Мюллер Макс - Гете и Карлейль

Гете и Карлейль.

(Профессора Макса Мюллера *).

(The Contemporary Review, іюнь 1886 г.).

*) Рѣчь, произнесенная знаменитымъ ученымъ при открытіи Гетевскаго общества въ Лондонѣ. Прим. переводч.

Англійское Гётевское общество, которое мы открываемъ сегодня, было основано съ тою цѣлью, чтобы поощрять и распространять изученіе произведеній я мыслей Гёте. Мы собрались здѣсь не для того только, чтобы поклониться поэтическому генію Гёте и назвать каждую строчку, написанную имъ, великою, прекрасною и божественною. Подобное рабское обожаніе недостойно Гёте и было бы равно недостойно нашего общества. Миновало время, когда Гёте проповѣдывался, какъ юное Евангеліе; пришелъ, повидимому, конецъ и той порѣ, когда онъ подвергался насмѣшкамъ и проклятіямъ. Мы думаемъ, что настало время изучать его, и изучать его серьезно, критически, исторически. Если поклоненіе вообще умѣстно, то мы не можемъ воздать лучшаго и болѣе истиннаго поклоненія отлетѣвшему духу истинно-геніальныхъ людей, какъ пытаясь постигнуть въ совершенствѣ мысли, которыя они намъ завѣщали. Такое изученіе даруетъ имъ ихъ истинное безсмертіе,-- больше того: оно доказываетъ, что ихъ духъ никогда не умретъ и никогда не можетъ умереть.

И никогда не было эпохи, когда казалось болѣе необходимымъ, чтобы духъ Гёте продолжалъ жить среди насъ, будь то въ Германіи или въ Англіи, какъ теперь, когда международныя отношенія руководящихъ странъ Европы сдѣлались хуже, чѣмъ у африканскихъ дикарей, когда національная партійность грозятъ омрачить всякій мудрый совѣтъ и погасить всѣ человѣческія симпатіи; когда люди цѣнятся уже не по своему внутреннему достоинству, а по своему случайному богатству; когда философія, въ своемъ истинномъ смыслѣ, какъ страстная любовь къ мудрости и истинѣ, почти забыта; когда религія сдѣлалась сухою костью богословскаго раздора, и ничего нельзя назвать истиннымъ, честнымъ, чистымъ, прелестнымъ или высокимъ, не вызывая улыбокъ и насмѣшекъ тѣхъ, которые провозглашаютъ себя мудрѣйшими въ своемъ поколѣніи. Общій взглядъ на жизнь до того исказился у насъ, что мы едва вѣримъ своимъ глазамъ, когда обращаемъ взоры на жизнь, удовлетворявшую, не болѣе сотни лѣта тому назадъ, желаніямъ такихъ людей, какъ Лессингъ, Виландъ, Гердеръ, Шиллеръ и Гёте. Жизнь въ Германіи въ то время представляла то, что самъ Гёте называлъ idyllisch {См. соч. Гёте (1833 г.), т. XLIX, стр. 132.}, то же слово, безъ сомнѣнія, что и англійское idyllic, но имѣющее свой собственный, особенный ароматъ. Должна, въ которой жили эти поэты, была тѣсна, дома ихъ были малы, ихъ пища проста, но сердце ихъ было обширно, умъ ихъ парилъ высоко, изъ симпатіи обнимали весь міръ. Они знали блаженство laetae paupertatis, веселой бѣдности и высокихъ цѣлей. Какъ Гёте пишетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Карлейлю: "Мы тогда помышляли лишь о борьбѣ, никто не думалъ требовать наградъ, но заботился лишь о томъ, чтобъ заслужить ихъ" {Говоря о своей перепискѣ съ Шнадеромъ, Гёте пишетъ Карлейлю (26 іюля 1829 г.): "Mögen sie Ihnen als Zauberwagen zu Diensten stehen, um sich in die damalige Zeit in unsere Mitte zu versetzen, wo es eine unbedingte Strebsamkeit galt, wo Niemand zu fordern dachte und nur zu verdienen bemüht war. Ich habe mir die vielen Jahre her den Sinn, das Gefühl jener Tage zu erhalten gesucht, und ich glaube, es soll mir fernerhin gelingen".}. Мысль о наживаніи денегъ ради денегъ, повидимому, никогда не смущала ихъ. Политика, занимала въ дѣйствительности очень мало мѣста въ ихъ насущныхъ интересахъ, и даже государственные люди по профессіи не навязывали сбояхъ мнѣній всему свѣту, подобно тому, какъ адвокатъ не сталъ бы постоянно говорить о ссорахъ и тяжбахъ своихъ кліентовъ или Bpato -- о неосторожностяхъ и недугахъ своихъ больныхъ. Многимъ жизнь въ Веймарѣ во времена Гёте можетъ казаться провинціальной, узкой, педантической, мелкой, но, однакожъ, я сомнѣваюсь, достигало ли когда-нибудь во всемірной исторіи общество, въ лучшемъ смыслѣ этого слова, большей олимпійской высоты и наслаждалось ли оно когда-либо болѣе баснословнымъ богатствомъ, чѣмъ въ началѣ нашего столѣтія, въ маленькой долинѣ Ильма. Если вы хотите измѣрить исполинскій ростъ Гёте, отправьтесь въ Веймаръ и посмотрите на маленькій городокъ, маленькую улицу, маленькій домикъ, маленькія комнаты, въ которыхъ онъ жилъ. Въ Веймарѣ было тогда около 10,000 жителей, въ Лондонѣ въ настоящее время почти 1.000,000. Но какъ 4.000,000 относятся къ 10,000, таково было интеллектуальное богатство Гётевскаго Веймара въ сравненіи съ тѣмъ, что мы могли, бы найти теперь, если бы перешарила всѣ наши клубы и всѣ наши дворцы. Что касается меня, если только время позволяетъ мнѣ лишній разъ погрузиться въ Гёте, Шидлера, Гердера, Виланда, Лессинга, включая и Жанъ-Поля,-- для меня это то же, что окунуться съ головой въ море по окончанія знойнаго дня; это, въ одно и то же время, омовеніе, освѣженіе, совершенное возрожденіе. И то же, что чувствую я, испытаютъ при этомъ и всѣ другіе, утомившіеся зрѣлищемъ безумія и тщеславія настоящей эпохи. Часъ, проведенный отъ времени до времени съ Гёте, оживитъ нашу вѣру въ идеалы, подвергающіеся такому осмѣянію, заставитъ насъ помнить о нашемъ общемъ родствѣ по человѣчеству, устремитъ наши взоры за облака, планеты и кометы, къ тѣмъ неподвижнымъ звѣздамъ, которыя хотя, быть можетъ, и безполезны для освѣщенія нашихъ улицъ, но озаряютъ, тѣмъ не менѣе, нашъ умъ, открывая ему небеса надъ небесами, и, среди жестокихъ жизненныхъ бурь, остаются все же нашими единственными вѣрными руководителями, помогающими намъ храбро направлять наше судно на встрѣчу вѣтрамъ и волнамъ къ безопасной пристани.

Въ чемъ же заключались идеалы Гёте? Я не столь легкомысленъ, чтобы попытаться представить вашимъ очамъ этотъ духъ во всей его полнотѣ -- этого старца въ мантіи, котораго не могла бы вызвать своими заклинаніями никакая Эндорская волшебница. Многосторонній (vielseitig) какъ часто повторяли, прилагательное, принадлежащее Гёте по такому же праву, по какому почтенный (venerable) принадлежитъ Виду, разсудительный (judicions) -- Гукеру. Я ограничу на нынѣшній день свои замѣтки однимъ только изъ его идеаловъ,-- идеаломъ, который онъ лелѣялъ съ необычайнымъ благоговѣніемъ, особенно въ теченіе послѣднихъ лѣтъ своей жизни, и за который его соотечественники чаще порицали его, нежели восхваляли. Я имѣю въ виду его космополитическія симпатіи и, въ частности, его постоянныя стремленія къ тому, что онъ называлъ Welt-Literatur, всемірною литературой. Вы знаете, до какой степени эта идея, эта мечта, какъ назовутъ ее мудрецы, наполняла мысля Гёте. Когда онъ писалъ свое предисловіе къ нѣмецкому переводу Life of Schiller (жизнь Шиллера) Карлейля, года за два до своей смерти, онъ качалъ съ изложенія своихъ собственныхъ мыслей о томъ, что онъ понималъ подъ словомъ всемірная литература.

"Многіе,-- говоритъ онъ {Сочиненія Гёте, т. XLVI, стр. 283.},-- толковали въ теченіе нѣкотораго времени о "всемірной литературѣ", и не безъ основанія, такъ какъ всѣ націи, потрясенныя ужаснѣйшими войнами и затѣмъ вновь предоставленныя каждая самой себѣ, не могли не замѣтить, что имъ приходилось наблюдать и воспринимать много страннаго и ощущать то тамъ, то здѣсь нѣкоторыя умственныя потребности, до той поры имъ неизвѣстныя. Отсюда возникло сознаніе собственныхъ отношеній, и между тѣмъ какъ ранѣе люди жили особнякомъ, теперь они почувствовали въ душѣ своей возростающее желаніе быть принятыми въ болѣе или менѣе свободное умственное общеніе со всѣмъ міромъ. Это движеніе продолжалось лишь короткое время, однакожъ, довольно долго для того, чтобъ обратить на себя вниманіе, такъ что мы можемъ извлечь изъ него насколько возможно скорѣе, какъ и изъ матеріальныхъ торговыхъ сношеній, и пользу, и удовольствіе".

При видѣ того, какъ Гёте слѣдилъ за ростомъ всякой литературы, не только англійской, французской, итальянской, испанской, но сербской, чешской, литовской, ново-греческой, шведской, даже персидской, арабской, санскритской а китайской, и старался узнать то, чті" истинно и прекрасно въ каждой изъ нихъ,-- при водѣ этого испытываешь настоящее наслажденіе въ нашъ вѣкъ, когда большинство критиковъ воображаютъ, что ихъ главный долгъ открывать въ каждомъ произведеніи искусства не хорошее, а дурное. Когда мы читаемъ Гёте, то совершенно странно звучатъ для насъ выраженныя по-нѣмецки самыя горячія похвалы французской и англійской литературѣ, между тѣмъ какъ въ настоящее время ни одна нѣмецкая газета, ожидающая указанія свыше, не осмѣлилась бы сказать добраго слова о Викторѣ Гюго или о Теннисонѣ. Урокъ, который желалъ преподать Гёте, заключался въ томъ, что истинный поэтъ, истинный философъ, истинный историкъ принадлежитъ не одной только странѣ, но всему міру. Онъ принадлежатъ не только настоящему, равнымъ образомъ прошедшему и будущему. Мы обязаны большею частью того, что мы есть и что мы имѣемъ, тѣмъ, которые жили раньше насъ, и въ нашихъ рукахъ покоятся судьбы тѣхъ, которые будутъ жить послѣ насъ. Съ сознаніемъ этой-то всеобщей отвѣтственности и въ этомъ-то всеобъемлющемъ духѣ долженъ совершаться, по мысли Гёте, высшій умственный трудъ. Благодаря общенію съ прошедшимъ и будущимъ и симпатіи ко всему міру, достигъ онъ самъ своихъ величайшихъ тріумфовъ.

