Сергеев-Ценский Сергей Николаевич - Старый полоз

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Старый полоз

Бездождный май; степь.

Кое-где неглубокие балки и сизые каменные гряды над ними. Скалы эти имеют наклон к югу, точно догоняли они когда-то горы, ушедшие к морю на юг, и не догнали, устали, отстали, угрязли в степи навек, треснули здесь и там, обросли лишаями...

Степь пока зеленая; если не будет дождей еще две недели, начнет желтеть. Степь пока душистая: пахнет волнующе чабером, сладкой душицей, густой желтой ромашкой... Кое-где полосами залег мак, но краснота его жухлая: сгорел и свернул лепестки.

Горизонты дымны и струятся. Верстах в семи в этом прозрачном дыму чуть колышутся два или три минарета: это -- татарский город.

Самые короткие тени, -- полдень.

Большая отара овец и коз лежит около коша, -- жует жвачку, дремлет. Свернулись собаки, уткнувши морды в передние лапы. Чабан и его подпасок тоже растянулись на земле, -- сложили около герлыги и сумки, зажмурили глаза, а привычные кофейные лица подставили солнцу: смоли крепче.

Очень древен вид этой майской степи с балками и скалами, этой отары овец и коз, этих пастухов и собак, -- до того древен, что если бы каким-нибудь чудом проходил здесь Тиглат-Фелассар I, он сказал бы высокопарно, как это было принято в его времена:

-- Вот опять я вижу страну Ашура, столь любезную моему сердцу!.. Сто двадцать львов убил я копьем и стрелами в пешем строю и восемьсот львов убил я с колесницы, защищая эти стада!..

Но проходил мимо не Тиглат-Фелассар с луком и меткими стрелами, а печник Семен Подкопаев с двустволкой, а рядом с ним шел бетонщик Петр со стеблем желтого донника в руках, только что сорванного на защиту от чабанских собак, и Семен зычно крикнул:

-- Придержи собак, эй!.. Черти сонные!.. Слышишь?

Минуты через три потревоженные собаки лежали уже снова, слабо урча, а охотники сидели около пастухов и вертели папиросы.

Семен был орлоглавый: череп под сплюснутой кепкой -- небольшой; нос -- как хищный клюв, остро торчащий, и глаза светло-желтые, круглые, узкопоставленные, -- птичьи. А Петр был уже лет под пятьдесят, с морщинами глубокими и черными, но с яркой еще рыжиною в усах.

-- Сымотрим сибе, -- дыва чилавек с винтовкой!.. Я-я... баялси очень...

Широко улыбался старый чабан и жестяную коробку с табаком держал на коленях широко открытой.

Сказал ему Семен, чмыхнув:

-- Чего же ты теперь бояться мог?.. Дикий ты человек, поэтому боялся!

-- Па-ни-маешь, -- с готовностью объяснил чабан, -- как раньше, тогда... Зиленый, крас-ный, белый -- разный цвет... он-о-о... барашкам не так прахладно глядел... он-о-о... так глядел!

Тут чабан -- уже с седыми висками под шапкой -- поднял к носу верхнюю губу с подстриженными черными усами, раздвинул и зажег глаза, скрючил перед собою пальцы и начал клацать остатками прокуренных щербатых зубов.

-- Прямо, как волк лесовой! -- понял его Петр; а Семен пропустил сквозь затяжку:

-- Не нравилось тебе это?.. Ты чтобы барашку жевал, а мы чтобы с голоду дохли?.. У-умен!

-- Возьми адин!.. Возьми дыва!.. Возьми тыри!.. Он-о-о... все чист стрелял, гонял... Зачем так делал?..

-- Это, должно, белые, -- сказал Семен и выпустил из узкого носа длиннейшую ленту дыма.

Татарин посмотрел на него, на Петра, на ложе двустволки, очень высоко поднял плечи, отвернулся и пробормотал:

-- Все шинель носил, защитцвет имел, винтовкам таскал, -- не знаем...

