Кудрявцев Петр Николаевич - Дант, его век и жизнь

ДАНТЪ, ЕГО ВѢКЪ И ЖИЗНЬ (*)

(П. Л. Соляникову).

(*) Dante's Leben und Werke. Kulturgeschichtlich dargestellt von Dr. Franz X. Wegele. Jena, 1852.-- Dante et les origines de la langue et de la littérature italiennes. Cours fait à la faculté des lettres de Paris, par. M. Fauriel. Paris, 1854.

Статья первая.

Творя великое, человѣкъ оставляетъ и великую задачу послѣдующимъ вѣкамъ. Цѣлыя поколѣнія приходятъ потомъ трудиться надъ тѣмъ, что создалось одною геніальною дѣятельностью. Когда творится великое, нараждается вновь цѣлый особый міръ понятій и образовъ, которые не менѣе дѣйствительныхъ явленій способны наполнить иное существованіе. Чѣмъ дальше отъ времени, когда совершалась та или другая геніальная дѣятельность, тѣмъ кажется она загадочнѣе; что совершенно-ясно для современника, обращающагося въ той же сферѣ понятій, то самое нерѣдко становится камнемъ преткновенія для человѣка позднѣйшаго поколѣнія. Загадочно кажется для поздняго потомка самое присутствіе геніальной мысли въ иной темной исторической эпохѣ; и, чтобъ только избавиться отъ труда объяснять такое явленіе, онъ иногда принужденъ бываетъ перемѣщать дѣйствительный фактъ въ область миѳическихъ вымысловъ. Миѳическая рамка служитъ еще и намъ, когда явленіе не укладывается въ историческую. Но миѳъ не можетъ сполна удовлетворить нашему глубоко-историческому сознанію: мы такъ же скоро низвергаемъ его, какъ и воздвигаемъ на мѣсто ускользающей отъ насъ истины явленія, и снова стараемся возсоздать въ воображеніи разбитый образъ художника по даннымъ, которыя собираются изъ его произведенія. Для новой мысли повторяется работа Сизифэ, съ тою разницею, что для него это было постоянное мученіе, а для насъ -- удовлетвореніе одной изъ первыхъ умственныхъ потребностей.

Каждое поколѣніе приноситъ свой собственный опытъ, а вмѣстѣ съ нимъ мѣняется и самый взглядъ на предметъ. Спросите, въ какомъ состояніи находится въ настоящее время изслѣдованіе о Гомерѣ? Каждую минуту можетъ показаться, что вопросъ приведенъ къ окончанію, а мёжду-тѣмъ онъ безпрестанно возрождается вновь. Въ исторія новой европейской литературы немного лучше того. Чѣмъ больше знакомимся съ лею, тѣмъ больше поднимается вновь вопросовъ. Недавно еще видѣли мы прекрасный образецъ новаго рѣшенія вопроса о "Силѣ" по арабскимъ источникамъ. Кто, однако, поручится, что новый капиталъ, такъ неожиданно-пріобрѣтенный знанію изслѣдованіемъ г. Дози, не измѣнится много при дальнѣйшей повѣркѣ однихъ источниковъ другими? Несравненно-больше потрачено было въ разное время умственныхъ трудовъ на объясненіе твореній Данта; по сколько еще загадочнаго находитъ въ нихъ каждое вновь-приходящее поколѣніе! Почти каждый новый изслѣдователь, приступая къ Данту, начинаетъ съизнова, и рѣдко не приходитъ къ новымъ соображеніямъ, которыхъ и не подозрѣвали прежніе изслѣдователи. Сличая различныя толкованія, иногда можно подумать, что дѣло идетъ о различныхъ писателяхъ -- дотого расходятся между собою воззрѣнія, утверждающійся, повидимому, на однихъ я тѣхъ же основаніяхъ. Каждая вновь-наступающая эпоха пробуетъ свои силы надъ Дантомъ; каждый вновь-выработанный пріемъ въ общей исторіи литературы прилагается и къ Данту. Только-что, кажется, установилось новое воззрѣніе на него, какъ старое опять усиливается взять перевѣсъ надъ новымъ. Опытъ слѣдуетъ за опытомъ, одинъ пріемъ смѣняется другимъ, и никто, конечно, не скажетъ, чтобъ современныя работы, предпринятыя надъ Дантомъ, какъ бы, впрочемъ, онѣ ни были удачны, полагали предѣлъ дальнѣйшему изслѣдованію о немъ. Пока не умрутъ историческіе и литературные интересы, дѣятельная мысль не перестанетъ трудиться надъ его твореніями и всегда будетъ надѣяться найдти въ нихъ много новаго для себя.

Между историко-литературными произведеніями нашего времени, посвященными оцѣнкѣ и опредѣленію поэтической дѣятельности Данта, намъ особенно-пріятно было встрѣтить книгу съ именемъ Форіеля. Это въ нѣкоторомъ родѣ то же самое, что возвратить одну изъ утраченныхъ надеждъ. Форіель былъ одинъ изъ первыхъ знатоковъ южныхъ европейскихъ литературъ, которыя соединили въ себѣ начала нашего новаго образованія съ остатками древняго. Форіель первый опредѣлилъ настоящее значеніе и характеръ провансальской поэзіи и показалъ отношеніе ея не только къ литературамъ собственныхъ странъ, по и ко всей средневѣковой цивилизаціи. Мы почти могли бы сказать, что обязаны ему открытіемъ цѣлаго затеряннаго материка въ области европейской литературы, который задвинутъ былъ отъ нашихъ глазъ переворотами послѣднихъ столѣтій, и котораго у цѣлѣйшіе остатки большею-частью погребены были въ архивной пыли. Форіель не только исторгнулъ ихъ изъ забвенія, но и возстановилъ въ органической связи съ исторіею цѣлой эпохи. Сазіая исторія "Южной Галліи", составившая своему автору столько заслуженную извѣстность, была не что иное, какъ пріуготовительное изученіе почвы, на которой потомъ расцвѣлъ этотъ, хотя и неочень-пышный, но чрезвычайно-оригинальный цвѣтъ, называемый провансальской поэзіей. Далѣе извѣстно было, что Форіель читалъ въ Парижѣ лекціи объ итальянской средневѣковой литературѣ. Дантъ съ своими твореніями необходимо долженъ былъ входить въ его чтенія. Въ одно время часть лекцій была даже обнародована; но цѣлый курсъ, за преждевременною смертью автора, оставался неизданнымъ. Лишь въ недавнее время г. Молю (Molli), издателю "Исторіи Провансальской Поэзіи", удалось наконецъ собрать его по частямъ изъ разныхъ рукъ и соединить разрозненные отрывки въ одно цѣлое. Дѣло представляло множество трудностей: курсъ возобновлялся нѣсколько разъ, слѣдовательно подвергался въ подробностяхъ разнымъ измѣненіямъ; изъ собственноручныхъ записокъ автора сохранилось лишь очень-немногое, а тетрадями слушателей не всегда можно было пользоваться по желанію. Издатель жалуется, что не встрѣтилъ ожиданнаго имъ содѣйствія со стороны многихъ лицъ, располагавшихъ рукописями. Нѣкоторыя главы можно считать вовсе-затерянными, отчего въ курсѣ произошли неизбѣжные пробѣлы. При-всемъ-томъ г. Моль оказалъ истинную услугу занимающимся исторіею литературы. Благодаря его добросовѣстной редакціи, если не весь курсъ, то по-крайней-мѣрѣ большая часть его и основныя воззрѣнія Форіеля на развитіе итальянской литературы въ одну изъ самыхъ блестящихъ ея эпохъ, спасены отъ забвенія и, мы нисколько не сомнѣвается, могутъ быть съ большою пользою употребляемы при ея изученіи.

Всѣмъ, знакомымъ съ новою историческою литературою, извѣстны тѣ рѣдкія достоинства, которыя дѣлаютъ Форіеля однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ писателей нашего времени. Форіель не принадлежалъ къ числу тѣхъ высокихъ и много-объемлющихъ умовъ, которые даютъ наукѣ новое направленіе; его доля была болѣе скромная: сосредоточивъ свои занятія на одной исторической эпохѣ, онъ предавался своему предмету со всею любовью и изучалъ его во всѣхъ подробностяхъ. Никакая мелкая черта не была имъ пропущена, если она сколько-нибудь отражала въ себѣ цвѣтъ своего времени. Можно сказать, что предметъ разростался у него подъ руками, освѣщаясь своимъ собственнымъ свѣтомъ. Отсюда происходитъ то, что съ помощью книги Форіеля читатель весьма-легко входитъ въ кругъ идей отдаленной исторической эпохи, хотя бы онѣ впервые представлялись его вниманію. Но не надобно забывать притомъ другаго прекраснаго качества того же самаго автора: это -- счастливо-организованный умъ, способный понимать вещи необыкновенно какъ просто и ясно. Уже съ перваго взгляда читатель бываетъ пораженъ въ Форіелѣ удивительною легкостью и естественностью разсказа: всмотрѣвшись ближе, находишь, что тайна этого впечатлѣнія заключается не въ одномъ только способѣ изложенія, или въ рѣчи, но въ самой сущности дѣла. Никто такъ не сжился съ своимъ предметомъ и такъ ясно не понимаетъ его, какъ Форіель. Онъ не приноситъ къ изученію никакихъ предварительныхъ теорій, а всѣ свои идеи и воззрѣнія беретъ изъ него самого. Его пониманіе просто, потому-что заимствовано прямо изъ предмета и не двоится между нимъ и любимою теоріею. Изъ внѣшнихъ признаковъ собирается у него самая идея явленія, ею потомъ опредѣляются видоизмѣненія его внутри общества. Всѣ эти достоинства въ-особенности замѣчаются въ "Исторіи Провансальской Поэзіи"; но читатель въ-правѣ ожидать, что найдетъ ихъ и въ исторіи итальянской литературы того же автора. Нельзя себѣ представить, чтобъ творенія Данта не прояснились въ томъ или другомъ отношеніи, пройдя черезъ ясную мысль Форіеля.

Но насъ занимаетъ больше другая мысль. Мы думаемъ, что всякій великій дѣятель -- великій поэтъ не менѣе, какъ и всякое другое историческое лицо -- завѣщаетъ потомству не только свои творенія, но и самую жизнь свою. Не всегда даже можно сказать, которая изъ двухъ задачъ интереснѣе или поучительнѣе. Для того, кто умѣетъ цѣнить нравственныя явленія, всякая прожитая жизнь поучительна, тѣмъ болѣе, если она оставила по себѣ слѣдъ въ великой славѣ, или въ великомъ имени. Надъ нею стоитъ призадуматься и поработать мыслью иногда не менѣе, какъ и надъ прославленными твореніями. Не всегда бываетъ легко разгадать настоящую мысль инаго произведенія: что же сказать объ умственномъ содержаніи цѣлой жизни писателя? Кто оставилъ по себѣ неумирающія творенія, тотъ именно жилъ не одного только внѣшнею жизнью: о немъ съ такою же увѣренностью можно сказать, что онъ мыслилъ, какъ и то, что онъ жилъ. Но пусть попробуютъ возстановить этотъ умственный процесъ, наполняющій цѣлую жизнь человѣка... Уже не одно перо изломалось на рѣшеніи подобной задачи. Какъ нарочно, жизнь геніальныхъ поэтовъ большею-частью ускользаетъ отъ исторіи, или доходитъ до позднихъ потомковъ лишь въ самыхъ смутныхъ чертахъ. Это судьба не только древняго творца Иліады, какъ бы онъ ни назывался, но и родственныхъ ему геніевъ Данта и Шекспира. Нѣтъ спора, что послѣдніе несравненно-больше принадлежатъ исторіи; но точно ли мы ихъ знаемъ въ лицо? не распознаёмъ ли мы черты ихъ единственно черезъ призму извѣстныхъ всѣмъ твореній? Не замѣняемъ ли мы, однимъ словомъ, дѣйствительныя лица идеальными? По-крайней-мѣрѣ никто, конечно, не скажетъ о себѣ, что видитъ гораздо-яснѣе въ ихъ жизни, чѣмъ въ ихъ твореніяхъ.

Съ другой стороны, впрочемъ, мы напрасно хотѣли бы отдѣлить жизнь писателя отъ его авторской дѣятельности. Въ наше время лучше нежели когда-нибудь понято, что это два явленія, соединенныя между собою тѣснѣйшимъ образомъ, или что въ дѣятельности писателя, въ его произведеніяхъ, слагаются его же жизненные результаты. Если ужь слогъ самъ-по-себѣ обличаетъ человѣка, то чего не скажетъ намъ о немъ самое содержаніе его произведеній? Надобно только искусно собрать лучи свѣта, проливаемаго твореніями писателя на его жизнь и умѣть направить ихъ на настоящіе пункты. Нельзя сомнѣваться въ успѣхѣ этого метода послѣ блестящихъ опытовъ приложенія его къ Гёте и Шиллеру и въ недавнее время къ Шекспиру извѣстнымъ историкомъ нѣмецкой литературы. Послѣдній опытъ особенно говоритъ въ пользу метода, потому-что только съ помощью его автору удалось наконецъ заглянуть во внутренній міръ поэта и открыть въ этомъ мірѣ послѣдовательность явленій, о которой его біографы не имѣли никакого подозрѣнія. Въ строкахъ и между строками твореній Шекспира Гервинусъ нашелъ секретъ прочесть внутреннюю его біографію. Почему не приложить того же способа и къ другимъ писателямъ, о дѣятельности которыхъ мы гораздо-больше знаемъ изъ ихъ произведеній, нежели изъ исторіи ихъ жизни? Въ свою очередь жизнь писателя даетъ ключъ къ объясненію его твореній. Это старая истина, которой сила извѣстна была уже въ древней литературѣ. Въ наше время значеніе ея сознается все больше-и-больше. Кто не читалъ жизни автора, для того потерянъ смыслъ многихъ его произведеній. Чѣмъ оригинальнѣе писатель, тѣмъ глубже въ его жизни лежатъ корни самыхъ его созданій; не тотъ только пустой фразёръ и риторъ, кто любитъ пышныя рѣчи, но тотъ въ-особенности, у кого онѣ легко ложатся подъ перо безъ участія мысли и сердца. Спросите у коментаторовъ, знающихъ лучше насъ домашнія тайны писателей, и они скажутъ вамъ, съ ироническою улыбкою, или безъ нея -- все-равно, что мотивы задушевнѣйшихъ лирическихъ произведеній взяты обыкновенно изъ жизни самого поэта. У романиста, у драматическаго писателя, можетъ-быть, тѣ же самыя ощущенія превратились въ идеальные образы, полные жизни и движенія. Еще больше надобно доспрашиваться отвѣта у жизни писателя, если въ рѣчахъ его слышится одно твердое убѣжденіе, которое покрываетъ собою всѣ прочія мысли. Убѣжденіе не родится изъ теоріи; оно приходитъ вмѣстѣ съ успѣхами жизни, и нерѣдко наперекоръ ея направленію. Если убѣжденіе истинно, если оно не призракъ, оно наполнитъ всего человѣка и не можетъ не сказаться въ его произведеніяхъ. Оторвите убѣжденіе отъ жизненной его основы -- и оно, если не потеряетъ вовсе своего разумнаго смысла, легко можетъ показаться странностью и поведетъ только къ произвольнымъ толкованіямъ.

Книга Вегеле еще разъ убѣдила насъ въ необходимости отчетливой біографіи писателя, чтобъ войдти въ кругъ его идей и понимать его творенія. Усвоивъ себѣ методъ, такъ удачно-прилагаемый къ новымъ европейскимъ поэтамъ, авторъ сдѣлалъ новый опытъ приложенія его къ одному изъ самыхъ видныхъ и вмѣстѣ запутанныхъ вопросовъ въ исторіи средневѣковой литературы. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ попытка его была совершенно-новая. И прежде обращались къ жизни Данта, чтобъ найдти въ ней объясненіе нѣкоторыхъ фактовъ въ его же поэтической дѣятельности; и прежде хотѣли знать напередъ человѣка, чтобъ вѣрнѣе судить о писателѣ. Біографія Данта, такъ или иначе составленная, обыкновенно предшествовала разбору его произведеній, или же коментаторы брали отдѣльныя черты изъ жизни поэта и пользовались ими при объясненіи различныхъ мѣстъ "Божественной Комедіи". Но до-сихъ-поръ мало думали о томъ, чтобъ возстановить полное единство между жизнью и твореніями великаго писателя; до-сихъ-поръ посторонній зритель имѣлъ предъ собою какъ-бы два плана, и на каждомъ изъ нихъ особое изображеніе. Даже умный Форіель въ этомъ отношеніи далеко-неудовлетворителенъ. Отдѣльно-взятый разсказъ его о жизни Данта нравится своею простотою и стройностью; но въ этой жизни мало видишь точекъ соприкосновенія съ самою дѣятельностью писателя. Внутренняя жизнь и послѣдовательное развитіе его убѣжденій остаются почти тайною для читателя: онъ проходитъ, одно за другимъ, внѣшнія событія его жизни и часто не подозрѣваетъ о тѣхъ перемѣнахъ, которыя одновременно съ ними происходили въ самой душѣ человѣка. Оттого, несмотря на пріятность разсказа, изображенная въ немъ судьба поэта не возбуждаетъ къ себѣ довольно сочувствія. У Форіеля надобно учиться, когда онъ говоритъ объ отношеніи Данта къ рыцарской поэзіи и о томъ вліяніи, которое она имѣла вообще на литературу и жизнь Италіи: здѣсь онъ полный хозяинъ своего предмета; здѣсь дорого каждое его замѣчаніе. Въ разборѣ твореній Данта также попадаются отдѣльныя мысли, поражающія ясностью взгляда и здравымъ сужденіемъ; но цѣлаго нѣтъ въ курсѣ Форіеля, какъ потому, что въ немъ дѣйствительно недостаетъ нѣкоторыхъ главъ, что многое вошло въ него въ видѣ безсвязныхъ отрывковъ, такъ и потому, что чувствуется отсутствіе общей идеи. Вегеле понялъ иначе свою задачу и, по нашему разумѣнію, выполнилъ ее съ большимъ успѣхомъ, принимая въ соображеніе тѣ недостаточныя средства, которыя онъ, наравнѣ съ другими изслѣдователями того же предмета, могъ имѣть въ своемъ распоряженіи, Онъ взялъ на себя трудъ изобразить жизнь писателя именно съ тою цѣлью, чтобъ по-возможности открыть въ ней истинные мотивы его нравственныхъ и другихъ убѣжденій, которые отразились въ его произведеніяхъ; и когда потомъ приступилъ къ ихъ оцѣнкѣ, дѣйствительно нашелъ въ нихъ много знакомаго. Въ твореніяхъ Данта отъискались для него живые слѣды тѣхъ стремленіи, которыя занимали знаменитаго Флорентинскаго гражданина большую часть его жизни. "Новая жизнь", "Пиръ", "Монархія", равно какъ и "Божественная Комедія" представились ему идеальнымъ ея отраженіемъ. Въ нихъ снова ожили передъ нимъ многіе образы, которые онъ имѣлъ случай замѣтить и отчасти узнать при обзорѣ жизненнаго поприща поэта. Съ другой стороны, тѣ же самыя произведенія помогли изслѣдователю лучше разъяснить различныя душевныя состоянія, пережитыя Дантомъ въ разное время. Человѣкъ познакомилъ его съ писателемъ, писатель разъяснилъ ему человѣка. Читая книгу Вегеле, чувствуешь, что лицо болѣе не двоится передъ вами, и въ душѣ слагается цѣльный человѣческій образъ.

Можетъ-быть, въ нѣкоторыхъ случаяхъ авторъ позволилъ себѣ увлеченіе; можетъ-быть, дальнѣйшее изслѣдованіе покажетъ неосновательность нѣкоторыхъ его выводовъ и постановитъ на ихъ мѣсто болѣе-вѣрные и потому болѣе-прочные. Этого нельзя отвергать прежде времени, какъ и нельзя утверждать категорически. Но мы думаемъ, что, не заглядывая далеко впередъ, можно пока ограничиться тѣмъ, что вновь пріобрѣтено знанію, и пользуемся этимъ случаемъ, чтобъ со словъ новыхъ изслѣдователей пересказать жизнь великаго Флорентинца русскимъ читателямъ. Вегеле будетъ главнымъ нашимъ руководителемъ, хотя мы не отказываемся время-отъ-времени прибѣгать и къ Форіелю и справляться съ его замѣтками. Оцѣнку твореній Данта предоставляемъ другимъ, кому это дѣло ближе, или кто имѣлъ случай основательно изучить ихъ во всѣхъ подробностяхъ. Наше мнѣніе то, что жизнь великаго писателя также заслуживаетъ изученія, какъ и его творенія.

-----

Если характеръ произведеній опредѣляется прежде всего личностью писателя, то самая личность необходимо образуется подъ вліяніемъ той среды, въ которой она поставлена. Страна и вѣкъ кладутъ свою неизгладимую печать на каждаго дѣятеля. Кто образуется въ полной гармоніи съ господствующими направленіями своего времени, а кто въ прямомъ противорѣчіи съ ними; но въ томъ и другомъ случаѣ нельзя не признать дѣйствія современности. Тонко-проницательный Макіавель, скептическій Монтань, суевѣрный Кальдеронъ, саркастическій Рабле, глубокомысленный и вмѣстѣ пламенный мечтатель Джордано Бруно, мистическій Яковъ Боме и даже геніальный Шекспиръ -- всѣ они носятъ на себѣ явственную печать своего вѣка, страны и народности, среди которыхъ совершалось ихъ воспитаніе и образовались понятія. Данта также надобно изучать на родной его почвѣ, посреди обстоятельствъ его времени. Поэтому Вегеле совершенно-правъ, когда предпосылаетъ его біографіи обозрѣніе политическаго и общественнаго состоянія Италіи въ данную эпоху исторіи.

Флоренція была отечествомъ Данта, въ тѣсномъ смыслѣ слова, но вмѣстѣ съ нею онъ принадлежалъ цѣлой Италіи. Слишкомъ четыре съ половиною вѣка прошло послѣ того, какъ Италіи снова возвращена была честь вѣнчать тѣхъ, которымъ по праву принадлежала власть надъ нею, первою короною въ мірѣ. Карлъ-Великій началъ собою новый рядъ римскихъ императоровъ, которыхъ право получало себѣ въ Римѣ высшее освященіе. Гдѣ бы ни былъ истинный политическій центръ "священной" римской имперіи (какъ называлась новая въ отличіе древней) она заимствовала свое титло и достоинство отъ Италіи. Такова была имперія каролингскаго дома, такою же осталась она и по соединеніи съ Германіей", со времени Оттона-Великаго. Вмѣстѣ-съ-тѣмъ это была высшая форма политическаго единства впродолженіе среднихъ вѣковъ. Она соединяла въ себѣ различныя страны и различныя народности, она же давала единство всей Италіи. Властью такъ-называемыхъ римскихъ императоровъ связывались разнородныя части ея, или же распадались и начинали кровавую вражду между собою, какъ скоро почувствовали нѣкоторую свободу движенія. Внутренняя крѣпость и внѣшняя сила Италіи возвышались или падали вмѣстѣ съ авторитетомъ Римской Имперіи.

Такъ было впродолженіе первыхъ двухъ столѣтіи. Къ концу этого періода Франція совершенно вышла изъ состава имперіи, которой дѣйствительная сила и значеніе перенесены были на Германію. Италія сохранила свое мѣсто въ новомъ союзѣ, и Римъ попрежнему давалъ высшее освященіе власти германскихъ королей, которымъ теперь принадлежало достоинство римскихъ императоровъ. Такимъ-образомъ старый римскій институтъ мало-по-малу перешелъ на ту самую землю, изъ которой вышли первые удары для его ниспроверженія. Какъ нѣкогда Италія думала повелѣвать Германіей), такъ точно сильные короли саксонскаго дома, по праву завоеванія, командовали теперь надъ нею изъ Германіи. Италіи принадлежалъ почетъ, Германіи -- истинная сила и основанный на ней авторитетъ имперіи. Со времени Оттоновъ крѣпость этого союза, казалось, была навсегда обезпечена; но въ Италіи таились элементы своего собственнаго, національнаго развитія. Она не хотѣла и не могла слѣдовать только рабски во всѣхъ движеніяхъ за Германіей). Италія, полная римскихъ воспоминаній, усѣянная городами, въ которыхъ еще несовсѣмъ умерла память старыхъ муниципальныхъ учрежденій, была даже гораздо-выгоднѣе поставлена въ отношеніи къ самостоятельному образованію, чѣмъ ея соперница, гдѣ недавно еще начали возникать первые центры гражданскаго общежитія. Кромѣ того, въ ней съ давняго времени существовали зародыши своей туземной и національной власти. Въ другомъ мѣстѣ и по другому поводу имѣли мы случай разсказать подробно тѣ историческія обстоятельства, которыя способствовали высвобожденію ея изъ-подъ чужаго авторитета и постепенному возвышенію внутри Италіи. Послѣдующія событія, правда, привели съ собою новую, еще болѣе-тяжелую зависимость; но стремленіе, привязанное съ самаго начала къ римскому епископскому престолу, продолжало жить въ самыхъ стѣнахъ вѣчнаго города и ждало только новыхъ орудій, чтобъ вновь поднять дѣло эманципаціи; между-тѣмъ духъ времени, дѣйствуя за одно съ властолюбіемъ римскихъ епископовъ, выработалъ изъ того же учрежденія новое іерархическое начало для всего Запада. Основанія римскаго престола расширились до крайнихъ предѣловъ католическаго міра. Въ распоряженіи епископовъ Рима явились новыя средства, съ которыми никакая борьба не казалась слишкомъ-отважною. Съ своей стороны, Имперія не только не думала отступиться отъ своихъ преимуществъ, но старалась еще больше утвердиться въ нихъ совершеннымъ подчиненіемъ себѣ римскаго престола. Со времени Генриха Ш особенно борьба между двумя учрежденіями была неотвратима.

