Шишков Александр Семенович - Рассуждение о любви к Отечеству

А. С. Шишковъ (? 1841 г.)

Разсужденіе о любви къ Отечеству.

Нѣкогда разсуждали мы о преимуществѣ, какое родъ человѣческій получилъ тѣмъ единымъ, что благость Божія, даровавъ намъ душу, даровала и слово, безъ котораго не могли бы ни чувства наши возвышаться, ни разумъ преуспѣвать, остриться и расти. Но сей величайшій даръ, сіе слово, толико отличающее насъ отъ безсловесныхъ тварей, толико превозносящее надъ ними, было бы заключено въ тѣсныхъ весьма предѣлахъ, не разширило бы ни понятій нашихъ, ни способностей, когда бы воля небесъ судила каждому изъ насъ порознь скитаться по лицу земли, когда бы не вложила въ насъ желанія составить общества, называемыя державами или народами, и не повелѣла каждому изъ оныхъ, размножаясь, жить подъ своимъ правленіемъ, подъ своими законами. Люди безъ сихъ обществъ были бы столько же злополучны, какъ безъ семействъ и родства. Не было бы у нихъ ни вѣры, обуздывающей страсти, исправляющей нравъ и сердце; ни воспитанія, просвѣщающаго разумъ; ни общежитія, услаждающаго жизнь; ни могущества, величія и безопасности, произтекающихъ отъ совокупленія во едино всѣхъ частныхъ воль и силъ. Отъ сюду слѣдуетъ, что человѣкъ, почитающій себя гражданиномъ свѣта, то есть, не принадлежащимъ ни какому народу, дѣлаетъ тоже, какъ бы онъ не признавалъ у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Онъ исторгаясь изъ рода людей причисляетъ самъ себя къ роду животныхъ.

И такъ, когда Всемогущему Создателю міровъ угодно было устроить природу нашу таковою, чтобъ мы для безопасности и благоденствія своего совокуплялись въ разныя общества, и каждое изъ оныхъ составляло бы едино тѣло и едину душу, то для лучшаго исполненія сей Всевышняго воли не худо разсмотрѣть обязанности наши къ сему сообществу, или великому, собственно нашему семейству, называемому Отечествомъ; не безполезно поговорить о любви къ нему, не скучно побесѣдовать о томъ священномъ долгѣ, которой всякому благородному сердцу толь сладостенъ.

Что такое Отечество? Страна, гдѣ мы родились; колыбель, въ которой мы возлѣлеяны; гнѣздо, въ которомъ согрѣты и воспитаны; воздухъ, которымъ дышали; земля, гдѣ лежатъ кости отцовъ нашихъ, и куда мы сами ляжемъ. Какая душа дерзнетъ расторгнуть сіи крѣпкія узы? Какое сердце можетъ не чувствовать сего священнаго пламени? Самые звѣри и птицы любятъ мѣсто рожденія своего. Человѣкъ ли, одаренный разумною душою, отдѣлитъ себя отъ страны своей, отъ единоземцевъ своихъ, и уступитъ въ томъ преимущество пчелѣ и муравью? Какой извергъ не любитъ матери своей? Но Отечество меньше ли намъ, чемъ мать? Отвращеніе отъ сей противуестественной мысли такъ велико, что какую бы ни положили мы въ человѣкѣ худую нравственность и безстыдство; хотя бы и представили себѣ, что можетъ найтися такой, который въ развращенной душѣ своей дѣйствительно питаетъ ненависть къ отечеству своему; однако же и тотъ постыдился бы всенародно и громогласно въ томъ признаться. Да какъ и не постыдиться? Всѣ вѣки, всѣ народы, земля и небеса возопіяли бы противъ него: одинъ адъ сталъ бы ему рукоплескать. -- Отсюду произходитъ, что при всѣхъ порокахъ и страстяхъ человѣческихъ, при всей примѣчаемой иногда дерзости развращенныхъ умовъ и сердецъ, ни гдѣ не видимъ мы вопіянія противъ сроднаго каждому чувствованія любви къ отечеству. Напротивъ того не только единогласное во всѣхъ языкахъ слышимъ тому проповѣданіе; но и вездѣ, въ прошедшихъ и настоящихъ временахъ, тьмочисленные находимъ примѣры, что сила любви къ отечеству препобѣждаетъ силу любви ко всему, что намъ драгоцѣнно и мило, къ женамъ, къ дѣтямъ нашимъ и къ самимъ себѣ.

Спартанка, мать троихъ сыновей составлявшихъ всю ея гордость и надежду, вопрошаетъ притекшаго во градъ гонца: что войски наши? что мои дѣти? Гонецъ отвѣчаетъ вздохнувъ: всѣ трое убиты. -- Такъ гибнетъ отечество наше? -- Нѣтъ, оно спасено, торжествуетъ надъ врагами. -- Довольно, сказала Спартанка, иду. -- Куда? -- Во храмъ благодарить боговъ. Вотъ сила любви къ отечеству: кого преодолѣла она? Материнское сердце!

Но что я говорю о Спартанкѣ? За чемъ ходить въ Грецію? Сколько таковыхъ Спартанокъ найдемъ мы у себя дома? Не видимъ ли въ прошедшихъ и нынѣшнихъ временахъ мужей, сыновъ, женъ, сестръ, матерей нашихъ, исполненныхъ любви къ отечеству? Воспомнимъ одинъ только примѣръ Пожарскаго и Минина, когда по гласу сего простаго купца, по единому извѣщенію его о бѣдствіяхъ согражданъ, безчисленное воинство, жертвуя состояніемъ своимъ и собою, стеклось добровольно для избавленія Москвы. Какая ревность и усердіе! Какое въ толикомъ множествѣ людей достойное удивленія единодушіе! Мужескій и женскій полъ, юноши и дѣвы, отроки и старцы безъ всякой неволи, безъ всякаго принужденія, по единому подвигу любви, всѣ текутъ, всякъ со всемъ семействомъ своимъ, имуществомъ и домомъ. Нѣкто изъ нашихъ стихотворцевъ, описывая сіе произшествіе, прекрасно прибавляетъ:

И жены зрѣлище явили безпримѣрно,
Усердіе гражданъ дѣля не лицемѣрно.
Сокровища, привыкъ что нѣжный полъ цѣнить,
Онѣ въ даръ обществу спѣшили приносить;
Вручали Минину уборы тѣ драгіе,
Чѣмъ русые власы и нѣжны красятъ выи,
И провождаемы числомъ своихъ дѣтей,
Оставившихъ серпы и плуги средь полей,
Прими отъ насъ, рекли, ты сей залогъ священный,
И сердцу матери толико драгоцѣнный!
Съ сей рѣчью въ сонмъ единъ дѣтей совокупивъ,
И горькими ихъ грудь слезами окропивъ,
Какъ часть самихъ себя отъ персей отрывали,
И трепетной рукой на брань благословляли.