-- Жалеет об чем, -- о барашках!.. -- закивал головою Семен. -- А у самого, небось, и теперь тыща.

-- Тыщи нет... И семисот нет... -- неожиданно чисто по-русски вставил подпасок, красивый подросток, тоже в шапке. -- Пятьсот есть.

-- Хотя бы пятьсот!.. Мало вам, чертям?..

-- Тыриста уштук на чужая рука!.. Там хозяин! -- быстро качнул старик головой в сторону города и тут же, дотронувшись до сумки Семена, до половины набитой настрелянными скворцами, добавил отвлекающе: -- Шпа-ки? Ку-шать будешь?

-- Нет... Для мебели... Шпаки теперь, если ты хочешь знать, первая дичь... Все одно, как осенью перепелки.

-- Смотри, Семен, глянь!.. Вон их тута сколько!.. Гибель! -- внезапно оживился Петр, сам припадая к земле и только высовывая вперед руку.

Действительно, стая скворцов, невидная раньше, выдвинулась теперь из-за отары. Бойкие птицы, глянцевитые, очень ловкие на вид, подлетывали, шныряли в полузатоптанной рыжей траве, копались в кучах овечьего помета, вели себя, как будто сами были частью отары.

Семен осторожно снял двустволку.

-- Стрелять хочишь?.. За-чем, друг?.. Барашкам убьешь! -- испугался чабан.

Но Семен только повел в его сторону носом, выставил левое колено, прицелился, и один за другим хлопнули два выстрела.

Шарахнулись овцы все сразу, как одна, даже не успев проблеять; задребезжали козы, бойко вскочив и все сразу оглянувшись на Семена; залаяли собаки.

Семен собрал подстреленных скворцов. Недобитых он, подходя к чабанам, добивал о ложе ружья.

-- Сто-ой!.. Эй!.. Нема один живой?.. -- крикнул молодой чабан.

-- Есть один живой... Сейчас окачурю! -- отозвался Семен и в сторону Петра добавил: -- Шесть штук!

А скворца этого, живого, он уже держал за ножки, чтобы ударить.

-- Дай! -- протянул к нему руку старый чабан.

-- Дай-дай!.. Не бей! -- кричал ему подпасок и улыбался сверкающе.

-- Что ты с ним хочешь делать?.. На!

Семен отдал бившегося скворца, раненого только в крыло, а старый чабан, принимая его левой рукою, таинственно поднял правую и брови лукаво поднял, точно готовился показать фокус. Молодой же вдруг засвистал протяжно, не пронзительно, а довольно мелодично, обернувшись к скале за кошем.

Потом сказал, сверкая зубами и белками глаз:

-- Услышал!.. Ползет!..

Старый посмотрел в ту же сторону, мигнул Петру и Семену и начал ощипывать скворцу перья на крыльях.

-- Кто же это такой ползет? -- спросил было Петр Семена, но тут же увидел сам: от скалы, медленно извиваясь и приподняв голову, ползла змея, серая с желтизной, толстая -- в руку толщиной, на вид аршин двух.

-- Что это? Гадюка?.. Страсть боюсь! -- откачнулся Петр.

Он сидел на корточках, по-татарски, но приготовился уже вскочить. А Семен орлоглавый только поглядел на змею и проворно стал доставать и закладывать в двустволку патроны.

-- За-чем? -- испугался чабан. -- Э-это... он-о-о... наш один собака!..

-- Полоз! -- сказал молодой, смеясь. -- Гадюка -- вредная, этот -- нет!..

-- Ну, раз вам он известный... -- успокоился Петр и принялся разглядывать змею без опаски.

Семен, заложивши патроны, все еще стоял, но сказавши:

-- Это -- желтобрюх... Здоровый... Я таких не видал! -- тоже сел.

-- Смотри! -- радостно выкрикнул подпасок и, выхватив скворца из рук старого чабана, подбросил его несколько раз, как мяч, в виду полоза и бросил в сторону от стада.

