Сю Эжен - Париж и провинции

НОВѢЙШІЯ
ПОВѢСТИ и РАЗСКАЗЫ.

СОЧИHEHІЕ
ЕВГЕНІЯ-СЮ, БАЛЬЗАКА И ОЖЕРА.

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО.

II.

МОСКВА.
ВЪ ТИПОГРАФІИ Н. СТЕПАНОВА.
1835.

ПАРИЖЪ И ПРОВИНЦІИ.

КАРТИНА ИЗЪ ФРАНЦУСКИХЪ НРАВОВЪ.

Я уроженецъ Бретанскій, а потому безъ всякаго сомнѣнія дворянинъ, но въ весьма юныхъ лѣтахъ оставилъ мою родину и прибылъ въ Парижъ поискать счастія. Торговля представляла мнѣ лучшее поприще, чтобъ разбогатѣть; я рѣшился заняться оною и сдѣлался милліонщикомъ. При всемъ томъ я не былъ счастливъ: страсть къ ученію овладѣла мною, такъ какъ и другими. Я много читалъ и во всѣхъ книгахъ видѣлъ возгласы сильнѣйшіе о патріотизмѣ, отъ того и мнѣ пришло въ голову любить мою родину: это было развлеченіе подобное другимъ. И такъ я принялся обожать Бретань и перешаривалъ архивъ моего воображенія, чтобъ отыскать воспоминанія изгладившіяся и впечатлѣнія угасшія моего дѣтства. Я не былъ счастливъ въ моихъ изысканіяхъ: слишкомъ молодымъ оставилъ я отеческій домъ и столько различныхъ произшествій случилось послѣ того времени, что память моя представляла мнѣ только одни неполные и изковерканные образы; я долженъ бы рѣшиться любить мою родину на слово, и я находился въ такомъ положеніи, какъ неоднократно въ маскерадѣ предполагая прелести, которыхъ не могъ видѣть, и восхищаясь предполагаемыми совершенствами. Забвеніе, съ своимъ тусклымъ взоромъ, покрывало своею рукою мою вселюбезную Бретань и закутывало ее въ моихъ глазахъ въ огромное черное домино. Все, что я могъ только припомнить о мѣстѣ моей родины, есть то, что это страна лѣсная, а потому я столько полюбилъ деревья, что не могъ безъ трепетанія сердца поднять глазъ на пушистые вязы, которые разкидывали бѣдныя свои вѣтви передъ кофейнымъ домомъ въ Парижѣ; мнѣ казалось въ Булонскомъ лѣсу видѣть второе отечество. Близкіе мнѣ люди и друзья начали потихоньку говорить другъ другу, что я помѣшанъ, и я узналъ, что нѣкоторые изъ моихъ родственниковъ изволили хлопотать, чтобъ запереть меня въ домъ сумасшедшихъ. Правда, что мое поведеніе легко было осуждать: всѣ предметы казались мнѣ въ одностороннемъ видѣ. Дюгесклинъ былъ моимъ героемъ. Превалеское масло только одно могло быть на моемъ столѣ; мое перо, которое доселѣ знало только записывать приходъ, выводить расходъ и сводить итоги, начинало уже сочинять стансы на замокъ дела Мотъ Гемонъ, и на Трентскую битву. "Стихи!!" вскричалъ мой Кассиръ, взглянувъ на мою счетную книгу, и вышелъ, бросивъ на меня взглядъ, въ коемъ живо изображался ужасъ. Болѣзнь часъ отъ часу во мнѣ усиливалась, и мысль, меня мучившая, болѣе и болѣе становилась единственною моею мыслію. Если я бывалъ тронутъ представленіемъ Вильгельма Теля, то единственно отъ того, что слышалъ Швейцарскую Ranz des vaches, и когда меня спрашивали о причинѣ, заставлявшей меня такъ часто посѣщать оперу, я отвѣчалъ съ простосердечіемъ, что ѣзжу пользоваться деревенскимъ воздухомъ. Самая дѣвица Тагліоне {Знаменитая Парижская танцовщица.} казалась мнѣ вѣрною копіею сихъ простосердечныхъ танцовщицъ моей родины, выказывающихъ свои неподдѣльныя совершенства и ихъ простосердечную, откровенную веселость, которой должно было удивляться. Это прелестно! божественно! кричали около меня. Это Бретаyское! отвѣчалъ я имъ.

Однако мое здоровье начало разстроиваться и испорченность моего воображенія подѣйствовала и на тѣло: изнурительная лихорадка мучила меня жестоко, разлабляла, и всѣ знанія Медиковъ были безсильны противъ упорства моей болѣзни. Наконецъ одинъ Докторъ, искуснѣйшій, сказалъ мнѣ, чтобъ я бросилъ въ огонь всѣ рецепты и наставленія. "Вы чтоже мнѣ пропишете?" -- Почтовыхъ лошадей, сказалъ онъ.-- И на слѣдующее утро я уже былъ на Бретанской дорогѣ.

