Сталь Анна-Луиза-Жермена Де - Гете, Вилланд и Шиллер изображенные Госпожею Сталь.

Гете, Вилландъ и Шиллеръ изображенные Госпожею Сталь.

(Изъ ея новаго сочиненья о Германіи.)

Клопштокъ не имѣлъ творческаго воображенія {Въ 8 книжкѣ Вѣстника нынѣшняго года (стран. 305) читатели видѣли возраженіе одного Нѣмецкаго писателя на сіе мнѣніе Госпожи Сталь.}. Великія мысли и благородныя чувства заключалъ онъ въ прекрасныхъ стихахъ, -- а не былъ, такъ сказать, артистомъ. Изобрѣтенія или вымыслы его слабы, и въ краскахъ нѣтъ полноты и силы, которыя мы любимъ находить въ Поэзіи и во всѣхъ искусствахъ, обязанныхъ, сообщать вымысламъ силу природы. Клопшпокъ носится въ идеалѣ; Гете никогда не теряетъ земли изъ виду и достигаетъ однакожъ до высочайшихъ соображеній. Есть въ умѣ его сила, которую чувствительность не могла ослабить. Гете могъ бы одинъ представить въ себѣ всю Нѣмецкую словесность, не отъ того, чтобы не было гораздо превосходнѣйшихъ писателей, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ; но въ немъ соединяются отличнѣйшія черты Нѣмецкаго ума: и никто не достоинъ столько замѣчаній по особенному роду воображенія, на которое ни Италіанцы, ни Англичане, ни Французы не могутъ объявить никакого требованія.

Гете писалъ во всѣхъ родахъ, и разсмотрѣніе его сочиненій займетъ насъ въ другомъ мѣстѣ; но личное познаніе того человѣка, который имѣлъ величайшее вліяніе на отечественную литтературу, подастъ лучшую идею и о самой словесности.

Гете имѣетъ чрезвычайный умъ въ разговорѣ, и вопреки всѣмъ противнымъ мнѣніямъ, разумъ умѣетъ разговаривать. Были и будутъ примѣры великихъ, но молчаливыхъ умовъ: застѣнчивость, несчастіе, презрѣніе, или скука бываютъ не рѣдко причиною сего молчанія; но вообще обширность понятій, и жаръ душевный приносятъ побужденіе сообщаться съ другими; и тѣ люди, которые не хотятъ, чтобы другіе судили о нихъ по словамъ, не заслуживаютъ можетъ быть и того, чтобы другіе имѣли вниманіе къ ихъ мыслямъ. Когда умѣешь ввести Гете въ разговоръ, не льзя ему не удивляться; краснорѣчіе его напитано мыслями; въ его шуткахъ есть въ одно время великая пріятность и философія, внѣшніе предметы дѣйствуютъ на его воображеніе, какъ у древнихъ на воображеніе артистовъ; и со всѣмъ тѣмъ разсудокъ его имѣетъ съ излишкомъ зрѣлость нашего времени. Ничто не разстроиваетъ силы его головы; и самыя неудобства его характера, нравность (humeur), замѣшательства, принужденность, идутъ какъ облака мимо горной высоты, на которой стоитъ его геній.

Что наслышались мы о разговоръ Дидерота, то можетъ дать нѣкоторую идею о разговорѣ Гете; но судя по сочиненіямъ перваго, есть великое разстояніе между сими двумя человѣками. Дидеротъ порабощенъ уму своему; Гете повелѣваетъ самымъ талантомъ своимъ. Дидеротъ имѣетъ много принужденнаго отъ желанія удивить собою; въ Гете видно презрѣніе успѣха до такой степени, которая необыкновеннымъ образомъ нравится, даже и тогда, какъ досадуетъ на его безпечность. Дидеротъ, не имѣя въ сердцѣ Вѣры, прибѣгаетъ къ филантропіи, чтобы замѣтить, одну силу другою. Гете согласится скорѣе быть горькимъ, нежели подслащеннымъ {Здѣсь выраженіе Автора можетъ, по справедливости, показаться страннымъ. П.}. Но первое дѣло его быть таковымъ точно, каковъ онъ есть отъ природы; а безъ сего качества что есть въ человѣкѣ достойнаго привлекать участіе другаго?

