Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Нюткин отец

НЮТКИНЪ ОТЕЦЪ.

Разсказъ.

(Памяти дяди А. А. Шеллера).

У насъ въ ломѣ случился "форменный скандалъ", какъ поражался мой дядя Александръ Андреевичъ Порошинъ, отставной поручикъ, до старости сохранявшій ростъ карапузика-кадета и способность при каждомъ случаѣ виновато краснѣть до ушей. Такъ онъ краснѣлъ и тогда, когда за малоуспѣшность въ военныхъ наукахъ выходилъ въ гарнизонъ, и тогда, когда выпускные товарищѣ вздумали "просвѣтить красную дѣвицу", какъ звали его кадеты, и свезли его куда то въ скверный притонъ, гдѣ онъ но только но просвѣтился, но даже расплакался и, всхлипывая, только бормоталъ:

-- И подлецы же всѣ мы, братцы, форменные подлецы!

Въ то отдаленное отъ насъ время, съ котораго начинается мой разсказъ, дядѣ Александру Андреевичу перевалило за пятьдесять лѣтъ. На видъ же онъ казался однимъ чуть не мальчишкой, а другимъ чуть не семидесятилѣтнимъ старикомъ. Все дѣло въ томъ, что онъ, по его же шутливому замѣчанію, "былъ той маленькой собачкой, которая до старости кажется щенкомъ". Вдобавокъ къ своей миніатюрности и краснѣющимъ щекамъ онъ отличался и тѣмъ, что среди его свѣтло-рыжеватыхъ подстриженныхъ подъ гребенку волосъ не было ни одного сѣдого волоса. Старили же его морщины, которыми вдоль и поперекъ былъ изрѣзанъ его большой лобъ и которыя крупными и глубокими желобками спускались отъ ноздрей и угловъ большого рта. Онъ и этому находилъ шутливое объясненіе: философствовалъ, государи мои, не по разуму слишкомъ много, оттого и сталъ сморчкомъ. Но въ этой шуткѣ, какъ почти во всѣхъ шуткахъ дяди, стучала какая-то одна замѣтная горечь и становилась она очевидной людямъ только тогда, когда онъ, вздыхая и въ то же время улыбаясь жалкой улыбочкой, сѣтовалъ, указывая на свой лобъ;

-- Тяжело тоже, государи мои, жить на свѣтѣ, когда вотъ тутъ нехватки и передъ всѣми вопросами втупикъ становишься.

Дядя принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые всегда спѣшатъ сами подшутить надъ собой, боязливо стараясь предупредить неизбѣжныя шутки надъ ними со стороны другихъ людей.

О томъ, что онъ очень скудно одаренъ умомъ, дядя зналъ чуть не съ колыбели. Конечно, самъ онъ, по своему скудоумію, до этого никогда не могъ бы додуматься, но люди, не смотря на всю его тупость, постарались уяснить ему это вполнѣ, вбить это въ его голову. Это уяснили ему и его сверстники, называя его "рохлей", "зѣвакой" и "ротозѣемъ", когда онъ попадался на шаловливыя продѣлки, изъ которыхъ они, какъ ловкіе зачинщики, выходили сухими изъ воды,-- и не терпѣвшій никакихъ "мудрствованій" корпусной "батюшка", когда ротозѣй не понималъ въ древней библейской исторіи, какъ могъ Іона прожить трое сутокъ во чревѣ китовомъ, или когда при разсказѣ о восклицаніи Іисуса Навина: "стой, солнце, и не движеся", онъ спрашивалъ: "а развѣ въ тѣ времена солнце тоже двигалось?" или когда при разсказѣ о гибели во время потопа всего живущаго онъ наивно спрашивалъ: "а рыбы и раки тоже потонули?" а во время разсказа о грѣхопаденіи спрашивалъ, можно ли теперь ѣсть яблоки. Уяснялъ ему его тупость и ротный, крича ему во время маршировки: "болванъ, куда ты опять свой животъ втянулъ!" Да и мало ли кто уяснялъ ему его тупоуміе и малоспособность! Наконецъ, онъ долженъ былъ окончательно убѣдиться въ этомъ, когда онъ могъ выйти только въ гарнизонъ, тогда какъ другіе его сверстники вышли въ артиллерію, въ кавалерію, въ гвардію. Понятно, что у такого человѣка могъ преждевременно сморщиться лобъ при его трудномъ пониманіи окружающей жизни и при его тупо-настойчивомъ желаніи такъ или иначе добиться пониманія и уясненія себѣ тѣхъ или другихъ явленій жизни, передъ которыми онъ становился втупикъ, какъ сталъ онъ тупикъ передъ тѣмъ "форменнымъ скандаломъ", о которомъ впослѣдствіи самъ онъ разсказывалъ такъ:

-- Остался это я и въ то утро, памятное для меня, государи мои, по обыкновенію одинъ въ домѣ. Митя (это дядя говорилъ про меня) давно ужо ушелъ въ гимназію -- рачительный мальчикъ тогда еще былъ: это только потомъ онъ дерзить да фордыбачить началъ, за что его и исключили изъ гимназіи,-- домоправительница наша Домна Ивановна пошла за покупками по сосѣдству на Сытный рынокъ, а я забрался себѣ въ сарайчикъ, снялъ съ себя на свободѣ аммунцію и сталъ колоть дрова -- дворника я въ тѣ поры не держалъ, потому что и безъ того расходовъ было не мало, а жили мы, надо вамъ доложить, въ сущности, на Митины деньги, на проценты съ его крошечнаго капитала, оставленнаго ему матерью, такъ какъ у меня кромѣ домишки на курьихъ ножкахъ да коровенки, тогда, почитай, что ничего не было. Да дворникъ по тѣмъ временамъ у насъ, на Петербургской, и вообще былъ излишнею роскошью для такихъ лыкомъ шитыхъ домохозяевъ, какъ я. Тогда мы и бѣльишко на плоту сами полоскали: надѣнешь, бывало, халатишко затрапезный, да фуражку съ кокардой, чтобы знали, что ты изъ благородныхъ, и идешь себѣ спокойнымъ манеромъ свое дѣло дѣлать... Такъ вотъ-съ, сказываю я вамъ, государи мои, накололъ я это дровъ, мурлыча себѣ подъ носъ: "Блаженъ мужъ, иже не иде" -- любимый это мой псаломъ!-- натянулъ на себя опять свой дранный сюртучишко и вышелъ поспѣшно изъ сарайчика,-- пискъ это, знаете, какой-то мнѣ на дворѣ послышался и тоже будто калитка хлопнула,-- гляжу и что-же-съ, государи мои,-- на дворѣ никѣмъ никого нѣтъ, а только у крылечка лежитъ на пескѣ какой-то этакій бѣлый сверточекъ и будто слегка пошевеливается, и слабый пискъ изъ ноги слышится. Подошелъ я это къ нему, наклонился да такъ, вѣрите ли, и обомлѣлъ руки и ноги трясутся, въ глазахъ помутнѣніе, и чѣмъ бы мнѣ сейчасъ бѣжать да кричать: "карауль", "держи", "грабятъ", "рѣжутъ",-- а я, государи мои, поднялъ это узелокъ, присѣлъ съ подкошенными ногами на крылечко и качаю, качаю завернутаго въ тряпочку ребеночка, а она-то -- дѣвочка въ тряпочки-то была завернута -- держитъ во рту губенками соску и глазенки блѣдно-голубые безсмысленно на небо таращитъ, точно чего то спрашиваетъ... И не могу я вамъ, государи мои, доподлинно передать, что тогда въ головѣ моей творилось -- думалось и объ извергахъ-родителяхъ, бросившихъ на чужомъ дворѣ дитя малое, и о томъ, какъ я объясню Митѣ, ребенку непорочному,-- тринадцатый либо четырнадцатый годокъ ему тогда шелъ,-- откуда дитя у насъ взялось и чье оно, и о томъ, не поднимутся ли въ головѣ мальчугана разныя недѣтскія подозрѣнія и обо мнѣ, и о нашей Домнѣ Ивановнѣ, такъ какъ на дѣвушку хотя и не первой юности, живущую въ домѣ стараго холостяка, всякій поклепъ возвести можно... и много-много всякихъ безрадостныхъ думъ въ головѣ прошло: и о недостаткахъ нашихъ матеріальныхъ, заставляющихъ человѣка нечеловѣчнымъ быть, и о прочемъ такомъ, къ сему случаю подходящемъ, а день-то день, какъ на зло, стоялъ весенній, радостный, солнышко каждую былинку освѣщало да грѣло, какъ дитя родное... И такъ, государи мои, это мнѣ тяжко стало при мысли, что вотъ солнце все грѣетъ, а люди -- отецъ съ матерью дитя родное, какъ негодную тряпку, бросаютъ; а я и радъ бы дитя малое пригрѣть, да гдѣ-же мнѣ, ротозѣю неумѣлому, всю жизнь свою сгубившему по своей неспособности!.. И возропталъ я тогда, на Господа Бога возропталъ, государи мои!..

