после такой клятвы явно, что их на родине ожидала одна мучительная смерть. Тех, кои бы не присягнули, велено было высылать немедленно за границу, а чтоб вернее прекратить переписки между здешними французами и тамошними, велено также было поручительством обязывать те лица дворянские, при коих живут и жить останутся французы. За нарушение сего наложен был уважительный штраф в казну. Всякое учреждение в настоящее время, обыкновенно, писано было с каким-то школьным педантизмом, и указы становились похожи на диссертации. Отделении и подразделении запутывали часто и мастеров юридического дела. Разбор иностранцев так затруднен был самими правилами, что нельзя было употребить полицейской скорости в высылке ненадежных французов, не боясь ошибки, вредной для них, опасной для себя. Со всех уездов начали они съезжаться в комитет. Присутствие там держалось до вечера и часто при свечах, дабы сколь возможно было поспешнее разрешить участь поселившихся у нас иноземцев. Иные имели прежние виды, другие никаких. Все надлежало рассматривать, так, как и род людей, потому что с французами вместе подводимы были под общее правило и других царств подданные, коих владетели вступали в оборонительный союз за Францию, против нас. У меня у самого жила мамзель Шатофор, которою я был отменно доволен, и по возрасту дочерей моих лишиться ее было бы для меня потеря. Готов бы я охотно поручить надзор над ними русской пожилой дворянке с хорошим нравом и некоторым учением, но такая мысль -- химера. Пусть укажут мне хоть одну способную на то женщину, но, конечно, нигде не сыщут, и девушкам взрослым, лишившимся матери, воспитываться отцом, занятым делами государевыми, очень неудобно. Не все за ними, как за малым ребенком, ходить крепостной какой-нибудь маме, которая ни о чем, кроме леших и ведьм, не слыхала. Итак, я поручился за свою иноземку, и она осталась у меня в доме на моем отчете. Я уверен был в ней и никаких от нее проказ не ожидал. Хорошо обойтиться без иностранцев, но, кажется, Россия так еще нова, что они для изучения20 детей наших необходимы. Публичные училища и для мальчиков никуда не годятся, а для девиц вовсе их нет. Я разумею, вовсе, потому что какие-нибудь два-три института, и то в Москве да Петербурге, для целой России, в которой до нескольких тысяч благородных детей, счесть можно за ничто. Это так, как бы в комнату, в которую войдет сто человек, растворить двери для пятисот. Ясно, что все не больше войдет ста, и сии-то вотрутся или по протекции, или за деньги, или силой, если крепки мышцы. В таком случае нечего было делать, как взять иностранца в дом, рассматривая его свойства и познании. Между тем, чтоб кучера Вральмана21 принять или ученого человека, думаю, что всякий поставит разницу, иначе, следуя доброму или ненавистному пристрастию, всегда попадешь в опасный предрассудок. Крайности всегда вредны, я старался общее мнение очищать от предубеждений и без рассмотрения не смел давать ему полной власти над собой. Итак, моя мамзель у меня осталась, да и многие от тех ли же причин, или от особенного великодушия за иноземцев ручались очень надежно, и оттого по Владимирской губернии весьма мало их я принужден был выслать, да и добавлю к особенной чести их, что во все время моего начальства ни от одного француза я не видал проказы.
   Комитет для разбора иностранных заменил тот, который рассуждал о земских повинностях. Поручение сие было совсем окончено и увенчалось желаемым успехом: земли городские пришли в известность, доходы со всех предметов умножились, полицейская часть вошла в надлежащий порядок. Город должен был отныне иметь определительно известного сбора до десяти тысяч рублей. Доклад комитета мною отправлен к министру, опробован им, ратификован государем, и утверждение его изъяснено в рескрипте, на мое имя состоявшемся, а г. совестный судья Рагозин за труды свои по сему обстоятельству получил по времени знак отличия.
   Война пугала меня наравне со всеми, лично в ней участвовавшими, по причине детей. Не знал я, доедут ли они до места и останутся ли там? Не вышлет ли их тамошнее правительство или не вытребует ли здешнее? Обстоятельства действовать стали на денежные переводы, векселя посылать было неудобно, дороги, занятые неприятелем, угрожали потерей всего. Как иметь письмы? Как отсюда писать к ним? Все это меня очень тревожило, как -- благодарение Богу! -- получил я от сыновей извести- тельные письма из Геттингена, что они уже доехали, основали свое жилище, начали ходить в публичные классы и обучаться дома, устроили свое хозяйство, и подробное всему описание от Венца меня совершенно успокоило. В России же о высылке молодых людей, по пашпортам своего правительства заехавших для наук в разные немецкие университеты, не было никакого повеления. Итак, я лишился самого неприятного чувства -- боязни. Собравшись в кружок, я, дети, мамзель, Анна {То есть сестра моя Богданова. [Примеч. И. М. Д.]} и добрая мамушка, мы семейно по вечерам прочитывали письма Венца, и последняя всегда плакала от радости, когда находила в письме Павла строчки две-три к себе. "О, Павел! Павел!" -- вскрикивала она, и я с живейшею благодарностию кидался к ней на шею. Вот и немка! Она не русская, что ж? Ужли за это сердиться на нее, презирать, ненавидеть? О люди! Кто научил вас различать ближнего по цвету волос, по произношению слова, от вас отличного? Я до гроба соблюду мое правило: благодеющий язычник лучше, приятнее сердцу моему злобного христианина.
   Непредвидимые случаи в этой осени сблизили меня с Пожарской и решили в пользу ее мое сердце. Наклонность обратилась в пылкую страсть, и все вспомоществало переменить мою участь снова. Брат ее родной Безобразов помолвил жениться на Прокудиной и, имея свой дом в городе, расположился венчаться в нем. Съехались на свадьбу сестры его, в том числе и Пожарская. Проживши тут близ месяца, всякий день давали они вечера, и я был у нее почти беспрестанно. Немудрено, что мне тут было весело. Ничто меня не теснило, не принуждало, напротив, когда я появлялся к возлюбленной Ольге, я был свидетелем всех тех мучений, коим причиною бывает ревность. Ее терзали нервические припадки. Она корчилась, падала в обморок и всеми образами мучила мою душу. Что тут привлекательного? Всегда после посещения ее приезжал я домой с упалыми щеками, с тысячами морщин на лбу, зол, скучен, досадителен. Домашние были в тягость, люди бегали прочь, я не похож был на себя. Посидя, напротив, у Пожарской, я возвращался домой любезен, добр и приветлив. По свойству духа моего там и тут был я и по службе тяжел или снисходителен. Порабощение мое Вебер, я иначе не назову этого ослепления, имело влияние на характер мой даже до дел публичных. Я был груб с подчиненными, и на всякого, можно сказать, в городе разливалась по временам желчь моя. Надобно было кончиться такому жестокому положению, надлежало разорвать узы моего пристрастия, но кому и как? Вот в чем состояло затруднение. Богданова, умея выворачивать сердце человеческое на все стороны, принялась за эту трудную операцию над моим и с осторожностию повела свой план. Она видела, что я влюбляюсь в Пожарскую, а к Вебер прикован одной привычкой, знала, что кроме Маши, дочери моей, никто не решит меня и никто не помешает войти в новое супружество. Маша от долгого обращения с Анной, будучи от природы свойства скромного и нрава гибкого, до того вверила ей свой рассудок, что Анна могла производить из нее, что хотела, и внушать ей самые желании. Она дочери моей беспрестанно твердила, что связь моя с Вебер может иметь опасные для семьи нашей последствии. За минуту слабости отвечать нельзя. Или соболезновании, или страстный взгляд, пущенный, как ядовитая стрела в грудь, или предубеждении насчет чести, хотя бы она вправду здесь и не получила оскорблении, все могло меня решить на союз вечный с Вебер, уловя один миг мягкосердечного расположения. Долго ли женить было меня на себе? И позднее раскаяние ничего бы не поправило. Картина зол таких, живыми красками представляемая ежедневно дочери моей, тревожила ее душу. Богдановой руководствовала самая хитрая политика; Веберова, напротив, предаваясь желанию быть моей женою для имени ли только, или для самого меня, один Бог разбирать сердечные помышлении умеет, не терпела Анны Михайловны, имела довольно ума, чтоб предвидеть, что она чрез дочь мою всегда сильнее ее подействует на мои намерении, и для того искала всячески удалить ее от дома, разорвать нашу дружескую связь, отнять ее у меня, чтоб получить деспотическую власть надо мною. Но чем более она обнаруживала мне свои виды на то, чем сильнее ревностью даже и к Анне Михайловне меня мучила, тем далее ставила меня от себя и давала весу убеждениям той. Она не умела лукавить. Горячность и нескромность увлекали ее слишком далеко, она силой страсти хотела все из меня делать и часто попадала в ошибки. Богданова, не теряя минут благоприятных, пользовалась ими и не насиловала моей воли. Интриги домашние не менее спутаны бывают придворных. Богданова, будучи горда и самолюбива, никогда не могла простить Вебер явных ее покушений удалить ее от нашего дома и разрыв мой с нею поставила для себя предметом славы, а потому выработывала его всеми средствами, сближала меня с Пожарской, старалась давать пищу новой этой страсти, искала в ней чрезвычайно, располагала к выбору ее все меня окружающее. Маша всею душою предавалась этому намерению, споспешествовала Богдановой. Сама даже Вебер помогала ее политике опрометчивостью своею досаждать мне и самовластием неограниченным. Пока две сестры, Ольга и Александра, ткали круг меня свои сети, Богданова, видя в Пожарской взаимную склонность ко мне, располагала свои тенеты. В этих интригах Маша одна ускорила развязкой, показав мне в откровенном разговоре, сколько тяготит ее моя привязанность к Вебер. Пролитые ею невинные слезы тронули меня сильно. Я не мог устоять против них, и первый шаг к успеху ознаменовался тем, что я реже стал ездить к Вебер, а всякий вечер проводил у Пожарской, где я в забавах свободных новые питал восторги. Веберовы, потеряв нитку в этом лабиринте, перестали также к нам ездить под видом болезни. Ольга, не надеясь уже на одну любовь, хотела расшевелить мои сожалении и слегла. На записки от нее, всегда мрачных укоризн наполненные, я отвечал коротко и холодно. Иногда заезжал видеть их, но когда делались с нею истерики и корчи, я бегом уходил домой. И так редкость свидания, пустота переписки приготовили меня постепенно к совершенному равнодушию. Между тем, однако, Пожарской уже нечего было делать в Владимире. Брат обвенчался в Инвалидном доме, я был званым и почетным гостем на всех пирах. Праздники кончались, и, прощаясь с Пожарскою, я уж до того был в нее влюблен, что едва тут же не решился говорить о женитьбе. Отъезд ее страшил Богданову. Она знала твердо непостоянство мыслей моих и боялась, чтоб Вебер не возвратила меня к себе с большею силою, но, где Бог сам устрояет судьбу человеческую, там все мысли, деянии, намерении наши стремятся невидимым образом к одной предназначенной цели. Если б Ольга Абрамовна тотчас по отъезде Пожарской явилась у меня в доме и несколько далее позволенного простерла свои очаровании, если б потешила огонь страсти во мне хоть малым снисхождением, если б... то нет сомнения, что я, в объятиях ее забывая все на свете, венчая любовь стыдливую полным торжеством победы и райскими наслаждениями пленя свое унылое одиночество, пожертвовал ей собою и, не размышляя ни о чем, тотчас бы на ней женился. Трудно было бы тогда удержать меня от того, особливо когда бы и честь, и долг, и совесть -- все потребовало от меня сей жертвы. Но Вебер меня не знала, она думала весь успех найти в раздраженных желаниях и упорном сопротивлении. Она самовластно для примирения со мною требовала моей повинной, требовала, чтоб я прекратил знакомство с Пожарской и отказал дом свой Богдановой. Такими суетными предложениями она более и более студила последние искры моей любви к ней. Вздумала потом вымышленными женихами возбудить во мне ревность. Когда сей способ не удался, то, выписавши братьев своих и привязываясь к смыслу моих записок, коими всякий день мы друг друга кормили, как насущным хлебом, заставила их стращать меня поединками. Тогда слетел с глаз моих завес. Я увидел всю низость моего пристрастия, увидел, что двум сестрам захотелось из меня сделать Мольерову фарсу, и решительно разорвал всякое с ними сношение. Это новые привязало крылья Богдановой. Она начала писать к Пожарской; стал переписываться с нею и я. Наконец, увидя наклонность всего моего дома к тому, чтоб я отстал от Вебер и женился на Пожарской, готовился бросить с себя вдовью черную ризу. Домашние мои в Москве, мать и сестра, узнав о прекращении самодержавия Ольги Абрамовны, радовались всем сердцем, ибо она, не стараясь привлекать к себе моих ближних, хотела одной себе быть одолженной приобретением моей руки и сердца. Несмотря на всю удачу доселе в своем плане, Анна чувствовала, что она никогда не получит перевеса в доверенности моей у княгини Куракиной, и для того, расположа ее к себе, гораздо прежде, наилучшим образом, стараться стала укрепиться ее согласием, без которого достоверно знала, что дело не пойдет на лад. Княгиня ехала в Москву и остановилась у нас на сутки. Я никогда ничего от нее не таил. Советы ее имели сильный вес в моем рассудке. Узнав все обстоятельства в настоящем их виде, она присоединилась к дочери моей, и общими с ней убеждениями решили меня приступить к делу немедленно. Итак, я после свидания с княгиней Куракиной тотчас писал к Пожарской и просил ее соединить участь свою с моею. Уверясь в ее согласии, начались обряды общежития, и положено было между нами совершить свадьбу в начале следующего года.
   Итак, я изменял обету моему. Я забывал Евгению, я давал место ее другой. Назвав ее несравненною, я находил ей замену и детей ее покорял мачехе. Где делась клятва моя при минуте кончины Евгении, с анафемой на самого себя произнесенная, остаться на всю жизнь мою вдовцом? Ужели память бесподобной жены моей истерлась в моих мыслях? Оставаясь один, сам с собою, я все это одумывал и соображал. О нет! Никогда Евгении не забуду, никогда не сравню с нею никого. Никто выше ее не станет в моем сердце. Но я человек! Я плоть ношу, я сосуд общих слабостей. Дети! Я для вас пишу и обязан вам исповедать мою душу. Вам она должна быть коротко знакома. Публика пусть меня судит, как хочет, но для вас войду в некоторое рассуждение, которое нелишним будет в те минуты вашего гнева, когда вы, вспоминая мать свою, будете укорять отца. Одиночество было мне не сродно. Я привык к товариществу, тесный союз супружества мне необходим. Если б жена по одной нравственности составляла полную меру счастия нашего, то, конечно, и без брачного союза узский историк и социолог, просветитель 1, 483, 660, 809
   Рейхель Иоганн Готфрид (ум. 1778), историк, с 1757 г. первый библиотекарь Московского университета, одновременно с 1761 г. экстраординарный, с 1764 г. ординарный профессор всеобщей истории 1, 37, 41
   Рейхштадтский Жозеф Франсуа Шарль Наполеон, с 1818 г. гц. см. Жозеф Франсуа Шарль Наполеон Бонапарт, с 1818 г. гц. Рейхштадтский
   Реналь см. Рейналь
   Рене-Семен Август Иванович (1783--1862), книгоиздатель 2, 547
   Реньяр Жан Франсуа (1655--1709), французский драматург 2, 551
   Репнин Николай Васильевич, кн. (1734--1801), с 1774 г. генерал-аншеф, генерал-адъютант, с 1796 г. генерал-фельдмаршал 1, 257, 785
   Репнина Александра Николаевна, кж. см. Волконская Александра Николаевна, кн.
   Реут Екатерина Ивановна, урожд. Полуэктова (1817--после 1850), дочь И. Н. Полуэктова, заочная крестница И. М. Д. 2, 420
   Ржевская Мария Степановна см. Татищева Мария Степановна
   Ржевская Прасковья Степановна см. Урусова Прасковья Степановна, кн.
   Ржевская София Николаевна, урожд. бар. Строганова (1737--1790), тетка И. М. Д. 1, 57, 85--87, 237; 2, 565, 582, 584
   Ржевская Феодосия Степановна см. Голицына Феодосия Степановна, кн.
   Ржевский Григорий Павлович (1763--1830), сын П. М. Ржевского от 1-го брака, впоследствии зять гр. М. Ф. и С. М. Каменских, с 1777 г. сержант л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1794 г. полковник (с 1796 г. коллежский советник), с 1802 г. действительный камергер, в 1802--1809 гг. Рязанский вице-губернатор; театрал, поэт, баснописец и переводчик I, 107--109, 115; 2, 563, 582
   Ржевский Павел Матвеевич (1734--1793), брат С. М. Ржевского, женатый 2-м браком на двоюродной тетке И. М. Д.; московский комендант 1, 107
   Ржевский Степан Матвеевич (1732--1783), дядя И. М. Д., с 1775 г. генерал-поручик 1, 57, 58, 85, 87, 107, 237, 265, 752, 763; 2, 565, 582
   Риваль (Rival) Жан см. Офрен Риваль (Rival), жена Офрена 1, 115
   Ривьер (Riviere) (ум. 1833), любовник М. Л. Э. Виже-Лебрен, сперва (до революции) саксонский, затем (после революции) гессен-кассельский посланник во Франции 1, 536
   Риего-и-Нуньес Рафаэль (1785--1823), испанский революционер; казнен 2, 551
   Римская-Корсакова Елизавета Петровна см. Янькова Елизавета Петровна
   Римский-Корсаков Александр Михайлович (1753--1840), с мая 1789 г. бригадир и секунд-майор л.-гв. Конного полка, с июля 1789 г. секунд-майор л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1801 г. генерал от инфантерии (со старшинством с 1799 г.) и с 1830 г. член Государственного совета 1, 220, 231, 233, 762
   Римский-Корсаков Александр Яковлевич (ум. 1814 или 1815), камергер 1, 564
   Римский-Корсаков Иван Николаевич (1754--1831), фаворит Екатерины II в 1778--1779 гг., с 1778 г. генерал-майор, генерал-адъютант, действительный камергер, в октябре 1779 г. удален от двора 1, 320, 501, 789
   Ритт Августин Христиан (1765--1799), русский живописец-миниатюрист, с 1799 г. академик 2, вклейка 1
   Рихтер Александр Федорович (1794--1826), писатель, переводчик, историк, в 1815 г. совместно с Б. М. Федоровым, В. Вяхиревым и И. Исаковым издавал литературный журнал "Кабинет Аспазии" 2, 362(?), 540
   Рихтер Вильгельм-Михаил Михайлович (1767--1822), с 1788 г. доктор медицины, в 1794--1819 гг. ординарный профессор повивального искусства Московского университета, с 1802 г. статский советник, с 1802 г. почетный член Медицинской коллегии, с 1814 г. почетный член Академии наук, с 1818 г. лейб-медик, заслуженный профессор, с 1819 г. действительный статский советник 2, 410
   Ришелье Луи Франсуа Арман дю-Плесси, гц. де (1696--1788), дипломат, маршал Франции, известный любовными похождениями, за которые с 1711 г. неоднократно сидел в Бастилии; мемуарист 1, 375, 777
   Роан, московский английский купец 1, 697 Робертсон, кинетозографист 2, 11, 514
   Ровинский Дмитрий Александрович (1824--1895), историк искусства 1, 812; 2, 528
   Рогановская Евпраксия Георгиевна см. Батурина (?) Евпраксия Георгиевна
   Рогановская Мария Ивановна см. Языкова Мария Ивановна
   Рогановская, 3-я жена А. П. Рогановского 2, 148, 524
   Рогановский Аркадии Петрович (ок. 1768--1812), дальний родственник А. Г. и М. Я. Безобразовых, воспитывавшийся в их доме, с 1804 г. коллежский асессор, в 1804--1805 гг. Ковровский уездный судья, в 1805--1810 гг. предводитель дворянства Ковровского уезда, с 1806 г. надворный советник; убит своими дворовыми людьми 2, 147, 148, 525
   Родионов Родион Егорович, с 1804 г. коллежский секретарь, в 1803--1808 гг. обер-форштмейстер Владимирский 2, 35, 62, 64,131(?), 134,142(?), 162(?) Рокотов Федор Степанович (ок. 1735--1808), русский портретист, с 1765 г. академик 2, вклейка 1, 2
   Ромодановская Евдокия Васильевна, кн., урожд. Голохвастова (ок. 1655--1716), с 1675 г. жена кн. М. Г. Ромодановского 1, 584, 801
   Ромодановская Екатерина Ивановна, кж. см. Головкина Екатерина Ивановна, гр.
   Ромодановский Андрей Михайлович, кн. (ок. 1679--1712), погребенный в селе Метера Вязниковского уезда Владимирской губернии 1, 584, 801
   Ромодановский Михаил Григорьевич, кн. (ок. 1652--1713), воевода, с 1678 г. боярин, в 1712--1713 гг. Московский губернатор 1, 584, 801
   Ромодановский Федор Юрьевич, кн. (ок. 1640--1717), сподвижник Петра I, князь-кесарь, управлявший страной в отсутствие царя, глава Преображенского приказа, ведавшего делами о политических преступлениях 1, 95
   Рослин Александер (1718--1793), шведский портретист, в 1755--1777 гг. жил и работал в России 1, вклейка 1, 2
   Рост Иван Акимович (Иоганн Иоахим Юлий) (1726--1791), в 1762--
   1791 гг. ординарный профессор математики и физики Московского университета, коллежский советник 1, 37, 48, 53, 748
   Росток см. Рошток
   Ростопчин Федор Васильевич, с 1799 г. гр. (1763--1826), с 1800 г. член императорского Совета, в 1800--1801 гг. вице-канцлер, с 20 февраля 1801 г. в отставке, с 1810 г. обер-камергер с правом числиться в отпуску, с 1812 г. генерал от инфантерии и сенатор, в 1812--1814 гг. Московский главнокомандующий и военный губернатор, с 1814 г. член Государственного совета 1, 507, 790; 2, 261, 269, 271--273, 275--279, 284--287, 290, 296, 344, 346, 395, 533, 534
   Роткирх Карл Астафьевич, с 1789 г. титулярный советник, в 1791--1794 гг. асессор Пензенской казенной палаты 1, 347(?), 348(?)
   Рошток Екатерина (ум. 1788), в 1767--1773 гг. учительница в Смольном институте, в 1773--1788 гг. надзирательница в Смольном институте I, 647 Рубан Василий Григорьевич (1742--1795), поэт; надворный советник, к 1788 г. коллежский советник 1, 71, 751 Рукин А. А., побочный сын кн. Александра Алексеевича Долгорукова, брат П. А. Рукина 1, 242; 2, 559, 582
   Рукин Павел Александрович (р. ок. 1770), побочный сын кн. Александра Алексеевича Долгорукова, брат А. А. Рукина, с 1774 г. сержант л.-гв. Измайловского полка, с 1788 г. отставной капитан, в 1790--1799 гг. уездный стряпчий г. Ардатова Нижегородской губернии, в 1799--1802 гг. заседатель Костромского земского суда, с 1801 г. титулярный советник, в 1802--1808 гг. частный пристав I части г. Владимира, с 1808 г. коллежский асессор, в 1808--1812 гг. Владимирский полицеймейстер, по суду отрешен от должности, лишен чина и сослан на поселение I, 796; 2, 183, 190, 191, 199--202, 222--224, 227, 244, 250, 473, 474, 559, 582
   Руле (Roulé), воспитатель И. М. Д., с 1775 г. майор польской службы 1, 30, 32--34, 36
   Румянцев Николай Петрович, гр. (1754--1826), сын гр. П. А. Румянцева-Задунайского, с 1796 г. обер-гофмейстер, действительный тайный советник и сенатор, в 1801--1809 гг. член Непременного совета, в 1802--1810 гг. министр коммерции, с 1807 г. одновременно управляющий министерством, а в 1808--1814 гг. министр иностранных дел, с 1809 г. государственный канцлер, в 1810--1812 гг. председатель Государственного совета и Комитета министров 1, 593, 594; 2, 139, 524, 561, 582
   Румянцев-Задунайский Петр Александрович, с 1744 г. гр. (1725--1796), с 1775 г. генерал-фельдмаршал, в 1775 г. пожалован наименованием Задунайского 1, 698, 754, 765; 2, 561, 582
   Румянцева Дарья Александровна, с 1744 г. гр. см. Трубецкая Дарья Александровна, кн.
   Румянцева Прасковья Александровна см. Брюс Прасковья Александровна, гр.
   Румянцева-Задунайская Екатерина Михайловна, гр., урожд. кж. Голицына (1724--1779), жена фельдмаршала гр. П. А. Румянцева-Задунайского, с 1773--1778 гг. действительная статс- дама и гофмейстерина сперва вел. кн. Наталии Алексеевны, затем вел. кн. Марии Федоровны 1, 120; 2, 561, 573, 582
   Рунич Александр Павлович, сын П. С. Рунича 1, 568
   Рунич Александра Павловна см. Черевина Александра Павловна
   Рунич Аркадий Павлович (1785--после 1845), сын П. С. Рунича, с 1802 г. губернский секретарь в Канцелярии Вятского гражданского губернатора, с 1813 г. коллежский советник 1, 568(?)
   Рунич Варвара Аркадьевна, урожд. Бутурлина (1756--1837), жена П. С. Рунича 1, 568
   Рунич Дмитрий Павлович (1778--1860), сын П. С. Рунича, с 1798 г. коллежский асессор, с 1800 г. надворный советник, причисленный к штату Владимирского гражданского губернатора, с 1802 г. коллежский советник, чиновник особых поручений при Вятском гражданском губернаторе, с 1816 г. действительный статский советник, в 1821--1826 гг. попечитель Санкт-Петербургского университета и учебного округа, в 1826 г. отдан под суд; мемуарист 1, 568
   Рунич Екатерина Павловна, дочь П. С. Рунича I, 568
   Рунич Елена Павловна, дочь П. С. Рунича 1, 568
   Рунич Николай Павлович (1791--между 1857 и 1867), сын П. С. Рунича 1, 568
   Рунич Павел Степанович (1750--1825), с 1797 г. действительный статский советник, в 1797--1802 гг. Владимирский губернатор, с 1800 г. тайный советник, в 1802--1804 гг. Вятский губернатор, с 1804 г. сенатор сперва 6-го, с 1805 г. 7-го, а с 1813 г. 8-го (Апелляционного) Департамента, с 1819 г. в отставке 1, 568, 569, 571, 573, 575, 587, 590, 596, 613, 614, 663, 685, вклейка 2; 2, 265
   Рунич Федор Павлович, сын П. С. Рунича 1, 568
   Руновский Андрей Максимович (1761--1813), к 1803 г. действительный статский советник, в 1802--1813 гг. Нижегородский губернатор 2, 208
   Руссель де, содержатель клуба в Пензе 1, 434
   Руссо Жан Жак (1712--1778), французский писатель и философ-просветитель 1, 753; 2, 486
   Рындин Кирилл Степанович (ок. 1753--1809), с 1800 г. тайный советник и сенатор (в 1800--1806 гг. Временного Межевого, в 1806--1809 гг. 4-го Департамента) 2, 57
   Рюмин Василий Гаврилович (1807--не ранее 1848), сын Г. В. Рюмина, надворный советник, литератор 1,772
   Рюмин Гавриил Васильевич (1752--1827), купец, сын мещанина, начинал служить во Владимире у содержателей винных откупов, в том числе у В. А. Злобина, затем сам стал откупщиком и составил себе состояние, с 1799 г. надворный советник с оставлением в прежних правах по купечеству, с 1801 г. коллежский советник, с 1824 г. отставной статский советник; дал своим сыновьям университетское образование 1, 334, 772
   Рюмин Николай Гаврилович (1793--1870), сын Г. В. Рюмина, тайный советник, камергер 1, 772
   Рюрик, кн. (ум. 879), полулегендарный основатель русской княжеской династии 1, 63
   Рюффей Мария Терез Софи де см. Моннье Мария Терез Софи, Ришар дю
   Рябов Михаил Прокофьевич (ум. 1809), адъютант бар. А. Н. Строганова, с 1768 г. обер-провиантмейстер, с 1776 г. генерал-провиантмейстер-лейтенант, к 1803 г. надворный советник 1, 62
   
