Савин И. "Всех убиенных помяни, Россия...": Стихи и проза
М., "Грифон", 2007
-- Н-да, времечко, можно сказать. Бродишь по этому несчастному Крыму, как бездомный пес. Праздника даже негде встретить.
-- Это верно, милые наступили времена. Как говорилось в наших краях: жисть ты мотузяна и колы ж ты перервышься!..
С сердцем швырнув изгрызенную папиросу в песок, смешанный с перламутровой массой мельчайших морских раковин, Рогов снова -- в который раз? -- обвел скучающими глазами тощий сквер, сбегавший к пристани однообразно-желтой дорогой.
Давно уже апрельские ночи медленно плыли над городом и тесной цепью гор; огромная скала -- как вожак исполинского стада, идущего на водопой, -- купала в спокойных волнах черную свою голову. С моря веяло крепким, древним запахом рыболовных сетей и соли, с гор -- горьким ароматом цветущего миндаля и прохладным, странно волновавшим Рогова светом апрельских звезд.
Разрывая полумглу, между чахлыми кипарисами изредка проходили люди. У некоторых из них в напряженно сжатых руках горели свечи, защищенные от ветра бумагой. Смеясь и подпрыгивая, прокатился по аллее белый шарик -- маленькая девочка в пуховом пальто. Задевая за землю большим цветным фонарем, она кричала назад:
-- Мама, сколей! Мама, уже в целькви колокольчик звонит!.. Рядом с Роговым, на широкой каменной скамье, сидел товарищ
по полку Павловский, долговязый, рыжий вольноопределяющийся из семинаристов. На краю соседней скамьи темнела женская фигура. Контуры ног в светлых чулках рельефно выделялись на сером пузырчатом камне. Уже с четверть часа незнакомка неподвижно и молчаливо смотрела в море.
-- В церковь пойти, что ли, -- сказал Павловский, сморкаясь в красный, выданный англичанами платок (смеялись в полку над этими платками долго и зло).
-- Грустно мне, брат, до чертиков. Хоть бы какой ковер-самолет появился, унес бы на земли орловские -- к папаше на разговены.
-- Жди! -- желчно рассмеялся Рогов и, помолчав немного, стал мечтать в свою очередь: -- Был бы я в Киевщине -- и горя мало. Там у нас обычай есть хороший, каждая семья в пасхальную ночь приглашает к себе бездомного. Можно было просто постучаться в первую дверь. Так-то, мол, и так-то, -- приютите. И что ты думаешь? Приютили бы, обязательно бы приютили. А здесь к кому постучишься? К татарью, что ли. А русский, беженский люд сам больше по чужим дворам бродит...
Семинарист встал, потягиваясь:
-- Ясно, как бублик. Ну-с, я побреду.
-- Тоже -- по чужим?
-- А ну их! Загляну в церковь, а оттуда -- в наши бараки, на боковую.
Павловский ушел, грузно передвигая ноги в тяжелых сапогах. Когда умолк мерный шорох шагов, с соседней скамьи звонким, чуть лукавым голосом спросили:
-- Вы киевлянин?
Неожиданность вопроса смутила Рогова.
-- Собственно говоря, я не из самого города, я из губернии...
-- Это все равно, я тоже киевлянка. Хотите постучаться в нашу дверь? Мы древние обычаи помним.
-- Спасибо большое, но...
На скамье засмеялись.
-- Никаких "но". Вы мне, землячке, бросили вызов, и я отвечаю. Дисциплина прежде всего, а потому -- шагом марш! Прошу не забывать, вольноопределяющийся, что я -- дочь генерала и, следовательно, нечто вроде вашего прямого начальства.
-- Слушаюсь, ваше превосходительство. Однако, как на мое вторжение посмотрит генерал?
-- Генерал сейчас еще на Кубани, а пойдем мы с вами к моей тетке, у которой я живу.
Тетка же посмотрит только моими глазами.
