Стриндберг Август - Флакк и Марон

Август Стриндберг

Флакк и Марон

Исторические миниатюры -- 2

После смерти Сократа пришел конец величию Афин.

Некоторое время господствовала Спарта, потом пришла очередь Фив. После Фив в страну вторглись македоняне и царили в ней до 196 года, когда римляне завладели Македонией и Грецией. Разрушив до основания Коринф, они пощадили Афины заих великие воспоминания.

Теперь при Цезаре вошло в моду посылать молодежь в Афины для изучения грамматики, риторики и философии. Великих философов не было, учились по истории философии. Не было также религии, потому что никто не верил в богов государства, хотя по старой привычке еще праздновались торжественные жертвоприношения. Афины умерли как весь древний мир, Египет, Сирия, Малая Азия. Рим жид прошлым Греции, и величайший муж Цицерон начинал всегда пояснять философскую тему тем, что было сказано по этому поводу древними греками; этим же он и заканчивал, потому что у него не было своего собственного мнения относительно природы богов.

В один из весенних дней последних лет царствования Юлия Цезаря двое студентов сидело в беседке против гимназии Кинозарга.

На столе перед ними стояло вино, но они почти не притрагивались к желтому хиосу. Они сидели молча, равнодушно, точно кого-то ожидая. Но всё кругом казалось охваченным такой же дрёмой. Хозяин сидел вблизи и спал; юноши в гимназии бродили у дверей; прохожие медленно плелись по улицам не здороваясь; крестьянин в поле сидел на своем плуге, вытирая пот со лба.

Старший из студентов притронулся к своему стакану и наконец открыл рот:

-- Скажи что-нибудь!

-- Мне нечего сказать, потому что я ничего не знаю.

-- Ты уже кончил ученье?

-- Да.

-- Я приехал вчера из Рима с великими надеждами поучиться новому, услышать неслыханное, но я слышу только одно молчание.

-- Мой дорогой Марон, я прожил здесь долгое время, я слышал, но не услыхал ничего нового. В Поикиле я слышал, как Фалес утверждал, что богов никогда не было, что всё произошло от влажности. Затем я слышал ученье Анаксимена, что всё произошло из воздуха; учение Ферекида об эфире, как первопричине; учение Гераклита об огне. Анаксимандр учил меня, что вселенная произошла из основной материи. Левкип и Демокрит говорили мне о пустом пространстве с изначальными телами, или атомами. Анаксагор уверял меня, что атомы имеют разум. Ксенофан хотел меня убедить, что Бог и вселенная -- одно. Эмпедокл, самый умный из них, пришел в отчаяние от несовершенства разума, поднялся в своем отчаянии на Этну и бросился вниз головой в вулкан.

-- А ты всему этому веришь?

-- Нет! Должно быть, всё это ложь. Потом Платон учил меня многому, что было опровергнуто Аристотелем. Наконец я остановился на мудрейшем среди мудрых, на Сократе, который, как ты знаешь, открыто говорил, что он ничего не знает.

-- Но ведь это было сказано софистами, что они знают только то, что ничего не знают.

-- Ты прав, и наш добрый Сократ был софистом, сам не желая этого! Но есть один единственный, который... я думаю о Пифагоре. Он учил многому на востоке и западе, но я нашел в его философии якорь, которым я укрепился в почве. Меня правда носит ветром, но я все-таки держусь.

-- Расскажи!

-- Да, вот оно: делай то, что ты считаешь благородным, хотя бы с опасностью быть изгнанным из страны; толпа не может судить о благородстве, поэтому не считайся с её похвалой, презирай её порицание. Заботься о своих единоверцах, но смотри на остальных, как на толпу, которая ничего не стоит. С демократами веди всегда борьбу. "Odi profanum vulgus et arceo!"

-- Тебе надо жить дома, в Риме, Флакк, где... Да, что у вас теперь делается в Риме?

-- Цезарь, -- это Цезарь, он покоряет мир и соединяет в своей особе все высшие должности до жреца включительно. Я против этого ничего не имею, но, говорят, он домогается обоготворения.