"О мое отечество!" восклицалъ я съ восторгомъ, между тѣмъ какъ шесть сильныхъ лошадей мчали меня съ быстротою, "ты одно только истинно прекрасно, любезно, восхитительно! О прекраснѣйшая изъ любовницъ! твои прелести никогда не вянутъ. За тебя Леонидъ умеръ въ Греціи, для тебя Вашингтонъ основываетъ республику тамъ, гдѣ было одно поселеніе; уроженецъ Потавери видитъ дерево, свойственное климату его родины, и слезы выступаютъ у него изъ глазъ: въ немъ нашелъ онъ всю свою родину!..."

Я былъ на семъ мѣстѣ моего возгласа, какъ вдругъ почтарь прервалъ меня, прося на водку. "Тфу къ чорту!" думалъ я, "я никогда еще не былъ въ такомъ вдохновеніи, со времени моего ученія риторики." Вдохновеніе мое возвратилось во время отдыха, и когда съ наступленіемъ ночи я прибылъ съ Quimperlay, тотъ городъ, въ коемъ я родился, я цѣловалъ землю, какъ человѣкъ, спасшійся отъ кораблекрушенія, привѣтствуетъ гостепріимный берегъ, давшій ему убѣжище.

Это было на третій день моего прибытія; я сидѣлъ рядомъ съ моимъ старшимъ братомъ Маркизомъ Керанфлейкъ, помѣщикомъ трехъ десятинъ земли, и на противъ моей сестры, дѣвицы Анны-Гертруды Керанфлейкъ, которая въ своей юности отказывала всѣмъ женихамъ, которые за нее сватались, и осталась дѣвушкою, опасаясь уронить свою породу.

-- Ну, Шевалье! сказалъ деревенскій дворянинъ, посмотрѣвши три раза на потолокъ; что скажешь о нашей Бретани? Ты такъ молодъ былъ, когда оставилъ родину, чтобъ заняться финансами, что ты, вѣроятно, забылъ оную совершенно.

-- О, да! отвѣчалъ я; и если бы имѣлъ хотя малѣйшее воспоминаніе объ этой сторонкѣ и о людяхъ, которые живутъ въ ней, я -- признаюсь вамъ, господинъ Керанфлейкъ, мой почтеннѣйшій братецъ, и вы, дѣвица Анна-Гертруда, моя сестрица, что я не оставилъ бы улицы Артуа для Бретани.

-- Что ты говоришь, братецъ? вскричала Гертруда голосомъ досады.

-- Я говорю, сестрица, что предосадно человѣку, привыкшему жить въ хорошемъ обществѣ, быть водиму по цѣлой провинціи, кланяясь на право и на лѣво, обнимать всѣхъ и быть безпрестанно обнимаему, переходя изъ рукъ въ руки, какъ будто на крестинахъ; не говоря уже о распросахъ молодыхъ дѣвушекъ, о нравоученіяхъ старыхъ тетушекъ и о порученіяхъ цѣлой кучи родственниковъ.

-- Это показываетъ древность вашего рода, Францискъ, сказалъ Маркизъ Керанфлейкъ. Всѣ Бретанцы наши родственники.

-- Желаю имъ всякаго благополучія! возразилъ я; но что до меня касается, я не хочу, чтобъ цѣлые города были наполнены моими кузинами, и чтобъ мѣстечки и деревни называли меня дядюшкою.

-- Но васъ приняли вездѣ какъ блуднаго сына, и ты не можешь пожаловаться на гостепріимство твоихъ единоземцовъ.

Есть люди варварски гостепріимные, моя любезнѣйшая сестрица, и если мнѣ еще хоть разъ случится встрѣтить такого ужаснаго хозяина, какъ этотъ Баронъ, къ коему вы возили меня вчерась, я лучше соглашусь сдѣлаться пустынникомъ и откажусь видѣть людей во всю мою жизнь. Вообразите, Керанфлейкъ, подобное моему несчастіе! Сидя между двухъ почтеннѣйшихъ помѣщицъ, задушевныхъ пріятельницъ моего покойнаго прадѣдушки, я какъ будто стоялъ въ рамкѣ между двумя семейственными портретами, которымъ была извѣстна вся исторія моего дѣтства, которыя, казалось, вели записку о всѣхъ моихъ шалостяхъ, и не пропустили ни одного украденнаго яблока, ни одного удара прутомъ, и дабы утѣшить меня за скуку, претерпѣнную въ сей честной компаніи, какой обѣдъ -- Господи Боже мой! Половина быка, цѣлый боровъ, гора масла, два изковерканные барана, и вездѣ чеснокъ, чеснокъ -- отъ котораго хотѣлось бы бѣжать! Я ожидалъ всякую минуту, что какой нибудь Омировскій герой войдетъ присутствовать при семъ пиршествѣ Гигантовъ. О Робертъ! о Десмаръ! о Вери! чтобъ сказали вы при зрѣлищѣ столькихъ нарушенія повареннаго искуства!

