С воцарением Константина Великого пали Эллада, Рим и Палестина; культура передвинулась к югу, и Константинополь стал столицей Европы, а Рим, Испания, Галлия и Германия находились под управлением сатрапов. Казалось Европа отцвела, а Рим погребен навеки, но это лишь казалось. История человеческой культуры шла не прямым путем, а с многочисленными отклонениями в стороны и, вследствие этого, являла теперь лишь кажущуюся картину господства обскурантизма.
Христианство, стремившееся теперь на запад, шло с востока, и потому Византия представляла из себя как бы промежуточную станцию. В Риме, оставленном на произвол судеб, так называемые сатрапы сидели в Майланде и Равенне; назревало нечто сильное в области духа и втихомолку готовилось избрание новой династии, с целью своевременно передать власть в руки достойнейшего.
Сбывалось пророчество Тацита, и новый поток готов был нахлынуть с севера -- нация здоровая, благородная, миролюбивая. То были германцы, овладевшие короной на целое тысячелетие с 800 г. до 1815 г. Уже в начале пятого столетия Вестготы заняли Рим и снова двинулись назад. Другие германские племена наводнили Галлию, Испанию, Британию; но ни одно из племен не обосновалось в Италии.
И вот выступил на арену новый народ таинственного происхождения, но пророчество Ханаана, казалось бы, исполнившееся на Германцах, временно перешло на сторону Гуннов, засевших в Венгрии и взбудораживших все национальности мира. Вокруг деревянного замка на берегу Тиссы, окруженного бараками, собрались Греки, Римляне, Византийцы, всевозможные германские племена, и всё это склонялось перед престолом дикаря, обладавшего необъяснимой притягательной силой.
В 453 г. этот властелин, так бурно проведший свою жизнь, имевший на своем веку громадное количество жен, пожелал справить свадьбу и созвал на нее гостей со всех концов мира; созвал, а не пригласил -- по-обычаю князей.
Всадники мчались к нему с севера, юга, востока и запада.
* * *
На западном берегу Дуная, там, где он делает по ворот к нынешнему Грану, встретились два человека, ехавшие верхом, предводительствуя караванами. Много дней тянулись караваны вдоль зеленого берега реки, под тенью рогозов и ольх, сопутствуемые стаями уток и цапель. Теперь они готовились покинуть прохладные леса и вступить в солончаковую степь, простирающуюся вплоть до берегов желтой Тиссы.
Один из предводители каравана был римлянин, по имени Орест, прославленный и известный всюду; другой Руджиер из остзейских провинций, известный под именем Эдеко; он был князь и не смел ослушаться Аттилы.
До сих пор две знаменитости мало говорили между собой и относились друг к другу недоверчиво; но, вступив в простор степи, пространство которой было прозрачно и открыто со всех сторон, лица их также как бы прояснились, и недоверие рассеялось.
-- Зачем ты едешь на эту свадьбу? -- спросил Орест.
-- Потому что не смею поступить иначе! -- ответил Эдеко.
-- Так же как и я.
-- И как сама невеста! Она ведь бургундка и также не смела сказать нет.
-- Неужели? А по-моему она бы посмела.
-- Стало быть она любит дикарей!
-- Я этого не сказал.
-- Быть может ненавидит? Уж не новая ли Юдифь ожидает Олоферна.
-- Как знать? Бургундцы не любят Гуннов с тех пор, как они разграбили Вормс.
-- Во всяком случае непостижимо, как он мог подняться после Каталаунской битвы?
-- Непостижимо всё, что касается этого человека, если, впрочем, его можно назвать человеком.
-- Ты прав! Он должно быть пошел по следам своего дяди Руа, этого таинственного Руа; он умертвил своего брата Бледа. Двадцать лет, подобно железному кнуту, висел над нашими головами и, однажды, подойдя к самому Риму, отправился обратно.
-- Но, кажется, он обещал своим солдатам, что Рим перейдет в их владение.
-- Почему он пощадил тогда Рим?
