Соколов Павел Петрович - Анри Бергсон. Творческая эволюция

П. П. СОКОЛОВ

<Рецензия на кн.:>

Анри Бергсон. Творческая эволюция.
Пер. с 8-го франц. изд. М. Булгакова. Книгоизд. "Сотрудничество". М., 1909. Стр. 320. Ц. 1 р. 75 к.

А. Бергсон: pro et contra, антология

СПб.: РХГА, 2015.

Анри Бергсон -- один из наиболее выдающихся современных мыслителей. Оригинальный, глубокий и тонкий, он соединяет качества истинного философа с знаниями ученого и талантом блестящего писателя. Между тем это имя едва ли что-нибудь говорит русскому читателю. Бергсона у нас почти не знают, да и вообще он еще не нашел себе надлежащего признания и оценки за пределами Франции. Причина этого заключается в своеобразности занятой им философской позиции. Бергсон идет в разрез со всеми идеями, насыщающими или по крайней мере еще вчера насыщавшими нашу умственную атмосферу. Мыслитель, прошедший серьезную научную школу, он отрицает верховные права разума и становится в решительную оппозицию к тому научному мировоззрению, механические принципы которого наложили такой глубокий отпечаток на современную философскую мысль. Замечательный психолог, он отвергает всю современную экспериментальную психологию, признавая ложными и ее проблемы, и ее методы, и ее теории. Если мы возьмем те положительные тезисы, которые стремится обосновать Бергсон, то без сомнения нет ничего менее оригинального и более старомодного, чем его философия. Реальность времени, коренное различие между низшими психическими процессами и высшею жизнью духа, дуализм души и тела, вечная борьба духовного начала с материей, психическая активность, свобода воли, идея творчества, превосходство интуитивного познания над дискурсивным, исключительное положение человека во вселенной -- вот бледные, полузабытые тени старого спиритуализма, которые хочет воскресить пред нами этот мыслитель. Но нет ничего более оригинального и менее шаблонного, чем те пути, которыми он подходит к этим старым проблемам. С неистощимым остроумием углубляется он в анализ понятий и фактов, открывая перед нами иногда совершенно неожиданные ситуации и перспективы; если же его мысль не находит себе выражены в точных понятиях и фактах, он с удивительным искусством умеет сделать ее ясной и убедительной при помощи аналогии и конкретного образа. И под властью этого волшебника былые тени на самом деле оживают: истрепанное и полинявшее рубище старого спиритуализма превращается в одежды редкой своеобразности и красоты. Но Бергсон совершает это чудо только для того, чтобы мы в конце концов все-таки убедились, что никаких чудес на свете уже не бывает. Воскрешая спиритуалистические идеи, он вкладывает в них такой глубокий смысл, который иногда делает их совсем неузнаваемыми. За обветшавшим маленьким фасадом старого спиритуализма, который он стремится подновить, у него скрывается здание, также не новое и хорошо знакомое, но несравненно более обширное и никогда не ветшающее, -- вечное здание идеализма.

Бергсон писал сравнительно мало, и "Творческая эволюция", русский перевод которой лежит теперь перед нами, является последним и во всех отношениях наиболее значительным из его немногочисленных сочинений. Заглавие этой книги вполне точно определяет ее основную тему, но не вполне выражает ее содержание. Кроме своеобразной теории эволюции, она заключает в себе также не менее своеобразную теорию познания и общие, еще недостаточно определившиеся, очертания метафизики. Даже более того: самую разработку теории эволюции Бергсон, очевидно, предпринял в этой книге только для того, чтобы создать основу для своей метафизики и теории познания. В пределах рецензии нет никакой возможности изложить с надлежащею полнотой эту богатую идеями, фактами и образами книгу; тем более невозможно было бы подвергнуть ее надлежащей критической оценке. Все, что я могу сделать, -- это передать в общих, схематических чертах ее главные мысли. Но, делая это, приходится оговориться, что такая схематическая передача не в состоянии дать о ней истинного понятия. Ценность и интерес этой книги заключается не только в ее мыслях, но и в том необычайно остроумном и художественном способе, каким они развиваются. Это одна из тех книг, с которыми читатель должен знакомится не по изложении, а по подлиннику.

Коренное заблуждение существующих в настоящее время эволюционных теорий, как механических, так и телеологических состоит, по мнению Бергсона, в том, что все они одинаково ищут ключа к проблеме жизни там, где его не может быть, -- в процессах и явлениях безжизненной материи. Жизнь можно понять только на основании проявлений жизни, а самое известное нам проявление жизни есть жизнь нашего сознания. Отсюда в основу эволюции жизни Бергсон полагает принцип психического порядка, который он называет "первоначальным жизненным порывом" (élan vital). "Жизненный порыв" -- это движение духа и свободы, вторгшееся в инертную материю, поток сознания, организующий ее элемент, непрерывно "длящийся" процесс созидания и творчества, результаты которого бывает возможно до известной степени подсчитать впоследствии, но никогда нельзя с точностью рассчитать наперед. Словом, это принцип, в котором мы можем без труда узнать хорошо знакомую философам фигуру "мировой воли к жизни"1 (глава I).

