Лаврецкий A. - Великий сатирик - чуткий художник

ВЕЛИКИЙ САТИРИК -- ЧУТКИЙ ХУДОЖНИК

К 40-летию со дня смерти M. E. Салтыкова-Щедрина

Редко кому из русских писателей выпадало на долю столько охватить в своем творчестве, сколько Салтыкову. Выступив со своим первым крупным произведением -- "Губернскими очерками",-- еще во время ликвидации крепостного права (а со своими первыми литературными опытами еще раньше -- при Николае I), автор "Пошехонской старины" дожил до конца 80-х годов, совершенно противоположных по своим господствующим тенденциями и общественному настроению той эпохе, когда он столь славно начинал свою деятельность. Чего только не было за эти три десятилетия: и развал крепостного порядка, приказного строя, затрещавшего по всем швам, и дворянское оскудение, и выступление новых людей -- разночинца-интеллигента и "чумазого", нового чиновника, нового мужика. Какая смена общественных отношений и какое изменение характеров людей, психологии целых общественных слоев. И такой громадный исторической важности социально-психологической процесс воссоздан Салтыковым во всей его широте и глубине, шаг за шагом, этап за этапом. Непрестанно следил он за ним, ничего не упуская, и за каждым звеном в цепи общественного развития появлялось новое звено в той художественной истории его, которую составлял Салтыков. Всякое важное общественное явление находило у него проницательный диагноз и прогноз провидца.

Гениально-чуткий художник водил пером саркастически-желчного и сурового сатирика-публициста и не давал ему уклоняться от истины в увлечении благородным негодованием и благородною скорбью В гневно-взволнованном Салтыкове силен был созерцатель жизни, понимающий и прощающий. Это редкое свойство в сатирике, если согласиться с традиционным взглядом, что "художественные образы вообще не дело сатирика".

Салтыков совмещал в себе с прокурором-сатириком и защитника-художника, "творца об'ективных типов". Что, напр., может быть отвратительнее Иудушки или Арины Петровны из "Господ Головлевых"? А между тем, художник почти примирил нас с ними, как с жертвами фатального процесса разложения, перед которым бессильна личность. И в мощном, поистине трагическом катарзисе их грехи прощаются им. Беспощадно анализируя действительность Салтыков выводил на свет все зло русской жизни, будил непримиримую ненависть к нему. Но, как ни безжалостно обличалось оно, в душе Салтыкова никогда не иссякало чувство жалости к тем, чей человеческий облик искажался от их собственной злобы и низости. Личность, как таковая, не являлась объектом сатиры Салтыкова. И она выигрывала лишь в своей глубине и принципиальности от того, что писатель, изображая человека со всей строгостью художественной правды, видел в нем, каков бы он ни был, жертву общих условий действительности.

Тяжела она была, и фатально рождала лишь диких помещиков, "помпадуров", "чумазого" и "конягу"-мужика.

"Дикий помещик" -- один из наиболее резких образов деградирующего дворянства, разложение которого Салтыков показал во всех видах. Он изобразил погибающих, не приспособившихся к новым условиям "бывших господ", являющихся живыми пережитками "Пошехонской старины", и приспособившихся к изменившейся действительности всякими правдами и неправдами, и скудеющих постепенно, разоряющихся медленно, но неуклонно, всех этих Тебеньковых, Проказиных, Персияновых озлобленных своим новым положением Салтыков явился обличителем мнимой культурности, показав всю глубину антиморальности и антикультурного общества падающего класса.

