...Хомяковъ понималъ христіанское Откровеніе какъ живую, непрерывную рѣчь Божію, непосредственно обращенную къ личному сознанію каждаго человѣка, и вслушивался въ нее съ напряженнымъ вниманіемъ. Наши разговоры не рѣдко касались этой темы по поводу общаго вопроса о значеніи Промысла въ исторіи человѣчества, народа, или отдѣльнаго лица, но онъ никогда не вводилъ меня въ область собственныхъ внутреннихъ ощущеній. Одинъ только разъ дано было проникнуть мнѣ въ тайное этой непрерывной бесѣды его съ Богомъ. Разговоръ этотъ такъ глубоко врѣзался въ мою память, что я могу повторить его почти отъ слова до слова,
Узнавъ о кончинѣ Екатерины Михайловны {Жены А. С. Хомякова.}, я взялъ отпускъ и, пріѣхавъ въ Москву, поспѣшилъ къ нему. Когда я вошелъ въ его кабинетъ, онъ всталъ, взялъ меня за обѣ руки и нѣсколько времени не могъ произнести ни одного слова. Скоро однако онъ овладѣлъ собою и разсказалъ мнѣ подробно весь ходъ болѣзни и лѣченія. Смыслъ разсказа его былъ тотъ, что Екатерина Михайловна скончалась вопреки всѣмъ вѣроятностямъ вслѣдствіе необходимаго стеченія обстоятельствъ. Онъ самъ понималъ ясно корень болѣзни и, зная твердо, какія средства должны были помочь, вопреки своей обыкновенной рѣшительности, усомнился употребить ихъ. Два доктора, не узнавъ болѣзни, которой признаки, по его словамъ, были очевидны, впали въ грубую ошибку и превратнымъ лѣченіемъ произвели болѣзнь новую, истощивъ сперва всѣ силы организма. Онъ все это видѣлъ и уступилъ имъ и т. д.... Выслушавъ его, я замѣтилъ, что все это кажется ему очевиднымъ теперь, потому что несчастный исходъ болѣзни оправдалъ его опасенія и вмѣстѣ съ тѣмъ изгладилъ изъ его памяти всѣ остальные признаки, на которыхъ онъ самъ, вѣроятно, въ послѣднія минуты основывалъ надежду на выздоровленіе. Я прибавилъ, что, воспроизводя теперь посвоему и въ обратномъ порядкѣ послѣдствій къ причинамъ весь ходъ болѣзни, онъ только подвергаетъ себя безплодному терзанію. Тутъ онъ остановилъ меня, взявъ меня за руку: "Вы меня не поняли: я вовсе не хотѣлъ сказать, что легко было спасти ее. Напротивъ, я вижу съ сокрушительною ясностію, что она должна была умереть для меня, именно потому, что не было причины умереть. Ударъ былъ направленъ не на нее, а на меня. Я знаю, что ей теперь лучше, чѣмъ было здѣсь, да я-то забывался въ полнотѣ своего счастія. Первымъ ударомъ я пренебрегъ; второй -- такой, что его забыть нельзя". Голосъ его задрожалъ, и онъ опустилъ голову; черезъ нѣсколько минутъ онъ продолжалъ: "Я хочу вамъ разсказать, что со мною было. Тому назадъ нѣсколько лѣтъ я пришелъ домой изъ церкви послѣ причастія и, развернувъ Евангеліе отъ Іоанна, я напалъ на послѣднюю бесѣду Спасителя съ учениками послѣ Тайной Вечери. По мѣрѣ того, какъ я читалъ, эти слова, изъ которыхъ бьетъ живымъ ключемъ струя безграничной любви, доходили до меня все сильнѣе и сильнѣе, какъ будто кто-то произносилъ ихъ рядомъ со мною. Дойдя до словъ: "вы друзи мои есте", я пересталъ читать и долго вслушивался въ нихъ. Они проникали меня насквозь. На этомъ я заснулъ. На душѣ сдѣлалось необыкновенно легко и свѣтло. Какая-то сила подымала меня все выше и выше, потоки свѣта лились сверху и обдавали меня; я чувствовалъ, что скоро раздастся голосъ. Трепетъ проникалъ по всѣмъ жиламъ. Но въ одну минуту все прекратилось; я не могу передать вамъ, что со мною сдѣлалось. Это было не привидѣніе, а какая-то темная, непроницаемая завѣса, которая вдругъ опустилась передо мною и разлучила меня съ областью свѣта. Что на ней было, я не могъ разобрать; но въ то же мгновенье какимъ-то вихремъ пронеслись въ моей памяти всѣ праздныя минуты моей жизни, всѣ мои безплодные разговоры, мое суетное тщеславіе, моя лѣнь, мои привязанности къ житейскимъ дрязгамъ. Чего тутъ не было! Знакомыя лица, съ которыми Богъ знаетъ почему сходился и расходился, вкусные обѣды, карты, билліардная игра, множество такихъ вещей, о которыхъ, по видимому, никогда я не думаю, и которыми, казалось мнѣ, я нисколько не дорожу. Все это вмѣстѣ слилось въ какую-то безобразную массу, налегло на грудь и придавило меня къ землѣ. Я проснулся съ чувствомъ сокрушительнаго стыда. Въ первый разъ почувствовалъ я себя съ головы до ногъ рабомъ жизненной суеты. Помните, въ отрывкахъ, кажется, Іоанна Лѣствичника, эти слова: "Блаженъ, кто видѣлъ ангела; сто кратъ блаженнѣе, кто видѣлъ самого себя". Долго я не могъ оправиться послѣ этого урока, но потомъ жизнь взяла свое. Трудно