Соловьев Всеволод Сергеевич - Двойное привидение

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.
КАВКАЗСКІЕ ЛЕГЕНДЫ.
ДЕСЯТЬ ЛѢТЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ Н. Ѳ. МЕРТЦА.
1904.

http://az.lib.ru

Двойное привидѣніе.

Вотъ что онъ разсказалъ намъ:

Случилось это лѣтъ около двадцати тому назадъ. Я тогда только-что кончилъ университетскій курсъ и жилъ въ Москвѣ, самъ еще не зная, что буду съ собой дѣлать.

Изъ числа моихъ университетскихъ товарищей особенно близокъ я былъ съ однимъ, по фамиліи Глыбовымъ. Мы съ нимъ знали другъ друга съ тѣхъ поръ, какъ себя помнили, были деревенскими сосѣдями и въ гимназіи сидѣли на одной скамьѣ, и въ университетъ поступили на одинъ факультетъ,-- вмѣстѣ начали и вмѣстѣ кончили. Я и до сихъ поръ съ нимъ въ большой дружбѣ.

Дѣло было по осени, этакъ въ сентябрѣ. Мы съ Глыбовымъ вернулись изъ деревни и жили -- онъ со своими родными, я со своими. Видѣлись почти ежедневно. Такъ какъ погода была прекрасная, то часто мы устраивали съ нимъ прогулки по окрестностямъ московскимъ. И иногда совершали эти прогулки пѣшкомъ, охватывая въ день верстъ по двадцати. Ходоки мы тогда были замѣчательные.

Вотъ именно въ одну изъ такихъ прогулокъ набрели мы, недалеко отъ заставы, на старый запущенный садъ. Ограда была такая ветхая, мѣстами совсѣмъ развалилась -- такъ что намъ никакого труда не составляло перебраться черезъ нее и очутиться въ саду.

-- Ну, а если тутъ живетъ кто-нибудь?-- спросилъ Глыбовъ.

-- Врядъ-ли,-- отвѣчалъ я:-- видишь, какое запущеніе, да и къ тому-же время осеннее... А если и живутъ, такъ что-же такое?-- извинимся, оправданіе у насъ есть: никакой доски, гласящей, что "входъ запрещается", мы не встрѣтили, а развалившаяся ограда не представляла препятствій. Обойдемъ-же этотъ садъ, посмотри, что за деревья, какая гущина! Вѣдь, это прелесть! И это у самой заставы, менѣе чѣмъ въ получасѣ ѣзды отъ города!.. Конечно, пройдетъ нѣсколько лѣтъ -- и сада этого ужъ не будетъ, выстроятъ здѣсь навѣрно заводъ огромный, или дачъ карточныхъ понадѣлаютъ.

-- Но любопытно, кому-же принадлежитъ этотъ садъ; можетъ при немъ и домъ какой-нибудь особенный, развалившійся... Пойдемъ и узнаемъ.

Мы обошли обширный садъ, который былъ дѣйствительно прелестенъ при осеннемъ освѣщеніи, весь разноцвѣтный, съ зелеными, желтыми, красными, лиловыми, медленно опадавшими листьями. Въ глубинѣ сада былъ прудъ. Набрели мы на развалины вычурной бесѣдки и, наконецъ, замѣтили передъ собою большое темное зданіе.

-- А вотъ и домъ! Ну, посмотри, вѣдь, я былъ правъ -- мрачныя развалины, видишь: окна заколочены. А когда-то видно былъ прекрасный домъ. Взгляни, большая терраса, какія колонны, старинная архитектура, барскій домъ, можетъ быть, еще конца восемнадцатаго вѣка. Однако, навѣрное здѣсь есть какой-нибудь сторожъ -- пойдемъ, поищемъ, разспросимъ его, кому принадлежатъ эти развалины.

Мы стали обходить домъ и вотъ столкнулись съ маленькимъ старикомъ въ овчинномъ тулупѣ, въ черномъ суконномъ картузѣ съ большимъ козырькомъ.