Скворец, должно быть, ушибся, потому что лежал не шевелясь, темным комочком, а полоз повернул в его сторону голову и оживился вдруг чрезвычайно. Он торчком поставил хвост и стал водить им, точь-в-точь как кошка, а когда скворец очнулся, наконец, и запрыгал, трепеща голыми крылышками, полоз бросился за ним, как раскрученная пружина.

-- Ужли ж догонит? -- вскрикнул Петр.

-- О-о!.. Он догонит! -- засиял молодой чабан, а старый только качнул головой, не открывая рта.

Скворец прыгал, полоз вился за ним, и Петр видел, что он нагоняет. Скворец кинулся было вбок, но все длинное толстое тело полоза ринулось вдруг в ту же сторону, подбросилось будто в воздухе и остановилось.

-- Готово! -- сверкнул молодой чабан, а старый добавил:

-- Сичас... он-о... кушай будет! -- и дотронулся дружелюбно пальцем до Петрова колена.

-- Смотри ты, что делается! -- обернулся Петр к Семену, но тот отозвался снисходительно:

-- Тебе никак это в диковинку, а я к этому сызмальства привык... Сколько я их перевидал, -- тёмно!.. У нас же под Борисоглебском там леса да болота... Гадов этих до черта!

-- Ну-у?

-- Вот-те и гну!.. Ты думаешь, он его чем, шпака?.. Хвостом своим убил... А ты, небось, и сейчас смотрел -- ничего не видал.

-- Хво-стом?

-- То-то и да, что глядеть не можешь.

-- Это, должно, от известки я так.

-- Одну с тобой известку-то месим.

-- Ты ее давно ли начал месить?.. А я ее уж сорок лет мешу!.. И в плену года четыре был, и то ею все займался.

-- А ты где же в плен попал?.. Я думал, ты и не служил...

-- Неделю мы с тобой вместях работаем, а об себе не говорили... Попал я, значит, в Горлице...

-- Знаю я Горлицу... Там наших много попало...

-- Ну, вот... Горлица эта... Снарядов у нас нема, патронов нема, а он по нас лупит, немец, а он чешет!.. Так что нас от роты цельной человек пятнадцать, не более, осталось... "Что теперь делать?.." -- у фитьфебеля спрашиваем -- я да земляк мой, тоже белгородский, -- мы оповсегда вместе держались... "А я почем знаю?" -- говорит. -- "А ротный игде наш?" -- "А ротный вон в доме бетонном, знаки подает". (А это он затем знаки нам, чтоб за патронами мы в лезерв бежали.) Я своему товарищу: "Побегим, говорю, все одно смерть!.." Вот, бегим, и еще за нами трое подались... Слышим: "О-ой!.." сзаду -- один... Другой: "О-ой!.." Третий... Этих всех троих свалило... По земле катаются, -- конец им... Я свому кричу: "Бегим в дом бетонный!.." И ведь вот, скажи ты, -- добежали, ничего... Ни одна пуля решительная ни его, ни меня не задела, как все одно мы заговоренные какие... Добегли, -- и даже ротный нас похвалил... Глядим, и фитьфебель сюды приполз... Так человек там собралось... ну, одним словом, десятка полтора опять... Говорим ротному: "А дальше что будем делать?" -- "Надо, говорит, до лезерву бежать, -- концов, выходов больше нету..." -- "Тогда, говорим, когда такое дело, давай бежать будем!.." Он это в бинокль посмотрел, перекрестился... "Ребята, за мной!.." Бегим мы, а по нас снаряд пустили... Ротный с фитьфебелем поперед бежали, глядим мы, -- от фитьфебеля куда рука, куда нога, -- и ротный упал... Я такое дело вижу: "Ребята! -- кричу. -- Назад... В дом в бетонный!.." Добегаем опять до дому того, -- я свово земляка гляжу, жив ли? Жи-вой!.. Еще там человек коло пятнадцати скопилось...

-- Что же у тебя все пятнадцать да полтора десятка, -- как неразменный рупь!.. Скольких-то убило же? -- перебил Семен.

