Свирский Алексей Иванович - Мирный край

Мирный край.

Путевой очеркъ.

Пріятель встрѣтилъ меня на станціи въ двадцати верстахъ ютъ Старой Бухары, древней столицы нѣкогда великаго среднеазіатскаго ханства.

Мы сѣли на лошадей и поѣхали въ городъ.

Былъ мѣсяцъ мартъ. Еще пять дней до этого, покидая Ташкентъ, я чувствовалъ, что меня обгоняетъ весна, ранняя, знойная, азіатская весна. А здѣсь, подъ Бухарой, она остановилась и расцвѣла.

-----

Мы ѣхали по хорошей шоссейной дорогѣ. По обѣимъ сторонамъ дороги, вдоль узенькихъ арыковъ росли тутовыя деревья. Гиганты были въ полномъ цвѣту, пахли малиной и казались покрытыми снѣгомъ.

На встрѣчу намъ попадались сарты въ пестрыхъ халатахъ и чалмахъ, меланхоличные, желтолицые индусы въ круглыхъ шапочкахъ изъ черной глянцевитой матеріи, евреи въ сѣрыхъ халатахъ, опоясанныхъ бичевками (по мѣстнымъ законамъ, евреи не имѣютъ права носить шелковые пояса), туркмены въ короткихъ узкихъ бешметахъ съ боковыми разрѣзами, обшитыми красной тесьмой, краснобородые персы въ высокихъ каракулевыхъ шапкахъ я рослые, широкоплечіе афганцы въ бѣлоснѣжныхъ чалмахъ. Всѣ они ѣхали верхомъ на лошадяхъ, на верблюдахъ, а большинство на ослахъ. Пѣшихъ людей мы совсѣмъ не встрѣчали.

-- Жители Востока пѣшкомъ не ходятъ, -- объяснилъ мнѣ пріятель.

Въ четырехъ верстахъ отъ Бухары встрѣтился намъ поѣздъ бухарскаго эмира, отправлявшагося въ Керки (лѣтняя резиденція). Сначала показался караванъ, состоявшій изъ шестидесяти верблюдовъ, Монотонно звеня жестяными кружками, привѣшанными къ груди, горбатыя, уродливыя, но добродушныя животныя, не торопясь и мѣрно покачиваясь, тяжело протащились мимо насъ, нагруженныя ватными одѣялами всѣхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ, коврами бухарскими и персидскими, шелковыми халатами и длинными круглыми подушками, похожими на валики.

Вслѣдъ за верблюдами, скрипя и охая на всю степь, потянулись высокія двухколесныя арбы съ "бачами" (мальчики) и женами эмира. Женъ было не менѣе ста и поѣздъ растянулся версты на три.

-- На дачу волокутъ,-- проговорилъ мой товарищъ, когда послѣдняя арба, крича, какъ больной, миновала насъ.

Мы подъѣзжали къ Бухарѣ. Вдали на голубомъ небѣ стали обрисовываться круглыя каменныя шапки минаретовъ. Потомъ показалась древняя глинобитная стѣна бухарской столицы, а передъ стѣной -- сѣрое плоское кладбище, безъ памятниковъ и необозримое, какъ пустыня. По кладбищу бродили собаки, голодныя, молчаливыя и равнодушныя, какъ могильщики.

-----

Три дня я прожилъ въ бухарскомъ ханствѣ, пестромъ, разнообразномъ, богатомъ красками, древними обычаями, своеобразнымъ бытомъ и сердечнымъ гостепріимствомъ.

Я попалъ въ страну удивительныхъ противорѣчій; въ страну, гдѣ древняя восточная мудрость переплелась съ дѣтской наивностью, искренно увѣренной, что весь міръ -- Бухара, а тамъ и конецъ свѣта; гдѣ душевная доброта, отдающая послѣднюю рисовую лепешку нищему, идетъ рука объ руку съ жестокостью, равнодушно снимающею широкими бритвами головы провинившихся единовѣрцевъ; гдѣ сластолюбивые мужья сбрасываютъ невѣрныхъ женъ съ высокихъ башенъ, но гдѣ жены тайкомъ отдаются иновѣрцамъ; гдѣ курятъ гашишъ, но гдѣ подъ страхомъ смертной казни запрещено пить виноградный сокъ.