Ѳемистоклъ, за всѣ свои заслуги изгнанный неблагодарными Аѳинами, принужденъ былъ прибѣгнуть къ Царю Персидскому Ксерксу, противъ котораго предводительствуя войсками одержалъ онъ многія надъ нимъ побѣды. Ксерксъ обрадованный пріобрѣтеніемъ толь великаго полководца, погасилъ вражду свою къ нему, принялъ его въ число первѣйшихъ вельможъ своихъ, осыпалъ благодѣяніями, и поручилъ ему начальство надъ войсками, которыя посылалъ онъ въ Египетъ. -- Но потомъ, когда присланъ былъ изъ Греціи посолъ требовать Ѳемистокла, какъ скрывающагося изъ отечества преступника, тогда Ксерксъ, пылающій ненавистію къ Грекамъ, перемѣнилъ свое намѣреніе, и полагая въ Ѳемистоклѣ съ одной стороны благодарность за оказанныя ему благодѣянія и защиту, а съ другой желаніе отомстить согражданамъ своимъ за несправедливое отъ нихъ гоненіе, велѣлъ ему съ войсками идти въ Грецію. Ѳемистоклъ, забывая несправедливость согражданъ своихъ и не страшась гнѣва Ксерксова, полагаетъ къ ногамъ его жезлъ повелительства надъ Персидскими войсками, и говоритъ, что онъ скорѣе умретъ, нежели пойдетъ раззорять стѣны своего отечества. Сіе отрицаніе подаетъ поводъ къ слѣдующему достойному примѣчанія между ими разговору:

Ксерксъ. Ты раздражаешь того, кто тебя можетъ сдѣлать нещастнымъ.

Ѳемистоклъ. Но не измѣнникомъ.

Ксерксъ. Ты мнѣ жизнію обязанъ.

Ѳемистоклъ. Но не честію.

Ксерксъ. Отечество твое тебя ненавидитъ.

&#1138;емистоклъ. Но я люблю его.

Ксерксъ. Неблагодарный! смерть ожидаетъ тебя. Но что ты любишъ столько въ отечествѣ твоемъ?

Ѳемистоклъ. Все, Государь: прахъ моихъ предковъ, священные законы, покровителей боговъ, языкъ, обычаи, потъ во благо согражданъ моихъ мною проліянный, славу отъ того полученную, воздухъ, деревья, землю, стѣны, каменья.

Такъ мыслилъ Ѳемистоклъ въ отдаленнѣйшія времена, также и нынѣ мыслитъ всякая благородная душа. Природа человѣческая не испортилась и не испортится никогда. Достохвальныя чувствованія всегда велики и почтенны. Хотя часто порокъ торжествуетъ въ мірѣ, но какое его торжество! Наружный блескъ щастія сокрываетъ въ немъ внутреннюю темноту, и когда одѣтый въ злато и багряницу встрѣчается онъ съ покрытою рубищемъ добродѣтелію, тогда, не взирая на гордый видъ свой, невольно, внутри сердца своего, падаетъ къ ногамъ ея, и не смѣетъ мрачныхъ очей своихъ возвесть на свѣтлое ея лице.

Ѳеодоръ Никитичь Романовъ, нашъ Ѳемистоклъ, нарѣченный потомъ Филаретомъ, мужъ благонравный и кроткій, отправленъ былъ въ смутныя времена Россіи со многими другими Боярами и Чиновниками посломъ въ Польшу. Польскій Король Сигизмундъ искалъ тогда сѣсть на праздномъ послѣ Шуйскаго престолѣ Россійскомъ. Войски его силою и коварствомъ вторглись въ Москву и принудили устрашенныхъ Московскихъ Бояръ послать къ нему грамоту, приглашающую его принять самодержавное надъ Россіею владычество. Ѳиларетъ, не видя руки Патріарха Гермогена, отрекся подписать сію грамоту. Ни долговременное заточеніе въ темницу, ни жестокіе съ нимъ поступки, ни страхъ, ни угрозы, не могли поколебать твердости его души. По десятилѣтнемъ страданіи возвращается онъ въ любезное отечество свое, въ Россію, за которую претерпѣлъ столько мученій, возвращается и падаетъ къ ногамъ избраннаго народомъ Царя... Но кто сей Царь? Сынъ его Михаилъ! Кто можетъ описать сіе величественное зрѣлище? Сію священную радость ихъ свиданія? Страдалецъ за отечество видитъ въ сынѣ своемъ награду за свои страданія, лобызаетъ въ немъ надежду Россіи, созерцаетъ будущее ея благополучіе, и юный Царь объемлетъ въ сѣдомъ родителѣ своемъ мудрость, великодушіе и примѣръ, какъ должно любить свое отечество. Но отнимемъ у Ѳиларета твердость душевную, дадимъ ему подписать грамоту. Куда дѣнется священство и величіе сего свиданія? Превратится въ стыдъ и раскаяніе. Добродѣтель! ты одна можешъ чувствовать истинную радость.

Эпаминондъ повелѣваетъ Ѳивскими войсками противъ ратоборствующихъ съ ними Лакедемонянъ, и знаменитыми подвигами своими приноситъ величайшія отечеству пользы. Ѳивяне, какъ сказываютъ, имѣли неблагоразумный законъ, опредѣлявшій предводителю войскъ срочное время, по истеченіи котораго посылалось отъ народа къ нему повелѣніе о сдачѣ начальства другому, и въ случаѣ непослушанія осуждался онъ на смерть. Зависть и клевета неупустили воспользоваться симъ обстоятельствомъ. По внушенію ихъ обманутый народъ, не взирая на дѣла Эпаминондовы, посылаетъ къ нему повелѣніе сдать въ силу закона предводительство надъ войсками другому полководцу. Эпаминондъ, не надѣясь на преемника своего, и видя что всѣ пріобрѣтенные до сего успѣхи не токмо остановятся и не довершатся, но что непріятели чрезъ таковую перемѣну возникнутъ и усилятся, не послушалъ повелѣнія, довершилъ начатое имъ дѣло, покорилъ всѣхъ противниковъ, и возвратяся въ Ѳивы сказалъ народу: "я преступилъ законъ; вы должны предать меня смерти; но справедливость требуетъ, чтобъ на гробѣ моемъ написано было: Эпаминондъ казненъ за преступленіе, содѣланное имъ для спасенія согражданъ своихъ отъ ига иноплеменныхъ". Вотъ какъ сильна въ истинныхъ сынахъ отечества любовь къ оному! Двѣ смерти предстояли Эпаминонду: одна отъ враговъ, другая отъ своихъ. Онъ могъ избавиться отъ обѣихъ, сохраня и жизнь свою и славу; но гласъ любви къ отечеству вопіетъ въ немъ, и онъ ничему кромѣ его не внемлетъ. Откуда, въ слабомъ тѣлѣ человѣческомъ толикая твердость духа? Отъ надежды на безсмертіе: сіе одно дѣлаетъ душу его толь великою; безъ того боялся бы онъ какъ червь раздавленъ быть пятою послѣдняго животнаго.

Петръ Великій приступаетъ къ Шлиссельбургу. Голицынъ предводительствуетъ войсками. Краткость лѣствицъ отъемлетъ у храбрости возможность взойти на высоту стѣнъ: осажденные поражаютъ сильно, осаждающіе во множествѣ падаютъ. Петръ, видя сіе, повелѣваетъ Голицыну отступить. Голицынъ не отступаетъ и беретъ Шлиссельбургъ. Вотъ нашъ Эпаминондъ. Ломоносовъ не пропустилъ воспѣть сего великаго подвига. Онъ описывая упорную и жестокую брань сію говоритъ, что Петръ:

Смотря на воинства упадокъ безполезный,
Къ стоящимъ близь себя возвелъ зѣницы слезны:
"Что всуе добрыхъ мнѣ, сказалъ, людей губить?
"Голицыну спѣша велите отступить".

Но Голицынъ:

.....пламенемъ отвсюду окруженъ,
Вѣщалъ: "мы скоро трудъ увидимъ совершенъ;
"Чрезъ отступленіе отъ крѣпости обратно.
"Въ другой еще приступъ погибнетъ войскъ двукратно,
"И естьли Государь желаетъ городъ взять,
"Позволилъ бы намъ бой начатый окончать".
Съ отвѣтомъ на стѣну предъ всѣми поспѣшаетъ,
Солдатамъ слѣдовать себѣ првелѣваетъ.