Она открылась вскорѣ послѣ Генриха III-го и наполнила собою почти два столѣтія. Въ ней легко различить два отдѣльные момента. Въ первомъ изъ нихъ борьба происходила между двумя главными авторитетами, духовнымъ и свѣтскимъ, безъ прямого вмѣшательства другихъ общественныхъ силъ. Какъ были двѣ враждующія стороны, такъ было два лагеря -- ни болѣе, ни менѣе. Споръ шелъ преимущественно объ освобожденіи римскаго авторитета изъ-подъ зависимости отъ германскаго. Григорій VII тѣмъ отчасти и повредилъ успѣху своего дѣла, что повернулъ слишкомъ-круто и зашелъ слишкомъ-далеко въ своихъ требованіяхъ; но этотъ крутой поворотъ лежалъ столько же въ свойствахъ его характера, сколько и въ необыкновенной энергіи его ума, которому въ теоріи не было ничего завѣтнаго: смѣлая и гордая мысль Гильдебранда не умѣщалась даже въ предѣлахъ естества и самой природѣ человѣческой думала предписывать законы! Отличаясь иными свойствами, Генрихъ IV, впрочемъ, былъ достойнымъ его соперникомъ. Мечтательному идеализму Григорія онъ постоянно противопоставлялъ свое неизмѣнно-положительное направленіе, преслѣдовавшее единственно личные интересы, его желѣзной волѣ -- безпримѣрную гибкость своего характера. О немъ можно сказать, что это была сама воплощенная упругость: онъ легко могъ нагнуться до самой земли и вдругъ снова подняться во весь свой натуральный ростъ; онъ могъ понести самую крайнюю степень человѣческаго униженія, чтобы только получить средства унизить вновь своего противника. Какъ ничто въ мірѣ не могло понудить Гильдебранда отступить хотя на волосъ отъ своихъ убѣжденій, такъ никакая сила не въ-состояніи была заставить Генриха IV-го измѣнить своимъ интересамъ. Въ лицѣ двухъ противниковъ встрѣтились идеальное и положительное направленіе вѣка во всей своей рѣзкости. Споръ казался чисто-личнымъ, потому-что весь почти сосредоточивался въ лицѣ главныхъ своихъ представителей. Ими долгое время закрыты были другіе современные интересы; оттого борьба ведена была съ горячностью и ожесточеніемъ до-тѣхъ-поръ, пока на сценѣ оставался хотя одинъ изъ соперниковъ. Генрихъ IV пережилъ своего противника, но до конца своей жизни долженъ былъ бороться съ могучею его тѣнью; впрочемъ, и вторая смерть не была еще рѣшительною: нѣкоторыя качества Генриха сдѣлались какъ-бы наслѣдственными въ родѣ и перешли къ его сыну. Онъ, правда, неспособенъ былъ сгибаться до земли, подобно отцу, но и не испытывалъ надъ собою того же тяжелаго давленія: онъ могъ держаться довольно-прямо и твердо, потому-что большею-частію имѣлъ дѣло съ противниками, которые очень-мало, или даже вовсе не превосходили его личными свойствами. При равныхъ почти силахъ не могло быть рѣшительнаго перевѣса ни съ той, ни съ другой стороны. Борьба вскрывалась еще время-отъ-времени отдѣльными взрывами, какъ долго еще вспыхиваетъ молнія послѣ бури изъ остатковъ пронесшейся тучи; но гроза уже прошла, и несмотря на продолжавшіеся раскаты грома, земля начинала принимать успокоенный видъ.

Такъ-какъ не было полной побѣды, то не могло быть и прочнаго мира, и потому враждующія стороны заключили между собою временное перемиріе. Оно извѣстно въ исторіи подъ именемъ Вормскаго Конкордата. Согласились раздѣлить поровну то, на что каждая сторона до-сихъ-поръ изъявляла свои исключительныя притязанія. Перстень и посохъ служили двумя символами одной раздѣленной власти. Не иначе, какъ подъ ихъ видомъ, она могла быть сообщаема третьему лицу. Каждый изъ двухъ знаковъ, взятый въ-отдѣльности, не имѣлъ никакой законной силы, но вмѣстѣ они давали то полномочіе, которое составляло полную инвеституру. Эта двойственность формы лучше всего показываетъ, что послѣ полувѣковой тяжбы ни одна сторона не получила рѣшительнаго перевѣса, и обѣ удержались въ равновѣсіи. Кто же выигралъ? Выиграли всего-больше средніе члены того же самаго общества, въ-особенности городскія сословія въ Сѣверной Италіи, которыя воспользовались своимъ нерѣшительнымъ положеніемъ между двумя центрами тяготѣнія, чтобъ пріобрѣсти себѣ вновь нѣкоторыя права {Всего виднѣе это на Миланѣ. См., между-прочимъ, Von Simonуі, Gesch. d. Lomb. Venez. Königreichs, p. 61.}. Почти равно-удаленные отъ дѣйствія той и другой силы, они съ этого времени явно начали стремиться къ автономіи.

Но перемиріе не могло быть нормальнымъ состояніемъ. Исторія вообще отвращается тѣхъ положеній, которыя можно назвать "висящими", нерѣшительными, или недолго выдерживаетъ ихъ. Самыя дѣйствующія въ ней силы безпрестанно измѣняются, т.-е. нарастаютъ вновь, или зрѣютъ отъ времени, и невѣрное равновѣсіе скоро опять разрѣшается въ неизбѣжную борьбу. Тотъ же неизмѣнный историческій законъ повторился и въ отношеніяхъ между римскимъ престоломъ и Имперіею. Спустя полвѣка послѣ заключеннаго перемирія, борьба возобновилась между ними еще съ большимъ ожесточеніемъ. Этотъ второй актъ великой исторической драмы продолжался цѣлое столѣтіе и приготовилъ развязку всего дѣйствія. Сущность спора была та же самая, но отъ успѣховъ времени дѣло приняло новый видъ, и всѣ подробности измѣнились вмѣстѣ съ личною обстановкою; кромѣ-того, увеличились самые размѣры дѣйствія, и борьба получила еще болѣе грандіозный характеръ. Несмотря на наружное затишье, наступившее послѣ перемирія, многое въ понятіяхъ вѣка передѣлалось вновь въ промежутокъ времени отъ заключенія конкордата до начала новой брани. Благодаря общему настроенію умовъ въ ХІІ-мъ вѣкѣ, римскій авторитетъ сталъ высоко въ сознаніи современниковъ. Великое крестоносное движеніе, охватившее тогда большую часть Западной Европы, придало ему новый вѣсъ и значеніе. Римскіе епископы умѣли стать въ главѣ движенія и не разъ принимали на себя самую его иниціативу. Это высокое положеніе, хотя оно было только временное, внушило имъ новыя притязанія на небывалое дотолѣ полномочіе внутри католическаго міра. Имперія между-тѣмъ занимала въ крестоносномъ движеніи лишь второстепенную роль. Искренностью и горячностью своихъ порывовъ Франція даже много опередила ее. Римское властолюбіе, сверхъ того, опиралось въ своихъ стремленіяхъ на вновь-возникшее право декреталій, которое, начавшись съ подлога и образовавшись подъ его вліяніемъ, тѣмъ не менѣе однако развилось въ цѣлую систему и все больше утверждалось въ общемъ сознаніи западныхъ христіанъ. Дѣло шло уже не только о преимуществахъ римскаго престола, но и о рѣшительномъ преобладаніи надъ Имперіею.

Нельзя, впрочемъ, сказать и объ Имперіи, чтобъ она выступала на новую брань съ прежними средствами: на ея сторонѣ также были нѣкоторыя новыя выгоды и преимущества. Въ энергическихъ представителяхъ швабскаго дома, она нашла себѣ новыя личныя силы, вполнѣ-соотвѣтствовавшія ея высокому достоинству. Никогда еще Германія не дѣлала болѣе-счастливаго выбора, никогда еще въ одномъ родѣ не соединялось столько силъ и столько высокихъ душевныхъ доблестей, какъ въ знаменитомъ домѣ Гогенштауфеновъ, обновлявшемся въ каждомъ новомъ поколѣніи. Одно лицо смѣняло другое, но силы не истощались до конца существованія дома. Лучшія рыцарскія качества вѣка были между ними какъ-бы наслѣдственными. Никто не хвалился тогда мужествомъ, но Гогенштауфены умѣли придать новый блескъ и этой добродѣтели. Благородство и великодушіе были въ ихъ родѣ черты довольно-обыкновенныя; лишь впослѣдствіи, подъ вліяніемъ несчастныхъ обстоятельствъ, онѣ могли выродиться и уступить мѣсто другимъ, которыя гораздо-менѣе возбуждаютъ къ себѣ сочувствіе. Нѣкоторые изъ Гогенштауфеновъ усвоили себѣ даже высшій цвѣтъ всего рыцарскаго образованія -- рыцарскую поэзію и сами упражнялись въ ней не безъ нѣкотораго успѣха. Люди воли, смѣлые и предпріимчивые, они не менѣе богато были надѣлены даромъ широкаго соображенія. Можно находить недостатки въ Гогенштауфенахъ, по равно нельзя отрицать въ нихъ, какъ ума, такъ и характера. Они были не менѣе смѣлы въ бою, какъ и въ своихъ политическихъ планахъ. Одному изъ нихъ не казался несбыточнымъ планъ возстановленія древней Римской Имперіи почти во всемъ ея прежнемъ объемѣ {См. въ-особенности -- Abel, König Philipp von Hohenstauf. Дѣло, впрочемъ, идетъ не о немъ, а объ Генрихѣ VI.}. Какъ не пугали ихъ опасности, такъ самыя неудачи и пораженія не могли сокрушить и поколебать ихъ твердаго духа; только измѣна и предательство глубоко трогали и даже поражали Гогенштауфена въ самое сердце. Если на римскомъ престолѣ были въ эту эпоху истинно-великіе характеры, то въ Гогенштауфенахъ они встрѣчали достойныхъ себѣ соперниковъ. Ни одна сторона не уступала другой въ твердости и выдержанности, и побѣда рѣшалась не столько истиннымъ превосходствомъ силъ, сколько большею хитростью и изворотливостью. Въ общемъ сознаніи вѣка, увлеченнаго религіознымъ движеніемъ, въ Феодальныхъ учрежденіяхъ эпохи, проникнувшихъ во всѣ сферы жизни, свѣтскій авторитетъ Имперіи такъ же мало находилъ себѣ опоры при Гогенштауфенахъ, какъ и при ихъ предшественникахъ; за-то, впрочемъ, въ области права основанія его выяснились больше, чѣмъ когда-нибудь. Впродолженіе XII-го вѣка юридическое образованіе Западной Европы сдѣлало весьма-важный шагъ впередъ возвращеніемъ къ римскому праву. Это была заслуга Италіи, въ назначеніи которой лежало быть посредницей между древнимъ и новымъ образованіемъ; по въ практическомъ отношеніи, плоды ея возобновленной дѣятельности пригодились скорѣе въ пользу Германіи. Въ итальянскихъ университетахъ, вмѣстѣ съ туземцами, воспитывалось и нѣмецкое юношество. Юридическія понятія, которыя въ нихъ были выработываемы, почти въ равной степени распространялись по ту и по другую сторону Альповъ. Установившееся въ это время изученіе римскаго права возстановило въ теоріи связь, давно-разорванную, между новою Римскою Имперіею и древнею и, такъ-сказать, возвратило первую къ ея законнымъ основаніямъ. Гогенштауфены дѣйствовали сознательно въ качествѣ преемниковъ той власти, которая нѣкогда принадлежала римскимъ цезарямъ. Преслѣдуя съ рѣдкимъ постоянствомъ цѣли высшей государственной политики, они умѣли жертвовать имъ, гдѣ было нужно, даже своими фамильными интересами. Идея государства и его интересовъ составляла обыкновенно господствующій мотивъ въ ихъ политической дѣятельности. Одни и тѣ же побужденія руководили мыслью Фридриха Барбароссы, какъ въ непримиримой враждѣ съ ломбардскими городами въ Италіи, такъ и въ суровыхъ мѣрахъ его противъ главныхъ представителей Феодализма въ Германіи. Фридрихъ II-й проводилъ тѣ же самыя идеи, лишь съ большею страстью, и потому еще съ большею исключительностью. Естественно, что въ господствующихъ сословіяхъ Гогенштауфены вездѣ встрѣчали сильную оппозицію какъ въ Италіи, такъ и въ Германіи, по за-то они могли гордиться сочувствіемъ просвѣщеннѣйшихъ людей своего времени. Важнѣйшія рѣшенія Фридриха I-го, относительно ломбардскихъ городовъ, постановлены были при содѣйствіи знаменитѣйшихъ итальянскихъ юристовъ. Еще тѣснѣе и, можно сказать, задушевнѣе были отношенія между Фридрихомъ ІІ-мъ и первыми законовѣдами его времени. Какъ передовые люди вѣка, они увлекали за собою симпатіи другихъ просвѣщенныхъ современниковъ. Число ихъ, конечно, было довольно-ограниченно; но окруженные ими Гогенштауфены отдѣлялись, какъ яркое созвѣздіе, отъ темнаго Фона остальной современности, которая еще дремала во мракѣ предразсудковъ

Такимъ-образомъ во второмъ моментѣ борьбѣ, къ главному вопросу приливали почти всѣ другіе высшіе интересы общества и дѣлали споръ чрезвычайно-сложнымъ и запутаннымъ. Присоедините сюда, что въ ту же самую борьбу замѣшаны были, сверхъ-того, особые интересы нѣкоторыхъ сословій и сильныхъ фамилій, и что какъ тѣ, такъ и другія хотѣли и имѣли возможность дѣйствовать самостоятельно. Такъ ломбардскіе города, которые въ гильдебрандовскую эпоху играли лишь пассивную и почти вовсе-незамѣтную роль, выступили теперь на первый планъ и соединеніемъ въ общій союзъ образовали изъ себя крѣпкую политическую силу. На вѣсахъ борьбы они вѣсили тѣмъ тяжелѣе, что, занимая средину пространства между двумя враждующими сторонами, легко могли доставить перевѣсъ каждой изъ нихъ. Дѣйствуя въ союзѣ съ римскимъ престоломъ, они не только отводили отъ него самый сильный ударъ, но и склоняли побѣду на его сторону. Самыя великія усилія Гогенштауфеновъ сокрушались объ ихъ каменныя твердыни, обороняемыя храбрыми гражданскими дружинами. Вопреки своимъ убѣжденіямъ и всѣмъ разсчетамъ своей политики, Фридрихъ І-й долженъ былъ заключить свои семь походовъ въ Италію -- миролюбивою сдѣлкою съ ломбардскими городами и признать ихъ автономію, удержавъ за собою лишь формальное право. Между-тѣмъ подъ сѣнью одного союза, незамѣтно росъ другой, далѣе на югъ, ближе къ римскому престолу, и еще въ большемъ удаленіи отъ непосредственнаго дѣйствія Имперіи, чѣмъ первый. Это были тосканскіе города, во главѣ которыхъ стояла Флоренція. Уже при Генрихѣ VI-мъ они составили изъ себя политическую лигу по образцу ломбардской и на тѣхъ же самыхъ основаніяхъ {См. Н., Gesell, der Städteverfassung von Italien, t. 2, p. 241--242.}. Понятно, что симпатіи къ Риму здѣсь были еще живѣе, а партизаны Имперіи, которые находились также и въ Тосканѣ, были еще безсильнѣе. Какъ бы ни были многочисленны города, Имперія Гогенштауфеновъ имѣла довольно энергіи и силъ, чтобъ управиться съ ихъ союзами; но она ни минуты не могла быть безопасна со стороны германскаго Феодализма, который, въ лицѣ безпокойныхъ и воинственныхъ Вельфовъ, постоянно угрожалъ ей съ тылу. Измѣна одного изъ нихъ вырвала изъ рукъ Фридриха Барбароссы вѣрную побѣду въ самую рѣшительную минуту его жизни. Одно время, воспользовавшись замѣшательствомъ въ фамиліи Гогенштауфеновъ, Вельфы успѣли даже вовсе вытѣснить ихъ изъ Германіи и сами заняли ихъ мѣсто. Странно подумать, что между союзниками, которые помогли швабскому дому возвратить прежнее его достоинство и значеніе въ Іерманіи, былъ римскій престолъ, точнѣе сказать, умнѣйшій и послѣдовательнѣйшій изъ преемниковъ Гильдебранда, носившій знаменитое имя Иннокентія ІІІ-го; но таково было постоянство римской интриги, что она готова была, не разбирая ни враговъ, ни друзей, дѣйствовать противъ всякаго, кто только становился во главѣ Имперіи. Южная Италія также была замѣшана въ борьбу гораздо-прямѣе и непосредственнѣе, чѣмъ при Генрихахъ (IV и V). Ея отдѣльная политика, имѣвшая свое главное направленіе на востокъ, кончилась: Неаполь и Сицилія также вошли въ составъ великой имперіи и образовали въ ней крайнее крыло, которымъ она въ свою очередь угрожала Риму съ той стороны, откуда до-сихъ-поръ онъ казался всего болѣе безопаснымъ. Но за-то Неаполь сдѣлался источникомъ новой вражды противъ Гогенштауфеновъ. Во-первыхъ, они имѣли здѣсь противъ себя мѣстные феодальные роды, которые до конца не хотѣли примириться съ чужеземнымъ владычествомъ; во-вторыхъ, самый Римъ сталъ гораздо-безпокойнѣе и неутомимѣе въ своихъ интригахъ съ-тѣхъ-поръ, какъ Гогенштауфены утвердились въ тылу у него. Римскіе епископы очень-хорошо понимали, что тотъ, кто владѣетъ сѣверомъ и югомъ Италіи вмѣстѣ, рано или поздно будетъ предписывать законы и самой римской области, и изощряли свой умъ и истощали всѣ позволительныя и непозволительныя средства, чтобъ разорвать столько опасный для нихъ союзъ Неаполя съ Германіей). Но пока власть швабскаго дома была крѣпка на сѣверѣ, нельзя было надѣяться совершенно вытѣснить его съ юга. Итакъ, надобно было подложить рычагъ подъ самое основаніе могущества Гогенштауфеновъ въ Имперіи и стараться вооружить противъ нихъ не только Италію, но и Германію. Наконецъ, въ случаѣ послѣдней крайности, Римъ въ-состояніи былъ тогда возбудить противъ своего непримиримаго врага другія силы католическаго міра. Словомъ, съ обѣихъ сторонъ накопилось столько вражды и собралось столько средствъ какъ для нападенія, такъ и для обороны, а въ духѣ времени было такъ мало примирительныхъ началъ, что миръ могъ быть возстановленъ не иначе, какъ крайнимъ истощеніемъ одной стороны и рѣшительнымъ преобладаніемъ другой.

Самое грозное время было то, когда противники, не ограничиваясь болѣе частными столкновеніями, послѣ нѣкотораго колебанія рѣшились вдругъ повести атаку со всѣхъ данныхъ пунктовъ и ввести въ дѣло, однѣ за другими, всѣ свои силы. Это было время Фридриха II-го. Отважный и неустрашимый боецъ, онъ лучше, нежели кто-либо изъ современниковъ, своимъ вѣрнымъ взглядомъ измѣрялъ великость опасности и, однако, такъ полонъ былъ чувствомъ своихъ силъ, что не боялся поднять тревогу по всей боевой линіи. Ему также отвѣчали готовностью принять вызовъ на всѣхъ точкахъ соприкосновенія. Германія и Италія, Неаполь и Сицилія, Ломбардія и Тоскана, Гвельфы и Гибеллины -- все пришло въ движеніе. Ополчился феодализмъ, вооружились города. Въ Италіи особенно весь горизонтъ покрытъ былъ заревомъ пожара. Всѣ интересы вовлечены были въ борьбу и участвовали въ ея рѣшеніи. Та многоголовая гидра, о которой разсказывали древніе, какъ-будто вновь выросла передъ Фридрихомъ II-мъ; и еслибъ въ исторической борьбѣ успѣхъ зависѣлъ только отъ личныхъ силъ воителя, дѣло не стало бы за новымъ геркулесовскимъ подвигомъ. Фридрихъ II-й былъ столько же силенъ оружіемъ, сколько и умомъ своимъ; римское преобладаніе имѣло въ немъ тѣмъ болѣе опаснаго врага, что онъ отвергалъ его въ самой теоріи. Но несчастіе Фридриха состояло именно въ томъ, что онъ своимъ свѣтлымъ умомъ слишкомъ опередилъ свое время и потому не находилъ въ немъ довольно сочувствія себѣ. И побѣды были не въ побѣды, когда противъ него было общее мнѣніе и національные интересы Италіи. Побѣда была неразлучна съ самимъ Фридрихомъ, но онъ не могъ быть всегда и вездѣ; а тамъ, гдѣ его не было, тотчасъ начиналось отложеніе. Самыя крѣпкія силы должны были сокрушиться въ этой неравной борьбѣ мысли и духа одного человѣка противъ цѣлаго вѣка, и самая высокая доблесть оставалась безплодною. Мудрено ли, что общее всѣмъ раздраженіе сообщилось и Фридриху? что онъ не разъ терялъ необходимое для великаго дѣла спокойствіе и выходилъ изъ предѣловъ благоразумной умѣренности? Враги искусно пользовались его ошибками, чтобъ еще болѣе разжигать къ нему ненависть {Отголоски этой глубокой ненависти пережили самыя событія. Ихъ можно слышать иногда даже и въ нашемъ просвѣщенномъ вѣкѣ. См. напримѣръ Höfler, Kaiser Friedrich II, München, 1844.}. Отчаявшись утомить самого Фридриха II-го, они старались, по-крайней-мѣрѣ, опутать его со всѣхъ сторонъ интригою и тѣмъ лишить его возможности дѣйствовать. Даже и онъ потерялъ бодрость и впалъ въ уныніе, когда измѣна проникла наконецъ въ его собственный лагерь и начала похищать у него, одного за другимъ, довѣреннѣйшихъ приверженцевъ, съ которыми онъ привыкъ дѣлить не только свои подвиги, но и самыя думы. Фридрихъ II-й умеръ во враждѣ съ вѣкомъ, въ раздорѣ съ близкими къ нему людьми, и даже не могъ унести съ собою въ могилу надежды на приближеніе лучшаго времени.

Римъ вышелъ торжествующимъ изъ борьбы. Онъ не только спасъ свою независимость, но и близокъ былъ къ крайней цѣли всѣхъ своихъ стремленій -- къ преобладанію въ католическомъ мірѣ. Лишь немногаго недоставало, чтобъ торжество его было полное. Истощивъ въ борьбѣ свои лучшія силы, родъ Гогенштауфеновъ продолжалъ еще существовать, хотя и раздѣленный на двѣ отрасли. Пока за нимъ оставалась Германія, онъ не могъ совершенно отказаться отъ своихъ видовъ на Италію, гдѣ имѣлъ для себя опору какъ въ ломбардскихъ гибеллинахъ, такъ и въ Неаполѣ, гдѣ держалась другая его линія. Престолу римскихъ епископовъ не разъ еще потомъ приходилось быть какъ-бы между двухъ огней. Тогда, чтобъ отвратить отъ себя опасность хотя съ одной стороны, они принуждены были возвратиться къ старой политикѣ, которая, въ случаѣ крайней нужды, искала опоры Риму во Франціи. Чтобъ только не оставить Южную Италію въ рукахъ Гогенштауфеновъ, римскій престолъ, въ силу особой присвоенной имъ власти, рѣшился лучше пожертвовать Неаполемъ въ пользу анжуйскаго дома. Такъ, въ прежнее время, онъ нашелъ выгоднѣе для себя призвать въ Сѣверную Италію сильныхъ Франкскихъ королей, чѣмъ потерпѣть около себя опасное сосѣдство лангобардовъ. Но пока мысль не погасла между Гогенштауфенами, она неизмѣнно продолжала обращаться на Италію. До самаго конца, ихъ не переставали обольщать тѣ симпатіи, которыя они пріобрѣли себѣ прежде на полуостровѣ. Даже потерявъ Германію, Гогенштауфены не отчаявались еще возвратить свои права на Неаполь. Ненадобно было предварительно собирать силы за Альпами: довольно было показаться человѣку съ этимъ волшебнымъ именемъ внутри Италіи, чтобъ вокругъ собралась многочисленная толпа, готовая поддерживать его права съ оружіемъ въ рукахъ. Если Конрадинъ, несмотря на свою молодость, сиротство и безпомощность, имѣлъ хотя временный успѣхъ въ Италіи, то, конечно, онъ былъ обязанъ имъ гораздо-больше своему имени, нежели тѣмъ средствамъ, которыя находились въ его распоряженіи. Но, во всякомъ случаѣ, поднимать вновь швабское знамя въ самомъ сердцѣ Италіи послѣ того, какъ Римъ получилъ вѣрнаго союзника себѣ на югѣ ея, значило только увеличивать число жертвъ, обреченныхъ его безпощадному мщенію. Катастрофа, которою кончилось предпріятіе Конрадина, показала, что между силами двухъ враждующихъ сторонъ но было болѣе никакой соразмѣрности; иначе сказать, что одна сторона представляла собою дѣйствительное могущество, а другая низошла до степени подсудимой. Впрочемъ, неравная тяжба не могла болѣе возобновиться: Конрадинъ былъ послѣднею отраслью швабскаго дома и унесъ съ собою въ гробъ какъ дѣйствительныя его права, такъ и благородное честолюбіе, въ которомъ заключался неменѣе-сильный рычагъ для его неутомимой предпріимчивости.