Въ этомъ большомъ, нелѣпомъ, но миломъ городѣ, тѣсно набитомъ людьми, плоскими саклями, животными, крытыми базарами, арбами, скорпіонами и фалангами, древними башнями, черепахами, духовными академіями, исполинскими аистами и дворцами, похожими на кирпичныя, красныя корчмы -- живется легко, весело и беззаботно.

Дешевая пища, незатѣйливый нарядъ и обильное солнце, дающее два урожая въ лѣто, дѣлаютъ бухарца безпечно-лѣнивымъ, мечтательнымъ, нетребовательнымъ.

И, когда, наканунѣ праздника, министръ финансовъ, сидя на породистомъ скакунѣ, украшенномъ яркими и звенящими побрякушками -- разноцвѣтнымъ стеклярусомъ, бубенчиками и шелковыми кистями -- разъѣзжалъ по базарамъ, собирая дань, рѣдко кто изъ вѣрноподданныхъ прятался, потому что, наканунѣ весенняго праздника, сартъ никому не отказывалъ въ помощи.

И когда министръ останавливалъ лошадь передъ лавкой, купецъ низко кланялся и ждалъ только движенія указательнаго пальца сановника. И палецъ этотъ, украшенный перстнемъ съ бирюзой въ орѣхъ величиною, не спѣша двигался въ квадратномъ просвѣтѣ лавки и, точно магнитъ, вытягивалъ изъ полутемнаго чулана-магазина кусокъ шелка, халатъ, одѣяло или чалму. И за министромъ слѣдовали десятки нагруженныхъ арбъ.

Завтра небольшую часть этого добра эмиръ лично раздастъ своимъ подданнымъ въ видѣ праздничнаго подарка.

Завтра праздникъ, и Бухара бойко торгуетъ сластями.

Узенькіе корридоры-улицы кишатъ народомъ. Зеленые, желтые, бѣлоснѣжные, ярко-красные и свѣтло-сѣрые халаты, разноцвѣтные, полосатые, длинные и болтающіеся, какъ змѣи, рукава, пестрые чалмы мелькаютъ въ глазахъ, какъ огни, и кричать, и смѣются.

Показались "давана" (монахи -- они же и блаженные). Ихъ идетъ толпа -- человѣкъ тридцать. Упитанные, мягко-тѣлые и сильные, какъ монахи всѣхъ странъ и народовъ, они медленно подвигаются впередъ по тѣснымъ улицамъ и громко поютъ "Латифу", народную пѣсню въ честь знаменитой красавицы Латифы, дочери Тамерлана, погибшей въ борьбѣ за родину.

На монахахъ длинные, теплые, темные халаты и высокія остроконечныя шапки, похожія на сахарныя головы, отороченныя мѣхомъ. Мѣхъ этотъ низко падаетъ на лобъ и глаза монаха прячутся какъ у нестриженнаго пуделя.

И "блаженнымъ" бездѣльникамъ народъ охотно подаетъ милостыню, какъ министру финансовъ подать.

Завтра праздникъ.

Недалеко отъ дворца, передъ Самаркандскими воротами, вокругъ огромной квадратной ямы толпятся люди всѣхъ возрастовъ и состояній. Эта глубокая яма -- тюрьма, а люди, копошащіеся на днѣ, какъ черви,-- арестанты. Имъ бросаютъ лепешки и кричатъ "бардамэ!" (почетъ, уваженіе!). Въ другой такой же ямѣ находятся умалишенные, и въ третьей прокаженные. И этимъ людямъ народъ бросаетъ лепешки и кричитъ имъ "бардамэ".

Черноглазые сарты, радостные, нарядные, съ черными пышными бородами, какъ у ассирійскихъ мудрецовъ, важно расхаживаютъ по шумнымъ и говорливымъ, какъ ручейки, улицамъ, доброжелательно улыбаются встрѣчнымъ и по родственному здороваются со всѣми -- будь то еврей, уральскій казакъ, персъ или индусъ.

На плоскихъ крышахъ домовъ идетъ своя жизнь, ярко освѣщенная весеннимъ солнцемъ. Здѣсь обнаженные до пояса старики грѣютъ спины, старухѣ готовятъ обѣдъ, мальчишки играютъ въ "кардышъ," бѣгая и ловя другъ-друга.

II.

