Сергеев-Ценский Сергей Николаевич - Поляна

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Поляна

Стихотворение в прозе

Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.

Вблизи все смеялось тихо и радостно, а вдали торопливо струился воздух и трепетно молились невинно-белые церкви.

От земли пахло мелкой игольчатой травкой, влажным, пухлым теплом и грачами.

Там, где кончался лесок и начиналась поляна, ярко-зеленой оградой стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими листочками краснели дубы, точно стыдились, такие большие и такие корявые, одеваться на виду у всех.

Из-за них, любопытно прищурившись, глядели клены и вязы, а дальше частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.

На поляне паслось стадо.

Сытые коровы, ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы, двигались грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.

Растянувши зипун на трех смежных, сильно нагретых солнцем кротовинах и подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.

Юркий босоногий мальчик, подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял в кустах, гоняясь за лесными мышами.

Изредка оглядываясь на стадо и заметив на опушке какую-нибудь комолую рыжуху, задумчиво жующую молодняк, подпасок воодушевлялся негодованием и кричал, подражая деду:

-- А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла... Неймется тебе, окаянная!.. А куды?!

Корова виновато повертывала на поляну, на ходу дожевывая листья; успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда; дед дремал.

Солнце лениво ползло по небу, дочиста вымывая лучами грязную холщовую рубаху деда, крашенинные порты и онучи, и он лежал, белый и нарядный, со своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.

Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его лицу, остро защекотала ему нос длинными усиками.

Дед чихнул и проснулся.

Покрасневшими от дремоты глазами он не сразу охватил поляну, стадо и лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:

-- Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!

-- А? -- отозвался подпасок.

-- Акай больше!.. Мышуешь, говорю, как лягаш, балуешь зря... Иди картошку печь!

Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.

Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.

Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.

-- Так-с... -- протянул дед. -- Значит, пришли и сели... А картошку теперь на чем же печь?

-- Хворосту принесть? -- спросил Санька.

-- У, да и смекалистый же ты у меня парнюга, просто беда... Дай я тебя за ухо выдеру! -- потянулся дед корявой рукой к глубоко запрятанному под желтые косицы Санькину уху.

-- Ладно, за ухо... -- снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь через голову, покатился к опушке.

-- Балуй, балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!. -- кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.

Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид, красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.

Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.

Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился колокольный трезвон.

-- Ишь ты, колокола-то как звонят, -- вслушиваясь, уронил дед.

-- Семой день звонят! -- блеснул черными глазами Санька.

-- Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, -- хитро прищурился дед. -- Постом тянут, как не емши: "К на-ам! К на-ам!", а на святую прямо в пляс: "Куды хошь! Куды хошь!.." Душа выскакивает.

-- Дед, а как индюшки квохчут? -- вдруг встрепенулся Санька.

-- Какие тебе индюшки? -- притворно осерчал дед.

-- Ты говорил!

-- Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!

-- Ан говорил!

-- Ан не говорил.

-- Не го-во-рил! -- недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: -- "Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю..."

-- Голова! Дай я те за ухо выдеру!

Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.

Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка ногами.

В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский мундир и закраснел околыш фуражки.

В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.

Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.

-- Христос воскресе! -- широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.

От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.

-- Садись, гостем будешь, -- пригласил дед.

-- И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, -- устал! -- отозвался солдат.

-- Из города, што ль?

-- Ну да, из города.

-- Из города сюда верст восемь будет... До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, -- пояснил старик.

Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.

-- Это скотина-то чья? -- спросил солдат.

-- Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина нанимаем, у Худолеева, -- ответил дед.

-- А ваше село-то где?

-- А наше вот счас, за лесом... Панино называется.

-- Благодать тут у вас! -- протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком. -- Ишь лес-то какой, -- не надышишься!

-- Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, -- с опаской спросил дед.

-- Я-то? -- Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: -- Скушно мне, вот и попал... Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома везде... Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие ничего -- ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу. Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять... Всколыхнешь ее, матушку, -- как пряник, так бы и съел, -- черноземь... У вас тоже земля ничего, -- но у нас лучше. У нас, как снег это стает, на поле-то утонуть можно, -- жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни день, то вершок, что ни день, то вершок, -- так и тянет стрелой... Сила страшенная!