Никогда еще Римъ не стоялъ такъ высоко, какъ послѣ паденія дома Гогенштауфенонъ, погибшаго въ борьбѣ съ нимъ за преобладаніе. Казалось, развалины одного разрушеннаго могущества послужили для другаго величественнымъ пьедесталомъ. Съ этой высоты римскій авторитетъ могъ свободно озирать весь горизонтъ католическаго міра, не встрѣчая болѣе видимой преграды своему властолюбивому взору. Единственное опасное соперничество для него кончилось; прочія же силы сравнительно съ его высокимъ положеніемъ лежали такъ низко, что не возбуждали никакого опасенія... Въ политическомъ смыслѣ, впрочемъ, римское могущество никогда не могло замѣнить того, которое было имъ ниспровергнуто. Ослабленіе авторитета Имперіи оставляло позади себя пустоту, ничѣмъ-ненаполнимую. Не говоря уже о томъ, что съ паденіемъ Гогенштауфеновъ распались узы, соединявшія Италію съ Германіей), чѣмъ могло еще сдерживаться внутреннее итальянское единство? Оно также исчезло, уступивъ мѣсто глубокому раздѣленію. Для того, кто хотѣлъ и способенъ былъ видѣть, тутъ стало совершенно ясно, что римскій авторитетъ, какъ политическая сила, далеко не равняется протяженію всего полуострова. Въ это время болѣе, чѣмъ когда-нибудь прежде, вышла наружу автономія сословій, городовъ и цѣлыхъ областей, зародившаяся и укрѣпившаяся впродолженіе вѣковой борьбы между двумя авторитетами. Рѣзче всѣхъ выдѣлился изъ общаго состава Неаполь съ своею новою династіею чужеземнаго происхожденія. Вмѣето-того, чтобъ быть членомъ общаго организма и согласовать съ нимъ свои дѣйствія, онъ стремился, пользуясь обстоятельствами, стать во главѣ его и управлять всѣми его движеніями. Такимъ-образомъ, на южномъ концѣ Италіи постановленъ былъ новый центръ тяготѣнія, который одинъ уже могъ перевѣшивать Римъ своимъ вліяніемь. Почти неменѣе-безсиленъ оказался Римъ на другомъ, противоположномъ концѣ полуострова. Ломбардскіе города дѣйствовали въ тѣсномъ союзѣ съ нимъ, пока имѣли передъ собою общаго противника; но какъ-скоро опасность прошла, и самый этотъ союзъ потерялъ свое прежнее значеніе, почувствовалась разность интересовъ, которая до сего времени скрыта была потребностью въ посторонней помощи. Притомъ же, по причинѣ близкаго сосѣдства съ Германіей), гибеллинизмъ пустилъ въ Ломбардіи болѣе-глубокіе корни, чѣмъ въ другихъ областяхъ, и въ половинѣ ХІІІ-го вѣка получилъ здѣсь рѣшительный перевѣсъ надъ противною партіею. Что выигралъ римскій авторитетъ относительно Ломбардіи, когда, устранивъ въ ней одного главнаго врага, встрѣтился тамъ же со множествомъ лицъ, которыя представляли то же самое начало? Чтобъ хоть нѣсколько смирить гордость одного Эццелино ди-Романо, надобно было предпринимать противъ него цѣлый крестовый походъ, да и тотъ кончился пораженіемъ крестоносцевъ. Несмотря на интердикты, продолжавшіеся иногда по нѣскольку лѣтъ {См. Simonyi, Gesell, d. lomb. venez. Königreichs p. 136 гдѣ рѣчь идетъ о Миланѣ.}, Ломбардія все больше-и-больше уходила изъ-подъ римскаго вліянія, дробясь на отдѣльные самостоятельные принципаты. Тоскана, но своей близости къ Риму, находилась въ большей зависимости отъ него, но эта зависимость вовсе не уничтожала автономіи ея городовъ и отражалась лишь на игрѣ внутреннихъ партій. Опираясь на Римъ, гвельфы могли здѣсь легче, чѣмъ гдѣ-нибудь, одержать верхъ надъ своими противниками (извѣстно, что во всей Тосканѣ гибеллинизмъ удержалъ за собою власть въ одной Пизѣ); но эта опора была недовольно-сильна, чтобъ съ ея помощью они могли остановить дальнѣйшее развитіе городской общины. Оттого Тоскана, въ противоположность Ломбардіи, все больше-и-больше склонялась къ порядку вещей, который напоминалъ собою древнія республики. Союзъ тосканскихъ городовъ продолжалъ существовать, но центромъ его былъ не Римъ, а Флоренція, которая поэтому налагала на него свой, собственный политическій характеръ. Римское вмѣшательство во внутреннія флорентинскія событія доставляло пользу не столько самому Риму, сколько той изъ враждующихъ сторонъ, которую онъ поддерживалъ. Отчасти то же явленіе повторялось на югѣ и сѣверѣ Италіи, гдѣ также ничего не происходило безъ явнаго, или особеннаго вмѣшательства римской интриги. Но тѣмъ почти и ограничивалось все вліяніе. Въ отдаленномъ Пьемонтѣ, въ Венеціи и Генуѣ, оно было еще незначительнѣе. О сосредоточеніи всей политической власти въ Римѣ не могло быть и рѣчи. По весьма-вѣрному замѣчанію Макіавеля, вся задача римскихъ политиковъ внутри Италіи сводилась въ это время лишь къ тому, чтобъ не дать другимъ завладѣть тою или другою областью, которой они не могли присвоить себѣ самимъ; иными словами: стараться по-возможности вредить другимъ авторитетамъ, которые вновь утверждались въ предѣлахъ Апеннинскаго Полуострова {Mach., Le Storie florentine 1. 1: E cosi i pontefici -- né permetevano ehe quelle provincie, la quelle per loro debolezza non potevano possedere, altri la possedesse.}.

Наступившее раздробленіе или разъединеніе интересовъ не могло, однако, изгладить всѣ слѣды прошедшей исторической жизни народа. Слишкомъ-долго тянулась борьба за Италію между двумя авторитетами, прежде чѣмъ перевѣсъ рѣшительно склонился на одну сторону. Оба направленія, между которыми болѣе двухъ вѣковъ была раздѣлена Италія, остались не только въ воспоминаніяхъ народа, но и продолжали держаться въ самыхъ его понятіяхъ. Споръ дѣйствительно разрѣшился побѣдою, по она выпала именно на ту сторону, которая не въ-состояніи была замѣнить побѣжденное ею начало и утвердить единство своими средствами. Такимъ-образомъ побѣда прошла, не доставивъ послѣднихъ ожиданныхъ результатовъ, и два полярныя направленія, ей предшествовавшія, продолжали существовать попрежнему. Какъ прежде были два противоположные полюса, такъ и теперь, съ тою лишь разницею, что они стянулись на ближайшее разстояніе между собою, и внѣшній объемъ ихъ дѣйствія сократился. Съ одной стороны Германія, съ другой -- Неаполь съ Сициліею вышли изъ круга и остались за предѣлами дѣйствія. За-то въ сокращенномъ объемѣ того же самаго круга антагонизмъ продолжался съ прежнимъ жаромъ и съ прежнею силою. Присутствіе римскаго авторитета, безсильнаго обуздать однажды-возбужденныя страсти, служило лишь къ тому, чтобъ поддержать и продлить всеобщее раздраженіе умовъ. Эта противоположность интересовъ перешла наконецъ въ самое сознаніе итальянцевъ и болѣе столѣтія составляла потомъ общую жизнь Сѣверной и Средней Италіи въ политическомъ отношеніи, покрывавшую собою всѣ прочіе интересы и господствовавшую надъ ними. Какъ въ другихъ государствахъ все направлялось къ единству, такъ въ Италіи все распадалось по двумъ направленіямъ. Были интересы собственно-тосканскіе, но они и ограничивались одною Тосканою; были потомъ интересы, занимавшіе и наполнявшіе всю Ломбардію, которые, однако, теряли свое значеніе за ея предѣлами; были, наконецъ, интересы собственно-римскіе, которые имѣли большой вѣсъ внутри римской области, за исключеніемъ развѣ Неаполя и сѣверо-западной части полуострова, гдѣ оно скоро ослабѣло подъ другими вліяніями. Тосканцы, ломбардцы и частью самые римляне, раздѣленные между собою мѣстными интересами, часто соединялись между собою то въ гвельфскомъ, то въ гибеллинскомъ направленіи. Въ эту эпоху нельзя было жить въ Италіи (за извѣстными уже исключеніями) и не принадлежать къ той или другой партіи. И люди честолюбивые, и люди съ убѣжденіями -- всякій, кто только хотѣлъ быть дѣятельнымъ членомъ общества -- выбирали себѣ то или другое знамя и отличали по немъ своихъ друзей отъ недруговъ. Италія не раздѣлилась на двѣ отдѣльныя половины, но въ стѣнахъ почти каждаго города гвельфы боролись съ гибеллинами, и не было ровнаго мѣста въ окрестностяхъ городовъ, гдѣ бы гибеллинскія ополченія не сшибались и не дрались по нѣскольку разъ съ гвельфскими дружинами. Какъ-будто по всѣмъ жилымъ мѣстамъ Италіи прошла одна красная нитка, перевитая бѣлой, и опутала все народонаселеніе страны!

За недостаткомъ другаго, это было также единство, но самаго страннаго свойства: это было единство раздѣленія; между-тѣмъ оно выступило очень-ярко, и передъ нимъ блѣднѣли всѣ другіе интересы, именно потому, что ограничивались лишь извѣстными мѣстностями. Само-собою разумѣется, что явленіе было только временное, преходящее. Чѣмъ дальше уходила Италія отъ источника раздѣлившей ее вражды, тѣмъ больше стирался съ нея гвельфо-гибеллинскій колоритъ, тѣмъ больше выступали на первый планъ отдѣльныя области и образовавшіяся въ нихъ особыя народности, каждая съ своимъ самостоятельнымъ характеромъ. Впослѣдствіи, и притомъ не далѣе, какъ въ XIV-мъ вѣкѣ, Италія не знала другаго раздѣленія, какъ по отдѣльнымъ политическимъ группамъ, которыя образовались въ ней около главныхъ центровъ, какъ-то: Венеціи, Милана, Генуи, Флоренціи, Рима и Неаполя. Единства было, можетъ-быть, еще менѣе, но за-то отношенія не были такъ перепутаны. Тогда можно было, заключившись въ предѣлахъ одной политической области, посвятить ей всю свою дѣятельность и найдти въ ней успокоеніе. Не такъ было съ тѣми, которымъ досталось жить въ трудную эпоху гвельфо-гибеллинскаго раздѣленія, когда самое сознаніе народа было какъ-бы расколото на-двое. Въ это время Италія еще была общимъ отечествомъ для всѣхъ, родившихся на ея почвѣ; еще между всѣми частями ея была живая, органическая связь, которая чувствовалась каждому. Не только въ Римѣ, но и во Флоренціи принималось къ сердцу то, что происходило въ Ломбардіи, и наоборотъ. Но въ то же время нельзя было почувствовать и носить въ сердцѣ Италію, какъ нѣчто единое и цѣлое, потому-что всякій сознавалъ ея двойственность. Нравственному лицу непремѣнно предстоялъ выборъ. Недовольно было но своему рожденію принадлежать къ тому или другому лагерю, надобно еще было знать, гдѣ помѣстить свои убѣжденія. Каждая сторона предъявляла свои права; но которая изъ нихъ была правѣе? И что, если по нѣкоторымъ природнымъ условіямъ, человѣкъ занималъ мѣсто въ одномъ лагерѣ, а убѣжденія тянули его къ другому? Не долженъ ли былъ въ немъ тогда произойдти разладъ съ самимъ-собою, съ совѣстью? И какой наконецъ могъ быть исходъ изъ этой внутренней борьбы? На всѣ эти вопросы можно отвѣчать не иначе, какъ обстоятельствами самой жизни того или другаго историческаго лица, которое бы принадлежало тому времени и котораго самый образъ мыслей былъ бы намъ извѣстенъ съ достовѣрностью.

Нигдѣ въ цѣлой Италіи враждующія партіи не были такъ рѣзко поставлены одна противъ другой, какъ въ Тосканѣ. Условія ихъ развитія были тѣ же самыя, что и въ сѣверныхъ провинціяхъ, но по мѣстному положенію страны борьба между внутренними тосканскими партіями затянулась на болѣе-долгій срокъ времени, чѣмъ въ Ломбардіи, и открытая вражда между ними получила болѣе-ожесточенный характеръ. Сравнительно гибеллинизмъ имѣлъ здѣсь менѣе силы, потому-что былъ удаленъ отъ главной сваей опоры; но одно близкое сосѣдство Рима не могло еще доставить рѣшительнаго перевѣса противной партіи. Для полнаго успѣха ей надобно было, сверхъ-того, искать популярности у себя дома; а это значило пробудить въ массѣ народа опасные инстинкты и ввести въ игру политическихъ партій новый дѣйствующій элементъ, котораго роль прежде была чисто-пассивная. Вообще, но мѣрѣ того, какъ дѣйствіе упрощалось въ Ломбардіи, оно становилось все болѣе-и-болѣе сложнымъ въ Тосканѣ, гдѣ, вслѣдствіе особенной постановки партій, готовился и новый порядокъ вещей, во многихъ отношеніяхъ отличный какъ отъ ломбардскаго, такъ и отъ римскаго въ тѣсномъ смыслѣ слова.

Противоборство политическихъ партій, простиравшееся на всѣ тосканскіе города, сосредоточивалось главнымъ образомъ во Флоренціи. Присутствіе въ ней двухъ враждебныхъ одинъ другому элементовъ, по словамъ историка Маласпины, обнаружилось впервые еще въ 1215 году раздоромъ, открывшимся по случаю насильственной смерти Мессера Буондельмонте между благородными фамиліями города. Съ того времени раздѣленіе городскаго патриціата на гвельфскій и гибеллинскій лагерь не прекращалось внутри самыхъ стѣнъ Флоренціи. Какъ въ другихъ городахъ Италіи, они были и здѣсь чужды всякаго духа примиренія и показывали, одинъ въ-отношеніи къ другому, большую наклонность къ исключительнымъ мѣрамъ. Пока еще не рѣшенъ былъ споръ между двумя главными авторитетами внутри Имперіи, каждая изъ флорентинскихъ партій имѣла для себя вѣрную опору на сторонѣ и всегда могла разсчитывать на содѣйствіе внѣшней помощи. Тогда обѣ стороны имѣли почти равныя надежды на успѣхъ. Нѣкоторое время могло казаться, что гибеллины, съ помощью своего сильнаго союзника, совершенно вытѣснятъ своихъ противниковъ и займутъ послѣ нихъ поле сраженія. Такъ было, напримѣръ, въ 1248, когда гибеллины, поддерживаемые Фридрихомъ II, выгнали своихъ противниковъ изъ Флоренціи. Опираясь на нѣмецкій гарнизонъ, состоявшій изъ восьмисотъ всадниковъ, они позволили себѣ въ городѣ полное самоуправство. Самые домы гвельфовъ были ими разрушены. Однимъ словомъ, гибеллины забрали въ свои руки всю власть и распоряжались во Флоренціи какъ въ завоеванномъ городѣ. Но обстоятельства скоро измѣнились. Послѣдовавшая черезъ два года смерть Фридриха II лишила Флорентинскихъ гибеллиновъ главной ихъ опоры и обнаружила ихъ безсиліе. Чтобъ не потерять твердой почвы подъ ногами и сохранить хотя часть прежняго вліянія, когда нельзя было удержать цѣлаго, они должны были подумать о примиреніи съ своими заклятыми врагами. ГвельфЫ снова возвратились въ городъ, еще полные горькаго чувства недавно-понесенной ими обиды. Видъ разрушенныхъ жилищъ, лежавшихъ въ развалинахъ, еще больше подстрекалъ въ нихъ и безъ того нетерпѣливое желаніе мести. Народъ тѣмъ охотнѣе улыбался возвратившимся гвельфамъ, что во время ихъ изгнанія испыталъ на себѣ многія невыгоды исключительнаго господства одной партіи. Еще на нѣкоторое время успѣли согласиться въ томъ, чтобъ управленіе было общее, такъ-что каждая часть городскаго населенія имѣла въ немъ свою долю участія. Весь городъ раздѣленъ былъ на шесть кварталовъ, изъ которыхъ каждый посылалъ отъ себя въ Правительственный Совѣтъ двухъ представителей (Anziani), и народъ получилъ военную организацію. Рядомъ съ прежнею, аристократическою общиною возвысилась другая, народная, получившая защитника своихъ правъ во вновь-установленномъ званіи "начальника народныхъ силъ" (Capitano del popolo) {См. Mach., Le Storie Florentine, 1. И (подъ 1250 годомъ). Cp. Н., Gesell, d. Städtev. II, p. 270.}. Какъ ни мало было залоговъ прочности въ этомъ учрежденіи, оно, впрочемъ, держалось нѣсколько лѣтъ, и пока еще не раскачались его нетвердые спаи, доставило даже перевѣсъ Флоренціи. Сильная хотя только искусственнымъ и условнымъ согласіемъ своихъ гражданъ, она скоро дала почувствовать свое временное преимущество сосѣдственнымъ городскимъ общинамъ и, впродолженіе какихъ-нибудь десяти лѣтъ, посредствомъ своихъ смѣлыхъ воинственныхъ предпріятіи рѣшительно стала во главѣ союза тосканскихъ городовъ. Вольтерра была разрушена, а Пистойя, Ареццо и Сіена принуждены вступить въ флорентинскую лигу. Не только въ Тосканѣ, имя Флоренціи было громко въ цѣлой Италіи. Одну минуту можно было подумать, что ей выпадала завидная роль древняго Рима, который, примиривъ свои внутреннія партіи, обратилъ ихъ соединенную силу на окрестныя земли и мало-по-малу сгруппировалъ около себя разсѣянныя итальянскія народности. Но обольщеніе продолжалось недолго: Флоренція остановилась на самыхъ первыхъ началахъ той исторической роли, которую, повидимому, сама судьба отдавала ей въ руки. Скоро обнаружилось, что примиреніе разнородныхъ элементовъ, которые вмѣщались въ стѣнахъ ея, было чисто-внѣшнее, и что организмъ общества, крѣпкій по наружности, въ своемъ внутреннемъ составѣ все больше-и-больше стремился къ расторженію.

Вообще, если и можно, вмѣстѣ съ Макіавелемъ находить нѣкоторую параллель между древнимъ Римомъ и новыми итальянскими городами относительно постановки внутреннихъ партій, то надобно также прибавить, что новые итальянцы вовсе не отличались чувствомъ благоразумной мѣры, которое помогло римлянамъ такъ счастливо пройдти многіе кризисы ихъ внутренней политической жизни. Итальянцы всегда вносили слишкомъ-много страсти и ея исключительности въ свои междусословныя отношенія и тѣмъ вредили ихъ правильному опредѣленію. Этимъ непримиримымъ духомъ проникнуты самыя раннія столкновенія внутреннихъ итальянскихъ партій, при первомъ появленіи ихъ въ исторіи. Кто знаетъ кровавыя схватки, происходившія въ Римѣ и Раввинѣ еще въ VII-мъ и VIII-мъ вѣкахъ и оканчивавшіяся большею-частью избіеніемъ одной партіи другою, того не удивитъ извѣстіе, что гораздо-позже, въ эпоху полнаго развитія двухъ политическихъ партій, раздѣлявшихъ между собою почти всю Италію, тотъ же духъ взаимной исключительности обыкновенно бралъ перевѣсъ надъ всѣми разсчетами благоразумія, и что каждая сторона постоянно стремилась къ полному преобладанію надъ своими противниками, не показывая и тѣни уваженія къ ихъ правамъ. Миръ никогда не могъ быть проченъ и продолжителенъ, потому-что въ самыхъ сердцахъ не было никакого миролюбія. Какъ торжествующіе гибеллины не хотѣли потерпѣть подлѣ себя гвельфовъ, такъ и гвельфЫ въ свою очередь ждали только удобнаго случая, чтобъ лишить ненавистную имъ партію всѣхъ правъ и даже выбросить ее вонъ изъ города. Споръ шелъ, какъ видится изъ самаго дѣла, не объ уравненіи правъ между двумя враждующими сторонами, а о томъ, чтобъ доставить одной изъ нихъ исключительное господство передъ другою. Въ древнемъ Римѣ начинали съ неравенства правъ, чтобъ прійдти къ постепенному ихъ уравненію; гвельфы и гибеллины, напротивъ, въ своемъ спорѣ отправлялись отъ равныхъ правъ, чтобъ достигнуть ихъ раздѣленія. Борьба римскихъ партіи взялась отъ внутреннихъ причинъ, была порождена существовавшимъ уже раздѣленіемъ сословіи; въ новыхъ итальянскихъ городахъ разъединеніе пришло извнѣ и произвело расколъ въ томъ, что прежде составляло одно цѣлое. Естественно, что и самый исходъ борьбы далеко былъ неодинаковый. Въ этомъ смыслѣ, кажется намъ, должно быть измѣнено мнѣніе Макіавеля, который находилъ большое сходство между древне-римскими и флорентинскими партіями и выражалъ удивленіе, что однородныя на его взглядъ явленія произвели однако столько различныя слѣдствія.

Такимъ-образомъ становится понятно, почему въ Тосканѣ политическія перемѣны такъ быстро слѣдовали одна за другою. Флоренція особенно долго не могла найдти себѣ спокойнаго пристанища, бросаемая волнами, какъ утлое судно, то къ тому, то къ другому берегу. Мирное, повидимому, сожительство гибеллиновъ и гвельфовъ, по возвращеніи послѣднихъ, скоро опять разрѣшилось въ открытую вражду между ними. Гибеллины сами подали поводъ къ нарушенію мира, вступивъ въ сношенія съ братомъ Кондрада IV, Маифредомъ, котораго звѣзда стояла тогда очень-высоко въ Южной Италіи. Узнавъ объ этихъ связяхъ, народъ пришелъ въ безпокойство. Уберти, которые стояли тогда въ главѣ партіи, были позваны къ отвѣту передъ Совѣтъ Городскихъ Старшинъ (Anziani), но они отказались явиться на зовъ и укрѣпились въ стѣнахъ своего дома, въ ожиданіи нападенія. ГвельфЫ тотчасъ приняли сторону народа, и тревога распространилась но всему городу. Застигнутые върасплохъ, гибеллины не устояли противъ дружныхъ ударовъ своихъ вооруженныхъ противниковъ и, покинувъ свои жилища, бѣжали всею массою въ Сіену, чтобъ тамъ переждать невзгоду и приготовиться къ новой борьбѣ. Они разсчитывали всего болѣе на помощь Манфреда, и не обманулись въ своихъ ожиданіяхъ. Изгнаніе ихъ продолжалось только два года. Въ 1260 году, благодаря стараніямъ неутомимаго Фаринаты-дельи Уберти, Маyфредъ прислалъ изгнанникамъ обѣщанное вспоможеніе. Оно состояло изъ 800 хорошо-вооруженныхъ латниковъ. Подъ гибеллинскимъ знаменемъ стали, сверхъ-того, многіе граждане Сіепы, Пизы и другихъ тосканскихъ городовъ. флорентинскіе гвельфы вышли къ нимъ на встрѣчу, но въ битвѣ при рѣкѣ Арбіи, или при Монтаперти, были побиты на-голову, и тѣ изъ нихъ, которые уцѣлѣли отъ пораженія, не считая себя болѣе безопасными въ родномъ городѣ, спѣшили укрыться отъ преслѣдованія въ стѣнахъ союзной Лукки {Подробности битвы при Монтаперти можно читать въ Hist. de Florence par М-me H. Allard, 1 p., Ch. III. Это было, безспорно, одно изъ кровопролитнѣйшихъ дѣлъ своего времени. Битва продолжалась около семи часовъ сряду. Болѣе 2500 флорентинцевъ осталось на полѣ сраженія, и болѣе 1500 взято было въ плѣнъ. Все же число погибшихъ и плѣнныхъ полагаютъ, хотя конечно преувеличенно, въ 30,000 человѣкъ.}. Гибеллинамъ ничего не стоило потомъ снова утвердиться во Флоренціи. Но послѣднее двухлѣтнее испытаніе нисколько не сдѣлало ихъ благоразумнѣе. Сильные своимъ союзомъ съ Манфредомъ и гордые своею побѣдою, они и на этотъ разъ, какъ и прежде, забыли всякую умѣренность. Гвельфскимъ изгнанникамъ не оставлено было ни ихъ жилищъ, ни имѣній; городское устройство Флоренціи, составлявшее главную ея силу, было ниспровергнуто, и народъ лишенъ тѣхъ правъ, которыя вновь пріобрѣтены были имъ изъ борьбы двухъ господствующихъ партій между собою. Гибеллины хотѣли властвовать безраздѣльно. Между-тѣмъ, на этой насиліемъ изрытой почвѣ, чувство отсутствія всякой безопасности доходило въ нихъ самихъ до такой степени, что на собраніи въ Эмполи, гдѣ сошлись вожди партіи изъ разныхъ тосканскихъ городовъ, почти рѣшено было разрушить до основанія Флоренцію и не оставить въ ней камня на камнѣ -- такъ мало имѣли надежды гибеллины когда-нибудь вполнѣ привязать ее къ своимъ интересамъ. Пусть лучше погибнетъ, чѣмъ достанется врагамъ, разсуждали они, увлекаемые страстью, и только патріотическій вопль Фаринаты отвелъ губительный ударъ, уже занесенный надъ царицею Тосканы {Извѣстны стихи, которые Дантъ влагаетъ въ уста спасителя Флоренціи:

Ma fidio sol cola dove sofferto

Fa per ciascun di torre via Florenza

Col

ДАНТЪ, ЕГО ВѢКЪ И ЖИЗНЬ.

Статья вторая.

Кто хочетъ знать литературную Италію того же времени, тотъ въ-особенности долженъ обратиться къ Форіэлю. Онъ подошелъ къ ней со стороны своего любимаго Прованса и съ рѣдкою ясностью раскрылъ продолжающееся въ ней дѣйствіе той же поэтической стихіи, которая въ другомъ мѣстѣ произвела собственно такъ-называемую провансальскую поэзію. Онъ породнилъ Италію съ Провансомъ въ искусствѣ, какъ они были родня между собою и въ самой жизни. Благодаря Форіэлю, яснѣе чѣмъ когда-нибудь обнаружилась внутренняя связь между бытомъ страны и ея литературою въ данный періодъ времени.

Новая Италія получила отъ стараго Рима богатое литературное наслѣдство. Оно имѣло потомъ неоспоримое вліяніе на ея послѣдующую литературную дѣятельность. Долгое время, пока продолжалась борьба между романскимъ и германскимъ элементами, и слагались новыя формы жизни, Италія не знала у себя ни другой литературы, ни другаго письменнаго языка, кромѣ латинскаго. Ей было еще не до творческой производительности: она довольствовалась и тѣмъ, что могла сохранить старыя литературныя преданія {О томъ, какъ сберегались старыя литературныя преданія въ Италіи, см. особенно: Ozanam, Dante et la philosophie catholique.}. Не могло быть національной поэзіи, потому-что еще не опредѣлилась физіономія самой національности. Въ нее вошло столько постороннихъ элементовъ, и между ними было столько диссонансовъ, что поэтической гармоніи вовсе не находилось мѣста. Образованность, сколько ея уцѣлѣло въ эти бурныя времена, счастлива была уже и тѣмъ, что могла поддержать свои связи съ старою римскою литературою, которыя угрожали разорваться каждую минуту. Но для многаго утраченъ былъ смыслъ, что прежде имѣло свое ясное и опредѣленное значеніе. Поэтическій обликъ Виргилія получилъ новый оттѣнокъ, вовсе-неизвѣстный его современникамъ. Прежнее содержаніе поэзіи становилось все болѣе-и-болѣе невразумительно; зато вновь-возникающая образованность тѣмъ упорнѣе держалась за старыя поэтическія формы. Итальянская національная поэзія не могла долго освободиться отъ вліянія старыхъ искусственныхъ формъ: онѣ налегли на нее слишкомъ-рано и положили на нее свою печать, которой слѣды не изгладились совершенно даже при полномъ расцвѣтѣ новаго итальянскаго искусства. Пользуясь тѣми же формами, католическое духовенство въ Италіи, которое стояло тогда во главѣ образованія, особенно-много содѣйствовало къ тому, чтобъ провести черезъ нихъ другое направленіе. Какъ и въ другихъ странахъ Европы, оно направляло здѣсь латинскую письменность всего болѣе на ученую дѣятельность. Поэзія была на нѣкоторое время почти совершенно вытѣснена средневѣковою наукою. За богословіемъ послѣдовала новая разработка римскаго права. Точныя науки такъ же скоро принялись въ итальянскихъ городахъ. Происходившія въ нихъ разнообразныя событія послужили обильнымъ матеріаломъ для исторіографіи. Такъ началась итальянская городская хроника, обыкновенно привязывавшая свой разсказъ къ событіямъ римской исторіи. Даже заговоривъ на родномъ итальянскомъ языкѣ, итальянскіе аналисты все еще смотрѣли на свою исторію какъ на прямое продолженіе римской -- такъ трудно было для новой итальянской литературы освободиться изъ-подъ римскаго вліянія и стать на свои собственныя ноги! {См. Wegele, Dante' Leben, р. 22--27.}.