Единый в начале, жизненный порыв рассыпается в процессе эволюции, как непрерывно разрывающийся снаряд, на бесконечное множество видовых индивидуальных форм; но эти формы располагаются не по прямой восходящей линии, как принято думать в биологии, начиная еще с Аристотеля, а по нескольким расходящимся в стороны направлениям. В мире растений жизнь сосредоточилась на накоплении необходимых ей запасов материальной энергии, и эта исключительно аккумуляторная функция обрекла ее здесь на состояние неподвижного и бессознательного оцепенения. Напротив, в царстве животных она направилась в сторону движения и деятельности, а вместе с движением в ней загорелся и тот светоч, который должен был освещать движению путь, -- сознание. Таким образом, сознание явилось в мире лишь как необходимый придаток к деятельности. У низших животных сознание преимущественно стремилось к возможно более совершенному применению естественных сил и средств живого организма и вылилось в форму инстинкта; у высших оно поставило себе задачей приготовление искусственных орудий из неорганической материи и получило характер разумности. По первому пути эволюция пошла главным образом в классе суставчатоногих2 и достигла кульминационного пункта в некоторых перепончатокрылых; второй путь она избрала в царстве позвоночных, но вполне достигла здесь своих целей только в человеке. Таким образом, растительная оцепенелость, инстинкт и разум -- вот три основные тенденции жизни, нераздельно слитые в ее первоначальном творческом порыве и постепенно дифференцировавшиеся, хотя и нигде окончательно не обособившиеся в истории ее творческой эволюции.

Эта теория развития жизни уже сама собою открывает Бергсону путь к решению проблемы познания. Так как разум первоначально возник в процессе эволюции, как способность фабрикации материальных орудий, то он от природы приспособлен иметь дело только с материей. Ему понятно и ясно все протяженное, неподвижное и раздельное, и нигде он не чувствует себя так легко, как в геометрии; но он абсолютно неспособен понять ничего длящегося, движущегося, непрерывного. Вот почему разум никогда не в состоянии уяснить нам тайну жизни, духа и свободы: всякий раз, как он пытается мыслить творческие процессы жизни, он неизбежно превращает их в механические скрепления мертвых элементов и неподвижных состояний. Напротив, инстинкт, непосредственно сливающийся с функциями живого организма, поступает так же, как сама жизнь. Он не размышляет над вещами, а переживает их, он постигает явления не механически, а органически, в чувстве таинственной симпатии. И без сомнения, если бы эта вещая симпатия могла обратиться к себе самой и познать свою природу, она дала бы нам ключ ко всем загадкам жизни. Такую именно форму сознательной рефлексии инстинкт принимает в интуиции. Прозорливая, как симпатия, непосредственная, как эстетическое чувство, интуиция открывает нам единственную возможность проникнуть в таинственный мир наших внутренних переживаний и понять в связи с ними смысл общей жизни вселенной (глава И).

Хотя наша геометрически-логическая форма разума выкроена по образу материи, но между нею и материей существует, по-видимому, все-таки непереходимая пропасть. Как же разрешить дуализм этих двух начал? Этот вопрос побуждает Бергсона перейти от теории биологической эволюции к попытке высшего, метафизического синтеза, который во многом напоминает нам философию Платона. Разум и материя, по воззрению Бергсона, возникли в конце концов из недр одной и той же жизни, как результат остановки ее творческого движения. Подобно тому как наше индивидуальное сознание в момент свободной деятельности находится в состоянии интенсивного, непрерывно "длящегося" напряжения (tension), a в минуты пассивного покоя расторгается (se ctetend) на отдельные, расположенные вне друг друга элементы и переходит в экстенсивное состояние протяжения (extension), так точно универсальное сознание, или "сверхсознание" (supraconscience), превращается при остановке его творческого акта в пространственную материю. Геометрический строй разума и математический порядок материальной природы -- это лишь две закоченевших, неподвижных, "привычных" формы бесконечной Свободы, на минуту прервавшей свое творчество и заковавшей себя в цепи автоматической необходимости. Вот почему закон разума так совпадает с законами природы. Но если в материи творчество мирового сознания окончательно исчезает, оставляя после себя лишь мертвые обломки, то в человеческом разуме оно в конце концов выбивается из связывающих его путь автоматизма и продолжается в наших свободных действиях и интуитивном познании. И цель мировой эволюции состоит именно в развитии этих способностей, в созидании типа истинно свободного и интуитивно разумного человечества (глава III).

Таким образом, абсолютное находится близко от нас и, до известной степени, в нас самих. Оно имеет не математическую или логическую, а психологическую природу. Оно живет с нами и непрерывно длится; оно есть процесс непрерывного становления. И если наш познающий ум разбивает этот живой процесс становления на мертвые и неподвижные формы, за которыми ему лишь смутно грезится какая-то соединяющая их абстрактная и однообразная нить, то это происходит потому, что он помещает себя вне действительности и мыслит ее при помощи чисто искусственных приемов. В наших восприятиях, представлениях, понятиях и языке мы как бы снимаем с действительности отдельные моментальные фотографии и затем, быстро чередуя эти снимки, воспроизводим из них, как в кинематографе, искусственное подобие непрерывного движения. Этот кинематографический механизм составляет сущность нашего обычного чувственного и рассудочного познания, и на нем же основываются все методы науки (глава IV).