Старикъ посмотрѣлъ на насъ изумленно и даже нѣсколько подозрительно.

-- Вамъ чего-же это будетъ угодно, господа?-- съ запинкою спросилъ онъ.

Мы разсказали, какимъ образомъ добрались до этого дома, объявили, что устали.

-- Вѣдь, ты, дѣдушка, насъ не погонишь, позволишь отдохнуть здѣсь малость?

При этихъ словахъ Глыбовъ, пошаривъ у себя въ карманѣ, опустилъ въ руку старика нѣсколько мелкихъ денегъ.

Старикъ не подумалъ отказываться, напротивъ, снялъ свой картузъ, поклонился намъ и тотчасъ-же измѣнилъ свою подозрительность на полное къ намъ довѣріе.

-- Вѣстимо дѣло, милые господа, притомились, отдохните! Да гдѣ-же только вы тутъ отдыхать будете, нешто вотъ на крылечкѣ, на ступенькахъ.

Онъ указалъ широкія, покосившіяся ступени террасы.

-- Вотъ и прекрасно, тутъ и отдохнемъ. А ты не принесешь-ли намъ водицы, смерть пить хочется.

-- Какъ не принести -- принесу, милые господа! Да что водицы -- кваску не хотите-ли? У меня квасъ есть, не знаю только какъ на вашъ скусъ будетъ?

-- Вотъ за это спасибо, любезный, давай квасу.

Старикъ ушелъ, а мы усѣлись на ступеняхъ.

Скоро онъ возвратился съ кувшиномъ квасу и двумя толстыми стаканами.

Квасъ оказался превосходнымъ. Мы пили да похваливали, доставляя этимъ видимое удовольствіе старику.

Онъ подсѣлъ къ намъ. Его сморщенное добродушное лицо улыбалось. Онъ разглаживалъ свою сѣдую жидкую бородку и тихонько покачивалъ головою.

-- Эхъ, погляжу я на васъ, господа, то-то молодость! Ноги здоровыя, знай гуляй, похаживай на прохладѣ. Бывало и я такъ-же хаживалъ въ деревнѣ съ бариномъ. Баринъ нашъ страсть любилъ охоту. Какъ хорошій денекъ осенній -- такъ и въ лѣсъ, и меня возьметъ съ собою. Ну, а теперь не походишь -- что ни годъ, ноги все слабѣе и слабѣе становятся.

-- Что-же ты тутъ одинъ живешь, старина?

-- Нѣтути, со старухой живу. У меня старуха жива, да только хворая -- хуже моего еще. Дочка тоже, лѣтось вотъ овдовѣла, съ двумя ребятишками у насъ пока.

-- Ты что-же тутъ -- сторожъ?

-- Сторожъ, сударики, да сторожить-то нечего. Скоро вотъ и домъ валиться станетъ.

-- Чей это домъ?-- спросили мы.

Старикъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на насъ.

-- Домъ-то чей,-- а вы нешто не знаете?

-- Не знаемъ.

-- Да вы сами-то пріѣзжіе, видно?

-- Нѣтъ, мы московскіе.

-- Ну, такъ можетъ слыхали -- господъ Лукаревыхъ домъ?

-- Не слыхали!

-- Диво! То-то вотъ и забрались сюда, а то московскіе, кто знаетъ, такъ не токмо ночью, а и днемъ отъ этого мѣста сторонятся.

-- Что такъ?

-- Да такъ ужъ!-- и старикъ замолчалъ.

-- Разскажи, любезный, или тутъ страшное что-нибудь въ этомъ домѣ? Ну, разскажи, сдѣлай милость, а мы вотъ послушаемъ, потянемъ твоего квасу, отдохнемъ да и домой, до города все-же добрый часъ будетъ ходьбы, такъ чтобы засвѣтло вернуться.

