Шкляревский Александр Андреевич - В. В. Тимофеева.Год работы с знаменитым писателем

В. В. Тимофеева
ГОД РАБОТЫ С ЗНАМЕНИТЫМ ПИСАТЕЛЕМ

(Фрагмент)

Источник: Шкляревский А. Что побудило к убийству? (Рассказы следователя) / Подгот. текста, сост. вступ. ст., коммент. А. И. Рейтблата. -- М.: Худож. лит., 1993. -- 303 с. ("Забытая книга")

Scan, OCR, SpellCheck, Formatting: Алексей Никитин, 2009

Если в конторе не было посторонних, Федор Михайлович <...> писал вслух свои "Дневники". Иногда он рассказывал свои впечатления, события дня. Именно в это время, помню, рассказывал он мне "историю" своей встречи с известным автором "судебных рассказов" А. Шкляревским. Встреча эта произвела на Федора Михайловича такое болезненно-тяжелое впечатление, что он, по-видимому, долго не мог от него освободиться.

Дело было так. Шкляревский летом однажды зашел к Достоевскому и, не застав его дома, оставил рукопись, сказав, что зайдет за ответом недели через две. Федор Михайлович, просмотрев рукопись, сдал ее, как всегда, в редакцию, где хранились все рукописи -- и принятые, и непринятые. О принятии рукописи известить автора Федор Михайлович не мог, так как Шкляревский, будучи всегда в разъездах и не имея в Петербурге определенного места жительства, адреса своего не оставлял никому.

Прошло две недели. Шкляревский заходил к Федору Михайловичу -- раз и два, -- и все не застает его дома. Наконец, в одно утро, когда Федор Михайлович, проработав всю ночь, не велел будить себя до двенадцати, слышит он за стеной поутру какой-то необычайно громкий разговор, похожий на перебранку, и чей-то незнакомый голос, сердито требующий, чтобы его "сейчас разбудили", но Авдотья, женщина, прислуживавшая летом у Федора Михайловича, будить отказывается.

-- И наконец они такой там подняли гам, -- рассказывал мне Федор Михайлович, -- что волей-неволей я вынужден был подняться. Все равно, думаю, не засну. Зову к себе Авдотью. Спрашиваю: "Что это у вас там такое?" -- "Да какой-то, -- говорит, -- мужик пришел, дворник, что ли, бумаги чтобы сейчас ему назад, требует. Сердитый такой -- беда! Ничего слушать не хочет. И ждать не хочет. Непременно чтобы сейчас бумаги ему отдали". Я догадался, что это -- кто-нибудь от Шкляревского. "Скажи, -- говорю, -- чтобы подождал, пока я оденусь. Я сейчас к нему выйду".

Но только стал одеваться и взял гребенку в руки, слышу, рядом, в гостиной, опять ожесточеннейший спор. Авдотья, видимо, не знает, что отвечать, а посетитель, видимо, дошел до белого каления, потому что не так я уж долго одевался и причесывался, а он, слышу, кричит на весь дом: "Я не мальчишка и не лакей! Я не привык дожидаться в прихожей!"

-- А у меня, надо вам сказать, -- пояснил Федор Михайлович, -- мебель в гостиной на лето составлена в кучу и покрыта простынями, чтобы не пылилась, потому что летом некому ее убирать. Ну вот, услыхав, что мою гостиную принимают за прихожую, я не выдержал, поинтересовался узнать, кто именно, и приотворил слегка дверь. Вижу: действительно не мальчишка, человек уже пожилой, небритый; одет как-то странно: в пальто и ситцевой рубахе, штаны засунуты в голенища, в смазных сапогах. Я все-таки почтительно ему кланяюсь, извиняюсь и говорю: "Не кричите, пожалуйста, на мою Авдотью, Авдотья тут решительно не виновата ни в чем... Я запретил ей будить себя, потому что работал всю ночь. Позвольте узнать, что вам угодно и с кем имею удовольствие?" -- "Скажите прежде всего вашей дуре кухарке, что она не смеет называть меня "мужиком"! Я слышал сейчас собственными ушами, как она назвала меня "мужиком". Я не мужик, я -- писатель Шкляревский, и мне угодно получить мою рукопись!" -- "Великодушно прошу извинить Авдотью за то, что она по костюму приняла вас не за того, за кого следовало... А относительно рукописи я вас прошу обождать пять минут, пока я оденусь. Через пять минут я к вашим услугам..."