Старый чабан покачал головою и губами пожевал, а Петр подумал, почему это могло выйти, и объяснил:

-- Какие убитые были, какие новые набежали... На войне та-ак!.. Вот видим -- немцы бегут, штыки держут, -- колоть нас!.. Мы счас винтовки на пол, руки кверху -- сдаемся! -- кричим... Трое немцев к нам забежали, -- одного оставили, двое подались дальше... Вот один этот-то, немец, толстый из себя, -- посмотрел нас округ, -- а глаза мутные, и пот с него капает, утерся рукавом и счас такую бутылочку черную из сумки вынимает, -- пьет... Отпил, -- а я к нему всех ближе стою, -- мне протягивает: "На, грит, глотни!" По-русски, ей-богу! Глотнул, а это ром!.. "Вот, говорю, спасибо вам!.." А он мне: "Ваше дело теперь оконченное: отвоевались... А меня вот еще раз двадцать убить могут..." Ей-богу, так и сказал!.. Достал опять сухарь, мне дает... Я его -- с жадностью, потому дня три тогда мы не емши...

-- А ты вот, небось, на войне не был? -- спросил Семен чабана.

-- Я?.. Не-е, -- заболтал чабан головой.

-- То-то и видно... Потому и барашки тебе жалко...

-- Ну, хорошо, -- продолжал Петр, увлекшись. -- Повел он нас всех потом один на поезд... Через два дня мы уж в Вене ихней были... До чего же там народ добрый, страсть!.. Всего нам надавали!.. Так, публика разная, -- деньги суют, пирожные... Кокарды наши им интересны были... "Продай, -- говорят, -- русский, кокарду!" Так на кокарды свои, на то на се мы день и прожили... А уж на второй день нам обед дали -- кашу ячную... "Давай, русские, котелки! -- кашевары кричат. -- Подходи ширингой!.." А у меня котелка и нет совсем!.. Вот мине досада: десь загубил, когда бежал!.. Я вижу тут на плотуваре коробка картонная валяется, -- схватил ее да за кашей!.. Сме-ется немец!.. И полну коробку мне наложил, а она, коробка-то, спроти котелка вдвое!.. Ничего, народ дюже хороший... А как стали потом вызывать, кто по бетону может работать, -- я, конечно, земляка свово толкаю белгородского: "Ты, будто, тоже по бетону знаешь, -- так и говори!" Потом я до них: "Вот, -- говорю, -- я да земляк мой -- оба мы бетонщики..." "Вот, -- говорят, -- отличное дело: как хорошо будете работать, мы вам по полтиннику в день, окромя харчей"... -- И сколько я потом у них в плену был, все я по бетону с товарищем работал и никакого горя мы не знали... И товарища свово этому делу обучил, -- ему теперь на его век хлеба кусок...

-- Гляди!.. Слушать пришел! -- озарился весь молодой чабан и вытянул палец.

Оглянулся Петр, -- не дальше, как в аршине от него, укладывался клубком подползший полоз.

-- Стало быть, шпака уж он спроворил?

И отодвинулся чуть от него Петр, добавил:

-- Вот вы, чабаны, конечно, до него привычные, а мне все ка-быть гребостно!.. Мне один наш на фронте, -- только он из Сибири был сам -- такую штуку про змеев рассказал, что я, брат, теперь к ним... с опаской!.. Купил будто мужик двух коров, -- за рога их связал, чтоб шли в ногу, -- домой ведет... А вести далеко, через горы... Сибирь, -- уж известно: там ничего близкого нет. Сто верст если друг от друга, -- говорят: соседи... Ведет между камней таких, -- не хуже этого вот, -- смотрит, колеса будто в стороне рассыпаны, только, стало быть, ободья очень толсты, каких и не бывает... Ну, известно, раз колеса такие, ему, мужику, интерес... Подходит поближе, -- бра-ат! -- подымается на него головища змеиная, -- с медведя ростом голова одна! Ахнул, да бежать... Коров кинул на произвол: своя жизнь дороже... Добежал так до селения, -- лица нет на нем... Так и так: обсказал, чего с ним вышло. "Мы, там говорят, давно слышим и сами замечаем... Собирайся какие охотники!.." Человек десять собралось, -- медвежатники все, -- на то место, а мужик их ведет... Пришли, видят, -- одна корова бегает -- мычит... Эта, стало быть, жива осталась, только вроде бы с ума сошла, а уж зато дру-гу-ю -- всю дотла высосал, -- только голову с рогами вострыми кинул... Глядит, и его замечают, -- на камнях растянулся... Как не врал, -- говорил: сажень двадцать долины!.. Спит, нажрамшись... не хуже этого вот... Ну, хорошо... Вот один нацелился медвежатник ему пулею в голову, -- раз!.. И от этого он проснулся, -- змей, -- головищу свою поднял, да как раззявит пасть, -- все от него ходу!.. Ну, он уж не польстился на малость, -- сыт был.

