Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Записки Е. А. Хвостовой. - Прошедшее и настоящее. Из рассказов Ю. Н. Голицына

М.Е. Салтыков-Щедрин

Записки Е. А. Хвостовой. -- Прошедшее и настоящее. Из рассказов Ю. Н. Голицына

Собрание сочинений в двадцати томах

М., "Художественная литература", 1970

Том девятый. Критика и публицистика (1868--1883)

Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина

OCR, Spellcheck -- Александр Македонский, май 2009 г.

ЗАПИСКИ Е. А. ХВОСТОВОЙ. 1812--1841.

Материалы для биографии М. Ю. Лермонтова.

СПб 1870

ПРОШЕДШЕЕ И НАСТОЯЩЕЕ.

Из рассказов князя Ю. Н. Голицына.

СПб. 1870

С некоторого времени мы открываем собственную Америку. Эта Америка -- наше прошлое, и притом очень недавнее. Есть люди, которые даже утверждают, что это совсем и не прошлое, а просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени.

Мы, разумеется, не разделяем этого последнего мнения, а находим его слишком пессимистским. В рассказах о прошлом мы видим именно прошлое, а не памфлет на настоящее, и когда нам говорят, что пороки нашего времени имеют лишь несколько иную форму, отнюдь не закрывающую старого зерна, мы смело указываем на так называемые отрадные факты, которые украшают нашу современность и которых несомненно не было в прошедшем, и этими фактами разбиваем наших противников наголову. Публика, с своей стороны, по-видимому, тоже следует нашему взгляду и, с жадностью читая факты, собираемые усердием гг. Бартенева и Семевского, не ищет в них для себя поучений, а просто усматривает нечто вроде картинной галереи, которая, постепенно развертываясь, представляет изумленному взору целый ряд чудаков (иногда даже более нежели чудаков) -- и ничего более. Об этих чудаках можно сказать: "Свежо предание, а верится с трудом", и затем, посмеявшись над их проказами, успокоиться на новой книжке "Русской старины", где отрекомендуют себя новые чудаки с новыми проказами.

Этот взгляд самый верный и, во всяком случае, самый спокойный. Если наше прошлое -- не больше как предание, то очевидно, что мы можем поставить под ним черту и затем уже на все, что находится над чертой, смотреть как на отрезанный ломоть, который может служить предметом для любознательности, но которому нет никакого дела до настоящего. Распоряжение о "неувертывании шей платками, косынками и шарфами" -- предание; распоряжение о "неношении прихотливых причесок" -- предание; изречение директора кадетского корпуса Клингера о том, что "русских надо менее учить, а более бить" ("Записки Н. А. Титова" в "Русской старине") -- предание; факты, сгруппированные в книге г. Романовича-Славатинского (об этой книге мы дали отчет в ноябрьской книге нашего журнала за 1870 г.) -- предание. Мы можем смело оглядываться на все эти распоряжения, изречения и факты и, не отрицая в них некоторой дозы чудачества, относиться к ним, в полном смысле слова, sine ira et studio [без гнева и пристрастия].

На что негодовать, когда исчез самый объект негодования? Зачем возбуждать старые счеты, когда между нами и нашими предшественниками стоит черта, которая их защищает от обвинений в предумышлении, а нас освобождает от обвинений в солидарности? У нас есть "отрадные факты"; мы с них и начинаем нашу историю, а потому имеем полное право не только простить прошлому, но и забыть о трагической стороне некоторых "чудачеств", которых оно было свидетелем...