   Саблина Анна Ивановна, урожд. Вилламова (1775--1840), сестра Е. И. Ланской, в 1792--1797 гг. учительница в Смольном институте, в 1797--1798 гг. классная дама 1, 647
   Савва, св. (ок. 1327--1406), преподобный Сторожевский (Звенигородский), ученик Сергия Радонежского, с 1392 г. игумен Троице-Сергиева монастыря, в 1398 г. переселился в Сторожевский (впоследствии Саввин Сторожевский) монастырь 1, 484, 787
   Савватеев Михаил, строитель 2, 532
   Саитов Владимир Иванович (1849--1938), историк литературы, некрополист 2, 498
   Сайн-Витгенштейн-Берлебург Петр Христианович, гр., с 1834 г. кн., с 1836 г. светл. кн. (1768--1842), с 1807 г. генерал-лейтенант, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., в 1812 г. командовал 1-м отдельным пехотным корпусом, прикрывавшим Санкт-Петербург, с 1812 г. генерал от кавалерии, с 1826 г. генерал-фельдмаршал 2, 263, 328, 532
   Сакен см. Остен-Сакен Карл Иванович, бар., с 1797 г. гр.
   Сакен, бар., в 1790 г. подполковник Псковского драгунского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 223
   Сакобова Екатерина Николаевна, в 1777--1792 гг. камер-юнгфера великой княгини Марии Федоровны 1, 155(?)
   Саксен-Кобургская Юлия Генриетта Ульрика, принцесса см. Анна Федоровна, цесаревна и вел. кн.
   Саксмеер, домовладелец 1, 151
   Саллюстий (86--ок. 35 гг. до н. э.), древнеримский историк 1, 510
   Салтыков, в 1790 г. подполковник Великолуцкого полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 223
   Салтыков Александр Васильевич (р. 1720-е, ум. 1803), пензенский помещик, владелец деревни Бессоновки в 12 верстах от Пензы, к 1776 г. бригадир, в 1773--1778 гг. служил в Коллегии экономии Сената (сперва в Московской ее конторе, с 1776 г. -- в Санкт-Петербургской), в 1780--1784 и 1790--1792 гг. Пензенский губернский предводитель дворянства, с 1797 г. действительный статский советник и почетный опекун, с 1800 г. тайный советник 1, 298, 339, 421, 422, 424, 430, 434, 436, 445, 459, 464, 466, 470, 471, 475, 518, 522, 546, 562, 571, 572, 605, 647, 784, 785
   Салтыков Иван Петрович, гр. (1739--1805), сын гр. П. С. Салтыкова, отец гр. П. И. Салтыкова, гр. А. И. Орловой и П. И. Мятлевой, с 1775 г. генерал-аншеф, в 1783--1787 гг. генерал-губернатор Владимирский и Костромской, с 1784 г. генерал-адъютант, командующий в кампании 1790 г. русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1796 г. генерал-фельдмаршал, в 1797--1804 гг. военный губернатор Москвы 1, 199, 214, 215, 221, 227, 230, 231, 329, 481, 482, 519, 530, 531, 536, 537, 578, 579(?), 771, 787, 792; 2, 67, 132, 563, 582
   Салтыков Николай Иванович, с 1790 г. гр., с 1814 г. светл. кн. (1736--1816), пятиюродный брат матери И. М. Д., муж гр. Н. В. Салтыковой, с 1773 г. вице-президент Военной коллегии, с 1781 г. генерал-аншеф, в 1773-- 1796 гг. генерал-адъютант, подполковник л.-гв. Семеновского полка, состоял при воспитании великих князей Александра и Константина Павловичей, с 1787 г. член Совета при императрице, в 1788--1796 гг. и. о. президента Военной коллегии, с 1794 г. сенатор, с 8 ноября 1796 г. генерал-фельдмаршал, в 1796--1802 гг. президент Военной коллегии, с 1812 г. регент на время отсутствия в столице Александра I, в 1812--1816 гг. председатель Комитета министров и Государственного совета 1, 94--96, 101--105, 112--114, 124, 130, 132, 136, 140--142, 165, 169, 178, 180, 215, 216, 231, 257--259, 262, 264, 338, 340, 434, 540, 579(?), 666, 753, 765, вклейка 1; 2, 27, 68, 72, 73, 76, 81, 140, 192, 193, 228, 234, 242, 243, 246, 328, 336, 355, 365, 374, 396, 520, 531, 542, 559, 582
   Салтыков Петр Иванович, гр. (1784--1813), сын гр. И. П. Салтыкова, камергер, в 1812 г. сформировал Гусарский полк на своем иждивении 2, 267, 326, 564, 582
   Салтыков Петр Семенович, с 1733 г. гр. (1698--1772/1773), отец гр. И. П. Салтыкова, с 1741 г. генерал-поручик, генерал-адъютант и сенатор, с 1753 г. генерал-аншеф, с 1759 г. генерал- фельдмаршал, в 1764--1771 гг. главнокомандующий в Москве, с 1772 г. в отставке 1, 25, 746; 2, 563, 582
   Салтыков Сергей Николаевич, с 1790 г. гр., с 1814 г. светл. кн. (1776--1828), 3-й (младший) сын светл. кн. Н. И. Салтыкова, с 1796 г. действительный камергер, с 1798 г. тайный советник, с 1799 г. шталмейстер двора вел. кн. Марии Павловны, с 1807 г. сенатор, с 1823 г. член Государственного совета, с 1827 г. действительный тайный советник 2, 81, 520, 559, 582
   Салтыкова, малолетняя дочь А. В. и Е. Я. Салтыковых 1, 422, 647
   Салтыкова Анна Ивановна см. Мусина- Пушкина Анна Ивановна, гр.
   Салтыкова Анна Ивановна, гр. см. Орлова Анна Ивановна, гр.
   Салтыкова Дарья Петровна, гр., урожд. Чернышева, с 1742 г. гр. (1739--1802/1803), жена гр. И. П. Салтыкова, статс-дама и кавалерственная дама 1, 231, 537; 2, 563, 582, 586
   Салтыкова Евдокия Яковлевна, урожд. Трегубова, с 1775 г. 3-я жена А. В. Салтыкова 1, 422, 647
   Салтыкова Екатерина Алексеевна, урожд. Вельяминова-Зернова, 2-я жена А. В. Салтыкова 1, 422
   Салтыкова Екатерина Васильевна, гр., с 1814 г. светл. кн., урожд. кж. Долгорукова (1791--1863), жена С. Н. Салтыкова, дочь кн. В. В. Долгорукова, с 1808 г. (за два месяца до помолвки) фрейлина, с 1835 г. статс-дама 2, 81, 520, 560, 575, 582
   Салтыкова Екатерина Михайловна, урожд. гр. Шереметева (1707--1769), дочь гр. М. Б. Шереметева, двоюродная тетка И. М. Д. 1, 13; 2, 520, 568, 582, 587
   Салтыкова Екатерина Петровна, гр. см. Шувалова Екатерина Петровна, гр.
   Салтыкова Мария Федоровна, урожд. кж. Солнцева-Засекина (1737--1801), 1-я жена А. В. Салтыкова 1, 422
   Салтыкова Наталия Владимировна, с 1790 г. гр., урожд. кж. Долгорукова (1737--1812), жена светл. кн. Н. И. Салтыкова, сестра кн. Ю. В. Долгорукова, с 1793 г. статс-дама 1, 95, 102, 114, 165, 257, 258, 344, 540, 666, 753, 765, вклейка 1; 2, 68, 76, 81, 228, 246, 293, 504, 531, 560, 576, 582
   Салтыкова Наталия Сергеевна см. Долгорукова Наталия Сергеевна, кн.
   Салтыкова Прасковья Ивановна, гр. см. Мятлева Прасковья Ивановна
   Салтыкова Прасковья Юрьевна, гр., урожд. кж. Трубецкая, жена гр. П. С. Салтыкова, мать гр. И. П. Салтыкова, дочь кн. Ю. Ю. Трубецкого 1, 787; 2, 563, 583, 585
   Салтыковы, приятели Безобразовых 1, 714
   Самарина Наталия Васильевна см. Неплюева Наталия Васильевна
   Самойлов Александр Николаевич, с 1793 г. гр. (1744--1814), племянник светл. кн. Г. А. Потемкина-Таврического, с 1787 г. генерал-поручик, участник русско-турецкой войны 1787--1791 гг., в 1792--1796 гг. генерал-прокурор Сената, с 1793 г. граф Священной Римской империи, с 1795 г. граф Российской империи, с 1794 г. генерал-аншеф, позднее действительный тайный советник 1, 305, 311, 316, 318--321, 323, 325--327, 333--335, 357, 369, 373, 386--389, 400, 404-- 406, 411--414, 425, 427, 438, 511, 769--771, 778, 783, вклейка 2; 2, 566, 583
   Самойлова Екатерина Николаевна см. Давыдова Екатерина Николаевна
   Самойлова Екатерина Сергеевна, с 1793 г. гр., урожд. кж. Трубецкая (1763--1830), жена гр. А. Н. Самойлова, двоюродная племянница кн. А. А. Вяземского 1, 323, 335, 771; 2, 566, 583, 585
   Самуил, в миру Миславский Семен Григорьевич (1731--1796), друг отца И. М. Д., с 1768 г. епископ, в 1771--1776 гг. епископ Крутицкий и Можайский (управлявший также и Московской епархией, вакантной в 1771--1775 гг.), с 1775 г. член Святейшего Синода, в 1776--1783 гг. епископ Ростовский и Ярославский, с 1777 г. архиепископ, в 1783--1796 гг. митрополит Киевский и Галицкий 1, 51, 52, 59, 60; 2, 329
   Самуил, иеромонах, художник, в 1762--1767 гг. "малярский начальник" в Киево-Софийском кафедральном монастыре 1, вклейка 1
   Сандунов (Зандукелли) Николай Николаевич (1769--1832), статский советник, с 1811 г. ординарный профессор Московского университета по кафедре гражданского и уголовного судопроизводства Российской империи, с 1817 г. действительный статский советник; драматург, переводчик, член-учредитель Общества любителей российской словесности при Московском университете в 1811--1816 гг., член Общества любителей истории и древностей российских 2, 398
   Сандунов (Зандукелли) Сила Николаевич (1756--1820), брат H. Н. Сандунова, актер 1, 755
   Сапега Петр Янович, гр. (1701--1771), с 1726 г. камергер, в 1726 г. жених светл. кж. М. А. Меншиковой, в 1726 г. фаворит Екатерины I, с 1727 г. женат на ее племяннице Софии Карловне Скавронской 1, 740; 2, 562, 583
   Сафонов, с 1818 г. муж H. Н. Сафоновой 2, 471, 563, 583
   Сафонова Надежда Николаевна, урожд. Лопухина (1792--1834), троюродная племянница И. М. Д., старшая сестра Е. Н. Хитрово 2, 471, 546, 563, 579, 583
   Сахаров Игорь Васильевич (р. 1932), генеалог 1, 739
   Сведенборг Эммануль (1688--1772), шведский ученый-натуралист и теософ-мистик, с 1709 г. доктор философии; в 1780-х гг. была основана секта сведенборгиан, существующая до сих пор I, 343, 774
   Свечин Александр Сергеевич (1759--1801), с 1789 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1800 г. генерал-лейтенант 1, 215, 220--222, 761
   Свиньин Петр Сергеевич (1734--1813), действительный тайный советник, с декабря 1796 г. сенатор 1, 805
   Свистунов Николай Петрович, сын П. С. Свистунова, участник театра у кн. Е. П. Барятинской, позднее действительный камергер 1, 115, 754
   Свистунов Петр Семенович (1732--1808), с 1796 г. генерал-аншеф, с 1798 г. сенатор; писатель и переводчик 1, 753, 754; 2, 545
   Святополк-Четвертинская Мария Антоновна, кж. см. Нарышкина Мария Антоновна
   Сегюр (Segur) Луи Филипп де, гр. (1753--1830), отец гр. Ф.-П. де Сегюра, в 1785--1789 гг. французский посол в Петербурге; мемуарист, автор исторических сочинений, в частности "Записок о пребывании в России в царствование Екатерины II" 1, 147
   Сегюр (Segur) Филипп Поль де, гр. (1780--1873), сын гр. Л.-Ф. де Сегюра, с 1805 г. французский майор, в 1807 г. был в русском плену, в 1812 г. адъютант Наполеона; мемуарист 2, 20, 23, 24
   Секерин Иван Андреевич (1762--до 1832), с 1793 г. отставной секунд-майор, в 1806--1808 гг. тысяцкий начальник во Владимирской милиции, с 1808 г. подполковник, в 1809 г. Шуйский исправник, в 1809--1812 гг. Шуйский уездный предводитель дворянства, в 1812--1813 гг. командир 4-го батальона Владимирского ополчения 2, 90, 205, 218, 220, 225, 520, 530
   Селецкая Елизавета Михайловна, урожд. кж. Долгорукова (1766--1822), родная сестра И. М. Д. 1, 20, 21, 23, 27, 31, 34, 43, 45, 46, 48, 58, 63, 64, 76, 78, 80, 81, 124, 167, 168, 236, 242, 265, 267, 296, 344, 360, 361, 370, 371, 374, 375, 408(?), 409(?), 411(?), 413(?), 443--445, 447, 449, 478, 568, 569, 572, 592, 612, 613, 629, 650, 667, 668, 670, 806; 2, 10, 93, 116, 118, 157, 291, 311, 314, 320, 325, 348, 373, 374, 376, 414, 422, 432, 434, 435, 484, 486, 487, 507, 514, 535, 566, 575, 583
   Селецкая Ульяна Васильевна, урожд. Лизогуб (1740--1814), мать В. Л. Селецкого I, 667; 2, 566, 579, 583
   Селецкий Василий Лаврентьевич (1765--1831), с 1805 г. муж младшей сестры И. М. Д., с 1792 г. кригс-комиссар, с 1805 г. отставной подполковник, в 1806--1807 гг. Черниговский поветовый маршал дворянства, с 1811 г. коллежский советник, в 1820--1824 гг. судья 2-го департамента Черниговского генерального суда 1, 667--669; 2, 157, 311, 334, 373, 374, 376, 414, 422, 433, 434, 435, 507, 566, 583
   Селецкий Михаил Васильевич (1807--не ранее 1857), племянник И. М. Д., позднее действительный статский советник 2, 10, 116, 118, 314, 373, 376, 435, 436, 514, 567, 583
   Селецкий Петр Лаврентьевич (1764--1824), брат В. Л. Селецкого, к 1808 г. майор, судья в Черниговском поветовом суде, с 1808 г. поветовый маршал в Черниговском земском суде 1, 667; 2, 566, 583
   Селецкий Яков Лаврентьевич (р. ок. 1769), брат В. Л. Селецкого, майор 1, 667
   Семен Август Иванович см. Рене-Семен Август Иванович
   Семенов-Руднев Дмитрий Семенович см. Дамаскин
   Семенова Екатерина Семеновна см. Гагарина Екатерина Семеновна, кн.
   Сен-Венсан, супруги 1, 636
   Сен-Мартен Луи Клод (ок. 1742--1803), проповедник мартинизма 1, 760, 774
   Сен-Фуа Жермен Франсуа (1698--1776), французский драматург 2, 545
   Сенека Луций Анней (ок. 4 г. до н. э.-- 65 г. н. э.), древнеримский политический деятель, писатель, драматург и философ-стоик 1,495
   Серафим, в миру Глаголевский Стефан Васильевич (1757--1843), учился в Московском университете, с 1799 г. епископ, с 1814 г. член Священного Синода, в 1819--1821 гг. митрополит Московский, с 1821 г. митрополит Новогородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский 2, 480, 485, 547, 553
   Серафини, семейство эквилибристов 2, 480, 547
   Сервантес Сааведра Мигель де (1547--1616), испанский писатель 2, 515
   Сергий, св. (ум. ок. 300), мученик, знатный древнеримский сановник императора Максимиана, обезглавленный за принадлежность к христианству 2, 543
   Сергий Нуромский, св. (ум. 1412), преподобный подвижник, был сперва на Афоне, затем в обители Сергия Радонежского, после чего основал пустынь на р. Нуром 2, 543
   Сергий Радонежский, св., в миру Варфоломей (ок. 1321--1391) основатель и игумен Троице-Сергиева монастыря 1, 188, 759, 798; 2, 301
   Серебряков Дмитрий Семенович (ок. 1762--1834), с 1800 г. коллежский советник, с 1802 г. статский советник, в 1802--1806 гг. начальник 2-й Экспедиции (по государственному благоустройству) Министерства внутренних дел, в 1806--1809 гг. начальник 1-го отделения 2-й Экспедиции, в 1809--1810 гг. начальник отделения во 2-м разряде (сухопутных сообщений) Главного управления водяных и сухопутных сообщений, с 1811 г. действительный статский советник, впоследствии тайный советник 1, 658, 674; 2, 45
   Серра Каприола дон Антонин Мареска Доннорсо, дюк де, в 1782--1808 гг. чрезвычайный и полномочный посланник Неаполитанского королевства в России 1, 319, 770
   Сеченов Николай Алексеевич (1761--1812), секунд-майор, в 1803--1812 гг. Шуйский уездный предводитель дворянства, с 1804 г. надворный советник, затем коллежский советник 2, 90, 520
   Сибирская Олимпиада Гавриловна, кн. (1763--1859), 2-я жена кн. В. Ф. Сибирского 1, 529
   Сибирский Василий Федорович, кн. (1761--1810), с 1779 г. полковник, с 1784 г. обер-кригс-комиссар Комиссариатского штата, с 1793 г. генерал-майор, с 1797 г. генерал-кригс-комиссар, с 1798 г. генерал-лейтенант, с
   1799 г. генерал от инфантерии в Московском комиссариате, в 1800 г. разжалован и сослан, в 1801 г. возвращен, с апреля 1801 г. действительный тайный советник и сенатор 1, 529, 539, 792
   Сиверс Яков Ефимович (Яков Иоганн) фон, с 1798 г. гр. (1731--1808), с 1782 г. действительный тайный советник, с декабря 1796 г. член Императорского совета и сенатор, в 1797--1800 гг. главный директор водных коммуникаций Российской империи 7, 454
   Сивков Петр Григорьевич, к 1804 г. надворный советник, в 1803--1804 гг. Переславский городничий, в 1804--1808 гг. Александровский уездный судья, в 1808--1812 гг. предводитель дворянства Александровского уезда Владимирской губернии 2, 123, 205, 218, 220, 225, 522, 523, 530
   Симеон, в миру Крылов-Платонов Савва Николаевич (1777--1824), с 1803 г. архимандрит Спасо-Вифанского монастыря, с 1810 г. ректор Московской славяно-греко-латинской академии и настоятель Заиконоспасского монастыря, с 1814 г. ректор преобразованной Московской духовной академии и настоятель Донского монастыря, с 1816 г. епископ, с 1819 г. архиепископ 2, 330, 331
   Сипягин Николай Васильевич (1746--1820), в 1790 г. полковник, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., в которой командовал батальоном л.-гв. Преображенского полка, впоследствии генерал-майор 7, 228
   Скавронская Анна Самуиловна см. Ефимовская Анна Самуиловна
   Скавронская Екатерина Васильевна, гр. см. Литта (Литт) Екатерина Васильевна, гр.
   Скавронская Мария Николаевна, гр., урожд. бар. Строганова (1729--
   1804), тетка И. М. Д., с 1756 г. статс-дама, с 1797 г. кавалерственная дама ордена св. Екатерины 1 степени 7,16, 17, 137, 138,173,174,176,188, 653, 654, 744, 756, 808, вклейка 1; 2, 565, 583, 584
   Скавронская Марта см. Екатерина I
   Скавронский Мартын Карлович, с 1727 г. гр. (1714--1776), племянник Екатерины I, дядя И. М. Д., с 1744 г. камергер, с 1760 г. генерал-аншеф и обер-гофмейстер, с 1762 г. сенатор 7, 17, 137, 653, 744, 756; 2, 565, 583
   Скавронский Павел Мартынович, гр. (1757--1793), двоюродный брат И. М. Д., с 1782 г. действительный камергер, в 1786--1793 гг. посол в Неаполе, с 1792 г. тайный советник 7, 66, 67, 137; 2, 322, 566, 583
   Скарре, бар., вероятная мать И. И. Бецкого 7, 746
   Скаррон Поль (1610--1660), французский поэт, автор бурлескной поэмы-травестии "Вергилий наизнанку" и сатирического "Комического романа" 1, 509
   Скаррон Франсуаза см. Ментенон (Maintenon) Франсуаза д'Обиньи, маркиза де
   Скарятина Агриппина Федоровна см. Ефимовская Агриппина Федоровна, гр.
   Скиадан (Sciada) Георгий (Егор) Афанасьевич (1724--1804), в 1761--1764 гг. Московский губернский доктор, затем частно практикующий врач, доктор генерал-майорского ранга 7, 32, 46
   Слесаров Михаил, коллежский регистратор, в 1792--1797 гг. Городищенский уездный казначей Пензенской губ. 1, 394
   Смагина Варвара Осиповна см. Миклашевич Варвара Осиповна
   Смирдин Александр Филиппович (1795--1857), книгоиздатель и книгопродавец 1, 730, 809; 2, 545, 551, 554
   Смирная см. Смирнова
   Смирнов Александр Сергеевич (ок. 1754--1812), шурин И. М. Д., с 1773 г. мичман, в 1775--1776 гг. в плену у албанского мурзы, с 1778 г. лейтенант, с 1784 г. капитан-лейтенант, с 1795 г. капитан 2 ранга, с 1798 г. капитан 1 ранга, с 1804 г. капитан-командор, с 1808 г. контр-адмирал, главный командир Роченсальмского порта 1, 120, 165, 489, 490; 2, 567, 583
   Смирнов Артемий Сергеевич (ум. 1796), шурин И. М. Д., к 1787 г. унтер-офицер л.-гв. Измайловского полка, к 1795 г. офицер Московского гарнизона; умер, находясь под судом 1, 120, 165, 397, 413; 2, 247, 567, 583
   Смирнов Владимир Саввич (1784--1865), сын С. С. Смирнова, племянник И. М. Д. с 1805 г. прапорщик л.-гв. Преображенского полка, с 1807 г. подпоручик, с 1810 г. коллежский секретарь, в 1810--1816 гг. помощник управляющего Саратовской удельной конторой, с 1811 г. титулярный советник, с 1816 г. отставной коллежский асессор, с 1819 г. Нижегородский полицеймейстер, с 1821 г. надворный советник, с 1823 г. коллежский советник, в 1824--1828 гг. Астраханский вице-губернатор, в 1828--1835 гг. Владимирский вице-губернатор, с 1830 г. статский советник, с 1834 г. действительный статский советник, в 1835--1837 гг. Новгородский вице-губернатор, в 1837--1839 гг. Волынский вице-губернатор, с 1839 г. управляющий Главным казначейством, с 1853 г. тайный советник 1, 300, 387; 2, 382, 383, 401--404, 406, 420, 463--468, 475, 480, 484, 546, 548, 568, 583, вклейка 1
   Смирнов Михаил Иванович (1868-- 1949), историк и переславский краевед 1, 730, 803
   Смирнов Николай Владимирович (1811--1852), сын В. С. и H. С. Смирновых, л.-гв. ротмистр 2, 401--403, 406, 465, 475, 546, 568, 583
   Смирнов Петр Саввич (1791--после 1836), сын С. С. Смирнова, племянник И. М. Д., с 1805 г. на службе в канцелярии Владимирского гражданского губернатора, в 1807 г. в милиции Нижегородской губернии, затем на военной службе, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., титулярный советник 1, 300, 387; 2, 382, 383, 401--403, 406, 420, 568, 583
   Смирнов Савва Сергеевич (ум. 1815), шурин И. М. Д., к 1784 г. поручик, к 1784 г. винный пристав в Торжке, в 1789--1791 гг. судья Нижней расправы во Владимире, в 1792--1794 гг. городничий г. Шишкеева Пензенской губернии, с 1793 г. титулярный советник, с 1794 г. асессор Казенной палаты Пензенского наместничества, с 1797 г. в отставке, затем (с 1797 или 1798 г. по 1801 г.) асессор Нижегородской соляной конторы, с 1799 г. коллежский асессор, с 1800 г. надворный советник, в 1801 г. отрешен от должности и предан суду, но оправдан, в 1802--1805 гг. губернский стряпчий казенных дел в Нижнем Новгороде, в 1805--1814 гг. Нижегородский губернский прокурор, с 1807 г. коллежский советник, с 1814 г. советник Нижегородской уголовной палаты 1, 120, 164, 165, 266, 295, 300, 377, 385--388, 401, 413, 445, 489, 490, 524, 558, 560, 619, 658, 780; 2, 6(?), 108, 227, 246, 247, 332, 333, 351, 382, 383, 464, 475, 514, 567, 583
   Смирнов Сергей Максимович (1740(?)-- 1774), тесть И. М. Д., капитан, убитый по приказу Е. И. Пугачева 1, 120, 175, 645; 2, 567, 583
   Смирнов Федор Сергеевич (ок. 1771--1842), шурин И. М. Д., с 1786 г. гардемарин Морского корпуса, с мая 1787 г. мичман, 6 июля 1788 г. в битве со шведами у о. Гогланд вместе со всем экипажем корабля "Владислав" взят в плен, с 1789 г. лейтенант, в 1804 г. уволен с чином капитан-лейтенанта 1, 120, 165, 186,187, 489, 490; 2, 567, 583
   Смирнова Анна Владимировна см. Чулкова Анна Владимировна
   Смирнова Варвара Саввична см. Зеленец- кая Варвара Саввична
   Смирнова Евгения Саввична см. Грен Евгения Саввична
   Смирнова Евгения Сергеевна см. Долгорукова Евгения Сергеевна, кн.
   Смирнова Евдокия Сергеевна (ок. 1730-- 1798), теща И. М. Д. 1, 120, 148-- 150, 157, 158, 164--166, 170, 176, 180, 233, 260, 378, 412, 464, 488-- 490, 645, 646, 659; 2, 68, 567, 583
   Смирнова Екатерина Владимировна см. Шипова Екатерина Владимировна
   Смирнова Елизавета Алексеевна, урожд. кж. Кулунчакова (ум. 1881), с 1820 или 1821 г. 2-я жена В. С. Смирнова 2, 484, 568, 578, 583
   Смирнова Елизавета Владимировна см. Штурм Елизавета Владимировна
   Смирнова Елизавета Яковлевна, урожд. Тихменева, жена П. С. Смирнова 2, 420, 568, 583, 585
   Смирнова Мария Петровна, урожд. Леонтьева, жена С. С. Смирнова 1, 164, 300, 387, 413; 2, 332, 382, 567, 579, 583
   Смирнова Надежда Сергеевна см. Алферова Надежда Сергеевна
   Смирнова Надежда Сергеевна, урожд. Дубовицкая (ум. 1818), 1-я жена В. С. Смирнова 2, 382, 401--403, 406, 465, 468, 475, 545, 546, 568, 576, 583
   Смирнова Юлия Саввична, дочь С. С. Смирнова 1, 300, 387; 2, 382, 383, 485, 568, 583
   Смирной см. Смирнов
   Снегирев Михаил Матвеевич (ум. 1820), с 1796 г. экстраординарный, а после 1810 г. ординарный профессор церковной истории и истории философии, с 1809 г. надворный советник, с 1817 г. ординарный профессор прав естественного, политического и народного, с 1820 г. статский советник 1, 634, 808
   Совере (Sauveré), иезуит, воспитатель И. М. Д. 1, 36--38, 42--45, 47, 50, 51, 58, 59, 142, 143, 749
   Соковнин, участвовавший в похоронах И. М. Д. 2, 493
   Соковнин Прокофий Федорович (1786--1819) 2, 482
   Соковнин Сергей Петрович (ум. 1818), троюродный дядя И. М. Д., с 1786 г. коллежский асессор 2, 476, 546, 561, 583
   Соколов Петр Федорович (1787--1848), русский художник, родоначальник русской акварельной живописи 1, вклейка 2
   Солнцева-Засекина Мария Федоровна, кж. см. Салтыкова Мария Федоровна
   Соловьев Николай Васильевич (1877-- 1915), букинист, библиофил, литератор, издатель журнала "Русский библиофил" 1, 730
   Солон (ок. 637--ок. 559 гг. до н. э.), древнегреческий законодатель 1, 368, 776
   Сонн (Зон) Георгий Карлович (1787--1842), с 1817 г. муж Е. А. Сонн, к 1817 г. майор, затем подполковник 2, 437, 451, 452, 569, 583
   Сонн (Зон) Екатерина Андреевна, урожд. Кашинцева (1789--1858), дочь А. Н. и H. Н. Кашинцевых 2, 303, 304, 368, 369, 378--380, 401, 406, 407, 416, 431, 437, 438, 451--454, 540, 569, 578, 583
   София Алексеевна, царевна (1657--1704), в 1682--1689 гг. правительница России 1, 744
   София Фредерика Августа, принцесса Анхальт-Цербтская см. Екатерина II
   Спасский Никифор Иванович (1770--1835), к 1808 г. надворный советник, в 1807--1816 гг. в должности обер-секретаря, в 1816--1827 гг. обер-секретарь 7-го Апелляционного департамента Сената, с 1816 г. статский советник 2, 391
   Сперанский Кузьма Михайлович, брат М. М. Сперанского, надворный советник, в 1808--1809 гг. Могилевский губернский прокурор, в 1809--1812 гг. Казанский губернский прокурор 2, 203
   Сперанский Михаил Михайлович, с 1839 г. гр. (1772--1839), государственный деятель; из духовного звания, в 1779--1790 гг. обучался во Владимирской семинарии, в 1791 г. -- в Александро-Невской семинарии, с 1801 г. действительный статский советник, с 1802 г. состоял при Министерстве внутренних дел, в 1803--1807 гг. директор Департамента Министерства внутренних дел, в 1805--1807 гг. директор 2-й Экспедиции (по государственному благоустройству) Министерства внутренних дел, в 1808--1810 гг. товарищ министра юстиции и председатель Комитета составления законов, с 1809 г. тайный советник, в 1810--1812 гг. директор Комитета составления законов, 17 марта 1812 г. уволен от службы и сослан в Нижний Новгород, а позднее (в том же году) -- в Пермь, в 1816--1819 гг. Пензенский губернатор, в 1819--1822 гг. Сибирский генерал-губернатор, с 1821 г. член Государственного совета по Департаменту законов, с 1827 г. действительный тайный советник 1, 577, 621, 622, 658, 674, 687, 730; 2, 45, 69, 112, 113, 120, 140, 183, 190, 203, 229, 242--246, 248, 405, 487, 510, 511, 517, 518, 521, 531, 543
   Спиридов Григорий Григорьевич (1758--1822), брат М. Г. Спиридова, с 1784 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1795 г. отставной бригадир, в 1812 г. полковой командир Владимирского ополчения, в конце 1812 г. комендант Москвы, в 1813--1814 гг. Московский гражданский губернатор I, 200; 2, 345
   Спиридов Матвей Григорьевич (1751--1829), брат Г. Г. Спиридова, с 1793 г. сенатор, с 1798 г. действительный тайный советник 1, 592, 608, 805; 2, 345
   Спиридова Ирина Михайловна, урожд. кж. Щербатова (1757--1827), жена М. Г. Спиридова, дочь историка кн. М. М. Щербатова, сестра кн. И. М. Щербатова 1, 592
   Стакельберг Вильгельмина Ивановна см. Ребиндер Вильгельмина Ивановна фон
   Станислав Август Понятовский (1732--1798), фаворит Екатерины II (в бытность ее женою наследника), в 1764--1795 гг. последний король Польши 1, 33,173, 339, 340, 772, 773; 2, 341
   Старов Иван Егорович (1745--1808), архитектор 1, 763
   Стахеев Алексей Стахеевич см. Алексей Степан Михайлович 2, 480
   Степанова Александра Петровна см. Долгорукова Александра Петровна, кн.
   Стерн Лоренс (1713--1768), английский писатель-сентименталист 1, 509
   Стефан, св. (I в. н. э.), архидиакон и первомученик христианской церкви, один из первых семи диаконов, проповедник христианства, принадлежавший к числу семидесяти апостолов, был побит камнями 1, 583, 801; 2, 537
   Столыпин Алексей Емельянович (1744--1817), прадед М. Ю. Лермонтова и П. А. Столыпина, пензенский помещик, поручик, в 1784--1785 гг. Пензенский совестной судья, в 1786-- 1789 гг. Пензенский губернский предводитель дворянства; владелец крепостного театра, меценат 1, 391, 472, 473
   Столыпин Аркадий Алексеевич (1778--1825), сын А. Е. Столыпина, к 1802 г. надворный советник, в 1801--1802 гг. Пензенский губернский прокурор, к 1806 г. коллежский советник, до 1808 г. экспедитор 2-й Экспедиции (по губерниям) Министерства юстиции, управляющий канцелярией министра юстиции светл. кн. П. В. Лопухина, с 1809 г. обер-прокурор 7-го Департамента Сената, с 1819 г. тайный советник и сенатор; писатель 2, 74, 168, 170
   Столыпина Екатерина Алексеевна см. Хостатова Екатерина Алексеевна
   Страхов Петр Иванович (1757--1813), выпускник Московского университета, с 1789 г. ординарный профессор опытной физики Московского университета, с 1798 г. коллежский советник, в 1805--1807 гг. ректор Московского университета, с 1809 г. статский советник; переводчик книги Л. К. Сен-Мартена "О заблуждениях и истине...", член-учредитель Общества любителей российской словесности при Московском университете I, 713, 717, 774
   Стрекалов Степан Федорович (1732--1805), статс-секретарь Екатерины II, с 1783 г. тайный советник и сенатор 3-го Департамента, с 1784 г. присутствующий, а в 1793--1796 гг. управляющий Кабинетом ее императорского величества, в 1786--1789 гг. заведовал придворным театром, в 1789--1796 гг. член Совета при императрице, с 1790 г. действительный тайный советник 1, 135, 785
   Стренг см. Штренге
   Строганов Александр Григорьевич, с 1722 г. бар. (1698--1754), двоюродный дед И. М. Д., генерал-поручик, с 1725 г. действительный камергер 1, 17, 744, 750, 757; 2, 564, 583
   Строганов Александр (Захар) Николаевич, бар. (ок. 1742--1789), дядя и крестный отец И. М. Д., генерал-аншеф 1, 19, 33, 62, 64, 65, 83, 86, 87, 93, 97--99, 130--132, 135, 139-- 141, 143, 144, 146, 149--151, 155-- 158, 160, 161, 163, 170, 173--177, 188, 194, 197--199, 265, 266, 361, 374, 744, 757, 758, 760, вклейка 1; 2, 99, 565, 583
   Строганов Александр Сергеевич, бар., с 1761 г. гр. (1734--1811), двоюродный дядя И. М. Д., с июня 1761 г. граф Священной Римской империи, с 1779 г. сенатор 3-го Департамента, в 1783--1785 гг. и 1788--1811 гг. Санкт-Петербургский губернский предводитель дворянства, с 1784 г. действительный тайный советник, с 1797 г. обер-камергер, с 1798 г. граф Российской империи, с 1800 г. президент Академии художеств, директор Публичной библиотеки, с 1804 г. член Непременного (с 1810 г. Государственного) совета, с 1811 г. действительный тайный советник 1 класса 1, 17, 97, 109, 127, 130, 150, 155, 156, 160, 201--204, 209, 219, 257, 319, 744, 789, вклейка 1; 2, 61, 140, 172, 562, 584
   Строганов Александр Сергеевич, бар. (1771--1815), двоюродный брат И. М. Д., гофмаршал, действительный камергер 1, 26; 2, 566, 583
   Строганов Григорий Александрович, бар., с 1826 г. гр. (1770--1857), двоюродный брат И. М. Д., свояк гр. A. Н. Самойлова, позднее -- сват гр. B. П. Кочубея; с 1796 г. действительный камергер, посол в Испании, Швеции и в 1817--1822 гг. в Турции, с 1808 г. тайный советник, с 1821 г. действительный тайный советник, затем обер-камергер, обер-шенк, член Государственного совета 1, 199, 266, 374, 760, 771; 2, 486, 553, 565, 584
   Строганов Григорий Дмитриевич (1656--1715), прадед И. М. Д., гость, именитый человек 1, 17, 744; 2, 561, 584
   Строганов Григорий Николаевич, бар. (1730--1777), дядя И. М. Д., тайный советник, обер-камергер 1, 155, 744; 2, 565, 584
   Строганов Захар Николаевич, бар. см. Строганов Александр (Захар) Николаевич, бар.
   Строганов Лука Кузьмич (XV в.), легендарный предок Строгановых 1, 17, 744 Строганов Николай Григорьевич, с 1722 г. бар. (1700--1764), дед И. М. Д., тайный советник 1, 17--19, 137, 744, 750, 757; 2, 563, 584
   Строганов Павел Александрович, гр. (1772--1817), сын гр. А. С. Строганова, троюродный брат И. М. Д., с 1802 г. тайный советник, в 1802--1807 гг. товарищ министра внутренних дел, с 1807 г. сенатор, с того же года в военной службе генерал-майором, с 1811 г. генерал-адъютант, с 1812 г. генерал- лейтенант 1, 744; 2, 322, 564, 584
   Строганов Сергей Григорьевич, с 1722 г. бар. (1707--1756), двоюродный дед И. М. Д., генерал-поручик, действительный камергер 1, 17, 744; 2, 562,
   Строганов Сергей Григорьевич, бар., с 1818 г. гр. (1794--1882), сын бар. (с 1826 г. гр.) Г. А. Строганова, зять гр. П. А. Строганова, с 1837 г. сенатор, с 1852 г. генерал от кавалерии 1, 744
   Строганов Сергей Николаевич, бар. (1739--1771), дядя И. М. Д., бригадир 1, 26,155, 744, 748; 2, 566, 584
   Строганова Александра Борисовна, бар., урожд. кж. Голицына (р. 1735), тетка И. М. Д., жена бар. Г. Н. Строганова 1, 64, 154--158; 2, 565, 572, 584
   Строганова Анна Александровна, бар. см. Голицына Анна Александровна, кн.
   Строганова Анна Николаевна, бар. см. Долгорукова Анна Николаевна, кн.
   Строганова Анна Сергеевна, бар., урожд. кж. Трубецкая (1765--1824), 1-я жена бар. Г. А. Строганова, сестра гр. Е. С. Самойловой 1, 760, 771; 2, 565, 584, 585
   Строганова Варвара Александровна, бар. см, Шаховская Варвара Александровна, кн.
   Строганова Екатерина Александровна, бар. см. Нарышкина Екатерина Александровна
   Строганова Екатерина Петровна, гр., урожд. кж. Трубецкая (1744--1815), с 1762 г. фрейлина, с 1769 г. 2-я жена гр. А. С. Строганова, с 1779 г., расставшись с мужем, жила в Москве с бывшим фаворитом Екатерины II И. Н. Римским-Корсаковым 1, 127, 501, 789; 2, 381, 382, 542, 562, 584, 585
   Строганова Елена Васильевна, бар., урожд. Дмитриева-Мамонова, жена бар. А. Г. Строганова, тетка А. М. Дмитриева-Мамонова 1, 757; 2, 564, 574, 584
   Строганова Елизавета Александровна, бар. см. Демидова Елизавета Александровна
   Строганова Елизавета Александровна, бар., урожд. Загряжская (1745--1831), тетка И. М. Д., жена бар. А. Н. Строганова 1, 143, 156, 197, 199, 757, 760; 2, 565, 577, 584
   Строганова Мария Артемьевна, бар., урожд. Загряжская, в 1-м браке Исленьева (1722--1787), двоюродная бабка И. М. Д., 3-я жена бар.
   А. Г. Строганова 1, 64, 750, 757; 2, 565, 577, 584
   Строганова Мария Николаевна, бар. см. Скавронская Мария Николаевна, гр.
   Строганова Наталия Александровна, гр. см. Строганова София (Наталия) Александровна, гр.
   Строганова Наталия Михайловна, бар., урожд. кж. Белосельская (1745--1819), жена бар. С. Н. Строганова, тетка И. М. Д. 1, 26, 64, 155--157, 176, 748; 2, 322, 480, 566, 571, 584
   Строганова Прасковья Ивановна, бар., урожд. Бутурлина (1708--1758), бабка И. М. Д. 1, 17, 18, 137; 2, 566, 571, 584
   Строганова София (Наталия) Александровна, гр. (1774--1791), дочь гр. А. С. Строганова 1, 127, 201, 202, 744; 2, 563, 584
   Строганова София Владимировна, гр., урожд. кж. Голицына (1775--1845), с 1794 г. жена гр. П. А. Строганова 2, 322, 334, 564, 573, 584
   Строганова София Николаевна, бар. см. Ржевская София Николаевна
   Строганова Юлия Петровна, гр., урожд. д'Альмейда-Ойенгаузен, в 1-м браке гр. да Era (1782--1864), с 1826 г. 2-я жена гр. Г. А. Строганова 2, 486, 553, 565, 570, 576, 584
   Строев Павел Михайлович (1796--1876), с 1812 г. студент Московского университета, литературный критик, печатался в журнале "Сын Отечества", в 1815 г. издатель журнала "Современный наблюдатель российской словесности", впоследствии выдающийся археограф, с 1849 г. академик 2, 361, 362, 539, 540
   Строли Питер-Эдвард см. Штрелинг Питер-Эдвард
   Стромилова Дарья Степановна, урожд. Черевина (1785--1830), дочь С. С. и А. А. Черевиных, сестра О. С. Черевина 2, 522, 523
   Струйская Александра Петровна, урожд. Озерова (1760--1840), жена H. Е. Струйского, двоюродная сестра жены П. X. Обольянинова 1, 345, 432, 442; 2, 332, 333, вклейка 2
   Струйская Екатерина Николаевна, дочь H. Е. Струйского 1, 345, 442
   Струйская Маргарита Николаевна (1772--1859), дочь H. Е. Струйского 1, 345, 442
   Струйский Леонтий Николаевич, сын H. Е. Струйского, отец поэта А. И. Полежаева, в 1816 г. лишен дворянства и сослан за жестокое обращение с крепостными 1, 345, 442
   Струйский Николай Еремеевич (1749--1796), помещик села Рузаевки Инсарского уезда Пензенской губернии, в 1763--1771 гг. служил в л.-гв. Преображенском полку, с 1771 г. отставной гвардии прапорщик; поэт 1, 278, 345--347, 350, 399, 407, 429, 431, 432, 441, 442, 730, 774, 779; 2, вклейка 2
   Струйский Петр Николаевич, сын H. Е. Струйского, к 1819 г. поручик, до 1820 г. помощник Инсарского уездного предводителя дворянства по части свидетельства сельских запасных магазинов, в 1820--1822 гг. заседатель Палаты гражданского суда Пензенской губернии, в 1822--1825 гг. Инсарский уездный предводитель дворянства 1, 345, 442
   Струйский Юрий Николаевич, сын H. Е. Струйского 1, 345, 442
   Студенкин Игнатий Егорович (р. ок. 1766), с 1804 г. коллежский советник, в 1804--1829 гг. советник Владимирской казенной палаты 2, 197(?)
   Ступишин Алексей Алексеевич (1719--1786), брат И. А. Ступишина, с 1769 г. генерал-поручик, с 1779 г. сенатор, испр. должность наместника Костромского и Нижегородского на- местничеств (генерал-губернатора), одновременно в 1780--1782 гг. генерал-губернатор Вятского наместничества, с 1783 г. в отставке 1, 278
   Ступишин Иван Алексеевич (1734--1806), правитель Пензенского наместничества (губернатор) с открытия этого наместничества в 1780 г. до 1796 г., с 1787 г. генерал-поручик 1, 278--281, 284, 285, 287--289, 293--295, 297--304, 306--309, 312, 316, 325, 330--332, 339, 341, 343, 349, 364, 368, 369, 377, 379--384, 388, 392--394, 397, 400--406, 408, 409, 413--415, 417, 418, 420, 508, 736, 737, 777, 785
   Ступишина Агния Дмитриевна (ум. 1826), жена И. А. Ступишина, племянница Е. П. Чемесова 1, 279, 281, 284, 285, 287, 288, 291, 294, 295, 298, 306, 309, 341, 409, 736
   Ступишина Александра Ивановна см. Панчулидзева Александра Ивановна
   Суворов Александр Васильевич, с 1789 г. гр. Рымникский, с 1799 г. кн. Италийский (1730--1800), полководец, с 1799 г. генералиссимус 1, 173, 698, 791; 2, 219, 562, 584
   Суворов Аркадий Александрович, с 1789 г. гр. Рымникский, с 1799 г. кн. Италийский (1780--1811), сын А. В. Суворова, к 1801 г. генерал-адъютант, к 1811 г. генерал-лейтенант 1, 787
   Сумароков Александр Петрович (1718--1777), поэт и драматург, действительный тайный советник 1, 66, 344, 429, 593, 746, 750, 774, 775, 781, 809; 2, 155, 527
   Сумароков Афанасий Яковлевич (ок. 1743--1808), в 1785--1797 гг. совестной судья в Пензе, с 1787 г. коллежский асессор 1, 367, 393
   Супонев Авдий Николаевич (1770--1819), с 1800 г. полковник, с 1801 г. отставной генерал-майор, с 1812 г. действительный статский советник, в 1812--1817 гг. Владимирский гражданский губернатор 2, 246, 259, 290, 303, 304, 368, 369, 378, 379, 407, 408, 531, 532, 569, 584
   Супонева Мария Петровна, урожд. Неклюдова (р. 1777), жена А. Н. Супонева, дочь П. В. Неклюдова 2,407, 408
   Супонева Наталия Николаевна см. Кашинцева Наталия Николаевна
   Суханов Захар Васильевич, с 1778 г. секретарь при директоре Экономии Владимирской губернии, с 1781 г. титулярный советник, в 1781--1784 гг. асессор Владимирской казенной палаты 2, 67
   Сухорук (Минин) Козьма Минич (ум. 1616), один из организаторов Второго ополчения в 1612 г. 2, 264, 446, 534
   Сушков Николай Михайлович (1747--1814), в 1790 г. статский советник, служил по особой Винной экспедиции при 3-й Экспедиции для свидетельствования счетов Государственного казначейства Правительствующего сената, с 1793 г. действительный статский советник, в 1793 г. возглавил 1-ю Экспедицию (о государственных доходах), с декабря 1796 г. тайный советник и сенатор, с 1807 г. действительный тайный советник 1, 263
   Сципион Африканский (ок. 235 -- ок. 183 гг. до н. э.), древнеримский полководец, победитель Ганнибала 2, 263
   
   Таваст Йохан Хенрик, гр. (1763--1841), к 1790 г. подполковник шведской армии, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1824 г. генерал от инфантерии 1, 224
   Талызин Александр Федорович (1734--1787), с 1769 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, к 1772 г. действительный камергер, с 1779 г. тайный советник, сенатор 1, 90; 2, 564, 584
   Талызин Петр Александрович (1767--1801), с 1790 г. капитан л.-гв. Измайловского полка, с 1799 г. генерал-лейтенант, командир л.-гв. Преображенского полка, один из активных участников заговора против Павла I I, 438, 537, 539, 540, 782
   Талызина Екатерина Александровна см. Обрескова Екатерина Александровна
   Талызина Мария Степановна, урожд. Апраксина (1742--1796), сестра С. С. Апраксина, жена А. Ф. Талызина 1, 90, 417; 2, 564, 584
   Талызина Татьяна Александровна см. Шишкина Татьяна Александровна
   Танеев Василий Михайлович (1754--1827), с 1789 г. отставной полковник, в 1800--1802 гг. Владимирский уездный, а в 1809--1811 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства 2, 92, 96, 124, 131, 132, 149(?), 197, 205, 218, 220, 225, 523
   Таптыков Николай Михайлович (ок. 1752--1812), помещик Троицкого уезда Пензенской губернии, к 1787 г. отставной надворный советник, в 1795--1797 гг. Троицкий уездный предводитель дворянства 1, 293, 314, 444, 593, 727; 2, 332
   Тараканов Дмитрий Михайлович, старинный друг семьи И. М. Д., с 1784 г. подполковник, с 1791 г. полковник, в 1791--1796 гг. полковник Каргопольского карабинерного полка 1, 305, 306, 337, 358, 403, 414
   Тараканова Александра Михайловна, жена Д. М. Тараканова, крестная мать сына И. М. Д. Петра 1, 305, 306, 337, 403, 414
   Тассо Торквато (1544--1595), итальянский поэт эпохи Возрождения 1, 77
   Татищев Алексей Евграфович (1760--1832), муж М. С. Татищевой, генерал-майор 1, 296; 2, 457, 458, 566, 584
   Татищев Николай Алексеевич, с 1801 г. гр. (1739--1823), с 1801 г. генерал от инфантерии, командир л.-гв. Преображенского полка, в 1806 г. начальник земского войска Петербургской (1-й) области 1, 708
   Татищев Николай Алексеевич (1794--1818), сын А. Е. и М. С. Татищевых, двоюродный племянник И. М. Д., с 1812 г. корнет Конной гвардии, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., затем поручик 2, 457, 545, 566, 584
   Татищева Анна Алексеевна см. Арсеньева Анна Алексеевна
   Татищева Анна Ивановна см. Янькова Анна Ивановна
   Татищева Мария Степановна, урожд. Ржевская (1774--1852), двоюродная сестра И. М. Д. 1, 87, 237, 296; 2, 457, 458, 545, 566, 582, 584
   Тацит (ок. 58--ок. 117), древнеримский историк 2, 353
   Таше де ла Пажери Жозефина (Иозефина) Мари Роз см. Жозефина (Иозефина) Мари Роз Бонапарт
   Тейльс (Тейлс) Егор Антонович де (р. ок. 1752), брат И. А. Тейльса, с 1798 г. коллежский советник, в 1801--1804 гг. советник Владимирского губернского правления, с 1803 г. статский советник 1, 573, 796
   Тейльс (Тейлс) Игнатий Антонович де (1744--1815), брат Е. А. Тейльса, с 1788 г. Тверской вице-губернатор, с
   1789 г. статский советник, с 18 ноября 1796 г. действительный статский советник, в 1797--1800 гг. Тверской губернатор, в 1800 г. ненадолго выключен из службы за помощь кн. В. Ф. Сибирскому и арестован, с 1800 г. тайный советник и сенатор, в 1807--1815 гг. начальник Тарнопольской и Белостокской областей; писатель 1, 529, 786, 792
   Телегин, купец, незаконнорожденный 2, 125--127, 168
   Телегин Михаил Петрович, племянник И. М. Д. 2, 484, 551, 567, 584
   Телегин Петр Сергеевич, свояк И. М. Д., генерал-майор 1, 714, 814; 2, 567, 584 Телегина Екатерина Алексеевна, урожд.
   Безобразова (р. 1757), свояченица И. М. Д. 1, 703, 714, 814; 2, 458, 459, 567, 571, 585
   Телегина Степанида Петровна см. Рахманова Степанида Петровна
   Темпль (Temple), гр. см. Гренвилль (Grenville) Ричард, граф Темпль
   Терентьев Гавриил, к 1788 г. секретарь 11-го класса, в 1787--1793 гг. саранский уездный казначей, в 1793--1795 гг. саранский винный пристав, к 1795 г. титулярный советник 1, 392, 778
   Теренций Публий (ок. 193--159 гг. до н. э.), древнеримский комедиограф 1, 494, 531, 776
   Теряев (ум. 1820(?)), ростовский откупщик 2, 117, 292, 483(?)
   Теряев (ум. 1820(?)), молодой купец, сын ростовского откупщика 2, 292, 483(?) Тибекин Иван Васильевич, статский советник, в 1788--1795 гг. Екатеринославский вице-губернатор 1, 333, 771
   Тиери, домашний учитель старших сыновей И. М. Д., затем воспитатель кн. П. А. Вяземского 1, 464, 486, 787 Тимковский Иван Осипович (1768--1837), с 1793 г. доктор медицины, к 1805 г. надворный советник, в 1804--1821 гг. петербургский цензор, с 1807 г. коллежский советник, с 1811 г. статский советник, с 1830 г. действительный статский советник 2, 399, 543 Тит Флавий Веспасиан (39--81), в 79--81 гг. римский император династии Флавиев, в ходе Иудейской войны 67--73 гг., будучи еще наследником императорского престола, в 70 г. взял и разрушил Иерусалим 2, 400
   Титов Алексей Николаевич (1769--1827), брат С. Н. Титова, музыкант, виртуозный скрипач и в 1790-е гг. начинающий композитор; впоследствии генерал-майор и член Военной коллегии 1, 244(?), 764
   Титов Сергей Николаевич (1770--1825), брат А. Н. Титова, музыкант: альтист и виолончелист, впоследствии композитор; в 1804--1809 гг. член Военной коллегии, генерал-лейтенант 1, 244(?), 764
   Тихменева Елизавета Яковлевна см. Смирнова Елизавета Яковлевна
   Тихомиров Дмитрий Романович, учитель Владимирской семинарии 2, 112, ИЗ, 510, 511, 521
   Тишин, подьячий 1, 742
   Толстая Анна Георгиевна, гр., урожд. кж. Грузинская (1798--1889), дочь кн. Г. А. Грузинского 2, 467, 560, 573, 585
   Толстая Анна Ивановна, гр., урожд. кж. Барятинская (1774--1825), дочь кн. И. С. Барятинского, жена гр. Н. А. Толстого 1, 114, 135, 141, 142, вклейка 2; 2, 559, 570, 585
   Толстая Мария Петровна, урожд. Бутурлина (ум. 1839), дочь П. М. Бутурлина, с января 1817 г. жена П. Л. Толстого 2, 419, 544, 564, 571, 585
   Толстая Прасковья Михайловна, урожд. Голенищева-Кутузова (1777--1844), дочь светл. кн. М. И. Голенищева-Кутузова-Смоленского, жена М. Ф. Толстого 2, 240, 279, 564, 572, 585
   Толстой, к 1790 г. генерал-майор, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг. 1, 224
   Толстой Александр Матвеевич, гр. (ум. 1812), с 1789 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, с 1795 г. бригадир 1, 215(?)
   Толстой Дмитрий Александрович, гр. (1754--1832), с 1785 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1817 г. тайный советник 1, 215(?)
   Толстой Матвей Федорович (1772--1815), сын Ф. М. Толстого, муж П. М. Толстой, троюродный брат И. М. Д., с 1797 г. камергер, с 1809 г. тайный советник, с 1812 г. сенатор 2, 240, 279, 280, 285, 504, 564, 585
   Толстой Николай Александрович, гр. (1765--1816), двоюродный брат светл. кн. Н. И. Салтыкова, муж гр. А. И. Толстой; с 1786 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, состоящий при вел. кн. Александре Павловиче, впоследствии действительный тайный советник, президент Придворной конторы, обер-гофмаршал 1, 141, 142, 215(?), вклейка 2; 2, 559, 585
   Толстой Павел Львович (1784--1868), с января 1817 г. муж М. П. Толстой 2, 544, 564, 585
   Толстой Федор Матвеевич, муж Наталии Федоровны Лопухиной, двоюродной сестры отца И. М. Д.; с 1774 г. секунд-майор, в 1775--1780 гг. премьер-майор л.-гв. Преображенского полка, с 1777 г. генерал-майор 1, 104; 2, 279, 280, 563, 585
   Толь, к 1782 г. дежурный майор кн. В. М. Долгорукова-Крымского 1, 57
   Томиловский Алексей Иванович, с 1791 г. лейтенант, с 1804 г. капитан-лейтенант флота, в 1808--1810 гг. советник Черноморской исполнительной экспедиции по счислению материалов, в 1810--1814 гг. капитан Севастопольского порта, с 1812 г. капитан 2 ранга 2, 38, 39
   Тормасов Александр Петрович, с 1816 г. гр. (1752--1819), с 1801 г. генерал от кавалерии, участник Отечественной войны 1812--1814 гг., в 1814--1819 гг. Московский генерал-губернатор 2, 386, 395, 438, 481, 549
   Тормасов Петр Петрович (1757--1831), брат А. П. Тормасова, с 1800 г. статский советник, в 1813--1818 гг. Витебский гражданский губернатор 2, 336--339
   Торсукова Екатерина Александровна см. Новосильцева Екатерина Александровна
   Транж (Trange) Карл, канатоходец 1, 691; 2, 80, 519
   Трапасси (Trapassi) Пьетро Антонио Доменико Бонавентура см. Метастазио Пьетро Антонио Доменико Бонавентура
   Траубе Анна Васильевна, урожд. Рахманова, в 1-м браке Пожарская (ум. 1831), жена И. Ф. Пожарского 2, 187, 378, 379, 568, 581, 582, 585
   Траубе Федор Петрович (ок. 1774--1848), 2-й муж А. В. Траубе, отставной штабс-капитан, в 1807--1809 гг. заседатель Шуйского Нижнего земского суда, с 1811 г. Шуйский исправник 2, 187, 378, 379, 568, 585
   Траян (Марк Ульпий Траян) (58--117), римский император в 98--117 гг. 112
   Трегубова Евдокия Яковлевна см. Салтыкова Евдокия Яковлевна
   Тредиаковский Василий Кириллович (1703--1769), поэт 1, 399, 774
   Тредиаковский Лев Васильевич (ок. 1746--1812), в 1771--1778 гг. секретарь, а в 1778--1793 гг. член Герольдмейстерской конторы (Герольдии) Сената, с 1791 г. статский советник, в 1793--
   1797 гг. Рязанский вице-губернатор 1, 320, 370
   Трисвяцкий, управитель имения гр. А. Р. Вороноцова, с 1808 г. губернский секретарь 2, 57, 58
   Троепольский см. Ксенофонт
   Тропинин Василий Андреевич (1776--1857), русский художник, до 1823 г. крепостной, с 1823 г. назначенный портретист Академии художеств, с 1824 г. академик 2, вклейка 2
   Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1749--1829), с 1790 г. статский советник, с 1793 г. статс-секретарь, состоящий у собственных ее императорского величества дел, с 4 ноября 1796 г. действительный статский советник, с 1797 г. тайный советник, с 1798 г. сенатор, в 1801--1806 гг. член Непременного совета, с сентября 1801 г. действительный тайный советник, в 1802--1806 гг. министр Департамента уделов, в 1814--1817 гг. министр юстиции 1, 260, 321, 538, 540, 541, 551, 588, 693, 803, 811; 2, 98, 367, 384, 388, 390, 392, 442(?), 542
   Трубецкая Агриппина Ивановна, кж. см. Волконская Агриппина Ивановна, кн.
   Трубецкая Анна Петровна, кн. см. Броглио Анна Петровна, гр.
   Трубецкая Анна Сергеевна, кж. см. Строганова Анна Сергеевна, бар.
   Трубецкая Варвара Александровна, кн., урожд. кж. Черкасская (1748--1832), писательница, автор драмы "Эдуард и Эмма" 1, 481, 787; 2, 562, 585, 586
   Трубецкая Варвара Ивановна, кж. см. Друцкая Варвара Ивановна, кн.
   Трубецкая Дарья Александровна, кн., урожд. Румянцева, с 1744 г. гр., в 1-м браке гр. Вальдштейн (ум. 1809), двоюродная тетка кн. М. П. Волконского, статс-дама 1, 807; 2, 563, 572, 582, 585
   Трубецкая Екатерина Александровна, кн., урожд. Мансурова (ум. 1831), жена кн. И. Д. Трубецкого, сестра Б. А. и П. А. Мансуровых 1, 475, 786; 2, 562, 579, 585
   Трубецкая Екатерина Петровна, гр. см. Строганова Екатерина Петровна, гр.
   Трубецкая Екатерина Сергеевна, кж. см. Самойлова Екатерина Сергеевна, гр.
   Трубецкая Прасковья Юрьевна, кж. см. Салтыкова Прасковья Юрьевна, гр.
   Трубецкая Прасковья Юрьевна, кж. см. Кологривова Прасковья Юрьевна
   Трубецкой, кн., у которого служил Совере 1, 44
   Трубецкой, кн., претендовавший на место пензенского вице-губернатора 1, 257
   Трубецкой Александр Юрьевич, кн. (1765--1805), племянник кн. H. Н. Трубецкого, 1-й муж гр. А. П. Броглио 1, 787; 2, 562, 585
   Трубецкой Иван Дмитриевич, кн. (ум. 1827), двоюродный брат гр. И. П. Салтыкова, двоюродный дядя кн. М. П. Волконского 1, 475--477, 786; 2, 562, 585 Трубецкой Иван Юрьевич, кн. (1667--1750), отец И. И. Бецкого, к 1700 г. генерал-майор, в 1700--1718 гг. находился в шведском плену, с 1718 г. генерал-лейтенант, с 1728 г. генерал- фельдмаршал, с 1730 г. сенатор 1, 31, 32; 2, 561, 585
   Трубецкой Николай Никитич, кн. (1744--1821), муж кн. В. А. Трубецкой, единоутробный брат М. М. Хераскова, с декабря 1796 г. действительный тайный советник со старшинством с 1786 г. и сенатор, с 1800 г. в отставке; мартинист 1, 787; 2, 562, 585
   Трубецкой П искренная дружба могла его заменять иногда. Но в жене не одни душевные качества потребны. Она необходима в отношении просто животном, и в нем-то без брака ее иметь не можно. Любовница не искренний товарищ, ее и мое не суть одно и то же, нет тесного соединения. Многие вдовцы думают, что они сохранили верность к потерянным своим женам потому, что не женились. Ошибка! Не венчал их поп, но наложницы вошли в часть супруг их. Дети без матери нередко порабощены были рабыням, кои похищали у них жизнь, здоровье, воспитание, имение и смешивали с детьми законными плод чрева прелюбодейный. Лучше ли это обвенчанной мачехи? Я никогда не имел знакомств с девками и гнушался ими. Я влюблялся часто, это правда, но зато не развращался с непотребными. Постель моя, благодаря Бога, не познала скверны, и оттого пылкое мое воображение при горячем темпераменте кружилось в страстях, как в вихре. Я пылал, разжигался и на первой встрече готов был жениться. Два года с лишком вдовства становились мне по натуре несносны, я не был еще так стар, чтоб отказать себе женщину. Взять ее на час, на время, из служанок, из баб крестьянских для меня казалось мерзко, и кто бы стал ручаться, что она не даст мне детей? Тогда новые узы свычки, воспламеняя резвое мое сердце, могли бы меня решить взять за себя и самую недостойную имени моего женщину, и тем самым опозорив себя публично, я бы соединил с детьми Евгении детей побочных. Я бы передал все ее светские преимущества твари, недостойной внимания. Этого я страшился и убегал всеми силами, а потому, избрав в жены женщину благородную, летами не слишком молодую, мать троих детей, опытную в хозяйстве, рассудительную и любезную, и ею сам Бог ниспослал мне надежнейшее средство препроводить остальные дни жизни в тишине домашнего сообщества и облегчить бремена старости. Вот, любезные дети, что побудило меня вступить во второй брак. Но он ничего не отнял у Евгении в душе моей. Она тут, тут, и смерть одна лишит меня памяти сего сокровища.
   Заботы сердечные и труды гражданские наперерыв восхищали мои минуты. В доме все переменяло вид свой. В губернии война приводила все состоянии в волнение. Наполеон угрожал ворваться в сердце России, завладеть столицей. Силы его были несметны. Испугался двор, дрогнули министры, и, независимо от набора рекрут, издан манифест о составе по всем губерниям милиций или земского ополчения22. Подобные средства употребляемы были в Англии, Швеции, Австрии, для чего же и нам не перенять? Кто первый подал эту мысль, я не знаю, многих этим напрасно клепали, и в шумной молве нельзя было ничего найти основательного. Манифест писан был в самых жестких выражениях, он заключался во многих пунктах. В одном из них даже угрожались непокорные лишением живота. Сия строка, совсем новая в России и забытая от времен Анны Иоанновны, дошла до глубины сердца каждого. Она доказывала если не совершенную уже гибель отечества, по крайней мере, сколь сильно того испугались, и это не ободряло народа. Армейские силы вверены были на границе генералу Беннингсену. Вследствие манифеста Владимирская губерния обязана была поставить двадцать семь тысяч ратников, что составляло семнадцатого крестьянина по сказкам, но посулено было их возвратить назад, когда победится общий враг, а умерших предполагали зачесть. Одежда назначена простая из крестьянского сукна с некоторыми пустыми прищегольями, кои в отношении к солдату не забывались и в опаснейшее время. Вооружение состояло из того, что кто дать рассудит: ружей, пистолетов, палашей, а вообще почти у всех явились пики, иные даже и рогатины перед фрунт выносили. Все правила сего ополчения, содержание его, самые действии изъяснены были до подробности в манифесте. Россия разделилась на девять областей23. Каждая имела в себе по несколько губерний, Владимирская принадлежала к Московской. Областными начальниками избраны от государя первые чины военного звания, как из служащих, так и отставных: Татищев в Петербургской; Тутолмин, тогдашний генерал-губернатор московский, в ней; князь Юрий Владимирович Долгоруков в Низовой; граф Орлов в Украинской; князь Сергей Федорович Голицын в Белорусской; князь Прозоровский в Киевской; Беклешов в Лифляндской; остальных двух не помню. Все они с чрезвычайною мочью отправились по губерниям ополчить народ российский, а в Москве на Спасском мосту, как обыкновенно, рассыпалась куча дурацких картин, насчет французов разных карикатур. Водворился у нас аглинский вкус, и неосторожно стали продавать кожу с медведя прежде, нежели его свалили. Ратник Долбила смешил всю Красную площадь, принимал француза на вилы и кричал: "Что, мусье!"24 Это все изображено было самым скаредным образом в красках, и чернь последние гроши тратила на покупку этих малевок. Но пусть бы одни площадные зеваки дурачились, -- где чернь не одинакова, где она не глумится? Что всего удивительнее было в то время, что из истории нашей едва можно ли будет выскоблить, это брань и позор духовенства. Во всех епархиях архиереи восклицали с амвонов велегласно присланные им от Синода печатные листы, в коих православная церковь российская называла Наполеона Антихристом, предавала его анафеме, кляла судилища его и громко проповедовала, что он во Франции учреждает по образу иудеев трибунал, называемый Сангедрин25, название того беззаконного соборища, коим распят искупитель мира. О, какая соблазнительная проповедь! Она вымышлена была для возмущения народа против Франции, которой искренно желали все всякого зла. Я не отвлекусь в пространные рассуждении насчет сего остервенения, оно же и не принадлежит к моему предмету, но коротко скажу, что я с моей стороны, ярясь противу самозванца, не питал злобы против народа. В чем он виноват? Осмотримся всюду, и уже ли не признается откровенный человек, что всякий народ бывает в страдательном положении под скипетром наглого деспота. Чего хочет он, тому молча повинуются люди. В России бывали свои Наполеоны. Грозный Иоанн, хитрый Годунов, Лжедмитрий пока имели власть, чего в порабощении не делал народ российский? Право! Все то же всегда было и везде, что мы видели в наши дни в царство счастливого злодея и нашего пагубного современника. Возвратимся к милиции.
   Вместе с манифестом получил я с нарочным от министра пакет за царскою печатью с инструкцией на имя мое, подобный прочим. Она подписана была самим государем, и в нескольких статьях изъяснялся образ набора ратников вместе с выбором на службу дворян при том ополчении в разные по воинскому штату звании. Велено было тою же инструкциею собрать все дворянство в губернский город в восемь дней, а потом в две недели кончить весь прием. Каждый уездный начальник, выбранный дворянством, обязан был в своем уезде набрать ратников не старее сорока лет, росту небольшого, но здоровых и годных в службу. На малые недостатки телесные не обращать строгого внимания. Снабдить все войско сие провиантом на три месяца и офицерам бедным назначить жалованье. Сверх того, возлагалось на особенное попечение начальников губерний склонить купечество и дворянство к добровольным денежным пожертвованиям. Во всех чертах указа или инструкции видна была близкая беда. С надлежащею поспешностию предмет сей исполнен: по Владимирской губернии в неделю собрано дворянство, в три дни совершен выбор, а в пятнадцать дней, действительно, как сказано было в повелении, выставлены налицо двадцать семь тысяч хороших людей в ратники. В каждой губернии назначен губернский начальник и под ним разные степени вое- начальства. Начался выбор его из всего дворянства. Кандидатами представлено пять человек. Я имел обязанность, не по примеру обыкновенных выборов, быть лично при настоящем, и сам вынимал из ящиков шары в присутствии всего сословия. Зала наполнена была народу, потому что и из Москвы многие никогда не жившие ни в деревнях своих, ни в провинции дворяне прискакали на это время сюда и по праву помещичьему требовали себе и назначали другим разные должности. Из кандидатов выбран по большинству баллов генерал-поручик отставной князь Борис Андреевич Голицын, александровский кавалер. Я знал о сем предварительно, потому что губернскому предводителю и лучшим нескольким дворянам, старожилам владимирским, угодно было со мной об этом посоветоваться, и я сам указал им на князя Голицына как на лицо случайное, отличенное в свете именем, чином и почестьми и притом способное по своему богатству делать беднейшим дворянам пособии, но как он был в Москве, то я к нему заранее послал курьера с приглашением. Князь в самый тот день прибыл, как его выбрали. Под ним разместились тотчас уездные начальники, тысячные, сотенные и пятидесятые чины. Всякий порывался попасть в милицию, но, быв очевидным свидетелем этого действия, должен, к сожалению, признаться, что мало примечено в духе благородных прямой ревности к отечеству. Крест, чин, мундир и прибыток -- вот причины или, так сказать, рычаги, которые поднимали сию огромную массу наших защитников. Прежде всего был выдуман мундир для всей милиции, и каждая область отличалась от другой цветом воротника. Все, что было лишнего в гражданских местах, записалось в милицию, и на место молодых посели в судах старики, кои по несколько уже лет жили дома лежа на печи. Но тогда было не до дел гражданских, они текли как-нибудь. Все помышляли о войне, всякий глядел на беговое сие вооружение как на торговую спекуляцию, в которой каждый по своему расчету и мыслям искал себе выгод. При записке ратников на службу не было соблюдаемо никаких правил. Пропали все очереди крестьянские. Одна скорость требовалась от начальников, и под предлогом столь благовидным, страшное открылось мздоимство. Народ терял людей и деньги кучами. Ропот был общий, но не мог падать на меня, потому что все образование милиции доверено было губернским начальникам. Ведь и они люди! Нет дела в свете, в которое бы страсти человеческие не втеснились.
   Пока господа дворяне делали свое дело, я вымучивал у купцов денежные подаянии в казну. Всякий город прислал в губернский своих голов с депутатами. Собрав их всех в залу, я им проговорил речь, которая вместе с одою Пожарскому была напечатана26. Слово мое подействовало, разгорелись утробы, и купечество положило на стол до ста двадцати тысяч наличных денег на вспоможение казне. Сверх сих больших вкладов частные люди в открытой книге ежедневно записывали разные подаянии. Всякое было благо, и казна не отвергала ни одной полушки. Ценой приношения было усердие, а не качество или количество вещей. Всякий день начинался и оканчивался суетами. Наконец, устроилась милиция и во ожидании движения расположилась по деревням. Тут начались разные нестроении, обиды, насильства: ратник отнимал у мужика пищу, мужик не пускал ратника в избу. Море пролилось жалоб разнородных. Надобно было принимать их, выслушивать, сноситься с начальником областным и губернским. Переписка умножилась, на бумагу пошел перевод, а пользы никакой. В таком положении дел оканчивается настоящий год, и я о милиции заговорю снова в наступающем.
   Теперь скажу еще, к пополнению публичных приключений, что китайский посол, не успев в своем деле, возвращался очень недоволен в Петербург. Он, проезжая Владимир, остановился у меня на несколько минут и побеседовал о войне. При нем прискакал ко мне с высочайшею инструкцией) курьер. Он ее прочел и, не мешкав нимало, даже не согласись отобедать с нами, дабы не отнять у меня времени, отправился в Москву. С чувствительною благодарностию я принял и проводил такого дорогого для меня гостя, искренно пожелав ему дней ясных и благоприятных у двора.
   Среди столь смутных обстоятельств Бог обрадовал Россию разрешением от бремени императрицы Елисаветы Алексеевны. В ноябре еще родилась государю дщерь Елисавета27, но радость сия была кратковременна, и младенец не долго жил. Августейшая мать его не полагала меры слезам своим и, как новая Рахиль, не могла долго утешиться в потере милого своего детища. Мужеский пол более бы и живее возвеселил отечество, потому что наследственная линия без того сворачивалась в сторону и не могла идти прямо в доме государском, но привыкнувшие любить племя царское россияне за все и о всем славили Бога, улыбались младенцу в колыбели, плакали над ним во гробе и везде спешили казать себя верными подданными.
   Отдавая губернаторский дом в ведомство Московского университета, предположено было занять его гимназии владимирской с будущего года, и потому надлежало мне думать о выезде из него. Без всякого на сие принуждения со стороны директора, мне и самому не хотелось жить в нем в новом состоянии. Принявшись всей душою за намерение посвятить дом наукам, а спальну покойной княгини обратить в памятник, я сделал письменный акт вроде завещания, по которому дарил в пользу владимирской гимназии навсегда все мои сочинении, как новое и второе издание напечатанных доселе, так и все те манускрипты, кои по смерти моей найдутся, отдавал я в распоряжение Университета с тем, чтобы все, не подверженное сомнению, не иначе печатаемо было, как в пользу владимирской гимназии. Условие сие дополнял я тем еще, чтоб отнюдь не деньги получала гимназия в свою выгоду, а выручаемые с типографщика сборы обращались в книги, и таким образом чтоб со временем гимназия могла иметь хорошую библиотеку и собрание достаточное классических книг, которых у нее было очень мало. Дабы более и более удостовериться в успехе моего предположения, я, выезжая из дома, оставил в пользу гимназии все мои шкапы, в которых хранились собственные мои книги. Они наполняли ту самую комнату, где была наша спальня и где скончалась жена моя. Обратя ее в письменный свой кабинет, я и шкапы по размеру стен приспособил, следовательно, гимназия и оставила этот покой в том самом виде, в каком он устроен был при мне. Бумага, изъясняющая все сии мои распоряжении, подана была от меня г. директору, который препроводил ее в совет Московского университета28. В ней я заключал просьбой, чтоб о сем моем приношении никуда не было писано и нигде провозглашаемо, как в наше время завелось о каждом рубле печатать в газетах. Причины, решившие меня на такое пожертвование, были слишком близки к моему сердцу, чтоб я искал чрез него других наслаждений, кроме тех, кои доставляет нам внутреннее чувство удовольствия, когда мы возвышаем человека нам милого, человека, приобретшего право на вековечное наше воспоминание. Почтить, сколько то от меня зависело, память Евгении был здесь единственный предмет моего поступка, и я достиг своей цели. Университет, вполне удовлетворяя моему желанию, прислал на имя мое бумагу, изъявляющую лично его мне признательность за мое приношение, а директору наслано повеление, оставя помянутый покой в настоящем его виде, выставить в нем бюст мой и женин, сделать ковчег для сохранения моего акта и украсить его приличною надписью с краткой биографией покойной в незабвенную память ее редким достоинствам душевным. Я чрезвычайно был обрадован таким вниманием Университета, и тем более, что он не сам собою токмо, но с дозволения товарища г. министра просвещения М. Н. Муравьева удостоил меня такой отличительной чести. Ему нельзя было скрыть моего намерения. Университет входил с представлением, дав ему от себя лестное уважение. Мне сугубо приятно было обязываться сему месту общего воспитания, и я, помня свое учение там, любить не переставал Университета, как любят родину. Между бумагами, у меня хранящимися, найдутся и сия моя духовная, и ответ Совета к директору. Там пространнее описан весь проект, а здесь приложится одна копия с отношения тогдашнего университетского ректора г. Страхова ко мне.
   По некотором времени комната приняла предназначенный ей вид29. В ней коштом моим сделан купол на столбах, под коим на площадке, тремя ступенями от пола возвышенной, поставлены были бюст мой и женин на высоких колоннах. Между ими на лакированной тумбе раззолоченный резной ящик скрывал в себе вышеписанный акт. На нем изображалась надпись в стихах моего сочинения. Выше его на стене повешена была доска с кратким описанием рода, воспитания и жизни покойной жены моей. Памятник сей, прекрасно отработанный и представляющий над собою резной герб Долгорукой фамилии30, отменно убирал комнату и во всей своей неприкосновенности до выезда моего из Владимира и даже после, как слышал я, сохранился. Все стены комнаты занимались шкапами с книгами, а монумент на самом том месте был поставлен, где скончалась княгиня. Тяжело будет мне очень, если когда-либо при жизни моей упразднится этот памятник. Молю Бога, да благословит навсегда сие дело рук моих. Но люди умеют ли что-нибудь ценить достойным образом. Падали бронзы, сокрушались мраморы, истреблялись лики Божества! И мне ли сметь надеяться, что устоит противу тли, все в свете губящей, мавзолей бесценной для меня, но для света едва известной супруги31. Tempus edax rerum32.
   Устранясь на несколько дней от всех недосугов, я по обыкновению моему говел к 24-му числу и в последний раз пел гимны Богу в жилище прежнем Евгении. Назавтра Рождества, то есть 26-го числа, приехала в город госпожа Пожарская, и как уже получены были нами письма, на союз наш соизволяющие, от ее и моей матери из Москвы, то я и помолвил. Остальные дни года прошли в суетах приятных и противных. Служба занимала самым печальным образом. Не было бумаги, которая бы не несла с собою чужих вздохов, ропота, недостатка и не возбуждала или досады, или соболезнования. Дома приготовлении другого рода разбивали мрачные мысли и сердцу давали некоторую ослабу. Надобно ли повторять, что связь моя с барышнями Вебер совсем разорвалась. Они поскакали в Москву искать рассеяния, а я, нанявши для себя на три года дом Безобразова, приготовлял в нем жилище всему семейству своему, доколе про- жектированный губернаторский дом поспеет. На отделку его и выдачу квартерных денег мне дан был от правительства трехлетний срок.
   Кончим третий год моего вдовства биографическим известием о второй моей жене. Аграфена Алексеевна Пожарская, по себе Безобразова, родилась в Москве от благородных родителей. Отец ее Алексей Григорьевич и мать Мария Яковлевна были люди богатые и, как обыкновенно водится, имели широкое знакомство. Многие знатные господа, как то Орловы, Салтыковы, были им приятели. Старик служил немного и, офицером гвардии быв отставлен, ни в какие не входил дела, а жил спокойно дома и наблюдал свое хозяйство. Лучшее его имение было в Владимирской губернии, оттого он и дом имел в самом городе. Детей у них была куча: восемь дочерей и шесть сыновей, из которых один в возрасте умер. Дочери выдавались замуж, и в настоящее время кроме двух, кои остались навсегда в девушках, все прочие, иные с мужьями, другие овдовев уже, жили одни своими домами33. Отец их скончался в самый тот год, как я приехал в Владимир, а мать еще здравствует и поныне. Будущая моя жена воспитана была в монастыре и выпущена из него в один год с покойной моею женою. Влюбясь в Пожарского, который был прекраснейший мужчина, служил сперва кавалергардом, понравился было Екатерине, но по интригам удален от Петербурга в войски, вышла она за него замуж и прижила с ним четырех детей, из коих первая дочь Марья во младенчестве умерла, а остальные три, два сына, Алексей и Филипп, и дочь Алена, жили и воспитывались при ней, имея для наук очень хорошего учителя. Г. Пожарский, дослужась до чина военного советника по ведомству провиантскому, вышел в отставку. С ним Аграфена Алексеевна привыкла к суетам подвижной жизни. Ездя то в армию, в Киев и Польшу, она не имела иного дома, иного состояния, как походное. Невоздержание смолоду удручило мужа ее болезнями мучительными, и он в 1802 году от следствий водяной скончался в деревне, им отданной жене своей, называемой Александрово, в Шуйском уезде, той самой, в которой я после того так часто у вдовствующей супруги его проводил время в хорошие летние дни. Аграфена Алексеевна, живши с мужем всего одиннадцать лет, все время вдовства проводила большею частию в деревне и редко наезжала в Москву, да и то весьма на короткое время. Все ее чувства в одиночестве обратились к дочери. Аленочка была для нее все в мире. Любовь ее к ней имела все черты пылкой страсти, баловала ее и тешила во всем без разбора, не было ей ни в чем отказу, и предавалась всем ее прихотям даже с предосудительным снисхождением. Я всегда почитал и почитать буду сильнейшим доказательством любви ее ко мне то, что с такою неограниченною любовью к Алене она решилась дать ей вотчима и подвергнуть ее влиянию стороннего человека, ибо живучи в одном доме и в таком тесном союзе естественно было иногда и попреко- словить ей, а для ребенка изнеженного это казалось притеснением. Положим, что и мои дети к тем же опытам готовились, особливо девочки, подходя под власть мачехи, но самое то, что каждый из нас имел детей не общих, заставляло и жену мою, и меня друг другу сноравливать, и в таком обмене поступков созидалось благосостояние семейства. Я извинял детей ее, дабы она то же оказывала моим. Это держало вес самый ровный в родительской власти, а сверх того при всякой домашней сшибке, особливо на первых порах, пока нравы один об другой не притерлись (где же этого нет?), я менее терпел принуждения, нежели жена, потому что любил детей своих много, но с мерой и рассудком, а жена имела к Алене своей настоящую слабость. Все имение жены моей состояло в двухстах душах и винокуренном заводе, но я никогда не входил в управление дел ее. Почитая всякую собственность ее долженствующей принадлежать ее детям, я с строгою бережливостию уклонялся от распоряжений ее состоянием. Дом ее, деревни, завод, дела -- все осталось на тех же руках, на которых были до женитьбы моей на ней, и в отношении к интересу я был менее муж, нежели чужой. Разделя по себе поровну некоторые части расходов, коими содержится дом, мы в прочем не сливали ничего в общую массу, а наипаче в рассуждение детей, ни я за ее не платил, ни она за моих. Я при женитьбе моей и в первый, и во второй раз не помышлял о богатстве и имел правилом искать одной души, а не многих. Я думал, и думать буду, что брак, соединяя двух человек, обращает их святостию своего союза в одно тело и одного человека, но это не касается до собственности. Каждый имеет свою, может ее дарить, отдать, пожертвовать, согласен, но по чувству любви, -- а потому только, что такой-то муж, такая-то жена его, нет права никому из них смешивать имении. Женятся люди, а не вотчины. Моральные свойства новой моей подруги имели свою цену. Она была благоразумна, добродетельна, жалостлива к несчастным, постоянна, горяча к родным до предубеждения и приятного обхождения, вспыльчива, горяча и даже ревнива, но с умерен- ностию. Никогда не помнила досады, охотно прощала оскорблении. Способна, как и все горячие темпераменты, огорчать в минуту жара, но огонь мгновенно проходил, и она с расчетом не умела делать зла. Вот главные ее качества. Я не сравню ее с Евгенией, та не имела образца своего, но не отниму и у этой должной справедливости. Она была женщина милая, любезная, хорошая, чего же больше? Я с ней имел все причины ожидать спокойной старости, что для меня всего было нужнее, и я благодарю вседневно Бога, избравшего ее к облегчению многих зол, ожидавших меня в грядущих днях жизни.
   Чтоб дополнить рассуждение мое о сем предмете, заметим несколько случаев, коих стечение весьма странно и влечет к удивлению. 1) Сестра ее родная Елизавета, жившая в доме графа Пушкина еще до первой моей женитьбы, сильно мне нравилась, едва я не искал соединиться с нею; и по многом времени, забыв одну сестру, встретил другую, которая вместо той сделалась моею женою, но все в том же роде. 2) Барышни Веберовы с младенчества росли, обучались и жили в доме Безобразовых. Предстательством старика братья их записаны были в службу. Ольга дружна была с Аграфеной, разрыв между ими последовал гораздо прежде моего знакомства с той и другой, но Ольга Абрамовна, всегда как бы предчувствуя, что подруга ее вырвет из рук добычу, непомерно всегда к ней ревновала и тем способствовала усилиться моему к ней пламени. 3) Пожарская воспитана была в Смольном монастыре, в один и тот же день выпущена с Смирной. Я женюсь на этой, она выходит за Пожарского. Мы друг друга не знаем. Какое чаяние нам сойтиться? Но это-то самое, что она одного выпуска с Евгенией, заманило меня, приближило к ней. Это основало знакомство, а случай скрепил последний узел. 4) Муж ее приезжает умереть в деревню свою в тот год, как я определяюсь в губернаторы, и смерть постигла его в день моих именин 8 мая; у меня бал -- в Александрове вопль! Как отгадывать, что Бог предназначил ее мне, а меня ей быть некогда утешением в печалях общих? При помышлении о всех сих случаях нельзя, никак нельзя, как бы мы ни умствовали в прочем, не сказать прямо от души -- судьба!!!
   