было не забыться въ той полнотѣ невозмутимаго счастія, которымъ я пользовался. Вы не можете понять, что значитъ эта жизнь вдвоемъ. Вы слишкомъ молоды, чтобы оцѣнить ее". Тутъ онъ остановился и нѣсколько времени молчалъ, потомъ прибавилъ: "На канунѣ ея кончины, когда уже доктора повѣсили головы, и не оставалось никакой надежды на спасеніе, я бросился на колѣни передъ образомъ въ состояніи близкомъ къ изступленію, и сталъ -- не то, что молиться, а испрашивать ее у Бога. Мы всѣ повторяемъ, что молитва всесильна, но мы сами не знаемъ ея силы, потому что рѣдко случается молиться всею душой. Я почувствовалъ такую силу молитвы, которая могла бы растопить все, что кажется твердымъ и непроходимымъ препятствіемъ; я почувствовалъ, что Божіе всемогущество, какъ будто вызванное мною, идетъ навстрѣчу моей молитвѣ, и что жизнь жены можетъ мнѣ быть дана. Въ эту минуту черная завѣса опять на меня опустилась; повторилось, что уже было со мною въ первый разъ, и моя безсильная молитва упала на землю! Теперь вся прелесть жизни для меня утрачена. Радоваться жизни я не могу. Радость мнѣ была доступна только черезъ нее, какъ то, что утѣшало меня, отражалось на ея лицѣ. Остается исполнить мой урокъ. Теперь, благодаря Богу, не нужно будетъ самому себѣ напоминать о смерти, она пойдетъ со мною неразлучно до конца".
Я записалъ этотъ разсказъ отъ слова до слова, какъ онъ сохранился въ моей памяти; но перечитавъ его, я чувствую, что не въ состояніи передать того спокойно сосредоточеннаго тона, которымъ онъ говорилъ со мною. Слова его произвели на меня глубокое впечатлѣніе именно потому, что именно въ немъ одномъ нельзя было предположить ни тѣни самообольщенія. Не было въ мірѣ человѣка, которому до такой степени было противно и несвойственно увлекаться собственными ощущеніями и уступить ясность сознанія нервическому раздраженію. Внутренняя жизнь его отличалась трезвостію,-- это была преобладающая черта его благочестія. Онъ даже боялся умиленія, зная, что человѣкъ слишкомъ склоненъ вмѣнять себѣ въ заслугу каждое земное чувство, каждую пролитую слезу; и когда умиленіе на него находило, онъ нарочно самъ себя обливалъ струею холодной насмѣшки, чтобы не давать душѣ своей испаряться въ безплодныхъ порывахъ и всѣ силы ея опять направить на дѣло. Что съ нимъ дѣйствительно совершалось все, что онъ мнѣ разсказалъ, что въ эти двѣ минуты его жизни самопознаніе его озарилось откровеніемъ свыше,-- въ этомъ я также увѣренъ, какъ и въ томъ, что онъ сидѣлъ противъ меня, что онъ, а не кто другой, говорилъ со мною.
Вся послѣдующая его жизнь объясняется этимъ разсказомъ. Кончина Екатерины Михайловны произвела въ ней рѣшительный переломъ. Даже тѣ, которые не знали его очень близко, могли замѣтить, что съ сей минуты у него остыла способность увлекаться чѣмъ бы то ни было, что прямо не относилось къ его призванію. Онъ уже не давалъ себѣ воли ни въ чемъ. По видимому, онъ сохранилъ свою прежнюю веселость и общительность, но память о женѣ и мысль о смерти не покидали его. Сколько разъ я замѣчалъ по выраженію его лица, какъ мысль эта перебивала веселую струю его добродушнаго смѣха! жизнь его раздвоилась. Днемъ онъ работалъ, читалъ, говорилъ, занимался своими дѣлами, отдавался каждому, кому до него было дѣло. Но когда наступала ночь и вокругъ него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора. Тутъ подымались воспоминанія о прежнихъ свѣтлыхъ и счастливыхъ годахъ его жизни, воскресалъ передъ нимъ образъ его покойной жены, и только въ эти минуты полнаго уединенія давалъ онъ волю сдержанной тоскѣ.
Разъ я жилъ у него въ Ивановскомъ. Къ нему съѣхалось нѣсколько человѣкъ гостей, такъ что всѣ комнаты были заняты, и онъ перенесъ мою постель къ себѣ. Послѣ ужина, послѣ долгихъ разговоровъ, оживленныхъ его неистощимою веселостію, мы улеглись, потушили свѣчи, и я заснулъ. Далеко за полночь я проснулся отъ какого-то говора въ комнатѣ. Утренняя заря едва-едва освѣщала ее. Не шевелясь и не подавая голоса, я началъ всматриваться и вслушиваться. Онъ стоялъ на колѣнахъ передъ походной своей иконой, руки были сложены крестомъ на подушкѣ стула, голова покоилась на рукахъ. До слуха моего доходили сдержанныя рыданія. Это продолжалось до утра. Разумѣется, я притворился спящимъ. На другой день онъ вышелъ къ намъ веселый, бодрый, съ обычнымъ добродушнымъ своимъ смѣхомъ.
Отъ человѣка, всюду его сопровождавшаго, я слышалъ, что это повторялось почти каждую ночь...