-- Да это в какой губернии? -- с улыбкой спросил дед.

-- Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, село Бабинка... Богатое село! Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть... У нас как же, у нас слободно... Тоже вот так лес есть, река, небольшая хоть -- Ломша, -- ну, рыбы в ней -- сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле выволокешь.

-- Все тина одна, -- насмешливо подсказал дед.

-- Тина... как же... -- обиделся солдат и, помолчавши, добавил: -- Дичи тоже по болотам чертова бездна... Здесь куды, здесь и звания того нет... Из города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по три... страсть набьют!

-- Вот придешь со службы, сам палить будешь, -- ввернул дед.

-- Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, -- пущай гомозится...

-- У вас что же счас, праздник все считается? -- перебил дед.

-- Ну да, праздник... ученья нет, слобода... Я и говорю: другие по улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!

-- Та-ак... -- согласился дед.

-- А мальчонка это што, твой помощник? -- кивнул солдат на Саньку, сидевшего в прежней изучающей позе.

-- Это? Мнук мой названый... сиротка... Помощник-то из него, положим, как из тюля пуля, -- только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил? Поди коров отгони! -- вспомнил вдруг дед.

Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров, считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть помчался к стаду.

Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:

-- А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!

И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.

Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса -- молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.

На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.

Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.

Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.

Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая, нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие, черноточечные спинки божьих коровок.

Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон...

Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:

-- Убить ее, суку, за это мало, а не то что по головке гладить! -- и тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.

-- Тоже ты мудрен больно -- убить! Не живой она человек, что ль? -- приподнявшись на локте, говорил дед.

Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в его руке.

-- Как взводный, земляк мой, читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы скалят: "С прибавлением семейства, говорят, тебя, Монаков! Зови в крестные!.." Нешто мне это приятно, скажи, пожалуйста?.. Подрался я там за это с одним... -- хмуро добавил солдат.

-- Это все от глупости, -- невозмутимо и серьезно объяснил дед. -- Спасибо должен бы сказать, что не зевает... Это третий, говоришь?

-- Ну да, третий.

-- И все мальчишки?

-- Все мальчишки... Иван, Петра, а этот -- Семен.

-- Ну вот те и помощники... Приедешь, а они уж готовые.

-- Да ведь чудак ты тоже, -- чьи они? Шут их знает!.. Ведь в отпуска-то я не ездил. Вот что обидно! -- с сердцем плюнул наземь солдат.

-- Чьи, чьи!.. Божьи, вот те и чьи!.. Подумаешь, важное дело какое: чьи?.. Отцом будут кликать, и ладно. Главное, что помощники... Я вот лет шесть, как сюда в Панино-то пришел... Приехал, скажем, назад с Кавказа, в Батуме служил, и схватил я, брат, там лихорадку... Трясла и трясла подлая; так с ней и приехал. Время летнее, все на поле, как есть некому за мной походить... Лежу на печке, -- пить хочется смерть, а подать некому... Вижу, вот этот самый Санька по полу путешествует... Я к нему: "Санька, мол, дай воды, сделай милость!.." Шел ему тогда третий год, не говорил еще ни аза, так, мамакал... И что ж ты думаешь? Ведь понял! Гляжу, тащит кружку больше себя ростом, вон оно как!

Санька, услышав про этот основательно забытый им подвиг, просиял и сконфузился.

-- Это ты верно, -- согласился солдат, -- это ты диствительно: помощники... Хозяйство у нас порядочное... Пахать выедут со времем... Это ты правильно... Только вот ребята смеются.

-- А ты наплюй!.. Небось живо отлипнут.

-- Это так... Если не злиться, -- отлипнут... Ну, и в селе у нас тоже не помилуют, как приедешь: в отделку засмеют.

-- За-сме-ют... А ты возьми да сам смейся.

-- Как это -- смейся?