И почему же этотъ идеалъ всемірной литературной республики долженъ быть названъ мечтой? Какъ бы то ни было, это мечта, которую питали задолго до Гёте. Это мы въ послѣднія четыре столѣтія сдѣлались такими ограниченными, такъ исключительно національными. Приблизительно за четыреста лѣтъ до нашего времени всѣ истинно-великіе писатели писали для міра, а не для одной своей маленькой страны. Болѣе того, я осмѣливаюсь сказать, что нѣкоторыя изъ идей, которымъ Гёте далъ такое мощное выраженіе и которыя часто назывались утопическими, волновали болѣе или менѣе сознательно умы самыхъ раннихъ писателей, когда они впервые брались за рѣзецъ, чтобы начертать на стѣнахъ храмовъ и пирамидъ то, что они думали и что дѣлали въ свое кратковременное пребываніе на землѣ. Для насъ -- писать сдѣлалось привычкой. Но почему люди впервые начали писать и воздвигать памятники, которые, какъ они надѣялись, должны были быть вѣчными?

Я думаю, что тотъ же пробуждавшійся духъ общечеловѣческой симпатіи, который проповѣдывалъ Гёте, то же благоговѣніе къ миновавшему прошедшему, та же вѣра въ не наступившее еще будущее побудили великія историческія націи міра положить первыя основанія того, что мы называемъ теперь литературой, и что было для нихъ всемірною литературой, насколько они могли осуществить ее. Когда мы смотримъ на египетскіе памятники, украшенные чудными іероглифическими надписями, когда мы разглядываемъ дворцы Вавилона и Ниневіи, какъ бы расшитые клинообразными письменами, мы можемъ признать уже тамъ начала всемірной литературы. Эти древніе египетскіе и вавилонскіе писатели думали не только о своемъ собственномъ времена и о своей родной странѣ, когда старательно вырѣзывали свои первобытные архивы: они думали о насъ. Они вѣровали въ будущее человѣческой расы и,-- назовите это слабостью или силой,-- они желали оставить о себѣ память въ тѣхъ, которые должны были явиться послѣ нихъ.

Такое вѣрованіе въ потомство обозначаетъ, конечно, новый періодъ роста человѣческаго ума; оно возвѣщаетъ зарю новой жизни. Сначала человѣкъ живетъ только для настоящаго, изо-дня въ день, изъ году въ годъ. Первый дѣйствительный шагъ впередъ, это -- уваженіе къ прошедшему, насколько онъ знаетъ его, поклоненіе предкамъ, вѣрованіе въ ихъ постоянное существованіе и даже въ ихъ власть его награждать я наказывать. За этимъ вѣрованіемъ въ отдаленное прошедшее слѣдуетъ вѣрованіе въ отдаленное будущее, и изъ сочетанія этихъ двухъ вѣрованій возникаетъ въ нашихъ сердцахъ первое чувство человѣчности, убѣжденіе въ томъ, что мы связаны неразрывными узами съ тѣми, которые жили раньше насъ и которые явятся послѣ насъ, что мы составляемъ на землѣ одну всемірную семью. Подобно тому, какъ эти чувства возрастаютъ медленно и постепенно въ нашемъ собственномъ сердцѣ, точно такъ же они потребовали продолжительныхъ періодовъ развитія въ исторіи міра, по среди наиболѣе одаренныхъ расъ они заявили свое могущественное вліяніе въ очень раннее время.

Посмотримъ, прежде всего, на египтянъ, которые, какъ мнѣ кажется, сохранили сознаніе самаго отдаленнаго, почти неизмѣримаго прошедшаго. Они украшали свои храмы надписями не для одного только своего удовольствія. Они имѣли ясное понятіе о прошедшемъ и будущемъ того міра, въ которомъ жили, и такъ какъ они дорожили воспоминаніями прошедшаго, точно такъ же они желали оставить но себѣ память въ неизвѣстныхъ поколѣніяхъ въ грядущія времена. Біографическая надпись Ламеса, морскаго военачальника при восемнадцатой династіи, относится, какъ говорить Шампольонъ, "ко всей человѣческой расѣ" (t'et-а en-ten ret neb, loquor vobis hominibus omnibus). Одинъ памятникъ въ Луврѣ (А. 84) гласитъ: "Я говорю съ вами, которые явитесь чрезъ милліонъ лѣтъ послѣ моей смерти".

Это надписи частныхъ лицъ. Цари, естественно, еще болѣе заботятся о томъ, чтобы потомство и весь міръ узнали объ ихъ подвигахъ. Такимъ образомъ, Сишакъ I, завоеватель Іудея, молятъ въ одной изъ своихъ надписей въ Сильсилисѣ: "Милостивый владыка мой, Аммонъ, даруй жизнь словамъ моимъ на сотни тысячъ лѣтъ".

Великій папирусъ Гарриса, повѣствующій о пожертвованіяхъ Рамзеса III въ египетскіе храмы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, о нѣкоторыхъ политическихъ событіяхъ, былъ написанъ съ тою цѣлью, чтобы выставить передъ "богами, людьми, теперь живущими и не родившимися поколѣніями (hamemet) множество добрыхъ дѣлъ и доблестныхъ подвиговъ, которые онъ совершалъ на землѣ, какъ великій царь Египта" {Я долженъ благодарить г. Лепажъ-Ренуфъ, достойнаго преемника Dr. Бёрча въ Британскомъ музеѣ, за эти надписи и множество подобныхъ имъ, найденныя между египетскими древностями.}.

Каковы бы ни были другія, высокія или низменныя побужденія, вліявшія на авторовъ этихъ іероглифическихъ надписей, однимъ изъ нихъ была, безъ сомнѣнія, ихъ любовь къ человѣчеству или страхъ предъ человѣчествомъ, ихъ смутное убѣжденіе, что она принадлежатъ къ расѣ, которая вѣчно будетъ наполнять землю и съ которой они связаны нѣкотораго рода нравственною отвѣтственностью. Они писали для міра, я въ этомъ смыслѣ называю я ихъ писанія первыми зародышами всемірной литературы.

И какъ было въ Египтѣ, такъ было и въ Вавилонѣ, Ниневіи и Пepсіи. Когда жители береговъ Евфрата и Тигра узнали, что ничто не обѣщаетъ быть вѣчнымъ, что огонь и вода разрушать дерево и камень, даже серебро и золото, тогда они взяли глины и засушили ее и спрятали цилиндры, покрытые клинообразными надписями, въ основанія своихъ храмовъ, такъ, чтобы даже по разрушеніи этихъ храмовъ и дворцовъ будущія поколѣнія могли читать исторію прошедшаго. И талъ, въ этихъ безопасныхъ тайникахъ, эта цилиндры была найдены чрезъ три тысячи лѣтъ, не попорченные водой, не поврежденные опіемъ, и выполнили ту самую цѣль, для которой они предназначались,-- принесли намъ живую вѣсть, которую желали передать намъ, своимъ отдаленнымъ потомкамъ, древніе властителя Халдеи.

Часто эти надписи оканчиваются проклятіями тѣмъ, кто осмѣлятся исказить или уничтожить ихъ.

Въ Хорсабадѣ, внутри самаго города, былъ найденъ большой каменный ящикъ, заключавшій въ себѣ нѣсколько надписанныхъ дощечекъ изъ различнаго матеріала: одна дощечка была золотая, одна серебряная, другія изъ мѣди, свинца и олова; шестой текстъ былъ вырѣзанъ на алебастрѣ, а седьмой документъ написанъ на самомъ ящикѣ. Всѣ они напоминаютъ объ основаніи города знаменитымъ царемъ, обыкновенно называемымъ Саргономъ, и кончаются проклятіемъ: "Если кто исказитъ дѣла рукъ моихъ, разрушитъ мои постройки, низвергнетъ стѣны, воздвигнутыя мною, да будутъ имя и племя его изгнаны изъ страны Ассуромъ, Ниниломъ, Раманомъ и великими богами, тамъ обитающими, и да будетъ онъ брошенъ, связанный, къ ногамъ своего врага!" {Rawlinson: "Inscription of. Behistiun", стр. 36.}.

Знаменитая надпись Бегистуна, служащая вѣчнымъ напоминаніемъ побѣдъ Дарія и еще болѣе славной побѣды сэра Генри Раулинсона, помѣщалась высоко на каменной стѣнѣ, гдѣ никто не могъ коснуться ея, и лишь немногіе могли ее читать. Она была написана по на одномъ персидскомъ языкѣ, не для однихъ персовъ, но на трехъ нарѣчіяхъ -- арійскомъ, семитическомъ и туранскомъ, для того, чтобъ эти три народа, три націи и три языка могли всѣ читать и помнить о могущественныхъ подвигахъ Дарія Ахеменида, царя царей. И когда все кончено и все сказано, Дарій, царь, прибавляетъ: "Да будетъ извѣстно тебѣ то, что было сдѣлано мною, талъ -- всенародно, для того, чтобы ты не утаивалъ. Если ты объявишь міру эту таблицу, Ормуздъ будетъ тебѣ другомъ, и да будетъ потомство твое многочисленно и жизнь твоя долга. Но если ты утаишь эту лѣтопись, о тебѣ самомъ не будутъ повѣствовать. Да будетъ Ормуздъ врагомъ твоимъ, и да будешь ты бездѣтенъ!" {Z. Ragozin. "Chaldea", стр. 116.}.

Мнѣ кажется, что такія слова были написаны въ предвѣдѣніи всемірной литературы. И ютъ же духъ можно прослѣдить въ Греціи, Римѣ и иныхъ мѣстностяхъ.

Когда Ѳукидидъ пишетъ свою исторію пелопонезской войны, онъ оглядывается на прошедшее и смотритъ впередъ въ будущее и тогда заявляетъ съ полною увѣренностью свое убѣжденіе въ томъ, что его книга будетъ жить вѣчно, что она будетъ учить грядущія поколѣнія не только тому, что было, но и тому, что можетъ еще произойти, что она должна быть κτῆμα ἕς ᾶεί, вѣчнымъ владѣніемъ.

Немногіе историки отважились бы теперь говорить въ этомъ родѣ, даже изъ числа тѣхъ, которые пишутъ свои сочиненія здѣсь, въ Лондонѣ, центральномъ городѣ всего міра, имѣя за собою всѣ воспоминанія двухъ тысячелѣтій. Но римляне унаслѣдовали тотъ же духъ. Всѣ мы восхищаемся Гораціемъ, но было много поэтовъ, подобныхъ ему, и до, и послѣ него, и онъ долженъ былъ имѣть значительную долю самосознанія и твердую вѣру въ будущія судьбы Рома и римской литературы, чтобы закончить свои оды словами: "Exegi monumentum aere perennins".

Воздвигъ я памятникъ вѣчнѣе тли прочной

И зданій царственныхъ превыше пирамидъ:

Его ли ѣдкій дождь, ни аквилонъ полночный,

Ни рядъ безчисленный годовъ не истребитъ.