И хотя опущенное на него со стѣнъ горящее бревно низринуло его полумертваго на землю, однакожъ храбрые Россіяне, послѣдними силами гласа его ободряемые:

На копья, на мечи, на ярость сопостатъ,
На очевидну смерть безтрепетно лѣтятъ.

Такимъ образомъ взятъ былъ Шлиссельбургъ или по прежнему названію Орѣшекъ. Народъ пощадилъ Эпаминонда; Петръ облобызалъ Голицына. Любовь къ отечеству! Ты такъ почтенна, что и самое оскорбленное тобою самолюбіе не можетъ удержаться отъ простертія къ тебѣ длани своей.

Регулъ взятъ въ плѣнъ Карфагенцами. Римъ для полученія обратно толь великаго мужа, готовъ помириться съ ними и уступить имъ всѣ пріобрѣтенныя кровью выгоды. Регулъ, узнавъ о семъ, проситъ Карфагенянъ отпустить его въ Римъ, давъ имъ честное слово съ тѣмъ же посломъ, съ которымъ отправленъ будетъ, возвратиться назадъ. Карфагенцы зная, что такое честь въ душѣ Регуловой, вѣрятъ ему и отпускаютъ -- но съ какимъ условіемъ? показываютъ ему бочку, по всей поверхности пробитую на сквозь желѣзными гвоздями, и говорятъ: "естьли ты возвратишся къ намъ съ миромъ, мы тебя освободимъ; естьли же привезешъ къ намъ продолженіе войны, то посаженъ будешь въ сію бочку и пущенъ катиться по крутизнѣ горы". Регулъ отъѣзжаетъ. Обрадованный Римъ стекается его увидѣть. Онъ даетъ Римлянамъ совѣтъ не иначе помириться съ Карфагенцами, какъ воспользовавшись всѣми силою оружія одержанными доселѣ преимуществами, и по склоненіи ихъ къ тому, въ провожаніи рыдающаго семейства своего и плачущаго Сената и народа отправляется обратно въ Карфагенъ, дабы тамо быть низвержену съ горы въ приготовленной для него бочкѣ. До какой чрезвычайной степени пылающая къ отечеству любовію душа человѣческая можетъ быть велика!

Гермогенъ, Патріархъ Московскій, былъ нашъ Регулъ, Великаго мужа, почтеннаго старца сего нѣкто изъ нашихъ стихотворцевъ такъ изображаетъ:

Кто мужъ сей мудрый, сановитый,
Примрачный, какъ луна во мглѣ,
Имущій кроткій зракъ, открытый,
Ко правдѣ ревность на челѣ?
Блеститъ въ очахъ, слезитъ усталыхъ,
Какъ солнца лучь сквозь ранній паръ,
Къ отечеству сердечныи жаръ.
Блѣднѣетъ скорбь въ ланитахъ впалыхъ,
До чреслъ волнуется брада;
Глава годами оснѣженна,
Вся крѣлость плоти изможденна,
Душа единая тверда.

Такъ подлинно: въ семъ тѣлѣ сокрушенномъ, въ сей изможденной плоти, видимъ мы духъ, никакими страхами, никакими бѣдствіями не преоборимый. Россія безъ главы; нѣтъ въ ней Царя; Вельможи всѣ вкупѣ раздѣлены, а каждый порознь слабъ и маловластенъ; народъ мятется, унываетъ, страждетъ, не зная что дѣлать и кому повиноваться: такъ на морѣ корабль безъ кормила и якоря не вѣдаетъ куда идти и гдѣ остановиться. Между тѣмъ буря подъятыми на подобіе горъ волнами бьетъ, ломитъ, трясетъ всѣ его составы и угрожаетъ ихъ разрушить. Въ такомъ состояніи была Россія въ началѣ семнадцатаго вѣка. Отвнѣ Поляки и Шведы, внутри несогласія и раздоры свирѣпствовали. Москва отворила врата свои врагу и подъ властію чужой руки угнѣтенная, разграбленная, растерзанная, рыдала неутѣшно. Каменныя стѣны, огнедышущія бойницы, дремучій лѣсъ копій, молніеносныя тучи мечей, не столько отъ великихъ силъ непріятельскихъ, сколько отъ собственнаго своего неустройства, преклонились и пали. Однимъ словомъ все преодолѣно было; но оставался еще одинъ оплотъ, всего крѣпчайшій: оставался въ изнеможенномъ тѣлѣ старца духъ твердый; оставался Гермогенъ. Народъ Россійскій всегда крѣпокъ былъ языкомъ и вѣрою; языкъ дѣлалъ его единомысленнымъ, вѣра единодушнымъ. Двѣсти лѣтъ стоналъ онъ подъ игомъ Татаръ, но въ языкѣ и вѣрѣ пребылъ непремѣненъ. Для совершеннаго покоренія Россіи надлежало къ силѣ оружія присовокупить гласъ Церкви, надлежало принудить Патріарха, яко первенствующую духовную особу, дать на то свое согласіе и разослать повсюду за подписаніемъ своимъ грамоты. Поляки вмѣстѣ съ согласившимися по неволѣ на то нѣкоторыми Московскими Боярами и народомъ упрашиваютъ Патріарха. Онъ отвергаетъ ихъ прошеніе. Неистовые враги угрожаютъ ему смертію, онъ отвѣчаетъ имъ: тѣло мое вы можете убить, но душа моя не у васъ въ рукахъ. Они въ ярости рвутъ на немъ златыя ризы, совлекаютъ священное облаченіе, налагаютъ на него вериги и оковы: онъ сожалѣетъ только, что изъ десницы его отнятъ крестъ, которымъ благословлялъ онъ народъ стоять за отечество. Они повергаютъ его въ глубокую, смрадную темницу: онъ соболѣзнуетъ токмо, что неможетъ болѣе предстоять во храмѣ Божіемъ для воздѣянія предъ лицемъ народа рукъ своихъ ко Всевышнему. Они изнуряютъ его гладомъ, томятъ жаждою; но ни тяжкія цѣпи, ни густой мракъ, ни страшное мученіе алча, ни жестокая тоска изсыхающей гортани, не могутъ побѣдить въ немъ твердости духа, не могутъ преклонить его къ согласію на порабощеніе своего Отечества: онъ умираетъ и послѣдній вздохъ его былъ молитва о спасеніи Россіи. Тако скончалъ жизнь свою Россіянинъ, пастырь Церкви, сынъ Отечества! О Гермогенъ! Ни санъ твой святительскій, ни власть твоя священная, не прославили бы тебя столько на Небесахъ и на Земли, сколько прославили требя твоя темница и твои цѣпи. Между тѣмъ вѣсть о его смерти течетъ изъ града въ градъ, изъ веси въ весь. Во всѣхъ сердцахъ воспламеняетъ гнѣвъ и мщеніе, утверждаетъ согласіе, возбуждаетъ храбрость, умножаетъ ревность и усердіе. Пожарскіе, Минины, Діонисіи, Ѳилареты, Палицыны, Трубецкіе, и множество другихъ вѣрныхъ сыновъ Россіи, каждый своимъ образомъ, кто мечемъ, кто совѣтомъ, кто иждивеніемъ, кто твердостію духа, стекаются, содѣйствуютъ, ополчаются, гремятъ, и Москву отъ бѣдствій, Россію отъ ига иноплеменныхъ освобождаютъ. Уже не Польскій Царевичь малымъ числомъ устрашенныхъ Бояръ возводится на престолъ, но избирается устами и сердцемъ всея Россіи младый Михаилъ, благословенная вѣтвь отъ благословеннаго корени Рускихъ Князей, изъ рода Романовыхъ. Сей родъ соединяется потомъ съ родомъ Нарышкиныхъ и производитъ Петра Великаго, вознесшаго Россію на высокую степень величія и славы.