В книге Бергсона можно найти неясности и противоречия, обилие повторений и недостаток систематизации. Против его теории эволюции и учения о познании можно выдвинуть и научные, и философские возражения. Наконец, его метафизические концепции сталкиваются со всеми теми затруднениями, с какими приходится бороться вообще идеализму. Но все это как-то невольно забывается и отступает на задний план перед силой таланта этого философа, перед глубиной и своеобразностью его мысли, перед внутреннею правдой его идей. С вами говорит не спекулирующий немец наших дней, пытающийся превратить бездну банальности в бездны глубокомыслия: с вами беседует истинный мудрец, и, читая эту замечательную книгу, вы не раз испытываете тот священный трепет, который охватывает нас, когда нам кажется, что мы стоим перед разгадкою тайн мироздания. Книга Бергсона представляет собою такое выдающееся явление, что, по-видимому, следовало бы поблагодарить г. Булгакова за его намерение сделать ее доступной русской публике. К сожалению, ближайшее знакомство с переводом заставляет скорее пожалеть, что г. Булгаков взял на себя эту задачу. Не говоря уже о том, что перевод не дает надлежащего понятия о блестящем стиле оригинала, в нем заключается масса грубых ошибок, происшедших частью от недостаточной вдумчивости переводчика, частью от его незнакомства с теми вопросами, которые рассматриваются в книге, частью, наконец, просто от недостаточного знания французского языка. Ошибки, основанные на непонимании мысли подлинника и более или менее искажающие текст, встречаются настолько часто, что их решительно невозможно было бы перечислить in extenso3. Укажу только, что наиболее значительные из них находятся на страницах: 4, 5, 16, 17, 20, 44, 59, 61, 66, 95, 96, 124, 126, 138, 158,184, 213, 223, 227, 235, 236, 247, 283, 290, 313. Книга Бергсона требовала от переводчика как научных, так и философских знаний; между тем г. Булгаков не обладает ни теми, ни другими. Как передает он научные термины, могут показать следующие примеры: la sclérotique (склера) он переводит "твердая оболочка" (стр. 58) или совсем не переводит (80); des milieux convergents (светопреломляющие тела глаза) -- "чечевицы с одним и тем же фокусом" (58), cônes (колбочки ретины) -- "конусы" (58), la moelle (спинной мозг) -- "мозг" (97), "мозговая клеточка" (215) и "нервы" (315), le bulbe (продолговатый мозг) -- "нервные узлы" (97, 215), le jeu de nos articulations (движение суставов) -- "движение крови" (163). Не менее слабо его знакомство с философскими вопросами и философскою терминологией. Аристотелевская энтелехия превращается у него в "энтелексий" (42, примеч.) и "ентелексию" (301), Платонова аллегория о пещере -- в "пещерную" аллегорию (163). Логические термины extension -- объем, и compréhension -- содержание г. Булгаков совсем не понимает и передает словами "широта" и "захват" (128) или даже фразой "при распространительном толковании" (194)! Conscience (сознание) переводчик передает "познание" (123, 125, 238), a connaissance (познание) -- "сознание" (124, 168, 311), и вследствие этого у него иногда получается такая путаница, в которой он видимо сам затрудняется разобраться. Наконец, встречаются места, показывающие, что переводчик не только плохо справляется со смыслом специальных терминов, но и вообще не совсем тверд во французском языке. Например, глагол procéder (поступать, действовать) он постоянно переводит: "происходить" (50, 66, 106 и др.), élimination (устранение) -- "отбор" или "выбор" (53, 54, 55, 62), le devenir (становление) смешивается с avenir и переводится "будущее" (140, 203, 211), вообще значение этого слова стало понятно г. Булгакову только начиная с IV главы; sympathie divinatrice (вещая симпатия) превращается в "божественную симпатию" (150). Всех ошибок не перечесть. Наконец, к этому нужно прибавить множество опечаток или описок, иногда совершенно искажающих смысл. Вообще, перевод г. Булгакова совершенно недостоин книги Бергсона. Если этот перевод разойдется и потребует второго издания, то было бы желательно, чтобы он был тщательно проредактирован и исправлен компетентными людьми.

КОММЕНТАРИИ

Печатается по первому изданию: Критическое обозрение. 1909. Вып. III. С. 39-46.

Соколов Павел Петрович (1863-1923) -- психолог. Окончил Московскую духовную академию; был профессором по кафедре психологии Московской духовной академии. Автор книги "Проблема веры с точки зрения психологии и теории познания" (1906).

1 Имеется в виду философия А. Шопенгауэра.

2 Более распространенным является название "членистоногие".

3 Несокращенный, имеющий полную длину (лат.).