Праздникъ начался на разсвѣтѣ. Солнце еще пряталось за сыпучими песками Голодной степи, когда муллы взбирались на вершины минаретовъ. Въ голубой вышинѣ отчетливо выступали ихъ бѣлыя чалмы и черныя бороды. Тонкими, высокими, горловыми тенорами стали муллы сзывать правовѣрныхъ къ утреннему "намазу".

"Алла иль Алла!" звонко и длительно кричали священники, и городъ просыпался.

Первыми откликнулись на молитвенный призывъ аисты, застучавшіе клювами, какъ кастаньетами. Потомъ хрипло и неумѣло, какъ молодые пѣтушки, запѣли фазаны въ Мерикаляновской рощѣ, и оглушительными, рѣзкими голосами заревѣли ослы.

"Алла иль Алла!" -- кричали съ высокихъ башенъ, и правовѣрные мусульмане заторопились къ молитвѣ. Въ глубинѣ квадратныхъ двориковъ, на плоскихъ крышахъ, на задворкахъ школъ и мечетей появились сарты съ кувшинами въ рукахъ для омовенія.

Мы съ товарищемъ проснулись рано, быстро одѣлись, выпили по стакану молока и отправились на дворцовую площадь, гдѣ долженъ былъ произойти въ присутствіи эмира военный парадъ. Но только мы вышли изъ нашего караванъ-сарая, какъ поняли, что на парадъ мы опоздали. Узкая, кривая и безконечно длинная улица была переполнена народомъ, возвращавшимся съ парада. Со стороны Центральнаго базара доносилась какая-то странная дикая музыка и мѣрный барабанный бой.

Толпа была радостно возбуждена, громко разговаривала, смѣялась; а мальчишки въ пестрыхъ маленькихъ халатикахъ и въ разно* цвѣтныхъ ермолкахъ оглашали улицу звонкими голосами и прыгали, какъ козлята. Почтенные сѣдобородые сарты съ любовью и нѣжностью поглядывали на дѣтвору и рѣдко какого мальчугана пропускали мимо безъ того, чтобы ласково не похлопать его ладонью ниже спины.

Но вотъ послышался голосъ придворнаго скорохода, и толпа мгновенно раздалась и очистила середину улицы. Вслѣдъ за этимъ показался и самъ скороходъ. Это былъ молодой рослый таджикъ, обнаженный до пояса. Весь его костюмъ состоялъ изъ двухъ вещей: коротенькихъ полотняныхъ шароваръ и шестигранной остроконечной ермолки изъ свѣтло-малиноваго бархата, вышитой мелкимъ бисеромъ. Онъ бѣжалъ легко и весело, едва касаясь земли большими пальцами босыхъ ногъ; прижимая кулаками грудь и наклонивъ впередъ крѣпкое, загфѣлое, будто вылитое изъ бронзы, обнаженное тѣло, онъ громко и рѣзко кричалъ: "Кэтъ! эмиръ гельды!" (дорогу! эмиръ идетъ!).

И народъ охотно сторонился, вскакивалъ на каменные выступы домовъ и заранѣе кланялся.

Скороходъ быстро промчался мимо, точно страусъ, гонимый охотникомъ, и исчезъ изъ виду. Къ намъ приближался военный оркестръ. Всѣ взоры были устремлены на тупой уголъ, гдѣ улица дѣлала изгибъ. Изъ-за этого угла и показались музыканты. Ихъ было человѣкъ двадцать и одѣты они были, какъ обыкновенные сарты; только чалмы у всѣхъ были одинаковаго свѣтло-кофейнаго цвѣта да на плечахъ къ шелковымъ полосатымъ халатамъ были пришиты эполеты русскаго неизвѣстнаго полка. Музыканты шли по два въ рядъ и играли на длинныхъ восточныхъ кларнетахъ, издающихъ необычайно сильные и рѣзкіе звуки. Оркестръ игралъ, какой-то безмотивный маршъ, состоящій изъ двухъ нотъ (а а а -- о о о) Вслѣдъ за музыкантами шли десять барабанщиковъ и столько же подростковъ, бившихъ изо всей силы въ мѣдныя тарелки. Кларнеты, барабаны и тарелки не считались другъ съ другомъ, и каждый дулъ и билъ во что гораздъ и во всю мочь.

