Евдокимова Ольга Владимировна - К восприятию романа М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы"

О. В. Евдокимова

К восприятию романа М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы"

(Заметки)

В читательском восприятии романа М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы" (1875--1880) в наши дни проявились некоторые существенные особенности, свидетельствующие как о новых запросах читателя, так и о новых возможностях прочтения этого произведения великого сатирика.

Во-первых, роман, как правило, вызывает у современного читателя, и в частности в среде университетского студенчества, сильные эстетические впечатления.

Во-вторых, он нередко вступает в переклички с произведениями современной прозы. Так, в книге В. Пелевина "Чапаев и Пустота" (2000) читатели не раз усматривали своеобразное следование Салтыкову-Щедрину. В частности, в том, как разработан писателем нашего времени во многом щедринский концепт "пустоты", по-щедрински же соединяющий в себе предметно-бытовые и метафорические значения.

Современным роман Щедрина воспринимается еще и потому, что это роман социальный. Напомним, жанр "Господ Головлевых" сам автор характеризовал вполне определенно, называя "общественным". Сегодня понятие "социальное", "общественное", "идеологическое" наполнилось неизмеримо более сложным содержанием сравнительно с тем, каковое в нем прочитывали во второй половине XIX века или в веке XX.

Наконец, Иудушка, главный герой произведения, больше не пугает и не поражает читателей своей крайней необычностью. Читатель романа все чаще оказывается готов разделить мнение выдающегося актера, сыгравшего Иудушку на сцене, И. М. Смоктуновского, высказанное в устной беседе и в главном состоящее в том, что Салтыков-Щедрин писал не про какого-то чудовищного человека, стоящего особняком среди людей, но про каждого из людей.

В историко-литературных исследованиях последних лет в наибольшей степени актуализированы три аспекта изучения романа. "Господа Головлевы" продолжают рассматриваться в контексте русского семейного романа и семейных хроник.1 Иудушка изучается в статусе "ментального героя". Но наиболее новым и перспективным среди исследовательских подходов считается сопоставительное соотнесение "Господ Головлевых" с евангельским -- шире -- библейским текстом. Названы и описаны многие из библейских образов, сюжетов, цитат, реминисценций, которые намеренно, даже подчеркнуто и открыто писатель ввел в роман.

Подробнее других разработана в научной литературе тема "блудного сына". Она признана сквозной в романе. Отмечено, что все герои произведения -- в той или иной мере "блудные сыновья", их судьбы раскрываются в ключе библейской притчи о блудном сыне. Этот евангельский текст, как показано исследователями, наделен в романе ролью архетипической.2

Однако усилия ученых, предпринятые в этом направлении осмысления романа, не только не приблизили, но еще более отдалили "событие понимания" произведения.

Причины достаточно очевидны: художественные функции библейского "слова" в "Господах Головлевых" объясняются не из художественных интенций и решений автора, а из внетекстовых представлений исследователей. Впрочем, существуют только два варианта объяснений.

Первый связан с традициями русской критики XIX века и наследовавшей эти традиции историко-литературной наукой XX века. Любой элемент текста Салтыкова-Щедрина в данной традиции объяснялся под знаком того, что "Господа Головлевы" -- сатирическое произведение, автор которого только "разоблачает". В силу традиции и в статье современного автора "Библеизмы в структуре образа Иудушки Головлева" художественная роль библейских реминисценций усматривается в том, что они обнаруживают "уровень культуры пореформенного поместного дворянства", показывают ""практическую" жизнь Священного писания" и контраст между нравственным смыслом источника и, с другой стороны, "приземленно-бытовым и даже ханжески-циничным его наполнением в устах "пустослова" Иудушки".3

Другое, новое и продуктивное, направление объяснения художественных смыслов, извлекаемых Салтыковым-Щедриным из "цитирования" священных текстов, располагается в области православной филологической критики. В работе такого рода -- статье И. А. Есаулова "Категория соборности в русской литературе (к постановке проблемы)" -- мы читаем: "...удивительное финальное "пробуждение совести" Порфирия Головлева... совершается в духе православного представления о человеке".4 Здесь намечен, действительно, еще не пройденный в науке путь интерпретации романа. Приведенное положение исследователя верно, но во многом потому, что оно очевидно. Герои "Господ Головлевых", и по авторской воле, и в силу естественных условий их бытия, принадлежат миру православной культуры. Далее неизбежны вопросы. Можно ли утверждать, и на основании каких художественных фактов, что совесть Иудушки "пробудилась" настолько, чтобы привести его к прощению? Можно ли найти в романе доказательства одной из основополагающих мыслей статьи И. А. Есаулова? Звучит же она так: "Центральный момент поэтики романа -- возможность искупления вины героем и прощение его, связанное с этим искуплением. Прощение, несомненно состоявшееся в финале, имеет подчеркнуто новозаветный характер".5 Аргументы в пользу высказанной автором мысли в статье есть, обусловлены они общей идеей, утверждаемой исследователем, -- идеей соборности русской культуры. Какое, впрочем, отношение эта идея имеет к поэтике романа? Если признать оба названных И. А. Есауловым элемента поэтики романа ("искупление" и "прощение") центральными, надо отказаться от воззрения на роман как на "общественную" драму (взгляд и Салтыкова-Щедрина) и не видеть в Иудушке трагического героя, а из спектра эстетических переживаний, вызываемых романом, исключить чувство причастности к высокой трагедии. Читательская рецепция, необходимо уточнить, в противовес критике постоянно закрепляет устойчивость охарактеризованных ниже впечатлений.