-- Это никому неизвестно! Никто ничего не знает об этом человеке, да кажется и он сам ничего не знает о себе. В народе ходят слухи, что гунны произошли от ведьм и дьяволов пустыни. Когда же Аттилу спрашивают, к чему он стремится и что он из себя представляет, он неизменно отвечает: "Бич божий". Он не основывает государства, не строит городов, но царит над всеми государствами и разрушает города.
-- Возвратимся к невесте: ее ведь зовут Ильдико, она христианка?
-- Да, но что за дело до этого Аттиле? Он ведь не исповедует никакой религии.
-- Но должна же у него быть какая-нибудь религия, раз он называет себя бичом божиим и утверждает что нашел меч бога войны.
-- Он крайне терпим. Его первый министр Онегезий грек и христианин...
-- Признаться, странный он человек; вместо того, чтобы сидеть в Константинополе или Риме, он устроил себе резиденцию среди солончаковой степи.
-- Вероятно благодаря тому, что эта местность напоминает ему равнины его далекого востока. Та же почва, та же растительность, та же фауна; он чувствует себя здесь как дома.
Они умолкли, так как солнце взошло, и началась жара. Низкий тамариск, полынь и солончаковая трава не давали тени. Степные жаворонки и бульдуруки были единственными живыми существами, встречавшимися на всём пространстве степи. Стада рогатого скота коз и кабанов исчезли, так как полумиллионное войско Аттилы пожрало всё, а его лошади уничтожили малейшие следы какой бы то ни было годной для пищи растительности.
К полдню караван внезапно остановился; на горизонте показалось голубое озеро, а на берегу его город с высокими башнями и зубчатыми стенами.
-- Неужели мы подъезжаем? -- спросил Эдеко.
-- Быть не может, нам остается еще двадцать миль, или три дня пути.
Но город был виден несомненно, и караваны прибавили ходу.
Прошло полчаса; город, вместо того чтобы приближаться, казалось, удалялся, становился меньше, исчезал из поля зрения.
Еще через полчаса он пропал окончательно, а с ним вместе и голубое озеро.
-- Бывают на свете чудеса, но подобных мне не приходилось видеть, -- сказал римлянин.
Это фата-моргана, или мираж, -- пояснил ему вожак.
Караван с наступлением вечера сделал привал и расположился на ночлег.
* * *
На узкой полосе земли между Бодрогом и Тиссой находился лагерь Аттилы; городом его нельзя было назвать. Дворец представлял из себя деревянное здание, окрашенное в яркие краски и походившее на громадную палатку в стиле, заимствованном у Китая -- страны шелковых изделий.
Женская половина, плотно примыкавшая к дому, имела несколько неправильную форму не то в стиле северных готов, не то в Византийском с его неизменными сводчатыми потолками.
Обстановка дворца состояла из предметов, отнятых у многих стран и народов; множество золота и серебра, шелковых и бархатных занавесей, римская мебель, греческие доспехи, галльское оружие и готские ткани. Всё это напоминало жилище разбойника, да и было, впрочем, таковым.
За оградой начинался лагерь с его дымными палатками. Масса барышников и конокрадов сновало по улицам, а количество лошадей равнялось количеству людей.
За пределами лагеря паслись стада свиней, овец, коз, рогатого скота, -- живой провиант этой бесчисленной орды, которая умела лишь грабить и разрушать, но не создавать.
В утро свадьбы в этом лагере сновали тысячи маленьких человечков с кривыми ногами и широкими плечами, покрытые крысиными шкурками с болтающимися по икрам лохмотьями.
С любопытством выглядывали они из своих палаток, когда проезжали приглашенные на праздник чужеземцы, верхом на конях.
По главной улице выехал навстречу высоким гостям наследник, сын Аттилы, Эллак; при помощи толмача он приветствовал новоприбывших и проводил их к дому отца.
-- И это принц? И это люди? -- сказал Орест, обращаясь к Эдеко.
-- Это барышник, а остальные крысы, -- ответил Эдеко.