Народнаго эпоса не было въ новой Италіи, можетъ-быть, потому самому, что подвиги, если какіе были, принадлежали германскимъ народностямъ и совершились до сліянія ихъ съ романскою. Германскіе герои, дѣйствовавшіе на итальянской почвѣ, естественно отходили къ области германской саги. Довольно указать на примѣръ Дитриха Бернскаго или Веронскаго. Форіэль много хлопоталъ о томъ, чтобъ въ литературныхъ памятникахъ Италіи до XIV столѣтія отъискать нѣкоторые слѣды поэтическихъ народныхъ сказаній, и едва умѣлъ подмѣтить нѣсколько обломковъ, впрочемъ довольно-сомнительнаго свойства {См. Fauriel, Dante, l. 1, 26-е leèon: poesie populaire italienne An XIII siècle.}. Чаще всего они попадаются въ итальянскихъ хронникахъ, которыя, несмотря на языкъ, отзываются по мѣстамъ народною историческою пѣснью. Нѣчто въ этомъ родѣ сказалось еще въ ІХ-мъ вѣкѣ по поводу кратковременнаго плѣна императора Лудовика II (изъ дома Каролинговъ), задержаннаго въ Беневентѣ интригами герцога Адельгиза. Для X-го вѣка тотъ же авторъ указываетъ на воинственную пѣснь, которую граждане Модены пѣли по ночамъ (около 96-1 года), охраняя свои стѣны отъ непріятельскаго нападенія. Крестовые походы также, повидимому, отозвались въ особыхъ пѣснопѣньяхъ. Рѣдкіе слѣды той же поэтической настроенности замѣчаются еще въ ХІІІ-мъ вѣкѣ; они относятся къ значительнѣйшимъ историческимъ событіямъ того времени и сохранены въ мѣстныхъ хроникахъ. Форіэль приводитъ слѣдующій примѣръ. Послѣ Сицилійскихъ Вечерень Карлъ Анжуйскій готовилъ жителямъ острова страшное мщеніе. Опасность особенно грозила Мессинѣ, которая ничемъ не была защищена отъ нападенія. Не теряя времени, жители ея, мужчины, женщины и дѣти, принялись работать надъ укрѣпленіями, и въ нѣсколько дней городъ былъ приведенъ въ такое состояніе, что могъ безъ страха смотрѣть на приготовленія своего непримиримаго врага. Мессинскія женщины показали особенно-много усердія къ общему дѣлу, такъ-что въ честь ихъ сложена была пѣснь, которой начало сохранилось въ хроникахъ Джаккетто Малестини и Джованни Виллани. Взятое изъ нихъ слѣдующее мѣсто дѣйствительно выдѣляется по своему топу изъ обыкновеннаго историческаго разсказа: "О, какъ жалостно видѣть мессинскихъ женщинъ, съ растрепанными волосами, таскающихъ камни и известь! Пошли же Богъ много заботъ и горя тому, кто грозится разрушить Мессину". Эти и подобные имъ звуки неоспоримо принадлежатъ настроенію болѣе или менѣе поэтическому, какое можно найдти почти во всякомъ вѣкѣ, но едва-ли даютъ намъ право заключать о существованіи народной поэзіи въ тѣсномъ значеніи слова.

Въ твореніяхъ Данга и у Бокаччіо есть, сверхъ-того, указанія и на произведенія народной музы въ другихъ родахъ. Любопытнѣе всего, что нѣкоторыя изъ нихъ были сатирическаго характера. Они слагались жителями итальянскихъ городовъ въ немногіе дни, когда они отдыхали отъ междоусобій, и обыкновенно направлены были такъ, что попадали прямо въ политическихъ соперниковъ того города, въ которомъ жили слагатели пѣсенъ. Это было нѣкоторымъ образомъ продолженіе той же борьбы, только на другомъ полѣ. Сначала ломали копья другъ о друга, потомъ перебрасывались эпиграммами. Сверхъ-того, Форіэль замѣчаетъ въ ту же эпоху третій рядъ народныхъ пѣсенъ въ Италіи, которыя ограничивались домашнимъ кругомъ, или имѣли своимъ предметомъ частныя приключенія, какъ романическія, такъ и всѣ сколько-нибудь замѣчательныя своими особенностями. Такъ Бокаччіо въ своемъ "Декамеронѣ", разсказавъ одно происшествіе, приводитъ два стиха одного сицилійскаго поэта, прямо относящіеся къ содержанію разсказа; по словамъ нувеллиста, они еще пѣлись въ его время {Ibid. р. 474--75.}. Все это интересно узнать отъ одного изъ первыхъ знатоковъ южныхъ европейскихъ литературъ; жаль только, что, указавъ на слѣды прошедшихъ явленій, онъ не могъ возстановить ихъ для знанія въ тѣхъ самыхъ размѣрахъ, въ какихъ они существовали въ-дѣйствительности.

Въ то время, какъ въ народѣ продолжалось еще поэтическое настроеніе, оставившее едва-примѣтные слѣды въ литературѣ, въ разныхъ мѣстахъ Италіи принялась и нашла себѣ способныхъ представителей искусственная лирика. Первое возбужденіе къ ней занесено было сюда со стороны. Извѣстно, что Провансъ былъ родиною новой европейской лирики, которая потомъ распространялась отсюда въ разныхъ направленіяхъ. До-сихъ-поръ, однако, недовольно приведены въ ясность мѣстныя условія, сдѣлавшія Провансъ раньше другихъ южно-европейскихъ странъ центромъ для цѣлаго цикла поэтическихъ произведеній. Этихъ условій справедливо искали въ уцѣлѣвшихъ здѣсь остаткахъ древней образованности, какъ греческой, такъ и римской, какъ-бы вновь-ожившихъ подъ свѣжимъ дыханіемъ новыхъ народныхъ и жизненныхъ элементовъ. Но надобно замѣтить, что въ такомъ же почти положеніи находились и нѣкоторыя другія страны; однако въ нихъ не пробилось столько же обильнаго поэтическаго ключа. Довольно-естественно было бы искать причинъ такого явленія, какъ ранній цвѣтъ поэзіи, въ благопріятныхъ, мирныхъ обстоятельствахъ края, въ его затишьѣ; но и въ этомъ отношенія Провансъ едва-ли много превосходилъ близь него лежащія области. Долгое время, наравнѣ съ другими странами, онъ подверженъ былъ нападеніямъ пришельцевъ. Они то останавливались въ немъ на временное житье, то приходили грабить и разорять его; потомъ здѣсь также утвердился феодальный бытъ и начались неразлучныя съ нимъ безконечныя вражды. Сравнительно, положеніе Прованса и Южной Франціи въ ХІ-мъ и ХІІ-мъ вѣкахъ было лучше, чѣмъ Испаніи, гдѣ еще не совершился переломъ въ кровавой борьбѣ между мусульманами и христіанами, но край былъ далекъ отъ внутренняго спокойствія. Всѣ приведенныя условія, поэтому, недостаточны еще для объясненія ранняго процвѣтанія провансальской поэзіи.

Какъ кажется, много значила самая постановка страны по отношенію къ различнымъ направленіямъ, которыя дѣйствовали вокругъ нея. Провансъ и Южная Франція лежатъ, такъ-сказать, на перекресткѣ различныхъ путей, ведущихъ съ сѣвера, востока и юга. Это страна наиболѣе-подверженная разнообразнымъ вліяніямъ; сюда доходили и здѣсь останавливались крайнія и часто-противоположныя между собою стремленія, которыя выходили изъ Франціи (Сѣверной), Германіи, Италіи и Испаніи; здѣсь связывались между собою концы многихъ противоположныхъ направленій, дѣйствовавшихъ порознь въ другихъ частяхъ Западной Европы. Съ одной стороны, сюда достигало и здѣсь оканчивалось эхо чудесныхъ сказаній скандинавскаго и германскаго сѣвера, съ таинственными силами, въ нихъ дѣйствующими, и необыкновенными размѣрами ихъ героевъ. Съ другой стороны, Южная Франція первая послѣ Испаніи принимала впечатлѣнія арабской поэзіи. Отъ частыхъ сношеній, то враждебныхъ, то дружескихъ, арабо-испанское вліяніе отражалось здѣсь даже на самыхъ нравахъ жителей. Въ Южной Франціи, въ такъ-называемой Новемнопуланіи, едва-ли не ранѣе, чѣмъ въ самой Испаніи, освоились съ искусствомъ ея завоевателей. Арабская рифма, арабскія формы поэзіи вообще, могли приняться здѣсь гораздо-скорѣе, чѣмъ въ Сициліи и Италіи {См., между-прочимъ, о вліяніи арабскаго искусства и поэзіи Hammer-Purzstatl, Literaturgeschichte der Araber, t. 1, Einl. p. XXI.}. Это вліяніе не шло отсюда далѣе, или уже выражалось въ формѣ провансальской поэзіи. Ближайшее сосѣдство Сѣверной Франціи и Италіи также, конечно, не оставалось безъ дѣйствія на Провансъ съ сопредѣльными ему областями: первая дѣйствовала новыми, т.-е. Франкскими учрежденіями, укоренившимися въ ней, вторая -- остатками прежняго духа и учрежденій. Это единство направленія между Южною Франціей) и Сѣверною Италіею особенно выразилось въ ХІІ-мъ вѣкѣ въ коммунальномъ движеній, которое было общимъ какъ той, такъ и другой странѣ. Если Южная Франція вмѣстѣ съ Провансомъ не могла принять и вмѣстить въ себѣ всѣхъ дѣйствовавшихъ на нее стороннихъ вліяній, то она не могла также уйдти отъ сильнаго возбужденія ими. Но въ ней было, сверхъ-того, много глубокой воспріимчивости. Какъ не прошли мимо нея, но здѣсь остановились и пустили глубоко въ землю свой корень и крайніе отпрыски различныхъ религіозныхъ сектъ (патареновъ, катарровъ и другихъ), вышедшихъ съ отдаленнаго Востока и проникнувшихъ сюда невидимыми путями изъ Византійской Имперіи и Италіи, такъ, съ другой стороны, кроткое поэтическое вліяніе, приходившее съ Юга, встрѣчено было неменѣе-живыми симпатіями на той же самой землѣ и скоро такъ привилось къ ея почвѣ, что могло приносить на ней новые плоды.

Такъ или иначе, но надобно признаться, что въ углу, образуемомъ крайнимъ протяженіемъ Альповъ къ Средиземному Морю и линіею Пиренеевъ, лежитъ одна изъ плодороднѣйшихъ историческихъ почвъ, замѣчательная по своей рѣдкой производительности. Сюда же отчасти принадлежитъ и примыкающая къ ней древняя Аквитанія. Воспріимчивость и даровитость жителей этихъ странъ раскрылись еще гораздо-ранѣе, въ послѣднія времена Римской Имперіи, при переходѣ въ новую европейскую исторію. Тогда не было кругомъ такихъ разнообразныхъ вліяній; но довольно было проникнуть сюда римской образованности, чтобъ въ непродолжительное время вся страна покрылась ея цвѣтами, и чтобъ, хотя по чужому образцу, здѣсь зародилась своя собственная, чрезвычайно-обильная литература. Разливъ варваровъ, правда, скоро остановилъ это, можно сказать, преждевременное спѣяніе, но не убилъ совершенно въ Южной Франціи ни стремленія къ независимому политическому существованію, ни таившихся въ ней зародышей самостоятельнаго развитія.

Черезъ нѣсколько вѣковъ потомъ, когда, подъ различными вліяніями, здѣсь образовался новый фокусъ поэтической дѣятельности, она выработала здѣсь свое собственное содержаніе и явилась въ своей оригинальной формѣ. Провансальская поэзія избѣжала подражанія. У нея была своя, незаимствованная стихія, которая составляла какъ-бы самую ея душу. Это была "любовь" -- не такъ, какъ понимали ее древніе, или какъ стали бы толковать наши современники, а другое, болѣе-искусственпое чувство, которое могло прозябать лишь при особенномъ состояніи литературы и самаго общества, любовь мечтательная, идеальная, рыцарская, неисключавшая, впрочемъ, обыкновенныхъ матеріальныхъ потребностей. Въ ней было всего понемногу; каждое изъ господствующихъ направленій вѣка отразилось въ ней въ той или другой степени; если главнаго основанія этого чувства надобно искать въ католичествѣ, то арабская поэзія, повидимому, не мало способствовала къ образованію тѣхъ формъ, въ которыхъ оно выражалось. Провансальцы не выдумали, не изобрѣли его вновь: они, безъ-сомнѣнія, нашли его въ самой жизни и опоэтизировали его еще болѣе въ своихъ произведеніяхъ. Въ немъ выразилось идеальное направленіе вѣка вообще. Грубость нравовъ не исключаетъ совершенно идеальныхъ стремленій. Они, напротивъ, пробиваются иногда тѣмъ съ большею силою, чѣмъ больше въ общественномъ устройствѣ дано мѣста грубымъ матеріальнымъ требованіямъ. Въ феодальную эпоху общество задыхалось отъ преобладанія физической силы, отъ произвола и насилія всякаго рода; человѣкъ чувствовалъ себя безопаснымъ только за крѣпкими стѣнами и въ желѣзной скорлупѣ, въ которую заковывалъ себя съ головы до ногъ. Но идеальное продолжало жить въ обществѣ, несмотря на господство кулачнаго права; и какъ скоро открыло себѣ нѣкоторые выходы, устремилось ими съ неудержимою силою, какъ вода, разрушившая плотину, которая останавливала ея теченіе. Крестоносное движеніе, охватившее Западную Европу въ концѣ ХІ-го вѣка, служило однимъ изъ такихъ выходовъ идеальнымъ стремленіямъ вѣка. Много благородныхъ силъ унесено было этимъ потокомъ на отдаленный Востокъ, по онѣ не истощились совершенно въ Европѣ. Внутри ея продолжалъ бить тотъ же самый ключъ изъ-подъ земли, и струи его отливались прямо въ поэтическую форму. Идеалъ въ-сущности былъ одинъ и тотъ же, только-что примѣненіе его различное. На Востокѣ это служеніе идеѣ получило болѣе-духовный характеръ; тамъ оно въ-особенности посвящено было одному высокому образцу, и потому нѣкоторыя религіозно-рыцарскія братства въ Палестинѣ считали даже себя подъ непосредственнымъ его покровительствомъ {См., между-прочимъ, Harter, Gesell. Innozenz d. III, l. IV. p. 644 etc.}. На Западѣ, т.-е. въ Европѣ, тотъ же самый культъ получилъ другой, болѣе-свѣтскій оттѣнокъ. Женщина вообще высоко стала въ понятіяхъ феодальнаго общества. Идеальное воззрѣніе оторвало ее отъ общаго уровня и вдругъ подняло ее на такую высоту, что она казалась уже не земнымъ существомъ. Въ очарованіи, производимомъ ею, увидѣли какое-то магическое дѣйствіе особеннаго рода; чувство, ею внушаемое, казалось непринадлежащимъ къ разряду обыкновенныхъ человѣческихъ чувствъ. Любовь получила таинственный смыслъ, т.-е. перешла въ служеніе. Оттого такъ легко уживались между собою любовь рыцарская и чувственная, что онѣ различались между собою не по качествамъ только, но принадлежали къ двумъ совершенно-различнымъ категоріямъ. Любовь собственно была только рыцарская; чувственныя же ея проявленія не вытекали изъ того же понятія и назывались совсѣмъ другими именами.

Самый образъ жизни феодальнаго общества отчасти способствовалъ къ тому, чтобъ естественное чувство, внушаемое женщиною, превратилось въ мистическое служеніе ей. Никогда, ни прежде, ни послѣ, внѣшняя жизнь общества не располагалась такъ странно и, можно даже сказать, такъ противно первымъ условіямъ общежитія. Вездѣ, кромѣ Италіи, Феодализмъ большею-частью чуждался городовъ. Городская жизнь и ея удобства были не по немъ; городскія улицы казались ему слишкомъ-тѣсны и душны. Онъ былъ дикъ отъ природы и любилъ вить свои гнѣзда вдали отъ людей, на малодоступныхъ высотахъ. Тамъ стояли его крѣпкіе бурги, или замки, обнесенные стѣнами и рвами. Бойницы и поднятые мосты, которые прежде всего представлялись глазу проѣзжаго, не могли служить вывѣскою гостепріимства. Запираясь въ своихъ замкахъ, феодализмъ отчуждался отъ всѣхъ и производилъ разъединеніе даже въ своемъ собственномъ кругу. Замками нельзя было жить такъ тѣсно и дружно, какъ живутъ домами, или просто семействами. Тому мѣшало уже самое разстояніе; прибавьте сюда также недостатокъ средствъ сообщенія и совершенное отсутствіе безопасности на дорогахъ. Только заковавшись въ сталь съ головы до ногъ и взявъ съ собой вооруженную свиту, можно было безопасно дѣлать значительные переѣзды. Тѣмъ болѣе-затруднительны были всѣ перемѣны мѣста и передвиженія для женщинъ, принадлежавшихъ къ феодальному сословію. Беззащитностью своего пола и условіями своего общества онѣ осуждены были проводить большую часть своихъ дней въ стѣнахъ замковъ, какъ птицы съ клѣткахъ. Ихъ не держали въ заключеніи, какъ на Востокѣ, но онѣ лишены были возможности пользоваться своею свободою. Хорошо, если однообразіе жизни въ бургѣ нарушалось пріѣздомъ гостей: тогда внутренній дворъ замка и всѣ жилыя мѣста въ немъ наполнялись шумомъ и движеніемъ, и одушевленный говоръ не смолкалъ до глубокой ночи. А то непринужденнымъ затворницамъ приходилось такъ плохо, что почасту не съ кѣмъ было молвить слова. Поэтому выѣзды на охоту и чрезвычайныя собранія, извѣстныя подъ именемъ "дворовъ", были настоящими праздниками для обитательницъ замковъ; по тому же самому трубадуры и жонглёры всегда находили столько радушной пріемъ у нихъ: уже одно появленіе ихъ служило пріятнымъ развлеченіемъ среди томительнаго однообразія суроваго феодальнаго быта.

Женщина стала рѣдка, женщина не была болѣе непремѣннымъ и постояннымъ украшеніемъ свѣтскаго общества. Ее надобно было усильно отъискивать, чтобъ имѣть удовольствіе быть въ ея присутствіи. Если она сама видѣла Божій міръ большею-частію изъ-за стѣнъ, сквозь узкія оконницы феодальныхъ замковъ, то лица, искавшія ея благосклонности, были поставлены въ отношеніи къ ней еще невыгоднѣе. Пространство и стѣны ставили почти неодолимую преграду для частыхъ сообщеній; много было мѣста для наблюденія, но рѣдко представлялись случаи даже для простой бесѣды. Оттого, впрочемъ, не менѣе чувствовался недостатокъ присутствія женщины въ обществѣ; ее искали, можетъ-быть, тѣмъ усильнѣе, чѣмъ менѣе находили. Недостатокъ женскаго очарованія нельзя замѣнить ничѣмъ другимъ. Оно тѣмъ скорѣе переходитъ въ мечтательную восторженность, чѣмъ рѣже встрѣчается въ жизни. На столько были нерѣдки встрѣчи съ женщиною въ феодальномъ быту, что изъ нихъ легко могло зародиться чувство взаимности; но, воспламенившись разъ, оно часто осуждено было сгарать безплоднымъ огнемъ. Чѣмъ выше стояла женщина въ феодальной іерархіи, тѣмъ рѣже и меньше была она доступна искательствамъ. Средне-вѣковая красавица, переговаривающая или только обмѣнивающаяся взглядомъ изъ узкаго окна феодальной башни съ проѣзжимъ рыцаремъ -- не есть чистая выдумка. Пажи и другіе полуофиціальные посредники между влюбленными свидѣтельствуютъ о болѣе-утонченныхъ нравахъ и принадлежатъ уже нѣсколько позднѣйшему времени. Кромѣ внутренности донжона, женщину можно было встрѣчать еще на большихъ парадныхъ выходахъ, на рыцарскихъ турнирахъ въ-особенности; но здѣсь она показывалась не иначе, какъ во всей своей помпѣ и среди самой блестящей обстановки, была не просто украшеніемъ праздника, но и царицею его. Она была верховнымъ судьею рыцарской доблести и вѣнчала ее своею одобрительною улыбкой. Къ ней приближались съ подобострастіемъ, чтобъ принять изъ рукъ ея заслуженную награду, и съ тѣмъ же самымъ чувствомъ отступали назадъ. Дружеской короткости здѣсь не было довольно ни мѣста, ни времени. На этой степени чувство имѣло скорѣе видъ обожанія, чѣмъ любви. Разлука только увеличивала его силу и придавала ему еще болѣе-мечтательный характеръ. Все идеальнѣе-и-идеальнѣе казалась "дама сердца", недоступная простымъ человѣческимъ отношеніямъ, удаленная изъ круга ежедневнаго обращенія, и все больше-и-больше отдѣлялась отъ земли, на которой жили и дѣйствовали прочіе смертные. Женщина средняго или низшаго сословія, поставленная иначе, внѣ искусственныхъ условій феодальнаго общества, на болѣе-короткой ногѣ съ другими людьми, потому же самому казалась уже существомъ совсѣмъ другаго рода, отличнымъ отъ перваго какъ-бы по самой своей натурѣ. Къ ней шла, пожалуй, чувственная любовь; но первой приличенъ былъ развѣ только культъ особеннаго рода, какъ недостижимому идеалу, къ которому и самыя отношенія необходимо должны быть идеальныя.

Къ этому культу принадлежала отчасти рыцарская поэзія. Она была прямымъ выраженіемъ нѣжнаго чувства, обращеннаго къ одному высокому идеалу и остающагося на степени обожанія. Полное чувство, какого бы оно ни было свойства, любитъ высказываться въ гармоническихъ звукахъ; разрозненное съ предметомъ своихъ постоянныхъ стремленіи, оно становится, можетъ-быть, еще краснорѣчивѣе. Естественно было рыцарю, который нашелъ свой идеалъ и ноевящалъ ему всѣ свои думы, стараться выразить въ словахъ наполнявшій его восторгъ. Поэтическое настроеніе легко производитъ и соотвѣтствующую ему поэтическую форму. Одинъ удачный опытъ служилъ образцомъ для множества болѣе или менѣе-счастливыхъ подражаній. Чувство высказанное -- вполовину удовлетворенное чувство. Съ своей стороны, женщины тѣмъ болѣе чувствовали потребность въ выраженіи симпатіи, которыя онѣ внушали своимъ поклонникамъ, что сами еще болѣе лишены были средствъ передавать свои ощущенія. Поэтическія обращенія къ нимъ не столько льстили ихъ самолюбію, сколько удовлетворяли ихъ первой сердечной потребности. На сторонѣ въ честь ихъ совершались блистательные подвиги личной храбрости и самоотверженія, но для нихъ самихъ едва-ли могло быть другое болѣе-пріятное приношеніе, какъ эта поэтическая дань, которая вся слагалась изъ удивленія ихъ красотѣ и изъ выраженія глубочайшей преданности имъ, или, точнѣе -- избранной сердцемъ поэта предпочтительно передъ другими. Искусственная и довольно-однообразная пѣснь трубадура, переходившаго изъ замка въ замокъ и вездѣ воспѣвавшаго одно чувство, одинъ родъ любви, замѣняла для женщины того времени очень-многое. Она доносила до женскаго слуха и дорогое для него признаніе, и сердечный вздохъ обожателя, говорила сердцу и воображенію женщины, свидѣтельствовала о торжествѣ ея и наконецъ пріятно наполняла ея праздное время. Неудивительно, что женское ухо легко склонялось къ этой музыкѣ. Иногда влюбленный рыцарь и трубадуръ сливались въ одно лицо: тогда самая простая мелодія получала новую прелесть. Подъ огнемъ глазъ красавицы еще сильнѣе разгоралось вдохновеніе, и немудрено, что поэтическія строфы не только пѣлись, по и слагались вновь въ ея присутстіи. Поэтъ въ такомъ случаѣ говорилъ за самого себя, пѣлъ свое личное чувство и потому былъ гораздо-способнѣе передать внутреннюю теплоту его.

Послушаемъ хотя одного изъ нихъ. "Когда земля одѣлась зеленью, распустились листья и цвѣты запестрѣли на поляхъ; когда соловей собирается пѣть, и ужь раздаются громкіе и свѣтлые звуки его голоса, тогда я счастливъ соловьемъ и цвѣтами, счастливъ собою и еще болѣе моею "дамою"; радость, счастіе охватываютъ меня со всѣхъ сторонъ, но я ничего не знаю выше счастья любви.

"Дивлюсь, какая еще сила удерживаетъ меня и не позволяетъ мнѣ открыть передъ нею моего влеченія. Всякій разъ, когда я смотрю на нее и встрѣчаю ея сладкій взоръ, меня влечетъ къ ней съ непредолимою силою. Одинъ только страхъ удерживаетъ меня...

"Еслибъ я владѣлъ чарами, могущими все превращать, я бы сдѣлалъ то, что мои враги поглупѣли бы, какъ малыя дѣти, такъ-что никто бы изъ нихъ не могъ даже подумать ничего дурнаго ни о моей дамѣ, ни обо мнѣ. Тогда я только бы и зналъ, что любовался ея красотой, и все смотрѣлъ бы ей въ лицо, покрытое нѣжнымъ румянцемъ, и въ ея прекрасныя глаза. Я не оставилъ бы ни одного мѣста на ея губахъ, и цѣлый мѣсяцъ потомъ горѣлъ бы на нихъ жаръ моихъ поцалуевъ.

"Но мною владѣютъ одни печальныя думы. Временемъ я дотого бываю поглощенъ ими, что меня могли бы похитить, и я бы самъ не замѣтилъ того. Мудрено ли? Любовь застигла меня въ-расплохъ, безъ друзей и безъ помощи: ей легко было побѣдить меня; и когда я сталъ ея плѣнникомъ, во мнѣ не осталось больше никакой силы, какъ въ человѣкѣ, въ которомъ вся энергія убита однимъ влеченьемъ.

"О! какъ бы я желалъ застать мою даму одну, найдти ее спящую или только притворившуюся, что спитъ, чтобъ сорвать у нея одинъ поцалуй, потому-что у меня недостаетъ духу, попросить его. О моя дама! какъ медленно подвигаемся мы впередъ въ нашей любви! Время идетъ -- и мы позволяемъ проходить ему, самому дорогому для насъ времени; чувствуемъ въ себѣ недостатокъ смѣлости и не можемъ замѣнить ея хоть тайными знаками, чтобъ только понять другъ друга!"

Это произведеніе, которое мы взяли съ французскаго прозаическаго перевода, принадлежитъ Бернару де-Вантадуръ, одному изъ провансальскихъ поэтовъ, родомъ изъ Лимузина. Онъ процвѣталъ около половины XII-го вѣка. {См. Hist, de la poésie provenèale, t. II, p. 21.} Такъ пѣли рыцари-трубадуры любовь на западѣ Европы въ то самое время, какъ братья ихъ, рыцари-иноки, сражались подъ священнымъ знаменемъ на отдаленномъ Востокѣ. Поэзія нѣжныхъ чувствъ и словъ становилась подъ другимъ небомъ и на другой почвѣ поэзіею геройскихъ дѣлъ. Между-тѣмъ связь не прерывалась совершенно между двумя, повидимому, столько противоположными направленіями. Тѣ же самые трубадуры были иногда посредниками между ними, или, соединяя въ своемъ лицѣ оба служенія, или переходя отъ одного къ другому. Наскучивъ пѣть безотвѣтную любовь, или, что еще хуже, испытавъ невѣрность, нѣкоторые изъ нихъ брались за пилигримскій посохъ, или прямо за мечъ, и шли сражаться въ рядахъ крестоносныхъ ополченій.

