Книговод

Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Некрасова Екатерина Степановна


   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина*).

*) Русская Мысль, кн. I.

(Ихъ переписка).

15 октября 1835 г. Москва.

   Почему же ты винишь себя, другъ мой? За что дѣлаешь себѣ упрекъ? Развѣ можно назвать измѣной, преступленіемъ равнодушіе съ твоей стороны къ той особѣ, которою ты былъ любимъ? {Дѣло идетъ о Гаэтанѣ, т.-е. о Л. В. П.; большое и прекрасное лирическое вступленіе посвящаетъ ей А. И. въ своихъ Запискахъ, которое кончаетъ словами: "Мнѣ было бы грустно, моя Гаэтана, если бы ты не съ тою же ясною улыбкой вспоминала о нашей встрѣчѣ. Неужели что-нибудь горькое примѣшивается къ памяти обл мнѣ? Мнѣ это было бы очень больно!"} Нѣтъ, ибо и знаю нѣкоторую особу, которая также восхищалась тобою, видя, можетъ быть, половину твоихъ достоинствъ, и довольно бы было одного твоего взгляда, чтобы заставить ее мечтать {Эта особа, по всему вѣроятію, Эмилія Михайловна Аксбергъ, гувернантка, которой А. И. очень нравился.}; но ты не зналъ этого и не замѣчалъ, и виноватъ ли ты въ этомъ? Твой идеалъ, мой другъ, долженъ быть такъ чистъ и прекрасенъ, такъ высокъ, что мудрено найти его на землѣ. Я не видала ни одной дѣвицы, которая бы была совершенно тебя достойна.
   Я съ восхищеніемъ перечитывала твое письмо,-- о, братъ мой, о, благородный другъ мой! какъ виднѣется въ немъ прекрасная душа твоя, ты видишь преступленіе тамъ, гдѣ нѣтъ и малѣйшей вины. Счастлива, счастлива она {Л. В. П.-- Гаэтана Записокъ.}, даже будучи не любима тобою, счастлива, что могла подняться до того, чтобы понять тебя и любить тебя!
   Ты пишешь, что тратишь много времени: "здѣсь мнѣ большой шагъ надъ кавалерами,-- кто же не воспользуется такимъ случаемъ?" Пусть каждый, кромѣ тебя; никогда бы я не желала видѣть тебя ни за карточнымъ столомъ, ни съ фигурною фразой, которая ничто не значитъ для той, кто сама что-нибудь значитъ. Впрочемъ, прости мнѣ, мой другъ, это замѣчаніе,-- можетъ, ты свѣтъ знаешь лучше, нежели я сама себя; мнѣ только больно, когда густое покрывало толпы задѣваетъ тебя, но надъ тобою оно рѣдѣетъ; ты среди ея горишь, какъ алмазъ въ грязи, и какъ ярко, и какъ чисто твое сіяніе! Тогда какъ ты проводишь жизнь твою въ шумѣ, веселіи, въ суетѣ,-- дни мои текутъ такъ тихо и однообразно. Чуждая свѣта, я чужда и безчисленныхъ его переворотовъ и несчастій; почти никого не вижу, ничего не слышу; вотъ уже мѣсяцъ, какъ мы изъ деревни, и еще моя нога нигдѣ не была, кромѣ церкви; жизнь моя похожа на монастырскую жизнь вполнѣ. Изрѣдка Москва дунетъ на меня -- и холодъ обдастъ мою душу, и страшно станетъ, но у меня есть міръ, гдѣ я отдыхаю, гдѣ согрѣваюсь, гдѣ пью отраду и утѣшеніе.
   Эмилія любитъ Николая Сатина {Сатинъ, Николай Михайловичъ, товарищъ Александра Ивановича, съ длинными полосами, "прелестный à la Шиллеръ и прихрамывающій à la Байронъ", какъ говоритъ о немъ Т. П. Пассекъ. Онъ одновременно съ А. И. былъ сосланъ въ Симбирскъ, откуда возвращенъ въ 1837 году по болѣзни.}; когда его семейство было здѣсь, она у нихъ часто была, мать и сестра его любятъ ее ужасно, а онъ пишетъ ей, что не можетъ жить безъ нея. Богъ знаетъ, чѣмъ все это кончится! Обстоятельства ихъ такъ раздѣляютъ, и меня беретъ ужасъ за Emilie. О, дай Богъ, чтобы душа ея послѣ столькихъ бурныхъ плаваній нашла надежную пристань! Онъ давно нравился ей, но она не говорила, что любитъ его, думая, что онъ только куртизируетъ ей, даже и мнѣ долго-долго не говорила о любви; вдругъ приходитъ во мнѣ съ кольцомъ на рукѣ, которымъ обручилась съ N. {Съ Ник. Мих. Сатинымъ.}, и говоритъ, что дала ему слово.
   Теперь я читаю въ первый разъ Les Croisades {Романъ Крестовые походы или Матильда -- любимое произведеніе того времени.}; высокая душа Матильды и благородная душа Малекъ-Аделя изгнали совершенно изъ моей памяти гнусный поступокъ, который поразилъ меня. Какъ я люблю и уважаю Малекъ-Аделя и какъ боюсь, чтобы Матильда не пала, боюсь разстаться съ мыслью, что душа, живущая въ ней, презираетъ всѣ земное!
   Каждый доброжелательный требуетъ названія друга, и у меня много доброжелательныхъ, я люблю многихъ, но друзей у меня мало, мало, очень мало, и это малое составляетъ для меня, и я живу имъ, и у меня нѣтъ иного счастья, ни иного блаженства. Сашу Бобор. {Александру Александровну Боборыкину.} я не назову моимъ другомъ, но въ ней такъ много благороднаго, душа ея такъ близка моей душѣ, такъ созвучна съ нею, что я могу назвать ее сестрой, и свиданіе съ нею всегда мнѣ приноситъ большое удовольствіе.
   И такъ, ты принимаешься писать романъ, а развѣ кончилъ ужь Легенду?... {Легенду о св. Ѳеодорѣ А. И., какъ извѣстно, значительно передѣлалъ и передалъ въ Вяткѣ. Далѣе послѣ слова Легенду слѣдуетъ пропускъ.}.

Прощай, твоя сестра Наташа.

   

Октября 22-е 1835 г. Москва.

   Ужь поздно, спѣшу хоть строчку написать тебѣ: сегодня мнѣ минуло 18 лѣтъ, ужасъ! Я съ какою-то грустью смотрю, смотрю на быстроту времени, которая мчитъ, уноситъ съ собою все, почти! все; особенно этотъ день мнѣ бываетъ грустно, -- прошедшее, на: стоящее и будущее поперемѣнно занимаютъ душу, воображеніе рисуетъ картины и ясныя, и мрачныя, сердце что-то не на мѣстѣ, сомнѣніе тревожитъ духъ, но чѣмъ все это оканчивается? Въ это болѣзненное состояніе души, въ это время, когда земное не представляетъ намъ, кромѣ унылаго и печальнаго, душа рвется прочь отъ земли, ей свободнѣе летѣть, она улетаетъ въ свою отчизну, тамъ все ей родное и тамъ она пьетъ радость, утѣшеніе и съ надеждою вѣчности слетаетъ вновь на землю; тутъ уже изгнаніе ея не такъ ей ужасно, горесть не такъ уже доступна ей, она полна еще неба, и все вокругъ (н)ея дышетъ небомъ, на всемъ такъ ясно видѣнъ отпечатокъ божества. Теперь мнѣ вовсе не грустно. Другъ мой, какъ отъ тебя давно я не получала, вотъ это только затмѣваетъ теперь ясность души моей, а папенька прислалъ мнѣ отъ тебя на платье матерію, называемую по-вятски (кущигук-гукъ). Давеча былъ Бобор. {Боборыкинъ, братъ Александры Александровны Боборыкиной.} и привезъ мнѣ письмо отъ Саши; это сдѣлало мнѣ большое удовольствіе. Егоръ Ивановичъ обѣдалъ у насъ,-- награди его Богъ за его добродушіе; много обязана я его дружбѣ и (цѣню) все въ полной мѣрѣ.
   Ну, прощай же, пора спать, я хотѣла только поговорить съ тобою. Сегодня хоть перомъ, мой другъ. Прощай. 12 час. вечера.

24-е.

   
   Вчера мы были у папеньки {У И. А. Яковлева на Старой Конюшенной. Здѣсь въ 1830 году онъ прикупилъ рядомъ съ своимъ домомъ еще два дома: гр. Ростопчиной и Тучкова.}; ты не можешь себѣ представить, мой другъ, съ какимъ восхищеніемъ я ѣхала туда; тамъ все такъ громко говоритъ о тебѣ, и, притомъ же, я была увѣрена, что увижу маменьку; это бы было первое свиданіе съ тѣхъ поръ, какъ мы съ нею были у тебя.
   Но нѣтъ! лучше бы не ѣздила,-- слышала только ея голосъ, а не видалась {Кн. Хованская не желала, чтобы Н. А. видалась сближалась съ Луизой Ивановной.}, и, уѣзжая, украдкою взглянула въ твою комнату.. Неужели, неужели въ самомъ дѣлѣ вѣроятно, что разлука уменьшаетъ нашу привязанность и что время уноситъ даже самое воспоминаніе?-- нѣтъ, это -- мысль тѣхъ, которые никогда не любили не имѣли друзей, я не вѣрю, не вѣрю этому- никогда я тебя столь ко не любила, какъ теперь, и можетъ ли быть, чтобы тотъ, кто далъ мнѣ узнать жизнь и счастье, сдѣлался, наконецъ, мнѣ чужимъ?!
   Кажется, я писала тебѣ въ прошломъ письмѣ, что читаю Les Croisades; какая торжественная минута для Матильды, когда Малекъ-Адель сдѣлался христіаниномъ, и что за душа! Вотъ какъ ярко горитъ на ней (печать) божества, какая благодать; а ты, другъ, завидуешь чистотѣ моей души. Пока прощай, еще до свободной минуты.

Наташа.

   7 часовъ утра.
   

27 октября 1835 г. Москва.

Другъ мой!

   Вѣрую, вѣрую, что насъ съ тобою соединяетъ дружба, дружба самая высокая, которой нѣтъ примѣра {Это отвѣтъ на письмо отъ 14 октября, гдѣ А. H. спрашивалъ: "Вѣрь ты, что чувство, которое ты имѣешь ко мнѣ, одна дружба?" И т. д.}. На землѣ у меня нѣтъ существа драгоцѣннѣе тебя, я люблю тебя болѣе всѣхъ на свѣтѣ. Ежели это чувство болѣе, выше дружбы,-- я не умѣю назвать его, но вѣрь ему. Никогда, никогда я не буду любить, никогда не позволю никакому чувству въ душѣ моей стать выше того чувства, которое я имѣю къ тебѣ. Мнѣ любить -- значить найти существа выше, достойнѣе тебя, но я никогда его не найду. Въ душѣ моей одно чувство выше любви къ тебѣ -- любовь къ Богу, но эти два чувства такъ тѣсны, такъ соединены между собою; безъ любви къ Богу я не могу любить тебя, безъ любви къ тебѣ не могу любить Бога. Ежели дружба не можетъ такъ сблизить два существа, ни подняться такъ высоко, пусть это будетъ чувство между земною любовью и дружбой. Когда я думаю не согласно съ тобою, я обманываюсь, а ты вѣришь ему?
   "Любить, не желая полнаго обладанія предметомъ любви своей",-- я понимаю тебя; кажется, понимаю; но почему ты все, писанное тобою, называешь безумнымъ -- не понимаю.
   Прежде ты пугалъ меня ужасною участью голубя, теперь -- бездною, пропастью; не страшна мнѣ участь голубя, сладко мнѣ его страданіе, радостно погибну я съ моею ракетой, ежели ей суждена гибель {А. И. называлъ себя ракетой, а ее голубемъ, участь котораго должна быть страшна рядомъ съ ракетой.}; не устрашусь бури на волнующемся морѣ страстей,-- вѣдь, я буду плыть съ тобою, съ тобою, и съ кѣмъ же, съ кѣмъ мнѣ надежнѣе плаваніе, другъ мой, скажи мнѣ, съ кѣмъ? Кого, кого я должна любить на землѣ болѣе тебя, братъ мой, скажи, мнѣ, кого? Ни съ кѣмъ и никого! Да, ни съ кѣмъ и никого!...
   Ужасенъ сонъ твой, еще ужаснѣе мысль твоя на яву: когда я не сестра тебѣ, когда мы чужіе... о, нѣтъ, нѣтъ, братъ мой, не отвергай сестры твоей, нѣтъ... но, вѣдь, это ты? Пусть такъ! Но въ душѣ отверженной ты будешь братомъ вѣчно, вѣчно!
   

29-е октября.

   Третьяго дня я не могла писать болѣе; прочтя твое письмо, тотчасъ стала отвѣчать на него, но вдругъ такъ стѣснилось что-то въ груди, что-то сильно взволновало душу, и всю ночь я безпрестанно просыпалась, будто ты все будилъ меня. Кстати, я скажу тебѣ мой сонъ. На-дняхъ видится мнѣ: съ одной стороны небо покрыто черною тучей такъ, что не различишь съ землею, съ другой -- ясно и чисто, и на этомъ свѣтломъ небѣ сіяетъ, посреди (н)его полоса, будто онъ треснулъ. Какое несчастье еще предстоитъ мнѣ?... Я видѣла тебя заключеннымъ, испытала ужасную минуту разста(на)нья и теперь въ разлукѣ, что же еще можетъ угрожать мнѣ? Вѣчная разлука?-- я не боюсь ея, тамъ мы будемъ вмѣстѣ. И рѣшительно все, касающееся до одной меня, не страшитъ меня. Впрочемъ, я не вѣрю снамъ. Ты получилъ вѣсть отъ него {Отъ Н. П. Огарева.}, слава Богу. А я все придумывала, не могу ли я какимъ-нибудь образомъ достать отъ него и прислать тебѣ, но все оставалась при своей мысли. И такъ, мы съ нимъ сроднились тобою; я не знала семьи, рано-рано оставили меня родные {Въ 1825 году, простудившись во время наводненія, умеръ ея отецъ въ Петербургѣ. Мать поѣхала съ нею и съ другими дѣтьми въ шацкое имѣніе Тамбовской губ. Но дорогою при проѣздѣ черезъ Москву, когда И. А. было всего 7 лѣтъ, кн. Хованская взяла ее къ себѣ на воспитаніе.}, одинокая всю жизнь, всѣмъ чужая... въ тебѣ все мое родство. Другъ мой, напиши же къ Emilie, теперь ты знаешь, кому она отдала свое сердце; они счастливы будутъ, я въ этомъ не сомнѣваюсь. И жаль ее, она до сихъ поръ въ деревнѣ, ей, вѣрно, тамъ скучно, напиши къ ней, пожалуйста. Она меня поразила разъ своимъ замѣчаніемъ... но, прости мнѣ, я не напишу его тебѣ {Замѣчаніе касалось дружбы Н. А. къ А. Ию, Эм. Мих. видѣла здѣсь скорѣе любовь, чѣмъ дружбу, и разъ прямо это высказала. Н. А. оскорбилась, ей показалось, что въ такомъ взглядѣ есть что-то оскорбительное.}.
   

Вечеръ того же числа.

   Все спитъ вокругъ меня, одна я съ моею думой, съ моимъ Александромъ. Бывало, какую грусть наводило на меня мое положеній оно казалось мнѣ ужаснымъ, каждый часъ былъ отравленъ горькою мыслью, ничто не радовало меня вполнѣ, и грудь ребенка знала мученія одиночества, сиротства, самая молитва не давала душѣ больной лѣкарства, самая мысль о Богѣ была несовершенна, сага вѣра мертва, но явился ты... и я узнала теперь, что есть граница желаніямъ смертныхъ, что, будучи на землѣ, мы можемъ жить небѣ, узнала, что есть для человѣка состояніе, въ которомъ душа поетъ одни гимны благодарности.
   

Слава въ вышнихъ Богу!!!...

   Прощай, въ моей комнатѣ страшный холодъ, я ужасно иззябла {Н. А. жила у кн. Хованской наверху, въ мезонинѣ.}. Жму руку на прощанье, руку моего брата, о, ради Бога -- брата! Всѣхъ, кто только умѣетъ и какъ умѣетъ, буду просить снять свой силуэтъ и самый похожій пришлю тебѣ. Прощай еще разъ, мысленно обнимаю тебя.

Твоя сестра Наташа.

   
   Я воображаю, что я въ Сибири, на моемъ окнѣ ледъ толще (ладони), только свѣтъ фонарный, перебѣгая по льдинкамъ и переливаясь разными цвѣтами, напоминаетъ Москву. Хочешь ли, я пришлю тебѣ прочесть одну изъ записокъ Саши {Должно быть, Саши Боборыкиной.}, вотъ ты увидишь, какъ она мила, будешь имѣть о ней какое-нибудь понятіе.
   

1835 г., ноября 12. Москва.

   Каждый разъ, когда начинаю къ тебѣ писать, мой другъ, думаю, зачѣмъ мнѣ писать къ тебѣ! Всѣ мои мысли, всѣ чувства тебѣ извѣстны; сердце и душа моя раскрыты тебѣ, и ты, можетъ! быть, знаешь меня лучше, нежели я сама, но не утерплю, мой другъ, и опять пишу тебѣ. Вѣрно, ты еще не получалъ моего письма -- отвѣтъ на твое послѣднее? Я опять повторяю торжественно, въ душѣ моей нѣтъ чувства выше того, которое я имѣю къ тебѣ, кромѣ любви къ Богу!...
   Другъ мой, Александръ! Ежели ты постигаешь, сколько я люблю тебя, ежели вѣришь, что ты своею дружбой далъ мнѣ познать прекрасное и высокое, заставилъ любить Творца, созданіе, жизнь и самое себя... да, ежели ты вѣришь мнѣ, -- я не требую отъ тебя болѣе.
   Съ какою полною радостью, съ какимъ неизъяснимымъ восторгомъ смотрю я теперь на жизнь, какъ прекрасна и какъ полна жизнь моя!
   Поздравляю тебя съ твоими именинами {Именины Александра Ивановича приходились 23 ноября.}! Я по-своему буду праздновать этотъ прекрасный день; грустно, что мы не вмѣстѣ. Я давно дошила для тебя мой подарокъ {Портфель, который она сама вышивала.}, но все еще въ отдѣлкѣ у мастера, и очень жаль, что я не могу его прислать тебѣ теперь. Emilie пишетъ мнѣ, поздравляетъ меня съ дорогимъ именинникомъ, также и тебя, дорогой мой, поручила поздравить. Сама она не пишетъ тебѣ, потому что ждетъ отъ тебя письма, въ которомъ ты будешь писать объ N. {О Н. М. Сатинѣ.}. Я и безъ того не очень здорова, и вчера получила отъ нея письмо и еще болѣе разстроилась,-- она огорчена. N. ей не пишетъ давно очень, и она думаетъ, что уже разлюбилъ ее, измѣнилъ, и Богъ знаетъ что, но... ежели такъ въ самомъ дѣлѣ? О, нѣтъ, это ужасно! Вѣдь, ты знаешь его? Можетъ ли онъ такъ жестоко издѣваться надъ безталанною сиротой?...
   Какъ ужасно провела ночь и какъ не хорошо себя чувствую,-- спокойствіе и счастіе Emilie мнѣ дорого, очень дорого. Напиши ей, будемъ утѣшать ее, мой другъ; она вѣруетъ въ насъ обоихъ, въ нашей дружбѣ только можетъ найти отраду въ горести; мнѣ жаль ее, очень жаль; отдохнувши, стану ей писать.
   Вѣришь ли, мой другъ, какъ мнѣ непріятно теперь, что многія меня жалѣютъ, находятъ жизнь мою, мое положеніе ужасными,-- увѣряю всѣхъ, что я счастлива, что не желаю болѣе, и... не вѣрятъ!... Будь мое положеніе еще ужаснѣе, несноснѣе, одинъ лучъ моего солнца разгонитъ всѣ мрачныя тучи и въ душѣ моей, и въ небѣ. Прощай, мой другъ, не пишу болѣе, потому что...

Твоя сестра и другъ Наташа.

-----

12 ноября 1835 г. (Вятка).

   Natalie! Давно я не писалъ къ тебѣ; что дѣлать, давно не была душа моя чиста и свѣтла. Нѣтъ, моя теперешняя жизнь дурна; какъ я ни стараюсь стать выше всего этого, не могу. Ссылка хуже тюрьмы. Шумныя удовольствія, коими я иногда хочу убить время, оставляютъ пустоту, туманъ. И нѣтъ души созвучной... правда, есть здѣсь одно существо, которое понимаетъ меня, существо наполненное поэзіи,-- это та дама {Прасковья Петровна Медвѣдева (г-жа Р. Записокъ).}, о которой я какъ-то разъ разъ писалъ, шутя, и это существо глубоко избито судьбою и, можетъ несчастнѣе меня. 15 лѣтъ отдана она замужъ за развратнаго и сквернаго человѣка, и онъ доселѣ живъ и тиранъ ея. Неужели самомъ дѣлѣ на то только природа даетъ душу высокую, благородную, чтобы мучить ее? Нѣтъ, эти мученія выдумалъ самъ человѣкъ, некого винить.
   Еще сосланный -- Витбергъ {Александръ Лаврентьевичъ Витбергъ, знаменитый художникъ, строитель храма Спасителя на Воробьевыхъ горахъ при императорѣ Александрѣ I и сосланъ въ Вятку при Николаѣ I.}, мы живемъ вмѣстѣ,-- человѣкъ колоссальный, художникъ въ душѣ и съ душою высокой. Это важное пріобрѣтеніе для меня. Человѣкъ, который когда-либо создалъ мысль высокую, который на исполненіе одной мысли посвятилъ всю жизнь, высокъ и еще выше, когда люди отняли возможность у него проявить свою мысль, когда обстоятельства гнетутъ его.
   Тебя, я думаю, испугала или удивила моя прошлая записка, которую я окончилъ ужаснымъ вопросомъ о нашей дружбѣ {Вѣришь ли ты, что чувство, которое ты имѣешь ко мнѣ, одна дружба? Вѣришь ли ты, что чувство, которое я имѣю къ тебѣ, одна дружба? Я не вѣрю.}. Я съ трепетомъ запечаталъ ее. Но не бойся никакой истины. Объ этомъ предметѣ мнѣ нельзя было молчать, грудь моя слишкомъ тѣсна чтобы хранить его молча. Но теперь ни слова болѣе до тѣхъ поръ, пока не получу отвѣтъ твой.
   Ты оправдываешь меня въ моемъ поступкѣ, о которомъ я писалъ тебѣ. Нѣтъ, я не правъ, ибо ты не знаешь всѣхъ обстоятельствъ. Я былъ далекъ отъ обмана; но я видѣлъ, что она еще не удовлетворяетъ тому требованію, которое я дѣлаю существу, съ коимъ я могъ бы слить свою жизнь. Зачѣмъ же я увлекъ ее? Зачѣмъ не остановилъ, прежде нежели она, убѣжденная въ моей любви, сказала, что она любитъ меня? Что я увлекъ ее, это не мудрено, я знаю силу своего характера и вліяніе, которое могу имѣть. Зачѣмъ же я воспользовался этимъ, чтобы приковать ее къ себѣ?... И, можетъ, въ этомъ участвовало самолюбіе... Зачѣмъ ты, другъ мой, такъ чисто думаешь обо мнѣ? Ты придаешь мнѣ много своего. О, какъ бы я былъ счастливъ, ежели бы былъ то, что ты думаешь! Я краснѣлъ, читая твою записку. Нѣтъ, не отъ излишества благородства обвинялъ я себя, а потому, что я виноватъ. Я много утратилъ души... Тебѣ неизвѣстно, что такое за слѣды, за морщины на сердцѣ оставляетъ развратъ. Увы!
   
   Une mer y passerait, sans laver la tache,
   Car l'abime est immense et la tache est au fond*).
   *) "Цѣлое море волы протечетъ -- и не смоетъ пятна, потому что пропасть глубока, а пятно на днѣ ея".
   
   О какой особѣ ты говоришь, которую заставлялъ мечтать взглядъ мой?... Я догадываюсь, но скажи мнѣ просто, за секреты?
   Ты хочешь, чтобъ я писалъ къ Emilie о любви ея, пожалуй, но это мудрено. Напиши ей, что я тебѣ пишу, что онъ {Николай Михайловичъ Сатинъ.} самый благородный человѣкъ, что онъ поэтъ, что ежели она будетъ его жена, она будетъ счастлива, я ей ручаюсь; но онъ молодъ, я никогда не посовѣтую ему жениться, а, впрочемъ, у него душа не моя, онъ можетъ быть счастливъ въ тѣснотѣ семейнаго круга, а мнѣ, мнѣ нуженъ просторъ. Прощай мой другъ, мой ангелъ.

Александръ.

-----

Москва, 18 ноября 1835 г.

   Еще поздравляю тебя, мой другъ {Поздравленіе со днемъ именинъ.}! Воспоминаніе о тебѣ нераздѣльно съ моимъ существованіемъ, а на этотъ день я переселюсь къ тебѣ совершенно. Я счастливыми почитаю тѣ минуты, въ которыя мнѣ не мѣшаютъ быть съ тобою; ты такъ живо представляешься мнѣ, твои движенія, твои привычки,-- все, все такъ ярко въ моей памяти, настоящее, дѣйствительное съ его горемъ и радостью исчезаетъ, я вся живу въ мечтѣ, мечта осуществляется, заслоняетъ собою грозныя 1,000 верстъ; дружба освѣщаетъ картину счастія, вѣра въ Провидѣніе льетъ въ душу какую-то небесную радость, благодать, и тутъ-то, въ эти минуты, небо мнѣ ближе, нежели земля!
   Вотъ что, мой другъ, прежде ты писалъ мнѣ: "Нѣтъ, любить я не долженъ, это исковеркаетъ меня всего, это оврагъ, въ которомъ я погублю свою будущность, а моя будущность не мнѣ принадлежитъ..." Потомъ еще пишешь: "Я очень боюсь этого чувства, оно либо потухнетъ, либо сожжетъ меня". Прочитавъ это, я не болѣе склонилась передъ тобою, ты еще выше сталъ,-- что а душа! До какой степени самоотверженіе! Съ твоимъ огненнымъ характеромъ, съ твоею пламенною душой отдать себя вовсе человѣчеству. побѣдить страсти, заглушить голосъ любви, голосъ сердца!... Но въ послѣднемъ письмѣ твоемъ.-- Любить, можно ли жить, съ моею душой, съ моимъ бѣшенствомъ безъ любви,-- любить -- стало быть!" Александръ! когда ты забылъ, что ты уже не свой,-- я напомню тебѣ, что ты не долженъ поколебать твердѣйшаго столпа, Христа человѣчества {Т.-е. что онъ долженъ отдать себя на служеніе человѣчеству, а не отдавать личной жизни.}. Сначала я читала твое письмо спокойно, и теперь мнѣ страшно за тебя,-- нѣтъ, погоди любить, мой Александръ, докончи, докончи начатое тобою. Я въ радости, жду къ Николину дню Emilie; давно мы съ ней разстались, и переписка была затруднительна; душа моя переполнена, надо отлить въ чью-нибудь душу, а здѣсь меня никто такъ не знаетъ, какъ она, можетъ быть, никто такъ и не любитъ, какъ она, а ей, я знаю, теперь я нужна необходимо, въ ея сердцѣ столько любви, столько страданія, и кому ближе она къ сердцу, какъ не мнѣ? Правда, у нея есть родныя сестры, но я ей ближе ихъ. Такъ судьба меня сроднила съ ней, она дѣлитъ со мной свое горе, я дѣлю съ ней мое счастье и оттого счастливѣе вдвое. Повѣришь ли ты, мой другъ, кому доступна моя душа, тѣ завидуютъ мнѣ; да, завидуютъ... скажи, не бьется ли радостно твое сердце?...
   

20-е, середа.

   Такой маленькій листокъ я пишу столько дней. Что дѣлать? Вотъ жизнь, которой завидуютъ!... И каково же, другъ мой, не дописанъ, должна оставить перо! Что дѣлать? Прощай, Господь съ тобою!

Твоя Наташа.

   

1835 г., ноября 24. Москва.

   Полно же, другъ мой, унывать, полно, какъ бы ни дурна была твоя жизнь, какъ бы она ни была мрачна и холодна, Онъ указалъ тебѣ этотъ путь. Грустно мнѣ, больно видѣть страданія души твоей! Ужасна должна быть жизнь, могущая поколебать тебя, но и я не отчаяваюсь, вѣдь, все и все твое въ Его рукахъ.
   "Буди, господи, милость Твоя на насъ, якоже уповахомъ на Тя!" Не будемъ роптать на нашу участь, она -- отъ Него, да будетъ съ нами Его воля! Впрочемъ, тебѣ не нужны утѣшенія мои: Тотъ, Кто посылаетъ тебѣ испытанія, да пошлетъ и твердость сносить ихъ безъ роптанія. Вѣдь, и ты человѣкъ, надо же отдать дань его слабости.
   Твои именины, мой другъ, я ходила къ обѣдни. Никогда я такъ не молилась; я шла молиться за тебя! Кажется, небо отворилося мнѣ, кажется, я видѣла самого Бога, такъ я была къ Нему (близка) во время молитвы. И весь день была у тебя въ гостяхъ и весь день было легко и радостно, какъ будто разстоянія не существовало между нами. Какъ же лучше было провести мнѣ этотъ день?..
   

25-е, понедѣльникъ.

   Нѣтъ, мой другъ, твой вопросъ {Вопросъ о томъ, одну ли дружбу она чувствуетъ къ нему.} не испугалъ меня, и что же страшнаго въ немъ? Ты хотѣлъ знать, до какой степени я люблю тебя, но я никогда не буду умѣть выразить вполнѣ свою душу, ты безъ словъ поймешь меня; долго бы, много бы нужно было говорить, чтобы дать нѣкоторое понятіе о томъ, что я чувствую, но для чего это? Другимъ какое дѣло, да и я не подѣлюсь ни съ кѣмъ; кто знаетъ меня, тотъ и пойметъ, ежели хочетъ, мою душу, а ты, ты понялъ меня въ Крутицахъ, когда я молчала? Другъ мой! Вѣрь же, что я не боюсь тебя, что слова твои не пугаютъ меня. "Это самое благородное, самое святое чувство, Наташа",-- сказалъ ты мнѣ разъ, и я сама знаю это, чувствую, какъ оно свято, какъ чисто, какъ ведетъ къ прекрасному, къ добродѣтели... Этому-то чувству я посвятила мое сердце, мою душу, ему-то посвящу всю жизнь, все существованіе. Я доставила дружбу выше любви; да, мой Александръ, дружба въ душѣ моей выше, выше любви! Я никого никогда не буду, не могу любить. Единственная цѣль дѣвушки, какъ думаютъ многіе, а, можетъ быть, и всѣ,-- выдти замужъ,-- да, только выдти замужъ, го-есть пристроиться, нажить свой домъ, свое хозяйство, свою полю. Особенно это мнѣніе простирается на тѣхъ, которыя съ дѣтства угнетены судьбою, лишены средствъ жить въ довольствѣ, которымъ одна надежда на улучшеніе жизни -- замужство. Но я никогда не допущу этого,-- нѣтъ, это вовсе не справедливо. Я знаю многихъ угнетенныхъ судьбою, но души ихъ слишкомъ благородны, чтобъ искать человѣка, могущаго только единственно облегчить ихъ бѣдность. Какъ моя участь ни казалась мнѣ прежде ужасною, мысль эта не касалась меня, я даже не вѣрила, чтобъ она существовала. Найти существо, въ которомъ бы все носило печать Создателя, печать яркую, не стертую землею, душу, достойную вполнѣ быть храмомъ Божества,-- однимъ словомъ, существо, которому бы я не видала подобныхъ, вотъ единственное желе, которое я имѣла съ 14 лѣтъ. Тогда я еще не понимала тебя вполнѣ; зная тебя только урывками, предугадывала существованіе моего идеала въ тебѣ,-- и не ошиблась... О, Богъ знаетъ, что было бы со мною, ежели бы ошиблась!... Найдя это существо, у меня осталось въ груди еще желаніе достигнуть его дружбы, и когда ты мнѣ протянулъ руку, другъ мой, ты далъ мнѣ болѣе, нежели жизнь. Найдя въ тебѣ все, что я желала, болѣе, нежели что смѣла желать, я отдалась тебѣ душою и могу-ль дѣлиться ею съ кѣмъ? Нѣтъ, слишкомъ глубоко пустила корни свои дружба во всемъ существѣ моемъ; одну ее я буду лелѣять, ею только буду любоваться, садъ души моей только ея цвѣтами буду украшать, ничья рука не коснется сорвать мой любимый цвѣтокъ; любовь къ Богу, какъ роса, какъ лучъ солнца, дастъ жизнь моимъ цвѣтамъ.

-----

(Вятка) 25 ноября.

   Ну, слава Богу, я получилъ отвѣтъ на безумное письмо мое; твоя душа такъ высока и чиста, что она его не поняла вполнѣ. Нѣтъ, нѣтъ, вѣрь мнѣ, это былъ бѣшеный порывъ, болѣе ничего, это было изступленіе дружбы. И мудрено ли?Отдаленный отъ всѣхъ друзей, одинъ голосъ вызывалъ меня изъ тяжелаго усыпленія, и этотъ голосъ былъ не мужской, а чистый голосъ, святой голосъ дѣвы, и эта дѣва -- ты, да, твои записки всегда пробуждали меня. Отъ этого чувство дружбы и благодарности все усиливалось болѣе и болѣе и, наконецъ, вырвалось судорожно. Почему называю я безумнымъ то письмо, спрашиваешь ты?-- потому, что въ немъ затемнено чувство дружбы другимъ чувствомъ, да, тогда, когда я писалъ это, я былъ не братъ тебѣ, но твоя записка все исправила; ты подобна той дѣвѣ изъ чужбины, о которой мечтаетъ Шиллеръ {Стихотвореніе Шиллера: Das Mädchen aus der Fremde -- Дѣва изъ чужбины.}, которая своимъ достоинствомъ, своею высотой оттолкнула все земное.
   Ты приказывала мнѣ писать къ Emilie о ея любви, исполню это, но именно какъ приказъ, не по своей волѣ. Я съ ней не такъ близокъ, чтобъ писать о подобныхъ предметахъ. Да и о чемъ тутъ совѣтовать? Онъ любитъ, она лю, все дѣло въ шляпѣ. Будутъ ли они счастливы? Разумѣется, онъ благороденъ, имѣетъ много поэзіи и мало характера. Впрочемъ, рано ему жениться. И потому, прежде нежели я напишу рѣшительно, уговори ее, чтобъ она написала мнѣ хоть строчку объ этомъ, я тогда буду въ правѣ. Не сердись, что я мало пишу, ужасно усталъ и что-то не способенъ ни къ чему, а потому прощай, сестра моя.

Твой братъ Александръ.

   Отдери остальную часть и пошли Emilie.
   

26 ноября 1835 г. Москва.

   Другъ мой, со мною было ужасное вчера вечеромъ; ужасное, говорю я, потому что не ужасно ли благородному сердцу огорчить того, кому Обязанъ? Ты знаешь, что дѣлалъ для меня Егоръ Ив., я имѣла самыя сильныя доказательства его дружбы, всегда была ему признательна и любила его искренно съ дѣтства; когда стала болѣе понимать, цѣнила еще болѣе его одолженія и всегда готова была сдѣлать все для него, что бы могло ему принести удовольствіе.
   Но любила съ такою довѣренностью, такъ дѣтски... хотя иногда и замѣчала, что онъ любитъ меня болѣе, нежели бы я желала, но пропускала это такъ, безъ вниманія, даже не хотѣла замѣчать. Иногда онъ меня спрашивалъ, поѣхала ли бы я съ нимъ въ Петрозаводскъ, въ Сибирь,-- я всегда обращала это въ шутку, смѣялась и говорила, что, какъ ни люблю его, а не рѣшусь съ нимъ ѣхать никуда, потомъ спрашивалъ, пошла ли бы я за него,-- опять я смѣялась и показывала, будто принимаю за шутку. Всегда избѣгала случаевъ оставаться съ нимъ одна, но никакъ не давала ему замѣтить этого, чтобы не огорчить его недовѣрчивостью; вчера мы остались одни за фортепіано (я привыкла къ его ласкамъ), онъ называлъ меня самыми нѣжными именами, вдругъ глаза наполнились слезами, онъ задрожалъ,-- ужь и тутъ я испугалась ужасно,-- съ необыкновеннымъ чувствомъ спросилъ меня, люблю ли я его столько, чтобъ выдти за него? Другъ мой, ты знаешь меня, можешь вообразить, каково мнѣ это было... "Поражайте иль дайте жизнь!" -- прибавилъ онъ, съ трудомъ произнося слова. Въ то время, какъ слышала я это признаніе любви, сердце мое было такъ далеко, такъ далеко отъ того, кто произносилъ его! Мнѣ жаль его было, ужасъ, какъ жаль, но что же было дѣлать? Обыкновенно въ этихъ случаяхъ у меня рождается необыкновенная твердость. Сердце мое не смущалось, когда я отвѣчала холодно князю Обол. {Князю Сергѣю Оболенскому, который ѣзжалъ въ домъ княгини Хованской и который женился потомъ на Бочкаревой.},-- посторонній, не заслуживающій вовсе моего вниманія человѣкъ (такіе люди мнѣ всегда надоѣдаютъ),-- а тутъ родство, привычка, одолженія, притомъ же, я привыкла его любить,-- мнѣ жаль его было, я не могла вдругъ огорчить его, я молчала. "Что-жь, вы не рѣшаетесь дать мнѣ жизнь и сдѣлать ее счастливою навѣкъ?" -- "Я любила къ всегда, какъ брата, люблю, и..." Онъ не далъ мнѣ договорить: "Какъ брата, не болѣе?" -- "Нѣтъ!" -- сказала я твердо, не могши болѣе сносить его вида и ушла. Ужасно, мой другъ, ужасно, ей-Богу! Тебѣ невѣроятно это? О, я сама не вѣрю, все это будто сонъ,-- и безъ того несчастливъ онъ {"Съ 12 до 30 лѣтъ Егоръ Ивановичъ провелъ подъ ножомъ хирурга". Отецъ его не любилъ. Все въ жизни складывалось для него несчастливо. Онъ даже жизнь кончилъ чуть не нищимъ: жилъ въ такой бѣдности, что если бы не помощь добрыхъ людей -- старшей дочери А. И., Натальи (Таши) Александровны, которая ему помогала, ему бы пришлось голодать и холодать.}, а тутъ еще я довершаю его несчастіе! Но что же мнѣ дѣлать? Это сверхъ моихъ силъ, я готова для него сдѣлать многое, но ужь это не въ моей власти! Не могу вообразить, что я опять его буду видѣть такъ часто,-- это мое мученіе! Сначала онъ дѣлалъ всѣ доказательства, почему и должна непремѣнно выдти замужъ, представлялъ мое положеніе теперешнее и будущее, -- что предстоитъ мнѣ вперед(и). Безъ пріюта, безъ покрова... О, все это правда, я сама слишкомъ ясно вижу всѣ обстоятельства, но меня они нисколько не устрашаютъ: монастырь, дальняя пустынь -- развѣ не есть убѣжище безпріютной сиротѣ? Скорѣй туда, нежели (дать) поработить себя той жизни, на которую я и теперь смотрю съ отвращеніемъ, назвать мужемъ человѣка, къ которому не имѣешь ни малѣйшей любви! Назвать только -- и то ужасно, а посвятить ему жизнь, еще болѣе -- сердце, душу!... О, другъ мой, милый другъ, нѣтъ, пусть лучше вѣтеръ носитъ меня по степямъ, какъ перекати-поле, безъ пріюта, безъ покрова, авось донесетъ до родной (Вятки)!
   Не пиши ему объ этомъ.
   Съ этимъ письмомъ, я думаю, ты получишь портфель моей работы; онъ подаренъ тебѣ въ день твоихъ именинъ, но не былъ готовъ; прими его, какъ самое малѣйшее доказательство безграничной любви моей къ тебѣ и дружбы. Каждая шелковинка въ этой работѣ унизана моими мыслями, изъ коихъ пѣть ни одной, въ которой бы ты не былъ первый предметъ ихъ.
   Ты все винишь себя... ежели ты виноватъ въ самомъ дѣлѣ, не довольно ли твоего раскаянія? Это еще сильнѣйшее доказательсти а благородства твоей души. Нѣтъ, мой другъ, какъ ты ни хочешь умалить себя, для меня ты будешь все также высокъ, также прекрасенъ; мнѣ кажется, я родилась съ этою мыслью, съ нею пойду и въ вѣчность. Небо предназначило тебѣ быть моею звѣздой, зачѣмъ же ты хочешь затмиться, моя звѣзда? Гори, гори, играй ярче, съ тобою розыграется и сердце мое!...
   Отчего ты съ трепетомъ (писалъ) твое письмо, гдѣ спрашивалъ о дружбѣ? Оттого, что ты мало вѣруешь въ твою сестру, ты боялся за меня, не правда ли, мой другъ?
   Нѣтъ, мой Александръ, не такъ мало вѣры въ тебя имѣетъ твоя Наташа, -- оно навело на меня небольшое замѣшательство оттого, (что) я знала, что ты не спокоенъ. Не бойся меня, я замолчу, я исчезну, ежели это нужно будетъ для тебя. Ты хочешь знать, о комъ я говорила тебѣ,-- не любопытство ли, не самолюбіе ли это? Я не могу сказать этого. Конечно, тебѣ все равно!
   Къ Эмиліи писала въ тотъ же день, какъ получила отъ тебя.
   Прощай, мой другъ, сегодня у насъ всенощная; съ нѣкоторыхъ поръ я люблю даже и эту службу. Непріятное и лѣнивое пѣніе дьячка я не слушаю, оно деретъ уши; душа поетъ свои гимны, но я люблю часы молитвъ, тутъ каждый болѣе или менѣе сближается съ божествомъ, я чувствую необыкновенную отраду послѣ молитвы. Бываешь ли ты у обѣдни? Прощай, Александръ, прощай, мой другъ, обнимаю тебя.

Наташа твоя.

   А знаешь ли, какой у насъ былъ пиръ-горой въ твои именины? Всѣхъ, кого можно было, я поила за твое здоровье, и Костенька {Наталья Константиновна -- няня, которую прозвали Костенькой и которая очень любила Наталью Александровну и Александра Ивановича.} проплясала цѣлый вечеръ.

Прощай.

   

2 декабря 1835 г. Москва.

   Какъ я счастлива сегодня, мой другъ! Знаешь ли? У меня была маменька {Луиза Ивановна.}. Воспоминаніе этого дня не только не изгладится въ душѣ моей, (но) даже и на рукѣ: она подарила мнѣ кольцо, которое никогда не оставитъ ея. Ты по(нимаешь) мою радость,-- это было первое свиданіе послѣ того, какъ мы разстались съ ней въ слезахъ, съ растерзаннымъ сердцемъ, съ душою, полною горькой разлуки. Въ этомъ свиданіи много неизъяснимаго. Теперь нѣтъ этой живой били роковой минуты прощанія, которая терзала тогда мою душу; но разлука все еще длится, и сердце, полное надежды, съ трепетомъ считаетъ каждое кольцо этой длинной цѣпи,-- много ли еще? Неизвѣстно... и нѣмая боль давитъ, тѣснитъ, а тутъ, возлѣ, нѣтъ души, могущей раздѣлить эту боль, нѣтъ сердца, въ которомъ бы отдалось эхо біенія моего! Увидѣвшись съ маменькой, я чувствовала созвучіе во всемъ. Моя любовь къ тебѣ, надежда, грусть, воспоминанія,-- все слышало звонкій отголосокъ въ душѣ твоей родной,-- я не была тогда отдѣльною частью ея, мы были одно; этотъ часъ пролетѣлъ для меня однимъ мгновеніемъ и оставилъ въ душѣ черту на всю жизнь. И такъ, съ тобою есть люди съ душою,-- зачѣмъ же ссылка представляется тебѣ такъ грозною? Боже мой, чего бы я ни отдала за то, чтобы видѣть тебя... но что же отдать мнѣ? У меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя!
   

3-е, вторникъ. Полночь.

   Сегодня вечеромъ получила я твое письмо. Другъ мой, это уже второе, гдѣ замѣтна въ тебѣ разсѣянность, или ты смущенъ, или занятъ?
   Я знала, что твое письмо испугало тебя больше, нежели меня. Успокойся, другъ мой Александръ, оно не перемѣнило во мнѣ рѣшительно ничего, оно не могло заставить меня любить тебя ни больше, ни меньше. Не страшись, ради Бога, не страшись за меня,-- путь мой не туда, куда стремятся люди бурнымъ потокомъ, и ведетъ меня по немъ не рука человѣка; только едва достигаетъ до моего слуха шумъ этого страшно-волнующагося моря, куда впадаетъ бурный потокъ, но и его заглушаетъ твой голосъ. Повторяю, не бойся, въ существѣ моемъ нѣтъ меня, исчезла, въ немъ живетъ лишь онъ и ты. Это не пугаетъ тебя, вѣдь, (я) сестра твоя. Я посвящаю все въ мірѣ -- дружбѣ, никакое другое чувство не владѣло такъ сильно моею душой ("а любовь къ Алекс. Сер.?" {Должно быть, Александръ Сергѣевичъ Бирюковъ, молодой человѣкъ, служившій, въ министерствѣ юстиціи. О немъ еще будетъ упоминаться впереди.} -- скажешь ты. Другъ мой, я еще тогда почти не вышла изъ ребячества, да это и не любовь была, и не довольно ли было одного твоего слова, чтобъ изгнать его совершенно изъ мысли?). Я поставлю его выше всѣхъ чувствъ на свѣтѣ послѣ любви къ Богу; пусть ему созидаютъ храмъ чистые сердцемъ, пусть несчастные открываютъ въ немъ полное небо блаженства, пусть толпа поклоняется ему!
   Другъ мой! отчего же ты такъ разсѣянъ, отчего такъ грустенъ? Но нѣтъ, болѣе ни слова. Мнѣ самой что-то стало грустно, что-то стѣснило сердце. Прощай!

Твоя Наташа.

   Emilie сама скоро будетъ въ Москвѣ; я отдамъ ей твое письмо. Благодарю!...
   Давно уже 3-й часъ, а я не могу заснуть. Окончивъ письмо мое, я взяла ящикъ съ твоими письмами; на одномъ изъ нихъ ясныя, крупныя слезы,-- это послѣднее письмо твое ко мнѣ въ Москвѣ {},-- о, ужасное время! Когда я получила его, мнѣ тяжелѣе было, нежели когда я уѣзжала съ Крутицъ.
   Вѣришь ли, что я провожу по нѣскольку часовъ въ какомъ-то забвеніи настоящаго и живу совершенно этимъ днемъ? Это счастливѣйшій день въ моей жизни... и ужасный день! Я перечитывала многія изъ твоихъ писемъ,-- нѣтъ, все грустно, пишу къ тебѣ, все грустно,-- есть утѣшеніе выше, прощай, обращаюсь къ Нему!
   4-е. Потому я тебя такъ просила написать къ Emilie, что она желала этого и дожидалась отъ тебя хоть одно(го) слов(а), чтобы написать самой. Вчера, простившись съ тобою, я заснула,-- Онъ послалъ мнѣ утѣшеніе во снѣ -- я видѣла тебя. А развѣ не существуетъ средняго чувства между любовью и дружбой?

-----

Вятка, 5 декабря 1835 г.

   C'est bien plus que la terre et le ciel -- c'est l'amour {"Это много больше земли и неба, это -- любовь!"}.
   Другъ мой Наташа! Твоя записка отъ 18 ноября упрекаетъ меня въ недостаткѣ самоотверженія, въ томъ, что я противорѣчилъ себѣ. Помнишь ли ты, сколько разъ я твердилъ тебѣ, что ты слишкомъ поэтически поняла мой характеръ, сальный лучъ свѣчи блеститъ отраженный въ брилліантѣ. Твоя душа еще такъ свѣжа и такъ небесна, что она отразила въ себѣ одно свѣтлое души моей, и этотъ свѣтъ есть свѣтъ земнаго огня, (много) яркости, но дымъ, но копоть, но мракъ съ нимъ неразрывенъ. Вспомнимъ сначала жизнь мою. Чрезвычайно пламенный характеръ и дѣятельность были у меня соединены съ чувствительностью. Первый ударъ, нанесенный мнѣ людьми {Это когда онъ въ первый разъ узналъ, что его мать не жена его отца и онъ -- незаконный сынъ.}, былъ смертный ударъ чувствительности, на могилѣ ея родилась эта жгучая иронія, которая болѣе бѣситъ, нежели смѣшитъ. Я думалъ затушить всѣ чувства этимъ смѣхомъ, но чувства взяли свое и выразились любовью къ идеѣ, къ высокой мысли, къ славѣ. Но еще душа моя не совсѣмъ была искушена. Развратъ, не совсѣмъ порочный,-- порочнымъ я бывалъ рѣдко,-- но развратъ, какой бы ни былъ, истощаетъ душу, оставляетъ крупинки яда, которыя всѣ будутъ дѣйствовать.
   
   Une mer y passerait, sans laver la tache.
   Car l'abime est immense et la tache (est) au fond.
   
   Я сказалъ: "не совсѣмъ пороченъ", это только потому, что я не былъ холоденъ въ порокахъ. Хладнокровіе, изысканность -- вотъ признаки порока. Это были увлеченія, бѣшенство -- тѣмъ хуже его душѣ, увлекающейся низкимъ! Ядъ былъ принятъ, но судьба готовила уже противоядіе, и это противоядіе -- тюрьма. Прелестное время для души!.Тамъ я былъ высокъ и благороденъ, тамъ я былъ ноетъ, великій человѣкъ. Какъ презиралъ я утѣшенія, какъ твердо переносилъ все и какъ твердо выдержалъ искушенія {Выпущено слово.}!... Это лучшая эпоха моей жизни; она была горька для моихъ родителей, для моихъ друзей, но я былъ счастливъ. За тюрьмою слѣдовала ссылка. Слушай исповѣдь до конца, я съ тобой говорю все, открываю все. Въ Перми я не успѣлъ оглядѣться, но здѣсь, пришедши въ обыкновенную жизнь, окруженный мелочами смѣшными и подлыми, притѣсненіями маленькими, душа моя упала съ высоты и вмѣстѣ съ потребностью fare-niente {Далѣе не разобрано слово.}... чувственныя наслажденія и опять развратъ, слѣдственно. Такъ провелъ я нѣсколько мѣсяцевъ -- это ужасно! Иногда, получая твою записку, кровь вспыхивала, я стыдился себя, грызъ губы, смотрѣлъ въ щель на тотъ міръ свѣта, откуда упалъ, и -- божусь тебѣ -- не имѣлъ силъ подняться. Одинъ твой голосъ будилъ меня, онъ одинъ выходилъ изъ того міра, гдѣ цвѣла моя душа, и я любилъ тебя все болѣе и болѣе, и минуты прощанія нашего ежедневно бродили, какъ сновидѣніе, въ моей головѣ. Я не занимался и теперь ничего не дѣлаю, ибо занятія по службѣ отнимаютъ бездну времени {Съ 9 утра до 2 онъ просиживалъ въ канцеляріи губернатора, а также я: вечерамъ ежедневно съ 5 до 8 ч.}, я привыкалъ къ вздорной жизни гостиныхъ (и провинціальныхъ); скажу прямо, мнѣ нравилось играть первую роль въ обществѣ, забывая, что это общество въ Вяткѣ. Наконецъ, душа устала, утомилась;она до того падала, что захотѣла воспрянуть оттого, что увидѣла всю пустоту, ужасную пустоту, наполненную смрадомъ, больнымъ дыханіемъ поддѣльныхъ страстей. Тогда сквозь всего этого тумана блеснула молнія и при ея свѣтѣ исчезъ туманъ, день еще не насталъ, но туманъ очистился. И это огненное слово было -- любовь. Сначала я хотѣлъ оттолкнуть эту мысль или это пророческое чувство, я боялся его, и тогда-то я писалъ, что не долженъ любитъ, что боюсь этого чувства. Но голосъ въ груди былъ слишкомъ силенъ. Опостылѣли мнѣ эти объятія, которыя сегодня обнимаютъ одного, а завтра другого, гадокъ сталъ поцѣлуй губъ, которыя еще не простыли отъ вчерашнихъ поцѣлуевъ. Мнѣ понадобилась душа, а не тѣло. Мысль любви высочайшая, отстраняющая все нечистое мысль святая, любовь -- это все, ибо самая идея (христіанства есть любовь, самое христіанство -- любовь.
   Ты говоришь: "докончи начатое тобою". Нѣтъ, я не совсѣмъ погибъ, я не отчаяваюсь въ будущемъ.
   Прощай, отдохну.
   