Гете не имѣетъ уже того стремительнаго жару, котораго твореніемъ былъ Вертеръ; но пылкость его мыслей еще можетъ все оживлять. Кажется, будто жизнь не прикасалась къ нему, и что онъ изображаетъ ее только какъ живописецъ; теперь онъ дорожитъ болѣе тѣми картинами, которыя для насъ пишетъ, нежели тѣми движенями, которыя происходятъ въ его сердцѣ: время сдѣлало его зрителемъ. Когда онъ бралъ еще дѣятельное участіе въ игрѣ страстей, когда онъ страдалъ самъ душею -- тогда его творенія дѣйствовали сильнѣе.

Какъ всякой талантъ опредѣляетъ свою собственную піитику, то Гете утверждаетъ теперь, что авторъ долженъ быть спокоенъ даже и тогда, какъ онъ пишетъ сочиненіе пламенное, или страстное, и что Артистъ долженъ сохранять свое хладнокровіе, чтобы дѣйствовать сильнѣе на воображеніе читателей: можетъ быть не такъ мыслилъ онъ въ молодыхъ лѣтахъ своихъ; можетъ быть тогда геній повелѣвалъ ему, а не онъ повелѣвалъ Генію; можетъ быть онъ чувствовалъ тогда, что въ сердцѣ человѣческомъ такъ мгновенно изящное и Божественное, что вдохновеніе свыше Поэта, который въ ту минуту, когда о немъ судитъ, теряетъ его.

При первой встрѣчѣ находишь съ удивленіемъ нѣчто холодное, и даже нѣчто жестокое въ сочинителѣ Вертера; но когда онъ согласится обращаться свободно, отъ движенія его воображенія изчезаетъ въ мигъ то первое замѣшательство, которое чувствовалъ. Этотъ человѣкъ имѣетъ разумъ всемірный, и отъ того безпристрастный; ибо въ его безпристрастіи нѣтъ равнодушія: двоякое бытіе, двоякая сила, двоякое просвѣщеніе его въ одно время озаряетъ во всякой вещи объ стороны вопроса. Когда идетъ дѣло о томъ, чтобы мыслить, ничто его не удерживаетъ, ни обстоятельства времени, ни его собственные навыки, ни его сношенія: онъ пускаетъ прямо, орлиный взоръ свой на тѣ предметы, которые осматриваетъ. Естьли бы онъ имѣлъ случай дѣйствовать въ политическомъ свѣтѣ; естьли бы дѣла раскрыли его душу: то въ характерѣ его было бы гораздо болѣе рѣшительности, твердости и патріотизма {Болѣе рѣшительности и твердости можетъ быть, но болѣе патріотизма? Развѣ дипломаты, политики и другіе Государственные люди имѣютъ вообще болѣе патріотизма, нежели приватныя или частныя лица? Кажется, что рѣшеніе сего вопроса остается задачею, не смотря на мнѣніе Гжи. Сталь. И.}; но разумъ его не парилъ бы съ такою свободою выше всѣхъ понятій о вещахъ; страсти или пользы личныя опредѣлили бы для него положительную дорогу {И могли бы слѣдственно повредить патріотизму: это самое не подтверждаетъ перваго мнѣнія Автора. И.}.