-- Призраки или лемуры, вампиры, видения пьяного бреда! Что это за лица! Вместо глаз -- дыры, вместо рта-- трещотки, нос как у черепа, уши будто ручки у горшка.
-- Совершенно верно! И от этих полуголых людей, без броней и щитов бежали римские легионы! Это какие-то кобольды, которые берут своей численностью и натиском.
-- Не завоюют же они свет.
-- Во всяком случае не в этом году!
Оба гостя последовали за принцем Эллак, который всё слышал и всё понимал, хотя делал вид, что не знает чужеземного языка.
На женской половине фаворитка Церкас подшивала вуаль невесты.
Ильдико, прекрасная бургундка, с рассеянным видом стояла у окна и задумчиво смотрела вдаль. Она видела в Вормсе этого героя, перед которым содрогались народы, и была совершенно очарована величественной внешности крошечного человечка. Властная, своевольная, она соблазнилась перспективой разделить с своим мужем трон, перед которым склонилось всё; это и было причиной её согласия на брак с ним.
Она не имела понятия о нравах и обычаях чужеземного народа и поэтому представляла себе совершенно иначе свое положение, как жены властелина. Только сегодня узнала она, что на свадебном пире она не должна появляться, что не будет восседать на троне рядом с своим супругом, а просто-напросто на ряду с другими женщинами сделается обитательницей гарема.
Церкас, фаворитка, с злорадством поведала своей сопернице всё это, и гордая Ильдико размышляла теперь о том, что ей следовало предпринять. Друзей у неё не было во дворце, а обратиться к помощи чужеземных князей было невозможно.
Церкас шила и пела унылую песню востока:
Тигр бежит по следам льва.
Сидди Кун,
Сидди Кун.
Путь его лежит через степь.
Урган, Калган, Коссогал.
Копыта его из меди, зубы из стали.
Далай Нор,
Далай Нор.
Кто забрел в его болото,
Тому не вырваться оттуда.
Далай Нор!
Ильдико по-видимому пришла к какому-то решению.
-- Можешь ты одолжить мне шелку, я хочу шить.
Иголка была дана, но оказалась чересчур мала; она потребовала более крупную и выбрала самую большую, но шить не стала, а заткнула ее в лиф.
Вдруг в дверях появилось существо, такое отвратительное и злобное на вид, что Ильдико приняла его за дьявола. Он был черен как уголь или ливиец из центральной Африки, а голова его сидела на животе, так как грудь отсутствовала; то был горбатый карлик, по имени Гамилькар, находившийся в качестве шута при дворе Аттилы. Но шут не отличался остроумием, был круглым дураком, всему верившим, и поэтому служил предметом всеобщих насмешек.
Всунув письмо в руку Церкас, он исчез.
Церкас, прочтя письмо, побледнела и как бы переродилась. Не в состоянии промолвить слова от душившего ее гнева, она запела.
Тигр бежит по следам льва...
-- Ильдико, ты приобрела сообщницу! -- воскликнула она наконец. -- Эта сообщница здесь в комнате, у окна, на твоей груди!
И, бросившись на шею бургундской деве, она плакала и смеялась в одно и то же время.
-- Дай сюда иглу, твою чудную большую иглу; я вдену в нее нитку; нет, я наточу ее, или воткну в свою подушечку, или погружу в мой флакон с духами, в мой собственный маленький флакон, и тогда мы сообща воткнем ее в пасть тигра, чтобы он перестал кусаться! Siddi! Khur! Siddi! Khur!
-- Дай мне прочесть письмо, -- перебила ее Ильдико.
-- Ты не поймешь ничего! Я передам тебе его содержание. -- Владыка наш замышляет вступить в брак с Гонорией, дочерью короля Валентиниана, и намерен по этому случаю всех нас предать сожжению -- что он считает достойной тризной.
Ильдико протянула руку в знак согласия.
-- Сегодня ночью! Пусть один укол булавки освободит мир от его владыки!
Эдеко и Орест сидели в приготовленной для них комнате и отдыхали после своего путешествия. В полдень им захотелось прогуляться, но дверь оказалась запертою.