12 декабря.

   Маменька пишетъ, что ты посылаешь твой портретъ; жду его съ нетерпѣніемъ; я люблю тебя, люблю твои черты, пусть еще чаще напоминаютъ онѣ мнѣ мою Natalie. Прощай. Сегодня у меня болитъ голова, пустота вездѣ -- и въ душѣ, и въ сердцѣ, и не хочется думать, и не хочется курить сигару.
   Прощай, кланяйся Emilie.

Твой братъ Александръ.

-----

Полночь. 16-е декаб. 1835 г. Москва.

   Съ тѣхъ поръ, какъ я писала къ тебѣ въ послѣдній разъ, грусть тѣснила мое сердце, душа моя страдала среди этой пустыни, гдѣ ни травки, ни малѣйшаго звука. Провидѣніе поселило ее на ней для того, чтобы она полнѣе постигла тотъ, гдѣ обитаетъ жизнь, небо, Богъ. Я возношусь въ тотъ край, когда душа моя чиста, когда говоритъ о небѣ, зоветъ небо, рвется къ небу. О, какъ дивенъ этотъ край! Тамъ я обнимаю съ любовью и того, при комъ леденѣю въ пустынѣ {Княгиню М. А. Хованскую или Марью Степановну Макашеву, компаньонку.}, тамъ все существо мое -- одна любовь, тамъ... о, вообрази, каково я люблю тебя тамъ! Ты не раздѣленъ съ божествомъ, другъ мой, дивное созданіе Бога, достойное созданіе Творца! Александръ, пусть мы розно на землѣ, пусть, но небо насъ соединитъ. Я чувствую въ душѣ моей канунъ небеснаго праздника. Кругомъ меня ледяныя горы, одинъ лучъ души моей растае(вае)тѣ ихъ. Кругомъ меня пусто, одна мысль о тебѣ окружитъ меня ангелами. Ко мнѣ нѣтъ воззванія,-- твое слово, одно слово -- для меня пѣснь вселенной! Братъ мой, жизнь моя, и ты такъ далекъ!
   Я бы превратилась въ одно изъ тѣхъ бездушныхъ, жалкихъ созданій, которыя, можетъ быть, могутъ находиться близко тебя, приняла бы безобразную, отвратительную наружность, но чтобы посмотрѣть только на тебя издали. Ты правъ, правъ, разлука ужасна, я не могу болѣе сносить ее съ такою твердостью. Addio. 1 часъ пробилъ, всѣ покоятся крѣпкимъ сномъ; вотъ часы молитвы, вотъ мгновенія души. Съ тѣмъ взяла перо, чтобы написать, что вчера вдѣла Emilie, но до завтра.
   

17-е, вторникъ.

   Отдала Emilie твое письмо; она хотѣла отвѣчать. Николай ея не пишетъ къ ней. Боже мой, зачѣмъ я счастливѣе тѣхъ, кто милы моему сердцу? Она погибнетъ, ежели онъ измѣнитъ ей; ахъ, люди, люди!... {Пропускъ.}. Какъ много прекраснаго, святого губятъ ваши холодныя, черствыя сердца! Какъ много чувствъ гаснетъ отъ вашего дыханія! Эти примѣры ужасаютъ меня,-- но чего бояться мнѣ?... О, если бы можно, я искупила бы своими страданіями (страданія) друзей моихъ, я бы отдала имъ свое счастье, свою жизнь; но пусть такъ, пусть они выпиваютъ до дна горькую чашу. Блаженство неба замѣнитъ земное! Вѣра, она не оставляетъ меня, съ нею я смотрю съ твердостью на несчастіе ближнихъ. Всѣ, кого я люблю, болѣе или менѣе поражены ударами судьбы; или несчастія выводятъ душу изъ мрака, или даютъ ей {Далѣе не разобрано слово.} полетъ на небо. Ужасны слѣды ударовъ, сердце обливается кровью видѣть глубокія раны, слышать стоны страждущаго, но играетъ радостью, когда въ этихъ стонахъ звучитъ ясный, чистый голосъ неба; онъ примиряетъ страдальца съ землею, съ бѣдствіями, поетъ ему пѣснь о вѣчности и подъ эту пѣсню утихаетъ бурное море и страстей, и мученій. Какъ прекрасенъ человѣкъ въ несчастій съ чистою вѣрой къ Провидѣніе! Тутъ онъ есть таковъ, какимъ его создалъ Богъ, тутъ онъ отдаетъ людямъ все, что они послали въ него, очищаетъ душу отъ всего, что они навѣяли на нее. Почему не пройти одно(му) мгновені(ю) мрака, когда тысячи солнцевъ свѣтятъ на насъ въ вѣчности? Почему не прожить нѣсколько лѣтъ въ разлукѣ на землѣ, когда будешь вѣчно вмѣстѣ на небѣ?
   Придетъ лѣто, я пойду въ Кіевъ, оттуда къ тебѣ. Это у меня изъ головы не выходитъ, но какъ устроить? (какой вздоръ!-- скажешь ты).
   

21-е, суббота, 2 часа пополуночи.

   Восторгъ! Сейчасъ отъ тебя письмо. Я скоро устаю ждать отъ тебя писемъ, дѣлаюсь больна душою, тоскую, скучаю, и жизнь становится несносна. Утромъ я узнала, что пріѣхалъ Эрнъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ, молодой чиновникъ, служившій у вятскаго губернатора, который боготворилъ А. И.}; нѣсколько часовъ показались мнѣ цѣлымъ годомъ, я была внѣ себя отъ нетерпѣнія, наконецъ, слава Богу!... Другъ мой! ей-Богу, ти уже слишкомъ много придаешь мнѣ и слишкомъ отнимаешь у себя; ну, ежели я въ самомъ дѣлѣ такая, какъ ты говоришь,-- какъ же я должна смотрѣть на того, кто меня сдѣлалъ такою, кто всю жизнь мою былъ единственнымъ свѣтиломъ, единственнымъ спасителемъ? Не будь тебя, и я на вѣкъ, на вѣкъ осталась бы ничтожною, погибла бы во мракѣ; ежели бы не твой, чей бы голосъ вызвалъ меня изъ этого ничтожества, изъ этого мрака? Да и если не тебѣ, кому быть моимъ ангеломъ-спасителемъ? Ты мнѣ посланъ Богомъ, ты провидѣніе Его, Александръ, другъ мой, спаситель мой! Нѣтъ, ты не лучъ сальной свѣчи, а солнце, и это солнце свѣтитъ, играетъ и смотрится въ душѣ моей, какъ въ чистыхъ водахъ ручья; о, посмотри въ этотъ ручей, какъ прекрасенъ, какъ дивенъ ты въ струяхъ его! И этому солнцу нѣтъ заката, ручей не знаетъ ночи, не знакомъ ни съ луною, ни со звѣздами, онъ любитъ одно солнце, видитъ одно солнце и спокойно катитъ свѣтлыя воды, гдѣ отражается одно солнце. Любовь... я не знаю ея, я не могу любить, душа полна однимъ тобою, нѣтъ мѣстамъ ней другому существу, другому чувству, кромѣ любви къ нему, дружбы къ тебѣ. Я не думала упрекать тебя, а только хотѣла напомнить тебѣ, чтобъ ты не отнималъ чужаго. Да что же такое любовь? Неужели это выше того, какъ я люблю тебя, неужели идеалъ любви можетъ быть прекраснѣе тебя, неужели у меня остается еще мысль, которая не посвящена тебѣ, неужели я могу любить болѣе?... Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Хоть ежели суждено судьбою мнѣ всю жизнь быть такъ далеко отъ тебя,-- душа моя вознесется на небо съ тѣмъ чувствомъ, которымъ шва теперь; ее не могутъ поколебать ни разстояніе, ни время, ни обстоятельства. Можетъ, и оттуда донесется къ тебѣ пѣснь ея,-- пѣснь, которою она воспоетъ тебя на небѣ. Но полно, неужели ты не любишь меня столько, чтобы вѣрить мнѣ, и неужели этого мало тебѣ? Пусть твоя душа дочитаетъ въ душѣ моей то, чего я не умѣю вылить на бумагу.
   Ты хочешь сказать, мой другъ, что я ослѣплена, что я пристрастна къ тебѣ, потому вижу въ тебѣ одно хорошее,-- нѣтъ, мнѣ кажется, я вижу тебя такъ, какъ ты есть, и любуюсь тобою и люблю тебя. Но послушай, что хочешь говори, ужь и ты не властенъ помрачить сіяніе того, кому я поклоняюсь въ храмѣ души моей, разлучить меня съ тѣмъ, съ кѣмъ ни смерть, ни небо не разлучатъ. Ты можешь заставить умолкнуть звук(и) души моей, можешь заставить меня исчезнуть, я буду послушна во всемъ, затвори двери души, одна буду внимать ей, уйду въ землю, но не можешь ты отнять чувствъ, мыслей, души моей,-- они посвящены тебѣ, они полны тобою, они -- ея собственность.
   Итакъ, тебѣ не страшно болѣе чувство любви, оно близко душѣ твоей, оно не погубитъ тебя! Люби, люби, плыви по морю любви, оно бурно, темно, оно страшно волнуется, можетъ, волны его вознесутъ корабль твой къ небесамъ!... Приди иногда взглянуть на чистыя и безмятежныя струи ручья; въ водахъ его ты увидишь и небо, и самого себя, приди отдохнуть на берегу его, прислушайся къ журчанію его, ты узнаешь голосъ, знакомый, родной, голосъ твоего друга, твоей

Наташи.

   

22-е дек. 1835 г. Москва.

   Еще пишу тебѣ, можетъ, это въ послѣдній разъ нынѣшній годъ. Мнѣ грустно, мой другъ, что ты обманулся {Луиза Ивановна обнадежила А. И., что у него будетъ портретъ Н. А. А. И. ждалъ, а оказалось, что портрета не сняли.}, это и тебѣ, я думаю, было досадно, но не тужи; мудрено устроить, а буду всячески стараться, и, во что бы то ни стало, у тебя будетъ мой портретъ. Я не надѣюсь имѣть твой, мой другъ, но образъ твой начертанъ въ душѣ моей не кистью художника. Ну, видишь ли, Александръ, какъ прекрасна, какъ высока душа твоя? Ты споткнулся, увидѣлъ, что пропасть близка, собралъ силы, вспорхнулъ и теперь съ высоты глядишь съ раскаяніемъ на то бѣдное мѣсто, гдѣ стоялъ прежде, гдѣ близокъ былъ къ гибели. Нѣтъ, я не находила подобныхъ тебѣ! И передъ тобою мелькало прощаніе на Крутицахъ, другъ мой; скажу откровенно: я не думала, чтобъ ты любилъ меня столько и теперь... Но, нѣтъ, нѣтъ, другъ мой, прости, прости мою недовѣрчивость, клянусь, это отъ того, что я слишкомъ мало цѣню себя; свою душу, свои мысли я люблю только потому, что онѣ полны тобою, жизнь моя драгоцѣнна только тѣмъ, что она посвящена тебѣ, тѣмъ, что она твоя; что во мнѣ есть хорошаго, это только то, что я умѣла постигнуть тебя, что душа моя стала вся отвѣтомъ на одно воззваніе души твоей. Словомъ, въ себѣ я люблю тебя.
   Что будетъ со мною далѣе. Придетъ ли время, когда я увижу тебя? Нѣтъ, грустно мнѣ переноситься въ мое будущее. Гдѣ я буду? Куда еще бросятъ меня люди? Мнѣ все равно, тамъ или нигдѣ; я знаю, гдѣ ни буду, вездѣ далеко отъ тебя. Петербургъ... страшно! Тамъ все чужое, кромѣ кладбища {Отецъ Натальи Александровны, Александръ Алексѣевичъ Яковлевъ, умеръ въ Петербургѣ, гдѣ и похороненъ.}; Москва... здѣсь нѣтъ тебя; Вятка... о, Вятка, Вятка! Тамъ я давно живу душою, тамъ моя обитель, тамъ мое солнце, тамъ мой Александръ, тамъ я не буду.
   

23-е, понедѣльникъ.

   Возможно ли! Два года минетъ, какъ мы безпечно веселились на праздникѣ {Н. А. вспоминаетъ, какъ въ 1834 году на Рождествѣ она и А. И. были на вечерѣ у Насакиныхъ, родственниковъ кн. Хованской.}! Помнишь ли ты это время? Тогда и мысль о разлукѣ не туманила моей души, а теперь?... Много, много въ моей памяти дней, часовъ, мгновеній, которыхъ свѣтъ не помрачитъ ни сіяніе, ни мракъ будущихъ. Даже повѣришь ли ты, тотъ день, когда я тебя видѣла въ первый разъ съ папенькой и съ Егор. Ив. въ домѣ княж. Анны Бор. {Въ домѣ княжны Анны Борисовны Мещерской, который находился въ Москвѣ, на углу Большой и Малой Бронной, тамъ, гдѣ теперь земля Полякова, гдѣ стоитъ еврейская синагога. Въ домѣ княжны Мещерской помѣщалась тогда и княгиня Хованская съ Натальей Александровной. Въ новый же домъ -- на Поварскую -- онѣ переѣхали, когда Натальѣ Александровнѣ было 14 лѣтъ. Вотъ какъ описываетъ А. И. эту встрѣчу съ 7-ми лѣтнею сестрой: "Въ длинномъ траурномъ шерстяномъ платьѣ, блѣдная до синеватаго отлива, дѣвочка сидѣла у окна, когда меня привезъ черезъ нѣсколько дней отецъ мой къ княгинѣ. Она сидѣла молча, удивленная, испуганная, и глядѣла въ окно, боясь смотрѣть на что-нибудь другое"...}, такъ же ясенъ и теперь, какъ тогда. Ты сидѣлъ у окна противъ солнца, и мнѣ больно было смотрѣть на тебя; я полюбила тебя, но боялась подойти къ тебѣ(страхъ этотъ продолжался до 9 апр. 1835 года).
   Признаніе Е. И. {Т.-е. признаніе въ любви Егора Ивановича.} нисколько не разрушило нашей дружбы; онъ, кажется, довольно покоенъ, не упоминаетъ мнѣ болѣе ничего, даже, кажется, не надѣется, и я, право, довольна, что все это кончилось. Онъ собирается въ Петрозаводскъ; мнѣ жаль: я привыкла къ нему, тогда и сообщенія съ вашимъ домомъ прекратятся {И. А. Яковлевъ считалъ себя больнымъ, всегда кутался, никуда не выходилъ изъ дому, а потому не бывалъ и у кн. Хованской. Кн. тоже никуда, кромѣ церкви, не выѣзжала и только изрѣдка ѣздила къ подъѣзду дома Яковлева, спрашивала черезъ лакея о здоровья и уѣзжала. Луизы Ивановны кн. не любила и потому рѣдко бывала въ домѣ Хованской. Единственную связь между обоими домами поддерживалъ Егоръ Ивановичъ.}.
   Боже мой, какъ бы я желала видѣть Эрна! Я еще никого не видала изъ Вятки отъ тебя; право, я кинулась бы ему на шею; ежелибъ и Петръ {Петръ Ѳедоровичъ -- камердинеръ, который сопровождалъ А. И. въ ссылку. Онъ же провожалъ его и на лекціи въ университетъ.} твой пріѣхалъ, Богъ знаетъ, какъ бы я обрадовалась ему! Слышала, въ какой опасности находился ты при переѣздѣ Волги {На Волгѣ А. И. чуть не утонулъ. Рѣка была въ разливѣ, переправа подъ Казанью верстъ въ 15. Ѣхать пришлось на плохомъ досчаникѣ. На серединѣ дороги досчаникъ далъ течь,-- гибель была неизбѣжна. Мимо проходила барка. Стали просить о помощи. Но бурлаки не обратили вниманія, и барка прошла мимо. Досчаникъ, къ счастію, сталъ на мель. Въ это время подъѣхалъ крестьянинъ на небольшой комягѣ съ женой, спросилъ: въ чемъ дѣло, и заткнулъ дыру чѣмъ пришлось. Досчаникъ снова двинулся, и хоть всѣми неправдами, а довезъ до Казани. Опасность грозила каждую минуту, тѣмъ болѣе, что погода стояла бурная, дождливая.}, сердце замерло, и во снѣ тотъ день видѣлось, что я спасаю тебя отъ смерти. Да сохранитъ тебя вездѣ и во всемъ десница Всевышняго! Прощай, мой другъ, прощай, мой Александръ, молитвы и благословеніе друга съ тобою.
   

25-е, среда, 3 ч. утра.

   (Всѣ у заутрени).
   Въ первый разъ встала такъ рано; это для того, чтобы первой поздравить тебя, мой другъ. Не хочу провести такой великій праздникъ безъ того, чтобы не сказать съ тобою нѣсколько словъ,-- это облегчитъ меня на цѣлый день. Какъ ужь грустно будетъ, два года тому назадъ и ты былъ у насъ сегодняшній день. Помнишь ли и какъ упалъ? Прощай. Обнимаю тебя.

-----

Вятка, 25 декабря.

   Natalie! Въ твоей запискѣ отъ 2 дек. есть фраза, которую тебѣ самъ Богъ продиктовалъ. Эта фраза однимъ разомъ ярко и звонко проговорила, что ты мнѣ и что я тебѣ, и я перечиталъ сто разъ ее, я поцѣловалъ ее со слезами на глазахъ: "чего бы я ни отдала, чтобъ видѣться съ тобою... Но что же отдать мнѣ? У меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя". Другъ мой, да, я твой, да, ты поняла меня; теперь мнѣ ясно, почему ты не испугалась той записки. Ты отдала свою судьбу въ мои руки, я отдалъ самого себя тебѣ. Насъ ничто не разорветъ никогда. "Не бойся меня, я исчезну, ежели это нужно для тебя". Для чего ты это написала?Въ этихъ словахъ кроется мысль холодная, но я молчу,-- мало ли что иногда приходить въ голову?
   Происшествіе, бывшее съ тобою, потрясло меня сильно {Объясненіе въ любви Егора Ивановича.}. Да, это ужасно прибавлять несчастіе несчастному! Что ты при этомъ не была холодна, этому вѣрю, я разлюбилъ бы тебя, ежелибъ ты могла тутъ быть холодною. Есть ужасная вещь -- предопредѣленіе; оно ежели гонитъ кого, то гонитъ до погибели. Старайся всѣми средствами затушить эту страсть въ немъ, но помни, что всякое холодное слово -- ножъ въ сердце. Я воображаю себя на его мѣстѣ... нѣтъ, этого не могу вообразить, ибо я не могу тебя представить безъ любви ко мнѣ. Грусть на меня нагнало это извѣстіе тѣмъ болѣе, что я не ждалъ его.
   Я понялъ тебя въ Крутицахъ, когда ты молчала,-- пишешь ты,-- да, я тогда много понялъ.
   Моя тоска, о которой ты говоришь, проходитъ,-- теперь есть у меня человѣкъ, который понимаетъ всякій восторгъ -- поэтъ и несчастный Витбергъ. Я не могу жить въ одиночествѣ. Онъ посланникомъ неба явился ко мнѣ. И такъ, судьба умѣетъ и гнать, и лѣчить раны. Какъ онъ любитъ свою жену, съ какимъ восторгомъ говоритъ о ней! Почему ты съ такимъ пренебреженіемъ говоришь о замужствѣ? Тебѣ довольно дружбы; но то, что ты разумѣешь, ангелъ мой, подъ словомъ дружбы, не есть дружба; иначе никогда не вылились бы изъ души твоей эти слова: "я отдалась душою я могу ли дѣлиться ею съ кѣмъ?" Тогда ты могла бы дѣлиться.
   Твоей работы портфель я получилъ, благодарю... но знаешь ли, что я съ досадою получилъ (его {Въ оригиналѣ стоить "ее".}). Я съ чего-то вообразилъ, что посланъ твой портретъ, вмѣсто него -- портфель. Мой портретъ у тебя будетъ, Витбергъ сниметъ съ меня для папеньки (замѣть, что великій человѣкъ нарисуетъ почти первый мой портретъ), но я уже просилъ, чтобы тебѣ доставили хорошую копію. Пусть онъ утѣшаетъ тебя въ разлукѣ, а разлука наша долга, Наташа, она не кончится Вяткою. Но, наконецъ, когда все пройдетъ, когда и годы странствованія промчатся, когда опредѣлится путь, по коему я могу идти,-- тогда, тогда не будетъ разлуки, тогда склоню я голову на грудь твою (ежели она не будетъ принадлежать другому), тогда повѣрю я, что есть полное блаженство, тогда, тогда... но тогда -- это далеко, далеко, ангелъ мой.

Прощай, твой Александръ.

   

25-го декабря.

   Съ праздникомъ поздравляю и съ новымъ годомъ. Что-то будетъ въ эти новые 365 дней?... Грустно встрѣтилъ я 1835 годъ. А помнишь ли 6 января 1834 года у Насакина {У княгини Хованской было двѣ дочери: Наталья Ѳедоровна и Екатерина Ѳедоровна. Одна изъ нихъ -- меньшая, Екатерина Ѳедоровна,-- была выдана за Наcакина. Въ эту пору уже обѣ дочери княгини лежали въ могилѣ. Насакинъ былъ желтъ на другой. 6 ген. 1834 года у Насакиныхъ былъ вечеръ. Объ этомъ же вечерѣ вспоминаетъ и Н. А. въ письмѣ отъ 23 декабря.}, ты, Emilie и (луна) дѣйствующія лица?

-----

Москва, 1835 г. Декабря 31-го.

   Какъ грустно и какъ скучно провожу я этотъ праздникъ, другъ мой Александръ! Все, что ни толпится вокругъ меня, все чуждо мнѣ; чѣмъ многолюднѣе, тѣмъ больше мое одиночество; не знаю, право, отъ чего. Грусть овладѣла мною, и я до безразсудства предалась ей, а тутъ еще, вообрази, Emilie присылаетъ сказать, что она отчаянно больна! Посылаю къ ней {У Эмиліи Михайловны были въ Москвѣ сестры, у которыхъ она и жила, когда бывала безъ мѣста.}, она велитъ сказать мнѣ, что приготовляется къ смерти {Эмилія Михайловна такъ огорчена была кажущимся ей охлажденіемъ H. М. Сатина, что сильно захворала и въ отчаяніи молила о смерти.}, завѣщаетъ положить себя въ Симоновѣ и меня приглашаетъ туда же. Боже мой! въ эту минуту мнѣ представилось все въ ничтожномъ видѣ, я готова была, я желала умереть (прости мнѣ это), я видѣла гробъ и въ немъ Emilie. О, въ эту минуту я легла бы подлѣ нея, радостно простилась бы со всѣмъ на свѣтѣ, но не брани меня, я вспомнила о тебѣ въ это время,-- вспомнила, что тамъ, далеко, есть существо, въ которомъ заключается для меня все на свѣтѣ; разставаясь съ Emilie, я не разсталась бы со всѣмъ... Но до сихъ поръ все еще грустно. Сію минуту пришли отъ Emilie. Ей, слава Богу, лучше. Я ея не увижу до тѣхъ поръ, лова совсѣмъ (не) выздоровѣетъ. Не была я нигдѣ и маменьку съ тѣхъ поръ не видала, и Саша Боб. больна, и я не очень здорова. О, mon âme! pourquoi êtes-vous triste et pourquoi me troublez-vous {"О, моя душа! почему ты печальна, почему смущаешь меня?"}?
   Какъ-то разъ и я гадала. Тебѣ вылилась изъ воску фигура въ видѣ колонны и сверху человѣкъ съ трубою -- слава! Я вѣрить этому. А мнѣ вышелъ лѣсъ пустой, безъ листьевъ.
   Вотъ въ другой разъ прерываютъ меня за этимъ письмомъ; еще радостная вѣсть отъ Саши: и ей лучше, и скоро пріѣдетъ ко мнѣ. Теперь жду отъ тебя.
   Прощай до завтра; не люблю я писать въ такое грустное расположеніе. Обѣщаю тебѣ быть умнѣе, съ 1835 годомъ оставлю, отгоню прочь отъ себя всѣ мрачныя мысли; не хочу поздравлять тебя съ новымъ годомъ томнымъ голосомъ, не хочу присылать тебѣ желаній унылаго сердца. Дай погрустить послѣдніе часы, дай проститься со всѣмъ, что онъ, 1835 годъ, унесетъ съ собою, а тамъ, а тамъ... что Богъ дастъ, то и будь! (3 часа пополудни).
   Бьетъ 12 часовъ... Съ новымъ годомъ, другъ мой! Жму руку, цѣлую тебя; что-жь пожелать мнѣ тебѣ, чѣмъ подарить тебя?... Ботъ мое сердце, вотъ душа моя со всѣми желаніями и благословеніями, выбирай или возьми всѣ; но ихъ слишкомъ много, тебѣ тяжело будетъ, человѣкъ не въ силахъ сносить столько счастья на землѣ, сколько я желаю его тебѣ, хоть, можетъ быть, это малѣйшая часть того, которое ожидаетъ тамъ. На что слова?Прислушайся къ каждому слову моей души, внемли ея звукамъ... довольно!...
   Мнѣ не грустно теперь; насъ раздѣляетъ 1,000 верстъ, и мы такъ близки! Я чувствую твое присутствіе, вижу тебя, слышу твой голосъ,-- кажется, воздухъ, которымъ дышу, полонъ тобою,-- нѣтъ, я счастлива! Зачѣмъ же падаю, зачѣмъ? Другъ мой, прости мнѣ: это болото, которое я перехожу по узенькой дощечкѣ, втянуло бы и самаго сильнаго, я оступаюсь иногда, но еще благодарю небо, имѣю силы спастись. Оно не оставляетъ меня гибнуть въ отчаяніи. Душа расцвѣтаетъ для новой жизни, для новой радости. Да расцвѣтетъ и твоя душа къ новой жизни и къ новой радости! Небо, его ангелы, самъ Богъ да будутъ съ тобою! Вся жизнь твоя да будетъ свѣтла, какъ солнце! Другъ мой, душа моя такъ полна въ сію минуту молитвой о тебѣ, что я не могу говорить.
   Прощай, мой Александръ, твоя

Наташа.

   

1- е января 1836 года.

   Emilie лучше, но все еще не можетъ писать сама; она тебѣ кланяется и поздравляетъ съ новымъ годомъ и желаетъ много, много.
   

2- е января 1836 года.

   Туманъ исчезъ, опять свѣтло и ясно! Только недостаетъ письма отъ тебя, и я бы возвратилась совершенно въ прежнее состояніе. До сихъ поръ не могу дать себѣ отчета въ этой неразгаданной грусти. Откуда и отчего она? Стоитъ ли обращать вниманіе на все то, что окружаетъ меня? Это, право, ужасно глупо! Впрочемъ, не сердись ты на меня, другъ: видишь, не довольно ли у меня силы, не довольно ли я разсудительна? Насталъ праздникъ, и кто не проводитъ его съ родными, съ друзьями, а я? Я одна-одинёхонька! Вотъ этого довольно было, чтобъ разстроить меня, а тутъ еще въ прибавокъ... но что объ этомъ говорить? Эмилія моя выздоравливаетъ, сегодня ожидаетъ къ себѣ Эрна замаскированною дамой; это презабавно. Говорятъ, онъ похожъ на тебя; ужасно жаль, что не увижу его.
   Боже мой, когда-то мы увидимъ тебя, нашъ дальній, милый другъ? Почти миновался первый годъ, но сколько еще ихъ впереди? Ты, вѣрно, торжествуешь въ Вяткѣ, но я знаю, что это тебя не утѣшаетъ, много людей, но нѣтъ груди, которая бы обру

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина*).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. III.

16 января 1836 г. Москва.

   Когда ты сказалъ мнѣ, Александръ, что отдалъ мнѣ самого себя, я почувствовала, что душа моя чиста и высока, что все существо мое должно быть прекрасно. Другъ мой, я была счастлива тѣмъ, что могла восхищаться тобою, любить тебя, становилась выше и добродѣтельнѣе отъ желанія быть ближе къ твоему идеалу; казалось, до него мнѣ, какъ до звѣзды небесной, высоко. Я жила однимъ тобою, дышала твоею дружбой, и весь міръ былъ красенъ мнѣ однимъ тобою. Я чувствовала, что я сестра тебѣ, и благодарила за это Бога; искала -- чего желать мнѣ,-- клянусь, не находила, такъ душа моя была полна, такъ довольно ей было твоей дружбы. Но Богъ хотѣлъ открыть мнѣ другое небо, хотѣлъ показать, что душа можетъ переносить больше счастія, что нѣтъ границъ блаженству любящимъ Его, что любовь выше дружбы... О, мой Александръ, тебѣ знакомъ этотъ рай души, ты слыхалъ пѣснь его, ты самъ пѣвалъ ее, а мнѣ въ первый разъ освѣщаетъ душу его свѣтъ, я -- благоговѣю, молюсь, люблю.
   Другъ мой, Александръ, я бы желала сдѣлаться совершеннымъ ангеломъ, чтобы быть совершенно достойной тебя, желала бы, чтобы въ груди, на которую ты склонишь твою голову, вмѣщалось цѣлое небо, въ которомъ бы тебѣ не доставало ничего, а она богата одною любовью, однимъ тобою. И съ этою любовью -- сколько вѣры въ тебя, и можно ли любить безъ вѣры? Нѣтъ, мой другъ, нѣтъ, мой ангелъ, твой идеалъ далеко, ищи его тамъ, тамъ, ближе къ Богу, а здѣсь, на землѣ, нѣтъ его. Ты можешь быть идеаломъ многихъ, а быть твоимъ... Мнѣ часто бываетъ грустно, когда я обращаюсь на себя и вижу всю ничтожность свою предъ тобою, мой несравненный Александръ; грудь моя слишкомъ тѣсна, чтобы заключить въ себѣ все, чего бы ты желалъ; можетъ, и душа моя слишкомъ далека твоей души, чтобы слиться съ нею въ одно? Нѣтъ, мой ангелъ, несравненный, неподражаемый, а мнѣ -- ты много найдешь подобныхъ; не склоняй головы твоей на слабую грудь, которая не въ силахъ снести столько прекраснаго, столько святаго. Грустно стало мнѣ... Прощай.
   

17-е.

   Ты простишь мнѣ эту грустную мысль, мой другъ. Разлука, даль,-- все это смущаетъ иногда мою душу и наводитъ на нее облако. Ежели я далека твоего идеала, далека очень * то любовь моя къ тебѣ сдѣлаетъ меня близкою къ нему; я чувствую, что уже я перемѣнилась во многомъ, чувствую, что я стала лучше... и нѣтъ, прекрасна должна быть душа, умѣвшая понять тебя и любить ѣебя!
   Я еще не видала твоего портрета. Ахъ, мой другъ, когда я услышала, что онъ уже здѣсь, заплакала отъ радости, отъ одного воображенія, что увижу твой портретъ (только портретъ!). Ахъ, зачѣмъ я такъ далеко отъ тебя, зачѣмъ я не могу смотрѣть на тебя, слышать твой голосъ, предупреждать твои желанія, отгадывать твои мысли, радоваться, глядя на тебя, плакать вмѣстѣ съ тобою, отдать жизнь мою за одну минуту твоей жизни?!...
   Съ какимъ восторгомъ я иду въ храмъ Божій, съ какимъ восторгомъ молюсь; мнѣ есть о комъ просить, мнѣ есть о комъ молиться. И какъ люблю я всѣхъ и какъ хочу, чтобы всѣ меня любили; любите, любите сестру, друга Александра, любите ту, на чьей груди онъ склонитъ голову!
   Сегодня маменька именинница,-- поздравляю тебя, мой другъ! Какъ бы желала я провести этотъ день съ нею, но это невозможно. Ежели бы я видѣлась съ нею чаще, разлука съ тобою не была бы для меня такъ ужасна, но и этого я лишена {Ей запрещала княгиня Хованская видаться съ Луизой Ивановной.}. Пусть меня угнетаетъ все на свѣтѣ, пусть длится эта горькая разлука, ежели такъ угодно Богу, но я не сомнѣваюсь, я вѣрую, что придетъ пора, настанутъ дни, когда я буду съ тобою, и тогда одна смерть оторветъ меня отъ моего друга.
   Можетъ, ты назовешь меня мечтательницей, но, другъ мой, скажи, могу ли я разстаться съ мечтами, съ мыслями, съ которыми ты неразлученъ?... Часто, когда люди не толпятся вокругъ меня, передо мною исчезаетъ все земное, все житейское, одинъ ты, съ кѣмъ я не разстаюсь ни на минуту, остаешься со мною. Прекрасны эти мгновенія! Въ нихъ мы такъ близки съ Богомъ, все такъ полно нашею любовью; въ эти мгновенія, кажется, самое небо завидуетъ намъ, самъ Богъ благословляетъ нашу любовь; вся вселенная воспѣваетъ любовь, будто все -- любовь. Свѣтла жизнь моя, Александръ, еще свѣтлѣе моя душа. Когда буду съ тобою, тогда этотъ свѣтъ потонетъ въ тебѣ, какъ звѣзда въ сіяніи солнца.
   А Emilie несчастная! {Выпущено нѣсколько словъ.}...
   Прощай, жизнь моя, мой Александръ, ты давно не имѣешь отъ меня писемъ и, вѣрно, грустишь,-- вѣрно потому, что мнѣ ужасно грустно самой; безъ твоихъ писемъ, какъ безъ воздуха, я не могу жить. Новое горе: ежели у меня будетъ твой портретъ и мнѣ не позволятъ имѣть его у себя и не позволятъ взять съ собою въ деревню, это ужасно, -- чтобъ на него смотрѣлъ всякій холодными глазами! Прощай еще.

Вся твоя Наташа.

-----

22 янв. 1836 г. Вятка.

   Наташа! Сколько перестрадала моя душа въ нѣсколько дней, ты не можешь себѣ вообразить. Получивъ съ Эрномъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ ѣздилъ въ Москву, гдѣ видѣлся съ Н. А.} твои записки, я разомъ воспрянулъ и поднялся, мнѣ сдѣлалось легче дышать, свѣтлѣе смотрѣть,-- словомъ, я обновился, и тутъ, среди самыхъ восторженныхъ мечтаній, когда всѣ чувства, какъ воздухъ на горѣ, тѣснятъ своею чистотой, я узналъ, что умеръ Медвѣдевъ, о женѣ котораго я тебѣ писалъ {Г-жа Медвѣдева, названная въ Запискахъ г-жею Р., любила А. И., и онъ на нѣкоторое время тоже увлекся ею, но потомъ эта любовь быстро остыла у него, Медвѣдева же, на свое горе, продолжала любить.}; мы съ Витбергомъ бросились туда. Horrible! Онъ ничего не оставилъ, кромѣ своего трупа. Бѣдность со всѣмъ ужасомъ своимъ. Она лежала въ обморокѣ. Мы остались тутъ, распоряжались, хлопотали, и вообрази себѣ, что ея обморокъ продолжался два дня съ половиной. Вотъ слѣды общественнаго устройства и того высокаго развитія, до котораго воображаютъ люди, что достигли. Она лежала одна, ни одной дамы, ни одной руки, протянутой на помощь. Въ эту минуту такъ ярко выразился эгоизмъ людей со всею холодною гнусностью своей, что я ненавидѣлъ всѣхъ. Наконецъ, я кое-какъ стыдомъ и укоризнами заставилъ нѣкоторыхъ пріѣхать. Витбергъ не отходилъ двѣ ночи отъ несчастной. Теперь она въ чувствахъ. Но что вперед(и)?-- мрачная, сырая галлерея несчастій! Она не знала всю жизнь слова-счастье; прекрасная собою, образованная, она была брошена отцомъ въ объятія игрока; онъ все проигралъ. Это цвѣтокъ, который сорванъ былъ не для того, чтобъ украшать юную грудь, а для того, чтобы завянуть на могилѣ. И трое дѣтей -- не ужасно ли? Я писалъ Егору Ивановичу о займѣ для меня 1,000 рублей. Я хочу ихъ доставить ей. Только не говори объ этомъ, ибо я не писалъ, на что мнѣ деньги, пусть думаютъ, что на вздоръ. И никому не говори,-- это тайна. И не ужасно ли принимать благотворенія ей, одаренной душою высокой и благородной? Нѣтъ, въ тиши, въ туманѣ домашней жизни есть несчастія ужаснѣе Крутицъ и цѣпей. Тѣ только громко, а эти тихо, незамѣтно, червемъ точатъ сердце и отравляютъ на вѣки жизнь.
   И были люди, которые хохотали надъ ея несчастіемъ и надъ моимъ состраданіемъ. Это не люди. Были другіе, которые сказали, что она притворяется; эти сами притворяются людьми,-- они дикіе звѣри.
   За то съ какимъ удовольствіемъ смотрѣлъ я на Витберга, на этого высокаго человѣка, еще на Эрна и на m-lle Trompeter {Фамилія одной изъ вышеупомянутыхъ Полинъ, молоденькой дѣвушки, съ которой А. И. былъ очень друженъ.}, которые тутъ, забывая и домъ, и сонъ, и пищу, хлопотали обо всемъ! Въ душѣ ихъ награда, и тамъ, можетъ быть, будетъ награда. Но не здѣсь,-- здѣсь насмѣшка имъ будетъ. Но, вѣдь, и я умѣю насмѣхаться, и ядъ въ моей ироніи.
   Прощай, мой ангелъ; среди всѣхъ этихъ мрачныхъ минутъ твой прелестный образъ утѣшалъ меня, память о тебѣ возобновляла мои силы.

Твой Александръ.

-----

29-е января 1836 г. Москва.

   Научи меня, ангелъ мой, молиться, научи благодарить Того, Кто въ чашу моей жизни влилъ столько блаженства, столько небеснаго, кто такъ рано далъ мнѣ вполнѣ насладиться счастьемъ. Когда я хочу принесть ему благодареніе, тлѣнность исчезаетъ, я готова предъ лицомъ самого Бога вылить всю душу молитвой. Но этого мало, и жизни моей не станетъ довольно возблагодарить Его; ты научилъ познать Его, научи, научи благодарить Его, ангелъ мой!
   Напрасно ты боялся, другъ мой, чтобъ меня не отняли у тебя. Когда я встрѣтила тебя, душа моя сказала: вотъ онъ! И я не видала никого, кромѣ тебя, и любила одного тебя. Я не знала, что люблю тебя, думала, что это дружба, и предпочитала ее всему на свѣтѣ и не желала узнать любви, и никѣмъ не желала быть любимой, кромѣ тобою. Вѣрь, Александръ, я бы была довольно счастлива, ежели бы умерла и сестрою твоей, да, довольно, а теперь я слишкомъ счастлива! Тебѣ этого недовольно, ты слишкомъ великъ и пространенъ самъ, чтобъ ограничиться такимъ маленькимъ счастьемъ, въ обширной груди твоей и за нимъ будутъ кипѣть волны другихъ желаній, другихъ красотъ и цѣлей. Богъ создалъ тебя не для одной любви, путь твой широкъ, но труденъ, и потомъ каждое препятствіе, остановка и неудача заставятъ тебя забыть маленькое счастье, которымъ ты обладаешь, заставятъ тебя отвернуться отъ твоей Наташи. А я, мой другъ, мнѣ нечего желать, мы нечего искать, мнѣ некуда стремиться; путь мой, желанія, вѣдь счастье, жизнь и весь міръ -- все въ тебѣ!
   Тебѣ душно на землѣ, тѣсно на морѣ, а я, я потонула, исчезла, какъ пылинка, въ душѣ твоей; и мудрено-ль, когда дуй твоя обширнѣе моря и земли? И неужели, другъ мой, я могу сказать: "j'ai pour ami, pour époux, pour serviteur, pour maître d homme, dont l'âme est aussi vaste qu'une mer sans bornes, aus féconde en douceur, que le ciel... un dieu enfin!..." {"Я имѣю другомъ, мужемъ, слугою, господиномъ -- человѣка, котораго душа такъ обширна, какъ безбрежное море, такъ обильна кротостью, какъ небо... однимъ словомъ -- имѣю бога"...}. Да, я могу, я должна говорить это. И ты, другъ мой, говори: "Наташа, ты любишь меня", говори мнѣ это, ангелъ мой, въ этихъ словахъ счастье, ибо я сама и любовь моя созданы тобою.
   Я видѣла твой портретъ {Первый портретъ А. И., рисованный Витбергомь. Теперь этотъ портретъ находится у А. А. Герцена, старшаго сына А. И. извѣстнаго профессора Луганскаго университета.}. Ты можешь вообразить, что это: минута была для меня, но зачѣмъ тутъ были люди? Они мнѣ не дали насмотрѣться на тебя, наговориться съ тобою. О, въ эту минуту я бы расцѣловала ту руку, которая изобразила такъ похоже твое лицо и его выраженіе! А если бы видѣла его, на колѣняхъ упросила бы списать для меня.
   ... "Я тебя люблю, насколько душа моя можетъ любить", а на сколько же душа твоя можетъ любить? Какой океанъ блаженства! Знаешь ли, я иногда не вѣрю своему счастью,-- такъ велико, такъ дивно оно. Тотъ ли это Александръ, передъ которымъ я преклонялась душою, тотъ ли, чьи слова были мнѣ заповѣдью, тотъ ли кого я боготворила?... И прошедшія надежды и мечты, которыми я жила, но которыя мнѣ казались несбыточны, снова возстаютъ толпами въ душѣ и волнуютъ ее, но вдругъ я обращаюсь къ настоящему,-- воскресаю всѣмъ существомъ, и облако сомнѣнія (исчезаетъ), и ясно вижу ясное небо.
   Давно я слышала о Полинахъ, но, тебя, я не писала тебѣ, зачѣмъ же ты пишешь мнѣ? Не прощаю и Emilie, что она писала тебѣ, но она слишкомъ занята своимъ несчастьемъ, потонула въ немъ и духомъ, и душою. Я не послала тебѣ ея письма, въ которомъ она пишетъ тебѣ о словахъ: "онъ можетъ быть счастливъ въ тѣсности семейнаго круга, а мнѣ нуженъ просторъ" {Слова, сказанныя А. И. про H. М. Сатина въ письмѣ въ Н. А.}. Она вовсе не такъ поняла ихъ, я объясняла ей, увѣряла и уговорила не писать этого, но изъ твоего письма вижу, что она писала. Истерзанная душа ея во всемъ находитъ для себя новыя мученія. Легче разстаться душѣ съ тѣломъ, нежели душѣ съ душой, а она, кажется, разлучена съ нимъ навѣки.
   

1-го февраля, пятница.

   Вчера я получила твое письмо отъ 22 янв. и не могла безъ слезъ читать его. Нѣтъ, никогда человѣкъ съ душой не можетъ быть совершенно счастливъ. Я -- чего недостаетъ мнѣ? чего не дано мнѣ Богомъ и, кромѣ разлуки (хотя это и ужасное несчастіе), есть ли у меня несчастье?... Нѣтъ, кромѣ ея, на душѣ нѣтъ тусклаго пятна, нѣтъ крошки горькой. А несчастья ближнихъ, а ихъ страданія?!... Развѣ ихъ не мое? Я несчастна ихъ несчастьемъ, я страдаю ихъ страданіями, мнѣ больна ихъ болью и, притомъ, невозможность помочь!... {Выпущено нѣсколько строкъ.}.
   Прочтя твое письмо, я живо представила себѣ несчастную {То-есть Полину Петровну Медвѣдеву.} и бѣдствія ея, мнѣ стало тяжело, мой другъ, я плакала, я молилась за нее, и тутъ только отдохнула моя душа; мнѣ казалось, Отецъ нашъ услышалъ мое моленье и облегчилъ ея горе, и, въ то же время, засіяла мысль о вѣчности. Тутъ я съ радостью смотрю за раны, на страданія и муки тлѣннаго, ибо оно искупляетъ нетлѣнное. Да подкрѣпитъ васъ Богъ, несчастные, да озаритъ Онъ ваши души мыслью о будущемъ блаженствѣ, которое ожидаетъ васъ тамъ, за вашу жизнь-страданіе -- здѣсь!
   Дай мнѣ обнять тебя, дай еще преклонить предъ тобою голову вою, посланникъ неба! Ты такъ величественъ, такъ свѣтлъ въ твоихъ добродѣтеляхъ! Я думаю, что уже не могу любить тебя болѣе, и съ каждою минутой люблю болѣе и болѣе. Александръ! будь всегда такимъ. Мед. у меня (изъ) головы не выходитъ; облегчи, сколько можешь, ея участь; тяжело ей будетъ получать воспомоществованіе,-- ежели можно, пусть она не знаетъ теперь, что это ты.
   Я презираю богатство; ничего нѣтъ гаже для меня, какъ это золото, вымученное у земли руками преступниковъ (для новыхъ преступленій), а иногда завидую богатымъ; нѣтъ, у нихъ ничего нѣтъ завиднаго; иногда желаю богатства, хотѣла я сказать, желанія денегъ, денегъ, и не для того, чтобы залить золотомъ свое сердце такъ, чтобы до него не проникали ни слезы, ни вопли несчастныхъ. Сердце кровью обливается, когда въ нѣсколькихъ шагахъ богачъ тонетъ въ золотѣ, не замѣчая, что душа его становится монетой, за которую онъ ни здѣсь, ни тамъ не купитъ ничего, кромѣ мученій, и близъ его бѣднякъ безъ куска хлѣба, у котораго несчастія убили и надежду на будущее, и мысль о вѣчной жизни. Снялъ бы съ сердца ихъ эту золотую корку, сквозь которую и слово Евангелія не проникаетъ, тогда бы они, помня о Лазарѣ, не сказали бы холодно бѣдняку: "Богъ дастъ!"
   Прощай, мой другъ, подвизайся въ добродѣтели, да исчезнутъ всѣ преграды на пути твоемъ!

Твоя Наташа.

   Утѣшай Мед.; пусть ихъ (смѣются) надъ тобою {Далѣе выпущено письмо Н. А. къ Эм. Михайловнѣ Аксбергъ.}.
   

3-го февраля 1836 г. Москва.

   Ты очень утѣшилъ твоимъ письмомъ Emilie. Она вѣритъ въ тебя. Теперь ея единственная отрада -- наша дружба. Зачѣмъ ты ей пишешь вы? Это слишкомъ церемонно; она обижается этимъ. Александра я люблю ее ужасно, она сестра мнѣ, не чуждайся ея, будь и ты ей братомъ... Она много поддерживала меня, когда еще душа моя была слишкомъ слаба выносить всѣ пытки, весь холодъ, окружающій меня. Люблю, люблю ужасно ее, хотя между нами большая разница. Сердце ея изранено, истерзано; это скелетъ, на которомъ еще осталось немного тѣла; и сколько разнообразнаго въ ея душѣ: разрушенные храмы, могилы, кресты, вѣнцы, развалины... а между этимъ кое-гдѣ горитъ огонекъ, и вьется дымъ, и курится кровь -- страшно! А я -- у меня и въ сердцѣ, и въ душѣ, и въ прошедшею и въ настоящемъ, и въ будущемъ -- все ты, тобою и въ тебѣ!
   Прощай, мой Александръ, некогда писать: я только хотѣла исполнить желаніе Emilie -- попенять тебѣ за вы. Обнимаю тебя другъ мой, прощай, пиши мнѣ, а мед., (какъ) всѣ несчастные, близка моему сердцу.

Твоя Наташа.

   Третьяго дня подъ Новинскимъ былъ пожаръ; искры и головешки летѣли на нашъ домъ, Я все время держала ящикъ съ твоими письмами: мнѣ нечего было больше спасать! Сгорѣлъ лучшій балаганъ.

-----

(Вятка).

   Наташа! Наконецъ, я нашелъ чувство, занявшее все не наполненное въ моей душѣ. Наконецъ, всякое стремленіе, всякое темное чувство, всякій порывъ получили значеніе и цѣль -- любовь къ тебѣ. Вотъ высокая идея изящнаго, наполнившаго грудь мою. Странно, что я прежде не понималъ этой связи нашихъ душъ. Наше свиданіе въ Крутицахъ много сказало. Безумная радость, трепетъ при полученіи твоихъ записокъ говорили много, но я вполнѣ не могъ опредѣлить, любовь ли это. Помнишь записку, въ которой я писалъ, что не вѣрю нашей дружбѣ? {Письмо изъ Вятки отъ 14 октября 1835 г.}. Тогда въ эту минуту я былъ въ какомъ-то восторженномъ состояніи: все кипѣло,-- бушевало во мнѣ и внутренній голосъ только прокричалъ: "ты любишь Съ тѣхъ поръ существо мое просвѣтлѣло, согрѣлось, блаженство разлилось въ сердцѣ. До этого я имѣлъ какую-то поверхностную возможность заниматься хорошенькимъ личикомъ, быть полувлюбленнымъ, по крайней мѣрѣ, несовсѣмъ равнодушнымъ. Когда же раздался тотъ сильный голосъ, съ тѣхъ поръ всѣ эти земныя дѣвы -- всѣ пали передъ небеснымъ образомъ ангела. Истинно страшно; вѣдь, я любилъ тебя до этого, но, не давъ себѣ отчета, я увлекался страстями, и отъ этого-то ярче и прокричалъ голосъ. Нигдѣ не встрѣчалъ я того, что искала душа, вездѣ минутное увлеченіе, даже шалость, а послѣ -- пустота и потребность высшаго. Вдругъ все наполнилось! О, Natalie, не словами, нѣтъ, взглядомъ, поцѣлуемъ я тебѣ передамъ все небо, которое ты мнѣ подарила!
   

4-го февраля.

   Еще маленькая записка отъ тебя, еще слово любви. Я богатъ, богатъ!
   Тебѣ, кажется, не хотятъ послать портретъ {А. И. прислалъ отцу, А. И. Яковлеву, свой портретъ, рисованный Витберголъ, и просилъ, чтобы съ него дали копію Н. А., а отецъ не захотѣлъ давать книги.}. Странно! Въ послѣднее время, то-есть во время моего несчастія, я сблизился съ п. {Съ "папенькой", И. А. Яковлевымъ.} нѣсколько. Я видѣлъ несомнѣнныя доказательства его любви, вниманія, вижу ихъ и теперь. Но доселѣ п. меня совсѣмъ не знаетъ; это любовь къ сыну, каковъ бы онъ ни былъ, а не любовь къ Александру. Отказъ послать тебѣ портретъ, и, притомъ, весьма жесткій, удивилъ меня. Ну, что, ежели я ему напишу, что люблю тебя? Что фраза въ письмѣ п.: "ей надобно идти замужъ, а не сантиментальничать",-- въ переводѣ значитъ: "тебѣ надобно умереть и перестать любить".
   На душѣ моей лежитъ еще одна исповѣдь тебѣ; давно собираюсь ее высказать: я очищаюсь, высказывая тебѣ свои пороки; ты моя связь съ небомъ, но не могу еще высказать ее. Опять земное. Нѣтъ силъ оторваться,.стать выше всего, стать рядомъ съ тобою. Ну, какъ же мнѣ не завидовать тебѣ? Ну, какъ же всему роду человѣческому не завидовать мнѣ, которому принадлежишь ты?

Прощай. Александръ.

   Кажется, все высказалъ, а черезъ четверть часа опять хочется писать тебѣ.

-----

7 февраля 1836 г. Москва.