Гете любитъ какъ въ сочиненіяхъ, такъ и въ рѣчахъ своихъ разрывать положенныя имъ самимъ основы, отводитъ отъ возбужденныхъ имъ движеній, испровергаетъ кумиры, выставленные имъ на удивленіе. Когда въ своихъ вымыслахъ онъ заманиваетъ сердце къ извѣстному характеру, скоро обнаруженныя имъ неосновательности отвлекаютъ отъ сего характера. Онъ располагаетъ піитическимъ міромъ, какъ завоеватель міромъ дѣйствительнымъ, и полагаетъ себя въ силахъ вносить, подобно Природѣ, истребительный духъ въ собственныя творенія свои. Естьли бы онъ не былъ человѣкъ достойный, то можно бы страшиться такого рода превосходства, которое выше всего возносится, унижаетъ и возстановляетъ, трогаетъ и осмѣиваетъ, утверждаетъ и сомнѣвается поперемѣнно, и всегда съ одинакимъ успѣхомъ.

Я сказала, что Геній владѣетъ одинъ всѣми главными свойствами Нѣмецкаго духа; всѣ въ немъ соединяются въ высочайшей степени: великое глубокомысліе, тонкая пріятность, которая, проистекая изъ воображенія, отличается отъ пріятнаго ума въ обществахъ неподражаемою истиною; наконецъ, чувствительность иногда мечтательная, но по тому самому способная привлекатъ читателей, которые ищутъ въ книгахъ способа разнообразить судьбу ихъ жизни, и требуютъ, чтобы Поэзія служила имъ вмѣсто истинныхъ произшествій. Естьли бы Гете былъ Французъ, то можно бы заставить его говорить безъ умолку отъ утра до вечера: всѣ писатели, современники Дидерота, приходили въ его разговорахъ почерпать для себя мысли и доставляли ему всегдашнее наслажденіе, удивляясь его разуму. Въ Германіи никто не умѣетъ тратить въ разговорѣ своего дарованія; и немногіе люди, между самыми отличнѣйшими, имѣютъ навыкъ спрашивать и отвѣчать; не смотря на то, Гете имѣетъ вліяніе чрезвычайное. Есть множество людей въ Германіи, которые найдутъ въ адрессѣ письма слѣды великаго Генія, естьли адрессъ имъ написанъ. Удивленіе къ Гете составляетъ родъ собратства, котораго адепты узнаютъ другъ друга по знаку словъ. Когда иностранцы хотятъ ему удивляться, ихъ отвергаютъ съ презрѣніемъ, естьли только примѣтятъ изъ ихъ словъ то, что они позволяютъ себѣ разбирать творенія, которыхъ достоинство однакожъ еще виднѣе въ разсмотрѣніи. Человѣкъ не можетъ возбудить такого фанатизма, не имѣя великихъ способностей для добра и зла; ибо одна великая: сила во всѣхъ родахъ доводитъ до того страха, изъ котораго родится любовь.

Изъ Нѣмцовъ, которые, писали во Французскомъ родъ, одинъ Виландъ имѣлъ даръ творческій; и хотя онъ всегда подражалъ иностраннымъ словесностямъ, однакожъ оказалъ великія услуги отечественной литтературѣ, доведя языкъ до большаго совершенства, a стихотворенія, для большей легкости и большей гармоніи.

Было въ Германіи множество писателей, которые старались слѣдовать за Французской литературой вѣка Людовика XIV; Виландъ первый умѣлъ ввести съ успѣхомъ литтературу XVIII вѣка. Въ прозаическихъ твореніяхъ онъ имѣетъ нѣкоторыя отношенія къ Вольтеру, a въ поэзіи къ Аріосту. Но сіи отношенія, совсѣмъ произвольныя, не мѣшаютъ ему имѣть свойство Нѣмецкаго духа. Виландъ гораздо учонѣе Вольтера; и онъ занимался древними болѣе всѣхъ поэтовъ во Франціи. Какъ пороки, такъ и качества Виланда не позволяютъ ему имѣть въ его твореніяхъ пріятность и легкость Французскую.