-- Так, очень просто: смейся да и все... Вот, мол, так жена у меня -- хват! Целых трех наследников мне приготовила... Главное, не злись, а смейся!

-- И в сам деле правда.

-- Жену поучи, потому что не по закону. Ну, тоже не очень учи: баба молодая, кругом народ, соблаз... А с мужиками смейся... Вот те и все.

-- Мозговитый ты, дед, оказался, ей-богу мозговитый! -- повеселел солдат. -- Давай-ка мы с тобой водочки выпьем за хорошее знакомство. -- Он достал из широкого кармана начатую бутылку.

-- Значит, на солдат наплевать?

-- Ну да, наплевать.

-- А с мужиками смеяться?

-- Конешно.

-- А жену за хвост, -- не балуйся?

-- Само собою.

-- Ладно... А закусить у тебя есть что?

-- Найдем... Авось не паны, закусим.

Солдат улыбался весело и довольно, устанавливая на траве бутылку; дед выкатывал палкой из костра печеные картошки, сильно пахнущие дымом и с обгорелыми боками; Санька жадно смотрел на обоих.

Солнце лениво ползло по небу, чуть заметно опускаясь к горизонту.

Из легкого тумана выступил белый железнодорожный мост с открытой темной, глубокой пастью, мост далекий и оттого казавшийся призрачным. К нему приближался, свистя и дымя, длинный товарный поезд. В колыхавшейся внизу дымке ясно отражались его вагоны с бегущими колесами, и казалось, что идут два поезда -- один вверху, другой внизу, а колеса у них общие.

Дед рассказывал солдату о Кавказе и Сибири, которую он прошел до Иркутска, и Саньке очень хотелось слушать, но помешали коровы. Ими густо расцветилась вся опушка, и от их движений дрожали кусты.

Когда Санька снова подошел к огоньку, бутылка была почти пуста. Глаза у солдата потускнели, и усы обвисли, а у деда отяжелели и опустились густые брови.

-- Так-то оно так, -- говорил солдат, -- и баба молодая и я на службе, а все-таки это нехорошо она поступает, -- грех!

-- Вот грех! -- ухмыльнулся дед. -- Грех в орех, а зернышко в рот... Какой там грех!.

-- Нет, это ты напрасно, -- обиделся солдат, -- попу на духу все ведь придется отвечать, не скроешься.

-- Попу! Скажешь тоже! Сам-то он чем лучше?

-- Что это ты, дед, все врешь? Право, ей-богу, тошно слушать! Старый ты человек, а все врешь!

На лице солдата выступили одновременно изумление, негодование и жалость.

-- Нет, ты постой, ты не тоскуй, парень, -- ухмыльнулся дед. -- Ведь сказано в Писании, что человек от земли произошел?

-- Ну?

-- А душу-то ему бог от себя вдунул?

-- Ну?

-- Ну вот, ты и замечай, -- заранее торжествуя, замигал бровями старик. -- Умер человек, я, примерно, -- и ведь земля в землю, ведь это земля все? -- ковырнул он себя по груди коричневым пальцем.

-- Ну? -- согласился солдат.

-- Ну и выходит, земля в землю, а душа предстанет перед судищем... душа-то, понимаешь? Душу, значит, и будут судить, а ведь она -- божья? Разве я ее сам такую на базаре купил? Ее бог вдунул, -- чего ж ее судить? А тело-то суди не суди, оно все -- земля, землей и будет... Выходит, что и судить-то некого, понял? Так я говорю?.

-- Врешь ты все! -- мрачно процедил сквозь зубы солдат, и лицо его вдруг стало темным и злым.

-- Чем же врешь-то? -- серьезно спросил дед.

-- Тем врешь!.. Молокан ты, должно? -- исподлобья взглянул солдат.

-- Молокан? Какой молокан? -- засмеялся дед.

-- Такой, какие бывают... У нас в Тамбовской губернии вас, таких-то, много, чертей... Молоко в пост лопают...

-- Что ж ты ругаешься? -- миролюбиво протянул дед.

-- И про бабу тоже... То да се... лясы точишь... Знаем мы вас, чертей!.. Снохач!