   Другъ мой, ангелъ мой, какъ я счастлива, какъ я люблю тебя! Милліонъ разъ перечитываю твои письма, наизусть ихъ затвердила, и все мнѣ въ нихъ какъ будто ново. Тебя любить -- неизмѣримое блаженство, а быть любимой тобою?... Ангелъ мой, гдѣ взять мнѣ столько чистоты, столько святости, чтобы совершенно быть достойной тебя? Что дѣлать мнѣ, что думать, чего желать, о чемъ молиться? Я слишкомъ мала, чтобъ вообразить то счастье, котораго бы тебѣ было довольно; научи меня, скажи мнѣ, и я все выпрошу у Него; теперь Онъ услышитъ меня, теперь и доступнѣе къ Нему. Александръ! любовью къ тебѣ я стала ближе къ Нему, ближе къ ангеламъ, ближе къ той странѣ, гдѣ мы будемъ съ тобою вѣчно. Да, Онъ слышитъ мою молитву, Онъ видитъ каждое желаніе моей души, Онъ любитъ меня, Александръ! Да, Онъ любитъ меня, иначе я бы не была любима тобою!
   Вчера нѣсколько часовъ я говорила о тебѣ съ Emilie. Кажется, моя любовь, не затуманенная ни малѣйшимъ сомнѣніемъ, мои надежды, моя вѣра заставили ее забыть все темное, весь мракъ, которымъ она окружала себя, прояснили ея душу,-- словомъ, заставили ее любить по-моему. Нѣтъ, нѣтъ никто не можетъ любить такъ, какъ я! По крайней мѣрѣ, она стала любить попрежнему. Мы вспоминали прошедшее, переносились въ будущее, и какъ ярко, какъ свѣтло, какъ небесно рисовалось оно намъ! Ахъ, если сбудутся всѣ мечты наши! Наконецъ, мы поспорили: я говорю, что я съ тобою буду счастливѣе, нежели она съ Николаемъ {Съ H. М. Сатинымъ.}; она утверждала противное, я не хотѣла уступить, и споръ нашъ долго продолжался, и вообрази, мой ангелъ, я побѣдила! "Emilie простительно спорить -- скажешь ты,-- а не стыдно ли мѣрить свое счастье тебѣ, Наташа, тебѣ?" Да, я виновата, другъ мой, прости меня, мой ангелъ; да, я не могу, я не должна сравнивать себя съ другими, съ другими мѣрить мое счастье! Свѣтъ солнца и (свѣчки) имѣютъ ли что сходное между собою, нужно ли ихъ сравнивать?
   Весело, очень весело намъ было. Наконецъ, говоря долго, призвавъ всѣ мечты, всю силу воображенія, давъ всему образъ и жизнь, мы замолчали... и за этотъ часъ я бы отдала нѣсколько рей, за это молчаніе говорила бы цѣлый день. Прощай мой ангелъ, цѣлую тебя; меня зовутъ.

-----

12 февраля 1836 г. Вятка.

   Ангелъ мой, Наташа, я тону, тону совершенно въ этомъ морѣ любви; свѣтлы, прозрачны его волны, глубоко оно и обширно. Наташа! Богъ послалъ тебя мнѣ, Онъ зналъ, что душа моя будетъ страдать отъ людей, Онъ зналъ, что обстоятельства будутъ терзать меня, и Ему стало жаль, и Онъ послалъ тебя. Все уврачевалось, все; больше еще: за временныя несчастья Онъ послалъ мнѣ блаженство на цѣлую жизнь. Другъ мой, слаба моя грудь, она хотѣла бы раздаться, чтобъ сильнѣй любить тебя.
   Я зналъ почти, что ты мнѣ напишешь; но въ какомъ я былъ состояніи, когда читалъ твои послѣднія записки! Я дрожалъ, я испугался всего счастья своего, я не могъ перевести духъ. Понимаю, очень понимаю твои чувства при взглядѣ на мой портретъ. Жаль, что ты не была одна. Какъ же ему и быть не похожимъ? Витбергъ смотрѣлъ не на одно лицо, онъ смотрѣлъ и на душу, онъ знаетъ ее, и потому мой портретъ оживленъ.
   Но на что же ты, Наташа, въ своихъ письмахъ такъ хвалишь меня? Это тяжело читать; увѣряю тебя, что только въ твоей небесной, божественной душѣ отразился я такимъ совершеннымъ. Во многихъ мѣстахъ запятнана душа моя, во многихъ мѣстахъ испорченъ, сломанъ характеръ. Люби меня такъ, какъ я есть, люби меня съ недостатками, Наташа, и объ этой-то любви говори мнѣ. Развѣ можетъ быть похвала болѣе понятнѣе моему сердцу, какъ твоя любовь? Но не придавай мнѣ болѣе, нежели сколько есть въ душѣ моей, чтобы послѣ съ горестью не увидѣть недочета. Горько смотрѣть художнику на свое произведеніе, когда оно не вполнѣ выразило его идеалъ. Но что произведеніе для художника? Одна мысль, одна фантазія -- и другія мысли уже толпятся въ головѣ. А любить такъ, какъ ты любишь меня, можно разъ. Страшно тутъ видѣть невыполненнымъ идеалъ, страшно, ибо на него потрачена не одна мысль, а вся душа, вся жизнь. Наташа, смотри прямо на твоего Александра, не придавай ему ничего, брось идеалы, въ которыхъ ты видѣла часть меня и часть неба, находящагося въ твоей высокой душѣ. На что они тебѣ? Возьми меня земнаго, люби меня, я отдаю тебѣ себя, но болѣе не могу сдѣлать. Да, я хотѣлъ бы быть ангеломъ, чтобъ увеличить этотъ даръ, но я человѣкъ и далеко несовершенный. Самыя эти огненныя страсти, которыя такъ жгутъ мою грудь, такъ направляютъ ее къ изящному и великому, часто, часто влекутъ меня въ пороки и... послѣ я раскаиваюсь, но не имѣю силъ прямо стать противъ нихъ. Теперь нравственное начало моей жизни будетъ любовь въ тебѣ. Такъ слетала къ Данту его Беатриче изъ рая въ видѣ ангела, чтобъ вывести его изъ обители скорби безконечной туда, въ обитель радости.
   О, Наташа, ты такой же ангелъ! Нѣтъ, исчезли всѣ мои идеалы, всѣ они блѣдны передъ тобою: каждое слово твоего письма заключаетъ блаженство. Чѣмъ, чѣмъ, о, Боже, я заслужу передъ Тобою это счастье? Чѣмъ, какими несчастіями заплатить могу тамъ за то, что былъ наверху блаженства еще здѣсь?

Прощай. Твой Александръ.

   Отъ Emilie получилъ письмо, благодарю ее и буду непремѣнно писать, но не теперь.

-----

15-го февраля, суббота, 1836 г. Москва.

   Не знаю, мой другъ, почему тебѣ (пеняютъ), что ты ко мнѣ рѣдко пишешь. Я ни слова не говорила объ этомъ ни маменькѣ, ни Егору Ив., и увѣрена, что когда есть возможность, ты не пропускаешь, ибо ты знаешь, что для меня твои письма, знаешь, что твои слова также, и еще болѣе, необходимы для меня (чѣмъ воздухъ). Теперь, я думаю, ты уже получилъ и наши письма съ Emilie. Ежели бы можно было, я бы ничего болѣе не дѣлала, какъ говорила бы съ тобою, хоть черезъ бумагу, но нѣтъ ни времени, ни мѣста и на это. Да мнѣ кажется, ежели бы и было, то я никогда бы не могла выразить того, что чувствую, какъ люблю тебя. И зачѣмъ говорить? Земной языкъ недостаточенъ для того, чтобы перелить душѣ ощущенія другой души; ты знаешь все безъ словъ, твоя душа понимала мою душу, отвѣчала ей и тогда, когда еще я молчала. Другъ мой, ангелъ мой, не думай, чтобъ когда-нибудь малѣйшее сомнѣніе о тебѣ вселилось въ моемъ сердцѣ, скорѣе усомнюсь въ своемъ существованіи.
   Вчера я получила письмо отъ Саши Б. {Александра Александровна Боборыкина.}. Между прочимъ, она пишетъ: "тогда бы мы переселились со всѣми, кого любишь и кого я люблю, въ южные края". Сколько блаженства въ этой мысли! Она не выходитъ у меня изъ головы; даже, проснувшись ночью, я воображала, что я съ тобою тамъ, гдѣ родина музыки и молитвы, гдѣ вся страна -- гимнъ Богу и пѣснь любви. Хоть бы одно изъ моихъ мечтаній сбылось! Другъ мой, прекрасна жизнь, когда она отдана человѣку, котораго боготворишь; съ каждымъ часомъ я люблю ее болѣе. Теперь меня ужасаетъ мысль о смерти; не страшно было мнѣ умереть прежде, а теперь -- хотя со мною и не умретъ моя любовь, но уже на землѣ не останется человѣка, который бы любилъ тебя столько, истинно не останется,-- избави Богъ! Нѣтъ, у меня столько вѣры, я не сомнѣваюсь, что я буду съ тобою, мой ангелъ.
   На-дняхъ я играла прелестную роль. Пріѣхалъ изъ Петербурга одинъ Ивановъ {Это, должно быть, былъ одинъ изъ пріѣзжихъ жениховъ, одна изъ тѣхъ "выгодныхъ партій", о которой хлопотала для Н. А. кн. Хованская. Родные усердно заботились, чтобы Н. А. выдать замужъ, и теперь при помощи брата Н. А., Алексѣя Александровича, прозваннаго^ "химикомъ", вздумали ей сватать пріѣзжаго изъ Петербурга Иванова.}, о которомъ мнѣ говорила сестра Орлова {Орловъ, Михаилъ Ѳедоровичъ, одинъ изъ основателей союза "Благоденствіе", ѣзжалъ въ домъ Яковлевыхъ; не его ли сестра?} и которому было говорено обо мнѣ. Всѣ спали послѣ обѣда; я должна была выйти одна. Это меня ужасно смѣшило, хотя я сначала и не знала, что онъ былъ тотъ самый. Ты не повѣришь, какъ мнѣ всѣ эти глупости надоѣли. По чѣмъ я далѣе отъ нихъ, тѣмъ ближе съ тобою, другъ мой, кажется, съ каждою (минутой) возростаетъ мое достоинство, каждая. отталкиваетъ меня далѣе отъ земли, слѣдственно все ближе и ближе въ тебѣ, мой Александръ.
   Сейчасъ надо отсылать письмо; спѣшу ужасно, и некогда было послать къ Emilie. Она, навѣрное, написала бы къ тебѣ. Она мнѣ сказывала, что послала тебѣ мою записку, которая еще была писана тогда, какъ ты написалъ мнѣ въ первый разъ, что отдалъ мнѣ себя; и что же въ ней удивительнаго? Это одна капля изъ того моря любви, которое наполняетъ мою душу. Да что я все говорю тебѣ о себѣ, тогда какъ ты у меня безпрестанно и въ душѣ, и въ глазахъ? Прощай же, другъ мой, успѣваю только обнять тебя.

Твоя Наташа.

-----

22-е февраля, суббота, 1836 г. Москва.

   Другъ мой, ангелъ мой, одно слово, одно только слово, потому что некогда, а хочу непремѣнно писать тебѣ сегодня,-- я пріобщалась. Ты можешь вообразить, какъ чиста теперь душа моя, какъ я небесна, какъ люблю тебя! Никогда не говѣла я съ такимъ благоговѣніемъ, не исповѣдалась съ такимъ раскаяніемъ и никогда не чувствовала себя такъ достойною сообщиться съ Христомъ. Какъ я чиста теперь, мой ангелъ! Вотъ теперь я чувствую, что я достойна тебя, Александръ, другъ мой! Ты не хочешь, чтобъ я хвалила тебя, ну, что-жь ты хочешь? Вѣдь, ты знаешь, я люблю тебя, обожаю, боготворю, и эта любовь возвышаетъ меня, я чувствую сама, мнѣ другіе говорятъ это. Я стала добрѣе, лучше, и это именно ты, ты, ангелъ, твоя любовь сдѣлала меня такой! Теперь не могу видѣть бѣднаго, несчастнаго; сердце обольется кровью, я заплачу о томъ, что не имѣю средствъ помочь, и тотчасъ ты предо мною, и я ищу утѣшенія въ твоихъ глазахъ, и удѣляю своего счастья несчастному, и, кажется, ему легче, кажется, участь его уже облегчилась отъ того, что ты тутъ. Развѣ я придаю тебѣ слишкомъ много?... Полно, Александръ, полно, другъ мой, не говори мнѣ этого: неужели въ тебѣ мало и еще надо дополнять воображеніемъ твое достоинство? О, нѣтъ, мой Александръ, мнѣ порукой въ томъ моя любовь, ибо я никого такъ не могла любить, какъ люблю тебя. Отнять у меня эту любовь -- значить отнять всю чистоту, всю святость, все прекрасное, все возвышенное, и что же послѣ я останусь?... Прощай, устала ужасно; кругомъ меня говорятъ, кричатъ.

Прощай, обнимаю тебя.

   Хотѣла одно только слово -- какое длинное слово! Сейчасъ была у меня Эмилія,-- все такъ же мила, хороша, прелестна, а Николай {H. М. Сатинъ.} ея... Писалъ ли ты къ нему? Ухъ, страшно!
   "Теперь нравственное начало моей жизни будетъ любовь къ тебѣ". Я все читаю съ восторгомъ въ твоихъ письмахъ, а тутъ слезы градомъ полились отъ умиленія, я невольно упала на колѣни передъ Тѣмъ, Кто соединилъ жизнь мою, маленькую пылинку, съ твоею жизнью -- бурнымъ и обширнымъ моремъ. Тутъ болѣе даже, нежели любовь, тутъ само небо, самъ Богъ! Изъ этого чувства мы извлекаемъ все, черезъ него мы можемъ достигнуть всего, имъ можемъ купить не только земное счастье, но и блаженство небесное, вѣчное. Любя тебя, я рвусь изъ ничтожества къ великому, къ изящному; любя тебя, люблю всѣхъ ближнихъ, всю вселенную. И ты, Александръ мой, и ты, любя твою Наташу, можешь стать противъ всѣхъ искушеній, можешь направить порывы пламенной души твоей къ одному высокому и изящному. Можно ли, чтобы ты увлекался въ пороки? Нѣтъ, между ними и тобою -- я! Ты прежде наступишь на меня, отнимешь у меня жизнь, поставишь ногу на грудь мою, чтобы перешагнуть къ пороку, и тогда только, когда меня не будетъ, когда я буду подъ ногами твоими... нѣтъ, нѣтъ, этого никогда не будетъ, ангелъ мой; рука Бога ведетъ тебя, и Онъ не оставитъ тебя, не покинетъ: я молю Его объ этомъ, молю, чтобы въ душѣ твоей не померкло небесное начало ея, чтобъ утвердилъ тебя въ добродѣтели, чтобъ соединилъ насъ съ тобою совершенно достойными назвать небеснаго Отца отцомъ нашимъ и мы -- дѣтьми Его!... О, другъ мой, сколько счастливъ можетъ быть человѣкъ! Какъ Онъ любитъ насъ, какъ научаетъ быть добродѣтельными! Вознесемъ же души наши къ Нему, обнимемъ добродѣтель и съ нею пойдемъ по той лѣстницѣ, которая ведетъ на небо! Прощай, цѣлую тебя. Нельзя больше писать. Давеча была у меня Саша Б. Вотъ еще прелестнѣйшее созданіе; кажется, ничто въ свѣтѣ никогда не можетъ разорвать нашей дружбы.
   

24-е, понедѣльникъ.

   Да, огромно наше счастье съ тобою, Александръ, мнѣ бы тяжело было нести его, ежели-бъ я знала, что ты не раздѣляешь его со мною; можетъ бы, я умалилась, упала бы подъ его тяжестью, а теперь у меня крѣпкая подпора, вожатый, другъ; теперь мнѣ не страшна огромность счастья и несчастья, я не боюсь этихъ великановъ: ты больше ихъ, и я такъ близко тебя! Я воображаю, мой другъ, когда мы будемъ вмѣстѣ... о, мы тогда будемъ совершенны, тогда мы будемъ жить только втроемъ съ добродѣтелью, тогда у меня будутъ средства быть полезной несчастнымъ и тогда, тогда-то ты только увидишь, сколько я люблю тебя, узнаешь, что ты для меня! А, можетъ быть, ты ожидаешь отъ меня болѣе, нежели я могу сдѣлать? Ну, что же? Ты научишь меня, Александръ, ты можешь изъ меня все сдѣлать, потому что до меня никто не касался, кромѣ тебя, на мнѣ ничьего вліянія не видно, кромѣ твоего {Выпущено нѣсколько словъ.}, и потому, какъ велико оно будетъ въ твоей душѣ, также отразится и въ моей, умалится оно въ твоей -- можетъ померкнуть и моя душа. Потому-то, другъ мой единственный, ты долженъ собрать твои силы, твою любовь, чтобъ противустать вліяніямъ, которыя могутъ помрачить твою душу и меня. Но ты, мой ангелъ, ты, мой Александръ, ужели нужна тебѣ я, чтобъ стоять твердо на высотѣ и не поколебаться? Да удержитъ, да укрѣпитъ тебя десница Всевышняго!
   Будто я могу обмануться въ тебѣ, мой другъ, будто я могу вообразить тебя болѣе, нежели какъ ты есть. Нѣтъ, Александръ; можетъ, еще я не могу постигнуть всего твоего величія, а уже люблю такъ тебя. Ты дашь мнѣ узнать всего себя, дашь любить, нежели я могу, еще болѣе, ты поднимешь меня такъ же высоко, какъ ты высокъ самъ, и тогда въ насъ будетъ одно изящное, одно небесное. Обнимаю тебя, другъ мой.

Твоя Наташа.

-----

28-го февраля. Вятка.

   Да, Наташа, въ Италію, въ Италію! Надобно отдохнуть отъ сѣверной природы и отъ сѣверныхъ людей! И мы узнаемъ до дна блаженство, ежели ты будешь со мною тамъ. Это не мечта, невозможнаго тутъ нѣтъ. Мы должны соединиться, мы будемъ соединены,-- и такъ, что же мудренаго, что вмѣстѣ будемъ въ Италіи? Твоя любовь мало-по-малу пересоздаетъ меня; чистый ангелъ, пожертвовавшій собою для меня, могъ одинъ это сдѣлать. Я сталъ спокойнѣе смотрѣть на будущее, я подавляю въ себѣ эту судорожную потребность дѣятельности, которая, происходя изъ началъ высокихъ, была худо направлена. Человѣкъ не долженъ забѣгать Провидѣнію, не долженъ натягивать себѣ поприще. Ежели онъ избранный, Провидѣніе не потеряетъ его, лишь бы онъ самъ не погубилъ врученныхъ талантовъ. Ежели же не избранный, то его задавитъ огромность предположенія безъ силъ исполнить. Провидѣніе дало мнѣ огромный залогъ,-- оно мнѣ дало тебя. Искали ли мы другъ друга? Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, оно случилось само собою,-- и хорошъ таковъ путь Провидѣнія. Сознать свою силу и ждать его призыва.
   Меня очень безпокоитъ петербургскій посѣтитель {Т.-е. молодой человѣкъ Ивановъ.}, потому что эти безотвязчивые люди, которыми ты окружена, замучатъ тебя выгодною партіей. Будь тверда и, ежели нужно, скажи имъ прямо, что ты любишь меня, что ты любима и что перемѣнить ни они, никто не можетъ. Въ такомъ случаѣ и я буду писать; разумѣется, дождавшись на это отъ тебя разрѣшенія. Бѣды нѣтъ, пусть они знаютъ, одно злое должно искать мрака, а наша любовь такъ чиста, такъ высока. Впрочемъ, я не думаю, чтобъ это нашло сильное противодѣйствіе. Я много надѣюсь на каменную твердость мою, много надѣюсь и на любовь ко мнѣ. Сначала удивятся, потомъ скажутъ, что это предвидѣли, потомъ морали, потомъ устанутъ -- и побѣда наша. На первый случай можно сказать маменькѣ, но это трудно для тебя. Тутъ есть средство -- Emilie. Однакожь, замѣть, все это надобно сдѣлать въ крайности. Ты не хотѣла, чтобъ холодные глаза смотрѣли на мой портретъ, тѣмъ болѣе, зачѣмъ холодными разсужденіями обнаруживать огненное, пламенное чувство нашей любви? Бѣдная Natalie! Меня терзаютъ впередъ непріятности, которыя ты получишь. Пиши мнѣ о нихъ подробно. Это легче, иначе мое воображеніе построитъ чудеса. Я улыбнулся, читая о твоемъ спорѣ съ Emilie о счастьи. Оно похоже на споръ, что лучше -- роза или лилія, ткь будто въ созданіяхъ Бога есть лучшее, какъ будто то и другое не изящно. Богъ никому не отдалъ на аренду счастья. Всякая душа, хорошо созданная, пусть раскроетъ себя любви чистой, изящному, и она узнаетъ блаженство,-- можетъ, иначе, сообразнѣе (для) себя, но узнаетъ его. Но и этотъ споръ мнѣ нравится, тутъ есть что-то дѣтское, что-то такое наивное. Какъ ты мила, моя Наташа. во всѣхъ изгибахъ твоей прелестной души!
   

2-го марта.

   Грустно мнѣ что-то это время. Моя любовь къ тебѣ безпрерывно влечетъ меня въ Москву. Тягостна наша разлука. Боже мой, когда же напечатлѣю поцѣлуй любви на твоихъ устахъ? Первый поцѣлуй для тебя. Тогда только я отряхну съ себя всю землю, всю пыль, тогда тобою я буду существомъ чистымъ. Мрачныя мысли бродятъ у меня въ головѣ всю недѣлю. Вчера пришло мнѣ въ голову, что будетъ со мною, ежели ты умрешь? Безуміе или самоубійство. Нѣтъ, рѣшительно не могу жить безъ тебя, лучше возвращу Богу жизнь, нежели томиться безъ тебя здѣсь. Прощай.
   

4-го марта.

   Прощай, мой ангелъ, вчера я выздоровѣлъ отъ моей грусти. Прощай, цѣлую тебя.

Твой Александра.

-----

29-го февраля 1836 г. Москва.

   Вѣрю, ты не любилъ меня тогда, какъ писалъ изъ Крутицъ на мою мысль о монастырѣ. "А развѣ ты сомнѣваешься, что встрѣтишь человѣка, который тебя будетъ любить, котораго ты будешь любить? О, съ какою радостью я возьму его руку и твою! Онъ счастливъ будетъ: у тебя прелестная душа". Да, я увѣрена, что ты и не думалъ тогда обо мнѣ, а я тутъ же сказала: да неужели я буду кого-нибудь любить болѣе тебя, неужели на свѣтѣ есть существо, которому я пожертвую дружбою моей къ тебѣ? "Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ голосъ души моей, ты создана любить его одного!"
   И такъ, мой ангелъ, другъ мой, ты одинъ жилъ въ душѣ моей, одному тебѣ поклонялась я всю жизнь мою. О, какъ я счастлива, какъ благодарю Бога, что могу отдать тебѣ и сердце, и душу, созданныя для одного тебя и полныя однимъ тобою! Еще задолго, задолго говорила мнѣ Emilie, что это не дружба, а любовь, но я не смѣла вѣрить, не смѣла сказать тебѣ и спросить своего сердца. И потому такъ часто приходила мнѣ мысль (объ удаленіи) отъ свѣта; сколько разъ писала я къ Emilie, что мы бы стали жить съ ней вдвоемъ, далеко отъ всѣхъ, отъ всѣхъ, кромѣ несчастныхъ, поклонялись бы всю жизнь одному тебѣ, для одного бы тебя была храмомъ душа моя, и каждое біеніе сердца, каждое очищеніе души были обѣтомъ не принадлежать другому. Повѣришь ли, другъ мой, когда ты писалъ, что не вѣришь дружбѣ, я и тогда была далека, слишкомъ далека отъ того, чтобы думать, что я любима тобою, а во мнѣ уже было все -- любовь (тогда я называла это дружбою и точно была въ томъ увѣрена). Не знаю, какимъ образомъ я перешла отъ дружбы къ любви и не нахожу разницы между прежнимъ чувствомъ и теперешнимъ; стало -- все было любовь! На Крутицахъ, только на Крутицахъ, блеснула эта молнія въ душѣ моей и опять также мгновенно исчезла, какъ исчезаетъ молнія на небѣ. Когда ты спросилъ меня: "и такъ, участь голубя не пугаетъ тебя?" -- пожалъ мою руку, посмотрѣлъ на меня, въ эту минуту Богъ рѣшилъ судьбу мою, Онъ сошелъ самъ и соединилъ насъ. О, въ эту минуту съ нами былъ самъ Богъ! А помнишь, когда ты склонилъ голову на плечо мое, тутъ мнѣ слышался голосъ неба: "познай твое высокое предназначеніе, ты создана для него, люби его и служи ему". И я твоя, Александръ!
   Да, кажется, мнѣ не хотѣли дать твоего портрета, но я просила маменьку. На-дняхъ, когда былъ у меня Ег. Ив., она заѣхала за нимъ, я накинула на себя салопъ, выбѣжала на крыльцо, и вотъ ужь въ сѣняхъ, и вотъ съ маменькой. Небо было такъ ясно, столько звѣздъ горѣло на немъ и такія яркія; также свѣтло и въ душѣ моей горѣли мысли и чувства; я обнимала ее, цѣловала руки, хотѣла назвать маменькой. Но и, пришедши домой, мнѣ все слышались ея слова: "Я отдала списать для тебя его портретъ, скоро будетъ готовъ". Больше ничего не помню: или мы не говорили ничего болѣе, или отъ восторга я не слышала, что она говорила мнѣ, и не чувствовала, что говорила сама. Знаетъ ли она, мой ангелъ, что ты любишь меня? Вѣдь, у меня нѣтъ мысли тайной отъ тебя, зачѣмъ и эту скрывать? Мнѣ что-то тяжело, другъ мой, когда я подлѣ нея и не смѣю назвать матерью, не смѣю высказывать всего о тебѣ; тутъ является мрачная мысль, необходимость чуждаться родныхъ душою, но я готова все вынести и еще больше этого, ежели это нужно.
   Ты напишешь папенькѣ о нашей любви... Мнѣ не страшно за себя; и что можетъ быть страшнаго послѣ разлуки съ тобой? Но ежели же, мой другъ, подвергнешь себя гнѣву его, непріятностямъ, которыя въ такомъ случаѣ посыпятся на тебя со всѣхъ сторонъ? О, нѣтъ, нѣтъ, я опять повторяю мысль мою, которую ты назвалъ нѣкогда холодною: лучше я исчезну, нежели принесу тебѣ собою малѣйшую непріятность, тебѣ; но опять, развѣ можетъ быть пріятность, пріятность тебѣ безъ меня? Я (пред)оставляю совершенно твоей волѣ все, что касается до насъ. Пусть бушуютъ вѣтры, воетъ буря, пусть громъ гремитъ, пусть мрачно небо,-- въ моей душѣ всегда свѣтло и ясно, когда ясно въ твоихъ взорахъ, свѣтло въ твоей душѣ.
   Ты поѣдешь на Кавказъ... какъ мнѣ грустно стало, когда я прочла это {Должно быть, было писано въ письмѣ къ роднымъ предположеніе о кавказской поѣздкѣ.}! Меня не будетъ съ тобою!
   О, другъ мой, милый другъ, ангелъ мой, Александръ, прости мнѣ, твердость моя тутъ колеблется, такъ далеко... опасности... меня нѣтъ съ тобою... о, грустно, грустно! Не пеняй за эту слабость; ты знаешь, во мнѣ довольно и силы, и твердости, знаешь, фугъ мой, что онѣ впервые поколебались при разлукѣ съ тобою; не брани же за эти слезы, я рѣдко-рѣдко плачу. О, да сохранитъ тебя Всевышній! Я не смѣю роптать на Провидѣніе за разлуку, не хочу быть преградой на пути твоемъ; пусть ты выполнишь твое предназначеніе; ты долженъ пройти всѣ пути, которые Онъ указалъ тебѣ, и уже потомъ -- отдохновеніе, счастье и любовь! Но почему же я не могу быть спутницею твоей, дѣлить твои труды, помогать тебѣ? Да, я еще не могу, видно, выполнить всѣхъ требованій твоихъ, и Провидѣніе знаетъ это, и потому я еще далеко отъ тебя, и потому мы не вмѣстѣ. Но когда Онъ вполнѣ образуетъ меня? Долго время испытанія, но пусть оно еще будетъ долго-долго, лишь бы я сдѣлалась совершенно достойной дѣлить судьбу твою, быть твоею спутницей. О, я бы многое вынесла для того, чтобъ усовершенствоваться! Ты такъ высоко обо мнѣ думаешь, такъ много придаешь мнѣ, вѣдь, ты не жилъ со мною, ангелъ мой, почему такъ твердо увѣренъ въ моихъ достоинствахъ? Богъ соединилъ насъ; въ тебѣ Онъ послалъ мнѣ все, но ты, ты, Александръ о, я знаю тебя, потому-то такъ и трепещу при мысли, что ты мой что ты любишь меня! Но да будетъ Его воля; когда уже Онъ соединитъ тебя со мною, Онъ и дастъ мнѣ все, чтобы быть достойно! тебя. Нѣтъ, не ѣзди на Кавказъ безъ меня, ангелъ мой, подожди еще, будетъ время... и тогда въ пѣсняхъ твоихъ не будетъ звучать тайный голосъ тоски о разлукѣ со мною, тогда мы вмѣстѣ, я и ты разскажемъ ей {Здѣсь, должно быть, рѣчь идетъ о матери А. И., Луизѣ Ивановнѣ, которой Н. А. такъ хочется разсказать о своемъ блаженствѣ.} наше блаженство, и наши рѣчи заставятъ трепе тать ея сердце, заставятъ ее любить и молиться вмѣстѣ съ нами.
   

1-го марта.

   Александръ, Александръ, другъ мой, ангелъ мой! съ каждымъ днемъ новое счастье, съ каждымъ днемъ новое блаженство! Знаешь ли, ангелъ мой, маменька благословляетъ насъ, она называетъ меня дочерью, она счастлива...
   О, Александръ, какъ мы счастливы! (Давеча) была у меня Emilie отъ маменьки; она ей говорила {Эмилія Михайловна разсказала Луизѣ Ивановнѣ о любви А. И. къ Н. А и объ ихъ перепискѣ.}. О, другъ мой, Александръ, молись... Когда я увижу ее, когда сама услышу отъ нея? О, какъ Онъ любитъ насъ!
   Другъ мой, на душѣ твоей тайна? Почему же ты не скажешь мнѣ ея, ангелъ мой. Что-нибудь страшное?-- я не испугаюсь; важное?-- не знаю, не могу отгадать. Что останавливаетъ тебя открыть мнѣ ее? Ты называешь ее порокомъ; ежели можно сказать мнѣ такъ это не порокъ. И ты скажешь, не правда ли, мой другъ? Да откроешь, потому что я увѣрена, что на душѣ твоей нѣтъ порока нѣтъ тайны отъ меня и не можетъ быть. Ты говоришь: какъ же и завидовать всѣмъ тебѣ въ томъ, что я принадлежу тебѣ? О, нѣтъ что завиднаго тутъ! Пусть завидуютъ тебѣ самому, пусть стараются достигнуть до тебя и пусть придутъ ко мнѣ поучиться любить и находить блаженство на землѣ. А несчастная Emilie... о, зачѣмъ это облако на нашемъ небѣ? Я содрогаюсь отъ ея страданій; кажется, всей дружбы нашей не довольно, чтобъ утѣшить ее. Но вѣдь, Онъ посылаетъ бѣдствія, Онъ же пошлетъ и твердость снести ихъ.
   О. {Н. П. Огаревъ дѣйствительно, какъ увидимъ, женился въ 1836 г., а не въ 1838 г., какъ говоритъ П. Анненковъ въ статьѣ: Идеалисты тридцатыхъ годовъ.} женится... онъ женится... какъ бы желала я знать ту, которая узнала его; но онъ ли женится, или его женятъ? Мы счастливѣе, счастливѣе съ тобой, ангелъ мой, всѣхъ счастливѣе!
   Прощай же, другъ мой, обнимаю тебя, мой Александръ, цѣлую тебя, ангелъ мой, прости!

Твоя Наташа.

   

(Москва) 3-е марта.

   Сколько разъ съ новымъ наслажденіемъ перечитывала я эти слова: "теперь нравственное начало моей жизни будетъ любовь къ тебѣ". О, Александръ, другъ мой, какъ ты любишь меня!
   Не даромъ, бывало, прежде меня томила какая-то потребность, которую могло пополнить лишь цѣлое небо, но ты, ты... ангелъ, сокровище мое, развѣ въ тебѣ не цѣлое небо, не весь рай?
   Съ какимъ нетерпѣніемъ жду я видѣть маменьку? Зачѣмъ тебя не будетъ тутъ? {Т.-е. въ то время, когда мать А. И. въ первый разъ встрѣтитъ ее, какъ невѣсту сына.} Отовсюду льется намъ счастье, кажется, и въ воздухѣ счастье, и отъ всѣхъ людей вѣетъ счастьемъ. Но нѣтъ, признаюсь, иногда горько смотрѣть на эти мертвыя лица {Т.-е. лица старухъ, окружавшихъ ее въ домѣ княгини Хованской. Здѣсь не было для нея "ни одного теплаго слова, ни одного нѣжнаго взгляда, ни одной ласки; возлѣ, около -- постороннія морщины, пожелтѣлыя щеки, существа потухающія, хилыя".}, особенно когда все волнуется, кипитъ и горитъ въ душѣ; я бы желала во взорахъ каждаго видѣть участіе, слезу, которая бы была залогомъ родства душъ, чтобы всѣ радовались со мною, всѣ бы молились, но этотъ холодъ, это безотвѣтное пожатіе руки... Впрочемъ, что-жь до нихъ, не въ тебѣ ли весь міръ для меня, всѣ люди? Тобою я ихъ люблю, тобою я имъ родная и они мнѣ братья. Въ тебѣ все мое родство, вся радость, въ тебѣ моя молитва и все святое. Неужели еще намъ долго, долго не видаться? О, какъ я боялась всегда спросить тебя объ этомъ, но, ангелъ мой, вѣдь, наша судьба въ рукахъ у Бога, не огорчайся и ты. Еще обнимаю тебя всею душой.
   Еще нѣсколько словъ. Горько, горько, говорю я, видѣть равнодушіе въ людяхъ, ибо съ тѣхъ поръ, какъ я люблю тебя, я сама неравнодушна ни къ одному существу; всѣ, всѣ стали близки моему сердцу. Хотѣла бы, чтобъ и они {Т.-е. обитатели дома княгини Хованской и сама кн. Хованская.} сблизились со мною, но они не понимаютъ меня, жаль... за то какое наслажденіе быть съ Emilie, какъ отражается въ ея глазахъ мое счастье, какъ звонко эхо въ ея душѣ! Еще Саша Бобор. О, желала бы я, чтобы ты узналъ ее, она ужасно любитъ меня: я ея единственный другъ, и сколько въ ней роднаго, и какъ она счастлива моимъ счастьемъ! Да, истинно, я не знаю, кто-бъ имѣлъ столько богатства на землѣ, богатства небеснаго, какъ я... Меня все отрываютъ. Опять прощай. 5 часовъ вечера.
   

10-й часъ.

   Сейчасъ смотрѣла въ открытую форточку,-- какъ хорошо тамъ! Я люблю небо, когда и мрачно оно. Вездѣ, гдѣ (только) я ни была съ тобою, и на Крутицахъ, и въ Вяткѣ, и на Кавказѣ, спасала тебя, умирала за тебя, молилась съ тобою на горахъ, слушала говоръ морскихъ волнъ... долго, долго мечтала, но вдругъ вздумала, что сказалъ бы ты, еслибъ видѣлъ меня на сыромъ воздухѣ? Тотчасъ закрыла форточку и простилась съ моими плѣнительными мечтами. Береги и ты себя, ангелъ мой, Александръ, береги,-- когда не жаль тебѣ себя, вспомни меня.
   Ты проводишь цѣлые часы въ думахъ обо мнѣ, и эти думы -- молитвы, гимны Богу? У меня нѣтъ минуты, въ которую бы я не была вся въ думахъ о тебѣ,-- стало, вся жизнь моя -- молитва, вся жизнь -- гимнъ Богу.
   Еще цѣлую тебя, ангелъ мой, прости.
   Что Медвѣдева? Напиши мнѣ о ней.
   

1836 г., марта 6.

   Витбергъ, счастливая Витбергъ! Я не знаю ея, но когда услышала, что она ѣдетъ къ мужу, въ Вятку, невольно навернулись слезы. Ангелъ мой, другъ мой, Александръ, когда же, когда же настанетъ для насъ та блаженная минута? Я воображаю ихъ свиданіе... свиданіе наше... Прощай, другъ мой, пока обнимаю тебя душевно (за) 1,000 верстъ! Некогда, еще прости, еще цѣлую тебя.

Твоя Наташа.

-----

Марта 14-го 1836 г.

   Какое пасмурное небо, также пасмурно и въ душѣ моей. Двѣ недѣли отъ тебя нѣтъ писемъ. Увѣрена, что ты здоровъ, помнишь меня, любишь, но что-то тяжело на сердцѣ, грустно. Скоро годъ, какъ мы разстались, годъ тому дню, который для меня полонъ былъ блаженства и страданія, въ который я впервые постигла вполнѣ и радость, и горе. Какъ тихо идетъ время съ тѣхъ поръ, какъ ты уѣхалъ! Нѣтъ, какъ я ни утѣшаю себя воспоминаніями, надеждами, мечтами, все горько, все тяжко. Я тебѣ писала объ одномъ радостномъ, свѣтломъ души моей, чтобъ не огорчать болѣе тебя, ангелъ мой; и безъ того теперешняя жизнь твоя не ясна, но нѣтъ, тяжело грустить въ одиночествѣ... что-жь, когда не суждено радоваться, такъ хоть погорюемъ вмѣстѣ! Не знаю сама, но такъ померкло въ душѣ, какъ будто ты уѣхалъ еще далѣе. Получивъ послѣднее письмо, я ждала еще недѣлю съ нетерпѣніемъ -- нѣтъ! Ждала и другую, но это уже было тревожное ожиданіе; приходитъ четвергъ -- нѣтъ писемъ. Все померкло. Оттого, я думаю, мнѣ такъ грустно, но это всегда: я неутѣшна до тѣхъ поръ, пока не получу твоего письма, и только тутъ просвѣтлѣетъ душа моя. О, въ это мгновеніе, кажется, все небо на землѣ; нѣтъ, не кажется, а въ самомъ дѣлѣ земля становится тогда небомъ, и все такъ весело, радостно кругомъ: всѣ тѣни исчезаютъ, отъ всѣхъ вѣетъ на меня счастьемъ и любовью. Но потомъ проходятъ дни, и я опять жду писемъ, и опять все грустно, и все такъ мрачно...
   

Утро 16-го понедѣльникъ.

   На этомъ словѣ меня разлучили съ тобою, и до сихъ поръ не было минуты возможной взяться за перо. Вчера прозвучало въ ушахъ моихъ это сильное, животворное слово: получили! -- прозвучало оно въ душѣ, но это только для того, чтобъ еще болѣе возмутить ее: письма получили, а ко мнѣ нѣтъ... Ангелъ ты мой, другъ ной, грустно, грустно, и какъ все вокругъ меня нѣмо и безпривѣтно!
   

Послѣ обѣда.

   Сейчасъ отъ тебя письмо. О, еслибъ ты видѣлъ меня теперь, ангелъ мой! Все перемѣнилось. Какъ громко стучитъ сердце: ему тѣсно въ груди, оно рвется вонъ, просится въ Вятку, въ Вятку, а душа слилась съ Божествомъ; теперь она -- чистая, теплая молитва. О, Александръ, Александръ, Богъ соединилъ меня съ тобою, а любовь твоя сблизила меня съ Богомъ!
   Тебя безпокоитъ петербургскій {Женихъ, Ивановъ, та выгодная партія, которую ей навязывали родные при участіи жившаго въ Петербургѣ брата "химика", Алексѣя Александровича.}; полно, мой другъ. Я пеняю тебѣ, что писала тебѣ объ этомъ. Онъ давно уѣхалъ и никому не пришло въ голову, зачѣмъ онъ былъ. Я его видѣла два раза, не знаю его, но... тутъ-то я вполнѣ увидѣла, что такое сестра "чужая" {Такъ Наталья Александровна называетъ себя по отношенію къ ней брата Алексѣя Александровича. Онъ и она были отъ одного отца, но отъ разныхъ матерей, и хотя оба незаконные, но Алексѣй Александровичъ усыновленъ отцомъ, отчего ему и досталось все состояніе послѣ отца, Александра Алексѣевича Яковлева. Объ Алексѣѣ Александровичѣ носились странные слухи, говорили, что онъ былъ ненавистникъ женщинъ, нелюдимъ, ни съ кѣмъ не знался, вѣчно сидѣлъ одинъ, занимаясь химіей или микроскопомъ, страшно любилъ читать, не разставался съ книгой даже за обѣдомъ. Подъ его вліяніемъ А. И. сталъ заниматься естественными науками и поступилъ на естественно-математическій факультетъ.}. Не безпокойся, ангелъ мой. Но что-жь, ежели(бы) и стали принуждая меня выйти за кого замужъ? Я не боюсь этого нисколько; напротивъ, пусть тогда увидятъ, что я слушалась и угождала имъ не изъ страха и низости, а изъ сожалѣнія къ нимъ и къ ихъ невѣжеству, но угождала въ случаяхъ, гдѣ не было души и чувства, а тогда, тогда они увидятъ, кто я, и испугаются прежней своей власти. Я знакома съ грозою, другъ мой, теперь меня уже не устрашатъ ни громъ, ни молнія. Каждый ударъ, каждый раскатъ будетъ намъ свадебною пѣснью. О, чего бы я ни перенесла, мой Александръ! Но во всякомъ случаѣ жертва была бы не велика: ты мой защитникъ, твоя любовь мой щитъ, и что можетъ побѣдить меня?
   Ты пишешь сказать маменькѣ только въ крайнемъ случаѣ. Она знаетъ; но я не могу надивиться, какимъ образомъ; Emilie говоритъ, что она не сказывала. Маменька сама начала, и вотъ какимъ образомъ. Говорили о Бирюковѣ {Молодой человѣкъ, съ виду похожій на купца, служившій въ министерствѣ юстиціи. Его сватали Натальѣ Алесандровнѣ Насакины, родственники кн. Хованской.}. Emilie говоритъ: хорошо бы это было, еслибъ ихъ соединить. Маменька посмотрѣла на нее съ удивленіемъ и сказала: "а Сашенька?" Изъ этого восклицанія можно было все прочесть въ мысляхъ ея. Потомъ уже Emilie говорила съ ней откровенно. Тутъ маменька сказала, что она благословляетъ насъ, довольна твоимъ выборомъ, счастлива нашимъ счастьемъ Но я ея еще не видала. Она очень пеняла Emilie, зачѣмъ она писала тебѣ о Бирюковѣ: "На что возмущать его счастье?" -- сказала она ей. Ты, я думаю, тоже безпокоишься о томъ, что писала тебѣ Emilie Я пеняла ей за это. Но послушай, Александръ, когда я радостно и твердо ожидаю испытанія и того поприща, на которомъ я явлюсь побѣдительницей, тѣмъ болѣе ты долженъ смотрѣть на все это равно душно и съ презрѣніемъ. Но зачѣмъ же такія ничтожныя орудія употребляютъ для испытанія моей твердости и мужества? Впрочемъ нужны ли тебѣ еще доказательства?
   Теперь въ душу мою залѣзла тяжелая дума. Ты ѣдешь на Кавказъ... Сердце замираетъ {Выпущено повтореніе о Кавказѣ.}... Напиши мнѣ навѣрное, поѣдешь или нѣтъ? И такъ, мы поѣдемъ въ Италію? Это не мечта? О, сколько намъ счастья впереди! Да, я бы не желала оставаться съ тобою здѣсь. Куда-бъ-нибудь, далеко-далеко, чтобы не слыхать холодныхъ разсужденій, выдуманныхъ анекдотовъ и всѣхъ нелѣпостей, которыми Москва въ мигъ наполняется при появленіи чего-нибудь необыкновеннаго и высокаго, чтобы не встрѣчать любопытныхъ взоровъ, которые спрашиваютъ и не требуютъ отвѣта. О, это ужасно, несносно! Нѣтъ, мы непремѣнно уѣдемъ отсюда, чтобы на свободѣ подышать счастьемъ и любовью. Нѣтъ ничего непріятнѣе для меня, какъ обратить на себя вниманіе людей. Одни, сами съ собою поживемъ, а тамъ, а тамъ, что Богъ дастъ, то и будетъ.
   Какая неограниченная любовь -- лишить себя жизни по смерти моей! О, Александръ, какъ я любима! Кто измѣритъ обширность моего блаженства? Какой великанъ несчастья не исчезнетъ передъ его огромностью? Но только это ужасно: можетъ ли самоубійство соединить насъ тамъ? Нѣтъ, ангелъ мой, смерть скоситъ насъ вмѣстѣ своею косой. Какая ужасная мысль -- умереть послѣ тебя или прежде {Выпущено повтореніе мысли о смерти.}!...
   Скоро день твоего рожденія {День рожденія А. И. 25 марта, въ праздникъ Благовѣщенія.}, поздравляю! А въ подарокъ посылаю мой поцѣлуй.
   Прощай, обнимаю тебя, мой Саша.

Твоя вся Наташа.

   Наташа "Герценъ" -- чудо, прелесть!
   Спѣшу ужасно: я еще много бы написала.
   Помнишь ли, ты говорилъ Emilie, что (желалъ) бы носить мнѣ записки того, кого я буду любить? Думалъ ли ты тогда, что ты самъ будешь писать ихъ?

-----

26-го марта 1836 г. Вятка.

   Ангелъ мой, моя святая! Я удрученъ счастьемъ, всею душой упиваюсь этимъ блаженствомъ, этою любовью,-- всею душой, и душа моя не можетъ помѣстить всего рая твоей любви. Въ самый день моего рожденія получилъ я твое письмо съ m-me Witherg {Жена художника Александра Лаврентьевича Витбергъ, пріѣхавшая къ мужу въ Вятку.}. Я пилъ каждую строку, я переливалъ въ свою душу весь этотъ небесный огонь, вырывавшійся въ каждой строкѣ. Наташа, Наташа, о, ты права: тамъ я сидѣлъ въ цѣпяхъ, тамъ сочеталъ насъ самъ Богъ. Съ тѣхъ поръ рѣшена твоя судьба. Ты говоришь, что я не любилъ тебя тогда, когда говорилъ, что сожму руку твоему избранному. Ты права и нѣтъ. Я любилъ тебя прежде Крутицъ, но не давалъ отчета въ своемъ чувствѣ, еще болѣе -- хотѣлъ уничтожить въ себѣ всякую любовь: боялся погубить тебя, связавъ съ моимъ бурнымъ существомъ твою жизнь. И писалъ тѣ строки, именно отталкивая отъ себя и отъ тебя мысль любви. Но наше прощаніе рѣшило все, и какъ смѣть человѣку холодно располагать судьбою своей тогда, когда есть Провидѣніе? Я помню тотъ взглядъ, которымъ я смотрѣлъ въ твою душу, когда спрашивалъ объ участи голубя. И этотъ взглядъ, воротившись назадъ въ мою грудь, привезъ съ собою вѣсть съ неба, вѣсть рая -- твою любовь. Ангелъ, ангелъ! Какъ намъ быть съ Emilie? Мнѣ раздираетъ душу ея ужасное положеніе. Увѣрь ее, что я никакого письма отъ N. S. {H. М. Сатина.} не получалъ. Ей-Богу, не получалъ,-- съ чего она взяла это? И увѣрена ли она въ томъ, что онъ не любитъ ея? Впрочемъ, онъ вѣтренъ, я знаю, но винить его не смѣю. Страшно человѣческое сердце. Потребность любви въ сердцѣ благородномъ такъ сильна, что всякое сочувствіе, всякую симпатію принимаетъ за любовь и самъ вдается въ обманъ. Я испыталъ это {Намекъ на свою юношескую симпатію къ Л. В. П. и на свою ошибку по отношенію въ Медвѣдевой.}. Но любовь въ самомъ дѣлѣ,-- о, это другое! тутъ не можетъ быть перемѣны: это -- самая жизнь, самое начало жизни,-- ты знаешь ее, Natalie!
   Сейчасъ мнѣ что пришло въ голову: Natalie значитъ родина. Родина! Не высокъ ли смыслъ этого слова, соединенный съ словомъ Александръ -- мужественная защита? И все это, увѣряю тебя, не случай. Случая нѣтъ, вездѣ перстъ Его. Это іероглифъ съ высокимъ смысломъ.
   Маменька знаетъ,-- надобно было знать, это хорошо. Впрочемъ, нашему соединенію никто не можетъ препятствовать. Онъ соединитъ насъ. Тейерь мучаютъ тебя Бирюковымъ. Пора, видно, имъ сказать. Я напишу къ маменькѣ, хотя и трудно мнѣ это, но напишу.
   Одно обстоятельство есть только, которое можетъ сдѣлать намъ тьму непріятностей, -- это законъ о родствѣ {Наталья Александровна и Александръ Ивановичъ -- незаконныя дѣти двухъ родныхъ братьевъ: Александра Алексѣевича и Ивана Алексѣевича Яковлевыхъ. По крови они приходятся другъ другу двоюроднымъ братомъ и сестрой, а по закону -- они чужіе.}, который, казалось бы, и миновалъ насъ, но тамъ есть одно поясненіе, которое ежели они узнаютъ, то могутъ повредить, но не долго. Я объ этомъ и думать не хочу. Ты хочешь дѣлить со мною всѣ трудности моего пути. Дѣли ихъ; я тебѣ дарю половину своихъ несчастій, неси ихъ: я горжусь моими несчастіями, ни съ кѣмъ ихъ не хочу дѣлить; съ тобою все дѣлю... Нѣтъ, Наташа, словъ нѣтъ сказать тебѣ все, что хочу,-- ты понимаешь.
   Ты спрашиваешь, что такое тяготитъ мою душу? Отъ тебя скрывать это тяжко, но тяжело и сказать. Люди, люди, эта дрянь {Пропущено два слова.}... увлекла меня въ одинъ скверный поступокъ {Намекъ на подзадориванье со стороны знакомыхъ поухаживать за пріѣзжей Медвѣдевой, красивою, молодою женщиной, у которой былъ старый мужъ и трое дѣтей. Извѣстно, что А. И. началъ шуткой, а затѣмъ и самъ увлекся, и увлекъ молодую женщину. Въ настоящее время мужъ померъ, оставивши ее безъ всякихъ средствъ. }, и я его сдѣлалъ. Его оправдаютъ большая часть людей, но... но онъ пороченъ въ смыслѣ нравственномъ: я шалилъ вещью, которою шалить нельзя, не должно, и силою своего характера сдѣлалъ болѣе глупостей, нежели сдѣлалъ бы другой. Яснѣе скажу послѣ, теперь не могу.
   На Кавказъ я не ѣду, слѣдственно, можешь успокоиться. А признаюсь, мнѣ хотѣлось туда: Вятка скучна, но благословляю судьбу, бросившую меня сюда. Встрѣча съ Витбергомъ выкупаетъ половину непріятностей разлуки {"Близость съ Витбергомъ,-- говорилъ А. И.,-- была мнѣ большимъ облегченіемъ въ Вяткѣ. Серьезная ясность и нѣкоторая торжественность въ манерахъ придавали ему что-то духовное. Онъ былъ очень чистыхъ нравовъ и вообще скорѣе склонялся къ аскетизму, чѣмъ къ наслажденіямъ, но его строгость ничего не отнимала отъ роскоши и богатства его артистической натуры".}:
   
   ... весь художникъ онъ,
   Онъ все окинулъ быстрымъ окомъ
   
   На полѣ вымысла широкомъ,
   какъ сказалъ Огаревъ въ одномъ изъ своихъ мечтаній.
   Медвѣдева живетъ теперь съ нами, то-есть съ семействомъ Витберга {Послѣ смерти мужа Тюфяевъ сталъ преслѣдовать Медвѣдеву оскорбительными предложеніями. Чтобы спасти ее отъ дальнѣйшихъ непріятностей, Витбергъ перевезъ ее къ себѣ вмѣстѣ съ ея троими дѣтьми: двумя дѣвочками -- Софьей и Людмилой, и сыномъ -- Николаемъ. А. И. въ это время жилъ въ одномъ домѣ съ Витбергомъ.}, и у насъ довольно весело. Прощай.
   Пиши всегда о полученіи моихъ писемъ.

-----

28-го марта.