Нѣтъ, я не весь умру... ***)

*) Переводъ Фета. Максъ Мюллеръ цитируетъ слѣдующій переводъ сэра Теодора. Мартина:

"I have built a monument than bronze more lasting,

Soaring more bigh than royal pyramide,

Which nor the stealthy gnawing of the rain-drops,

Nor the vain rush of Boreas shall destroy;

Nor shall it pass away with the unnumbered

Series of ages and the flight of time --

I shall not wholly die".

Если даже мы обратимся къ средневѣковой литературѣ, то и тамъ встрѣтимъ мало слѣдовъ національной исключительности. Единственнымъ литературнымъ языкомъ былъ латинскій: это былъ языкъ церкви, языкъ закона, языкъ дипломатіи, я то, что писалось на этомъ языкѣ, долженъ былъ понимать весь цивилизованный міръ. Слѣдовательно, всемірная литература, столь далекая отъ области современныхъ мечтаній, была однимъ изъ древнѣйшихъ историческихъ фактовъ. Не ранѣе одиннадцатаго и двѣнадцатаго столѣтій возникли національныя литературы и, какъ нѣкогда въ землѣ Сенаарской, произошло смѣшеніе человѣческихъ языковъ, такъ что люди перестали понимать другъ друга. Это разсѣяніе литературъ имѣло свои выгоды; оно увеличило богатство я разнообразіе европейской мысли. По оно имѣло и свои опасности. Оно раздѣлило величайшихъ мыслителей міра и, такомъ образомъ, замедлило побѣду многихъ истинъ, которыя могутъ восторжествовать не иначе, какъ соединенными усиліями всей человѣческой расы. Оно породило, кромѣ того, нѣкоторое мелкое самодовольство среда поэтовъ, полагавшихъ, что они могутъ принимать одобреніе своей родной страны, какъ окончательный приговоръ міра. Многіе писатели раньше Гёте протестовали противъ этого провинціализма или націонализма въ литературѣ. Шиллеръ провозглашалъ, что поэтъ долженъ быть гражданиномъ не только своей страны, но своего времени. Не Гёте первый далъ мощное выраженіе этимъ стремленіямъ къ всемірной литературѣ. Гёте не былъ такимъ мечтателемъ, чтобы вѣрить въ спорое наступленіе всемірнаго языка, хотя даже эту мечту питали люди съ гораздо болѣе сильнымъ умомъ, чѣмъ предполагаютъ ихъ насмѣшливые критики. Гёте принималъ міръ какъ онъ есть, по старался возможно лучше имъ пользоваться. То, къ чему онъ стремился, это -- родъ умственнаго обмѣна. Каждая страна должна была производятъ то, что она можетъ производить всего успѣшнѣе, и гавани каждой страны должны были бы привѣтствовать умственный товаръ, изъ какой бы части свѣта онъ ни присылался. Нѣкоторые предметы, безъ сомнѣнія, въ особенности въ поэзіи, всегда были бы предоставлены лишь для домашняго потребленія, по великіе поэты и великіе мыслители не должны было бы никогда забывать, что они принадлежатъ ко всей человѣческой расѣ и что чѣмъ выше цѣль, тѣмъ сильнѣе стремленіе и тѣмъ славнѣе торжество.

Если вы обратите вниманіе на многочисленныя мѣста его сочиненія, особенно посмертныя, то вы легко замѣтите, что хотя симпатіи Гёте были очень универсальны, однакожь, его самое сильное влеченіе было въ сторону Англіи. Развѣ не былъ онъ вскормленъ въ своей юности Шекспиромъ, у котораго и впослѣдствіи черпалъ подкрѣпленіе? Развѣ сэръ Вальтеръ-Скоттъ не былъ его любимою пищей въ позднѣйшіе годы? Развѣ поэзія лорда Байрона не возбуждала его даже въ старости до какого-то диѳирамбическаго энтузіазма? И Арглія въ это время отвѣчала съ одинаковою теплотой на сочувственное отношеніе Гете. "Строчка за строчкой,-- какъ выразился одинъ знаменитый писатель въ Эдинбургскомъ Обозрѣніи 1850 г.,-- строчка за строчкой, доктрина за доктриной, сочиненія Гёте проникли въ англійскую литературу, и онъ съ такимъ же правомъ можетъ быть причисленъ къ отцанъ настоящаго образованнаго поколѣнія англичанъ, какъ, нашъ родной Гиббонъ, или Джонсонъ, или Вордсвортъ".

Ни одинъ эпизодъ, однакожь, изъ послѣднихъ лѣтъ жизни Гёте не представляетъ столько поучительнаго относительно его стремленій ко всемірной литературѣ, какъ его дружба съ Карлейлемъ. Карлейль, какъ вы, быть можетъ, помните по краснорѣчивымъ томамъ м-ра Фрауда, выучился нѣмецкому языку единственно съ помощью грамматики и словаря, потому что чувствовалъ потребность увидѣть собственными глазами, что такое были въ дѣйствительности эти люди, Шиллеръ и Гёте,-- имена, возбуждавшія въ это время, какъ онъ говорятъ намъ, столь же неопредѣленныя и чудовищныя представленія, какъ слова Горгола и Химера. Первыя задачи, которыя онъ назначилъ себѣ для выполненія, это -- написать жизнь Шекспира и перевести Вильгельма Мейстера Гёте. Въ это время Карлейль, казалось бы, менѣе, чѣмъ кто-либо, могъ чувствовать дѣйствительную симпатію къ Гёте. Онъ былъ еще грубоватымъ, ограниченнымъ шотландцемъ, съ отрывочнымъ образованіемъ, съ горячими нравственными воззрѣніями и смутнымъ предчувствіемъ, что ему предназначено совершить великое дѣло въ мірѣ. По во всемъ другомъ его идеалы были очень различны отъ жизненныхъ идеаловъ Гёте. И онъ не скрываетъ на отъ себя, ни отъ друзей своихъ, каковы были истинныя его чувства къ Шиллеру и Гёте въ это время. Шиллеръ, который, какъ мы могли бы предположить, долженъ былъ бы привлекать его гораздо сильнѣе, чѣмъ Гёте, отталкивалъ его тѣмъ, что онъ называетъ его эстетикой. "Шиллеръ {Froude: "Thomas Carlyle", т. I, стр. 196.},-- пишетъ онъ, -- былъ очень достойною личностью; онъ обладалъ великими дарованіями и былъ счастливъ тѣмъ, что всегда находилъ средства пользоваться ими для достиженія великихъ цѣлей. Исканіе прекраснаго, изображеніе его въ соотвѣтственныхъ формахъ и распространеніе чувствъ, возникающихъ отсюда, производило въ душѣ его дѣйствіе какъ бы религія. Онъ говоритъ въ нѣкоторыхъ изъ своихъ опытовъ объ эстетикѣ, какъ необходимомъ средствѣ для усовершенствованія въ политическихъ обществахъ. Его усилія въ этомъ дѣлѣ, слѣдовательно, не только удовлетворяли неутомимой дѣятельности, желанію творить и вліять на другихъ, которые составляютъ великую потребность развитаго ума, но придавали какъ бы равновѣсіе его совѣсти. Онъ считалъ себя апостоломъ великаго. Жаль, что онъ не зналъ лучшаго способа доказать это. Можно утомиться до смерти его и гётевcкою palabra о сущности изящныхъ искусствъ. Они заявляютъ, что природа даетъ людямъ истинныя указанія истинныхъ, здравыхъ и справедливыхъ принциповъ въ искуствѣ, что der bildende Künstler und der richtende (творческій и критическій художникъ) должны изслѣдовать истинное основаніе этихъ, неясныхъ намековъ и утверждать ихъ на базисѣ разума. Мнѣ кажется, что все это вздоръ и безсмыслица!... Бѣдные, глупые сыны Адама! вы болтали объ этихъ вещахъ въ теченіе двухъ или трехъ тысячелѣтій и не подвинулись ни на волосъ къ заключенію. Жалкіе люди, а еще болѣе жалокъ я, взявшій на себя трудъ повторять такіе труизмы и нелѣпости".

Здѣсь мы видимъ Савла, который еще далекъ отъ превращенія въ Павла. Съ своей стороны, миссъ Уэльтъ, которой Карлейль поклонялся въ это время, какъ отдаленной и недосягаемой для него звѣздѣ, не выносила Гёте я бѣдной маленькой Миньоны. Карлейль пытается упрекнуть ее. "О, жестокосердіе мужчины и еще болѣе женщины!" -- восклицаетъ онъ. И все же онъ уступаетъ. "Дѣлайте, что хотите,-- прибавляетъ онъ серьезно, -- вы правы относительно этой книги. Она не лучше какого-нибудь романа".

Тѣмъ не менѣе, книга медленно и вѣрно овладѣвала суровымъ, жестокосердымъ критикомъ; но, можетъ быть, сильнѣе, чѣмъ книга, дѣйствовала личная доброта Гёте. Гёте былъ въ хорошемъ настроеніи, когда получилъ переводъ Вильгельма Мейстера, исполненный Карлейлемъ.

Онъ думалъ о своей всемірной литературѣ, и вотъ, совсѣмъ неожиданно, явились первые плоды ея. Мы должны вспомнить, что въ то время переводъ нѣмецкой книги былъ событіемъ. Теперь англійскій переводъ по большей части простая книгопродавческая спекуляція. Теперь спрашиваютъ не о томъ, хороша ли, оригинальна, классична ли книга, но возможно ли продать тысячу экземпляровъ ея съ помощью нѣсколькихъ громкихъ рецензій. Для Карлейля переводъ Вильгельма Мейстера былъ дѣломъ любви, и онъ, вѣроятно, удивился, когда Окинъ англійскія издатель предложилъ ему 180 фунтовъ за первое изданіе и потомъ 200 фунтовъ за каждое новое изданіе тысячи экземпляровъ. "Какъ бы то ни было,-- говорить онъ,-- я достаточно награжденъ за свои труды".

Это было въ 1824 г. Гете было тогда семьдесятъ пять лѣтъ, Карлейлю -- двадцать девять. Переписка продолжалась до 1831 г., такъ какъ послѣднее письмо Гёте было помѣчено 2 іюня этого года, между тѣмъ какъ онъ умеръ 22 марта 1832 г. Можно вообразить, какъ цѣнилъ Карлейлъ письма Гёте, какъ онъ хранилъ эти драгоцѣннѣйшія сокровища своего дома. Мнѣ говорили, что онъ отдалъ ихъ м-ссъ Карлейль съ тѣмъ, чтобъ она берегла ихъ въ надежномъ мѣстѣ. Но -- увы!-- послѣ ея смерти они нигдѣ не могли быть найдены. Это было мучительнымъ предметомъ разговора для старика и тяжкою потерей для его біографа. М-ръ Фраудъ разсказываетъ намъ въ своей. Жизни Карлейля, что были отысканы копіи одного или двухъ писемъ Гёте, посланныя Карлейлемъ своему брату, и эти копіи были переведены и изданы м-ромъ Фраудомъ.