-- А разрешите узнать: какого они цвета? -- сказал Рогов, удивленный несколько своей храбростью (очень уж остро пылали апрельские звезды).
-- Темно-карие, как у шевченковской Катерыны. Удовлетворительно?
Лихо, как ему показалось, вольноопределяющийся щелкнул шпорами.
-- Весьма. Но еще один вопрос... -- Он подошел, уже менее лихо, к соседней скамье. -- Еще вопрос: как вы отрекомендуете вашим родным столь неожиданного гостя? Одного обычая тут, пожалуй, будет мало?
Вставая, незнакомка попала в полосу света. Под белой шляпой приветливо улыбнулось хорошенькое розовое лицо.
-- Очень просто: как своего жениха. Я давно шутя уверяла тетку, что у меня есть жених. Уж ради одной оригинальности таких разговен -- вы, конечно, согласитесь. Домишко наш близко, два шага.
Девушка неторопливо пошла по скрипящим раковинам. Рогов следовал за ней, все еще не придя в себя в достаточной мере.
-- Как все-таки это странно... -- говорил впереди звонко-лукавый голос. -- В церкви было душно, я вышла подышать морем. И вдруг -- земляк, да еще бездомный. Да еще, оказывается, -- мой жених, ха-ха... Вольноопределяющийся, шагайте быстрей. Заутреня скоро кончится. Хоть вы и наш будущий родственник, но все же неловко заставлять себя ждать.
Пройдя сквер, площадь с каким-то грузным памятником, пройдя огромную, темную теперь, витрину с маленькими флажками на карте перекопского фронта, неожиданная невеста Рогова вошла в подъезд небольшого, с плоской крышей дома. Дикий виноград покрывал его зеленой муфтой. Окна были освещены ("Тетка уже дома"... -- подумал неожиданный жених).
В передней, заставленной чемоданами, корзинами и мешками с мукой, вошедших встретила маленькая, круглая женщина с черной бородавкой на левой щеке. От нее вкусно несло куличами и гиацинтами.
Девушка громко поцеловала бородавку.
-- Тетичка, вот и я. Помнишь, я говорила тебе о своем женихе. Вы все не верили с дядей. Так вот вам, полюбуйтесь -- мой суженый. Ему негде разговеться. Не выгонишь?
Круглая женщина ответила почти басом:
-- Уж ты без глупостей не можешь. Милости просим, конечно. Чем богаты, тем и рады. Вешалка вот здесь, за зеркалом. Вы какого полка?
-- Вот оно что-о-о! Недаром Наталка ("Значит, мою невесту зовут Натальей"... -- подумал Рогов) все о гусарах болтала. Драгуны, говорит, пакость, уланы, говорит, тоже, а гусары...
-- Ей-богу же, тетичка, я этого не говорила, -- сказала, краснея, Наталка, входя в столовую.
Взглядом знатока Рогов бегло осмотрел пасхальный стол и остался им доволен. Несмотря на беженские дни, тетя с бородавкой и пышных куличей напекла, и молочного поросенка артистически подрумянила, и пасху сырную изюмом изукрасила. Недавним детством, родными краями повеяло от малороссийской колбасы, польских баб.
Из-за куличей показалась лысая, румяная, как поросенок, голова с падающими вниз казацкими усами. Усы зашевелились, проскрипел надтреснутый, добродушный говорок:
-- А я, признаться, проголодался, тайком от супружницы колбаску вилкой ковырнул. Садитесь, молодой человек. Впрочем, Наталка, представь же меня будущему племяннику... -- Он поднялся со стула и поклонился: -- Прошу любить и жаловать: Никита Федорович Гончаренко, бывший помещик и слуга отечеству, а ныне -- недорезанный буржуй.
Смущенно щуря темные, похожие на сливы глаза, девушка засуетилась:
-- Ах да! Вот, -- мой дядя, дядя Ника, а это -- жених мой... -- На минуту Наталка замолкла, но, притворно кашлянув в маленький кулачок, добавила решительно: -- Мой жених, Евгений Николаевич...