-- Таковъ быль столъ нашихъ предковь, отвѣчалъ Маркизъ Керанфлейкъ, и герои Бретани Дюгесклинъ....

-- Былъ невѣждою въ поваренномъ искуствѣ передъ Робертомъ, подхватилъ я. Я согналъ бы моего повара, если бы онъ подалъ мнѣ на столь цѣлаго павлина съ перьями, и сто разъ предпочту шампанское или шамбертень -- гиппокрасу.

Мой братецъ и сестрица не слишкомъ были довольны моею откровенностію, постепенно я терялъ болѣе и болѣе въ ихъ мнѣніи; но надобно было имѣть терпѣніе святаго, чтобъ переносить въ молчаніи всѣ провинціальныя невыгоды, которыя тяготѣли надъ моей головою. Всякій вечеръ, непремѣнно, хотѣль ли я или нѣтъ, старая управительница разсказывала мнѣ повѣсти о духахъ и привидѣніяхъ цѣлой провинціи; и одинъ разъ, когда я приказывалъ ей затворить дверь, она отвѣчала мнѣ важнымъ голосомъ, что оная всегда оставалась отворенною для входа моего покойнаго дѣдушки, который имѣлъ привычку всякую ночь оставлять жилище тѣней, чтобъ посѣтить старинное свое мѣстопребываніе.

-- Онъ появляется въ видѣ волка, сказала она. Я его совершенно узнала.

-- Вотъ отличная физіогномистка! подумалъ я. Въ продолженіи же дня моя сестрица изволила давать мнѣ уроки въ провинціальномъ этикетѣ. И ея наставленія безпрестанно повторялись, потому что я всегда забывалъ, говоря съ окрестными дворянчиками, придавать имъ титулы, что приводило въ негодованіе все Бретанское дворянство, по разсказамъ дѣвицы Анны де Керанфлейкъ, которая не любила шутокъ тамъ, гдѣ дѣло шло объ этикетѣ, и генеалогическое древо умѣла объяснить съ такимъ совершенствомъ, какъ самъ Гозье.

Однимъ утромъ, когда я былъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа, сидя на огромныхъ обойчатыхъ креслахъ, живыхъ памятникахъ художества нашихъ предковъ, братецъ мой вошелъ ко мнѣ въ комнату съ таинственнымъ видомъ. Онъ держалъ въ рукахъ огромнѣйшую книгу въ листъ, которой одинъ видъ заставилъ меня содрогнуться. "Это трактатъ о Геральдикѣ; ты можешь учиться оной во время праздныхъ часовъ въ Парижѣ."

-- Праздныхъ часовъ, братецъ! Неужели ты думаешь что бываютъ таковые въ Парижѣ? Едва я всталъ, какъ уже дѣла зовутъ меня: надобно прочитать письма отъ моихъ корреспондентовъ и отвѣчать на оныя; еще неположилъ пера, какъ пробилъ часъ завтрака. Надобно прочитать журналы того дня, а ихъ столько теперь развелось! Потомъ бѣжать на биржу, покупать, продавать, надобно отвѣчать и говорить съ двадцатью человѣками разомъ. Послѣ биржи надобно вѣдь обѣдать! Послѣ обѣда прощай работа!... Тагліоне танцуетъ, надобно скакать въ оперу. Не говорю еще о балахъ, засѣданіяхъ палатъ, романахъ и брошюркахъ, публичныхъ чтеніяхъ, и проч. и проч. Я едва могу вообразить, какъ достаетъ одной жизни на столь многоразличныя занятія.

-- Однако, возразилъ Керафнлейкъ, ты жаловался вчерась, что день такъ дологъ.

-- Это отъ того, любезнѣйшій братецъ, что здѣсь мнѣ нѣчего дѣлать, и я смертельно скучаю.

-- Ты скучаешь въ домѣ прародительскомъ?

-- Домъ моихъ прародителей есть самое ужаснѣйшее зданіе, которое я имѣлъ честь когда либо видѣть. Чудныя окошки, стѣны десяти футовъ высоты, на потолкѣ бревна какъ будто въ деревенской церкви, ровъ съ грязною водою, въ которой полощутся утки -- вотъ прекрасная перспектива для любителя изящнаго! Застраховалъ ли ты отъ огня сіе великолѣпное зданіе, Маркизъ де Керанфлейкъ?