Такимъ образомъ вездѣ и во всѣ времена видимъ мы удивительные примѣры любви къ Отечеству. Сила ея превыше всякаго страха. Душа воспламененная ею не боится ни воды, ни огня, ни глубины, ни высоты: Курцій въ Римѣ низвергается для нее въ подземную пропасть. Сакенъ на Черномъ морѣ, окруженный непріятелями, подрываетъ подъ собою порохъ и летитъ съ обломками корабля на воздухъ, отколѣ тѣло его упадаетъ въ морѣ, а душа возносится къ Небесамъ.

И такъ видя съ одной стороны людей съ толикою неустрашимостію духа жертвующихъ собою Отечеству, и съ другой всеобщій стыдъ не любить оное, слѣдовало бы изъ того заключить, что привязанность къ мѣсту рожденія своего и къ согражданамъ своимъ, братіямъ нашимь, есть нѣкое общее, со млекомъ всосанное и во всѣхъ сердцахъ обитающее чувство. Такъ бы надлежало; такъ оно и есть въ главной своей сущности. Но людей много, нравы ихъ различны, склонности непостоянны, страсти пылки: человѣческая душа, исполненная добродѣтелями или развращенная пороками, толико же благостію своею удобна приближаться къ Божеству, колико чернотою своею къ жителямъ преисподней. Отсюда видимъ мы людей жертвующихъ жизнію и всѣми благами Отечеству, и въ тоже время видимъ, хотя и рѣдко, измѣнниковъ онаго и предателей.... Но оставимъ ихъ, природа гнушается ими, и человѣчество долженствуетъ имена ихъ забыть, дабы при воспоминаніи оныхъ не содрагаться отъ ужаса; оставимъ ихъ проклятію потомковъ и мщенію Небесъ. Отвратимъ глаза наши отъ гнусныхъ преступленій человѣческихъ; но неотвратимъ ихъ отъ слабостей, отъ заблужденій, отъ нѣкоторыхъ обманчивыхъ прелестей; ибо мы всѣ тому подвержены. Природа наша несовершенна. Кто назоветъ себя непорочнымь? Кто, сынъ грѣха, скажетъ о себѣ: я стою твердо, и никакія волны страстей и заблужденій непоколеблютъ меня? Таковое несродное тѣлесному составу нашему надѣяніе на себя, было бы не иное что, какъ гордая слѣпота, отвергающая осторожность и ведущая насъ прямо въ ровъ. И такъ устремляя всѣ наши мысли къ благимъ и добрымъ дѣламъ, не забудемъ, что мы люди, и что для утвержденія себя въ въ добродѣтеляхъ имѣемъ нужду помнить свои слабости и опасаться ихъ. На семъ основаніи станемъ разсуждать и объ Отечествѣ нашемъ. Мы всѣ любимъ его, но сіе не мѣшаетъ намъ размышлять о средствахъ, какими сія священная любовь питается въ насъ, растетъ и умножается; ибо она не должна имѣть предѣловъ. Чемъ больше душа всего народа пылаетъ ею, тѣмъ тверже слава и благоденствіе сего народа. Отечество (сказала мнѣ одна изъ почтенныхъ нашихъ женщинъ) требуетъ отъ насъ любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила въ одинъ полъ къ другому. Отними у насъ слѣпоту видѣть въ любимомъ человѣкѣ совершенство, дай намъ глаза посреди самаго сильнѣйшаго пламени нашего, усматривать въ немъ нѣкоторые недостатки, нѣкоторые пороки; возбуди въ насъ желаніе сличать ихъ съ преимуществами другихъ людей: умъ начнетъ разсуждать, сердце холодѣть, и вскорѣ человѣкъ сей, ни съ кѣмъ прежде несравненный, сдѣлается для насъ не одинъ на свѣтѣ, но равенъ со всѣми, а потомъ и хуже другихъ. Такъ точно Отечество. Когда мы начнемъ находить въ немъ многіе предъ другими землями недостатки; когда станутъ увеселять насъ чужіе обычаи, чужіе обряды, чужой языкъ, чужія игры, обворожая и прельщая воображеніе наше правдивою Рускою пословицею: тамъ хорошо, гдѣ насъ нѣтъ, и то хорошо что не носитъ на себѣ отечественнаго имени; тогда при всѣхъ нашихъ правилахъ, при всѣхъ добрыхъ разположеніяхъ и намѣреніяхъ, будетъ въ душу и въ образъ мыслей нашихъ нечувствительно вкрадываться предпочтеніе къ другимъ, и слѣдовательно уничиженіе къ самимъ себѣ; а съ симъ вмѣстѣ непримѣтнымъ же образомъ станетъ уменьшаться первѣйшее основаніе любви къ Отечеству, духъ народной гордости, который гремящими устами Ломоносова завистникамъ Россіи говоритъ:

Обширность нашихъ странъ измѣрьте,
Прочтите книги славныхъ дѣлъ,
И чувствамъ собственнымъ повѣрьте:
Не вамъ подвергнуть нашъ предѣлъ.
Изчислите тьму сильныхъ боевъ,
Изчислите у насъ Героевъ
Отъ земледѣльца до Царя,
Въ судѣ, въ полкахъ, въ моряхъ и въ сѣлахъ
Въ своихъ и на чужихъ предѣлахъ,
И у святаго олтаря.

Или устами одного изъ новѣйшихъ нашихъ стихотворцевъ, взывающаго къ сынамъ Россіи:

Подъ хладной сѣверной звѣздою
Рожденные на бѣлый свѣтъ,
Зимою строгою, сѣдою,
Взлелеянны отъ юныхъ лѣтъ,
Мы презримъ роскошь иностранну,
И даже болѣе себя
Свое отечество любя,
Зря въ немъ страну обѣтованну,
Млеко точащую и медъ,
На всѣ природы южной нѣги
Не промѣняемъ наши снѣги,
И нашъ отечественный ледъ.

Такъ, конечно; гордость сія хотя иногда величавая, иногда суровая, но необходимо нужная, предостерегаетъ отъ ложныхъ умствованій: она недопускаетъ насъ подъ видомъ предразсудка излишней любви ко всему отечественному, упадать въ предразсудокъ излишней любви ко всему чужеземному.