Мысли дядя были прорваны въ этотъ критическій для него моментъ, когда онъ впервые возропталъ на Господа Бога, Домной Ивановной, вернувшейся съ рынка. Увидѣвъ дядю, качающаго на рукахъ плачущаго ребенка, Домна Ивановна только удивилась и, какъ женщина скоропалительная, какъ звалъ ее дядя, быстро освѣдомилась, какъ попала на нишъ дворъ дѣвочка, налилъ ли ей дядя молока въ соску,-- возроптавшій на Господа Бога дядя со вздохомъ пояснялъ, что дитя подброшено и теперь надо его отнести въ участокъ, Домна Ивановна вырвала изъ рукъ дяди малютку и ожесточилась:

-- Чудесная была бы женщина, говаривалъ о ней дядя,-- если бы не эта несчастная склонность къ ожесточенію.

-- Ужъ правда, что мужчины-то всѣ изверги, какими бы овцами ни прикидывались!.. Бога въ васъ нѣтъ, Александръ Андреевичъ!.. Хоть бы вы то вспомнили какой праздникъ-то завтра! Люди Троицынъ день встрѣчать будутъ, а мы грудное дитя на живодерню пошломъ... Сами чуть въ молокѣ не купаемся, а грудному младенцу жаль удѣлить частичку...

-- Домнушка, да вѣдь у меня Мити... что подумаетъ мальчикъ... мысли какія придутъ въ голову... тоже и деньги не свои у меня, а опять-таки Митины, сталъ оправдываться дядя, никакъ не умѣя выяснить, чего онъ боится, чего опасается.

Впрочемъ, Домна Ивановна уже и не слушала его. Оставивъ кульки съ провизіей на дворѣ, она помчалась съ ребенкомъ въ кухню, чтобы перемѣнить ему молоко въ соскѣ и привести въ порядокъ его пеленки Дядя, какъ говорится засовался, не зная, за что взяться, не то за брошенные кульки съ провизіей, лежавшіе у его ногъ, не то идти помогать Домнѣ Ивановнѣ. И засталъ его уже въ положеніи мокрой курицы, старающейся встряхнуться и пріободриться передъ цыпленкомъ, чтобы не уронить своего куринаго достоинства. Онъ и улыбался, и путался, и оправдывался въ чемъ-то, сообщая мнѣ:

-- А у насъ, Митичка, прибыль въ домѣ!.. Хе-хе-хе!.. Богъ далъ дѣвочку намъ... Малюсенькую такую... Ничего, кое какъ сведемъ концы съ концами... зальце и гостиную сдадимъ жильцу какому нибудь... Тоже пыжимся, цѣлый домъ занимаемъ, когда двѣ комнаты сдавать можно... а иные люди ходятъ по городу да ищутъ, гдѣ бы найти себѣ этакія двѣ тепленькія комнатки... Вотъ на дѣвочку и хватитъ... съ избыткомъ хватитъ... твоихъ денегъ не трону... ты не бойся... твои деньги для меня святыня... Матери твоей покойной клялся хранить ихъ...

-- Да о какой дѣвочкѣ ты говоришь, дяди? опросилъ я, ничего не понимающій изъ его сбивчивой рѣчи -- Маленькая такая, малюсенькая... глазки голубые... вотъ самъ увидишь, пояснилъ дядя.

-- Да откуда она?..

-- Ахъ. Митичка, Митичка... откуда?.. что за вопросъ?.. что за неразумный вопросъ? Отъ Бога... всѣ дѣти отъ Бога, голубчикъ...

Онъ вздохнулъ.

-- Сиротка... ни отца, ни матери... вотъ Богъ и послалъ намъ призрѣть ее... это благодать и благословеніе Его, Кто дитя малое приметъ,-- Его приметъ... и въ евангеліи это говорится.

И когда я зашелъ въ кухню къ Домнѣ Ивановнѣ полюбоваться новой игрушкой, дядя уже совсѣмъ повеселѣлъ. У него, какъ онъ говорилъ потомъ, точно гора свалилась съ плечъ: мнѣ было впопыхахъ дано удачное объясненіе о сиротствѣ дѣвочки и ниспосланіи ея Богомъ, устраняющее всякіе вопросы, неподходящіе къ моему возрасту, и тутъ-же попутно явилась у дяди геніальная мысль объ отдачѣ въ наемъ двухъ комнатъ для пополненія нашего мѣсячнаго бюджета безъ затраты моего "капитала".

-- Это, государи мои, Богъ меня осѣнилъ тогда, самому по себѣ никогда бы мнѣ ничего такого не придумать! разсказывалъ онъ потомъ, вспоминая свою тогдашнюю находчивость и насчетъ сиротства ребенка, и насчетъ отдачи въ наемъ двухъ комнатъ.

-- А ты, сударь, что же запоздалъ нынче? опросила меня Домна Ивановна.-- Проштрафился, что ли?

-- Ахъ, нѣтъ, отвѣтилъ я, вспомнивъ о томъ, о чемъ хотѣлъ повѣдать, спѣша домой,-- Несчастье на Троицкомъ мосту случилось, такъ я и замедлилъ... Какая-то женщина въ Неву бросилась, Народу видимо невидимо собралось... тѣло искать стали. Люди видали, какъ она бросилась... перекрестилась и бросилась... молодая, говорятъ... Мы стояли-стояли, думали, что найдутъ...

-- Гдѣ ужъ найдешь! замѣтилъ со вздохомъ дядя.-- Тутъ теченіемъ унесетъ, теченіе у моста быстрое... Потомъ, конечно, пузырь лопнетъ, тогда и всплыветъ наверхъ, а такъ не найдутъ въ Невѣ... Тоже не сладко, вѣрно, жилось, коли руки сама на себя наложила...

-- Горше-то ужь грѣха нѣтъ! сказала Домна Ивановна, тоже вздыхая.-- Всѣ грѣхи отмолить можно, а этого нельзя, этотъ никогда не отпустится.