-- Для ча не разсказать! Только я такъ полагалъ, то вамъ все и самимъ извѣстно. Такъ вотъ какое дѣло: объ Лукаревскомъ домѣ не слыхали! Да, вѣдь, онъ ужъ лѣтъ двадцать въ такомъ видѣ стоитъ -- господа ни разу не бывали. Продать думали -- никто не покупаетъ. Да и я-бы ушелъ отсюда, коли-бы мнѣ другое мѣсто было, ну, а куда я пойду, чего искать стану? Тутъ у меня изба теплая, огородецъ свой есть, коровка тоже -- такъ и живемъ со старухой. Правда, иной разъ какъ ни привычны, а жутко становится, да ничего, Богъ милуетъ. Ну, вѣстимо, по ночамъ на домъ этотъ и не глядимъ, а днемъ ничего, хожу иной разъ, пыль сметаю,-- привыкъ ужъ. А на первыхъ порахъ, признаться, больно жутко было...

Мы не на шутку заинтересовались. А старикъ какъ нарочно тянулъ.

-- Да въ чемъ-же дѣло? Что тутъ страшнаго.

-- А вотъ постойте, господа мои милые, разскажу все по ряду... Двадцать годовъ тому назадъ домъ этотъ былъ не то что теперь. Садъ -- заглядѣнье. Жили тутъ господа Лукаревы, большая семья у нихъ была, люди богатѣющіе. Самъ попервоначалу въ офицерахъ служилъ, а потомъ отставку взялъ, женился, пріѣхалъ вотъ въ этотъ самый домъ и зажилъ себѣ на славу. Лошадей на конюшнѣ дюжина, Москва подъ бокомъ, дѣти подросли, старшая барышня уже заневѣстилась, барчата въ заведеніяхъ обучались. Только вотъ и стали поговаривать, что баринъ много въ карты играетъ. И мнѣ то доподлинно было извѣстно, потому я тогда въ кучерахъ у него служилъ, такъ у клуба иной разъ всю ночь напролетъ стоишь, въ зимнее время весь издрогнешь. Выйдетъ онъ подъ-утро блѣдный, злой такой, гаркнетъ: "домой". Но тотчасъ и замѣтишь, что продулся сильно... Ярославское имѣніе продалъ. Калужское тоже продалъ -- такъ и пошло годъ отъ году хуже. Только разъ какъ-то вернулся баринъ совсѣмъ на себя не похожъ. Барыня испугалась, дрожитъ вся: "что съ тобой такое?".

А онъ, какъ заоретъ на нее: "прочь ступайте, оставьте меня всѣ!". Прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, заперся, да такъ цѣлый день и не выходилъ. Ночь настала, баринъ не отпираетъ, не подаетъ голоса. Барыня стучится, а онъ молчитъ. Дѣти къ двери кабинетной кинулись, голосомь плачутъ, упрашиваютъ: "папаша, отвори!" -- тихо. Промаялись этакъ всю ночь, никто и спать не ложился. Подъ утро не стерпѣла барыня: "ломайте, говоритъ, двери!" А сама дрожитъ, вся блѣдная, плачетъ. Тутъ и меня позвали. Сталъ я съ бариновымъ камердинеромъ двери ломать. Отворили... Сидитъ баринъ у стола на креслѣ, барыня къ нему кинулась. Да, какъ подбѣжала -- всплеснула руками и грохнулась на полъ. Вопль поднялся въ домѣ... Сидитъ баринъ не шелохнется, на полу у самаго кресла бритва валяется, горло перерѣзано, въ крови весь, окоченѣлъ уже. Что тутъ такое было -- и подумать страшно... Полиція понаѣхала, потомъ все какіе-то господа въ мундирахъ наѣзжать стали. Барыня въ постель слегла, бредитъ мечется. Барышня и барчата по угламъ попрятались, дрожатъ, какъ листочки. Схоронили барина тихомолкомъ, никого на тѣхъ похоронахъ и не было, даже барыня не могла съ постели подняться. А какъ поднялась, оправилась немного, стала дѣла разбирать, бумаги тамъ разныя,-- такъ и ахнула. Третью вотчину продавать пришлось! Баринъ-то, говорили, спустилъ въ клубѣ не то пятьсотъ, не то шестьсотъ тысячъ...