Не трагизмом, а юмором полны все эти предания. Так смотрит на них читающая и алчущая скандальных анекдотов публика, та самая публика, которая отрицает свою солидарность с этими анекдотами. Так смотрим и мы. Чем не юморист был, например, Степан Иванович Шешковский, который, в качестве начальника тайной экспедиции, всегда начинал допросы с того, "что допрашиваемое лицо хватит палкой под самый подбородок, так что зубы затрещат, а иногда и повыскакают", и который в то же время был столь набожен, что "каждый день в обедню вынимали для него три просфоры"? Ведь те, которых он бил палкой в подбородок, давно уже спят в могилах, а те, до сведения которых, спустя восемьдесят лет, дошел этот анекдот, совершенно убеждены, что время Шешковских прошло и что, собственно, их никто палкой в подбородок бить не решится. Стало быть, возмущаться и негодовать не из чего. Был чудак Шешковский, который бил палкой в подбородки; были и другие чудаки, которых били палкой в подбородок, -- все это юмор, возведенный на степень круговой поруки, и ничего больше. Но этого мало, что Шешковский был юморист; оказывается, что он вместе с тем был человек застенчивый и стыдливый. Когда Потемкин, в один из своих приемных дней, "спросил его при всех: много ли он персон из своих рук пересек?", то он "устыдясь, благодарил уклончиво за такую милостивую насмешку" (см. статью г. Ефремова "Степан Иванович Шешковский" в "Русской старине"). Очевидно, что тут было все: и битье и набожность, и сечение и стыдливость -- все, кроме сознательности. Более же всего было веселонравия, которое одним помогало сечь, а другим помогало быть сеченными.

Тем не менее существуют признаки, которые заставляют догадываться, что, несмотря на господствовавшее веселонравие, предшественникам нашим жилось не легко. Напротив, можно думать, что они изнемогали под гнетом скуки и что, собственно, этот-то гнет и заставлял их по временам прибегать к тем проявлениям веселости, о которых сказано выше и которые были единственно доступны их тогдашнему нравственному уровню. Если мы припомним, что наше общество более столетия оставалось при тех формах, которые выработаны были табелью о рангах, то должны будем сознаться, что у него не было особенных задатков для развития. Табель о рангах не только подтвердила общесословную рознь, но и в каждом отдельном сословии выделила множество подразделений, из которых каждое составляло своего рода замкнутое сословие. В виду этой бесконечной лестницы чинов, должностей и званий, конечно, не могло быть места для личной инициативы, а ежели и являлась по временам на арену деятельности энергическая личность, пытавшаяся выбиться из замкнутой колеи, то ее или стирали, или она сама постепенно стиралась от соприкосновения с массою, запутавшеюся в сетях табели о рангах. Идея о ранге упразднила представление о пользах и нуждах общества и сосредоточила все помыслы на самом ранге и средствах достижения его. Общество не знало, что в нем самом происходит, не размышляло о прошлом, не загадывало вперед и постепенно до того утвердилось в этом незнании, неразмышлении и незагадывании, что в этих качествах увидело залоги своего благополучия. Спрашивается: какие могли быть у этого общества интересы? Что могло рассеять снедавшую его скуку? Что могло пробудить в нем работу мысли, жажду подвига, стремление к самоотверженности?

Но ежели масса общества только скучала, поправляя свою скуку взрывами веселонравного бездельничества, то отдельные личности не могли не чувствовать всей ненормальности подобного положения. Мы не говорим уже о личностях более крупных и развитых, как, например, Пушкин, Лермонтов, Белинский и много других, которых называть еще неудобно и которые протестовали безвременною своею гибелью, но были личности гораздо более сносливые, -- и они прорывались и не могли до конца оставаться в пределах смиренномудрия и кротости. Известно, например, что когда М. И. Глинка (композитор) отправлялся в последний раз за границу, то он послал родной стране энергический, но далеко не лестный прощальный привет (желающих знать подробности отсылаем к запискам г. Шестаковой в "Русской старине"), а между тем Глинка был человек до того кротчайший из кротчайших, что, читая недавно изданные его записки, можно подумать, что таков уж первородный грех, опутавший русских талантливых людей, что в них неразвитость не только не мешает талантливости, но даже служит для последней подспорьем. Мало того: даже Кукольник (horribile dictu! [страшно сказать!]) -- и тот вопиял: бежать от них! бежать хоть на время! (см. там же).