Дядя принялъ строгій видъ. Онъ понималъ только всепрощающаго Бога, а не Бога-карателя.

-- Тебѣ Господь Богъ самъ объ этомъ говорилъ, что ли? рѣзко опросилъ онъ, укоризненно качая головой.-- Эхъ, Домна, Домна, кощунствуешь ты! Не намъ, грѣшнымъ рѣшать, что простится, что не простится... Можетъ быть, мы сами наложили бы давно на себя руки, если бы намъ пришлось хоть вполовину перенести изъ того, что перенесли иные самоубійцы!

II.

Часть Кронверкскаго проспекта, Введенской, Гулярной и другихъ смежныхъ улицъ Петербургской стороны нѣсколько дней волновали толки о новыхъ мѣстныхъ событіяхъ. Обсуждались эти событія въ мѣстныхъ клубахъ -- мелочныхъ лавкахъ и трактирныхъ заведеніяхъ "съ машиной" -- и возбуждали тѣмъ болѣе интереса, чѣмъ компетентнѣе были люди, передававшіе ихъ,-- одни изъ оффиціальныхъ источниковъ, т. е., будочники, помощники полицейскихъ надзирателей и даже сами полицейскіе надзиратели, другіе изъ источниковъ неоффиціальныхъ, т. е. по разсказамъ обывателей, говорившихъ въ качествѣ очевидцевъ событій и даже ихъ участниковъ. Событія эти были "подкинутіе старому холостому домовладѣльцу отставному поручику Александру Андреевичу Порошину ребенка женскаго пола" и "самоубійство посредствомъ утопленія въ рѣкѣ Невѣ неизвѣстной личности тоже женскаго пола", которая, "по нахожденіи трупа оной утопленницы и по наведеннымъ по сему дѣлу точнымъ справкамъ, оказалась незамужней кронштадтской мѣщанкой Марьей Власьевой Ивановой, восемнадцати лѣтъ отъ роду, занимавшейся поденно шитьемъ бѣлья". Событія эти связались тотчасъ-же между собою, такъ какъ нашлись люди, не только видѣвшіе подозрительную и тщательно скрываемую, какъ нѣчто зазорное, полноту Ивановой въ послѣдніе мѣсяцы, но даже встрѣтившіе сію дѣвицу утромъ въ день ея самоубійства съ бѣлымъ сверточкомъ, какъ можно полагать, съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, торопливо шедшую по Гулярной улицѣ, недалеко отъ дома Порошина... Тутъ открывалось уже обширное поле для довольно сложныхъ, хитроумныхъ и никакъ не досто вѣрныхъ предположеній и умозаключеній. Прежде всего возникалъ глубокомысленный вопросъ: почему Марья Ивановна подбросила ребенка именно Порошину, а не кому нибудь другому? Не было ли это косвеннымъ намекомъ на виновность отставного поручика въ дѣлѣ появленія на свѣтъ Божій этого ребенка? И почему Порошинъ, очевидно, нуждавшійся въ деньгахъ и оставшійся холостякомъ, конечно, только изъ боязни лишнихъ обузъ, вдругъ принялъ къ себѣ эту обузу, т. е. этого ребенка? Не было ли и это довольно яснымъ доказательствомъ того, что онъ самъ признавалъ себя виновникамъ рожденія этого дитяти? Эти выводы и подозрѣнія какъ бы подтверждались и самимъ Порошинымъ, когда кто-то изъ сосѣдей но безъ ехидства поздравилъ его съ прибавленіемъ семейства, а онъ съ загадочной, конфузливой улыбочкой намѣтилъ:

-- Что дѣлать, что дѣлать, всѣ мы государи мои, виноваты въ появленіи на свѣтъ этихъ несчастныхъ сиротъ и нашъ долгъ заботиться о ихъ призрѣніи.

Сознаніе было несомнѣнно и очевидно для всѣхъ.

-- Тоже тихоня, тихоня, а но смотрите, какую штуку выкинулъ! Мало, видите ли, ему одной его Домны!..

Но вскорѣ несостоятельность этихъ подозрѣній на Порошина была окончательно выяснена: было доказано, что дѣвица Марья Ивановна даже не заходила никогда прежде въ Гулярную улику и съ Порошинымъ вовсе не была знакома лично, хотя и могла слышать о немъ, какъ объ одномъ изъ тѣхъ юродивыхъ, которые готовы самую послѣднюю заблудившуюся собачонку ободрить ласковымъ и привѣтливымъ словомъ: "что это ты, собачка, въ этакій морозъ подъ заборомъ дрогнешь." -- а потомъ уже началась даже злая критика сдѣланныхъ до этого предположеній насчетъ дяди;

-- И гдѣ ему, такому сморчку, ухаживать и соблазнять? презрительно говорили люди, узнавъ истину.-- Да она на него и вниманія, поди, не обратила бы, гордячка.

Однимъ словомъ, люди начали стыдиться ими же изобрѣтенной нелѣпости, тѣмъ болѣе, что нашлись болѣе освѣдомленныя лица, выяснившія новые важные для дѣла факты.

Мѣсяцевъ десять тому назадъ въ числѣ другихъ дѣвушекъ Марья Ивановна,-- которую всегда звали "гордячкой" и "щеголихой", такъ какъ она носила не одни ситцевыя платья, а и шерстяныя,-- вышивала и мѣтила приданое для дочери, имѣвшей свой домъ на Большомъ проспектѣ Петербургской стороны -- генеральши Челпановой. У вдовствовавшей генеральши, кромѣ дочери, былъ еще восемнадцатилѣтній сынъ. Этотъ то сынокъ и вертѣлся постоянно около созванныхъ въ домъ бѣлошвеекъ, приготовлявшихъ приданое для его сестры, и когда кто-то замѣтилъ Челпановой, что ея сынъ находится постоянно около дѣвушекъ, она гадливо сказала:

-- Ужь это у него, какъ и у старшихъ его братьевъ, первое дѣло. Въ отца всѣ уродились. Бывало, еще мальчишками когда у насъ еще было свое имѣніе, цѣлые дни проводили въ дѣвичьей. Извѣстно, кровь молодая, да притомъ они всѣ у меня по военной части идутъ! Сколькимъ дѣвкамъ, бывало, косы рѣзать приходилось, чтобы молодежь отвадить отъ нихъ,-- страсть!

Потомъ, мѣсяцевъ черезъ пять, Марьѣ Ивановой даже и отказать пришлось, такъ какъ генеральша, особа брезгливая, рѣзавшая даже косы крѣпостнымъ дѣвкамъ, чтобы образумить своихъ сыновей, нашла неудобнымъ держать поденщицу, шьющую, въ такомъ положеніи, приданое для невинной дѣвушки. Съ этой поры и начала Марьи Иванова горе мыкать, сидя почти безъ работы и безъ средствъ къ существованію, слыша злые пересуды тѣхъ, кто прежде звалъ ее и гордячкой, и щеголихой!.. Всѣ эти подробности со многими беллетристическими украшеніями были вполнѣ выяснены десяткомъ всезнающихъ "клубистокъ" и даже дали случай полицейскому надзирателю Мокрушину пошутить дядѣ:

-- А вотъ вы, почтеннѣйщій Александръ Андреевичъ, генеральскую то внучку и представили бы ея бабушкѣ,-- можетъ быть, на приданое что-нибудь и дала бы, все же своя кровь

Мокрушинъ имѣлъ зубъ противъ генеральши, не дававшей полиціи "праздничныхъ", и потому либеральничалъ на ея счетъ. "Она, говорилъ онъ, рѣшительно никакихъ такихъ своихъ обязанностей не признаетъ**.