-- Да, не въ томъ дѣло, мои сударики,-- вдругъ, какъ-то совсѣмъ другимъ, спавшимъ голосомъ, промолчавъ немного, снова заговорилъ старикъ:-- а вотъ какая оказія тутъ случилась. Сидѣла это барыня со своими сродственниками, изъ деревни къ ней пріѣхавшими, да со старшей барышней въ кабинетѣ на девятый день, разбирали все бумаги. Поздненько засидѣлись, полночь пробило. И вотъ видятъ они: на креслѣ у стола сидитъ покойникъ, какъ есть, какъ былъ тогда. Голова свѣсилась, горло перерѣзано, въ крови весь. Взвизгнули они всѣ въ одинъ голосъ, бѣжать, хотѣли, да не могутъ, будто къ мѣстамъ прикованы. Сидитъ онъ не шелохнется. Прошло времени немного, вдругъ поднимается покойникъ съ кресла, кинулся къ барынѣ, схватилъ ее за горло, душить сталъ. Она безъ памяти на диванъ упала. Потомъ онъ къ дочкѣ, и ее такимъ-же манеромъ душить сталъ -- и барышня безъ чувствъ покатилась. И сталъ отъ одного къ другому метаться. Тетка барынина, здоровая такая, крѣпкая старуха была, сорвалась съ мѣста, кинулась вонъ изъ кабинета, бѣжитъ, кричитъ не своимъ голосомъ. Люди на крикъ ея сбѣжались. Что такое? А она и слова вымолвить не можетъ, только на кабинетъ указываетъ -- молъ туда идите. Пошли въ кабинетъ, видятъ: всѣ, кто тамъ былъ, лежатъ, не шелохнутся. Что и дѣлать не знали. Наконецъ мало-по-малу приходить въ себя начали. Сперва барыня, потомъ барышня, а затѣмъ и другіе. Много было о томъ толковъ да разговоровъ -- страсть такая, что упаси Господи! Ну, потомъ, мало-по-малу утихло, слышно толкуютъ: вишь ты почудилось это всѣмъ только, а покойника-то не было. Господа знакомые пріѣзжаютъ, барыню да барышню успокаиваютъ. Кабинетъ стоитъ на запорѣ, никто туда не входитъ. Только недѣли черезъ двѣ опять пришлось всѣмъ тамъ собраться, въ бюрѣ разборку надобно было сдѣлать, и опять засидѣлись до полуночи. И, что вы бы думали, соколики! Какъ это только полночь пробило, та же исторія -- сидитъ покойникъ въ креслѣ съ перерѣзаннымъ горломъ, а потомъ, какъ кинется душить всѣхъ. Только на этотъ разъ у барыни храбрости прибавилось -- отбилась она, что-ли отъ него какъ, только убѣжала, за нею остальные, двери заперли на ключъ. Такъ дѣло и кончилось. Ну, само собою, послѣ такихъ ужасовъ, на другой-же день барыня изъ дому выѣхала, прислугу всю распустила. Вотъ, съ тѣхъ поръ домъ этотъ и стоитъ заколоченный, да я въ сторожахъ приставленъ. Барыня померла уже, дѣтки поженились, замужъ повыходили, сюда ни разу не заглянули. Такъ-то вотъ, господа мои, всѣ этомъ домъ и обѣгаютъ. Ни продать его, ни въ наемъ отдать невозможно, по Москвѣ дурная слава идетъ о немъ. Да оно и точно, какъ жить въ такомъ домѣ... кабы не нужда моя, такъ и я ушелъ-бы...