-- Почему же нет! Все боги были сначала героями, и не все из них были так велики, как Цезарь. Ромул не был исполином, хотя ему посчастливилось быть первым, а кто-нибудь должен был им быть. Теперь он бог, имеет храм, ему приносят жертвы.

-- Верно и это тоже ложь, как всё другое.

-- Возможно.

-- Да, я слышал другую историю об основании Рима сыном Энея Асканием, бежавшим из Трои; этим сказанием начну я мою большую поэму...

-- Это Энеида, о которой я уже слышал?

-- Да, Энеида!

-- Трудно писать стихами?

-- Нет, я следую хорошим образцам. Сначала Феокрит служил мне образцом, теперь я следую отцу-Гомеру.

-- Клянусь Гераклом! Тут ты можешь быть спокоен, пока Меценат не пошлет тебе сестерций.

-- Он это и делает! А как ты пробиваешься?

-- Старик отец, вольноотпущенник, работает в квестуре и в будущем освободит мне место.

-- Разве у тебя нет интересов, пет страстей, нет честолюбия?

-- Нет, к чему они? Nihil admirari. Вот мой лозунг. Если существуют боги, которые направляют судьбы людей и народов, зачем мне вмешиваться и утомляться бесполезной борьбой? Вспомни Демосфена, который в продолжение тридцати лет говорил против македонян, предупреждая своих соотечественников, не хотевших его слушать. Боги были на стороне македонян и приговорили Элладу к гибели. Демосфен был заключен в тюрьму. Иронией судьбы он был обвинен в подкупе теми же македонянами. Это была, конечно, ложь! Этот патриот, принесший себя в жертву отечеству, думавший исполнить дело богов, должен был принять яд и погибнуть в борьбе с богами! Vestigia terrent!

Во время их разговора солнце склонилось, и в сумерках показались огни в Эгине, Садамине, Фалере, Пирее и, наконец, в Акрополе. Шум в городе усилился и слился в общий нечеловеческий крик радости.

Мужчины с женами и детьми кинулись на улицу; одни бежали, другие ехали и мчались на лошадях.

Добрый Агафон, хозяин, проснулся и тоже поспешил на улицу, чтобы узнать причину шума.

Оба студента поднялись на крышу винного погреба, чтобы посмотреть. Но, предчувствуя опасность для чужестранцев, какими они были, и испуганные растущими криками, они спустились и спрятались в давильне.

Наконец послышался голос Агафона:

-- Цезарь убит! Смерть римлянам! Свобода Элладе!

Это была новость.

Сад винной лавки наполнился народом, полилось вино, крики радости чередовались с колкостями, отпускаемыми по адресу проезжавших римлян, которые бежали из города к северу, к македонской границе.

Марон и Флакк пережили минуту сильного страха, спрятанные в чане давильни, откуда они узнали об этой новости со всеми подробностями: Цезарь был убит Кассием и Брутом в Капитолии.

-- Брут? -- шепнул Марон. Тогда конец цезарям, если старик Брут покончил с царем!

Брут бежал в Элладу, чтобы поднять греков против римлян.

-- Да здравствует Брут! -- раздался крик в саду.

-- Тогда мы тоже будем живы, -- сказал мягкий Флакк. -- Цезарь умер, присягнем предварительно Бруту.

* * *

Много лет спустя прежний афинский студент Квинт Гораций Флакк гулял в саду своей виллы в горах Сабинских. Эту виллу он получил от своего друга Мецената, который владел великолепной дачей в Тибуре.

Гораций, теперь знаменитый поэт, оставался всё таким же афинским студентом. Судьба или боги потешились над ним, но поэт принял всё за милую шутку небожителей и ответил им сатирой.

После убийства Цезаря Брут действительно бежал в Грецию и был там так хорошо принят, что афиняне воздвигли ему статую, собрали ему войска против Антония и других, среди которых находился больной Октавиан (впоследствии император).

Гораций был призван в солдаты и действительно командовал легионом при Филиппах, где Брут погиб. Поэт, не будучи воином, бежал в Рим, где после амнистии получил место государственного писца. Одновременно с этим он стал писать стихи, был открыт Меценатом и получил в награду поместье.

Император Август восхищался им и предложил ему быть секретарем. Гораций уклонился; отчасти потому, что он всегда видел в этом императоре только узурпатора, отчасти потому, что больше всего любил свободу и независимость.