-- Приданое не приданое, а можетъ быть, участь бы ея устроила, задумчиво отвѣтилъ дяди и въ его недалекомъ умѣ началась усиленная работа:

"А что, если бы въ самомъ дѣлѣ заявить генеральшѣ Челпановой, что вотъ такъ и такъ, мать незаконной вашей внучки бросилась въ воду, а ребенка подкинула старому холостому и небогатому человѣку. Не прямой ли вашъ долгъ спасти дѣвочку отъ грозящихъ ей несчастій и нищеты?"

Дядя былъ большой фантазеръ, и въ его воображеніи создавались довольно своеобразные люди, съ нѣсколькими сердцами въ груди и притомъ все непремѣнно добрыми, какихъ онъ, правда, никогда не встрѣчалъ на землѣ, но въ возможность существованія которыхъ онъ тѣмъ не менѣе искренне и твердо вѣрилъ. Его генеральша Челпанова послѣ его горячей рѣчи, обращенной къ ней, непремѣнно должна была, по его мнѣнію, страстно прижать къ груди свою незаконную внучку, а ему, Александру Андреевичу Порошину, горячо и крѣпко пожать руку, съ чувствомъ сказавъ:

"Благодарю васъ за то, что вы дали мнѣ возможность исполнить мой святой долгъ! Вы благородный человѣкъ!"

Къ сожалѣнію, этой трогательной сценѣ грубо помѣшала осуществиться не понимавшая прелестей поэтическихъ вымысловъ строптивая Домна Ивановна со своею несчастною склонностью къ ожесточенію.

III.

Было часа два ночи, когда меня разбудили чьи-то тихія сдержанныя всхлипыванія...

Никогда и никто не плакалъ у насъ въ домѣ до этой поры, и, вѣроятно, именно потому меня разбудили эти непривычныя для меня звуки всхлипываній.. Я, съ недоумѣньемъ широко открывъ глаза и тщательно стараясь разсмотрѣть что-нибудь въ темной комнатѣ съ опущенными шторами, едва озаренной угасавшимъ лампаднымъ охнемъ, сталъ прислушиваться, и до моего слуха доносились изъ за тонкой стѣны-перегородки дядиной комнаты не только всхлипыванія, но и осторожное сморканье плачущаго человѣка и тихій шепотъ двухъ голосовъ, прерывавшійся убаюкиваніемъ разблажившагося ребенка. Я узналъ голоса дяди и Домны Ивановны. Домна Ивановна плакала, дядя уговаривалъ ее. Начала разговора я, очевидно, не слыхалъ и проснулся, вѣроятно, только тогда, когда Домна начала плакать.

-- Аспиды они, аспиды! плакала Домна Ивановна.-- Никогда я не отдамъ и не допущу отдать на съѣденіе имъ нашу Нюту, Бабушка, говорите вы... Очень она это чувствуетъ... есть ей дѣло до того, что ея сынъ-ястребенокь съ кѣмъ-то пошалилъ!.. Помѣщица бывшая, поди, какая-нибудь, привыкла, чтобы ея сынки въ дѣвичьихъ околачивались... Онъ-то пошалилъ, а Нютина мать руки на себя наложила, душеньку свою навѣкъ загубила... Сама бы я не испытала всего этого, не такъ бы душа болѣла... а то все нутро поворачивается,, точно опять сама все это переживаю...

-- Ты, Домнушка? прошепталъ дядя,-- Что ты говоришь-то, Христосъ съ тобой!

Въ его голосѣ послышалось удивленіе, чуть не ужасъ. Онъ всегда точно съ неба падалъ, узнавъ о какихъ-нибудь низостяхъ и мерзостяхъ, точно въ этомъ было что-то новое и необыкновенное.

-- Не говорила я... чего говорить-то, начала Домна Ивановна,-- а вотъ теперь словно подъ сердце что подкатилось... какъ заговорили вы, что Нюту надо отдать... къ бабкѣ ея сходить... Спи, дѣточка моя, спи... Бай, бай, бай!.. Чувствуешь, вѣрно, что отдать хотятъ тебя... вотъ и блажишь... Да ни за что я тебя никому не отдамъ, довольно того, что моя Таня погибла съ голоду да съ холоду...

-- У тебя была дочь? воскликнулъ дядя, глубоко цѣнившій Домну Ивановну именно за то, что она дѣвушка вполнѣ честная и не позволявшая никакихъ шутокъ съ собою ни дворникамъ, ни лавочникамъ, никому изъ всей стаи городскихъ развратниковъ, не дающихъ прохода ни одной молодой женщинѣ своего круга.

-- Ужь если начала каяться, то надо все говорить, тяжело вздохнула Домна Ивановна, и опять послышалось укачиванье ребенка: "о, о, о, а, а, а, бай, бай. Гмъ!" а потомъ начался разсказъ: -- восемнадцать лѣтъ мнѣ было, когда сгубилъ меня старшій барчукъ... Пріѣхалъ на побывку, къ намъ въ имѣніе къ матери съ Кавказа, и сталь пить да по дѣвичьей околачиваться приглянулась ему я... красива была я тогда.. ну, вотъ красота меня и сгубила... Не своей я волей шла на грѣхъ... силкомъ привели къ пьяному барчуку, чуть не со связанными руками загубили, а потомъ, когда барыня узнала, въ какомъ и сдѣлалась положеніи... силкомъ замужъ задумала меня выдать -- И сколько я тогда ревѣла, сколько въ ногахъ налилась я угубителя моего, и у старой барыни-одинъ Богъ знаетъ... И мужичонку-то въ мужья мнѣ выбрали въ наказанье самаго нестоящаго... послѣдняго во всей деревнѣ, ледящаго да пьяницу...

-- Да ты-же незамужняя, замѣтилъ робко дядя, видимо, все еще полагая, что Домна бредитъ.

-- Незамужняя и есть... сбѣжала отъ жениха наканунѣ свадьбы, отвѣтила Домна Ивановна.-- Таково то мнѣ сладко тогда было, что вотъ, какъ мать Нюты, въ воду съ головой была готова броситься... Господь Богъ только отъ грѣха спасъ, не далъ ни свою душу загубить, ни душу неродившагося младенца... И прожила я въ бѣгахъ восемь лѣтъ... Гдѣ гдѣ ни перебывала, чего-чего ни натерпѣлась безъ паспорта прожить можно, только на хлѣбъ заработать трудно... не тѣснятъ такихъ-то только тотъ, у кого ни силъ, ни ума нѣтъ -- Пуще всего было то трудно, что дите малое у меня на рукахъ было, а покинуть мою дѣвочку силъ не было... Не дожила она только, голубка моя, до того дня, когда народу волю объявили и когда удалось мнѣ въ родную деревню вернуться да паспортъ себѣ выхлопотать, чтобы не скитаться но свѣту волчицею затравленною, отъ людей хоронясь...

Въ моей комнатѣ что-то затрещало въ переднемъ углу, на мгновенье комната озарилась яркимъ свѣтомъ и потомъ сразу погрузилась въ непроглядный мракъ.. Это вспыхнула съ трескомъ и мгновенно погасла теплившаяся у образовъ лампада.

Въ эту ночь умерло навсегда мое дѣтство.

IV.

