Обвиняют так называемых "свистунов" в высовывании языка. Я не видал, как они это делают, но, должно быть, у них оно выходит не дурно. Я рассуждаю так потому, что "свистуны" народ молодой, веселый, добродушный, следовательно, если и высовывают языки, то именно тем, кому следует, и тогда, когда следует. Притом же и языки у них востренькие, чистенькие, как есть человеческие языки. Видеть такие языки даже приятно.
Но представьте себе, что перед вами неожиданно высовывает язык будочник; представьте себе, что это язык старый, желтый, распухший, покрытый слизью; представьте себе, что будочник злой и остервенелый, что он озлился именно вследствие того, что не имеет возможности отойти от своей будки, и высовывает язык всему, что ходит на свободе, что не приковано к будке... Какое чувство должно возбудить подобное высовывание языка? Где найти объяснение этому высовыванью? посредством какого рода самодеятельных умозаключений самодеятельная будочникова душа допустила язык сделать такую штуку? Не знаю, как в ком, а во мне подобное явление пробуждает только чувство сожаления. Одаренный от природы достаточным воображением, я в состоянии представить себе довольно живо ту досаду, которая должна накипать в будочнике при мысли о том, что вот народ божий и идет, и едет, куда кому надобно, и руками болтает, и вообще держит себя более или менее непринужденно, и один он, злосчастный будочник, не имеет права ни гулять, ни руками болтать, а должен стоять смирно и держать в руках алебарду. Я понимаю, что высовыванье языка означает здесь вовсе не обиду мне, проходящему и ничем не обидевшему его лицу, а просто ропот самодеятельной души на всесильную судьбу. Я воображаю и понимаю все это, и за всем тем все-таки отворачиваюсь -- так противен для меня желтый, распухший, покрытый слизью будочнический язык!
Но это чувство гадливости принимает во мне совсем иные размеры, когда я вижу, что роль будочника добровольно берет на себя человек, которого никто не заставляет быть будочником, и когда этот мрачный будочник-самозванец до того входит в свою роль, что сам себя приковывает к своей будке, сам по этому случаю приходит в озлобление и начинает высовывать язык всему, что не приурочило себя к будке, что чувствует себя настолько свободным, насколько это возможно в благоустроенном государстве. Приходя мало-помалу в какой-то хладно-остервенелый энтузиазм, будочник-самозванец высовывает язык не только настоящему, но высовывает его прошедшему, высовывает будущему... нет той области, которая могла бы освободиться от этого высовыванья, нет той человеческой души, в которой ужасный будочник не замыслил бы сделать полицейский обыск! Какое чувство может возбудить подобное явление? не знаю, как в ком, а во мне оно производит омерзение...
Новый 1863 год внес и новый элемент, новые привычки в русскую литературу: элемент полицейский, привычки будочничества. Как и следовало ожидать, первый пример подала Москва -- золотые маковки, устроившая очень ходко два частных дома, из которых литературное будочничество отпускается оптом и в розницу за весьма дешевую цену; за нею поспешил последовать и Петербург, в котором также появилось несколько будок, но это будки скверные, презренные, о которых не стоит и говорить, потому что торговля, в них производящаяся, едва-едва дает на хлеб будочникам. Петербургские литературные будочники ходят в сермягах и высовывают язык, собственно, в подражание тем нищим, которые показывают прохожим изуродованные руки и ноги, чтобы возбудить отвращение и выманить копеечку.
Все эти литераторы-будочники защищают какие-то принципы, приносят себя кому-то в жертву, перед кем-то изъясняются в любви. То пустятся в глумление, то зальются лаем против мнимых врагов, то начнут сентиментальничать с мнимыми союзниками. Но как ни усиливаются они возвыситься до ругательного лиризма, как ни стараются умягчить свои сердца до лести даже тому, что в действительности составляет предмет их ненависти, однако и сквозь лай, и сквозь сентиментальничанье все-таки сочится одна нота -- нота пошлого, напускного глумления. Это единственно естественная форма для выражения всех их мыслей и чувствований на ней они должны и остановиться.