Изъ-за угла показалась гвардія эмира -- красота и гордость Бухарскаго ханства. Четыреста юныхъ знатныхъ всадниковъ на чистокровныхъ вороныхъ коняхъ красивой свѣтлой волной вливались въ узенькую улицу. Гвардейцы были одѣты въ серебристосѣрые халаты и въ бѣлыя чалмы съ золотой тесьмой. У каждаго всадника правое ухо было закрыто концомъ золотисто-бѣлой чалмы. Свѣтло-желтые чепраки, вышитые темно-синимъ стеклярусомъ, яркими пятнами лежали на черныхъ крупахъ вороныхъ скакуновъ.

Впереди дворцовой кавалеріи гордо выступалъ на золотисто-гнѣдомъ жеребцѣ генералъ въ полумундирѣ -- полухалатѣ съ красной муаровой лентой черезъ плечо. На бритой головѣ полководца сверкала серебряная чалма, а вся грудь его была украшена звѣздами и различными орденами непомѣрной величины, какъ у фокусника Роберта Ленца. Чувствовалось приближеніе эмира. Народъ притихъ въ ожиданіи повелителя; и, когда, вслѣдъ за гвардіей, показался эмиръ, окруженный министрами, многіе, отъ избытка чувствъ, преклонили колѣни. Эмиръ сидѣлъ на бѣломъ конѣ, котораго вели два придворныхъ конюха въ свѣтло-зеленыхъ халатахъ и красныхъ чалмахъ. Бухарскій властелинъ былъ сказочно ярокъ и великолѣпенъ въ своей золотой чалмѣ, усѣянной драгоцѣнными камнями, въ золотомъ халатѣ, осыпанномъ жемчугомъ и рубинами и въ блестящемъ вооруженіи. Грудь эмира была покрыта орденами русскими, персидскими, германскими, турецкими^ англійскими и мн. др. Темно-лиловый бархатный чепракъ, украшенный самоцвѣтными камнями, покрывать почти всю лошадь. Древняя кривая сабля съ ножнами, покрытыми чернымъ бархатомъ, съ крупными алмазами, жемчугомъ и бирюзой, мѣрно и тихо ударялась о золотое стремя. Эмиръ былъ молодъ и красивъ. Изъ подъ золотой чалмы, какъ черные брилльянты, блестѣли влажные счастливые глаза, привѣтливо поглядывавшіе на вѣрноподданныхъ, падавшихъ ницъ.

Эмиръ велъ за собой всю бухарскую армію, состоявшую изъ двадцати двухъ баталіоновъ, растянувшихся, благодаря узкимъ улицамъ, верстъ на десять.

Передъ первымъ кавалерійскимъ батальономъ гарцовалъ на сѣрой въ яблокахъ лошади командиръ въ старой поношенной формѣ русскаго жандармскаго полковника. He спуская глазъ съ золотой чалмы эмира, командиръ не переставая размахивалъ, какъ капельмейстеръ, правой рукой и громко командовалъ по-русски: "Иррасъ-идва! правая-ливая! Иррасъ-идва!..."

Бритоголовые и чернобородые солдаты сидѣли на мелкорослыхъ лошадяхъ всевозможныхъ мастей. Весь батальонъ этотъ представлялъ собою живую коллекцію старинной русской амуниціи. На сартахъ были надѣты мундиры, фуражки, эполеты и рейтузы всѣхъ частей россійской арміи. Тугъ были порыжѣвшіе отъ времени, заштопанные и заплатанные мундиры нашихъ драгуновъ, казаковъ, армейцевъ, саперовъ, мѣстной команды, стрѣлковъ, егерей, гусаровъ, пластуновъ и мн. др. Ружья были временъ Аракчеева.

"Иррасъ-идва! Правая -- ливая!..-- безпрерывно выкрикивалъ командиръ, и баталіонъ, растянувшись на добрую версту, медленно тащился за эмиромъ.

Вдругъ, по какой-то невидимой командѣ умолкъ впереди армія оркестръ, оглашавшій всю Бухару, и на мгновеніе сдѣлалось тихо. Слышенъ былъ лишь мягкій топотъ тысячъ лошадей: по пыльной немощенной улицѣ, да гортанный говоръ толпы. И тогда командиръ перваго батальона обернулся къ солдатамъ и что-то выкрикнулъ по таджицки. Это была команда, потому что первыя шесть паръ кавалеристовъ оправились, откашлялись и подняли головы такъ, что ихъ черныя бороды приняли горизонтальное положеніе. Потомъ они запѣли старинную, какъ ихъ. амуниція, солдатскую пѣсенку:

"Залда-туськи,

Прафо, рабяту-уськи,

Гдѣ зя ва-а-аси зо-они?