-- Разве мы пленники? Что эта за ловушка? -- сказал римлянин.
-- Да и есть ничего не дают, -- отозвался Эдеко.
Снаружи послышались два голоса.
-- Мы их удавим, это самое простое!
-- Мне кажется лучше поджечь! Длинный силен...
-- Они воображали, что мы не понимаем их языка.
Оба заключенные не вполне отдавали себе отчет в происходившем, были крайне озадачены и думали, что конец их близок.
Тогда в стене отворилась потайная дверь, и шут Гамилькар просунул в нее свою голову.
-- Хоть ты и сам дьявол, но ответь на наш вопрос! -- воскликнул римлянин.
-- Спрашивайте, господа...
-- Разве мы пленные, что король ваш не показывается нам?
Голова принца Эллака также высунулась из двери.
-- Короля вы увидите только вечером на свадебном пире, -- сказал принц с злобной усмешкой.
-- А до тех пор мы будем голодать?
-- У нас это называется поститься, и мы всегда так делаем перед пиром, чтобы побольше съесть.
-- По крайней мере можно нам выйти отсюда?
-- Нет! -- ответил принц, имевший вид лошадиного барышника. -- Надо подчиняться нравам страны.
С этими словами он захлопнул за собою дверь.
-- Почем знать! Аттила воплощенное коварство. Тебе разве не известны его два письма; одно посланное королю Вестготов Датриду, где он просил его о союзе против Римлян, якобы их общих врагов, и посланное в тот же день обращение к Римлянам с просьбой о союзе против Вестготов. Обман раскрылся, и Аттила очутился между двумя стульями.
-- По-видимому он бессмертен, иначе давно уже был бы убит в сражении, так как всегда идет впереди всех.
До вечера обоих гостей продержали взаперти, затем дверь открылась, и церемониймейстер провел их в валу, предназначенную для свадебного пира.
В огромном зале стояли бесчисленные ряды скамей и столов, покрытых драгоценными тканями, и сплошь уставленные золотыми и серебряными кубками.
Все гости были в сборе, но ни единого знакомого лица не видели перед собою двое пришельцев и тщетно искали глазами жениха с невестой.
Когда чужеземные гости расселись по указанным местам, они начали перешёптываться, обмениваясь вопросами и предположениями о месте, откуда появится король-Орест и Эдеко с любопытством оглядывали стены и потолок, не в состоянии решить, откуда должно появиться это чудесное видение; поражать своих гостей сюрпризами и забавлять различными шутками было в обычае наивного и отчасти лукавого народа.
Вдруг все гости разом поднялись с мест. На заднем плане внезапно взвилась кверху драпировка занавески и открылась эстрада, а на эстраде сидел небольшого роста человек; перед ним был стол и мягкая софа. На столе стоял деревянный кубок.
Человек сидел неподвижно, с остановившимся взором.
Несколько позади стоял его министр, Онегезий, не спуская глаз с своего господина; последний взглядом отдал ему. какое-то приказание.
Министр подал знак, и гости сели. Аттила продолжал сидеть в той же позе, поджав под себя ноги и облокотившись рукою о стол. Он никого не приветствовал и даже не отвечал на приветствия гостей.
-- Он на нас и не смотрит! Он только показывается нам! -- прошептал Орест.
-- А сам всё видит!
Онегезий, прочтя приказание во взоре своего господина, поднял свой посох; тогда выступил певец с инструментом, совмещавшим в себе арфу и барабан. Пробежав пальцами по его струнам, певец ударил в барабан и запел: То была песнь о подвигах Аттилы, прославлявшая героя в самых высокопарных выражениях, и, если бы пирующие не прерывали ее своим "припевом", сопровождаемым стуком коротких мечей, то оно длилось бы без конца. Певец изображал Каталаунское поражение, как неоконченную но доблестную, битву.
Чужеземцы, взирая на тщедушного властелина в простой одежде из темной кожи, мало-помалу прониклись непобедимым чувством уважения к его особе.