Причина этого явления очень простая: для человека сколько-нибудь причастного к сознательной жизни не было впереди целей, а следовательно, незачем было и жить. Какой может найти для себя исход энергия в таком обществе, которое приходящему говорит: "не твое дело"? Очевидно, что подобный ответ может родить только изумление или озлобление. А так как ни изумление, ни озлобление не могут без конца питать человеческое существование, то единственный исход -- более или менее медленная агония. Цели реальные заменяются целями мнимыми, и на достижение их истрачивается целая человеческая жизнь. Салонное злословие, сплетни и дрязги кружков, внешняя выдержка, любовные интриги -- вот идеалы, которыми питается общество и перед которыми пригибаются даже энергические личности. И идет своим ходом эта общая агония, для большинства сопровождаемая бессознательностью, для меньшинства -- вспышками бессильного протеста, покуда не наступит час разложения. К счастью, однако ж, что по отношению к обществам момент разложения не равнозначащ смерти.

Такой исход окажется еще более поразительным, если мы примем в соображение, что наше прошлое было не лишено своего рода светлых точек или "опытов", которые, будучи взяты в отдельности, могли удовлетворять даже требовательных людей. В этих опытах было довольно такого, что, по известному техническому выражению, на сей предмет специально изобретенному, "бросалось в нос" даже иностранцам и заставляло их восклицать: "C'est du Nord que nous vient la lumiere!" ["С Севера свет!"] Но, к великому удивлению, и эти светлые точки все-таки никого не удовлетворили, а главное, не оказали воспитательного влияния на общество. Причину этого неуспеха объяснить тоже нетрудно. В общественном смысле опыт всегда остается только опытом, если он не находится в тесной связи с целой системой. Можно дать стране целый ряд прекраснейших учреждений, написать довольное количество полезнейших уставов, но ежели они явятся особняком, без ясного отношения к общему строю жизни, то можно заранее быть уверенным, что они родятся, проживут и умрут никем незамеченными и не окажут творческого влияния на жизнь. Главным опытом, в общественном смысле, все-таки был, есть и будет опыт свободного отношения заинтересованных лиц ко всем последующим, частным опытам. Ежели этого главного опыта нет, то в основании самой "опытной" деятельности будет лежать все то же "не твое дело", какое лежит и в основании деятельности "безопытной", и грубо ошибаются те, которые думают, что совокупность разрозненных "опытов" может произвести что-нибудь, кроме смешения.

К счастью, эта последняя истина ныне сознана всеми, и мы, благополучные сыны 2-й половины XIX века, переживающие столько блестящих и коренных реформ, призывающих народные силы к деятельному участию в жизни, -- мы можем относиться к нашему опытному и безопытному прошлому, как к действительно минувшему и не имеющему никаких шансов на повторение в будущем.

Перед нами две книги, восстановляющие именно то недавнее прошлое, о котором мы повели речь, и восстановляющие его далеко не в привлекательном виде. В обеих, хотя и в неравной силе изобразительности, мы встречаем картины дикости и отупения; в обеих видим людей, изнемогающих под гнетом скуки, от которого они могут освободиться только посредством проявления самого неслыханного самодурства. И что всего важнее, все эти картины и рассказы живописуют именно высшее русское общество, в котором, по всем данным, должна была сосредоточиваться наша интеллигенция.