Въ своихъ философическихъ романахъ, въ Агатонѣ, Перегринѣ Протеѣ, онъ приступаетъ вдругъ къ разбору, къ разсужденію, къ Метафизикѣ, и поставляетъ себѣ долгомъ примѣшивать къ тому, что мы называемъ обыкновенно цвѣтами; но видно, что природная склонность влечетъ его къ изслѣдованію всѣхъ тѣхъ предметовъ, которыми онъ занимается. Веселое и важное такъ явно и примѣтно въ романахъ Виланда, что не можетъ въ нихъ соединяться, ибо во всѣхъ вещахъ противоположности бываютъ разительны, но противоположныя крайности утомительны.

Чтобы подражать Вольтеру, надобно имѣть ту насмѣшливую и философскую безпечность, которая дѣлаетъ ко всему равнодушнымъ, и для которой только важно умѣть изъяснить ту безпечность остроумнымъ образомъ. Никогда Нѣмецъ не можетъ шутить съ тою блестящею свободою; умъ его привязывается къ истинѣ; онъ хочетъ знать, хочетъ изъяснить всѣ вещи; и даже тогда, какъ онъ склоняется къ предосудительнымъ мнѣніямъ, тайное раскаяніе задерживаетъ его на пути противъ собственной воли. Эпикурейская философія не согласна съ Нѣмецкимъ духомъ. Нѣмцы сообщаютъ и ей догматическій характеръ, a сія философія плѣняетъ только въ легкой формѣ: вооружи ее правилами, она не угодитъ никому въ свѣтѣ.

Стихотворныя сочиненія Виланда имѣютъ болѣе пріятности и оригинальности, нежели прозаическія его творенія. Оберонъ и другія Поэмы наполнены красотами и воображеніемъ. Сему великому писателю пеняютъ, что онъ говорилъ о любви не съ довольною строгостію, и такъ должны судить о немъ Германцы, которые, по примѣру своихъ предковъ, имѣютъ еще уваженіе къ женщинамъ. Но какъ много ни позволялъ себѣ Виландъ въ игрѣ воображенія, надобно отдать ему справедливость, что онъ имѣетъ истинную чувствительность. Конечно его намѣреніе осмѣивать любовь болѣе или менѣе предосудительно. Но важный характеръ, данный ему природою, не позволялъ его шуткамъ далеко простираться, онъ уподобляется тому пророку, который, вмѣсто проклятія, раздавалъ благословенія; съ начала обнаруживается въ немъ духъ ироніи, a подъ конецъ чувство умиленія.

Разговоръ Виланда имѣетъ великую пріятность, именно отъ того, что природныя его качества противорѣчатъ его философіи. Сіе противорѣчіе можетъ вредить ему, какъ писателю, но дѣлаетъ его общество отмѣнно пріятнымъ, принося ему остроуміе: онъ имѣетъ живость; онъ энтузіастъ, и, какъ всѣ люди съ творческимъ умомъ, молодъ и подъ старость, но самъ хочетъ быть скептикомъ, и досадуетъ на тѣхъ, которые прибѣгаютъ къ его прекрасному воображенію, чтобы побѣдить его сомнѣнія. Хотя онъ разположенъ отъ природы къ снисходительности, однажожъ онъ нетерпѣливъ, и вспыльчивъ, будучи не доволенъ иногда собою, иногда другими: не доволенъ собою, ибо онъ хочетъ дойти въ образѣ выраженія мыслей до той степени совершенства, до которой не допускаютъ ни слова, ни вещи, и не хочетъ ограничиваться тѣми неполными чертами, которыя въ искусствѣ разговора пріятнѣе всякаго совершенства; не доволенъ другими, ибо весьма трудно согласить излишне вольный образъ его мыслей съ распаленными его чѵвствами. Въ немъ видѣнъ Нѣмецкій поэтъ и Французскій философъ, которые поперемѣнно сердятся одинъ за другаго; но когда онъ бываетъ и въ сердцѣ, легко съ нимъ обращаться, и разговоръ его, богатый мыслями и познаніями, могъ бы служить матеріею для разговора многихъ умныхъ людей въ разныхъ родахъ.

