Сабашников Михаил Васильевич - Письмо Нине Михайловне Артюховой

Сабашников Михаил Васильевич Записки. Письма.

М.: Издательство им. Сабашниковых. 2011.

Письмо С. Я. Сабашниковой Нине Михайловне Артюховой

25 апреля 1942 г. Москва

Милая, дорогая моя Ниночка, хочу написать тебе о 5.XI.41 года без почты. В этот вечер папа вернулся около шести часов из издательства, сказал, что сходит до чая на телефон. Уже темнело, я просила не ходить. Он сказал: "Ведь прихожу же я иногда позже, почему не идти?" И пошел. Я завесила окна, каша была в печке, приготовила все. Он вернулся, я была совсем готова к выходу и сказала, что пойду, как всегда, проверить маскировку во двор. Обычно я смотрела у самой стены нашей комнаты, потом отходила немного, кроме наших смотрела и окна Маруси с Иваном Федоровичем. Оба они очень были славные, и я с ними провела столько тревог и стрельбы на нашем подъезде за все время, особенно с ним! С ним разговаривали о небе, звездах, показывала ему созвездия. "Вот, -- говорит, -- раньше никогда на небо не смотрели, а теперь все время все смотрят". Я ему говорю, что я и раньше всегда любила на небо смотреть и смотрела на облака и на звезды. Когда я выходила, то проходила вдоль нашего фасада раза 3-4, словом, гуляла. Ну, вот я вышла, прошла по стене раза три, потом подальше, повернулась лицом к монастырю и вдруг... мне что-то не понравилось в воздухе, я бессознательно ускорила шаги и пошла домой. Вошла и говорю папе: "Мне что-то в небе не понравилось, совсем тихо, не стреляют, не засвечивают, но вечер будет тяжелый, как бы чего не случилось! Пока нет тревоги -- давай поужинаем". Поставила плитку в нашей комнате и воду (все было уже приготовлено раньше), а папа вышел в уборную помыть руки. Я стояла, не раздеваясь, на своем обычном месте у стола, где я сижу. И вдруг... глухой страшный удар... потом другой... точно бы снизу... Дом, казалось, поднялся, потом спустился, все задрожало, все полетело, окна разбились, все посыпалось, меня засыпало, полная тьма и жуткая тишина... Это было одно мгновение... Я совсем ошалела, жива я или не жива... (Меня выручила верхняя одежда.) Меня всю как-то словно встряхнуло, так, что из-под шапки вылетели гребенки, нашла их на столе на другой день. Стою на ногах, засыпана вся. Папа? Бегу к двери и не могу открыть, завалено... открываю, чтобы в щель пролезть... Передняя завалена вся, книги, полки, кирпичи... Лезу через все это, дверь входная сама открылась (с замка), слышу стоны отчаянные, крики, плач Жильцовой, вернее вой: "Ребята, ребята!" Стены в передней нет (к Корякиным), потолка нет. Влезаю по кучам к двери уборной... и вижу двор и много людей там... Потолка нет, стены одной и другой нет, стены к кухне нет, груды кирпича... Кричу: "Миша, ты жив?" -- "Жив, но я в ванне".-- "Да как же ты попал туда?" -- "Меня повалило волной поперек ванны, ноги придавлены соседней стеной". Вижу -- на дворе было довольно светло -- ванна, на ней, в висячем каком-то положении, поперек, папа (он был только в Лениной пижаме), а над головой у него бачок унитазный, папа засыпан кирпичом, руки торчат, голова видна. Ванна точно бы вынесена кнаружи и вниз (в сущности, она оказалась на боку воронки от взрыва). Хорошо, что я не успела еще налить на ночь воду в ванну! Все, что я сказала тебе сейчас, заняло буквально несколько секунд!.. Из передней через всю уборную кричу во двор: "Помогите, мужчины, здесь живой человек, засыпан, придавило ноги перегородкой, нельзя встать!" Посмотрели, отошли: долго возиться, опасно! А над головой висит верхняя кухня, тоже уже без стены кирпичной (она и засыпала папу). "Помогите!" -- кричу опять. Подошли и опять ничего. Подошел наконец Шевчук, мальчик Ясашнов, отец его, и Шевчук организовал работу. Было страшно то, что чуть тронут, станет валиться и совсем засыплет папу. Тут была уже объявлена тревога, но стрельбы не было. Страшно быстро явилась милиция, аварийная бригада, санитарная помощь, карета, носилки, врач, сестры и все, что надо. Сделали распорки над папой и медленно освобождали его... Ему чего-то даже впрыснули от боли... Видя, что дело идет правильно, я начала выносить из комнаты самое необходимое. Теплую одежду, белье папе и пр. Не имея ни малейшего представления о том, в каком виде наша комната, я все время выбирала там самое необходимое ощупью (например, я думала, что печка развалилась, а оказалось, она цела, только вся передняя часть до разделки сдвинулась в мою сторону). Отнесла к Тасе и радовалась, что никого нет, кто бы меня остановил. Вышла к нашим окнам на двор, к бывшей стене, где был папа, принесла ему шубу, накрыть. Милиционер гонит меня, чтобы я шла в убежище в щель, я ему сказала спокойно, но твердо: "Мой муж засыпан, его отрывают, а я буду сидеть в траншее, нет, я буду здесь!" -- "Ну постойте на крыльце". Пошла снова в переднюю бывшую. А там кричат: "Уходите, кирпичи кидаем!" -- "Ладно, -- сказала, -- в меня не попадет". И так прошло томительно около двух часов. Сначала думали, что ноги переломаны, готовили шины и перевязки, носилки. Пошла вода из разорванных труб, на дворе образовалось озеро и подмочило сестру с носилками. Наконец вынесли папу, носилки, карета, и мы уехали в клинику... О болезни папы я написала почтой тебе подробно и не стану повторять. Ночью откопали ребят, один, чуть живой, по дороге умер, другой -- мертвый. Жильцова перед этим