Какъ скоро я узналъ, что архивы семьи Гёте сдѣлались доступными, благодаря тому, что послѣдній изъ его внуковъ, Вальтеръ Вольфгангъ, завѣщалъ ихъ ея королевскому высочеству великой герцогинѣ саксенъ-веймарской, я навелъ справки о томъ, не сохранилъ ли Гёте, какъ это вошло у него въ привычку въ послѣдніе годы, копіи своихъ писемъ къ Карлейлю. Профессоръ Эрихъ Шмодтъ увѣдомилъ меня о существованіи копій съ очень многихъ писемъ Гёте къ Карлейлю, и, когда я обратился съ просьбой о нихъ отъ имени своего стараго друга, м-ра Фрауда, ея королевское высочество великая герцогиня дала разрѣшеніе снять съ нихъ копіи, которыя м-ръ Фраудъ могъ бы обнародовать въ своемъ новомъ изданіи Жизни Карлейля и которыми я могъ бы воспользоваться для своей вступительной рѣчи въ качествѣ президента англійскаго Гётевскаго общества.

Дѣйствительно, неожиданное обладаніе этимъ литературнымъ сокровищемъ {Есть слухъ, что подлинники были недавно найдены въ старомъ ящикѣ и отправлены въ Америку для того, чтобы быть изданными м-ромъ Чарльзомъ Нортономъ. См. статью д-ра Евгенія Освальда въ Magazin für die Literatur des Auslandes 24 апрѣля 1886 r.} дало мнѣ смѣлость принять ваше благосклонное предложеніе сдѣлаться первымъ президентомъ англійскаго Гётевскаго общества и побудило меня выбрать темой моей вступительной рѣчи всемірную литературу, какъ одинъ изъ идеаловъ Гёте,-- тему, которую я, такимъ образомъ, отваживаюсь развить передъ вами въ надеждѣ представить что-либо новое даже лицамъ, столь глубоко изучившимъ Гёте, въ средѣ которыхъ я нахожусь сегодня, такъ какъ всего полнѣе эта идея выражается въ его письмахъ къ Карлейлю. Карлейль былъ именно тѣмъ человѣкомъ, который нуженъ былъ Гёте, ибо, какъ ни различны были, быть можетъ, ихъ характеры, у нихъ была одна общая цѣль: у Карлейля -- проповѣдывать нѣмецкую литературу въ Англіи, у Гёте -- распространять вкусъ къ англійской литературѣ въ Германіи. А какъ могущественно можетъ быть личное вліяніе, ты видимъ это изъ самыхъ отношеній, возникшихъ вскорѣ между зрѣлымъ и величественнымъ нѣмцемъ и пылкимъ шотландцемъ. Карлейль, какъ мы видѣли, былъ до сихъ поръ лишь отчасти почитателемъ Шиллера и Гёте, но чѣмъ ближе онъ приходилъ въ соприкосновеніе съ Гёте, чѣмъ болѣе онъ узнавалъ его, какъ человѣка, и проникалъ въ его серьезные идеалы, тѣмъ сильнѣе становились его удивленіе и любовь къ маститому пророку, имя котораго, говоритъ онъ, царило въ его воображеніи, подобно какимъ-то чарамъ, властвовавшимъ надъ его отрочествомъ, и мысли котораго явились къ нему въ болѣе зрѣлые годы почти съ неотразимою силой откровеній. Гёте, повидимому, съ самаго начала относился съ довѣріемъ къ искренности Карлейля и составилъ вѣрное мнѣніе объ его литературныхъ дарованіяхъ. Разумѣется, Карлейль былъ въ это время едва извѣстенъ въ Англіи, тѣмъ менѣе въ Германіи, и есть любопытная запись въ дневникѣ Гёте или въ его, какъ онъ называетъ ихъ, Concept-Hefte, изъ которой видно, что онъ наводилъ частнымъ образомъ справки о немъ и объ его репутаціи. Въ запискѣ, адресованной м-ру Скиннеру, который провелъ нѣсколько времени въ Веймарѣ и умеръ тамъ въ 1829 г. {См. письмо Гёте, помѣченное 25 іюня 1829 г. (8).}, Гёте говоритъ слѣдующее 20 мая 1827 г.: "Томасъ Карлейль, имѣющій жительство въ Эдинбургѣ, переводчикъ Вшьхельма Мейстера, авторъ сочиненія Life of Schiller, издалъ недавно въ четырехъ томахъ in-octavo книгу, озаглавленную German Romance, содержащую всѣ болѣе или менѣе выдающіяся повѣсти. Я очень желалъ бы узнать, что извѣстно объ обстоятельствахъ его жизни и объ его ученыхъ занятіяхъ, и что могли сказать о немъ англійскіе и нѣмецкіе журналы. Онъ во всѣхъ отношеніяхъ крайне интересный человѣкъ. Если вамъ пріятно иногда провести вечеромъ часокъ со мною, вы всегда желанный гость. Всегда найдется множество вещей для обсужденія и сообщенія. Написано въ моемъ саду 20 мая 1827 г.".

Въ это время, однако, переписка Гёте съ Карлейлемъ уже устанавливалась. Карлейль самъ разсказываетъ намъ, въ письмѣ къ своему брату, съ какимъ восторгомъ онъ подучилъ первое письмо Гёте, написанное 26 октября 1824 г. {Froude: "Thomas Carlyle", I, 266.}. Онъ жилъ тогда въ Соутгамптонъ-стритѣ и чувствовалъ чрезвычайное раздраженіе противъ всего міра вообще и въ особенности противъ литературнаго міра въ Лондонѣ, который онъ называетъ самою жалкою частью его населенія "въ настоящее время. 18 декабря онъ пишетъ своему брату, Джону Карлейлю: "На дняхъ вечеромъ, когда я лежалъ послѣ обѣда, погруженный въ мрачныя думы, лакей какого-то лорда постучалъ въ дверь и подалъ мнѣ маленькій синій пакетъ, требуя росписки въ его полученіи. Я открылъ его и нашелъ двѣ хорошенькія брошюрованныя книжки и письмо отъ Гёте. Я снялъ съ него копію и посылаю тебѣ въ назиданіе. Патріархальный тонъ этого письма очень мнѣ нравится" {Froude: "Life of Carlyle", I, стр. 265. Переводъ лишь слегка измѣненъ въ одномъ или двухъ мѣстахъ, согласно съ подлинникомъ письма Гёте, присланнымъ мнѣ изъ Бейхара.}:

"Веймаръ, 26 октября 1824 г.

"Дорогой сэръ, если я не увѣдомилъ васъ тотчасъ же о томъ, что вашъ пріятный подарокъ былъ мнѣ благополучно доставленъ, то потому лишь, что мнѣ не хотѣлось послать имъ одно только простое выраженіе признательности, но я намѣревался присовокупить нѣсколько тщательныхъ замѣчаній по поводу труда, дѣлающаго вамъ такую честь.

"Между тѣмъ, мои преклонные годы, обременные многими неизбѣжный" обязанностями, лишили меня возможности сравнить на досугѣ вашъ переводъ съ текстомъ подлинника, что составляетъ, быть можетъ, болѣе трудное предпріятіе для меня, чѣмъ для какого-нибудь третьяго лица, основательно знакомаго съ нѣмецкою и англійскою литературой. Однакожь, такъ какъ въ настоящую минуту въ лицѣ лорда Бентинка мнѣ представился случай благополучно доставить эту записку въ Лондонъ и, въ тоже время, завязать знакомство между вами и лордомъ Бентинкомъ, которое могло бы быть пріятно вамъ обоимъ, то я не буду долѣе откладывать своей искренней благодарности за ваше участіе къ моимъ литературнымъ трудамъ, равно какъ и къ событіямъ моей жизни, и усердно прошу у васъ такого же участія и на будущее время. Можетъ быть, впослѣдствіи я еще много услышу о васъ. Съ этимъ письмомъ я посылаю нѣсколько стихотвореній, которыя вы едва ли видѣли, но къ которымъ отнесетесь, смѣю надѣяться, съ нѣкоторою симпатіей. Съ самыми искренними пожеланіями всего хорошаго остаюсь вашъ покорнѣйшій слуга

"I. В. Гёте".

Послѣ этого былъ, повидимому, длинный промежутокъ, такъ какъ слѣдующее письмо Гёте помѣчено: Веймаръ, 15 мая 1827 г. Это только краткое выраженіе признательности за пріятную посылку, полученную отъ Карлейля и, очевидно, заключавшую его Life оf Schiller и обѣщаніе болѣе подробнаго письма въ скоромъ времени.

"М-ру Томасу Карлейлю, Эдинбургъ.

"Я спѣшу сообщить вамъ, что пріятная посылка, сопровождаемая любезнымъ письмомъ, отправленная изъ Эдинбурга 15 апрѣля, via Гамбургъ, была получена мною 15 мая и застала меня въ добромъ здоровьѣ и въ хлопотахъ о моихъ друзьяхъ. Къ своей искреннѣйшей благодарности уважаемой четѣ (Карлейль уже былъ женатъ въ это время) я присоединю извѣщеніе о томъ, что вскорѣ отсюда, также via Гамбургъ, будетъ отправленъ пакетъ, чтобы засвидѣтельствовать мою симпатію и напомнить вамъ обо мнѣ. Я прощаюсь съ самыми лучшими я искренними пожеланіями".

Между тѣмъ, Гёте, но прочтеніи Life of Schiller Карлейля, очевидно, вѣрно оцѣнилъ своего молодаго друга. Онъ думалъ, что нашелъ въ немъ именно того человѣка, котораго искалъ, истолкователя нѣмецкой мысли въ Англіи, и въ іюлѣ того же года онъ написалъ ему очень длинное письмо, которое можно почти назвать опытомъ всемірной литературы {Fronde, I, 309.}. Въ своихъ разговорахъ съ Экерманномъ онъ отзывается о Карлейлѣ, "какъ о нравственной силѣ большой величины". "Онъ иного обѣщаетъ въ будущемъ,-- прибавляетъ онъ,-- и совершенно невозможно предвидѣть все, что онъ способенъ сдѣлать я написать" {Gespräache mit Eckermann, 25 іюля 1828 г.}. Прежде чѣмъ прочесть вамъ нѣсколько самыхъ замѣчательныхъ отрывковъ изъ этого письма и изъ слѣдующихъ, я желаю обратить ваше вниманіе на любопытный фактъ, открытый мною при разборкѣ копій, присланныхъ мнѣ изъ Веймара. Нѣкоторыя мѣста показались мнѣ до того знакомыми, что я началъ просматривать сочиненія Гёте и здѣсь, особенно же въ томахъ, изданныхъ послѣ его смерти, нашелъ длинные отрывки изъ его писемъ къ Карлейлю, переработанные въ краткія замѣтки. Мѣстами Гёте сдѣлалъ незначительныя измѣненія, очевидно, съ цѣлью усовершенствованія, и эти измѣненія столь же интересны, такъ какъ даютъ тамъ болѣе глубокое понятіе о воззрѣніяхъ Гете. Мнѣ также попалось нѣсколько писемъ Карлейля къ Гёте, вѣроятно, переведенныхъ самимъ Гёте на нѣмецкій языкъ. Они тоже интересны, но, такъ какъ подлинники были найдены въ гётевскихъ архивахъ я вскорѣ будутъ изданы м-ромъ Чарльзомъ Нортономъ, то мнѣ нѣтъ надобности цитировать ихъ въ настоящее время.