Копия
с отношения ко мне,
подписанного Страховым, ректором Университета.

Его сиятельству
господину тайному советнику Владимирскому
гражданскому губернатору
князю Ивану Михайловичу Долгорукову.

От Совета императорского Московского университета.

   Приношение ваших сочинений на все грядущие времена в пользу Владимирской столь много уже облагодетельствованной гимназии есть такая жертва, которая делает честь уму вашему и сердцу. Основание ваше гимназической библиотеки в тех самых покоях, где вы разделяли прежде жизнь свою с достопочтенною супругою, пребудет навсегда незабвенным ее и вашим памятником. Вы не желаете, чтобы благодеяние сие известно было публике -- ваша воля во всем совершенно исполнится; изъявляете чувствительное признание к месту вашего воспитания, и сие-то всего для него драгоценнее. Да даст Бог, чтобы были всегда таковые его воспитанники -- патриоты! Примите, милостивый государь, приносимую советом искреннейшую благодарность

Ректор Петр Страхов

   No 421.
   Декабря 5-го дня 1806 г.
   Москва.
   
   Копия с надписи на ящике, в котором положен акт мой:
   
   Евгения была изящность естества:
   Семнадцать лет вкушал с ней райских дней блаженство,
   В чертах ее лица зрел мира совершенство,
   В чертах ее души зрел благость Божества.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Публикаторы от души благодарят сотрудников Рукописного отдела Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН и особенно Т. Г. Иванову, без которых это издание было бы невозможным; оказавших существенную помощь в комментировании "Записок": Н. В. Фролова, сообщившего многочисленные сведения о реалиях Владимирской губернии и владимирских дворянах; К. Е. Балдина, предоставившего сведения о Шуйском уезде; В. В. Берсенева, сообщившего ряд сведений о губернаторах; А. А. Бовкало, давшего материал о деятелях Русской православной церкви; В. Б. Колокольцова, поделившегося сведенями о роде Колокольцовых; К. В. Артюхова, давшего сведения о роде Ушаковых; Е. М. Лупанову, предоставившую материалы о Епанчине; оказавших многоплановое содействие И. В. Сахарова, М. А. Шибаева, Л. М. Миримова, Е. И. Краснову, А. А. Кононова. Отдельная благодарность -- Историческому обществу при Европейском университете в Санкт-Петербурге, на заседаниях которого была апробирована эта работа.
   Комментарии к персоналиям даны в Именном указателе.
   

ЗАГЛАВИЕ

   1 ...рукопись о ее жизни... -- Речь идет о записках схимонахини Нектарии, княгини Натальи Борисовны Долгоруковой, бабки кн. И. М. Долгорукова (далее -- И. М. Д.), которые она принималась писать дважды, но так и не закончила. После ее смерти рукопись хранилась у Михаила Ивановича, ее сына, затем перешла к внуку, который и опубликовал ее впервые в 1810 г. в журнале "Друг Юношества" (No 1. С. 8--69). Первая и единственная научная публикация (Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой дочери г. фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева. [СПб.], 1913) содержит крайне важное археографическое описание, позволившее, в частности, идентифицировать эту рукопись как механически соединенные два варианта записок, которые во всех публикациях печатались подряд как единый текст. Здесь эти записки цитируются по перепечатке (СПб., 1992).
   2 ...неключимого раба... -- Неключимый -- горемычный, недостойный.
   

ВСТУПЛЕНИЕ

   1 ...служил полномочным министром в Польше... -- Кн. Г. Ф. Долгоруков был посланником в Польше в 1701--1708, 1709--1712 и 1715--1722 гг.
   2 ...князь Яков Федорович Долгорукий, о котором доныне россияне говорят с восторгом... -- Кн. Я. Ф. Долгоруков, боярин и генерал-пленипотенциал-кригс-комиссар, плененный под Нарвой, десять лет провел в шведском плену, а в 1711 г., в возрасте семидесяти лет, во время транспортировки группы российских пленных организовал побег, захватив с товарищами шведский корабль, и вернулся в Россию. Последние десять лет жизни был сенатором и президентом Ревизион-коллегии. Прослыл неподкупным и бескомпромиссным государственным мужем, всегда говорящим царю правду в глаза. Во второй половине XVIII--XIX в. сложился образ кн. Я. Ф. Долгорукова как мудрого вельможи, не боявшегося ни врага, ни царского гнева.
   3 Полтава и Рига <...> оглушил победами своими всю землю Русскую. -- Б. П. Шереметев был главнокомандующим русскими сухопутными силами на основном этапе Северной войны 1701--1721 гг. Он считался главнокомандующим русскими войсками в Полтавской битве 27 июня (8 июля) 1709 г., хотя фактическое командование осуществлял сам Петр. Получив вскоре после Полтавы, 13 июля 1709 г., приказание взять Ригу, Шереметев на несколько месяцев затянул движение войск и более чем на полгода -- осаду (во время которой потери русских только от чумы превысили 10 тысяч человек), так что Рига капитулировала только 4 июля 1710 г. Фельдмаршальский чин Шереметев получил в самом начале Северной войны, в 1701 г., после не очень крупного сражения при Эрестфере, ставшего первым успехом русских в Северной войне.
   4 ...французский писатель Levesque совсем обезобразил черты моего деда. -- Levesque Р.-Ch. Histoire de Russie. Paris: Debur, 1782. T. 1--5. Характеристики личных качеств кн. И. А. Долгорукова в тексте не содержится.
   5 ...бывшего там, как выше сказано, послом российским. -- Оговорка; послом в Польше был не отец, а дед кн. Ивана Алексеевича, под надзором которого Иван Алексеевич и воспитывался в Польше.
   6 ...в гоф-юнкеры. -- Придворный чин XII класса по Табели о рангах.
   7 ...награжден разными знаками отличий и Андреевским орденом, произведен в майоры гвардии и в обер-камергеры... -- Орден св. апостола Андрея Первозванного был высшим орденом Российской империи; обер-камергер -- придворный чин второго класса.
   8 всяческая суета -- "Все суета!" -- выражение из книги Екклесиаста.
   9 ...виновником был удаления его от двора и ссылки в Сибирь. -- 25 мая 1727 г. состоялось официальное обручение императора Петра II и светл. кж. Марии Александровны Меншиковой, незадолго перед тем расторгнувшей помолвку с гр. П. Я. Сапегой. Летом 1727 г. кн. Иван Алексеевич Долгоруков был приговорен к удалению от двора в полевые полки за то, что он с соучастниками, "не доброхотствуя Петру, тщились отвратить его" от сватовства к Меншиковой. Однако вскоре, И сентября 1727 г., Меншиков вместе со всей семьей (женой и тремя детьми) был сослан в г. Ранненбург Воронежской губернии, а 28 марта 1728 г. -- в Березов, до возвращения из которого дожили только его сын Александр и дочь Александра.
   10 ...утверждает, будто бы князь Иван по кончине государя, обнажив шпагу, возгласил "Да здравствует Екатерина!", разумея сестру свою и невесту цареву. -- Levesque Р.-Ch. Histoire de Russie. T. 5. P. 15.
   11 ...Держась сего природного закона, призвали ее на престол российский... -- Согласно Уставу о престолонаследии Петра I, правящий император сам мог назначать себе преемника. Согласно Тестаменту Екатерины I, ее наследником должен был стать Петр II, а если бы он умер бездетным, то ему должна была наследовать ее дочь цесаревна Анна Петровна (в то время уже герцогиня Гольштейн-Готторнская) "со своими десцендентами" (т. е. наследниками мужского пола), а затем -- цесаревна Елизавета Петровна "со своими десцендентами". Петр II никакого завещания не оставил. Таким образом, в силе оставался Тестамент Екатерины I. Анны Петровны к этому моменту уже не было в живых, и наследником, согласно Тестаменту, был ее двухлетний сын Карл Петр Ульрих. Однако Верховный тайный совет даже не рассматривал его кандидатуру (по сути, власть в России получил бы тогда его отец -- герцог Гольштейн-Готторнский, чего никому не хотелось), предпочтя Анну Иоанновну, вторую дочь Ивана Алексеевича. Возможно, она, будучи вдовствующей герцогиней Курляндской, выглядела более податливой и управляемой, чем ее старшая сестра Екатерина, имеющая живого мужа -- владетельного герцога Мекленбург-Шверингского. Заметную роль в выборе именно ее кандидатуры сыграл князь Василий Лукич Долгоруков, племянник Григория Федоровича. Проезжая однажды через Митаву, он был принят Анной Иоанновной очень ласково и решил, очевидно, что и в России будет пользоваться ее расположением.
   12 ...Учреждать... -- Здесь: распоряжаться.
   13 ...без согласия Верховного тайного совета. -- Эта "конституция", называвшаяся "Кондиции", состояла из преамбулы и восьми пунктов. В преамбуле содержались обещания хранить и распространять православную веру, не вступать в брак и не назначать себе наследника, сохранить существующий Верховный тайный совет из восьми персон. Анна обязалась не решать без согласия Верховного тайного совета следующие вопросы: объявление войны, заключение мира, введение новых податей, производство в чины выше полковничьего и определение "к знатным делам" (при этом гвардия и прочие полки должны были оставаться под ведением Верховного тайного совета), бессудная расправа над дворянами, пожалование имениями и крепостными, жалование в придворные чины, расход государственных средств. В случае нарушения она должна была быть лишена престола.
   14 ...из Голстинии прибыв... -- Ошибка; Анна Иоанновна прибыла из Курляндии.
   15 ...где прожил 10 лет, в тюремном остроге, ежечасно под штыками... -- Венчание кн. И. А. Долгорукова и гр. Н. Б. Шереметевой состоялось 8 апреля 1730 г., а 9 апреля 1730 г. вышел первый указ о ссылке Долгоруковых -- им велено жить в своих деревнях. Указ о ссылке в Березов был издан 12 июня 1730 г. Кн. Иван Алексеевич родился в 1708 г., следовательно, в 1730 г. ему еще не было 23 лет. В Березове он прожил не 10, а 8 лет (с июля 1730 по август 1738 г.).
   16 ...оставя все прочее на догадку... -- Достоверных данных о причастности к новому аресту кн. Ивана Алексеевича в 1738 г. его сестры не имеется. П. И. Бартенев в примечании к публикации записок кн. Н. Б. Долгоруковой в "Русском архиве" (1867 г. Кн. I. No 1. С. 51) приводит семейную легенду, согласно которой кж. Екатерина подучила младшего брата Александра закричать на кн. Ивана "слово и дело". Ужаснувшись от последствий своего поступка, кн. Александр вспорол себе живот. Его удалось спасти, и с тех пор за ним осталось прозвище "князь с поротым брюхом". Эта легенда отчасти подтверждается записной книжкой кн. Н. Б. Долгоруковой "Экстракт бедствий моей жизни", на которую также ссылается П. И. Бартенев (ныне, вероятнее всего, она утрачена). В ней, говоря о своем муже, княгиня заключает: "...но попущением Божиим за грехи мои и злодейством сестры его родной и брата его лишилась". Достоверно же известно лишь то, что князь был арестован по доносу подьячего Тишина за невоздержанные поносные речи, в том числе по адресу цесаревны Елизаветы. На допросе под пыткой он рассказал об изготовлении подложного завещания в пользу его сестры Екатерины, после чего и был казнен вместе с тремя дядьями.
   17 ..."слово и дело" -- сигнал мятежа. -- Выражение "слово и дело" означало готовность доложить об измене.
   18 Убийственный приговор возымел свою силу 1740 года, ноября 8 дня... -- Казнь произошла годом раньше, 8 ноября 1739 г.
   19 ...прижив с ним несколько детей, возрастила только двух, Михайлу и Димитрия. -- По имени известен еще только один ее ребенок -- сын Борис, родившийся и умерший в 1732 г.
   20 ...возвращена не прежде, как по вступлении на престол императрицы Елизаветы Петровны. -- Кн. Н. Б. Долгорукова получила разрешение вернуться в 1740 г. еще от Анны Иоанновны и прибыла в Москву 17 октября 1740 г., в самый день ее смерти.
   21 ...тремя неотделъными сестрами... -- Т. е. не получившими положенной по закону доли родительского имения.
   22 Граф Михайла умер, оставя сиротам процесс с братом, никогда конца не получивший. -- Гр. Михаил Борисович Шереметев, старший сын фельдмаршала, умер еще при жизни отца, в 1714 г., и, разумеется, никакого процесса с братом об отцовском наследстве не вел. В духовном завещании фельдмаршал особо оговорил, что поскольку сына своего Михаила "при животе своем в особливой дом отделил", то "для того в сей своей духовной я уже ничего не упоминаю" (Русский архив. 1875 г. Кн. I. No 1. С. 89). Процесс начали правнуки гр. Михаила Борисовича, графы Михаил и Алексей Сергеевичи, в 1780-х гг., надеясь отсудить у гр. Петра Борисовича некоторые деревни, но проиграли. Только в 1799 г. сын и наследник Петра Борисовича гр. Николай Петрович подарил гр. Михаилу Сергеевичу 236 душ, подчеркнув при этом, что делает это не по обязанности, а единственно из родственного расположения.
   23 ...черты евангельского богатого Лазаря. -- Лук. 16, 19--31.
   24 1757 года сентября 28 дня... -- Пострижение состоялось годом позже,
   27 сентября 1758 г. (Долгорукий И. М. Славны бубны за горами, или Путешествие мое кое-куда 1810 года. М., 1870. С. 257). Этот день приходился на воскресенье. Большинство справочников называют следующий день -- понедельник 28 сентября 1758 г.
   25 ...во Фроловском монастыре... -- Киево-Фроловский-Вознесенский монастырь (до 1710 г. Киево-Фроловский) упоминается с 1566 г.
   26 ...она облеклася в схиму... -- 18 марта 1767 г.
   27 "Беды в горах и в пропастях земных". -- 2 Коринф. II, 26.
   28 ...не дала безумия Богу. -- Не сошла с ума.
   29 ...известны с похвалою всему просвещенному свету. -- См. Заглавие, примеч. 1.
   30 ...ребенок сей воз доен... -- Воздоить -- вскормить молоком.
   31 ...в 40-м году казнен дед мой, а семейство его и после того находилось еще с год в Сибири. -- Семья прибыла в Москву осенью 1740 г., через год после казни кн. И. А. Долгорукова. Михаилу Ивановичу было тогда 9 полных лет.
   32 Тогда ожесточение противу имени Долгоруких столь было велико, что запрещено было учить их грамоте и записывать в службу велено рядовыми. -- Кн. М. И. Долгоруков был зачислен в Семеновский полк в 1742 г., т. е. одиннадцати лет от роду, уже при Елизавете. В то время, когда "ожесточение противу имени Долгоруких столь было велико", он был ребенком и находился в Березове. Из сержантов в прапорщики он был произведен в 1754 г., и с воцарением Елизаветы это производство связать совершенно невозможно.
   33 ...был наряд в поход против Пруссии... -- Во время Семилетней войны 1756--1763 гг.
   34 ...смерть ее растворила снова свежую еще рану родительского сердца. -- Хронология этих событий сомнительна. (См. статью в наст, изд., т. 2, С. 497--499).
   35 Оба они в один и тот же день восприяли: сын в Москве ризу торжественную супружества, а мать в Киеве черную хламиду монашества. -- Пострижение кн. Н. Б. Долгоруковой состоялось годом раньше.
   36 ...был во время царя Алексея Михайловича назван гостем... -- "Гостями" называли высший слой внутри купечества, обладавший особыми привилегиями. В гости жаловали или богатейших купцов, внесших большой вклад в развитие торговли, или за выдающиеся заслуги перед государством.
   37 ...во многих случаях был самим Петром Великим отличаем. -- Г. Д. Строганов был именитым человеком, так же как и его деды (родной и двоюродный), отец и двоюродный дядя. В 1688 г. он стал единоличным владельцем всех строгановских имений. В его пермском имении в 1715 г. насчитывалось более 44,5 тысяч душ и больше 33 тысяч числилось беглыми, у него также были вотчины в Нижегородской губернии. Он был пожалован тремя грамотами от правительницы Софьи и пятью -- от Петра I. Был пожалован портретом Петра Великого, украшенным бриллиантами.
   38 ...некоторые Строгановы между современниками нашими жалованы баронским и графским достоинствами. -- Три сына Г. Д. Строганова -- Александр, Николай и Сергей -- были в 1722 г. возведены в баронское достоинство, которое носили и три внука (родные дядья И. М. Д.). Четвертый внук, Александр Сергеевич (двоюродный дядя И. М. Д.), был пожалован в графское достоинство: в 1761 г. Священной Римской империи, а в 1798 г. Российской империи. Графский титул носили его сын, умершая в юности дочь, погибший в юности внук и четыре внучки. Одна из них, выйдя в 1818 г. за своего четвероюродного брата бар. С. Г. Строганова, с высочайшего разрешения передала мужу графский титул, который к этому времени не носил ни один мужчина Строганов.
   39 ...имел и Александровскую ленту. -- Орден святого благоверного кн. Александра Невского, в то время -- второй орден Российской империи.
   40 ...выдана была за графа Скавронского, а сим союзом вошла в родство с престолом. -- Девичья фамилия Екатерины I -- Скавронская, супруг бар. Марии Николаевны гр. Мартын Карлович приходился Екатерине I племянником, а Елизавете Петровне -- двоюродным братом.
   41 ...привестъ могу "Сибирскую историю", в которой означено, что Строгановы ведут поколение свое от татарского князя Луки Строганова, жившего еще в 517 годе... -- Герард Фридрих Миллер в своей работе "Описание Сибирского царства и всех происшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена" (Кн. I. Изд. 2-е. СПб., 1787), на которую ссылается И. М. Д., приводит мнение голландского путешественника Витзена, что предком этой фамилии был татарский мурза из Золотой Орды, живший во времена Дмитрия Донского. Он воевал против своих едино- родцев, был взят ими в плен и в мелкие куски иссечен, отчего сын его, родившийся после смерти отца, получил прозвание Строганов, от слова "строгать". Далее Г. Ф. Миллер пишет, что Лука Строганов выкупал Василия II из татарского плена. Эти события относятся: первое -- ко второй половине XIV в., второе -- к середине XV в.
   42 ...При Петре I упоминается о значительном лице сего имени между вельможами и царедворцами. -- Иване Ивановиче Бутурлине.
   43 ...Бог отцев моих, Бог Израилев... -- Христианский мир считался "новым Израилем".
   44 ...моему исчадию. -- Исчадие -- здесь: потомство.
   

ЛЕТОПИСЬ
[Часть I]

1764

   1 ...в Великую среду, в самые обедни. -- В среду недели, предшествовавшей Пасхе.
   2 ...Нектарию. -- Таково в монашестве и в схиме было имя княгини Наталии Борисовны Долгоруковой.
   
   1765
   1 Из всего лица моего сделалась кора, и в этом положении оставалось ждать смерти. -- Появление корки при оспе означает, что опасность уже миновала.
   

1767

   1 ...кует. -- Так в рукописи. Здесь: возможно, в значении "бьет" (арханг.).
   

1769

   1 ...рескрипт... -- Письмо государя на имя подданного.
   2 наг исшел из чрева матери своей, наг и отошел от мира. -- Иов 1, 21. Екклес. 5, 14.
   

1770

   1 Тогда еще не воспрещалось хорониться у приходских церквей. -- В связи с эпидемией чумы 1771 г. был издан синодский указ от И ноября 1771 г. "О предосторожностях от заразительной болезни", в котором, в частности, предписывалось, "чтоб по городам при церквах никого не хоронили, а отвели бы для того особые кладбища за городом на выгонных землях, где способнее". Годом позже, 24 декабря 1772 г., был издан синодский указ "Об оштрафовании священников за погребение умерших при церквах".
   

1771

   1 ...турецкий подарок и следствие бывшей тогда с ней у нас войны. -- Русско-турецкая война 1768--1774 гг.
   2 ...14 сентября московский архиерей, служивший в Донском монастыре литургию, убит разъяренною сволочью. -- Архиепископ Амвросий был убит 16 сентября.
   3 При первых вспышках мятежа главнокомандующий в Москве граф Петр Семенович Салтыков, губернатор, обер-полицеймейстер -- все бежали и оставили Москву, как жирную добычу хищным волкам. -- Гр. П. С. Салтыков выехал из Москвы с высочайшего разрешения, всего на два дня, и мятеж вспыхнул в его отсутствие. Узнав о бунте, он тотчас вернулся. Московским губернатором в это время был И. И. Юшков, обер-полицейместером -- Н. И. Бахметев.
   4 Один генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин <...> палил по черни. -- П. Д. Еропкин был оставлен замещать главнокомандующего на время его отсутствия и принял решительные меры, но с некоторым опозданием.
   5 Один остался я при истине святой / И часть отечества вернейших чад со мной. -- Реплика Гостомысла из трагедии А. П. Сумарокова "Синав и Трувор". Д. 1, явл. 1.
   6 ...дознанный... -- Проверенный, испытанный.
   7 ...сей журнал спустя много лет был напечатан. -- См. Заглавие, при- меч. 1.
   

1772

   1 ...с мамушкой Марьей Карповной... -- М. К. Бромонтова, "вдова свободного состояния" (Долгоруков И. М. Капище моего сердца, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. М., 1997. С. 71. Далее -- Капище...).
   

1773

   1 ...называли меня часто разиней. -- За свою нижнюю челюсть И. М. Д. получил также прозвище "Балкон".
   2 Сложения был я мокротного... -- Мокротный -- флегматичный, вялый.
   

1774

   1 ...прижил его в царство Петра I с девицею Пипер, сведя с нею связь в Швеции, бывши там в полону. -- Имя матери И. И. Бецкого в точности не известно. Согласно П. М. Майкову (РБС. Т. 3. С. 5), "матерью Бецкого одни называют баронессу Вреде, другие -- баронессу Скарре, третьи -- даму высшего общества и, наконец, иные -- просто шведку, все одинаково голословно".
   2 ...выстроить себе дом каменный <...> на Тверской же. -- Дом не сохранился. Сохранился план его нижнего этажа, подписанный М. Ф. Казаковым (РГВИА. Ф. 418. On. 1. 1774--1775 гг. Д. 1159. Л. 1).
   

1775

   1 ...родитель мой, у которого дед ц отец долго и с пользой для себя жили в Польше... -- В Польше жили отец кн. М. И. Долгорукова (кн. Иван Алексеевич), прадед (кн. Григорий Федорович) и двоюродный дед (кн. Сергей Григорьевич).
   2 ...родственниц наших девиц Яньковых, находившихся под покровительством моего отца. -- Отец названных девиц, Александр Данилович Яньков, умер в 1766 г., оставив четверых детей: Анну, Клеопатру, Дмитрия и Николая. Его вдова, Анна Ивановна (урожд. Татищева), умерла в 1772 г., оставив детей на попечение кн. М. И. Долгорукова, жена которого приходилась ей троюродной сестрой. Сыновья к этому времени были уже отданы в Шляхетский корпус, а дочери стали жить в доме Долгоруковых. Младшая, Клеопатра, в 1775 г. умерла, а старшая жила у Долгоруковых и присматривала за их дочерьми до выхода ее брата из Корпуса. Она умерла в марте 1813 г., через несколько дней после смерти кн. Анны Николаевны Долгоруковой.
   3 ...муж стойкий в добродетели, вельможа прямо русский, герой на поле брани, меч булатный в Сенате на неправду. -- Сенатор генерал-аншеф гр. П. И. Панин был известен своей смелостью и скверным, неуживчивым характером. В Сенате он выделялся резкостью и прямотой, порой возражал самой императрице, так что его часто сравнивали с кн. Я. Ф. Долгоруковым.
   

1776

   1 ...на линейках. -- Линейки -- многоместные дрожки, в которых пассажиры сидят боком к направлению движения.
   

1778

   1 "дошел до дележа, и в пень стал у дробей". -- Автоцитата из стихотворения "Я" (Долгорукий И. М. Бытие сердца моего или Стихотворения. Изд. 3-е. М., 1817. Ч. 2. С. 7 (Далее -- Бытие сердца...)).
   2 ...гонял на корде... -- Корда -- веревка для выездки лошадей по кругу (от фр. corde).
   3 ...тревогу задавал в лукошко... -- Ироническое сравнение барабана с лукошком встречается и в пословице: "Славны бубны за горами, а к нам придут, что лукошко".
   4 Мальчишки, жившие в нашем доме для сотоварищества со мною из детства, дальнего с нами родства и бедного состояния, урывками находили случай молоть на сей счет вещи мне совсем непонятные. -- Дмитрий Иванович Приклонский, мальчик, живший в одной комнате с И. М. Д., научил его онанизму, за что был согнан со двора (Капище... С. 35). Мать этого мальчика, Ольга Даниловна, урожденная Янькова, была сестрой мужа троюродной сестры матери И. М. Д. и тетушкой девиц Яньковых, воспитывавшихся в доме Долгоруковых.
   5 ...Аргус мой... -- Аргус Всевидящий -- персонаж греческого мифа, у которого глаза были по всему телу (первоначально -- персонификация звездного неба).
   6 Один из родственников наших ***... -- Возможно, речь идет об Александре Николаевиче Белосельском, бывшем до 1778 г. казначеем Московской губернии. Степень его родства с И. М. Д. не установлена, но брат матери И. М. Д., умерший в 1771 г. бар. Сергей Николаевич Строганов, был вторым браком женат на княжне Наталии Михайловне Белосельской, дочери кн. Михаила Андреевича Белосельского.
   7 "Господи, грех юности моея и неведения моего не помяни!" -- Псал. 24, 7.
   

1779

   1 ...с латинской кухней... -- С лекарствами.
   2 ...к великому дню праздника Христова я уже мог с сестрами свободно катать яйца. -- Пасха в 1779 г. приходилась на 31 марта; катать яйца -- пускать яйца по наклонному желобку. Задача играющего -- попасть своим яйцом в какое-нибудь из лежащих внизу яиц других игроков, скатившихся прежде.
   3 ...сам г. куратор мне медаль вручил... -- М. М. Херасков.
   

1780

   1 ...переводом прекрасной книги г. Mercier, по имени "Les songes philosophiques"... -- Мерсье Луи-Себастьян, "Философские грезы" (фр.). Книга в переводе И. М. Д. вышла под названием "Философические сны". T. 1--2. М., 1780--1781.
   2 Я удовлетворил его вопросу на латинском языке. -- По университету долго ходил анекдот, что профессор Рост спросил у императора, на каком языке ему угодно прослушать лекцию. Иосиф II назвал итальянский, и Рост блистательно прочитал лекцию на итальянском языке.
   3 ...когда посещал столицу прусский принц Henri... -- Брат Фридриха II принц Генрих Фридрих Людвиг был в Москве в декабре 1770 г.
   4 ...натуральный недостаток в организации! -- Описанные симптомы свидетельствуют о том, что И. М. Д. страдал агорафобией, а не дефектом зрения.
   5 ...воспящали... -- Мешали, препятствовали.
   

Часть II
ОТ ВСТУПЛЕНИЯ МОЕГО В СЛУЖБУ ДО ЖЕНИТЬБЫ
Продолжение 1780 года

   1 ...шляпа с султаном... -- Султан -- торчащее вверх украшение на шляпе из конских волос или перьев.
   2 ...в знаке и шарфе... -- Офицерский шарф -- один из знаков отличия офицерской формы от солдатской. Его носили через правое плечо и завязывали на левом бедре двумя кистями. Офицерский шейный знак в виде широкого полумесяца с ободком по краю и двуглавым орлом в центре служил для различия чинов. И. М. Д., будучи прапорщиком, должен был носить знак с серебряными полем, орлом и ободком.
   3 ...с фонарем Диогена... -- Греческий философ-киник Диоген среди бела дня бродил с фонарем в руках, объясняя: "Ищу человека".
   4 ...генерал-аншеф... -- Военный чин второго класса Табели о рангах, уступающий только генерал-фельдмаршалу.
   5 ...он не был с нами в родстве... -- Ближайшим общим предком у И. М. Д. и кн. В. М. Долгорукова-Крымского был родоначальник князей Долгоруковых кн. Владимир Иванович, умерший на рубеже XV и XVI вв. Кн. В. М. Долгоруков-Крымский приходился восьмиюродным братом кн. Ивану Алексеевичу, казненному деду И. М. Д.
   6 ...пример-майор... -- Премьер-майор -- первый из двух майорских чинов. Оба майорских чина (премьер- и секунд-майор) были в одном, восьмом, классе и первоначально означали должности командующего соответственно первым и вторым батальоном в полку, но постепенно чины несколько оторвались от должностей и премьер-майорский стал считаться более высоким, хотя и оставался в том же классе.
   7 ...шляпу с плюмажем. -- Плюмаж -- украшение из перьев на головном уборе.
   

1781

   1 ...под селом Всесвятским... -- Ныне улица Серафимовича в Замоскворечье.
   2 ...ближайший его родственник, князь Дмитрий Михайлович Черкасский... -- Бабкой кн. Д. М. Черкасского по матери была Анна Михайловна Милославская, урожд. княжна Долгорукова, сестра кн. В. М. Долгорукова-Крымского.
   3 ...клепер... -- Североевропейская лошадь.
   4 ...в полкурбета... -- Курбет -- прыжок верховой лошади с поджатыми передними ногами (от фр. courbette).
   5 ...мусикийское... -- Музыкальное.
   6 ...в своей отчизне, то есть в провинции Poitiers, живет в самом губернском городе Poitou... -- Названия провинции и города И. М. Д. перепутал. Провинция носит название Пуату (Poitou), а ее главный город -- Пуатье (Poitiers).
   7 ...находится в хорошем состоянии. -- Совере "несчастным образом погиб во время революции" (Капище... С. 97).
   8 ...на так называемом Саввинском подворье. -- Московское подворье Звенигородского Саввина Сторожевского монастыря в 1773 г. было обращено в Крутицкое архиерейское подворье, а в 1787 г. снова причислено к Саввину Сторожевскому монастырю.
   9 ...весь церковный круг, особенно Постную Триодь, собрание лучших церковных сочинений... -- Постная Триодь содержит молитвословия на дни Великого поста и приготовительные к нему недели. Включает неполные каноны, состоящие всего из трех песней вместо обычных девяти.
   

1782

   1 ... он был в свое время образец князя Якова Федоровича во времена Петровы. -- Т. е. был похож на кн. Я. Ф. Долгорукова своим правдолюбием.
   2 ...Полуёхтово... -- Полуэктово -- село Рузского уезда Московской губернии, называлось также Покровским и Волынщиной. В 1743 г. было взято кн. Василием Михайловичем Долгоруковым (будущим Крымским) в приданое за женой, Анастасией Васильевной Волынской. Унаследовано их сыном Василием. На местном кладбище -- усыпальница князей Долгоруковых.
   3 ...праздник Благовещения. -- 25 марта.
   4 ...к родной своей бабке, баронессе Марье Артемьевне Строгановой. -- Мария Артемьевна Строганова была не родной, а двоюродной бабкой И. М. Д., женой бар. Александра Григорьевича Строганова, брата деда И. М. Д. -- Николая Григорьевича.
   5 И небо, осудя ее на жертву хладу, / Рождает красоту на место винограду. -- Неточная цитата из трагедии А. П. Сумарокова "Синав и Трувор". Д. 2, явл. 1, реплика Трувора.
   6 ...Шувалов при Елизавете... -- Здесь может иметься в виду как собственно фаворит Елизаветы Иван Иванович Шувалов, так и его двоюродный брат граф Петр Иванович Шувалов, фактически возглавлявший правительство Елизаветы.
   7 ...князя Василья Васильевича Долгорукого, которого Потемкин любил за то, что он угождал его капризам... -- Возможно, намек на попустительство со стороны кн. В. В. Долгорукова ухаживаниям Потемкина за его женой, кн. Екатериной Федоровной (и, по слухам того времени, небезуспешным). Но женитьба Долгорукова и ухаживания Потемкина относятся ко второй половине 1780-х гг.
   8 ...флигель-адъютантом. -- Офицер, состоящий адъютантом при императоре (императрице).
   9 На завтра, 15 число, приходился Троицын день. -- Троицын день (Пятидесятница) празднуется в 50-й день после Пасхи, приходившейся в 1782 г. на 27 марта.
   10 ...обер-камергером... -- Обер-камергером в это время был Иван Иванович Шувалов.
   11 ...сделался в самый Троицын день сильный пожар на гостином дворе. -- Пожар произошел не 15, а 16 мая в 1 час дня на бойне около большого рынка и принес убыток до 200 тысяч рублей, сгорели все деревянные лавки. В тушении пожара принимали участие гвардейские полки. Екатерина II смотрела на него с Садовой улицы от дворца Воронцова (ныне Суворовское военное училище).
   12 ...Петров день. -- День апостолов Петра и Павла празднуется 29 июня.
   13 Она повелела воздвигнуть ему памятник вековечный. -- Указ об этом был издан 4 мая 1768 г.
   14 ...вывезен ужасной величины гранит и обработан. -- Гранитный монолит весом почти в 1600 тонн ("Гром-камень") был найден в Лахте, 26 сентября 1770 г. доставлен водой в Петербург и выгружен на Сенатской площади.
   15 О нем сказал в стихах Рубан все, что может только выразить величественную идею сего приношения. -- Рубан В. Г. Надпись к камню, назначенному для подножия статуи имп. Петра Великого. СПб., 1770 ("Колосс Родосский! свой смири прегордый вид!..").
   16 Она для сего назначить изволила 7 августа и сама распорядила церемонию. -- Памятник был открыт 7 августа 1782 г. в шестом часу дня.
   17 Обе крепости... -- Петропавловская и Адмиралтейская.
   18 ...своего предка... -- Здесь: предшественника.
   19 ...получил большую ленту Владимирскую со звездою через плечо. -- В манифесте об учреждении ордена сказано, что представления к награждению будут передаваться в "Кавалерский того ордена Капитул или Думу, которую нарочно для того установляем, требуя от Сената Первого департамента и трех наших Государственных коллегий (Военной, Морской и Иностранных дел) к составлению оной 14 кандидатов...".
   20 ...обратясь в награду также за военные заслуги. -- В манифесте об учреждении ордена сказано, что он учреждается "в наивящее поощрение службы нашей военной и гражданской".
   21 ...один после другого. -- Золотуха (скрофулез) -- туберкулез лимфатических узлов. Лечение Клавера было достаточно рискованным.
   22 ...lapis inf emails... -- Сернокислое серебро, использовалось для местного сужения сосудов.
   23 ...с своим дядькой... -- Степаном Сергеевичем Куликовым (Капище... С. 272).
   24 День Введения... -- День Введения во Храм Пресвятыя Богородицы празднуется 21 ноября.
   25 ...возвращения великого князя Павла Петровича из путешествия его в чужие край. -- Наследник Павел Петрович с супругой путешествовали с 19 сентября 1781 г. по 20 ноября 1782 г. под именами графа и графини Северных.
   