О этой поры я ни надъ чѣмъ не задумывался, ни объ чемъ не заботился: прочитанное усвоивались быстро, ученье давалось легко и занимало немного времени, а затѣмъ лѣтомъ -- лапта, городки, бабки, бумажные змѣи, купанье, катанье на лодкѣ, уженье рыбы съ барокъ и гонокъ, зимою -- катанье на конькахъ по льду, катанье съ горъ на салазкахъ или на рогожѣ, сооруженіе изъ снѣга человѣческихъ фигуръ съ непремѣннымъ стремленіемъ изобразить кого-нибудь изъ учителей и притомъ непремѣнно въ дурацкомъ колпакѣ. Такъ какъ я въ нашемъ захолустьѣ среди дѣтей улицы чуть-ли не одинъ былъ "красной говядиной", какъ называли тогда уличные мальчишки гимназистовъ, и носилъ мундиръ, то я и сдѣлался естественно полководцемъ надъ всей безпардонной ватагой сосѣднихъ ребятишекъ и командовалъ этимъ пестрымъ войскомъ "дикихь" въ рваныхъ армячишкахъ, въ сапогахъ съ отцовскихъ ногъ, въ ватныхъ ситцевыхъ кофтахъ съ материнскихъ плечъ, нерѣдко въ платкахъ на головенкахъ вмѣсто картузовъ,-- "дикихъ", не признававшихъ употребленія носовыхъ платковъ и признававшихъ, что всѣ предметы нужно называть ихъ собственными именами. Дядя, одобряя мою лихость,-- впрочемъ, онъ все одобрялъ во мнѣ,-- говорилъ, что мнѣ именно бы военнымъ быть; сосѣди называли меня порошинскимъ коноводомъ, сорванцомъ и головорѣзомъ; а Домна Ивановна только сожалительно вздыхала:

-- Ужь ты, сударь, хоть бы штаны-то поберегъ! Однѣ они у тебя, чай!

Чинить ихъ ей приходилось почти каждый вечеръ, и меня не смущало даже то, что мнѣ на время въ вечерніе часы приходилось быть мальчикомъ безъ штановъ.

Только послѣ той памятной ночи, когда умерло мое дѣтство, я началъ понимать многое такое, о чемъ прежде никогда и не помышлялъ, чего и не подозрѣвалъ. Насильники, губящіе дѣвушекъ, несчастныя незаконнорожденныя дѣти, все это сразу заинтересовало меня и вызвало сотни вопросовъ, неизвѣстныхъ мнѣ до этого времени. Можетъ быть, среди дѣтскихъ игръ и шалостей, я скоро забылъ бы мало по малу и эту ночь, и возбужденные ею вопросы, если бы я не видѣлъ ежедневно покраснѣвшихъ вѣкъ Домны Ивановны, напоминавшихъ мнѣ, что она, вѣрно, опять о своей дочкѣ плакала, на свою долю жаловалась,-- еслибы меня не хватали за сердце тихія ея причитанья надъ Нютой въ то время, когда Домна Ивановна думала, что ее никто не слышитъ: "сирота ты моя горемычная, отцомъ-матерью брошенная, горемъ на горе порожденная",-- если бы меня не поразила однажды угрожающая зловѣщая фраза сосѣдней дворничихи, сказанная ею дочери:

-- Погоди, погоди, догуляешься еще до Невы, какъ Нюткина мать!

"Нюткина мать" -- этотъ эпитетъ на время сдѣлался моднымъ выраженіемъ въ нашемъ околоткѣ.

-- Потонете вотъ, какъ Нюткина мать, и повезутъ васъ потрошить въ полицію, стращалъ братишка сестренокъ, игравшихъ на плоту у воды.

-- Что, видно, Нюткину мать перещеголять хочешь,-- злобно иронизировали товарки надъ франтовато одѣтыми дѣвушками.-- Тоже дофорсила!

-- Эхъ, дѣвоньки, дѣвоньки, тоже по сладка была доля Нюткиной матери,-- шамкала со вздохомъ старуха, усовѣщивая этихъ злопамятныхъ молодыхъ дѣвушекъ, все еще не забывшихъ шерстяныхъ платьевъ "Нюткиной матери" и ея гордаго вида.

О Нюткиномъ отцѣ покуда не говорилъ никто, и потому о немъ я не задумывался, пока къ намъ въ домъ не перебрались жильцы, два брата Феропонтовы, -- одинъ чиновникъ, а другой изъ служащихъ на частной службѣ въ какомъ-то частномъ банкѣ.

Они заняли "зальце и гостиную", двѣ комнаты, оказавшіяся, какъ увѣрялъ теперь дядя, совершенно лишними для насъ. Имъ не только отдали въ наемъ двѣ комнаты, но согласились столонать ихъ. Чтобы не безпокоить жильцовъ, мы стали ходить къ себѣ черезъ кухню, а имъ предоставили пользоваться парадной дверью и прихожей.

-- Намъ все равно, съ какого хода ни ходить, мы вѣдь хозяева у себя въ домѣ; какъ никакъ, а все еще домохозяева; какъ хотимъ, такъ и живемъ; не насъ жильцы притѣснять могутъ, а мы ихъ, пояснялъ дядя благодушно, и меня только удивляло, что онъ сталъ останавливать меня, когда я кричалъ и пѣлъ, думая, что у себя въ домѣ я какъ и прежде, могу дѣлать не о, что мнѣ угодно,

-- Тише, Митенька, жильцы дома,-- уговаривалъ онъ меня.-- Ты вотъ зря кричишь, а они, можетъ быть, умственными занятіями занимаются, либо послѣ дѣловыхъ занятій отдохнуть легли. Надо ихъ пожалѣть, голубчикъ. Люди должны думать о спокойствіи ближнихъ...

Оказалось, что не только я, но и Нюта лишилась права кричать, какъ ей вздумается.

Разъ дядя остановился у открытаго окна нашихъ жильцовъ, сидѣвшихъ у окна безъ сюртуковъ и жилетовъ, наслаждаясь за кофе послѣобѣденнымъ кейфомъ. Подъ этимъ окномъ на дворикѣ была скамья, на которой я усѣлся прилаживать хвостъ къ бумажному имѣю,

-- А и задала же сегодня ночью концертъ ваша Нюта, брюзжащимъ толомъ намѣтилъ старшій Феропонтовъ, гемороидальнаго цвѣта блондинъ, здороваясь съ проходившимъ по двору дядей.

-- Ужъ и не говорите, и не говорите, Михаилъ Ивановичъ,-- не то сожалительнымъ, не то извиняющимся тономъ сказалъ дядя.-- Слабенькая она у насъ... Кормилицу бы нужно, да гдѣ же средства. Средствъ нѣтъ... Ну, а на коровьемъ молокъ, извѣстно, ребенку тяжело расти... Да развѣ къ вамъ слышно, когда она плачетъ? вдругъ встревожился онъ.

-- Еще бы, дверь какъ разъ около нашей спальни,-- отрывисто заявилъ Феропонтовъ.

-- Да, да, точно... Надо бы дверь-то задѣлать... заклеить чѣмъ-нибудь... Прежде ради круглаго хода она была, а теперь вовсе и не нужно ее... я это устрою... заговорилъ встревоженно дядя.

-- Да, а то такъ спать нельзя,-- брюзжалъ старшій Феропонтовъ.

-- Извѣстно, извѣстно, послѣ трудныхъ умственныхъ занятій... тоже при чуткихъ нервахъ... согласился дядя.

Младшій Феропонтовъ, черненькій, востроглазый юнецъ съ румяными щеками вдругъ залился смѣхомъ.