   "Счастливая Витбергъ", писала ты, да, конечно, счастливая! Имѣть мужемъ великаго человѣка и быть такъ нѣжно любимой! Вчера онъ вспомнилъ всѣ ужаснѣйшія гоненія и несчастія, коими тѣснятъ его, заплакалъ и, обнимая жену, сказалъ мнѣ: "Не женитесь, Ал. Ив., чтобы не сдѣлать несчастн(ымъ) такого существа,-- и, помолчавъ:-- а ежели женитесь, то выбирайте такого ангела, какъ она!" Она заплакала и бросилась ему на шею. Сцена эта была торжественна. Я стоялъ, молча, опершись на столъ, грудь подымалась, и душа рвалась къ тебѣ. Нѣтъ, не случай свелъ меня съ этимъ человѣкомъ! А сколько разныхъ встрѣчъ я видѣлъ теперь, скитаясь изгнаннымъ! Нѣкоторыя я опишу. Одна уже готова {Это встрѣча съ полякомъ Цихановичемъ въ Перми. Она была помѣщена въ Русской Мысли 1882 г., кн. XII.}, и я тебѣ пришлю ее. Легенду я исправилъ {Легенда о св. Ѳеодорѣ въ исправленномъ видѣ напечатана въ Русской Мысли 1881 года, кн. XII. Какъ часто, много и усердно исправлялъ свои работы А. И., можно видѣть на его первыхъ, раннихъ трудахъ.}, но не совсѣмъ: скучно отдѣлывать слогъ.
   Наташа! Попробуй немного заняться нѣмецкимъ языкомъ. Emilie тебѣ будетъ помогать. Мнѣ хочется тебѣ открыть это море поэзіи германской литературы. Хочу познакомить тебя съ тѣмъ Шиллеромъ, о которомъ Огаревъ сказалъ:
   
   Съ слезою чистой, какъ роса,
   Глядитъ на небо голубое,
   Родныя ищетъ небеса...
   
   A propos, я уже нѣсколько разъ писалъ, чтобы мнѣ прислали стихи Огарева: 'I tempi {Времена. А. И. писалъ объ ихъ присылкѣ въ письмахъ къ роднымъ.}, которые были у тебя или у Emilie. Онъ женится странно, но я боюсь судить прежде полученія отъ него письма. Можетъ, это увлеченіе минутное, тогда бѣда или горе.
   

29-го марта.

   Христосъ Воскресе! ангелъ мой, и дивись, Наташа, дивись, я видѣлъ сегодня во снѣ и, кажется, въ первый разъ, что поцѣловалъ тебя,-- мы похристосовались заочно сномъ. И какой дивный сонъ! Я трепеталъ весь, когда мои губы коснулись твоихъ; грудь хотѣла разорваться, и на этомъ я проснулся.
   Бывало, въ этотъ праздникъ я пріѣзжалъ къ вамъ, и ты являлась между тѣми, (кѣмъ) набитъ вашъ домъ,-- дорого бы далъ и ныньче провести его съ тобою. Прощай.
   Я въ мундирѣ со шпагою ѣду къ губернатору {Тюфяеву.}.
   

1-го апрѣля.

   Новая мысль для повѣсти. Человѣкъ, одаренный высокою душой и маленькимъ характеромъ,-- человѣкъ, который въ минуту размышленія отряхиваетъ прахъ земли и въ слѣдующую затѣмъ платитъ дань всѣмъ предразсудкамъ, оттого, что слабый характеръ согнутъ, подавленъ толпою, не можетъ выработаться изъ мелочей {А. И. такъ былъ за это время недоволенъ собой, невыдержанностью своего характера, а, главное, своимъ поступкомъ съ Медвѣдевой, что рѣшилъ изобразить себя въ романѣ подъ видомъ человѣка, "одареннаго высокою душой и маленькимъ характеромъ".}.
   Еже

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. IV.

-----

Москва, 1836 г., апрѣля 3.

   Душа моя, прости, я все огорчаю тебя. Когда я писала послѣднюю записку, мнѣ было ужасно грустно. Послѣ мнѣ досадно, браню себя, но въ то время нѣтъ силъ затаить тоску въ душѣ и не раздѣлить ея съ тобою. И безъ того горька тебѣ разлука, а когда знаешь, что не одинъ страдаешь, тогда она во сто разъ болѣе гнететъ душу. Теперь я жду приближенія осени, какъ воскресенья. Не могу равнодушно представить себѣ минуту нашего свиданія {Были надежды, что А. И. скоро вернется. Объ этомъ передавала Натальѣ Александровнѣ и Луиза Ивановна, мать А. И.}. Но что-жь потомъ?... Что значитъ, ангелъ мой, ты мнѣ написалъ, что разлука наша не кончится Вяткой {Эти слова были сказаны А. И. давно. Но тогда Н. А. не обращала на нихъ вниманія.}? Во мнѣ леденѣетъ вся кровь, когда я воображу, что, можетъ быть, буду провожать тебя въ другой разъ, въ другой разъ прощаться... тогда я прощусь навѣки! Нѣтъ, не снести мнѣ другого разставанья!
   Портретъ твой, ангелъ мой, утѣшаетъ и огорчаетъ меня вмѣстѣ. Есть сходство. По цѣлымъ часамъ смотрю на него, смотрю цѣлою (рѣчью), цѣлымъ небомъ, цѣлою душой; полотно одушевляется, понемногу принимаетъ жизнь, кажется, еще мигъ -- и я услышу твой голосъ, еще поцѣлуй -- и ты обнимаешь меня самъ; съ горестью закрываю портретъ и еще, еще становится грустнѣе. Но, вѣдь, этотъ портретъ не тотъ, который писалъ Витбергъ, потому-то онъ и не одушевленъ, потому и смотритъ на меня такъ холодно, такъ чуждо, будто удивляется моему восторгу, моей любви, моимъ слезамъ. Я рада, что о немъ не знаютъ, на него никто не смотритъ, кромѣ меня.
   

4-е, пятница.

   Сегодня меня возили {На гулянье "Подъ-Новинское".}, была и у папеньки {У И. А. Яковлева.}... онъ много говорилъ о томъ, что мнѣ надо выйти замужъ, и о томъ, какъ должно уважать узы родства.
   Александръ, во мнѣ онъ много находитъ недостатковъ. Другъ мой, какая буря, грозная буря ожидаетъ насъ въ будущемъ! Но что все это для меня? Одинъ твой взглядъ, одно слово -- и весь міръ исчезъ, вся вселенная -- ты! Не страшны мнѣ морали, угрозы,-- страшна твердая родительская воля; когда не суждено намъ соединиться, скорѣе желаю оставить... нѣтъ, нѣтъ, мой ангелъ, нѣтъ, мой Александръ, ничего я не желаю, кромѣ твоей любви, а тамъ -- да свершится что Ему угодно!
   

6-е, воскресенье.

   Вчера меня возили въ Подъ-Новинское. Это -- пестрое море, что-то лѣниво волнуется, что-то уныло шумитъ, все смотритъ сиротливо, но это, можетъ быть, только мнѣ такъ кажется; теперь гдѣ болѣе веселья, шуму и людей, тѣмъ скучнѣе для меня. Другіе не вѣрятъ этому или называютъ это мечтательностью, романтизмомъ, ты простишь мнѣ, Александръ, эту мечтательность. Никогда я не любила веселиться одиноко, а теперь, ангелъ мой, можетъ ли мнѣ быть весело за тысячу верстъ отъ тебя? Грусть нагнало на меня это гулянье. Впрочемъ, мнѣ было веселѣе: одинъ часъ, проведенный съ другомъ, оставляетъ надолго въ душѣ удовольствіе, а я весь вечеръ говорила съ Сашей Б. {Александра Александровна Боборыкина.} о тебѣ. Этотъ разговоръ счистилъ съ души всю пыль, всю тоску гулянья. Я не могу быть другомъ въ половину: она знаетъ все, и я говорю безъ принужденія, и вижу яркое сочувствіе, вижу слезы восторга отъ моего счастья... мнѣ веселы эти часы, тутъ я веселюсь душою; какое блаженство видѣть слезы умиленія въ глазахъ друга, видѣть, какъ онъ счастливъ моимъ счастьемъ! Тутъ кажется, что онъ и любитъ вмѣстѣ со мною. Но эти часы такъ же рѣдки и дороги для меня, какъ часы уединенія: или быть одной, или имѣть подлѣ себя существо, могущее понять меня!
   Александръ, меня зовутъ мечтательницей; ежели я кажусь въ самомъ дѣлѣ такою, то это съ тѣхъ поръ, какъ нѣтъ тебя. Съ начала нашей разлуки мнѣ было тягостно присутствіе каждаго: я хотѣла на свободѣ плакать, предаваться своей горести, на свободѣ провожать тебя мыслями въ твоемъ пути. Это обратилось въ привычку; до сихъ поръ люблю быть одна: тутъ мнѣ не мѣшаютъ бесѣдовать съ тобою. И такъ, я живу воспоминаніями, надеждами и... мечтами. Мечты, мечты... каждая изъ нихъ полна тобою, каждая переплетена твоими мечтами, обвита около тебя... Могу-ль разстаться съ ними, могу-ль не мечтать, не быть мечтательницей?
   Занятія мои не развлекаютъ меня болѣе, какъ прежде, книга не утѣшаетъ, теперь я не могу читать съ жадностью о чувствахъ, о любви... все бѣдно, все ничтожно передъ тѣмъ, что въ душѣ моей. Одно желаніе, одно стремленіе прежнее такъ же пламенно, съ такою же силой волнуетъ грудь мою; оно, кажется, поселилось въ ней съ перваго взгляда, брошеннаго мною на міръ: это -- все обнять, все постигнуть, увидѣть истину лицомъ къ лицу, облетать все поднебесное; это желаніе усиливается съ моею любовью къ тебѣ, безъ нея же оно бы погасло, исчезло. Но я желаю, желаю, стремлюсь, стремлюсь -- и ни шагу впередъ! Всѣ размышленія, всѣ изслѣдованія, всѣ труды разлетаются, какъ ласточки, при мысли: онъ любитъ меня! Чего желать, чего искать, что узнавать мнѣ послѣ этого? Зная, что ты любишь меня, я знаю все; имѣя твое сердце, я имѣю все. Другъ мой, жизнь моя, душа моя, мое все! Когда же, когда же я увижу тебя, услышу твой голосъ, когда сама прочту въ глазахъ твоихъ твою любовь, когда увижу въ нихъ отраженіе любви моей?

Четвергъ.

   Сегодня десятое апрѣля {9 апрѣля 1835 года Н. А. видѣлась съ своимъ братомъ въ Крутицкихъ казармахъ, а 10 онъ уѣхалъ въ Пермь.}!...
   Минулъ годъ! Тяжело и сказать -- годъ разлуки!...
   

4 часа пополудни.

   Священный день, священные часы {Въ четыре часа они видѣлись въ Крутицкихъ казармахъ.} моей жизни! Тутъ я прочла въ одномъ твоемъ взорѣ мою судьбу, мое будущее, мое блаженство; тутъ ты держалъ мою руку, и я невольно вздрагивала, пугалась, когда оставлялъ ее, тутъ ты склонилъ голову на мое плечо, какъ будто для того, чтобъ отдохнуть отъ прошедшаго и собрать силы для будущаго, тутъ мы смотрѣли другъ на друга, и въ этихъ взорахъ сердца наши, безъ вѣдома насъ самихъ, излились до дна; тутъ наши души говорили, любились, любили; тутъ Богъ соединилъ насъ навѣки.
   

Вечеръ.

   Давеча не могла продолжать,-- рука дрожала, сердце билось, настоящее для меня не существовало. Все, все, что въ эти часы прошлаго года было въ душѣ,-- все воскресло и еще ярче, еще сильнѣе горѣло, волновало ее. Все, что тогда еще было для меня почти загадкой, теперь какъ ясное небо обнимало все существо мое, и твой образъ, ангелъ мой, сіялъ солнцемъ въ этомъ небѣ (мнѣ не нужно было смотрѣть на портретъ).
   Страшно было приближеніе этихъ часовъ... будто всходила на высокую гору; наконецъ, достигла, на вершинѣ ея отдохнула, помолилась; спуститься уже было легко. Будемъ ли мы вмѣстѣ этотъ день будущаго года?
   Теперь мнѣ стало легче: минулъ, минулъ черный годъ! Но отчего же теперь медленнѣе пошло время? Минуты превратились въ часы, часы въ цѣлые дни... Дождусь ли я твоего взгляда, твоего слова?
   

11-е, суббота.

   Лишь тотъ, кто съ дѣтства былъ заключенъ въ мрачной темницѣ, не видалъ родныхъ и не зналъ близкихъ сердцу, долго томился, страдалъ душою, потомъ ангеломъ былъ изведенъ, увидѣлъ весь красный Божій свѣтъ, узналъ родныхъ, узналъ блаженство,-- лишь тотъ можетъ постигнуть состояніе души моей. Какъ утѣшаетъ меня маменька и Егор. Ив.! Я писала тебѣ объ его чувствахъ, писала и о томъ, что все кончилось, прошло, но оно не было такъ {Егоръ Ивановичъ, старшій братъ А. И., изъяснился въ любви Натальѣ Александровнѣ и, какъ извѣстно, но встрѣтилъ сочувствія. Н. А., чтобы успокоить А. И., писала, что Е. И. утѣшился въ своемъ горѣ, успокоился и покорился судьбѣ.}. Впослѣдствіи я увидѣла, что онъ сталъ скрытнѣе, но любовь не уменьшалась. О, сколько я перестрадала въ то время! Мнѣ въ милліонъ разъ было бы легче, еслибъ онъ ненавидѣлъ меня. Онъ зналъ, что я люблю тебя, и молчалъ; когда же узналъ это отъ меня самой, сдѣлался болѣнъ и при каждомъ свиданіи ужасно плакалъ; ты можешь вообразить весь ужасъ моего положенія; ничто и никто, кромѣ тебя, не могло бы облегчить мою душу. Наконецъ, вдругъ все перемѣнилось; я не беру на себя этого, -- нѣтъ, само Провидѣніе захотѣло облегчить его страданія. Онъ пишетъ ко мнѣ, что не смѣетъ явиться передъ моими глазами, проситъ, чтобъ я указала ему мѣсто въ отношеніи ко мнѣ, чтобъ я повелѣвала ему къ моему удовольствію, къ моей прихоти, а къ его несчастью и вреду, онъ на все готовъ... Ужасъ, ужасъ! человѣкъ родной, близкій, любимый мною, гибнулъ, страдалъ, и все черезъ меня, и я ничего не могла сдѣлать къ облегченію его участи! Сама страдала, и тебя не было со мною. Но, собравъ нѣсколько нестройныхъ, взбунтованныхъ мыслей, я отвѣтила ему. Предложила ему быть нашимъ братомъ, нашимъ другомъ истиннымъ. Онъ понялъ меня. Первымъ доказательствомъ этого и первымъ основаніемъ дружбы былъ твой портретъ. Онъ подарилъ мнѣ его, и съ тѣхъ поръ ни слова о прошедшемъ, ни одного взгляда, въ которомъ бы ни выражалось чистѣйшей дружбы и братской Любови. Веселъ, доволенъ, счастливъ,-- вотъ что бы я могла сказать, ежели бы не знала прежде его души. Онъ увѣрялъ даже меня, что молится теперь не объ одной обо мнѣ, а о насъ двоихъ, и я вѣрю. Зная, сколько бы это огорчило тебя, мой другъ, я не писала тебѣ объ этомъ, но теперь, когда все кончилось, я должна тебѣ сказать это для того, чтобы ты былъ справедливъ противъ него; видѣлъ бы, сколько онъ достоинъ нашей дружбы и уваженія. Иногда я удивляюсь ему, какая твердость, какая сила души! Я плачу ему дружбой, но чувствую, что эта дружба несовершенна, что она могла бы быть полнѣе, но это не въ моей волѣ. Любовь заняла во мнѣ все и, не изгоняя другихъ чувствъ, не даетъ имъ простора: съ тобою, съ любовью я бы забыла всѣхъ и все на свѣтѣ.
   Прощай, обнимаю тебя и цѣлую много, много разъ.

Твоя Наташа.

-----

1836 года, апрѣля 7. Вятка.

   Мнѣ что-то грустно сегодня, Наташа, и потому пишу къ тебѣ. Тягостна наша разлука. Тщетно истощаю я все, выдумывая занятія и развлеченія, нѣтъ для меня искренняго, душевнаго, полнаго удовольствія безъ тебя. Среди шума вакханалій, среди лицъ ликующихъ вдругъ черная мысль подымается со дна бокала, улыбка останавливается на устахъ, и мрачное чувство разлуки давитъ. Душа вянетъ безъ тебя; ежели во мнѣ еще такъ много дурного,-- это оттого, что нѣтъ тебя со мною: прикосновеніе ангела очищаетъ человѣка. Твои письма разбудили меня, тогда я, забывши себя, или, лучше сказать, искавши средствъ забыть себя, падалъ; твоя любовь можетъ одна поддержать меня выше людей. Ты плакала, читая, что любовь сдѣлалась нравственнымъ началомъ моего бытія; безпрерывно я испытываю справедливость сихъ словъ. Лишь только что-нибудь мелкое, порочное навернется на умъ, какъ вдругъ мысль о твоей любви освѣтитъ душу, и порочное, мелкое исчезаетъ при свѣтѣ ея. О, Наташа, вѣрь, Провидѣніе послало мнѣ тебя. Мои страсти буйныя, что могло бы удерживать ихъ?-- любовь женщины; нѣтъ, я это испыталъ,-- любовь ангела, любовь существа небеснаго. Твоя любовь только можетъ направлять меня.
   

10 апрѣля.

   Вчера {Т.-е. 9 апрѣля; въ этотъ день въ 1835 г. происходило прощанье брата и сестры въ Крутицахъ.}, ангелъ мой, ты думала обо мнѣ цѣлый день, я знаю,-- и я думалъ о тебѣ. Раздѣленные, мы были вмѣстѣ. Великій день, въ который, какъ ты выразилась, сочеталъ насъ Богъ. Девять мѣсяцевъ тюрьмы, годъ ссылки забыты за одно это свиданіе. Вчера же получилъ я отъ тебя двѣ записки, изъ коихъ одной я очень не доволенъ. Что съ тобою, Наташа, откуда этотъ тягостный, горькій звукъ изъ души твоей, въ которой должна быть одна любовь, одна любовь? Это не разлука: ту грусть я понимаю, я самъ, оторванное дерево отъ родины, отъ моего неба, грущу, но тутъ что-то другое. "Только помни, Алекс., что у твоей Наташи, кромѣ любви, ничего нѣтъ". Именно этого и жаждала моя душа;что-жь? къ чему это все сказано?..... или ты, писавши, не думала, или у тебя боль
   на голова, или ты забыла, что пишешь къ Александру? Именно тутъ, въ этихъ строкахъ, я и вижу, что, кромѣ любви, есть еще и предразсудки. Говоря мнѣ: помни и подчеркнувъ это слово, ты какъ будто дѣлаешь условія, на коихъ отдаешься мнѣ. Наташа, ты высока, какъ ангелъ, брось этотъ вздоръ; я знаю тебя, не я выбралъ, Богъ выбралъ тебя мнѣ. Помни и ты, что та, которую я избралъ себѣ, та, которая превзошла уже идеалъ, созданный моею мечтой, должна быть выше существъ простыхъ. Но поцѣлуй любви пусть помиритъ насъ. Я понимаю, что можетъ иногда набѣжать грустная минута на душу, и тогда она издастъ грустные звуки, какъ порванная струна арфы.
   Вотъ что надобно сдѣлать намъ. Во-первыхъ, теперь я почти въ открытой ссорѣ съ княгиней {Съ княгиней Марьей Алексѣевной Хованской, у которой жила Н. А. Хованская всегда не любила А. И. за его прямоту и нелюбовь къ лести; а арестъ еще болѣе разгнѣвалъ ее, съ тѣхъ поръ она иначе не называла его, какъ "несчастный сынъ брата Ивана".}, надобно съ ней поладить, а то какъ же мы будемъ видѣться? Нельзя ли какъ-нибудь, чтобъ она мнѣ написала хоть строчку въ папенькиномъ письмѣ, и тогда я буду къ ней писать, и мы помиримся.
   Ты пишешь мои слова, что любовь испортитъ мою будущность, я теперь другого мнѣнія, и вспомни, что я писалъ прошлый разъ: я всѣми силами хотѣлъ оттолкнуть мысль о любви и потому говорилъ это. Я не искалъ тебя, Провидѣніе указало. Будь же увѣрена въ благѣ намѣреній Его. Будущность нельзя испортить любовью.
   Да кто же смѣетъ выкликать себѣ высокую будущность?-- и тутъ подлежитъ отдаться Провидѣнію.

Твой на вѣки
А. Герценъ.

   Нашей Emilie искренній дружескій поклонъ; все собирался къ ней писать и не успѣлъ, но скоро исправлюсь. Пиши всякій разъ о ней.

Цѣлую тебя -- твой Александръ.

-----

14 апрѣля 1836 г., Москва.

   Жизнь моя, душа моя! Вчера я получила твои письма. Каждое слово льетъ блаженство въ душу, каждое слово даетъ новый міръ чувствъ и мыслей. Боже, Боже мой, знала ли я, предчувствовала ли мое будущее? О, Александръ, Александръ, ангелъ мой!...
   Сейчасъ только отъучилась {А. И. совѣтовалъ своему другу учиться по-нѣмецки, и вотъ уже совѣтъ приводится въ исполненіе.}. Твоя воля для меня священна, твое желаніе -- законъ. Вчера же вечеромъ выучила нѣмецкую азбуку, теперь читала по складамъ. М-me Matthey {Madame Matthey -- бывшая гувернантка дочерей княгини. Находясь безъ мѣста, она обыкновенно пріѣзжала гостить къ кн. Хованской. Вверху, въ мезонинѣ, гдѣ помѣщалась Н. А., была отдѣльная комната и для гостей, которую чаще всего занимала madame Matthey.} у насъ на нѣкоторое время и, пока не будетъ ей мѣста, я буду у нея учиться, а Emilie на-дняхъ ѣдетъ въ деревню. О, чему бы я ни стала учиться, другъ мой, чтобъ понимать всегда тебя! Теперь все у меня отнято: запрещаютъ читать, запрещаютъ писать, быть въ другой комнатѣ, играть на фортепіано,-- словомъ, все, что можетъ принести малѣйшую пользу. Цѣлый день должна быть съ ними, вечеромъ долѣе 10 часовъ не позволяется сидѣть со свѣчой; утромъ встаю рано, но со мною въ одной комнатѣ М. С. {Марья Степановна Макашева -- компаньонка княгини. Ея кровать стояла въ комнатѣ Н. А. и отдѣлялась отъ послѣдней только ширмами.} и (Саша К. {А. Г. Кліентова, дочь священника Кліентова, теперь Лаврова, разсказываетъ, что спала на одномъ диванѣ съ Н. А.: "она на одномъ концѣ, а я на другомъ, такъ что ноги наши сходились вмѣстѣ".} на одномъ диванѣ. Прощай, ѣду къ Насакинымъ {Родственникамъ кн. Хованской.}, мнѣ будутъ предлагать руку Бирюкова {Молодого чиновника.}, объ этомъ предупредила меня маменька {Мать А. И., Луиза Ивановна.}. Вотъ первый шагъ..... Прощай, карета подвезена.
   

Вечеръ.

   Пріѣхала! Все кончилось; я просила маменьку отвѣчать за меня, теперь ужь не касается это болѣе до меня. Нѣсколько минутъ мы были съ ней наединѣ, она мнѣ все сказала, что ты писалъ, и вторично благословляетъ.
   Александръ-Наталья; да, да, дивный смыслъ, и я вѣрю, что не случай, нѣтъ: тутъ перстъ Бога. И я напишу тебѣ мое новое замѣчаніе. Папенька {Отецъ Натальи Александровны, Александръ Алексѣевичъ Яковлевъ, одинъ изъ старшихъ братьевъ, родной братъ отца Александра Ивановича; младшіе братья его звали "братцемъ".} передъ кончиной благословлялъ всѣхъ дѣтей, меня одну благословилъ образомъ Александра Невскаго, и тутъ опора, и тутъ воля Его: почему родитель, оставляя насъ сиротами, поручилъ меня одну святому Александру? Такъ, мой ангелъ, все, все съ самаго моего рожденія благословляло меня быть твоею подругой! И ты даешь мнѣ половину всего? Ты дѣлишься со мною? Ты богатъ, Александръ, а что я удѣлю тебѣ? Мнѣ нечего дѣлить, ужь я все отдала тебѣ, все!...
   

15 середа.

   Маменька вчера говорила, что при жизни кн. {Княгини М. А. Хованской.} мы не можемъ соединиться; ея несогласія я не боюсь, лишь бы она не вооружила всѣхъ. Но что, мой другъ, развѣ мы менѣе черезъ это счастливы? Каждое препятствіе есть новый узелъ нашихъ сердецъ. Тебѣ хотѣлось на Кавказъ... Ты пріѣдешь сюда осенью, но, вѣдь, это не надолго? О, ужасно, ужасно, страшно, ангелъ мой, еще впереди нѣсколько лѣтъ разлуки... Оставаться здѣсь... Я помню, что ты говорилъ о Москвѣ, провожать тебя... Нѣтъ, лучше положиться во всемъ на Него. Я теряюсь въ мысляхъ, и душа страдаетъ; гдѣ-жь вѣра, гдѣ молитва? Твоя любовь сроднила меня съ небесами съ тѣхъ поръ, когда моя душа дерзаетъ вопрошать Его; они мнѣ кажутся отвѣтомъ. О, посмотри, мой ангелъ, на эти небеса, когда душа твоя взбунтована,-- посмотри, какъ утихаетъ въ ней бурное волненіе при видѣ этого безмятежнаго океана, какъ все свѣтлѣетъ въ ней яркимъ свѣтомъ звѣздъ, сама бы она заиграла звѣздой на далекомъ, далекомъ, но родномъ ей небѣ, сама бы оттуда своимъ свѣтомъ свѣтила въ душу страдальца земного, радостно бы простилась съ своею кельей, душною кельей, и кто разлучитъ ее съ тобою? Самое небо не манитъ ея, когда надо растаться съ тобою. Земля, земля! О, не завидуй небу; душа моя, не рвись туда,-- твоя душа на землѣ!
   Emilie, Emilie... Несчастная!... Онъ {H. М. Сатинъ.} все отнялъ у нея, онъ отворилъ ей дверь въ міръ свѣтлый и опять захлопнулъ ее, и ей вѣчная тьма, вѣчный мракъ. Какъ она ждетъ смерти! Кто у нея здѣсь? У нея никого не было, кромѣ меня; она хотѣла или похоронить меня {Эмилія Михайловна, разбитая въ собственномъ счастьи, съ недовѣріемъ относилась и къ счастью своего друга, Натальи Александровны. Она часто говорила ей: "Еслибъ я услышала, что ты умерла, я бы съ радостью перекрестилась и поблагодарила бы Бога".}, или дождаться развязки и спокойно умереть,-- впрочемъ, предпочитала первое: "мнѣ жаль отдать тебя кому-нибудь", говорила она; но, вѣдь, ты знаешь, она вѣруетъ въ тебя, и теперь спокойна и желаетъ скорѣе умереть. Нѣтъ, Александръ, онъ {Т.-е. Николай Михайловичъ Сатинъ, товарищъ Александра Ивановича.} не любилъ ея {Выпущено нѣсколько словъ.}. Но зачѣмъ же увѣрять въ любви, зачѣмъ онъ клялся ей? Ты не знаешь всего: они проводили по нѣсколько часовъ одни, онъ говорилъ ей объ ихъ будущей жизни, онъ звалъ ее своей, отдалъ ей самого себя и сказалъ, что ихъ ничто не разлучитъ. Я пришлю тебѣ, ежели можно, его стихи, посвященныя ей. О, другъ мой, зачѣмъ же есть такія сердца, зачѣмъ не всѣ любятъ такъ, какъ мы? Тогда бы не было на землѣ несчастій, тогда бы вся земля была любовь. Я не знаю, что можетъ облегчить ея душу, и, думаю, не долго будутъ длиться ея страданія. Я бы все сдѣлала, чтобъ ее утѣшить. Пришли же мнѣ Легенду и Встрѣчу {Легенда о св. Ѳеодорѣ, написанная въ Крутицахъ и исправленная въ Вяткѣ, и Встрѣча, напечатанныя въ 1881--1882 году въ Русской Мысли, сочиненія А. И.}. Человѣкъ съ высокою душой и маленькимъ характеромъ -- тутъ цѣлое море для повѣсти. Главное, она можетъ принести пользу. Пиши. Сегодня я начну учиться писать нѣмецкія слова. Языкъ этотъ мнѣ кажется чрезвычайно легкимъ. Ахъ, зачѣмъ люди утратили эти 18 лѣтъ моей жизни, ими бы многое купила, и теперь, когда стремленіе во всей силѣ,-- вездѣ преграды! Когда у меня была маменька, говоря объ Огаревѣ, она сказала: "Невѣста его {Т.-е. Марья Львовна Рославлева, на которой женился Огаревъ.} не молода и не хороша, но какъ образована и умна! Нѣмецкую литературу знаетъ лучше его. Онъ страшно ее любитъ". Эти слова навели тѣнь на мою душу, въ нихъ какъ будто излился невольный упрекъ ея... но новыя ласки и увѣренія утѣшили снова.
   Когда же ты, Александръ, ты, мой ангелъ, будешь моимъ учителемъ? Прощай, обнимаю тебя, другъ мой.

Твоя Наташа.

   Ежели есть возможность поправить твой поступокъ, никогда не поздно {Проступокъ, въ которомъ винилъ себя А. И., было его отношеніе къ Медвѣдевой, о которомъ онъ намекалъ въ письмѣ къ Н. А.}. Прости, ужасно спѣшу, всѣ встали, еще цѣлую тебя.
   

23-е апрѣля, Москва.

   Сегодня я была на именинахъ у Егора Ивановича {Е. И., старшій братъ А. И., жилъ вмѣстѣ съ Луизой Ивановной въ нижнемъ этажѣ дома И. А. Яковлева, что у Власія въ Москвѣ.}, пріятно провела время, очень пріятно и очень грустно вмѣстѣ. Я въ первый разъ была въ саду послѣ того, какъ видѣла тебя въ немъ въ послѣдній разъ. Долго ходила по той дорогѣ, по которой, бывало, хаживалъ ты, что-то невольно глаза обращались къ твоимъ окнамъ, искали въ нихъ тебя, мой ангелъ, и въ воображеніи ты являлся, какъ бывало прежде, у открытаго окна, на лѣстницѣ... Ахъ, Саша, Саша, ангелъ, когда-жь ты будешь со мною, другъ мой?... Каждое дерево, каждый кустикъ говорилъ мнѣ о тебѣ; тамъ мнѣ все мило, все родное,-- и какъ все пусто!... Вспоминали съ Emilie о прошедшемъ, и она съ растерзаннымъ сердцемъ, съ утраченными чувствами, похоронивъ всѣ надежды и мечты, и она, воскрешая минувшее, улыбалась, но все что-то было такъ уныло. Одна Маша Корицко(?), рѣзвая, не знакомая ни съ горемъ, ни съ счастьемъ, безпечно веселилась.
   

25-е, суббота.

   Вчера получила твое письмо.
   Александръ, Александръ, другъ мой, прости меня, о, я виновата, очень виновата! Ангелъ, прости меня. Мало того, что эта мысль была у меня въ головѣ, я еще написала ее къ тебѣ, холодная, грустная, мрачная мысль {Вотъ она: "Только помни, Александръ, что у твоей Наташи, кромѣ любви, ничего нѣтъ".}. Александръ, только это не моя мысль, не я создала ее. Тогда, какъ я писала тебѣ это письмо, мнѣ было страшно грустно. Наканунѣ праздника я была больна и душой, и тѣломъ, къ тому же, эту мысль вселили во мнѣ {Ее вселилъ отчасти разговоръ съ Луизой Ивановной о женитьбѣ Н. И. Огарева.}. Хотя бы, кажется, и трудно было вселить ее мнѣ, она у меня была нѣсколько дней въ головѣ, я испугалась ея, не имѣла силъ вдругъ побѣдить ее, изгнать, и написала тебѣ. Она исчезла давно. Ангелъ, можетъ, о, можетъ ли что-нибудь грустное, кромѣ разлуки съ тобою, тяготить мою душу, полную одною, одною любовью?Нѣтъ, хотя насъ дѣлитъ тысяча верстъ, хотя между нами кладутъ тысячу преградъ... неба достигаютъ горы, которыя я должна пройти, чтобы придти къ тебѣ, но кто можетъ положить преграду душѣ? Путь ея свободенъ: и черезъ эти горы, и черезъ ужасныя пропасти она несется, летитъ вольно, быстро къ своему милому; тамъ ея родина, ея небо, ея жизнь, ея душа!
   Какъ ты грустишь, мой Александръ! Нѣтъ, не на одно горе. Онъ слилъ наши души, наши существованія. Розно, далеко другъ отъ друга, мы еще не видали радости въ нашей любви; придетъ же пора, ангелъ мой, вѣрь со мною, придетъ пора, и мы вмѣстѣ, изъ одной чаши будемъ пить одно блаженство. Когда любовь наша дана намъ Имъ, такъ она не будетъ источникомъ горестей: для Него все небесное одинъ свѣтъ, одинъ рай, а любовь наша не небесная ли?
   Боже мой, что со мною было, какъ могла я написать тебѣ такую мрачную мысль? Я вспыхнула вся, читая твое письмо. Забудь это, ангелъ мой: это не мной сказано, тутъ нѣтъ моего; нѣтъ, когда предразсудки, мелочи толпою вокругъ меня, твоя любовь, какъ цѣлительная пелена, обовьетъ все существо мое, и ничто земное не проникнетъ эту священную пелену; одна рука Провидѣнія можетъ снять ее съ меня, но и она не сниметъ; въ ней я и тамъ предстану, въ ней буду ликовать съ ангелами; безъ нея -- я прахъ, безъ нея мнѣ вѣчное изгнаніе, вѣчная тьма. О, Александръ, ты мой создатель, ты мой отецъ! Скажи, что бы было со мною, когда бы ты не любилъ меня, и что бы была я? Тогда бы не было меня, тогда бы было больше только однимъ человѣкомъ.
   По-нѣмецки я читаю, списываю, твержу наизусть. Только это занимаетъ теперь меня, развлекаетъ нѣсколько. Среди горькихъ мыслей, (убитая) разлукой, я не способна внимать ничему, все чуждо мнѣ, все говоритъ мнѣ, что ты далеко, что тебя нѣтъ со мною; и такъ текутъ цѣлые часы, цѣлые дни. Теперь мысль, что ты желаешь, чтобъ я училась, что надо приготовить урокъ, будитъ меня, и я прилежно занимаюсь; твое имя на языкѣ вмѣстѣ со словами Gott, Heiland, Engel... Странно, мой другъ, съ удовольствіемъ учусь, съ удовольствіемъ и перестаю учиться; съ какою быстротой, сбросивъ съ себя нѣмецкія оковы, я лечу къ тебѣ, мой ангелъ, тутъ уже ничто меня не разлучаетъ съ тобой, ничто не тѣснитъ тебя изъ мыслей, и я такъ жадно, съ такимъ наслажденіемъ пью эти минуты и опять съ новымъ желаніемъ принимаюсь за урокъ, и опять съ новою быстротой несусь къ тебѣ.
   Не могу придумать, какимъ бы образомъ сдѣлать, чтобъ тебѣ написала к. {Княгиня Марья Алексѣевна Хованская.}. Этого никогда не будетъ, за это отвѣчаю. Она теперь очень рѣдко бываетъ у папеньки и каждый разъ ссорятся и почти все изъ-за меня; онъ на моей сторонѣ. Нѣтъ, придумай другое, это невозможно. А видѣться намъ,-- знаешь ли, что можетъ быть способомъ?-- нѣмецкій языкъ. М-me Matthey у насъ не будетъ, я буду просить учиться у тебя; вѣрно, папенька будетъ на нашей сторонѣ, и кн. нельзя будетъ отказаться. Я въ восхищеніи отъ одного воображенія. Я буду у тебя учиться!... Ангелъ, ангелъ мой, какое блаженство, какіе часы! Зимніе вечера намъ можно будетъ проводить вмѣстѣ, но... развѣ ты навсегда пріѣдешь сюда? Эта мысль разстроила цѣлый храмъ, созданный изъ счастливыхъ мечтаній. Навсегда-ль, навсегда-ль ты взойдешь, мое солнце, или лишь согрѣешь мою душу и закатишься опять въ синюю даль?...
   

26-е, воскресенье.

   Вчера не могла я писать болѣе. Такъ всегда лишаюсь я всѣхъ способностей при посѣщеніи мрачной мысли о новой разлукѣ,-- все отпадетъ отъ сердца, все туманъ кругомъ, снѣгъ ляжетъ на душу, и одна молитва, одна вѣра можетъ только утѣшить меня въ эти грустныя минуты. Мнѣ ли не вѣрить, мнѣ ли сомнѣваться въ Немъ? Мнѣ ли...
   Знаешь ли, мой другъ, что странно? Когда я была у папеньки, мнѣ казалось, что я дома, что всѣ посторонніе въ гостяхъ у насъ, и такъ сроднилась съ этою мыслью, что, ѣхавши домой, думала, что я ѣду въ гости. Какъ скучно, какъ несносно въ гостяхъ! Когда-жь я поѣду домой, мой ангелъ?
   Ты пишешь: "Что намъ дѣлать съ Emilie?" Она велѣла сказать тебѣ, чтобъ ты забылъ ее, забылъ ея несчастье и не писалъ бы къ ней, потому что "слово"счастье для нея теперь непонятный, пустой звукъ. Она также къ тебѣ не будетъ писать; "чтобы не затуманить его яснаго неба",-- говоритъ она. Твой языкъ теперь ей не понятенъ, въ немъ каждое слово звучитъ любовью, счастьемъ, а это ей такъ же далеко, такъ же незнакомо, какъ занебесье. "ИзбавиБогъ, но ежели, когда онъ научится говорить понятнымъ мнѣ языкомъ, тогда пусть напишетъ, я отвѣчу", -- сказала она мнѣ. Боже мой, Боже мой!... {Выпускается повтореніе сожалѣній объ Эмиліи Михайловнѣ.}. Пиши къ ней, Александръ, я прошу тебя, мой другъ; твои письма, я знаю, приносятъ ей утѣшеніе; на-дняхъ она уѣзжаетъ въ деревню и до декабря мѣсяца. Тогда ужь ты будешь здѣсь, мой ангелъ, со мной.

Твоя вѣчно Наташа.

   Машенька Корицко (?) кланяется тебѣ.
   Я познакомилась также съ Машенькой Эрнъ {Родная сестра Г. К. Эрнъ, вятскаго пріятеля А. И., который хлопоталъ о помѣщеніи Машеньки Эрнъ въ одинъ изъ московскихъ пансіоновъ. И. А. Яковлевъ, въ благодарность за заботы и радушіе, какими награждала его сына въ Вяткѣ семья Эрнъ, помѣстилъ дѣвочку въ пансіонъ и на праздники бралъ ее къ себѣ въ домъ. Впослѣдствіи Машенька Эрнъ, ставши Марьей Каспаровной, жила у молодыхъ Герценовъ, въ 1847 г. вмѣстѣ съ ними поѣхала за границу и тамъ вышла замужъ за Рейхеля. Теперь она живетъ съ мужемъ въ Бернѣ, попрежнему, продолжаетъ близкія, добрыя отношенія съ дѣтьми покойнаго А. И. и теперь, попрежнему, принимаетъ близко къ сердцу все, что касается И. А. и А. И. Это та самая М. К. Рейхель, возвращаясь отъ которой утонули Луиза Ивановна и Коля, мать и сынъ Герцена. Одинъ изъ сыновей М. К. Рейхель вышелъ замѣчательный музыкантъ.}.

-----

27-е, понедѣльникъ.

   Вчера я говорила о тебѣ съ к. {Съ княгиней М. А. Хованской.}. Она сердится, что ты не вспомнишь о ней, даже не припишешь никогда почтенія. "Онъ воображаетъ, что ему никто не нуженъ",-- прибавила она. Я думаю, что можно сдѣлать... впрочемъ, какъ ты думаешь.
   Сегодня мнѣ снилось, будто я плыву по морю, и ни челнока, никакого судна въ виду, и не страшно мнѣ, и я плыву беззаботно... Такъ отдалась я волнамъ твоей любви. Безбрежно, бурно море, а я безъ паруса, безъ весла, безъ челнока плыву по немъ безусловно. Дуетъ ли вѣтеръ, бушуетъ ли непогода,-- не страшно мнѣ: я сроднилась съ моремъ, съ волнами. Его спокойствіе льетъ тихое, святое блаженство въ мою душу, его волненіе небесно, очаровательно. И на волнѣ любви вознестись до неба!
   Вѣдь, ты вѣришь, другъ мой, что та мысль не моя? Вини меня только въ томъ, что я допустила ее посѣтить мою душу, что она могла заставить ее издать грустные звуки. Разлука, разлука, ангелъ мой, всему виною. "Поневолѣ снится страшный сонъ". О, wenn werde ich dich sehen, mein lieber Freund?! {"О, когда же я увижусь съ тобой, мой милый другъ?!"}
   Я бы не желала, чтобъ она {Княгиня Хованская.} была при нашемъ свиданіи. До сихъ поръ мнѣ напоминаютъ о кн. Об. {Къ Хованскимъ въ домъ ѣздилъ старичокъ, князь Петръ Николаевичъ Оболенскій. У него было два сына: Евгеній и Константинъ; о которомъ идетъ рѣчь -- неизвѣстно, можетъ, и о кн. Сергѣѣ Оболенскомъ.}, къ которому я чуть не бросилась на шею, вообразивъ, что это ты. Да, надо тебѣ помириться съ к., а то она говоритъ, что, когда ты возвратишься, она не будетъ позволять намъ быть вмѣстѣ, увѣрившись, что ты непремѣнно долженъ сдѣлаться хуже, живши на волѣ, за глазами. Ахъ, люди, люди, какъ они жалки, мой ангелъ! Какъ можетъ Его созданіе, Его подобіе такъ унизиться, такъ много принять дурного! Но я вѣрую, рано или поздно просвѣтится и ихъ душа: Онъ Святъ; прахъ Ему не доступенъ, Онъ благъ, не погубитъ своего созданія!
   

28-е, вторникъ.

   Ты говоришь, мой другъ, что любовь Emilie не была ли одно увлеченіе? Еслибъ оно и такъ было, легко-ль разстаться съ мечтою, которая была единственною усладой горькой жизни; равнодушно ли видимъ мы, какъ блѣднѣетъ роза, какъ опадаютъ ея листики? Смерть одного цвѣтка между сотнею наводитъ на душу меланхолію, навѣваетъ на нее мысль горькую, унылую, мысль и о нашемъ разрушеніи... а это былъ единственный цвѣтокъ ея души! И онъ поблекъ, и онъ увялъ... умеръ!... Страшно, страшно, о, другъ мой! только ты миришь меня съ людьми, только ты заставляешь меня вѣрить имъ, любить ихъ.
   Ужели онъ не любилъ ее, когда писалъ къ ней изъ Сим. {Изъ Симбирска.}: "А peine arrivé à S. je m'empresse de t'écrire, angélique amie. Jamais je n'etais aussi complètement seul -- qu'ici; jamais je n'avais aussi besoin de savoir qu'il y a une personne dont l'âme harmonise avec la mienne, et qui forme, pour ainsi dire, la seconde moitié de moimême, jamais, te dis-je, plus qu'àpresant; et pourtant je ne suis pas encore certain de posséder cette chère moitié, si indispensable pour que je sois un être complet, pourtant des demi-soupèons me rongent parfois l'âme... et cet étas mixte m'est pénible..." {"Только что пріѣхалъ въ Симбирскъ, спѣшу писать къ тебѣ, чудный другъ мой. Никогда я не чувствовалъ себя такъ вполнѣ одинокимъ, какъ здѣсь; никогда я не чувствовалъ такой потребности сознавать, что есть существо, котораго душа гармонируетъ съ моею душой и которое составляетъ, такъ сказать, другую половину меня самого,-- никогда,-- говорю тебѣ,-- настолько, какъ теперь; а, между тѣмъ, я еще не увѣренъ, что обладаю этою дорогою половиной, такою необходимой для того, чтобы я представлялъ изъ себя законченное существо,-- иногда полусомнѣнія гложатъ мою душу... и это неопредѣленное состояніе для меня мучительно..."}. Ужель это ничто, одно воображеніе, одинъ обманъ, ужели тутъ нѣтъ любви? Когда эти слова чертила одна пылкая мечта -- прощаю, но когда тутъ есть хоть искра любви? Божусь тебѣ, мой ангелъ, не понимаю, вовсе не понимаю. Ничто въ свѣтѣ не заставитъ меня вѣрить, что любовь можетъ такъ скоро, такъ легко гаснуть, говорю тебѣ,-- и ты скажешь, я знаю, ничто въ свѣтѣ. Не вѣрю, чтобъ они могла когда-нибудь погаснуть... {Выпущено нѣсколько словъ.}. Подождемъ.

Прощай, милый мой, единственный!
Обнимаю тебя всею душой
Твоя.

   Стихи О. {Стихи И. П. Огарева: I tempi -- Времена, которые А. И. просилъ переслать къ нему въ Вятку.} посылаю. Прости, что съ тою почтой не послала: ихъ у меня не было. Еще прощай, еще обнимаю тебя, другъ мой, душа моя, еще цѣлую тебя много, много. Спѣшу ужасно.
   -----

27-е апрѣля, 1836 г. Вятка.

   Давно, душа моя, нѣтъ отъ тебя писемъ. Дай Богъ, чтобъ эта почта принесла что-либо, хоть строчку. Наташа, ты, вѣдь, знаешь, какъ радостно получать письма и какъ горько ихъ (ждать). По счастію, моя пустая жизнь кончилась, я опять занимаюсь, хотя не такъ много, какъ прежде, но съ пользою. Не должно удаляться отъ людей и дѣйствительнаго міра; это старинный германскій предразсудокъ. Въ дѣйствительномъ мірѣ есть своя полнота, которая не находится въ жизни кабинетной и которая учитъ многому. Человѣкъ не созданъ для уединенія. Но горе тому, кто тратитъ душу свою на пустоту этого міра, забывая другой, высшій. Разбитый, больной, печальный явился я сюда и потому искалъ въ ложномъ шумѣ утѣшеніе. Это не могло долго продолжаться. Ты ускорила еще мое возвращеніе къ идеальному, и годъ этотъ не совсѣмъ пропалъ въ жизни моей: онъ богатъ опытомъ, чувствами и болѣе всего любовью къ тебѣ, мой ангелъ. Теперь у меня въ головѣ бродитъ планъ весьма важной статьи, можетъ, для развитія которой нужно написать цѣлый романъ, который поглотитъ въ себѣ и ту тему, о которой писалъ тебѣ въ прошломъ письмѣ, и многое изъ моей собственной жизни. Я рѣшительно хочу въ каждомъ сочиненіи моемъ видѣть отдѣльную часть жизни души моей. Пусть ихъ совокупность будетъ іероглифическая біографія моя... {Выпущено нѣсколько словъ.}. Пусть впечатлѣнія, которымъ я подвергался, выражаются отдѣльными повѣстями, гдѣ все вымыселъ, но основа -- истина.
   Теперь меня чрезвычайно занимаетъ религіозная мысль -- паденіе Люцифера, какъ огромная аллегорія, и я дошелъ до весьма важныхъ результатовъ. Но въ сторону это!
   Вотъ и май скоро; годъ, что я здѣсь; но прямой положительной надежды нѣтъ на возвращеніе. Боже мой, какъ гнетутъ насъ люди; они намъ позволили въ продолженіе почти двухъ лѣтъ одно минутное свиданіе, одинъ поцѣлуй, и то прощальный. А какъ мы нужны другъ другу! Хуже всего, что нѣтъ положительной надежды. Никто не хочетъ прямо стать за сосланнаго. О, Наташа! Здѣсь-то узналъ я еще болѣе гнусность обыкновенныхъ людей, ибо здѣсь она во всей наготѣ, даже не прикрыта легкою тканью образованности, и какъ же надобно благодарить судьбу, что и здѣсь я нашелъ душу высокую -- Витберга {Какъ видимъ, А. И. познакомился съ А. Л. Витбергомъ въ Вяткѣ, а не въ Перми, какъ говоритъ И. В. Анненковъ (Идеалисты 30-хъ годовъ, стр. 10).}.
   Но знаешь ли, чему ты чрезвычайно удивишься, что я почти всякій день здѣсь, въ Вяткѣ, (говорю) о тебѣ. Да, почти всякій день, и это для меня какое-то дивное наслажденіе. Но съ кѣмъ?-- спросишь ты. Любовь робка на языкѣ, и потому никогда не являлся ни одинъ звукъ и при Витбергѣ, который какъ будто отталкиваетъ довѣріе сего рода своимъ гранитнымъ характеромъ. Не говорилъ я о ней и съ Медвѣдевой, ибо я знаю, что ей это было бы непріятно, она и такъ довольно несчастна. Но помнишь ли другую Полину {А. И. упоминалъ раньше о двухъ Полинахъ. Одна Полина, должно быть, г-жа Р.-- Медвѣдева, а другая, о которой идетъ рѣчь, m-lle Trompeter. Въ Вяткѣ былъ аптекарь Фердинандъ Рулковіусъ. Онъ ѣздилъ въ Ревель и тамъ женился. У колодой жены въ Ревелѣ была подруга, Полина Trompeter, которая ни за что не захотѣла отпустить пріятельницу одну въ Вятку и изъ дружбы поѣхала вмѣстѣ съ ней въ далекій, холодный край. "Полину, -- пишетъ А. И. въ своихъ "Запискахъ",-- я любилъ, какъ дитя, съ которой мнѣ было легко именно потому, что ни ей не приходило въ голову кокетничать со ивой, ни мнѣ съ ней".}, нѣмочку, о которой я какъ-то писалъ тебѣ? Въ ней тьма поэзіи, и не знаю почему, ей одной я высказалъ всю любовь мою къ тебѣ и съ тѣхъ поръ ты составляешь одинъ предметъ нашихъ разговоровъ. Въ благодарность за сіе я требую, чтобъ ты въ слѣдующей запискѣ написала къ ней хоть строчку, только по-французски. Зови ее просто Pauline. Она заслуживаетъ этого, ибо она отъ души желаетъ, чтобъ твой Александръ скорѣе былъ въ твоихъ объятіяхъ. Напиши непремѣнно какой-нибудь комплиментъ, un rien.
   У тебя новое фортепіано, пишетъ маменька. Занимайся музыкою какъ можно болѣе. Я напишу домой, чтобы тебѣ доставили одинъ Rondoletto Герца, который мнѣ ужасно нравится и который я очень часто заставляю играть.
   

29-е апрѣля.

   И такъ, Огаревъ полюбилъ свою невѣсту за нѣмецкую литературу, пишешь ты, а поелику ты не знаешь ея, слѣдственно, тебя не стоитъ любить. Перестань же писать такой вздоръ, моя милая Наташа, не стыдно ли тебѣ? Твоя душа часто приводитъ меня въ удивленіе своею высотой, своею святостью, а еслибъ ты знала астрономію, то это еще не дало бы тебѣ право на мое удивленіе. Не унижай себя, ты -- ангелъ, ангелъ, ты мнѣ самимъ Богомъ послана; я тебя люблю за твою душу, люблю за твою любовь, которая вся ты, люблю потому, что не могу не любить тебя. Неужели пламенный языкъ моихъ писемъ, эта струя огня, можетъ оставлять хотя тѣнь сомнѣнія, что я обращу малѣйшее вниманіе на внѣшнее что-либо?
   И такъ, пусть же благословеніе твоего отца исполнится, пусть Александръ Невскій -- твой патронъ. Знаешь ли, что и меня онъ благословилъ тѣмъ же образомъ, и онъ со мною здѣсь. О слѣдующей разлукѣ не думай. Довольно мрачнаго и въ настоящемъ. Въ Москвѣ я не останусь, но даю тебѣ клятву при малѣйшей возможности не разлучаться съ тобою. Я уже писалъ, что сбрасываю на твои плечи половину тягостей моей жизни, неси ты ихъ вмѣстѣ съ твоимъ Александромъ.
   Къ концу нынѣшняго мѣсяца, т.-е. мая, рѣшится важный вопросъ: можно ли надѣяться въ 1836 году быть въ Москвѣ? Ежели молитва дѣйствуетъ, то чью же молитву небо можетъ лучше принять, какъ (не) твою?
   Какъ счастлива Витбергова жена въ несчастій! Но вѣрь, вѣрь, будутъ минуты и у насъ, когда рай намъ позавидуетъ. Прощай, некогда болѣе писать. Цѣлую твои руки, тебя, твои глаза. О, приходи скорѣй то время, когда живой поцѣлуй, продолжительный, страстный, сотретъ все мрачное!

Твой, твой Александръ.