-- Чтожъ дѣлать! и я долженъ былъ послѣдовать общему примѣру.

-- И такъ мнѣ остается душевно пожелать, чтобъ огонь пожралъ домъ моихъ прародителей.

При сей выходкѣ, благородная кровь моего брата воспламенилась въ его жилахъ, и онъ бросилъ на меня такой взглядъ, въ которомъ отражалась вся гордость шестнадцати колѣнъ родословной.

-- Ты видишь сіи портреты? вскричалъ онъ. Это твои предки, которые не признаютъ тебя своимъ потомкомъ и тебя проклинаютъ. Какъ! ты хочешь, чтобъ погибъ сей домъ, въ которомъ хранятся сіи драгоцѣнныя изображенія?

-- Но онѣ отвратительнаго вкуса, любезнѣйшій братецъ. Я не дамъ рубля за сію старую помѣщицу, которая, кажется, сдѣлала себѣ платье изъ своихъ занавѣсокъ. Надобно полагать, что этотъ Шевалье готической формы выпилъ цѣлую рѣку гипокрасу, чтобъ имѣть такое красное лице. Увѣряю тебя, что вся коллекція нашихъ предковъ развѣ продастся въ Булонской отели, и то копѣекъ по тридцати за портретъ.

-- Чортъ меня возьми! вскричалъ Маркизъ, долженъ ли я слышать такія хулы?

-- Не сердись пожалуй, мой любезный, я больше тебя имѣю права бѣситься. Разсказалъ ли я еще тебѣ половину доказательствъ моихъ противъ Бретани; говорилъ ли о колоколахъ, оглушающихъ меня всякій вечеръ; о ребятахъ, которыя всегда толпами бѣгаютъ за мною по улицамъ, какъ будто я какой нибудь орангъ-утангъ прибывшій для удовлетворенія ихъ любопытства? Къ довершенію несчастія, я пріѣхалъ еще на Святой недѣлѣ, во времена веселостей. Какія ужасныя веселости, брашъ Керанфлейкъ! Вездѣ, гдѣ не появляюсь я, вижу поселянъ и поселянокъ танцующихъ при звукѣ самой отвратительнѣйшей музыки, каковую ухо человѣческое когда либо слыхало. Бретань должна быть адомъ Италіянцевъ, братецъ мой! и не льзя оказать сильнѣйшихъ преслѣдованій человѣку, подъ предлогомъ, будто его хотятъ забавлять! Но вокальной музыки я боюсь всего болѣе. Эти народы съ намѣреніемъ выдумали особыя согласныя, чтобъ сочинять свои пѣсни. Я столь часто слышалъ ту пѣсню, которая теперь у васъ сдѣлалась модною, что по неволѣ затвердилъ оную на память. Она столько втерлась въ мое воображеніе, что въ шумѣ вѣтра я слышу несносные ея звуки, и ночью, когда только хочу заснуть, стукъ маятника часовъ моихъ, кажется, бьетъ такту той же пѣсни, и я хочу знать, выбирая судьею всякаго человѣка, не совсѣмъ потерявшаго разсудокъ, не можетъ ли таковое безпрестанное повтореніе однѣхъ и тѣхъ же словъ, произносимыхъ голосомъ Стектора, довести честнаго человѣка до каковаго либо отчаяннаго поступка? Но послушайте сами, братецъ...

-- Нѣтъ, Францискъ, я вѣрю тебѣ на слово.

-- Прошу меня извинить, но мнѣ хочется дашь тебѣ примѣръ народной вашей поэзіи. Скажи, что ты объ ономъ думаешь, Керанфлейкъ?

А Rosporden, Quimperlay, Concarneau,

Oh! oh! oh!

Les filles sont gentilles!

А Rosporden, Quimperlay, Concameau,

Oh! oh! oh!

Les garèons sont beaux....

-- Довольно, довольно, Францискъ! Я вижу съ неудовольствіемъ, что ты не доволенъ своимъ путешествіемъ.

-- Напротивъ, очень доволенъ, Маркизъ де Керанфлейкъ: оно излѣчило меня отъ пристрастія къ сельской жизни и отъ желанія провести остатокъ дней своихъ въ нижней Бретани. Я васъ оставляю симъ же вечеромъ, и ежели когда либо придетъ мнѣ въ голову посѣтить вновь сію сторонку, то пусть Шеветъ затворитъ для меня двери своего храма, пусть я буду изключенъ, какъ Парія, изъ числа посѣтителей Тортони, и пустъ пошлютъ меня во Французскій театръ, когда дѣвица Тагліоне танцуетъ.