Въ своемъ третьемъ письмѣ къ Карлейлю, послѣ обычнаго вступленія, Гёте пишетъ:

"Позвольте мнѣ, прежде всего, сказать вамъ, дорогой сэръ, какъ я высоко цѣню вашу Біографію Шиллера. Она {Отсюда до словъ "свою задачу исполненною"текстъ найденный въ сочиненіяхъ Гете (1833 г.), г. XXXVI, стр. 230.} замѣчательна тѣмъ тщательнымъ изученіемъ событій жизни Шиллера, которое она обнаруживаетъ, и ясно видишь въ ней изученіе его произведеній и сердечную симпатію къ нему. Достигнутое вами совершенное пониманіе характера и высокихъ заслугъ этого человѣка по-истинѣ изумительно: оно такъ ясно и вѣрно, до такой степени превосходитъ все, чего можно было бы ожидать отъ писателя отдаленной страны.

"Здѣсь оправдывается старинная пословица: "добрая воля содѣйствуетъ полному знанію". Потому именно, что шотландецъ можетъ взирать съ расположеніемъ на нѣмца и можетъ уважать и любить его, потому пріобрѣтаетъ онъ вѣрный взглядъ на прекраснѣйшія свойства этого нѣмца. Онъ возвышается до такой ясности предвѣдѣнія, какой но могли достичь въ прежніе дни сами соотечественники Шиллера. Ибо современники великихъ людей легко ошибаются въ своихъ сужденіяхъ. Личныя особенности раздражаютъ ихъ. Быстро мѣняющееся теченіе жизни перемѣщаетъ ихъ точки зрѣнія и препятствуетъ имъ замѣчать и признавать истинное достоинство подобныхъ людей. Шиллеръ, однакожь, былъ такою исключительною натурой, что біографъ долженъ былъ только имѣть передъ глазами представленіе о превосходномъ человѣкѣ и проводить это представленіе чрезъ всѣ индивидуальныя случайности его судьбы и чрезъ всѣ его творенія, и онъ увидѣлъ бы свою задачу исполненною" {Слѣдующіе параграфы найдены съ незначительными измѣненіями, очевидно, позднѣйшаго происхожденія, въ сочиненіяхъ Гёте (1833;, т. XLVI, стр. 254. Тогда какъ въ своемъ концептѣ Гёте написалъ Kenntniss, онъ замѣнилъ его словомъ Vorkenntniss въ письмѣ, посланномъ Карлейлю, и удержалъ это слово въ своей замѣткѣ о German Romance (Нѣмецкій романъ). Есть параграфъ, который Гёте прибавилъ, говори о безпристрастномъ отношеніи иностранца къ исторіи нѣмецкой литературы,-параграфъ, который стоить перевести. Въ своемъ письмѣ онъ прерываетъ свои разсужденія словами: "Онъ воздаетъ честь отдѣльнымъ личностямъ, каждой но заслугамъ". Въ своей рецензіи на German Romance онъ продолжаетъ: "И такимъ образомъ до извѣстной степени сглаживается столкновеніе, неизбѣжное въ предѣлахъ каждой отдѣльной литературы, ибо жить и дѣйствовать почти то же, что образовать партію или примкнуть къ партіи. Нельзя винить того, кто борется за мѣсто или преимущество, обезпечивающее его существованіе и дающее ему вліяніе, которое обѣщаетъ ему въ будущемъ удачу и успѣхъ.

"Если, такимъ образомъ, горизонтъ часто омрачается въ теченіе многихъ лѣтъ для тѣхъ, кто живетъ въ предѣлахъ одной какой-либо литературы, то иностранецъ, даетъ осѣсть, разсѣяться и исчезнуть ныли, туману и мраку и видитъ эти отдаленныя области, открытыя его взору съ ихъ свѣтлыми и темными точками, видитъ ихъ съ тѣмъ же спокойствіемъ, съ какимъ мы привыкли созерцать луну въ ясную-ночь".}.

Послѣ нѣсколькихъ замѣчаній о German Romance Карлейля, Гёте, очевидно, торопится высказаться по поводу всемірной литературы, которая была особенно близка его сердцу. Вѣроятно, онъ ранѣе въ нѣсколькихъ случаяхъ намекалъ о своихъ собственныхъ мысляхъ по этому предмету и потому безъ всякаго вступленія говоритъ Карлейлю:

"Позвольте мнѣ присовокупить нѣсколько наблюденій, которыя я долго обдумывалъ въ молчаніи и которыя получили новый толчокъ, благодаря этимъ произведеніямъ, находящимся предо мною".

Любопытно, что и въ печатной рецензіи о German Romance Гёте прибѣгаетъ къ тому же пріему. Сравнивъ умъ иностраннаго историка съ спокойствіемъ и сіяніемъ лунной ночи, онъ пишетъ:

"Здѣсь можно вставить нѣсколько наблюденій, записанныхъ нѣсколько времени тому назадъ, хотя бы даже и нашли, что я повторяюсь, лишь бы допустили, въ то же время, что повтореніе можетъ служить для полезной цѣли".

Затѣмъ слѣдуютъ его замѣчанія о выгодѣ международныхъ литературныхъ сношеній, которыя я прочту вамъ:

"Очевидно, что давно усилія лучшихъ поэтовъ и эстетическихъ писателей всего міра были направлены къ тому, что универсально и принадлежитъ всему человѣчеству. Въ каждомъ отдѣльномъ произведеніи, будь оно историческое, миѳологическое, фантастическое, болѣе или менѣе произвольно задуманное, мы увидимъ, что универсальность все болѣе и болѣе проглядываетъ и просвѣчиваетъ сквозь то, что только національно или индивидуально {Гёте въ письмѣ къ Карлейлю написалъ "Durch Nationalität und Persönlichkeit hindurch... durchleuchten und durckschimmem sehen". Въ печатной статьѣ онъ замѣнилъ hindurch словомъ hin.}.

"Въ практической жизни мы замѣчаемъ то же направленіе, проникающее во все, что есть на землѣ земнаго, грубаго, дикаго, жестокаго, вѣроломнаго, себялюбиваго, лживаго, и пытающееся всюду распространять извѣстное спокойствіе. Мы не можемъ, конечно, ожидать, благодаря этому, приближенія эры всеобщаго мира, по можемъ, однако, надѣяться, что неизбѣжныя распри сдѣлаются менѣе чрезмѣрными, войны менѣе жестокими и побѣда менѣе надменною.

"Все, что въ поэзіи всѣхъ націй стремится и клонится къ этому, то я должно быть усвоено другими. Особенности каждой націи должны быть изучаемы, чтобы мы могли снисходить къ нимъ,-- болѣе того: чтобы мы могли достигнуть Чрезъ ихъ посредство дѣйствительнаго общенія съ этою націей. Ибо спеціальныя характеристическія черты народа подобны его языку и его ходячей монетѣ: онѣ облегчаютъ обмѣнъ, -- болѣе того: онѣ только и дѣлаютъ обмѣнъ возможнымъ".

Слѣдующаго параграфа нѣтъ въ печатномъ текстѣ гётевской рецензіи; онъ предназначался для одного Карлейля:

"Простите меня, дорогой сэръ, за эти, быть можетъ, не совсѣмъ связныя замѣчанія, которыхъ, къ тому же, нельзя разсмотрѣть сразу. Они почерпнуты изъ великаго океана наблюденій, поднимающагося все выше я выше, по мѣрѣ того, какъ жизнь проходитъ вокругъ каждаго мыслящаго человѣка".

По-истинѣ гётевское изреченіе, которое я долженъ повторить по-нѣмецки:

"Verzeihen Sie mir, mein Werthester, diese vielleicht nicht ganz zusammenhängenden, noch alsbald за überschauenden Äusserungen. Sie sind geschöpft aus dem Ocean der Betrachtungen, der um jeden Denkenden mit de Jahren immer mehr anschwillt".

Затѣмъ онъ продолжаетъ:

"Позвольте мнѣ прибавить еще нѣсколько размышленій, записанныхъ мною по другому случаю, но спеціально примѣнимыхъ къ тому дѣлу, которымъ вы теперь заняты".

То, что слѣдуетъ за этилъ,-- о выгодахъ свободнаго литературнаго обмѣна между націями,-- послужило Гёте для той же статьи о German Romance:

"Мы лучше всего достигаемъ истинной терпимости, когда допускаемъ индивидуальныя особенности личностей или народовъ, не осуждая ихъ,-- крѣпко держась, однакожь, убѣжденія, что дѣйствительное величіе отличается слѣдующимъ признакомъ: оно принадлежитъ всему роду человѣческому. Такому общенію и взаимному признанію давно содѣйствовали нѣмцы.

"Тотъ, кто знаетъ я изучаетъ нѣмецкій языкъ, находится на рынкѣ, гдѣ продаются товары всѣхъ странъ; обогащаясь самъ, онъ является толкователемъ.

"На переводчика должно, слѣдовательно, смотрѣть, какъ на посредника въ этой великой духовной торговлѣ и какъ на человѣка, обязавшагося ускорять обмѣнъ товаровъ. Ибо что бы мы ни говорили о недостаточности перевода, онъ всегда будетъ однимъ изъ наиболѣе важныхъ и цѣнныхъ факторовъ въ дѣлахъ міра.

"Коранъ гласитъ, что Богъ даровалъ каждому народу пророка на его родномъ языкѣ. Всякій переводчикъ тоже пророкъ для своего народа. Слѣдствія Лютерова перевода Библіи были неизмѣримы, хотя критика до настоящихъ дней тщилась находить въ немъ недостатки. Въ чемъ, состоитъ громадная задача Библейскаго общества, какъ не въ томъ, чтобы возвѣстить Евангеліе каждой нація на ея родномъ языкѣ?"

Карлейль справедливо гордился полученіемъ подобныхъ писемъ отъ Гёте. "Лента съ орденомъ Подвязки,-- писалъ онъ своей матери,-- едва ли бы болѣе польстила намъ обоимъ". Въ своихъ отвѣтахъ онъ выражалъ самое горячее сочувствіе идеямъ Гёте. Я желалъ бы имѣть возможность прочесть вамъ хотя нѣсколько отрывковъ изъ корреспонденціи Карлейля, по подлинники, хранящіеся въ Веймарѣ, отданы въ гораздо болѣе достойныя руки и вскорѣ, надѣюсь, будутъ изданы м-ромъ Чарльзомъ Нортономъ. Въ ожиданіи этого, все, что я могу сдѣлать, это попытаться обратно перевести одно изъ писемъ Карлейля съ нѣмецкаго перевода Гёте на англійскій языкъ, -- смѣлое предпріятіе, признаюсь, но, въ силу обстоятельствъ, я разсчитываю на Ваше снисхожденіе:

"22 декабря 1829 г.