-- Съ чуткими нервами! Да тутъ и безъ всякихъ нервовъ съ глухими ушами услышишь, когда вотъ такой концертъ задается...

Дѣйствительно, крикъ Нюты огласилъ весь нашъ дворикъ.

-- Ахъ, точно, точно... опять плачетъ!-- воскликнулъ, качая головой и волнуясь, дядя.-- И что это Домна Ивановна окно въ кухнѣ оставила открытымъ!.. это черезъ окно слышно... такъ бы и не слыхать, а черезъ открытое окно все слышно... Бѣдная крошка, молока материнскаго нѣтъ... Я вотъ сейчасъ...

И дядя своими мелкими суетливыми шажками набѣжалъ въ домъ.

-- Что это ужь, не хочетъ-ли Александръ Андреевичъ своею грудью ребенка покормить?-- засмѣялся опять шутникъ Кока Феропонтовъ (его, Николая Ивановича, всѣ звали Кокой).

-- И охота это Александру Андреевичу съ чужимъ ребенкомъ возиться!-- своимъ брюзжащимъ тономъ сказалъ Михаилъ Ивановичъ.-- Поди, отецъ Нютки и не думаетъ, что съ ней. Гуляетъ себѣ съ другими...

-- Ну, и есть тоже о чемъ думать! Такія-то дѣти есть у каждаго изъ насъ, холостежи,-- пренебрежительно замѣтилъ Кока.-- Моихъ, можетъ быть, до Москвы не перевѣшать!

-- Что говорить! Тебѣ удача во всемъ, ворчливо и завистливо проговорилъ Михаилъ Ивановичъ.-- Я не объ этомъ, а вотъ объ Александрѣ Андреевичѣ: и себя мучитъ, и другимъ покоя не даетъ; я вотъ всю ночь не спалъ сегодня изъ-за этого оранья... Ей Богу, я готовъ былъ ночью этому самому Нюткиному отцу написать ругательное письмо, чтобы онъ, мерзавецъ этакій, или его мать, что-ли, убрали изъ этого дома своего...

Михаилъ Ивановичъ произнесъ ругательный эпитетъ, который я не вполнѣ тогда понялъ

-- Только тебѣ и могутъ приходить такія вздорныя мысли, да и то, пожалуй, только ночью,-- сказалъ съ пренебреженіемъ Кока.

-- Еще бы, я вѣдь не рыщу по ночамъ какъ ты.. мнѣ отдыхъ нуженъ. Я работникъ, а не брандахлыстъ, какъ ты. Я до чахотки доработался въ почтамтѣ...

-- Много твоя работа приноситъ! Я же тебѣ деньгами долженъ помогать.

-- Ты, извѣстно, рвачъ!

Въ голосѣ Михаила опять появилась зависть.

-- А то какъ же нужно жить? Чтобы съ насъ рвали, да на насъ же и воду возили? Мерси, шерочка! Па си бетъ!

У Коки былъ свой собственный французскій языкъ, и на немъ онъ говорилъ бойко и развязно. Но даромъ онъ самъ признавался, что въ жизни нужнѣе всего, чтобы у человѣка было "боку де нахалите".

-- А дѣвочка все оретъ и оретъ!-- опять заворчалъ Михаилъ.-- Это силъ нѣтъ слушать! Вотъ бы принести сюда на веревкѣ ея отца, да заперетъ бы здѣсь въ домѣ на сутки,-- поди, съ ума сошелъ бы!

Нюта дѣйствительно плакала и кричала, точно ее рѣзали на кусочки, и когда по двору пробѣжалъ растерянный дядя, торопливо пояснивъ на ходу: "бѣгу за докторомъ", впервые въ жизни я остановился надъ вопросомъ:

"А точно, каково было бы ея отцу, если бы его запереть на сутки въ одну комнату съ Нюткой?"

Теперь моя мысль остановилась и на "Нюткиномъ отцѣ".

Не прошло и получаса, какъ дядя вернулся съ нашимъ давнимъ знакомымъ, не разъ лечившимъ и меня, полицейскимъ докторомъ, серьезнымъ старикомъ-нѣмцемъ, постоянно морщившимъ, ради глубокомыслія, свой лобъ и понюхивавшимъ березовскій табакъ для просвѣтлѣнія своихъ мыслей.

-- Извините, извините, Карлъ Богдановичъ.-- разсыпался передъ нимъ дядя, торопливо, какъ-то бочкомъ, сѣменя за нимъ ногами и стараясь его обогнать у входа въ домъ,-- я ужь васъ черезъ кухоньку нынче проведу... зальце съ гостиной и передней, видите-ли, я сдалъ жильцамъ... знаете, что имъ пустовать даромъ!.. Крезамъ допустительно это шириться... А у насъ даже не такъ уютно было при лишнихъ комнатахъ...

-- Конешъ, конешъ, съ серьезнымъ видомъ согласился докторъ.

На его языкѣ это обозначало; "конечно, конечно!"

-- Тоже какъ дѣвочку эту я взялъ... расходы понадобились лишніе... пеленочки да рубаноночки, молочко да лекарство, попу за крестины... хо-хо-хо!.. Такъ ли, достопочтенный Карлъ Богдановичъ?

-- Конешъ! конешъ! опять согласился докторъ.

Онъ со всѣмъ соглашался но благодушію. Это было особенно пріятно его коллегамъ на консиліумахъ.

Осмотрѣвъ Нютку, онъ глубокомысленно поджалъ губы, понюхалъ табаку, замаралъ имъ верхнюю губу и два пальца и задумчиво, встряхивая въ воздухѣ этими запачканными табакомъ пальцами, заговорилъ:

-- Питаній плохъ, ошень плохъ...

-- Ужь мы, кажется, молочка не жалѣемъ для нея, голубушки; пей, сколько душѣ угодно! жалобно и обидчиво проговорила Домна Ивановна.

-- О-о! протестующе протянулъ докторъ.

-- О-о! Зашемъ жалѣлъ, какъ можно жалѣлъ? Александръ Андреевичъ никогда не жалѣлъ... Но это молока отъ коровъ... это дурной молока!..

-- У насъ, батюшка, коровушка своя, хорошая, опять проговорила обидчиво Домна Нваношіа.-- Дай Богъ всякому такую-то... Живемъ ею, можно оказать...

-- Ну, я знайтъ. И самъ пиваль вашъ молока. Я только утвержайетъ, что всякій молока отъ коровъ для грудной ребенокъ -- дурной молока... сама по себѣ карошъ, а для ребенокъ дурной... Надо отъ женщины молока брать. Кормилицъ брать надо.

-- Не могу, не могу, Карлъ Богдановичъ, взмолился дядя и въ ужасѣ замахалъ руками.-- Душой бы радъ, а не могу... средствъ нѣтъ... деньги, какія есть, не мои, Митины, а Митины деньги для меня святыня,

Карлъ Богдановичъ нахмурился еще больше.

-- Я только свой мнѣній вамъ, поштеннѣйшій Александръ Андреевичъ, висказывалъ... я всегда долженъ висказывать свой мнѣній, какъ докторъ.

-- Знаю, знаю, дорогой Карлъ Богдановичъ, а не могу, не могу насчетъ кормилицы, заволновался еще болѣе дядя.-- Хоть зарѣжьте -- не могу!..