Наси зони -- рузи заразони

Вотъ вамъ наси зо-з-они..."

Они пѣли громко, фальшиво и каждый по своему, но праздничная толпа приходила въ восторгъ и кричала арміи: "бардамэ!"

И по радостно сверкавшимъ глазамъ эмира видно было, что онъ самъ, какъ и его добрый старый народъ, доволенъ, гордъ и счастливъ.

Безконечно-длинной, узкой лентой двигались батальоны эмира, и казалось, что этой арміи, состоявшей изъ четырнадцати тысячъ человѣкъ, конца не будетъ. Давно уже ушли въ глубь города гвардейцы, оркестръ, эмиръ, его свита, первый десятокъ батальоновъ, а кавалерійскіе полки все еще тащились мимо насъ на маленькихъ толстобрюхихъ лошадкахъ. А потомъ показалась сборная каваллерія на лошадяхъ и ослахъ. Здѣсь сарты, одѣтые въ рваные мундиры всѣхъ временъ и названій, въ кожаные опорки на босую ногу и вооруженные -- кто пикой, кто кремневымъ ружьемъ, а кто просто палкой, похожей на билліардный кій,-- напоминали ряженыхъ бородатыхъ мужиковъ. У нѣкоторыхъ солдатъ ноги были длиннѣе чѣмъ у ословъ и опорки ихъ, шаркая по землѣ, поднимали тонкую оранжевую пыль, отъ которой безпрерывно чихали лошади, командиры, солдаты, ослы и народъ.

И въ этихъ частяхъ арміи пѣли "русскія" военныя пѣсни, били въ мѣдныя тарелки и барабаны и кричали: "правая-ливая!"

Наконецъ, показалась артиллерія, состоявшая изъ четырехъ пушекъ, выкрашенныхъ въ темно-красный сюргучный цвѣтъ. Каждую пушку тащили до десяти паръ лошадей и ословъ, запряженныхъ цугомъ. Артиллеристы почему-то были одѣты въ мундиры 151 пѣхотнаго Брестъ-литовскаго полка и въ круглыя безъ козырьковъ фуражки съ красными околышами, какія носятъ донскіе казаки.

III.

Все утро населеніе Бухары жило подъ открытымъ небомъ.-- Отъ обычной азіатской апатіи и молчаливости слѣда не осталось. Пестрая, говорливая, смѣющаяся толпа весело толкалась по тѣснымъ улицамъ, на плоскихъ крышахъ, въ караванъ-сараяхъ, на площадяхъ, у подножій школъ, башенъ и минаретовъ.

Армія, покончивъ съ парадомъ, спѣшилась и влилась въ толпу. Каждый солдатъ чувствовалъ себя героемъ дня. Его ласково похлопывали по плечу и спинѣ, любявно заглядывали ему въ глаза, интересовались его мундиромъ, эполетами, старымъ нестрѣляющимъ ружьемъ и даже кожаными опорками.

Весеннее солнце опьяняло сартовъ и вливало въ ихъ сердца добрыя, любвеобильныя чувства. Встрѣчаясь другъ съ другомъ, сарты останавливались, доставали изъ-за пазухи деревянныя бутыючки, наполненныя свѣжимъ нюхательнымъ табакомъ, высыпали другъ-другу на ладонь щепотку, и каждый изъ нихъ, слегка засучивъ полосатый рукавъ шелковаго халата, одновременно ловкимъ привычнымъ движеніемъ ударялъ себя ладонью по открытому рту такъ, что табакъ попадалъ подъ языкъ, и ужъ только послѣ этого они дружески пожимали другъ-другу руки и, наискось выплевывая темно-коричневую слюну, произносили "бардамэ" и низко кланялись.