1783

   1 ...вел нас по всему городу церемонным шагом. -- Казармы Семеновского полка находились тогда за Фонтанкой, в районе современного Витебского вокзала (от этого времени остались в городской топонимике Семеновская площадь и улица Введенского канала, где стояла полковая церковь Введения во Храм пресвятой Богородицы, неподалеку же и Пионерская площадь, бывший Семеновский плац). От Зимнего дворца их отделяли больше 2,5 км.
   2 ...об А<лене>... -- Кж. Елена (Алена) Петровна Меншикова, троюродная сестра И. М. Д.
   3 Первоученка! -- Первая самостоятельная работа ученика.
   4 ...у тамошнего губернатора г. Лопухина). -- Должность П. В. Лопухина называлась "правитель Тверского наместничества".
   5 ...весовые деньги... -- Оплата почтовых отправлений.
   6 ...оба почти в один день кончили свое пребывание в мире. -- Кн. А. М. Голицын умер в ночь со среды И на четверг 12 октября, а Ф. И. Вадковский -- в воскресенье 15 октября 1783 г.
   7 ...салютуя эспонтонами... -- Эспонтон -- небольшая пика с плоским наконечником и поперечным упором; при Екатерине II была на вооружении гвардии, в 1807 г. отменена.
   8 "Malbrough s'en va en guerre, miron ton, miron ton, miron taine" и проч. -- "Мальбруг в поход собрался, тра-ля ля-ля ля-ля..." (фр.). Французская народная песня, сочиненная про английского герцога Мальборо, нанесшего ряд поражений французам в войне за испанское наследство 1701--1714 гг.
   9 ...думала, что ею приводится в движение сие огромное животное. -- Басня Эзопа, известная в переложениях П. Вилье, Ж. Лафонтена, И. А. Крылова и др.
   10 ...книга Иоанна Масона "О познании самого себя". -- Мейсон Джон (Масон Иоанн А. М.) Познание самого себя, в котором естество и польза сея важныя науки, равно и средства к достижению оныя показаны; с присовокуплением примечаний о естестве человеческом. С английского на немецкий перевел М. У. Б. Р., а на русский И. Тургенев. Ч. 1--3. М. : Н. И. Новиков, 1783. Издание это изымалось из книжных лавок. В 1786 г. вышло 2-е издание.
   11 Дядя мой родной генерал Ржевский скончался в Москве ноября 21... -- Согласно "Московским ведомостям" (1783. No 96 (02.12) С. 759), С. М. Ржевский умер в среду, 29 ноября; большинство справочников ошибочно датирует его смерть 1782 г.
   12 Многие рукописи его сие доказывают. -- В сообщении о его смерти говорится: "Знание его в военном искусстве, которое доказал в службе, приобрело ему почтение и уважение от своих соотечественников и делает для них кончину его сожаления достойной" (Московские ведомости. 1783. No 96 (02. 12.). С. 759). Известна его записка под названием "Разные замечания по службе армейской, отчего она в упадок приведена и нелестно хорошим офицерам продолжать службу, и о полковниках" (Русский архив. 1879. Кн. I. No 3. С. 357-- 362).
етр Николаевич, кн. (1773--1811) , сын кн. В. А. Трубецкой, композитор, автор музыки к драме "Эдуард и Эмма" 1, 481, 482, 787; 2, 562, 585
   Трубецкой Сергей Никитич, кн. (1731--1812) , дядя гр. Е. П. Строгановой, шурин кн. А. А. Вяземского; отставной генерал-поручик 1, 101, 102; 2, 561, 585
   Трубецкой Юрий Юрьевич, кн. (1668--1739), действительный тайный советник, с 1730 г. сенатор 1, 787; 2, 561, 585
   Трусов Михаил Анфимович (р. ок. 1767), титулярный советник, до 1802 г. Владимирский полицеймейстер 1, 567, 795
   Трусов Михаил Иванович (ок. 1748--не ранее 1807), с 1777 г. отставной секунд-майор, в 1803--1804 гг. Владимирский уездный, в 1804--1805 гг. Судогодский уездный предводитель дворянства 2, 148(?)
   Туберовский Федор см. Федор (Туберовский)
   Туптоленко Даниил Саввич см. Димитрий Ростовский, св.
   Тургенев Иван Петрович (1752--1807), отец С. И. Тургенева и декабриста Н. И. Тургенева, переводчик, масон, в 1796--1803 гг. директор Московского университета 1, 752
   Тургенев Сергей Иванович (1792--1827), коллежский советник, в 1820--1823 гг. 2-й советник российского посольства в Константинополе 2, 483
   Тутолмин Иван Акинфиевич (1752/ 1753--1815), действительный статский советник, главный надзиратель Экспедиции о воспитании обоего пола юношества в Московском воспитательном доме 2, 299
   Тутолмин Тимофей Иванович (1740--1809), с 1784 г. генерал-поручик, с 1793 г. сенатор, в 1793--1797 гг. первый генерал-губернатор Минской, Брацлавской и Изяславской (позднее Волынской) губерний, в 1795--1797 гг. одновременно первый генерал-губернатор Подольской губернии, с 1795 г. генерал-аншеф, в 1806--1809 гг. главнокомандующий в Москве, в 1806 г. начальник земского войска Московской области, с 1809 г. член Непременного совета 1, 396, 708; 2, 10, 12, 14, 27, 31, 54, 55, 106, 121
   Тухачевская Наталия Сергеевна, дочь С. С. Тухачевского, смолянка 9-го выпуска (1800 г.) 1, 441
   Тухачевская Ольга Сергеевна, дочь С. С. Тухачевского, смолянка 9-го выпуска (1800 г.) 1, 441
   Тухачевская, жена С. С. Тухачевского 1, 441, 784
   Тухачевский Кирилл Федорович, к 1782 г. премьер-майор 1-го Московского пехотного полка 1, 54
   Тухачевский Сергей Семенович, в 1780--1797 гг. Верхнеломовский городничий, с 1784 г. титулярный советник, с 1788 г. коллежский асессор, с 1792 г. надворный советник 1,784
   Тюменева Наталия Гавриловна см. Карякина Наталия Федоровна (Гавриловна) Тюменева Наталия Федоровна см. Карякина Наталия Федоровна (Гавриловна) Тюфякин Иван Петрович, кн. (ок. 1740--1804), с 1782 г. состоял в Москве в ведомстве Конторы строения домов и садов, с 1783 г. действительный камергер, с 1793 г. тайный советник, к 1797 г. состоял при гоф-интендантском ведомстве командиром московских дворцов и садов 1, 461; 2, 558, 585
   
   Уваров Федор Петрович (1769--1824), участник Отечественной войны 1812--1814 гг., с 1813 г. генерал от кавалерии, с 1821 г. командующий Гвардейского корпуса, с 1828 г. член Государственного совета 2, 386
   Уварова Елизавета Петровна, урожд. кж. Волконская (ум. 1816), сестра кн. М. П. Волконского 1, 465, 474, 475, 486, 487, 495, 496, 502, 523, 544, 549, 561, 604, 788; 2, 562, 572, 586
   Угрюмов Михаил Александрович, к 1802 г. обер-провиантмейстер, до 1803 г. Переславский уездный предводитель дворянства 1, 589, 803, 805
   Удино Шарль Никола (1767--1847), с 1809 г. маршал Франции, с 1810 г. гц. Реджио 2, 532
   Уздеников Василий Васильевич (р. 1919), сотрудник отдела нумизматики Государственного Исторического музея I, 783
   Украсов Андрей Артамонович (1757--1839), актер Московского театра 1, 192
   Улу-Махмет (ум. 1445), внук Тохтамыша, хан Золотой Орды, основатель Казанского ханства 2, 521
   Улыбышев Иван Васильевич (ок. 1760--1806), муж Е. А. Улыбышевой, двоюродный брат А. Н. Колокольцова, с 1783 г. коллежский асессор, в 1783--1787 гг. прокурор Пензенского наместничества, в 1789--1795 гг. Троицкий уездный предводитель дворянства 1, 306, 342, 351, 353, 354, 356, 357, 359, 364, 365, 367--369, 375--377, 386--388, 395, 413, 473, 478, 693, 775, 780, 786
   Улыбышева Елизавета Александровна, урожд. Машкова (ок. 1766--1837), жена И. В. Улыбышева, дочь А. В. Машкова 1, 306, 342, 344, 351--356, 364, 365, 375, 376, 466, 473, 649, 773, 775; 2, 426, 429
   Ульянин Василий Иванович, в 1782--1791 гг. саранский городничий, с 1786 г. коллежский асессор 1, 272, 766
   Унгерн-Штернберг Анна Владимировна, бар. см. Бобринская Анна Владимировна, с 1796 г. гр.
   Урусов Никита Сергеевич, кн., 2-й муж кн. П. С. Урусовой, тайный советник 1, 237(?); 2, 566, 586
   Урусова Варвара Сергеевна, кж. см. Васильева Варвара Сергеевна, с 1797 г. бар., с 1801 г. гр.
   Урусова Екатерина Борисовна, кн., урожд. гр. Шереметева (1717--1799), дочь гр. Б. П. Шереметева, двоюродная бабка И. М. Д. 1, 13; 2, 560, 586, 587
   Урусова Прасковья Степановна, кн., урожд. Ржевская, в 1-м браке Кологривова, двоюродная сестра И. М. Д., смолянка 2-го выпуска (1779 г.) 1, 57, 58, 87, 237, 696; 2, 350, 369, 413, 433, 437, 483, 566, 578, 582, 586
   Успенский Семен Егорович (р. ок. 1767), с 1802 г. коллежский секретарь, в 1803--1817 гг. секретарь Владимирской казенной палаты, с 1814 г. титулярный советник 2, 198, 530
   Устинья, крепостная М. В. Култашева, мать С. М. Култашева 2, 531, 532
   Ухтомский Василий Дмитриевич, кн. (р. ок. 1760), с 1785 г. отставной секунд-майор, в 1804--1808 гг. и 1819--1820 гг. предводитель дворянства Александровского уезда Владимирской губернии 2, 123--125, 522
   Ушаков, участвовавший в похоронах И. М. Д. 2, 493
   Ушаков 2, 487
   Ушаков Лука Федорович (1735--1814), отец Ф. Л. Ушакова, с 1783 г. генерал-поручик, с 1798 г. тайный советник, с 1798 г. сенатор, в 1800 г. уволен с полным пенсионом 2, 422, 563, 586
   Ушаков Федор Лукич (1775--ок. 1799), троюродный брат И. М. Д. 2, 422, 544, 563, 586
   Ушакова, девушка при дворе наследника Павла Петровича 1, 133, 755
   Ушакова, жена Ушакова 2, 487
   
   Фабий Максим Кунктатор (275--203 гг. до н. э.), древнеримский полководец, во время Второй Пунической войны применял в 217 г. до н. э. тактику постепенного истощения армии Ганнибала, уклоняясь от решительного сражения 2, 270
   Фабр, в 1814 г. воспитатель младших детей И. М. Д. 2, 348, 368
   Фавар Шарль Симон (1710--1792), французский драматург 1, 755, 809
   Фалкенштейн см. Иосиф II
   Фатен (Fatin), спутник И. М. Д. в путешествии в Одессу 2, 151
   Федор (Туберовский), священник г. Меленки 2, 108, 111(?), 112, 521
   Федерико Дженнаро Антонио (ок. 1700-- 1743), драматург 1, 764
   Федоров Борис Михайлович (1794--1875), стихотворец, драматург, журналист, детский писатель, в 1815 г. совместно с А. Ф. Рихтером, В. Бахиревым и И. Исаковым издавал литературный журнал "Кабинет Аспазии", впоследствии статский советник 2, 362(?), 540
   Федосеев, бурмистр 2, 480--482, 547
   Фенелон Франсуа (1651--1715), французский писатель 1, 774
   Фенуйор де Фальбер де Кенже Шарль Жорж (1727--1800), французский писатель 1,754
   Феодосий Печерский, преподобный (ок. 1008--1094), игумен Печерского (впоследствии Киево-Печерского) монастыря, ввел правильную организацию монашества на Руси 1, 485
   Феофилатьев Николай Лаврентьевич (1764--после 1820), с 1797 г. отставной лейтенант флота, в 1809--1818 гг.
   Владимирский уездный предводитель дворянства 2, 205, 218, 220, 225, 530
   Фердинанд I Бурбон (1751--1825), в 1759--1806 гг. король Неаполитанский под именем Фердинанда IV, в 1806--1815 гг. король Сицилии под именем Фердинанда I, в 1815--1825 гг. король Обеих Сицилий (т. е. собственно Сицилии и Неаполитанского королевства) под именем Фердинанда I 2, 372, 541, 552
   Фердинанд IV Бурбон см. Фердинанд I Бурбон
   Фердинанд VII Бурбон (1784--1833), в 1808 и 1814--1833 гг. король Испании 2, 552
   Фермьер см. Лафермьер
   Феттер (ум. до 1807), 1-я жена И. А. Феттера 2, 138
   Феттер, дочь И. А. Феттера от 1-го брака 2, 138
   Феттер Александра Ивановна, урожд. Пожарская, 2-я жена И. А. Феттера, дочь И. Ф. Пожарского, племянница 2-й жены И. М. Д. 2, 138, 154, 378, 569, 581, 586
   Феттер Андрей, домовой лекарь Долгоруковых, затем член Медицинской коллегии 8-го класса 1, 46; 2, 569, 586
   Феттер Иван Андреевич (р. ок. 1775), сын А. Феттера,, с 1793 г. отставной поручик, с июля по декабрь 1795 г. состоял в Пензенской винной и соляной экспедиции в звании положенного по штату офицера, в 1795--1799 гг. заседатель Пензенского уездного суда, с 1798 г. титулярный советник, в 1799--1803 гг. смотритель Балахнинского казенного завода, в 1803--1812 гг. смотритель заведений Владимирского Приказа общественного призрения, в 1812--1814 гг. Шуйский исправник 2, 138, 154, 569, 586
   Филадельфи, скульптор 1, 675, 676
   Филадельфи, жена и ассистент скульптора 1, 675
   Филарет, в 1803 г. архимандрит Спасо- Ефимьевского монастыря 1, 610, 805; 2, 66
   Филарет, в миру Дроздов Василий Михайлович (1782/1783--1867), с 1814 г. доктор богословия, с 1817 г. епископ, в 1820--1821 гг. архиепископ Ярославский, в 1821--1867 гг. архиепископ Московский, в 1826--1867 гг. митрополит Московский 2, 485, 553
   Филатьев Владимир Иванович (1779--1842), муж С. И. Филатьевой, с 1802 г. ротмистр л.-гв. Конного полка, с 1804 г. отставной полковник, в 1814--1827 гг. Ярославский губернский предводитель дворянства, с 1834 г. тайный советник и сенатор 2, 261, 272, 350, 567, 586
   Филатьева София Ивановна, урожд. Кологривова (ум. 1814), двоюродная племянница И. М. Д., дочь кн. П. С. Урусовой, 1-я жена В. И. Филатьева, смолянка 11-го выпуска (1806 Г.) 2, 94, 95, 261, 350, 520, 567, 578, 586
   Филатьевы, дети В. И. и С. И. Филатовых 2, 350
   Филидор, иностранец 1, 136
   Филлис (1780--1838), французская певица, в 1803--1812 гг. выступала в Петербурге, в конце 1812 г. вернулась в Париж 2, 80, 239
   Финарди, мастер конных трюков 2, 480, 547
   Фитингоф-Шель Екатерина Андреевна, бар. фон, урожд. фон Ливен, дочь Ш. К. фон Ливен 1, 159
   Фитингоф-Шель Иван Федорович (Отто Герман) (Otto Hermann von Vieting- hoff, gen. Scheel), бар. фон (1720-- 1792), с 1783 г. действительный тайный советник, с 1786 г. сенатор 1-го Департамента 1,262
   Фицгерберт (Фиц Гербер, Fitzherbert) Аман (1753--1839), английский дипломат, в 1783--1792 гг. чрезвычайный посланник в Петербурге, впоследствии лорд Сент-Элленс 1, 147
   Флена (ум. 1822), служанка И. М. Д. 1, 488
   Флориан Жан Пьер Клари (1755--1794), французский писатель, автор басен, стихотворных романов, а также повестей и рассказов в пасторальном духе 1, 509
   Флоров Александр Александрович (ок. 1784--после 1830), гравер, в 1806--1822 гг. рисовальщик и гравер при музее Императорского Московского университета, к 1822 г. титулярный советник 2, фронтиспис
   Фок Александр Борисович (1763--1825), артиллерийский офицер, с 1789 г. поручик, участник русско-турецкой войны 1787--1791 гг. и русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1790 г. капитан и кавалер ордена св. Георгия 4 степени, впоследствии с 1813 г. генерал-лейтенант 1, 223
   Фонвизин (фон Визин) Денис Иванович (1745--1792), поэт и драматург 1, 124, 491, 577, 755, 788, 797, 811; 2, 304, 535, 564, 586
   Франц I Габсбург (1708--1765), в 1745--1765 гг. император Священной Римской империи 1,795
   Франц I Габсбург (1768--1835), в 1792--1805 гг. под именем Франца II император Священной Римской империи, в 1806--1835 гг. под именем Франца I император Австрии 1, 810; 2, 341, 353, 371, 537, 538
   Франц II Габсбург см. Франц I Габсбург (1768--1835)
   Франц Георг Иосиф, гц. Калабрский см. Франческо I
   Франциева Мария Степановна, урожд. Мочалова (1798--1865), дочь С. Ф. Мочалова, выпускница Александровского института, в 1815--1823 гг. актриса Московского театра, с 1835 г. актриса провинциальных театров 2, 287, 288
   Франческо I, до 1825 г. Франц Георг Иосиф, гц. Калабрский (1777--1830), сын Фердинанда IV Неаполитанского, зять Фердинанда VII Испанского, с 1825 г. король Обеих Сицилий 2, 552
   Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, принцесса Прусская см. Александра Федоровна
   Фрезе (Фрез) Андрей (Генрих) Андреевич (1748--1809), врач, доктор медицины, с 1799 г. коллежский советник, к 1807 г. статский советник 1, 622
   Фрейнсдорф Иван Васильевич, бар. (ум. 1813), к 1788 г. секунд-майор Лейб-Гренадерского полка, участник русско-шведской войны 1788--
   1790 гг., с 1796 г. подполковник Лейб-Гренадерского полка, с 1799 г. действительный статский советник, в 1800--1813 гг. Черниговский гражданский губернатор 1, 403; 2,157, 527 Фридерика Вильгельмина Каролина, королева Баварская, урожд. пр. Баденская (Баден-Дурлахская) (1776--1841), сестра имп. Елизаветы Алексеевны, с 1797 г. 2-я жена Максимилиана Иосифа Баварского 2, 537
   Фридрих II Гогенцоллерн Великий (1712--1786), в 1740--1786 гг. король Пруссии 1, 244, 603, 748, 804
   Фридрих I Вильгельм Карл (1754--1816), брат вел. кн. Марии Федоровны, будучи сыном наследника Вюртембергского герцогства, состоял в русской службе, генерал-поручик, в 1781--1787 гг. генерал-губернатор Выборгский, с декабря 1786 г. в годовом отпуске за границей, с декабря 1787 г. в отставке, в 1797--1802 гг. владетельный герцог, в 1802--1805 гг. курфюрст, в 1806--1816 гг. первый король Вюртембергский, в 1805--1813 гг. был на стороне Наполеона I (за что и получил королевский титул) 1, 138,139, 202, 701, 756, 811; 2, 537 Фридрих Вильгельм III Гогенцоллерн (1770--1840), в 1797--1840 гг. король Пруссии 2, 97, 341, 436, 461, 520, 533, 544
   Фридрих Вильгельм Карл (1783--1851), брат Фидриха Вильгельма III, прусский принц 2, 520
   Фридрих Евгений, гц. Вюртембергский (1732--1797), младший сын владетельного герцога Вюртембергского Карла Александра, отец императрицы Марии Федоровны, в 1795--1797 гг. владетельный герцог Вюртембергский 1, 171, 476, 758, 786
   Фролов Николай Владимирович (р. 1967), историк, генеалог и владимирский краевед 1, 739; 2, 524--526, 541, 547, 551
   
   Халиль-паша, великий визирь 1, 754
   Хандошкин Иван Евстафьевич (1747--1804), композитор, капельмейстер, скрипач-виртуоз и балалаечник, в 1782 г. скрипач Итальянской оперы в Петербурге 1, 106
   Харламов, статский советник 2, 190--192 Хвостов Дмитрий Иванович, с 1799 г. гр. (1757--1835), муж сестры кн. А. И. Горчакова, поэт; с 1797 г. действительный статский советник, в 1799 г. пожалован титулом графа Сардинского королевства, которым в 1802 г. ему было разрешено пользоваться в России, с 1802 г. отставной тайный советник, с 1807 г. сенатор, с 1831 г. действительный тайный советник I, 609, 805; 2, 563, 586
   Херасков Михаил Матвеевич (1733--1807), поэт; с 1775 г. действительный статский советник, в 1778--1802 гг. (с небольшим перерывом) куратор Московского университета, с 13 ноября 1796 г. тайный советник, с 1802 г. отставной действительный тайный советник 1, 46, 51, 539, 748, 793; 2, 361, 539, 561, 586
   Херхеулидзе (Херхеулидзев) Семен Захарович, кн., к 1795 г. полковник, с 1797 г. коллежский советник, в 1797--1801 гг. член Главной соляной конторы 1, 459, 499, 500, 515, 517, 533, 639, 640
   Хилков Михаил Яковлевич, кн. (р. 1755), полковник, в 1794--1797 гг. Тарусский уездный предводитель дворянства Калужской губернии; скрипач и дирижер-любитель 1, 239, 244
   Хилков Юрий Яковлевич, кн. (1661--1729), прапрадед И. М. Д., 2-м браком женатый на внучке царя Касимовского, генерал-майор 2, 114, 115, 521, 522 557, 586
   Хилкова Домна Васильевна, кн., урожд. княжна Касимовская (царевна Сибирская), внучка царя Касимовского, 2-я жена кн. Ю. Я. Хилкова, прапрабабка И. М. Д. 2, 114, 115, 521, 522, 557, 586
   Хилкова Екатерина Юрьевна, кж. см. Чаадаева Екатерина Юрьевна
   Хилкова Елизавета Семеновна, кн., урожд. Волчкова, в 1-м браке бар. Остен-Сакен, во 2-м браке Обрескова (1785--1856), жена П. А. Обрескова 2, 121, 142, 144
   Хилкова Прасковья Юрьевна, кж. см. Долгорукова Прасковья Юрьевна, кн.
   Хитрово, урожд. Бобровская, дочь Г. И. Бобровского, жена С. Н. Хитрово 2, 135, 136, 566, 571, 586
   Хитрово Екатерина Николаевна, урожд. Лопухина (ум. 1858), троюродная племянница И. М. Д., младшая сестра H. Н. Сафоновой, с 1816 г. жена H. Н. Хитрово 2, 388, 471, 563, 579, 586
   Хитрово Никанор Никанорович (1791--1855), с 1816 г. муж Е. Н. Хитрово, отставной коллежский асессор, Карачевский (Орловской губ.) уездный предводитель дворянства 2, 338, 471, 563, 586
   Хитрово Петр Васильевич (1727--1793), с 1775 г. действительный статский советник, в 1775--1779 гг. и 1783-- 1784 гг. президент Коллегии экономии, в 1779--1785 гг. главный директор Главной соляной конторы, с 1780 г. тайный советник и сенатор сперва 5-го, затем 6-го Департамента 1, 39
   Хитрово Серафима Сосипатровна см. Ефимовская Серафима Сосипатровна, гр.
   Хитрово Сосипатр Николаевич, зять Г. И. Бобровского, к 1797 г. коллежский советник 2, 135, 568, 586
   Хлебников Василий Михайлович, статский советник, в 1788--1794 гг. начальствующий 2-й Экспедиции (государственных расходов) Государственного казначейства Правительствующего сената 1, 261
   Хметевская Мария Дмитриевна, урожд. Кузьмина-Караваева (ум. 1810), дочь В. А. Кузьминой-Караваевой 1, 692; 2, 101, 138, 567, 578, 586
   Хметевский (1810--до 1816), сын А. П. и М. Д. Хметевских 2, 138, 567, 586
   Хметевский Андрей Петрович (1788--1849), с 1805 г. отставной гвардии подпоручик, в 1815--1826 гг. и 1827--1829 гг. Покровский уездный предводитель дворянства, в 1826, 1829--1832 и 1842--1846 гг. Владимирский губернский предводитель дворянства 2, 101, 567, 586
   Хованский Василий Алексеевич, кн. (1755--1830), офицер л.-гв. Семеновского полка, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1790 г. отставной бригадир, в 1793--1796 гг. вице-губернатор Киевского наместничества, с 1819 г. Московский уездный предводитель дворянства, с 1821 г. тайный советник, с 1823 г. сенатор 1, 257
   Хованский Сергей Николаевич, кн. (1767--1817), с 1787 г. поручик, флигель-адъютант генерал-аншефа кн. Ю. В. Долгорукова, в 1792--1793 гг. состоял при генерал-аншефе М. Н. Кречетникове, с 1797 г. коллежский советник, в 1798--1802 гг. Владимирский вице-губернатор, с 1800 г. статский советник, в 1803--1805 гг. Симбирский гражданский губернатор, с 1804 г. действительный статский советник, в 1808--1812 гг. Минский гражданский губернатор 1, 568, 569, 571, 574, 590--593, 620, 804; 2, 509, 510
   Ховен Наталия Семеновна фон дер, урожд. Борщова, в 1-м браке Мусина-Пушкина (1757--1843), свояченица деверя гр. Е. Ф. Мусиной-Пушкиной, смолянка 1-го выпуска (1776 г., с шифром), фрейлина великой княгини (сперва Наталии Алексеевны, потом Марии Федоровны), впоследствии с 1809 г. гофмейстерина фрейлин 1, 120, 136, 172
   Хольберг Людвиг (1684--1754), датский драматург 2, 521
   Хомяков Николай Васильевич (р. ок. 1743), с 1798 г. статский советник, в 1798--1807 гг. председатель Владимирской палаты уголовных дел, с 1801 г. действительный статский советник 1, 574, 621, 797
   Хоненев Андрей Петрович, к 1795 г. отставной гвардии прапорщик, в 1806--1813 гг. Судогодский уездный предводитель дворянства 2, 148(?), 205, 218, 220, 225, 526, 530
   Хорват Анна Александровна, урожд. Зубова, сестра светл. кн. П. А. Зубова 1, 789; 2, 558, 577, 586
   Хорват Осип Иванович, зять светл. кн. П. А. Зубова, с 1792 г. генерал-майор, в 1792--1794 гг. губернатор Воронежский, в 1794--1796 гг. губернатор Екатеринославский 1, 497, 777, 789; 2, 558, 586
   Хоржевский, ссыльный в Шишкееве Пензенской губернии, скрипач 1, 431, 439
   Хостатов Аким Васильевич (ум. 1809), в 1798 г. полковник драгунского полка, стоящего в Харькове, вскоре генерал- майор и шеф драгунского полка своего имени, с 1799 г. отставной генерал- майор, в 1804--1805 гг. предводитель дворянства Кавказской области 1, 485, 669; 2, 74
   Хостатова Екатерина Алексеевна, урожд. Столыпина (1775--1830), дочь А. Е. Столыпина, жена А. В. Хостатова, двоюродная бабка М. Ю. Лермонтова и П. А. Столыпина 1, 472, 669
   Храповицкий Александр Васильевич (1749--1801/1802), в 1783--1793 гг. статс-секретарь Екатерины II, в 1792--1793 гг. обер-прокурор 1-го Департамента Сената, с 1793 г. тайный советник и сенатор 4-го Департамента, с сентября.1801 г. действительный тайный советник 1, 232, 305, 320, 331, 756
   Хрулева, владимирская домовладелица 2, 134, 135, 137
   Хрущов Алексей Иванович (ум. 1805), с 1789 г. генерал-майор, участник русско-шведской войны 1788--1790 гг., с 1799 г. генерал-лейтенант, в дальнейшем генерал от инфантерии 1, 221--226, 228, 230
   Хрущова Агафья Александровна, девица, дочь поручика, крестившая А. П. и М. П. Новиковых 2, 484, 487
   Хрущова Екатерина Николаевна см. Ломан Екатерина Николаевна фон
   Хрущова Елизавета Александровна см. Нарышкина Елизавета Александровна
   
   Цветаев Алексей, отец А. А. Цветаева, приходский священник 1, 265
   Цветаев Алексей Алексеевич (1765--не ранее 1808), выпускник Московского университета, секретарь И. М. Д., в 1791--1793 гг. столоначальник Пензенской винной и соляной экспедиции, в 1793--1794 гг. секретарь Казенной палаты Пензенского наместничества, затем винный пристав в Пензе, в 1797--1802 гг. камерир в Главной соляной конторе, к 1802 г. коллежский асессор, в 1802 г. винный пристав во Владимире, в 1802--1808 гг. директор Владимирских училищ (с 1804 г. -- прежде всего Владимирской гимназии), с 1806 г. надворный советник, в 1808 г. оставил должность в связи с душевной болезнью 1, 265, 283, 297, 457, 567, 635, 654, 671, 699, 812 Цветаева, жена А. А. Цветаева 1, 297 Цезарина см. Серафини
   Цеслинская Варвара Дмитриевна, урожд. кж. Несвицкая (р. 1786), дочь кн. Д. М. и М. И. Несвицких, смолянка 11-го выпуска (1806 г.) 1, 255, 765
   Цицерон Марк Туллий (101--43 гг. до н. э.), древнеримский оратор и философ 1, 46
   Цицианов (Цицишвили) Дмитрий Евсеевич, кн. (1747--1835), премьер-майор, известный устными заведомо невероятными рассказами в духе Мюнхаузена 1, 196
   Цицианов (Цицишвили) Павел Дмитриевич, кн. (1754--1806), с 1801 г. генерал-лейтенант, в 1802--1806 гг. Астраханский военный губернатор и главноначальствующий в Грузии, с 1804 г. генерал от инфантерии 1, 686, 687, 810
   Цицианова (Цицишвили) Варвара Егоровна, кн. (ок. 1766--1832), жена кн. Д. Е. Цицианова, побочная дочь царевича Грузинского 1, 196
   Цуриков Алексей Лаврентьевич, в 1775 г. полковой адъютант Кирасирского полка, в 1778--1794 гг. Орловский уездный предводитель дворянства I, 33
   
   Чаадаев Михаил Васильевич, муж Е. Ю. Чаадаевой 1, 765; 2, 558, 586
   Чаадаев Петр Яковлевич (1794--1856), философ 1,766
   Чаадаев Яков Петрович (ум. ок. 1807), отец П. Я. Чаадаева, с 1775 г. отставной армии подполковник; драматург 1, 766
   Чаадаева Екатерина Юрьевна, урожд. кж. Хилкова (1700--1768), двоюродная бабка отца И. М. Д., свояченица кн. А. Г. Долгорукова, дочь кн. Ю. Я. и Д. В. Хилковых 1, 251, 252, 765; 2, 558, 586
   Чайковский, жених А. М. Богдановой 1, 669, 670; 2, 360
   Чаплыгин, владимирский чиновник, судимый, но оправданный при Екатерине II 2, 67 Чарторижская Екатерина Ивановна, урожд. Кошелева, в 1-м браке Иванова (р. 1789), дочь Е. И. Кошелевой, троюродная племянница И. М. Д., сестра известного славянофила А. И. Кошелева, жена Ф. Ф. Иванова 2, 453, 455, 560, 577, 578, 586
   Чарторыйский (Чарторижский) Адам Адамович, кн. (1770--1861), с 1799 г. тайный советник, в 1802--1804 гг. товарищ министра, в 1804--1806 гг. министр иностранных дел, в 1805--1831 гг. сенатор и член Непременного (с 1810 г. Государственного) совета, активный участник польского восстания 1830--1831 гг., с 1831 г. в эмиграции 1, 693, 811
   Чатам (Chatham), гр. см. Пигг (Pitt) Вильям Старший, граф Чатам (Chatham)
   Чеботарев Харитон Андреевич (1746--1815), тесть М. Я. Мудрова, с 1778 г. ординарный профессор истории, нравоучения и красноречия по кафедре российской словесности Московского университета и цензор при театре, с 1782 г. коллежский асессор, в 1803--1805 гг. первый ректор Московского университета, в 1804--1811 гг. председатель Общества истории и древностей российских, с 1809 г. статский советник 1, 37, 39--41, 44, 45,191,192; 2, 377, 542
   Чемесов Евграф Ефимович (1771--1834), сын Е. П. Чемесова, к 1804 г. коллежский асессор, в 1803--1804 гг. Городищенский городничий 1, 280
   Чемесов Ефим Петрович (1735--1810), дядя А. Д. Ступишиной, с 1763 г. отставной капитан, в 1764--1774 гг. прокурор Пензенской провинции, во время пугачевского бунта был избран предводителем дворянства, сформировал уланский корпус и в одной из стычек разбил пугачевский отряд, с 1774 г. надворный советник, в 1774--1780 гг. последний воевода в Пензе, в 1780--1781 гг. совестной судья Пензенского наместничества, в 1784--1786 гг. Пензенский губернский предводитель дворянства, с 1786 г. в отставке, затем вновь на службе, с 1797 г. отставной коллежский советник, в 1801--1804 гг. вновь Пензенский губернский предводитель дворянства, отставлен статским советником; мемуарист I, 265, 272, 277, 279--281, 284
   Чемесов Иван Ефимович (ок. 1784--1848), сын Е. П. Чемесова, гвардии полковник 1, 280
   Чемесов Николай Ефимович, сын Е. П. Чемесова, офицер л.-гв. Семеновского полка, к 1805 г. действительный статский советник, в 1804--1805 гг. Вологодский вице-губернатор 1, 265
   Чемесов Петр Ефимович, сын Е. П. Чемесова, к 1796 г. подпоручик л.-гв. Семеновского полка 7, 280
   Чемесова, двоюродная тетка детей С. С. Смирнова 2, 382
   Чемесова Варвара Ефимовна, дочь Е. П. Чемесова, смолянка 12-го выпуска (1809 г.) 1, 280
   Чемесова Мария Андреевна (1750--1834), жена Е. П. Чемесова Î, 280
   Чемесова Наталия Ефимовна (1788--1852), дочь Е. П. Чемесова 1, 280
   Черевин Осип Семенович (1777--1837), сын С. С. и А. А. Черевиных, помещик Александровского и Судогодского уездов Владимирской губернии, отставной подпоручик, в 1806 г. сотенный начальник во Владимирском земском войске, командовал шеститысячным отрядом, в 1808 г. за службу получил благодарность начальства и хороший аттестат 2, 123, 124, 522, 523
   Черевин Семен Степанович (1738--1808), помещик Александровского и Судогодского уездов Владимирской губернии, в 1766--1771 гг. секретарь Вотчинной коллегии, в 1778--1781 гг. Александровский уездный предводитель дворянства, к 1792 г. отставной титулярный советник 2, 123, 522, 523
   Черевина Агриппина Алексеевна, урожд. Ярцева, с 1776 г. 2-я жена С. С. Черевина, мать О. С. Черевина и Д. С. Стромиловой 2, 123, 522, 523
   Черевина Александра Павловна, урожд. Рунич, дочь П. С. Рунича 7, 568
   Черевина Дарья Степановна см. Строми- лова Дарья Степановна
   Черевина Прасковья Андреевна, урожд. Казакова (ум. 1774), с 1761 г. 1-я жена С. С. Черевина 2, 123, 522
   Черепанов Николай Яковлевич (р. ок. 1777), с 1802 г. отставной полковник, в 1808--1812 гг. Суздальский уездный предводитель дворянства, в 1812 г. полковой командир Владимирского ополчения 2, 205, 218, 220, 225, 530
   Черкасов, поэт 1, 399
   Черкасская Варвара Александровна, кж. см. Трубецкая Варвара Александровна, кн.
   Черкасская Варвара Алексеевна, кж. см. Шереметева Варвара Алексеевна, гр.
   Черкасская Наталия Андреевна, кн., урожд. гр. Ефимовская, дочь гр. А. М. и А. А. Ефимовских 1, 755; 2, 566, 576, 586
   Черкасская Федосья Львовна, кн., урожд. Милославская (ум. 1810), дочь A. М. Милославской, мать кн. Д. М. Черкасского 1, 749; 2, 558, 580, 586
   Черкасский Дмитрий Михайлович, кн. (1760--1787), внучатый племянник кн. В. М. Долгорукова-Крымского, к 1782 г. старший адъютант кн. B. М. Долгорукова-Крымского 1, 57, 749; 2, 558, 586
   Черкасский Петр Александрович, кн., полковник, владелец дома на Тверской, нанятого С. С. Апраксиным и М. С. Талызиной под театр 1, 90
   Чернцова Пелагея Ивановна см. Бехтеева Пелагея Ивановна
   Чернышев, гр., поклонник Е. П. Яковлевой 2, 472
   Чернышев Григорий Иванович, гр. (1762--1831), сын гр. И. Г. Чернышева, с 1785 г. камергер, с 1816 г. обер-шенк 1, 116--119, 136, 172; 2, 505, 563, 586
   Чернышев Захар Григорьевич, с 1742 г. гр. (1722--1784), с 1773 г. генерал-фельдмаршал, с 1782 г. сенатор, в 1782--1784 гг. главнокомандующий в Москве (московский градоначальник) 1, 94, 364(?), 753; 2, 563, 586
   Чернышев Иван Григорьевич, с 1742 г. гр. (1726--1797), брат гр. 3. Г. Чернышева, троюродный дядя С. М. Ржевского, с 1789 г. тесть Ф. Ф. Вадковского; с 1769 г. генерал-аншеф и вице-президент Адмиралтейств-коллегии, с 1783 г. сенатор 1-го Департамента, с 12 ноября 1796 г. генерал-фельдмаршал по флоту и президент Адмиралтейств-коллегии 1, 237, 364(?), 753; 2, 563, 586
   Чернышева Анна Ивановна, гр. см. Плещеева Анна Ивановна
   Чернышева Анна Родионовна, гр., урожд. фон Ведель (ок. 1745--1830), с 1766 г. жена гр. 3. Г. Чернышева, до этого фрейлина, с 1773 г. действительная статс-дама, в 1787 г. оставила двор 1, 296, 364(?); 2, 563, 579, 586
   Чернышева Дарья Петровна, гр. см. Салтыкова Дарья Петровна, гр.
   Чертков Павел Васильевич см. Парфений Четвертинская Мария Антоновна, кж. см.
   Нарышкина Мария Антоновна
   Чириков Петр Александрович, в 1790 г. подпоручик роты, в которой И. М. Д. был капитаном, с 1796 г. капитан л.-гв. Семеновского полка, с 1797 г. отставной надворный советник I, 226, 228, 230
   Чириков Петр Алексеевич, коллежский асессор, с 1783 г. прокурор 2-го департамента Верхнего земского суда Тверского наместничества 1, 81, 82, 169
   Чичагов Василий Яковлевич (1726--1809), русский флотоводец и мореплаватель, с 1782 г. адмирал, в 1789--1797 гг. командующий Балтийским флотом, в русско-шведской войне 1788--1790 гг. одержал победы при о. Эланд, Ревеле и Выборге 1, 215, 224, 593, 594, 762, 804
   Чичагов Павел Васильевич (1767--1849), сын В. Я. Чичагова, с 1802 г. вице-адмирал, в 1802--1807 гг. товарищ министра морских сил, управляющий министерством, в 1805--1809 гг. член Непременного совета, с 1805 г. сенатор, с 1807 г. адмирал, в 1807--1811 гг. министр морских сил, в 1811--1834 гг. член Государственного совета, с 7 апреля 1812 г. главнокомандующий Молдавской армией и главный начальник Черноморского флота, в сентябре
   1812 г. -- феврале 1813 г. возглавлял 3-ю Западную армию 1, 593, 594, 804; 2, 34, 263
   Чичагов Петр Иванович, коллежский асессор, в 1806--1809 гг. Бугульминский (Оренбургской губ.) уездный предводитель дворянства 2, 26
   Чудинов Николай Филиппович, к 1805 г. коллежский асессор, до 1806 г. секретарь по пограничной части при главнокомандующем Грузией кн. П. д. Ци. цианове 1, 686, 810
   Чулкова Анна Владимировна, урожд. Смирнова (р. 1816), дочь В. С. Смирнова, заочная крестница И. М. Д. 2, 475, 544, 546, 568, 583, 587
   
   Шабан (Chabannes), пленный французский гусарский унтер-офицер, сын генерала 2, 20, 23--25, 27, 515
   Шабан (Chabannes), французский генерал 2, 23
   Шанин Лев, в 1781--1793 гг. секретарь Пензенской межевой конторы, затем секретарь Казанской межевой конторы 1, 282, 768
   Шапошников Петр Петрович см. Гавриил Шарль Франсуа, гц. де Берри (1778--1820), 2-й сын графа д'Артуа, будущего короля Франции Карла X 2, 482, 549
   Шатам (Chatham), гр. см. Питт (Pitt) Вильям Старший, граф Чатам (Chatham)
   Шатофор (Châteaufort) (ум. 1820), воспитательница старшей дочери И. М. Д. 1, 641, 680, 681, 701--703; 2, 43--45, 155, 156, 167
   Шатофор (Châteaufort), мать воспитательницы старшей дочери И. М. Д. 2, 45
   Шаховская Варвара Александровна, кн., урожд. бар. Строганова (1748--1823), племянница бар. Н. Г. Строганова, двоюродная тетка И. М. Д. 1, 565, 566; 2, 241, 321, 330, 334, 492, 504, 565, 584, 587, вклейка 1
   Шаховская Елизавета Сергеевна, кн., урожд. гр. Головина (ум. 1831) 1, 127, 142, 756; 2, 568, 573, 587
   Шаховской Александр Александрович, кн. (1777--1846), драматург; с 1802 г. отставной гвардии штабс-капитан 1, 482(?)
   Шаховской Николай Григорьевич, кн. (ум. 1826), нижегородский помещик, имевший свою труппу из крепостных актеров, музыкант; к 1792 г. подполковник, в 1792--1794 гг. нижегородский губернский предводитель дворянства 1, 244, 269, 482(?), 504
   Шац Варвара Николаевна фон, урожд. Аксакова, жена Ф. Ф. фон Шаца, смолянка 4-го выпуска (1782 г., с шифром) 1, 171, 172
   Шац Федор Федорович фон, побочный брат имп. Марии Федоровны, ротмистр Кирасирского полка, затем отставной секунд-майор, с 1790 г. в статской службе, с 1799 г. статский советник 1, 171, 758
   Шведенбург см. Сведенборг
   Шеллер Александр Иванович (1795--1836), переводчик 1, 809
   Шенгели Георгий Аркадьевич (1894--1956), поэт, переводчик, литературовед 1, 430
   Шених Игнатий Иванович (ум. до 1822), доктор, штаб-лекарь, владимирский помещик 2, 39, 101, 119, 122, 128, 151
   Шереметев Алексей Михайлович, с 1706 г. гр. (1694--1734), сын гр. М. Б. Шереметева, двоюродный дядя И. М. Д. 1, 13; 2, 568, 587
   Шереметев Алексей Сергеевич, гр. (1749 -- не ранее 1824), внук гр. А. М. Шереметева, троюродный племянник И. М. Д. 1, 743; 2, 569, 587
   Шереметев Борис Петрович, с 1706 г. гр. (1652--1719), прадед И. М. Д" с 1701 г. генерал-фельдмаршал 1, 9, 12, 739, 740, 742, 743; 2, 98, 520, 533, 560, 587
   Шереметев Дмитрий Николаевич, гр. (1803--1871), сын гр. Н.П. и П. И. Шереметевых, троюродный брат И. М. Д., с 1856 г. гофмейстер 2, 98, 520, 560, 587
   Шереметев Михаил Борисович, с 1706 г. гр. (1672--1714), сын гр. Б. П. Шереметева, двоюродный дед И. М. Д., генерал-майор, посол в Турции в 1711--1714 гг. 1, 13, 742, 743; 2, 520, 568, 587
   Шереметев Михаил Сергеевич, гр. (1748--1803), внук гр. А. М. Шереметева, троюродный племянник И. М. Д. 1, 743; 2, 568, 587
   Шереметев Николай Петрович, гр. (1751--1809), сын гр. П. Б. Шереметева, двоюродный дядя И. М. Д., известный организатор театра, с 1785 г. тайный советник, с 1786 г. сенатор, с 6 ноября 1796 г. обер-гофмаршал, с 1798 г. обер-камергер, затем действительный тайный советник 1, 189, 240--243, 280, 322, 556, 582, 583, 743, 764, 767, вклейка 1; 2, 97, 98, 117,118, 360, 503, 520, 522, 560, 587
   Шереметев Петр Борисович, гр. (1713-- 1788), двоюродный дед И. М. Д., с 1760 г. генерал-аншеф и генерал-адъютант, с 28 декабря 1761 г. обер-камергер, с 28 июня 1762 г. сенатор, с 1768 г. в отставке, в 1782--1784 гг. Московский губернский предводитель дворянства 1, 13, 14, 16, 49, 167, 189, 190, 240, 241, 243, 360, 670, 743, 776, вклейка 1; 2, 98, 520, 560, 587
   Шереметев Сергей Борисович, гр. (1715--1768), двоюродный дед И. М. Д., гвардии ротмистр 1, 13; 2, 560, 587
   Шереметева Александра Михайловна, гр. см. Апраксина Александра Михаиловна, гр.
   Шереметева Анна Борисовна см. Головина Анна Борисовна, гр.
   Шереметева Анна Васильевна см. Щербатова Анна Васильевна, кн.
   Шереметева Варвара Алексеевна, гр., урожд. кж. Черкасская (1711--1767), жена гр. П. Б. Шереметева, в 1741--1743 гг. камер-фрейлина, с 1743 г. статс-дама I, 13; 2, 560, 586, 587
   Шереметева Вера Борисовна, гр. см. Лопухина Вера Борисовна
   Шереметева Екатерина Борисовна, гр. см. Урусова Екатерина Борисовна, кн.
   Шереметева Екатерина Михайловна, гр. см. Салтыкова Екатерина Михайловна Шереметева Марфа Михайловна, гр. см. Долгорукова Марфа Михайловна, кн.
   Шереметева Наталия Борисовна, гр. см. Нектария
   Шереметева Прасковья Ивановна, гр., урожд. Ковалева, по позднейшим документам Ковалевская, по сцене Жемчугова (1768--1803), дочь крепостного кузнеца гр. Шереметевых, в 1779--1798 гг. крепостная актриса, певица (сопрано) сперва гр. П. Б. Шереметева, затем его сына гр. Н. П. Шереметева, с 1801 г. жена гр. Н. П. Шереметева 1, 240, 243, 764; 2, 98, 520, 560, 577, 578, 587
   Шетнева Екатерина Николаевна см. Лопухина Екатерина Николаевна, с 1799 г. светл. кн.
   Шибаев Михаил Алексеевич (р. 1974), историк 1, 739
   Шиллинг фон Канштадт Анна Юлиана см. Бенкендорф Анна Юлиана
   Шимоновская Анастасия Викторовна см.
   Языкова Анастасия Викторовна Шимоновская Евдокия Викторовна см. Поливанова Евдокия Викторовна
   Шимоновский Виктор Васильевич (1764--1831), отец А. В. Языковой и Е. В. Поливановой, с 1804 г. титулярный советник, в 1817--1826 гг. Шуйский уездный предводитель дворянства, затем надворный советник 2, 547 Шипилов Николай Александрович (1777--1823), штабс-капитан, в 1809--1811 гг. Владимирский уездный судья, в 1818--1820 гг. Ковровский уездный судья 2, 137
   Шипилова Варвара Александровна, урожд. Ладыгина (ум. 1820), с 1810 г. жена Н. А. Шипилова 2, 137
   Шипова Екатерина Владимировна, урожд. Смирнова (р. 1814), дочь В. С. Смирнова 2, 465, 475, 546, 568, 583, 587
   Ширяев Александр Сергеевич (ум. 1841), московский книгопродавец и книгоиздатель, коммерции советник 2, 361, 362, 399, 402, 476, 477, 546
   Шишкина Татьяна Александровна, урожд. Талызина, в 1-м браке Гедеонова, жена М. Я. Гедеонова, дочь М. С. Талызиной 1, 90, 417, 420, 444; 2, 564, 572, 584, 587
   Шишков Михаил Антонович, к 1809 г. действительный статский советник, в 1808--1810 гг. Тобольский губернатор 2, 165(?), 528
   Шлегель Иван Богданович (Иоганн Готлиб) (1787--1851), с 1803 г. доктор медицины Бамбергского университета, с 1808 г. на русской медицинской службе, впоследствии президент Императорской Медико-хирургической академии, почетный лейб-медик, член Медицинского совета, Военно-медицинского ученого комитета, действительный статский советник 2, 83
   Шмиц Вильгельм (1782--1828/1829), доктор 2, 410--413, 416(?), 479, 481
   Шпилевская Наталия Степановна, урожд. Иванина (р. 1834), литератор 2, 499
   Штиглиц Николай Иванович (1770--1820), брат придворного банкира бар. Л. И. Штиглица, херсонский откупщик, с 1799 г. совместно с А. И. Перетцем брал на откуп добывание соли из озер в Крыму, с декабря 1801 г. коллежский асессор, обосновался в Санкт-Петербурге, в 1812 г. принял крещение и пожалован в дворянство, с 1818 г. надворный советник 1, 500, 501
   Штренге Андрей (ум. 1795), в 1773--1795 гг. доктор и преподаватель физики в Смольном институте 1, 205, 206
   Штрелинг Питер-Эдвард (1768--1826?), английский художник-миниатюрист немецкого происхождения, в 1796--1801 гг. работал в России 2, вклейка 2
   Штурм Елизавета Владимировна, урожд. Смирнова (р. 1815), дочь В. С. Смирнова 2, 475, 546, 568, 583, 587
   Шувалов Андрей Петрович, с 1746 г. гр. (1743--1789), сын гр. П. И. Шувалова, ученик Вольтера, автор "Выписок хронологических из истории Российской" (1787 г.) и французских стихов, с 26 декабря 1761 г. камергер, с 1768 г. тайный советник, в 1768--1783 гг. член переводческой комиссии, издававшей на русском языке произведения французских и немецких просветителей, с 1782 г. сенатор, с 1786 г. действительный тайный советник, с 1787 г. член Совета при императрице 1, 218, 303; 2, 564, 587
   Шувалов Иван Иванович (1727--1797), двоюродный брат гр. П. И. Шувалова, с 1749 г. фаворит Елизаветы Петровны, с 1751 г. камергер, с 1755 г. первый куратор Московского университета, с 1757 г. генерал-лейтенант, с 1760 г. генерал-адъютант, с 1761 г. первый президент Академии художеств, с 1773 г. действительный тайный советник, с 1778 г. обер-камергер 1, 37, 38, 48, 49, 51, 52, 66(?), 69, 750, 787; 2, 564, 587
   Шувалов Петр Иванович, с 1746 г. гр. (1711--1762), русский государственный деятель, с 24 декабря 1741 г. действительный камергер, с 1744 г. сенатор, с 28 декабря 1761 г. генерал- фельдмаршал; фактический руководитель правительства при Елизавете 1, 66(?), 750, 787; 2, 564, 587
   Шувалова Александра Андреевна, гр. см. Дитрихштейн Александра Андреевна фон, гр., с 1808 г. кн.
   Шувалова Екатерина Петровна, гр., урожд. гр. Салтыкова (1743--1816), жена гр. А. П. Шувалова, сестра гр. И. П. Салтыкова, дочь гр. П. С. Салтыкова 1, 561; 2, 564, 582
   Шувалова Прасковья Андреевна, гр. см. Голицына Прасковья Андреевна, кн.
   Шульгин Николай Павлович (р. ок. 1809), сын П. С. Шульгина 2, 292
   Шульгин Павел Сергеевич (р. ок. 1780), с 1808 г. отставной капитан, в 1809 г. титулярный советник, в 1809--1825 гг. Шуйский городничий 2, 290, 292, 294, 302--304, 312, 313, 331, 406
   Шульгин Сергей Павлович (р. ок. 1812), сын П. С. Шульгина 2, 292
   Шульгина Александра Павловна (р. ок. 1811), дочь П. С. Шульгина 2, 292
   Шульгина, жена П. С. Шульгина 2, 292, 294, 302, 304, 312, 331, 406
   Шульгина, сестра П. С. Шульгина 2, 292
   Шультес, воспитательница младших дочерей И. М. Д. 2, 118, 132
   Шумилов Александр Дмитриевич (1791 -- после 1852), сын Д. Ф. Шумилова, с 1806 г. губернский регистратор, с 1809 г. коллежский регистратор, с 1815 г. губернский секретарь, с 1817 г. дворянский заседатель в Шуйском земском суде, с 1844 г. надворный советник 1,687
   Шумилов Дмитрий Федорович (ок. 1759-- после 1834), с 1775 г. в статской службе, с 1785 г. коллежский регистратор, в 1784--1790 гг. столоначальник Винной и соляной экспедиции Казенной палаты Пензенского наместничества, с 1790--1796 гг. секретарь той же экспедиции, в 1796--1797 гг. асессор той же экспедиции, с 1794 г. коллежский секретарь, с 1801 г. коллежский асессор, в 1804--1805 гг. пристав на казенном Виндоровском заводе в Пензенском уезде; в 1805--1806 гг. Пензенский уездный казначей, в 1806--1808 гг. секретарь И. М. Д. и Владимирского приказа общественного призрения, с 1806 г. надворный советник, в 1808--1822 гг. советник Владимирского губернского правления, с 1816 г. коллежский советник со старшинством с 1812 г. 1, 687, 810; 2, 33, 57, 77, 86, 89, 210, 213, 259, 312, 406, 408, 519
   Шумилова Анастасия Ивановна, урожд. Кологривская (ум. после 1834), жена Д. Ф. Шумилова 1, 687; 2, 89, 259, 312, 406, 408
   Шумилова Мария Дмитриевна (1792--1869), дочь Д. Ф. Шумилова 1, 687
   Шумилова Надежда Дмитриевна (ум. после 1834), дочь Д. Ф. Шумилова 1, 687
   