Новые писатели, которые не терпятъ въ Нѣмецкой литтературѣ никакого иностраннаго вліянія, были несправедливы противъ Виланда: его творенія, даже въ переводѣ, возбудили вниманіе всей Европы; онъ обратилъ науку древности въ украшеніе литтературы, и въ богатомъ, но грубомъ языкѣ своемъ, далъ стихамъ гибкость музыкальную и прелестную. Правда, что для его отечества безвыгодно имѣть подражателей Виландовымъ твореніямъ, народная оригинальность лучше; и Нѣмцы, признавая въ немъ великаго мастера, должны были желать, чтобы онъ не имѣлъ послѣдователей.

Шиллеръ былъ человѣкъ съ рѣдкимъ геніемъ и съ честнѣйшимъ добродушіемъ: симъ двумъ качествамъ надлежало бы быть неразлучными по крайней мѣрѣ въ писателяхъ. Мысль можетъ только стоять тогда на ряду съ поступками, когда она пробуждаетъ въ насъ образъ истины; ложь еще отвратительнѣе въ сочиненіяхъ, нежели въ обращеніи. Поступки, даже обманчивые, остаются только поступками: и всякой знаетъ, какъ судить о нихъ, или какъ ихъ ненавидѣть; но твореніе ума есть только пышный наборъ пустыхъ словъ, когда она произтекаетъ не отъ искреннаго убѣжденія.

Нѣтъ въ мірѣ поприща прекраснѣе ученаго, когда писатель идетъ по немъ подобно Шиллеру. Правда, что есть въ Германіи столько важности и прямодушія, что тамъ можно только имѣть совершеннѣйшее понятіе о характерѣ и обязанностяхъ каждаго званія... A Шиллеръ между всѣми удивлялъ еще дарованіями и добродѣтелями своими. Совѣсть была его музою; сію музу призывать не нужно, ибо тотъ, кто бесѣдовалъ одинъ разъ съ нею, всегда внимаетъ ея голосу. Онъ любилъ поэзію, драматическое искусство, исторію, словесность по чистой любви къ словесности. Естьли бы онъ рѣшился не издавать никогда своихъ твореніи, то онъ писалъ бы ихъ, съ такою же тщательностію; и никакое уваженіе, выведенное изъ успѣха, или моды, или предразсудка, или другихъ обстоятельствъ, ему чуждыхъ, не могло побудить его измѣниться въ своихъ твореніяхъ; ибо его творенія показывали его самаго; онѣ выражали его душу, и онъ не постигалъ возможности перемѣнить выраженіе, когда внутреннее чувство не перемѣнялось. Безъ сомнѣнія, Шиллеръ имѣлъ самолюбіе. Естьли не льзя безъ него любить славу, то не льзя и обойтися безъ сего побужденія для нѣкоторой дѣятельности ума. Но есть великая разница въ слѣдствіяхъ между привязанностію къ тщеславію и любовію къ славѣ: одна старается выманить похвалу, a другая желаетъ побѣдить ее; одна сомнѣвается въ себѣ, хитритъ и обманываетъ мнѣніе. Другая, надѣясь только на природу, имѣетъ полное увѣреніе, что все ей понравится. Наконецъ, выше усердія къ славѣ, есть другое чистѣйшее побужденіе: любовь къ истинѣ, которая обращаетъ писателей въ жрецовъ-воиновъ, стоящихъ за благородное дѣло: имъ принадлежитъ право хранить чистое и святое пламя; нынѣ слабыя женщины не могутъ, какъ древле, укрывать его своею рукою.