   Emilie, говорятъ, сердится на меня за то, что давно я ей не писалъ. Увѣрь же ее, что я ее люблю, какъ сестру, и потому на что же требовать доказательствъ матеріальныхъ -- писемъ? Писать къ тебѣ -- это необходимость, это воздухъ для меня, это жизнь. Но, впрочемъ, я напишу, можетъ, по слѣдующей почтѣ. Впрочемъ, она говоритъ, что я не отвѣчалъ на письмо, а мнѣ кажется я писалъ отвѣтъ.
   Благодарю за нѣмецкій языкъ. Достань себѣ черезъ Ег. Ив. {Черезъ Егора Ивановича Герцена.} методу Жакото учиться языкамъ. Она облегчитъ.

-----

8-е мая 1836 г. Москва.

   Теперь мнѣ грустно, Александръ, со мною много непріятностей. Вчера прощалась съ Emilie; она была мнѣ большимъ утѣшеніемъ въ разлукѣ съ тобою. Съ нею былъ ты единственнымъ предметомъ нашихъ разговоровъ, въ ея истерзанной душѣ отражалось мое счастье, и на мигъ она забывала горе и хоть на мигъ отдыхала отъ собственныхъ страданій. Теперь въ чью душу перелью я избытокъ счастья души моей, кто пойметъ огненный языкъ мой? Ей же онъ былъ внятенъ, очень внятенъ;и тяжко ей въ ея несчастій не имѣть подлѣ себя друга!
   Потомъ мнѣ было такъ пріятно исполнить твое желаніе выучиться по-нѣмецки, имѣя случай. Я твердо рѣшилась достигнуть этого и такъ горячо принялась, что m-me Ma {Madame Matthey -- француженка, бывшая гувернантка дочерей княгини Хованской, старушка лѣтъ 70-ти.} не могла надивиться. Двѣ недѣли прошли для меня какъ два дня; я была довольна собой. Теперь она уѣхала отъ насъ. Вдругъ все кончилось: всѣ средства отняты,-- не большая ли это непріятность? А скоро и мы сами поѣдемъ въ деревню, мнѣ ужасъ, какъ не хочется: тамъ я совершенно связана, даже фортепіано не берутъ туда никогда. Но зачѣмъ же я и тебя заставляю хмуриться? Лучше перестану писать. Да и что все это, когда, ангелъ, любишь меня?
   

3-е, суббота.

   Два дня мнѣ было ужасъ какъ грустно. Все, что тебѣ писала выше, туманило мою душу, но вдругъ твое письмо! Нѣтъ, ни объ Emilie, ни о нѣмец. языкѣ, ни о фортепіано грустила я, а о томъ, что давно не было отъ тебя писемъ, ангелъ мой! Странно сердце человѣка, безпредѣльно, необъятно сердце любящее! Чего недоставало мнѣ за минуту? Полвселенной?! Одну строчку, одно слово твоею рукой! Вотъ и письмо, тутъ много словъ, много строчекъ, цѣлый листъ,-- нѣтъ, все мало! Все, что было, могло уже много перемѣниться, -- а что теперь ты, гдѣ ты, здоровъ ли ты? И рой думъ толпится въ головѣ, думъ ясныхъ и тяжелыхъ, сердцу тѣсно въ груди, взвилась бы ласточкой и понеслась въ милую, родную, дальнюю сторону -- къ тебѣ, къ тебѣ! Пиши, пиши тотчасъ мнѣ, когда узнаешь, что можно надѣяться намъ обнять другъ друга не заочно. О, мчись скорѣе, время! Милый, милый, пріѣзжай! Какъ ждетъ тебя твоя подруга! Мысль свиданія будто солнце льется въ душу... Ахъ, Александръ, ангелъ мой, скажи, можно ли любить болѣе, какъ я люблю тебя? Говорю тебѣ -- я забываю себя; этого мало, я не существую, во мнѣ твоя душа, твое сердце, я вся -- ты, твоя мысль, твоя любовь. Знаешь ли, Александръ, читая въ твоемъ письмѣ о Медвѣдевой, у меня навернулись слезы на глазахъ, сердце сжалось... Несчастная! Она любитъ тебя?... О, другъ мой, спаси, спаси ее, не убивай! Ты не говоришь ей теперь обо мнѣ потому, что ей было бы это непріятно, но легче ли будетъ ея сердцу узнать это послѣ!... Мнѣ жаль ее; ты можешь все, Александръ, тебѣ поручаю ее, спаси ее отъ самого себя. Ты раскаивался прежде, что завлекъ несчастное существо,-- стало, въ любви М. {Въ любви къ нему Медвѣдевой.} не ты виною? Не будь же виною въ ея страданіяхъ, въ несчастій всей ея жизни. Ангелъ мой, будь чистъ всегда; полагаюсь на тебя. Прощай, обнимаю тебя и цѣлую, повторяю: спаси ее, спаси!

-----

Воскресенье, 11-е.

   Давеча я была въ соборѣ. Какое необъятное чувство наполняетъ душу въ этомъ священномъ зданіи! Сколько людей, влекомыхъ вѣрою, протекало въ немъ, сколько душъ врачевалось въ святыхъ стѣнахъ его! Кто, бывши въ Москвѣ, не пришелъ поклониться мощамъ угодниковъ, кто выходилъ изъ дверей его съ ожесточеннымъ сердцемъ?... Невольно переселяешься въ мрачную бездну минувшаго, въ мертвой дали его возстаютъ призраки, будто слышишь еще его тихій, но уже исчезающій шепотъ... могильное дыханіе минувшихъ столѣтій наводитъ на душу тайный трепетъ, но святыня, алтарь, чаша искупленія воззываютъ къ молитвѣ, и душа, разбивъ земную оболочку, звонкимъ, чистымъ гимномъ возносится на небо. Я вышла оттуда, полная благоговѣнія. Я думаю, ты помнишь, какъ мы, сочетанные на небѣ, но еще чужіе на землѣ, были тамъ вмѣстѣ?
   Ты снова проводишь время въ дѣятельности. Получая записки твои прошлаго года, (онѣ) бывало тревожили иногда меня. Пришли же мнѣ, если можешь, твою статью {Должно быть, ту, которая, по словамъ А. И., должна была захватить и романъ.}. Я съ нетерпѣніемъ ее жду. Придетъ ли то время, когда я буду помогать тебѣ,-- хоть очиню перо, хоть перепишу что-нибудь?! Ты не можешь себѣ вообразить, какъ мнѣ странно кажется теперешнее мое положеніе. Столько оковъ, столько униженій, столько повелителей надо мною, тогда какъ я не признаю ничьей власти надъ (собой), кромѣ твоей, и одинъ прахъ, одно ничтожество кругомъ, тогда какъ въ груди столько пространства обнять прекрасное! Но пусть: чѣмъ болѣе перегораетъ золото, тѣмъ чище оно!
   

Вторникъ, рано утромъ.

   Какъ хорошо мнѣ теперь: сосѣдки {Самая ближайшая сосѣдка по помѣщенію была Марья Степановна Макашева, компаньонка княгини, и затѣмъ кто-нибудь изъ гостей. Чаще всѣхъ гостила Татьяна Ивановна Ключарева, жена священника изъ проданнаго имѣнія княгини, изъ Красникова или Красненькова.} мои уѣхали на день въ деревню; я одна, -- отдыхаю, какъ свободно дышать! Долго, долго я теперь мечтала, ангелъ мой, и все о тебѣ, о тебѣ! Потомъ обратилась къ себѣ, разсматривала состояніе моей души. Какое дивное созданіе человѣкъ, какая святая искра душа его, эта часть самого Бога! Въ жизни моей мало было дней радостныхъ, но я не помню, чтобъ душа моя была въ такомъ состояніи, которое бы я желала замѣнить другимъ. Ни въ какихъ угнетеніяхъ въ ней не исчезало чувство собственнаго достоинства; никакое горе не удаляло ее отъ Бога; всегда во всемъ нераздѣльна (отъ) божественнаго начала своего! Можетъ, ничтожество предметовъ, окружающихъ меня съ самаго рожденія, нелѣпость воспитанія, люди, среди которыхъ я росла, набросили на душу тонкую ткань, подъ которою дышало чувство, смыкались очи душевныя, но которыя не могли потушить небеснаго огня, зажженнаго въ ней Творцомъ, и бывало мнѣ душно, тяжко во мракѣ подъ этою тканью. Знаю, чувствую, что есть міръ другой, есть лучшее, но какъ достигнуть мнѣ до него, какъ увидѣть его? Нѣтъ силъ сдернуть занавѣсъ... но прелестно и это состояніе души! Окруженная мракомъ, она яснѣе видѣла собственный свѣтъ и, чтобы не угасъ онъ, не сходила въ міръ обыкновенный, не тратила чувства на обыкновенное, и жила однимъ стремленіемъ, однимъ порывомъ къ лучшему, трепетно ждала того мгновенія, пока само Провидѣніе изведетъ ее изъ темницы и покажетъ путь. И въ этомъ плѣну были минуты наслажденія, минуты святыя, когда, тѣснимая въ самой себѣ, рвется изъ собственныхъ предѣловъ и сквозь страшныя преграды, достигнувъ неба, сливается съ божествомъ, величіемъ -- съ общею душой!
   Ты всегда былъ единственнымъ жителемъ того міра, о которомъ самая мечта была для меня наслажденіемъ; ты былъ для меня во всемъ единственнымъ. Я чувствовала, что мы не чужіе, но насъ дѣлило многое, многое, и чтобы преодолѣть это многое, потребна была воля самого Провидѣнія. Съ первою запиской твоей изъ Крутицъ вдругъ приподнялось покрывало съ души, и уже потомъ съ каждою строкой рѣдѣлъ туманъ, свѣтъ становился ярче, обширнѣе и тамъ, гдѣ занималась только заря, теперь горитъ пламенное солнце, и горитъ такъ ярко, такъ огромно, какъ въ самомъ небѣ.
   Удивительно, Александръ, даже въ прощаніи съ тобою, въ разлукѣ владѣетъ душою горесть, священная, полная какою-то дивною поэзіей,-- горесть, въ которой душа находитъ отраду, самое наслажденіе! Нѣтъ, не знаетъ тотъ себя, своей души, кто ищетъ утѣшенія во всемъ, кромѣ себя, тотъ истинно жалокъ!
   Но когда-жь, ангелъ мой, мы будемъ съ тобою пить наслажденіе изъ чаши блаженства, а не извлекать его по каплѣ со дна моря горькаго?

"Придетъ пора, и съ той порой..."

   Огаревъ! ты правъ, твоя пора пришла!
   Теперь пора внизъ, позаботиться о хозяйствѣ, о столѣ, т.-е. заступить мѣсто М. О. {Марья Степановна Макашева, компаньонка; она же вела и хозяйство въ домѣ княгини Хованской.}, не ужасно ли это? Я воображаю, это тебя ужасно бы разсердило. Прощай пока, мой свѣтъ, моя жизнь, цѣлую тебя, твоя

Наташа.

   

24-е, понедѣльникъ.

   Какъ ты долго не имѣешь отъ меня писемъ! Мнѣ несносно за тебя, ангелъ мой; я спрашиваю всегда, когда можно послать къ тебѣ или отдаю заранѣе. Е. И. {Егоръ Ивановичъ.} не сказалъ въ этотъ четвергъ, и я не могу (послать), хотя меня это ужасно мучаетъ, а особенно послать на почту мнѣ нельзя.
   Какъ тебѣ тяжело, досадно, грустно; мнѣ не легче, другъ мой; еще больше недѣли ожиданія -- это ужасно! А, можетъ, скоро и совсѣмъ не будешь отъ меня ждать писемъ! Напиши же, когда узнаешь навѣрное, когда возвратишься, и ниши скорѣе. Прощай, ангелъ, пока заочно цѣлую тебя, до свиданія!

Твоя Наташа.

   
   Ноты Герца принесъ Е. И., только не твое Rondoletto. Когда-жь мнѣ заниматься музыкой? Мнѣ запрещаютъ и бранятъ за это, а теперь -- въ деревню; ужасъ, какъ досадно! Во всемъ полагаю(съ) на будущее, теперь живу одною любовью. Еще разъ цѣлую тебя.
   Получилъ ли ты письмо со стихами О.?
   

26-е.

   Ты не можешь вообразить, мой ангелъ, какъ мнѣ тяжко, какъ я мучаюсь, что ты такъ долго не получаешь отъ меня писемъ, я знаю, какъ это несносно, что подумаешь ты?-- какъ досадно тебѣ! Я сама за это сержусь на всѣхъ. Маменька у меня не была, и потому мнѣ эти дни грустно; мнѣ необходимо нужно было ее видѣть: я бы отдохнула. Меня утомили чужое вниманіе и холодное участіе. Въ нихъ капли нѣтъ лѣкарства. Но, можетъ, и я слишкомъ требовательна: ищу твоего взгляда, ищу звука твоего голоса, а возможно ли это?...
   Кажется, нравъ мой перемѣнился. Смотрю на землю, на всю природу, смотрю такъ жадно, такъ внимательно, будто ищу тебя, но вездѣ чужой образъ, безотвѣтный, и мнѣ невольно досадно и тяжко. Съ поспѣшностью нетерпѣливо взоръ обращается къ небу, глубоко впивается въ его синюю даль, ищетъ тебя въ небѣ; тамъ отраднѣе ему, но тамъ нѣтъ тебя, моего ангела, и невольный ропотъ въ душѣ...
   О, когда-жь, когда-жь усталые, утомленные глаза мои найдутъ свою отрадную, надежную пристань -- твой взоръ? Впервые, Александръ, впервые я увижу въ немъ любовь твою, впервые услышу отъ тебя слово любви! Нѣтъ, я выразить не могу тебѣ, что я чувствую, какъ жду тебя, какъ мнѣ весело, какъ грустно, какъ несносны мнѣ люди, какъ я люблю всѣхъ! Теперь я здорова. Прощай, мой ангелъ, другъ мой.

Твоя Наташа.

-----

12 мая 1836 г. Вятка.

   Ангелъ мой, Наташа! блеснулъ первый лучъ надежды, маленькій лучъ, едва видный {Лучъ надежды на возвращеніе въ Москву.}. О, Боже, ежели бы онъ былъ не тщетный, ежели бы черезъ мѣсяцъ или два я могъ тебя прижать къ моему сердцу и въ твоихъ объятіяхъ забыть всѣ двухлѣтнія страданія! Моли, моли Бога, Наташа; молитва твоей чистой души, можетъ, будетъ услышана.
   На-дняхъ меня Полина {M-elle Trompeter.} просила написать ей что-нибудь на память, и я написалъ слѣдующее: "Влекомый таинственнымъ пророческимъ голосомъ пилигримъ шелъ въ Іерусалимъ. Тяжка была дорога, силы его изнемогали, онъ страдалъ. Господь сжалился и послалъ ему утѣшителя съ чашею, наполненною небеснымъ питьемъ. Съ восторгомъ принялъ пилигримъ его; но, отдавая ему чашу, сказалъ посланнику неба: "Благославляю нашу встрѣчу, но съ радостію покидаю тебя, ибо я знаю нѣчто выше тебя, святую Дѣву, къ ней иду я, къ ней стремлюсь, ей моя жизнь. Моли Бога, чтобъ скорѣе соединился съ нею!" И эта святая дѣва -- ты, моя, моя Наташа, да, все, все радостно покину я для тебя, для тебя, которая такъ меня любитъ. Ты моя святая, высокая дѣва.
   

13-е мая.

   Я началъ и уже довольно написалъ еще новую статью. Въ ней я описываю мое собственное развитіе, чтобы раскрыть, какъ опытъ привелъ меня къ религіозному воззрѣнію. Между прочимъ, я представилъ тамъ сонъ или, лучше, явленіе, въ которомъ нисходитъ ко мнѣ дѣва, ведущая въ рай, какъ Беатриче Дайте. Этотъ сонъ мнѣ удалось хорошо написать, Витбергъ былъ очень доволенъ, но не зналъ причины. Онъ думаетъ, что я такъ живо представилъ мою мечту и что моя мечта такъ хороша, а я просто описалъ тебя, и не мечта, а ты такъ хороша.
   Кажется, сегодня годъ, что я выѣхалъ изъ Перми. Обыкновенно при такихъ воспоминаніяхъ говорятъ: какъ скоро идетъ время! Ну, я этого не скажу про этотъ годъ,-- нѣтъ, медленно, какъ долгій ядъ, какъ болѣзнь, велъ онъ меня, и я, кажется, ощущалъ шероховатость каждаго дня его 366 дней. Но скажу откровенно: будь ты здѣсь, и я перенесъ бы его, конечно, не безъ грусти, но легко.
   Что-то Ог.? {Огаревъ, Н. П.} женился ли? Никакой вѣсти отъ него, а и онъ мнѣ необходимъ, какъ ты: мы врозь -- разрозненные томы одной поэмы. Хорошая библіотека не удовлетворится одною частью. Ахъ, гдѣ-то будетъ эта хорошая библіотека!
   Сегодня я ждалъ отъ тебя письмо, но не получилъ,-- досадно. Я знаю, что тебѣ самой трудно не писать ко мнѣ долго, знаю, что тебѣ писать ко мнѣ такъ же необходимо, какъ дышать, по досадно. Я такъ счастливъ, получивъ твое письмо, такъ веселъ. Ухожу въ свою комнату, бросаюсь на диванъ и читаю, и перечитываю десять разъ. И сердце такъ бьется, и кровь такъ кипитъ, готовы слезы литься изъ глазъ, и дыханіе дѣлается прерывисто. Это мои счастливѣйшія минуты здѣсь, потомъ цѣлые дни мечтаю о каждой строкѣ. О, сколько блаженства принесла ты мнѣ, и какая высокая душа отдалась мнѣ!
   Да, будутъ минуты, когда мы не позавидуемъ раю, а рай позавидуетъ намъ.
   Твой, твой вѣчно

Александръ.

-----

18-е, Духовъ день, понедѣльникъ (Москва).

   Сегодня былъ у насъ папенька; удивительно, Александръ, будто сердце его предчувствуетъ, что твое существованіе должно соединиться съ моимъ. Каждый разъ, какъ видитъ меня, дѣлаетъ наставленія, какъ приготовляться быть хорошею женой, потомъ, какъ угождать мужу, повиноваться и пр. Но нужно ли все это мнѣ, ангелъ мой?... Мнѣ кажется, твой капризъ, твоя малѣйшая прихоть будетъ моимъ закономъ, исполненіе ихъ -- наслажденіемъ. И существуетъ ли, и можетъ ли существовать въ любви упрямство? Это такъ мелко, такъ ничтожно и такъ далеко (отъ) нашей души. Нѣтъ, никогда ничего темнаго не впадало мнѣ на мысль, да и что, что можетъ помрачить душу, озаренную, потонувшую въ свѣтѣ твоей любви, какъ утренняя звѣзда въ яркомъ морѣ солнечнаго свѣта? Другъ мой, будто я когда-нибудь принуждена буду исполнять твои желанія,-- развѣ твоя и моя воля не все равно, будто есть разница между твоими и моими желаніями?
   Тотъ, кто не любитъ, не вѣдаетъ дивнаго наслажденія служить малѣйшею пользой существу любимому, не только быть необходимою неотдѣльною частью его самого. Когда я желаю чего-нибудь, мечтаю о чемъ, меня не нужно увѣрять, что ты думаешь о томъ же, желаешь того же.
   Но я, можетъ, слишкомъ мала, чтобъ обнять всю обширность твоей высокой мечты; можетъ, грудь моя слишкомъ слаба, чтобы поднять всю тяжесть сокровищъ твоей души, но ты мнѣ далъ жизнь, ты и возростишь меня; ты далъ любовь, ты дашь и силу.
   Сію минуту прощалась съ Сашей Б. {Съ А. А. Боборыкиной.} надолго, надолго, и какъ знать, можетъ, и навсегда... Грустно, Александръ, и чтобъ облегчить душу, пишу къ тебѣ; ты самъ знаешь, Александръ, какъ разставаться съ людьми, въ чьей душѣ есть звонкій намъ отголосокъ, и теперь я уже совершенно одна: ни она, ни Emilie не возвратятся сюда прежде глубокой зимы, а тогда уже, можетъ быть, ты будешь здѣсь со мною... О, ангелъ, Александръ мой, какая мысль! Какъ дивно врачуетъ она душу, какъ Божье слово изгоняетъ грусть и мракъ! (Чья) разлука оставитъ слѣдъ свой въ душѣ моей, когда я надѣюсь, что ты будешь здѣсь, со мною? А прелестное существо эта Саша, я люблю ее. Вихрь свѣта не изломалъ ни одного чувства ея, не обезобразилъ ни одной мысли; напротивъ, стѣсняя ее болѣе и болѣе своими глупостями, заставилъ ее углубиться въ самое себя, надѣть покрывало, которое поднялось впервые при встрѣчѣ со мною, а толпѣ она будетъ вѣчно загадкой (и толпѣ вѣчно недоступна она). Она любитъ меня и не вѣритъ, чтобъ я ее любила, будто любовь требуетъ жертву дружбы (?). Будто не надо никого любить, чтобъ любить тебя? Нѣтъ, всѣхъ, кого я любила, люблю и теперь, и еще больше люблю. Мнѣ не нужно было отнимать ни у кого любви къ тебѣ... Это не заемная, нѣтъ, это особенная любовь, которою бы самое небо пожалѣло дѣлиться.
   

20-е, среда.

   Александръ, на душѣ у меня лежало всегда грустное чувство, тяжелое, какъ камень. Я не писала тебѣ о немъ, потому что ни ты, ни я помочь этому не можемъ, но сегодня я страшно разстроена и молчать не въ силахъ. Что будетъ съ бѣднымъ братомъ моимъ Петрушею {Братъ Натальи Александровны -- Петръ Александровичъ Захарьинъ -- жилъ въ Тамбовской губ. Ему очень хотѣлось учиться, но объ его воспитаніи и образованіи никто не заботился. Онъ впослѣдствіи самовольно ушелъ въ Москву къ Яковлевымъ, гдѣ при помощи Натальи Александровны и А. И. готовился въ университетъ. Но у него объявился талантъ къ живописи, онъ поступилъ въ академію художествъ и сдѣлался потомъ извѣстнымъ фотографомъ.}? У меня отняты были даже средства, возможность имѣть съ нимъ сообщеніе. Мысль о(бъ) его положеніи всегда убивала меня, но я, все-таки, воображала его лучшимъ, нежели оно есть. Живетъ въ Шацкѣ у какого-то купца и ходитъ въ уѣздное училище. Мальчикъ съ способностями, не много моложе меня, и какое поприще предстоитъ ему?Нѣтъ человѣка, отъ котораго бы можно было ждать помощи. Сегодня я получила оттуда письмо, пишетъ, что у нихъ скоро экзамены и что, несмотря на то, что ему всѣ (и кто же эти всѣ?) совѣтуютъ перестать учиться, онъ непремѣнно намѣренъ продолжать; впрочемъ, спрашиваетъ моего совѣта. Откровенно говорю тебѣ, другъ мой, это убиваетъ меня, твоя любовь не можетъ залѣчить эту рану, и я не ищу утѣшенія себѣ, я требую помощи моему брату. Ну, что я могу теперь сдѣлать для него? Написать Алек. Алек. {Алексѣй Александровичъ, старшій братъ Натальи Александровны, извѣстный подъ именемъ "химика". Онъ былъ усыновленъ отцомъ, и ему было отказано все состояніе отца, на немъ же, слѣдовательно, лежала и обязанность позаботиться о воспитаніи многочисленныхъ братьевъ и сестеръ, оставшихся послѣ отца отъ разныхъ одалисокъ, преимущественно крѣпостныхъ.}, ему все равно, ему не больно, что родной братъ его останется мужикомъ или нищимъ, и слова мои не будутъ имѣть ни малѣйшаго успѣха; это странный человѣкъ. За себя никогда у меня не вырывался ему упрекъ, а это невольный ропотъ души за родного брата. Рѣшительно нигдѣ, ни въ комъ нѣтъ надежды. Это страшное чувство, Александръ, оно посѣтило мою душу съ тѣхъ поръ, какъ я стала понимать. Я не таила его отъ тебя, ангелъ мой, а не писала все же потому, что не утѣшенія хочу себѣ, а помощи брату, которой ты не можешь теперь сдѣлать. И зачѣмъ пишу теперь, не знаю, это непріятно тебѣ будетъ... но пусть же все вмѣстѣ -- и радость, и горе!
   Потомъ сестра Катя {Катерина Александровна Захарьина, родная сестра Натальи Александровны, говорятъ, была замѣчательно красива собою. Она впослѣдствіи вышла замужъ за Селина, профессора Кіевскаго университета.}, говорятъ, прекрасная собою, 15 лѣтъ, также живетъ у купца, и теперь они уже чувствуютъ свое положеніе {Т.-е. положеніе незаконныхъ дѣтей.}. О, я знаю, какъ ѣдко, какъ убійственно юной душѣ чувство беззащитности и сиротства! Я сама взросла одна-одинёхонька на чужой полянѣ, и мнѣ знакомы бури и завываніе вѣтровъ и непогоды {Наталья Александровна съ 7 лѣтъ, а не съ 8, какъ говорится въ Запискахъ, была взята на воспитаніе княгиней М. А. Хованской, гдѣ испытала много горькаго, а до тѣхъ поръ жила съ матерью въ домѣ отца, А. А. Яковлева, въ Петербургѣ.}... Впрочемъ, Богъ -- сиротокъ Отецъ. Чѣмъ лучше была моя жизнь ихъ, чѣмъ радостнѣе было сердцу? Можетъ, еще больше испытало оно мученій, еще яснѣе видѣло бездну, до которой былъ одинъ шагъ... но за то какая награда!... Я не отчаиваюсь, что когда-нибудь и я буду имѣть средства быть для нихъ полезной. Тѣмъ болѣе горько мнѣ, что у нихъ никого нѣтъ, кромѣ меня, а что я для нихъ?
   

21-е, четвергъ.

   Ужель, ужель, ангелъ мой, я увижу тебя не одною мечтой, не одною мечтой мы обнимемъ другъ друга?... Когда я прочла: "блеснулъ лучъ надежды"... о, вѣрь, Александръ, мнѣ казалось, что небо отворилось, и я увидѣла тебя тамъ въ сіяніи, и мнѣ недоставало только крыльевъ летѣть къ тебѣ! Ты сказалъ: "молись", и руки невольно поднялись къ небу съ твоимъ письмомъ, и вся душа готова была излиться молитвой; въ эту минуту въ ней не было земного, о, нѣтъ, нѣтъ, земного не было,-- (ты) слился въ ней съ божествомъ, и я не знаю, молила ли я Его о свиданіи съ тобою, или поклонялась тебѣ...
   Это письмо особенное дало мнѣ наслажденіе, въ немъ ничего не было, кромѣ тебя, кромѣ твоей любви, и мнѣ такъ несносно писать къ тебѣ о постороннемъ. И такъ, мой пилигримъ, мой милый странникъ, ни посолъ Божій, ни небесное питье не утолили твоей жажды видѣть твою дѣву. О, вѣрь же, и дѣва твоя не промѣняетъ земного страданія съ тобою на небесное одинокое блаженство. И что мнѣ небо? Душа моя давно не проситъ неба, не ищетъ его, давно не говоритъ о небѣ голубомъ; ея небо не голубое, оно болѣе ясно и болѣе свято, и это-то небо на землѣ, и въ этомъ небѣ ты, ангелъ, и ты-то есть это самое небо!
   Ни пламенное воображеніе, ни самая пылкая юная мечта не могла представить мнѣ такой безпредѣльной, необъятной любви, какъ моя любовь къ тебѣ, мой Александръ! Что будетъ со мною, когда ты пріѣдешь? Какъ сильно и теперь сердце бьется, глаза полны слезъ, но только умоляю тебя, другъ, чтобъ ихъ {Княгини Хованской, ея компаньонки М. С. Макашевой и всѣхъ, изъ-за кого ей такъ тяжело жилось.} не было тутъ, я не хочу ихъ: они отравятъ нашу встрѣчу. Разумѣется, мученіе не пересилитъ радости, но зачѣмъ же ранить эту радость? Пусть она будетъ совершенная, полная; пусть распадутся всѣ оковы, и пусть она будетъ вольная.
   Мы скоро ѣдемъ въ деревню {Въ Загорье, имѣніе княгини Хованской.} и пробудемъ тамъ, можетъ быть, долѣе сентября... Пріѣдешь ли ты туда? Это только 15 верстъ отъ Москвы. Да, ангелъ мой, ты пріѣдешь, ты не можешь быть такъ близко отъ меня и не видаться со мною. И такъ, я теперь ѣду въ Загорье на свиданіе съ тобою! Это ужасно; судьба непремѣнно хочетъ продлить нашу разлуку, но я не сомнѣваюсь, мой ангелъ, что придетъ то время, о которомъ ты пишешь.
   

24-е, воскресенье.

   Ангелъ мой, Александръ! Ты требуешь, чтобъ я написала Полинѣ. Я сама требовала отъ себя этого, но во мнѣ есть что-то, чего я не могу преодолѣть сама. Это ужасно глупо; я увѣрена, что ты разсердишься на меня за это меньше, нежели я, и простишь скорѣе, нежели я прощу себя. Не знавши ея, я люблю ее за то, что ей одной открылъ ты свою душу,-- стало, съ нею одной находишь полную отраду въ разлукѣ. Люблю ее за тебя, за ея душу и желала бы доказать ей это, но -- современемъ. Скажи же мнѣ, другъ мой, разсердила я тебя этимъ? Прости, ангелъ мой, меня, прости, мой Александръ, я не могу еще теперь вдругъ сбросить всѣ глупости, въ которыя облачили меня. Ежели Полина не любитъ, она не пойметъ моихъ чувствъ къ ней, передай ей словами, а когда ты будешь со мною, мы вмѣстѣ будемъ писать къ ней. Теперь еще нѣсколько словъ о несчастной Медвѣдевой {Медвѣдева (г-жа Р.), у которой съ А. И. былъ романъ въ Вяткѣ.}. Ты не можешь вообразить, какъ мнѣ больно ея положеніе. Когда теперь ей "было бы непріятно", современемъ для нея это будетъ убійственно {Т.-е. узнать, что А. И. любитъ Н. А.}. Я говорю это по опыту. Будучи далека отъ любви къ Е. И. какъ нельзя больше, не давая ему ни малѣйшей надежды, отказывая всегда рѣшительно его предложенія, я была съ нимъ близка, какъ съ братомъ, и не говорила о тебѣ, именно думая, что ему бы было это непріятно, а онъ

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина.

(Ихъ переписка).

   Оригиналъ предлагаемой переписки хранится у старшаго сына Александра Ивановича, извѣстнаго профессора физіологіи въ Лозаннскомъ университетѣ Александра Александровича Герцена. Онъ прислалъ ее въ копіяхъ. Переписка охватываетъ три года, съ отъѣзда Александра Ивановича изъ Москвы вплоть до свадьбы во Владимірѣ, начинается съ 16 апрѣля 1835 года, кончается 6 мая 1838 года; печатается вся цѣликомъ, исключаются только немногія мѣста и нѣкоторыя письма, составляющія повтореніе. Со времени переписки прошло болѣе пятидесяти лѣтъ, очень немногія изъ упоминающихся лицъ остались въ живыхъ, поэтому большинство иниціаловъ оказалось возможно раскрыть, и очень немногія имена пришлось замѣнить иниціалами. Письма располагаются, по возможности, въ хронологическомъ порядкѣ. Мѣста, плохо разобранныя, помѣщаются въ скобкахъ.
   
   "Письма больше, чѣмъ воспоминанія,-- нанялъ запеклась кровь событій; это -- само прошедшее, задержанное и нетлѣнное".
   Не просто "переписку" двухъ влюбленныхъ встрѣтить здѣсь читатель. Передъ нимъ развернется правдивая, изящная, полная художественной прелести поэма любви семнадцатилѣтней даровитой дѣвушки, Натальи Александровны Захарьиной, и ея двадцати-двухъ-лѣтняго двоюроднаго брата, извѣстнаго художника-писателя, Александра Ивановича Герцена.
   "Всѣ ея письма,-- по словамъ Александра Ивановича,-- одна отроческая пѣснь любви, подымающаяся отъ дѣтскаго лепета до могучаго лиризма". Ея юная, чистая душа съ каждымъ днемъ все сильнѣе обвивается любовью къ брату, которую въ своей дѣтской наивности и необычайномъ идеализмѣ она принимаетъ сначала только за дружбу. Вся проникнутая религіознымъ настроеніемъ и господствовавшимъ въ ея время романтизмомъ, съ нѣкоторою долей сантиментальности, она упорно отворачивается отъ земли и жизни и устремляетъ свой взоръ, полный тихой грусти, на небо. Тамъ, въ надзвѣздномъ мірѣ, черпаетъ она поразительную силу и невозмутимое спокойствіе, съ которыми переносить всѣ непріятности въ домѣ тетки, княгини Марьи Алексѣевны Хованской, взявшей ее, семилѣтнюю сироту, на воспитаніе. Здѣсь ее держать въ тискахъ свѣтскихъ приличій и такъ холодно-строго, что дѣвушка не имѣетъ права сдѣлать шага безъ позволенія княгини и ея любимицы-компаніонки, Марьи Степановны Макашевой.
   Переписку Наталья Александровна ведетъ тайно. Пишетъ украдкой по ночамъ, когда спять ея зоркіе аргусы, или примостившись гдѣ-нибудь въ уголку на колѣняхъ, боязливо озираясь по сторонамъ и прислушиваясь къ малѣйшему шороху. Окружающій міръ дѣвушки тѣсенъ, скученъ, однообразенъ: мрачныя стѣны княжескаго дома, скучныя старухи съ ихъ погребальными думами и разсказами, и единственный Выѣздъ -- церковь, да на гулянье -- подъ Новинское. Что можетъ она, юное дитя, среди такой пустоты и безсодержательности? Чѣмъ ей наполнить трехлѣтнюю еженедѣльную, а со времени переѣзда брата изъ Вятки во Владиміръ ежедневную переписку? Откуда взять матеріалъ?.. Источникъ одинъ -- ея внутренняя жизнь, полная поэтической глубины. Замѣчательный писательскій талантъ помогаетъ облекать этотъ неизсякаемый источникъ въ прекрасную поэтическую форму.
   "Ты поэтъ, ангелъ мой,-- говоритъ ей Александръ Ивановичъ,-- и любовь научила тебя этимъ пѣснопѣніямъ, исполненнымъ истины и глубины, которыя раздаются на каждой строчкѣ твоихъ писемъ".
   Читая, трудно повѣрить, что они писаны на-спѣхъ, украдкой, урывками, писаны дѣвочкой, о развитіи и образованіи которой никто не заботился. "Иногда, читая твое письмо въ десятый, двадцатый разъ,-- говоритъ Александръ Ивановичъ,-- я взгляну на него съ литературной точки зрѣнія и, признаюсь, ежели бы ты была не моя, я могъ бы завидовать поэтическому таланту. Почти каждое письмо -- поэма, а чувство вырывается изъ души стройно, какъ изъ арфы, и, главное, ты не чувствуешь, что пѣснь льется. Это такъ естественно въ тебѣ, какъ любовь ко мнѣ".
   Въ этой перепискѣ, охватывающей три года жизни Александра Ивановича внѣ Москвы, начиная съ Перми, Вятки, кончая Владиміромъ, вплоть до женитьбы на Натальѣ Александровнѣ -- до мая 1838 года, отражается вся жизнь жениха и невѣсты, съ ихъ встрѣчами, столкновеніями, знакомствами, интересами (не касаясь, впрочемъ, служебныхъ дѣлъ Александра Ивановича), а, главное, вся интимная сторона ихъ души, безъ малѣйшихъ тайниковъ, безъ скрытыхъ уголковъ, безъ покрывалъ. Здѣсь другъ передъ другомъ раскрываютъ они свои сердца. Письма имѣютъ интимный характеръ,-- видимо, писаны безъ мысли о постороннемъ читателѣ. Тѣмъ страшнѣе и труднѣе было осмѣлиться заглянуть въ эту святая святыхъ брата и сестры, скоро ставшихъ другъ для друга женихомъ и невѣстою. Мало ли что могло вырваться у нихъ безъ постороннихъ свидѣтелей, мало ли какое слово и какую мысль о друзьяхъ и близкихъ могли прошептать ихъ уста на ухо другъ другу... Не безъ смущенія пришлось рѣшиться заглянуть въ эти интимныя страницы прошлыхъ дней, заглянуть съ мыслью развернуть ихъ передъ читателемъ {А. А. Герценъ обратился ко мнѣ съ предложеніемъ сдѣлать къ перепискѣ всѣ необходимыя примѣчанія.}, для котораго и самыя лица писавшія, можетъ быть, окажутся теперь совсѣмъ посторонними, незнакомыми. Но вотъ передо мной на столѣ раскрытая переписка... быстро пробѣгаются страницы... мелькаютъ письма... проживается годъ... и все чище, возвышеннѣе выступаютъ образы брата и сестры, жениха и невѣсты. Гуманность, нѣжность, тонкое изящество, какая-то особая высота облекаютъ нравственные образы влюбленныхъ. Ихъ тайныя рѣчи, нескромно подслушанныя посторонними, оказались такъ безукоризненно-чисты и изящно-красивы, что снять покровъ забвенія и развернуть передъ всѣми страницы интимной переписки является какъ бы долгомъ.
   Необыкновенно теплый и чувствительный отъ природы, Александръ Ивановичъ страшно тяготился пустотой и сухостью провинціальной жизни; главный и почти единственный отдыхъ въ это время ему даетъ переписка съ невѣстой. Его любовь къ ней развивается и ростетъ на нашихъ глазахъ; изъ тихой, спокойной дружбы она превращается въ цѣлое море высокой, безумной любви, которую не въ силахъ сдержать никакіе берега, никакія каменныя и чугунныя преграды. При своемъ страстномъ, огненномъ темпераментѣ онъ тонетъ въ ней, всецѣло отдается ея ласковымъ волнамъ и несется неудержимо въ сторону, куда влечетъ его богиня, его небесная "Наталія". Этотъ сильный человѣкъ склоняется, какъ со доменка, передъ этою слабою женщиной, блѣдной до восковаго цвѣта въ лицѣ, но необыкновенно сильной нравственно, высоко уходящей въ своихъ мечтахъ отъ грязной земли. Къ ея ногамъ бросаетъ Герценъ всего себя, со всѣми идеалами, планами, міровыми стремленіями, со всею безумною жаждой славы; ее дѣлаетъ цѣлью жизни; въ ней воплощаетъ весь міръ. Невольно, незамѣтно для него самого, любовь уводитъ его отъ жизни къ небу, къ религіи, дѣлаетъ даже суевѣрнымъ.
   Такова была сила вліянія этой необычайной, безпредѣльной любви,. охватившей Александра Ивановича. Переживши ея горячечный періодъ, онъ опять, какъ извѣстно, возвращается къ тому міровоззрѣнію, къ которому влекла его реальная натура, а этотъ моментъ въ его настроеніи можетъ служить намъ теперь прекраснымъ подтвержденіемъ его пылкаго, увлекающагося темперамента и способности къ высокой, горячей любви.
   Сестра и братъ, женихъ и невѣста, выступающіе изъ рамки писемъ, представляютъ рѣдчайшую цѣльность и типичность натуръ женской и мужской, счастливо соединяя въ себѣ все, что есть лучшаго, возвышеннаго въ той и другой природѣ. Наталья Александровна полна безграничной преданности, вѣры, любви до самоотверженія, увлекательной мягкости, терпѣнія, изящества, внѣшней красоты, оригинальности, тонкаго ума и поразительной внутренней силы. Ее даже женщины находили обаятельной, видѣли въ ней высокое, неземное существо. Въ Александрѣ Ивановичѣ соединились всѣ прекрасныя, всѣ привлекательныя стороны мужской натуры: здѣсь и сильный, высокій умъ вмѣстѣ съ пылкимъ, твердымъ, отважнымъ характеромъ, и непреклонная воля съ умилительною мягкостью и великодушіемъ, тонко развитое эстетическое пониманіе, глубина чувства и замѣчательной художественный талантъ, соединенный съ высокимъ образованіемъ. Все это въ глазахъ дѣвушки было окружено ореоломъ недосягаемаго идеала и страданія за этотъ идеалъ.
   Читатель найдетъ въ перепискѣ не только въ высшей степени изящный, оригинальный и любопытный романъ одного изъ замѣчательнѣшихъ писателей сороковыхъ годовъ, прямо въ томъ видѣ, какъ его дала сама жизнь, безъ какихъ бы то ни было прикрасъ и измѣненій, но передъ нимъ въ то же время, развернется и интересный психологическій процессъ, пережитой Александромъ Ивановичемъ подъ вліяніемъ любви, и романтическій эпизодъ съ госпожей Медвѣдевой, бывшій въ Вяткѣ, и его думы, мысли, фантазіи... Переписка дастъ возможность познакомиться подробно съ его настроеніемъ и литературными работами за этотъ періодъ, о которыхъ современники говорили до сихъ поръ только по догадкамъ и о содержаніи которыхъ было сдѣлано такъ много невѣрныхъ предположеній {Идеалисты тридцатыхъ годовъ, П. Анненкова.}.
   Всѣ эти вопросы заслуживаютъ болѣе подробной остановки. Я надѣюсь вернуться къ нимъ въ рядѣ статеекъ, которыя по временамъ буду предпосылать письмамъ.
   Читая страницы интимной переписки, не слѣдуетъ забывать, что она относится къ далекому отъ насъ времени, къ тридцатымъ годамъ, когда существовали и взгляды на вещи, и вкусы литературные другіе. Александръ Ивановичъ, какъ натура пылкая, горячая и увлекающаяся, въ двадцать два года долженъ былъ до извѣстной степени отпечатлѣвать на себѣ краски и тѣни своего времени. Поэтому читатель не вправѣ корить переписку за изрѣдка попадающіяся устарѣлыя формы и нѣсколько повышенный сантиментальный тонъ, которыми Александръ Ивановичъ и Наталья Александровна отдавали дань своему времени. Читателю представляется возможность узнать, какъ высоко, какъ глубоко и возвышенно умѣли любить, чувствовать и думать лучшіе молодые люди тридцатыхъ годовъ, какъ умѣли подниматься и поднимать другихъ отъ пыльной земли къ свѣтлымъ, лазоревымъ небесамъ. Онъ можетъ теперь остановиться съ грустью и любовью -- если не у ихъ могилъ, то на ихъ перепискѣ: они заслужили и нашу любовь, и нашу грусть.

Е. Некрасова.

   Нижній-Новгородъ, 16 апрѣля 1835.

-----

   Наташа! {А. И. Герценъ и Н. А. Захарьина были незаконныя дѣти двухъ родныхъ братьевъ Яковлевыхъ: Ивана Алексѣевича и старшаго -- Александра Алексѣевича. У старшаго Яковлева была масса незаконныхъ дѣтей. Всѣхъ ихъ онъ держалъ при себѣ, каждому давалъ образованіе. Одинъ изъ его старшихъ сыновей, Алексѣй Александровичъ, кончилъ курсъ въ университетѣ, былъ ученый, занимался химіей и велъ странную, отшельническую жизнь. Про него даже упоминается въ Горе отъ ума:
   
   Онъ химикъ, онъ ботаникъ,--
   Князь Ѳедоръ -- нашъ племянникъ.
   Отъ женщинъ бѣгаетъ и даже отъ меня...
   
   Незадолго до смерти отецъ женился на его матери и такимъ образомъ "привѣнчалъ", т.-е. усыновилъ "химика", сдѣлалъ его наслѣдникомъ всѣхъ своихъ богатствъ,-- владѣльцемъ имѣній, домовъ въ Петербургѣ и въ Москвѣ, на Тверскомъ бульварѣ. Каждому же изъ незаконныхъ дѣтей отецъ въ духовномъ завѣщаніи велѣлъ при совершеннолѣтіи выдавать по 3 т. с. или, какъ тогда считали, по 10 т. ассигнаціями. Н. А. осталась послѣ смерти отца 7 лѣтъ. Братъ "химикъ" отправилъ ее изъ Петербурга вмѣстѣ съ другими дѣтьми и съ ея матерью въ Тамбовскую губернію, въ Шацкое имѣніе. Но она въ Москвѣ очень заинтересовала своимъ задумчивымъ и грустнымъ видомъ кн. Хованскую, Марью Алексѣевну, родную сестру покойнаго отца. Тетка взяла ее къ себѣ на воспитаніе; она была уже стара, за 70 лѣтъ, причудлива, капризна, эгоистична и холодна. Она успѣла схоронить своихъ двухъ замужникъ дочерей и теперь жила одна съ любимицей-компаніонкой, Марьей Степановной Макашевой, въ домѣ своей родственницы, престарѣлой княжны Мещерской, а по смерти ея купила себѣ домъ на углу Поварской и Трубнаго переулка. Здѣсь и жила теперь 17-ти лѣтняя Н. А. среди скучныхъ и ворчливыхъ старухъ-приживалокъ, которыми полонъ былъ домъ княгини Хованской.
   А. И. тоже былъ не единственный незаконный сынъ И. А. Яковлева, но за то самый любимый. Для него нанимались учителя, гувернеры. Его мать, нѣмка Луиза Ивановна, постоянно жила съ нимъ въ домѣ отца, сперва на Тверскомъ бульварѣ, въ Москвѣ, потомъ въ Старой Конюшенной, въ приходѣ Власія. А. И. еще мальчикомъ сдружился съ H. П. Огаревымъ, а поступивъ въ Московскій университетъ на естественно-математическій факультетъ, разомъ пріобрѣлъ массу друзей и товарищей. По окончаніи курса, уже въ 1834 г., Огаревъ, а потомъ и онъ были арестованы по поводу одной студенческой пирушки. Около года А. И. просидѣлъ въ заключеніи, въ Крутицкихъ казармахъ. 10 апрѣля 1835 года его отправили на жительство въ Пермь, а оттуда въ маѣ мѣсяцѣ перевели въ Вятку. Съ дорогу изъ этого путешествія и пишетъ онъ первое письмо къ своей двоюродной сестрѣ, Натальѣ Александровнѣ Захарьиной.} Вотъ и тебѣ нѣсколько словъ отъ изгнанника. Всякая минута отталкиваетъ меня далѣе и далѣе отъ всѣхъ васъ. Ничего нѣтъ у меня въ Перми, а туда ѣду; все въ Москвѣ, а она меня выбросила. Прощай, некогда писать, иду смотрѣть царь-рѣку Волгу. Прощай.

Твой Александръ.

   Эм. Мих. поклонъ {Эмилія Михайловна Аксбергъ -- русская гувернантка, институтка, которая была взята княгиней Хаванской для Натальи Александровны. "Сначала ученица приняла нѣсколько наружныхъ формъ Эмиліи", а потомъ Эмилія "склонилась передъ сильнымъ существомъ и совершенно подчинилась ученицѣ, видѣла ея глазами, думала ея мыслями, жила ея улыбкой, ея дружбой". Но теперь образованіе Натальи Александровны давно считалось поконченнымъ, и Эмилія Михайловна не жила больше въ домѣ княгини Хаванской.}.

Апрѣля 22, 1835. Казань.

   
   Далеко; далеко умчало меня, другъ Natalie! Страшное положеніе быть доведенному до такого одиночества, въ которомъ надобно Алекс. Ив. Герценъ и Нат. Алекс. Захарьина. 103 себѣ одномъ искать все; нѣтъ человѣка, нѣтъ груди дружеской на этомъ пути, нѣтъ звука понятнаго или... Виноватъ. Воспоминаніе -- надгробный памятникъ прошедшему, но памятникъ живой, и природа съ другой стороны,-- вотъ что у меня осталось. Я разсѣянъ, мнѣ мудрено это движеніе послѣ 9 мѣсяцевъ тюрьмы {А. И. Герценъ содержался въ Крутицкихъ казармахъ съ іюля 1834 г. до апрѣля 1835 г.}, я не могу себѣ еще дать ни въ чемъ отчета. Неси же, неси же, буря, которая увлекла меня, я ввѣряюсь тебѣ!
   Часто вижу я Москву и васъ всѣхъ во снѣ,-- сонъ есть положительное добро, и какъ хороши сны иногда, и будто бы это вздоръ,-- вѣдь, живемъ же, когда спимъ, и помнимъ сонъ какъ былъ.

Прощай.
Твой братъ Александръ.

   Ты получишь отсюда казанскій гостинецъ отъ меня {А. И. прислалъ башмаки и зонтикъ, о которыхъ будетъ говориться въ письмѣ Натальи Александровны.}. Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.
   Эмиліи Михайловнѣ кланяйся и скажи, чтобъ она не забыла пріятелей и друзей за одною далью.

(Пермь).

   Теперь, chère Natalie, твой чередъ писать ко мнѣ. Я, наконецъ, въ Перми.
   Это ужасно, что было со мною ныньче утромъ; прихожу нанимать квартиру {"На другой день послѣ пріѣзда я пошелъ со сторожемъ губернской канцеляріи искать квартиру; онъ меня привелъ въ большой одноэтажный домъ. Сколько я ему ни толковалъ, что я ищу домъ очень маленькій и еще лучше часть дома, онъ упорно требовалъ, чтобъ я взошелъ".}, а хозяйка спрашиваетъ: "нуженъ ли вамъ огородъ и стойло для коровы?" Grand Dieu! {"Великій Боже!"}. Неужели есть возможность мнѣ имѣть огородъ и корову? Ха, ха, ха, да это чудо! Огородъ и корову,-- я скорѣе заживо въ гробъ лягу. Вотъ какъ мелочная частность начинаетъ виться около меня! А что, въ самомъ дѣлѣ, бросить всѣ эти высокія мечты... {Выпущено нѣсколько словъ.}, завести здѣсь домъ, купить корову, продавать лишнее молоко, жениться по разсчету и умереть съ плюмажемъ на шляпѣ,-- право, не дурно,-- "исчезнуть какъ дымъ въ воздухѣ, какъ пѣна на водѣ" (Данте).
   Пріѣхавши на мѣсто, я только узналъ все, что я потерялъ, разставаясь съ Москвою; нѣтъ, сколько ни мудри, а разлука дѣло ужасное; это замерзшее озеро -- и нѣмо, и холодно. Какъ живо у меня въ памяти твое посѣщеніе въ Крутицахъ {9 апрѣля 1835 года, наканунѣ отъѣзда брата въ Пермь, Наталья Александровна вмѣстѣ съ матерью А. И., Луизой Ивановной, пріѣзжала прощаться съ нимъ въ Крутицкія казармы. "Долго святилъ я этотъ день въ моей памяти,-- говоритъ А. И.,-- это одно изъ счастливѣйшихъ мгновеній моей жизни".}, и что же это было?-- нѣсколько часовъ въ цѣлой громадѣ времени -- и прежде, и послѣ. Да, у насъ въ жизни только есть нѣсколько минутъ, и свѣтлыхъ, и изящныхъ, остальное что-то земное и грязное. Это фонари, освѣщающіе дорогу; далеко назади блестятъ они звѣздочкой. Когда же, сестра, когда же мы увидимся?
   
   Ахъ люди, люди, люди злые,
   Вы ихъ разрознили...
   
   Да, вы меня разрознили со всѣми.

Прощай, пиши.
Александръ.

   (Приписка карандашомъ, сдѣланная впослѣдствіи). Не посмѣлъ написать "сердца".

-----

Москва, 1835 г., мая 28, вторникъ.