Старикъ замолчалъ. Мы глядѣли на него съ недоумѣніемъ, не знали, что и подумать. Но онъ разсказывалъ такимъ убѣдительнымъ тономъ, такъ серьезно, что заподозрить его въ томъ, что онъ надъ нами подшучиваетъ, было невозможно.

-- Вотъ тебѣ и легенда, и еще какая!-- шепнулъ мнѣ Глыбовъ.

-- Ну, что-же!-- спросилъ я старика.-- Въ эти двадцать лѣтъ, какъ ты здѣсь живешь, ничего еще страшнаго здѣсь не бывало? Покойникъ больше не показывался?

-- Все тихо днемъ,-- мрачно отвѣчалъ старикъ:-- да и ночью тоже тихо, а вотъ, какъ пробьетъ двѣнадцать, отвори ставни кабинета, коли ночь лунная, ну и увидишь: сидитъ онъ себѣ въ креслѣ.

-- Что ты, старина, неужто? Самъ что-ли видѣлъ?

-- Видалъ!-- понесла меня нелегкая. Съ тѣхъ поръ и закаялся, хоть убей, а въ полночь не отворю ставенъ.

-- А можно намъ посмотрѣть домъ?-- теперь-то ты не боишься? Видишь: солнце свѣтитъ!

-- Да, коли хотите, господа, отчего-же, пойдемте.

Онъ притащилъ ключи, отворилъ нѣкоторыя ставни, и черезъ нѣсколько минутъ мы очутились въ пустыхъ, гулкихъ, дохнувшихъ на насъ затхлымъ воздухомъ комнатахъ. Домъ былъ большой, приспособленный къ прежней широкой жизни. Мебель изъ всѣхъ комнатъ была вывезена, только въ кабинетѣ все оставалось, какъ было при хозяинѣ.

Старикъ объяснилъ, что барыня ни одной вещицы, окромя бумагъ, вывозить не велѣла, все такъ оставить приказала.

Кабинетъ былъ просторный, комфортабельно обставленный прекрасной мебелью, только старикъ очевидно похвасталъ, что пыль стираетъ. Пыль лежала на всемъ чуть-ли не въ палецъ толщиною.

-- А вотъ оно, то самое кресло!-- указалъ старикъ.-- Тутъ онъ и сидитъ.

Кресло было широкое, покойное, сафьянное. Пошли мы съ Глыбовымъ, посмотрѣли, все было тихо въ этой комнатѣ. Ничто не показывало слѣдовъ чьего-либо недавняго присутствія. Но, помню, мнѣ все-же стало жутко. Какая ужасная сцена разыгралась двадцать лѣтъ тому назадъ въ этой комнатѣ!

Мы вышли изъ дома, поблагодарили старика такъ, что онъ остался нами доволенъ, и поспѣшно зашагали по направленію къ Москвѣ.

-- Что за дичь такая?-- говорилъ Глыбовъ.-- И откуда могла взяться подобная легенда? А, вѣдь, старикъ вѣритъ и ничѣмъ ты теперь его не разубѣдишь.

-- Да какъ-же разубѣдить его, коли онъ приводитъ въ свидѣтельство столькихъ очевидцевъ и, наконецъ, свидѣтельство собственныхъ глазъ своихъ,-- замѣтивъ я.

-- Такъ ты вѣришь въ возможность подобнаго вздора?

Я задумался. Я никакъ не могъ самъ рѣшить вопроса, вѣрю ли я, или не вѣрю.

-- Я могу сказать только одно,-- обратился я къ пріятелю:-- мнѣ послѣ этого разсказа старика очень-бы хотѣлось провести ночь въ этомъ домѣ, и именно въ кабинетѣ, и посмотрѣть, что изъ этого будетъ.

-- Представь себѣ, эта самая мысль пришла и мнѣ въ голову. Конечно, мы ничего особеннаго не увидимъ и не услышимъ, но все-же проведемъ ночь не безъ нѣкотораго волненія. Вообще, это интересно!