"Если моя дама и любовь (амуръ) измѣнились ко мнѣ, и я попалъ у нихъ въ немилость (пѣлъ другой поэтъ, оскорбленный измѣною своей красавицы), то не думайте, чтобъ я пересталъ пѣть и потерпѣлъ униженіе моей чести, или чтобъ я отказался отъ всякой славы и бросилъ все, какъ это разъ случилось со много прежде.

"Ѣздить изъ стороны въ сторону, скакать, рыскать, переносить всякаго рода лишенія и трудности, не знать ни сна, ни покоя -- вотъ въ чемъ буду я впередъ проводить время. Я вооружусь и деревомъ, и желѣзомъ, и сталью, и не посмотрю ни на жаръ, ни на холодъ; лѣса и непроѣзжіе пути будутъ мнѣ обыкновеннымъ пристанищемъ; вмѣсто пѣсенъ любви я буду нѣтъ насмѣшливые сирвенты и стану защищать слабыхъ противъ сильныхъ.

"Несмотря на то, я попрежнему вмѣнилъ бы себѣ въ честь, еслибъ мнѣ удалось. встрѣтить благородную, прекрасную даму высокихъ достоинствъ. Пусть только она будетъ великодушнѣе къ моимъ недостаткамъ и менѣе-внимательна къ моимъ порицателямъ, а главное, пусть не заставляетъ долго просить себя -- и я готовъ отъ всей души полюбить ее, разумѣется съ ея позволенія. Отъ такой любви я и теперь не прочь.

"Наконецъ разсудокъ заговорилъ во мнѣ и заставилъ молчать мою глупую страсть къ одной коварной и презрѣнной женщинѣ, страсть, владѣвшую мною цѣлый годъ. Я такъ горячо люблю славу, что мнѣ достанетъ и ея для счастія. Она разсѣетъ мое горе, на зло амуру, моей дамѣ и моему собственному слабому сердцу. Теперь я отдѣлался отъ нихъ, и впредь буду умѣть поддержать мое достоинство и безъ нихъ.

"Я съумѣю служить съ честью на войнѣ, подъ знаменемъ императоровъ и королей; я заставлю говорить другихъ о моей храбрости; я никому не уступлю въ искусствѣ владѣть копьемъ и мечомъ. Въ Мойферратѣ, или здѣсь, близь Форкалькье (Forcalquier), я буду жить войною и соберу около себя цѣлую банду. Такъ-какъ мнѣ нѣтъ счастья въ любви, то я отрекаюсь отъ нея, и пусть на нее падетъ вся сила въ томъ, что я не хочу болѣе служить ей" {Ibid, р; 62--63.}.

Такъ въ горячихъ сердцахъ пробуждалась оскорбленная рыцарская честь, и нѣжное чувство восторженной любви вдругъ уступало мѣсто неменѣе-порывистому негодованію, которое такъ же скоро и опрометчиво низвергало кумиръ, какъ прежде онъ былъ поднятъ на пьедесталъ. Рзмбо де-Вакейрасъ (ибо рѣчь идетъ о немъ) сдержалъ свое слово по-крайней-мѣрѣ вполовину. Онъ въ-самомъ-дѣлѣ бросилъ (хотя только на-время) свою лиру, вооружился мечомъ, вступилъ въ службу Бонифація, маркграфа монферратскаго, и вмѣстѣ съ нимъ отправился въ крестовый походъ. Это было извѣстное ополченіе крестоносцевъ, вышедшее въ 1204- году изъ Венеціи. Свое обязательство Рэмбо выполнилъ до конца. Не его была вина, что крестоносцы, вмѣсто Палестины, попали въ сердце Византійской Имперіи и взяли, вмѣсто Іерусалима, Константинополь. Ошибка лежала на отвѣтственности вождей, заправлявшихъ всѣмъ предпріятіемъ, и имѣла свое основаніе въ измѣненіи внутренняго характера крестоноснаго движенія. Вступивъ въ ополченіе, рыцарь-трубадуръ совершилъ вмѣстѣ съ нимъ весь походъ, участвовалъ во многихъ битвахъ и въ награду за храбрость получилъ потомъ свою долю въ общемъ дѣлежѣ. Цѣль была достигнута, самолюбіе было удовлетворено. Рэмбо сталъ знатнымъ сеньйоромъ и могъ гордиться громкимъ именемъ. Но старый недугъ скоро возвратился къ нему. Мирныя впечатлѣнія Запада не изгладились у него даже среди шумной и дѣятельной жизни на Востокѣ. Едва отдохнувъ отъ трудовъ въ своемъ новомъ владѣніи, онъ снова началъ тосковать о своемъ миломъ Провансѣ и объ Италіи, которая была ему почти второю родиною. Часто грезились ему наяву давно-отвергнутыя мечты, и одинокое сердце снова просило себѣ любви. Никакое разсѣяніе не помогало ему, и даже боевые звуки не могли совершенно заглушить въ немъ внутренней тоски и тревоги. Рэмбо не утерпѣлъ: снова взялъ забытую лиру и опять пѣлъ рыцарскую любовь.

"Каждый день я только и вижу, что военное оружіе, или самихъ вооруженныхъ людей и боевые снаряды; на глазахъ моихъ безпрестанно даются битвы, осаждаются города и падаютъ, однѣ за другими то башни, то самыя стѣны, какъ старыя, такъ и новыя. Но я не нахожу болѣе никакихъ средствъ защититься отъ любви. Напрасно, сѣвъ на прекраснаго боеваго коня и надѣвъ богатые доспѣхи, я разъѣзжаю изъ стороны въ сторону, скачу и ищу битвъ, приступовъ и другихъ военныхъ дѣлъ: все удается мнѣ, и имя мое постоянно ростетъ; но съ-тѣхъ-поръ, какъ любовь не улыбается мнѣ, весь міръ кажется мнѣ пустынею, и самыя пѣсни не утѣшаютъ меня болѣе".

Но напрасно поэтъ рвался къ любимымъ мѣстамъ и хотѣлъ превратить дорогія ему воспоминанія въ существенность: ему не суждено было болѣе видѣть ни Прованса, ни Италіи. Онъ невидимому искалъ смерти и чрезъ три года дѣйствительно нашелъ ее въ битвѣ противъ враговъ.

Рыцари и трубадуры были кочующій народъ. Какъ вольныя птицы, они любили переходить съ мѣста на мѣсто. Феодальный бытъ, дробившій міръ на множество участковъ, но вовсе-незнавшій постоянныхъ границъ, открывалъ полную свободу странническимъ наклонностямъ. У феодальнаго человѣка не было отечества въ строгомъ смыслѣ слова: онъ приставалъ вездѣ, гдѣ только находилъ добрый пріютъ. Сходство обычаевъ сглаживало многія народныя особенности. Иные уходили на Востокъ, увлекаемые общимъ стремленіемъ, другіе, не простираясь такъ далеко, ограничивали свои странствованія ближайшими странами. Италія, какъ-разъ лежала на пути великаго крестоноснаго движенія, которымъ всего болѣе волновалась Франція: сюда былъ самый большой приливъ странствующей братіи съ Запада, сюда же шли вслѣдъ за другими странствующіе рыцари, трубадуры, жонглёры. Сверхъ общаго движенія и интереса новости, ихъ влекло въ Италію сходство быта и самаго образа жизни. Шумные феодальные дворы съ ихъ блестящею обстановкою были здѣсь не менѣе часты, какъ и въ Южной Франціи. Условные обычаи высшаго феодальнаго общества, которыхъ цвѣтъ ранѣе всего созрѣлъ въ Провансѣ и Лангедокѣ, господствовали также въ Пьемонтѣ и Ломбардіи. Послѣднія изъ этихъ странъ въ нѣкоторомъ отношеніи казались естественнымъ продолженіемъ первыхъ. Между ними не было никакого искусственнаго разобщенія. При итальянскихъ дворахъ такъ же хорошо понимали пѣсни любви, какъ и при прованскомъ: и тамъ и здѣсь держались на одномъ уровнѣ образованности и принимали одинаковыя ея Формы. У городовъ Италіи и Южной Франціи также были свои общіе интересы, какъ были у нихъ и общія воспоминанія. Лишь только въ первой началось движеніе городскихъ общинъ, какъ оно тотчасъ передалось даже на другую сторону Роны. Нерѣдко заключались между тѣми и другими городами союзы въ видахъ торговыхъ и другихъ интересовъ. Такъ Марсель подписалъ въ 1108 году особый договоръ съ Гаэтою, а въ 1110 другой -- съ Пизою. Ницца, Арль, Монпелье, Нарбонна тоже были въ постоянныхъ связяхъ то съ Генуею, то съ Пизою, то съ обоими городами вмѣстѣ. За исключеніемъ кратковременныхъ перерывовъ, эти дружественныя отношенія между ними продолжались болѣе двухъ вѣковъ. Временемъ они даже соглашались между собою на общія предпріятія. Въ 1117 году, когда Пизанцы затѣяли морскую экспедицію противъ испанскихъ арабовъ, они нашли живое сочувствіе своей мысли и готовность способствовать ея исполненію во многихъ городахъ Южной Франціи. Арль, Монпелье и Нарбонна приняли участіе въ экспедиціи, и, благодаря ихъ дружному содѣйствію, предпріятіе увѣнчалось нѣкоторымъ успѣхомъ. Кромѣ острова Майорки, у арабовъ отнято было нѣсколько городовъ въ самой Испаніи, лежащихъ на берегу моря. Любопытно, что, отправляясь въ походъ, Пизанцы ввѣрили храненіе своего города Флорентинцамъ. Такъ иногда передъ общимъ врагомъ замирало на-время даже закоренѣлое чувство соперничества и взаимной недовѣрчивости городскихъ партій. Надобно ли говорить, что всѣ эти связи и постоянныя сношенія открывали широкіе пути странствующему рыцарству въ Италію и вездѣ обѣщали ему добрый пріемъ? Событія второй половины ХІІ-го вѣка особенно способствовали къ тому, чтобъ усилить сближеніе между двумя сосѣдственными странами. Фридрихъ Барбаросса, прибывъ въ Италію, возобновилъ, междупрочимъ, старыя притязанія имперіи на Провансъ. Въ Туринѣ онъ держалъ блестящій дворъ, къ корому являлись, одни за другими, богатые провансальскіе сеньйоры. По своему обычаю, они приходили сюда съ многочисленною свитою и такимъ образомъ пролагали дорогу къ тому же двору провансальскимъ рыцарямъ, трубадурамъ, жонглёрамъ. Тогда ужь начали слышаться въ Италіи поэтическіе голоса, образовавшіеся въ Провансѣ. Громкое имя самого Барбароссы было первое, на славу котораго отозвалось вдохновеніе провансальской музы на новой землѣ {См. Dante, t. I. р. 256--57.}. По своей любви къ искусству, Гогенштауфены были и естественными его покровителями. Въ юности Генрихъ VI самъ слагалъ строфы въ честь своей красавицы {Его поэтическіе опыты (Minnelieder) приведены Абелемъ въ его Koenig Philipp der Hohenstaufe, Anmekrungen.}. Впослѣдствіи нравъ его ожестѣлъ отъ другихъ, болѣе-важныхъ заботъ; но любовь къ искусству и самыя поэтическія наклонности были наслѣдственными въ родѣ. Провансальцы не переставали и потомъ пользоваться расположеніемъ и покровительствомъ Гогенштау Феновъ.

Ужасы фанатическаго преслѣдованія, которымъ подверглась Южная Франція въ началѣ слѣдующаго столѣтія, еще болѣе увеличили приливъ провансальцевъ въ Италію. Воюя съ альбигойцами, истребляя ихъ всѣми безчеловѣчными средствами инквизиціи, папское преобладаніе уничтожало вмѣстѣ съ ними всѣ лучшіе цвѣты южно-французской цивилизаціи. Голая земля, какъ извѣстно, нравится фанатизму лучше самой воздѣланной почвы, когда она не засѣяна его собственными сѣменами. Южную Францію онъ также готовъ былъ превратить въ пустыню и вырвать съ корнемъ ту образованность, которая составляла гордость ея. По-счастью, не въ его власти было закрыть всѣ убѣжища для преслѣдуемыхъ: тѣ изъ нихъ, которые ушли отъ рукъ преслѣдователей, т. е. избѣжали пытки и казни, могли еще спасаться въ Сѣверную Францію, Испанію и Италію. Послѣдняя страна привлекала ихъ всего болѣе: кромѣ-того, что по своимъ природнымъ свойствамъ она мало различалась отъ ихъ родины, въ ней всего вѣрнѣе можно было найдти безопасность подъ высокимъ покровительствомъ имперіи и постоянное убѣжище въ рядахъ гибеллинской партіи. Къ-тому жь много располагало сходство въ самыхъ нравахъ. Тѣсное сосѣдство Пьемонта съ Провансомъ не осталось безъ вліянія на уравненіе общественнаго быта въ обѣихъ странахъ. Чрезъ посредство Пьемонта Ломбардія также могла многимъ позаимствоваться изъ Южной Франціи. Переселяясь въ Италію, провансалецъ приносилъ съ собою увѣренность, что не только онъ Самъ, но и его искусство будутъ встрѣчены здѣсь съ полнымъ сочувствіемъ. Поэтому, чѣмъ тѣснѣе было жить въ Южной Франціи, тѣмъ больше Сѣверная Италія наполнялась выходцами изъ нея. Переходя сами, они нечувствительно пересаживали съ собою и свое рѣдкое искусство. Такимъ-образомъ для первой половины XIII вѣка мы имѣемъ уже цѣлый списокъ именъ провансальскихъ трубадуровъ, которые жили и слагали свои пѣсни подъ итальянскимъ небомъ. Сюда принадлежатъ Эліасъ Кайрель, Альберъ де-Систеронъ, Гильемъ Фигуэйрасъ, Гильемъ де-ла-Торъ, Эмерикъ де-Пегильянъ, Госельмъ Файдшь и другіе. Прежніе рѣдкіе гости мало-по-малу превращались въ постоянныхъ обитателей страны, сколько это допускали ихъ бродячія наклонности. Самособою разумѣется, что любимымъ ихъ мѣстопребываніемъ были княжескіе дворы: здѣсь были они въ своей сферѣ, здѣсь находили и высокое покровительство, и образованное вниманіе къ себѣ, и дѣятельность по своему вкусу. Таковы были въ-особенности знаменитые дворы князей Д'Эсте, Камино и монферратскихъ въ Сѣверной Италіи. Не менѣе радушное гостепріимство встрѣчали провансальцы при дворѣ маркграфовъ Маласпина. Нѣкоторые богатые сеньйоры въ Тосканѣ также показывали много благосклонности къ провансальскимъ пѣвцамъ. Между уцѣлѣвшими ихъ произведеніями есть нѣкоторыя, прямо-посвященныя памяти ихъ высокихъ покровителей и доказывающія, что пріемъ, который пришельцы находили на чужой землѣ, не возбуждалъ въ нихъ большихъ сожалѣній о родинѣ. "Великій Боже! (пѣлъ одинъ изъ нихъ, по случаю смерти Гильйома Маласпины, конечно, нѣсколько преувеличивая выраженіе своей горести) какъ потемнѣли вдругъ эти яркіе лучи, озарявшіе Тоскану и Ломбардію, и при свѣтѣ которыхъ каждый могъ обращаться какъ ему угодно, безъ страха и безъ заботъ. Померкъ свѣтъ, который помогалъ всякому достоинству выйдти на дорогу. Что жь остается имъ дѣлать теперь, этимъ воинственнымъ искателямъ приключеній и прославленнымъ пѣвцамъ, которые стекались къ нему издалека и находили у него пріемъ и почетъ, какого напрасно стали бы искать себѣ даже и за моремъ?" {Dante (par Fauriel), ibid. p. 205.}

Скоро, впрочемъ, одно покровительство высшаго рода затмило собою всѣ прочія и проложило провансальскому искусству новые пути въ Италіи. Фридрихъ II взялъ лично на себя уходъ за нѣжнымъ растеніемъ, мечтая извлечь изъ него новый блескъ для своей власти и найдти въ немъ нѣкоторую опору своимъ стремленіямъ. Союзъ знаменитаго Гогенштауфена съ провансальскою поэзіею былъ очень-естественный какъ по геніальности того, кто бралъ на себя покровительство, такъ и по самымъ потребностямъ времени. Кромѣ врожденнаго поэтическаго вкуса, онъ въ этомъ случаѣ, безъ-сомнѣнія, руководился и другими болѣе-сознательными побужденіями. Тотъ же просвѣщенный умъ, который внушилъ ему мысль объ учрежденіи университета въ Неаполѣ, чтобъ дать средство подданнымъ образоваться у себя дома и противодѣйствовать гвельфскимъ стремленіямъ не только оружіемъ, по и наукою, конечно, указалъ ему въ поэтическомъ направленіи вѣка одно изъ достойнѣйшихъ украшеній царственнаго величія я вмѣстѣ могущественное орудіе для дѣйствія на общественное мнѣніе. Извѣстно, что провансальская поэзія соединяла съ идеальнымъ направленіемъ и практическое, которое обращено было противъ злоупотребленій, совершавшихся подъ прикрытіемъ римскаго авторитета. Восторженная пѣснь въ честь любви нерѣдко въ устахъ одного и того же поэта смѣнялась рѣзкою сатирою противъ Рима и его тупыхъ приверженцевъ. Любя поэзію, какъ искусство, Фридрихъ II пріобрѣталъ въ ней, сверхъ-того, вѣрную союзницу въ борьбѣ съ папскимъ преобладаніемъ. Слѣдуя его призванію, она перенеслась изъ Сѣверной Италіи въ Южную. Какъ въ Неаполѣ постановленъ былъ новый центръ для науки, свободный отъ римскаго вліянія, такъ въ Палермо открыто было новое свободное убѣжище для провансальскаго искусства, тѣснимаго на его родинѣ. Привить провансальское искусство къ сицилійской почвѣ Фридриху ІІ-му было тѣмъ легче, что онъ нашелъ ужь здѣсь нѣкоторые его зачатки. Еще во время Генриха VI процвѣталъ въ Сициліи Чулло д'Алькамо (Ciullo d'Alcamo), которому досталась честь быть первымъ по времени поэтомъ Италія {Ibid. р. 327; ер. Wegele, р. 33--37.}. Впрочемъ, по словамъ Данта (De Vulgari eloquio), не было большей притягательной силы для привлеченія въ Палермо поэтическихъ талантовъ, какъ присутствіе въ этомъ городѣ самихъ Гогенштаутеновъ и ихъ заявленная любовь къ искусству. Никакой дворъ не могъ выдержать соперничества съ дворомъ Фридриха ІІ-го, какъ никто не могъ поспорить съ нимъ самимъ въ просвѣщенной любви къ искусству. Въ немъ сошлись многіе, дотолѣ разрозненные элементы средневѣковаго образованія. Востокъ и Западъ почти равномѣрно участвовали въ широкомъ развитіи его умственныхъ силъ. Отъ его просвѣщенной мысли зависѣло потомъ отдать предпочтеніе западному образованію и привлечь къ себѣ лучшихъ его представителей. При этомъ рѣшеніи, провансальской поэзіи принадлежало одно изъ самыхъ первыхъ мѣстъ, потому-что она лучше всего выражала идеальныя стремленія вѣка. Рыцарская доблесть, составлявшая главный мотивъ ея, была знакома ему по личному чувству. Царственному поэту оставалось лишь, по примѣру другихъ, найдти для своихъ чувствъ выраженіе въ языкѣ. И вотъ, съ голоса провансальскихъ поэтовъ, онъ самъ началъ пѣть любовь и подбирать рифмы на языкѣ своей родины. Примѣръ былъ слишкомъ-обольстителенъ, чтобъ не нашлись ему болѣе или менѣе способные подражатели; они дѣйствительно не замедлили явиться въ ближайшемъ окруженіи Фридриха между его министрами и совѣтниками. Даже серьёзный умъ Пьеро Делла-Винье, знаменитаго канцлера, который долгое время былъ душою гибеллинской политики, не избѣжалъ общаго увлеченія: съ спискѣ сицилійскихъ поэтовъ того времени находимъ также и его имя; сюда же приложились впослѣдствіи имена двухъ сыновей императора, Генриха и несчастнаго Энціо, которому суждено было пасть одною изъ самыхъ печальныхъ жертвъ роковой вражды, раздѣлявшей Италію. Списокъ дополняется, сверхъ-того, нѣсколькими менѣе-извѣстными именами, между которыми находимъ двухъ уроженцевъ Палермо (Rainieri и Ruggerone da Palermo). Однимъ словомъ (говорятъ нашъ историкъ, изучившій эту литературную эпоху во всѣхъ ея подробностяхъ) впродолженіе почти 25-лѣтняго періода времени (приблизительно отъ 1225-- 1250, или отъ 1215 до 1240), сицилійскій дворъ былъ истиннымъ Парнассомъ, гдѣ поэзія была общимъ занятіемъ: рыцари, судьи, министры, сыновья императора и наконецъ онъ самъ -- всѣ пѣли любовь ила слагали стихи въ честь ея. Сами учители Фридриха, выходцы изъ Прованса, не обманывались, впрочемъ, на-счетъ этого служенія поэтической идеѣ. За нею они видѣли еще другую, политическую мысль, восхваляли своего царственнаго ученика подъ именемъ пресловутаго врача, отъ котораго Италія и за нею вся имперія, по ихъ словамъ, ждали излеченія своихъ ранъ и недуговъ. "Никто еще до-сихъ-поръ не видалъ подобнаго врача (говоритъ аллегорически Гольёмъ Фигуэпрасъ, родомъ изъ Тулузы): такъ онъ молодъ, прекрасенъ, щедръ, такъ хорошо знаетъ свое дѣло и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ мужественъ, твердъ и предпріимчивъ, такъ хорошо умѣетъ говорить и не менѣе внимательно слушать. Ему извѣстно все, что можетъ принести пользу, и что нѣтъ: ужь если отъ кого слѣдуетъ ожидать добраго и искуснаго врачеванія, то, конечно, отъ него."

Остановимся нѣсколько на этомъ замѣчательномъ явленіи.. Съ него начинался весьма-значительный поворотъ во внутренней итальянской исторіи, въ движеніи итальянской мысли въ-особенности. Оно, вопервыхъ, служитъ для насъ самымъ очевиднымъ указателемъ того, что "веселая наука" (gaia cienèa), какъ сами провансальцы называли свое искусство, прошло уже по всему полуострову и не остановилось даже на южной его оконечности. Во всей Италіи не было ни одного сколько-нибудь виднаго центра, куда бы она не проникла, или гдѣ бы ее знали только по имени. Какъ и въ Провансѣ, она имѣла здѣсь также два рода представителей. Если благородные рыцари старались сколько-нибудь ближе держаться къ княжескимъ дворамъ, то простые жонглеры нерѣдко мѣшались съ толпою и забавляли ее своимъ искусствомъ. Имъ было такъ же хорошо и привольно въ большихъ городахъ, какъ рыцарямъ въ Феодальныхъ замкахъ. Подъ именемъ Francigenae, выходцевъ изъ Франціи, они встрѣчались вездѣ и распространяли между итальянцами знакомство съ своимъ искусствомъ. Далѣе, тотъ же палермскій дворъ и плеяда сицилійскихъ поэтовъ, окружавшихъ Фридриха II, не оставляютъ въ насъ болѣе никакого сомнѣнія, что "веселая наука" на столько освоилась съ новою почвою, на которую была пересажена, что стала уже мѣстною въ Италіи. Въ Палермо не довольствуются болѣе рабскимъ подражаніемъ провансальскимъ поэтамъ, какъ въ Формахъ, такъ въ самыхъ звукахъ, но пробуютъ воспѣвать ту же любовь на своемъ родномъ языкѣ, не говоря ужь о томъ, что большая часть поэтовъ такъ-называемой сицилійской школы принадлежитъ Италіи самимъ своимъ происхожденіемъ. То же самое явленіе встрѣтимъ мы потомъ и въ другихъ частяхъ полуострова. Объясняется оно весьма-просто и естественно. Мы имѣли случай замѣтить прежде, что, при всей разности направленій, въ правахъ жителей Южной Франціи и большей части Италіи было много общаго; а гдѣ же, какъ не въ нравахъ народа, слѣдуетъ искать настоящей воспріемлющей среды для образованія въ разныхъ его видахъ? Если Провансу, по особеннымъ условіямъ его положенія, удалось прежде другихъ странъ выработать въ себѣ самыя вѣрныя формы для выраженія духа рыцарства, то ничто не мѣшало имъ, какъ-скоро онѣ разъ были перенесены на итальянскую почву, привиться къ быту ея жителей, который утверждался на тѣхъ же самыхъ основаніяхъ. Итальянскій феодализмъ, несмотря на многія свои особенности, былъ кровнымъ братомъ южно-Французскому; и тотъ и другой восходили своими началами ко временамъ Каролинговъ, и тотъ и другой долго жили потомъ одними и тѣми же интересами. Ихъ нѣсколько разрознили потомъ городской бытъ Италіи, который привлекъ внутрь городскихъ стѣнъ большую часть феодальнаго сословія, и ожесточенная борьба папства съ имперіею, раздѣлившая итальянскій феодальный міръ на двѣ враждебныя партіи. Но рыцарство такъ естественно вытекало изъ феодализма, поставленнаго подъ вліяніе другихъ, болѣе-возвышенныхъ началъ, что никакія страсти не могли совершенно вытѣснить его изъ круга феодальныхъ отношеній. Рыцарскій духъ не вовсе чуждъ былъ и Италіи даже во время самаго сильнаго разгара внутренней вражды, раздиравшей ее на части. Здѣсь также встрѣчались благородныя натуры, которыя готовы были сочувствовать идеальнымъ стремленіямъ рыцарства. Чувство любви... по какая же страна, или какой народъ былъ бы такъ несчастенъ, чтобъ не носить въ себѣ этой глубоко-врожденной потребности всему человѣчеству? Та идеальная восторженность, которая составляла душу провансальной поэзіи, была въ самомъ духѣ времени: она жила вездѣ -- въ Италіи неменѣе, чѣмъ въ другихъ странахъ Запада, хотя и не вездѣ находила для своего выраженія готовыя формы. Женщина была поставлена въ Италіи нѣсколько-иначе: не было того глубокаго разъединенія съ обществомъ, какъ во Франціи и Германіи; но за-то здѣсь держалось неменѣе-рѣзкое раздѣленіе на политическія партіи, которое, можетъ-быть, еще болѣе сжимало въ груди разъ вспыхнувшее въ пой пламя. Итальянскія натуры зрѣютъ скоро и потому ранѣе другихъ воспламеняются. По близости сосѣдства, по частымъ столкновеніямъ въ улицахъ одного и того же города, случая ко взаимности въ любви представлялись здѣсь весьма-часто; но чѣмъ чаще были встрѣчи, тѣмъ живѣе чувствовалось лишеніе, когда взаимность чувства нарушалась политическою враждою двухъ фамилій. Въ итальянскихъ городахъ можно было жить о бокъ съ своею красавицею и въ то же время быть раздѣлену съ нею цѣлою пропастью. Тогда во что должно было превратиться это запертое чувство, безпрестанно-поджигаемое вновь огнемъ женскихъ глазъ? Итакъ въ Италіи даны были всѣ элементы восторженной рыцарской любви: что жь удивительнаго, что, какъ скоро нашлась для нихъ готовая поэтическая форма, она быстро принялась между итальянцами и скоро была усвоена ими въ полную собственность? Разность языка, на которомъ они впервые узнали новое искусство, была, впрочемъ, не такъ велика, чтобъ могла быть побѣждаема только усиленнымъ изученіемъ. Въ чужихъ звукахъ до итальянскаго слуха долетало, однако, много знакомаго. Пѣсня нѣмецкаго миннезенгера была гораздо-болѣе чужда ему. Когда же, потомъ, итальянцы освоились съ понятіями, занесенными къ нимъ провансальскою поэзіею, имъ нетрудно было уже найдти для нихъ выраженіе на своемъ собственномъ языкѣ.