   И я пишу къ тебѣ, Александръ, другъ мой! Отрадно мнѣ поговорить съ тобою, и это еще въ первый разъ послѣ нашей разлуки,-- не сердись на меня за это, я не виновата. Ужасно тяжко было у меня на сердцѣ, взяла перо писать къ тебѣ -- и легче, какъ будто мы съ тобой ближе стали. Грустно безъ тебя здѣсь, Александръ, ужасъ какъ грустно! Ты разсѣянъ, тебѣ представляются все новые предметы, новыя лица, ты смотришь на Пермь и иногда забудешь, что въ уголкѣ Москвы живетъ Наташа, а я... мнѣ все, все напоминаетъ, что другъ далеко. Ахъ, повѣришь ли, сердце обольется кровью, какъ раздумаешься о тебѣ: за тысячу верстъ, одинъ, Богъ знаетъ что съ тобою, и если бы не вѣра, не крѣпкая надежда на Провидѣніе, я бы совершенно упала духомъ. Но нѣтъ, еще вѣра моя слишкомъ слаба, чтобъ предать тебя въ руки Его и быть совершенно спокойной на твой счетъ. Я читаю Посланія Іакова,-- тутъ почерпаю многое; они очищаютъ душу мою и укрѣпляютъ мою вѣру. Ну, не все ли напоминаетъ мнѣ тебя? Веру Евангеліе -- вспоминаю тебя; вѣдь, ты велѣлъ мнѣ читать Посланія. Да, тысячеверстное пространство раздѣляетъ насъ -- и мы такъ близки!
   Часто перечитываю я твои прежнія письма, и что хочешь говори, а я въ нихъ нахожу все: отраду, утѣшеніе, мудрость,-- однимъ словомъ, нахожу въ нихъ тебя; и какъ выше становлюсь я въ собственныхъ глазахъ, прочитавши нѣсколько изъ нихъ; тотъ, кого я такъ люблю, чья дружба для меня все на свѣтѣ, въ кого такъ вѣрую, говоритъ мнѣ: "я гордъ за тебя и тобою". О, какъ много выражаютъ эти слова! Они для меня дороже цѣлаго листа, кругомъ уписаннаго похвалою; а не вѣрить тебѣ -- не вѣрить собственному существованію; съ тобою (хоть ты и за тысячу верстъ, но всегда со мною) я забываю, что существуетъ на землѣ лесть, что (истины) {Въ скобкахъ ставятся слова и фразы, которыя плохо разобраны, а иногда вставлены просто на-угадъ.} нѣтъ во многомъ {Натальѣ Александровнѣ въ это время было всего 17 лѣтъ, но она много горя видѣла въ жизни; видѣла и много лжи, неправды, лести, которыя окружали воспитывавшую ее княгиню М. А. Хованскую и наполняли ея домъ.}.
   Помню, ярко помню день нашего свиданія и прощанія; сказать тебѣ не умѣю, себѣ отчета дать не могу въ чувствахъ, волновавшихъ тогда душу мою: небо и земля, рай и адъ! Сердце мое было такъ полно, такъ полно, что я забывала говорить; но какъ будто высказала все, будто незамѣтно мнѣ самой душа моя вылилась въ твою душу {"Печать жизни, выступившей на полудѣтскомъ лицѣ ея, я первый увидѣлъ наканунѣ долгой разлуки",-- говоритъ А. И.}, тогда я забывала весь свѣтъ, глядя на эту маленькую горницу, забыла, что у меня есть жилище, что есть зданіе красивѣе; глядя на тебя, забыла все на свѣтѣ; я не видала, какъ прошли эти часы; все это время показалось мнѣ однимъ мгновеніемъ, а минута прощанія -- о, горькая минута!-- тысяча счастливѣйшихъ въ будущемъ едва ли мнѣ заплатятъ за нее {Вотъ описаніе минуты прощанія въ Крутицахъ: "Молодая дѣвушка вздрогнула, поблѣднѣла, крѣпко не по силамъ сжала мнѣ руку и повторила, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы: "Александръ, не забывай же сестры".}. Простившись съ тобою въ корридорѣ, я хотѣла воротиться къ тебѣ, взглянуть еще разъ, но не было силъ.
   Дорогою все еще я была согрѣта свиданіемъ, но, когда вошла въ твою комнату... {А. И. до ареста жилъ въ домѣ своего отца, И. А. Яковлева; туда проѣхала И. А. изъ Крутицъ вмѣстѣ съ Луизой Ивановной.}. Потомъ, странно, явилась въ душѣ надежда видѣть тебя еще, даже въ день твоего отъѣзда мнѣ все казалось; но въ третьемъ часу принесли мнѣ твою послѣднюю записку, тутъ... О, эта минута еще была ужаснѣе прощанья! Тамъ самая горесть умалялась твоимъ присутствіемъ, еще, глядя на тебя, я думала, что не увижу долго, а тутъ, тутъ... и нѣтъ болѣе надежды! О, когда же мы увидимся, когда, Боже мой? Пиши мнѣ, братъ, ради, Бога, пиши. Послушай, если, живши долго въ дальней сторонѣ, ты перемѣнишься и при свиданіи будешь только дивиться прежнему желанію видѣться -- избави Богъ! Чему-жь мнѣ послѣ вѣрить? Но нѣтъ, нѣтъ, и не сомнѣваюсь въ тебѣ!
   Emilie нѣтъ въ Москвѣ, и я еще не писала къ ней и отъ нея не получала; вотъ всѣ разъѣзжаются, оставляютъ меня -- и Егоръ Ивановичъ {Егоръ Ивановичъ -- родной братъ А. И., незаконный и нелюбимый сынъ И. А. Яковлева.} ѣдетъ; грустно! Ты, вѣрно, усталъ читать, -- я потому такъ мелко пишу, чтобъ больше уписалось. Два письма, на которыя я не отвѣтила,-- зонтикъ прелестный и башмаки я получила,-- честь твоему вкусу! Благодарю отъ души, за все! Прощай, Александръ, будь здоровъ, спокоенъ, не забывай меня, но вспоминай безъ горестнаго чувства. Что ты дѣлаешь? Мы ѣдемъ скоро въ деревню {У княгини М. А. Хованской было подмосковное имѣніе въ трехъ верстахъ отъ села Царицына (по Курской и. д.), "Загорье". Тамъ проводила она лѣто вмѣстѣ съ Натальей Александровной и всѣмъ своимъ штатомъ.}, тамъ я спишу твою Легенду {Легенда о св. Ѳеодори была написана въ Крутицкихъ казармахъ на основаніи извѣстнаго житія "св. Ѳеодоры въ мужскомъ платьѣ" и въ этомъ первоначальномъ видѣ попала въ записки Т. П. Пассекъ. Въ окончательной исправленной редакціи она напечатана въ Русской Мысли въ декабрѣ 1881 г.}. Еще прощай, Христосъ съ тобой. Твоя сестра Наташа.
   Кланяюсь Петру {Петръ Ѳедоровичъ -- камердинеръ А. И., который, каждый день сопровождалъ его въ первый годъ поступленія въ университетъ и ждалъ тамъ, въ швейцарской, пока кончатся лекціи. Онъ же поѣхалъ съ А. И. и въ Пермь.}, онъ, кажется, такъ тебя любитъ и служитъ усердно. Вообрази, что послѣ тебя я ни разу не была у васъ и не видала маменьку {То-есть матери Александра Ивановича, Лунзы Ивановны Гаагъ. И. А. звала ее маменькой изъ любви къ А. И.}, вѣдь, это ужасно! Когда-жь взойдетъ моя звѣзда, моя свобода {Наталью Александровну очень строго держали въ домѣ кн. Хованской. Одна безъ провожатаго она могла выдти только въ полисадникъ при домѣ. Но и съ провожатыми ее никуда не пускали; даже для перехода изъ одной комнаты въ другую она должна была спросить позволеніе.}?
   Когда ты возьмешь огородъ и корову, тогда, вѣрно, женишься на этой хозяйкѣ, ежели она богатая вдова, но, я думаю, ты до садоводства не охотникъ.
   Довольно часто посѣщаю я гулянья {Гулянье подъ Новинскимъ.}, но все это такъ скучно, нѣмо. Да, когда ты женишься вотъ на этой вдовѣ, тогда я выйду замужъ за князя Оболенскаго {Дѣло идетъ о кн. Сергѣѣ Оболенскомъ, который сватался за Н. А.}, который бываетъ у насъ довольно часто; маменька {Здѣсь маменькой Н. А. называетъ кн. Хованскую.} даетъ намъ случай быть вмѣстѣ; онъ... да что, все глупости, вздоръ, не стоитъ объ этомъ писать; богатство, княжество для меня на что?-- красивый мундиръ и подавно, скорѣе буду послушницей, нежели княгиней. Пусть они доканчиваютъ ничтожные дни свои ничтожно, а мнѣ -- далека я отъ всего этого. Низки и жалки они для меня. Не шумныхъ свѣтскихъ удовольствій, не княжества ищу я... скорѣе ничто! Прощай, пиши сестрѣ твоей, которая тебя такъ много любитъ.

-----

Москва, 1835, іюня 3, понедѣльникъ.

   Братъ, послѣднее письмо твое разстроило меня до слезъ (не потому, что я женщина,-- нѣтъ, я во многомъ умѣю быть твердою); ахъ, Александръ, Александръ! и ты думалъ, что я не хотѣла писать къ тебѣ, что я забыла, кого же?-- тебя! Мнѣ больно, что ты такъ мало увѣренъ во мнѣ,-- сомнѣнье друга убиваетъ, сердце мое сжато тоской. Вѣрь же, что я не виновата. О, если бы ты зналъ, если бы вѣрилъ, съ какою радостью, съ какимъ неизъяснимымъ восторгомъ я получаю твои письма! Въ разлукѣ съ тобой они одни, какъ яркія звѣзды на мрачномъ небѣ, освѣщаютъ путь мой, и послѣднее, хотя въ немъ... но, вѣдь, это все ты, ты, такъ пиши же. Теперь ты въ Вяткѣ {Едва А. И. доѣхалъ до Перми, какъ ему вышло назначеніе оставить Пермь и ѣхать на жительство въ Вятку. А. И. выѣхалъ оттуда 13 мая.}; слава Богу, почти (на) 400 верстъ ближе къ намъ! Тебя окружаетъ все новое, перо утомилось бы, если бы вздумалъ описывать, но что я скажу тебѣ новаго?Все такъ, какъ было прежде, нигдѣ, ни въ чемъ не нахожу новаго, кромѣ себя; да, во мнѣ новыя силы, всѣ непріятности сношу я съ большею твердостью; я какъ-то становлюсь надъ этимъ все выше и выше, ничто мелочное, частное не тревожитъ меня, вовсе не касается меня. "Они мнѣ жалки, какъ червь презрѣнный, безмолвно гибнущій въ пыли". Жизнь моя все такъ же однообразна, я и не ищу разсѣянности, одно воспоминаніе, одна мечта дѣлаютъ меня болѣе счастливою, нежели всѣ эти глупости,-- мечта, мечта!... а ты не велишь мечтать.
   Помнишь ли, разъ послѣ ужина мы сидѣли въ саду, и еще мѣсяцъ такъ ярко намъ свѣтилъ, ты говорилъ намъ съ Emilie, что не должно мечтать; но когда нѣтъ ничего въ существенности? О, какъ иногда я счастлива въ мечтахъ! Забудешь суровость настоящаго, мечта унесетъ далеко-далеко въ края будущаго {Т.-е. на "тотъ свѣтъ", въ загробную жизнь. Н. А. была очень религіозна и мистически настроена.}, которые такъ близки, но такъ непостижимы, воображеніе разрисуетъ ихъ, и прелестны тѣ края, но -- все мечта! Иногда уснешь съ милою мечтой, и -- какіе сны! Видаю тебя, другъ Александръ, часто видаю, и какъ люблю я этотъ сонъ, и страшно мнѣ проснуться, но все мечта! Я ничего не ищу, ничего не желаю, я все имѣю въ друзьяхъ и пусть, о, пусть я погибну, какъ голубь {Когда Н. А. пріѣзжала въ Крутицы прощаться, А. И. называлъ себя ракетой, а ее голубемъ, и спрашивалъ, развѣ ей не страшна участь голубя, который привязанъ къ ракетѣ?}, но участью своею не промѣняюсь ни съ кѣмъ! О, если бы я могла жить для друга, жертвовать ему всѣмъ, если бы жизнь моя была ему полезна... тогда на что же искать другого неба?
   Бываютъ дни, въ которые я совершенно счастлива; наканунѣ праздника пошла я ко всенощной; въ храмѣ душа свѣтлѣе, выше; я молилась, прихожу домой, мнѣ подаютъ твою записку. Эта страница {Должно быть, послѣдняя страница почтоваго листка.} у тебя всегда пустая, но я не буду отмщать, пишу еще, и врядъ ли у тебя станетъ терпѣнья читать такую мелочь. Брось, изорви, когда тебѣ наскучила, я все снесу, но только не сомнѣвайся во мнѣ, ради Бога, не сомнѣвайся; сомнѣнье друга -- это такъ холодно, такъ отъ него вѣетъ льдомъ, грусть сжимаетъ сердце, душа цѣпенѣетъ, и гдѣ же дружба, съ которой жизнь, небо и вѣчность?
   До сихъ поръ, до сихъ еще поръ не могу привыкнуть къ мысли, что тебя ужь здѣсь нѣтъ, что тысяча верстъ насъ раздѣляетъ. Въ деревню, въ деревню! Мнѣ душно, мнѣ тѣсно въ Москвѣ, такъ все въ ней пыльно, все камень, каменные люди, каменныя сердца!
   Все еще не получаю писемъ отъ Emilie; можно ли такъ быть невнимательной въ друзьямъ? Ахъ, люди, люди, всѣ вы люди!

Прощай, прощай, другъ Александръ.
Не забывай ты меня.
Пиши, пиши.

   Досадно: осталось пустое мѣсто, да нечего написать.
   Continuer à vous dire tout ce que j'ai sur le coeur, il me semble que je ne finirais pas {"Если продолжать говорить тебѣ, что у меня на сердцѣ, то, кажется, никогда не кончишь".}.

-----

6 іюня 1835, Вятка.

   Письмецо твое, Natalie, я получилъ; это первый голосъ московскихъ друзей, ибо я, кромѣ писемъ изъ дому, ни откуда не получалъ. Грусть навело оно на меня. Какое нѣмое и больное чувство разлуки! Я готовъ былъ плакать, все перевернулось въ моемъ сердцѣ. Нѣтъ, страшны письма, когда разлука такъ грозна и такъ непроизвольна!
   Что тебѣ сказать о себѣ? Перемѣны? Перемѣнъ въ душѣ собственно не бываетъ у людей, у которыхъ есть душа. Но я не тотъ же. Ты не знаешь, что такое быть изгнанникомъ въ чужбинѣ, гдѣ (по словамъ Гёте) часто протянешь руку и, вмѣсто человѣческой руки, сдавишь кусокъ дерева. Были минуты сладкія,-- горесть имѣетъ свою поэзію,-- минуты полноты душевной,-- минуты, въ которыхъ надобно было даже хоть нѣсколько излить все, въ ней клубящееся. Но, все-таки, какая-то пустота въ сердцѣ, и это меня мучаетъ. Вообрази себѣ, что я мало занимаюсь, иногда часы цѣлые послѣ обѣда лежу въ dolce far niente {Т.-е. "ничего не дѣлая".}, двадцать разъ привожу себѣ я въ память минуты счастья въ Москвѣ и съ какою-то насмѣшкой сравниваю "тогда" съ "теперь". Природа одна могла бы мнѣ замѣнить друзей, но и она здѣсь такъ скучна и свирѣпа, что доселѣ я мало пользуюсь ею. Но не думай, что я сдѣлался томнымъ, печальнымъ съ виду; нѣтъ, я все съ тою же наружностью, все такъ же острю, заставляю (смѣяться) и смѣюсь, но вдругъ среди этого смѣха... Душно, Наташа, душно!
   Вѣра меня не оставила, что же я былъ бы безъ нея? Вѣра твердая, но развѣ Онъ не вѣрилъ, когда, изнемогая отъ злобы людей, Онъ -- Сынъ Божій -- просилъ, да мимо идетъ Его чаша сія?
   Теперь я въ Вяткѣ, Пермь меня ужаснула. Это преддверіе Сибири тамъ мрачно и угрюмо. Здѣсь получше и ближе, теперь я не 1,400, а только 1,000 верстъ отъ Москвы {Выпущена картина съ ссыльными.}.
   Да, ты правду пишешь, что въ послѣднее свиданіе ты, забывъ говорить, высказала все {"Памятенъ мнѣ этотъ взглядъ, -- говоритъ А. И. о послѣднемъ свиданіи съ Н--ей А--ой,-- иначе освѣщенный и всѣ черты, вдругъ измѣнившія значеніе, будто проникнутыя иною мыслью, инымъ огнемъ... будто тайна разгадана и внутренній туманъ разсѣянъ".}. Да, Наташа, я все понялъ и на что были слова? Можетъ, не все сказала бы ты, можетъ, они ослабили бы то, что мы понимали тою высшею симпатіей, тою гармоніей душъ, которая такъ сблизила наше существованіе.
   "Ты смотришь на Пермь и иногда забудешь, что въ уголкѣ Москвы живетъ Наташа". О, это-то и лучшія минуты, когда я забываю все! Побольше этихъ минутъ забвенія, въ нихъ я только и отдыхаю, это сонъ души, не упрекай меня за нихъ. Прощай. Еще напишу нѣсколько словъ, но не теперь.

12 іюня.

   Нѣтъ, больше ни слова.

Александръ.

-----

Москва.

   Qu'il est dur d'être continuellement séparée des personnes avec lesquelles je voudrais passer ma vie, et de montrer (?), de voir et revoir sans cesse tant d'êtres ennuyeux! Mon coeur voudrait parler et sent qu'il n'est point écouté, il voudrait repondre, on ne dit rien, qui puisse aller jusqu'à lui. Ah! mon frère, est ce que toute ma vie je dois passer au milieu de ces êtres froids! Cette idée me fait horreur. Et le monde, qu'est ce que ce monde pour moi? Un vaste desert; et ce chaos ne m'offre qu'une solitude (affreuse) où règne un morne silence {"Какъ тяжело быть постоянно въ разлукѣ съ людьми, съ которыми бы хотѣлось прожить всю жизнь и видѣть, видѣть безъ конца столько докучныхъ людей! Мое сердце хотѣло бы излиться и чувствуетъ, что его не слушаютъ, хотѣло бы отвѣчать, но вокругъ не говорятъ ничего такого, что могло бы дойти до него. Ахъ, мой братъ! неужели всю жизнь я должна прожить среди этихъ холодныхъ людей? Эта мысль ужасаетъ меня. А свѣтъ... что такое этотъ свѣтъ для меня? Глухая степь, и этотъ хаосъ ничего другого но представляетъ для меня, кромѣ ужаснаго одиночества, гдѣ царитъ мертвая тишина".}.
   Ты мнѣ все пишешь, что я не пишу къ тебѣ {Должно быть, это говорится въ письмахъ къ отцу или къ матери.}, теперь ужь, вѣрно, ты получилъ мое мелкое писаніе и бранишь за него -- ломать глаза надъ пустяками! Ахъ, Александръ, Александръ, если бы (ты) читалъ мои письма съ такимъ удовольствіемъ, съ какимъ я пишу ихъ. Тутъ я забываю разлуку, забываю, что эти строки, прежде, нежели дойдутъ до тебя, измѣряютъ 1,000 верстъ. Но не грозны для меня эти тысяча верстъ, если бы воля! Посохъ въ руки, съ котомкой за спиной, вѣра въ Провидѣніе, надежда видѣть тебя родили бы во мнѣ новыя силы, съ ними я презирала бы всѣ трудности дальней дороги, и... вотъ ужь Вятка! Ноги чуть двигаются, спѣшу, удвоиваю шаги, спрашиваю квартиру Герцена, бѣгу и... нахожу тебя, любезный братъ мой!... Ты не думай, чтобъ я говорила это потому, что теперь этого невозможно сдѣлать,-- нѣтъ, клянусь, если бы только воля... ахъ, ты, воля моя, волюшка дорогая!...
   И такъ, эти тысяча верстъ только тебя унесли отъ насъ далеко, а насъ отъ тебя онѣ не отдалили, мы тебя любимъ такъ же, ты живешь въ Вяткѣ и въ сердцахъ нашихъ. Часто, очень часто, поздно вечеромъ, подъ открытымъ окномъ, провожу я по цѣлымъ часамъ (только тутъ мнѣ не мѣшаютъ думать), мечтая о всѣхъ милыхъ, дальнихъ. Случается, исчезнетъ Поварская, дома, люди, все, кромѣ неизмѣримаго пространства, и вдали я вижу домъ, открытое окно и подъ окномъ сидишь ты, какъ будто глядишь на дальнюю дорогу, и въ глазахъ твоихъ, во всѣхъ движеніяхъ выражается грусть по родинѣ; кажется, я слышу шорохъ твой, кажется, вздохъ твой долетѣлъ до меня и жду я голоса, различаю слова твои. "Пора спать!" -- прокричитъ стражъ мой {Должно быть, компаньонка княгини, Марья Степановна Макашева, вдова звенигородскаго чиновника.}, и я прощусь съ окномъ, съ яснымъ вечеромъ, но не съ друзьями, и во снѣ я вижу все ихъ же.
   На-дняхъ напишу я въ моей Emilie; отъ нея я еще не получала ни строчки,-- какая холодность! Я не могу равнодушно сносить равнодушія тѣхъ, кого любишь. Но пусть она забыла меня, только я вѣчно буду я. Я не разлюблю людей, пока Александръ будетъ мнѣ другомъ, а я не сомнѣваюсь, что онъ будемъ имъ вѣчно.
   Не правда ли, другъ? О, дивная душа, тебѣ ли играть дружбой, тебѣ ли быть подобнымъ людямъ.
   Александръ, прости мнѣ, что я пишу тебѣ только о себѣ, но, ей-Богу, не знаю никакихъ новостей, хотя и живу въ столицѣ, не знаю, потому что не хочу знать. И этотъ маленькій листокъ исписала весь о себѣ,-- какъ интересно!
   Не вижу почти никого, даже, вообрази, не была ни разу у васъ {Т.-е. въ домѣ И. А. Яковлева, отца А--а И--ча, въ Старой Конюшенной, въ приходѣ Власія.} и (не видала) маменьку; вѣдь, это, ей-Богу, ужасно!
   Скоро поѣдемъ въ деревню, (давно) собирались и до сихъ поръ (сидимъ въ душной) Москвѣ, гдѣ все напоминаетъ тебя.
   Прощай, не забывай твою Наташу. Съ нетерпѣніемъ жду отъ тебя письма. Пиши, пиши, это -- единственная отрада друзьямъ въ разлукѣ. Не заживайся долго въ дальней сторонѣ, нашъ путникъ милый. Ты не повѣришь, какъ безъ тебя скучно, пусто.
   Adieu, mon frère, n'oubliez pas votre soeur et soyez assuré de mon amitié vive et éternelle {"Прощай, мой братъ, не забывай своей сестры и будь увѣренъ въ моей горячей и вѣчной дружбѣ".}.
   Іюнь мѣсяцъ, всѣ жалуются на несносный жаръ, а для меня Москва -- погребъ, гадкій, душный погребъ.
   О комъ ты совершенно не помнишь, та тебѣ кланяется,-- это Сашенька поповна; она милая дѣвочка {Александра Григорьевна Кліентова, переписка съ которой Н. А. Герценъ помѣщена въ Русск. Стар., мартъ 1892 г. Въ 1835 г. она была 14-ти-лѣтнею дѣвочкой, на которую 17-ти лѣтняя Н. А. имѣла громадное вліяніе. А. Г. Кліентова была, дочь приходскаго священника, Гр. Стеи. Кліентова, при церкви Воскресенія Словущихъ на Малой Бронной.}, я ее люблю, она вмѣстѣ со мной плачетъ о тебѣ и восхищается, когда я получу отъ тебя письмо. Я всѣхъ люблю, кто тебя любитъ.

-----

Москва, 1835, іюня 17, понедѣльникъ.

   Александръ, ты мнѣ пенялъ, что не пишу, а самъ не хочешь утѣшить и строчкой. Вотъ, наконецъ, мы ѣдемъ въ деревню, наконецъ, я была у васъ! Ты не можешь вообразить, съ какимъ восхищеніемъ я ѣхала; непремѣнно надѣялась увидѣть маменьку, но надежда меня обманула. Тѣмъ-то и тяжка мнѣ жизнь моя, Александръ, что меня удаляютъ это всѣхъ, это всѣхъ, съ кѣмъ отрадна мнѣ каждая минута, кто принимаетъ во мнѣ участіе.
   Дальній, милый другъ! Утѣшь меня хоть строчкой. Какъ съ дѣтства заключенному въ темницѣ отраденъ свѣтъ, мелькнувшій на минуту, такъ для меня отрадно каждое слово твое. Ты не постигаешь этого вполнѣ, о, конечно, нѣтъ! Но вѣрь мнѣ, что даже и не въ темницѣ, даже и не заключенная я съ одинаковымъ восторгомъ буду получать твои письма, и въ ясной жизни тотъ день будетъ мнѣ прекраснымъ днемъ (но какая же ясная жизнь, когда съ тобой въ разлукѣ?!)
   Можетъ быть, мнѣ запретятъ брать перо въ руки и тогда я совсѣмъ не буду къ тебѣ писать, а, можетъ быть... о, тогда много, много буду писать! Мнѣ былъ допросъ, не получаю ли отъ тебя писемъ, не пишу ли къ тебѣ? Разумѣется, я отвѣчала нѣтъ, а папенька {Н. А. звала папенькой отца А--а И--ча, И. А. Яковлева.} сказалъ маменькѣ, что я пишу, (но) она говоритъ, (что) мнѣ послышалось.
   И такъ, видишь, какъ страшно къ тебѣ писать. Но что будетъ, то и будетъ, я не боюсь страшнаго, я подниму руку и съ тяжелою цѣпью и сквозь желѣзную рѣшетку достану начертить слово, когда ты этого хочешь. А ты... у тебя не такъ душно, ты можешь дѣйствовать рукой свободно, почему же не хочешь написать?
   Какъ грустно мнѣ стало, когда я была у васъ!
   Какой мракъ, какая стужа! Когда же взойдетъ солнышко? Когда настанетъ ясный день?
   Я скоро замерзну, глаза такъ привыкнутъ къ темнотѣ, что послѣ свѣтъ для нихъ будетъ невыносимъ. Скажи, Александръ... нѣтъ, не то...
   Когда я взяла перо, думала, что много скажу тебѣ, но написала много, а ничего не сказала. Погоди немножко, теперь я въ хлопотахъ, во вторникъ ѣдемъ, т.-е. завтра, все укладываю, отправляю, ужасная суматоха.
   Писала къ Emilie...
   Послушай, Александръ, ежели ты мнѣ не напишешь... нѣтъ, все-таки, буду писать, лишь бы тебѣ не наскучить.
   Пора, прощай, другъ.

Наташа.

   Нѣтъ, не могу проститься съ тобой, не пожелавъ тебѣ ничего; и такъ, всего лучшаго въ свѣтѣ!... Прощай!
   Каждый четвергъ я жду съ такимъ нетерпѣніемъ: изъ Вятки приходитъ почта... Придетъ четвергъ,-- уже солнце на закатѣ, а нѣтъ письма, -- грустно, тяжко: здоровъ ли другъ? Но мрачныя мысли исчезаютъ, вѣра, надежда и молитва оживляютъ душу. Мнѣ кажется, я слышу, ты говоришь мнѣ: "Полно, не грусти, Наташа, я буду писать къ тебѣ".
   Дай же мнѣ обнять себя за это утѣшеніе, братъ, другъ. Я получу уже твое письмо въ Загорьѣ. Жаль мнѣ разставаться съ Москвой, хоть и не все въ ней, но есть еще люди, которыхъ я люблю искренно. Вотъ человѣкъ? онъ хочетъ того, что его иногда огорчаетъ: грустно, а, все-таки, хочу ѣхать въ деревню!...

-----

Вятка.

   Прости, другъ мой Natalie, прости мои глупые упреки. Ты сама знаешь, какъ давитъ эта нѣмая разлука, и ни вѣсточки, ни отрадной капли!...
   Твои записки на меня имѣютъ давно страшное вліяніе. Ими я возобновляю въ памяти всю юность. Отъ О. {Отъ П. П. Огарева. Домъ Огаревыхъ стоялъ у Никитскихъ воротъ, кажется, на томъ мѣстѣ, гдѣ теперь кустарный музей. "Въ Огаревѣ, -- говорится въ запискахъ,-- было то магнитное притяженіе, которое образуетъ первую стрѣлку кристаллизаціи во всякой массѣ безпорядочно встрѣчающихся атомовъ, если только они имѣютъ между собою сродство. Брошенные куда бы то ни было, они становятся незамѣтно сердцемъ организма".} писемъ нѣтъ, и я не пишу, твои же записки такъ ярко вспоминаютъ все время восторженной и фантастической жизни въ Москвѣ. Да и въ нихъ такая полнота чувствъ. О, Наташа, Наташа, да, ты сестра моя, ты самая близкая родная моей души. И ты всякій разъ пишешь, что увѣрена въ моей дружбѣ,-- это худо, это признаки сомнѣнія. Нѣтъ, въ тебѣ я не сомнѣваюсь, въ твоемъ сердцѣ есть у меня мѣсто...
   Мнѣ не нужно себя увѣрять, что ты мнѣ сестра.
   Но зачѣмъ же я падаю? Да, я падаю. Эта буря прошлаго года меня подняла, а ссылка томитъ, я падаю.

Наташа, другъ мой!

Прощай!
Александръ.

-----

1835, 25 іюня, Вятка.

   Cara, carissima {"Дорогая, драгоцѣнная".}! Нѣтъ, ей-Богу, я не могу привыкнуть къ этой жизни. Не имѣть ни одного сердца, въ которое бы могъ перелить восторгъ свой, свои чувства, нѣтъ ни одного человѣка, который хотѣлъ бы понять меня или могъ бы. Безъ симпатіи я не могу жить. За одинъ часъ, проведенный съ О., за одинъ часъ, проведенный съ тобою, я отдалъ бы много, согласился бы мѣсяцъ сидѣть въ тюрьмѣ, мѣсяцъ лежать больнымъ. Тюрьма! Да что же страшнаго въ тюрьмѣ? Я смотрю, какъ на блаженное время, на прошлые 9 мѣсяцевъ тюрьмы. Тамъ возвышалась моя душа, тамъ прахъ земной слеталъ съ нея, тамъ я если не видалъ друзей, то слышалъ, какъ билось ихъ сердце. А потомъ эти свиданія... свиданіе съ тобою... Отдайте мнѣ мою тюрьму, отдайте моего жандарма у дверей, лишь бы мелькомъ я могъ видѣть тѣхъ, въ сердцахъ коихъ я создалъ храмъ свой,-- тѣхъ, которые стоятъ божествами, святыми въ храмѣ моего сердца. А здѣсь я вяну (глохну) и долженъ видѣть это. Какая пошлая жизнь!

Ал.

-----

Загорье, 1835, іюня 26 дня.

   Другъ, ты узнаешь, ты поймешь, какъ утѣшило меня-твое письмо. Это -- ясный лучъ солнца, изрѣдка освѣщающій мрачное мое жилище; это -- звѣздочка, которая горитъ на земномъ сводѣ и свѣтитъ мнѣ во мглѣ. Гори, гори, моя звѣзда, освѣщай путь мой, свѣтъ твой сладокъ и отраденъ душѣ моей!
   Я совершенно оживаю, обновляюсь, когда получаю отъ тебя письма, снова чувствую, снова желаю, надѣюсь и молюсь. Но этотъ промежутокъ, когда я не имѣю отъ тебя никакого извѣстія,; убиваетъ меня. Пространство, раздѣляющее насъ, дѣлается для меня безмѣрнымъ, надежда свиданія исчезаетъ, мрачныя мысли затмѣваютъ душу, грусть, тоска стѣсняютъ сердце; тогда... я исчезаю, я не живу,-- какъ мало въ жизни моей часовъ, въ которые я живу!
   Письмо твое дышетъ какою-то грустью и безнадежностью, Александръ. Твоей ли душѣ изнемогать подъ ударами судьбы? Тебѣ ли... но и Сынъ Божій просилъ: "да мимо идетъ Его чаша сія", и явился ангелъ съ небесъ, укрѣпляя Его. Отецъ Его -- твой Отецъ -- ниспошлетъ и въ твою душу лучъ отрады и терпѣнія.
   Крѣпись, мой другъ, "въ странѣ страданій не вѣченъ нашъ жестокій плѣнъ". Да, не вѣченъ, и разлука наша не вѣчная,-- придетъ пора, настанутъ дни счастія и снова другъ нашъ съ нами, и Александръ съ друзьями!
   Вотъ уже двѣ недѣли, какъ я въ Загорьѣ. Мнѣ нравится сельская жизнь. Домъ нашъ съ одной стороны на горѣ, передъ окнами прелестный палисадникъ, внизу большой прудъ; направо роща и видны развалины плотины; на лѣвой сторонѣ садъ на 4 десятинахъ, -- огромныя липовыя аллеи; на томъ (берегу) горы, церковь и сосѣднія села и деревни. Позади дома идетъ дорога изъ Москвы, и далеко-далеко видно, кто ѣдетъ. Прелестное мѣстоположеніе! Множество маленькихъ овраговъ, и куда ни поди, вездѣ остановишься; прекрасно, прекрасно! Тѣмъ еще грустнѣе, что дальній другъ переноситъ и холодъ, и самую несносную погоду. Рано утромъ я встаю, беру твой зонтикъ, книгу и въ корзинкѣ твой стаканъ {А. И. прислалъ Н. А. свой стаканъ изъ Крутицъ..}, отправляюсь гулять, изъ родника пью воду и хожу по аллеямъ. Ясное утро, ароматическій воздухъ и гимны птицъ,-- все это гонитъ прочь мрачныя мысли и приводитъ душу въ священный трепетъ.
   Тутъ часто, стоя на горѣ, привожу себѣ на память счастливыя минуты моей жизни: ихъ мало, но тѣмъ еще онѣ для меня дороже, и этотъ дивный, прелестный, страшный день -- день моего свиданія и прощанія съ тобою на Крутицахъ... Но вотъ въ ближней церкви раздался звукъ колокола къ заутрени... исчезло все...Какое умиленіе, какая небесная тишина въ сердцѣ и какъ высоко отъ земли молитва поднимаетъ, уноситъ мою душу, колѣна преклоняются... Отецъ небесный! Ты видишь глубину сердецъ, Ты слышишь тайное моленіе.....
   Прощай, Александръ, прощай до свиданія. Когда ты не будешь имѣть свободы воротиться сюда, сюда -- въ Москву, гдѣ радости и горе (дѣлилъ) твой юный другъ, пылая, обнимая, тогда я (вѣдь, буду же я когда-нибудь свободна) прилечу въ мою родину -- Вятку!

Твоя Наташа.

   Ты знаешь, что мнѣ запрещено писать къ тебѣ, и ежели узнаютъ даже, что ты пишешь ко мнѣ, то... но чему быть, того не миновать, мнѣ ничего не страшно здѣсь, я не боюсь обломковъ стараго строенія,-- они не ушибутъ меня. Дай руку мнѣ, Александръ, прости!
   Какъ ни хорошо Загорье, но я одна здѣсь, со мною нѣтъ Emilie, мнѣ все чуждо и всѣмъ я чужда, но... тамъ, далеко, живутъ мои милые друзья... Ахъ, Александръ, Александръ... Напиши крошечную записочку къ Emilie, я пошлю ей; вѣрно, ты ее этимъ много утѣшишь. Она ко мнѣ недавно писала. Что-то она, моя Эмилія? Всѣ, всѣ далеко отъ меня!

-----

Загорье, іюня 28.

   Прихожу домой, мнѣ подаютъ пакетъ изъ Москвы. Пакетъ изъ Москвы! Нѣтъ ли и отъ Александра записки? Ахъ, вотъ, вотъ его рука!
   Да, ты правъ, на что увѣренія, на что слова тамъ, гдѣ душа и сердце?... Ты не имѣешь извѣстія объ 0., ужасно! Какъ тяжко мнѣ было, когда я не получала писемъ отъ Emilie!
   На-дняхъ въ будни пошли мы въ обѣднѣ, наканунѣ я получила твое письмо, и такъ еще радость была свѣжа въ душѣ моей; дорогой я думала о тебѣ; устала, день былъ жаркій и надо все входить на горы и спускаться въ овраги; храмъ стоитъ на горѣ одинъ, ничего нѣтъ подлѣ него, ни жилища, ни дерева, однѣ могилы кругомъ, простыя, надъ коими памятникъ -- свѣжій дернъ или кирпичъ, все тихо, тихо и еще не благовѣстятъ,-- все это наполняетъ душу необыкновенными чувствами. Наконецъ, обѣдня началась, церковь пуста, никого не было, кромѣ насъ; мнѣ что-то тяжко было на сердцѣ, не было въ душѣ этой небесной тишины, которая ограждаетъ ее отъ житейскаго. Въ храмѣ на молитвѣ и съ душой, полною земли, я стояла безъ вниманія,-- вотъ ужь и Апостола читаютъ; вдругъ душу мою пробудили эти слова: "во всемъ скорбяще, но не стужающеся: не чаеми, но не отчаяваеми. Гоними, но не оставляема: низлагаема, но не погибающее {Второе посланіе къ Коринѳ., гл. IV, ст. 8, 9.}. Помнишь ли, въ первой запискѣ ты писалъ мнѣ эти слова?
   Прощай, Александръ, нельзя писать.

Наташа.

(Приписка карандашомъ). Іюля 1, понедѣльникъ, 5 часовъ утра.

   Какое ясное утро! И какъ ясно въ душѣ моей! Ахъ, Александръ, это непостижимо, почему въ душѣ моей такая безпечность! Я живу только друзьями, воспоминаніями; ничто, ничто окружающее меня не имѣетъ никакого вліянія на душу мою; все, мнѣ все равно, ни радуетъ, ни печалитъ.

-----

Загорье, 1835, іюля 12.

   Тебѣ не страшна тюрьма, тамъ ты слышалъ, какъ билось сердце друзей твоихъ, а теперь?Теперь неужели ты не слышишь?... О, какъ сильно оно бьется! Что-жь тебѣ страшно, мой другъ, не эти ли 1000 верстъ? Но онѣ не раздѣляютъ тебя съ друзьями; нѣтъ той минуты, когда бы я не была съ тобою. Одиночество? Одинокъ тотъ, у кого на всемъ свѣтѣ никого нѣтъ, а кто въ разлукѣ... Нѣтъ, Александръ, ты не одинокъ!
   Черезъ недѣлю настанетъ день, ужасный день, въ который годъ тому назадъ я узнала, что такое въ жизни несчастье {Случилось это 21 іюля 1834 года. H. А. Ждала прихода А. И. Вдругъ входитъ его двоюродный братъ и разсказываетъ объ его арестѣ. Н. А. встала, "чтобы выйти въ другую комнату, и, сдѣлавъ два шага, упала безъ чувствъ на полъ".}, память его никогда не умретъ въ душѣ моей; глубоко, глубоко запечатлѣлась она въ ней. Ничто не можетъ стереть клейма, вклейменнаго жестокою рукой судьбы. Такъ, Александръ, мнѣ страшна тюрьма, теперь ты далеко, но сердце спокойно, другъ свободенъ, а тогда... О, ужасное время! Нѣтъ, нѣтъ, не хочу тюрьмы твоей; жить на волѣ и знать, что тутъ, за этою рѣшоткой, за этимъ страшнымъ, страшнымъ ключомъ, сидитъ мрачный и одинокій другъ, что этотъ жандармъ у дверей стережетъ его! О, нѣтъ, пусть я не вижу тебя, пусть не слышу твоего голоса, лишь бы ты на волѣ, лишь бы ты свободенъ!
   Порой приходитъ смущать душу страшное воспоминаніе, какъ я проходила мимо твоего окна...Бѣгите, бѣгите прочь горькія мысли! Александръ, другъ мой, свободенъ!
   Списала я твою Легенду; не думала, чтобъ ее послали тебѣ: не хорошо написана, а папенька желалъ имѣть; но ее къ тебѣ послали... извини, что дурно писано. Теперь буду переписывать Германскаго путешественника {Германскій путешественникъ былъ написанъ еще въ Крутицахъ, раньше легенды о св. Ѳеодорѣ. Въ немъ разсказывается о встрѣчѣ Трепзинскаго съ Гёте. Онъ былъ напечатанъ въ Русской Мысли за 1882 г. Эта статья въ нѣсколько измѣненномъ видѣ вошла, какъ эпизодъ, въ Записки одного молодаго человѣка.}. Съ какимъ удовольствіемъ жду я, когда мнѣ пришлютъ его!
   Прощай, не упадай духомъ, обопрись на святое слово Евангелія, тогда ты перенесешь все, и не разлуку!
   О, какъ люблю я тебя, родная Вятка, ты мнѣ болѣе столицы, въ тебѣ я живу, въ тебѣ все!
   Ты купилъ лошадей, наконецъ, заводишься хозяйствомъ, можетъ быть, теперь тебѣ не такъ страшно будетъ (завести) огородъ и корову.
   Я слышала, что твоя должность трудная {А. И. назначенъ былъ на службу въ канцелярію вятскаго губернатора Тюфяева.} и много дѣла, -- какъ же ты пишешь, что мало занимаешься?
   Обнимаю тебя. Будь здоровъ.

Наташа.

   Теперь три часа пополудни, я одна сижу въ саду подъ огромною липой и пишу на скамейкѣ одна-одинехонька. Я сейчасъ была на сѣнокосѣ, сгребала сѣно и ужо пойду работать въ саду; гряды и всѣ цвѣты обработаны моими руками. Въ день Казанской Божіей Матери, я только что пришла отъ обѣдни, мнѣ принесли изъ Москвы твое письмо.
   

Загорье, 1835, іюля 26.

   Другой мѣсяцъ нѣтъ мнѣ отъ тебя ни строчки, ты, вѣрно, хочешь узнать мое терпѣніе; не испытывай такъ жестоко; вѣрь, у меня его много, я все снесу съ терпѣніемъ и всего буду ждать съ терпѣніемъ, но отъ тебя... да ты самъ знаешь все. Пиши, вѣдь, откладывая день за день, только можно отвыкнуть и совсѣмъ забыть, и что ежели ты... на что тогда мнѣ жизнь? Умирая, я разстанусь съ одними воспоминаніями.
   Какъ бѣденъ и какъ малъ человѣкъ въ отсутствіи друга, какъ все холодно и нѣмо вокругъ него! Яркое солнышко его не грѣетъ, луна не свѣтитъ ему привѣтно, люди не такъ къ нему радушны и самъ онъ не любитъ ихъ, какъ братьевъ, и жизнь его -- сонъ.
   Вчера вовсе неожиданно пріѣхалъ къ намъ Левъ Алексѣевичъ {Левъ Алексѣевичъ -- родной братъ И. А. Яковлева. Онъ былъ одно время посланникомъ, жилъ въ Западной Европѣ. Вернувшись въ Россію, поселился вмѣстѣ съ братомъ И. А.; потомъ они разъѣхались, и Левъ Алексѣевичъ купилъ себѣ домъ на Арбатѣ. А. И. въ своихъ запискахъ зоветъ его "сенаторомъ".} съ N. Онъ мнѣ сказывалъ, что ты веселишься въ Вяткѣ, мнѣ это было чрезвычайно пріятно слышать, еще, что, можетъ быть, ты скоро возвратишься...
   Другъ, ты все поймешь!
   Прелестна деревенская жизнь, Александръ! Какъ бы отдохнула душа жителя столицы въ этихъ мѣстахъ, гдѣ природа сама украсилась безъ помощи рукъ человѣка! На что паркъ, на что бульваръ и пруды? Что они передъ этимъ простымъ, но очаровательнымъ ландшафтомъ? Смотри, вонъ противъ дома, на томъ берегу рѣки, на горѣ, между березъ, которыя уныло наклоняютъ густыя вѣтви свои въ воду, виднѣется стадо, а подъ одной изъ этихъ березъ пастухъ играетъ на свирели; не промѣняю я этого поэтическаго звука на цѣлый оркестръ; пусть онъ гремитъ тамъ, гдѣ зной веселости безумной обдаетъ толпу, тамъ, гдѣ нуженъ сильный, страшный громъ, чтобы разбудить душу, а мнѣ отдайте мою свирель.
   Часто по вечерамъ хожу я гулять по берегу и не далѣе, какъ вчера,-- что за дивный вечеръ!
   Тихо, маленькій вѣтерокъ чуть колышетъ деревья, кое-гдѣ пернатая выпорхнетъ, споетъ вечерній гимнъ и умолкнетъ; полный мѣсяцъ отражается въ рѣкѣ, яркія звѣзды горятъ въ небѣ... и въ эти часы, полные поэзіи и святости, чья душа не вознесется туда, чьи колѣна не преклонятся предъ Нимъ!
   Въ эти-то только часы я отдыхаю отъ дневныхъ трудовъ, въ эти часы слетаетъ небесная отрада въ мою душу и въ эти часы ты всегда со мною. Я забываю тебя, когда глаза мои видятъ гнусность и низость, когда уши мои слышатъ только хулы и брань. Нѣтъ, зачѣмъ воспоминаніе о тебѣ помѣщать въ эти черные часы? У меня есть часы святые.
   Пора! Дай мнѣ на прощанье руку твою, другъ.

Прости!
Наташа.

   Мнѣ за тебя пеняетъ маменька, что рѣдко пишу, а тебѣ кто за меня попеняетъ? Некому! На что же пенять?
   Ахъ, если бы это сбылось, если бы мы вмѣстѣ въѣхали въ Москву! Но, вѣдь, ты не любишь Москву, можетъ, тебѣ Вятку будетъ жаль?
   А теперь какъ уныло гудитъ вѣтеръ, мнѣ что-то грустно стало и темно такъ; ужь близко (полночь); лягу спать, не увижу ли во снѣ тебя?

-----

Вятка, 1835, 24 іюля.

   Другъ мой, Наташа, я долженъ былъ себѣ на долгое время отказать въ утѣшеніи писать къ тебѣ; я знаю все, что было въ Москвѣ; первый разъ могу это сдѣлать и дѣлаю {То-есть первый разъ могу писать и пишу. Онъ былъ предупрежденъ объ ея обморокѣ, о негодованіи княгини по этому случаю, послѣ чего было строго запрещено Натальѣ Александровнѣ* писать къ А. И.}.
   Я былъ грустенъ, очень грустенъ... Несмотря на всѣ опыты, я еще не совсѣмъ увѣрился въ низости людей: на-дняхъ одинъ изъ здѣшнихъ знакомыхъ, также несчастный, также сосланный, поразилъ меня своею подлостью. Ледъ облегъ мое сердце, еще сверхъ сего одна ошибка въ человѣкѣ -- и ледъ сталъ толще, но вдругъ твое письмо! Наташа, ты мой ангелъ утѣшитель! Ты и О. заняли всю душу мою. Какъ звучны, какъ исполнены высокихъ чувствъ твои слова! Благодарю тебя! Это не какая-нибудь phrase banale {"Избитая фраза".}; нѣтъ, эта благодарность вылетѣла изъ глубины души. Какъ пусто все вокругъ меня, пусто и въ душѣ! Есть минуты, въ которыя я натягиваю какое-то забвеніе, но обстоятельства не хотятъ иногда меня долго усыплять; холодная, костяная рука дѣйствительности будитъ меня среди сна. Отчаявшись найти человѣка, я сначала выдумывалъ себѣ разныя занятія, гдѣ было бы много всего, но мало людей,-- гулять за городомъ, ѣздить на охоту; но все это утомляетъ и пустота, какъ умирающій съ голоду, проситъ хлѣба, пищи, а тутъ нѣтъ ея. Потомъ обратился я къ свѣтской жизни,-- ибо и здѣсь есть гостиныя,-- но сплетни меня выгнали; сплетни только по слуху знаютъ въ столицѣ, надобно побывать въ маленькомъ городкѣ, чтобъ узнать ихъ, надобно углубиться въ плоскую жизнь провинціала, чтобы ненавидѣть ее. Что же оставалось? Прихоти и нѣги въ полномъ объемѣ попробовалъ я... {Пропускъ.}, но и тутъ подложили отраву и съ этимъ я долженъ былъ разстаться; что же осталось, кромѣ того, съ чего бы надлежало начать? Возвратиться въ себя, употреблять всѣ силы, чтобы воскреснуть, для этого-то мнѣ и нужны твои слова и слова О., но послѣднихъ нѣтъ и ждать нельзя скоро.
   Да, твое письмо потрясло меня, и это не первый разъ. Оттаялъ ледъ души моей. Твой образъ, какъ образъ Дантовой Беатриче, заставляетъ меня стыдиться моей ничтожности. Пиши же, пиши же, моя Беатриче. Не брани меня, другъ мой, за это самозабвеніе, не брани, что я предавался страстямъ, какъ бы забывая свое призваніе. Мой пламенный, порывистый характеръ ищетъ безпрерывной дѣятельности, и ежели нѣтъ ея въ хорошемъ, обращается въ худое. "Чѣмъ способнѣе къ произростанію земля,-- говоритъ Данте,-- тѣмъ болѣе на ней родится плевелъ и тѣмъ диче, лѣсистѣе она становится, ежели ее не засѣваютъ".
   Прощай же, сестра, другъ, моя Наташа, грустна жизнь Александра, но онъ не потерялъ ни вѣры въ себя, ни вѣры въ будущее.

Александръ.

   Доставь прилагаемую записку Эм. М.

-----

Загорье, 1835, августа 1.

   Августъ! Осень приближается, ужасъ, какъ не люблю я осень! Другъ, Александръ! Прости мнѣ, я тебѣ пеняла, что ты мнѣ не пишешь, но, можетъ быть, папенька не приказалъ тебѣ, можетъ быть, ты думаешь, что мнѣ чрезъ это выйдетъ непріятность,-- я ничего рѣшительно не боюсь; но что бы то ни было, да ежели ты находишь такія препятствія -- не пиши, и за 1000 верстъ я узнаю и откликнусь тебѣ, когда ты позовешь меня. Счастлива я, что, несмотря на всѣ опасности, еще могу беречь у себя твои письма; къ нимъ я буду прибѣгать съ грустною душой и въ нихъ найду то, что люди у меня отнимаютъ и, когда можно, буду къ тебѣ писать. Еще есть у меня утѣшеніе! Люди, вы не всего лишили меня, лишая забавъ и удовольствій, которыми только и живетъ, и дышетъ юность; веселье, счастье души моей вы не поймете, вы не отнимите ихъ у меня, они вѣчно будутъ моими. Да, Александръ, горька разлука, горька жизнь безъ друга; родина становится чужбиной, сама себѣ чужда, но, когда блеснетъ мысль свиданія, мысль этой встрѣчи,-- надежда, какъ свѣтлое солнце, разгонитъ мрачныя мысли и яркимъ свѣтомъ озаритъ все существованіе.
   Александръ, неужели... нѣтъ, я этому боюсь вѣрить, еще ужаснѣе, когда обманешься, и возможно ли, чтобъ такъ скоро?... О, другъ! Когда же, гдѣ увидимся съ тобою? Такъ далеко... и нельзя писать!...
   Сегодня я тебя видѣла во снѣ, будто ты пріѣхалъ сюда, въ Загорье; я повела тебя въ садъ, въ рощу, сидѣла съ тобою на берегу рѣки, показывала тебѣ свою комнату...и, проснувшись, чуть не заплакала, что это былъ сонъ. Прощай. Послушай, Александръ, ежели будетъ можно, напиши мнѣ хоть слово. Теперь прощай, не могу болѣе писать; когда будетъ можно, напишу еще.
   Слава Богу, еще есть свободная минута! Есть дальнія пустыни, куда приходятъ посвящать себя Богу и ведутъ самую строгую жизнь. Не могу допустить, чтобы человѣкъ палъ до такой степени, чтобъ не было на землѣ святой обители, общества людей, истинно посвятившихъ себя уединенной и строгой жизни для собственнаго усовершенствованія въ добродѣтели и для блага ближнихъ,-- есть на землѣ святая обитель, есть между нами такіе люди, но гдѣ же эта обитель? Гдѣ же эти люди? Современенъ,-- теперь я не могу объ этомъ думать... Ты писалъ ко мнѣ, что когда еще жизнь кажется запечатаннымъ письмомъ, не должно бросать его. Пора, пора сорвать эту печать! Несносно! Прощай! Ужь солнце на закатѣ, какъ страшенъ кровавый видъ его! Будемъ ли мы когда-нибудь смотрѣть вмѣстѣ на закатъ солнечный?
   
   "Взойдетъ заря
   И съ той зарей..."

Наташа.

   Гдѣ-то теперь моя Эмилія? Во все время разлуки она только разъ писала ко мнѣ.

-----

7 августа 1855 (Вятка).