-- Въ такомъ случаѣ, кто-же намъ мѣшаетъ,-- я думаю все это легко устроить.

-- А ты не струсишь?

-- Не знаю. Очень можетъ быть, но поэтому-то мнѣ и интересно провѣрить себя. Такъ, по рукамъ? Значитъ, ладно?

Мы еще не успѣли далеко отойти отъ стараго дома, а потому поспѣшно вернулись, вызвали удивленнаго старика и сообщили ему о нашемъ намѣреніи.

-- Да что съ вами, господа? Право, неладное задумали, оставьте!

-- Ну, старина, это ужъ не твое дѣло. Вотъ тебѣ пять рублей, а потомъ и еще больше отъ насъ получишь. Завтра около десяти часовъ вечера, мы сюда пріѣдемъ, ты отворишь намъ домъ, и больше намъ ничего не надо.

-- Ой! Откажитесь, господа, не равенъ часъ, неладное что случится, такъ я въ отвѣтѣ, вѣдь, буду. Да и васъ жалко, господа молодые,-- ну, если себя только испортите?

-- Не бойся, не испортимъ.

Мы уговорили его, наконецъ, и условились, что вернемся на слѣдующій день къ назначенному времени непремѣнно.

Сказано -- сдѣлано.

Я нанялъ извозчика на всю ночь, взялъ съ собою книгу и маленькую лампу и въ девять часовъ уже звонилъ у подъѣзда дома Глыбовыхъ. Пріятель мой очевидно поджидалъ меня, потому что, на мой звонокъ, онъ самъ отперь мнѣ двери, совсѣмъ готовый. Мы тотчасъ-же сѣли на извозчика и поѣхали.

Все совершилось безъ всякой помѣхи. Старикъ-сторожъ попытался было еще разъ отговаривать, но тотчасъ-же долженъ былъ замолчать, въ виду нашего рѣшительнаго тона.

-- Ну, такъ дѣлайте, что знаете, на меня только потомъ не пеняйте.

Онъ отперъ намъ двери дома, а самъ поспѣшно ушелъ въ маленькій флигелекъ, гдѣ помѣщался со своей семьей.

Я зажегъ принесенную мною маленькую лампу, и мы очутились среди глубокой тишины пустыхъ заколоченныхъ комнатъ, гдѣ гулко и какъ-то жутко отдавались наши шаги. Прошли въ кабинетъ, поставили лампу на письменный столъ.

-- Послушай,-- сказалъ Глыбовъ:-- я сяду въ это самое кресло, въ его кресло и увидимъ -- придетъ-ли онъ сгонять меня.

Онъ такъ и сдѣлалъ. Я придвинулъ къ себѣ стулъ и помѣстился рядомъ съ нимъ. Взглянулъ на часы: было около половины одиннадцатаго.

-- Вотъ только ждать скучно,-- замѣтилъ Глыбовъ.

-- А я подумалъ объ этомъ -- припасъ интересную книгу. Давай читать -- не увидимъ, какъ пройдетъ время!

-- Отлично!.. Читай, я буду слушать,

-- Да неравно ты заснешь?

-- Не бойся, не засну, мнѣ вовсе спать не хочется.

Я развернувъ книгу и принялся за чтеніе.

Книга была интересная, и я скоро совсѣмъ увлекся, позабылъ окружающую меня дѣйствительность.

Наконецъ, очнувшись и передохнувъ, я взглянулъ на часы: было уже половина двѣнадцатаго,-- перевелъ глаза на Глыбова -- онъ дремлетъ!

-- Глыбовъ!

-- А? Что?-- очнувшись, спросилъ онъ.

-- Какъ, что? Ты засыпаешь, вѣдь, эдакъ не ладно!

-- Нѣтъ, нѣтъ, не буду спать! Читай пожалуйста!

Я снова принялся за чтеніе; но теперь то и дѣло взглядывалъ на пріятеля.