-- Сочи-не-ние! -- качнул головой Семен. -- Что ужи коров доют, это я сам видал сколько раз, а уж чтобы змеи такие водились... Что же это, удав, что ли, какой был?

-- Ну, а я же почем знаю?

-- Сказки!.. Я со змеями вырос!.. Со змеями в руках да в карманах... Ты мне не толкуй!.. Конечно, маленькие ужата, например, они очень вонючие, -- ну, в детском возрасте нам абы что, только бы живые... Наберешь их в карманы, да по двору и пустишь... Они и растут, как все равно скот домашний... Ты кашу с молоком ешь, а он тебе уж на спину залез да с плеча голову свою в тарелку. Его, конечно, ложкой по лбу... Он покачается-покачается, да с другого плеча в молоко... До чего молоко любят, -- страсть!.. Приходилось потом ежей в дом приносить, чтоб их известь, а то корову испортили: обовьются около ноги задней да за дойку, и ну сосать!.. Куда бабе любой так выдоить, как они доют!.. Ну, ежи, конечно, за одну неделю их перевели...

-- Почему же они до молока такие ласые? В лесу же того молока нема, откуда ж они про молоко знают? -- очень удивился Петр и добавил чабану: -- А этот черт твоих коз не доит?

-- Не! -- усмехнулся чабан, погладил полоза. -- Мой собак!

Семен на секунду задумался было, но ответил Петру:

-- Откуда про молоко знают?.. Конечно, в сочинениях об этом должно быть... А только мы, мальчишки, что делали? Обмокнешь в молоко пальцы да к ужу. Уж в палец вцепится, думает, что дойка коровья, начнет сосать, и что же ты думаешь? Раздуется весь, присосется, а оторваться не может... Вот их таким манером нанижешь на все пальцы и идешь по деревне... Девчонки визжат, шарахаются, а мы за ними!.. А то змеюку положишь в карман, да к девкам, а сам семечки лускаешь... Дай, скажет, какая, подсолнушка! -- Глянь на солнышко! -- Вот, гляжу, -- давай! -- А ты побольше гляди! -- Вот еще минуту гляжу, -- давай! -- Ну, когда заработала, -- на, лезь в карман, тащи горсть!.. -- Только она в карман, а там змея!.. Вот визгу!.. А одной сзади за ворот змею посадили, -- с той родимчик сделался...

-- Гм... Вот какой ты был! -- покачал Петр головою. -- Меня бы за такие дела отец... всю бы шкуру спустил!

-- Мальчишки... что ж... Нам первое удовольствие было девке юбку задрать, да над головой завязать в узел... А то раз одной девке сонной мы змею за пазуху запустили, -- вот с ней было!.. Цельный месяц -- не меньше -- без задних ног валялась!.. А то раз нашли мы в именьи цилиндр такой дубовый, от насоса, -- здоровый совсем... Ну, что из него придумать? -- Ребята, говорим, давай пушку из него делать! -- Идет!.. Пороху у отцов, у братьев достали, -- украли, просто, -- фунта полтора, передок уперли с телеги, -- это, значит, лафет... Мушку посадили... Да ведь что-о! Как нам подвезло-то: шнур достали... Значит, все честь-честью... Забили тряпками потужей с дульной части, а с казенной порох свой всыпали, -- вывезли орудие на середку деревни как смерклось, шнур запалили, а сами, конечно, бежать... Ка-эк ахнет выстрел!.. Сколько там стекол к чертям!..