"Записки Е. А. Хвостовой", сами по себе, впрочем, довольно бледные, имеют специальный интерес, так как в них передается довольно много подробностей из интимной жизни М. Ю. Лермонтова. Интерес этот еще более усиливается вследствие того, что издателем, по поводу этих "Записок", собрано некоторое количество материалов (напечатанных в приложении к книге), относящихся к биографии знаменитого поэта. Из всех этих материалов читатель, однако ж, едва ли будет в состоянии воспроизвести образ того Лермонтова, который мелькал ему в создателе "Героя нашего времени", "Мцыри", "Сказки для детей" и других произведений, свидетельствующих о внутренней энергии и силе. Судя по рассказам близких к Лермонтову людей, можно заключить, что это был человек, увлекавшийся так называемым светским обществом, любивший женщин и довольно бесцеремонно с ними обращавшийся, наживший себе злословием множество врагов в той самой среде, над которой он ядовито издевался и с которою, однако ж, не имел решимости покончить, и, наконец, умерший жертвою своей страсти к вымучиванию и мистифицированию людей, которых духовный уровень (так, по крайней мере, можно подумать по наивному тону рассказчиков) был ниже лермонтовского только потому, что они были менее талантливы и не отличались особенно ядовитым остроумием. Одним словом, материалы эти изображают нам Лермонтова-офицера, члена петербургских, московских и кавказских салонов, до которого никому из читателей, собственно, нет дела. Но о том, какой внутренний процесс, при столь обыденной и даже пошловатой обстановке, произвел Лермонтова-художника -- материалы даже не упоминают. Известно, что Лермонтов был постоянным участником одного из лучших журналов своего времени, которого душою был Белинский (в эпоху наибольшей зрелости своего таланта он исключительно печатался в этом журнале, и делал это, конечно, не по легкомыслию) -- отчего же вся связь его с Белинским ограничивалась тем, что Белинский не раз пробовал завести с ним серьезный разговор, а "Лермонтов всякий раз отделывался шуткой"? Известно также, что в начале сороковых годов в Петербурге началось хотя смутное, но все-таки очень хорошее умственное движение -- почему же Лермонтов не участвовал лично в этом движении, а предпочел ему сплетни и дрязги великосветского общества? Что не боязнь жертв удерживала его -- в том убеждают нас те жертвы, которые были им принесены на алтарь того общества, над которым он сам же постоянно глумился. Не было ли тут какой-нибудь китайской стены, которая отделяла поэта от мыслящей среды и держала его в плену между людьми маломысленными, которые были сподручнее потому, что над ними можно было удобно упражнять остроумие? Повторяем: на все эти вопросы книга, изданная г. Семевским, не дает никакого ответа, так что процесс, посредством которого мысли поистине человеческие нередко проникают в сосуд скудельный, остается, и по прочтении изданных ныне материалов, неразгаданною тайной. Поэтому главным материалом для биографии Лермонтова и теперь остаются исключительно его произведения. Это понял немецкий переводчик Лермонтова Боденштедт, и издатель "Записок" поступил очень разумно, приведя, в числе материалов, мнение этого последнего о нашем поэте (точно так же, как совершенно неосновательно поступил, напечатав "Заметку" г. Лонгинова, заключающуюся в том, что в 1836 году в Коломне, за Никольским мостом, в доме Арсеньева, на святой неделе, Лермонтов прочитал г. Лонгинову несколько стихов из драмы "Маскарад"). Хотя это мнение и не выясняет нам всего Лермонтова, но оно указывает, с какими требованиями следует приступать к характеристике этой личности. Вот один отрывок из статьи Боденштедта:

"Произнося суд над умом, выходящим из ряда обыкновенных, следует брать мерилом не то, что в нем есть общего с толпою, которая стоит ниже его, а то, что отличает его от этой толпы и возвышает над нею. Недостатки Лермонтова были недостатками всего светского молодого поколения в России; но достоинств его не было ни у кого. Вернейшее изображение его личности все-таки останется нам в его произведениях, где он высказывается вполне таким, каким был"...

Как прием для охарактеризования замечательных личностей, это мнение весьма верно, и можно только пожалеть, что Боденштедт не настолько был близок к Лермонтову, чтобы рассказать нам внутреннюю жизнь поэта, не ограничиваясь тесною сферой пожиманий и целований ручек, дуэлей, острословия и пр.