И вотъ не прошло и десяти минутъ, какъ я замѣтилъ, что онъ опять начинаетъ дремать.

-- Глыбовъ, ты положительно засыпаешь!

-- Да, правда, сонъ клонитъ.

-- Такъ бери книгу и читай ты теперь.

-- Хорошо!

Онъ началъ чтеніе; но, не прочтя и страницы, сталъ путаться.

-- Что за чортъ!-- проговорилъ онъ.-- Такъ сонъ и одолѣваетъ, рѣшительно не могу читать!

--- Но ты не долженъ спать -- пойми-же, пересиль себя -- что за вздоръ такой! Посмотри -- только четверть часа остается до двѣнадцати.

И, говоря это, я чувствовалъ, чуть-ли не въ первый разъ въ жизни, что меня начинаетъ морозъ подирать по кожѣ, спина какъ-то холодѣетъ. Если Глыбова разбиралъ сонъ, то меня начиналъ разбирать страхъ, тотъ паническій страхъ, отъ котораго нѣтъ никакой силы избавиться.

Я съ ужасомъ помышлялъ о томъ, что буду дѣлать, если онъ заснетъ. Мнѣ даже пришло въ голову предложить ему уйти, недождавшись полуночи, но я предчувствовалъ его подсмѣиваніе, которое-бы меня ожидало въ такомъ случаѣ, наконецъ, самому передъ собой было стыдно, и я оставилъ мысль эту.

А Глыбовъ рѣшительно дремалъ. Я сталъ его расталкивать, заставилъ его подняться съ кресла и пройтись нѣсколько разъ по комнатѣ.

Но вотъ онъ опять подошелъ къ креслу, почти упалъ на него и склонилъ голову.

-- Глыбовъ, да не спи, ради Бога!

Я толкалъ его, тормошилъ, потомъ взглянулъ на часы: безъ семи минутъ двѣнадцать.

-- Глыбовъ!

Но онъ былъ неподвиженъ и я, къ ужасу своему, замѣтилъ, что онъ совсѣмъ заснулъ.

И въ это-же время вдругъ что-то странное сдѣлалось съ лампой. Еще за минуту ясно и ровно горѣвшая, она стала тускнѣть, между тѣмъ масла въ ней было достаточно. Я прибавилъ свѣту -- ничего не помогаетъ: такъ-же тускло. Потомъ вдругъ свѣтъ началъ измѣняться, сдѣлался какимъ-то зеленоватымъ...

Ужасъ охватилъ меня.

-- Глыбовъ! Глыбовъ!

Я наклонился къ нему и... окаменѣлъ, застылъ на мѣстѣ. Передо мною въ креслѣ былъ вовсе не Глыбовъ! При зеленоватомъ, измѣнившемся свѣтѣ лампы я ясно различилъ страшное, блѣдное, мертвое лицо съ закрытыми глазами. Голова была нѣсколько закинута и на открытой шеѣ зіяла ужасная рана.

Я глядѣлъ, глядѣлъ... и вдругъ тотъ, кто былъ передо мною, шевельнулся, открылъ неподвижные стеклянные глаза, приподнялся съ кресла и кинулся на меня.

Не знаю, крикнулъ я или нѣтъ, помню только, что я успѣлъ отскочить, но онъ погнался за мною, настигъ, бросился на меня, я почувствовалъ, какъ мою шею обхватили холодные какъ ледъ пальцы. Все померкло передо мною -- я ужъ не отбивался. Мнѣ казалось, что я лечу куда-то, проваливаюсь въ какую-то бездну... Я потерялъ сознаніе...

Когда я очнулся -- уже свѣтало. Я лежалъ на полу пыльнаго кабинета, кромѣ меня никого не было.

Я вспомнилъ все, заоралъ, какъ сумасшедшій и кинулся бѣжать вонъ изъ этой проклятой комнаты, вонъ изъ дома. Не помню какъ выбѣжалъ, какъ пробѣжалъ дворъ. Увидѣлъ моего заснувшаго извозчика, растолкалъ его и крикнулъ: "скорѣй! Гони, что есть духу!"