   Щедрин Алексей Евдокимович (р. ок. 1731), с 1785 г. надворный советник, в 1780--1794 гг. асессор Пензенской казенной палаты, с 1793 г. коллежский советник 1, 283(?), 347(?), 348(?), 386, 768
   Щедритский Алексей Иванович, в 1787--1805 гг. первый учитель Переславского училища, с 1805 г. его штатный смотритель; литератор 1, 609, 805
   Щелкан Анастасия Ивановна, урожд. Пожарская (ум. после 1862), дочь И. Ф. и А. В. Пожарских 2, 187, 378, 379, 481, 569, 581, 587
   Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874--1952), писатель и переводчик 1, 761
   Щербатов Александр Андреевич, кн., сын кн. А. Н. Щербатова 1, 93; 2, 559, 587
   Щербатов Андрей Николаевич, кн. (1728--1810), троюродный дядя И. М. Д., в 1776--1783 гг. генерал-провиантмейстер, с 1779 г. генерал-поручик, с 1783 г. сенатор, с 1794 г. действительный тайный советник 1, 93, 94, 97, 99, 204, 262, 753; 2, 504, 558, 587
   Щербатов Григорий Алексеевич, кн. (1735--1810), муж кн. А. Н. Щербатовой, майор 1, 155; 2, 559, 587
   Щербатов Иван Михайлович, кн. (1733-- 1790), сын историка кн. М. М. Щербатова, к 1782 г. подполковник 1-го Московского пехотного полка (сверхкомплектный), впоследствии полковник 1, 54
   Щербатова Александра Федоровна, кн., урожд. Глебова (1766--1796), дочь Ф. И. Глебова, невестка историка кн. М. М. Щербатова 1, 141
   Щербатова Анастасия Николаевна, кн., урожд. кж. Долгорукова (ум. 1810), дочь кн. Н. А. Долгорукова, двоюродная тетка И. М. Д., 2-я жена кн. Г. А. Щербатова 1, 155, 157, 173; 2, 560, 575, 587
   Щербатова Анна Андреевна, кж. см. Блудова Анна Андреевна, с 1842 г. гр.
   Щербатова Анна Васильевна, кн, урожд. Шереметева (ум. 1764), мать кн. А. Н. Щербатова, двоюродная сестра Нектарии 1, 753; 2, 558, 587
   Щербатова Анна Павловна, кж. см. Каменская Анна Павловна, с 1797 г. гр.
   Щербатова Анна Петровна, кж. см. Бутурлина Анна Петровна
   Щербатова Антонина Воиновна, кн., урожд. Яворская (ок. 1759--1812), жена кн. А. Н. Щербатова 1, 93, 94, 97, 99, 204, 262; 2, 293, 504, 558, 588
   Щербатова Дарья Андреевна, кж. (1779--1799), дочь кн. А. Н. Щербатова 1, 93; 2, 559, 588
   Щербатова Дарья Федоровна, кж. см. Дмитриева-Мамонова Дарья Федоровна, гр.
   Щербатова Елизавета Павловна, кж. см. Поликарпова Елизавета Павловна
   Щербатова Ирина Михайловна, кж. см. Спиридова Ирина Михайловна
   Щербатово, кн. см. Щербатов, кн.
   Щетинина Варвара Андреевна, кж. см. Молчанова Варвара Андреевна
   
   Эвениус Адель-Луиза, урожд. Петрозилиус (1805--1887), дочь Ж. Б. Петрозилиуса 2,293, 304, 313
   Эверлакова Агриппина Васильевна см. Панина Агриппина Васильевна
   Эзоп (VI в. до н. э.); древнегреческий баснописец, уродливый внешне 1, 32
   Энгелгардова см. Энгельгардт
   Энгельгардт Екатерина Васильевна см. Литта (Литт) Екатерина Васильевна, гр.
   Энгельгардт Екатерина Карловна см. Муравьева Екатерина Карловна
   Энгельгардт, участник театра у кн. Е. П. Барятинской 1, 115
   Эпиктет (ок. 50--ок. 140), древнеримский философ-стоик, рассуждавший о внутренней свободе человека 2, 62
   Эпикур (341--270 до н. э.), древнегреческий философ, утверждавший, что цель жизни -- отсутствие страданий, здоровье тела и состояние безмятежности духа 1, 85
   Эрмерин Роберт Карл (Роман Иванович) (1829--1907), генеалог 2, 498
   Эртель Федор Федорович (1767--1825), с 1785 г. на русской службе прапорщиком, с 1798 г. генерал-майор, в 1798--1801 гг. Московский обер-полицеймейстер, в 1802--1808 гг. Санкт- Петербургский обер-полицеймейстер, с 1823 г. генерал от инфантерии 1, 530; 2, 46
   Эстергази Валентин-Владислав, гр. (1740--1815), французский генерал-поручик, приближенный королевы Марии-Антуанетты, в 1791 г. послан графом д'Артуа в Петербург просить помощи у Екатерины II и поселился в подаренном ему Екатериной поместье 1, 322
   Эстре Габриэль д', маркиза де Монсо, графиня де Бофор (1571 или 1572-- 1599), фаворитка французского короля Генриха IV Бурбона 2, 167, 528
   Эстьен Анри (1531--1598), французский эллинист, книгоиздатель и поэт 1, 778
   
   Юматова Евдокия Ивановна см. Долгорукова Евдокия Ивановна, кн.
   Юрий Андреевич, кн., сын вел. кн. Андрея Юрьевича Боголюбского 1, 802
   Юрий Владимирович Долгорукий, вел. кн. (ум. 1157), с 1125 г. князь Суздальский, ок. 1133 и в 1134--1136 гг. князь Переславский, в 1149--1150, 1151 и 1155--1157 гг. вел. кн. Киевский 1, 581, 795, 799
   Юрий Всеволодович, вел. кн. (ок. 1188-- 1238), в 1212--1216 и 1218--1238 гг. вел. кн. Владимирский, сын вел. кн. Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, племянник вел. кн. Андрея Юрьевича Боголюбского, погиб в битве с монголо-татарами на р. Сить 4 марта 1238 г. 1, 567, 578, 795, 799
   Юрлов Иван Иванович (1769--после 1828), с 1813 г. генерал-майор, с 1817 г. действительный статский советник в 1817--1820 гг. Владимирский губернатор 2, 553
   Юрфе Оноре д' (1568--1625), французский писатель 1, 756
   Юшков Иван Иванович (ум. 1788), с 1762 г. тайный советник, в 1762--1764 гг. генерал-полицеймейстер Санкт- Петербурга, в 1764--1773 гг. Московский гражданский губернатор 1, 25, 746
   
   Яворская Антонина Воиновна см. Щербатова Антонина Воиновна, кн.
   Ягужинская Мария Павловна, гр. см. Ефимовская Мария Павловна, гр.
   Ягужинский Павел Иванович, с 1731 гр. (1683--1736), сподвижник Петра I, с 1717 г. генерал-майор, с 1722 г. генерал-прокурор Сената, с 1727 г. генерал-аншеф, с 1730 г. сенатор, с 1735 г. кабинет-министр 1, 95; 2, 565, 588
   Языков Дмитрий Иванович (1773--1844), с 1807 г. экспедитор Канцелярии Главного управления училищ; литератор-переводчик, с 1803 г. действительный член Вольного общества любителей наук, словесности и художеств, к 1806 г. его секретарь, с 1807 г. его президент, с 1830 г. действительный член Российской академии и почетный член Академии наук, действительный статский советник 2, 78, 538
   Языков Евграф Михайлович (ок. 1744-- до 1811), с 1783 г. коллежский советник, в 1784--1797 гг. председатель Палаты гражданского суда Владимирского наместничества, с 1793 г. статский советник, с 1797 г. действительный статский советник, в 1797 г. Владимирский губернский предводитель дворянства, в 1797--1798 гг. вице-губернатор Тамбовской губернии 1, 267; 2, 187, 188
   Языков Иван Евграфович (р. ок. 1777), сын Е. М. Языкова, с 1804 г. титулярный советник, в 1804--1813 гг. асессор Владимирской казенной палаты, с 1807 г. коллежский асессор, в 1815--1832 гг. Вязниковский городничий, с 1818 г. надворный советник, затем коллежский советник 2, 7
   Языков Николай Никитич (1780 -- после 1834), с 1797 г. отставной подпоручик, в 1806--1808 гг. пятисотенный начальник во Владимирской милиции, в 1812--1815 гг. дворянский заседатель Владимирской палаты уголовного суда, в 1815--1819 гг. дворянский заседатель Владимирского совестного суда 2, 137
   Языков Платон Евграфович (ок. 1772 -- после 1826), сын Е. М. Языкова, с 1800 г. надворный советник, в 1801--1809 гг. служил в провиантском штате, в 1812--1813 гг. Владимирский полицеймейстер, с 1813 г. коллежский советник, в 1813--1821 гг. председатель Владимирской гражданской палаты, в 1823--1826 гг. Владимирский вице-губернатор, позднее действительный статский советник 2, 7, 188, 553
   Языков Сергей Евграфович (1766 -- до 1811), сын Е. М. Языкова, коллежский асессор, в 1792--1796 гг. прокурор Владимирского губернского магистрата 2, 7
   Языкова (ум. 1807), жена Е. М. Языкова 2, 7
   Языкова (ум. 1810), молодая вдова 2, 138 Языкова Анастасия Викторовна, урожд. Шимоновская, с 1825 г. жена Н. Д. Языкова 2, 479(?), 547
   Языкова Анна Андреевна см. Лопухина Анна Андреевна
   Языкова Екатерина Евграфовна см. Вульф Екатерина Евграфовна
   Языкова Каролина (Корали) Антоновна см. Языкова Ольга (Корали, Каролина) Антоновна
   Языкова Мария Ивановна, урожд. Замыцкая, в 1-м браке Рогановская (1793 -- после 1834), 2-я жена А. П. Рогановского 2, 147, 148, 524
   Языкова Мария Леонтьевна, урожд. Болдырева, с 1810 г. жена H. Н. Языкова 2, 137, 524
   Языкова Ольга (Корали, Каролина) Антоновна, урожд. гр. Остророг (1788--1838), в 1-м браке N., во 2-м браке Витт, жена П. Е. Языкова 2, 188, 234, 235
   Яков, священник села Никольского в 1812 г., с 1812 г. духовник И. М. Д. 2, 276, 277, 305, 316, 317, 456, 467, 482, 534
   Яков Андреевич (ум. 1801), священник 1, 545, 546
   Яковлев, московский полицейский чиновник 2, 276
   Яковлев Никифор Яковлевич (р. ок. 1747), прапорщик, смотритель Бриловского завода 1, 332
   Яковлев Петр Иванович (ок. 1766--1828), с 1800 г. действительный статский советник, в 1800--1816 гг. Орловский гражданский губернатор, отрешен от должности за злоупотребления 2, 157, 471, 527
   Яковлев X. А., офицер гвардии в 1791 г., актер-любитель 1, 242
   Яковлева Анна Евдокимовна см. Лабзина Анна Евдокимовна
   Яковлева Екатерина Петровна, урожд. Новосильцева (ок. 1795--1828), с 1811 г. жена П. И. Яковлева 2, 471, 472
   Ямановский Михаил (1762--1842), богатый ивановский крестьянин, крепостной гр. Н. П. Шереметева, владелец одной из крупнейших в Иванове текстильных мануфактур, старообрядец 1, 582; 2, 118
   Яньков Александр Данилович (1720-- 1766), муж А. И. Яньковой 1, 747; 2, 561, 588
   Яньков Александр Николаевич (1798--1831), сын Н. А. Янькова 2, 32,561,588
   Яньков Андрей Николаевич (р. 1798), сын Н. А. Янькова 2, 32, 561, 588
   Яньков Дмитрий Александрович (1761--1816), сын А. Д. и А. И. Яньковых, четвероюродный брат И. М. Д., неслуживший дворянин, окончивший Шляхетский корпус 1, 34, 747; 2, 561, 588
   Яньков Николай Александрович (1763--1830), сын А. Д. и А. И. Яньковых, четвероюродный брат И. М. Д., неслуживший дворянин, окончивший Шляхетский корпус 1, 34, 747; 2, 32, 352, 394, 395, 424, 437, 449, 461, 515, 561, 588
   Яньков Харлампий Николаевич (р. 1803), сын Н. А. Янькова 2, 32, 561, 588
   Янькова Анна Александровна (1750--1813), дочь А. Д. и А. И. Яньковых, четвероюродная сестра И. М. Д., с 1772 г. находилась под присмотром его отца 1, 34, 80, 747; 2, 504, 561, 588
   Янькова Анна Ивановна, урожд. Татищева (1731--1772), троюродная тетка И. М. Д., жена А. Д. Янькова 1, 747; 2, 561, 584, 588
   Янькова Елизавета Петровна, урожд. Римская-Корсакова (1768--1861), жена Д. А. Янькова, мемуаристка 2, 515, 561, 582, 588
   Янькова Клеопатра Александровна (ок. 1752--1775), дочь А. Д. и А. И. Яньковых, четвероюродная сестра И. М. Д., с 1772 г. находилась под присмотром его отца 1, 34, 747; 2, 504, 561, 588
   Янькова Ольга Даниловна см. Приклонская Ольга Даниловна
   Янькова София Дмитриевна (1807--1820), младшая дочь Д. А. Янькова 2, 483, 550, 561, 588
   Янькова Федосья Андреевна, урожд. Зыбина (ок. 1767--1830), жена Н. А. Янькова 2, 32, 352, 394, 395, 424, 437, 449, 461, 515
   Ярополк Ростиславович, вел. кн. (ум. ок. 1180), внук вел. кн. Юрия Долгорукого, в 1174 г. великий князь Владимирский, в 1174--1178 гг. удельный князь Суздальский 1, 584(?), 801(?)
   Ярослав Всеволодович, вел. кн. (ок. 1191-- 1246), сын вел. кн. Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, в 1201-- 1206 гг. князь Переславский, поздне в 1238--1246 гг. великий князь Владимирский 1, 798
   Ярцева Агриппина Алексеевна см. Черевина Агриппина Алексеевна
   
   Beauregard см. Боргард
   
   Chabannes см. Шабан
   Constantin см. Константен
   Cornelius Nepos см. Корнелий Непот
   
   D'Aguesseau см. Дагессо
   Deschamps см. Дешан
   Desrivaux Achille см. Дериво Ашиль
   Dimsdale см. Димсдаль
   Drouet см. Друэ
   Dubarry см. Дюбарри Мария Жанна, гр.
   Dugazon см. Дюгазон
   
   Ermerin R.-I. см. Эрмерин Роберт Карл (Роман Иванович)
   
   Fatin см. Фатен
   
   Gazon, du см. Дюгазон
   Grangé см. Гранже
   
   Henri см. Генрих Фридрих Людвиг Гогенцоллерн
   Henry см. Анри
   Hoffrene Т. см. Офрен
   
   L'Evesque Pierre Charles см. Левек Пьер-Шарль
   La Fermiere см. Лафермьер
   Lagrange (la Grange) см. Лагранж
   Le Roux см. Ле Ру
   Lefèvre Louise-Rosalie см. Дюгазон
   Levesque Pierre Charles см. Левек Пьер-Шарль
   
   Maintenon см. Ментенон д'Обиньи Франсуаза де, маркиза
   Martin см. Мартен
   Matelin см. Матлен
   Mercier см. Мерсье
   Misfoly см. Мисфоли
   
   Nepos Cornelius см. Корнелий Непот
   
   Pegelow см. Пегелау
   
   Riviere см. Ривьер
   Roulé см. Руле
   
   Sauveré см. Совере
   Sciada см. Скиадан
   Segur см. Сегюр
   
   Trange см. Транж
   
   Vainqueur см. Венкер
   Vigée Le Brun см. Виже-Лебрен Мари Луиз Элизабет
   Vigée-Lebrun см. Виже-Лебрен Мари Луиз Элизабет
   Ville aux Cleres (Villeauxcleres), de la см. Вилоклер
   Violier (Viollier) Henri Franèois Gabriel ст. см. Виолие Гаврила Петрович
   Voille Jean-Louis см. Вуаль Жан Луи
   
   
   1784
   1 ...генерал Апр<аксин>... -- С. С. Апраксин стал полковником в 1777 г., в возрасте 21 года, в 1783 г. -- бригадиром, а генералом станет только в 1786 г.
   2 ...каким описал нам Волтер своего Нескромного... -- Герой комедии Вольтера "Честолюбивый и нескромный". См. также: Вольтер. Нескромный, комедия в 1 действии / Пер. с фр. Свистунова. СПб., 1760.
   3 Первый мне дом был сродни... -- Мать кн. А. Н. Щербатова кн. Анна Васильевна Щербатова, урожденная Шереметева, была двоюродной сестрой схимонахини Нектарии. Сам кн. А. Н. Щербатов приходился И. М. Д. троюродным дядей. Его племянница кж. Е. П. Щербатова, внучка кн. А. В. Щербатовой, приходилась И. М. Д. четвероюродной сестрой.
   4 ...девушка лет тридцати... -- И. М. Д., будучи сам только двадцати лет, невольно старит свою возлюбленную, которой было двадцать пять или шесть.
   5 Московский главнокомандующий фельдмаршал граф Чер<нышев> умер... -- 29 августа 1784 г.
   6 ...и потому очень приласкала меня. -- По долгоруковской линии И. М. Д. приходился Наталье Владимировне Салтыковой девятиюродным племянником (их общим предком был первый князь Долгоруков). В то же время с самим Николаем Ивановичем Салтыковым его связывает хотя и очень дальнее, но все-таки более заметное родство: ему он приходился пятиюродным племянником.
   

1785

   1 ...в 1789 годе убили в морском сражении под шведами, где он был волонтером и уже капитан-поручик гвардии... -- Кн. Александр Яковлевич Долгоруков в чине капитан-поручика 3-й роты был убит в войне со Швецией в морском сражении у о. Гогланд в Финском заливе 6 (17) июля 1788 г.
   2 ...начитался в "Элоизах"... -- "Юлия, или Новая Элоиза", сентиментальный роман Жан-Жака Руссо.
   3 ...перекидную кибитку... -- Перекладную. (Ср.: Капище... С. 96).
   4 ...на придворном осъмерике -- Осьмерик -- упряжка в восемь лошадей.
   5 ...от меня светится, как от Моисея после Синайской горы. -- Исход 34, 29--30.
   6 Два сына ее служили со мной в одном полку... -- Михаил и Андрей Михайловичи Бороздины.
   7 ...играть "Севильского цирюльника"... -- Скорее всего, речь идет о комической опере Дж. Паизиелло "Севильский цирюльник, или Бесполезная предосторожность".
   8 ...как бы храбрые генералы после Кагульской славной победы стали под шатрами рассуждать о искусстве своих движений и об участи Восточного царства. -- Кагульская битва произошла в ходе русско-турецкой войны 21--23 июля (1--3 августа) 1770 г. 35-тысячное русское войско под командованием П. А. Румянцева, угрожаемое к тому же с тыла 80-тысячной конницей крымских татар, разгромило и обратило в бегство 90-тысячное турецкое войско под командованием великого визиря Халиль-паши. Эта победа способствовала укреплению надежд Екатерины II на восстановление Греческой империи (Восточного царства), которые так и не осуществились.
   9 ...как сом в вершу. -- В безвыходное положение. Верша -- рыболовная снасть.
   

1786

   1 ...в Адмиралтейском канале, на котором готовится Иордань. -- Иордань -- прорубь на реке, прорубаемая для празднования Крещения (Водосвятия), 6 января по старому стилю.
   2 ...сидел на своем буцефале. -- Буцефал -- имя дикого коня, которого удалось укротить Александру Македонскому.
   3 ...екатерининский кавалер. -- Т. е. кавалерственная дама ордена св. Екатерины, единственного женского ордена в Российской империи.
   4 ...г. Hoffrene... -- Правильно Aufresne (Офрен), сценический псевдоним актера Ж. Риваля.
   5 "La soirée a la mode". -- "Вечеринка по моде", комедия А. Пуансине.
   6 ...Свистунов... -- Вероятно, сын правителя Курского наместничества (впоследствии генерал-аншефа и сенатора) Петра Семеновича Свистунова.
   7 Объехавши почти всю Европу в последнем своем путешествии... -- Павел Петрович посетил в 1781--1782 гг. Польшу (проездом, г. Вишневец), Австрию (Вена), Италию (Венеция, Неаполь, Рим, Флоренция, Турин), Францию (Париж), Германию (Франкфурт, Монбельяр, Штутгарт), Швейцарию и снова Австрию (Вена).
   8 ...играть драму "Честного преступника"... -- "Честный преступник, или Детская к родителям любовь" Фальбера-Фальбриджа (Ш. Ж. Фенуйор де Фальбер де Кенже), в русском переводе -- в 1772 г. СПб.
   9 ...у г-жи Бе[н]кендорф, не той, которая пользовалась ее милостию, а у невестки ее родной... -- Та г-жа Бенкендорф, которая была подругой детства великой княгини, Анна Юлиана, и та, у которой поселился И. М. Д., Христина Карловна, были замужем за родными братьями (Христофором Ивановичем и Ермолаем Ивановичем соответственно).
   10 ...буффу. -- Буффа -- шутовской, комический (от ит. buffa).
   11 ...заданно. -- Успешно, удачно.
   12 сенатора графа Пушкина жена, дама иностранная... -- Гр. Елизавета Федоровна Мусина-Пушкина, в девичестве Шарлотта Амалия Изабелла Вартеленбен.
   13 Плещеев, бригадир во флоте, находившийся при великом князе... -- С. И. Плещеев действительно находился при великом князе, но был в 1786 г. еще капитаном 1 ранга, командующим кораблем "Чесма". В капитаны бригадирского ранга (бригадир во флоте) он был произведен только 22 сентября 1787 г.
   14 ...подполковник флотский Кушелев... -- Капитаном 2 ранга (подполковником флотским) Г. Г. Кушелев стал только в 1791 г. В 1786 г. он был капитан- лейтенантом, причем только в этом году был зачислен в штат генерал-адмирала (которым был наследник Павел Петрович) из отставки, в которой находился с начала 1780 г.
   15 "La belle Arsène". -- "Прекрасная Арсена". Текст Ж.-С. Фавара. Пер. с фр. С. Н. Сандунова. Музыка П.-А. Монсиньи.
   16 ...будучи в родстве с графами Скавронскими и, следовательно, с Екатериной I по ее рождению... -- Гр. Андрей Михайлович Ефимовский был родным племянником Екатерины I -- сыном ее сестры Анны и, следовательно, двоюродным братом Елизаветы Петровны, которая в 1742 г. и пожаловала ему и его брату Ивану графское достоинство.
   17 Женившись три раза, от всех жен прижил детей. -- От первой жены, гр. М. П. Ягужинской, гр. А. М. Ефимовский имел сына Павла и двух дочерей, от второй, кж. А. А. Грузинской -- одну дочь, от третьей, крестьянки Степаниды Никоновны -- дочь и сына.
   18 ...и дочь Марью. -- По другим сведениям, дочь звали Елизаветой.
   19 ...дикастерии... -- Дикастерия -- областное духовное управление, подведомственное митрополиту.
   20 ...сделался наследником знатной части имения родительского. -- Старший брат гр. Петра Андреевича Ефимовского Павел умер холостым в 1776 г., незамужняя сестра Екатерина -- в 1780 г. Таким образом, из родительского имения лишь седьмая часть ушла на приданое двум замужним сестрам. Кроме того, четырнадцатая часть могла отойти к его родной незамужней сестре.
   21 ...по словам Фон Визина в "Бригадире", какие к чорту без них достоинства! -- Реплика Советника из комедии Д. И. Фонвизина "Бригадир" (1769 г.). Д. 3, явл. 6: "Две тысячи душ и без помещичьих достоинств всегда две тысячи душ, а достоинствы без них -- какие к черту достоинствы".
   22 Утро все в жертву приносилось Беллоне и Марсу... -- Беллона и Марс -- римские богиня и бог войны.
   23 ...свайка... -- Игра, заключающаяся в бросании шипа с большой головкой (собственно свайки) так, чтобы он воткнулся в землю, попав в кольцо.
   24 Тут играли трое нас Долгоруковых... -- Сам И. М. Д., кн. Сергей Васильевич и, вероятно, кн. Александр Яковлевич.
   25 "Не надейся на князей" и проч. -- Псал. 145, 3. "Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения".
   26 ...принцессы Виртембергской... -- Августы Каролины Фредерики Луизы.
   27 ...фрейлина, в которую принцесса предположила, что я должен влюбиться... -- Ее фамилия Гартфельд (Капище... С. 248).
   28 Одна благородная девушка... -- Ушакова (Капище... С. 183).
   29 ...вместо ее селадона... -- Селадон -- влюбленный. Имя героя романа О. д'Юрфе "Астрея", ставшее нарицательным.
   30 ...с двумя вершниками. -- Вершник -- верховой форейтор.
   31 ...в комедии "Le philosophe marié"... -- "Женатый философ" ("Женившийся философ, или Стыдливый муж") -- комедия Ф. Н. Детуша.
   32 ...будучи по Екатерине I в свойстве с родом Скавронских, возвела ее в сие высокое достоинство по муже ее, графе Мартыне Карловиче.... -- С родом Скавронских Елизавета Петровна была не в свойстве, а в родстве: ее мать, Екатерина I, была урожденная Скавронская. Мартын Карлович приходился Елизавете Петровне двоюродным братом. С Марией Николаевной, женой Мартына Карловича, Елизавета Петровна действительно была в свойстве.
   33 ... герцог Виртембергский... -- Фридрих Вильгельм Карл, будущий первый король Вюртембергский (см. Указатель: Фридрих I Вильгельм Карл).
   34 ...пала на колени и просила защитить от наглых поступков ее мужа. -- Это произошло 17 декабря 1786 г., после спектакля в Эрмитажном театре, однако, по свидетельству А. В. Храповицкого, ее тайная переписка с Екатериной по этому вопросу шла с начала декабря. 4 декабря он "переписывал секретное письмо к принцессе Виртембергской" (Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря Императрицы Екатерины Второй. М., 1990. С. 17).
   35 ...и где, год спустя, благополучно скончалась. -- Екатерина действительно приказала герцогу выехать из России, но собственным письмом, а не через великую княгиню. При этом она в тот момент еще не выключила его из службы, а дала ему годовой отпуск. Правда, в конце 1787 г. он, так и не вернувшись в Россию, был уволен из русской службы. Герцогиня Вюртембергская была помещена в замке Лоде около Ревеля, где и умерла 16 сентября 1788 г.
   36 ...за домашнюю ссору между мужа и жены, в которую, может быть, Екатерине, так высоко сидя, и не следовало бы вмешиваться. -- Скорее всего, жалоба герцогини была для Екатерины лишь поводом выслать герцога Вюртембергского, не возбуждая против него формального обвинения. Служа генерал-губернатором Выборгским, герцог был замечен в тайных сношениях со шведами, и, вероятно, именно это стало истинной причиной его высылки. Мария Федоровна действительно писала Екатерине, пытаясь добиться отмены его высылки, но безуспешно.
   37 ...родственница их и несколько моя, графиня Головкина)... -- Гр. Е. С. Головина была племянницей гр. В. П. Мусина-Пушкина (по матери, гр. Клеопатре Платоновне, урожденной гр. Мусиной-Пушкиной) и троюродной племянницей И. М. Д. (ее дед по отцу, гр. Федор Иванович, был сыном гр. Анны Борисовны, урожд. Шереметевой, единокровной сестры Наталии Борисовны (Нектарии)).
   38 ...страсть ее к другому молодому человеку... -- К гр. Федору Матвеевичу Апраксину.
   39 Фамилия ее была не знаменита... -- Опочинина.
   40 Родственники у нас были общие, у него по отце, у меня по матери... -- Тетка А. М. Дмитриева-Мамонова Елена Васильевна Дмитриева-Мамонова в 1734 г. вышла замуж за бар. Александра Григорьевича Строганова, дядю матери И. М. Д., и стала матерью Анны Александровны, по мужу кн. Голицыной, неоднократно упоминаемой благодетельницы И. М. Д.
   41 ...у дяди моего барона Строганова, которому он по жене его был близко родня. -- А. М. Дмитриев-Мамонов был родней бар. А. Н. Строганову не только по жене последнего: дядя бар. А. Н. Строганова бар. А. Г. Строганов и тетка А. М. Дмитриева-Мамонова Е. В. Дмитриева-Мамонова состояли в браке. Овдовев после смерти бар. Е. В. Строгановой (урожд. Дмитриевой-Мамоновой), бар. А. Г. Строганов вступил в новый (уже третий) брак с Марией Артемьевной Исленьевой, урожденной Загряжской, на племяннице которой, Елизавете Александровне (дочери Александра Артемьевича Загряжского), впоследствии женился бар. А. Н. Строганов. Таким образом, бар. А. Г. Строганов приходился родным дядей и А. М. Дмитриеву-Мамонову (по своей второй жене, бывшей сестрой его отца), и бар. А. Н. Строганову (будучи братом его отца), и жене бар. А. Н. Строганова (по своей третьей жене, бывшей сестрой ее отца), и матери И. М. Д. (будучи братом ее отца).
   42 ...костик... -- Едкий, язвительный, колючий (от фр. caustique).
   43 Это была сцена Филибера в романе г. Коцебу: бросился меня обнимать, прижимал к сердцу, звал к себе, велел ходить во всякое время. -- Филибер -- герой романа А. Коцебу "Филибер, или Отношения общественные" (И. М. Д. перевел его на русский с французского перевода и напечатал в типографии Московского университета в 1815 г.). В главе XIV 2-й части действительно есть очень похожая сцена.
   44 ...умер, как жил, то есть без правил и совести. -- 1 июля 1789 г. Екатерина II женила А. М. Дмитриева-Мамонова на фрейлине кж. Дарье Федоровне Щербатовой. Умер он в 1803 г.
   

1787

   1 ...предпринять путешествие в Киев и Крым. -- Поездка Екатерины II на юг России началась из Царского Села 7 января 1787 г.
   2 переехал я из своей полковой мурьи... -- Мурья -- лачуга, тесное и темное жилье.
   3 ...одну жеманную лаису... -- Это имя употреблялось как нарицательное в значении "гетера". Имя Лаиса носили несколько знаменитых греческих гетер.
   4 ...рядную... -- Роспись приданому.
   5 ...штофную кровать. -- Штоф -- очень плотная шелковая одноцветная или узорчатая ткань различных переплетений (от нем. Stoff).
   6 ...на четырех цугах. -- Цуг -- упряжка из нескольких пар лошадей, следующих друг за другом.
   7 ...дежёне... -- Столовый прибор для завтрака (от фр. dejeuner).
   8 ...в шитом глазетовом платье... -- Глазет -- ткань с шелковой основой и металлическим утком серебряного цвета; разновидность парчи (от фр. glacé).
   9 ...браут-камерный стол... -- От нем. Braut-Kammer -- спальня новобрачных.
   10 ...прекрасную свою жену, даму весьма рассеянную. -- За год до этого, в январе 1786 г., кн. Василий Васильевич Долгоруков (сын В. М. Долгорукова- Крымского) женился на княжне Екатерине Федоровне Барятинской. Она пользовалась особенным расположением светл. кн. Г. А. Потемкина.
   11 ...на аглинский бал. -- Еженедельные общественные балы в Английском собрании.
   12 ...с одной монастыркой, девицей Вилламовой. -- Строго говоря, монастыркой, т. е. воспитанницей Смольного института, Е. И. Вилламова не была. Она была дочерью учительницы и сама уже пять лет служила там же учительницей.
   13 ...чин давал право ездить в них с вершниками. -- Согласно указу от 3 апреля 1775 г., с вершниками могли ездить только чины 1-го и 2-го классов. Бар. А. Н. Строганов, генерал-аншеф, имел чин 2-го класса.
   

Часть III
ОТ ЖЕНИТЬБЫ МОЕЙ ДО НАЧАТИЯ ГРАЖДАНСКОЙ СЛУЖБЫ
Продолжение 1787 года

   1 ...из истории Дон Карлоса. -- Опера Д. С. Бортнянского на либретто Ф. Г. Лафермьера "Сын-соперник".
   2 ...в доме генерала На[щокина?] около Невы. -- Вероятно, несохранившийся дом No 188 в 3-м квартале 1-й Адмиралтейской части, что соответствует современному адресу: Исаакиевская пл., д. 5.
   3 ...окончив полугодовое свое путешествие со славою и вожделенным успехом. -- Екатерина II вернулась из Москвы в Царское Село И июля 1787 г.
   4 ...будучи побочным сыном ее отца. -- Герцога Фридриха Евгения Вюртембергского.
   5 Графиня Ефимовская родила в августе 21 числа сына, его назвали Андреем. -- Согласно метрическому свидетельству, гр. Андрей Петрович Ефимовский родился 22 августа 1787 г. (выписку из свидетельства см.: РГИА. Ф. 1343. Оп. 46. Д. 1201. Л. 8 об.).
   6 ...на Кинбурской Косе... -- Коса между Днепровско-Бугским лиманом и Егорлыцким заливом.
   1 ...из пятнадцати ретраншементов -- Ретраншемент -- окоп или вал (от фр. retranchement).
   8 "Тебе Бога хвалим!" -- Гимн, исполняемый в торжественном богослужении.
   9 ...двадцать империалов... -- Империал -- золотая монета достоинством в десять серебряных рублей.
   

1788

   1 ...негосияции... -- Переговоры.
   2 Он был дядя родной фавориту Мамонову. -- П. И. Боборыкин был родным братом Анны Ивановны Дмитриевой-Мамоновой (урожд. Боборыкиной), матери гр. А. М. Дмитриева-Мамонова.
   3 ...о Петербурге не имел никакого понятия. -- П. И. Боборыкин начал службу в гвардии в нижних чинах в 1756 г., в офицерских -- с 1762 г. С 1778 г. по 1787 г. он действительно находился на армейской службе, но все остальное время служил исключительно в гвардии.
   4 ...получил первый штаб-офицерский чин. -- Офицерские чины делились на обер-офицерские (IX--XIV классов) и штаб-офицерские (VI--VIII классов).
   5 ...овладел крепостцою Нейшлот... -- Крепость, построенная шведами в 1475 г., присоединена к России по договору со Швецией 1743 г., ныне город Савонлинна на юго-востоке Финляндии.
   6 ...я был младший капитан-поручик... -- Чиновники и офицеры равных чинов мерялись ("считались") сроком службы в чине.
   7 ...обратили острые шутки и на их собственное лицо. -- Имеется в виду неопубликованная сатира "Умы дамские вскружились". Но на нее был опубликован анонимный ответ: "На защиту дам противу сатиры "Умы дамские вскружились"" [СПб., 1791].
   8 ...созидал гроб свой средь пустынь, окружающих Сергиеву обитель. -- Митрополит Московский Платон Левшин скончался в Вифании (пустыни, основанной им в 1783 г. в 3 км от Троице-Сергиевой лавры и в 1797 г. преобразованной в Спасо-Вифанский монастырь) и там же похоронен.
   9 ...поживши там пять лет, воротился в свое отечество с отличными познаниями... -- Г. Ф. Политковский более двух лет провел в Лейдене, где получил степень доктора медицины, а затем столько же пробыл в Париже.
   10 ...ребенок тотчас умер... -- Ребенок умер через два месяца, 12 февраля 1789 г.
   11 Первому тотчас появились стихи, о последнем все как будто забыли. -- Николев Н. Стихи на смерть генерал-майора князя Сергея Абрамовича Волконского, принесшего жизнь свою в жертву Отечеству, сего 1788 года, декабря 6 дня при взятии Очакова. М., 1788. Стихи вышли в приложении к No 100, 103 и 105 "Московских ведомостей" (за 13, 23 и 30 декабря). Одновременно вышли и стихи, посвященные обоим павшим генералам: Псиол В. Стихи в честь героев, убитых при взятии города и крепости турецкой Очакова 1788 года, декабря 6 числа. М., 1788 (в приложении к No 100 и 103 "Московских ведомостей").
   12 ...выпущены стихи на особых листах при газетах... -- Долгоруков И. М. Стихи на кончину господина бригадира Горича, убитого на сражении под Очаковым сего 1788 году, декабря 6 дня. [М., 1789]. Опубликованы в "Прибавлениях к "Московским ведомостям"".
   

1789

   1 ...всяк человек есть ложь... -- Псал. 115, 2.
   2 ...в восемь часов утра в чистый понедельник родился новый человек в мир. -- Рассказ об этом эпизоде противоречив: в 1789 г. последнее воскресенье масленицы приходилось на 18 февраля, а чистый понедельник -- на 19-е.
   3 Марта 16-го он перестал жить... -- Бар. А. Н. Строганов умер 13 марта 1789 г., 16 марта -- похоронен.
   4 ...долго его пережившей. -- Бар. Е. А. Строганова умерла в конце 1831 г.
   5 ...наконец получив ее, нимало не возгордился. -- Станиславская лента -- польский орден св. Станислава 1 степени (позднее этот орден станет российским), носился на ленте через плечо красного цвета с двойной белой каймой; голубая польская лента -- очевидно, синяя лента польского ордена Белого Орла (он также позднее станет российским); красная российская лента -- лента ордена св. кн. Александра Невского.
   6 ...попал в секту мартинистов. -- Мартинистами называли (без особых на то оснований) русских масонов, пропаганда которых вобрала в себя многие идеи мартинизма -- учения, основанного каббалистом Мартином Пасхалисом, сделавшегося популярным в Европе усилиями его ученика Л. К. Сен-Мартена, автора книги "О заблуждениях и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу знания", и ставшего известным в России в конце 70-х гг. XVIII в.
   7 Она сама сочинила на них комедии, кои разыгрывались публично. -- Екатерина II написала комедии "Обманщик" (премьера 4 января 1786 г.), "Обольщенный" (премьера 2 февраля 1786 г.) и "Шаман Сибирский" (премьера 24 сентября 1786 г.), высмеивающие масонов и мистиков.
   8 ...при первых днях сего общества религия была одна только личина самых хитрых замыслов политических. -- В конце XVIII в. было распространено возложение на подобные европейские мистические секты ответственности за подготовку Великой французской революции.
   9 Те вышли замуж, а тот женился... -- Екатерина вышла замуж за Ивана Александровича Нарышкина, Елизавета -- за Николая Никитича Демидова, сын Григорий первым браком был женат на кж. Анне Сергеевне Трубецкой.
   10 ...ни один не спасся. -- В Свенкзундском сражении 13 августа 1789 г. погибло, согласно "Синодику лейб-гвардии Семеновского полка", 50 нижних чинов полка, из них 38 -- служивших в 8-й роте (сержант, барабанщик, 36 рядовых). И. М. Д. называет шестьдесят человек, очевидно присовокупляя и раненых, число которых неизвестно.
   11 ...асессором. -- Асессор -- младший член суда.
   12 ...под сентенцией... -- Сентенция -- постановление военного суда.
   13 ...к генерал-аудитору... -- Генерал-аудитор -- постоянный юрист в полку, в походе -- начальник канцелярии главнокомандующего.
   14 Принц Нассау с галерами дал знаменитые два сражения и одержал достопамятную победу над неприятелем. -- На лимане в Выборгском заливе в мае 1789 г. (за что 6 мая Нассау был произведен в вице-адмиралы со старшинством с 24 июня 1788 г., т. е. со дня вступления в русскую службу) и при Роченсальме (ныне Котка, город в Финляндии на берегу Финского залива) 13 августа 1789 г. (так называемое первое роченсальмское сражение, в котором было захвачено 9 шведских судов, за что Нассау был награжден орденом св. Андрея Первозванного).
   15 Dans nos jours passagers de peines, et de misères, <...> Nous marchons tous courbés sous le poids de nos maux. -- Вольтер. Поэма "Закон природы" ("La loi naturelle"), ч. 3.
   16 Tel glose hélas! sur vos faiblesses, qui brûle de les partager. -- Последние строки стихотворения Бомарше, финал которого приведен в предпосланном комедии "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность" "Сдержанном письме о провале и о критике "Севильского цирюльника"":
   
             Красавицы! Вы не должны
   Моим смущаться осужденьем,
   Что не всегда любви верны, --
   Зато верны вы наслажденьям.
   Пускай на яд шутливых стрел
   Прекрасный пол не негодует:
   Ведь тот их слабости бичует,
   Кто с ними б их делить хотел!
   (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник).
   
   17 ...опера "Нины"... -- Одноактная опера Н. Далейрака на слова Б.-Ж. Мар- солье.
   18 В Париже представляла Нину славная Du Gazon. -- Премьера "Нины" состоялась в 1786 г. в Париже с дю Газон в главной роли.
   19 ...замуравился... -- Замуровался, заперся дома.
   

1790

   1 ...маканых свеч... -- Маканые свечи -- дешевые свечи, изготовленные обмакиванием фитиля в сало.
   2 ...на бекете... -- Бекет -- пикет, военный пост.
   3 ...капитаны шли, кроме Горчакова, Свечин, я и Измайлов. -- Александр Сергеевич Свечин в этом походе командовал 5-й ротой, Лев Дмитриевич Измайлов -- 7-й ротой, Петр Иванович Горчаков -- 6-й ротой и всем вторым батальоном (а при соединении двух батальонов -- обоими).
   4 Они худо умели сложить тропу или хрию... -- Троп -- речевой оборот в переносном значении; хрия -- речь, строящаяся по заданным правилам.
   5 На Страстной неделе я исполнил долг христианина... -- Страстная неделя в 1790 г. приходилась на 17--23 марта.
   6 ...журнал ежедневный наших действий под названием "Записки шведского похода"... -- Сохранились лишь две тетради из написанных, по-видимому, пяти (Отдел редких книг и рукописей Научной библиотеки имени А. М. Горького МГУ им. М. В. Ломоносова, шифр 1 Рк. 175. Рук. 41 и 42). Тетрадь 41 содержит начало текста от приготовлений к походу до 30 апреля включительно. Тетрадь 42 охватывает период с 1 по 31 июля. Вероятно, это первая и четвертая тетради.
   7 ...Кексгольм. -- Ныне Приозерск, город Ленинградской области.
   8 ...5 апреля мы дошли до Раутужского кирхшпиля... -- Кирхшпиль -- протестантский приход.
   9 ...девяносто верст от Петербурга... -- Рауту (ныне Сосново) находится в 70 км от центра Санкт-Петербурга.
   10 ...Тюри... -- Вероятнее всего -- Тиурула, поселок в Карелии у залива Расинселькя на Ладожском озере.
   11 ...из полковников армейских был пожалован незадолго пред войной в наш полк майором, но, не вступя в правление полка, все находился при походных войсках. -- Александр Михайлович Римский-Корсаков. Формально он был переведен в Семеновский полк секунд-майором 14 июля 1789 г. не из полковников армейских, а из секунд-майоров лейб-гвардии Конного полка, уже состоя в чине бригадира; правда, бригадиром и секунд-майором гвардии он стал в том же году, не ранее апреля, а до этого действительно был армейским полковником.
   12 ...под Пардакосском. -- Пардакоски, село в Финляндии.
   13 ...майор его Байков убит наповал. -- Секунд-майор Преображенского полка бригадир В. С. Байков был смертельно ранен и вскоре умер.
   14 ...в крепости Сердоболи... -- С 1918 г. Сортавала, город в Карелии.
   15 ...маймиста -- прозвище финнов.
   16 ...Вильмандстранд. -- Ныне Лаппенранта, город в Финляндии.
   17 ...в деревне Савитайполь... -- Савитайпале, село в Финляндии.
   18 ...в форштадтах. -- Предместье, слободка (от нем. Vorstadt).
   19 ...Савитайпольское сражение... -- Савитайпольское сражение состоялось 24 мая 1790 г.
   20 По логике моей давно расположил, / Что так ли, или сяк, да плохо, коль убил... -- Автоцитата из стихотворения "Я". (Бытие сердца... Ч. 2. С. 10).
   21 ...деташемент... -- Военный отряд (от фр. dutachement).
   22 ...игра в виск... -- То же, что вист, карточная игра.
   23 ...Чичагов одержал знаменитейшую и полную победу над всем флотом шведским. -- Победа под Выборгом на Красной Горке над шведским флотом, которым командовал брат Густава III герцог Зюдерманландский (будущий король Карл XIII).
   24 ...принц Нассау с гребным своим флотом вошел в дело <...> Полон русских был чрезвычайно велик, убито и ранено множество. -- Второе сражение под Роченсальмом 28 июня 1790 г., шведским флотом командовал сам Густав III. Русский гребной флот потерял 53 судна, и в плен было взято до 150 русских штаб- и обер-офицеров.
   25 ...заключен между обеими державами баронами Игелъстромом и Армфельдом в местечке Верелле за рекою Кимень на земле шведской. -- Верель- ский мир, заключен 3 (14) августа 1790 г.
   26 ...памятных еще героев Евгения и Виллара. -- Полководцы Евгений Савойский и К. Л. Э. Виллар подписали 7 марта 1714 г. Раштаттский мирный договор (первый -- от имени императора Священной Римской империи Карла VI Габсбурга, второй -- от имени короля Франции Людовика XIV Бурбона), завершивший войну за испанское наследство.
   27 ...Фридрихсгам... -- Ныне Хамина, город в Финляндии.
   28 ...перенесены в оный мощи сего северного победоносца. -- Второй собор св. Троицы был заложен в 1776 г. по проекту архитектора И. Е. Старова взамен разобранного первого. Перенесение мощей Александра Невского состоялось одновременно с освящением Троицкого собора 30 августа 1790 г. также при участии Екатерины II. До 1724 г. мощи Александра Невского помещались во Владимире, 30 августа 1724 г. они были перенесены в Благовещенский собор Александро-Невской лавры, где находились до 1790 г.
   29 ...выпускали только одного и первого капитана по списку. -- Перевод из капитанов гвардии полковником в армию (шестой класс) -- повышение, которого мог быть удостоен только первый по старшинству пребывания в чине капитан.
   30 ...опасаясь, чтоб по молодости моей в капитанском чине меня не уволили вместо бригадира полковником... -- Увольнение в отставку обычно сопровождалось повышением в чине на один ранг. На производство при отставке в бригадиры (пятый класс) капитан, не имеющий выслуги в этом чине, рассчитывать, вообще говоря, не мог.
   