Звали Рогова Павлом Петровичем. Он растерянно стал теребить пуговицу френча.
К счастью, жест этот остался незамеченным: дядя Ника расставлял приборы, снимал с подоконника бутылки, мурлыкая вполголоса:
-- Да, согрешил я, милые мои, оскоромился преждевременно. Когда в столовую вошла хозяйка, бывший помещик заявил торжественно:
-- Теперь поздравим друг друга с великим праздником. Христос воскресе, милые.
Он троекратно поцеловал жену, племянницу, кольнул щеку Рогова казацкими усами. Наталка звучно приложилась к теткиной бородавке, поцеловала дядю и подошла к вольноопределяющемуся, тяжело и взволнованно дыша. У Рогова даже уши залил густой, детский румянец. Для чего-то переставляя стулья, девушка наконец сказала:
-- Я с Женей уже христосовалась в церкви, дядя. Седые усы опять запрыгали:
-- Что-с? Это непорядок, Наталка, и даже грех. Как старый сердцеед, чую, что неоднократно и многократно вы уже целовались, так сказать, под луной. Простите, молодой человек, но вы не были бы гусаром, ежели бы не воспользовались сим правом жениха. Скажите: целовались под луной?
-- Да... -- глотая слова, сказал Рогов. -- Неоднократно.
-- И после этого ты, Наталка, не хочешь похристосоваться? Ну?
Розовая рука легла на зеленое сукно френча.
-- Христос воскресе, милый...
Этот "милый" и теплота влажных, полуоткрытых губ легким вином наполнили сердце Рогова. Он не сразу опустил руку, с дрожью упавшую на плечо девушки. Дядя захохотал:
-- Вы, молодой человек, далеко пойдете... Ну-с, приступим.
Разговены прошли ласково и весело. Кто-то ("А может быть, это любовь?" -- думал безусый гусар...) сбросил тяжесть междуусобных лет с этих плеч, молодых и старых. Дядя Ника, отдав должное красному вину ("...молодой человек, обратите внимание: старорежимное, удельное..."), красочно вспоминал пасхальные ночи, обряды и обычаи родной Киевщины. Текли по черной бородавке обильные слезы. Все темнее, прекрасней и ближе мерцали крупные сливы Наталкиных глаз.
Уже лилось в окна сиреневое молоко рассвета, когда Рогов уходил из белого домика в виноградной муфте. Наталка вышла с ним в переднюю. Дрогнула ее протянутая рука. Кружилась у гусара голова -- не то от вина, не то...
-- Прощайте... -- сказала девушка, все еще не отпуская руки. -- Прощайте, пасхальный жених. Странно, целовались мы, а я даже имени вашего не знаю...
Рогов уронил фуражку, поднял ее, сказал, не узнавая своего голоса:
-- Разве это надо? Разве важно? Наташа, только в мае мы уйдем на фронт. И я хотел... хотел спросить, просить вас, чтобы -- не "прощайте", а -- "до завтра"... Наташа, скажите, можно мне считать...
-- Как все-таки странно все это... (В сливах рассыпались звезды.)
-- Да, странно... Наташа, можно считать все, что было, -- настоящим? Невесту не только пасхальной? Чтобы все это повторилось, там -- под луной?..
Через пять минут шел по пустынной улице вольноопределяющийся Рогов, чувствуя не отлетевшую еще теплоту влажных губ, уронивших так просто и нежданно это звездное слово -- "люблю". Все смеялось в это раннее феодосийское утро: и сердце гусара, и близкий гул моря, и трехцветные флажки на карте в огромной витрине. И казалось Рогову, что флажки эти не угрожающе жмутся к Перекопу, а широким веером хлынули вперед, заливая родную Киевщину, Москву, всю Россию...
(Листок русской колонии. Гельсингфорс, 1927. 24 апреля. No 12)