"Я прочемъ вторично, съ немалымъ удовольствіемъ, "переписку" (Шиллера съ Гёте) и отсылаю сегодня въ Foreign Review статью о Шиллерѣ, которой она послужила основаніемъ. Вамъ будетъ пріятно слышать, что знаніе и почитаніе иностранной и въ особенности нѣмецкой литературы распространяется съ возростающею быстротой; всюду, гдѣ господствуетъ англійскій языкъ, такъ что среди антиподовъ, даже въ Покой Голландіи, мудрые люди вашей страны проповѣдуютъ свою мудрость. Я слышалъ недавно, что даже въ Оксфордѣ и Кэмбриджѣ, нашихъ двухъ англійскихъ университетахъ, считавшихся до сихъ поръ оплотами нашего особеннаго островпаго консерватизма, начинается движеніе. Вашъ Нибуръ нашелъ искуснаго переводчика въ Кэмбриджѣ, а въ Оксфордѣ два или три нѣмца имѣютъ достаточно дѣла въ качествѣ, преподавателей своего языка. Новый свѣтъ, можетъ быть, слишкомъ ярокъ для нѣкоторыхъ глазъ, но никто не можетъ сомнѣваться въ хорошихъ результатахъ, которые должны, въ концѣ-концовъ, воспослѣдовать изъ этого. Пусть только націи, подобно отдѣльнымъ личностямъ, познакомятся между собою, и взаимная ненависть превратится во взаимную помощь, и, вмѣсто природныхъ враговъ, какъ называются порою сосѣдственныя націи, мы всѣ сдѣлаемся природными друзьями".

Въ другомъ письмѣ къ Карлейлю, помѣченномъ 8 августа 1828 г., есть нѣсколько интересныхъ замѣчаній о высокихъ обязанностяхъ переводчика. Они вызваны переводомъ шиллеровскаго Валленштейна, сдѣланнымъ Кольриджемъ, и хотя Гёте воспользовался ими для краткой рецензія объ этомъ трудѣ, ихъ стоитъ привести здѣсь въ томъ первоначальномъ видѣ, въ какомъ они были высказаны Карлейлю {Сочиненія Гёте (1833 г.), т. XLVI, стр. 258,}:

"Переводъ Валленштейна произвелъ на меня совсѣмъ особенное впечатлѣніе. Все время, пока Шиллеръ работалъ надъ этою драмой, я почти не покидалъ его и, познакомившись, такимъ образомъ, основательно съ этою пьесой, я содѣйствовалъ ему въ постановкѣ ея на сцену. При выполненіи этой задачи я претерпѣлъ болѣе хлопотъ и огорченій, чѣмъ, по-истинѣ, могъ бы ожидать, и въ заключеніе долженъ былъ присутствовать при послѣдовательныхъ представленіяхъ, для того, чтобы довести грудное театральное исполненіе до самой высокой степени совершенства. Вы можете, слѣдовательно, понять, что эта чудесная пьеса подъ конецъ совершенно опошлилась въ моихъ глазахъ,-- больше того: опротивѣла мнѣ. Въ теченіе двадцати лѣтъ я не видалъ и не читалъ ея. Но теперь, когда совсѣмъ неожиданно я вижу ее снова, на языкѣ Шекспира, она внезапно возстаетъ предо мною во всѣхъ своихъ подробностяхъ, какъ картина, вновь покрытая лакомъ, и я восхищаюсь ею, какъ встарину, но опять-таки новымъ и особеннымъ образомъ. Передайтеэто переводчику вмѣстѣ съ моимъ привѣтомъ и не забудьте^прибавить, что предисловіе, написанное въ томъ самомъ симпатическомъ тонѣ, на который я указывалъ ранѣе, доставило мнѣ большое удовольствіе. Скажите мнѣ также его имя, чтобъ онъ ногъ выступить, какъ самостоятельная личность, въ хорѣ германофиловъ. Это внушаетъ мнѣ новую мысль, быть можетъ, едва ли возникавшую и, вѣроятно, никѣмъ ранѣе не высказанную, а именно, что переводчикъ трудится не только для своей родной націи, но и для той, съ языка которой онъ перенесъ произведеніе. Чаще, чѣмъ мы воображаемъ, происходитъ то, что нація извлекаетъ сокъ и мысль изъ произведенія и такъ всецѣло воспринимаетъ, его въ свою собственную внутреннюю жизнь, что не можетъ уже наслаждаться имъ или черпать изъ него питаніе. Это въ особенности случается съ нѣмцами, которые слишкомъ быстро потребляютъ то, что имъ предлагается, и, воспроизводя и измѣняя различными способами сочиненіе, до извѣстной степени уничтожаютъ его. Поэтому очень полезно, если то, что составляетъ ихъ собственность, позднѣе вновь является передъ, ними, одаренное новою жизнью при посредствѣ удачнаго перевода".

Съ такою же теплотой, съ какою Гёте привѣтствовалъ переводъ Валленштейна, сдѣланный Кольриджемъ, встрѣтилъ онъ и Life of Napoleon (жизнь Наполеона) сэръ Вальтеръ-Скотта. Въ письмѣ къ Карлейлю, помѣченномъ 27 декабря 1827 г., онъ пишетъ:

"Если вы увидите, м-ра Вальтера-Скотта, горячо поблагодарите его отъ моего имени за его милое, веселое письмо, написанное именно съ тѣмъ прекраснымъ убѣжденіемъ, что человѣкъ долженъ быть дорогъ-своему творцу. Я также получилъ его Life of Napoleon и въ эти зимніе вечера и ночи внимательно прочелъ ее съ начала до конца. Мнѣ было крайне важно видѣть, какъ первый мастеръ повѣствованія въ нашемъ столѣтіи беретъ на себя такую необычайную задачу и заставляетъ приходить передъ нами въ спокойной послѣдовательности тѣ знаменательныя событія, очевидцами которыхъ мы были сами. Благодаря раздѣленію по главамъ, на большія и вѣрно опредѣленныя части, сложныя событія являются отчетливыми и понятными, и, такимъ образомъ, передача отдѣльныхъ событій становится совершенно ясною и очевидною, что въ высшей степени неоцѣнимо. Я прочелъ ее въ подлинникѣ и потому она произвела на меня должное впечатлѣніе. Въ ней слышится рѣчь патріотическаго британца, который, конечно, не можетъ смотрѣть благосклоннымъ взоромъ на дѣйствія врага и, какъ честный гражданинъ, желаетъ видѣть всѣ политическія предпріятія приведенными въ гармонію съ требованіями нравственности, который среди счастливаго теченія судьбы своего врага угрожаетъ ему бѣдственными послѣдствіями и неспособенъ сожалѣть о немъ даже среди его жесточайшаго позора.

"И далѣе, эта книга имѣла для меня величайшее значеніе въ томъ смыслѣ, что не только напомнила мнѣ происшествія, которыхъ я самъ былъ свидѣтелемъ, но вновь представила мнѣ многое, на что въ то время я не обратилъ вниманія. Она поставила меня на неожиданную точку зрѣнія, побудила меня обсудить съизнова то, что я считалъ рѣшеннымъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дала мнѣ возможность отнестись справедливо къ оппонентамъ, въ которыхъ такое замѣчательное произведеніе не можетъ имѣть недостатка, и искренно оцѣнить возраженія, предъявляемыя ими согласно съ ихъ взглядами. Вы увидите изъ этого, что я не могъ получить въ концѣ года болѣе дорогаго подарка".

И затѣмъ слѣдуетъ истинно-гётевское изреченіе, которое трудно передать по-англійски:

"Es ist dieses Werk mir zu einem goldenen Netze geworden, womit ich dje Schattenbilder meines vergangenen Lebens ans den letheischen Finthen mit reichem Zuge heranfzufischen mich beschäftige".

("Это сочиненіе сдѣлалось для меня золотою сѣтью, посредствомъ которой я обильно извлекаю изъ волнъ Леты призраки своей прошедшей жизни").

Мы видимъ, такимъ образомъ, какъ Гёте день и ночь занимался собираніемъ сокровищъ иностранной литературы и установленіемъ дружескихъ отношеній съ передовыми представителями поэзіи, искусства и науки не только въ Англіи, но и во всякой странѣ Европы. Онъ видѣлъ приближеніе эры всемірной литературы и всячески старался, на склонѣ своей жизни, ускорить ея наступленіе.

Изъ письма Гёте, помѣченнаго 5 октября 1830 г., мы видимъ, какъ старецъ заботился о томъ, чтобы нити, созданныя имъ и соединявшія его со столькими выдающимися корреспондентами въ различныхъ частяхъ свѣта, не порвались послѣ его смерти. Самъ Гёте сдѣлался международнымъ поэтомъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Онъ зналъ, какіе превосходные результаты воспослѣдовали еще при его жизни изъ болѣе близкихъ отношеній, установившихся между нимъ и нѣкоторыми представителями Англія, Франціи, Италіи и Испаніи, я желалъ, чтобъ они всегда продолжались. Поэтому, посылая Карлейлю нѣмецкій переводъ его Life of Schiller, онъ говоритъ ему, что желалъ бы завязать между нимъ и своими берлинскими друзьями болѣе дѣятельное и плодотворное общеніе. Благодаря ему, Карлейль былъ избранъ почетнымъ членомъ Берлинскаго общества иностранной литературы, и Гёте просилъ его прислать въ отвѣтъ на это избраніе изъявленіе своей признательности.

"Въ мои годы,-- пишетъ онъ,-- я долженъ направлять свои заботы на то, чтобы различныя узы, сосредоточивавшіяся во мнѣ, вновь завязались въ иныхъ мѣстахъ, для ускоренія цѣли, которой желаетъ и долженъ желать всякій хорошій человѣкъ, именно -- распространить по всему свѣту, хотя бы и незамѣтно, и встрѣчая нерѣдко препятствія, извѣстное гармоническое и великодушное чувство. Такимъ образомъ, многіе вопросы могутъ быть сразу мирно разрѣшены, и не будетъ надобности сначала разбрасываться и раскидываться въ нихъ, чтобы привести ихъ потомъ въ нѣкоторый порядокъ, и то не безъ большого ущерба. Желаю вамъ успѣха въ уясненіи вашимъ соотечественникамъ хорошихъ сторонъ нѣмцевъ, подобно, тому, какъ и мы неутомимы въ нашихъ стараніяхъ представить хорошія свойства иностранныхъ націй очевидными для нашего народа".