1791

   1 ...из пятнадцати старее меня капитанов только двое попросились. -- А. А. Жеребцов и товарищ И. М. Д. H. Н. Молчанов.
   2 ...дослужился до титула высокородного. -- Чину пятого класса соответствовало титулование "высокородный". В торжественных случаях И. М. Д. должен был именоваться "высокородным князем Долгоруковым".
   3 Земля полна вся кавалеров, / И свет стал ныне бригадир. -- Г. Р. Державин, "На счастье".
   4 ... и буду антиком... -- Антик -- чудак, странный человек (моек.): от лат. древность, редкость.
   5 Граф Иван Григорьевич Чернышев, вельможа и дальний родственник Ржевского... -- Гр. И. Г. Чернышев был троюродным дядей С. М. Ржевского.
   6 Он, к несчастию, впал в слабость... -- В "Капище..." говорится, что Нарышкин пропил свое имение (с. 28).
   7 ... ногтоедой... -- Ногтоеда -- нарыв под ногтем.
   8 ...приняться за оперу "Служанка-госпожа". -- "Служанка-госпожа" -- интермедия в двух действиях "La serva padrona". Текст Дж.-А. Федерико, музыка Дж. Паизиелло.
   9 Зербина... -- Героиня интермедии "Служанка-госпожа".
   10 ...первой своей актрисе и любовнице Параше. -- Крепостная актриса Прасковья Жемчугова, ставшая впоследствии женой гр. Н. П. Шереметева.
   11 ...место председателя в Верхнем земском суде. -- Верхний земский суд -- в 1775--1796 гг. сословный суд губернского уровня для рассмотрения в порядке апелляции уголовных и гражданских дел дворян, состоял из двух департаментов (гражданского и уголовного), в каждом из которых было по председателю.
   12 ...Тит<ов>... -- Один из братьев Титовых. Алексей Николаевич был скрипачом, Сергей Николаевич -- альтистом и виолончелистом. В XIX в. оба стали известны как композиторы. Возможно, имеются в виду они оба, и следует раскрыть это сокращение как Тит(овы).
   13 ...уже имела внучат... -- Речь идет о сыновьях ее дочери, Прасковьи Николаевны, по первому мужу Лачиновой.
   14 ...знакомцу Безбородки... -- Н. И. Кочетову.
   15 ...лаж... -- Доплата при обмене ассигнаций на серебро.
   16 Повесть о настоятелях ее, о пожертвованиях во времена самые суровые никогда не забуд[е]тся в летописях нашего царства. -- Имеется в виду "Сказание Авраамия Палицына" об осаде Троице-Сергиева монастыря поляками во время Смуты. Осада продолжалась с сентября 1608 по январь 1610 г. Героической обороной руководил князь Г. Б. Долгоруков по прозвищу Роща. Автор "Сказания..." Авраамий Палицын во время осады был келарем монастыря. "Сказание..." впервые опубликовано в 1784 г.: Сказание о осаде Троицкого Сергиева монастыря от поляков и литвы и о бывших потом в России мятежах, сочиненное оного монастыря келарем Авраамием Палицыным. [М.,] 1784. Современное научное издание: Сказание Авраамия Палицына. М.; Л, 1955.
   17 ...панагии... -- Панагия -- миниатюрная икона, носимая архиереями на груди.
   18 В ию[л]е... -- В рукописях ошибочно: "В июне". Судя по тексту, Михаил родился после Петрова дня (29 июня). Также не согласуется с утверждением "в июне ... я от нее уже не отходил ни на минуту" предшествующий рассказ о поездке на Троицу в Троице-Сергиеву лавру (в 1791 г. Троица приходилась на 1 июня). В "Капище..." (с. 139) И. М. Д. называет днем рождения Михаила 7 июля и пишет, что он прожил 40 дней. Учитывая, что умер он 15 августа, именно дату 7 июля следует считать правильной.
   19 ...Знаменское под Москвою... -- Село Знаменское (Губайлово тож) на Красной Горке (ныне г. Красногорск, районный центр Московской области), родовое имение Волынских с 1620 г., в 1743 г. получил кн. Василий Михайлович Долгоруков (будущий Крымский) в приданое за своей женой -- Анастасией Васильевной Волынской. Он построил там большой дворцово-парковый ансамбль и новую церковь. Потом Знаменским владел его сын, Василий Васильевич, женатый на кж. Екатерине Федоровне Барятинской.
   20 Бабка наша Чаадаева... -- Екатерина Юрьевна Чаадаева, урожд. кж. Хилкова, жена Михаила Васильевича Чаадаева, была двоюродной бабкой отца И. М. Д. и теткой его (отца) дядьев: она была родной сестрой прабабки И. М. Д. кн. Прасковьи Юрьевны Долгоруковой, урожд. кн. Хилковой, жены кн. Алексея Григорьевича.
   21 ...две дочери, прижитые им с ней, отняты именным указом у матери и отданы в монастырь на воспитание. -- Это произошло несколько позже. Прошение кн. Д. М. Несвицкого было доложенно Екатерине II 15 марта 1792 г. Оно опубликовано, см.: Дубин А. С. Неурядицы в семейной жизни князей Несвицких // Известия Русского генеалогического общества. СПб., 2003. Вып. 13. С. 46--47.
   22 ...он сам по себе имел ничтожное состояние... -- За кн. Д. М. Несвицким в 1782 г. числилось 160 душ в Суздальском уезде Владимирской губернии; его жена располагала имениями в четырех губерниях (Московской, Тульской, Костромской и Рязанской).
   23 Зять оставил гвардейскую службу в одно время со мною майором... -- Гр. П. А. Ефимовский вышел в отставку премьер-майором армии годом позже И. М. Д., 1 января 1792 г.
   24 ...оно покорило нам Бендеры при Панине... -- В ходе русско-турецкой войны 1768--1774 гг. вторая армия под командованием гр. П. И. Панина 15 июля 1770 г. осадила Бендеры. Имея серьезные основания сомневаться в успехе штурма, Панин просил командующего первой армией гр. П. А. Румянцева выслать ему в подкрепление отряд. Однако, получив 15 сентября известие о высылке оного, не стал его дожидаться, а в тот же день начал штурм, продолжавшийся всю ночь и закончившийся утром 16 сентября разрушением города и сдачей в плен всего гарнизона и жителей Бендер. В день штурма в распоряжении Панина было примерно столько же человек, сколько и обороняло крепость.
   25 ...абшитом... -- Абшит -- аттестат, выдававшийся при отставке.
   26 ...переписано набело... -- Письмо переписал студент Московского университета Петр Васильевич Злов, будущий придворный актер (Капище... С. 193).
   27 ...о родственнике моем князе Долгорукове... -- Кн. Василий Иванович Долгоруков. Он состоял в дальнем родстве с гр. Н. И. Салтыковым (приходился ему пятиюродным племянником по жене).
   28 ...по разуму Фигаро в комедии, который сказал, что большой барин делает нам уже много добра, когда не сработает зла. -- П. О. Бомарше. "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность". Д. 1, явл. 2, реплика Фигаро: "По моему разумению, если начальник не делает нам зла, то это уже немалое благо" (пер. H. М. Любимова).
   29 ... лабеты пишет... -- Лабет -- в картах: недобор взяток, за который платится штраф.
   30 Он с малых чинов начал служить при этом генерал-прокуроре... -- А. И. Васильев стал секретарем генерал-прокурора, которым тогда был еще не кн. А. А. Вяземский, а А. И. Глебов, в 1762 г., в чине сенатского регистратора (первый классный чин, XIV класса). В 1764 г. он был произведен в сенатские секретари и стал секретарем кн. А. А. Вяземского.
   31 ...получено в Петербурге известие, что князь Потемкин умер. -- Кн. Г. А. Потемкин-Таврический умер 5 октября 1791 г. в дороге около Ясс.
   32 "Мимоидох и се не бе, взысках и не обретеся место его". -- Псал. 36, 36. Стих из псалма царя Давида. Законченную фразу представляют собой два стиха: "Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; Но он прошел, и вот, нет его; ищу его, и не нахожу".
   33 Ни Самсоном разрушенная храмина, ни падения стен Иерихонских <...> смерть сего политического великана. -- Самсон повалил столбы, на которых держался дом, в результате чего дом рухнул и погибло множество филистимлян (Суд. 16, 19--30). При осаде города Иерихона израильтянами крепостные стены обрушились, когда священники затрубили в трубы и весь народ по сигналу воскликнул громким голосом (Иис. Нав. 5, 16; 6, 1--20).
   34 ...Илии и Эпоху... -- Библейские персонажи, живыми взятые на небо (Быт. 5, 24. Евр. И, 5. 4 Царств. 2, 9--12).
   35 ...партизаны... -- Здесь: сторонники, приверженцы.
   36 Бог везде сый и вся исполняя. -- Слова из молитвы "Царю небесный...".
   37 ...дядя мой двоюродный по жене генерал-поручик Заборовский... -- Жена И. А. Заборовского Елизавета Федоровна, урожденная Лопухина, была племянницей Нектарии.
   38 ...комедию, вышедшую о нем в свет в 1794 году и напечатанную под названием "Дон Педро Прокоду ранте". -- "Дон Педро Прокодуранте, или Наказанный бездельник", Калдерона де-ла-Барка; с гишпанского переведена в Нижнем Новгороде. М., 1794. Автором комедии является Яков Петрович Чаадаев, отец философа П. Я. Чаадаева.
   39 ...судья Верхней расправы... -- В 1775--1796 гг. апелляционная судебная инстанция для государственных крестьян, располагающаяся в губернском центре (судами первой инстанции были расположены в уездах Нижние расправы).
   40 ...г. городничий... -- Саранским городничим был в это время Василий Иванович Ульянин.
   41 ...на странице 180... -- Имеется в виду страница 180 рукописи. Наст. изд., с. 249.
   42 ...на странице 186... -- Имеется в виду страница 186 рукописи. Наст. изд., с. 256.
   

Часть IV ОТ ВСТУПЛЕНИЯ МОЕГО В ГРАЖДАНСКУЮ СЛУЖБУ В ПЕНЗЕ ДО ОКОНЧАНИЯ ОНОЙ И НОВОГО ПЕРЕЕЗДА В СТОЛИЦУ
Конец 1791 года

   1 При пожаловании ее из провинции в наместничество она разделена на тринадцать уездов и, разумеется, столько же городов. -- Пензенское наместничество было учреждено 15 сентября 1780 г. Тринадцать уездных городов это: Пенза, Саранск (ныне столица Мордовии), Нижний Ломов (ныне город, районный центр Пензенской обл.), Верхний Ломов (ныне поселок сельского типа Нижнеломовского района), Керенск (ныне Вадинск, поселок сельского типа, районный центр Пензенской обл.), Наровчат (ныне поселок сельского типа, районный центр Пензенской обл.), Троицк (ныне поселок сельского типа Ковылкинского района Мордовии), Краснослободск (ныне город, районный центр Мордовии), Инсар (ныне город, районный центр Мордовии), Чембар (ныне г. Белинский, районный центр Пензенской обл.), Мокшан (ныне поселок городского типа, районный центр Пензенской обл.), Городище (ныне город, районный центр Пензенской обл.) и Шишкеев (ныне Шишкеево, поселок сельского типа Рузаевского района Мордовии).
   2 ...статных монастырей, двух мужских, одного в Ломове, другого в Саранске, и одного женского в самой Пензе... -- Мужские Нижнеломовский Казанский Богородичный монастырь (основан в 1645 г.), Саранский Петропавловский монастырь (основан в 1684 г.) и женский Пензенский Троицкий монастырь (основан в 1691 г.).
   3 ...вдова губернского регистратора, следовательно, даже и не офицерского класса... -- Чин губернского регистратора был "унтер-офицерским".
   4 ...о четырех братьях Врасских... -- Всего братьев Врасских было пять, но Николай не проживал в Пензенской губернии.
   5 Председатель Гражданской палаты... -- Егор Михайлович Жедринский.
   6 Председатель Земского суда... -- Председатель 2-го Департамента Верхнего земского суда Аполлон Никифорович Колокольцов.
   7 у межевого президента... -- Старшим членом Межевой конторы в Пензе был Афанасий Петрович Масалов.
   8 Он играл ролю в Пензе графа Шереметева в Москве... -- Известный богач гр. Николай Петрович Шереметев, двоюродный дядя И. М. Д.
   9 ...мечтал, что он Панин в Сенате... -- См. 1775 г., примеч. 3.
   10 ...по адрес-календарю... -- Адрес-календарь (в эти годы официально называвшийся Месяцесловом) -- ежегодный справочник по должностным лицам Российской империи, издававшийся в 1765--1796 и 1802--1917 гг.
   11 ...шире была пропасть, нежели между двумя Лазарями на том свете. -- Лук. 16, 19--26.
   12 "Кто весть человека, токмо дух, живущий в нем". -- 1 Коринф. 2, И: "Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем".
   13 Младший член их сдавал, средний сбирал фиши, старший делил лабе- ты, секретарю оставалось получить за карты. -- Средним членом Межевой конторы в Пензе был Василий Пагонин, младшим -- Семен Алексеевич Головизин, секретарем -- Лев Шанин.
   14 Не столь, право, различны были языки при столпотворении... -- Быт. И, 1--9.
   15 ...в шестьдесят лет надворный советник... -- Вероятно, А. Е. Щедрин.
   16 ...я главным основанием законодательства почитал Уложенье, Регламент, Наказ и Учреждении... -- Соборное Уложение Алексея Михайловича от 29 января 1649 г., Генеральный регламент Петра I от 28 февраля 1720 г., Наказ Комиссии о сочинении проекта Нового уложения Екатерины II от 30 июля 1767 г. и ее же Учреждение для управления губерний Всероссийской империи от 7 ноября 1775 г.
   17 ...в честь новому сатурнину ребенку... -- Сатурн в римской мифологии -- бог времени, поэтому новый год и назван Сатурниным ребенком.
   18 ...о смерти графа Брюса... -- Гр. Я. А. Брюс умер 30 ноября 1791 г.
   

1792

   1 Сей страстный чувств его Вениямин... -- Вениамин -- библейский персонаж, последний сын Иакова (Израиля), рожденный уже в старости (Быт. 35, 16--20).
   2 ...тесной связи своей и близкому родству с известным в России министром графом Паниным... -- Кн. А. Б. Куракин был внучатым племянником гр. Н. И. Панина (его бабкой была Александра Ивановна, урожд. Панина, сестра Н. И. Панина) и воспитывался вместе с наследником престола, став одним из ближайших его друзей.
   3 ...имел знатный доход и мог содержать отличную музыку, из иностранцев вольнонаемных составленную. -- Состояние кн. А. Б. Куракина оставалось весьма обремененным долгами. После восшествия на престол Павел I пожаловал ему для погашения долгов 150 тысяч рублей.
   4 ...меня знал как молодого человека ему издалека роднею... -- Дед кн. Александра Борисовича Куракина, тоже кн. Александр Борисович Куракин, был двоюродным братом Федора-Авраама Авраамовича Лопухина, женатого на графине Вере Борисовне Шереметевой, сестре Нектарии.
   5 Он сии деньги получил часа за два до смерти... -- И. М. Ребиндер умер 1 марта 1792 г.
   6 ...барышей от барды... -- Барда -- остатки от перегона хлебного вина из браги.
   7 ...вии-губернатор принужден был пойти в отставку, директор Экономии судился в Уголовной палате и потерял место... -- Вице-губернатор -- Д. С. Копьев, директор Экономии -- А. Н. Потулов.
   8 ...из судей Нижней в Володимире расправы... -- См. 1791 г., примеч. 39.
   9 ...к празднику восшествия... -- 28 июня, день восшествия на престол Екатерины II
   10 ...Jacques le fataliste... -- Жак-фаталист -- персонаж романа Д. Дидро "Жак-фаталист и его Хозяин" (1773--1774).
   11 ...у него дядя родной был сенатором, да еще и в 1-м департаменте... -- Ф. М. Колокольцов в это время исправлял должность обер-прокурора 2-го департамента Сената, сенатором 1-го департамента он стал в 1793 г.
   12 Дележ Польши... -- Наиболее близок по времени к описываемым событиям второй раздел Польши 1793 г. между Россией и Пруссией.
   13 ...называем я был им впрямошный бригадир... -- В 1763 г. чин бригадира был в полевых войсках отменен и оставлен только для комендантов крепостей и офицеров некоторых нестроевых должностей. Давали этот чин также при отставке полковников и, реже, капитанов гвардии. Поэтому отставных бригадиров было относительно много, а находящихся в службе -- существенно меньше.
   14 Генерал-прокурор князь Вяземский умер, на место его был определен граф Самойлов. -- Кн. А. А. Вяземский умер в ночь с 7 на 8 января 1793 г., но уволен от службы был еще 17 сентября 1792 г., и именно тогда его сменил А. Н. Самойлов, граф Священной Римской империи с 27 января (7 февраля) 1793 г.
   15 ...бычка... -- Бычок -- народная русская пляска, обыкновенно под звуки балалайки и песни того же названия.
   16 ...при конце сего года. -- В тексте (с. 290, 291, 307) было обещано приложить в конце года три письма, но в рукописях эти письма отсутствуют.
   

1793

   1 ...я уже с тех пор в Петербурге не бывал... -- Следующий приезд И. М. Д. в Петербург состоится в 1805 г.
   2 ...для любопытного полную дал свободу порыться в статском моем журнале. -- Свой "Пензенский статский журнал" И. М. Д. позднее уничтожил.
   3 ...готов был ему сказать, как в комедии, называемой "Злоум": "Да ты этого не думаешь" -- "Злоумный", комедия Н. П. Николева (1781). Д. 3, явл. 9. Реплика Праводума в ответ на лицемерные заявления Я дона.
   4 ...в Саровской пустыне... -- Саровская пустынь Тамбовской епархии основана в 1699 г. в 39 км от г. Темникова.
   5 Это было в марте, дорога и погода были наилучшие. -- В 1793 г. масленица пришлась на 28 февраля -- 6 марта, первая неделя Великого поста -- 7--13 марта.
   6 ...в самый Чистый понедельник. -- 7 марта 1793 г.
   7 ...сестра с мужем заводились детьми... -- 3 марта 1793 г. у сестры И. М. Д. гр. Ефимовской умер ребенок (дочь Елизавета). Когда она родилась, неизвестно. Неизвестно также, когда родилась другая ее дочь, Екатерина (ум. в 1861 г.). Из детей Ефимовских, даты рождения которых известны, ни один не родился между 1790 и 1797 гг.
   8 ...слово раб только государем истребляется... -- Указ от 19 февраля 1786 г. "Об отмене употребления слов и речений в прошениях на высочайшее имя и в присутственные места подаваемых челобитен: бьет челом всеподданейший раб и раба, и о замене оных словами и речениями: жалобница или прошение, приносит жалобу или просит имярек всеподданнейший или верный подданный". Этим указом предписывалось и в других бумагах употреблять вместо слова раб слово подданный.
   9 По смерти Лудовика XVI <...> вышла на ту же плаху... -- Людовик был казнен 21 января 1793 г. (по новому стилю), Мария Антуанетта -- 16 октября того же года.
   10 ...при глубоком трауре двора по французских монархах... -- В этот момент траур был только по Людовику.
   11 ...у неаполитанского посланника. -- Дона Антонина-Марески Доннорсо, дюка де Серра-Каприола.
   12 ...кормит, как Лукулл... -- Т. е. очень обильно.
   13 ...князь Зубов... -- П. А. Зубов получит титул князя 22 мая 1796 г. Вместе с отцом и тремя братьями он только что (27 января 1793 г.) был возведен в графское достоинство Священной Римской империи.
   14 ...генерал-фельдцейхмейстером... -- Генерал-фельдцейхмейстер -- главный начальник всей артиллерии.
   15 Он был Тамбовским губернатором, поссорился с Гудовичем, отдан был под суд... -- Г. Р. Державин, Тамбовский губернатор, был в 1788 г. по приговору Сената отрешен от должности и предан суду 6-го Департамента Сената, став жертвой конфликта с вице-губернатором, которого поддержал генерал-губернатор И. В. Гудович.
   16 ...написал "Оду к Фелице", закурил Екатерину. -- Г. Р. Державин поднес оду "Изображение Фелицы" (1789) вместе со своей просьбой Екатерине II (и ода, и просьба были читаны И июля). Екатерина велела передать Державину, что ей трудно обвинить автора "Фелицы".
   17 При генерал-прокуроре правителем канцелярии был Ермолов <...> по свойству с ним из отставки втеснившийся в службу. -- Шурин П. А. Ермолова Лев Денисович Давыдов был зятем (мужем сестры) А. Н. Самойлова.
   18 ...дальний родственник... -- А. Н. Самойлов был женат на кж. Екатерине Сергеевне Трубецкой, сестра которой кж. Анна Сергеевна была замужем за бар. Г. А. Строгановым, двоюродным братом И. М. Д.
   19 ...печатает... -- Т. е. запечатывает.
   20 Он умер в мае. -- 9 мая 1793 г.
   21 Все к лучшему, говорил я вместе с Панглосом, все к лучшему! -- Панглос -- персонаж философской повести Вольтера "Кандид".
   22 Странное преимущество... -- Здесь: предпочтение.
   23 ...раздел Польши, горячка парижская, неустройства шведские занимали всю ее деятельность... -- В 1793 г. состоялся второй раздел Польши, в том же году были казнены Людовик XVI, а затем и Мария Антуанетта, свергнутые в августе 1792 г.; в марте 1792 г. шведский король Густав III был убит в результате заговора высших офицеров, и престол перешел к его 14-летнему сыну Густаву IV Адольфу, о браке с которым великой княжны Александры Павловны Екатерина тут же начала переговоры, шедшие довольно трудно.
   24 ...вельможи, подобные Самойлову, хлопали ушами... -- См. 1795 г., примеч. 20.
   25 ...всю Страстную и Святую неделю... -- Вторую половину апреля.
   26 ...поехал в свою несчастную Аравию. -- Т. е. в пустыню.
   27 ...преемником власти таких вельмож, как Воронцов и Салтыков, кои Владимиром правили, что буду в нем губернатор? -- Гр. Р. И. Воронцов и гр. И. П. Салтыков в разное время были генерал-губернаторами Владимирскими.
   28 ...письмо к исправнику муромскому... -- В 1793 г. в г. Муроме сменился исправник. Титулярного советника Петра Петровича Немчинова сменил подпоручик Александр Степанович Кравков. Трудно сказать, кто из них имеется в виду в данном случае.
   29 ...высокопревосходительный его начальник... -- И. А. Заборовский в 1793 г. имел чин генерал-поручика -- третьего класса, т. е. был не "высокопревосходительным", а просто "превосходительным".
   30 Изданная им книжка о способах винокурения... -- Зубов В. Н. Способ ко увеличению винокурения. М. Печатано с Указного дозволения в привилегированной типографии у Ф. Гиппиуса, 1792.
   31 ...контрфорсом... -- Контрфорс здесь: укрепление.
   32 ...можно было уже сказать вместе с Волтером... -- Вольтер, сатира "Светский человек".
   33 ...виц-губернатор Екатеринославский... -- Иван Васильевич Тибекин.
   34 ...кривой Новосильцев, родственник Перекусихиной... -- П. И. Новосильцев был женат на племяннице М. С. Перекусихиной Екатерине Александровне, урожд. Торсуковой.
   35 ...доставила обоим виц-губернаторам ленты... -- И. В. Тибекин стал кавалером ордена св. кн. Владимира 2 степени, П. И. Новосильцев этот орден имел с 1791 г. Лент, т. е. орденов высших степеней, они тогда не получили.
   36 ...что нужды государю, кто богат из его подданных, Рюмин или Долгорукий, Злобин или Щербатов? -- Долгоруковы и Щербатовы -- княжеские роды, Рюриковичи. Рюмин и Злобин -- купцы. Гавриил Васильевич Рюмин -- мещанин по рождению, откупщик, составивший себе сперва состояние, а затем получивший и дворянство, и чин статского советника. Василий Алексеевич Злобин -- богатый Вольский купец, крестьянин по рождению.
   37 Один образует дворянина <...> и развращают чернь изнурением физических сил ее. -- Из пяти сыновей Г. В. Рюмина по крайней мере двое младших имели университетское образование. Один из них стал писателем. Старший сын выслужил чин тайного советника. Сын В. А. Злобина, воспитанный в моравском гернгутерском братстве в Сарепте, знал древние языки, приобрел хорошую библиотеку и был литератором.
   38 Приобретение части Польши... -- По второму разделу Польши, 1793 г., к России отошли Центральная Белоруссия с Минском и Правобережная Украина.
   39 ...повелевала она всех французов, в России живущих, привесть к присяге. -- 8 (по н. ст. 19) февраля 1793 г. Екатерина II издала именной указ "О прекращении сообщения с Франциею, по случаю происшедшего в оной возмущения и умерщвления короля Людовика XVI, и о высылке французов из России, исключая тех, которые под присягою отрекутся от революционных правил, во Франции распространившихся".
   40 ...обручение великой княжны Александры Павловны... -- С 1792 г. Екатерина II вела переговоры о бракосочетании юного короля Швеции Густава IV Адольфа и великой княжны Александры Павловны. Переговоры длились четыре года и закончились в 1796 г. провалом в самый день назначенного обручения.
   41 ...у самого монастыря Казанской Богородицы. -- Нижнеломовский Казанский Богородичный монастырь, основанный в 1645 г.
   42 ...в Польше, под видом защищения республики противу короля введя свои войска, межевала сие царство <...> и предназначала уже пансион по смерть Станиславу. -- 3 мая 1791 г. в Польше была принята новая конституция, отменившая выборность короля и уничтожившая "liberum veto" (право блокировки любого решения Сейма одним шляхтичем -- участником Сейма), чем были ослаблены политические позиции магнатов и шляхты. Некоторые крупные магнаты, недовольные этим, обратились за помощью к России. Екатерина, объявив польские реформы прямым следствием Великой французской революции, направила в Польшу войска, которые в 1792 г. взяли Варшаву, после чего в Польшу вошли и прусские войска. В результате второго раздела 1793 г. Польша фактически утратила независимость, хотя формальная ликвидация польской государственности произошла два года спустя.
   43 ...на крылиях Амура летел в Варшаву овладеть целым государством по одному в пользу свою произволу Екатерины... -- Станислав Август Понятовский, состоявший в 1750-х гг. на дипломатической службе в Петербурге, оказался в фаворе у Екатерины, бывшей тогда супругой наследника. В 1763 г., после смерти польского короля Августа III, С. А. Понятовский был избран королем под давлением России.
   44 ...и присваивает себе знатную часть Польши. -- 6 мая 1792 г. российский министр в Варшаве Я. И. Булгаков объявил "Декларацию о вступлении российских войск в области Республики", в которой говорилось: "Ея Величество повелела некоторой части Своих войск вступить в области Республики. Они предстанут там, яко дружественные и для способствования восстановлению прав и преимуществ ее. <...> Ея императорское Величество надеется, что всякий благомыслящий поляк, прямо любящий свое отечество, примет в надлежащей цене намерения Ея Величества и признает, что он будет защищать свое собственное дело, когда станет искренно и усердно способствовать великодушным подвигам <...> для возвращения Республике вольности, преимуществ и законов, кои у нее похитила беззаконная конституция 3 мая". Через год, 27 марта 1793 г., был издан манифест генерал-аншефа М. Н. Кречетникова, объявленный по высочайшему повелению "О присоединении польских областей к России", а 23 апреля 1793 г. вышел и именной указ "О присоединении к России от Польши некоторых областей и об учреждении в них губерний Минской, Изяславской и Бряцлавской".
   45 ...упоминаю кратко о сем макиавеллизме... -- Макиавеллизм -- политика, пренебрегающая моральными нормами. По имени итальянского политического мыслителя Никколо Макиавелли, считавшего любые средства допустимыми ради упрочения государства.
   46 ...венчать огромные упования подданных Манифестом... -- 2 сентября 1793 г. был издан манифест "О разных дарованных народу милостях", в котором объявлялись награждения медалями участников войны, другие милости и, в частности, смягчение участи преступников: приговоренным к смерти она заменялась каторгой, телесные наказания заменялись ссылкой на поселение, проведших в заключении более десяти лет велено было выпустить и т. д.
   47 ...21 пункт Манифеста, где сказано, что все прощаются, кроме взятков и других умышленных преступлений... -- В последнем, 21-м пункте Манифеста говорилось: "Всех, до сего числа оказавшихся в неисправлении или упущении должности, кроме взятков и других умышленных преступлений, простить, в чаянии, что каждый из них трудом и ревностию потщится наградить свою неисправность".
   48 ...по случаю заключенного мира с турками! -- Ясский мир был заключен 29 декабря 1791 г. (9 января 1792 г.).
   49 ...для празднования того мира 2 сентября... -- 12 июля 1793 г. был издан манифест "О принесении Богу <...> благодарения о прекращении войны между Россиею и Портою Оттоманскою", в котором для этого благодарения было назначено 2 сентября 1793 г.
   50 ...ездил я с женой, отпросясь на восемь дней, к именинам Улыбышевой... -- Именины Е. А. Улыбышевой были 5 сентября.
   51 В сентябре месяце об нем последовал указ. -- 18 сентября.
   52 ...комедию, сочиненную государыней самой, по имени "Обманщик". -- См. 1789 г., примеч. 7.
   53 ...какого-то Шведенбурга... -- Шведский теософ и мистик Эммануэль Сведенборг, автор оригинальной теософской системы, прямого отношения к масонству и мартинизму, однако, не имеющей.
   54 ...называемая "О заблуждениях и истине". -- Сен-Мартен Л. К. О заблуждениях и истине, или Воззвание человеческого рода ко всеобщему началу знания. М., 1785. Французский оригинал ("Des erreurs et de la vérité") вышел в 1775 г. Эту книгу по поручению Н. И. Новикова перевел с французского студент Московского университета П. И. Страхов, впоследствии ректор этого университета. В начале 1786 г. книга была изъята из продажи.
   55 Волтер не мог бы сочинить уложения, а царь Алексий не выдумал бы "Заиры". -- "Заира" -- трагедия Вольтера (1732); "Соборное уложение" -- законодательство царя Алексея Михайловича (1649).
   56 Они напечатаны в моей книге. -- "России нежну Мать, Вселенной украшенье, / В ТЕБЕ, Премудрая Монархиня, мы зрим, / К ТЕБЕ привержено все наше помышленье, / Из рода в род хвалу ТЕБЕ мы воздадим" (Бытие сердца... Т. 3. С. 191).
   57 ...я послал в газеты... -- См.: "Московские ведомости". 1793. No 99 (10.12.1793). С. 1617--1618.
   58 ...театральным позорищам... -- Здесь: зрелищам.
   59 ...весь Сумарокова театр комический. -- А. П. Сумароков написал 12 комедий.
   60 ..."без разума шутить -- дар подлыя души". -- А. П. Сумароков. Эпистола о стихотворстве (1747). Стихи звучат так: "Смешить без разума -- дар подлыя души".
   61 ...он носил с фраком парчовый камзол <...> и длинную повязывал прусскую косу. -- Струйский одет по моде середины XVIII в., но одновременно носит новомодный фрак. Ношение фрака и камзола в одном костюме вообще немыслимо, потому что это вещи одного функционального назначения.
   62 Потешнее после Тилемахиды... -- "Тилемахида" -- поэма В. К. Тредиаковского (1766), поэтическое переложение французского прозаического романа Ф. Фенелона "Похождения Телемака". Над " dd>
Тилемахидой" много иронизировали при дворе Екатерины II.
   

1794

   1 ...[Морозов]... -- В московской рукописи этот фрагмент вписан на полях рукой И. М. Д., чрезвычайно неразборчиво. В петербургской рукописи приводится бессмысленное чтение: "Лорен".
   2 ...он остался еще после меня в Пензе, но, увы, ненадолго. -- Меньше чем через год после отставки И. М. Д. от должности Пензенского вице-губернатора Пензенская губерния вообще была расформирована и все должности губернского аппарата упразднены.
   3 ...состоялся указ о произведении торгов на винный откуп в Сенате. -- 15 марта 1794 г. именной указ "О неклеймении винных кубов; о неотдаче винного откупа во всей губернии одному лицу; <...> и о воспрещении производить в Сенате торги и заключать контракты на винные откупа", в котором, в частности, говорилось: "... но при употреблении в настоящем случае нужных мероприятий, запрещаем именно: <...> 4. Производство торгов и заключение контрактов в Сенате или в особом Комитете, чрез что из Казенных палат изъяты бы были главные по Учреждениям нашим о губерниях порученные им дела, исключая однакож нынешний случай по уважению обстоятельств, в мнении Сената изображенных, и чтоб сие было конечно в последний раз..."
   4 ...к нарушению заведенного ею во всех частях порядка, силой которого торги должны были производиться по Казенным палатам... -- В статье 118 Учреждения для управления губерний Всероссийской империи от 7 ноября 1775 г. говорится, что Казенной палате "поручаются в смотрение <...> соляные дела, винный откуп и подряды".
   5 ...и там остался до Чистого понедельника. -- В 1794 г. Чистый понедельник пришелся на 20 февраля.
   6 Сильные его родственники был весь род Колокольцовых. -- И. В. Улы- бышев был двоюродным братом А. Н. Колокольцова.
   7 Из уст Давида ток обилен /<...>/ От ран любовного огня. -- Автоцитата из стихотворения "На пострижение Благородной Особы" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 86).
   8 ...расстройка его дел <...> переставали быть общи... -- Согласно дворянской родословной книге Пензенской губернии 1793--1795 гг., И. В. Улыбы- шев имел своих наследственных 117 душ мужского пола и 120 душ женского пола в селе Титове и деревне Хлыстовке Верхнеломовского уезда и приданого за женой 155 душ мужского пола и 150 душ женского пола в селе Ивановском (Муховка тож) Троицкого уезда. Но в действительности И. В. Улыбышев имел поместья не только в Пензенской губернии, и общее число принадлежавших ему душ мужского пола приближалось к шестистам.
   9 Проведя таким образом в приятной переписке пост... -- С 20 февраля до 8 апреля.
   10 ...исправник пензенский... -- Василий Яковлевич Керпин.
   11 ...письмо, писанное по-французски... -- Оба письма, И. М. Д. и Улыбышевой, приложенные к судебному делу, написаны на смеси русского и французского. Списки с них долго ходили по рукам и наконец были напечатаны в анонимной публикации "Увлечение поэта. (К биографии князя И. М. Долгорукова). 1793--1796 гг." в журнале "Русская старина", 1897 г., т. 89, No 1 (январь), с. 71--79.
   12 Беды родят беды, не вижу им конца. -- Слова Гостомысла из трагедии А. П. Сумарокова "Синав и Трувор". Д. 1, явл. 6.
   13 ...мои именины почти прошедшие и наступающие на другой день Николая Михайловича Загоскина... -- 8 мая день памяти св. апостола евангелиста Иоанна, 9 мая -- день перенесения мощей св. Николая Мир Ликийского.
   14 ...вольный гусар... -- Служитель, одетый по-венгерски.
   15 ...вдовел однажды от милой жены... -- Кн. Анна Михайловна Долгорукова.
   16 ...терял любезного брата... -- Кн. Дмитрий Иванович Долгоруков.
   17 ...воспитывался в чужом доме... -- В доме гр. П. Б. Шереметева.
   18 ...гонение ближних, ненависть сродников... -- Имеются в виду дядья отца гр. П. Б. Шереметев и кн. Александр Алексеевич Долгоруков.
   19 ...Синаксарскую... -- Санаксарская Богородицко-Сретенская пустынь Тамбовской епархии близ г. Темникова, основанная в 1659 г.
   20 ...homo sum et humani nihil alenum a me esse puto. -- Изречение Теренция.
   21 Où est donc le héros pour son valet de chambre? -- Бомарше, "Севильский цирюльник". Д. 1, явл. 2: "Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от слуги, то много ли, ваше сиятельство, найдется господ, достойных быть слугами?" (Пер. H. М. Любимова).
   22 Корона умножила все повинности народные <...> хотела корона все способы истощить к обогащению своему и вытянуть остальные соки жизни из подданных своих. -- 23 июня 1794 г. было издано восемь именных указов: 1) "Об учинении новой генеральной в государстве ревизии"; 2) "О возвышении подушной подати со всех казенного ведомства поселян и с помещичьих крестьян"; 3) "О сборе с купечества единовременно в казну с объявленных ими капиталов по одному проценту со ста; о возвышении капиталов, объявляемых для вступления в гильдии и взыскании в доход казны с купеческих капиталов, переходящих к наследникам, единовременно по одному проценту"; 4) "О сборе с евреев, записавшихся по городам в мещанство и купечество, установленных податей вдвое противу положенных с мещан и купцов христианского закона разных исповеданий"; 5) "О возвышении подати с чугуноплавильных и медеплавильных заводов, с оброчных домен и с медеплавильных печей"; 6) "О возвышении продажной цены на гербовую бумагу; об увеличении пошлин с дел судных, просительских, с патентов, жалованных грамот на деревни и с покорменных паспортов"; 7) "О порядке продажи порозжих казенных земель" и 8) "Об остановлении раздачи казенных земель в тех губерниях, в которых оная для населения была дозволена".
   23 ...совестным судьею... -- Совестный судья (председатель совестного суда) рассматривал гражданские дела в порядке примирительной процедуры.
   24 Но законы и у нас подобны <...> паутине в которую попадает комар, а крупная муха сама ее прорывает. -- "Он говорил, <...> что законы подобны паутине: если в них попадается бессильный и легкий, они выдержат, если большой -- он разорвет их и вырвется" (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 72. Пер. М. Л. Гаспарова).
   25 Чтобы доставить другому мое место. -- А. Н. Колокольцову.
   26 ...родового же отца нашего имения только осталась подмосковная Никольское... -- Никольское было не родовым, а благоприобретенным имением отца И. м. д.
   27 ...ближние мои далече мене сташа. -- Псал. 37, 12: "Друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали".
   28 Проклятый Ришелье! <...> твою историю... -- "Mémoires du maréchal duc de Richelieu" (Воспоминания маршала герцога Ришелье), Paris, 1790 и "Nouveaux mémoires du maréchal duc de Richelieu" (Новые воспоминания маршала герцога Ришелье (фр.)), Paris, 1793, в которых описываются многочисленные любовные похождения.
   29 ...убоялся я страха, идеже не бе страх. -- Псал. 13, 5; 52, 6: "Там убоятся они страха, где нет страха".
   30 ...единственным сим знаком отличия, им заслуженным... -- Кн. М. И. Долгоруков был награжден орденом св. кн. Владимира 3 степени 22 сентября 1783 г., в день первой годовщины учреждения ордена, будучи начальником Государственного казначейства для остаточных сумм.
   31 В сентябре вышло два указа <...> на обыкновенных его правилах. -- Оба указа вышли 7 сентября.
   32 ...князь Зубов... -- См. 1793 г., примеч. 13.
   33 ...он имел уже несколько лет Владимира 2-й степени... -- С 1786 г.
   34 ...губернаторы все далее не достигали в почести Владимира второго... -- Несмотря на излишнюю категоричность, И. М. Д. верно уловил тенденцию. Если в 1780 г. кавалерами ордена св. Анны были 13 губернаторов, то в 1782--1784 гг. их было 9, в 1785--1787 гг. -- 5, а с 1787 г. -- не более четырех, в иные годы количество губернаторов -- аннинских кавалеров равнялось двум, но тем не менее и в начале 1790-х гг. имели место как пожалования губернаторов в кавалеры этого ордена, так и назначения кавалеров на губернаторские должности.
   35 ...как в комедии Княжнина, "Хвастун" именуемой -- а там и в сенаторы... -- Княжнин Я. Б., комедия "Хвастун" (1786). Реплика Полиста. Д. 1, явл. 5.
   36 Пусть мне назовут хоть одного губернатора в Анне, -- ни одного не было... -- И. М. Д. несколько преувеличивает: в 1794 г. орден св. Анны имели четыре губернатора: воронежский (генерал-майор Осип Иванович Хорват, награжден, состоя на губернаторской должности, в 1793 г., при этом надо иметь в виду, что он -- зять П. А. Зубова), черниговский (малороссийский) (генерал-поручик Андрей Степанович Милорадович, назначен губернатором в 1779 г., уже будучи кавалером ордена с 1771 г.), Екатеринославский (генерал-майор Василий Васильевич Каховский, награжден, состоя на губернаторской должности, в 1792 г.) и рижский (генерал-майор Петр Алексеевич фон дер Пален, назначен губернатором в 1792 г., уже будучи кавалером ордена).
   37 Закон гласил, что Казенная палата ни сама [не]установленных сборов не чинит, ни другим чинить не позволяет. -- Статья 119 Учреждения для управления губерний Всероссийской империи от 7 ноября 1775 г.
   38 ...Академию, где президентом был Пушкин. -- Алексей Иванович Мусин-Пушкин, президент Академии художеств с марта 1794 г.
   39 "Si jeunesse savait, [si] vieillesse pouvait, jamais mal ri y aurait". -- Анри Эстьен, "Первые опыты".
   40 ...начинал с ней обходиться по-берейторски... -- Берейтор -- объездчик лошадей. Обращаться по-берейторски -- укрощать, смирять норов.
   41 ...вторичного письма к самой государыне... -- Письмо от 8 октября 1795 года, опубликовано: "Русская старина", 1897 г., т. 89, No 1 (январь), с. 78--79.
   42 ...хлопал лишь ушами... -- См. 1795 г., примеч. 20.
   

1795

   1 ...данный диплом Самойлову на графское достоинство... -- А. Н. Самойлов 1 января 1795 г. был пожалован графским титулом Российской империи.
   2 ...весках... -- Уменьшительное к слову "весы".
   3 ...16-го скончалась сухоткою Ольга Павловна... -- 15 января 1795 г., в возрасте двух с половиной лет.
   4 Фигаро не врал, когда он сказал: "Posséder c'est peu de chose, mais c'est jouir qui rend heureux". -- Реплика Базиля из комедии П. О. Бомарше "Севильский цирюльник". Д. 4, явл. 1: "Обладание всякого рода благами -- это еще не все. Получать наслаждение от обладания ими -- вот в чем состоит счастье". (Пер. H. М. Любимова).
   5 ...винного пристава Саранского... -- Гавриила Терентьева.
   6 ...в Великую пятницу... -- 30 марта 1795 г.
   7 ...как Александр, любя рубить узлы, коих развязать не умеет... -- Как Александр Македонский, разрубивший гордиев узел.
   8 ...по гражданской части генерал-губернатором пожалован был тот Измайлов... -- 21 марта 1795 г.; поскольку М. М. Измайлов не был военным, управление военной частью было поручено кн. Ю. В. Долгорукову.
   9 Винокурни были в Пензе наша Ост-Индия... -- Т. е. золотое дно. Индия -- английская колония.
   10 Князь Зубов... -- Гр. П. А. Зубов. См. 1793 г., примеч. 13.
   11 ...Курляндия преклоняла выю и отрицалась от всех связей своих с Польшею. -- 15 апреля 1795 г. был издан именной указ "О присоединении на вечные времена к Российской империи Княжеств Курляндского и Семигальско- го, а также округа Пильтемского и о приглашении уполномоченных в Сенат для учинения присяги на верность подданства".
   12 ...саратовский был уволен... -- Илья Гаврилович Нефедьев.
   13 ...драмы "Эмилии Галотти". -- "Эмилия Галотти" -- трагедия Г. Э. Лессинга (1772 г.).
   14 Песня, Нине посвященная... -- "Без затей, в простом обряде..." (Бытие сердца... Ч. 3. С. 211--212).
   15 ...статс-секретарем... -- Во времена Екатерины II -- личный секретарь императрицы.
   16 В октябре вышли два указа: один о наборе с 500 душ по одному, а другой, распорядительный, о приведении в исполнение хлебной подати. -- Рекрутский набор объявлен 8 сентября. Указ "О распоряжениях касательно развоза собираемого с поселян хлеба" -- 1 декабря.
   17 ...умер от досады. -- П. В. Неклюдов умер 15 июля 1797 г.
   18 Палка русская не хуже турецкого линька... -- Линёк -- веревка, применявшаяся для телесных наказаний (морск.).
   19 ...виноват, как Фадей в "Сбитенщике"... -- "Сбитенщик" -- комическая опера (1783 г.). Текст Я. Б. Княжнина, музыка А. Булландта. Д. 2, явл. И. Реплика Фадея.
   20 ...Осел пробудет век ослом /<...>/ Он там лишь хлопает ушами. -- Строки из стихотворения Г. Р. Державина "Вельможа", посвященные А. Н. Самойлову.
   21 Напечатан был сей "Камин" в типографии у Струйского... -- "Камин". Рузаевка, 1795.
   22 ...печатали с французским переводом, в котором упражнялся, но весьма не к пользе сочинителя, в Москве один француз именем Aviat. -- Долгорукий И. М. "Камин" с франц, переводом Карла Авиата де Ватай / Dolgorouky I. М. Le coin du feu et traduit par Charles Aviat de Vatay. [M.,] 1799.
   23 ...к именинам жены моей... -- 24 декабря.
   24 ...А ныне так и в клоб с подпиской не пускают. -- "Судьбе" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 91--96).
   25 ...в приятельском письме к живущему у нас в московском доме доброму иностранцу г. Классону... -- См. стихотворение "И. Н. Классону" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 146).
   