Какое прекрасное зрѣлище, когда невинность неразлучна съ геніемъ и откровенность съ могуществомъ! Понятію о добротѣ сердца вредитъ несправедливая мысль, что она есть слабость; на когда добросердечіе соединяется съ великою силою ума и просвѣщенія, оно объясняетъ намъ, какимъ образомъ говоритъ Священное Писаніе, что Богъ сотворилъ человѣка по своему образу. Шиллеръ для перваго шагу въ свѣтѣ нанесъ себѣ нѣкоторый вредъ излишнею вольностію воображенія; но съ мужественною зрѣлостію лѣтъ возвратилъ ту безпорочность, которая проистекаетъ изъ высокихъ мыслей. Никогда онъ не входилъ въ сношенія съ порочными склонностями; жилъ, творилъ, дѣйствовалъ, какъ будто бы злые люди не существовали; и когда представлялъ ихъ въ своихъ твореніяхъ, видно было, что невѣрныя черты его не имѣли бы столько увеличеннаго, естьли бы онъ зналъ ихъ короче. Злодѣи представлялись его воображенію какъ физическое зло, и можетъ быть во многихъ отношеніяхъ они не имѣютъ въ самомъ дѣлѣ умственной, или духовной природы; навыкъ порока обратилъ ихъ душу въ существо только движимое развратными побужденіями.

Шиллеръ былъ лучшій другъ, лучшій отецъ, лучшій супругъ; нѣтъ добродѣтели, которой бы не имѣлъ сей тихій и кроткій человѣкъ, воспламененный только дарованіемъ; любовь къ свободѣ, почтеніе къ женщинамъ, энтузіазмъ къ изящнымъ искусствамъ, усердіе къ Божеству, одушевленный Шиллеромъ геній, и въ разборѣ его сочиненій не трудно указать, къ какой именно добродѣтели относятся его мастерскія творенія. Говорятъ давно, что разумъ можетъ все замѣнить; вѣрю этой возможности въ тѣхъ сочиненіяхъ, гдѣ торжествуетъ одно искуство; но для того, что бы изобразить человѣческую природу въ ея буряхъ и въ ея безднахъ, воображеніе недостаточно, надобно имѣть душу, испытавшую потрясенія бури, но успокоенную небесною тишиною.

Въ первый разъ видѣла я Шиллера въ пріемной залъ Веймарскаго Герцога и Герцогини, въ обществѣ, составленномъ изъ просвѣщенныхъ и знаменитыхъ людей. Онъ читалъ хорошо на Французскомъ языкѣ, но говорилъ дурно. Съ жаромъ защищало преимущество нашей драматической системы передъ всѣми другими; онъ не отказался со мной спорить, и не заботясь ни мало о затрудненіи и медлительности, съ которыми онъ изъяснялся на Французскомъ языкѣ, не боясь мнѣнія слушателей, несогласныхъ съ его образомъ мыслей, говорилъ только по убѣжденію своего ума. Съ начала я опровергала его Французскимъ оружіемъ -- живостію и шутками; но скоро замѣтила въ рѣчахъ Шиллера столько мыслей сквозь препятствія словъ; такъ удивилась я простотѣ сего характера, который заставилъ великаго генія вступить въ бой безъ помощи и съ недостаткомъ словъ для объясненія своихъ мыслей; такаго скромнаго и безпечнаго человѣка нашла въ немъ относительно къ собственнымъ его успѣхамъ, столь гордаго и ревностнаго защитника того, что казалось ему истиною, что съ того часа я посвятила ему сердечное мое уваженіе.

Не въ старыхъ еще лѣтахъ постигнутый отчаянною болѣзнію, онъ имѣлъ ту отраду, что жена и дѣти, достойныя его привязанности въ нимъ, усладили для него послѣдніе часы жизни. Одна пріятельница, Госпожа Волльцогенъ, которая умѣла понимать Шиллера, спросила его за нѣсколько часовъ до смерти, какъ оаъ себя чувствуетъ. Съ часу на часъ покойнѣе, отвѣчалъ онъ. Въ самомъ дѣлъ, несправедливо ли полагался онъ на Божество, котораго царство самъ подкрѣплялъ на землѣ? не приближался ли онъ къ обители праведныхъ? не бесѣдуетъ ли теперь съ подобными себѣ мужами, и не утѣшился ли свиданіемъ съ друзьями, насъ еще ожидающими?

Съ фр.

"Вѣстникъ Европы", No 18--19, 1814