Въ другомъ письмѣ (помѣченномъ: Веймаръ, 27 декабря 1827 г.) Гёте останавливается на смягчающемъ вліяніи, которое производили на юныхъ англичанъ путешествіе по Германіи и продолжительное пребываніе въ германскихъ городахъ,-- вліяніе, благодаря которому они впослѣдствіи оказывались способными быть связующими звеньями между двумя странами. Такъ какъ это письмо бросаетъ нѣкоторый свѣтъ на простую и, тѣмъ не менѣе, утонченную жизнь въ Веймарѣ, о которой я упоминалъ въ началѣ своей рѣчи, то я прочту изъ него довольно длинную выдержку:

"Тогда какъ книги и періодическія изданія образовали въ настоящее время, такъ сказать, почтовое сообщеніе между націями, интеллигентные путешественники также немало содѣйствуютъ той же цѣли. М-ръ Гэвисайдъ, посѣтившій васъ (Карлейль нигдѣ не упоминаетъ объ этомъ посѣщеніи), привезъ намъ много пріятныхъ извѣстій о васъ и вашихъ близкихъ и, вѣроятно, сдѣлалъ вамъ обстоятельное описаніе нашей жизни и нашихъ занятій въ Веймарѣ. Въ качествѣ наставника молодыхъ Гоповъ, онъ провелъ съ удовольствіемъ и пользой нѣсколько лѣтъ въ нашемъ скромномъ, но талантливомъ и оживленномъ кружкѣ. Я слышалъ, что семья Гопъ совершенно довольна воспитаніемъ, которое имѣли возможность получить здѣсь молодые люди. И дѣйствительно, это мѣсто соединяетъ въ себѣ много преимуществъ для молодыхъ людей и въ особенности для вашихъ соотечественниковъ. Оба Двора -- царствующей фамиліи и наслѣдной, гдѣ ихъ всегда принимаютъ съ благосклонностью и радушіемъ, заставляютъ ихъ, въ силу той милости, которую имъ оказываютъ, соблюдать утонченное обращеніе при разнообразныхъ общественныхъ увеселеніяхъ. Наше остальное общество точно также удерживаетъ ихъ въ извѣстныхъ пріятныхъ границахъ, такъ что все, что есть грубаго и непристойнаго въ ихъ поведеніи, постепенно исчезаетъ. Въ общеніи съ нашими прекрасными и образованными женщинами они находятъ занятіе и удовлетвореніе сердцу, уму и воображенію и этимъ предохраняютъ себя отъ тѣхъ разсѣяній, которымъ молодежь предается скорѣе изъ ennui, чѣмъ по необходимости. Эта свободная дисциплина, быть можетъ, непонятна гдѣ-либо въ иномъ мѣстѣ, и пріятно видѣть, что члены нашего общества, оставлявшіе насъ, чтобъ попытать жизни въ Берлинѣ или Дрезденѣ, очень скоро къ намъ возвращались. Сверхъ того, наши женщины поддерживаютъ оживленную переписку съ Великобританіей и этимъ доказываютъ, что дѣйствительное присутствіе не абсолютно существенно для того, чтобы заслуженное уваженіе сохранялось и продолжалось въ прежней силѣ. И я долженъ прибавить, что всѣ друзья, какъ, наприм., въ настоящую минуту м-ръ Лауренсъ, отъ времени до времени возвращаются къ намъ и тотчасъ же съ наслажденіемъ спѣшатъ вновь овладѣть очаровательными нитями прежняго знакомства. М-ръ Парри заключилъ свое многолѣтнее пребываніе счастливымъ бравомъ".

Гёте, однакожь, былъ не только литераторомъ,-- онъ былъ человѣкомъ, цѣльнымъ человѣкомъ, и его интересъ ко всемірной литературѣ глубоко корепился въ его горячемъ человѣческомъ сердцѣ. "Онъ не былъ ни дворяниномъ, ни плебеемъ,-- приведемъ слова Foreign Review (III, 87),-- ни либераломъ, ни льстецомъ, ни невѣрующимъ, ни ханжой, но чистымъ сочетаніемъ всѣхъ совершеннѣйшихъ сторонъ человѣческихъ свойствъ, просвѣщеннымъ и универсальнымъ человѣкомъ". И Наполеонъ, послѣ того, какъ онъ увидалъ Гёте и побесѣдовалъ съ нимъ, могъ только сказать: Voilà un homme! Однакожь, его собственные соотечественники часто порицали Гёте за его широкія человѣческія симпатіи, недостатокъ національнаго чувства,-- крайне несправедливо, думается мнѣ, потому что, когда наступила пора испытанія, онъ проявилъ себя столь же хорошимъ патріотомъ, какъ многіе, старавшіеся быть краснорѣчивѣе Гёте въ своихъ патріотическихъ пѣсняхъ и проповѣдяхъ. У Гёте были свои недостатки и слабости, но въ его характерѣ есть одна искупающая черта, способная почти все загладить: онъ былъ совершенно правдивъ. Онъ былъ слишкомъ великъ, чтобы лицемѣрить. Онъ не могъ притворяться патріотомъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ были патріотами Арндтъ, Янъ и Шилль. "Я былъ бы несчастенъ, -- говоритъ онъ, -- если бы когда-либо рѣшился лицемѣрить или лгать. Но такъ какъ я имѣлъ въ себѣ достаточно силы, чтобы выказывать себя именно тѣмъ, чѣмъ я былъ, и выражать свои истинныя чувства, то меня считали гордымъ". О, еслибъ въ насъ было больше этой гордости и меньше жалкаго, напускнаго, ненастоящаго чувства! Національное чувство справедливо и хорошо, но мы не должны забывать, что національное чувство есть чувство ограниченное и ограничивающее, въ особенности для ума такой универсальной мощи, какъ умъ Гёте. Недавно величайшій англійскій ораторъ сказалъ намъ, "что существуетъ мѣстный патріотизмъ, который самъ по себѣ не вреденъ, а полезенъ. Валліецъ полонъ мѣстнаго патріотизма, шотландецъ полонъ мѣстнаго патріотизма, шотландская національность такъ же сильна, какъ и всегда, и если бы возникъ поводъ,-- который, я надѣюсь, никогда не возникнетъ,-- она съ такою же готовностью заявила бы себя, какъ въ дни Баннокбёрна. Я не думаю, чтобъ этотъ мѣстный патріотизмъ былъ зло. Я думаю, что онъ сильнѣе въ Ирландіи, чѣмъ даже въ Шотландіи. Англичане -- на преимуществу англичане, шотландцы -- до глубины душа шотландцы, и, если я вѣрно понимаю исторію Ирландіи, несчастія и бѣдствія сочетали сыновъ ея съ ея почвой. Ирландецъ болѣе глубоко чувствуетъ себя ирландцемъ, но, прибавляетъ м-ръ Гладстонъ, "изъ того, что его мѣстный патріотизмъ пылокъ, еще не слѣдуетъ, что онъ неспособенъ къ имперскому патріотизму".

И изъ того, что нашъ имперскій патріотизмъ пылокъ, еще не слѣдуетъ, что паши сердца неспособны къ болѣе обширнымъ симпатіямъ. Есть нѣчто высшее, чѣмъ даже имперскій патріотизмъ. Наши симпатіи развиваются дома, но онѣ скоро переступаютъ за предѣлы нашей семьи и нашего рода и обнимаютъ общіе интересы города, провинціи, партіи и страны. Должны ли онѣ здѣсь остановиться? Должны ли мы вѣчно смотрѣть на то, что находится внѣ нашихъ китайскихъ стѣнъ, какъ на нѣчто чуждое, варварское и ненавистное, въ особенности мы, европейскія нація, въ жилахъ которыхъ течетъ та же арійская,-- болѣе того: та же тевтонская кровь, и которыя исповѣдуютъ религію, справедливо заслуживающую названіе всемірной религіи? Гёте, чувствовавшій себя какъ дома среди памятниковъ минувшаго величія и въ полной гармоніи съ душами всѣхъ истинныхъ поэтовъ и пророковъ вселенной, не могъ замкнуть своихъ симпатій въ тѣсныхъ стѣнахъ Бейкара, ни даже въ предѣлахъ Германіи. Гдѣ онъ находилъ красоту и благородство, тамъ чувствовалъ онъ себя дома; всюду, гдѣ онъ могъ быть истинно полезнымъ, была его родина. Патріотизмъ есть долгъ, и въ эпохи опасности онъ можетъ сдѣлаться энтузіазмомъ. Намъ нуженъ патріотизмъ, какъ намъ нуженъ муниципальный духъ,-- болѣе того: какъ намъ нужна родовая и фамильная гордость. Но это все ступени, ведущія выше о выше, до тѣхъ поръ, пока мы окажемся въ состояніи повторить съ нѣкоторыми величайшими людьми слова Теренція: "Я не считаю ничего человѣческаго чуждымъ себѣ".

Теперь нѣтъ недостатка въ международной литературѣ. Весь міръ, повидимому, пишетъ, читаетъ, разговариваетъ между собою. Тѣ же телеграммы, которыя мы читаемъ въ Лондонѣ, въ то же самое время читаются въ Парижѣ, Берлинѣ, Римъ, С.-Петербургѣ, Нью-Йоркѣ, Александріи, Калькуттѣ, Сиднеѣ и Пекинѣ. Лучшія газеты, англійскія, французскія или нѣмецкія, читаются всюду, гдѣ только люди умѣютъ читать. Гёте былъ пораженъ множествомъ языковъ, на которые была переведена Библія въ его время. Что сказалъ бы онъ теперь, когда одно только Британское и иностранное Библейское общество издало переводы на 267 языкахъ? Гёте гордился, видя своего Вильгельма Мейстера въ англійскомъ одѣяніи. Каждый сезонъ даетъ теперь богатую жатву сенсаціонныхъ международныхъ романовъ. Даже наши учебники во множествѣ употребляются не только въ Америкѣ, по въ Бирмѣ, Сіамѣ, Китаѣ и Японіи. Основы Ньютона изучаются по-китайски, и болѣе современныя сочиненія Гершеля, Ляйелля, Дарвина, Тиндаля, Гекели, Лакіера произвела на дальнемъ Востокѣ такое же движеніе, какъ и въ Европѣ. Даже книги, подобныя моимъ, не возбуждающія страстей и имѣющія право на вниманіе лишь тѣснаго кружка ученыхъ, присылались мнѣ въ переводѣ не только на главные европейскіе языки, но на бенгальскій, махраттскій, гузератскій, японскій и даже на санскритскій языкъ.

Всемірная литература, о которой мечталъ Гёте, нашла свое осуществленіе въ широкихъ размѣрахъ, но блага, которыхъ онъ ожидалъ отъ нея, не явились еще, по крайней мѣрѣ, по явились въ гакомъ изобиліи, какъ онъ надѣялся. Безъ сомнѣнія, со временъ Гёте были великіе мыслители и писатели, душа которыхъ согрѣвалась и силы которыхъ удваивалась при мысли, что произведеніе ихъ предстанетъ на судъ не только маленькой клики отечественныхъ критиковъ, но на судъ истинно равныхъ имъ во всемъ мірѣ. Самъ Гёте указываетъ, до какой степени мнѣніе иностранныхъ критиковъ но отношенію къ нему и Шиллеру было менѣе предубѣжденно, насколько оно было искреннѣе и вѣрнѣе, и часто подтверждалось съ тѣхъ поръ старинное изреченіе, что сужденіе иностранныхъ націй предваряетъ сужденіе потомства.

Но величайшее благо, котораго ожидалъ Гёте отъ распространенія всемірной литературы,-- именно, что истинная любовь должна была возникнуть между націями,-- не было еще ниспослано. Объ этомъ онъ говоритъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Карлейлю съ какимъ-то патріархальнымъ умиленіемъ.