Теперь он гулял в своем саду, где деревья были им самим привиты. Он срывал гиацинты и розы, ожидая дорогого гостя, старого афинского товарища, Публия Виргилия Марона, известного как и Гораций, хотя его Энеида еще не появилась в рукописи. Стол был накрыт в беседке; старое вино лежало уже на льду. Были приготовлены устрицы и угри; в кухне жарили на вертеле козленка и перепелок, в саду были сорваны фрукты; на столе, накрытом на двоих, не хватало только цветов.

Маленький невольник бегал взад и вперед между садовой калиткой и голубятней, сторожа гостя.

Поэт, нарвав цветов, стоял у бочки с водой, споласкивая руки, когда его кто-то хлопнул по плечу.

-- Виргилий! Какой это дорогой ты пришел?

-- По горам Тибура, от Мецената.

-- Добро пожаловать, каким бы путем ты ни пришел, странник; садись отдыхать на мой гемициклион под посаженными мною оливковыми деревьями, пока вращают вертелами и стучат ножами. Вот мой участок, который заменяет мне мир...

После первых вопросов и приветствий друзья заняли места у стола. Хозяин был действительно эпикуреец; но, чтобы наслаждаться, надо быть умеренным, и обед был с точки зрения римских обычаев умеренный и простой.

Потом чаши с вином разбудили воспоминания, несмотря на свою способность их тушить.

-- Итак, ты был на войне, друг? -- начал Виргилий.

-- Да, и позорно бежал, как ты знаешь.

-- Я читал об этом в одном из твоих стихотворений, но это верно неправда, ты сам себя оклеветал.

-- Разве? Возможно! Когда пишешь стихи, болтаешь вздор.

-- А помнишь ты, поэт, как ты спрашивал меня в Афинах, трудно ли это? Как ты стал писать?

-- Мне нужны были деньги!

-- Опять ты на себя клевещешь! Если бы все, кто нуждается в деньгах, могли писать, то весь свет заполонили бы поэты.

-- Может быть это было и не так! Но расскажи о себе, о своей Энеиде.

Виргилий стал мрачен:

-- Об этом я не буду говорить.

-- Она окончена?

-- Больше того! Всё кончено!

-- Кончено?

-- Да! Когда я ее прочел, я нашел ее неудачной! Это не был Гомер, это было ничто! Эго было верно наказанием за то, что я хотел затмить отца...

-- Ты ее уничтожил?

-- Нет еще, но она лежит запечатанная, и ее уничтожат после моей смерти.

-- Теперь ты на себя клевещешь, ты удручен, Марон, не годами, не работой, а чем-то другим.

-- Да, другим! Меня тревожит будущее!

Гораций поднял свой бокал и ответил:

-- Не старайся узнать границ нашей жизни, намеченных богами, чтобы кара тебя не постигла. Не ищи судьбы, Ленконой, в числах халдеев, чтоб спокойнее встретить ее.

......................................................................

Будь мудр! Сделай вино свое чистым!

Жизнь уходит от -- нас! Пользуйся днем и не верь в день грядущий!

-- Я так не могу, -- прервал Виргилий, -- я не могу потонуть в вине, когда вижу, что моя родина гибнет.

-- Был ли когда-нибудь Рим таким могучим, как сейчас? Разве мы не владеем всеми известными странами, Египтом, Сирией, Грецией, Италией, Испанией, Германией, Галлией и Британией! Чего желать еще, если я не назову Индию и Персию? И кроме того, мы живем в мирное время; храм Януса закрыт, земля ликует, искусства процветают, и торговля никогда еще не была такой оживленной, как теперь.

-- Да, мир перед войной! Потому что все покоренные народы просыпаются и устремляют свои взоры на Рим! Не на Грецию, как раньше, потому что Греция обратилась в пустыню и входит в вечный покой. Знаешь ли ты, что Сулла и Митридат промчались по Элладе, грабя и убивая всё на пути, так что наука и искусство бежали в Египет, в Александрию и Византию? Знаешь ли, что морские пираты, неизвестного происхождения, но с востока, ограбили недавно все оставшиеся в Элладе храмы так, что в них почти нельзя служить. Оракулы замолкли, поэты молчат как птицы перед грозой, великих трагедий больше не играют; охотнее глядят на фарсы и игры гладиаторов. Эллада -- одни развалины, таким же скоро станет Рим.