Такъ обмѣнивались Франція и Италія своими умственными вліяніями одна на другую. Было время, когда Италія посѣяла въ Галліи первыя сѣмена образованности, давшія впослѣдствіи богатый плодъ. Въ другую пору, нѣсколькими вѣками позже, римская національность, угрожаемая потомками сѣверныхъ варваровъ въ послѣднемъ своемъ убѣжищѣ, сама обращалась къ бывшей своей провинціи за помощью, и только при ея содѣйствіи спаслась отъ лангобардскаго плѣна. Потомъ наступили времена феодальнаго варварства: въ Италіи глубоко пали науки и искусства; Франція не избѣжала того же бича, но, подъ вліяніемъ особенныхъ обстоятельствъ, на югѣ ея черезъ нѣсколько времени созрѣлъ новый и весьма-оригинальный цвѣтъ образованности. Весьма-естественно, что теперь Италія, въ свою очередь, позаимствовалась отъ Франціи плодами ея ранней образованности. Подобный же умственный обмѣнъ между двумя странами найдете и впродолженіе цѣлаго ряда послѣдующихъ вѣковъ. То Италія опять передаетъ свое лучшее достояніе Франціи, то снова заимствуется многимъ отъ нея. Между хорошими вліяніями были и нѣкоторыя роковыя. Довольно указать, съ одной стороны, на XVI-ый вѣкъ, съ другой -- на XVIII-ый, во второй его половинѣ особенно. Такъ связаны между собой эти двѣ страны историческою судьбою. Пересадка на итальянскую землю провансальнаго искусства, принадлежала, безспорно, къ числу лучшихъ, или благотворнѣйшихъ вліяній. Оно внесло въ итальянскую жизнь много новыхъ понятій, произвело въ итальянской мысли новое движеніе, отразившееся и на самомъ языкѣ народа, наконецъ оно дало новый матеріалъ его воображенію и значительно расширило самую область фантазіи. По основательному замѣчанію Форіэля, провансальскіе поэты перенесли въ Италію нетолько свою лирику и господствующія ея формы того времени, но и все богатое содержаніе большаго эпическаго цикла, который былъ обязанъ своимъ происхожденіемъ Сѣверной и Южной Франціи вмѣстѣ {См. Fauriel, Dante, t. 1., р. 279 (VIII leèon).}. Съ того времени французскія рыцарскія поэмы пошли въ ходъ и въ Италіи и то же, конечно, не остались безъ вліянія на нравы ея жителей. Слѣды поэтическихъ сказаніи объ Артурѣ и Карлѣ-Великомъ часто попадаются въ латинскихъ поэмахъ ХІІ-го и хроникахъ XIII-го вѣка. Другіе признаки указываютъ неменѣе-ясно, что эти сказанія не разъ потомъ служили тэмою для итальянцевъ, которые привязывали къ нимъ свои собственные вымыслы. Не говоритъ ли все это въ пользу широкаго дѣйствія Французскаго поэтическаго искусства по сю сторону Альповъ?

Если пересаженный цвѣтъ провансальской поэзіи ранѣе взошелъ въ Сициліи, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ, то это было личное дѣло знаменитаго Гогенштауфена -- дѣло его вкуса, любви къ искусству и отчасти политическаго разсчета. Заботливый уходъ садовника тутъ значилъ гораздо-болѣе, чѣмъ самое плодородіе почвы. Оттого, какъ-скоро не стало Фридриха ІІ-го и его пышнаго двора, поэзія тотчасъ смолкла въ Сициліи. Но это обстоятельство не имѣло никакого вліянія на успѣхи ея въ другихъ частяхъ Италіи. Тамъ дѣйствіе ея было менѣе-случайное и потому болѣе-постоянное. Въ средней Италіи она принялась особенно-счастливо и скоро такъ утвердилась на этой новой для нея почвѣ, что не имѣла почти никакой нужды въ искусственномъ уходѣ. Какъ въ Сициліи, здѣсь тоже начали съ подражанія чужимъ звукамъ, то-есть пѣли любовь на языкѣ пришельцевъ, или даже прямо съ ихъ словъ; продолжали же болѣе или менѣе-самостоятельными произведеніями въ духѣ и формахъ провансальской поэзіи. Впрочемъ, уже въ рукахъ самихъ провансальцевъ занесенное ими искусство начало мало-по-малу принимать въ Италіи мѣстный колоритъ. Живя долгое время между итальянцами, они до-того освоились съ ихъ политическими интересами, что не оставались болѣе равнодушными зрителями событій и прилаживали свою лиру къ голосу той или другой партіи. Съ половины XIII-го вѣка произведенія провансальцевъ особенно-часто отзывались то гибеллинскими, то гвельфскими симпатіями. Такъ извѣстная битва при Монтаперти, въ которой флорентинскіе гвельфы потерпѣли пораженіе отъ своихъ противниковъ, подала поводъ къ слѣдующимъ похвальнымъ строфамъ на провансальскомъ языкѣ въ честь того, кому гибеллины наиболѣе были обязаны своею побѣдою. "Давно ли еще видѣли мы Флорентинцевъ столько надменными, а теперь посмотрите, какъ они доступны всѣмъ и предупредительны, какъ они стали ласковы на словахъ и любезны въ своихъ отвѣтахъ. Честь и слава королю Манфреду: кто, какъ не онъ, задалъ имъ этотъ хорошій урокъ, положивъ многихъ изъ нихъ, какъ создала ихъ природа, на мѣстѣ битвы? Такъ, Флорентинцы, вы погибли отъ вашей гордости: непрочно ея дѣло, какъ ткань паука. Ты же, Манфредъ, ты такъ могучъ теперь, что мнѣ кажется безумцемъ тотъ, кто вздумалъ бы еще затѣять споръ съ тобою. Тебѣ стоило только выслать одного изъ твоихъ бароновъ, чтобъ Флорентинцы почувствовали себя на краю гибели и начали издавать болѣзненные стопы. Нѣтъ, ты не встрѣтишь впередъ -- ни въ горахъ, ни въ равнинѣ -- противника, который бы осмѣлился стать противъ тебя; и если солдаты Капитолія вздумаютъ помѣриться съ тобою силами, то тѣмъ хуже будетъ для нихъ". Мы приводимъ эту піесу (также съ перевода, сдѣланнаго Форіэлемъ) не ради ея поэтическаго достоинства, а ради прямаго отношенія ея къ итальянской современности. Всякій видитъ, что провансальскіе гости, жившіе въ Италіи, не была болѣе чужды происходившей въ ней борьбѣ партіи. Если одинъ изъ нихъ, по сочувствію къ гибеллинамъ, сильно коритъ Флорентинцевъ, то другой, по дружбѣ съ противною партіею, не находитъ довольно словъ, чтобъ превознести гвельфскую Флоренцію. Форіэль приводитъ одинъ отрывокъ въ этомъ родѣ, принадлежащій провансальскому же поэту, по имени Рэмонъ де-Тору. "Другъ Госельмъ (говорилъ онъ, обращаясь къ одному изъ своихъ соотечественниковъ), если тебѣ случится быть въ Тосканѣ, то не забудь особенно пріютиться въ одномъ благородномъ городѣ, который зовутъ Флоренціей): тамъ никогда не изсякаетъ истинная доблесть; тамъ процвѣтаютъ и красуются радости, пѣніе и любовь". Отъ времени и привычки у провансальцевъ родилось даже какое-то особенное пристрастіе къ Италіи, которое съ выходцами раздѣляли и цоэты, никогда небывшіе въ ней. Пьеръ Кардиналъ, составившій себѣ въ Южной Франціи громкую извѣстность своими сирвентами, можетъ служить тому примѣромъ. Въ его время Карлъ Анжуйскій предпринялъ свою знаменитую экспедицію для покоренія Неаполя. Она была исполнена преимущественно французскими силами; многіе провансальскіе рыцари также принимали въ ней участіе. Все это дѣло имѣло видъ національнаго. Казалось, оно должно было возбудить къ себѣ сочувствіе и въ самой поэзіи. Но Пьеръ Кардиналь беретъ больше сторону Италіи; ему ненавистна самая мысль о томъ, что она можетъ подпасть чужому владычеству. "По-мнѣ безсмысленны будутъ (такъ начинается одна изъ его сирвентъ) апулійцы и ломбардцы, лангобарды и аллеманы, если они допустятъ, чтобъ у нихъ были сеньйорами и правителями французы и пикардцы, которые находятъ удовольствіе въ несправедливомъ пролитіи крови. Не возьмусь я также прославлять и короля, который не уважаетъ справедливости" {См. Wegele, р. 29; cp. Fauriel, 1, р. 336.}.

Въ средней Италіи указываютъ въ-особенности два центра, гдѣ "веселая наука", пересаженная на итальянскую землю, наиболѣе освоилась съ повою почвою и привлекла къ себѣ много туземныхъ талантовъ. Это были Болонья и Флоренція, два города, стоявшіе впереди другихъ по успѣхамъ гражданскаго общежитія и образованности. Болонья имѣла тогда обще-европейскую извѣстность; своимъ знаменитымъ университетомъ она привлекала къ себѣ лучшіе умы своего времени; въ ней сходились люди разныхъ націи, чтобъ почерпать свѣтъ прямо изъ источника науки. Учрежденіе новой академіи въ Неаполѣ не убило умственной дѣятельности въ старомъ ея убѣжищѣ. То нѣсколько-искусственное движеніе, которое произведено было волею Фридриха ІІ-го въ Южной Италіи, съ цѣлію возбудить въ ней умственную жизнь, не столько повредило Болоньѣ, сколько обратилось ей же въ пользу. Значеніе Болонскаго Университета было универсальное, Неапольскаго -- только мѣстное. Отвлеченіе умственныхъ силъ къ послѣднему никогда не было такъ велико, чтобъ отъ него могли много потерпѣть знаменитые болонскіе авторитеты, которые съ давняго времени собирали около себя цвѣтъ юношества Италіи, Франціи и Германіи. Переводомъ нѣкоторыхъ сочиненій Аристотеля, сдѣланнымъ около 1250 года съ арабскаго на латинскій языкъ, открыта была для любознательности новая, по-крайней-мѣрѣ давно-вышедшая изъ употребленія и почти-забытая отрасль человѣческихъ знаній. Ближайшее право на ея разработку принадлежало Неаполю; ибо мысль о переводѣ родилась въ головѣ Фридриха II то и была исполнена по его приказанію {Ibid. р. 268, 269 и 212.}. Неапольскій Университетъ могъ отчасти затмить славу Болонскаго ранними успѣхами философіи, которой самыя твердыя основанія извѣстны были въ другихъ мѣстахъ лишь по отдаленному преданію; но Фридрихъ готовъ былъ дѣлиться со всѣмъ образованнымъ міромъ плодами своей просвѣщенной дѣятельности. Такъ, между-прочимъ, одинъ экземпляръ перевода Аристотеля отправленъ былъ имъ и въ Болонью. Послѣ того ученіе великаго стагирита не могло быть больше тайною и въ главномъ средоточіи юридическихъ знаній, какимъ былъ до сего времени Болонскій Университетъ не только для Италіи, но и для всей Западной Европы. есть несомнѣнные признаки, что, черезъ нѣсколько времени потомъ, знакомство съ Аристотелемъ не было рѣдкостью и въ Тосканѣ". "Монархія" Даігга одна можетъ служить тому неоспоримымъ доказательствомъ. Рядомъ съ наукою, юриспруденціею и философіею, въ Болоньѣ нашлось мѣсто и поэзіи. Научная и поэтическая дѣятельности, различныя по натурѣ, впрочемъ, всегда симпатичны одна другой и легко уживаются между собою. Искусство вообще, поэзія въ частности, любятъ воздѣланную образованіемъ почву. Научное образованіе приготовляетъ общую основу и для эстетическаго; красоты поэзіи были и всегда будутъ доступнѣе образованному уму, чѣмъ грубому, непросвѣщенному вкусу. Итакъ что жь удивительнаго, что въ Болоньѣ нашлось для провансальнаго искусства столько воспріимчивости, что оно принялось здѣсь какъ у себя дома, и въ рукахъ урожденныхъ болонскихъ поэтовъ, на чистомъ итальянскомъ языкѣ, получило новое развитіе, котораго не могло прежде достигнуть въ Сициліи?

Тоскана и въ ней всего болѣе Флоренція также не остались чужды движенію, которое тогда занимало лучшіе умы на полуостровѣ. Во Флоренціи не было ни пышнаго двора, какъ въ Палермо, ни знаменитой школы, какой по праву могла гордиться Болонья; по она соединяла въ себѣ многія другія счастливыя условія, которыя давали ей право на самое видное мѣсто между итальянскими городами. Недаромъ на Флоренцію обращено было тогда общее вниманіе жителей полуострова: по своему положенію между двумя крайними политическими направленіями, которыя продолжали еще спорить за обладаніе ею, когда въ другихъ мѣстахъ побѣда уже склонилась на ту или на другую сторону, она составляла самый животрепещущій пунктъ во всей Италіи. Ни Римъ, ни Миланъ, ни Неаполь не горѣли такимъ внутреннимъ огнемъ, какъ Флоренція. Къ ней приливали, какъ къ сердцу, волны разнообразныхъ движеній, которыя проходили по всей странѣ. Тѣснимое на сѣверѣ и на югѣ Италіи то нѣмецкимъ, то французскимъ вліяніемъ, и не нанаходя себѣ довольно-надежнаго пріюта въ Римѣ, національное чувство все больше-и-больше скоплялось во Флоренціи. Здѣсь былъ истинный его фокусъ, хотя и скрытый отъ внѣшняго наблюденія непрерывнымъ раздоромъ двухъ враждующихъ партій. Отъ чувства національности недалеко до выраженія его въ искусствѣ, въ литературѣ. Гражданскія смуты, которыхъ сценою часто были городскія улицы Флоренціи, конечно, не благопріятствовали успѣхамъ умственнаго развитія; но послѣ паденія Гогенштауфеновъ, онѣ на столько стихли, что по-крайней-мѣрѣ не могли больше задерживать его. Мало сказать, что Тоскана не менѣе другихъ областей Италіи была доступна зарождающемуся искусству. "Здѣсь (говоритъ новый нѣмецкій біографъ Данта) все содѣйствовало къ тому, чтобъ поэзія приняла болѣе-самостоятельный характеръ, чѣмъ какой она имѣла до сего времени. Здѣсь возрастали города, цвѣла торговля, умножалось благосостояніе и была необходимая мѣра общаго образованія; здѣсь говорили самымъ-чистымъ нарѣчіемъ въ Пталіи, и поэтическія стороны жизни не были подавлены даже непримиримою враждою партій. Вообще, итальянская историческая жизнь никакъ не можетъ служить подтвержденіемъ извѣстной мысли, что при звукѣ оружія умолкаетъ голосъ музъ. Ко всѣмъ прочимъ условіямъ, которыя выгодно отличали Тоскану отъ другихъ областей, надобно еще прибавить врожденныя художественныя наклонности самаго народа, живущаго въ ней, благодаря которымъ онъ могъ сдѣлаться впослѣдствіи достойнѣйшимъ во всѣхъ отношеніяхъ представителемъ національнаго духа новой Италіи" {Wegele, р. 37.}. Не распространяясь болѣе на эту тэму, мы можемъ лишь сказать, что считаемъ послѣднее замѣчаніе біографа весьма-меткимъ и вполнѣ раздѣляемъ его мнѣніе объ особенномъ призваніи тосканцевъ къ искусству, какъ исторически-доказанное самыми неоспоримыми фактами.

Такъ-какъ самыя значительныя поэтическія имена второй половины XIII вѣка раздѣляются почти поровну между Болоньею и Флоренціею, то дѣйствительно есть нѣкоторое основаніе говорить о двухъ поэтическихъ школахъ въ средней Италіи -- болонской и Флорентинекой, или тосканской вообще. Форіэль такъ и дѣлаетъ въ своемъ изложеніи, переходя отъ одной изъ нихъ къ другой, изъ которыхъ каждая, впрочемъ, можетъ казаться, въ свою очередь, продолженіемъ сицилійской школы. Понятіе идетъ сюда, если угодно, но едва-ли можетъ быть приложено въ томъ строгомъ смыслѣ, въ какомъ оно употребляется, когда рѣчь идетъ о различныхъ художественныхъ школахъ, существующихъ въ одно время. Въ произведеніяхъ болонскихъ и тосканскихъ поэтовъ нѣтъ той замѣтной разности въ пріемахъ, манерѣ, стилѣ, которая проводила бы между ними внутреннее, ничѣмъ-несглаживаемое различіе. Смѣшать ихъ нельзя больше потому, что, но самому мѣсту рожденія и дѣйствія, они принадлежатъ различнымъ странамъ и городамъ Италіи. Если же и встрѣчаются въ ихъ произведеніяхъ нѣкоторые отличительные признаки, то ихъ скорѣе можно относить къ индивидуальности поэтовъ, чѣмъ къ особенностямъ цѣлой школы.

Въ болонской плеядѣ, состоящей не болѣе какъ изъ четырехъ или пяти именъ, блеститъ ярче другихъ имя Гвидо Гвиничелли. Онъ происходилъ изъ болонской фамиліи Гвиничелли де-Принчипи, которая принадлежала къ гибеллинcкой партіи и дѣлила съ нею всѣ опасности и лишенія. Отецъ Гвидо занималъ сначала разныя правительственныя должности въ самой Болоньѣ, потомъ переселился въ Парни, гдѣ былъ нѣкоторое время подестою города. Сынъ, получившій образованіе въ Болонской Юридической Школѣ, посвятилъ себя преимущественно юриспруденціи. Онъ занималъ должность судьи въ своей родной странѣ, но съ этимъ служеніемъ соединялъ еще занятіе поэзіею. Когда, въ 1274 г., народная партія восторжествовала въ Болоньѣ, фамилія Гвиничелли должна была удалиться вмѣстѣ съ другими гибеллинами въ изгнаніе. Гвидо недолго пережилъ свое несчастіе: онъ умеръ въ 1276 году, въ цвѣтѣ силъ и таланта. Между современными ему поэтами той же школы отличаютъ болѣе другихъ Гвидо Гизильери; но о немъ сохранилось еще менѣе извѣстій. Въ то время, когда умеръ Г. Гвиничелли, Тоскана также могла указать у себя нѣсколько болѣе или менѣе-способныхъ лицъ, служившихъ тому же самому дѣлу, какъ-то: Мео Аббраччавакка изъ Пистойи, Лотто ли сэръ-Дато изъ Низы, Фра Гвиттоне изъ Ареццо, и другихъ. Всѣ они жили и дѣйствовали до 1295 года. ui ehe la difesi а viso aperto --

(Inf. c. x.).}. Это былъ послѣдній подвигъ патріотическаго сердца Фаринаты, который вскорѣ потомъ погибъ самъ насильственною смертью отъ руки одного изъ своихъ родственниковъ и какъ-будто унесъ съ собою въ могилу тайну успѣховъ своей партіи и самое ея счастіе. Когда гибеллины торжествовали въ большей части ломбардскихъ и тосканскихъ городовъ, новая опасная для нихъ вражда загорѣлась въ Южной Италіи. Манфредъ встрѣтилъ достойнаго себѣ соперника въ Карлѣ Анжуйскомъ и погибъ, сражаясь съ нимъ въ битвѣ при Беневентѣ (1265). Смерть его отозвалась во всѣхъ городахъ, гдѣ до-сихъ-поръ господствовало гибеллинское вліяніе. Флорентнескіе гибеллины, во главѣ которыхъ былъ Гвидо Новелло, назначенный отъ Манфреда намѣстникомъ, особенно были поражены этимъ несчастіемъ въ самое сердце. Не ожидая болѣе поддержки съ юга, они думали по-крайней-мѣрѣ обезопасить себя сколько-нибудь внутри города. Чтобъ отвлечь народъ отъ гвельфовъ и расположить его въ свою пользу, они положили возвратить ему недавно-отнятыя права. Жители Флоренціи раздѣлены были по занятіямъ, или ремесламъ, на цехи (семь высшихъ и пять низшихъ) и вмѣстѣ съ знаменами снова получили военную организацію. Но, дѣлая уступки по формѣ, гибеллины хотѣли въ то же время оставаться полными господами на-дѣлѣ. Замѣтивъ въ новопоставленныхъ магистратахъ, которые были въ числѣ 36, гвельфскія симпатіи, они призвали въ городъ нѣмецкія дружины и неосторожно показали намѣреніе возстановить прежнее самовластіе. Цехи не хотѣли отдать даромъ уступленныя имъ права и рѣшились лучше защищать ихъ съ оружіемъ въ рукахъ. Они вооружились и тѣмъ вызвали на себя нападеніе. Въ самыхъ улицахъ Флоренціи произошло кровавое побоище. Нѣмецкая кавалерія не устояла противъ множества и принуждена была выступить изъ города, осыпаемая каменьями, которые летѣли на нее со всѣхъ сторонъ изъ домовъ и съ высокихъ башенъ. На другой день Гвидо Новелло приступилъ-было снова къ городу, но, встрѣтивъ то же упорное сопротивленіе, потерялъ всякую надежду на успѣхъ и удалился въ Прато. Вслѣдъ за нимъ удалились туда же и всѣ гибеллины, лишившіеся въ городѣ всякой опоры.

Флорентинскіе граждане, оставшись одни въ городѣ, вовсе не показали той исключительности и нетерпимости, которой на глазахъ своихъ видѣли столько примѣровъ. Они, напротивъ, подали изгнанникамъ обѣихъ партій благой примѣръ миролюбія, возвративъ тѣхъ и другихъ въ стѣны роднаго города и предоставивъ имъ право устроиться между собою, чтобъ жить на будущее время въ мирѣ и согласіи. Въ-самомъ-дѣлѣ, не только гвельфы снова призваны были во Флоренцію, но вслѣдъ за ними возвращены даже и гибеллины, несмотря на то, что у всѣхъ свѣжо было воспоминаніе о ихъ доказанной опытомъ неблагонамѣренности. Флорентинцы имѣли добрую цѣль возстановить полное единство въ своей общинѣ, сохраняя всѣхъ ея членовъ {Mach., Le Sloric ilor., с. И, an. 12G6; Restato adunque il popolo vincitore -- si dehboro di riunire la citta, ove richiamare tutti i cittadini cosi Ghibellini corne Guelfо, i quali si trovassero f'uora.}. Первое время казалось, что партія также вошли въ миролюбивые виды гражданъ и готовы были оправдать надежды ихъ своимъ поведеніемъ. Чтобъ скрѣпить новый союзъ, гвельфскія и гибеллинскія фамиліи заключили между собою нѣсколько браковъ. Такъ Адимари женилъ своего сына на дочери Гвидо Новелло; дочь знаменитаго предводителя гибеллиновъ, Фаринаты дельи-Уберти, вышла замужъ за гвельфа изъ фамиліи Кавальканти, впослѣдствіи заслужившаго извѣстность своимъ поэтическимъ талантомъ. Было и еще нѣсколько подобныхъ союзовъ, заключенныхъ между соперничествующими фамиліями съ того же самою цѣлью. Однако, несмотря на кажущееся согласіе и родственныя связи, духъ вражды и раздѣленія опять взялъ свое. Обѣ партіи были одинаково-неисправимы. Если гвельфы, имѣя на своей сторонѣ расположеніе народа, давали чувствовать свое превосходство старымъ своимъ противникамъ, то гибеллины не скрывали своего нетерпѣливаго ожиданія лучшихъ обстоятельствъ, чтобъ снова занять то положеніе, въ которомъ они находились до удаленія своего изъ города. Случай не замедлилъ представиться. При вѣсти, что Конрадинъ, молодая отрасль знаменитаго дома, поднялъ швабское знамя и идетъ возвратить достояніе своихъ предковъ въ Италіи, гибеллинская партія во Флоренціи опять пришла въ движеніе и неосторожно обнаружила свои старыя симпатіи. Подозрѣвая ли только сношенія гибеллиновъ съ молодымъ претендентомъ, или напавъ на дѣйствительные ихъ слѣды, гвельфы также спѣшили принять свои мѣры предосторожности. Они тотчасъ обратились къ Карлу Анжуйскому, который былъ тогда главною опорою аити-гибеллинскихъ стремленій на полуостровѣ, и получили обѣщаніе скорой помощи. Цѣлый отрядъ французскихъ всадниковъ, высланный изъ Неаполя подъ начальствомъ графа Гвидо Монфорта, въ-самомъ-дѣлѣ вступилъ въ предѣлы Тосканы, направляясь къ Флоренціи. На гибеллиновъ напалъ паническій страхъ. По одному слуху о приближеніи вспомогательнаго отряда, они, никѣмъ непонуждаемые и никѣмъ неудерживаемые, вышли изъ города и частью разсѣялись по окрестнымъ замкамъ, частью же удалились въ Сіену и Пизу. Отдѣлавшись такъ легко отъ своихъ безпокойныхъ совмѣстниковъ, флорентинскіе гвельфы вступили въ явный союзъ съ Карломъ и передали ему синьйорію своей земли на десять лѣтъ, въ силу чего онъ каждый годъ потомъ присылалъ во Флоренцію своего подесту, или намѣстника. Порядокъ вещей, начатый этимъ нечаяннымъ оборотомъ дѣла, еще болѣе упроченъ былъ несчастнымъ исходомъ предпріятія, къ которому привязаны были послѣднія надежды приверженцевъ швабскаго дома. Гибеллины, пока были цѣлы, не отказывались отъ своихъ видовъ и намѣреній; но, живя въ изгнаніи, и притомъ лишенные надежныхъ союзниковъ, должны были до времени сдерживать свои нетерпѣливые порывы. Антагонизмъ двухъ направленіи не кончился, но не былъ болѣе сосредоточенъ въ одномъ городѣ; гибеллинизмъ держался еще въ Тосканѣ, но Флоренція оставалась гвельфскою.