Слово гордость имѣетъ два значенія, совершенно противныя между собою, или лучше сказать, человѣку свойственны двѣ гордости: одна есть торжество порока, другая торжество добродѣтели; одна чуждая всякой благости и любви, хочетъ главою коснуться небесъ, и все то, что подъ нею попрать и разтоптать ногами. Она любитъ брани, пожары, токи крови. Другая напротивъ, не завидующая ни кому и сама собою довольная, услаждается миромъ и тишиною. Она не превозносится уничиженіемъ другихъ, но собственнымъ своимъ достоинствомъ величается. Она не ищетъ ни кого порабощать; но кто силою или коварствомъ возмнитъ ее поработить, повергнуть въ цѣпи, оковы; тогда только является она во всемъ своемъ могуществѣ и величіи: могущество ея состоитъ въ общемъ согласіи сердецъ и умовъ, величіе въ твердости душъ. Сія народная гордость и любовь къ Отечеству суть двѣ единокровныя, неразлучныя подруги, составляющія силу, крѣпость и благоденствіе всякой державы. Любовь къ отечеству говоритъ человѣку: неисповѣдимая премудрость Божія повелѣла тебѣ родиться отъ отца и матери, имѣть братьевъ, сестръ, родныхъ, ближнихъ; дала тебѣ отличное отъ животныхъ свойство знать и помнить ихъ отъ колыбели до гроба; обязала ихъ пещися о твоемъ младенчествѣ, дышать тобою и любить тебя, даже за предѣлами твоей жизни. Поставила сердце твое посреди сладчайшихъ чувствованій къ тѣмъ, отъ кого ты произошелъ, и къ тѣмъ, которые отъ тебя бытіе свое получили. Не благополученъ ли ты посреди объятій родившаго тебя и рожденнаго тобою? Симъ образомъ благость Создателя Вселенной назначила тебѣ домъ, жилище, мѣсто пребыванія. Повелѣла чтобъ единое семейство посредствомъ брака соединялось съ другими: да течетъ во всѣхъ одна и та же кровь, да свяжутъ сіи священныя узы весь народъ, и да скрѣпятъ его единодушіемъ, любовію, дружбою. Отсюду законы назвали тебя гражданиномъ, единоземцы братомъ, отечество сыномъ. Ты предъ лицемъ Бога и всего свѣта далъ торжественное обѣщаніе хранить сей союзъ, запечатлѣнный волею Творца, вопіющимъ въ тебѣ гласомъ природы, и общимъ всѣхъ благомъ, съ которымъ и твое собственное неразлучно. Сіе обѣщаніе основано на долгѣ благодарности, чести, на правилахъ вѣры, на законахъ Божескихъ и человѣческихъ. Можешь ли ты безъ содроганія и ужаса помыслить о нарушеніи онаго, какимъ бы то ни было образомъ собственнымъ твоимъ ожесточеніемъ, или отсутствіемъ благоразумія, или пагубными соблазнами другихъ?

Тако вѣщаетъ намъ любовь къ Отечеству, и гласъ ея священъ и праведенъ. Онъ поселяетъ въ насъ чувство народной гордости; ибо гдѣ любовь къ народу своему, тамъ и желаніе видѣть его процвѣтающимъ, благополучнымъ, сильнымъ, превозносящимся надъ всѣми другими Царствами. Тамъ всякой словами и душою не сравняетъ имени Отечества своего ни съ какимъ другимъ, пользуется чужими изобрѣтеніями, произведеніями, хвалитъ ихъ, но любитъ только свои. Безъ сей необходимо нужной гордости упадаетъ духъ честолюбія, сохнетъ корень надежды на самого себя, и величіе души, раждающее всѣ подвиги и доблести, подавляется уничиженіемъ. Естьли бы какой народъ и вподлинну примѣчалъ въ себѣ нѣкоторые недостатки въ искуствахъ украшать наружность, увеселять зрѣніе, услаждать вкусъ роскоши, и тому подобныхъ (ибо въ душевныхъ свойствахъ и добротахъ стыдно кому нибудь уступать); то и тогда благороднѣе и полезнѣе мыслить: я имѣю свой умъ, свои руки, свои понятія, свои глаза; могу самъ изобрѣтать, творить, размышлять, дѣйствовать, и любовь къ собственнымъ моимъ произведеніямъ увеличитъ мои способности, дастъ имъ блескъ, пріятность, славу; нежели думать: все мое собственное худо, и самъ я не могу иначе быть хорошъ, какъ руководствуясь другимъ и дѣлаясь во всемъ на него похожимъ. Таковое уничижительное о себѣ мнѣніе, естьлибъ оное въ какомъ нибудь народѣ укорениться могло, послужило бы къ поврежденію нравовъ, къ упадку духа, и къ разслабленію силъ умственныхъ и душевныхъ. Когда одинъ народъ идетъ на другаго съ мечемъ и пламенемъ въ рукахъ, откуду у сего послѣдняго возмутся силы отвратить сію страшную тучу, сей громовый ударъ, естьли любовь къ отечеству и народная гордость не дадутъ ему оныхъ? Какой щить тверже единодушія гражданъ защищающихъ женъ и дѣтей своихъ? Какое оружіе страшнѣе стыда уступить и пасть предъ своимъ врагомъ идущимъ раззорять Отечество наше? Чтожъ когда сіи двѣ крѣпчайшія ограды заблаговременно ослаблены будутъ? Отсюду явствуетъ, что не одно оружіе и сила одного народа опасна бываетъ другому; тайное покушеніе прельстить умы, очаровать сердца, поколебать въ нихъ любовь къ землѣ своей и гордость къ имени своему, есть средство надежнѣйшее мечей и пушекъ. Средство сіе медленно, однакоже вѣрно въ своихъ соображеніяхъ и ранѣе или позже, но всегда цѣли своей достигаетъ. Мало по малу налагаетъ оно нравственныя узы, дабы потомъ наложить и настоящія цѣпи, зная, что плѣнникъ въ оковахъ можетъ разорвать ихъ, можетъ еще быть гордъ и страшенъ побѣдителю, но плѣнникъ умомъ и сердцемъ остается на всегда плѣнникомъ. Естьли бы какой народъ различными путями дошелъ до того, чтобъ сдѣлался во всемъ образцомъ и путеводителемъ другаго народа, такъ чтобы сей, прельстясь блескомъ мнимыхъ его превосходствъ, не возлюбилъ ни страны своей, ни обычаевъ, ни языка, ни ремеслъ, ни забавъ, ни одежды, ни пищи, ни воздуха, и все сіе казалось бы ему у себя не хорошо, а у другихъ лучше: не впалъ ли бы онъ въ достойное жалости уничиженіе? Таковые примѣры со всѣми вредными ихъ слѣдствіями нерѣдко находимъ мы въ бытописаніяхъ народовъ. Римъ отъ сего лишился своего величія, многія сильныя державы явились отъ сего слабыми. Сама Россія нѣкогда была тому подвержена. Хилковъ устами Хераскова говоритъ въ Россіядѣ:

Въ сіи позорные въ Россіи времена
Погасли Княжески почтенны имена;
Чужіе къ намъ пришли обычаи и нравы,
И скрылися слѣды пріобрѣтенной славы.

Но хотя бы и не можно было ни въ комъ предполагать толь великаго ослѣпленія, то однакоже по сродной человѣку слабости прельщаться и впадать въ заблужденіе (чему всякъ больше или меньше подверженъ), не надлежитъ предостерегающее о томъ напоминаніе почитать излишнимъ и не надобнымъ.

Что дѣлаетъ любовь къ Отечеству? Съ благостію въ очахъ, съ прозорливостію въ умѣ, съ истинною и правосудіемъ въ сердцѣ, печется о благоденствіи народномъ. Она въ одной рукѣ держитъ законы, а въ другой мечь, и говоритъ народу: сіи законы, начертанные мною на основаніи Божіихъ заповѣдей, суть ваша свобода; сей мечь, держимый мною на пораженіе внѣшнихъ и внутреннихъ враговъ, есть ваша безопасность: доколѣ сіи законы свято будутъ храниться, до тѣхъ поръ я съ вами и вы свободны; доколѣ мечь сей никому, кромѣ нарушителей законовъ, не будетъ страшенъ, до тѣхъ поръ радость и спокойствіе обитать будутъ въ сердцахъ и жилищахъ вашихъ. Она говоритъ каждому сыну отечества: членъ великаго тѣла! Не отрывайся отъ онаго никогда, и поставленной отъ Бога надъ нимъ главѣ служи вѣрою и правдою. Люби Царя и Отечество дѣлами твоими, а не словами. Не надѣйся никогда быть щастливъ угрызаемый совѣстію, и не бойся ничего похваляемый ею. Знай что я съ гнушеніемъ отвращаю взоры мои отъ Глинскихъ, которые лукавымъ языкомъ говорятъ Іоанну:

"Ты Богъ нашъ! естьли бъ мы могли нещастны стать,
"То намъ ли на тебя отважиться роптать?"