-- И орудию вашу, небось, разорвало в клочья?

-- Тут уж куда тебе орудие, куда лафет!.. Мы, конечно, по домам ходу!..

-- Били, небось?

-- За это, конечно, попало... А мы потом взяли да ночью по всей деревне трубы позабивали...

-- Ну, а это ж зачем?

-- Так себе... со зла...

Петр посмотрел на Семена продолжительно, так, точно в первый раз его увидел, и сказал с жаром:

-- Откуда ж это зло такое в вас сидело, хотится мне знать?.. У нас мужику одному, косарю, -- на сенокосе он заснул, -- ящерка за рубаху залезла, бегать там зачала, и то он с перепугу так и обомлел, падучка его схватила... Так это ж мужик, -- а вы девке змею за пазуху!.. Никакого поэтому добра в вас, никакой совести!

Немного помолчал, глядя на Семена теми же широкими глазами, и добавил тише:

-- Ты, небось, еще скажешь, что человека когда-сь убил... а, Семен?

-- Поди, посчитай, сколько, -- буркнул Семен.

Как раз в это время молодой чабан дружелюбно обратился к Петру, кивая на полоза:

-- Знаешь, сколько ему год есть?.. Скажи!

-- Почем же я знаю? -- отозвался Петр.

-- О-о!.. О-о!.. -- оживился и старый чабан. -- Ты скажи: пять год да есть, десять год да есть, а?

-- Неуж десять лет ему быть может? -- удивился Петр. -- Десять лет лошадь уж зубы себе стирает.

-- Сто лет есть! -- сверкнул и засиял молодой.

Но старому это показалось мало.

-- Сто-о?! -- И поглядел он на молодого негодующе. -- Мой де-да называется -- его знал... Мой деда-деда его знал!.. Сколько год остался, а? Скажи!..

-- Змею, ему, конечно, износу нет, -- процедил Семен сквозь зубы. -- Сказано -- гад, и кровь имеет холодную... Вот он сожрал шпака, и никакой ему заботы, -- теперь спи себе знай... А человеку обо всем беспокойство, -- значит, до гадовых лет ему не дожить...

-- Мой де-да называется, -- чо-обан был! -- очень высоко поднял голос старик. -- Деда-деда -- тоже одно -- чо-обан был!.. Я -- чобан!.. Все тут... он-о-о... барашка пас... Он тоже... Со-обак наш!

И сдвинул со лба на затылок шапку в знак древности, должно быть, неизменности, стойкости, прижитости к этому именно куску земли всего его рода.

-- Вы-то пасли, а он-то лежал себе полеживал, зато и называется гад! -- почему-то с явной злостью отозвался на это Семен и харкнул вдруг на голову полоза.

-- Се-мен! -- заметив это, сказал Петр, как будто встревоженно. -- Что же ты мне не обсказал, убил ты на своем веку кого-сь или нет?

-- А я тебе говорю: поди, посчитай! -- повернулся к нему резко Семен. -- Да уж командиру полка свово, полковнику Иванову, дал крест в семнадцатом, будь спокоен!.. Он говорит нам, как мы его вели расстреливать: "За что же, товарищи-гусары, мной недовольны? Я вам столько крестов дал!.." А я ему: "Хоть ты нам сто крестов дал, а мне целых три, ну, а мы тебе только один дадим!.." -- И дал!.. Я три года на германском фронте провел, да четыре в Красной Армии, еще и в прочей работе был, а ты меня спрашиваешь!.. Поди, посчитай, сколько я их!.. Ты вот мужик... Хоть ты и бетонщик называешься, а, небось, ни одной копейки зря не проводишь, я вижу, -- все в свою норю отправляешь, курским своим обротникам, а я на деревню с пятнадцати лет наплевал... вот!.. Что глазами на меня прицелился?.. У вас там, в Белгороде, чьи мощи-то выкинули? Есофата какого-то?.. В другом конце я в то время был, -- жаль, до него не добрался, -- ну, а других каких многих, -- это уж я выкидывал!.. Ага!.. A ты и не знал!.. Ишь, об змее-горыниче каком-то сибирском сказки вздумал рассказывать, а я слушал -- сидел и виду не подавал!.. Да я эту самую Сибирь со своим эскадроном, каким командовал, в конец прошел, когда мы Колчака гнали! А ты мне об каких-то чудовищах дурацких!..