Более нежели простое тщеславие сквозило в его сосредоточенном безмолвии; он, казалось, презирал всё и всех. Лежа в полуоборот к гостям, он показывал им лишь профиль, и никто за исключением министра не мог уловить его взгляда.
Лишь только окончилась песнь, Аттила поднял свой кубок и, ни с кем не чокнувшись, осушил его.
Это послужило сигналом к обшей выпивке, и вино полилось рекою, наполняя серебряные и золотые кубки, которые необходимо было сразу осушить до дна, так как властелин, никогда не напиваясь сам, любил сидеть в кругу пьяных.
Несколько минут спустя выступил негр Гамилькар и начал свои кривлянья.
Гордый властитель, повернувшись сначала спиной к пирующим, растянулся на софе, но малейшее его движение было преисполнено величия, и даже лежа на спине с изогнутыми коленями, закинутыми под голову руками, и глазами, устремленными в потолок, он продолжал всем импонировать.
-- Где же невеста? -- спросил Орест одного из собутыльников, гунна.
-- У нас не принято и говорить о своих женах! Как это можно их показывать? -- ответил гунн.
Вино продолжало литься рекою, но блюд более не подавалось. Тем временем пирующие колотили кулаками по столу и пели.
Вдруг среди общего разгула зала наполнилась дымом, и, казалось, всё здание запылало.
Все с криком вскочили с своих мест, но министр стукнул об пол жезлом, и общество расхохоталось.
Все оказалось шуткой -- снаружи был сожжен воз соломы.
Когда спокойствие водворилось, Атиллы уже не было видно; он исчез через потайную дверь.
Гости снова уселись за стол, и пир длился до утра.
Солнце уже взошло, а Орест с одним из аварских князей всё еще сидели за своими кубками. В зале дарил невообразимый беспорядок, а большинство гостей плясало снаружи вокруг костра.
-- Ну и свадьба! -- промолвил Орест. -- Не скоро ее забудешь! Хорошо бы поговорить с этим необыкновенным человеком! Не знаю только, удастся ли?
-- Нет, -- ответил авар, -- он говорит лишь в случае необходимости. К чему, по его мнению, обманывать друг друга? Это человек умный, не лишенный добродушие и человеколюбия, он избегает ненужной крови, не мстит побежденным и охотно прощает зло.
-- Во что он верит? Страшится ли смерти?
-- Он верит в свой меч и в свою судьбу. В смерти он видит лишь переход к истинной жизни, поэтому считает себя здесь на земле гостем или странником.
-- Значит он христианин?
-- Очевидно; раз уже он получил благословение от папы в Риме! Чего же больше!
За стенами раздавались вопли. Сначала казалось они шли из дворца, затем разнеслись по всему лагерю. Полумиллионная орда ревела, и рев этот походил на плач. Пирующие поспешили наружу, где глазам их представилось странное зрелище:
Гунны дико скакали и, ударяя себя по лицу ножами, выкрикивали непонятные слова.
Эдеко подошел ближе и протискался в сопровождении Ореста в середину толпы.
-- Аттила умер! Слава Христу!
-- Умер! Это дело рук Ильдико?
-- Нет, говорят она сидела у трупа с опущенною вуалью и рыдала.
-- Стало быть она убийца.
-- Да, но эти дикари слишком высокомерны, чтобы допустить, что Аттила мог пасть от руки смертного.
-- Какое счастье!
-- Скорее в Рим, сообщить новость.
-- Награда ожидает вестников. Решено.
Орест и Эдеко отправились в путь тем же утром.
Им не суждено было забыть эту свадьбу, по случаю которой они сблизились друг с другом. Позднее знакомство их возобновилось при других еще более грозных обстоятельствах, так как сын Эдеко Одоакр свергнул с престола сына Ореста, последнего из Римских императоров Ромула Августа. По странной случайности он носил имя Ромул, подобно первому царю Римаза, и Август, подобно первому императору Рима. Жизнь свою он окончил в изгнании, получая пенсион в шесть тысяч золотом, и жил в Кампании на вилле, некогда принадлежавшей Лукуллу.