Но будемте говорить серьезно, господа будочники! Вы охотно производите обыски и в душах людей вам не единомысленных, позвольте же произвести обыск и в ваших душах. Нет сомнения, что вы защищаете принцип справедливый (кто же имеет право усумниться в этом?), но как вы это делаете? Вы делаете это самым неловким, самым враждебным для принципа образом. Прежде всего, вы полагаете, что здесь достаточно одной злобы, но ведь сплошная злоба не убеждает, а напротив того, производит одно отвращение. И еще вы прибегаете к хвастовству, но ведь и хвастовство разве убедительно?.. и какое хвастовство, какое гнусное, подкаретное хвастовство! Когда читаешь эти злобно-бесстыже-хвастливые выходки, делается стыдно за вас, делается страшно за то дело, которого защиту вы приняли на себя. Что такое? что такое? спрашиваешь себя в изумлении, и невольно приходишь к заключению, что вы первые враги того дела, что вы намеренно взялись за него, чтобы подкопаться и обесчестить!
"Вот тебе и "братцы, братцы, поцелуйтесь"! Вот тебе и "божественная Оливинска"! "И ништо!" -- восклицает какой-то веселый будочник. "Моя личность наводит панический страх", -- повествует другой будочник характера мрачного. По поводу чего вы так расплясались? Рады вы, что ли, тому, что льется человеческая кровь? Подписчиков, что ли, вам это прибавляет?
Есть люди, которые даже к великим событиям и великим принципам не могут относиться иначе, как с точки зрения своих маленьких, карманных интересов. Это мошки, которые роями вьются около живого организма, чтобы напитаться кровью. Они изо всех сил жужжат, что поражают врагов живого организма, но, в сущности, поражают лишь самый организм. Это глашатаи ненависти, это сеятели междоусобий, это люди, которых должно остерегаться, ибо, с помощию их, никогда никакое дело покончено быть не может, ибо у них всегда наготове какая-нибудь застарелая вражда, какой-нибудь давно забытый, но не разъясненный счет.
Усердные пропагандисты стачек, всегда готовые на всякого рода соглашения с тем, что обещает им выгоду, эти люди не понимают только одного рода стачки -- стачки с добром.
Это целый, особый мир. Как смотрят эти люди на свет божий? какие у них знакомые? питаются ли они хлебом и мясом или пожирают мышьяк? Пьют ли они вино и воду или безвредно утоляют жажду синильною кислотой? Все это вопросы любопытные, которых разрешение сделало бы честь любому естествоиспытателю.
ПРИМЕЧАНИЯ
Это выступление Салтыкова связано прежде всего с разгулом великодержавного шовинизма, с "патриотическим остервенением" (Герцен) в пору польского восстания 1863 г. "Глашатаем этого охватившего всех движения сделался Катков, который через это приобрел необыкновенную силу", -- вспоминал Б. Н. Чичерин {"Воспоминания Б. Н. Чичерина. Московский университет", изд. М. и С. Сабашниковых, М. 1929, стр. 92.}. Восставших поляков "Московские ведомости" именовали не иначе, как "толпой ослушников", "шайкой", "мятежниками", "бунтовщиками". Катков стремился быть правее самого правительства, во всеуслышанье заявляя, что у поляков нет никаких "оснований требовать от России, чтоб она оставила за Польшей хотя бы обманчивый вид политической самобытности" ("Московские ведомости", 1863, 29 марта, No 69). В номерах газет, на которые обращает внимание Салтыков, содержатся разглагольствования о силе русского войска, о раздорах "между различными польскими партиями", о "преследовании колонн мятежников" и т. п.
Охваченную шовинистическим угаром публицистику Салтыков называет "литературным будочничеством". (В дореформенной России полицейские, наблюдавшие за порядком на улицах, находились в специальных будках.) Сатирический образ этот был подсказан Салтыкову самими публицистами охранительного лагеря. Катков, например, заявлял: "Мы не откажемся также от своей доли полицейских обязанностей в литературе" ("Русский вестник", 1861, No 1, стр. 483--484). "Почему, кому бы то ни было, и не стать у будки, если отечество того требует!" -- вторило ему "Наше время" (1862, 7 июня, No 120). В 1862 г., в связи с предполагавшимися "преобразованиями состава нижних чинов московской полицейской команды" и упразднением некоторых будок в Москве, "Наше время" рассуждало так: "Упразднять следует только то, что бесполезно. Чтобы определить с достаточною верностью, в какой степени нужно упразднение будок, нам необходимо бросить взгляд на цель этого учреждения и на то, в какой степени цель эта достигается". Вслед за этим вступлением помещалось целое "исследование" о будках (С. Натальин. Полицейские будки в Москве. -- "Наше время", 1862, 29 ноября, No 258). Подводя итоги литературного 1862 года, Н. Степанов писал в "Искре" о том, что год этот "примирил большинство журналов, сообщил им особенный запах и дал серенькую форму будочников" (1863, No 1, стр. 2). Герцен в "Колоколе" (л. 142 от 22 августа 1862 г.) именовал катковцев (в отличие от "явнобрачных блюстителей порядка", то есть самих полицейских) "тайнобрачнымибудочниками" и замечал при этом, что "тайнобрачныебудочники и городовые начинают все хуже и хуже ругаться..." (А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. XVI, изд. АН СССР, М. 1959, стр. 234).