пришла домой, сказала им, чтобы встали, оделись, они засмеялись ей в ответ, выругались... и она провалилась из своей передней в корякинскую, а они убиты... Дядя Ваня убит, а Маруся, она найдена по частям... Эта Маруся не выходит у меня из головы, -- она часто работала на заводе на Усачевке, в ночной смене, при ее уходе или приходе мы часто виделись. Бывало, очень расстроенная, расскажет, как около них ночью "упала", "спустил". "Боюсь я, боюсь, София Яковлевна, убьет меня, ведь мы в тревогу работаем". И все время она боялась, что погибнет там. Ну, а получилось... совсем иначе! Веры Сергеевны у нас не было, она лежала на диване у печки, и ее засыпало кирпичом. Феоктистов вытащил ее в окно. Даже Борис Яковлевич и Ольга Осиповна были дома. Вера Сергеевна пробыла у Таси дня два-три, потом рядом с Вельскими в их квартире, потом уехала к сестре и там умерла. У нее был ушиб сбоку груди. Она после этого совсем "сдала", ведь она была одна. Дехтерев одобрял, что мы не ходили никуда, говорил, что папа не дойдет и ему будет там хуже. Подводя итоги, оказалось: квартира 6-я и 8-я развалились сразу, главное, с нашей стороны. Стена Корякиных осталась, частью даже с окнами. Бомба фугасная, аварий-цы оценивают ее в 250 кило, попала у самого окна или под стену Марусиной комнаты, т. е. на расстоянии от папы в ширину уборной и кухни их, значит, около трех метров. Волной папу бросило поперек ванны, и ноги попали между бортом ванны и перегородкой к Корякиным. Разве не чудо?! Так как под домом пустота, то волна пошла к нам под уборную, под переднюю, под первые ступеньки сеней, под вашу стену, выперло несколько досок пола у вас в длину всей комнаты, подняла мраморный стол, и он разлетелся в куски. У нас развалилась уборная, дымоходная стена (к кухне), весь кирпич завалился в кухню, на плиту и пол, а сверху на папу. Моя стена дрогнула, и волна отодвинула шкаф книжный на поларшина от стены. Книги с американских полок полетели через всю комнату к папиной стене. Если бы папа сидел на своем месте -- его могли бы ушибить полки, стекла, книги. Если бы я стояла в кухне, у плиты с керосинками, меня завалило бы стеной кирпичной, сразу, совершенно. За неделю перед этим я стала готовить на плитке у себя в комнате! Если бы была сначала тревога, мы сидели бы у двери уборной и... были бы совсем засыпаны. Говорят рабочие, что папу спасла ванна, удержала напор кирпичей. Меня спасло то, что не было керосина... На дворе, радиально, трещины в мерзлой земле. А котельная яслей превращена в груду развалин, большими глыбами, от которых уже живыми не уйти... Вот еще соображение рабочих: если бы был у нас грунт городской, а не насыпной, если бы наши дома были не такие, как есть, а настоящие, то полетели бы все. Спас нас мягкий грунт! Когда меня потом спрашивали: "Испугались ли вы?" -- Я по совести говорю: "Нет, не успела, это было одно мгновение, испугаться было некогда!" Так оно и было! Страшный, глухой удар, внутри тебя точно все лопается от напряжения, потом -- мертвая тишина, сознание, вернее, ощущение, что стоишь живая, вот и все! Одно мгновение, но описать его нельзя, оно понятно только тому, кто чувствовал его всем своим существом. И теперь, через полгода, -- все это кажется гораздо страшнее, когда понимаешь головой, что это было и что могло быть! Живя в наших бараках, у меня был план на случай аварии, и мой опыт показал, что план был правильный и полезный. Приготовлено было в сетке самое важное, документы, паспорта при себе, мешки папе и мне с бельем. Все на постели, под рукой. В тревогу мы одевались, были наготове и пр. Поэтому я могла, не смотря, брать нужные предметы. Комната одна, выход простой, при пожаре -- в окно. А теперь, здесь, я ничего не смогу сделать. Приходится сидеть на месте и ждать случайности, вынести ничего не удастся, папа идти не сможет, даже в здоровом состоянии, как сейчас, когда он ходит, а не лежит. Да с третьего этажа и не успеешь уйти! Остается набраться спокойствия и ждать своей судьбы, а так как я уже привыкла за почти год войны к какой-то активности в такие времена, то чувствую себя как-то без почвы. Усталость и слабость у нас с папой предельные. Сейчас, конечно, трудно с продуктами. По карточкам было бы ничего, если бы получать аккуратно, например, за март получили в конце апреля, теперь начнут за апрель. Будет ли за май, неизвестно. Масла и сахара очень мало, а купить совсем нельзя. И нет и недоступно. За картошкой ездят в Загорск. Получали кое-что из издательства. Утром бурда кофейная с хлебом только, обед -- суп без жира из крупы или картошки, что есть. Второго нет, муки -- нет. Вечером -- каша или картошка (с горчицей). Или кисель из муки. Пробовали делать галушки из ржаной муки. Делим на порции всем. Этого мало, если бы был хоть какой-нибудь жир! Одежда прямо сваливается. На костях можно изучать вполне анатомию, даже через платье и пр. Нужны витамины, их давно нет. Мускулы куда-то исчезли совсем, остался мешок с костями. Сидеть, лежать больно от них. Но это все бы ничего, если бы хоть сколько-нибудь можно было отдохнуть от всего и не ждать каждую минуту могущего быть конца, не сознательно ждать, а чувствовать, что загадывать нельзя даже на завтра, на сегодня в ночь. Жизнь -- день за ночью, ночь -- за днем, ни о чем не думается, ни о чем не стараешься, какое-то полусонное состояние. Ведь ночи не досыпаешь все время.