Тѣмъ временемъ воспользовались флорентинцы, чтобъ, за исключеніемъ одной партіи, устроить у себя болѣе или менѣе правильнымъ образомъ внутреннія отношенія. Задача была довольно-трудная. Требовалось не только подрѣзать самые корни гибеллинизма во Флоренціи, но и по-возможности согласить требованія оставшихся въ ней элементовъ гражданскаго населенія; потому-что цехи вовсе не думали отказаться отъ своихъ правъ въ пользу гвельфовъ и желали удержать уже пріобрѣтенное ими самостоятельное значеніе въ городѣ. Первая изъ двухъ предположенныхъ цѣлей повидимому достигалась тѣмъ, что всѣ владѣнія удалившихся гибеллиновъ были конфискованы и раздѣлены на три равныя части. Одна изъ нихъ обращена была въ собственность города и поступила въ его управленіе, другая отдана была гвельфамъ въ вознагражднніе за понесенные ими убытки, третья же превращена въ капиталъ для покрытія издержекъ въ случаѣ войны съ изгнанниками. Кромѣ-того, учрежденъ былъ особый синдикатъ, который имѣлъ назначеніе наблюдать за всѣми возможными проявленіями гибеллинскаго духа въ городѣ и преслѣдовать его въ самомъ зародышѣ. Подобныя мѣры, конечно, всего менѣе способны были утвердить миръ въ общинѣ, раздѣленной внутреннимъ несогласіемъ; но по-крайней-мѣрѣ на нѣкоторое время онѣ связывали гибеллинамъ руки и съ этой стороны обезпечивали спокойствіе города. Гораздо-труднѣе было разрѣшить вторую задачу: привести къ единству прочія составныя части флорентинскаго народонаселенія. Каждая изъ нихъ, какъ гвельфы, такъ и цехи, хотѣли сохранить свою самостоятельность; ни одна не расположена была совершенно подчинить себя другой. Нельзя было и думать о томъ, чтобъ согласить навсегда эти требованія и достигнуть полнаго единства въ управленіи. Флорентинцамъ пришлось еще разъ остановиться на одной сложной комбинаціи, которая нисколько не закрывала внутреннихъ трещинъ, и, какъ предшествующія ей, означала лишь переходное состояніе. Извѣстія довольно-темны, но они даютъ понять, что хотя высшая правительственная власть предоставлена была вновь-учрежденному Гвельфскому Совѣту, который состоялъ изъ 12-ти человѣкъ, носившихъ почетное титло Buonomini, но что онъ самъ находился подъ отчетностью у другаго, болѣе-обширнаго Совѣта, который, въ числѣ 80-ти членовъ, составлялся изъ выборныхъ средняго класса (il popolo grasso), или высшихъ цеховъ, и засѣдалъ подъ выразительнымъ названіемъ Credenza, то-есть Довѣренныхъ. Впрочемъ, и всѣ остальные слои городскаго народонаселеніи не были изъяты изъ комбинаціи. Подлѣ втораго Совѣта былъ еще третій, собиравшійся въ числѣ 180-ти членовъ изъ представителей городскихъ кварталовъ, но 30-ти отъ каждаго. Права и обязанности послѣдняго неизвѣстны въ-точности; знаемъ только, что всѣ три Совѣта, взятые вмѣстѣ, составляли одно большое учрежденіе, которое было извѣстно подъ именемъ "Генеральнаго.Совѣта". Сверхъ-того, существовалъ еще Смѣшанный Совѣтъ изъ гвсльфовъ и выборныхъ отъ высшихъ цеховъ, который занимался пересмотромъ рѣшеній прочихъ Совѣтовъ и давалъ ихъ приговорамъ окончательную форму. Трудно представить себѣ правительственную машину болѣе-сложную и болѣе-запутанную; но въ ней отразились запутанныя отношенія, породившія ее. По всему видно, что въ созданіи ея главную роль играла взаимная недовѣрчивость сословій. Каждый подозрѣвалъ другаго въ недобрыхъ намѣреніяхъ и старался держать строгій контроль надъ всѣми его дѣйствіями. Та же самая недовѣрчивость выразилась въ срокахъ, назначенныхъ для отправленія высшихъ публичныхъ должностей. Такъ члены Совѣта 12-ти избирались не болѣе какъ на два мѣсяца и потомъ смѣнялись другими. Боясь узурпаціи, лишали правительственный Совѣтъ всякой возможности установить твердую и однообразную политику. Такъ или иначе, общество было организовано во Флоренціи, но расторгающая сила попрежнему брала въ немъ перевѣсъ надъ соединяющей {Внутреннее устройство Флоренціи въ данную эпоху времени излагаетъ, между-прочимъ, Макіавель въ своей Флор. Исторіи (ibicl. ad an. 1267). Ср. о томъ же предметѣ Вегеле, р. 50--51, который приводитъ, впрочемъ, лишь самое существенное. Событія слѣдовали собственно въ такомъ порядкѣ: сначала внутреннее устройство, потомъ мѣры противъ гибеллиновъ.}.

На примѣрѣ Флоренціи читатель можетъ видѣть, до какой степени простиралось упорство и вмѣстѣ живучесть средневѣковыхъ итальянскихъ партій. Мы уже знаемъ ихъ исключительность, которая дѣлала невозможнымъ прочное примиреніе между ними и вела прямо къ истребленію однихъ другими. Все-равно, какая бы партія ни побѣдила, побѣжденному во всякомъ случаѣ грозило не только изгнаніе, по и лишеніе всѣхъ средствъ существованія. Домы были разрушаемы, имущества отбирались въ пользу побѣдителей, или поступали во владѣніе союзной съ ними городской общины. Однажды едва не состоялось рѣшеніе разрушить цѣлый городъ, потому-что одна торжествующая сторона не надѣялась истребить въ немъ всѣхъ слѣдовъ другой, хотя и униженной партіи. Какимъ же образомъ возможно было такое долгое и упорное существованіе партій, постоянно-стремившихся къ истребленію одна другой? Какимъ образомъ могли повторяться но нѣскольку разъ тѣ же самыя явленія, когда побѣждающая сторона повидимому не оставляла другой -- даже почвы, на которой бы та могла дѣйствовать? Наконецъ, отчего это непримиримое ожесточеніе враждующихъ сторонъ всего больше собиралось и поддерживалось въ главныхъ центрахъ общежитія, внутри самыхъ городовъ?

Повторяемъ вслѣдъ за другими всѣ эти вопросы, чтобъ въ нашемъ отвѣтѣ на нихъ еще разъ указать читателю на нѣкоторыя существенныя отличія итальянскихъ партій отъ другихъ, исторически-извѣстныхъ, какъ въ общей ихъ постановкѣ, такъ и въ частномъ размѣщеніи. Явленія, однородныя по наружности, часто оказываются весьма-несходными, когда подойдешь къ нимъ ближе и начнешь разсматривать въ подробностяхъ. Прежде всего, какъ мы уже и замѣтили, не должно смѣшивать римскихъ партіи временъ республики съ итальянскими. Тѣ родились въ Римѣ и умѣщались только въ предѣлахъ его государственной области. Итальянскія партіи, напротивъ, возникли не изъ мѣстныхъ условій того или другаго города, а изъ общаго хода политики всей страны. Прежде чѣмъ сдѣлаться мѣстными, онѣ были общими цѣлой Италіи. Какъ отъ рѣшенія римско-германскаго вопроса зависѣла судьба всей итальянской національности, такъ вся она, въ борьбѣ между Римомъ и Имперіею, дѣлилась между двумя противоположными направленіями. Ни Римъ, ни Флоренція, ни Миланъ не произвели бы изъ себя гвельфо-гибеллнискаго раздѣленія, еслибъ оно не пришло къ нимъ извнѣ, со стороны. Что происходило сначала въ высшихъ сферахъ, въ вѣковой борьбѣ между двумя главными началами, то потомъ уже отражалось на каждомъ отдѣльномъ городѣ. Римскія партіи могли распространяться по Италіи вмѣстѣ съ распространеніемъ римскаго имени, потому-что выходили изъ Рима, гдѣ было ихъ настоящее гнѣздо; итальянскія же, бывъ первоначально повсемѣстными, сосредоточивались потомъ въ нѣсколькихъ отдѣльныхъ центрахъ и принимали въ каждомъ изъ нихъ особый оттѣнокъ. Точнѣе сказать, каждый городъ завязывалъ свой особый узелъ для дѣйствія, которое въ то же время происходило по всей Италіи. Поэтому мѣстный успѣхъ той или другой партіи не только ничего не рѣшалъ въ общемъ ходѣ дѣла, по не давалъ ей рѣшительнаго перевѣса даже въ томъ городѣ, гдѣ она была у себя дома и считала себя торжествующею. Всякое частное дѣйствіе, какъ гвельфское, такъ и гибеллинское, было въ то же время и общимъ для цѣлой партіи, разсѣянной по всему лицу полуострова. Партія, побѣжденная и осужденная на изгнаніе въ одномъ городѣ, всегда могла найдти себѣ сочувствіе и убѣжище въ другомъ. Если гвельфы утверждались во Флоренціи, то гибеллины уходили въ Сіену и Пизу; когда же брали верхъ послѣдніе, гвельфы удалялись въ Лукку и тамъ собирали новыя силы для отмщенія своимъ противникамъ. Внутренній раздоръ одного города превращался такимъ-образомъ въ междоусобную войну цѣлой области. Въ Ломбардіи происходило почти то же самое, что и въ Тосканѣ. Мало того: въ случаѣ крайняго напряженія борьбы, враждующія стороны могли разсчитывать кто на Неаполь, кто даже на Германію. Чѣмъ больше старались подавить или уничтожить элементы раздора въ одномъ центрѣ, тѣмъ больше размножались они по всей странѣ. Такъ пламя, вырвавшись наружу изъ внутренности одного дома, занимаетъ, одно за другимъ, всѣ близьлежащія строенія, гдѣ только можетъ найдти себѣ пищу. Спасеніе Италіи при такомъ безвыходномъ состояніи было не въ побѣдѣ одной партіи надъ другою, потому-что побѣда, чья бы то ни была, не давала никакого рѣшительнаго результата, но въ ихъ взаимномъ истощеніи и въ усиленіи новыхъ общественныхъ элементовъ, которые давно уже скопились во множествѣ въ итальянскихъ городахъ, и теперь, при помощи благопріятныхъ имъ обстоятельствъ, вездѣ пробивались впередъ, чтобъ, оттѣснивъ гвельфовъ и гибеллиновъ, мало-по-малу самимъ заступить ихъ мѣсто и стать во главѣ общественнаго движенія.

Нельзя также смѣшивать итальянскіе городскіе споры съ обыкновенными феодальными враждами (Fehde), ни съ тою борьбою, которую около того же времени французскія городскія общины выдерживали противъ мѣстнаго феодализма. Принадлежа одной исторической эпохѣ, всѣ эти событія носятъ на себѣ печать одного духа. Поэтому между ними гораздо-больше внутренней аналогіи, чѣмъ въ борьбѣ старыхъ римскихъ и флорентинскихъ партій. По и здѣсь есть свои важныя и существенныя различія. Внутренняя итальянская драма также разъигрывалась главнымъ образомъ внутри феодальнаго сословія; но въ другихъ мѣстахъ феодализмъ вездѣ имѣлъ своего главу; здѣсь же, со времени паденія швабскаго дома, онъ былъ совершенно безголовымъ и пользовался полною свободою во всѣхъ своихъ движеніяхъ. Потому нигдѣ Феодальная вражда не развивалась такъ послѣдовательно, систематически, нигдѣ не имѣла она такого универсальнаго характера, какъ въ Италіи. Каждый отдѣльный случай тотчасъ отзывался чувствительнымъ сотрясеніемъ почти на всемъ ея пространствѣ. Но что, можетъ-быть, болѣе всего характеризуетъ борьбу внутреннихъ итальянскихъ партій -- это самый театръ ихъ дѣйствія, или та арена, на которой обыкновенно происходили ихъ состязанія. Между-тѣмъ, какъ въ другихъ странахъ феодальное сословіе большею-частью жило разсѣянно въ своихъ владѣніяхъ, въ Италіи, наоборотъ, оно постоянно отличалось наклонностью къ городской жизни. У итальянскихъ феодальныхъ владѣльцевъ также были свои замки, расположенные въ окрестностяхъ городовъ, но это были скорѣе временныя ихъ убѣжища, чѣмъ мѣста постояннаго жительства. Итальянскій феодализмъ неменѣе всякаго другаго любилъ ограждать себя крѣпкими твердынями; но этотъ обычай жить въ крѣпкихъ стѣнахъ, защищенныхъ зубцами и башнями, онъ переносилъ съ собою въ самый городъ. Тамъ, внутри городской ограды, воздвигалъ онъ обыкновенно свои домы-крѣпости, изъ которыхъ многія до-сихъ-поръ сохранили свой грозный видъ среди новыхъ мирныхъ жилищъ, въ нихъ выдерживалъ онъ первыя нападенія большею-частью отъ членовъ того же сословія {Разсказывая вражду гвсльфскихъ и гибеллинскихъ фамилій, Вегеле (р. 18) различаетъ между ними такъ, что-будто первыя происходили отъ чисто-итальянскихъ родовъ, а вторыя -- отъ пришельцевъ (лангобардовъ и другихъ). Это обстоятельство было бы чрезвычайно-важно для оцѣнки внутреннихъ итальянскихъ отношеній въ XIII вѣкѣ; но мы сильно сомнѣваемся, чтобъ оно могло быть доказано; намъ сдается, что авторъ категорически высказалъ лишь свое собственное предположеніе.}. Цѣлыя городскія улицы застроивались такимъ-образомъ укрѣпленными феодальными дворцами, и часто бокъ-о-бокъ приходились жилища двухъ непримиримыхъ противниковъ. Словомъ, итальянскій городъ среднихъ вѣковъ былъ главною квартирою Феодализма и вмѣстѣ съ нимъ вмѣщалъ въ своихъ стѣнахъ всю раздиравшую его внутреннюю вражду. Оттого особенно часты были ея вспышки и горячи столкновенія партій; оттого воздухъ былъ здѣсь воспламенительнѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, что онъ спирался въ тѣсномъ пространствѣ городской ограды. На самыхъ улицахъ города происходила большая часть тѣхъ сценъ, которыя въ другихъ мѣстахъ разъигрывались середи чистаго поля. Даже послѣ полевой битвы, какъ побѣдители, такъ и побѣжденные опять расходились по городамъ. Естественно, что городское сословіе, жившее въ тѣхъ же стѣнахъ, не могло оставаться безучастнымъ зрителемъ тѣхъ событій, которыя ежедневно совершались въ его глазахъ. Оно также вмѣшивалось въ борьбу и пользовалось раздоромъ партій, чтобъ упрочить свою самостоятельность и независимость. Но это вмѣшательство третьей партіи еще болѣе усложняло дѣйствіе Какъ во Франціи, среднее сословіе въ Италіи также должно было выдержать борьбу съ феодализмомъ; но была большая разница между какою-нибудь феодальною башнею, поставленною у городскихъ воротъ, и цѣлымъ рядомъ укрѣпленныхъ строеній, выдвинутыхъ одно за другимъ вдоль городскихъ улицъ. Въ послѣднемъ случаѣ врагъ былъ болѣе домашній, болѣе внутренній; съ нимъ надобно было бороться въ этихъ самыхъ улицахъ, оспоривать у него каждую пядень земли внутри города. Можно себѣ представить, сколько взаимнаго раздраженія накоплялось между партіями, и какъ труденъ былъ раздѣлъ между ними, когда онѣ постоянно находились въ присутствіи одна другой, и когда всѣ разсчеты между ними производились въ тѣсномъ кругу городской ограды!

Въ эту эпоху повсемѣстныхъ гражданскихъ смутъ, когда на всемъ политическомъ горизонтѣ Италіи не видно было почти ни одной свѣтлой точки, досталось увидѣть свѣтъ и прожить свой вѣкъ знаменитому творцу "Божественной Комедіи".

П. КУДРЯВЦЕВЪ.

"Отечественныя Записки", No 5, 1855

Послѣдній изъ нихъ заслуживаетъ наиболѣе почетнаго упоминанія. Форіэль, вѣрный своему обычаю раздѣлять писателей того времени но различнымъ школамъ, ставитъ его даже во главѣ тосканской групы. Гвитто родился въ Ареццо. О его молодости и воспитаніи знаемъ только, что онъ рано изучилъ провансальской языкъ, какъ-бы намѣреваясь писать на немъ. Вскорѣ потомъ онъ вступилъ въ новый рыцарскій орденъ, учрежденный около 1261 года въ Болоньѣ и сдѣлавшійся впослѣдствіи извѣстнымъ подъ именемъ "Веселаго Братства" (Frati gaudenti). Отсюда названіе "Фра", брага, нераздѣльное съ именемъ самого Гвиттоне. Общество это можетъ служить поразительнымъ примѣромъ того, какъ подъ вліяніемъ духа времени и мѣстныхъ нравовъ измѣнялись и совершенно перерождались прежнія учрежденія. По своей первоначальной мысли оно принадлежало къ одному разряду съ духовно-рыцарскими орденами, появившимися въ эпоху крестовыхъ походовъ на Востокѣ, и также посвящено было высокимъ цѣлямъ. Но итальянскіе правы скоро взяли свое, и новый орденъ въ короткое время переродился въ общество веселыхъ товарищей, которые больше думали объ удовольствіяхъ жизни, нежели о нравственныхъ подвигахъ. Впрочемъ, Гвитто, повидимому, былъ изъ числа тѣхъ немногихъ членовъ братства, которые остались вѣрны первоначальному его назначенію. Послѣдніе годы своей жизни онъ провелъ во Флоренціи, гдѣ, въ 1293 году, основалъ Камальдульскій Монастырь. Отъ него осталось много сонетовъ, нѣсколько канцонъ и посланій въ стихахъ и, сверхъ-того, 32 письма въ прозѣ. По мнѣнію Форіэля, всѣ эти произведенія принадлежатъ къ числу замѣчательнѣйшихъ памятниковъ начальной итальянской литературы и заслуживаютъ внимательнаго изученія. Флорентинскихъ поэтовъ того же времени нашъ изслѣдователь собираетъ въ особую большую трупу. Это длинный рядъ ближайшихъ предшественниковъ великаго итальянскаго поэта. Между ними также встрѣчается имя Данта, которому внѣшнимъ отличіемъ отъ творца а Божественной Комедіи" служитъ мѣсто его происхожденія. Онъ слыветъ обыкновенно подъ именемъ Dante da Majano. Въ тотъ же списокъ входятъ имена Гвидо Орланди, Гвидо Кавальканти, Лаппо Джанни и нѣкоторыхъ другихъ поэтовъ. Наиболѣе-прославленный талантъ между ними былъ Гвидо Кавальканти. Уже одна дружба его съ Дантомъ Алигьери даетъ ему право на намять исторіи. Но онъ, сверхъ-того, рѣзко отдѣляется отъ трупы своихъ товарищей по искусству особеннымъ, ему только свойственнымъ направленіемъ поэзіи, которое, впрочемъ, не осталось безъ вліянія на послѣдующихъ дѣятелей въ той же области.

Форіэль не рѣшается назвать Кавальканти главою цѣлой школы; но чтобъ не лишить Флорентинскую групу чести имѣть своего предводителя, пріискиваетъ ей другаго -- въ лицѣ Брунетто Латини. Нѣтъ спора, что литературная дѣятельность столько извѣстнаго учителя Данта гораздо-обширнѣе и значительнѣе, чѣмъ поэтическіе опыты тосканскихъ его современниковъ. Но мы не видимъ причины, почему бы онъ, не будучи самъ поэтомъ, могъ, однако, занять мѣсто во главѣ цѣлой поэтической школы. Если Брунетто написалъ въ свою жизнь нѣсколько стихотвореній въ честь любви, то, по словамъ самого Форіэля, онъ сообразовался въ этомъ случаѣ съ обычаями своего времени, когда почти всякій благовоспитанный и образованный человѣкъ писалъ стихи извѣстнаго рода. Права его на почетное мѣсто въ исторіи литературы совсѣмъ-другія. Въ свое время онъ былъ одинъ изъ первыхъ, которые старались собрать разбросанные и недостаточные въ отдѣльности лучи просвѣщенія въ одномъ Фокусѣ. Его воспитали гораздо-болѣе древняя литература и философія, чѣмъ современная ему поэзія. Литературные труды его болѣе принадлежатъ области науки, чѣмъ искусства. Его главное произведеніе, Tresor, имѣетъ характеръ энциклопедическаго сборника и притомъ писано на французскомъ языкѣ. Il tesoretto -- другое сочиненіе того же автора, писанное поитальяиски, также скорѣе можетъ быть отнесено къ дидактическимъ произведеніямъ, чѣмъ къ поэтическимъ. Господствующая въ немъ форма -- аллегорія. Сверхъ-того, Брунетто перевелъ нѣсколько отрывковъ изъ древнихъ писателей и тѣмъ, какъ и своимъ личнымъ вліяніемъ, конечно, могъ много способствовать къ образованію болѣе-правильнаго вкуса между своими современниками. Но не видно, чтобъ школа (какъ называетъ се нашъ авторъ) флорентинскихъ поэтовъ, предшественниковъ Даита, имѣла въ его учителѣ своего главнаго руководителя. Если въ ней отчасти и отразилось его вліяніе, то оно не было, однако, господствующимъ въ цѣлой трупѣ. По складу своего ума и характеру своихъ занятій, Брунетто Латини принадлежалъ къ другому направленію, которое, по его источнику, надобно строго отличать отъ поэтическаго, имѣвшаго свой корень въ Южной Франціи. Оба они слились между собою тѣснѣе и проникли другъ друга лишь въ послѣдующемъ поколѣніи {См. о Брунетто Латини Wegele, р. 42--45; р. 383--54.}.

Въ стихотвореніяхъ итальянскихъ поэтовъ такъ-называемой болонской школы, равно-какъ и тосканской, слышится та же мечтательная восторженность, которая составляетъ господствующій тонъ произведеній провансальской лиры. Любовь остается и для нихъ первымъ и послѣднимъ словомъ поэзіи. Пѣсни, слагаемыя въ честь ея, здѣсь, можетъ-быть, еще болѣе принимаютъ характеръ восторженныхъ гимновъ. Послушаемъ, напримѣръ, какъ болонскій поэтъ Гвидо Гвиничелли воспѣвалъ "даму" своего сердца. Настроеніе, породившее эту хвалебную пѣснь, хорошо чувствуется даже въ прозаическомъ переводѣ.

"Дама, которая зажгла во мнѣ искру новаго чувства, сама царствуетъ въ высшихъ Сферахъ любви (въ переводѣ Форіэля, которому мы слѣдуемъ -- dans le ciel de l'amour), подобно прекрасному свѣтилу, которымъ мы измѣряемъ теченіе времени. Какъ оно каждый день освѣщаетъ міръ своимъ взглядомъ, такъ моя дама сіяетъ своимъ блескомъ въ чистыхъ сердцахъ и благородныхъ душахъ.

"О, моя радость! мой свѣтъ! въ удаленіи отъ котораго я живу какъ-бы потерянный и не зная отрады, въ моихъ думахъ ты еще прекраснѣе, чѣмъ въ моихъ стихахъ. Я чувствую себя слишкомъ-мало одареннымъ отъ природы, чтобъ въ-состояніи былъ вести рѣчь о такомъ возвышенномъ предметѣ, и даже для того, чтобъ высказать словами всю горечь моего лишенія.

"Видѣлъ ли я ее когда, или только слышалъ что о ней -- все это живетъ въ моей памяти, и въ то же время всякое мое воспоминаніе отравлено горечью. Воспоминаю ли, что когда-то она была благосклонна ко мнѣ, мнѣ грустно подумать, что этого нѣтъ болѣе (что я потомъ разстался съ нею). Воображаю ли ее себѣ строгою и разгнѣванною -- меня пугаетъ мысль, что, можетъ-быть, и теперь она точно такъ же смотритъ на меня.

"Я изливаю мою горесть только въ слезахъ, и онѣ текутъ обильнѣе всякій разъ, когда глаза мои встрѣчаютъ прекрасную женщину. Тогда образъ той, которую я ношу въ душѣ моей, такъ оживаетъ во мнѣ и такъ овладѣваетъ всѣми моими чувствами, что, мнѣ кажется, я не принадлежу болѣе жизни."

Но итальянскіе поэты второй половины XIII вѣка не были просто подражателями. Они нашли рыцарскую поэзію уже укоренившеюся въ понятіяхъ и нравахъ своихъ соотечественниковъ и продолжали ея развитіе далѣе. Трудно было изобрѣсти новые образы для выраженія чувства, воспѣтаго уже столько разъ цѣлымъ хоромъ поэтическихъ голосовъ; но, можетъ-быть, не менѣе трудно было уйдти отъ искушенія навести на него свой, мѣстный колоритъ, заимствованный главнымъ образомъ отъ тѣхъ воззрѣній, которыя были тогда въ ходу между современниками и-необходимо пробивались въ зачинавшейся литературѣ. Эту наклонность болѣе философическаго, чѣмъ поэтическаго свойства, замѣчаютъ уже въ той же болонской школѣ. Мѣсто первоначальной свѣжести чувства заступаетъ въ ней какой-то новый родъ умствованій на тотъ же предметъ. У Гвиничелли можно видѣть первую пробу этой новой манеры.

"Любовь (такъ начинаетъ онъ одну изъ своихъ канцонъ) ищетъ себѣ пріюта въ благородномъ сердцѣ, какъ лѣсная птичка укрывается въ густотѣ древесныхъ листьевъ. Природа не произвела любовь прежде сердца, и сердце не существовало прежде любви. Такъ свѣтъ не былъ прежде солнца и явился только съ нимъ, даже въ одно мгновеніе съ нимъ. Какъ огонь производитъ теплоту, такъ благородство рождаетъ любовь, и потомъ пламя любви объемлетъ благородное сердце.

"Драгоцѣнный камень не отразитъ въ себѣ блеска звѣзды, если онъ не просвѣтленъ напередъ солнцемъ, и если оно не вытянуло изъ него всѣхъ грубыхъ частицъ (?): тогда только звѣзда можетъ сообщить ему свой блескъ. Подобно тому, и дама наполняетъ сердце, которое природа создала благороднымъ и гордымъ".

Не удивимся, если читатель нѣсколько задумается надъ таинственнымъ значеніемъ этихъ стансовъ. Тутъ, дѣйствительно, не все просто. Поэтъ и самъ едва-ли въ-состояніи былъ бы дать отчетъ въ своихъ мысляхъ. Онъ, очевидно, замышлялъ что-то особенное; онъ не столько думалъ о поэзіи любви, сколько старался объяснить себѣ ея происхожденіе; другими словами, онъ строилъ искусственную теорію любви и переходилъ отъ образа къ образу, чтобъ только какъ-нибудь уловить въ нихъ свою смутную мысль. Это происходило не просто отъ особеннаго устройства головы болонскаго поэта, но и отъ тѣхъ стороннихъ вліяній, которыя въ его время вновь начали дѣйствовать на умы въ Италіи.