1796

   1 ...нужда покупать недвижимое имение, что на имя ее он уже мог тогда делать невозбранно. -- Покупать деревни с крестьянами имели право только дворяне, а по Жалованной грамоте дворянству от 21 апреля 1785 г., "понеже дворянское достоинство не отъемлется, окроме преступления; брак же есть честен и законом Божиим установлен: и для того благородная дворянка, вышедши замуж за недворянина, да не лишится своего состояния (сословного статуса. -- М. М.); но мужу и детям не сообщает она дворянства" (ст. 7). Указом от 8 июля 1787 г. право дворянок, вышедших замуж за недворян, покупать имения было оговорено особо.
   2 ...не хотел уже никогда принимать их в дом свой... -- Сохранился приказ И. М. Д. швейцару, датированный следующим днем после свадьбы: "1. Если Господин Смирнов Савва Сергеевич или кто из его семьи и из семьи купца Филиппа Алферова, приехав в дом наш, пожелает меня видеть в собственных моих покоях, то меня для них нет и не будет никогда дома. Во удостоверение чего позволяю тебе показать им сей за рукою моею приказ. 2. Если от кого-либо из них же придет не к жене моей, а ко мне за чем-нибудь слуга, то не впускай его ко мне ни для какой важной причины. Отобрать, зачем пришел, и их мне доложа, ожидать моего приказу, а до оного ни в кабинет, ни даже в сени кабинета не впускать" (РГАЛИ. Ф. 1064. Оп. 1. Ед. хр. 3).
   3 ...в чем состоял приговор над ним. -- Приговором Пензенской палаты Уголовного суда от 14 января 1796 г. Улыбышев был лишен чинов, дворянского достоинства и сослан в Сибирь на вечное жительство; правда, после этого за него еще ходатайствовали, и, возможно, его участь была позднее облегчена.
   4 Обручение было Константина Павловича <...> мы о том узнали из разосланных повсеместно указов. -- Обручение великого князя с принцессой Юлией Генриеттой Ульрикой Саксен-Кобургской, в православии принявшей имя Анна Федоровна, состоялось 3 февраля, а 15 февраля -- бракосочетание.
   5 По прошествии масленицы, на первой неделе в четверг... -- 6 марта.
   6 На второй неделе в четверг... -- 13 марта.
   7 ...я много о нем здесь говорил, справиться с ним не далеко... -- Кн. А. И. Вяземский ранее в тексте не упоминается. Но он действительно был знаком с И. М. Д., состоя с ним в родстве, и много общался с ним в период жизни И. М. Д. в отставке в Москве в 1791 г. (Капище... С. 194--195).
   8 В Великую пятницу... -- 18 апреля.
   9 Он пробыл в Пензе Святую неделю... -- С 20 до 26 апреля.
   10 ...князь же Долгорукий, женатый на родне Зубова... -- Кн. В. И. Долгоруков был вторым браком женат на Евдокии Ивановне Юматовой, двоюродной сестре Платона Зубова.
   11 ...возвышен был в графское достоинство Морков... Аркадий Иванович Морков был возведен в графское достоинство Священной Римской империи 22 мая (2 июня) 1796 г.
   12 Король сам был в Петербурге <...> столь сильно мог быть встревожен. -- Густав Адольф прибыл в Петербург 13 августа. Празднества шли в течение месяца, на И сентября было назначено обручение. Шведский король отказался подписывать брачный договор, пока из него не исключены статьи о сохранении вел. кж. Александрой Павловной православия с правом иметь свою часовню и клир и об обязательствах Швеции против Франции. Обручение было сорвано. 20 сентября Густав Адольф покинул Россию. С Екатериной из-за этого сделался легкий удар, от которого она уже не вполне оправилась.
   13 ...от губернатора московского... -- Князь Петр Петрович Долгоруков.
   14 ...российский помещик или уездный судья отнюдь не Гренвиль, не Ша- там... -- Гренвилль (Grenville) -- старинная английская дворянская фамилия. В конце XVIII в. были наиболее известны Ричард Гренвилль, гр. Темпль (1702--1779), политический деятель, его брат Джордж Гренвилль (1712--1770), первый лорд адмиралтейства, а затем до 1765 г. -- премьер-министр Англии, и сыновья последнего Томас и Вильям. Шатам (гр. Чатам (Chatham)) -- титул, который принял в 1766 г. Вильям Питт (Pitt) Старший (1708--1778), один из самых ярких политических деятелей Англии XVIII в., "великий коммонер", многократно входивший в кабинет министров, а в 1766--1768 гг. бывший премьер-министром. Соединение имен Гренвилля и Чатама связано, скорее всего, с тем, что Питт (гр. Чатам) был шурином Ричарда Гренвилля (гр. Темпля), который был сначала его политическим приверженцем, а потом -- противником.
   15 ...марается за станком около красни... -- Красна -- холст, простое полотно.
   16 Он состоялся 26 апреля, а публикован в июне. -- Сенатский указ по высочайше утвержденному докладу "Об уменьшении винокурения в окрестностях Москвы для сохранения лесов и отвращения дороговизны дров, и о незаведении вновь в Московской губернии огнедействующих фабрик и заводов" датирован 19 июня 1796 г. Этим указом запрещено винокурение в Московской губернии, за исключением винокурения для домашнего обихода. Только поставщики вина в казну и откупщики, имеющие договоры с казной на четырехлетие 1795-- 1799 гг., имели право в течение этого времени продолжать винокурение в Московской губернии.
   17 ...28-го, в день, который Екатерина всякий год любила отличить новыми щедротами... -- 28 июня 1762 г. произошел дворцовый переворот, возведший Екатерину II на престол.
   18 ...в Успеньев день. -- 15 августа.
   19 Сумароков сказал: "Без разума смешить -- дар подлыя души". -- См. 1793 г., примеч. 60.
   20 ...превосходно Волтер изъяснился устами Меропы в ее трагедии: "Се nest pas aux tyrans a sentir la nature". -- Вольтер, "Меропа", акт 4, сцена 2.
   21 ...сахарные насаждения в Индии. -- Имеется в виду Вест-Индия.
   22 В доме уездного судьи... -- Кондратия Марковича Алферьева.
   23 ...видеть Констансу в "Необитаемом острове"... -- "Необитаемый остров" -- комедия Ж.-Б. Колле де Мессина в одном действии.
   24 ...как царь Израилев освобождал народ, им водимый, от ига фараонова. -- Исход 13, 14--18. Псал. 77, 52--53.
   25 ...могли себя уподобить лягушкам, просившим царя... -- Популярный басенный сюжет. См., например, басню И. А. Крылова "Лягушки, просящие царя" (1809).
   26 ...Почувствовать добра приятство /<...>/ Какого Крез не собирал. -- Г. Р. Державин, "Фелица".
   27 ...посвятил себя Архангелу Михаилу, учредив 8-е число ноября знаменитым праздником в России. -- 8 ноября отмечается Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных.
   28 Остановил военные действии в Персии... -- Российские войска под командованием гр. Валериана Зубова совершили в 1796 г. поход в азербайджанские провинции Персии. Войска выступили 23 февраля 1796 г. Были взяты Дербент, Баку, Кубань и Ганза. В ноябре 1796 г. Павел послал, минуя гр. В. А. Зубова, особое повеление каждому полковнику -- отвести полки в Россию, рассчитывая, что войска вернутся без ведома главнокомандующего, который вместе со штабом попадет в плен. Гр. В. А. Зубова и штаб спас оставшийся их охранять М. И. Платов с казаками.
   29 ...отменил рекрутский начавшийся набор... -- Указом от 10 ноября 1796 г.
   30 ...Аннинскую ленту разделил на четыре степени... -- Орден св. Анны имел три степени (на широкой ленте через плечо носился крест первой, на узкой ленте на шее -- второй, на груди с бантом -- третьей), которыми награждались офицеры. Кроме того, был учрежден аннинский знак отличия для нижних чинов, прослуживших беспорочно и безотлучно двадцать лет (носился на ленте, еще более узкой, чем лента второй степени). В 1815 г. была учреждена четвертая степень ордена св. Анны (знак ордена носился на холодном оружии), при этом аннинский знак отличия для нижних чинов продолжал существовать.
   31 ...который после и заплатил ему за сию милость щедро... -- П. А. Талызин был участником заговора против Павла I.
   32 ...Зубов Николай, получивший Андреевскую ленту за возвещение ему о приближающейся кончине матери его... -- Утром 5 ноября Екатерину постиг апоплексический удар, к 10 часам ее положение стало безнадежно. В 12 часов в Гатчину с известием о болезни императрицы был послан курьер гр. Н. А. Зубов. В половине девятого вечера Павел с супругой приехали в Петербург. И ноября он наградил гр. Н. А. Зубова одновременно орденами св. Александра Невского и св. Андрея Первозванного.
   33 ...и сей-то самый Николай после снарядил его в путь вечности. -- В ночь с И на 12 марта 1801 г. именно Николай Зубов нанес Павлу I первый удар, с которого началось избиение, закончившееся убийством.
   34 Тотчас призвал он к себе князя Куракина и употребил его в Коллегии иностранных дел, где он заступил скоро место виц-канцлера. -- Кн. Александр Борисович Куракин был вызван из деревни приказом, отданным 6 ноября 1796 г., тогда же произведен в тайные советники со старшинством с 1 января 1791 г., 14 ноября назначен членом Совета при императоре, 16 ноября -- вице-канцлером.
   35 Брат его, князь Алексей, сделался генерал-прокурор... -- Кн. Алексей Борисович Куракин был назначен генерал-прокурором и членом Совета при императоре 4 декабря 1796 г.
   36 ...правитель канцелярии его, Ермолов, высидел сутки под караулом... -- 6 декабря 1796 г.
   37 ...в похоронах Петра III, которого он из Невского монастыря, короновав гроб его, перенес в крепость и поставил рядом с Екатериной... -- 2 декабря 1796 г. гроб Петра III со всеми регалиями, включая императорскую корону, был перенесен из Александро-Невской лавры в Зимний Дворец и установлен на катафалк рядом с гробом Екатерины. 5 декабря оба гроба были перенесены в Петропавловский собор, где состоялась погребальная служба. 18 декабря оба гроба были торжественно похоронены.
   38 ...повеление выдрать из всех указных книг 62 года манифест о отречении Петра III... -- Указом от 26 января 1797 г. "Об истреблении в печатных 1762 года указных книгах листов, в сем указе отмеченных...".
   39 ...при пожаловании Бобринского в графы... -- 12 ноября 1797 г.
   40 ...в том числе и вышепомянутому Ермолову... -- Кроме того, 12 ноября 1796 г. гр. А. Н. Самойлову было пожаловано 4000 душ, а П. А. Ермолову -- 300 душ.
   41 ...удачнее ничего не было наименования Васильева государственным казначеем. -- 4 декабря 1796 г.
   42 ...восставлены были по-прежнему все коллегии! -- 19 ноября 1796 г. был издан указ "О восстановлении Берг-, Мануфактур- и Коммерц-Коллегий на таком основании, как оныя находились до 1775 года", 10 февраля 1797 г. -- "Об учреждении Камер-Коллегии в Санкт-Петербурге".
   43 ...портрет статс-дамы... -- Украшенный бриллиантами портрет императрицы, носившийся на правой стороне груди, был отличительным знаком высших дам двора: гофмейстерин, статс-дам и камер-фрейлин.
   44 Появилась монета с надписью: "Не нам, не нам"... -- первые монеты с надписью на лицевой стороне "не нам, не нам, а имени Твоему" -- золотой червонец и серебряный рубль -- датированы 1796 г., хотя выпущены в обращение были, по-видимому, в начале 1797-го. Эта надпись, заменившая помещавшееся там прежде изображение монарха, стала стандартной и присутствует на всех монетах Павла I достоинством от полуполтинника и выше до 1801 г. (кроме одной, самой первой, серебряной рублевой монеты). См.: Уздеников В. В. Монеты России. 1700--1917: [Каталог.] Изд. 2-е, перераб. и доп.. М., 1992. Каталожные No 0172, 0174--0178, 0181, 1257, 1265, 1267, 1269, 1279, 1280, 1282, 1284--1288, 1293, 1294, 1298, 1299, 1301, 1302, 1305 -- 1309, 1311, 1313--1315, 1327--1331.
   45 ...Костюшка, начальник польских мятежей, быв щедро награжден, отпущен за границу. -- 18 ноября 1796 г. Тадеушу Костюшко было пожаловано 1000 душ крестьян, взамен которых 30 ноября было приказано выдать 60 000 рублей, а 29 ноября 1796 г. вышел указ "Об освобождении подпавших под наказание, заключение и ссылку, по случаю бывших в Польше замешательств".
   46 ...сочинение г. Массона.. -- Мемуары Шарля (Карла) Массона "Mémoires secrets sur la Russie pendant les régnés de Cathérine et de Paul I" (Париж, 1803), в русском переводе см. пять глав первого тома и несколько фрагментов из второго и третьего томов: Массон Ш. Секретные записки о России времен царствования Екатерины II и Павла I. Наблюдения француза, жившего при дворе, о придворных нравах, демонстрирующие незаурядную наблюдательность и осведомленность автора. М. : Новое литературное обозрение, 1996.
   47 ...к городничихе верхнеломовской, коллежской асессорше госпоже Тухачевской... -- Верхнеломовский городничий Сергей Семенович Тухачевский был коллежским асессором в момент приезда И. М. Д. в Пензу, но в 1792 г. был произведен в надворные советники, и жена его была надворной советницей.
   48 ...без всякой просьбы моей последовал именной указ о моей отставке 17 декабря... -- Одним указом от 17 декабря 1796 г. были без прошения отставлены два вице-губернатора кн. Долгорукова: пензенский (И. М. Д.) и нижегородский, полковник кн. Василий Иванович.
   49 "Молитву пролием ко Господу"... -- Октоих, воскресный канон восьмого гласа, ирмос шестой песни: "Молитву пролию ко Господу и тому посвящу печали моя: яко зол душа моя исполнися, и живот мой аду приближися, и молюся, яко Иона: от тли, Боже, возведи мя".
   50 ...на новую сцену в другом мире. -- Окончанием службы в Пензе и переездом в Москву четвертая часть, согласно ее заголовку, заканчивается. Далее в рукописях нет разделения на части.
   

1797

   1 ...я сменился в восемь дней... -- Выше И. М. Д. говорит, что в два дня сдал все дела, и это больше соответствует хронологии событий: получив указ 12 января и сдав дела, он выехал в Бессоновку к Салтыкову, где провел сутки, а оттуда 17 января направился в Москву.
   2 Место сие было учреждено вновь... -- См. 1796 г., примеч. 42.
   3 Указ о сем определении моем дан был 14 февраля... -- В "Сенатском архиве" указ датирован 12 февраля (Сенатский архив. СПб., 1888. T. 1. С. 107).
   4 ...с родственниками моими князьями Голицыными... -- Супруги М. М. и А. А. Голицыны, состоящие с И. М. Д. в двойном родстве: М. М. Голицын был братом первой жены отца И. М. Д., а его супруга (урожд. бар. Строганова) -- двоюродной сестрой матери И. М. Д.
   5 ...я пожалован в действительные статские советники, переведен в Москву в Соляную контору, и дано мне в год по 1875 рублей жалованья. -- Указом от 2 марта 1797 г.
   6 ...на шесть в сюрах... -- Сюры -- козырная масть.
   7 Скоро потом открывается Соляная контора. -- 15 марта 1797 г.
   8 ...рождалась или, лучше сказать, возобновлялась Контора соляная. -- Прежняя Соляная контора была ликвидирована 15 ноября 1783 г., новая учреждена указом от 7 февраля 1797 г. "Об учреждении Главной Соляной конторы в Москве по-прежнему".
   9 Он назывался почетным опекуном... -- Указом от 21 марта 1797 г.
   10 ...став под непосредственным начальством императрицы Марии Федоровны... -- 2 мая 1797 г.
   11 ...в Лазареву субботу. -- 28 марта.
   12 ...в Благовещеньев день... -- 25 марта.
   13 ...куртаг... -- Выход при дворе.
   14 ...наследственный акт фамилии своей, сочиненный им при шествии в поход под шведа. -- Акт о престолонаследии по прямой линии по мужескому колену был составлен Павлом при участии супруги в 1788 г.
   15 ...до самого Фомина понедельника... -- 13 апреля.
   16 ...далматик не сходил с плеч его, он не почитал себя царем, когда его на нем не было. -- Далматик -- род мантии, накидки. В день коронации Павел объявил себя главой церкви и при короновании, прежде чем облечься в порфиру, приказал возложить на себя далматик -- одну из царских одежд византийских императоров.
   17 ...стихарь... -- Нижнее облачение священников (архиереев) и верхнее -- дьяконов во время службы.
   18 ...подобие мольерова bourgeois gentilhomme. -- Мещанин во дворянстве (фр.); ср. одноименную комедию Ж.-Б. Мольера.
   19 Безбородко, Куракины и многие другие знатные приобрели имение... -- Александр Андреевич Безбородко в день коронации был возведен в княжеское достоинство с титулом светлости, получил драгоценный перстень и богато украшенный бриллиантами портрет государя, а также 10 000 душ в Орловской губернии, 6000 душ по собственному выбору и 30 000 десятин земли в Воронежской губернии. Кн. Николай Васильевич Репнин получил 6000 душ. Кн. Александр Борисович Куракин через несколько дней после воцарения Павла получил 150 тысяч рублей на уплату долгов, а при коронации -- 4300 душ в Санкт-Петербургской и Псковской губерниях и совместно с братом Алексеем -- 20 000 десятин земли в Тамбовской губернии и волость Велье Псковской губернии, а 10 апреля, также в вечное совместное с братом владение, -- рыбные ловли и казенные учуги в низовьях Волги (на условиях ежегодной уплаты в казну 30 000 рублей и 12 000 рублей в пользу купечества г. Астрахани), на доходы от которых жило население большой области (эти рыбные ловли после смерти Павла в 1802 г. были отобраны и обращены в общее пользование всех местных жителей). Следующие по величине пожалования получили генерал от инфантерии (будущий фельдмаршал) гр. В. П. Мусин-Пушкин (4000 душ) и сенатор действительный тайный советник С. Ф. Стрекалов (2580 душ), прочие пожалования этого дня не превышали 2000 душ. Среди награжденных имениями были, в частности, И. А. Ступишин (400 душ), кн. А. И. Вяземский (800 душ), А. И. Васильев (ему пожаловано баронское достоинство и 150 душ), Е. И. Ланская (урожд. Вилламова; 600 душ), И. А. Тейльс (300 душ в управляемой им Тверской губернии).
   20 ...брат двоюродный Нелидовой, мальчик Аркадий, бывший тогда генерал- адъютантом... -- А. И. Нелидов -- родной брат камер-фрейлины Е. И. Нелидовой; стал генерал-адъютантом 24 лет от роду.
   21 ...купя под себя дом князя Безбородки, и думаю, что не за бесценок. -- Павел I заплатил за дом 670 тысяч рублей и взамен подарил Безбородко пустопорожнее место на р. Яузе.
   22 Вместо Кондилияка когда они прочтут артикулы лучшего предка своего Петра I, они думают, что все знают и достаточно сведущи для трона. -- У Э. Б. де Кондильяка есть произведение: "Логика, или Начала искусства мыслить". Артикулы Петра I -- "Артикул воинский".
   23 ...родного дяди отца моего князя Дмитрия Ивановича... -- Ошибка. Кн. Д. И. Долгоруков приходится дядей И. М. Д. и родным братом его отцу.
   24 ...неоторченая труба народу. -- Неоторченая (или неотолченая) труба народу -- очень много народу. Выражение произошло от названия Трубной площади и рынка в Москве.
   25 ...он прощен. -- См. 1796 г., примеч. 3.
   26 ...дом Волконского познакомил меня с князем Трубецким... -- Кн. И. Д. Трубецкой был двоюродным братом кн. Агриппины Ивановны Волконской (урожд. кж. Трубецкой), матери кн. Михаила Петровича Волконского.
   27 ...прекрасная женщина, знакомая мне еще в девушках... -- И. М. Д. ухаживал за девицей Е. А. Мансуровой в доме Молчановых в Петербурге (Капище... С. 179--180).
   28 ...кончина принца Виртемберского... -- Герцог Фридрих Евгений Вюртембергский умер 23 декабря 1797 г. по новому стилю (12 декабря по старому).
   

1798

   1 Посмотришь на себя, посмотришь на людей /<...>/ И вся-то наша жизнь не стоит двух грошей... -- Автоцитата из стихотворения "Жизнь" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 202).
   2 ...из аглинского театра, "Le Bon ton". -- "Le Bon ton" (1775). Комедия Д. Гаррика. На русский язык переведена кн. А. И. Голицыным под названием "Светское обращение, или Нравы века" (М., 1798), с добавлением третьего акта.
   3 ...Богу угодно было дать ей еще несколько лет прожить... -- Ошибка. Гр. Ефимовская умерла через несколько месяцев, 29 октября 1798 г.
   4 ...как Петрарх скажу: чорт ли в эскулапах! -- Ф. Петрарка. "Инвективы против врача" (Петрарка Ф. Сочинения философские и полемические. М., 1998. С. 219--303).
   5 ...как у фантасмагористов, картины беспрестанно менялись <...> на холсте отличается. -- Фантасмагория -- представление на экране картин и фигур, получаемых при помощи различных оптических приспособлений.
   6 Был князь Долгорукий, но вдруг он не полюбился... -- Кн. Ю. В. Долгоруков был уволен от службы 29 ноября 1797 г. Возможно, одной из причин этого стал проведенный им в сентябре 1797 г. незаконный сбор средств с жителей Москвы для выкупа находящихся в тюрьме должников.
   7 Он был родня всем Трубецким... -- Его матерью была гр. Прасковья Юрьевна Салтыкова, урожд. кж. Трубецкая, дочь действительного тайного советника кн. Юрия Юрьевича Трубецкого, предка всех живших в конце XVIII в. князей Трубецких.
   8 Одна из родственниц его, женщина подлинно прекрасная и вдвое того любезная, ему понравилась... -- Кн. Анна Петровна Трубецкая, урожд. Левашова, была замужем за кн. Александром Юрьевичем Трубецким, двоюродным племянником гр. И. П. Салтыкова.
   9 ...другая княгиня Трубецкая, женщина, вышедшая уже из молодости, и также родня ее... -- Кн. Варвара Александровна Трубецкая (урожд. кж. Черкасская) была замужем за кн. Николаем Никитичем Трубецким (дядей Александра Юрьевича, мужа Анны Петровны).
   10 ...сын автора... -- Кн. Петр Николаевич Трубецкой.
   11 Она так любила белые кирасирские кафтаны, а особливо под голубой лентой! -- Гр. И. П. Салтыков с 1782 г. кавалер ордена св. Андрея Первозванного, который носился на голубой ленте (в 1790 г. награжден алмазными знаками к нему), а с 1796 г. -- шеф Кирасирского полка.
   12 ...Воскресенский монастырь со многими его церквами. -- Воскресенский Новоиерусалимский монастырь, основанный патриархом Никоном в 1656 г. (ныне г. Истра Московской обл., в помещении монастыря расположен Московский областной краеведческий музей). Сохранился написанный И. М. Д. "Журнал путешествия из Москвы в Воскресенск" (ГЛМ. Ф. 79. Ед. хр. 3. Л. 2--6 об.). Согласно этому журналу, поездка совершалась вчетвером: с сыном Павлом, его гувернером Тиери и И. Н. Классоном.
   13 Тут большое число церквей, состроенных императрицами и знатными особами. -- Три придела восстановлены иждивением Елизаветы Петровны; три придела основаны по приказу Павла I и строились попечением Александра I; придел св. Марии Магдалины построен попечением Марии Федоровны; несколько церквей и приделов построены или обновлены иждивением гр. П. И. Шувалова, И. И. Шувалова, гр. М. И. Воронцова, гр. К. Г. Разумовского, кн. А. А. Суворова-Рымникского, гр. Головкина, кн. Е. Р. Дашковой и др.
   14 ...в Саввин. -- Звенигородский Саввин Сторожевский монастырь, основанный в 1380 г., где находятся мощи Саввы Сторожевского (Звенигородского).
   15 ...царь Давид догадлив был, когда сказал, что вино веселит сердце человека. -- Псал. 103, 15.
   16 Архиерей, который носит несколько лент и числится кавалером (так завелось при Павле)... -- Тотчас по вступлении своем на престол Павел I наградил в числе многих светских лиц и трех архиереев (митрополита Гавриила орденом св. Андрея Первозванного, архиепископов Амвросия и Иннокентия орденом св. Александра Невского), чего раньше никогда не делалось. Платон получил в 1797 г. орден св. Андрея Первозванного.
   17 ...зараз... -- Прелестей.
   18 ...к Долгорукой, тетке моей, которой дружество от превратных обстоятельств усиливалось. -- Кж. Варвара Николаевна Долгорукова, двоюродная тетка И. М. Д. (младше его пятью годами), дочь кн. Николая Алексеевича, младшего брата деда И. М. Д., кн. Ивана Алексеевича.
   19 ...к другой Долгорукой, вдове... -- Кн. Наталия Сергеевна Долгорукова.
   20 "Philosophe marié"... -- См. 1786 г., примеч. 31.
   21 Немудрено, конечно, найтить такого учителя, каков в лице г. Вральмана представлен в "Недоросле". -- Вральман -- персонаж комедии Д. И. Фонвизина "Недоросль".
   22 ...оставалось трое сирых детей... -- Андрей, Михаил и Екатерина.
   23 ...скажу, как Фон Визин устами слуги своего Шумилова: "О таинство, от нас сокрытое судьбою!" -- Д. И. Фонвизин, "Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке".
   24 ...хотя после нажил я с женой и другого. -- Своего младшего сына, родившегося 19 мая 1801 г., И. М. Д. тоже назвал Рафаилом (Михаилом).
   25 ...Лопухин <...> позван был в Петербург и занял генерал-прокурорское место. -- Назначение состоялось 8 августа 1798 г. Кн. Алексей Борисович Куракин, отставленный от должности генерал-прокурора, был в тот момент оставлен сенатором, но вскоре (21 сентября) вовсе уволен от службы.
   26 Она скоро сделалась при нем российская госпожа Maintenon или Dubarry... -- Маркиза де Ментенон и графиня де Дюбарри были фаворитками французских королей, Людовика XIV и Людовика XV соответственно.
   27 ...всем хотелось в нем найтить отца Эмилии Галотти <...> да ведь это в трагедии. -- См. трагедию Лессинга "Эмилия Галотти", д. 5, явл. 7.
   

1799

   1 ...я сим годом был доволен, потому что я ему и "Спасибо" мой написал в стихах. -- "Спасибо 1799 году" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 230--233).
   2 ...написав стихи на вступление в новый год... -- См. "1799-й год". (Бытие сердца... Ч. 2. С. 211--216). Впервые опубликовано анонимно в журнале "Иппокрена" (1799 г., ч. 1, No 9, с. 135--142).
   3 Родственник один княжон Волконских, князь Друцкой, умер... -- Кн. Андрей Даниилович Друцкой (он был женат на сестре матери княжон Волконских кн. Варваре Ивановне, урожденной кж. Трубецкой) умер 17 декабря 1798 г.
   4 ...я на сей случай сочинил пиеску, которая довольно была забавна... -- "Отчаяние без печали, или так водится" (Бытие сердца... Ч. 4. С. 73--108).
   5 ...родственник его генерал Хорват... -- Ген. О. И. Хорват был женат на сестре П. А. Зубова.
   6 ...ко всем качествам музульманина... -- Имеется в виду не столько азиатское происхождение И. П. Кутайсова, сколько хитрость и лицемерие, которые И. М. Д. часто называет "мусульманскими качествами".
   7 ...несмотря на графский диплом, на все ленты, даже и Андреевскую, повешенную ему на шею и через плечо... -- В графское достоинство И. П. Кутайсов был возведен 5 мая 1799 г., а орден св. Андрея Первозванного с бриллиантами он получил в 1800 г.
   8 ...во всей форме был у двора его Фигаро. -- Персонаж комедий Бомарше "Севильский цирюльник" и др., ловкий слуга.
   9 ...минута благоприятная встретилась для князя Юрия Владимировича Долгорукова... -- Кн. Ю. В. Долгоруков был назначен членом Совета при Высочайшем Дворе 17 декабря 1798 г.
   10 ...по связи его с теткой моею графиней Строгановой... -- И. Н. Римский-Корсаков почти с самого удаления своего от двора в 1779 г. жил с гр. Е. П. Строгановой, двоюродной теткой И. М. Д. (расставшейся с мужем женой гр. А. С. Строганова), и имел от нее детей.
   11 Он, получа отставку без мундира <...> скоро получил опять право носить мундир, а до тех пор он не выезжал никуда из своего Никольского. -- 7 марта 1799 г. кн. Ю. В. Долгоруков был уволен от службы без мундира, 29 июля получил право на его ношение.
   12 ...в Богородском селе князя Голицына. -- Кн. М. П. Голицын, владелец имения в Богородском уезде Московской губернии, позднее бывший Богородским уездным предводителем дворянства, библиофил и родственник кн. В. М. Долгорукова-Крымского.
   13 ...настоящая кинетозография! -- "Движущиеся картины".
   14 ...сочинял оперу "Любовное волшебство". -- Долгоруков И. М. Любовное волшебство. Опера в трех действиях. М., 1799. (См.: Бытие сердца... Ч. 4. С. 109--204).
   15 ...я писал стихами мое завещание... -- "Завещание" ("Вот здесь, когда меня не будет..."). Бытие сердца... Ч. 1. С. 257--260.
   16 ...у князя же Долгорукого... -- У Владимира Сергеевича.
   17 ...в прежних годах жизни моей описано было, по какому побуждению дана была ему отпускная... -- Об отпускной С. С. Куликову в тексте не упоминается. (См.: Капище... С. 272).
   18 Россия и Франция сделались тому свидетелями прежде всех. -- Во Франции 9 ноября 1799 г. (18 брюмера 8 года Республики) генерал Наполеон Бонапарт произвел государственный переворот и захватил власть.
   19 ...скончался князь Безбородко... -- 6 апреля 1799 г.
   20 ...то Куракин, то Ростопчин, то Панин, будучи по очереди виц-канцлерами, управляли ею... -- 16 ноября 1796 г. кн. Александр Борисович Куракин был назначен вице-канцлером, а 9 сентября 1798 г. отставлен; 23 октября вице-канцлером назначен В. П. Кочубей, 8 августа 1799 г. он отставлен, однако ему повелено остаться при исполнении до приезда гр. Панина. 25 сентября 1799 г. гр. Н. П. Панин сменил Кочубея (сперва исправляющим должность, и только с 7 января собственно вице-канцлером), 15 ноября 1800 г. Панина сменил С. А. Колычев, произведенный в тот же день из тайных советников в действительные тайные; его сменил гр. Ф. В. Ростопчин; 20 февраля 1801 г. Ростопчина вновь сменил Куракин.
   21 Дочь его, выданная за Гагарина... -- 8 февраля 1800 г. светл. кж. А. П. Лопухина была обвенчана с кн. П. Г. Гагариным.
   22 ...отец был отпущен, и место его сперва занял Беклешов <...> но как и он не трафил на вкус Павла, то сменил его Обольянинов <...> при таком монархе, каков был Павел. -- Светл. кн. П. В. Лопухин был по прошению уволен от службы 7 июля 1799 г., его сменил А. А. Беклешов, который в 1800 г. подал прошение об отставке и 8 февраля после повторной просьбы был уволен, его в тот же день сменил П. X. Обольянинов.
   23 ...в пятницу, прощаясь с ним перед Николиным днем в декабре и нимало того не ожидая <...> в понедельник уже мы съезжались в нее под новым начальством. -- В. И. Нелидов был смещен 3 или 4 декабря.
   24 Осел пробудет век ослом /<...>/ Он только хлопает ушами. -- См. 1795 г., примеч. 20.
   

1800

   1 ...ах, для чего нет у людей слухового окошка, которое открывши, можно было бы проникнуть в их сердце и никогда не быть жертвой их коварства! -- Ср. в стихотворении И. М. Д. "И. Н. Классону": "Жаль, что в сердце иногда / Слухового нет окошка, / И нельзя взглянуть немножка, / Что творится в нем когда" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 146).
   2 ...шиканет в а... -- Шиканство -- придирки, нападки.
   3 ...попавши в виц-губернаторы в Калугу, где генерал-губернатором был Кречетников... -- H. Е. Мясоедов был не Калужским, а Тульским вице-губернатором, хотя тоже под началом М. Н. Кречетникова.
   4 ...отставку Пояркову с половинным жалованием, без всякого его желания, и на место его определили Вельяминова... -- Указом от 18 марта 1800 г. Поярков по прошению уволен с обращением в пенсион половины жалованья, на его место назначен Вельяминов.
   5 ...бывшего виц-губернатором в Туле после Мясоедова и такого же фаворита Кречетникова. -- Н. И. Вельяминов был не Тульским, а Калужским вице-губернатором под началом М. Н. Кречетникова. И. М. Д. перепутал места службы вице-губернаторов Мясоедова и Вельяминова.
   6 ...Элтонского озера. -- Эльтонское озеро в Астраханской губ., богатое солью. Ныне -- озеро Эльтон на западе Волгоградской области.
   7 ...отказался за болезнью и скоро потом вышел в отставку... -- Измайлов был по прошению отставлен 5 июля 1800 г.
   8 ...в сопровождении хирагры и подагры... -- Подагра -- артрит в ногах, хирагра -- в руках.
   9 ...с дядей нашим князем Михаилом Михайловичем Голицыным. -- См. 1797 г., примеч. 4.
   10 ...с мадамой... -- Мадам Гербер.
   11 ...куратор Университета... -- П. И. Голенищев-Кутузов (произведен в тайные советники и получил бриллиантовый перстень за то, что представил проект преобразования Благородного университетского пансиона в кадетский корпус и "План нового образца учения в университете").
   12 ...советник банка. -- Н. И. Пещуров, советник Государственного ассигнационного банка, произведен в тайные советники 1 января 1800 г.
   13 ...Аифляндского гофгерихта. -- Гофгерихт -- высшая судебная должность в Лифляндии.
   14 ...Львов <...> хотел из битой земли воздвигнуть круг Москвы афинейские портики и спартанские цирки... -- Н. А. Львов изобрел землебитный способ строительства, которым в 1797--1800 гг. построил жилой дом для Е. И. Нелидовой в Арапокузи, амфитеатр и Приоратский дворец в Гатчине и казармы в Торжке.
   15 ...через секретаря ее... -- М. И. Полетику.
   16 Императору Павлу какой-то самозванец от сословия Малтийского капитула поднес право называться гроссмейстером этого ордена и раздавать оного знаки. -- 16 декабря 1798 г. Павел I издал манифест о восприятии им достоинства Великого Магистра Ордена Иоанна Иерусалимского (Мальтийского ордена).
   17 ...Мальту велел в календарях своих напечатать российским губернским городом, определил туда военного губернатора и коменданта, которые, однако же, не смели никогда на этот остров и носу показать. -- Указание Мальты в числе российских губернских городов см., например: "Месяцослов на лето от Рождества Христова 1801, которое есть простое, содержащее в себе 365 дней, сочиненный на знатнейшие места Российской империи" (СПб., 1800. С. 68). Комендантом Мальты 15 декабря 1798 г. был назначен генерал-майор кн. Д. М. Волконский. На следующий год он участвовал в итальянском походе А. В. Суворова, который оттуда отрядил его с войсками, предназначенными для гарнизона Мальты. Однако князь с войсками завершил свое путешествие в Неаполе.
   18 ... тамошнего губернатора, зятя своего родного... -- В 1798--1800 гг. Астраханским губернатором был И. С. Захаров, 9 августа 1800 г. он отрешен и отдан под суд, и на эту должность назначен А. В. Повалишин. О родственных отношениях с Кутайсовым кого-либо из них никаких сведений нет.
   19 ...дети погибели... -- Иоан. 17, 12.
   20 Он при кончине Екатерины был не больше, как полковник или бригадир в комиссариатском стате... -- В 1793 г. кн. В. Ф. Сибирский был произведен в генерал-майоры.
   21 ...он его произвел в генерал-аншефы... -- В генералы от инфантерии. Этот чин соответствует чину генерал-аншефа, который Павел I в 1796 г. упразднил.
   22 Нигде преступлении его, за что сие с ним сделано, не публикованы... -- Кн. В. Ф. Сибирский был сослан за несходство заготовленных вещей с высочайше утвержденными образцами.
   23 ...губернатор Тверской г. Тейлс выключен был из службы за то, что он оказал ему сострадание. -- 29 апреля И. А. Тейльса было повелено выключить из службы и отослать к суду. Он даже был ненадолго заключен в Гатчинский замок, но уже 27 мая был произведен в тайные советники и назначен сенатором.
   24 Я на освобождение его писал стихи... -- "На освобождение князя Сибирского" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 124--126).
   25 ...намуткам... -- Сплетням.
   26 ...алгвазил... -- Полицейский (от фр. al-goua-zil).
   27 "Ou peut on être mieux qu'au sein de sa famille"... -- Строка из оперы Ж.-Ф. Мармонтеля "Люсиль" на музыку А. Э. М. Гретри (1769).
   28 "Homo sum et humani nihil alienum a me esse puto". -- См. 1794 г., при- меч. 20.
   

1801

   1 Заключенный в Михайловском замке... -- Заложенный 26 февраля 1797 г., Михайловский замок (сейчас -- Инженерный замок) был освящен 8 ноября 1800 г., в день архангела Михаила. Переезд в него Павла состоялся 1 февраля 1801 г. Расположенный у слияния рек Фонтанки и Мойки, он с двух других сторон был обрыт рвами, мосты через которые на ночь обязательно поднимались и охранялись караулами. Замок окружали также гранитные брустверы с орудиями.
   2 ...скоро по приезде своем в Петрополь пожалован сенатором. -- Производство В. И. Нелидова в тайные советники с назначением сенатором произошло еще 4 декабря 1800 г.
   3 ...Аустерлицкой баталии, которая была несколько лет спустя после того времени, о котором я пишу. -- Победа Наполеона над союзным русско-австрийским войском 20 ноября (2 декабря) 1805 г.
   4 Театр Волконского по родству его с Салтыковым... -- Гр. И. П. Салтыков был двоюродным дядей кн. М. П. Волконского.
   5 ...до тех пор еще кровь царская никогда в Петрополе царских порогов не окропляла. -- Павел I стал третьим убитым российским императором (за имперский период), но предыдущие (Петр III и Иван Антонович) были убиты, во-первых, будучи уже низложенными, а во-вторых, не в Петербурге, хотя и недалеко от него (один в Ропше, другой в Шлиссельбурге).
   6 ...фаворит Екатерины Второй Зубов с братьями своими <...> поставил себе в подвиг придумать способ сей избавиться его. -- Братья Николай, Платон и Валериан Зубовы были возвращены в Петербург в конце 1800 г. и с февраля 1801 г. приглашались ко двору.
   7 ...князем Долгоруким, сыном той почтенной княгини, которую я дружески знал из давних лет. -- Сергеем Николаевичем, сыном Наталии Сергеевны.
   8 ...зять графа Васильева... -- А. И. Васильев в это время был бароном, графское достоинство ему было пожаловано только 15 сентября 1801 г., в день коронации Александра I.
   9 ...возвратился щедро одарен ею. -- За известие о смерти Павла кн. С. Н. Долгоруков получил в подарок от московского дворянства и мещанства 50 000 рублей.
   10 ...Херасков и Державин, написали две оды. -- Херасков М. М. Ода его императорскому величеству великому государю Александру Павловичу, самодержцу всероссийскому на всерадостное его на престол вступление. М., 1801; Державин Г. Р. Гимн кротости. [М.], 1801.
   11 Tempus edax rerum! -- "Все сокрушающее время!" (лат.) Овидий, Метаморфозы. Кн. 1. Стих 234.
   12 ...приводил в порядок так, как свитки, найденные в открытых городах под черепом Везувия, и, разобрав его донесение, сложив из него как хотел свое... -- Раскопки в городах Помпеи, Геркуланум и Стабия, погибших под слоем пепла во время извержения Везувия в 79 г. н. э., начались в 1748 г. Здесь имеется в виду эпизод, рассказанный И. И. Винкельманом, о надписи на одной из стен Геркуланума, составленной из медных букв: буквы эти сорвали со стены, не потрудившись предварительно списать надпись, и, бросив в корзинку, отправили в музей, где их как попало повесили на стену.
   13 ...святил во имя ее патрона католицкую новопостроенную церковь... -- Костел св. Екатерины в Петербурге (совр. адрес -- Невский пр., 32а) был освящен 7 (18) октября 1783 г.
   14 ...назвали мы Рафаилом, желая такое прекрасное имя возобновить в нашем доме. -- Под этим именем ребенок упоминается в тексте два раза: в 1811 г. и в 1816 г. В других случаях он назван Михаилом.
   15 ...несмотря на исполнившиеся ему с лишком семьдесят лет. -- Кн. В. С. Долгорукову было уже почти 77 лет.
   16 ...в день именин его... -- Александра I (30 августа).
   17 ...по приезде двора в столицу... -- 5 сентября Александр I приехал и остановился в Петровском дворце, 8 сентября состоялся торжественный въезд в Москву.
   18 ...побочный сын слепого счастия... -- П. X. Безак был замечен Павлом I в 1797 г., когда он как секретарь Сената объявлял с герольдами о предстоящей коронации. Он понравился императору громким и выразительным чтением церемониала и был записан в памятную книжку императора, а через три года назначен правителем дел Канцелярии генерал-прокурора.
   19 ...отнял почти в то же время любимую и большую дочь, великую княгиню Александру Павловну, скончавшуюся в Венгрии... -- Вышедшая в октябре 1799 г. замуж за эрцгерцога Австрийского, палатина Венгерского Иосифа великая княжна Александра Павловна умерла в Офене (Будапеште) 4(16) марта 1801 г. на десятый день после рождения дочери. Официальный манифест о ее кончине был издан только 31 марта 1801 г.
   20 ...угощал, как сатрап, самым пышным азиатским манером. -- Сатрап -- наместник провинции (сатрапии) в древней и раннесредневековой Персии.
   21 ...Государь не садился под карниз, как булдыхан китайский. -- Булдыханом (богдыханом) в России называли китайского императора.
   22 ...дело наше остановилось на одной мере. -- Осталось намерением.
   23 ...Александр Первый собрал расточенные части сей губернии и опять велел ее открыть и привести в первобытное ее состояние. -- Пензенская губерния была ликвидирована указом Павла I от И октября 1797 г., а ее территория была разделена между Тамбовской, Нижегородской и Саратовской губерниями. Указом Александра I от 9 сентября 1801 г. она была восстановлена.
   24 ...в Пензу, куда скоро губернатора определили... -- Тайного советника Филиппа Лаврентьевича Вигеля.
   25 ...всем тем обязан я был старому князю Долгорукову. -- Владимиру Сергеевичу.
   26 ...вышедший указ именной о изобрании десяти человек кандидатов на губернаторские места, кои открываться будут. -- Именной указ Сенату от 8 декабря 1801 г. "О предоставлении десяти кандидатов для выбора в гражданские губернаторы" требовал назначать "в оные людей достойнейших, и не только способностию к делам по службе известных, но и стяжавших уже к себе общее уважение и доверенность образом своего поведения, честностию своих правил и непоколебимым бескорыстием, яко свойствами преимущественно нужными в начальниках, кои <...> должны быть сами образом правоты и примером деятельного благомыслия".
   27 Бог миру дал все пополам, / Есть смеху час, есть час слезам... -- "Камин в Пензе" (Бытие сердца... Ч. 2. С. 170).
   

