Штейн Сергей Владимирович - Поэзия мучительной совести

Поэзия мучительной совести

Бывает так: от новой книги протягивается неожиданная нить в далекое прошлое.

И, следуя мысленно по этой нити, воскрешаешь в мельчайших подробностях переживания, которые сам мог считать навсегда позабытыми.

Вспоминаются слова, нечаянно оброненные, и случайные поступки, которые, однако, не пропали бесследно, а нашли живой отклик в другой душе.

И порою эта другая душа посылает свой привет из иного, нездешнего мира на страницах книги, такой немой и одновременно столь внятно говорящей.

Я думаю все это, глядя на раскрытый передо мною сборник "Посмертных стихов Иннокентия Анненского", выпущенных в свет в этом году петроградским издательством "Картонный домик".

Он попал в мои руки совсем нечаянно. Мог и не попасть... Если судьба книг -- загадочна вообще, то судьба теперешних русских книг -- таинственнее вдвое своей незакономерной доходчивостью к читателю.

Это слово "незакономерность" в применении к нахождению книгой своего потребителя -- особенно соответственно в отношении советских изданий, которые нам так мало доступны.

Сначала советские власти не пропускали их сюда вовсе, затем стали обменивать на заграничные издания к вящей выгоде своей и к сугубой невыгоде нашей и, наконец, теперь продают, но уже в полном смысле слова на вес золота.

Извольте при таких условиях следить за новинками русского книжного рынка.

* * *

Как бы то ни было, а книжка стихов Иннокентия Анненского меня нашла, чем доставила мне несказанную и грустную радость.

Да, грустную радость погружения в невозвратное прошлое, неразрывно связанное для меня с автором этой книги, обаятельным и проникновенным Иннокентием Федоровичем.

Это было большое счастье знать его именно интимным Иннокентием Федоровичем, а не накрахмаленным инспектором петербургского учебного округа, не ученым переводчиком Еврипида, не "maitre'ом" в редакции журнала "Аполлон".

Он был прекрасный, такой многогранный и всеотзывчивый, человек -- в высоком значении этого слова. Семь последних лет его жизни я пользовался его дружественной близостью и когда-нибудь надеюсь рассказать о нем многое.

Сделать это, что проектировалось ещё тринадцать лет тому назад, когда был задуман сборник воспоминаний об Анненском -- человеке, поэте, критике, ученом эллинисте.

Он не состоялся, этот сборник, а, между тем, круг близких к Анненскому лиц сильно поредел. И скоро уже некому будет порассказать о нем.

Ушел из жизни его брат, пользовавшийся всероссийской известностью радикальный публицист Н. Ф. Анненский.

Ушел и друг его, В. Г. Короленко.

Ушел так глубоко его чувствовавший и всегда понимавший профессор-историк П. П. Митрофанов.

"Выведен в расход" его ученик Н. С. Гумилев, обронивший об учителе грустные и многозначительные слова:

Был Иннокентий Анненский -- последний

Из царскосельских лебедей...

* * *

Это случилось зимою 1906 года, когда политические события сменяли друг друга с головокружительною быстротою, и люди, вполне нейтральные, мимовольно втягивались в их круговорот.

Анненский не разделил этой -- почти общей -- судьбы. Но чувствовалось, что он переживает общественно-политические потрясения очень болезненно.

Помню, в редакцию "Слова", где я тогда заведывал литературным отделом, была прислана книжка Климкова "Расправа и расстрелы" [правильно: Василий Климков. Расправы и расстрелы. Письма, очерки и наброски специального корреспондента газеты "Русь" ("Молва"). М., 1906.].

В ней с жуткими подробностями рассказывалось о карательных экспедициях вообще и в частности -- о кровавых усмирениях в Прибалтийском крае.

Очень скоро книжка эта стала библиографической редкостью, потому что была конфискована министерством внутренних дел и, помнится, предана уничтожению.

Вот эту-то книгу увидал случайно у меня в руках Анненский и попросил для прочтения. Не думая о последствиях, я охотно дал ее.

Прошло несколько дней... Заехал я к Анненским в Царское Село. Поздоровавшись со мною, Иннокентий Федорович ушел к себе в кабинет и, вернувшись через минуту, возвратил мне очерки Климкова.

-- Большое испытание моему больному сердцу принесла эта книга, -- сказал он задумчиво. -- Мне тяжело было бы лишний час продержать ее у себя, потому-то и тороплюсь с ее отдачей...

И прибавил:

-- Какой кошмарной укоризной должна быть каждая ее страница для всякого из нас...