-- Фуй, фуй, зашѣмъ рѣзать?!. Но это мой мнѣній... это вѣдь тотъ сиротъ, что мать терялъ... на Нева та тонулъ? спросилъ докторъ и задумался, нюхая табакъ и вспоминая что-то.-- Вотъ ее я рѣзалъ... Слухи тоже тутъ разный ходилъ въ полицей насчетъ отецъ ребенка... Макрушхинъ, какъ бѣсъ въ заутрени, эти слухъ носилъ всѣмъ въ уши...

-- Какіе это отцы, какіе это отцы, докторъ! запальчиво воскликнулъ дяди, перебивая Карла Богдановича.-- Такихъ-то отцовъ плетьми бы на Конной... губители и насильники они, болѣе ничего...

Дикторъ прописалъ какое-то лекарство, оговорился, что онъ ни за что не ручается, еще разъ упомянулъ о кормилицѣ, взялъ съ благодарностью деньги за визитъ и провожаемый черезъ дворъ дядею, ушелъ.

-- Нѣтъ матушка, видно, нечего и думать дѣлать добро съ голыми, пустыми руками, угрюмо произнесъ дядя, вернувшись снова въ кухню и взглянувъ чуть не плачущими глазами на тихо стонавшую теперь Нютку.

Она теперь смотрѣла болѣе жалкою, чѣмъ тогда, когда кричала на весь домъ. Даже мнѣ, порошинскому коноводу, стало жутко при видѣ этого безмолвнаго дѣтскаго страданья. Нѣтъ ничего страшнѣе безпомощно умирающаго ребенка.

-- Да что же ты, дядя, въ самомъ дѣлѣ не возьмешь кормилицу къ ней? спросилъ я серьезнымъ тономъ взрослаго.

-- Не изъ чего, Митичка, не изъ чего, отвѣтилъ дядя со вздохомъ.

-- Ты же самъ сказалъ, что изъ моихъ денегъ можно бы, сказалъ я.

О своихъ деньгахъ я тогда не имѣлъ никакого понятія: я слышалъ, что онѣ гдѣ-то есть, но никогда не видалъ ихъ, не зналъ, много ли ихъ, и даже не понималъ, почему онѣ мои и на что онѣ мнѣ.

-- Что ты, что ты! испуганно замахалъ руками дядя, услышавъ мое предложеніе. Да я твоей матери клятву передъ ея смертью давалъ твои деньги беречь, какъ святыню... какъ зѣницу ока.

-- А если Нютка у насъ помретъ безъ кормилицы? спросилъ я задорно.

-- Охъ, ужь не пророчь ты бѣды, сударь, и такъ тяжко!.. сердце надрывается смотрѣть на нее, ангельскую душу, жалобно проговорила Домна Ивановна.

Дядя промолчалъ, хмуря морщинистый лобъ, и поспѣшно вышелъ, почти выбѣжалъ изъ комнаты.

На него вдругъ напало особенное усердіе но хозяйству: оказалось, что надо и ведра осмотрѣть, такъ какъ водовозъ скоро пріѣдетъ, и метлу насадить новую на палку, такъ какъ старая вся обшмыгалась, и растопки нужно въ сараѣ наготовить, и что-то въ коровникѣ слѣдуетъ прибрать, такъ что онъ хлопотливо засовался изъ угла въ уголъ.

-- Отъ себя, государи мои, въ тѣ поры мнѣ бѣжать хотѣлось, говорилъ онъ потомъ про этотъ памятный въ его жизни день,-- въ землю зарыться хотѣлось, чтобы посинѣвшаго личика Нюты не видать, тихихъ стоновъ ея не слыхать... И ровно я чѣмъ-то провинился и передъ нею, и передъ Домной Ивановной, и передъ Митей... предо всѣми, однимъ словомъ... И то сказать, государи мои, оно и точно, что провинился -- тѣмъ провинился, что до сѣдыхъ волосъ дожилъ, а ни своей судьбы не устроилъ, ни другимъ полезнымъ не сумѣлъ сдѣлаться дитя; малое взялъ и на смерть его обрекаю, потому что самъ и нищъ, и безпомощенъ... И, кажется, умри тогда Нюта, мѣста бы я себѣ не нашелъ отъ упрековъ совѣсти... Такъ вотъ, государи мои, въ какомъ состояніи духа я тогда находился, когда впервые коснулся Митиныхъ денегъ!..

VI.

Кормилица была нанята, здоровая краснощекая, настоящая породистая дойная корова.

-- А моихъ рукъ она не минуетъ! объявилъ безцеремонно Кока Феропонтовъ брату, увидѣвъ впервые ее и даже не стѣсняясь тѣмъ, что я сидѣлъ на своей любимой скамейкѣ у открытаго окна ихъ гостиной.-- Славный бабецъ!

Дядя и Домна Ивановна, видимо, ждали отъ нея чуда и, такъ сказать, глядѣли ей въ глаза, чтобы угадать ея желанія и не дать ей ни малѣйшаго повода быть недовольной своимъ-положеніемъ. Нютка со дня ея появленія въ нашемъ домѣ немного притихла, но мало поправилась и начала страдать золотухой, первые признаки которой появились у нея съ самаго перваго дня пребыванія у насъ въ домѣ.

Сперва лечили ее "своими средствами", чѣмъ-то присыпали, чѣмъ-то смазывали ея исхудалое тѣльце, наконецъ, пришлось обратиться опять къ неизмѣнному Карлу Богдановичу.

-- О, это золотухъ! рѣшилъ онъ сразу. Зашемъ запускалъ?

-- Да мы думали, что пройдетъ само-собою. Это вѣдь, говорятъ, у дѣтей всегда, извиняющимся тономъ пояснилъ дядя. Безъ этого ни одинъ не вырастетъ...

-- Затѣмъ всегда?... Нѣтъ всегда, если родители здоровъ! возразилъ Карлъ Богдановичъ и сейчасъ-же прописалъ что-то ребенку. Лучше Нютѣ не стало.

Почтенный нѣмецъ, отлично и безошибочно опредѣлявшій при вскрытіяхъ, отчего умеръ тотъ и другой покойникъ попадавшій подъ его ножъ, теперь совершенно растерялся и заявилъ:

-- О, эти дитя! Никогда не могутъ сами объясняйтъ что и гдѣ болитъ... все догадать надо самому докторъ... А докторъ не Богъ, всего догадать не можетъ... Я бы предлагалъ звать дѣтскій докторъ на консиліумъ потому, почетнѣйшій Александръ Андреевичъ, что одинъ умъ хорошо, я два ума еще болѣе прекрасно, какъ говорить пословицъ... У насъ тоже есть тошно такая же пословицъ: Doppelt reid nicht. Это, вы панимайте, знашитъ два не разрывайся.

Дядя опять встревожился: новые расходы требовали опять позаимствованій изъ моего "капитала".

-- Граблю я, Митичка, тебя... какъ разбойникъ на большой дорогѣ, граблю безъ стыда и совѣсти, съ тяжелымъ вздохомъ пояснилъ онъ мнѣ.

-- Да нѣшто деньги-то важнѣе жизни человѣка? раздражалась Домна Ивановна,-- Митичка вырастетъ -- самъ наживетъ... деньги наживное дѣло...

-- Да ты пойми, что я клятву его матери давалъ беречь его деньги, пояснилъ дядя.

-- Да мнѣ ихъ не надо, дядя. Домна Ивановна говоритъ правду: вырасту -- наживу самъ, бойко говорилъ я, не дорожа невѣдомыми мнѣ и не виданными мною моими деньгами*

Домна Ивановна въ простотѣ душевной хвалила меня:

-- Митинька у насъ молодецъ, не скавалыга какой нибудь... Богъ ему вдвое пошлетъ за это...