Сарайманы (дворники) центральнаго караванъ-сарая, въ которомъ жилъ мой товарищъ, пригласили къ завтраку не простого солдата, а баталіоннаго командира, того самаго, который носилъ форму жандармскаго полковника. По случаю праздника командиръ рѣшилъ оказать честь простымъ людямъ и вошелъ въ караванъ-сарай, гдѣ посрединѣ двора, на плоской крышѣ мануфактурнаго амбара, дымился котелъ, наполненный горячимъ жирнымъ пилавомъ. По приставленной сарайманами лѣсенкѣ полковникъ, не спѣша, поднялся на крышу, все время придерживая рукой шапку, Очутившись на крышѣ въ обществѣ дворниковъ, одѣтыхъ по-праздничному въ полу-шелковые халаты и разноцвѣтныя чалмы изъ тонкой клѣтчатой матеріи,-- почетный гость подошелъ къ котлу, произнесъ краткую молитву и усѣлся лицомъ къ Востоку, поджавъ по-турецки ноги. Потомъ онъ поднялъ рукавъ мундира къ плечу, сложилъ пальцы лопаточкой, запустилъ руку въ котелъ и плавнымъ движеніемъ обвелъ вокругъ котла, набравъ полную горсть горячаго риса и жирной баранины. И когда полковникъ проглотилъ первую горсть пилава, сарайманы усѣлись вокругъ котла и стали продѣлывать тоже самое, соблюдая очередь и стараясь какъ можно меньше зацѣпить баранины.

Въ это время въ караванъ-сарай заглянулъ унтеръ-офицеръ одного изъ закаспійскихъ желѣзнодорожныхъ батальоновъ. Полковникъ, увидавъ нашего солдата, вытеръ жирную ладонь объ край котла, поднялся на ноги, вытянулся и отдалъ честь, на что нашъ унтеръ-офицеръ, проходя внизу, мимо амбара, отвѣтилъ охотно и не безъ достоинства приложилъ руку къ козырьку. Сарайманы на крышѣ и праздная толпа внизу, наблюдая за каждымъ движеніемъ своего полковника и нашего солдата, пришли въ восторгъ отъ этого нѣмого привѣтствія военныхъ людей и были счастливы отъ сознанія, что все у нихъ идетъ по хорошему да по военному.

-----

По восьми утра толпа въ городѣ стала рѣдѣть -- и длинныя кривыя улицы въ два аршина шириною становились пустынными. Сарты спѣшили на вольный воздухъ. Купцы и солидные горожане отправлялись въ загородный паркъ эмира, молодежь -- на скачки, а бѣдняки и средняго достатка люди выѣзжали изъ города просто изъ любопытства, чтобы на людей посмотрѣть и себя показать.

Къ девяти часамъ въ Бухарѣ сдѣлаюсь тихо и безлюдно. Остались только женщины, спрятанныя въ глубинѣ квадратныхъ двориковъ, дѣтвора, старики и больные.

Мы съ товарищемъ сѣли на лошадей и также отправились за городъ съ тѣмъ, чтобы къ вечеру попасть на станцію Закаспійской желѣзной дороги.

Мы долго плутали по затихшимъ улицамъ Бухары, пока не подъѣхали къ Самаркандскимъ воротамъ, раскрытымъ по случаю праздника настежь. Миновавъ кладбище, мы повернули на шоссейную дорогу, полную праздничнаго движенія и шума. Направо отъ насъ по широкой безбрежной равнинѣ, обогрѣтой солнцемъ и изрѣзанной арыками, тысячи всадниковъ въ халатахъ и чалмахъ всевозможныхъ красокъ, точно живые цвѣты, скакали по зеленой, безконечно широкой степи, оглашая теплый веселій воздухъ гиканьемъ, свистомъ и беззаботнымъ веселымъ смѣхомъ.

А яркое горячее солнце вытягивало изъ недавно еще обнаженной и избитой дождями земли молодую сочную зелень, предвѣстницу грузнаго обильнаго урожая.

Въ четырехъ верстахъ отъ Бухары, передъ дачей эмира должна были произойти праздничныя скачки съ бараномъ. Въ скачкахъ принижала участіе не только молодежь, но люди почтеннаго возраста и даже старики съ серебряными, какъ у рождественскихъ дѣдовъ, бородами.

Когда мы подъѣхали на четырехугольной дворцовой башнѣ, возвышавшейся надъ дачнымъ паркомъ, огороженнымъ кирпичной стѣной, показался эмиръ въ бѣломъ шелковомъ халатѣ и такой же чалмѣ, осыпанной изумрудами и рубинами. Появленіе эмира послужило сигналомъ къ началу скачекъ.