-- Поэтому вы, Семен Иваныч, личность из первых! -- и робко поднял одну ногу, как бы встать собираясь, Петр. -- А я, конечно, почем же мог знать?.. Гляжу, зовете меня вместе по бетону работать, а сами, конечно, к этому делу сноровки не имеете...

-- Ишь -- сно-ров-ки!.. А того не скажет, что я ему работу нашел, а то бы без работы ходил!..

-- За это-то хоть спасибо вам, конечно... Без вас бы, конечно, походил с приезду... Мы -- безлошадные... Нам от земли одной кормиться не приходится... Поневоле едешь... А где она работа есть, и сам не знаешь... Едешь в белый свет, как рыба плывет, да на старые места норовишь, где прежде работал... Ан старые места теперь уж новые... не приткнешься... И цемент, конечно, дорогой без числа, всякий от него норовит отбрыкаться... Эх, в Австрии, его, цементу этого!.. Чуть что не едят, до того везде!.. На что босняки, например, не шибко богато живут, а и то при каждой хате яма цементная для навозу, для жижицы самой... Малая капелюшка не пропадет, -- все в дело идет... Ничего, народ хороший, -- босняки... И понимать их легко было... Скажет: "Два кувурма вода принеси!.." Значит, два ведерка... Возьмешь да принесешь... Все понять у них можно было... Очень был народ хороший...

Орлоглавый, -- такой, как воины-гении на стенах ископаемых ассирийских дворцов в Ниневии, -- Семен смотрел на него тяжело и сопел носом, острым и твердым, как клюв. Очень быстро жевали жвачку козы: выгнут головы, по-змеиному припав к земле, отрыгнут -- и потом живо-живо-живо перетирают и смотрят сторожко по сторонам. Овцы прятали головы от полуденной жары одна под другую и все толкались на месте и подрагивали курдюками. Важные козлы иногда жестко звякали железными колокольцами очень древней работы, когда ожесточенно чесали себе косматые спины загнутыми рогами. Собаки только делали вид, что спали вполглаза... Но полоз спал.

В то время как все кругом изнывало от зноя, он один только чуть разогревался, грелся, входил в тепло. Зернистые чешуи его поблескивали то тускло, то жирно, и в кольцах не видно уж было той упругости, как недавно, когда он догонял скворца. Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом месте много тысяч раз за его долгий век, -- он погруженно спал.

Видел ли он сны? Едва ли... Слишком плоска и мала была его голова для снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.

Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.

-- Кулаки деревенские тоже... восстания подымали! -- заговорил он срыву. -- Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось, сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, Армия Красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, -- век ее не забуду! -- шерсть мы тогда собирали... Вхожу... Одна она в хате... Сидит ступой... "С тебя, тетка, -- говорю, -- шерсти полагается три фунта... давай!" -- "Три?" -- говорит. -- "Три фунта". Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: "На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта шерсти, -- твоя будет!.." А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, -- тоже восстание сочинил один -- это в Балашовском уезде -- и как же он назывался, предводитель этот? -- Назывался он -- "Народный сын -- летучий змей"!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими "змеями летучими"?.. А?.. Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся да на нас... Их пускать нельзя было, -- не то время!.. Их надо было всех, дочиста, -- понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как все равно баба или следователь какой!..

Старый чабан надвинул на глаза шапку и смотрел на Семена из-под черной бараньей шерсти, вобравши шею, молодой зачем-то занялся сухой былинкой цикория, силясь вытащить ее с корнем из утоптанной земли, а Петр все сосал свою крученку, уже потухшую, и глядел прямо перед собою в степь.