Что же касается до "Записок" кн. Голицына, то содержание их известно уже читателям нашего журнала, так как изданные ныне отрывки были напечатаны в "Отеч. записках" 1869 г. Здесь же мы можем сказать, что "Записки" эти, по той искренности, с которою они написаны, и по той рельефности, с которой воспроизводится ими интереснейшая (то есть не праздничная и официальная, а будничная и интимная) сторона русской общественной жизни, должны служить драгоценнейшим материалом для истории нашей общественности в течение второй и третьей четвертей текущего столетия. Жаль будет, ежели автор остановится только на том, что издано ныне.

ПРИМЕЧАНИЯ

ОЗ, 1871, N 1, отд. "Новые книги", стр. 48--54 (вып. в свет - -17 января). Без подписи. Авторство указано и аргументировано путем анализа текста С. С. Борщевским -- Неизвестные страницы, стр. 547--548. См. также прим. к рецензии на "Дворянство в России...", стр. 585 наст. тома.

Полное название первой из рецензируемых Салтыковым книг: "Записки Е. А. Хвостовой, рожденной Сушковой, 1812--1841. Материалы для биографии М. Ю. Лермонтова. Издание второе с значительными против первого издания, напечатанного в "Вестнике Европы" 1869 г., дополнениями и приложениями", СПб. 1870. (Среди приложений были воспоминания А. М. Меринского, М. Н. Лонгинова, Ф. Боденштедта, отрывки из "Литературных воспоминаний" И. И. Панаева.) По словам современного исследователя, Салтыков в своей рецензии подчеркнул "досадную неадекватность рассказов Сушковой-Хвостовой тем представлениям о поэте, которые уже сложились у читателей "Героя нашего времени", "Мцыри" и "Сказки для детей" ["М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников", М. 1964, стр. 439]. Не был удовлетворен Салтыков и другими воспоминаниями о Лермонтове.

Другое издание, рецензируемое Салтыковым, -- воспоминания кн. Ю. Н. Голицына, известного музыканта-капельмейстера, в 50-х годах -- корреспондента "Колокола", в 1858--1862 гг. -- эмигранта [О своеобразной фигуре "аристократа-капельмейстера", его похождениях и концертах в Лондоне писал в "Былом и думах" Герцен (Собр. соч. в 30-ти томах, т. XI, стр. 313--329)]. (Первоначально воспоминания Голицына были напечатаны в "Отечественных записках", 1869, N 10.)

Отзывы об этих изданиях Салтыков предваряет размышлениями на некоторые социально-политические темы, разрабатывавшиеся им в конце 60-х -- начале 70-х годов в художественных произведениях, публицистических циклах и статьях. Главная тема этих размышлений -- отношение к "нашему прошлому", весьма осязательно и определенно встававшему со страниц многочисленных исторических и мемуарных публикаций 60-х годов, в том числе и рецензируемых (см. далее постраничные прим.).

Рецензия Салтыкова насквозь иронична, иносказательна. Он будто бы отмежевывается от тех, кто утверждает, что "это совсем и не прошлое, а просто-напросто настоящее, ради чувства деликатности рассказывающее о себе в прошедшем времени". Между тем в основу "Истории одного города" была положена именно эта мысль [См., например, Е. И. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, М. 1963, стр. 22].

"Все эти распоряжения, изречения и факты", столь ярко живописующие "прошлое", лишь по форме могут быть названы "чудачеством", по существу же они полностью выражают собою общество, построенное по принципу регламентации, общество, в котором "не могло быть места для личной инициативы", которому чужда идея об общих "пользах и нуждах". И если форма стала теперь преданием, то существо осталось прежним. "Прошлое" -- не отрезанный ломоть.