-- И представьте себе, он не дал мне даже договорить! -- с удрученным видом продолжал Федор Михайлович. Кричит свое: "Я не хочу дожидаться в прихожей! Я не лакей! Я не дворник! Я такой же писатель, как вы! Подайте мне сейчас мою рукопись!" -- "Вашу рукопись, -- говорю ему, -- вы получите в редакции "Гражданина", куда она сдана уже две недели назад с отметкой, что пригодна для напечатания..." -- "Я не желаю иметь дело с вашей редакцией "Гражданина"! Я отдал рукопись вам, а вы заставляете меня дожидаться в прихожей! Как вам не стыдно после всего, что вы написали! Вы -- ханжа, лицемер, я не хочу больше иметь с вами дело!"

Я было начал его просить успокоиться, -- вижу, человек не в себе, -- вышел следом за ним на лестницу. "Еще раз прошу извинения! -- говорю ему вслед. -- Не виноват же я, в самом деле, что вы мою гостиную принимаете за прихожую. Честью вам клянусь, у меня лучшей комнаты нет, я всех гостей моих в ней принимаю!"

Что же вы думаете? Он бежит бегом по лестнице и грозит мне вот так кулаком!

"Подождите вы у меня! Я вас за это когда-нибудь проучу! Я это распубликую! Я вас разоблачу на весь свет!"

Федор Михайлович взволнованно перевел дух и закончил уже с тонкой улыбкой:

-- Странное самолюбие бывает иногда у людей! Писатель одевается для чего-то как дворник и сердится, когда его принимают за "мужика"! "Разоблачить" меня собирается! Вот уж чего бы никогда не подумал, -- что мне можно поставить в вину, что гостиная моя напоминает прихожую, что швейцаров я не держу на подъезде!

-- Непременно этот Шкляревский из духовного звания. Сын дьячка или пономаря, -- говорил мне опять Федор Михайлович день или два спустя. -- У этих господ какой-то особый point d'honneur [вопрос чести (фр.).]. Помните вы эти стихи Добролюбова:

Милый друг, я умираю...

Оттого что был я честен...

Но зато родному краю

Верно буду я известен...

Милый друг, я умираю.

Но спокоен я душою;

И тебя благословляю:

Шествуй тою же стезею...

Как по-вашему: есть тут нечто высокое? Возвышенное чувство или идея какая-нибудь особенная, моральный подъем?

И тут же за меня ответил с презрительной складкой на искривленных губах:

-- Не говоря уже о том, что это совсем не поэзия, -- не только все это обыденно-пошло, но и совсем это не умно. Сейчас происхождение-то вот и сказалось! Только попович ведь и мог отмочить себе такую предсмертную эпитафию:

"Оттого что был я честен".

Нашел, чем хвалиться! Как будто честность -- какая-то особенная доблесть, а не прямая обязанность каждого мало-мальски порядочного человека! И что это за стезя такая?

"Шествуй тою же стезею". Что же это -- взяток, что ли, не брать "благословляет" он "милого друга"? А если милый-то друг его -- тоже из духовного звания, к примеру сказать -- в сане хотя бы протодиакона или даже протоиерея, -- тогда как же ему поступать? За требы, что ли, денег не брать? Ну, уж за это-то он непременно возьмет! -- протянул он с неподражаемым юмором.

Да и нельзя ему не брать при теперешнем положении духовенства. Жить ему нечем будет, если не брать. Ну и врожденный инстинкт тоже велит ему брать. Тут уже, так сказать, рок, с этим ничего не поделаешь. Вот и выходит, что все эти "благословения" -- фальшь, пустая риторика, если не самохвальство.

Вероятно, и этот Шкляревский в таком же вот роде. А что попович -- уж несомненно!

Комментарии

В. В. ТИМОФЕЕВА

ГОД РАБОТЫ С ЗНАМЕНИТЫМ ПИСАТЕЛЕМ

Фрагмент печатается по: В. В. Т-ва [О. Починковская]. Год работы с знаменитым писателем // Исторический вестник. 1904. No 2.

Действие происходит в 1873 г., когда Вера Васильевна Тимофеева (1850-1931) работала корректором в редактируемой Ф. М. Достоевским газете "Гражданин". Конфликт Шкляревского с Достоевским был улажен -- см. письма Шкляревского Достоевскому за 1873-1874 гг. в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (ф. 93/II, к. 9, д. 146), одно из них частично опубликовано в "Литературном наследстве" (т. 86. С. 429). Достоевский опубликовал в "Гражданине" (1873. No 12) рассказ Шкляревского "Накануне защиты преступника".