Она даже не подозрѣвала, что я былъ бы чуть не нищимъ, если бы за мое безкорыстіе Богъ послалъ мнѣ только вдвое больше того, чѣмъ я жертвовалъ, такъ какъ дѣло шло о жалкихъ грошахъ, которые дядя долженъ былъ взять изъ того, что на его языкѣ носило громкое названіе "Митинаго капитала".

Дѣтскій докторъ былъ приглашенъ и вмѣстѣ съ Карломъ Богдановичемъ произволъ серьезный и обстоятельный осмотръ Нюты, а потомъ кормилицы. Оба эскулапа долго совѣщались между собою, долго пожимали плечами, качали головами, произнося латинскія фразы, и были, видимо, сильно смущены. Наконецъ, дѣтскій докторъ заявилъ прямо дядѣ:

-- Мой коллега говоритъ, что это не вашъ ребенокъ, а подкидышъ? Потому я могу, не стѣсняясь, быть откровеннымъ.

-- Да, да, Божье дитя, замѣтилъ, горько вздыхая, дядя.

-- Именно Божье... Помочь тутъ чѣмъ нибудь трудно и надо только желать, чтобы насталъ скорѣе конецъ! сказалъ докторъ.

-- Докторъ!.. докторъ! забормоталъ растерянно дядя со слезами въ голосѣ.-- Да что же это?.. да какъ же это желать смерти?.. И еще чьей смерти?-- И еще чьей смерти?-- ребенка, ни въ чемъ неповиннаго!.. Да я лютому врагу смерти не пожелаю!.. А это дитя намъ теперь дороже родного стало... Улыбалось намъ... узнавать всѣхъ насъ начало.. Тоже ничего не жалѣли для нея... грѣхъ на душу взяли... Митины деньги... изъ капитала Митинаго позаимствовали...

Старикъ совершенно растерялся и не помнилъ, что говоритъ. У него тряслись руки, обрывался голосъ. Молодой докторъ пожалъ плечами, конечно, ничего не понимая изъ его сбивчивыхъ словъ и особенно фразы о заимствованіи денегъ изъ какого-то "Митинаго капитала". Вѣроятно, онъ даже счелъ дядю страшнымъ скрягой, горюющимъ болѣе всего о растраченныхъ на ребенка деньгахъ.

-- Есть положенія, когда нужно желать не долгой жизни, а скорой смерти, наставительно сказалъ онъ.-- Ну, что бы вы сказали, если-бы, напримѣръ, близкій вамъ человѣкъ безнадежно сошелъ съ ума. Вѣдь вы, конечно, пожелали бы, чтобы онъ скорѣе умеръ, чѣмъ жилъ бы безсмысленнымъ животнымъ?

-- Не знаю, докторъ, не знаю, растерянно проговорилъ дядя,-- не было такого случая у меня... не было...

-- Ну. а тутъ полнѣйшее худосочіе, наслѣдственность... Еще слава Богу, что кормилица здорова покуда...

Докторъ но договорилъ, очевидно, стѣсняясь высказать всю правду.

-- Во всякомъ случаѣ кормилицу слѣдуетъ удалить, началъ онъ снова.

-- У-да-лить? съ разстановкой, почти въ ужасѣ, произнесъ дядя.-- У-да-лить?

-- Ну, да, нельзя же рисковать здоровьемъ посторонней женщины, сказалъ дѣтскій докторъ.-- Все можетъ быть...

-- О та! подтвердилъ Карлъ Богдановичъ.

-- Значитъ, ребенка на голодную смерть обречь? воскликнулъ дядя. Помирай себѣ съ голоду... худосочіе въ тебѣ какое-то нашли... заразу какую-то... наслѣдственность какую-то.

И вдругъ онъ съ сжатыми кулаками сдѣлалъ шагъ впередъ и но своимъ, а какимъ-то грознымъ голосомъ произнесъ: Не велите ли вы мнѣ, государи мои, взять собственными руками прикончить младенца?.. Я, государи мои, по долгу службы когда-то присутствовалъ, когда гоняли сквозь строй... такъ это, государи мои, были преступники... но и тогда мнѣ слезы глаза застилали... Я, можетъ быть, отъ этого и службу бросилъ... А тутъ дитя невинное велятъ уморить... Нюту мою уморить велятъ... Ахъ, господа доктора! господа доктора!

Онъ больше не выдержалъ: его грозный голосъ перешелъ въ какой-то жалобный, плаксивый; наконецъ, онъ закрылъ лицо руками, плача, какъ ребенокъ.

-- О, фуй, фуй! затѣмъ морилъ, затѣмъ убивалъ? воскликнулъ Карлъ Богдановичъ, чувствуя, что и по его щекамъ текутъ слезы.-- Опять у коровъ молока бралъ, опять соска готовили, вотъ и все, вотъ и все!

Старикъ утѣшалъ, какъ умѣлъ, и въ волненіи дважды засунулъ двѣ щепотки табаку въ носъ, потряхивая съ какимъ-то ожесточеніемъ въ воздухѣ замаранными табакомъ пальцами.

Однако, долго кормить Нюту ни молокомъ кормилицы, ни коровьимъ молокомъ не пришлось: черезъ мѣсяцъ надо было только поспѣшить похоронить трупъ этого уже заживо разложившагося ребенка... Слезамъ дяди и Домны Ивановны, когда умерла Нютка, не было конца, и я вдругъ почувствовалъ, что я взрослый, что многое, о чемъ я никогда и не думалъ, теперь если и не стало мнѣ вполнѣ яснымъ, то уже стало возбуждать мою мысль, стало поднимать въ душѣ злобу. Повліяла-ли на меня трагическая исторія Нютки и ея матери, признанія-ли ночью дядѣ со стороны Домны Ивановны, или то, что я услышалъ отъ братьевъ Феропонтовыхъ во время ихъ пребыванія въ нашемъ домѣ, во время ухаживаній младшаго Феропонтова за кормилицей Нюты, дошедшихъ до того, что старшій брать корилъ его: "Ты бы хоть на глазахъ людей не безобразничалъ!" только послѣ похоронъ Нютки я спросилъ дядю:

-- А что, дядя, теперь мы можемъ въ шею нашихъ Феропонтовыхъ вытолкать, вѣдь теперь и безъ нихъ проживемъ?

-- Ахъ, Митя, Митя, можно ли такъ выражаться! благодушно упрекнулъ меня дядя.-- Что они тебѣ сдѣлали?

-- А ну ихъ къ чорту, всѣхъ этихъ Нюткиныхъ отцовъ! сорвалось у меня почти безсознательное восклицаніе.

Дядя широко открылъ глаза и задумался, опустивъ голову.

Потомъ, вспоминая судьбу Нюты, онъ часто говаривалъ:

-- Съ этого самаго времени, государи мои, въ моемъ Митичкѣ озлобленіе какое то проявилось, съ этой поры онъ ребенкомъ пересталъ быть... И какъ это онъ могъ мнѣ впервые сказать послѣ похоронъ нашей дѣвочки: "а ну ихъ къ чорту, всѣхъ этихъ Нюткнныхъ отцовъ" такъ я и понялъ, что Митя пересталъ быть ребенкомъ... и потревожило это меня до глубины души, хоть и понялъ я, что что бы его ни ждало въ жизни, а все же "Нюткинымъ отцомъ" онъ-то не будетъ.

А. Михайловъ.

"Живописное обозрѣніе", NoNo 27--28, 1899