Оставаясь в рамках имманентного анализа произведения, попытаемся показать сущностные стороны высокой трагедии в "Господах Головлевых" и определить одно из условий восприятия романа в качестве эстетического объекта.

* * *

Во второй главе "Господ Головлевых", носящей заглавие "По-родственному", центральными событиями становятся смерть брата Павла, захват Иудушкой его имения и капитала. Павел умирает в одиночестве, более других не желая видеть Иудушку. Но "кровопивец" явится перед ним и буквально приблизит его смерть.

Характерен контекст явления предателя перед Павлом: "Покуда это происходило, Павел Владимирыч находился в неописанной тревоге. Он лежал на антресолях совсем один и в то же время слышал, что в доме происходит какое-то необычное движение. Всякое хлопанье дверьми, всякий шаг в коридоре отзывались чем-то таинственным. Некоторое время он звал и кричал во всю мочь, но, убедившись, что крики бесполезны, собрал все силы, приподнялся на постели и начал прислушиваться. После общей беготни, после громкого говора голосов вдруг наступила мертвая тишина".6

Романное многоголосие в этом фрагменте текста образует особый предмет изображения. Первая фраза -- классический образец повествования от всеведущего автора. Уже вторая, сохраняя авторитетность авторского знания, обращает читателя к точке зрения героя, к его положению в доме, в пространстве -- "совсем один", к его способу осознания совершающегося -- "слышал", далее -- "кричал", "начал прислушиваться". "Мертвая тишина" -- образ мира, данный с точки зрения и автора-повествователя, и героя. В соответствии с этим все последующие переживания героя нельзя именовать субъективными, принадлежащими лишь Павлу. Салтыков-Щедрин фиксирует состояние одинокого больного человека, находящегося в неописуемой тревоге, в мертвой тишине соприкоснувшегося с таинственным.

Взор такого человека, естественно, обращен к образу, к Богу. Но реалистически мотивированная игра света и тьмы вокруг образа делает сверхреальностью лишь пугающие тени: "Что-то неизвестное, страшное обступило его со всех сторон. Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так как в углу, перед образом, теплилась лампадка, то сумерки, наполнявшие комнату, казались еще темнее и гуще. В этот таинственный угол он и уставился глазами, точно в первый раз его поразило нечто в этой глубине. Образ в золоченом окладе, в который непосредственно ударяли лучи лампадки, с какою-то изумительной яркостью, словно что-то живое, выступал из тьмы; на потолке колебался светящийся кружок, то вспыхивая, то бледнея, по мере того как усиливалось или слабело пламя лампадки. <...> Павел Владимирыч всматривался-всматривался, и ему почудилось, что там, в этом углу, все вдруг задвигалось. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут... <...> Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате, как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки" (VI, 83--84).

"Фигура Иудушки" материализовала тени, движущиеся от образа. "Человеку" явился не Бог, не спасение, а предатель Иуда. Сцена безупречно мотивирована психологически, с точки зрения героя. Однако высказывание, если учесть голос автора-повествователя, выстроено и с тем смыслом, что появление Иудушки из "образа", из "глубины" читается как материально-объективный факт.

Тема Бога, пославшего в мир Иуду, в творчестве Салтыкова-Щедрина будет поднята и через шесть лет после написания романа "Господа Головлевы". В сказке "Христова ночь" (1886) воскресший Христос в праведном гневе обращает к жизни даже не Иуду, а "безобразную человеческую массу, качающуюся на осине" (IX, 40). Бог не позволяет Иуде смертью избавиться от гнетущей его измены. Иуда вновь проклят и отправлен к людям. Мораль сказки дана в слове от автора: "И едва замерло в воздухе слово воскресшего, как предатель встал с земли, взял свой посох, и скоро шаги его смолкли в той необъятной, загадочной дали, где его ждала жизнь из века в век. И ходит он доднесь по земле, рассевая смуту, измену и рознь" (IX, 41). Из этого следует, что даже намека на прощение здесь не появляется.

И в романе, и в сказке Христос, Иуда и человек поставлены близко друг к другу, соединены в неразрывную тройственную связь. В трагедии три героя.