И съ веселіемъ объемлю выю Курбскихъ вѣщающихъ ему чистосердечно:

"О Царь мой! властенъ ты мою пролити кровь,
"Однако въ ней почти къ отечеству любовь".

Что дѣлаетъ народная гордость? не хочетъ никому уступать. Ревнуетъ украшаться и блистать собственными своими достоинствами. Велитъ любить честь, велитъ уважать себя, имѣть мужество, твердость, душу. Она не промѣняетъ имени, языка, нравовъ своихъ ни на что. Она покорствуетъ единой главѣ Отечества своего, и больше ни кому. Она простираетъ руку помощи слабому, и смотритъ на сильнаго безъ зависти и безъ боязни. Всякъ чужеземецъ ей другъ, но какъ скоро помыслитъ онъ властвовать надъ нею, съ оружіемъ въ рукахъ, или съ лукавствомъ въ сердцѣ, на силу ли свою надѣясь, или на прельщеніе, тотчасъ увидитъ ее грозну какъ тучу; и страшну какъ молнію и громъ. Между уничиженіемъ и погибелью избираетъ она погибель; между цѣпей и смертію кидается она въ объятія смерти.

И такъ самое величайшее блаженство, самая сильнѣйшая ограда всякой державы, есть любовь къ Отечеству и народная гордость. Посмотримъ же какими средствами сіи двѣ добродѣтели, толь необходимыя для общаго блага, укрѣпляются въ насъ, и какими ослабѣваютъ.

Первѣйшая покровительница ихъ есть святая провославная вѣра, сей единственный человѣческаго благополучія источникъ, изъ котораго народоправитель почерпаетъ мудрость, законъ, силу, судія правду, полководецъ мужество, земледѣлецъ трудолюбіе, воинъ храбрость и безстрашіе. Она устами первосвященника говоритъ Іоанну:

"Не кровію алкать Монарха устремляю,
"Но Церковь защищать тебя благословляю".

Такимъ образомъ вѣра, которая во всякомъ другомъ случаѣ велитъ намъ и малѣйшую каплю крови человѣческой щадить, которая каждую слезу, каждый вздохъ, жестокостію нашею исторгнутый, изчисляетъ и взыскиваетъ отъ насъ; сей агнецъ смиренія, сей Ангелъ кротости и милосердія, ополчаетъ руки наши и повелѣваетъ намъ проливать свою и чужую кровь, когда дѣло идетъ о защищеніи и спасеніи Церкви и Отечества. Она, поучающая насъ, чтобъ мы даже и непріятелей своихъ любили и за всякое сдѣланное намъ зло платили имъ добромъ, въ семъ единомъ случаѣ, возводя на небо очи, молитъ о побѣдѣ и преодолѣніи враговъ. Изъ сего единаго не видимъ ли мы, какими тѣсными узами вѣра сопряжена съ любовію къ Отечеству, и что она не только ведетъ насъ въ блаженство будущей и вѣчной жизни, но и въ семъ краткомъ на земли пребываніи нашемъ необходимо нужна для общаго всѣхъ спокойствія и безопасности. Кто жъ приведетъ насъ въ сіе благополучное состояніе? Слово народъ представляетъ намъ такое же понятіе, какъ морскія волны: буря подъемлетъ и вержетъ ихъ; въ насъ страсти подобное же воздвигаютъ треволненіе, не меньше яростное не меньше лютое. Кто для усмиренія сихъ бунтующихъ страстей, раздувающихъ въ сердцахъ нашихъ огнь вражды, междоусобія, искорененія другъ друга; кто посреди сихъ буйствъ и ослѣпленій говоритъ сильному изъ насъ: наблюдай правду, слабому: тѣрпи, и обоимъ вмѣстѣ: вотъ завтрешнее жилище ваше, гробъ; за предѣломъ же гроба судія дѣлъ вашихъ, Богъ! Сей гласъ есть вѣры: гласъ сильный, праведный, миролюбивый, равно поучительный, равно полезный великому и малому, богатому и нищему. Кого послушаетъ человѣкъ, естьли не послушаетъ онаго? Законы наказуютъ уличеннаго преступника, но кто накажетъ тайнаго злодѣя? Законы казнятъ пойманнаго съ ножемъ смертоубійцу, но кто казнитъ не меньше, чемъ онъ, жестокосердаго богача, который удѣленіемъ оставшихся отъ тучнаго стола своего крупицъ не хотѣлъ спасти умирающую отъ глада семью? Кто накажетъ въ сердцѣ человѣческомъ лукавство, обманъ, лесть, зависть, злобу, и тысячи гнѣздящихся въ насъ пороковъ? Естьли бы законы восхотѣли присвоить себѣ право исправлять ихъ наказаніями, они бы, не могши совладѣть съ числомъ виновныхъ, умножили только зло и напослѣдокъ потеряли бы совсемъ власть свою и могущество. Когдаже бы ничто сихъ пороковъ не обуздывало, тогда бы родилось изъ нихъ столько злодѣйствъ и преступленій, что законы точно также не въ состояніи были бы совладѣть съ ними, какъ съ пороками, и слѣдственно опять лишились бы силы и власти своей. Кто же, какъ не вѣра, кроткимъ и купно страшнымъ гласомъ своимъ способствуетъ существовать законамъ, и что другое можетъ насъ лучше примирять и крѣпче сопрягать другъ съ другомъ и съ Отечествомъ?