На обширную, въ нѣсколько верстъ шириною, поляну, окруженную живымъ, пестрымъ кольцомъ любопытныхъ, въѣхало до трехъ сотъ всадниковъ, на дорогихъ чистокровныхъ скакунахъ, и выстроились полукругомъ. Въ ту же минуту изъ-за ограды парка вынырнулъ на ворономъ конѣ молодой сартъ въ серебристо-сѣромъ халатѣ и въ бѣлой чалмѣ. Всадникъ скакалъ во весь карьеръ, держа въ рукѣ молодого чернаго барашка съ перерѣзаннымъ горломъ. Вороной скакунъ въ два прыжка перескочилъ черезъ дорогу, мелькнувъ передъ нами, какъ птица. Очутившись на полянѣ, всадникъ согнулся, далъ шпоры, гикнулъ на всю степь и стрѣлой понесся впередъ.

Громадный полукругъ изъ трехсотъ всадниковъ не двигался съ мѣста, въ ожиданіи когда сартъ съ бараномъ самъ подскачетъ къ нимъ. А вороной конь, между тѣмъ, съ каждымъ мгновеніемъ усиливать свой бѣгъ и быстро приближался къ центру поляны. Вдругъ, точно по командѣ, полукругъ раздался и триста скакуновъ бросились на встрѣчу одинокому всаднику. Многотысячная толпа, окружавшая поляну, замерла въ ожиданіи. Казалось, еще мгновеніе -- и свѣтлый всадникъ на ворономъ конѣ будетъ смять пестрой многочисленной кавалеріей. Но въ самый опасный моментъ молодой сортъ сдѣлать крутой поворотъ и поскакалъ обратно. За нимъ погнались сотни верховыхъ, которые старались перерѣзать ему дорогу, но онъ каждый разъ мѣнялъ направленіе, обманывая преслѣдователей. Вотъ ужъ четвертый кругъ проскакалъ онъ благополучно. Осталось еще два круга, и онъ вышелъ бы побѣдителемъ и получилъ бы въ награду отъ эмира халатъ, чалму, чепракъ и сѣдло,-- какъ вдругъ изъ тѣсной толпы всадниковъ вырвался старикъ, похожій на библейскаго патріарха въ темно-желтомъ халатѣ съ красными полосами и въ серебряной чахмѣ. Онъ сидѣлъ на темно-сѣромъ въ яблокахъ конѣ увѣренно и твердо, точно былъ прикованъ къ сѣдлу.

Старикъ направилъ лошадь на молодого свѣтлаго всадника, далъ шпоры, гикнулъ какъ юноша, припалъ головой къ гривѣ коня и молніей проскакалъ разстояніе, отдѣлявшее его отъ противника. Оба всадника столкнулись и въ воздухѣ замелькало что-то черное. Немного спустя, старикъ уже скакалъ по полянѣ, высоко держа въ рукѣ зарѣзаннаго чернаго барашка.

Толпа вокругъ поляны пришла въ бѣшеный восторгъ. "Якши, бабой! Копъ якши!.." (Хорошо старикъ! Очень хорошо!..) кричали со всѣхъ сторонъ.

Толпа, сидѣвшая на лошадяхъ я ослахъ, состояла изъ безумно-страстныхъ конелюбценъ и наѣздниковъ. Тутъ были кавказскіе горцы, киргизы, уральскіе казаки, туркмены, лезгины...-- все люди, выросшіе на лошадяхъ. Для нихъ эти скачки являлись роднымъ и самымъ близкимъ ихъ сердцу зрѣлищемъ.

Скачки закончились полной побѣдой старика, безпрепятственно сдѣлавшаго шесть круговъ. Побѣдитель, въ сопровожденіи многочисленной кавалеріи, шагомъ направился къ дачѣ эмира.

-----

Весь день, до самаго вечера, мы съ товарищемъ пробыли въ паркѣ эмира.

Въ этомъ паркѣ, обширномъ и густомъ, какъ лѣсъ, гдѣ бросали отъ себя тѣнь юныя цвѣтущія деревья -- абрикосовыя, тутовыя, гранаты, миндальный орѣхъ, винная ягода, яблоки; гдѣ розы и жасминъ опьяняли воздухъ сладкимъ вкуснымъ ароматомъ; гдѣ окруженныя деревьями и цвѣтами привѣтливо звали къ себѣ сотни бѣлыхъ палатокъ, похожихъ на маленькія пирамиды,-- насъ встрѣтили, какъ дорогихъ и желанныхъ гостей. Незнакомые люди, въ шелковыхъ халатахъ и чалмахъ, зазывали насъ въ свои палатки, усаживали на дорогіе ковры, шелковыя одѣяла и круглыя длинныя подушки ярко-краснаго цвѣта, угощали шашлыкомъ, зеленымъ афганскимъ чаемъ, фисташками, зажаренными на салѣ косточками отъ абрикосовъ, ароматными прошлогодними чарджуйскими дынями, блѣдно-зеленымъ сладкимъ кишмишемъ, винными ягодами, миндалемъ и русскимъ постнымъ сахаромъ, любимымъ лакомствомъ сартовъ.