* * *

Прошли долгие годы, совершенно заслонившие этот небольшой эпизод в истории моего знакомства с Анненским. И это тем более, что к затронутой тогда скорбной теме он никогда более не возвращался.

В разговорах -- да... А наедине с самим собой?

Жуткий ответ на этот вопрос дает одно из его посмертных стихотворений -- "Старые эстонки", найденное мною в его посмертном, только что вышедшем сборнике. Привожу его полностью. Ведь, кроме художественно-психологического, оно имеет еще и местный интерес.

"Если ночи -- тюремны и глухи, если сны -- паутинны и тонки, так и знай, что уж близко старухи, из-под Ревеля близко эстонки.

"Вот вошли, приседают так строго, не уйти мне от долгого плена, их одежда -- темна и убога, и в котомке у каждой -- полено.

"Знаю, завтра от тягостной жути буду сам на себя непохожим... Сколько раз я просил их: "Забудьте"... И читал их немое: "Не можем"...

"Как земля, эти лица не скажут, что в сердцах похоронено веры... Не глядят на меня -- только вяжут свой чулок бесконечный и серый.

"Но учтивы -- столпились в сторонке... Да не бойся: присядь на кровати... Только тут не ошибка ль, эстонки? Есть куда же меня виноватей.

"Но пришли, так давайте калякать -- не часы ж, не умеем мы тикать... Может быть, вы хотели б поплакать? Так тихонько, неслышно... похныкать?

"Иль от ветру глаза ваши пухлы, точно почки берез на могилах... Вы молчите, печальные куклы... Сыновей ваших... я ж не казнил их...

"Я, напротив, я очень жалел их, прочитав в сердобольных газетах. Про себя я молился за смелых, и священник был в ярких глазетах.

"Затрясли головами эстонки... Ты жалел их... На что ж твоя жалость, Если пальцы руки твоей -- тонки, и ни разу она не сжималась?..

"Спите крепко, палач с палачихой! Улыбайтесь друг другу любовней! Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий, -- в целом мире тебя нет виновней!..

"Добродетель. Твою добродетель... мы ослепли вязавши, а вяжем... Погоди -- вот накопится петель, так словечко придумаем, скажем..."

". . . . . . Сон всегда отпускался мне скупо, И мои паутины так тонки... Но как это -- печально... и глупо... Неотвязные эти эстонки...

* * *

Это стихотворение Анненский снабдил подзаголовком "Из стихов кошмарной совести", и приведенные слова раскрывают все здесь <нерзб., написанное?>.

Анненский внимательно и долго изучал Достоевского и был одним из лучших знатоков гениального творца "Братьев Карамазовых".

Следы этих изучение в литературном наследии Анненского -- довольно многочисленны. Кроме общей характеристики достоевского, написанной к двадцатипятилетию его смерти в январе 1906 года, перу Анненского принадлежат два очень ценных очерка: "Достоевский до катастрофы" и "Достоевский в художественной идеологии", вошедших в сборник его статей "Книга отражений".

Душе Анненского была особенно близка мысль Достоевского о всеобщей этической ответственности за грехи мира.

Слова старца Зосимы в "Братьях Карамазовых" о том, что "всякий пред всеми за всех виноват", раз и навсегда ранили сердце Анненского. Казалось бы, и общественное положение, и склад жизни, и чопорность внешнего поведения -- все не соответствовало в Анненском нашим понятиям о мятущейся совести.

А, между тем, было именно так. И если в жизни неполно отразился Анненский, приемлющий на свои слабые плечи тяжесть ответственности за других и открывающий больное сердце ядовитым стрелам беспощадной совести, то в своей исключительно оригинальной поэзии он ярко рисуется с этой стороны. О том же убедительно говорит и приведенное выше стихотворение "Старые эстонки".

Во многих страницах "Тихих песен", "Кипарисового ларца" и "Последних стихотворений" чувствуется в известной степени конгениальность Анненского Достоевскому.

Глубина психологических пытаний, устремление бесстрашных взоров в бездны человеческих падений и захватывающие надмирные взлеты, все это было ведомо -- хотя, конечно, в разной степени -- Анненскому, как и Достоевскому.

И хочется применить отчасти и к Анненскому те слова, которыми он в свое время пытался сущность творчества Достоевского:

В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,

И Карамазовы, и бесы жили в нем, --

Но что для нас теперь сияет мягким светом,

То было для него мучительным огнем.

Приват-доцент Сергей Штейн

-----------------------------------------------------

Впервые: Последние известия, Ревель, 1923, 10 мая, No 113.

Исходник здесь: "Мир Иннокентия Анненского -- http://annensky.lib.ru/names/shteyn/shteyn_name.htm