Солдат поднялся с земли и стал перед дедом круглый и крепкий, с остеклелыми глазами.

-- Глуп же ты, как я посмотрю, не приведи господи! -- искренне удивился дед и поднял густые брови.

-- Снохач и есть!.. Что прикидываешься дохлым бараном? Хочешь, по морде садану? -- наступал солдат.

Красные руки его сжались в кулаки и остеклелые глаза тупо уперлись в деда.

-- Да отстань ты, ради Христа! Иди откуда пришел! -- боязливо заговорил поднявшийся дед. -- Иди, не замай!.. Если драться пришел, так бы и говорил сперва: я б тебя на село проводил... А со мной-то чего ж тебе драться? Иди, не замай!

Солдат не ответил. Бутылкой, быстро поднятой с земли, он размахнулся и бросил в деда, но не попал: дед присел на колено, и бутылка пролетела мимо. Короткими, захлебывающимися зигзагами она покатилась по невысокой траве и кочкам, сверкающая и звонкая. Солдат выругался, махнул рукой и повернул к городу. Скоро его мундир зачернел около опушки, рядом с яркими пятнами стада, потом неровно замелькал, точно мигая и прячась, и скрылся в кустах.

-- Какой?!.. -- первым опомнился Санька, вопросительно взглянув на деда.

-- Дурак, и больше ничего! -- глухо ответил дед. -- Налил зеньки-то!.. Тоже драться лезет... Кабы скостить с плеч лет десять, я бы те показал снохача! Так бы тебя взмылил, лучше ротного! Тоже, крупа тамбовская, -- "у нас, у нас"... Носа высморкать путем не умеет, а туда же -- "мо-ло-кан"!.. Выбили мозги-то на службе...

От воркотни старика Саньке вдруг стало скучно.

-- Дед, я пойду бутылку подыму, -- перебил он и, не дожидаясь, что скажет дед, запрыгал на одной ножке за бутылкой.

Подняв бутылку, Санька потянул в себя через горлышко несколько капель оставшейся в ней водки, сплюнул и, превратив бутылку в свисток, пошел к опушке.

В кустах бересклета он увидел ежа и притаился. Пухлый, на тонких ножках еж проворно шнырял между пучками зеленой травы и розовых хохлаток и острым треугольным носом разрывал кучи сухих листьев.

Задерживая дыхание, Санька придвинулся к нему на шаг, на два; но еж заметил: он фыркнул, спустил башлычком на нос щетину головы и поджал хвост и ноги.

Санька долго возился над ним, опрокидывая его навзничь, бил кнутовищем по чуть видневшимся голым лапкам, -- еж только больше щетинился и круглился.

А на сухой кленовой ветке, высоко, на самой верхушке, плескал в воздух сильными, горячими коленами серый дрозд, плескал торопливо, точно кто-то вот-вот перебьет его и не даст докончить.

На тоненьких ветках внизу качались миловидные, бойкие синицы и ежеминутно презрительно приговаривали: "Трень-брень, трень-брень!", да где-то в глубине леса пестрый дятел так недовольно стучал носом, точно трещало надломленное дерево.

-- А куды, штоб ты сдохла! -- заметил вдруг около себя большую черную корову Санька и, ожесточенно хлеща кнутом, погнал ее на поляну.

Коровы, сбившись в кучку на низине, жевали и лениво обмахивались хвостами.

На сетчато-прозрачное синее небо тихонько всползали откуда-то из-за горизонта маленькие робкие облака.

Так как небо было широкое и светлое, а облака серенькие и мелкие, то их лица расплывались в стыдливую улыбку, их очертания дрожали и млели, и все они спешили растаять и раствориться в воздухе.

На поляну от них падали беглые, такие же, как они, тающие тени.

Дед и Санька доедали у потухающего костра печеную картошку.

-- А бог большой? -- спросил вдруг Санька.

-- А то нет, -- немного помолчав, ответил дед.

-- До неба?

-- И за небо будет, -- сурово ответил дед.