Къ вечеру, когда солнце скрылось, и на потемнѣвшемъ небѣ показались первыя звѣзды, народъ бросился къ дворцовой площадкѣ, гдѣ по желанію эмира должны были произойти танцы придворнаго балета. Площадка была освѣщена четырьмя горѣвшими бочками, наполненными кунджутнымъ масломъ. Придворный оркестръ, тотъ самый, что утромъ участвовалъ въ парадѣ, заигралъ какой-то танецъ, монотонный и заунывный, какъ плачъ Агари.

При первыхъ звукахъ оркестра изъ дворца выбѣжали двадцать четыре босыхъ длинноволосыхъ мальчика. Всѣ они были одѣты въ длинныя шелковыя рубахи цвѣта кремъ. Вбѣжавъ на площадку, мальчики взялись за руки и образовали хороводъ, выпустивъ на середину танцора. Красивый смуглый мальчуганъ, лѣтъ двѣнадцати, тонкій, стройный и гибкій, кокетливо улыбнулся почетнымъ гостямъ эмира, тѣсной толпой окружавшихъ площадку, поднялъ надъ головой руки, застучалъ палочками, находившимися между пальцевъ, и плавно прошелся вокругъ хоровода. Потомъ онъ остановился, крикнулъ что-то музыкантамъ, радостно сверкнулъ черными глазами, однимъ ловкимъ прыжкомъ очутился въ центрѣ круга и медленно сталъ кружиться на одномъ мѣстѣ. Оркестръ постепенно ускорялъ темпъ, а сѣдобородые именитые граждане, засучивъ полосатые рукава халатовъ, забили въ ладоши. Мальчикъ завертѣлся волчкомъ. Освѣщенный четырьмя громадными трескучими факелами, мальчикъ казался золотистымъ столбомъ. Минуты три, не менѣе, продолжался этотъ танецъ, пока мальчикъ не упалъ, закружившись до потери сознанія.

Публика отъ восторга защелкала языками, а танцора бережно, какъ дорогого покойника, подняли и унесли во дворецъ.

-----

Было тихо и темно, когда мы съ товарищемъ выѣхали изъ парка. Вешнія воды въ арыкахъ едва слышно что-то нашептывали заснувшей степи. Гулко отдавался топотъ нашихъ лошадей на твердой шоссейной дорогѣ.

Мы ѣхали молча. Вдругъ, впереди насъ, послышалась пѣсня, странная, непонятная пѣсня, не то русская, не то восточная. Пѣли два голоса. Потомъ мы увидали и пѣвцовъ. На встрѣчу намъ ѣхали верхомъ на лошадяхъ сартъ и уральскій казакъ. Они ѣхали рядомъ, обнявъ другъ-друга, и пѣли каждый по своему: сартъ тянулъ свою Латифу, а казакъ быстрымъ говоромъ уральской частушки обвивалъ, какъ бичевкой, длинную тонкую Латифу.

"Латифа, Латифа,

Гульмайда Латифа"...

Безъ конца вытягивалъ сартъ, поднявъ бороду къ небу, а казакъ сыпалъ словами, какъ горохомъ:

"Казакъ лошадь потерялъ

Къ милой пѣшимъ поскакалъ...

Ужъ ты вѣтеръ-вѣтерокъ,

Подтолкни яво разокъ"...

И долго еще носилась эта пѣсня по необозримой, уснувшей степи.

-----

Такъ праздновала Бухара весну много лѣтъ тому назадъ. Хотѣлось-бы знать, такъ-ли весело прошелъ весенній праздникъ и въ настоящемъ году, когда Средняя Азія, послѣ долгаго мирнаго сна, была разбужена англійскими пушками, настоящими, хорошими пушками, попадающими въ цѣль.

А. Свирскій.

"Современный Міръ", No 8, 1908