Тексты, в которых также присутствует обозначенная тема, могут составить не одну большую книгу. Опыт подобной богословско-литературной антологии недавно был осуществлен С. А. Ершовым, подготовившим издание под заглавием "Книга Иуды".7 В нее вошли труды отцов и учителей церкви (Оригена Александрийского, св. Ефрема Сирина), апокрифы, литературно-богословские эссе (профессора Московской духовной академии М. Д. Муретова), сочинения писателей (К. Брентано, А. Франса, Д. Мережковского, Л. Андреева, В. Розанова и др.). В предисловии к "Книге Иуды", в которой участвуют Христос, Иуда и человек, отнесена к "тайне Боговоплощения и искупления грехов человечества".8

Для русской литературы такой смысл трагедии стал очевидным в XX веке Д. Мережковский, например, заключает свои рассуждения на эту тему характерными выводами: "...камни в Иуду надо кидать осторожнее -- слишком к нему близок Иисус";9 "камни в Иуду надо бы кидать осторожнее: слишком, увы, близко к нему все человечество. Только в себя заглянув бесстрашно-глубоко, мы, может быть, увидим и узнаем Предателя".10

Роман "Господа Головлевы" не упомянут в "Книге Иуды". Возможно, это произошло потому, что в традиции восприятия романа сложилось представление, согласно которому автор "заземлил" своего героя, подал его историю как социально-бытовую, сосредоточил внимание читателя на "подлом" быте, а это как будто бы не имеет отношения к высокой трагедии.

Однако сейчас уже очевидно, что подобная поэтика способна не затемнить, а обнаружить масштаб трагедии. Подтверждение можно найти, обратившись ко многим эпизодам романа. В частности, в описании предсмертного состояния старшего брата Иудушки Степана. На бытовом уровне автор-повествователь говорит об одном из проявлений белой горячки, наступающей после запоя. Но не только, здесь передано состояние брошенного, одинокого, гибнущего человека, сознание которого оказывается пущено в беспредельность: "Нужно дождаться ночи, чтобы дорваться до тех блаженных минут, когда земля исчезает из-под ног и вместо четырех постылых стен перед глазами открывается беспредельная светящаяся пустота" (VI, 53--54). Образ "светящейся пустоты" трудно назвать только бытовым. В эпитете "беспредельная" есть смыслы, соотносимые с семантическим полем "безудержности" и "безобразия", свойственных русскому человеку, не знающему себе предела, теряющему его, и в этом смысле "бытовые". Но сохранены в этом эпитете и смыслы, позволяющие интерпретировать "беспредельность" как "бесконечность", в высоком романтико-метафизическом ключе.

Низкий быт и высокая трагедия, пустословие и творчество, реальность и фантазия, беспредельность и точка, свет и тьма, грех и прощение, Иуда и Христос -- ни одно из этих противоречий не разрешается в романе Салтыкова-Щедрина в линейной перспективе. Тему прощения ведет за собой тема греха, бытие Иудушки взывает к Христу. Важно не то, как прощен Иудушка: совершенно или нет. Важна сама трагическая неразъятость греха и прощения, устойчивая неизменность этой антиномии.

Само наличие неснятых противоречий является знаком того, что роман "Господа Головлевы" следует воспринимать как художественное произведение, продолжающее пушкинскую, "онегинскую" традицию, -- ведь именно в романе Пушкина впервые появились такого рода противоречия как осознанный художественный принцип. У Салтыкова-Щедрина изменилось содержание противоречий, но принцип их неустранимости остался неизменным. Неснятые, неснимаемые противоречия образуют в романе качество глубины.

Лексическое значение слова "глубина" в XIX веке, о чем свидетельствует словарь В. Даля, определилось в противоположных направлениях: первое -- "высота", в обратном смысле -- "пропасть", "бездна".11 Трагедия бытия в "общественном" романе "Господа Головлевы" оттого и воспринимается как вечная трагедия, что намечена в пределах между бездной и высотой, совершается, говоря словами самого писателя, "где-то в пространстве".

Подчеркнем, что "глубина" как качество романа XIX века особенно заметна на фоне простой или замысловато сделанной "пустоты", культивируемой в современном художественном сознании. Имеется в виду, конечно, не оценочное, а субстанциональное значение слов "глубина" и "пустота".

1 См.: Павлова И. Б. Тема семьи и рода у Салтыкова-Щедрина в литературном контексте эпохи. М., 1999.

2 См. об этом: Колесников А. А. Переосмысление архетипа "блудного сына" в романе Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы" // Писатель, творчество: современное восприятие. Курск, 1999. С. 38--52.

3 Самосюк Г. Ф. Библеизмы в структуре образа Иудушки Головлева // Литературоведение и журналистика. Саратов, 2000. С. 102.

4 Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе // Евангельский текст в русской литературе XVIII--XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 47.

5 Там же. С. 50--51.

6 Салтыков-Щедрин М. Е. Господа Головлевы // Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 10 т. М., 1988. Т. 6. С. 83. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страницы.

7 См.: Книга Иуды. Антология. СПб., 2001.

8 Ершов С. Трагедия и драма Иуды Искариота // Там же. С. 5.

9 Мережковский Д. Иуда предатель // Там же. С. 74.

10 Там же. С. 75.

11 Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989. Т. 1. С. 357.