-- Ну, пойдем в город, -- будет, отдохнули! -- вдруг оборвал себя Семен, и Петр вскочил легко и принялся отряхивать колени. Старое тело его с поднятыми плечами, провалившимися у ключиц, вообще было легкое, поджарое, способное быстро менять положения.

Он выправил картуз, чтобы стоял твердо и на правый бок, по-солдатски, провел по рыжим усам костяшками пальцев и уже готов был попрощаться за руку с чабанами, пожелать им, -- хорошим людям, -- чего-нибудь подходящего, но Семен опять сдернул двустволку.

-- Отсунься! Ты-ы! -- приказал он старому чабану густо и брезгливо.

Чабан не понял. Чабан увидел только два черных дула против своих глаз и, перевернувшись широкомотневым задом, упираясь в землю руками, метнулся в сторону, а Семен прицелился в плоскую голову полоза.

-- Эй!.. За-чем?.. -- испугался молодой чабан.

-- Чево ты? Чево?.. Нельзя! -- замахал руками старый, но выстрел, очень оглушивший, все-таки грянул.

Расстояние между Семеном и полозом было ничтожное, -- три-четыре шага... Заряд бекасинника разорвал длинное тело спавшего полоза в нескольких местах, и тело это ошеломленно, судорожно заметалось, собирая кольцо к кольцу. Но голова была почти оторвана, и кольца доживали по-своему, как умели, без ее приказа: то вздымались дугою, то вывертывали слюдяно-желтое брюхо... Только хвост сокращался безостановочно, все пытаясь подбросить все тело кверху.

-- У-ла-ан?.. Улан, зачем ты? -- горестно кричал старик. -- Он-о-о -- нам... родной брата был!.. Ула-ан!.. Э-эх!.. Порвал!..

И слезы стояли на глазах чабана, когда нагнулся он к издыхающему полозу.

-- Пусти, я его кончу! -- крикнул Семен.

Но старый чабан лег над полозом и вдруг тоже закричал исступленно:

-- Мене кончай!.. Мене стреляй лучше!.. Оно-о родной брата был!.. Мене стреляй!

Поднялся и молодой чабан.

-- Ээх, ты! -- сказал он горячо, прямо глядя в желтые глаза Семена.

Залаяла вдруг одна собака, за ней другая... Лежавшие поодаль две подскочили точно по команде и начали обдавать Семена и Петра устрашающими степными голосами. Зазвенели древними колокольцами козлы; задребезжали высоко козы; барашки вынули головы из своих убежищ и тоже пытались что-то разглядеть и понять, чтобы потом отскочить всей массой разом, поджимая трусливые курдюки...

-- На-ро-од! -- говорил, зло шагая к городу, Семен. -- Сто лет живут, небо себе коптят, и кого же берегут-лелеют?.. Змею!

Плотный, с толстою красною шеей, он делал шаги все-таки шире, чем легкий Петр, и тот, держась от него на полшага сзади и планируя рукою степь, спрашивал его:

-- Кудою ж мы теперь, Семен Иваныч?.. Сюдою ли пойдем, -- здесь, конечно, короче, -- или же тудою?.. Там хоть, скажем, подальше кажется, только будто идти ровней... Как решаете?

Серые глаза его заглядывали в желтые Семеновы глаза искательно, и голос звучал подобострастно.

Апрель 1927 г.

Комментарии

Старый полоз

Впервые напечатано в журнале "Красная новь" No 8 за 1927 год. Вошло в сборники "В грозу" и "Движения". В собрание сочинений С. Н. Сергеева-Ценского включается впервые. Печатается по книге: С. Н. Сергеев-Ценский. Избранные произведения, том второй, Гос. изд. "Художественная литература", Москва, 1937.

H. M. Любимов

-------------------------------------------------------

Источник текста: Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. Том 3. Произведения 1927-1936. -- Москва: Правда, 1967.