Письмо М. В. Сабашникова Нине Михайловне Артюховой

5 декабря 1942 г. Москва

Милая Нина! Я устраивался в нашей тесноте писать тебе с ожидаемой оказией, как с почты пришло твое письмо из Мурома от 20.XI. Нельзя сказать, чтобы твое скоро дошло, но все-таки дошло, и то хорошо! Все что ты пишешь о Мише, вполне справедливо, но такова судьба, как видно. Наше поколение хлопотало о доступности образования, а детям и внукам оно приходится трудно достигаемым. Мы были антимилитаристы и за свой пацифизм расплачиваемся небывалыми войнами... Такие сопоставления можно еще подобрать... Но толка в этом не будет. Я хотел, когда садился за стол, писать о вашей квартире и о ваших вещах. Итак: корпус IV на Лужнецком не существует. Даже Лукины выселены и, кстати сказать, получили новую квартиру на Усачевке. Но только они одни. По-видимому, благодаря Юре. Об остальных жильцах -- пострадавших непосредственно от бомбы, а также выселенных после взрыва, составлен акт на предмет предоставления им жилплощади. Но пока никакого движения по этому делу не было. Временно бывшие обитатели IV корпуса размещены в пустующих квартирах лиц эвакуированных. Последние далеко не все и не в полном составе вернутся. Кто обоснуется на новом месте, кто переменит службу в Москве, кто выбудет из строя, не требуя жилплощади больше. Относительно эвакуированных порядки будут строги, и они будут выполняться на практике жестко. В борьбе за разгрузку Москвы прежде всего, конечно, естественно налечь на недопущение вселения в город, что уже и проводится на практике. Если вдуматься, ничего другого и выдумать нельзя. Иждивенцев, например, пропускать не будут, и тех, кто приедет, не будут прописывать. Конечно, для нужных людей будут делаться исключения. Георгий Несторович или Борис Максимович жен и детей устроят. Говорят даже об аннулировании броней, данных на квартиры лиц командированных. Так, например, квартира Веры Николаевны может оказаться под угрозой. До сих пор дополнительным обеспечением служили прописка в этой квартире Наташи и ваши и наши вещи, сложенные в ней после взрыва (с ведома домоуправления). Между тем и для Гриши, и для тебя по роду ваших занятий важно жить в Москве или под Москвой. {На этом текст письма обрывается.}