Но сколько вѣра, сія устроительница внутренняго спокойствія и благихъ нравовъ, дѣлаетъ общежитіе наше въ нѣдрахъ Отечества своего пріятнымъ и безопаснымъ, столько же охраняетъ она мирное пребываніе наше отъ внѣшнихъ враговъ. Посмотримъ торжество ея на поляхъ брани. Кто велитъ войну презирать, труды, опасности и самую смерть? Кто посылаетъ его съ оторванною рукою нести въ жертву и другую руку? Взглянемъ послѣ сраженія на ратное поле, посмотримъ съ ужасомъ на сіи многія тысячи людей, лежащихъ безъ ногъ, безъ рукъ, обезглавленныхъ, растерзанныхъ, умирающихъ и мертвыхъ: кто удержалъ ихъ на поле брани? Кто далъ имъ твердость духа стоять противу огнедышущихъ, смертоносныхъ орудій? Кто, не взирая на страшное побіенныхъ собратій своихъ зрѣлищѣ, посылаетъ другихъ сотоварищей ихъ подвергаться той же самой участи? Честолюбіе? Но въ чемъ состоитъ истинное честолюбіе? Въ любленіи чести, правды, закона, Царя, Отечества, ближнихъ; въ посвященіи имъ всѣхъ силъ своихъ и жизни, съ твердымъ упованіемъ, не земной отъ людей, но небесной отъ Бога за то награды. Какое другое побужденіе можетъ сравниться съ симъ благороднымъ побужденіемъ? Неужь ли страхъ наказанія? Неужь ли корыстолюбіе? Но такое низкое помышленіе души уподобило бы непоколебимое мужество человѣка свирѣпству хищныхъ или робости дикихъ звѣрей. Возмемъ сто тысячь воиновъ и представимъ себѣ, что они всѣ до единаго въ высочайшей степени честолюбивы: ни одинъ изъ нихъ не оставитъ ратнаго поля, всѣ до послѣдняго лягутъ на мѣстѣ брани. Таковые примѣры неоднократно случались съ храбрыми Россійскими полками, многочисленною непріятельскою силою окруженными. Всякъ изъ сихъ христолюбивыхъ воиновъ перекрестясь становился на мѣстѣ убитаго подлѣ него товарища, и всѣ сряду, увѣнчанные кровію, не сдѣлавъ шагу назадъ, лежали побитые, однако не побѣжденные. Какъ? Сія твердая грудь, несущаяся за Церковь, за Царя, за Отечество, на острое желѣзо; сія съ текущею изъ ранъ кровію великодушно изливаемая жизнь; сіе великое въ человѣкѣ чувство родится безъ надежды на безсмертіе? Кто повѣритъ сему? Когда сія надежда одушевляла Ѳемистокловъ, Эпаминондовъ, Регуловъ, то мы ли, озаренные сіяніемъ вѣры, познавшіе всю истинну и цѣну сего священнаго съ небесъ низпосланнаго гласа, станемъ величіе души созидать на побужденіяхъ презрительныхъ страстей? Человѣкъ не рожденный и не воспитанный въ вѣрѣ можетъ еще быть честолюбивъ и праводушенъ, но тотъ, кто отпадетъ отъ ней, истребитъ ее изъ души своей, въ томъ не останется ничего, кромѣ страсти къ самому себѣ. Его могутъ убить, но самъ онъ ни за кого не умретъ. Вѣра даетъ намъ душевныя силы любить и дѣлать добро, маловѣріе отъемлетъ ихъ, безвѣріе же погружаетъ насъ въ бездну буйствъ и пороковъ, разрушающихъ безопасность, тишину и спокойствіе народное.

И такъ когда Государство или народъ желаетъ благоденствовать, то первое попеченіе его долженствуетъ быть о воспитаніи юныхъ чадъ своихъ въ страхѣ Господнемъ, въ напоеніи сердецъ ихъ любовію къ вѣрѣ, откуду проистекаетъ любовь къ Государю, къ сему поставленному отъ Бога отцу и главѣ народной; любовь къ Отечеству, къ сему тѣлу великому, но не крѣпкому безъ соединенія съ главою своею; и наконецъ любовь къ ближнему, подъ которою разумѣются сперва сограждане, а потомъ и весь родъ человѣческій. Отсюду явствуетъ, что воспитаніе должно быть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранецъ можетъ преподать намъ, когда нужно, нѣкоторыя знанія свои въ наукахъ; но не можетъ вложить въ душу нашу огня народной гордости, огня любви къ Отечеству, точно также, какъ я не могу вложить въ него чувствованій моихъ къ моей матери. Онъ научитъ меня Математикѣ, Механикѣ, Физикѣ, но и самый честный изъ нихъ и благонамѣренный не научитъ меня знать землю мою и любить народъ мой; ибо онъ самъ сего не знаетъ, не имѣетъ нужныхъ для меня чувствованій, и не можетъ ихъ имѣть: у него своя мать, свое гнѣздо, свое отечество. Любовь къ оному почерпается не изъ хладныхъ разсужденій, не изъ принужденной благовидности, нѣтъ! Она должна пламенною рѣкою литься изъ души моего учителя въ мою, пылать въ его лицѣ, сверкать изъ его очей. Откуду иностранецъ возметъ сіи чувствованія? Онъ научитъ меня своему языку, своимъ нравамъ, своимъ обычаямъ, своимъ обрядамъ; воспалитъ во мнѣ любовь къ нимъ; а мнѣ надобно любить свои. Двѣ любови не бываютъ совмѣстны между собою. Онъ покажетъ мнѣ славу своихъ единоземцевъ, а мои погребены будутъ во мракѣ забвенія. Онъ возбудитъ во мнѣ желаніе читать его писателей; пристраститъ меня къ ихъ слогу, выраженіямъ, словамъ; а чрезъ то отвратитъ меня отъ чтенія собственныхъ моихъ книгъ, отъ познанія красотъ языка моего: каждое слово его будетъ мнѣ казаться прелестнымъ, каждое слово мое грубымъ; ибо кто можетъ устоять противъ возбужденной съ малыхъ лѣтъ склонности и привычки? Онъ поведетъ меня по своимъ городамъ, полямъ, путямъ, вертоградамъ; на твердитъ мнѣ о своихъ забавахъ, играхъ, зрѣлищахъ, нарядахъ; распишетъ ихъ въ воображеніи моемъ своими красками; обольститъ, очаруетъ понятіе мое; родитъ во мнѣ благоговѣніе ко всѣмъ мелкимъ прелестямъ и къ самымъ порокамъ земли своей. Такимъ образомъ, даже нехотя, вложитъ въ меня все свое, истребитъ во мнѣ все мое, и сближа меня съ своими обычаями и нравами удалитъ отъ моихъ. Я пойду за нимъ шагъ за шагомъ, и тогда когда бы надлежало мнѣ съ молокомъ матери моей сосать любовь къ моему Отечеству, пріобрѣтать съ каждымъ днемъ возраста новую къ нему привязанность, новую силу любви, новую степень удовольствія принадлежать ему, новый предлогъ гордиться, и восхищаться славою его, новую причину веселиться и радоваться, что я рожденъ въ немъ; тогда сдѣлаетъ онъ, что всѣ сіи священныя чувствованія умрутъ или охладѣютъ во мнѣ, и я только тѣломъ буду жить у себя, въ родной странѣ моей, а сердцемъ и умомъ не чувствительно и по неволѣ переселюся въ чужую землю. Таковое превращеніе, больше или меньше сильное, произведетъ во мнѣ чужестранное воспитаніе безъ всякой вины воспитателя; ибо онъ не виноватъ, что любитъ землю свою больше моей. Чтожъ естьли положимъ еще въ немъ худые нравы, наклонность къ безвѣрію, къ своевольству, къ повсемѣстному гражданству, къ новой и пагубной философіи, къ симъ обманчивымъ имянамъ начальствующаго безначалія, вѣрной измѣны, человѣколюбиваго терзанія людей, скованной свободы? Тогда для образованія моей наружности, при малѣйшемъ поползновеніи моемъ къ порокамъ, вложитъ онъ въ меня такую душу, отъ которой Богъ, вѣра, и добродѣтель отвращаютъ свое зрѣніе. Народное воспитаніе есть весьма важное дѣло, требующее великой прозорливости и предусмотрѣнія. Оно не дѣйствуетъ въ настоящее время, но приготовляетъ щастіе или нещастіе предбудущихъ временъ, и призываетъ на главу нашу или благословеніе или клятву потомковъ. Оно медленно приноситъ плоды, но когда уже созрѣютъ оные, тогда нѣтъ возможности удержать ихъ отъ размноженія: должно будетъ вкусить сладость ихъ или горькость. Для посѣянія чистыхъ сѣмянъ благонравія надлежитъ, чтобъ санъ воспитателя былъ важенъ и почтенъ, не наружными почестями украшенъ, не тѣлесною ловкостію пріятенъ, но добрымъ именемъ и славою долговременно извѣстенъ. Лучше простой человѣкъ съ здравымъ разсудкомъ и добрыми нравами, нежели ученый съ развращенными мыслями и худымъ сердцемъ; лучше грубоватъ и пасмуренъ лицемъ, нежели статенъ тѣломъ, блестящъ остроуміемъ, но мраченъ душою; ибо гораздо полезнѣе Отечеству и всему роду человѣческому судія сострадательный, воинъ храбрый, земледѣлецъ трудолюбивый, нежели легкомысленный вертопрахъ или важный метафизикъ разсуждающій о монадахъ и дѣлающій воспитанника своего монадою.