Онъ проснулся, вскарабкался на козлы, хлестнулъ лошадь, и она, вѣроятно, продрогшая и застоявшаяся за ночь, дѣйствительно помчалась что есть духу по скверной дорогѣ.

Я нѣсколько пришелъ въ себя уже тогда, когда мы въѣхали въ городъ.

-- А тотъ господинъ, съ которымъ я ѣхалъ, ты не видалъ его? Онъ не выходилъ?

-- Никого не видалъ, баринъ, можетъ и выходилъ, да я, признаться, спалъ крѣпко.

Хотя было черезчуръ рано, но я отправился прямо къ Глыбову. Едва дозвонился. Лакей посмотрѣлъ на меня, какъ на сумасшедшаго, провелъ въ спальню Глыбова. Тотъ преспокойно спалъ. Я растолкалъ его, онъ всмотрѣлся въ меня да такъ и ахнулъ.

-- Скажи на милость, что съ тобой? Ты на себя не похожъ!

-- Что со мной? Куда ты исчезъ? Что такое все это было?

-- Я тебя не понимаю!-- изумленно сказалъ Глыбовъ: -- я ждалъ тебя вчера вечеромъ до девяти часовъ, ты не явился, я полагалъ, что тебя задержали, и такъ какъ у меня весь день очень болѣла голова, то я заснулъ и вотъ спалъ до сихъ поръ.

Мнѣ казалось, что я сошелъ съ ума. Я долго не могъ выговорить слова, но, наконецъ, собравшись съ силами, разсказалъ Глыбову все, что было. Онъ ни на мгновеніе не усомнился въ истинѣ словъ моихъ, ему достаточно было видѣть, въ какомъ я положеніи.

Какой это былъ день!-- даже вспомнить скверно. Думали, что я непремѣнно расхвораюсь. Однако, обошлось благополучно, только ни головѣ оказалось много сѣдыхъ волосъ, и я долго имѣлъ видъ человѣка, оправляющагося послѣ тяжкой и продолжительной болѣзни.

Придя въ себя, мы съ Глыбовымъ, конечно, стали наводить справки, но никакого разъясненія получить намъ не удалось. Старикъ-сторожъ объявилъ, что, дѣйствительно, около девяти часовъ, онъ впустилъ въ домъ меня и Глыбова. Онъ ясно насъ видѣлъ потому, что вышелъ къ намъ съ фонаремъ. Затѣмъ утромъ, проснувшись, онъ долго не могъ рѣшиться войти въ домъ. Наконецъ, вошелъ, въ кабинетѣ никого нѣтъ, на столѣ маленькая лампа и раскрытая книга.

Извозчикъ!-- но я взялъ перваго попавшагося извозчика и съ тѣхъ поръ никакъ не могъ розыскать его.

Въ домѣ у Глыбовыхъ увѣряли, что вечеромъ никакого звонка не слышали, но что наружная дверь оказалась дѣйствительно незапертой -- въ этомъ сознался лакей и увѣрялъ, что онъ былъ очень удивленъ, такъ какъ передъ тѣмъ собственноручно заперь дверь. Всѣ единогласно подтвердили, что Глыбовъ не выходилъ изъ дому и заснулъ около девяти часовъ и что съ утра еще жаловался на головную боль.

Очень долгое время мы находились подъ вліяніемъ этого невозможнаго, отвратительнаго происшествія. Но до сихъ поръ ни я, ни Глыбовъ нисколько не сомнѣваемся въ искренности другъ-друга. Онъ помнитъ тогдашнее мое состояніе, а я не считаю его способнымъ ни на какую шутку. Да и, наконецъ, отчетливо помню всѣ подробности и знаю, что никакой шутки, мистификаціи тутъ и быть не могло.

Больше мнѣ нечего прибавить...

1879 г.