1802

   1 ...комедию "Les châteaux en Espagne"... -- "Воздушные замки" (фр., букв.: замки в Испании), комедия в 5 действиях Ж.-Ф. Коллен д'Арлевиля.
   2 ...18 февраля, в день рождения старшей дочери моей... -- Мария родилась 19 февраля.
   3 ...то место из Нового завета, где повествуется о десяти прокаженных... -- Лук. 17, 11--19.
   4 ...кричал с Экклезиастом: "Всяческая суета!" -- См. Вступление, при- меч. 8.
   5 ...покровский исправник. -- Василий Иванович Ларионов.
   6 ...другой исправник... -- Василий Трофимович Колышкин.
   7 ...полицеймейстер... -- Михаил Анфимович Трусов.
   8 ...приложился к мощам трех великих князей... -- Среди великих князей, погребенных в Успенском соборе, трое канонизированы Русской Православной церковью. Это сын Юрия Долгорукого Андрей Юрьевич Боголюбский (мощи перенесены в Успенский собор в 1768 г. и помещены в раку в 1820 г.), его сын Глеб Андреевич (мощи помещены в Соборе в 1755 г. и в раку в 1818 г.) и племянник, сын Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, Юрий Всеволодович (мощи перенесены в Собор в 1240 г. и помещены в раку в 1645 г.).
   9 ...осмелюсь назвать моими предками. -- Князья Долгоруковы не ведут свое происхождение от Юрия Долгорукого, они являются потомками не Владимирских, а Черниговских князей.
   10 ...в казенном губернаторском доме... -- Современный адрес -- Большая Московская ул., д. 24.
   11 Спасо-Ефимьевский монастырь... -- Мужской монастырь, основан в 1352 г. кн. Борисом Константиновичем, в 1764 г. там учреждена центральная государственная крепость-тюрьма.
   12 ...я написал о нем особое историческое повествование, которое не пошло никуда в дело и осталось при мне. -- "О содержании заключенных в Спасо-Ефимьевском монастыре". См. рукописный сборник под названием "Гражданские записки отца моего", составленный дочерью И. М. Д. (ОРК и Р НБ МГУ, 1 Рк1758. Рук. 32. Л. 1--30).
   13 ...старого бригадира нашей службы барона Аша... -- Отец этого Аша, Санкт-Петербургский почт-директор полковник Федор Юрьевич Аш, был вместе с потомством возведен в баронское достоинство Священной Римской империи императором Францем I в 1762 г. (с согласия Екатерины II). Но сын его, отказавшийся присягать Екатерине, должен был примерно с этого же времени находиться под арестом, и не совсем понятно, распространялось ли это пожалование и на него.
   14 ...богатый тамбовский помещик отличался более двенадцати лет титлом старшины Владимирского редута. -- Речь идет о Д. П. Дурове, прототипе главного героя комедии И. М. Д. "Дурылом". Имение Д. П. Дурова по 4-й ревизии составляло 662 души, в том числе 612 душ -- в Тамбовской губернии, 49 душ -- в Рязанской и 1 душа -- во Владимирской. Редут -- клуб, собрание.
   15 Тетушка Лопухина, желая больше, нежели одним посещением уверить меня в ее хорошем к нам расположении... -- А. А. Лопухина была дочерью кн. Александра Алексеевича Долгорукова, от семейства которого прежде, как И. М. Д. написал несколько выше, они "удалялись даже площадного знакомства". По просьбе А. А. Лопухиной И. М. Д. взял под свое покровительство ее побочного брата П. А. Рукина: 18 июля 1802 г. он определил его во Владимир частным приставом и после этого пять лет добивался для него городнического места (в губернских городах эта должность называлась полицеймейстерской, в уездных -- городнической) и повышения чином (к 1802 г. П. А. Рукин был титулярным советником, следующий чин -- коллежского асессора -- давал потомственное дворянство): 18 декабря 1803 г. представлял его министру внутренних дел гр. В. П. Кочубею на должность Владимирского полицеймейстера (назнач ен был М. И. Кученев), 20 января 1805 г. -- на должность Судогодского городничего (9 марта 1806 г. Сенатом ему было отказано, так как П. А. Рукин не был на военной службе в офицерских чинах), 3 октября 1806 г. -- к награждению чином (безуспешно), 15 февраля 1807 г. снова к награждению чином, на этот раз в числе группы чиновников (также безуспешно). В дальнейшем, при участии сенатора И. В. Лопухина, удалось добиться для П. А. Рукина должности Владимирского полицеймейстера. (См. его письма от 21 марта 1807 г. (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1807 г. Д. 151. Л. 2--2 об.) и от 20 июня 1807 г. (Там же. Л. 10--10 Об.)).
   16 Со мной встретились тогда один сонный, другой дурак. -- Павел Гаврилович Лазарев и Егор Антонович Тейльс.
   17 Теперь уже он был надворный советник. -- Осип Петрович Полубенский. И сентября 1796 г. по окончании Московского университета он был определен в Пензенскую Казенную палату бухгалтером "с чином по месту" (очевидно, коллежского регистратора; если он действительно исполнял обязанности секретаря губернатора, то это никак не было оформлено), а в 1798--1802 гг. служил в Канцелярии генерал-прокурора и в это время с необычайной быстротой производился в чины: 10 августа 1798 г. -- губернский секретарь, 1 января 1799 г. -- титулярный советник, 1 января 1800 г. -- коллежский асессор, 28 декабря 1800 г. -- надворный советник. Причем за время его службы в этой Канцелярии (менее четырех лет) генерал-прокуроры успели перемениться пять раз: Куракин, Лопухин, Беклешов, Обольянинов, снова Беклешов, Державин. Позднее, уже служа (с 17 марта 1802 г.) во Владимирском губернском правлении, Полубенский был 31 декабря 1804 г. произведен в коллежские советники. (Его формулярные списки: РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1807 г. Д. 260. Л. 4--5. 1808 г. Д. 354. Л. 2--3).
   18 ...он займет значительное место в моей Истории... -- И. М. Д. считал О. П. Полубенского инициатором и сочинителем доноса о мундирах, ставшего одной из причин его отставки (Капище... С. 54).
   19 ...между шести ее членов человека два было довольно смышленых. -- Эти шесть членов: советник и заседатель Счетной экспедиции Иван Федорович Дмитриевский и Андрей Михайлович Лунин, советник и заседатель Камерной экспедиции Николай Афанасьевич Рагозин и Иван Иванович Куткин, советник Ревизской экспедиции Яков Иванович Володимиров и губернский казначей Евграф Иванович Аменин. Один из тех, кого И. М. Д. считает смышленым, -- И. Ф. Дмитриевский.
   20 Уголовная палата под председательством глупого старика... -- Председателем Уголовной палаты был Николай Васильевич Хомяков.
   21 ...управлялась осторожным и благоразумным советником, учившимся некогда со мною в Университете... -- Михаил Степанович Бенедиктов.
   22 Гражданская палата называла своим председателем старика хворого, полоумного и едва движущегося, который часто забывал, что накануне подписывал. -- Василия Даниловича Евреинова.
   23 ...в этой палате сидел советник из малороссиян, опытный в вотчинных распрях. -- Василий Дмитриевич Прожика.
   24 И господин такой-то определен в прокуроры. -- Александр Родионович Зузин. Надо отметить, что в формулярном списке А. Р. Зузина на 1801 г. (см.: РГИА. Ф. 1349. Оп. 6. Д. 468. Л 6 об.--9) нет сведений об "изрядном карантине" в крепости, зато есть указание на двукратное представление к ордену: в 1770 г. (за успехи в борьбе с моровой заразой) и в 1795 г. (за прекращение падежа скота в семи уездах). Второе представление было осуществлено П. В. Лопухиным, однако до того, как он оказался "в большом случае" и стал князем. Оба представления так и не привели к награждению.
   25 ...по пятой ревизии... -- Пятая ревизия проводилась в 1795 г.
   26 Шуйская на Шахме одна из уважительнейших. -- Ярмарка в селе Дунилово Шуйского уезда на р. Шахме.
   27 Долго еще мы будем находить по селам оригиналы Фон Визиновых Недоросля, Бригадира, Советника и даже Скотинина. -- Недоросль и Скотинин -- персонажи комедии Д. И. Фонвизина "Недоросль", Бригадир и Советник -- персонажи его комедии "Бригадир".
   28 Он иногда служит с шестью шапками кроме своей. -- Т. е. с шестью архимандритами.
   29 Старинные суть: Муром, Суздаль, Переславль, Юрьев, Гороховец и Шуя. Новые: Вязники, Меленки, Покров, Ковров, Александров, Судогда и Киржач. -- Из старых самым поздним является Шуя, упоминаемая с 1539 г., Гороховец упоминается с 1239 г., остальные старые города существовали уже к XII в. (полное название Юрьева -- Юрьев-Польский, Переславля -- Переславль-Залесский). Новые получили статус городов в 1778 г., хотя некоторые из них были известны еще в Древней Руси: Ковров -- с XII в., Александров (под именем Александровской Слободы) и Киржач -- с XIV в., Судогда -- с XVI в. Все города сохранили свое название и находятся по современному административно-территориальному делению: Переславль-Залесский в Ярославской области, Шуя в Ивановской области, остальные во Владимирской области.
   30 ...Собор Успенский и Дмитревский... -- Успенский собор был построен в 1158--1160 гг., Дмитровский собор -- в 1194--1197 гг.
   31 В монастыре женском почивают мощи св. Авраамия и привлекают туда один раз в год большое стечение черни... -- Владимирский Успенский Княгинин девичий монастырь основан в начале XIII в. первой женой Всеволода Большое Гнездо Марией Шварновной. Усекновение главы св. Авраамия отмечается церковью 1 апреля, а перенесение мощей -- 6 марта, празднуется в его честь также третье воскресенье после Пасхи.
   32 ...под именем города изрядная деревня. -- На 1804 г. в Покрове значилось 276 купцов и мещан -- меньше из всех уездных городов Владимирской губернии только в Судогде. Но к 1804 г. в уезде была стеклянная фабрика, а к 1805 г. открылись купоросная и медная (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 и 1805 гг. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 28--39 об., 145).
   33 ...в Покровском уезде есть пустыня, Введенской именуемая... -- Введенско-Островская пустынь, основана в 1708 г.
   34 ...упраздненный монастырь... -- Благовещенский монастырь был основан на р. Киржач Сергием Радонежским в 1358 г. и упразднен в 1764 г.
   35 ...с старинным монастырем женским, известным с своими принадлежностями под именем Александровой слободы. -- Успенский женский монастырь, основан в 1651 г.
   36 ...в нем царь Иван Васильевич с своими опричниками, удалясь от двора, забавлялся по вкусу своего времени, то есть пил и озорничал. -- В декабре 1564 г. Иван Грозный с приближенными покинул Москву и выехал в Александровскую слободу, где создал своеобразное опричное монашеское братство, и сам стал игуменом. Общие трапезы и молебны часто завершались пьяными пирами и кровавыми расправами, в том числе и в церкви.
   37 Москва отсюда сто верст, Лавра сорок... -- По прямой от Александрова до центра Москвы 96 км, т. е. чуть больше 90 верст, до Сергиева Посада (Троице-Сергиевой лавры) -- 33 км, т. е. примерно 31 верста. По дорогам расстояние может быть существенно больше.
   38 ...заметим Махринскую обитель... -- Махрищский Свято-Троицкий монастырь, зависимый от Троице-Сергиевой лавры, основан в 1360 г.
   39 ...царские двери... -- Центральные двери в иконостасе к престолу.
   40 ...Переславль, город старинный, большой, для уездного довольно людный... -- На 1805 г. Переславль с 1697 купцами и мещанами -- второй по величине город губернии (после Мурома), крупнее Владимира (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 32 об.--39 об.).
   41 Переславль имел некогда своих князей, особую епархию и своего местного пастыря. -- Первым переславским князем был в 1175--1176 гг. кн. Всеволод Юрьевич, затем -- его сын Ярослав, внук Александр (Невский) и правнук Дмитрий Александрович, сын которого Иван Дмитриевич, последний удельный князь переславский (1294--1302 гг.), завещал Переславль своему дяде Даниилу Александровичу Московскому, и с той поры Переславль принадлежал московским князьям, изредка даваясь в кормление служилым князьям, выехавшим из Литвы на службу московским князьям. Самостоятельная переславская епархия существовала с 1721 по 1788 г.
   42 В то время дан был им собственноручный указ переславским воеводам <...> Указ тот хранился в присутственных местах вместе с другим императрицы Елисаветы по другому предмету. -- Указ Петра I от 7 февраля 1722 г. гласил: "Указ воеводам переславским. Надлежит вам беречи остатки кораблей, яхт и галеры; а буде опустите, то взыскано будет на вас и на потомках ваших, яко пренебрегших сей указ". Он стал первым в истории России указом об охране исторических памятников. Указ Елизаветы Петровны от 22 июля 1743 г. был посвящен празднованию мира со Швецией по окончании русско-шведской войны 1741--1743 гг.
   43 Юрьев-Польский... -- Юрьев-Польский впервые упоминается в 1152 г.
   44 ...царем Юрием Долгоруким. -- Юрий Долгорукий никогда не носил царского титула.
   45 Суждаль, древний город. .. -- Суздаль впервые упоминается в 1024 г.
   46 В нем была особая епархия и местный архиерей. -- Суздальская епархия существовала в 1214--1799 гг., с 1683 г. была митрополией.
   47 Собор старинный, хранящий любопытные редкости. -- Суздальский собор во имя Рождества Богородицы построен в 1222--1225 гг. кн. Юрием Всеволодовичем на месте деревянной церкви, основание которой предание приписывало Владимиру Святому. В 1445 г. своды собора рухнули и восстановлены в 1528 г. Сохранилась роспись XIII в.
   48 Несколько монастырей мужеских и женских, из них известнейший Спасо-Ефимьев. -- Кроме Спасо-Ефимьева монастыря в Суздале во времена управления губернией И. М. Д. был еще Васильевский мужской монастырь, основанный в первой половине XIII в., и два женских монастыря: Ризоположенский, основанный в первой трети XIII в., и Покровский девичий, основанный в 1364 г.
   49 ...прозвано место пустое Кинекша... -- Правильно -- Кидекша, село на р. Нерль в 4 км от Суздаля.
   50 ...старинная им же поставленная из белого камня церковь, в которой похоронены сыновья его Борис и Глеб. -- Церковь Бориса и Глеба построена в 1152 г. Юрием Долгоруким и посвящена первым русским святым Борису и Глебу Владимировичам. В ней действительно погребен сын Юрия Долгорукого кн. Борис Юрьевич с женой и дочерью. Что касается Глеба Юрьевича, то он погребен в Киеве в Спасском (у Спаса на Берестове) монастыре.
   51 ...Гаврилова Слобода... -- Ныне г. Гаврилов Посад Ивановской области.
   52 Она не город, но имеет посадские преимущества и Ратушу с своею думою. -- Гаврилов Посад не был центром уезда, но с 1789 г. был приравнен к городу. Отчетность по Владимирской губернии подавалась по всем уездам и по Гавриловскому и Киржачскому посадам.
   53 Шуя -- небольшой, но значущий город... -- Население Шуи на 1800 г. составляло 1510 жителей обоего пола всех состояний (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 32 об.-- 39 об.).
   54 В соборе царские двери серебряные. -- Шуйский Воскресенский собор основан в XVII в. и возобновлен в 1792--1800 гг. Царские врата в нем, поставленные в 1799 г., -- серебряные, вызолоченные, чеканной работы. На них ушло почти 39 кг серебра. Серебро в ризах храма, считая с приделами, весило более 325 кг. Убранство местной святыни -- чудотворной иконы Шуйской Смоленской Богоматери -- включало 794 бриллианта, 204 яхонта, 1000 аметистов и т.д. Также в серебряных ризах были иконы в Шуйской Крествоздвиженской церкви XVII в. Были в Шуе также Никольский собор, Спасская, Георгиевская и Покровская церкви и две часовни, об их убранстве сведений нет.
   55 Парусина, полотно, выбойки, кожи, мыло... -- Мыловаренные заводы известны в Шуе с первой четверти XVII в., кожевенные -- с первой четверти XVIII в. До середины XVIII в. именно кожи и мыла являлись основной продукцией Шуи, во второй половине XVIII в. стала развиваться текстильная промышленность. В герб Шуи, утвержденный при Екатерине II, помещен кусок мыла (см.: Балдин К. Е., Ильин Ю.А. Ивановский край в истории Отечества. Иваново, 1998. С. 21; Борисов В. А. Описание города Шуи и его окрестностей. М., 1851. С. 107). Однако в дальнейшем мыловаренное производство было вытеснено другими, к 1804 г. в Шуйском уезде была 61 бумажная набоечная фабрика, 54 полотняных, 14 кожевенных и 2 скорняжных, но мыловаренных не указано (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 28 об.--29).
   56 Иваново есть село, принадлежащее графу Шереметеву. -- С 1871 г. город (до 1932 г. Иваново-Вознесенск), ныне областной центр Российской Федерации. Село существует с XVI в.
   57 ...несколько церквей... -- Самая крупная церковь -- Покровская (впоследствии собор Покрова Пресвятой Богородицы) при бывшем Покровском монастыре, существовавшем с XVII в. до 1754 г. В ней иконостас был весь вызолочен червонным золотом. Кроме нее, были Воздвиженская, Рождественская и Троицкая церкви.
   58 ...поморская секта превосходнее прочих. -- Поморскую секту поддерживали материально многие ивановские крестьяне-предприниматели, в частности Грачевы.
   59 ...славный Грачев, который, купя у помещика сотнями тысяч свою свободу, <...> тут живет в большом каменном доме по пристрастию к родине. -- Е. И. Грачев выкупился за баснословную сумму 135 тысяч рублей. Его двухэтажный дом в Иваново сохранился, находится по адресу: ул. Колотилова, д. 43.
   60 Без форм нельзя набивать полотен, формы надобно резать. -- Формы, с помощью которых рисунок набивают на полотно.
   61 ...пальмовые доски для бумажек. -- Деревянные доски для печатания ассигнаций.
   62 ...благосостояние тутошних жителей более происходит от способов сокровенных, нежели от общих средств доставать деньги. -- В Государственном архиве Владимирской области хранится "Книга записи фальшивых ассигнаций" за 1810--1811 гг., из которой явствует, что их находили у ивановских крестьян довольно часто, в том числе -- у зажиточных (см.: ГАВО. Ф. 14. Оп. 1. Д. 1029. Л. 2, 9, 24, 27, 28. Сообщил К. Е. Балдин).
   63 На кладбище при Соборной церкве остались на некоторых камнях имена князей Ковровых, о коих нет, впрочем, никакого сведения. -- Русский княжеский род, отрасль князей Стародубских. Кн. Андрей Федорович или его сын кн. Василий Андреевич (ум. 1531, служилый князь великих князей Московских) имел прозвище Ковер и переименовал село своего удела Рождественское в Коврове (впоследствии город Ковров), их потомки стали называться князьями Ковровыми. Известно, начиная от кн. Василия Андреевича, 19 мужчин -- князей Ковровых, из них про троих известно, что они похоронены на кладбище села Рождественское-Коврово при Покровской церкви. Мужское поколение рода князей Ковровых пресеклось между 1629 и 1655 гг.
   64 Погост архидиакона Стефана... -- Церковь св. первомученика архидиакона Стефана.
   65 В двадцать лет времени с учреждения тут города... -- Вязники получили статус города в 1778 г., но как село известны с начала XV в.
   66 ...по причине песков, изнуряющих подъемный скот, все тягости преимущественно перевозятся здесь. -- Дорога через Муром более чем на 50 км длиннее дороги через Вязники.
   67 В городе много зажиточных купцов, имеющих хорошие полотняные фабрики. -- К 1804 г. в Вязниковском уезде было 12 полотняных фабрик (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 29 об.).
   68 ... было, говорят, некогда уделом Ярополка и носит его имя. -- Ярополч -- древний город, известен с 1389 г., до 1848 г. формально оставался удельной (т. е. принадлежащей императорской фамилии) слободой, затем включен в состав Вязников.
   69 ...село Метеры, дошедшее женскому колену графа Панина, в котором погребены несколько князей Ромодановских. -- Всего в Богоявленской церкви Метеры сохранились 18 могил князей Ромодановских (И мужских и 7 женских), но из них лишь на трех имеются имена и даты, 15 безымянны (см.: Голышев И. Древности Богоявленской церкви в слободе Метере. Владимир, 1870. С. 51--52). Агриппине Васильевне Паниной, матери графов П. И. и Н. И. Паниных, Метера была пожалована в 1744 г. До этого она была конфискована у гр. Михаила Гавриловича Головкина, получившего ее в приданое за женой Екатериной Ивановной, урожденной кж. Ромодановской (см.: Голышев И. Богоявленская слобода Метера Владимирской губернии, Вязниковского уезда. История, древности, статистика и этнография. Владимир, 1865. С. 3).
   70 ...уезд изобилует разными заведениями и фабриками... -- К 1804 г. в Гороховецком уезде было 3 полотняные фабрики (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. II РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 29 об.).
   71 Фролищевская пустыня... -- Расположена в 26,5 км от Гороховца, основана в последней четверти XVII в. (по некоторым сведениям -- в 1651 г.).
   72 Муром -- город старинный... -- Один из самых древних городов северо-востока Руси, существовал к IX в. На 1804 г. в нем проживало 1925 купцов и мещан, по этому показателю он -- самый крупный город губернии (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 32 об. -- 39 об.).
   73 Здесь уважительные есть кожевенные заводы. -- К 1804 г. в Муромском уезде было 21 кожевенное предприятие и еще 14 других, связанных с переработкой продуктов животноводства (сальных и салотопильных, клеевых, мыловаренных, суконных, щетинных), а также 6 полотняных (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 29).
   74 Здесь славные стеклянные заводы гг. Мальцевых... -- Хрустальный завод на р. Гусь был основан в 1756 г. Якимом Васильевичем Мальцовым. Сейчас на месте его заводов -- город Гусь-Хрустальный. Всего в Меленковском уезде к 1804 г. было 15 стеклянных, 2 железных, 1 чугуноплавильный и 1 суконный завод (см.: Отчет губернатора по Владимирской губернии на 1804 г. // РГИА. Ф. 1281. Оп. 11. Д. 22. Л. 29 об.).
   75 Судогда -- самая бедная деревня... -- К моменту превращения в 1778 г. экономической слободы Судогды в город в ней было 50 дворов. В 1802 г. в Судогде проживало 117 купцов и 67 мещан (меньше, чем в любом другом городе губернии), совокупный купеческий капитал составлял 62 тысячи рублей (самый маленький капитал в губернии, в среднем по 530 рублей на купца при минимуме, необходимом для приписания к купеческому сословию (3-й гильдии), -- 500 руб.).
   76 ...царь Иван Васильевич, идучи из Казани к Москве и узнав о рождении сына... -- Это был его первенец Дмитрий, вскоре погибший при несчастном случае.
   77 ...история утверждает, что брошены были в коробе Кучковы дети, шурья Андрея Боголюбского и его убийцы. -- Андрей Боголюбский был убит заговорщиками под руководством Якима Кучкова, своего шурина, вскоре после того, как казнил другого своего шурина Петра Кучкова. Известно предание, что кн. Юрий Андреевич или кн. Всеволод Юрьевич Большое Гнездо велел зашить убийц кн. Андрея в короба и утопить в Плавучем озере.
   78 Боголюбский монастырь... -- Основан кн. Андреем Боголюбским в 1158 г.
   79 ...тут и убит. -- 29 июня 1174 г.
   80 ...тот покой, в котором он отдыхал и где явилась ему матерь Божия. -- Согласно летописному известию, в 1155 г. на пути из Вышгорода в Суздаль с иконой Божией Матери Андрею Боголюбскому пришлось заночевать недалеко от Владимира, так как кони, везшие икону, стали и отказались двигаться дальше. Во сне князю Андрею явилась Божья Матерь и повелела поставить ее икону во Владимире. На месте этого события Андрей поставил церковь Рождества Богородицы и свою резиденцию -- замок Боголюбово.
   81 Икона ее чудотворная... -- Боголюбская икона Божией Матери написана по приказу Андрея Боголюбского специально для Боголюбского монастыря. На ней изображены Богоматерь и коленопреклоненный перед ней Андрей Боголюбский. Празднование почитания этой иконы -- 18 июня.
   82 ...вспоминает город спасение от чумы... -- Эпидемия 1771 г.
   83 ...присматривал за этим сокровищем последний член земского суда. -- Яков Михайлович Лихарев.
   84 Чтоб оградить себя от нее, я письменно отнесся к г. Трощинскому <...> я удостоился со вступления в должность первый получить от него рескрипт. -- Письмо И. М. Д. к Д. П. Трощинскому и высочайший рескрипт от 10 июля 1802 г. на имя И. М. Д. опубликованы: Иваненко Б. В., Смирнов М. И. Историческая усадьба "Ботик" близ Переславля-Залесского: К 125-летию находящегося в ней Петровского музея (1803 г.--1928 г.). Переславль-Залесский, 1928. (Труды Переславль-Залесского Историко-Художественного и Краеведческого музея. Вып. IX). С. 40--41. Одобряя представление И. М. Д., император, однако, оговаривал: "Но при этом я желаю, чтобы складка сия никак не имела вида принуждения, а тем менее еще, чтоб она составлена из нового какого-либо налогу на крестьян. Все, что единственно от избытков своих дворянство сделать на сие рассудит, приму я [в] доказательство благонамеренности его и усердия в честь отечества".
   85 ...поручил предводителю... -- Михаилу Александровичу Угрюмову.
   86 ...сущность и жалобы, и владельческого права. -- Имение (село Бородское с деревнями Славцовой и Толстиковой) было приобретено Н. Д. Лундышевым в 1801 г. Постоянные неповиновения крестьян вынудили И. М. Д. 3 июля 1802 г. представить о том генерал-прокурору Сената А. А. Беклешову. Но уже 5 июля 1802 г. (т. е., очевидно, не в ответ на это представление) И. М. Д. был направлен высочайший рескрипт с указанием разобраться в этом деле, 24 июля последовал второй рескрипт. Губернатор прибег к увещеваниям, заставил мужиков подписаться в покорности и 17 октября 1802 г. отрапортовал об этом. Однако год спустя, 19 июня 1803 г., И. М. Д. сообщил своему новому начальнику министру внутренних дел гр. В. П. Кочубею, что крестьяне Лундышева отреклись опять от повиновения, избрали старосту, отказались платить оброк и вторично подали просьбу императору. 17 июня 1803 г. в непокорные селения была введена воинская команда в составе 78 нижних чинов с одним обер-офицером. Зачинщик был наказан кнутом и выслан. 25 сентября 1803 г. губернатор сообщал министру, что крестьяне усмирились и воинская команда выведена из селений (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1802 г. Д. 63. Л. 1--6).
   87 Учителя у нас в доме не было... -- Венц, работавший в доме И. М. Д. в Москве, поначалу не поехал с его семьей во Владимир.
   88 На место Хованского определен Колокольцов. -- 29 сентября 1802 г.
   89 Обнародовано учреждение министерств... -- Манифестом от 8 сентября 1802 г.
   90 ...адмирал Чичагов, сын славного победителя шведов, военную морскую... -- Формально первым министром морских сил был H. С. Мордвинов (с 8 сентября до 28 декабря 1802 г.). После его отставки управляющим министерством 31 декабря 1802 г. назначен П. В. Чичагов, утвержденный в должности министра только в 1807 г.
   91 ...князь Лопухин стал министр юстиции и генерал-прокурор вместе... -- Первым министром юстиции был Г. Р. Державин, 7 октября 1803 г. он был отставлен и его сменил светл. кн. П. В. Лопухин.
   92 ...старинного сигклита. -- Сигклит (синклит) -- верховное правительство.
   93 ...вахмистр щечится... -- Поживляется.
   94 ...между Силлы и Карибды -- Сцилла и Харибда -- чудовища, между которыми должен был проплыть Одиссей.
   95 ...столы накрыты были лоскутками, изношенными еще в воеводских канцеляриях... -- Т. е. до учреждения Владимирского наместничества, назначения Владимира губернским городом и ликвидации воеводского управления 1 сентября 1778 г.
   96 ...и самый вид начальника при строгом его молчании не имел влияния на произвол и свободу дворянина. -- Указы Екатерины 5 ноября 1778 г. и ноября 1788 г. "О запрещении правителям губерний входить в Дворянское собрание". Александр I в указе "О непреступлении губернаторам пределов власти, назначенных им законом" от 16 августа 1802 г. повторил, чтобы губернаторы "не вмешивались бы отнюдь в дворянские и гражданские выборы" (п. 5).
   97 ...я сочинил речь... -- "Предложение, данное собранию владимирского дворянства при открытии выборов оного в губернском городе Володимире декабря 16-го дня 1802 года" (ОРК и Р НБ МГУ. 1 Рк1758. Рук. 32. Л. 45 об.--48).
   98 ..картинку, которая и доныне стотысячным изданием на Спасском мосту продается, "Как мыши кота погребают". -- Лубок "Как мыши кота хоронили". В XVIII -- первой половине XIX в. центром продажи лубков в Москве был Овощной ряд, особенно место у Спасских ворот.
   99 Начался мой роман с О<льгой> А<брамовной>. -- О. А. Вебер.
   

1803

   1 Он был при дворе Великого Фридерика посланником Великой Екатерины с лишком двадцать лет и ничего не имел, кроме жалованья в службе и пансиона в отставке. -- Кн. Владимир Сергеевич Долгоруков был посланииком при Прусском дворе с 1762 по 1787 г., почти четверть века. Он наделал в Берлине множество долгов, которые оплачивала после его отзыва российская казна.
   2 Мы слышали голос бесподобной Маджиорлетти... -- Гастроли Маджиорлетти в Москве проходили с 15 февраля по 15 марта (см.: Московские ведомости, 1803 г.).
   3 ...под наклоном налоев... -- Налой -- стол с пологой столешницей для книг.
   4 ...в означенном Пансионе, где дружба инспектора... -- А. А. Прокоповича-Антонского.
   5 ...мои сочинении, напечатанные в одной большой книге под названием: "Бытие сердца моего". -- Долгорукий И. М. Бытие сердца моего, или Стихотворения. М., 1802.
   6 ...за типографщика... -- И. В. Попов, содержавший университетскую типографию.
   7 ...иностранец привозил шар и пустил его в превыспренние равнины воздушные. -- Путчи (Капище... С. 80--81).
   8 ...поставлю я г. Спиридова, который на все здание дал кирпич, и помещицу села Весок, уступившую казне площадь своей земли для строения. -- М. Г. Спиридов дал 36 000 кирпичей, еще 10 000 дал бывший предводитель дворянства М. А. Угрюмов; помещица села Весок -- гвардии ротмистрша Е. Н. Бутакова.
   9 По "Истории переславской"... -- Плишкин П. Историческое, географическое, топографическое и политическое описание города Переславля Залесского... М., 1802. С. 75--78. Сроки первого спуска судов на воду и ежегодного крестного хода в этом сочинении названы другие.
   10 ...архимандрит Никитского монастыря... -- В 1803 г. монастырь возглавлялся игуменом Анатолием. Переславский Никитский монастырь упоминается с 1172 г. В 1716 г. в нем была учреждена архимандрия, но в 1764 г. вновь упразднена и восстановлена лишь в 1806 г.
   11 ...сочиненные на сей случай оды: 1) графом Хвостовым <...> 2) учителем тутошних школ и моя. -- Хвостов Д. И. Ода на случай воздвижения 1803 года, мая 1 дня близ города Переславля Залесского на берегу озера его, именуемого Плещово, в селе Веськове каменного здания для хранения фрегата, Петром Великим в оном месте сооруженного и на воду пущенного, мая 1 числа 1692 года. М., 1803. Долгоруков И. М. На открытие здания для ботика Петра I-го в Переславле (Бытие сердца... Ч. 1. С. 61--68). Учитель -- А. И. Щедритский, его ода не обнаружена. Кроме гр. Д. И. Хвостова знаменитым посетителем на церемонии был действительный тайный советник П. С. Свиньин.
   12 ...описано было со всей подробностью в российских и иностранных ведомостях... -- См.: Московские ведомости. 1803 г. No 65 (15.08.). С. 1061.
   13 ...архимандриту... -- Филарету.
   14 ...провела там день матушкиных именин и рождения большой сестры нашей... -- Именины матери -- 25 июля, день рождения старшей сестры Прасковьи -- 9 августа.
   15 ...к ее именинам... -- 5 сентября.
   16 ...5 сентября, день придворный и в старину знаменитый в России. -- Тезоименитство императриц Елизаветы Петровны и Елизаветы Алексеевны, жены Александра I.
   17 ...определен в Шую городничим исправник тамошний... -- Д. В. Голем- бовский, шуйский исправник с 1 января 1803 г., правил должность городничего с 28 июня 1803 г. и назначен городничим 3 сентября 1803 г. (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1805 г. Д. 271. Л. 5, 9).
   18 ...принято было за правило городнические места давать чинам военным... -- 4 февраля 1804 г. вышел указ о занятии городнических должностей теми, кто в военной службе находился в офицерских чинах. Вероятно, еще до появления этого указа существовала аналогичная практика.
   19 ...известие о кончине великой княгини Елены Павловны... -- Елена Павловна умерла 12 (24) сентября 1803 г.
   20 Меньшой сын его, служа со мной в гвардии, был убит в Шведскую войну ядром... -- Сержант л.-гв. Семеновского полка П. М. Литвинов погиб в Свенкзундском сражении 13 августа 1789 г.
   21 ...он потихоньку ревизует меня в моем деле. -- В сопроводительном письме при своем отчете, составленном во Владимире 12 ноября 1803 г., П. М. Литвинов писал: "По приезде моем во Владимир, был предварен ласками губернатора, нашел в нем все сведении, которые отличают людей, получивших весьма тщательное воспитание; дар слова, соединенный с познанием своего дела и редкими правилами насчет обязанностей общих и частных. Описание сие не в том намерении представляю Вашему сиятельству, чтоб мое одобрение могло быть нужно или принято Вами, но единственно, чтоб показать Вашему сиятельству всю трудность возложенных на меня препоручений. Как соединить должность с совестью, молчание -- с обязанностию доносить! Могу ли быть уверен, что сказанное мне есть истинно? Легкое обращение князя Долгорукого со мною совершенно противно слухам, до меня доходившим". К письму прилагался отчет на шести листах о посещении богоугодных заведений. "После сего губернатор пригласил меня пойти в присутственные места, что сделал единственно из послушания; но сие самое заставило недовольных правлением видеться со мною, и то, что мне известно сделалось, за долг поставляю донести Вашему сиятельству:
   Несогласии между губернатором и вице-губернатором весьма явны, неудовольствии сии лично мне были сообщены, но, полагая найти менее пристрастия в людях, живущих здесь без должности, из числа которых встретил мне давно знакомых, по отобрании их мнения нашел оные разделенными на партии, но неудовольствие на начальство довольно общее. Не имея ни времени, ни возможности уяснить истинное вещей положение, я могу, кажется, с основанием уверить Ваше сиятельство, что в непродолжительном времени получите жалобы, которые послужат к дальнейшим объяснениям. Личное обращение губернатора немало служит к умножению сих неудовольствий.
   Важные злоупотреблении случаются при наборах, при определении к должностям даже избираемых дворянами чиновников, места долго остаются без помещения на оные кандидатов и управляются прикомандированными к оным на время" (отчет и сопроводительное письмо при нем см.: РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1804 г. Д. 157. Л. 5--11).
   22 ...княгини Прозоровской)... -- Кн. Анна Михайловна Прозоровская, урожд. кж. Волконская, статс-дама, по некоторым данным (см., например: Волконская Е. Г. Род князей Волконских. СПб., 1900), родная тетка кж. Варвары Петровны Волконской. В московской рукописи "Кн: Тр:" (что могло означать кн. Дарью Александровну Трубецкую, статс-даму, жену двоюродного дяди кж. В. П. Волконской) рукой И. М. Д. исправлено на "Кн: Пр:". В петербургской рукописи это исправление не учтено.
   

1804

   1 ...никогда еще не отяготилась на мне так, как ныне, рука Божия. -- Псал. 37, 3.
   2 ...в роле Амалии в "Сыне любви". -- Амалия -- героиня комедии А. Коцебу "Сын любви".
   3 ...на всю первую неделю поста. -- С 7 по 14 марта.
   4 ...введен был в обычай чин коллегии юнкера. -- Чин коллегии юнкера, XIV класса по табели о рангах, был восстановлен указом от 1 января 1797 г. "О восстановлении при Сенате и Коллегиях обучения юнкеров канцелярскому производству и прочим наукам".
   5 Святую неделю провел в слезах и унынии жестоком дома... -- С 24 по 30 апреля.
   6 ...Остановить геморрагию... -- Кровоизлияние.
   7 Ты возвратил Исаака отцу своему... -- Быт. 22, 1--13.
   8 ...подобно Иову на гноище, я клял день рождения моего. -- Иов 3, 1--16.
   9 ...в третье воскресенье после Святой, неделю расслабленного... -- В это воскресенье начинается 4-я неделя по Пасхе, так называемая "неделя о расслабленном" (Матф. 9, 2--7, Марк 2, 3--12, Лук. 5, 18--25).
   10 ...отправлена была надгробная лития... -- Краткое молитвословие об упокоении душ усопших.
   11 ...Преполовеньев день... -- Среда четвертой недели по Пасхе.
   12 ...духовником нашим... -- Алексей Иванович Гречищев.
   13 ...архимандрит... -- Виктор Прокопович-Антонский.
   14 ...уведомил меня, что сын мой Павел может быть принят в службу, но не иначе, как студентом, а когда <...> будет произведен в коллегии юнкеры. -- Кн. Павел вступил в службу 7 мая 1804 г. студентом, а 24 декабря того же года был произведен в коллегии юнкеры (РГИА. Ф. 1349. Оп. 3. Д. 705. Л. 126 об.--127).
   15 ...на Троицын день... -- 12 июня.
   16 ...мы вместе сливали в храме Божием наши слезы на свежие пучки новых весенних цветов. -- Существует обычай на Троицу во время молебна плакать на цветы.
   17 ...Здесь он умер и похоронен. Над ним мраморный поставлен мавзолей. -- Ф. Г. Лафермьер умер 12 мая 1796 г. в Андреевском и там же похоронен, на его могиле поставлен мраморный памятник в виде саркофага с латинской надписью. Памятник Лафермьеру в Монрепо, поставленный Марией Федоровной, не является надгробным.
   18 Университет московский <...> прислал ради сего сюда одного из своих профессоров. -- Михаила Матвеевича Снегирева, члена Училищного комитета, уроженца г. Александрова Владимирской губернии.
   19 Сочинил я оду на открытие гимназии. -- "На открытие Владимирской Гимназии 1804 года августа 7 дня" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 69--73).
   20 ...моим секретарем... -- Александр Иванович Могилевский.
   21 ...в Переславле встретил я множество недовольных тамошним исправником... -- В. И. Барыковым (Капище... С. 198). Однако, как следует из Адрес-календарей, описанная история началась годом раньше, и Барыков был отстранен от должности в 1803 г.
   22 Уже Соляная контора была упразднена... -- 18 июля 1803 г. указом "О соединении дел, кои доселе ведомы были в Мануфактур-коллегии и ее конторе, в Экспедиции государственного хозяйства, опекунства иностранных и сельского домоводства и в Главной соляной конторе, в одно Управление с Департаментом внутренних дел, под именем Экспедиции государственного хозяйства".
   23 ...в непродолжительном времени воспоследовал именной указ <...> в вину ей обращено быть не должно. -- В комиссии по рассмотрению прошений, на высочайшее имя приносимых, жалобы И. М. Д. и Пояркова рассматривались только 12 января 1807 г. (см.: РГИА. Ф. 1412. Оп. 252. Д. 683. Л. 14--14 об.).
   

1805

   1 ...о кончине графини Марии Николаевны Скавронской, последовавшей в Неаполе. -- 18 декабря 1804 г. (Русские портреты XVIII--XIX столетий. СПб., 1909. Т. 5. No 196).
   2 Не бывши в нем лет с двенадцать... -- С 1793 г.
   3 ...основании Казанского собора... -- Казанский собор на Невском проспекте по проекту А. Н. Воронихина был торжественно заложен 27 августа 1801 г., в 1805 г. строительство было в самом разгаре.
   4 ...студом... -- стыдом.
   5 Прокурор... -- Надворный советник Иван Иванович Пузанов.
   6 ...выехал на Страстной неделе из Петербурга. -- 6 апреля.
   7 ...в Светлое для всех, а темное для меня воскресение... -- 9 апреля.
   8 Там уже предварили меня отец и дети... -- В Донском монастыре к этому времени были похоронены отец и два сына И. М. Д. -- Михаил и Рафаил.
   9 Реналь сказал сие о Элизе Драпер, найденной в Индии. -- См.: Raynail С. T. F. Histoire, philosophique et politique des établissemens et du commerce des européens dans les deux Indes. Neuchâtel & Geneve, 1783. V. I. P. 374. Согласно Рейналю, его возлюбленная, уроженка Индии Элиза Драпер, обладала всеми возможными совершенствами и умерла от чахотки в возрасте тридцати трех лет.
   10 ...выехали мы из Москвы... -- Между 21 и 25 апреля.
   11 Слово значительное в России и вечно будет иметь большую силу. -- См. стихотворение И. М. Д. "Везет" (Бытие сердца... Ч. 3. С. 36--37).
   12 Там сильный пожар истребил треть большую города. -- Согласно донесению И. М. Д. министру внутренних дел гр. В. П. Кочубею от 2 июня 1805 г., пожар произошел в субботу 27 мая в разгар торгового дня в И часов и продолжался меньше 3,5 часов. Сгорело 179 частных домов и 20 разных заводов, все деревянные строения, в основном кельи двух муромских монастырей -- Благовещенского мужского и Троицкого девичьего, но монастырские церкви пострадали незначительно. Полностью выгорели инвалидная и ямская слобода. В донесении от 5 июля губернатор указал сумму причиненного пожаром ущерба: 271 585 руб. 50 коп. Правительством был выделен кредит в 50 000 руб. сроком на 20 лет (РГИА. Ф. 1286. Оп. 1. 1805 г. Д. 38. Л. 1--5, 17--18, 69).
   13 ...тутошнему городничему... -- Андрею Ивановичу Дицу.
   14 Название ее "Défiance et malice". -- "Недоверчивость и хитрость, или Долг платежом красен" -- комедия в одном действии М. Дьелафуа.
   15 ...положа все на мере... -- Положить на мере -- намереваться, планировать (приказное).
   16 Как новый Солиман, не таю моих слабостей. -- Солиман -- персонаж комической оперы Ш.-С. Фавара "Солиман вторый, или Три султанши" (русский перевод А. И. Шеллера: М., 1785), герой, чья любовь быстро остывает, не встречая сопротивления.
   17 ...ехать в Кизляр. -- Город в дельте Терека (на территории соврем. Дагестана).
   18 ...жадность к интересу... -- Интерес -- здесь: выгода, прибыль.
   19 Они напечатаны в книжке моей, названной "Сумерки моей жизни". -- "Успенское" (Сумерки моей жизни. М., 1808. С. 47--48). В переизданиях публиковалось под названием "Успенское. Деревня И. И. Му--ва" (Муханова) (Бытие сердца... Ч. 1. С. 232; Долгорукий И. М. Сочинения Долгорукого (князя Ивана Михайловича). T. 1--2. СПб.: А. Ф. Смирдин, 1849. Т. 2. С. 46--47).
   20 ...разберут по себе Илмен, Семир... -- Героини пьес А. П. Сумарокова "Синав и Трувор", "Семира".
   21 ...от сочельника до другого... -- От кануна Рождества до кануна Крещения (Богоявления), т. е. с ночи на 25 декабря до ночи на 6 января.
   22 15 сентября, день священный в царство Александра Первого... -- 15 сентября -- день коронации Александра I.
   23 ...приспешня... -- Кухня.
   24 Осенью загорелась война. -- 27 августа 1805 г.
   25 Уехал император в Брест. -- 9 сентября Александр I выехал из Петербурга и 16 сентября прибыл в Брест-Литовск, откуда 17 сентября отправился дальше в Европу.
   26 ...гнили тысячи трупов разных царств и исповеданий на полях... -- Общие потери только в трех крупнейших сражениях этой войны (Ульмском, Трафальгарском и Аустерлицком) составили 55 тысяч человек.
   27 Скончался в деревне своей канцлер граф Воронцов после многотрудной болезни и тяжких операций. -- 2 декабря 1805 г. в селе Андреевском Покровского уезда Владимирской губернии.
   28 ...без прослуг... -- Прослуги -- проступки по службе.
   29 ...накануне почти несчастной битвы под Аустерлицами... -- Рескрипт подписан 18 ноября 1805 г., а Аустерлицкое сражение состоялось 20 ноября.
   

1806

   1 ...в котах. -- Коты -- мужская обувь типа калош, обуваемая поверх сапог.
   2 ...по скоропостижном замирении Наполеона с австрийским императором. -- 26 декабря 1805 г. (по новому стилю) в Пресбурге (Братиславе).
   3 В феврале последовал указ о переводе здешнего вице-губернатора в Казань. -- Именной высочайший указ об этом последовал 31 января 1806 г.
   4 Секретарь Губернского правления, к нему откомандированный... -- Дмитрий Федорович Пузанов.
   5 ...потеряв одного из своих секретарей... -- В 1805 г. кн. П. Д. Цицианов потерял двух секретарей: Н. Ф. Чудинова и П. М. Броневского.
   6 ...Цицианов от запальчивости попал в сети персиян и изрублен ими. -- Кн. П. Д. Цицианов погиб 8 февраля 1806 г., принимая ключи от Баку из рук Бакинского хана.
   7 Он уже имел чин надворного советника... -- Д. Ф. Шумилов произведен в надворные советники И декабря 1806 г.
   8 Родной брат его, барон Аш, живущий в Петербурге... -- Известны биографии двух братьев бар. Ф. Ф. фон Аша -- Егора (Георга) и Ивана, но ни один из них в 1806 г. в Петербурге не жил. Возможно, здесь имеется в виду третий брат -- Петр, доктор медицины, о котором сведений почти нет.
   9 Там, на пологих берегах реки Рпени, построил я себе комнатку прозрачную под легкой крышкой. -- См. стихотворение "Хижина на Рпени" (Бытие сердца... Ч. 1. С. 241--254).
   10 Удален Чарторижский, отставлен Трощинский... -- Д. П. Трощинский уволен от службы 9 июня 1806 г. Кн. А. А. Чарторыйский (Чарторижский) был уволен от должности министра иностранных дел (с оставлением сенатором и членом Непременного совета) 17 июня 1806 г.
   11 ...карамболь. -- В бильярде: удар игрового шара, когда один рикошетом попадает во второй (от фр. carambole).
   12 "Бригадир"... -- Комедия Д. И. Фонвизина.
   13 ...матерой земли... -- Матерая земля -- материк.
   14 Он сменял роды царские, как игрок переставляет шашки <...> когда он хотел исполнить какое-либо отважное предприятие. -- В 1806 г. королями стали братья Наполеона: Жозеф -- Неаполитанским и Луи -- Голландским. В том же году он пожаловал королевские титулы герцогам Баварскому и Вюртембергскому, вступившим с ним в союз. Другие воцарения наполеоновых родственников и маршалов состоялись позже: в 1807 г. его брат Жером стал королем Вестфалии, в 1808 г. его зять маршал Мюрат стал Неаполитанским королем (Жозеф Бонапарт был перемещен на испанский престол). На эти же годы приходится большинство пожалований наполеоновских маршалов герцогствами и графствами (в 1805--1806 гг. были пожалованы только Бертье, Даву и Мюрат).
   15 ...они, как остроумный один автор в басенке своей сказал, учили медведей и прочих четвероногих вить гнезда наподобие галок и ворон, то есть, просто сказать, правили государством навыворот. -- В сюжете басни о львенке, воспитанном орлом, видится намек на воспитание Александра I (см.: Крылов И. А. Воспитание льва. 1811).
   16 ...моим клиентом... -- Клиент -- покровительствуемый кем-либо.
   17 ...новый начальник гимназии... -- Дмитрий Иванович Дмитревский.
   18 ...министру просвещения... -- Гр. П. В. Завадовскому.
   19 ...долженствовали все иностранцы принимать присягу в том, что они обещаются не писать ни к кому в свое отечество и отрекаются от нынешнего их правительства и самозванца. -- Указ от 28 ноября 1806 г. "О высылке из России всех подданных французских и разных немецких областей, которые не пожелают вступить в подданство; о непропуске оных в Россию без паспортов министра иностранных дел; о прекращении действия торгового договора с Францией) и об учреждении Комитета для разбора иностранцев". Иностранные учителя, живущие в частных домах, обязаны были дать присягу в прекращении сношений со своим отечеством и предъявить поручительство в ее исполнении от тех лиц, в чьих домах они находились. За нарушение присяги с поручителя взимался штраф в размере 5000 рублей.
   20 ...для изучения... -- Здесь: обучения.
   21 ...кучера Вральмана... -- См. 1798 г., примеч. 21.
   22 ...издан манифест о составе по всем губерниям милиций или земского ополчения. -- Манифест 30 ноября 1806 г. "О составлении и образовании повсеместных временных ополчений или милиции". Общая численность земского войска назначалась в 612 тысяч ратников.
   23 Россия разделилась на девять областей. -- Европейская Россия (кроме Кавказа) была разделена не на девять, а на семь областей: 1-я (Петербургская) включала Санкт-Петербургскую, Новгородскую, Тверскую, Олонецкую и Ярославскую губернии, 2-я (Лифляндская) -- Эстляндскую, Лифляндскую, Курляндскую и Псковскую, 3-я (Белорусская) -- Витебскую, Могилевскую, Смоленскую и Черниговскую, 4-я (Московская) -- Московскую, Тульскую, Калужскую, Владимирскую и Рязанскую, 5-я (Украинская) -- Орловскую, Курскую, Воронежскую и Харьковскую, 6-я (Киевская) -- Киевскую, Полтавскую, Херсонскую и Екатеринославскую, 7-я (Низовая) -- Костромскую, Вологодскую, Нижегородскую, Казанскую и Вятскую.
   24 Ратник Долбила смешил всю Красную площадь, принимал француза на вилы и кричал: "Что, мусье!" -- Серия картинок о ратнике Иване Гвоздиле и милиционном мужике Иване Долбиле была создана в 1812 г. (см.: Ровинский Д. А. Народные картинки. СПб., 1881. Т. 2. No 492--495).
   25 ...православная церковь российская <...> громко проповедовала, что он во Франции учреждает по образу иудеев трибунал, называемый Сангедрин. -- Синодский указ 13 декабря 1806 г. "О обязанности духовенства при составлении земского войска или милиции, и о чтении по церквам сочиненного Синодом по сему случаю объявления", в котором, в частности, говорилось, что Наполеон в посрамление христианской церкви "созвал во Франции иудейские синагоги, повелел явно воздавать раввинам их почести и установил новый Великий Сангедрин еврейский, сей самый богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа -- и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу земли и устремить их на ниспровержение Церкви Христовой и (о, дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний!) на провозглашение лжемессии в лице Наполеона". Сангедрин (Синедрион) действительно был собран во Франции в феврале 1807 г.
   26 ...я им проговорил речь, которая вместе с одою Пожарскому была напечатана. -- Долгорукий И. М. Речь, произнесенная в полном собрании купечества Владимирской Губернии при объявлении оному высочайшего манифеста о земской милиции и Ода князю Пожарскому, избавителю России. [М., 1806].
   27 В ноябре еще родилась Государю дщерь Елисавета... -- Императрица Елизавета Алексеевна родила дочь Елизавету 3 ноября 1806 г. Считаясь дочерью императора, она в действительности была дочерью штабс-ротмистра Алексея Охотникова, убитого через два месяца после ее рождения. Она умерла 30 апреля 1808 г., через год после смерти своего настоящего отца.
   28 ...подана была от меня г. директору, который препроводил ее в совет Московского университета. -- Сохранился рапорт директора Цветаева к попечителю от 19 октября 1806 г. за No 175 о намерении И. М. Д. "сделать Университету собственно свое приношение, проистекающее от побуждений к нему благодарных за то, что образовал и приготовил нравственно носить отличительное звание в сословии гражданском, за то наконец, что он благодетельно и туне удостоен его знаменитой чести быть его членом. <...> И для того предоставил напечатать второе издание его сочинений и весь прибыток не токмо сего издания, но и всех тех его сочинений, кои впредь написаны будут и даже по смерти изданы будут, обращать в пользу здешней Губернской гимназии с распространением сего права гимназии на все будущие времена. <...> Он не ищет мзды своей в обыкновенных провозвестиях, и чем скромнее умолчено будет о его приношении, тем Университет поступит соответственнее с целью его" (копию см.: РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 265. Оп. 2. Ед. хр. 914. Л. 1 об.--2).
   29 ...комната приняла предназначенный ей вид. -- В донесении от директора училищ Владимирской губернии в Училищный комитет от 5 ноября 1809 г. за No 547 сказано: "Ныне сие предписание начальства нижеподписавшимся приведено в точное исполнение, а именно: библиотека расположена в тех самых комнатах, где жила покойная супруга его сиятельства и помещены подаренные для книг шкапы; там же сооружен монумент <...>; над вазою на стене изображена сочиненная его сиятельством следующая надпись: "Княгиня Евгения Сергеевна Долгорукая, супруга господина тайного советника и кавалера князя Ивана Михайловича Долгорукого, родилась в Тверской губернии от фамилии дворян Смирновых, с малолетства взята была под покровительство великия княгини Натальи Алексеевны. Воспитывалась и обучалась в Смольном монастыре. По выпуске из оного взята была ко двору великия княгини Марии Феодоровны в царствование Екатерины II. Отличными добродетелями своими стяжала во все времена жизни своей похвалу, уважение и любовь всех, ее знавших, беспрестанно пеклась о благе супруга и детей. Скончалась в сих комнатах, когда дом был губернаторский. Императорский Московский университет, снисходя на прошение супруга ея, приказал устроить в сей самой комнате библиотеку и поместить сии бюсты их сиятельств. Нежный и благодарный супруг соорудил ей сей монумент в вечную память"<...>" (копию см.: РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 265. Оп. 2. Ед. хр. 914. Л. 3 об.--4 об.).
   30 ...резной герб Долгорукой фамилии... -- Описание герба князей Долгоруковых: "Щит четырехчастный. В правой верхней части герб великого княжества Черниговского: в золотом поле черный одноглавый коронованный орел с распростертыми крыльями, держащий в левой лапе большой золотой крест, вправо наклоненный; в левой верхней части герб великого княжества Киевского: в червленом поле стоящий ангел в сребротканной одежде, держащий в правой руке серебряный вверх поднятый меч, а в левой -- золотой щит; в правой нижней части в черном поле выходящая из белого облака рука облеченная в латах, стрелу держащая; в левой нижней части в голубом поле серебряная крепость. Щит покрыт княжескою мантией и увенчан российско-княжескою шапкою" (Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи. СПб., 1799. Ч. 1, отд. 1. Л. 7--7 об.).
   31 И мне ли сметь надеяться, что устоит противу тли, все в свете губящей, мавзолей бесценной для меня, но для света едва известной супруги. -- Владимирская гимназия сгорела в 1840 г. В пожаре погибла вся библиотека с памятником и подлинным письмом жертвователя. Однако канцелярские дела гимназии были спасены во время пожара, и в них сохранилась цитированная переписка (см.: РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 265. Оп. 2. Ед. хр. 914. Л. 4 об,--5).
   32 Tempus edax rerum. -- См. 1801 г., примеч. И.
   33 ...иные с мужьями, другие овдовев уже, жили одни своими домами. -- С мужьями жили Евдокия Алексеевна Владыкина, Надежда Алексеевна Нестерова и, по-видимому, Екатерина Алексеевна Телегина, овдовев -- гр. Елизавета Алексеевна Апраксина (ее муж умер в 1796 г.) и Варвара Алексеевна Кузьмина-Караваева (ее муж погиб в 1794 г. в Польской кампании).
   
>
Ко всем произведениям автора К списку авторов