-- Я согласен, что время плохое, но всякое время упадка готовит новую эпоху. Осенняя листва служит мягким теплым ложем для наступающей весны; природа, жизнь и история обновляются смертью. Поэтому смерть для меня только обновление, перемена, и когда я встречаю похоронную процессию, я всегда говорю: о, как радостно жить!

-- Мой милый Флакк, ты со своими грезами живешь в золотом веке, а все мы прозябаем в этой жизни в железном. Помнишь, как уже Гезиод жалуется?

-- Нет, я уже позабыл, но чтобы доставить тебе удовольствие, я послушаю.

-- "Теперешний народ стал железным, он никогда не отдыхает от бремени работы, ни днем, ни ночью! Это грешный народ, и боги посылают ему тяжелые заботы! А если посылают радость, она приносит ему несчастье. Зевс уничтожит когда-нибудь этот многообещающий народ, если он будет рождаться с седыми висками. Наши дети уже рождаются стариками, беззубые, морщинистые, с голой головой. Отец не волнуется о своем ребенке, ребенок об отце, гость о хозяине, слуга о слуге, брат о брате. Дети позорят старых родителей, хулят их, не ласковы с ними; это молодые негодяи, которые ничего не знают о мщении богов и никогда не награждают своих седеющих родителей за их заботы в детстве. Кулак -- их право, и один город истребляет другой. Честность и верность присяге никогда не награждаются, так же как доброта или справедливость. Напротив, тот, кто грешит, нарушает закон, -- требует себе уважения. Негодяи обманывают благородных и без упреков совести нарушают клятвы. Зависть преследует этих несчастных людей своими отвратительными голосами и ужасными лицами, радуясь злу и вреду, которые они совершают".

-- Да, так говорил Гезиод тысячу лет тому назад, и я согласен, что это похоже! Но что же делать?

-- Да, это похоже! Цицерон был убит, и я последовал бы примеру Катона, убившему себя, чтобы избежать греха. Я вязну, Флакк, во лжи и лицемерии! Но я не вниз хочу, а кверху... Я прославил в своих стихах Августа и его сына Марцелла, но я не верю в них больше, потому что будущее не в них! Вот почему хочу я сжечь Энеиду!

-- Ты тревожишь меня, Марон! Во что же ты веришь?

-- Я верю Сивилле, предсказавшей, что кончится железный век и вновь наступит золотой...

-- Ты говорить об этом в четвертой эклоге, я помню... У тебя лихорадка?

-- Кажется... Помнишь ли ты, нет, это помнят наши отцы, как горел Капитолий и сгорели при этом книги Сивилл. Теперь пришли новые книги из Александрии, из которых узнали, что скоро настанет новое летосчисление; что Рим погибнет, но вскоре опять отстроится и что золотой век...

Пророчивший замолк.

-- Прости, Флакк, но я болен и должен вернуться домой, пока туман не спустился на Кампанью.

-- Eheu fugaces postume, postume! Labuntur anni!

Я последую за тобой на своем осле, потому что ты болен! Но.

"Человека с честным сердцем, твердою отвагой унылым делает не ревность слепых граждан, жаждущих убийства, не грозный взгляд тирана!

"И рушится весь мир, бесстрашно он стоит среди развалин!"

* * *

Несколько дней спустя Виргилий умер в Неаполе. Его завещание было вскрыто, и там действительно была выражена его воля сжечь Энеиду. Но просьба эта не была исполнена.

Потомки, отнеслись различно к этому случаю с последней волей покойного; одни жалели, другие находили, что это было к лучшему.

С христианством Виргилий был причислен к пророкам. Энеиду считали пророческой книгой и приняли ее в литургию.

К могиле поэта ходили пилигримы. Позднее Данте сделал из него святого.

-----------------------------------------------------------

Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 12. Исторические миниатюры. -- Издание В. М. Саблина, Москва -- 1911.

ABBYY FineReader 12