Стр. 299. Новый 1863 годвнесиновыйэлемент, новыепривычкиврусскуюлитературу: элементполицейский, привычкибудочничества. -- Сходную мысль (уже после подавления восстания в Польше) высказал Герцен в статье "Виселицы и журналы", напечатанной в л. 169 "Колокола" от 15 августа 1863 г.: "1863 год останется памятным в истории русской журналистики и вообще в истории нашего развития"; литература "сделалась официальной, официозной, в ней появились доносы, требование небывалыхказней и пр. Правительство, подкупая, поощряя всеми средствами поддавшиеся ему журналы, запрещало на французский манер органы независимые. Полицейская литература воспользовалась этим, она говорила не стесняясь, возражать ей в России никто не мог" (А. И. Герцен. Цит. изд., т. XVII, М. 1959, стр. 235).
...Петербург, вкоторомтакжепоявилосьнесколькобудок, ноэтобудкискверные, презренные, окоторыхнестоитиговорить, потомучтоторговля, внихпроизводящаяся, едва-едвадаетнахлеббудочникам. -- К "литературному будочничеству" в Петербурге Салтыков относил несколько новых, начавших выходить в 1863 г., изданий охранительного направления, в числе которых были: "Весть" (орган дворянско-крепостнической оппозиции реформам 60-х годов), "Мирское слово" (газета "для народа", в которой большое место занимали "выражения признательности временнообязанных крестьян царю"), "Народная газета" (реакционный орган, проповедовавший официальную точку зрения на все важнейшие вопросы современности), журнал "Якорь" (близкий к славянофильству и "почвенничеству") и др. Успеха у читателей эти издания не имели.
Стр. 300. "Воттебеи "братцы, братцы, поцелуйтесь"! Воттебеи "божественнаяОливинска"! "Иништо!" -- Салтыков цитирует строки из заметки (без подписи) "Франко-польско-русский куриоз", помещенной в No 67 "Московских ведомостей" за 1863 г. В заметке излагается по парижской газете "Le Temps" содержание письма французского офицера Брето. Француза поразило поведение в варшавском театре русского офицера ("русского дикаря"), прибывшего в Варшаву с карательными целями. "Этот дикарь, в шумном изъявлении восторга, готов был лезть целоваться с танцовщицами на сцене..." "Поцелуемтесь, божественная Оливинская, -- кричал он приме-балерине. -- Взгляните, как мы вас любим..." В этом эпизоде, по словам "Le Temps", отразилось "исполненное противоречий, неопределенное и смутное положение просвещеннейших из русских по отношению к Польше, -- русских, этих завоеванных завоевателей, этих покоренных и обольщенных варваров, исполняющих против воли жестокие приказания". Строки, которыми "Московские ведомости" прокомментировали это сообщение французской газеты, Салтыков переадресовывает самим "будочникам".
Стр. 300. "Мояличностьнаводитпаническийстрах"... -- В заметке "Нам пишут из Могилева" некое, по-видимому, официальное лицо делится с читателями следующими впечатлениями: "Моя личность наводит панический страх на всех без исключения поляков, в присутственных местах чиновники кланяются в пояс, а чуть выехал из города, так всеобщая тревога по уездам -- помещики все пожгли, что у них было бесцензурного, что малейше указывало на сочувствие их центральному комитету; можно смело надеяться, что восстания не будет, даже присоединения к шайкам, если бы таковые прошли из Минской губернии" ("Наше время", 1863, 27 марта, No 66).
Радывы, чтоли, тому, чтольетсячеловеческаякровь? -- Возможный комментарий к этим словам см. ниже стр. 641--642.