   Другъ мой, Наташа! Отнюдь не хотѣлъ тебя испытывать, меня судьба хочетъ всѣмъ испытывать. Впрочемъ, я недавно писалъ къ тебѣ и къ Emilie, но ты еще не могла получить.
   Я нѣсколько воскресъ, нѣсколько сталъ выше обстоятельствъ, но душа моя еще больна, раны закрылись, но горе, ежели кто къ нимъ притронется! Со всякимъ днемъ я болѣе и болѣе разочаровываюсь въ людяхъ. "Ихъ сердце -- камень, ихъ слезы -- вода, люди -- порожденіе крокодиловъ",-- какъ говорилъ Шиллеръ, проведшій всю жизнь въ любви къ людямъ. Еще когда люди просто злы, просто злодѣи, тогда они, по крайней мѣрѣ, имѣютъ свою физіономію. Но обманъ,-- обманъ унижаетъ человѣка до послѣдней степени. Измѣна! Ужасное слово! Но не былъ ли я когда-нибудь измѣнникомъ? Я когда-то любилъ, а теперь не люблю {Намекъ на юношескую привязанность къ Л. В. П., которая въ запискахъ извѣстна подъ именемъ Гаэтаны.}. Но я любилъ откровенно, отъ души, и разлюбилъ откровенно, отъ души. А, впрочемъ, это доселѣ клеймитъ меня, это пятно. За то я здѣсь былъ славно обманутъ. Я все могу перенести, кромѣ обмана; обманутый всегда шутъ, надъ нимъ смѣются. Впрочемъ, за всякую опытность благодарю душевно судьбу, опытъ -- дивная вещь; но да не испытаетъ душа твоя опытовъ, пусть она (будетъ) и свѣтла, и чиста, пусть твоя душа будетъ мѣстомъ отдохновенія моей души. О, какъ я благодарю Бога, что мы братъ и сестра, но нѣтъ, мы болѣе, мы ближе!
   "Что такое дружба?-- спросилъ онъ.-- "Два пальца на одной рукѣ, соединенные, но не одно",-- отвѣчала Эсмеральда.
   "Что такое любовь?"
   "Два существа, соединяющіяся для составленія одного ангела".
   A propos, прочти этотъ романъ: Notre Dame de Paris. Егоръ Ив. {Егоръ Ивановичъ Герценъ -- родной братъ Александра Ивановича. Черезъ него велась переписка влюбленныхъ брата и сестры.} пусть достанетъ.
   Ты пишешь, что я здѣсь веселюсь. N. вретъ. Не завидуй этому веселью.

Ал.

-----

Загорье, 1835, августа 15.

   Нѣтъ, я не могу болѣе вынести этого! Теперь жизнь моя какъ темная, холодная ночь. Александръ, другъ мой, дай мнѣ слово, одно только слово; оно, какъ яркая звѣзда, засіяетъ на этихъ небесахъ, на которыхъ померкла для меня красота съ тѣхъ поръ, какъ ты мнѣ не пишешь {А. И. хотя и писалъ, но И. А. не получала, такъ какъ письмо изъ Вятки доходило до Москвы только черезъ 14 дней.}. Милый братъ, зажги звѣзду на моемъ темномъ небѣ; въ ней вся моя отрада, все утѣшеніе, надъ нею Богъ! Вчера въ пакетѣ Егора Ив. я нашла письмо во мнѣ, надписано: "Наташѣ", точно твоя рука! Я вся затрепетала и такъ крѣпко сжала его, какъ будто нѣсколько сильныхъ хотѣли у меня отнять его, и долго, долго не распечатывала... какъ будто сердце предчувствовало -- это было не отъ тебя... И гдѣ же это время золотое, куда умчалось ты, когда почти каждую недѣлю я получала отъ тебя? Оно умчалось, умчалось далеко! Но пусть такъ, пусть оно не приходитъ, теперь ты свободенъ. Кругомъ меня все такъ мертво, нѣмо; и небо, и люди мнѣ чужды, и эти письма... о, теперь они терзаютъ мнѣ душу! Въ нихъ такъ ярко влита печать минувшаго, счастливаго (времени), давно ужь не читаю я ихъ; какъ возьму въ руки, слезы (градомъ); возьмите отъ меня все за одинъ часъ на Крутицахъ, за одинъ только часъ! Вчера же папенька прислалъ мнѣ платочекъ и пишетъ, что онъ присланъ отъ тебя мнѣ къ именинамъ,-- не знаю, что-то мнѣ не вѣрится... но хочу вѣрить, что онъ отъ тебя, мнѣ пріятнѣе будетъ надѣть его. Спѣшу обнять тебя, я не могу болѣе писать.

Наташа.

   16-е. Завтра ѣдутъ въ Москву,-- вотъ тебѣ еще нѣсколько строкъ. На той недѣлѣ, вовсе неожиданно, я крестила сына у одного крестьянина; хочешь ли, я тебѣ опишу сельскія крестины? 8 числа с.(его) м.(ѣсяца) у насъ на полѣ служили молебенъ, ибо время засѣвать хлѣбъ; тутъ одинъ крестьянинъ проситъ священника окрестить родившагося въ эту же ночь у него сына. Маменька {Здѣсь она маменькой называетъ кн. М. А. Хованскую.} мнѣ позволила быть крестною матерью, священникъ -- крестнымъ отцомъ, и вотъ я съ младенцемъ на рукахъ предъ Всевышнимъ отрекаюсь отъ дьявола и всѣхъ грѣховъ за невиннаго! По окончаніи таинства я понесла моего крестнаго сына къ его матери. Боже мой, какія шумныя веселости столицы замѣнятъ это тихое сладкое удовольствіе? Въ эту минуту я бы не промѣняла цѣлый городъ на одну эту бѣдную хижину. Ты не можешь вообразить, какая радость и какое восхищеніе изображались на лицѣ кумы моей, когда я сѣла подлѣ нея на соломенную постель. Со всѣхъ сторонъ благодаренія и благословенія сыпались на меня градомъ; меня тронули слова старушки. "Барышня, ты -- ангелъ!" -- сказала она мнѣ такъ выразительно, съ такимъ чувствомъ. Ей-Богу, въ этихъ душахъ есть сильная поэзія! Когда я, благословивъ моего крестнаго сына, пошла домой, вся семья вышла меня провожать, съ истиннымъ усердіемъ прося мнѣ у Бога всѣхъ благъ.

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина *).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. I.

Москва, 1836 г., октября 12.

   Спѣшу подѣлиться съ тобой моею радостью. Какъ я счастлива, Боже, какъ счастлива! Вчера у меня была маменька. Я двѣ недѣли въ Москвѣ и никого не видала изъ своихъ, ни съ кѣмъ не говорила отъ души. Маменька-жь... Тутъ все такъ близко съ тобою, такъ полно тобою, вся ея жизнь въ тебѣ, и кто-жь лучше пойметъ меня, оцѣнитъ любовь къ тебѣ? Я была въ сильномъ восторгъ, и она такъ мила, такъ ласкова, съ такимъ участіемъ говорила!...
   Я бы измучилась, еслибъ видѣла въ ней малѣйшую тѣнь недовѣренности ко мнѣ. И она будетъ счастлива, будетъ; остальные годы ея жизни будутъ яснѣе, цвѣтущѣе, нежели самая юность ея; не вѣря въ это, я бы не могла быть вполнѣ счастлива. Тутъ и Машенька Эрнъ {Въ Запискахъ она обыкновенно обозначается буквами М. К., то есть Марья Каспаровна. Она потомъ заграницей вышла замужъ за профессора музыки Рейхеля. Возвращаясь отъ нея, утонула на пароходѣ мать А. И. вмѣстѣ съ его сыномъ, Колей. Марья Каспаровна живетъ сейчасъ съ мужемъ въ Бернѣ и высоко чтитъ память своихъ московскихъ друзей.}, тутъ и одна изъ моихъ Сашъ, все это родныя, одна семья, все любитъ меня, все обожаетъ тебя, всѣхъ сердца открыты, всѣ говорятъ о тебѣ, о возвращеніи, о свиданіи, о будущемъ... нѣтъ, мало и недѣли обыкновенной моей жизни, чтобы заплатить за одинъ такой часъ! И потомъ эта таинственность, часовые, караульные, условные знаки, все это полно преданности, усердія {Окружающіе ее друзья, всѣ ея Саши во время ея задушевной бесѣды съ матерью А. И. тотчасъ предупреждали ее, подавали знаки, если показывалась вдали Марья Степановна или княгиня, всѣ охраняли ее отъ непріятностей.}, и потомъ грозный непріятель, его жестокость, его пронырство, и такъ счастливо все кончилось, ни одинъ косой взглядъ не встрѣтилъ насъ. О, ангелъ мой, какъ вездѣ, во всемъ я счастлива, и все это потому, что вездѣ, во всемъ я ношу съ собою сердце, полное тобою и любовью! О, безъ тебя я-бъ стосковалась и въ раю, другъ мой!
   

13, вторникъ.

   Теперь я нѣсколько отдыхаю, а то всѣ эти дни была измучена. Сестра Саши {Сестра горничной Саши.} въ злой чахоткѣ и сдѣлалась больна при смерти. Она мнѣ много, много служила, да и при томъ же находила большое утѣшеніе въ моихъ посѣщеніяхъ. Ужасно несносно видѣть такое страданіе человѣка, но можно-ль отказать? А потомъ Саша находила единственное убѣжище и отраду плакать о ней со мною. Умирающая, и слезы безпрерывно были у меня въ глазахъ. Теперь ей лучше и мнѣ лучше. Боже мой! Куда ни глянешь, вездѣ страданія и несчастія, или бѣдность, или болѣзнь, или разлука. И какъ ужасно, когда посланъ крестъ душѣ, не имѣющей силъ нести его, не могущей вполнѣ предаться волѣ Его! Какъ сильна тутъ горесть, какъ сильны страданія! Но что не перенесетъ душа, озаренная вѣрою? Мнѣ бы надо было умереть въ разлукѣ съ тобою, но, неся крестъ, изнемогая, я обращаюсь къ Нему, и льется благодать и чаша подкрѣпленья.
   Маменька говорила мнѣ о надеждахъ... нѣтъ, все что-то сомнительно; долго, долго, ангелъ мой, не увижу тебя, но вѣрь, ужь мы такъ близки, такъ близки, терпи, другъ мой, сколько за то блаженства; посмотри, посмотри, сколько свѣта въ будущемъ. Теперь ты знаешь, сколько я тебя люблю, тогда-жь узнаешь еще болѣе; все то, что нельзя выразить словами, для насъ теперь тайна, а въ нашихъ душахъ такъ много невыразимаго земнымъ языкомъ, о, тогда все откроется, весь этотъ тайный міръ блаженства, мы вовсе потонемъ въ не(мъ), вовсе забудемъ землю въ немъ. Въ этомъ мірѣ нѣтъ даже дверей туда, это все одно, и мы нечувствительно переселимся туда! О, Александръ, Александръ!...
   Какъ-то давно я слышала нѣчто непріятное о маменькѣ. Будто она сомнѣвается, жалѣетъ и (прочее) {Т.-е. будто она жалѣетъ, что А. И. полюбилъ Н. А., жалѣетъ, что онъ связалъ съ нею свою судьбу.}, я прямо спросила ее, и все это вздоръ, глупость, ложь, и теперь у меня нѣтъ ни малѣйшей тѣни... Ангелъ мой, другъ мой, обнимаю тебя!
   

16.

   Вчера у насъ былъ прежній мой учитель. Я думаю, ты помнишь его,-- дьяконъ Павелъ Сергѣевичъ {Одинъ изъ многочисленныхъ сыновей священника въ селѣ Красниковѣ, прежнемъ имѣніи княгини Хованской. Павелъ Сергѣевичъ Ключаревъ былъ дьякономъ при церкви Воскресенія Словущихъ въ Москвѣ, на Малой Бронной, гдѣ стоялъ домъ княжны Мещерской, въ которомъ жила кн. Хованская вмѣстѣ съ Н. А. Дьяконъ былъ первымъ учителемъ Н. А. по русскому языку. "Блѣдный, худой, высокій и плѣшивый, дьяконъ былъ одинъ изъ тѣхъ восторженныхъ мечтателей, которыхъ не лечатъ ни лѣта, ни бѣдствія,-- напротивъ, бѣдствія ихъ поддерживаютъ въ мистическомъ созерцаніи. Его вѣра, доходившая до фанатизма, была искренна и не лишена поэтическаго оттѣнка. Между имъ, отцомъ голодной семьи, и сиротою, кормимой чужимъ хлѣбомъ, тотчасъ образовалось взаимное дониманіе".}. Вотъ, Александръ, человѣкъ! Вотъ истинный послѣдователь евангельскаго ученія! Я его безмѣрно уважаю. Вообрази, онъ угнетенъ почти всѣмъ на свѣтѣ и никогда не слыхивала отъ него ни малѣйшаго ропота. Во всѣхъ испытаніяхъ чудное величіе духа и вѣры. Никогда ты не увидишь его печальнымъ. Онъ, смѣючись, говоритъ, что дѣти просятъ хлѣба, а муки вся и негдѣ взять. Многіе, вмѣсто всякаго утѣшенія и вспомоществованія, говорятъ ему: "Какъ ты жалокъ!" {Неразобраны двѣ фразы.}. Онъ какъ будто совершенно умеръ для здѣшняго міра и весь живетъ въ мірѣ духовномъ. И какъ ясны и полны его бесѣды; послѣ нихъ, оглянувшись на себя, сколько увидишь темноты и недостатка {Этотъ дьяконъ имѣлъ громадное вліяніе на Н. А. въ дѣтствѣ. Можетъ быть, въ этомъ вліяніи надо искать и причину ея крайней религіозности. "Дьяконъ далъ ученицѣ въ руки Евангеліе и она долго не выпускала его изъ рукъ. Евангеліе была первая книга, которую она читала и перечитывала..."}!
   Ты дивишься, что я кротко переношу ихъ непріятности {Т.-е. княгини Хованской и ея компаніонки, Марьи Степановны.} и готова имъ многое сдѣлать, многимъ жертвовать, что молюсь о нихъ,-- слабая черта! Христосъ молился о распявшихъ его, а онѣ -- развѣ сдѣлали мнѣ вредъ? Можно ли сердиться, когда въ болѣзни даютъ горькія лѣкарства? Странное ихъ воспитаніе, горькое, сдѣлало мнѣ много пользы, и ты его, мой ангелъ, благословляешь {Въ одномъ изъ писемъ А. И. высказывалъ, что, можетъ быть, благодаря тому, что такъ мало заботились въ домѣ княгини о воспитаніи Н. А., она вышла такая цѣльная, глубокая, богатая оригинальнымъ умомъ и чувствомъ.}. Я еще роптала, когда не понимала этого, а теперь на все то, что они льютъ на меня горькаго, я смотрю, какъ на лѣкарство, которое не только теперь, но и впередъ можетъ предохранить меня отъ многихъ болѣзней. Да, ихъ воспитаніе дало то, чего бы не могли дать милліоны, и сколько-жь я должна имъ быть благодарна, и могу ли жаловаться и роптать? Еслибъ не кн. {Княгиня М. А. Хованская.}, гдѣ бы я была, знала ли бы тебя? Я не договорила, что хотѣла. Надобно дѣлать и находить равное наслажденіе, дѣлавши для друга и недруга, а во мнѣ этого нѣтъ: дѣлаю для нихъ, нахожу удовольствіе, но все не такое, какъ бы я дѣлала для Emilie или Саши, ужь не говорю о тебѣ... до этого надо достигнуть.
   Двѣ недѣли нѣтъ отъ тебя писемъ. Какъ я жду 22 {22 октября -- день рожденія Н. А. Она разсчитывала къ этому дню получить портретъ А. И., писанный для нея Витбергомъ.}, это будетъ почтовый день. О, когда же мы забудемъ почтовые дни, когда они намъ не нужны будутъ? Мнѣ что-то опять иныя минуты бываютъ горьки, очень горьки, только тогда, какъ кругомъ меня люди и нѣтъ никого. И въ самомъ дѣлѣ, мнѣ дѣлается больно смотрѣть, больно слушать, устану говорить и готова лечь въ постель, но тѣ же часы, когда я съ тобою, о, тутъ совсѣмъ другое! Вообрази, ангелъ мой, я могу нѣсколько часовъ пробыть съ тобою, смотрѣть на тебя, слышать твой голосъ и повѣрять тебѣ всѣ изгибы моей души, и такъ живо, такъ живо... ну, кажется, что бы еще? Нѣтъ! сонмъ мечтаній улетаетъ, и предо мною опять тянутся тысячи верстъ; опять сердцу грустно, тошно. А знаешь ли, какъ я привыкла дѣлиться всѣмъ съ тобою?Когда мнѣ нужно что-нибудь сдѣлать, и я въ нерѣшимости, тотчасъ воображаю, какъ бы ты велѣлъ мнѣ сдѣлать, и съ слѣпою довѣренностью исполняю.
   Послушай, Александръ, другъ мой, не огорчайся ты поступкомъ съ Мед. {Съ Полиной Петровной Медвѣдевой.}, не упрекай себя. Знаешь ли, можетъ, само Провидѣніе допустило тебя, ты бы могъ возгордиться твоимъ достоинствомъ, высотою и святостью души, и этотъ врагъ опаснѣе; не правда ли?-- и, можетъ, ты былъ близокъ къ этому; Провидѣніе послало Мед., и ты смирился, ты съ большею горячностью очищаешь твою душу и становишься еще выше, еще совершеннѣе. И я не постигаю, какъ могла я подняться до того, чтобы такъ много пенять тебѣ, мой Александръ! Другъ мой! Если бы ты столько зналъ себя, тогда бы ты не любилъ меня. Прощай, мой прелестный, дивный, единственный!
   

20.

   Скорѣе писать къ тебѣ, жизнь моя,-- мнѣ грустно. Ты знаешь, что для меня Саша Б., и я о ней пять мѣсяцевъ не слышу ни слова; вдругъ мнѣ говорятъ -- отъ нея письма! Вообрази, цѣлый день ждала, ждала такъ, какъ бы ты ждалъ отъ О. {Отъ Николая Платоновича Огарева, который въ это время жилъ изгнанникомъ въ Пензенской губ., въ имѣніи своего отца, Старомъ Актинѣ.}. Наконецъ, посылаю за ними, и что же?-- они потеряны! Какъ это больно мнѣ, ты понимаешь, и тутъ же отослала къ ней пукъ своихъ писемъ; можетъ, и они пропадутъ. Потомъ вдругъ получаю письмо отъ Emilie, тоже не радостное... {Выпущено повтореніе о несчастной любви Эмиліи Михайловны къ H. М. Сатину.}. И ты еще не знаешь, сколько она несчастлива. Можетъ быть, она пойдетъ въ Кіевъ. Вотъ видишь, если бы ты тогда меня не остановилъ, я была бы у тебя и ее бы довела до Кіева, а теперь -- кто ей будетъ спутникомъ? Грустно мнѣ, ужасно грустно: Эмилія несчастна, а мы не можемъ помочь ей.
   Однако-жь скоро, скоро четвергъ! {Въ четвергъ было 22 октября, день рожденія Н. А.}
   

21.

   Сегодня мы были у папеньки. Тамъ твой портретъ,-- вотъ все, что влечетъ меня туда. О, какъ онѣ милы, какъ я ихъ люблю, когда онѣ ведутъ меня въ гости къ твоему портрету! Вѣдь, я пять мѣсяцевъ не видала, ангелъ мой, твой образъ, пять мѣсяцевъ... а скоро онъ безпрерывно будетъ предъ моими глазами. Завтра, навѣрное, отъ тебя письмо, завтра будетъ у меня маменька, завтра я буду писать къ Эмиліи, къ Сашѣ, къ тебѣ... Ахъ, если бы завтра же и такъ долго жданный, такъ много желанный портретъ! Нѣтъ, этого не будетъ: слишкомъ много такъ вдругъ радостнаго; но, все-таки, я скоро получу его... Ахъ, Александръ, отъ одной мысли я уже готова плакать, я внѣ себя. Вообрази, какъ добра маменька: ей все хочется, чтобы онѣ {Т.-е. княгиня и ея компаніонка.} были со мной снисходительнѣе... {Не разобрано нѣсколько словъ.} и, вообрази, она для этого сама будетъ шить ридикюль для М. С.! Впрочемъ, это напрасно: знаютъ ли свиньи толкъ въ бисерѣ?
   Давеча, послѣ всенощной, кн. {Княгиня Марья Алексѣевна Хованская.}, поздравляя меня съ наступающимъ рожденіемъ, замѣтила, что, вѣрно, я предназначена къ высокой цѣли, родившись въ день Казанской Божіей Матери. Какъ не ошиблась! Я за то поцѣловала у нея руку.
   И такъ, прощай, милый другъ мой; скоро и 22, а съ нимъ и твое письмо. Того-то и жду я. Прощай.
   

Октября 10, 1838 г., Вятка.

   Наташа! Прежде нежели ты получишь это письмо, у тебя (ежели отдадутъ) будетъ мой портретъ -- мой подарокъ въ день твоего рожденія. Сходство разительное, тамъ все видно на лицѣ -- и моя душа, и мой характеръ, и моя любовь. Кромѣ Витберга, кто могъ бы это сдѣлать? Витбергъ рисовалъ именно для тебя; ты должна непремѣнно начать какую-нибудь работу именно для него и постарайся, если можно, къ 15 января, и что-нибудь очень изящное,-- посовѣтуйся съ маменькой. Я воображаю твою радость, твои слезы. Я радовался, что черты моего лица выражаютъ столько жизни и восторга, ибо это -- черты избраннаго тобою, таковы онѣ должны быть. Это Александръ Наташеньки.
   Письмо, писанное предъ отъѣздомъ изъ Загорья, я получилъ (отъ 17 сентября) по прошлой почтѣ. Твоя любовь все также орошаетъ душу мою свѣтомъ, блаженствомъ, и ты все также -- одна любовь. Ты пишешь, что я до любви былъ такой же. О нѣтъ, нѣтъ! Если я воспиталъ твою душу своимъ огненнымъ авторитетомъ, ежели прелестная душа твоя приняла, какъ бы изъ симпатіи, одну форму съ моей (ты знаешь ли, что ты очень похожа на меня во многомъ? Возьми слогъ твоихъ писемъ, образъ мыслей), ежели все это вліяніе справедливо, то не забудь, что ты совершенно пересоздала меня. Когда я понялъ, что люблю тебя, у меня явилась религія настоящая, ненависть ко всему порочному, я бросилъ остатки школы,-- словомъ, любовь сдѣлалась основой моего нравственнаго бытія, въ то время, какъ прежде эта основа была самолюбіе. Какое разстояніе! Теперь я не могу уже такъ ядовито смѣяться надъ всѣми. Да, мы помѣнялись: въ твою чистую, свѣтлую душу я бросилъ огонь, и она запылала; въ мою огненную душу ты бросила слово рая, и она стала очищаться, но еще не очистилась. О, какъ гнусенъ я кажусь себѣ иногда, какъ еще доселѣ я не умѣю твердо отказаться отъ всего порочнаго! Можетъ, твое присутствіе сдѣлаетъ очищеніе полнымъ, можетъ... но раскаяніе, угрызеніе совѣсти!-- они написаны черною краской, и ихъ сама любовь не можетъ смыть, это дѣло Бога. Твоя жизнь, пишешь ты, съ 13 лѣтъ выражаетъ одно чувство -- любовь. Это такъ истинно, какъ то, что моя выражаетъ два чувства -- любовь и дружбу. И смотри же -- такъ и быть должно. Твоя жизнь нашла себѣ цѣль, предѣлъ, твоя жизнь выполнила весь земной кругъ, въ моихъ объятіяхъ должно исчезнуть твое отдѣльное существованіе отъ меня, въ моей любви потонуть должны всѣ потребности, всѣ мысли. Словомъ, твоя душа -- часть моей души, она вновь воротилась къ цѣлому и съ тѣмъ вмѣстѣ нѣтъ ей отдѣльности. И такъ, любовь должна была и воспитать, и развить твою душу, любовь -- тебя привести ко мнѣ, любовь приведетъ и къ Богу. Но жизнь моя еще не полна; это не жизнь цѣлаго, а жизнь части. Сверхъ частной жизни на мнѣ лежитъ обязанность жизни всеобщей, универсальной, дѣятельности общей, дѣятельности в(о) благо человѣчества, и мнѣ одного чувства было бы мало. Любовь принадлежитъ мнѣ, т.-е. Александру; дружба, какъ симпатія универсальной жизни, принадлежитъ мнѣ, какъ человѣку. Я безъ тебя -- нравственный уродъ, человѣкъ безъ сердца, Байронъ, презирающій все человѣчество. Ты безъ меня -- начало дивнаго пѣснопѣнія, коего продолженія не существуетъ, разверзтыя уста безъ рѣчи, взоръ, обращенный въ пустоту туманной степи. Разбери это, и ты увидишь перстъ Провидѣнія. Кто, кромѣ меня, осмѣлился бы продолжать эту поэму, кто -- дать рѣчь этимъ устамъ и сказать взору: смотри на меня? Кто? Единственно тотъ... {Выпущено три слова.}, кто, сожигаемый буйными страстямя и помыслами, подъ которыми ломается душа, обратилъ умоляющій взоръ на небо, прося его любви, какъ спасенія, и кому въ огненную печь не побоялась ввергнуть ты, ангелъ, свою жизнь, еще болѣе -- свою вѣчность. Однажды сдѣлавъ это, ты -- я, Александръ и Наташа не составляютъ мы, но одно мое "я", "я" полное, ибо ты совершенно поглощена, тебя нѣтъ болѣе.
   Скажи твоей Сашѣ, чтобъ она и не думала умереть. Я даю ей мое благородное слово, что какъ только это будетъ возможно, я выкуплю ее на волю, и она можетъ всю жизнь служить тебѣ. Служить тебѣ не есть униженіе; если бы ты была барыня, я не посовѣтовалъ бы, но ты ангелъ, и ежели весь родъ человѣческій станетъ передъ тобой на колѣни, онъ не унизится...
   Воображаю, что исторія о портретѣ крайне интересна, напиши всѣ подробности. О, ваше сіятельство, княгиня Марья Алексѣевна! О, напрасно запала дума, что папенька именно обо мнѣ думаетъ! Право, нѣтъ, ему хочется пристроить тебя и тѣмъ заразъ очистить совѣсть отъ попеченій, которыхъ нѣтъ. Я бы, право, давно написалъ ему; онъ любитъ меня, но вотъ бѣда, мы не поймемъ другъ друга, ибо говоримъ разными нарѣчіями, и слова моего языка, (вырвавшись) изъ жизни самого человѣчества, не имѣютъ перевода въ языкѣ формъ, приличій, пользы. Я буду говорить: "Отецъ! это часть моей души, она умретъ безъ меня, я безъ нея уже не сынъ тебѣ и не сынъ земли, мы встрѣтимся и вмѣстѣ пойдемъ на небо, насъ нельзя раздѣлить". А мнѣ въ отвѣтъ скажутъ: "Ты молодъ, это мечты, надобно подождать чина коллежскаго ассесора, ты можешь черезъ женитьбу сдѣлать связи; и все, что ты сказалъ, безуміе". Ну, какъ же намъ понимать другъ друга? А, впрочемъ, увидимъ.
   Ты говоришь, что теперь на зло имъ, вмѣсто всѣхъ жениховъ, которыхъ они выискивали, явился я. Я не женихъ. Я явился, какъ владѣлецъ, за своею собственностью: ты моя уже теперь. Но что же ты воображаешь имъ на зло? Вѣдь, достоинства мои не безусловно хороши, а только въ твоихъ глазахъ. Тысячи отвергли бы мою руку, ежели бы я имѣлъ глупость имъ протянуть ее. И потому въ ихъ глазахъ не велико счастье быть моею, -- напротивъ, они тогда будутъ жалѣть, что ты не пошла за Бирюкова, наприм., который и честный человѣкъ, и служитъ у министра юстиціи, и изъ хорошей фамиліи.
   Очень вспомнилъ я то мѣсто въ Hotre Dame, о которомъ ты пишешь. Такова наша симпатія. Мы рѣшительно останавливаемся на однихъ мысляхъ и чувствахъ. Впрочемъ, въ Эсмеральдѣ любовь земная. Еслибъ ты могла читать Шиллера, тамъ ты нашла бы нашу любовь. Впрочемъ, это только у одного Шиллера. Ты не воображай, что не научишься нѣмецкому языку. Пусть пройдетъ черная година, моя ссылка и твое затворничество, тогда это легко сдѣлать.
   Замѣть, мой ангелъ, что я на портретѣ въ самомъ томъ костюмѣ, въ которомъ былъ 9 апрѣля 1835 г. {То-есть въ день прощанія съ Н. А. въ Крутицахъ.} Этотъ костюмъ для меня священный, ибо этотъ день счастливѣйшій въ моей жизни. Доселѣ эти два-три часа, проведенные тогда съ тобой, какъ память о потерянномъ раѣ, о золотомъ вѣкѣ, утишаютъ всѣ душевныя боли. Ежели я когда-нибудь буду настолько силенъ, я превращу казематъ, гдѣ сидѣлъ въ Крутицахъ, въ часовню. Пусть на томъ мѣстѣ, гдѣ слетѣлъ ангелъ съ неба, возсылаются мольбы Господу.
   Шелковинка приложенная есть мѣрка моей головы {Мѣрка снята для ермолки, которую хотѣла сработать для Александра Ивановича Наталья Александровна.}.
   

12 октября.

   Я тебѣ разскажу сонъ преудивительный, который я принимаю за указаніе и вслѣдствіе котораго буду дѣйствовать. Не принимай сны за ничтожные образы воображенія; вѣра въ нихъ не предразсудокъ; правда, что сны высокіе рѣдко посѣщаютъ человѣка: этому причина наша жизнь. Что можетъ шепнуть душа на ухо человѣка, объѣвшагося за ужиномъ, послѣ цѣлаго дня, проведеннаго въ ничтожности? Но когда душа дѣйствуетъ, когда человѣкъ засыпаетъ съ чистою душой, эти образы не ничто. Слушай. 7 октября отправилъ я твой портретъ, 7 октября получилъ твои письма, читалъ ихъ, перечитывалъ, упивался любовью, тобою, мечталъ и, перечитавъ еще разъ, заснулъ и вижу: я въ Москвѣ, дома, у насъ, только что пріѣхалъ, всѣ рады, но я тороплюсь, я не могу вполнѣ отвѣчать на ихъ привѣтъ, меня влечетъ скорѣе къ тебѣ, и вотъ ужь сумерки, и я пошелъ къ тебѣ съ Матвѣемъ (мой камердинеръ). Идемъ. Улицы тѣ самыя, все какъ надобно, но вдругъ улица оканчивается утесомъ, съ котораго надобно сойти внизъ, а онъ крутой, какъ стѣна, едва есть камни, за которые можно цѣпляться. Я сдѣлалъ шагъ, взглянулъ внизъ, глубоко ужасно, но тамъ свѣтитъ солнце. Мнѣ стало страшно. Я обернулся и сказалъ Матвѣю:"Есть другая дорога, а тутъ страшно" -- "И идя къ ней,-- отвѣчаетъ Матвѣй,-- вы будете дѣлать обходъ и бояться?" Я покраснѣлъ и началъ спускаться, но вскорѣ страхъ опять воротился, и я сѣлъ. "Что, ужели устали?-- сказалъ Матвѣй,-- не хотите ли, я поведу васъ? Вы, вѣдь, идете къ ней". И я снова, краснѣя, пустился въ путь. Далѣе все смутно, и я не помню. И такъ въ обходъ не слѣдуетъ идти. Прямой путь, имъ я и пойду къ тебѣ, моя божественная, мой ангелъ небесный. Можетъ, à propos портрета папенька напишетъ что-нибудь, тогда -- Провидѣніе! ты привело ее ко мнѣ, ты указало ей меня, тебѣ отдамся я!
   

14 октября.

   Прощай, Наташа. Сейчасъ получилъ письмо отъ Тат. Петр. {Татьяна Петровна Пассекъ. Далѣе выпущено нѣсколько строкъ.} Повѣсть идетъ впередъ.
   Статья о Вяткѣ идетъ впередъ.
   Новая повѣсть есть въ головѣ, страшная, ядовитая. Въ будущій разъ напишу планъ. Прощай же, милая...ну, какъ, какъ тебя назвать? Ангелъ, божество, все мало,-- назову Наташа. Прощай!

Твой Александръ.

   Сегодня именины Мед.
   Полина кланяется. Бѣдная Полина, она очень несчастна, угнетена, безъ всякихъ средствъ.
   

18 октября.

   Наташа, что можетъ быть тяжелѣе, горче, какъ несознаніе собственныхъ недостатковъ, пятенъ? Твое послѣднее письмо отъ 29 сентября сначала привело меня въ восторгъ. Наташа, ты велика, ты недосягаемая для человѣка. Нѣтъ, это не увлеченіе говоритъ во мнѣ,-- нѣтъ, я понялъ тебя вполнѣ, ты велика, повторяю. Потомъ я взглянулъ на себя, и будто ты, ангелъ, можешь отдаться (отдалась уже!) человѣку земному, нечистому? Твое величіе меня подавило; я падаю на колѣни предъ тобой, я молюсь тебѣ, но какъ же я стану рядомъ, звѣзда любви? Ну, а какъ солнце выйдетъ на горизонтъ безъ свѣта, кровавымъ пятномъ? Звѣзда будетъ грустно и одиноко свѣтить на выгорѣвшемъ солнцѣ. Наташа, тяжело, ей-Богу, тяжело. Нѣтъ, моя любовь должна все выкупить; любви я тебѣ принесу цѣлое море, цѣлую вселенную. Ею наполнятся лучи солнца. Я ужасно люблю тебя, я такъ сроднился съ этою мыслью любви, что безъ нея уже нѣтъ ничего для меня: ни людей, ни міра, ни Бога, нѣтъ самого меня. Когда я, очищенный твоею любовью, достигну тво(ей) высо(ты), тогда только, тогда мы будемъ равны и тогда останется идти къ Нему и цѣлую вѣчность любить, и цѣлую вѣчность благодарить, что мы даны другъ другу. Моя повѣсть -- это моя жизнь. Она хочетъ стянуть душу ея и опять заключить въ оковы земнаго бытія.
   Эгоизмъ! ангела хочетъ запылить землей и не себя сдѣлать ангеломъ, такъ и я. Ты чистою молитвой летѣла бы въ рай, но на мнѣ остановился твой взоръ, на моей красотѣ конечнаго, и я стягиваю тебя въ удушливую сферу страстей. Наташа, сдѣлай же изъ меня ангела!
   Твоя безусловная любовь заставила тебя поставить на одну доску Егор. Ив. и Мед. Ты развѣ виновата, что онъ не могъ равнодушію видѣть столько славы творца, и ты сказала ему тотчасъ, что не можешь любить его, и осталась чиста. А я? Какая чернота, какое злоупотребленіе твоею изящностью! Я погубилъ ее. Можетъ, при самомъ началѣ я могъ бы остановиться; о, я видѣлъ, что она боялась меня, умоляла взоромъ не открывать покровъ, подъ которымъ она спрятала душу, а я сорвалъ его изъ самолюбія и нашелъ тамъ любовь и слезы, но на любовь отвѣчать, ни слезъ отереть я не могъ. Что же сдѣлать оставалось? оставить ее падать? Самое христіанское дѣло, и когда она пала, подать руку и начать спасать. Наташа, это обстоятельство положило штемпель преступника на мою душу. И что за роль я теперь играю? И какую прелестную, поэтическую душу погубилъ я? И этотъ человѣкъ смѣетъ думать о Наташѣ? Вотъ что утроиваетъ мой крестъ, вотъ что дѣлаетъ мою мечту дикой, мрачной.
   Черезъ четыре дня твое рожденіе. 19 лѣтъ тому назадъ провидѣніе Господа, безъ различія пекущееся о родѣ человѣческомъ и о каждомъ человѣкѣ, предугадывало страданіе, мученіе и паденіе человѣка, рожденнаго пять лѣтъ до того, послало тебя съ вѣстью утѣшенія неба,-- тебя, Наташа,-- вести его на родину, въ которую бы онъ не пришелъ. Господи! я не умѣю молиться, но умѣю выразумѣть твой крестъ, твое указаніе, и такъ, какъ уничиженный христіанинъ проситъ святыхъ молиться за себя, такъ я ее, чистоту безусловную, умоляю передать мою молитву. Прощай!
   Повѣсть ростетъ въ моей мысли. Тутъ будетъ все: философія, поэзія, жизнь, мистицизмъ и на каждой страницѣ ты. Я цѣлыя мѣста выпишу изъ твоихъ писемъ, и потому эта повѣсть будетъ носить надпись: Александръ, Наташа } Герценъ -- У меня отдѣльно уже не можетъ ничего быть. Бѣжимъ, бѣжимъ въ Италію, подъ другое небо! Тамъ выскажу я все то, о чемъ теперь не хочу говорить, и выскажу не словомъ, а природой, взоромъ и поцѣлуемъ.
   

21 октября.

   Получилъ еще записочку отъ тебя и отъ княгини въ папенькиномъ письмѣ. Право, не соберусь съ силами тебѣ отвѣчать въ томъ же тонѣ, трудно тебѣ сказать вы, тебя назвать Наталья Александровна. Лучше не буду писать.
   Твое рожденіе въ день Пресвятой Дѣвы, мое -- въ Благовѣщенье. Я былъ тою вѣстью, которая принесла откровеніе, счастье Дѣвѣ, и ты -- та дѣва, которой должно искупиться бытіе мое. Смотри, какъ то, что соединяетъ, устраиваетъ Провидѣніе со всѣмъ согласно съ главною мыслью: и наши имена, и благословеніе тебя образомъ {Т.-е. что отецъ Натальи Александровны, Александръ Алексѣевичъ Яковлевъ, умирая, благословилъ ее образомъ Александра Невскаго.}, и самые дни рожденія.
   

22 октября.

   Ангелъ мой, поздравляю тебя, цѣлую въ твои прелестныя уста, цѣлую еще и еще. Какъ-то тебѣ отдали портретъ? Твой восторгъ, твои слезы и будто ты съумѣла скрыть волненіе? Не можетъ быть. Ну, а ежели его не отдали тебѣ... буду ждать. Всѣ наши пили за твое здоровье. Полина была цѣлый день, она посылаетъ тебѣ и поздравленіе, и поклонъ всею германскою душой. Семейство Витберга тебѣ не чужое: оно родное твоему Александру.
   

28 октября.

   Вчера пріѣхалъ прокуроръ и привезъ отъ тебя письма и привезъ мнѣ извѣстіе, что портретъ тебѣ отдадутъ. Теперь уже отданъ. Папенька пишетъ, что онъ не такъ похожъ, а маменька находитъ большое сходство.
   Я грустенъ, и не отъ внѣшнихъ причинъ, а отъ самого себя. У меня нѣтъ твердости стать на ту высоту, просвѣтленную, чистую, которую указываетъ христіанство, на ту высоту, на которой стоишь ты, дѣва рая. Ежели-бъ я не понималъ этой высоты, тогда меня не терзалъ бы и голосъ глубокій, сходный съ угрызеніемъ совѣсти. Мое существованіе какъ-то колеблется, и, можетъ, пылкость характера увлекаетъ съ края на край. Я какъ медаль, у которой съ одной стороны архангелъ Гавріилъ, а съ другой -- Люциферъ. Я знаю, что я теперь очень глубоко не паду, знаю, что нравственное чувство перевѣситъ страсти, но знаю и то, что это не я, а ты, ты меня сдѣлала нравственнымъ. Не гордость страдаетъ отъ этой мысли,-- нѣтъ, ибо ты и я нераздѣльное, единое,-- а горько то, что я на тебя смотрю, какъ на небо, и понимаю, что не стою тебя, что я хуже. И какая же дерзость тебя низводить собою на землю! Таковъ человѣкъ, Наташа! Богъ, спасая его, посылаетъ Христа, а онъ распинаетъ Его. Но Провидѣніе уже рѣшило. Будь же моею опорой, спаси меня отъ самого меня, тебѣ я отдаю все бытіе мое, управляй имъ. Витбергъ недавно говорилъ: "Вы въ послѣднее время очень перемѣнились, и къ лучшему, но я боюсь, ежели у васъ не будетъ поддержки, вы можете увлечься". Витбергъ не знаетъ, что самъ Господь далъ мнѣ опору и что она не отымется у меня до послѣдняго дыханія. Прощай же.

Твой Александръ.

-----

22 октября, четвергъ, 1836 г. (Москва).

   Александръ!... Нѣтъ, теперь я не могу писать. Ангелъ мой, передо мною твой образъ! Довольно! Теперь не нужно говорить; ты видишь этотъ взоръ, который теперь богаче неба, видишь слезы, которыми любуются ангелы, ты слышишь въ каждомъ біеніи моего сердца пѣснь, молитву, гимнъ? О, ты слышишь, слышишь! Я цѣлую руку Витберга, дарю его слезою,-- это достойная его награда. Отъ прикосновенія къ твоему портрету я свята, небесна, почти равна съ тѣмъ, на кого молюсь всѣмъ существомъ моимъ. Дай наглядѣться на тебя, божество мое. Какъ хорошъ мой Александръ! Какой взглядъ! Что за глаза! Ангелъ мой, какъ не забыть неба, какъ всей вселенной не забыть, глядя на этотъ взоръ? Кто видѣлъ яхонтъ неба Италіи, кто видѣлъ всѣ дивныя небесныя явленія, всѣ красоты природы, тотъ видѣлъ все, но не видалъ этого взора, тотъ еще ничего не видалъ. Скажи же Александру Лаврентьевичу {Витбергу.}, что я цѣлую руку, изобразившую на бумагѣ этотъ взоръ. Что было и какъ -- это все до завтра. Нѣтъ, теперь; чувства мои слишкомъ святы, ихъ нельзя вылить на бумагу, только скажу тебѣ, Александръ, въ жизни моей былъ единственный день: 9 апрѣля -- прощаніе съ тобою; будетъ другой -- свиданіе. Первый -- луна, послѣдній -- солнце, а нынѣшній день между ними -- звѣздочка. И я дивлюсь, какъ за 1,000 верстъ отъ тебя я могу быть въ такомъ восторгъ, какъ можетъ въ этой мрачной, холодной ночи разлуки свѣтить звѣздочка! И какъ же мнѣ не окропить слезой ту руку, которая зажгла эту звѣздочку? Взойдетъ солнце, но она не погаснетъ, она будетъ вѣчно свѣтла и ярка, и, какъ она, вѣчно не погаснетъ память объ Александрѣ Лаврентьевичѣ, она будетъ вѣчно также и свѣтла, и ярка. И такъ до завтра, ангелъ мой хранитель! У меня твой портретъ! твой портретъ!
   

23.

   Не успѣла придти въ себя отъ портрета, получаю твои письма. Распечатала, но не смѣю читать: душа еще переполнена, а тогда я вовсе не буду въ состояніи взять перо въ руки (я всегда, прочитавъ твои письма, нѣсколько часовъ ничего не дѣлаю -- или хожу скоро по комнатѣ, или сижу молча, не замѣчая, что кругомъ меня дѣлается). Хочешь, я тебѣ весь день опишу? Тебѣ не скучно будетъ читать и скучнаго, написаннаго мною. Подняли меня до свѣта, въ 5 часовъ, къ обѣднѣ. Да, надобно сказать тебѣ, что я вовсе не ждала портрета въ этотъ день и по твоимъ словамъ, а ждала маменьку съ письмами и даже во снѣ всю ночь ждала и ждала. Пріѣзжаю отъ обѣдни. Дождь ливмя: не будетъ папенька. А онъ наканунѣ мнѣ говорилъ, если успѣетъ выбраться, пріѣдетъ поздравить меня и съ маменькой. Всѣ спятъ, одна хожу по комнатамъ. Что-то грустно, затуманилась душа, какъ октябрьское небо; погода дурна, стало, папеньки не будетъ, стало, маменьки не будетъ, и потому и писемъ не будетъ. И день этотъ впереди казался мнѣ цѣлымъ октябремъ, а онъ -- твой праздникъ,-- какъ же не грустно? Иду наверхъ, вдругъ въ сѣняхъ меня обнимаетъ, цѣлуетъ, плачетъ, смѣется, произноситъ смѣшанно: "Натаксандръ",-- кто же? Это моя Саша К. {Александра Григорьевна Кліентова, замужемъ -- Лаврова. Она пришла поздравить Наталью Александровну и по случаю ея рожденія сочинила стихи, изъ которыхъ теперь помнитъ только двѣ строчки.
   "Хоть родилась ты не весною,
   Но міръ украшенъ былъ тобою"...}, покинувшая отчаянно больного отца своего (священника), претерпѣвшая за то упреки, брань, а, все-таки, прибѣжавшая видѣть, поздравить меня. Если бы я ея не любила, если бы она не имѣла особенно хорошихъ качествъ, такая любовь тронула бы и каменное сердце (а она, чтобы дать тебѣ полное, совершенное понятіе, кажется, я писала тебѣ, что разъ, хотѣвъ что-то сказать о тебѣ, она не написала всего имени, а А. и кругомъ сіяніе). Я стала веселѣе, да и на небѣ прояснилось. Говорятъ, чтобъ настала хорошая погода и прошелъ дождикъ, надо насчитать 40 плѣшивыхъ, -- все исполнено! Свѣтлѣетъ, свѣтлѣетъ на небѣ! Приходитъ Ег. Ив. съ нотами отъ себя, съ пряникомъ и прекрасною матеріей на платье отъ Льва Алексѣевича {Отъ дяди-сенатора, Льва Алексѣевича Яковлева.}. Все это не до меня касается. Когда же мое, мое отдадутъ мнѣ, письмо моего Саши? Являются незнающія лица. Наконецъ, идемъ обѣдать. Опять небо пасмурно и, кажется, дождикъ. Вдругъ въ третьемъ часу карета надзоръ. "Отказать! сказать: за столомъ!" Входитъ папенька. Ну, признаюсь, никогда я ему не была такъ рада (видно, сердце чувствовало привезенную имъ святыню). Вышли изъ-за стола. Лечу наверхъ; вѣрно, тамъ маменька, письмо. Нѣтъ, никого... Не помню, какъ опять очутилась внизу съ печальнымъ лицомъ. Папенькѣ, видно, жаль меня стало, а прошло почти полчаса, какъ онъ у насъ,-- велѣлъ принести картонъ изъ кареты. Я отгадала, тутъ только хвосты, которые мнѣ купили, вмѣсто палатина, и за которые я цѣлую тебя, душа моя; прелестные, мнѣ же давно такихъ хотѣлось; но это все мало, я хочу болѣе... Вдругъ... вдругъ... Ангелъ мой, не требуй, чтобъ я написала, какъ увидѣла твой портретъ, какъ взяла его, что дѣлала. Я божусь, не помню ничего; только помню, что я, глядѣвши долго, помню, еще въ папенькиныхъ рукахъ, сказала: "И неужели онъ мой?" -- и только потому помню, что эти слова раздаются и теперь въ моихъ ушахъ. Видно, тихо были сказаны, не знаю даже, мной ли, но кому-жь болѣе? Какъ смотрѣла княгиня Марья Алексѣевна и Макашка {Сокращено изъ Макашева, Марья Степановна.}, что говорили, что дѣлали, божусь -- не помню. Я тутъ исчезла, вся превратилась въ восторгъ, даже, казалось, и горница-то вся полна восторгомъ, и свѣтлѣе стала, и лучше, и что даже и кн., и Макаш. въ восторгъ, и весь домъ, и вся Москва, и вся земля! Я цѣловала съ жаромъ папенькину руку, пролетѣла по всѣмъ комнатамъ и, наконецъ, удалилась въ свою келью. Теперь со мной нѣтъ людей, никто не смотритъ, никто не слушаетъ, все далеко, все исчезло, и со мной твой образъ!...
   И съ той минуты, божественный Александръ, твоя Наташа, какъ роза, полуувядшая отъ непогоды, но оздоровленная солнцемъ и росою, какъ соловей, выпущенный изъ клѣтки, которая была обклеена бумагою, и увидавшій впервые свой лѣсъ, свою зорю, какъ звѣздочка, которая была задернута черною тучей, которую прогналъ вѣтеръ, и звѣзда свѣтло, ярко, радостно играетъ на небѣ, да, и все это не полно, не такъ выражаетъ, ты вообрази самъ; сидя съ твоимъ портретомъ въ рукахъ, со взоромъ, потонувшимъ въ твой взоръ, я не могу ужь этого описать. Теперь меня все тянетъ наверхъ, въ тотъ уголокъ, и я каждую свободную минуту бѣгу по лѣстницѣ и прямо къ столику: тамъ онъ, онъ! Даже мнѣ кажется, и весь домъ нашъ, и вся Москва исполнились святостью, радостью, восторгомъ и, право, кажется, всѣ веселѣе смотрятъ оттого, что портретъ Александра Ивановича пріѣхалъ въ Москву. Ахъ, Александръ! и какое сходство, выраженіе!... Какъ хорошъ ты! Какъ хорошъ! Никто не находитъ большого сходства, кромѣ маменьки. А то даже папенька говоритъ: въ глазахъ что-то не твое. Что-то (мудреное), конечно, для всѣхъ и для него, и даже для меня въ твоемъ взорѣ новое. Какъ ты, а я, мой ангелъ, нахожу, что ты смотришь на портретѣ такъ, какъ ты смотрѣлъ на меня 9 апрѣля, держа крѣпко, крѣпко мою руку и спрашивая о голубѣ. Да и костюмъ тотъ же. Какъ онъ мнѣ нравится, какъ идетъ къ тебѣ! Ты никогда не былъ такъ хорошъ, какъ въ немъ.
   Продолженіе дня: пришедши наверхъ, я залилась слезами, цѣловала образъ твой, пала съ нимъ на колѣни, лицо мое было обращено къ небу, но я его не видала, смотрѣла на него, показывала ему твой подарокъ и такъ долго стояла; мнѣ казалось, всѣ силы небесныя, самъ Богъ смотритъ на тебя, дивится своему созданію, дивится другому, могущему изобразить тебя. Торжественныя мгновенія! Не знаю, долго ли бы еще я пробыла въ такомъ состояніи самозабвенія... кто-то вошелъ. Для праздника я хотѣла освѣтить и стѣну свою. Тотчасъ кругомъ лепту (портретъ безъ петли), и часа три надъ изголовьемъ моей постели былъ точно тотъ же Александръ, который года три тому назадъ сидѣлъ въ ногахъ, тотъ же дивный, единственный, божественный. Потомъ я сняла его и уже болѣе никогда не повѣшу, развѣ въ большой праздникъ. Я его всегда могу видѣть, а другіе, кромѣ моихъ, развѣ только чрезъ убѣдительную просьбу. Въ 6 часовъ вечера Е. И. сталъ давать урокъ (въ первый разъ послѣ деревни). Только что сѣла за фортепіано, говорятъ, маменька наверху. Какъ быть? Ничего, забывши все, я побѣжала къ ней, и тутъ мы вмѣстѣ радовались, восхищались. Передъ нею ничего нѣтъ скрытаго у меня. Но письма? Еще не пришли, но я не смѣю роптать, обманувшись въ ожиданіи, ибо столько награждена сверхъ ожиданія. Не долго побыла она у меня, но еще болѣе умножила мое счастье нѣсколькими минутами своего посѣщенія. Такъ добра она, Александръ, такъ ласкова, совершенная мать, а я такъ долго не видала ласкъ матери {"Я не помню,-- пишетъ она въ 1837 г.,-- когда бы я свободно и отъ души произнесла слово "маменька", къ кому бы безпечно, забывая все, склонилась на грудь. Съ осьми лѣтъ чужая всѣмъ, я люблю мою мать... но мы не знаемъ другъ друга". (II т. Записокъ).}. И она же объявила мнѣ, что письма Саши Б. найдены. Еще радость! Урокъ конченъ. Пріѣзжаетъ Левъ Алексѣичъ и С. {Сынъ Льва Алексѣевича, Сергѣй Львовичъ Левицкій, извѣстный петербургскій фотографъ, который приходится А. И. двоюроднымъ братомъ.}, и письма Саши! Не имѣя 5 мѣсяцевъ о ней даже слуху, вдругъ пакетъ цѣлый, ею написанный! Мнѣ душно было въ комнатѣ, тѣсно на землѣ,-- туда, туда хотѣлось мнѣ съ твоимъ портретомъ, туда съ моимъ счастьемъ, съ моимъ восторгомъ; земля недостойна тогда была меня. Ахъ, что я говорю? да когда ты на землѣ? Ангелъ мой, прости, нѣтъ, нѣтъ, не промѣняю я землю на небо, нѣтъ, нѣтъ! Ну, далѣе. Вскорѣ послѣ этого письмо отъ брата Петруши {Отъ Петра Александровича Захарьина, родного младшаго брата Н. А., который жилъ въ Шацкѣ у какого-то купца и ходилъ въ училище. Впослѣдствіи онъ жилъ у Герцена въ Москвѣ, готовился къ поступленію въ университетъ, но увлекся живописью, сталъ учиться рисовать и кончилъ тѣмъ, что сдѣлался извѣстнымъ фотографомъ.}. Еще радость и горе вмѣстѣ. Но не напишу ничего,-- ты не можешь теперь помочь. Жду, какъ уѣдетъ А. П. (?). У меня пакетъ отъ СашиБ. и я не могу его читать, уже 9 часовъ, ахъ, какъ несносно! Уѣхалъ, наконецъ, тутъ ужинать. Вотъ еще пренестерпимое для меня дѣло -- ѣстъ. Душа, все, все существо полно небомъ, святостью, полно тобою, Богомъ, а тутъ ѣшь говядину! Это умереть можно. Но я соврала, сказала, болитъ голова, не хочу ужинать; другое мученье: сиди за столомъ и смотри, какъ люди безъ пощады мучаютъ себя, ѣвши изъ всѣхъ силъ. Полчаса мнѣ показалось вѣчностью. Лечу наверхъ. О, какъ, какъ тамъ хорошо теперь! Долго, долго просидѣла я неподвижно, глядя на твой образъ. Величаетъ душа моя Господа!... Тутъ написала я тебѣ нѣсколько строкъ, болѣе не могла: перо падало изъ рукъ, и онѣ невольно поднимались къ небу, къ Нему. Велѣно свѣчу погасить, но... о, Александръ, смотри, какъ до самой малости, вездѣ, во всемъ мнѣ счастье. Свѣча погашена, слѣдственно, темно, слѣдственно, я не могу видѣть портрета,-- нѣтъ, (ничуть) не бывало. Противъ моего окна цѣлый переулокъ съ фонарями -- и мнѣ еще лучше видно, нежели при свѣчѣ. И вотъ такимъ-то образомъ провела я 22, день моего рожденія, день твоего праздника. Тихо, пріятно закрылись глаза, и всю ночь надо мною порхалъ небесный образъ и навѣвалъ рай своими крыльями. Наступилъ день, а я ужь давно не спала, давно бесѣдовала съ тобою; еще когда свѣтъ чуть брежжилъ для другихъ, а въ моемъ уголкѣ всю ночь и солнце не заходило. Я должна сказать тебѣ, что имъ {Княгинѣ Хованской и ея компаньонкѣ, М. С. Макашевой.} я очень благодарна,-- онѣ такъ хорошо вели себя цѣлый день, какъ нельзя лучше требовать. Взглянувши на твой портретъ въ то время, какъ я этого не видала, онѣ послѣ мнѣ ни слава, какъ будто его и нѣтъ; даже не посмотрѣли въ другой разъ. Благодарна, ей-Богу, благодарна отъ всей души, а то бы я измучилась, видя, какъ онѣ глядятъ на тебя. Что-то будетъ со мною будущаго 22 октября? Что?...
   Теперь прощай {Пропущено два слова.}! Съ правой стороны твой портретъ, съ лѣвой письмо, распечатанное, развернутое, не читанное; какое терпѣніе! Больше не въ силахъ -- прощай до завтра, мой ангелъ! Ахъ, Александръ, Александръ! Еслибъ такъ же похожій портретъ мой былъ у тебя! О, ты еще не знаешь, что значитъ имѣть портретъ! Мнѣ тяжко за тебя. Какъ бы, какъ бы? Но, можетъ быть, и папенька похлопочетъ. Прощай же! Твою руку.
   