Вот кого вытесняют новые люди, эти достойные наследники -- Колупаевы, Разуваевы, Деруновы,-- те, кому одно имя -- "чумазый". Это хищник -- грубый, безжалостный, для которого все средства к его цели оправданы, ни с кем и ни с чем не церемонящийся, но полный свежей силы подымающегося вверх человека, решившего стать всем. Он и захватывает все, ибо размах его широк. Сначала он герой "первоначального накопления", еще не оперившийся и не смеющий поднимать высоко голову, но после -- это уже Дерунов, чувствующий свою силу и даже мнящий себя "культурным". Таковы наследники владельцев "дворянских усыпальниц" и "убежищ Монрепо", новые повелители "повинного работе" человека, символизированного Щедриным в образе "коняги", иссеченного и забитого. "Коняга", всю жизнь свою пассивно подчиняющийся и безропотно несущий ярмо, "глуповец", ищущий повелителя, все время тяготеющий к роли вьючного животного, голодающий мужик, прокармливающий двух генералов,-- вот образы людей народной массы, нашедшей в Щедрине великого изобразителя всего стадного и рабьего в ней. Он глубоко понял психологию носителей великой, но до поры до временя могущей лишь служить другим, а не себе, силы, двигатели которой находится вне ее обитателей, силы, как это ни странно звучит, пассивной, силы раба, что не свободного человека. В народных образах Щедрина мы узнаем Платона Каратаева.

Подобно Толстому, и Салтыков является изобразителем каратаевщины, но -- в противоположность Толстому -- он кровный, страшный враг ее, ненавидящий ее всею силой своей ненависти. Если для Толстого фатализм Каратаева -- целый религиозный догмат, то для Салтыкова, это -- подлинная "религия раба", питающаяся рабьим стадным духом.

Над всем этим миром -- мужицким, обывательским, дворянским, колупаево-разуваево-деруновским -- возвышаются Угрюм-Бурчеевы, ташкентцы, "помпадуры" всех видов и положений. Мы находим здесь, как угрюм-бурчеевскую формацию, главный аттрибут коей беззаветная, бессмысленная жестокость без тени "идеологии", так и формацию с "идеологией", в сущности не менее циничную, чем та, которая обходится без нее. Щедрин вскрыл самую подоплеку темного царства, всю сущность и верхов и низов мира "пошехонского волшебства".

Вот бледная схема громадного и бесконечно-скорбного творчества великого сатирика.

Это творчество об'ективной правды и суб'ектавного протеста сильной личности против зла, рутины и "мелочей жизни", раз'едающих ее. Всякое крохоборство, все маленькое и муравьиное, все сытенько-умеренное, аккуратное и прилизанное, имело в лице M. E. Салтыкова великого врага. И при всем том Салтыков не ударился в индивидуализм, в аристократизм духа, как это бывало со многими. Всю жизнь воюя с мелкотой и низменностью во всех ее проявлениях, он не противопоставлял ей сильного, одинокого индивидуума, он не мечтал о вознесенном над всеми сильном человеке. Он тосковал по сильном, свободном обществе, по благородном, подлинно-человечном коллективе. Но ждать осуществления этой мечты нельзя было в то типично-мелочное время, которое он так исчерпывающе охарактеризовал в начатых им "Забытых словах".

В такое время умирал Салтыков. Его, бурного, протестующего, сменил сын этой эпохи -- А. П. Чехов -- большой художник, но не боец. Другое время и другие люди осуществляют заветы Салтыкова. И он самый близкий им из всех великих русских писателей. В своей подлинно диалектической сатире он проявил наибольшую свободу духа во всей великой русской литературе. Великие фетиши -- государство, собственность, религия, либеральный прогресс -- не имели над ним власти. Он сводил эти фетиши к общественным отношениям, их породившим. Когда сейчас, после пережитого нами опыта войны и революции, от сочинений Гоголя, Толстого, Достовского, даже Тургенева, переходишь к томам Щедрина, кажется, что повеяло резким, чистым воздухом и резким, ярким светом осветились все предметы. Какая широта исторического и общественного кругозора, ясность и глубина перспективы!... Сложности личности противопоставлена сложность общества, всему указано свое место, все перевернутое в гениальном, но больном и одностороннем сознании его великих современников поставлено на ноги. Именно в наше время, когда так мало знают Щедрина, следует у него учиться понимать и изображать жизнь как художнику, так и ученому и публицисту.

A. Лаврецкий.

"Литературная Газета", No 4, 1929