Гёте получилъ первые нумера Foreign Quarterly Review и былъ очень доволенъ статьей о нѣмецкой литературѣ, объ Эрнстѣ Шульце, Гофманѣ и о нѣмецкомъ театрѣ, которую приписывалъ перу Карлейля.

"Мнѣ кажется,-- пишетъ онъ въ письмѣ, помѣченномъ 27 декабря 1827 г.,-- что я узнаю въ кей руку моего англійскаго друга, такъ какъ было бы по-истинѣ изумительно, если бы старая Братанія произвела двухъ Menaechmi {Menaechmi -- въ комедіи Плавта, озаглавленной тѣмъ же именемъ, двое поразительно похожихъ другъ на друга близнецовъ. Прим. перевод.}, одинаково способныхъ и желающихъ изобразить литературную культуру чужой континентальной страны, отдѣленной отъ ихъ родины географическими, нравственными и эстетическими различіями, и описать ее въ томъ же спокойномъ, веселомъ тонѣ и съ тою же вдумчивостью, скромностью, основательностью, проницательностью, ясностью, подробностью и всякими другими хорошими качествами, которыя можно было бы еще прибавить. Другія рецензіи, насколько я ознакомился съ ними, тоже выказываютъ, по моему мнѣнію, полное и глубокое пониманіе и умѣренность на прочной основѣ національнаго чувства. И хотя я очень высоко цѣню космополическія произведенія, какъ, наприм., сочиненіе Дюпен а, однакожь, замѣчанія критика на 496 страницѣ II тома были мнѣ очень пріятны. То же самое примѣнимо ко многому изъ того, что сказано въ связи съ религіозною борьбой въ Силезіи.

"Я намѣренъ дружески упомянуть въ слѣдующемъ нумерѣ Kunst und AUerthum объ этихъ привѣтствіяхъ издалека и посовѣтую своимъ друзьямъ на родинѣ и за границей держаться подобныхъ взаимныхъ отношеній, въ заключеніе же провозглашу отъ себя и постараюсь внушить, какъ сущность истинной мудрости, завѣтъ св. Іоанна: "Дѣти, любите другъ друга". Я, конечно, могу надѣяться, что это изученіе не покажется столь страннымъ моимъ современникамъ, какъ ученикамъ евангелиста, ожидавшимъ отъ него совершенно иного и болѣе высокаго откровенія".

И, однако, эти послѣдніяслова Гёте странно звучатъ и для насъ, быть можетъ, даже болѣе странно, чѣмъ для его современниковъ. Великія націи Европы сблизились болѣе тѣснымъ образомъ. У насъ есть международныя выставки, международные конгрессы, международные журналы, но международныхъ любви и уваженія у насъ меньше, чѣмъ когда-либо. Европа стала похожа на собраніе дикихъ звѣрей, готовыхъ броситься другъ на друга, какъ только ихъ сторожамъ вздумается отворить рѣшетки. Почему это должно быть такъ? Кроткій разумъ оказывался способнымъ умиротворять семейныя ссоры. Въ обществѣ, въ широкомъ смыслѣ, люди не прибѣгаютъ къ дракѣ и дуэли, хотя, терпимыя въ нѣкоторыхъ странахъ, какъ остатки варварскаго вѣка, онѣ всюду осуждаются закономъ. Почему должно считаться приличнымъ для всякой страны содержать легіоны воиновъ, готовыхъ убивать и быть убитыми за свою страну, если императорамъ и королямъ или, еще чаще, министрамъ и посланникамъ будетъ угодно іфійтл изъ себя? Гёте не надѣялся на водвореніе всеобщаго мира, но онъ, конечно, не могъ предвидѣть этого хроническаго военнаго положенія, въ которое мы попали и которое, въ лѣтописяхъ будущихъ историковъ, поставить наше прославленное девятнадцатое столѣтіе ниже вѣка гунновъ и вандаловъ.

Я думаю, что члены англійскаго Гётевскаго общества лучше всего докажутъ, что они по-истинѣ посвятили себя изученію Гёте, что она истинные послѣдователи Гёте, если они, каждый по своимъ силамъ, помогутъ смыть съ человѣчества этотъ позоръ. Несмотря на все искуственно возбужденное недоброжелательство противъ Англіи, шекспировскія общества процвѣтаютъ во всѣхъ лучшихъ городахъ Германіи. И я никогда еще не встрѣчалъ человѣка, основательно изучившаго Шекспара, который не былъ бы, не скажу англоманіакомъ, но другомъ Англіи, справедливымъ судьей всего великаго и благороднаго въ этой великой и благородной расѣ. Шекспиръ сдѣлалъ болѣе для скрѣпленія истиннаго союза между Германіей и Англіей, чѣмъ всѣ англійскіе министры и посланники, вмѣстѣ взятые. Будемъ надѣяться, что Гёте сдѣлаетъ то же самое, и что всѣ безъ исключенія члены этого англійскаго Гётевскаго общества будутъ трудиться въ томъ духѣ, который онъ, часто называемый великимъ язычникомъ, такъ хорошо и такъ мощно выразилъ въ простыхъ словахъ великаго апостола любви: "Дѣти, любите другъ друга". Пусть Гёте и Шекспиръ останутся вѣчными послами этихъ двухъ націй, и мы можемъ тогда надѣяться, что люди, способные уважать и любить Шекспира и Гёте, вновь научатся уважать и любить другъ друга.

И не думайте, что я преувеличиваю вліяніе литературы на политику. Если бы м-ръ Гладстонъ не изучалъ такъ усердно итальянской литературы, быть можетъ, у насъ и до сихъ поръ не было бы объединенной Италіи. Еслибы наши отцы не были такъ полны энтузіазма къ Гомеру, Софоклу, Платону, быть можетъ, Греція никогда не была бы освобождена отъ турецкаго ига. И когда я слышу, что князь Бисмаркъ знаетъ наизусть Шекспира, я ободряюсь духомъ, и мнѣ кажется, что я начинаю понимать многое въ глубокой зыби его политики, которая своею волнующеюся поверхностью часто возбуждаетъ такое недоумѣніе.

Будемъ надѣяться, что вскорѣ намъ представится возможность считать въ числѣ членовъ нашего общества нѣкоторыхъ руководящихъ государственныхъ мужей Англія. Если они умѣютъ уже объяснить построеніе нѣмецкаго предложенія, современенъ они могутъ научаться и пониманію нѣмецкаго характера, который хотя въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и отличается отъ англійскаго, но все же кость отъ той же кости, плоть отъ той же плоти, духъ отъ того же духа. Мы не желаемъ, чтобы наше общество сдѣлалось когда-либо политическимъ обществомъ, и было бы противно космополитическому духу Гёте, еслибъ оно ограничилось одними только англійскими и нѣмецкими членами. Между французами, итальянцами, русскими, датчанами и шведами есть лица, доказавшія, что они превосходно изучили его произведенія. Самъ Гёте, говоря о различныхъ способахъ, которыми различныя націи оцѣнили характеръ его Елены, воздаетъ честь французу, англичанину и русскому за то, что они, каждый но-своему, истолковали мысли поэта. Въ письмѣ къ Карлейлю отъ 8 августа 1828 г. онъ говоритъ:

"Всего пріятнѣе было мнѣ видѣть, какъ вы приняли мою Елену. И здѣсь вы поступили такъ же прекрасно, какъ это вамъ всегда свойственно, и такъ какъ въ это же время мною были получены статьи изъ Парижа и Москвы объ этомъ моемъ произведеніи,-- произведеніи, занимавшемъ мой умъ и сердце въ теченіе столькихъ лѣтъ,-- то я выразилъ свои мысли нѣсколько лаконически, слѣдующимъ образомъ: шотландецъ пытается проникнуть въ него, французъ -- постигнутъ его, русскій -- его усвоить. Эти трое, слѣдовательно, безъ предварительнаго соглашенія, представили всѣ возможныя категоріи симпатіи, на которыя можетъ разсчитывать произведеніе искусства, хотя, естественно, онѣ никогда не могутъ быть совершенно раздѣланы, но должны призывать на помощь одна другую".

Проникнутое тѣмъ же всеобъемлющимъ духомъ, Гётевское общество призываетъ къ себѣ на помощь всѣхъ почитателей генія Гёте, къ какой бы націи они не принадлежали, и оно можетъ обѣщать имъ, что о политикѣ, въ тѣсномъ смыслѣ слова, они услышатъ въ этихъ стѣнахъ такъ же мало, какъ въ саду Гёте въ Веймарѣ.

Но и литература имѣетъ свое законное вліяніе сначала только на отдѣльныхъ личностей, но, въ концѣ-концовъ, на цѣлыя націи; и если мы обратимъ вниманіе на то, что такое литература -- воплощеніе лучшихъ и высочайшихъ мыслей, призванныхъ къ существованію человѣческимъ геніемъ,-- то почувствуемъ, какъ было бы дѣйствительно ужасно, еслибъ этого вліянія не оказывалось. Духъ Гёте сдѣлался не только могущественнымъ началомъ въ Германіи, не только могущественнымъ началомъ въ Европѣ,-- онъ сдѣлался силою, двигающей весь міръ. Эта сила теперь дана намъ въ руки, чтобы мы пользовались ею возможно лучшимъ образомъ. Но, пользуясь ею, мы должны помнить, что всѣ духовныя вліянія дѣйствуютъ медленно и почти непримѣтно, и не должны допускать себя до унынія, если предразсудки, накопленные множествомъ неутомимыхъ языковъ, не исчезнутъ въ одинъ день. Мы должны продолжать трудиться, какъ истинные ученые, silentio et spe -- въ молчаніи и надеждѣ -- и, будьте въ этомъ увѣрены, нашъ трудъ не будетъ тогда тщетнымъ. Нашъ ближайшій трудъ ожидаетъ насъ въ Англія. Наше общество было вызвано къ жизни преимущественно англичанами и нѣмцами. Мы -- и нѣмцы, и англичане -- должны тѣсно сомкнуться для изученія произведеній и мыслей Гёте. Это можетъ показаться слабымъ начинаніемъ, но могучіе дубы возникаютъ изъ малыхъ сѣмянъ. И такъ, будемъ надѣяться, что наше юное общество будетъ крѣпнуть съ каждымъ годомъ и что, соотвѣтственно своимъ дарованіямъ и благопріятнымъ случайностямъ, оно будетъ способствовать скрѣпленію кровныхъ узъ, соединяющихъ англійскую и нѣмецкую націю,-- скрѣпленію ихъ посредствомъ духовныхъ симпатій, которыя сильнѣе, чѣмъ даже кровныя узы. Если эти днѣ націи, нѣмецкая и англійская, станутъ снова рядомъ, плечо съ плечомъ, уважая другъ друга и уважаемыя своими сосѣдями, мы можемъ тогда надѣяться увидѣть осуществленіе того, что Гёте считалъ высочайшимъ благомъ всемірной литературы: "на землѣ миръ, въ человѣкахъ благоволеніе",-- да, во всѣхъ человѣкахъ.

"Русская Мысль", No 1, 1887