Должно мнѣ сказать еще нѣчто о природномъ языкѣ всякой державы. Языкъ есть душа народа, зеркало нравовъ, вѣрчый показатель просвѣщенія, неумолчный проповѣдникъ дѣлъ. Возвышается народъ, возвышается языкъ; благонравенъ народъ, благонравенъ языкъ. Никогда безбожникъ не можетъ говорить языкомъ Давида: слава небесъ не открывается ползающему въ землѣ червю. Никогда развратный не можетъ говорить языкомъ Соломона: свѣтъ мудрости не озаряетъ утопающаго въ страстяхъ и порокахъ. Писанія зловредныхъ умовъ не проникнутъ никогда въ храмъ славы: даръ краснорѣчія не спасаетъ отъ презрѣнія глаголы злочестивыхъ. Гдѣ нѣтъ въ сердцахъ вѣры, тамъ нѣтъ въ языкѣ благочестія. Гдѣ нѣтъ любви къ Отечеству, тамъ языкъ не изъявляетъ чувствъ отечественныхъ. Гдѣ ученіе основано на мракѣ лжеумствованій, тамъ въ языкѣ не возсіяетъ истинна; тамъ въ наглыхъ и невѣжественныхъ писаніяхъ господствуетъ одинъ только развратъ и ложь. Однимъ словомъ языкъ есть мѣрило ума, души и свойствъ народныхъ. Онъ не можетъ тамъ цвѣсти, гдѣ умъ послушенъ сердцу, а сердце слѣпотѣ и заблужденію. Но гдѣ добродѣтель вкоренена въ душахъ людей, гдѣ всякому любезенъ языкъ правоты и чести, тамъ, не опасаясь стрѣлъ невѣжества и клеветы, растутъ и зрѣютъ одни только плоды наукъ и трудолюбія. Тогда раждаются и возникаютъ сіи отличные люди, которые силою разцвѣтающаго въ умахъ ихъ краснорѣчія приносятъ во всѣхъ родахъ познаній всеобщую пользу. Тогда воскриляются сіи великіе пѣснопѣвцы, которые въ твореніяхъ своихъ говорятъ языкомъ ироевъ, языкомъ боговъ. Симъ восхищаютъ, воспламеняютъ они воображеніе своихъ читателей; сообщаютъ имъ огонь свой; раждаютъ въ нихъ новый свѣтъ: отсюду храбрая душа воина воспаляется новою любовію къ славѣ; отсюду зодчій почерпаетъ мысль о великолѣпіи храма; отсюду живописецъ учится изображать величество Юпитера и силу Геркулеса; отсюду ваятель и камнесѣчецъ безчувственнымъ истуканамъ своимъ даютъ жизнь и прелесть. Тогда растутъ науки, цвѣтутъ художества, зеленѣютъ искуства, и древо просвѣщенія, пуская корни свои глубоко, возносится вершиною къ небесамъ. Таковы суть пользы языка! Но между тѣмъ какъ онъ созидаетъ славу народную, онъ же соединяетъ всѣхъ самыми крѣпкими узами. Опытами доказано, что въ сопряженіи областей не составляютъ онѣ совершеннаго единства тѣла и души, доколѣ языки ихъ различны; и напротивъ того самыя раздѣленныя и отторженныя одна отъ другой области, имѣющія одинъ языкъ, сохраняютъ въ себѣ нѣкое тайное единодушіе, котораго ни рука власти, ни рука времени, разрушить не могутъ. Кажется природа одарила звуки отечественнаго языка нѣкоторою волшебною прелестію. Человѣкъ по чужимъ землямъ странствующій, когда встрѣтится съ другимъ и услышитъ изъ устъ его природныя свои слова, сердечно обрадуется и прилѣпляется къ нему дружбою. Воинъ, посреди лютой брани, возноситъ кровавый мечь, дабы обезглавить поверженнаго врага; но когда сей на отечественномъ языкѣ его возопіетъ къ нему о пощадѣ, онъ смягчается, и вознесенную на пораженіе его убійственную руку дружелюбно простираетъ къ нему на подъятіе онаго. Толико гласъ родины сладокъ! Но что я говорю о человѣкѣ? Не видимъ ли мы даже въ звѣряхъ и птицахъ знаковъ любви къ сему гласу? Не бѣгутъ ли, не летятъ ли они на зовъ своихъ товарищей? Въ звукахъ ихъ нѣтъ того великаго разнообразія, какое видимъ въ человѣческихъ языкахъ, однако же всякая изъ сихъ тварей знаетъ звуки своей породы, и къ нимъ однимъ пристрастна. И такъ природный языкъ есть не только достоинство народа, не только основаніе и причина всѣхъ его знаній, не только провозвѣстникъ дѣлъ его и славы, но купно и нѣкій даръ, къ которому, хотя бы и не разсуждать о немъ, природа вложила въ насъ тайную любовь; и естьли человѣкъ теряетъ сію любовь, то съ ней теряетъ и привязанность къ Отечеству, и совершенно противоборствуетъ разсудку и природѣ.

Изъ всѣхъ сихъ разсужденій явствуетъ, что Вѣра, воспитаніе и языкъ суть самыя сильнѣйшія средства къ возбужденію и вкорененію въ насъ любви къ Отечеству, которая ведетъ къ силѣ, твердости, устройству и благополучію. Явствуетъ также, что сія высокая добродѣтель, требующая великости духа исполненія своихъ обязаностей, непорочности сердца и осторожности отъ искушеній и прелестей, не такъ удобно пріобрѣтается, чтобъ мы при немощахъ и страстяхъ нашихъ легко досязать до ней могли. По сему нужно частыми о ней размышленіями разумъ и душу свою въ томъ подкрѣплять, и для неизгладимаго ея въ сердцахъ нашихъ утвержденія всегда призывать на помощь Того, Кто Всемогущею десницею Своею управляетъ міры, и безъ Котораго во всѣхъ нашихъ помыслахъ господствуетъ одинъ только мракъ и тьма.

Обратимся теперь отъ общаго разсужденія къ нашему любезному Отечеству, къ Россіи. Сыны и дщери ея всегда во всѣ времена, дышали любовію къ ней. Создатель и Отецъ народовъ, Богъ, въ посылаемыхъ отъ Него великихъ обладателяхъ нашихъ всегда являлъ и являетъ благодать Свою надъ нами. Возблагодаримъ Его, воззовемъ къ Нему, да глава и тѣло Отечества нашего подъ Его Всемощнымъ покровомъ цвѣтутъ и движутся.

Я покусился сказать нѣчто о любви къ Отечеству, голосъ мой слабъ; не столько достоинъ вниманія вашего, почтенные посѣтители! сколько бы я того желалъ. О естьли бы искуство пера моего могло сравниться съ жаромъ моего усердія! Тогда усладилъ бы я сердца ваши, горящія къ Отечеству любовію, и громомъ словъ моихъ потрясъ бы душу того, въ которомъ (естьли бы таковый случился) сія священная любовь или уснула или воздремала.

Источникъ: А. Шишковъ. Разсужденіе о любви къ Отечеству. // Чтеніе въ Бесѣдѣ любителей Рускаго слова. Книжка пятая. -- СПб.: Въ Медицинской Типографіи, 1812. -- С. 3-54.