Но эти, можно сказать, метафизическія тонкости, эта игра въ понятія не составляетъ единственной особенности болонскаго поэта. На произведеніяхъ его можно, сверхъ-того, наблюдать поворотъ поэтической мысли еще въ одну сторону. Свѣтское искусство провансальцевъ получаетъ въ рукахъ поэтовъ средней Италіи нѣкоторый религіозный оттѣнокъ. Они снова приводятъ идеалы искусства въ гармонію съ господствующимъ направленіемъ вѣка. Въ противоположность трубадурамъ, которые не видали ничего далѣе своего любимаго идеала (замѣчаетъ Вегеле), болонскій поэтъ утѣшается мыслью о тѣхъ радостяхъ, которыя, въ случаѣ смерти обожаемой имъ женщины, ожидаютъ ее въ другомъ мірѣ; вѣра въ ея будущее прославленіе (Glorie) облегчаетъ для него грусть самой разлуки и въ нѣкоторой степени уже дѣлаетъ его счастливымъ. Весьма-возможно, что этотъ новый оттѣнокъ заимствованъ былъ итальянскими поэтами отъ францисканцевъ, которымъ поэтическія формы служили въ томъ же вѣкѣ для выраженія религіознаго энтузіазма. Впрочемъ, вообще въ итальянской жизни того времени было гораздо-больше религіознаго, точнѣе, сказать католическаго настроенія, чѣмъ въ Южной Франціи. Доказательствомъ служитъ его широкое и вмѣстѣ дѣятельное значеніе въ области зачинавшагося тогда итальянскаго искусства, въ архитектурѣ и пластикѣ въ-особенности. Его возбужденіе къ жизни очевидно совершилось подъ вліяніемъ живаго религіознаго чувства. Какъ бы то ни было, перемѣна тона въ поэзіи замѣчена была уже современниками Гвиничелли. Одинъ изъ нихъ, по имени Бонаджунто Урбиччани, отличавшійся особенною вѣрностью духу провансальской поэзіи, обращаясь къ Гвидо, прямо восхвалялъ его какъ нововводителя и преобразователя поэтической "манеры", оставившаго позади себя старыхъ пѣвцовъ любви {Относящіеся сюда стихи Бонаджунто приведены у Вегеле въ подлинникѣ:

"Voi ch' avete mutata la maniera

E gli piacenti detti del' amore,

Della forma, del esser là dov'его,

Per avanzar orn'altro trovatore, etc.}.

Разъ затронутая новая струна недолго ожидала себѣ созвучій въ итальянской поэзіи. Направленію, впервые-открытому Гвиничелли, готовился особенно-симпатическій пріемъ въ Флорентпиской школѣ. Тамъ найдемъ черезъ какую-нибудь четверть вѣка самое полное и блестящее его раскрытіе. Впрочемъ, наклонность къ метафизическимъ тонкостямъ и остроумнымъ сближеніямъ, обнаружившаяся въ первый разъ у того же поэта, проникла въ нее еще ранѣе. Трудно сказать съ перваго взгляда, была ли она перенята у Гвидо Гвиничелли, или взялась изъ одного съ нимъ источника; но у Гвидо Кавальканти находимъ ее еще рѣзче выдающеюся изъ общаго поэтическаго уровня, чѣмъ у его предшественника. Въ своихъ канцонахъ онъ употребляетъ метафизическіе термины во всей ихъ наготѣ, какъ они есть, даже не стараясь прикрыть поэтическою формою. Самую любовь онъ, не обинуясь, подводитъ подъ логическое понятіе "случайнаго", accidens {См. Fauriel, 1, p. 353.}. Философическая теорія рѣшительно давитъ у него поэзію. Все это, повидимому, не могло случиться безъ близкаго знакомства съ Аристотелемъ. Вотъ почему изъ двухъ выставленныхъ нами предположеній мы скорѣе готовы допустить послѣднее.

Нужно ли говорить, что, освоившись совершенно съ итальянскою почвою, новая поэзія не оставалась равнодушна къ тѣмъ событіямъ, которыя происходили на ней? Если даже странствующіе провансальскіе поэты не были имъ вовсе чужды, то, разумѣется, туземные еще болѣе принимали ихъ къ сердцу. Уже по самому происхожденію своему они необходимо принадлежали къ той или другой изъ двухъ большихъ партій, на которыя тогда раздѣлена была вся Италія, и принимали въ судьбахъ ея самое близкое участіе. Гвельфскія или гибеллинскія симпатіи естественно отзывались и въ поэзіи; цвѣтъ партій отражался частью и на искусствѣ. Все это въ порядкѣ вещей; но любопытнѣе всего, что тѣ же самые отголоски нашли себѣ еще болѣе-явственное выраженіе въ современной прозаической литературѣ. Можно бы даже сказать, что они создали, по-крайней-мѣрѣ положили начало итальянской прозѣ. Мы упоминали уже о сохранившихся письмахъ Гвиттоне д'Ареццо. Форіэль первый обратилъ на нихъ должное вниманіе и указалъ ихъ важное значеніе въ исторіи литературы. По внѣшней своей формѣ они очень-непривлекательны. Языкъ ихъ, какъ и слѣдовало ожидать по времени, къ которому они относятся, чуждъ всякой обработки и носитъ на себѣ всѣ слѣды первоначальной грубости. Изложеніе испещрено цитатами изъ церковныхъ писателей, изъ классиковъ и провансальскихъ поэтовъ; ихъ нецеремонное смѣшеніе производитъ эффектъ самаго страннаго свойства на читателя. Но въ содержаніи ихъ еще живѣе отразилась современная дѣятельность, чѣмъ въ стихотворныхъ произведеніяхъ. Всѣ они обращены къ итальянскимъ республикамъ того времени и ихъ правительствамъ и направлены главнымъ образомъ противъ ихъ раздоровъ, междоусобій и того непримиримаго духа, который управлялъ всѣми ихъ дѣйствіями. Гвиттоне одинъ изъ первыхъ въ своемъ отечествѣ успѣлъ возвыситься надъ политическимъ раздѣленіемъ, поглощавшимъ всю Италію и губившимъ лучшія ея силы. Онъ былъ гвельфъ по своему роду и фамильнымъ связямъ; но это не помѣшало ему, послѣ битвы при Моіггаперти, принять участіе въ судьбѣ гибеллиновъ и сильно порицать своихъ политическихъ друзей за ихъ жестокіе поступки съ побѣжденными. Онъ самъ, можетъ-быть, не зналъ мѣры въ укоризнѣ, но тѣмъ не менѣе онъ былъ краснорѣчивъ, потому-что въ немъ говорило истинное и сильное чувство, которому невольно покорялся и самый языкъ, несмотря на свои еще необработанныя формы.

Полный просторъ своему негодованію противъ гвельфской Флоренціи Гвиттоне далъ въ своемъ двѣнадцатомъ письмѣ. Мы приведемъ изъ него одинъ отрывокъ по Форіэлю. Читатели сами увидятъ, какъ живо воспринимались впечатлѣнія отъ современныхъ событіи, и какъ ярко начинали они отражаться въ литературѣ.

"Посмотрите, говоритъ Гвиттоне, обращаясь къ флорентинцамъ:-- посмотрите на себя и скажите, что вы сдѣлали изъ вашего города, или какіе вы граждане, и сколько въ васъ человѣчества? Нѣтъ, это не городъ, а пустыня; это лѣсъ, въ которомъ живутъ не люди, а дикіе звѣри. О, царица городовъ! во что превратилась ты?-- въ пещеру разбойниковъ, въ убѣжище неистовства и ярости... Дѣти твои встрѣчаютъ вездѣ, куда ни покажутся, одно презрѣніе. Твое безсиліе никому болѣе не тайна. Перуджа не боится болѣе, что ты завладѣешь ея озеромъ; Болонья увѣрена, что горы ея стали непроходимы для тебя, и Пиза не дрожитъ, какъ прежде, за свои стѣны и гавань. О Флорентинцы, отцвѣтшій прежде времени цвѣтъ! что сталось съ вашею гордостью и вашимъ величіемъ? Давно ли еще казались вы новыми римлянами, которымъ суждено покорить цѣлый свѣтъ? Да и сами римляне не начинали такъ счастливо, какъ вы; имъ бы не сдѣлать столько, еслибъ у нихъ было также мало времени. Подумайте хоть немного, до чего вы дошли и чѣмъ бы, однако, вы могли быть, еслибъ сохранили согласіе между собою и были крѣпки своимъ единствомъ. А кто виновникъ всему злу, кто, какъ не вы сами? Можетъ-быть, впрочемъ, эта самая мысль и утѣшаетъ васъ, что если вы и пострадали, то не отъ кого другаго, а сами отъ себя. Но думать такъ, значитъ вовсе потерять умъ: позоръ вашъ -- двойной позоръ, какъ скоро онъ дѣло вашихъ собственныхъ рукъ" и т. д. {См. Feuriel, ibid, р. 351.}

Конечно, не недостатокъ патріотизма диктовалъ тосканскому поэту эти строгія рѣчи: горячая любовь къ родному городу слышится въ самой ихъ горечи. Съ какимъ же чувствомъ остановился бы передъ тѣмъ же явленіемъ человѣкъ болѣе -- глубокой натуры и съ душой еще болѣе-воспріимчивой? Не глубже ли было бы въ немъ и самое чувство отчужденія? Не отбросилъ ли бы онъ отъ себя еще далѣе кору гвельфскихъ предразсудковъ, еслибъ ему также случилось быть гвельфомъ по рожденію, и не съ большимъ ли усердіемъ сталъ бы служить идеальнымъ стремленіямъ вѣка?..

Итакъ вражда политическихъ партій была та самая яркая сторона итальянской дѣйствительности, которая сильнѣе всего давала себя чувствовать въ зараждающейся литературѣ. Но и поэзія, въ свою очередь, не могла остаться безъ вліянія на жизнь. Привившись съ самаго начала къ тому, что было въ итальянскихъ нравахъ родственнаго ей, она потомъ еще болѣе передѣлала ихъ на свой образецъ. Вліяніе было подобно тому, какое еще на нашей памяти оказывалъ романтизмъ на людей, склонныхъ къ нему по природѣ. Что болѣе всего поражало или нравилось въ пѣсняхъ трубадуровъ и ихъ итальянскихъ подражателей, то особенно, путемъ воображенія, проникало и въ самую жизнь. Если въ ту или другую историческую эпоху дѣйствительная жизнь и самый бытъ принимаютъ нѣсколько-идеальный характеръ, почти всегда можно сказать, что онъ идетъ изъ литературы, или взялся отъ поэзіи. Такъ было, между прочимъ, въ ХІІІ-мъ вѣкѣ въ жизни итальянскаго общества. Нечувствительно окрашивалась она въ тотъ цвѣтъ, который наводила на всѣ предметы современная поэзія. Удивительнѣе всего, что идеальному направленію нашлось мѣсто даже среди безпрерывныхъ междоусобій, когда, повидимому, всѣ умы только и заняты были, что домашнею политическою враждою. Впечатлѣніе, какъ кажется, начиналось отъ эпоса и заканчивалось лирикою. Сильно дѣйствовали подвиги героевъ французскаго эпическаго цикла на воображеніе итальянцевъ. Иначе нельзя объяснить себѣ, отчего между итальянскими сеньйорами того времени ввелся обычай называть себя и дѣтей своихъ дѣйствительными или вымышленными именами эпическихъ героевъ. Но увѣренію знатоковъ итальянской старины, Роланды, Тристаны, Персевали, Изёльты, какъ личныя имена, были тогда въ большомъ употребленіи въ Италіи. Не такъ легко было, конечно, подражать дѣламъ древнихъ паладиновъ, какъ носить ихъ имена; но довольно было и того, что рыцарскіе обычаи не только укоренились въ извѣстныхъ сословіяхъ, но проникли даже во враждебныя отношенія между различными партіями и въ нѣкоторыхъ случаяхъ облагороживали самый способъ веденія войны! Миланцы, воюя съ Фридрихомъ II-мъ и готовясь сдѣлать на него нападеніе въ Кремонѣ, гдѣ онъ имѣлъ тогда свое пребываніе, послали къ нему напередъ слѣдующій вызовъ: "Мы положили быть у тебя въ гостяхъ въ непродолжительномъ времени, и предупреждаемъ тебя, что мы намѣрены, въ ущербъ твоей чести, срубить дубъ, который ростетъ передъ воротами Кремоны". Итальянскіе анналисты того же вѣка знаютъ, если угодно, и такія черты своихъ героевъ, которыя какъ-будто прямо взяты изъ старыхъ эпическихъ воспоминаній: такъ объ одномъ миланцѣ, по имени Уберто делла-Кроче, разсказываютъ, что, во время осады Павіи, онъ металъ безъ большаго усилія огромными каменьями. Но тутъ трудно рѣшить, на сколько истины въ разсказѣ и въ какой мѣрѣ участвовало въ немъ воображеніе пишущаго.

Гораздо-замѣтнѣе вліяніе рыцарской поэзіи на жизни итальянскихъ городовъ въ мирное время. Здѣсь находимъ цѣлый рядъ новыхъ явленій, которыя всѣ примыкаютъ къ рыцарству и проникнуты его духомъ. Турниры въ Италіи упоминаются уже въ XII вѣкѣ {Первый турниръ, о которомъ извѣстію съ достовѣрностью, былъ данъ въ Болоньѣ, въ 1147 году. См. Fauriel, ibid. р. 283.}; но эти блестящіе праздники открыты были для немногихъ, и по своей рѣдкости выходили изъ обыкновеннаго порядка жизни. Въ слѣдующемъ столѣтіи рыцарскія удовольствія, забавы, увеселенія размножаются, разнообразятся въ своихъ формахъ и наполняютъ собою обыденную жизнь городовъ. Первые получили къ нимъ вкусъ жители ломбардской равнины и сосѣднихъ съ нею областей; за шши послѣдовала средняя Италія. Въ Генуѣ, романской области и веронской маркѣ, гдѣ было много княжескихъ дворовъ, время-отъ-времени даваемы были увеселенія въ новомъ вкусѣ, привлекавшія толпы народа изъ окрестныхъ странъ. О праздникѣ въ честь дамъ, который данъ былъ въ Тревизѣ 1214 года, одинъ современникъ (Роландино Падуанскій) разсказываетъ слѣдующія любопытныя подробности. "Въ этомъ году держанъ былъ въ Тревизѣ "большой дворъ". Для забавы нарочно устроено было зданіе въ видѣ замка, куда помѣстили двѣсти благородныхъ дамъ и дѣвицъ съ ихъ свитою: всѣ онѣ вмѣстѣ должны были мужественно отстаивать свой замокъ, такъ, чтобъ ни одинъ мужчина не помогалъ имъ въ этомъ дѣлѣ. Оградою же и укрѣпленіями ему служили бѣличьи, горностаевые и другіе мѣха, также пурпуръ и разныя шерстяныя и шелковыя матеріи, раскинутыя въ видѣ балдахиновъ. Но сюда надобно еще прибавить осыпанныя алмазами, изумрудами, топазами и жемчугомъ короны, которыя дамы имѣли на головѣ вмѣсто шлемовъ. А что касается до нападающихъ, то у нихъ не было никакого другаго оружія и никакихъ другихъ военныхъ снарядовъ, кромѣ апельсиновъ, финиковъ, мускатныхъ орѣховъ, пирожковъ, грушъ, букетовъ изъ розъ, фіалокъ и лилій, также деревянныхъ флаконовъ съ розовою или гвоздичною водою; однимъ словомъ -- имъ дозволены были всѣ пріятныя, вкусныя и благовонныя средства". Этотъ замокъ, какъ справедливо замѣчаетъ Муратори, былъ не что иное, какъ символическое представленіе чистоты; обстановка и дѣйствіе, въ немъ происходившія, аллегорически изображали рыцарское служеніе женщинѣ, а все, вмѣстѣ взятое, было оригинальнымъ проявленіемъ тѣхъ идей, которыя пущены были въ оборотъ рыцарскою поэзіею. Множество любопытныхъ стеклось въ Тревизу со всѣхъ сторонъ, чтобъ присутствовать на праздникѣ. Жители марки, надуанцы и венеціяне, явились сюда съ развернутыми знаменами и въ блестящихъ снарядахъ, привлеченные, конечно, не одною только рѣдкостью зрѣлища, но и тѣмъ сочувствіемъ, которое оно возбуждало во всѣхъ сословіяхъ, знакомыхъ съ рыцарскими понятіями. Не считаемъ за нужное говорить о ходѣ самаго дѣйствія: оно, разумѣется, исполнено было согласно съ начертанною напередъ программою. По случаю этого историческаго обстоятельства, Форіэль припоминаетъ еще одинъ поэтическій разсказъ, заключающій въ себѣ много аналогическаго съ тѣмъ, что происходило въ Тревизѣ. Разсказъ принадлежитъ извѣстному уже намъ провансальскому поэту Рэмбо де-Вакейрасъ, жившему при дворѣ Бонифація, маркграфа мойферратскаго. Весь разсказъ -- не что иное, какъ поэтическое прославленіе Беатриче, сестры маркграфа, которая имѣла въ Рэмбо одного изъ самыхъ преданныхъ цѣнителей и поклонниковъ ея красоты. Дѣло представляется въ видѣ междоусобной войны между нею и прочими "дамами", обиженными рѣшительнымъ ея предпочтеніемъ. Оскорбленныя соперницы Беатриче отлагаются отъ нея и строятъ себѣ родъ укрѣпленнаго бурга, которому даютъ названіе Трои. Такъ составляются двѣ различныя женскія общины -- новая, гдѣ царитъ Беагриче, и старая, гдѣ живутъ ея соперницы. Старость, впрочемъ, принимается здѣсь безъ указанія на возрастъ, а только въ смыслѣ недостатка нѣкоторыхъ нравственныхъ качествъ въ женщинѣ. Обитательницы Трои выбираютъ себѣ своего подесту и подъ его предводительствомъ выступаютъ въ походъ противъ своей соперницы. Но прежде, чѣмъ начать нападеніе, онѣ отправляютъ къ Беатриче герольда съ требованіемъ, чтобъ она возвратила свободу тремъ высокимъ особамъ, содержащимся у нея въ плѣну. Подъ этими знатными особами разумѣются самыя высокія достоинства въ женщинѣ съ точки зрѣнія рыцарства. Требованіе троянокъ отвергнуто, и тогда онѣ съ яростью устремляются на замокъ гордой красавицы. Результатъ битвы легко угадать: Беатриче обращаетъ въ бѣгство непріятеля, преслѣдуетъ его до самыхъ стѣнъ Трои и навсегда удерживаетъ въ своей власти спорныхъ плѣнниковъ. Нашъ авторъ не сомнѣвается, что основаніемъ разсказу Рэмбо также послужило одно изъ мимическихъ представленій, которое около того же времени дѣйствительно было дано въ честь его дамы.

И Флоренція не отставала отъ другихъ городовъ въ дѣлѣ рыцарскаго образованія. Начиная съ половины вѣка, она замѣтно выступаетъ впередъ даже и въ этомъ отношеніи. Рыцарскій образъ жизни, рыцарскіе обычаи, учрежденія и удовольствія мало-по-малу утверждаются въ ней, какъ въ своей метрополіи, и наполняютъ страницы ея лѣтописей почти наравнѣ съ движеніемъ внутреннихъ партій. Рыцарскія игры, забавы и увеселенія пришлись какъ-то особенно по живому, веселому нраву флорентинцевъ Рѣдкій годъ не составлялись у нихъ новыя общества и не давались праздники почитателями женской красоты и идеальныхъ женскихъ добродѣтелей. Только-что городъ успокоивался на минуту отъ домашней вражды, отъ проскрипцій и другихъ исключительныхъ мѣръ, направленныхъ противъ побѣжденной партіи, какъ уже онъ искалъ себѣ отдыха и развлеченія вмѣстѣ въ обычныхъ увеселеніяхъ, которыхъ первые образцы видѣли мы въ сѣверныхъ городахъ Италіи. Нигдѣ еще праздники этого рода и соединенныя съ ними удовольствія не встрѣчали себѣ столько сочувствія, и нигдѣ до-сихъ-поръ не были они столько общимъ дѣломъ, какъ во Флоренціи. Обыкновенно-раздѣленная въ своихъ стѣнахъ на два враждебные лагеря, она только въ свои праздничные дни забывала свой неизлечимый недугъ и, хотя немногія минуты, была счастлива своимъ единствомъ и согласіемъ. Такъ, когда-то греки, разрозненные своимъ политическимъ бытомъ, опять чувствовали себя членами одной великой семьи, время-отъ-времени сходясь между собою и подавая другъ другу руку на своихъ народныхъ играхъ. Оттого свѣтлыя времена рыцарскихъ праздниковъ и забавъ оставляли въ сердцахъ итальянскихъ поэтовъ такія неизгладимыя воспоминанія и бросали въ ихъ глазахъ такую грустную тѣнь на нравы и обычаи послѣдующихъ поколѣній, которыя уже казались имъ грубыми и даже "дикими".

Рикордано Маласинни и Джованни Виллани бережно сохранили въ своихъ лѣтописяхъ память объ этихъ лучшихъ временахъ въ жизни флорентинскаго общества. Такъ первый изъ нихъ, останавливаясь, между-прочимъ, на 1281 году, замѣчаетъ, что это былъ одинъ изъ самыхъ счастливыхъ годовъ для Флоренціи, когда она пользовалась великимъ благосостояніемъ. Въ чемъ же видитъ историкъ признаки ея благосостоянія? Въ томъ, что въ этотъ годъ давалось много праздниковъ и увеселеній, и толпы жонглёровъ и другихъ искусниковъ въ томъ же родѣ стекались сюда изъ разныхъ странъ. Кромѣ трехсотъ постоянныхъ членовъ одного рыцарскаго ордена, было тогда во Флоренціи множество лицъ благороднаго сословія, которыя, не принадлежа ни къ какому обществу, вели однако рыцарскій образъ жизни и соперничали другъ съ другомъ столько свойственною рыцарству любезностью въ отношеніи къ женщинамъ и успѣхами въ нѣжныхъ склонностяхъ. Часто сходились они между собою за однимъ столомъ, собирали около себя жонглёровъ и платили имъ богатыми подарками. Вотъ почему послѣдніе охотно шли сюда, даже изъ Ломбардіи и другихъ отдаленныхъ областей и всегда находили себѣ хорошій пріемъ на флорентинскихъ праздникахъ. Виллани, подтверждая тѣ же извѣстія, прибавляетъ еще отъ себя нѣкоторыя новыя черты. По его словамъ, въ іюнѣ того же года, къ празднику св. Іоанна, составилась во Флоренціи богатая и благородная компанія, которой внѣшнимъ отличіемъ служило то, что всѣ члены ея одѣты были въ бѣлое платье. Общество основано было въ честь любви: по-крайней-мѣрѣ глава его не назывался иначе, какъ seigneur de l'amour. Занятія же общества состояли единственно въ играхъ, танцахъ и другихъ увеселеніяхъ, въ которыхъ, впрочемъ, кромѣ самихъ членовъ, могли принимать участіе и постороннія лица, какъ дамы, такъ и мужчины. Черезъ пять лѣтъ потомъ (въ 1289 г.), по случаю блестящей побѣды въ долинѣ Кампальдино, гдѣ гибеллинское ополченіе изъ Ареццо потерпѣло совершенное пораженіе отъ флорентинскихъ гвельфовъ, во Флоренціи опять происходили большія торжества. Побѣдители такъ распраздновались, что нѣкоторое время потомъ не проходило года безъ какихъ-нибудь новыхъ праздниковъ и увеселительныхъ зрѣлищъ. Вотъ въ какихъ словахъ Виллани передаетъ намъ понятіе о нихъ. "Каждый годъ (говоритъ онъ) составлялись вновь компаніи, или общества благородныхъ молодыхъ людей, которые изобрѣтали для себя и новый костюмъ. Въ различныхъ частяхъ города они воздвигали себѣ возвышенія въ видѣ павильйоновъ и окружали ихъ деревянными загородками, которыя покрывали сверху шерстяными и шелковыми матеріями. Сверхъ-того, были еще особенныя общества благородныхъ дамъ и дѣвицъ. Увѣнчанныя гирляндами, онѣ, подъ предводительствомъ своего шефа (seigneur de l'amour), строились въ правильные ряды и съ веселыми пѣснями и танцами прохаживались по городу.

Какъ ни скудны эти немногія черты, онѣ не оставляютъ никакого сомнѣнія, что веселыя толпы, которыми въ то время полна была вся Флоренція, движимы были тѣмъ же началомъ, которому современная поэзія служила первымъ и самымъ вѣрнымъ выраженіемъ. Дѣйствіе его было велико какъ на поэзію, такъ и на самую жизнь. Въ нѣкоторомъ отношеніи даже оно замѣняло для своего времени недостатокъ многихъ другихъ принциповъ. Здѣсь кстати будетъ привести слова умнаго и добросовѣстнаго изслѣдователя, которому мы обязаны почти всѣмъ содержаніемъ нашей настоящей статьи -- о всеобщемъ значеніи основнаго начала рыцарской поэзіи. Онъ полный хозяинъ въ этомъ дѣлѣ -- ему и книги въ руки. "По теоріи рыцарской поэзіи (говоритъ Форіэль) любовь была не просто самымъ пріятнымъ и естественнымъ, но вмѣстѣ самымъ благороднымъ и нравственнымъ предметомъ поэзіи. Находя въ любви самый обильный, самый глубокій и въ то же время почти единственный источникъ поэтическаго вдохновенія, ее признавали также за безусловное начало всякой славы и всякой добродѣтели. На этомъ основаніи для каждаго поэта становилось первымъ условіемъ, лучше сказать, для него возникала необходимая потребность -- любить, то-есть избрать одну даму, посвятить всего себя на служеніе ей и къ ней одной относить всѣ благороднѣйшія движенія души своей и всѣ лучшіе обѣты своего сердца. Даже кто и не былъ влюбленъ, долженъ былъ казаться такимъ, и у кого не было настоящей избранной, тотъ необходимо долженъ былъ имѣть по-крайней-мѣрѣ воображаемую. Только при этихъ условіяхъ можно было надѣяться на успѣхъ въ обществѣ, только именемъ любви каждый могъ заискивать въ свою пользу расположеніи, возбуждать къ себѣ симпатіи, въ которыхъ онъ чувствовалъ потребность, и достигать громкой извѣстности, которая бы удовлетворила его честолюбію {Fauriel, ibid. р. 296.}. По нашему мнѣнію, нельзя въ краткой рѣчи лучше и яснѣе опредѣлить облагороживающую натуру этого идеальнаго чувства, которое служило основою рыцарству, и, просвѣтленное рыцарскою поэзіею, обратно дѣйствовало на жизнь.

Флоренціею мы начали нашъ обзоръ главныхъ событій и направленій вѣка, его же и оканчиваемъ его. Читатель можетъ видѣть теперь самъ, подъ какимъ впечатлѣніемъ должны были пройдти дѣтство и молодость, и подъ какими вліяніями воспитаться и созрѣть духъ великаго національнаго поэта Италіи. Геніальное творчество въ искусствѣ, повидимому все обращенное къ будущему, часто есть только полнѣйшее и совершеннѣйше воспроизведеніе самой современности художника.

П. КУДРЯВЦЕВЪ.

"Отечественныя Записки", No 7, 1855