Обращение к прошлому поучительно и в другом отношении: ведь "наше прошлое было не лишено своего рода светлых точек, или "опытов". Ссылкой на слова Вольтера из стихотворного "Послания" Екатерине II ["C'est ciu Nord que nous vient la lumiere!" (в переводе И. Богдановича: "От Севера днесь свет лиется во Вселенну". -- "Переписка российской императрицы Екатерины II и господина Вольтера", М. 1812, стр. 167)] Салтыков намекает на те "опыты", которые и вызывали восхищение великого просветителя, -- интерес русской императрицы к идеям энциклопедистов, создание ряда новых учреждений. Однако все эти "опыты" никак не были связаны "с целой системой", не затрагивали "общего строя жизни", а потому могли закончиться лишь "неуспехом". К такого рода "опытам" относит Салтыков далее, в рассуждении о "прекраснейших учреждениях" и "полезнейших уставах", и реформы 60-х годов.

Салтыков вновь (как ранее, например, в статье "Один из деятелей русской мысли") говорит о месте и роли в общественном процессе, в осуществлении "опытов", деятеля мысли. В "прошлом" человеку, "сколько-нибудь причастному к сознательной жизни", приходилось слышать одно: "не твое дело". Но изменилось ли что-нибудь в настоящем? Салтыков в иносказательной форме дает на этот вопрос отрицательный ответ.

Стр. 386 Распоряжение о "неувертывании шей платками, косынками и шарфами". -- В "Русской старине" Семевского (1870, N 11) было напечатано "Предложение управе благочиния гр. Буксгевдена, С.-Петербургского военного губернатора" от 20 января 1798 г., в котором, в частности, предписывалось "не увертывать шею безмерно платками, галстухами или косынками, а повязывать оные приличным образом без излишней толстоты" (стр. 517).

...распоряжение о "неношении прихотливых причесок..." -- Имеется в виду распоряжение Николая I -- "вменить в непременную обязанность всем гг. начальникам строго наблюдать, дабы ни у кого из подчиненных их не было прихотливости в прическе волос" ("Русская старина", 1870, N 7, стр. 95).

..."русских надо менее учить и более бить"... -- Это "изречение" сообщалось в мемуаре Н. А. Титова "Малолетное отделение 1-го кадетского корпуса в 1808 г." ("Русская старина", 1870, N 5, стр. 420).

...факты, сгруппированные в книге г. Романовича-Славатинского... -- См. выше, стр. 385.

Стр. 387. ...см. статью г. Ефремова "Степан Иванович Шешковский"... -- Приводимые Салтыковым факты находятся в заметке П. А. Радищева о Шешковском, опубликованной П. А. Ефремовым ("Русская старина", 1870, N 12, стр. 637).

Стр. 388. ...много других, которых называть еще неудобно и которые протестовали безвременною своею гибелью... -- Речь идет о декабристах, петрашевцах и революционерах 60-х годов.

...М. И. Глинка... послал родной стране энергический, но далеко не лестный прощальный привет... -- В воспоминаниях сестры Глинки, Л. И. Шестаковой, -- "Последние годы жизни и кончина М. И. Глинки" -- передавались слова композитора при его отъезде за границу в 1856 г: "Когда бы мне никогда более этой гадкой страны не видать!" ("Русская старина", 1870, N 12, стр. 621).

...недавно изданные его записки... -- "Записки" Глинки печатались в "Русской старине" за 1870 г. и вскоре вышли отдельным изданием.

...даже Кукольник (см. там же). -- Это восклицание Кукольника, вызванное реакцией русского общества на смерть Глинки, находится в его записках, напечатанных в выдержках в двенадцатой книжке "Русской старины" за 1870 г. (стр. 636).

Стр. 391. ...Лермонтов был постоянным участником одного из лучших журналов своего времени... -- С первой книжки за 1839 г. Лермонтов постоянно сотрудничал в "Отечественных записках".

..."Лермонтов всякий раз отделывался шуткой"... -- Цитата из "Литературных воспоминаний" И. И. Панаева.