-- Ого!.. Большой!.

Санька поднял кверху голову и долго смотрел, как в сетчатой синеве таяли серые облака.

-- А Страшный суд это какой? -- вдруг вспомнил Санька.

-- Какой Страшный суд? -- не понял дед.

-- Да вон в церкви икона-то, на стенке... -- напомнил Санька.

Икона была большая, темная. Она была вделана в стену притвора. На ней представлено было много голых людей, много белокрылых ангелов и много злых духов. Ангелы были выше, злые духи -- ниже. Оттого что к ней усердно прикладывался народ, -- хвосты и копытца замаслились и слились в общие грязные пятна.

-- Страшный суд -- это будет такой... при конце света, -- ответил дед.

-- При каком конце?

-- При таком... Свет кончится, и Страшный суд будет.

Санька недоверчиво посмотрел на деда.

-- Как кончится?

-- Как, как!.. Кончится, и все! -- осерчал дед. -- Как вон лапоть истаскаешь да бросишь.

-- Лапоть ворона на гнездо утащит, -- позаботился о дальнейшей судьбе его Санька.

-- Ну да, утащит... Хорошо, как поднимет, -- поправил дед и, помолчав, добавил: -- От лаптя хоть лыко останется, а тогда все под итог... ничего не будет!

-- Не бу-дет! -- недоверчиво протянул Санька.

-- Ну да, не будет: сгорит! -- строго посмотрел на него дед.

-- Все сгорит?

-- Ну да -- все!

-- И речка? -- лукаво спросил Санька.

-- И речка, и лес это, какой где, и деревни -- все чисто, -- вся земля сгорит!

-- Врешь? -- полуспросил Санька.

-- Я те вот повру за ухо!.. Говорят тебе -- значит, слухай... Старше себя завсегда слухай.

Санька увидел, что дед не врет, и ему вдруг стало страшно.

Он ясно представил, как горело их село прошлым летом, как на улицах хрипел, съедая соломенные крыши и бревенчатые стены изб, красный огонь и как тогда сошла с ума докукинская Лукерья, у которой сгорел ребенок.

Теперь перед глазами Саньки горело все: лес, трава, село... Речка бурлила огненными волнами и кипела, как вода в самоваре... земля тоже горела под ногами, краснея, как раскаленное железо... Огнем дышало небо, носились искры... гремели и рушились куда-то в черную пропасть церкви, мосты, горы...

Санька долго смотрел перед собой, ничего не видя, сжавшись от ужаса, и, наконец, заплакал.

Потянул легкий ветер, и воздух стал свежее и запахнул так, как пахнет мелкая рыба, только что вынутая из речной воды.

По поляне поползли притаившиеся за кочками сухие кусты перекати-поля; издали они были похожи на больших пауков, медленно перебирающих мохнатыми лапами.

По тонкой сетке ветвей прошла чуть заметная рябь, и казалось, что маленькие листочки о чем-то быстро шушукались, лукаво и оживленно.

Жалобно прокричал, кувыркаясь над поляной, чибис, а над ним, поднявшиеся с какого-то далекого болота, чуть слышно перекликаясь друг с другом, взмывали кверху два аиста.

Большие и неуклюжие на земле, они были легки и красивы в небе со своими широкими крыльями и длинными, тонкими шеями.

Сияло солнце. Смеялись дали. Торопливо струился мягкий на вид, влажный, нагретый воздух. Запахом тысячи трав и цветов спокойно дышала земля.

1904 г.

Комментарии.
Поляна

Впервые напечатано в "Журнале для всех" No 10 за 1904 год под заглавием "На поляне" и с подзаголовком: "Эскиз". Вошло в пятый том собрания сочинений изд. "Мысль" под названием "Поляна" и с датой: "Апрель 1904 г.". В собрании сочинений изд. "Художественная литература" (1955--1956 гг.) автор дал "Поляне" подзаголовок: "Стихотворение в прозе".

H. M. Любимов

-------------------------------------------------------

Источник текста: Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах Том 1. Произведения 1902-1909. -- М.: Правда, 1967.