24, суббота.

   Знаешь ли, что теперь, моя душа? Взять цвѣтъ зари, цвѣтъ солнца, луны, звѣзд(ъ), неба и тотъ цвѣтъ, котораго еще не видимъ, взять пѣніе соловья, дивную музыку земли, гармонію неба, гимнъ ангеловъ, взять всѣхъ благоухающихъ цвѣтовъ земныхъ и, наконецъ, красотъ рая,-- все это вмѣстѣ, и все еще мало, все это не изобразитъ того, чѣмъ полна душа моя. Со вчерашняго дня я все еще перечитываю твои письма (да я и никогда не перестану ихъ перечитывать), т.-е. ничего не могу дѣлать, кромѣ того, чтобы поперемѣнно читать или портретъ, или письмо. Ну, посмотри же, ради Бога, какъ ты хорошъ! Видалъ ли ты кого-нибудь подобнаго? Я всегда восхищаюсь тобою, теперь же еще похорошѣлъ. Я не любила никогда зеркала, теперь не стану вовсе смотрѣть туда: мнѣ досадно за тебя {Т.-е. что она не красива, что далеко уступаетъ въ красотѣ А. И.}.
   И кто, кто, кромѣ меня, можетъ видѣть сходство? Кто тебя знаетъ? Они тебя всегда видѣли во фракѣ или сюртукѣ, а на портретѣ ты... (забыла, какъ называется). Такъ что-жь тутъ похожаго? Да не сердись же, если я скажу тебѣ еще тысячу разъ, какъ ты хорошъ! Не могу, не могу вытерпѣть, глядя на твои черты, чтобъ не сказать и душой, и словами: вотъ мой Александръ, и какъ онъ хорошъ! Ну, повѣрь мнѣ, никогда Богъ подобнаго не создавалъ. Цѣлую тебя, пріятный сонъ!
   

25, воскресенье.

   Да, непремѣнно я вышью что-нибудь Витбергу. Объ этомъ я думала прежде твоего письма. Но знаю, что-бъ ни вышила, что-бъ для него ни сдѣлала, ничѣмъ достойно не возблагодарю его,-- я вѣчно останусь у него въ долгахъ. Что онъ мнѣ сдѣлалъ, того я никогда ему не могу сдѣлать. Изъ 1,000 верстъ онъ сдѣлалъ 500, изъ темной ночи -- разсвѣтъ, изъ страданій измученнаго сердца -- восторгъ. Но, можетъ, онъ уже награжденъ; онъ чувствуетъ, что онъ сдѣлалъ, и награда въ его душѣ. Удостоюсь ли я когда-нибудь видѣть этого великаго человѣка? Послушай, если онъ не будетъ возвращенъ, то, когда пройдутъ всѣ тучи, ты меня свезешь въ Вятку видѣть Александра Лаврентьевича.
   Я не знаю, что ты хочешь сказать тѣмъ, что ты доселѣ не умѣешь отказаться отъ всего порочнаго? Что было, то все, повѣрь, искупила разлука и если не твои, то мои страданія. А настоящее... не могу постигнуть, что тутъ можетъ быть порочнаго? Ты любишь меня, трудишься для славы, для блага человѣчества,-- что можетъ тутъ замѣшаться нечестнаго {Н. А. не могла понять, а, между тѣмъ, А. И. находился дѣйствительно въ трагическомъ положеніи: Медвѣдева продолжала его любить и не могла понять причины его холодности и равнодушія. Оставалось одно -- разомъ излечить ее, сказавши о своей любви къ Н. А. Александръ Ивановичъ же не говорилъ: онъ боялся убить этимъ извѣстіемъ несчастную женщину. Изъ сожалѣнія къ ней онъ испытывалъ страшныя муки, корилъ себя за нерѣшительность и испытывалъ непрестанно угрызенія совѣсти за прошлое.}? Но не забывай, что мы на землѣ, что мы земные и что только тогда, какъ кончимъ наше странствованіе, скинемъ странническую одежду, явимся на свою родину и облечемся въ ризы нетлѣнія, тогда только земныя потребности умолкнутъ. Былъ ли кто безгрѣшенъ, кромѣ Іисуса? Можетъ ли быть другая Дѣва Марія? И потому ты и меня такъ не величай,-- это слишкомъ. Но и то, скажу тебѣ, ты можешь, можешь, Александръ, безъ моего присутствія быть совершенно чистымъ. Одна мысль быть достойною тебя руководствуетъ мною, одна эта мысль заставляетъ забыть всю землю, себя, и выпить хоть бы цѣлый океанъ болѣзней, гоненія, страданія, пройти сквозь огонь, лишь бы смѣть сказать: я люблю его! онъ мой! Такъ и ты, другъ мой, ангелъ мой, можешь бросить все, чтобъ насъ не дѣлила ни малѣйшая пылинка, чтобъ Наташа, Александръ, Богъ -- было бы все нераздѣльное (сколько то можно на землѣ), все одно изящное, одно святое, одна любовь.
   Да, да, жизнь моя, кто бы, кромѣ тебя, заставилъ меня говорить, смотрѣть, дышать? Кто бы, кто?... Я не на землѣ, я не въ небѣ, моя родина не то и не другое. Я въ тебѣ, въ твоей душѣ, она моя обитель, мой рай, мое будущее, моя вѣчность, все! Раз лучить съ нею меня ничто не можетъ, какъ ангела съ небомъ. Я все вижу сквозь твою душу, говорю, дѣйствую, не выходя изъ нея, и тамъ мнѣ не будетъ другой обители.
   Саша моя воскресла. Она не ходитъ, а летаетъ. Плачетъ сладкими слезами, не уходитъ отъ моихъ колѣнъ, хочетъ жить, боится смерти, считаетъ себя счастливѣйшей изъ смертныхъ. Ты, другъ мой, съ нею вмѣстѣ утѣшилъ и меня. Хотя то у меня всегда было въ головѣ, но не знаю, что-то казалось невѣрнымъ, думала встрѣтятся препятствія, но сказано тобою -- половина свершена. И мнѣ весело, что я не разстанусь съ Сашей, мнѣ бы никогда не нажить подобной фрейлины. Душа ея прекрасно создана, мнѣ же удалось нѣсколько обработать ее {Наталья Александровна много говорила съ ней, читала Евангеліе, вмѣстѣ молилась. Обѣ онѣ вставали рано по утрамъ, когда все въ домѣ еще спало, читали Евангеліе и молились, выходя на дворъ, подъ чистымъ небомъ. Обѣ молились о княгинѣ, о компаньонкѣ, просили Бога раскрыть ихъ души; выдумывали себѣ испытанія, не ѣли цѣлыя недѣли мяса, мечтали о монастырѣ и о жизни за гробомъ.}. Она не понимаетъ и не находитъ другого блаженства на землѣ, какъ стоять предо мною на колѣняхъ. И прежде она вѣрила мнѣ, что, если возможно, не разстанемся, но то же сомнѣніе, страхъ; и отъ воображенія, что мы когда-нибудь будемъ съ нею розно, бывало, обливается слезами, а какъ я сказала, что пишетъ ты, право, безъ чувствъ невозможно было ее видѣть: стоя на колѣняхъ, она слушала слова твои, какъ голосъ неба, и мы обѣ вмѣстѣ плакали. Кто первый замѣтитъ, что я нездорова?-- Саша; кто первый увидитъ, что я грустна?-- Саша. И, словомъ, я для нея весь міръ, всѣ родные, отецъ и мать (которые, впрочемъ, живы), и теперь объ одномъ молится, чтобы не пережить меня. Ея будущность очень меня тревожила; теперь я спокойна, ангелъ мой. Насъ все будетъ окружать необыкновенное, все прекрасное, изящное. Саша проситъ написать тебѣ, что у ногъ твоихъ не за свободу, а за то, что ты хочешь, чтобы она мнѣ служила, за то, что удостоиваешь ее такимъ высокимъ счастьемъ на землѣ.
   

26.

   Ты пишешь о папенькѣ. Да, конечно, ему будетъ больно, что его Шушка {Такъ звалъ А. И. его отецъ, Н. А. Яковлевъ, который любилъ этого сына до обожанія, а Егора Ивановича не любилъ и обижалъ.}, единственный въ свѣтѣ, о которомъ онъ безпрерывно говоритъ, котораго такъ любитъ и губернаторъ и, наконецъ, передъ которымъ во всѣхъ присутственныхъ мѣстахъ всѣ встаютъ (это, мнѣ кажется, чрезвычайно его утѣшаетъ, онъ нѣсколько разъ разсказывалъ), которому предстоитъ блестящая будущность, слава, слѣдственно, и блестящая партія, и вдругъ... да, я увѣрена, что это его очень огорчитъ, но, можетъ, противиться не станетъ изъ любви къ тебѣ, потому что, что касается до Шупіки, то все безподобно. А мнѣ мои скажутъ: грѣхъ, преступленіе, да и что лестнаго?-- не можетъ имѣть подданныхъ, вотъ благодарность за всѣ материнскія благодѣянія; а я надѣялась, скажетъ кн. М. А., имѣть въ тебѣ подпору и подспорье, выдавъ тебя за Воробьева {Воробьевъ, годовой докторъ княгини, некрасивый, лѣтъ 40.}: свой докторъ,-- чего это стоитъ (и за то лишеніе пяти тысячъ и тряпокъ {Княгиня хотѣла дать за Н. А., кромѣ приданаго, 5 тысячъ рублей.}? (И это въ самомъ дѣлѣ у нихъ въ головѣ, но онъ еще настолько имѣетъ ума и души, что, кажется, не дерзнетъ и помыслить). Да что же намъ-то до этого за дѣло? Пусть, что хотятъ говорятъ; насъ ничто не можетъ ни разрознить, ни сблизить. Смѣетъ ли кто хоть взглянуть въ твою душу? А я сижу въ ней глубоко и туда меня не достигнетъ ни ропотъ людей, ни брызги бушующаго океана жизни, какъ бы онъ ни вздымалъ высоко свои горькія волны.
   Да, ты выучишь меня по-нѣмецки. Но и теперь я не покидаю, т.-е. урывками, украдкою. Еслибъ у меня былъ лексиконъ, я бы могла читать и Шиллера. Вообрази, я хотѣла тебѣ дать замѣтить, что ты на портретѣ въ томъ же костюмѣ, въ которомъ былъ 9 апрѣля, а ты то же пишешь {Выпущено повтореніе.}...
   Если бы я прожила сто лѣтъ на землѣ и тогда бы, передъ смертью, въ глазахъ у меня была бы одна картина -- 9 апрѣля. Когда окончится день, все утихнетъ, уснетъ, а я наговорюсь съ тобою, нагляжусь на тебя, тогда и мои глаза станетъ смыкать сонъ: я ѣду въ дрожкахъ по ужасной дорогѣ съ маменькой, плывемъ почти въ Крутицы... Маленькая дверь, выглядываетъ твой Васильевъ {Жандармъ, приставленный къ А. И. въ Крутицахъ.}, входимъ -- темный корридоръ {Чтобы попасть въ комнату Александра Ивановича въ Крутицкихъ казармахъ, надо было пройти нѣсколько шаговъ дворомъ; небольшая дверь вела "въ длинный корридоръ, освѣщенный однимъ фонаремъ; по обѣимъ сторонамъ были небольшія двери"; одна изъ нихъ вела въ крошечную кордегардію, за которой была небольшая комнатка. Въ этой комнаткѣ и помѣщался Александръ Ивановичъ.}, я вся дрожу, сердце рвется изъ груди, не могу идти, держусь за стѣну, маменька ведетъ меня. Пунцовая ермолка изъ двери... какъ Божье слово: иди!-- и я ужь тамъ, подлѣ тебя, рука моя въ твоей рукѣ, твой взоръ, и я понимаю рай, а я ужь не земная, и казематъ -- небо, и ты -- ангелъ!...Настанетъ утро, предъ пробужденіемъ, я уже вижу его, въ просонкахъ открываются глаза, и не сквозь свѣтъ вижу я твой образъ, сквозь тебя весь свѣтъ {Выпущено повтореніе о томъ, что такой любви, какъ ихъ, еще никогда не было.}...
   Во мнѣ нѣтъ никакихъ предразсудковъ; ночнымъ снамъ я вѣрю {Раньше она писала, что не вѣритъ, но послѣ того, какъ А. И. сказалъ, что сны имѣютъ значеніе, ей кажется, что она въ нихъ всегда вѣрила.} и вовсе не считаю это за предразсудокъ. Я помню сонъ, который видѣла лѣтъ 8 назадъ и который моя родная маменька {Мать Натальи Александровны вышла потомъ замужъ за управляющаго княгини Хованской; ее звали Ксенія Ивановна Захарьина.} велѣла записать. Вижу, среди обширнаго поля маленькая хижина. Я тамъ одна, и мнѣ тѣсно въ ней, и что-то страшно. Я была тогда еще ребенокъ. Премаленькое окошечко, долго смотрѣла я въ него, наконецъ, кто-то говоритъ мнѣ: идетъ Спаситель. Гляжу, и точно такой, какъ пишется, Христосъ, и въ сіяніи приближается къ окошку, благословилъ меня и самъ поклонился предо мною. Мнѣ стало весело и хорошо, какъ ребенку. Проснувшись, я всѣмъ разсказала этотъ сонъ и теперь его не могу забыть. Можетъ, очень можетъ быть, что путь твой ко мнѣ и на яву будетъ оканчиваться утесомъ страшнымъ, но не надобно идти въ обходъ.
   

31 октября 1836 г., Москва.

   Нѣтъ, ты не можешь знать, не можешь вообразить, Александръ, что такое имѣть портретъ! И я не могу описать, выразить тебѣ этого. Теперь куда хотѣть мнѣ изъ дому, чего искать, чего желать? Все, все, что только можно имѣть въ разлукѣ съ тобой, я имѣю. Домъ -- храмъ, въ немъ твой образъ, ему я молюсь, ему повѣряю всѣ тайныя думы, слушаю, что онъ говоритъ мнѣ; ну, словомъ, у меня все дома, и я не могу ни слышать, ни видѣть, ни дышать, какъ только вотъ здѣсь, въ (этомъ уголкѣ предъ твоимъ изображеніемъ. Ты знаешь, съ какою радостью, бывало, я ѣхала къ вамъ, теперь меня и туда не тянетъ. Развѣ (тамъ болѣе, чѣмъ здѣсь? Сегодня повезли со двора (въ первый разъ послѣ того, какъ у меня твой портретъ), къ Насакинымъ. Тамъ маменька; я рада ее видѣть: я не жалѣю, что выѣхала. Говорила (болѣе глазами, чѣмъ словами, потому что тутъ была кн. {Княгиня Хованская.}, мнѣ весело, я забыла о портретѣ. Но прошло нѣсколько времени... пора домой!... Нѣтъ, ничѣмъ не могу заплатить Александру Лаврентьевичу! И непріятности-ль какія, мрачныя ли думы тревожатъ душу, все, все врачуетъ животворящій образъ. Въ свободныя минуты я поперемѣнно беру то письма, то портретъ, одно безъ другого какъ-то не полно,-- и тутъ я забываю весь міръ, чуждый мнѣ, забываю даже ихъ, повѣришь ли?-- забываю Сашу {Александру Александровну Боборыкину.}, Эмилію {Эмилію Михайловну Аксбергъ, бывшую гувернантку.}. Да что же дивнаго? Я люблю ихъ, онѣ прелестны, но ими безъ тебя я не могу жить. Моя жизнь, моя душа, я вся -- ты, и потому рѣдки минуты, въ которыя бы я что-нибудь иное думала, любила бы кого, кромѣ тебя. Нѣтъ, нѣтъ, меня нигдѣ, ни въ чемъ нѣтъ, я вся въ тебѣ! Да, много жизни, много блаженства приносятъ письма, портретъ много... но, Господи!
   Ты будешь теперь путешествовать {А. И. было дано порученіе ѣздить по Вятской губерніи для собиранія статистическихъ свѣдѣній.}. Открывается путь... Да благословится начало его! Вдругъ взбунтовалось все въ душѣ, прощай. Ложусь. О, явись хоть во снѣ предо мною, ангелъ мой!
   

3 ноября.

   Ты не можешь вообразить, мой Александръ, какъ изстрадалась я другой день изъ-за Эмиліи. Все опишу тебѣ, и сама же я вино вата... {Выпущено повтореніе о томъ, какъ для Эмиліи Михайловны въ ея положеніи важна дружба Н. А.} Видишь ли. Какъ я получила твой портретъ 22 октября,-- это было наканунѣ почтоваго дня въ Зарайскъ, къ Emilie,-- какъ не сообщить ей мое блаженство? Какъ не подѣлиться восторгомъ? Но ужь поздно, ночь, мнѣ некогда было писать прежде; да я и тебѣ сказала не много тогда, въ такомъ восторгъ была. Проходитъ еще недѣля, писать Emilie невозможно. Вотъ я ей и наброс(а)ла безсвязно нѣсколько словъ, что получила твой портретъ, что онъ разительно похожъ, что лежитъ предо мною на столѣ и только. Получаю отъ нея вчера письмо, гдѣ излилась вся страдальческая, разочарованная, измученная душа ея. Она терзается неизвѣстностью, воображаетъ, что твой портретъ отдали мнѣ по какому-нибудь необыкновенному случаю, пеняетъ мнѣ за разсѣянность, упрекаетъ въ холодности, думаетъ, что я перемѣнилась. Это ужасно!... Вотъ слѣды ошибки въ одномъ человѣкѣ {Намекъ на измѣну H. М. Сатина.}. Мнѣ ли перемѣниться? И перемѣниться къ ней! Вѣдь, она мнѣ самая близкая, родная! Отнять ее у меня значило бы вырвать кусокъ моего сердца {Выпущено повтореніе о той же дружбѣ къ Эмиліи Михайловнѣ.}... Она получитъ отъ меня письмо, которое успокоитъ ее. Но пока еще не получитъ? Вѣришь ли, какъ это меня тревожитъ, я не могла почти спать ночью, и если бы ты не явился мнѣ во снѣ, эту ночь можно бы назвать мучительною. Такъ, мой ангелъ, мы должны никогда,-- если то будетъ можно,-- не покидать Emilie; отнять у нея насъ значило бы вынуть изъ живой сердце.
   

4, среда.

   Нѣтъ, я мало люблю тебя, божественный Александръ! Не такъ должно любить тебя! Въ.тебѣ должно быть все: весь свѣтъ, вся вселенная, въ тебѣ должны потонуть всѣ думы, всѣ чувства, вся душа; при одной мысли о тебѣ должно все исчезнуть, какъ мракъ ночи при восхожденіи солнца. И истинно, что ни есть на свѣтѣ прекраснаго, дивнаго, изящнаго, высокаго, все это въ сравненіи съ тобою -- какъ полночь съ полуднемъ. Я настолько высока, свята, чтобъ могла понять тебя, любить тебя, но еще не настолько, чтобы забыть, покинуть все, всѣхъ, превратить всѣ чувства въ одну любовь. Какъ я еще могу такъ любить Emilie, могу такъ любить Сашу, могу любить многихъ, думать о нихъ, даже жертвовать для нихъ многимъ? Вѣришь ли, я иногда краснѣю отъ этой мысли и, еслибъ ты былъ тутъ готова упасть предъ тобою на колѣни, и послѣ этого долго, долго совершенно погружена въ тебѣ; порваны всѣ нити, связывающія меня съ людьми, я свободна, я вся въ тебѣ, и тогда меня не можетъ вызвать ни смерть друга, ни его воскресеніе, и тогда я могу сказать: я люблю Александра! Но потомъ снова являются образы, слышны голоса, видны нити, связывающія меня со многими, онѣ становятся крѣпче, и я снова ихъ люблю и не могу забыть для тебя. На что же я ихъ такъ люблю, на что ихъ такъ привязала къ себѣ? На что знаю ихъ, замѣчаю, когда люблю тебя, когда ты любишь меня? Эмилія, которая имѣетъ много сестеръ, много чужихъ, которые любятъ ее, какъ сестру, говоритъ, что во всемъ свѣтѣ я у нея одна. Саша, у которой отецъ, семья, говоритъ, что я одна у нея; моя Саша {Саша горничная.} тоже, Саша К. {Александра Григорьевна Кліентова.} тоже и потомъ собственные мои родные... на что я отдалась имъ такъ? Какъ могла удѣлить столько сердца имъ, любивши тебя? какъ? о, ангелъ мой, мой Александръ! Ты заставилъ меня забыть себя, уничтожиться въ тебѣ, заставь же забыть и весь свѣтъ, и друзей. Я не могу ихъ любить и не могу ихъ не любить, хочу, чтобъ все умерло, кромѣ тебя, и готова сама умереть за нихъ. Или это -- эти 1,000 верстъ ярче оттѣняютъ дружбу, крѣпче связываютъ меня съ ними? О, такъ когда же, когда же исчезнутъ онѣ? Тогда-то я совершенно покину тебя, земля, покину васъ, друзья! Тогда-то я уйду въ моего Александра, и нашъ голосъ не достигнетъ до меня, вы не вызовете меня, тогда я не ваша, не ваша!
   Ты получишь, ангелъ мой, снурочекъ моей работы. Къ 23 {23 ноября былъ день именинъ Александра Ивановича.} я бы ничего не успѣла сдѣлать болѣе. Носи его хоть въ карманѣ, онъ очень милъ, мнѣ нравится, а для тебя одно въ немъ достоинство -- цвѣтъ моихъ волосъ. Дай Богъ, чтобъ ты этотъ день встрѣтилъ весело, а впрочемъ, да будетъ Его воля! Я буду праздновать здѣсь, можетъ, и меня будутъ поздравлять, только не многіе. О, какъ будетъ рваться къ тебѣ мое сердце; да я и не знаю, что со мной будетъ!
   Вспоминай меня въ сумерки. Это любимое мое время дня. Тутъ я всегда хожу по комнатѣ и смотрю на твой портретъ. Въ это время онъ такъ похожъ, такъ похожъ... у меня слезы на глазахъ, я прихожу въ восторгъ, мнѣ кажется, что ты тогда слышишь голосъ души моей, видишь меня. Вспоминай же.
   Теперь хлопочемъ съ маменькой, какъ бы сдѣлать что-нибудь Витбергу. Я говорила ей, чтобъ она купила узоръ и велѣла бы папенькѣ подарить мнѣ его съ тѣмъ, чтобъ вышить для тебя, а это будетъ для Александра Лаврентьевича. Прощай, ангелъ мой. Полинѣ жму руку. Тебя крѣпко, крѣпко цѣлую.

Твоя Наташа.

   Отъ Эмиліи къ тебѣ письмо.
   Да, я во многомъ похожа на тебя. Да не можетъ быть иначе. Съ тѣхъ поръ, какъ я понимаю, ты мой идеалъ, совершенство. Я и. Тат. Пет. {Татьяну Петровну Пассекъ, которая бывала въ домѣ кн. Хованской и которая первая открыла, что маленькая кузина,-- какъ она называла Н. А.,-- представляетъ необычайныя способности. Т. П. съ этихъ поръ стала заботиться объ ея развитіи, стала носить ей книги.} любила за то беззвучно, что она подражала тебѣ. Еще прощай, еще тебя цѣлую.

-----

1 ноября 1836 г., Вятка.

   Письма твои отъ 4 и 11 октября получилъ. Нѣтъ, не люди, не толпа затмили мою душу, а я самъ ее затмилъ, и это-то меня терзаетъ, мучитъ. Ты такъ прелестна, такъ чиста, ты утренняя звѣзда, а я туча, облегающая ее, я мракъ, поглощающій свѣтъ звѣзды. Ты все простила мнѣ, ты не хочешь сіять иначе, какъ для меня; но могу ли я все простить себѣ? Emilie пріѣхать сюда -- опять мечта несбыточная -- и зачѣмъ? Ты не знаешь жизнь маленькаго города, вдали. На меня обращено множество глазъ, я здѣсь значительное лицо, любимецъ губернатора, москвичъ и богатый человѣкъ. Пріѣздъ дѣвушки далъ бы поводъ къ толкамъ, которыхъ я не вынесъ бы, да и что скажутъ въ Москвѣ? Нѣтъ, эту мысль въ сторону. Въ нѣсколькихъ послѣднихъ письмахъ папеньки я вижу, что онъ имѣетъ ко мнѣ большую довѣренность, что онъ весьма доволенъ, что я пріобрѣлъ здѣсь репутацію (!) хорошаго чиновника, что обо мнѣ пишутъ въ Петербургъ, что меня представляютъ для описанія губерніи министру и проч. Это хорошо, я очень радъ, это поможетъ намъ болѣе всего. Знаешь ли, что я вскорѣ надолго буду лишенъ писемъ отъ тебя, мой ангелъ, я только жду инструкцій отъ министра внутреннихъ дѣлъ, чтобы ѣхать по губерніи, и это продолжится мѣсяца два. Тысячи двѣ верстъ надо будетъ объѣздить, и я получу уже твои письма по возвращеніи въ Вятку.
   Надежды, о коихъ я писалъ отъ 29 сентября, весьма основательны. Я имѣлъ разныя извѣстія изъ Петербурга. Наша разлука очень долго, кажется, не можетъ продолжаться. Наше свиданіе... О, Боже! неужели оно будетъ при нихъ! Нѣтъ, нѣтъ... это ужасно! Развѣ нельзя? Я пріѣду въ третьемъ часу. Княгиня спитъ, Саша будетъ на караулѣ, ты выйдешь въ залу.
   Только одинъ взглядъ, одинъ поцѣлуй, и тогда я готовъ цѣлый годъ притворяться. По минуту свиданія погубить этикетомъ нельзя, не могу, столько жертвовать людямъ невозможно, они не стоятъ этой минуты. Или я, когда пріѣду, остановлю порывъ и сутки отдалю свиданіе, а на другой день уговорю, чтобъ тебя звали къ намъ обѣдать. У насъ (вольнѣе), лучше, и ты у насъ дома, тамъ ты чужая. Устрой, какъ хочешь, только этой минуты не похищай у Александра.
   Что за глупость пишешь ты о твоемъ лицѣ! Будто я его не знаю, будто оно не есть выраженіе твоей свѣтлой, небесной души, будто оно не такъ же полно любовью, какъ твои письма. "Оно перемѣнилось съ 20 іюля 1834 г.". Да, я знаю, ибо я его видѣлъ. 9 апрѣля 1835 г.-- величайшій день моей жизни. Точно оно перемѣнилось такъ, какъ черты Спасителя преобразились на горѣ Ѳаворѣ въ день Преображенія. "Ты помѣнялась бы со многими лицомъ". Но я, вѣдь, не люблю многихъ тѣхъ, а тебя, только тебя, и развѣ любовь моя чувственна, Наташа? Увѣрь же себя въ своей высотѣ. Ты прелестна, ты все для меня. Твоя Саша Б. думаетъ, что нѣтъ другого Александра. О, какъ она ошибается! Эта смѣсь добродѣтели и пороковъ, этотъ ангелъ и дьяволъ, эта любовь и эгоизмъ, эти обломки разныхъ истинъ, чувствъ, заблужденій, разврата, восторженности, эта медаль, на которой съ одной стороны Христосъ, а съ другой -- Іуда Искаріотскій, называемые Александромъ, какъ далеки они отъ совершенства! Есть много юношей, высокихъ, чистыхъ, которые совсѣмъ (не меркли?). Она найдетъ отзывную пѣснь своему призванію. Ты отдалась бурной жизни моей, и мнѣ жаль тебя. Ты или поведешь меня въ рай, или падешь со мной такъ, какъ пали легіоны ангеловъ, прельщенныхъ красотой Люцифера. Твоя судьба рѣшена. Но ежели она не любила,-- о, пусть сохранитъ ее Богъ отъ изломанной души, которая гложетъ своими зубами свое сердце и упивается своею кровью. Море свѣтло, море обширно, оно зоветъ къ себѣ, прельщаетъ, но пропасть сокрыта подъ зеркальною поверхностью, оно бурей губитъ смѣлый челнъ. А ты говорила, что я знаю свое достоинство,-- правда, знаю, но далеко не увлекаюсь, какъ ты, ибо ты -- одна любовь во мнѣ. Посмотри на Витберга. Его жизнь развивалась какою-то древнею поэмой, нигдѣ ни пятнышка, вездѣ величіе, а я? 24 года -- и нажилъ рубцы на душѣ и тѣлѣ, и нажилъ угрызеніе совѣсти.
   Благодарю за стихи. Мысли хороши, но стихи кое-гдѣ не хороши: больше извольте (madame) обрабатывать. Прощай, моя утренняя звѣзда. Ее называютъ еще Гесперъ -- надежда. Прощай!

Твой Александръ.

   

4 ноября.

   Черная хандра моя улеглась. Страсть дѣятельности снова кипитъ и жжетъ меня. Люди, люди, дайте мнѣ поприще и болѣе ничего не хочу отъ васъ, дайте извѣдать силу, за что же ей понапрасну пропадать въ груди? О, какъ скверна жизнь въ провинціи, какъ здѣсь все сведено на однѣ матеріальныя нужды, на одни матеріальныя удовольствія. Здѣсь нѣтъ умственной дѣятельности, здѣсь нельзя прислушаться, какъ сильная мысль пролетитъ ряды и взволнуетъ души и отзывается. Чортъ знаетъ, откуда опять эта страсть къ дѣятельности! Да, на томъ поприще я сдѣлаюсь добрѣе тебя. Прочь спокойствіе, пиллигримъ! Иди снова въ путь и тамъ, въ Сіонѣ Божіемъ, отряхни прахъ ногъ твоихъ и тамъ среди песковъ Палестины пошли молитву твоей Дѣвѣ пречистой. Трудъ, трудъ, изнеможеніе и... и слова истины!
   А ежели ея не будетъ? Вздоръ! Что же этотъ пламень въ груди, эти мечты, около которыхъ свиваются всѣ элементы души, насмѣшка, что ли? Силенъ былъ ударъ въ мою грудь; я самъ его нанесъ. Вымарай его, вылечи, и я опять юноша. Съ восторгомъ обращаю взоръ на Крутицы. Тамъ я былъ чистъ и благороденъ, тамъ я видѣлъ это 9 апрѣля и достоинъ былъ его; и послѣ этого такъ пасть глубоко отвратительно, послѣ 9 апрѣля!
   Но Господь простилъ Израиля за то, что, имѣя откровеніе, поклонялись змѣѣ въ пустынѣ. И ты простила мнѣ.

Прощай!

   Ты просишь статей. Три появятся въ печати черезъ двѣ недѣли. Прочти со вниманіемъ Третью встрѣчу, во Второй ты найдешь 9 апрѣля. Когда я очень мраченъ, я всякій разъ вижу тебя во снѣ, и потому благословляю эту мрачность. О, Наташа, Наташа!
   

7 ноября 1836 г., Вятка.

   Третьяго дня получилъ я, ангелъ мой, твои письма отъ 12 до 27 октября. Сколько радости, сколько успокоенія принесли мнѣ они! Ты замѣтила грусть и черное моихъ послѣднихъ писемъ. Все отлетѣло, и моя душа тонула въ любви, въ восторгъ. И пуще всего благодарю тебя за полное описаніе 22 октября. Да, этотъ день пусть займетъ мѣсто между 9 апрѣля и тѣмъ будущимъ, неизвѣстнымъ. Прибавь еще тотъ день, когда судорожно и бѣшено я тебѣ писалъ о дружбѣ и о любви, когда, проведя нѣсколько мѣсяцевъ въ чаду, я первый разъ открылъ свою душу послѣ 9 апрѣля и нашелъ въ ней любовь яркую, пламенную,-- любовь, указавшую мнѣ путь на небо, замѣнившую мнѣ нравственность, совѣсть, пересоздавшую меня воспоминаніемъ 9 апрѣля и тѣмъ голосомъ ангела, который проникалъ такъ глубоко въ мою измученную грудь при полученіи писемъ чалась съ тобою каждою мыслью, много глазъ (прекрасныхъ), но нѣтъ взора, въ которомъ бы ты сіялъ, какъ солнце въ небѣ, а здѣсь, въ Москвѣ, есть люди, которыхъ грѣетъ воздухъ Вятки!... Я первая, я не боюсь срывать цвѣтовъ съ души и переносить ихъ на бумагу, которая принесетъ ихъ въ Вятку, я не боюсь за нихъ холода: тамъ они не замерзнутъ.
   
   Небо чисто, небо ясно,
   Въ небѣ звѣздочка горитъ!
   Не люби ее такъ страстно.
   Для тебя-ль она горитъ,
   Для меня ли, я не знаю,
   Но при ней мнѣ такъ свѣтло;
   Но при ней я не страдаю,
   Безъ нея мнѣ тяжело!
   
   Прощай, мой милый другъ, пой пѣсни, веселись; придетъ пора, и мы запоемъ вмѣстѣ... Меня прервали, забыла, что хотѣла написать. Спѣшу.
   Прощай, не грусти же, смотри, какъ я весела.

Твоя Наташа.

   

2 января *) 1830 г. (Москва).
*) Это второе письмо въ одинъ день -- отвѣтъ на полученное изъ Вятки.

   Да, самъ Богъ водилъ мою руку, когда я писала тебѣ, что у меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя, Самъ Богъ, мой Александръ! Онъ далъ мнѣ все въ одномъ тебѣ, Онъ далъ мнѣ душу, способную любить одного тебя. Какъ хороша я теперь, другъ мой, какъ полно счастья все существо мое, какая музыка въ душѣ моей! Теперь я вся гимнъ любви, слушай эту музыку: она небесная, она отъ Бога, она твоя! Самъ Богъ обручилъ наши души, онъ создалъ насъ другъ для друга, и если здѣсь намъ суждена разлука, тамъ, мой другъ, намъ вѣчное соединеніе,-- тамъ, въ отчизнѣ! Какъ обширна, какъ прекрасна моя душа теперь, мой Александръ; она обняла, отразила твою душу! Теперь мнѣ ясны и этотъ страхъ души, и этотъ трепетъ сердца, когда въ Крутицахъ ты бросилъ на меня взглядъ,-- этотъ взглядъ, полный чѣмъ-то непонятнымъ, неразгаданнымъ,-- взглядъ, котораго лучъ и теперь озаряетъ мою душу, когда сказалъ ты мнѣ: "и такъ, участь голубя не пугаетъ тебя?" Еслибъ открылъ ты тогда мою душу, еслибъ вслушался въ ея звуки!... Теперь мнѣ ясно, зачѣмъ я такъ долго, долго останавливалась на этомъ таинственномъ: "можетъ бытъ"... но окончить нельзя, за мной пришли. "Богъ знаетъ, что можетъ быть, но что ты мнѣ посланъ Богомъ, что душа моя -- отголосокъ твоей души, это я знаю",-- сказала я тогда. И съ тѣхъ поръ, мой другъ, въ душѣ моей не оставалось мысли, которая бы не была создана тобою, въ жизни минуты, которая бы не была посвящена тебѣ. Богъ создалъ меня съ любовью въ тебѣ. "Тогда, тогда не будетъ разлуки, тогда склоню я голову на грудь твою (ежели она не будетъ принадлежать другому)"... Когда въ этой груди послалъ тебя самъ Богъ, тебя одного, одного тебя, мой Александръ... ты одинъ склонишь твою голову на грудь мою, одинъ назовешь меня твоею. И когда придетъ это, и когда буду я съ тобою?... Оно далеко, говоришь ты... Я отдамъ цѣлую жизнь за минуту счастья съ тобою! Въ тебѣ, мой другъ, заключается весь міръ для меня, въ тебѣ я молюсь, въ тебѣ удивляюсь Создателю, въ тебѣ боготворю природу,-- словомъ, я живу въ тебѣ. Не правда ли, Саша, я создана только для того, чтобъ любить тебя? О, сколько недостаетъ въ здѣшнемъ мірѣ звуковъ для того, чтобы вполнѣ излить душу, вполнѣ передать ея блаженство! Тогда, мой другъ, и разлука не была бы такъ ужасна.
   Но я не смѣю, боюсь думать, чтобъ для насъ не насталъ часъ свиданія; скорѣе Богъ отниметъ душу, нежели предастъ ее такому мученію. Какая встрѣча, какое свиданіе! При одной мысли сердце рвется вонъ изъ груди.
   Много получишь ты отъ меня писемъ, мой другъ, многое выпросила бы теперь я изъ нихъ, но они уже отосланы, ты самъ выбрось, что тебѣ не нравится.
   Помню, помню 6 января, помню каждое твое слово, и луна, намазанная киселемъ, и восточная звѣзда. О, тогда мысль о тебѣ мелькала въ моей душѣ, какъ быстрая молнія: то озаритъ яркимъ блескомъ и въ мигъ исчезнетъ, то вдругъ растворится небо, и она трепетно-блѣдно сіяетъ и потомъ опять исчезнетъ, и страшно мнѣ было, и я пугалась этой молніи, а теперь, теперь...пусть эта молнія разгоняетъ своимъ сіяніемъ всѣ тучи надъ твоею головой, пусть душа моя будетъ пристанью твоей душѣ въ долгое, бурное твое плаваніе. Теперь я не скажу, чтобы когда-нибудь тебѣ было нужно, чтобъ я исчезла,-- нѣтъ, я (не) думаю этого, ни одно тонкое облако сомнѣнія не затемнитъ твоего сіянія.
   У меня будетъ портретъ твой? Другъ мой, какъ понимаешь ты мою душу, какъ проникаетъ взоръ твой глубину ея! Не досадуй на бѣдный мой портфель, и портретъ мой будетъ у тебя, непремѣнно будетъ, и почти первый, потому что еще я питалась груднымъ молокомъ, когда снимали съ меня портретъ у папеньки {Александра Алексѣевича Яковлева.}.
   Не легла бы всю ночь, не уснула бы, не люблю я сонъ, онъ разлучаетъ иногда меня съ тобою. Прощай, милый, единственный кругъ мой.

Твоя Наташа.

   Полночь. Вотъ уже шесть часовъ, какъ я получила твое письмо, Я здорова теперь совершенно.
   

Пятница, 3-е.

   Вообрази, мой другъ, я видѣла сегодня маменьку и Эрна. Тебѣ не нужно говорить, въ какомъ я была восторгъ. Маменька мнѣ дала слово, что у меня будетъ твой портретъ. Эрну я хотѣла сказать много, много, но наше свиданіе продолжалось только нѣсколько минутъ. Я увѣрена, что они приняли меня за сумасшедшую, я была не въ состояніи принять холодную наружность при встрѣчѣ съ Вятскимъ {Тотъ же Эрнъ называется Вятскимъ, потому что пріѣхалъ изъ Вятки.}, я была такъ, какъ я есть, и, повѣришь ли, мнѣ грустно было разстаться съ нимъ, я бы умчалась съ нимъ въ дальній. путь, въ тотъ край, гдѣ живетъ моя душа, гдѣ ей свѣтло, какъ въ раю. Долго и много говорила я о тебѣ съ Прасковьей Ан. {Съ Прасковьей Андреевной Эрнъ, матерью Гавріила Каспаровича Эрнъ.}, въ это время подлѣ нея я забыла всю Москву, боялась пропустить хоть одно ея слово, и что-жь тутъ удивительнаго?
   Скажи, мой другъ, неужели это можетъ статься, чтобъ Сатинъ не любилъ Emilie? Нѣтъ, право, это невозможно! Мнѣ ужасно больно, что Emilie такъ мало любятъ; можно ли, одно то, что онъ къ ней не пишетъ, увѣрило ее совершенно, что онъ измѣнилъ ей; такъ мало вѣры, такъ много холода въ ея душѣ (любовь ли -- это, не вѣря въ его любовь?).
   Прощай, мой другъ, Александръ.

Твоя Наташа.

   4-е. Сегодня я была въ Донскомъ монастырѣ въ первый разъ, тамъ хорошо поютъ, только я люблю видъ кладбища. Это такъ громко говоритъ о разлукѣ; разлука -- смерть, а смерть -- разлука. На кладбищѣ я съ тобою разсталась въ послѣдній разъ {Въ день ареста, 20 іюля, Александръ Ивановичъ вмѣстѣ съ Натальей Александровной гулялъ по Ваганькову кладбищу. "У заставы мы простились, -- писала Н. А. въ Ал. Г. Кліентовой черезъ мѣсяцъ послѣ событія,-- мнѣ что-то грустно было разстаться съ нихъ; пока кареты наши ѣхали въ рядъ, я смотрѣла на него; они поскакали впередъ, я посмотрѣла имъ въ задъ, какъ будто простилась, и слышала только одинъ грустный шумъ ихъ экипажа. Такъ, Саша, въ послѣдній разъ я видѣла моего брата, въ послѣдній разъ я слышала нашего соловья, въ послѣдній глядѣла на нашего ненагляднаго" (Русская Старина 1892 г., мартъ).}. Ваганькова колокольня... Ахъ, что-то Огаревъ? Получаешь ли ты отъ него? Люблю я его, очень люблю. У него нѣтъ души, изъ которой бы онъ могъ пить хоть каплю утѣшенія.

-----

15 января 1836 г. (Вятка).

   Я удрученъ счастьемъ, моя слабая земная грудь едва въ состояніи перенесть все блаженство, весь рай, которымъ даришь ты меня. Мы поняли другъ друга! Намъ не нужно, вмѣсто одного чувства, принимать другое. Не дружба, любовь! Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя можетъ любить. Ты выполнила мой идеалъ, ты забѣжала требованіямъ моей души. Намъ нельзя не любить другъ друга. Да, наши души обручены, да будутъ и жизни наши слиты вмѣстѣ. Вотъ тебѣ моя рука, она твои, вотъ тебѣ моя клятва, ея не нарушитъ ни время, ни обстоятельства, Всѣ мои желанія, думалъ я въ иныя минуты грусти, несбыточны; гдѣ найду я это существо, о которомъ иногда болитъ душа? Такія существа бываютъ созданія поэтовъ, а не между людей. И возлѣ меня, вблизи, расцвѣло существо, говорю безъ увеличеній, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любитъ, это существо -- ты, мой ангелъ. Ежели всѣ мои желанія такъ сбудутся, то гдѣ я возьму достойную молитву Богу?
   Я получилъ письмо отъ Emilie. Всегда отъ души любилъ ея пылкій, страстный нравъ. Это письмо сильно потрясло меня, она много страдаетъ, жаль ее. Впрочемъ, двумя мѣстами въ ея письмѣ я очень недоволенъ. Первое меня даже взбѣсило; поелику тутъ о тебѣ, то считаю за нужное выписать оное и объяснить: "Тебѣ нравится,-- пишетъ она,-- Pauline, про которую я уже знаю, но не скажу Наташѣ". Да кто же проситъ, чтобы скрывать мои поступки или мысли, или что бы то ни было (отъ тебя), которой я все открываю? Я умѣю самъ отвѣчать за мои дѣйствія и, вѣрно, въ нихъ нѣтъ такого, чего бы ты не могла знать, Я ей извиняю, потому что она второпяхъ, вѣрно, писала, не думая. О какой Pauline рѣчь, я хорошенько не знаю, но очень понимаю, что это какая-нибудь сплетня Зонненберга {Карлъ Ивановичъ Зонненбергъ былъ И. А. Яковлевымъ отрекомендованъ въ гувернеры къ Н. П. Огареву, когда тотъ былъ маленькій; затѣмъ Зонненбергъ проживалъ въ домѣ Яковлева, занимался разною торговлей, ѣздилъ по торговымъ дѣламъ въ Ирбитъ, и вотъ тогда-то ему поручилъ И. А. Яковлевъ устроить по пути все для А. И., когда тотъ жилъ въ ссылкѣ.}. Здѣсь двѣ Pauline и обѣ очень хороши, и обѣ нравятся мнѣ и, pour passer le temps {"Для препровожденія времени".}, я ими обѣими очень занятъ. Но гдѣ же тутъ тайна отъ тебя? {Выпущено нѣсколько строкъ.}...
   При семъ (письмо) къ Emilie; отошли, запечатавъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.III, 1893

   
ли вздумаю писать, то стоитъ только придѣлать рамку къ этой мысли. Нравится ли тебѣ мысль эта? А статья моя -- Встрѣча {Это та же Встрѣча съ полякомъ.} готова и, впередъ знаю, тебѣ весьма понравится. Прощай, пиши, когда только возможно, обо всемъ и всего болѣе о твоихъ чувствахъ, о твоей душѣ.

Цѣлую тебя.

-----

Утро, 27-го марта 1836 г. Москва.

   Какъ пріятно, какъ весело провела я день твоего рожденія, Александръ! Я его истинно праздновала. Еще наканунѣ мнѣ нездоровилось, а въ Благовѣщеніе лежала въ постели. Сначала грустно мнѣ было. Я собиралась къ заутрени, не могла быть у обѣдни. Іотомъ все уврачевалось: маменька узнала о моей болѣзни и пришла навѣстить меня. Ты знаешь, какъ я желала видѣть ее, какъ желала слышать отъ нея самой то, что говорила мнѣ Emilie {Т.-е. что мать А И., Луиза Ивановна, не противъ брака сына съ нею.},-- все исполнилось! Я была въ восторгъ отъ ея вниманія и попеченія: мнѣ легче стало. Нельзя было говорить намъ много, но мнѣ кажется, въ одномъ словѣ ея я прочла всю душу и сама однимъ словомъ высказала все. Много навѣщаютъ меня, не всѣхъ бы желала видѣть, ко безъ горькаго не видать и сладкаго. И вчера она была у меня, аду ее и сегодня. Теперь я совсѣмъ здорова, только еще не схожу внизъ.
   Да, мнѣ стало легче, когда увидѣла маменьку, и совсѣмъ не чувствовала болѣзни, когда услышала, что есть надежда на твое возвращеніе къ осени. Ахъ, Александръ, мой ангелъ, за что, за что Творцу такъ много, такъ обильно награждать меня? Истинно много неразгаданнаго въ судьбѣ моей. къ тому-ль росла я, такъ ли готовили меня, чтобъ быть подругою твоей? Видно, самъ Богъ лелѣялъ меня, самъ Онъ готовилъ меня тебѣ! Потомъ ты былъ моимъ преобразователемъ, ты далъ мнѣ новую душу (утончилъ) все существо мое,-- я -- твое созданье, Александръ! И ты одинъ лишь поймешь меня, ты одинъ постигнешь, какъ благоговѣю я при мысли, что я любима тобою. Нѣтъ, никто, никто изъ обладающихъ драгоцѣннѣйшими сокровищами здѣшняго міра не насладится малѣйшею частью того блаженства, въ которомъ я тону, какъ въ волнахъ глубокаго моря.
   Будь спокоенъ, ангелъ мой: всѣ тѣни, всѣ призраки жениховъ исчезли. Теперь меня ничто не тревожитъ. А скоро ли пройдетъ это лѣто? Emilie очень часто бываетъ у меня. Что у нея плановъ, распредѣленій! Онѣ съ маменькой дѣлятъ намъ комнаты, выбираютъ себѣ, и конца нѣтъ разсужденіямъ, а я себѣ ничего не могу вообразить. Быть съ тобою -- вотъ весь планъ, вся цѣль! Остальное не мое.
   Сама маменька уговорила Насакина {Насакинъ, зять княгини Хованской. Его уговорили ничего не говорить княгинѣ Хованской о женихѣ, котораго она хотѣла сватать Н. А.} не говорить ничего о Бирюковѣ.

Прощай.

   

Христосъ воскресъ!

   Христосъ воскресъ, мой Александръ!-- сказала я, открывъ глаза, и нѣтъ отвѣта... Ты слышалъ, мой ангелъ, ты сказалъ: "воистину воскресъ, моя Наташа!"
   Какая даль, какая даль, Боже мой, когда-жь мы вмѣстѣ встрѣтимъ Свѣтлое Воскресенье?
   Вчера была у меня маменька. Мы долго были однѣ.
   Она говорила мнѣ много, много; она боится тебя за меня {Т.-е. она безпокоится за сына, подойдетъ ли къ нему сдѣланной выборъ невѣсты.}. Успокой ее, мой другъ. Другимъ можно бояться, Александръ, вѣдь, другіе смотрятъ на насъ обоихъ безпристрастно. Тебѣ-ль, тебѣ-ль, мой Александръ, было избрать себѣ невѣстою меня? Меня, горькую сироту, угнетенную людьми, лишенную ими даже необходимаго образованія?... Не брани меня за эти слова! Ты знаешь меня только по письмамъ. Что мудраго, что О. {Н. П. Огаревъ.} любитъ Рославлеву {У Анненкова въ Идеалистахъ 30-хъ годовъ Марья Львовна Рославлева, племянница пензенскаго губернатора Панчулидзева, почему-то называется не Рославлевой, а Милославской.}? Она отбитъ его: не хороша, за то какія глубокія познанія, какая блестящая образованность замѣняютъ въ ней лѣта и красоту!... Она всегда его пойметъ, онъ на все найдетъ въ ней отвѣтъ. Совсѣмъ не то твоя Наташа, слишкомъ бѣдно было ея приготовленіе. Но, Александръ, другъ мой, ангелъ мой, любимъ ли такъ О., какъ ты любимъ, отдана ли ему такъ и вся жизнь, и вся душа?...
   Твоя, твоя Наташа, на вѣкъ твоя; ея любовь перевѣситъ весь умъ, всю образованность и ученость, одна ея любовь будетъ для тебя всѣмъ на свѣтѣ. О, милый мой, и во всей простотѣ я поняла тебя! Что же нужно мнѣ еще учить, что нужно узнавать еще? Понявши тебя, мой ангелъ, что остается мнѣ загадкой? Нѣтъ, нѣтъ, пусть боятся другіе, а я люблю, люблю тебя: ты мой, я твоя.
   Только помни, Александръ, что у твоей Наташи, кромѣ любви, нѣтъ ничего. Помни, это тебѣ говорю я. Прощай, ѣду къ обѣднѣ.
   

30-е, понедѣльникъ.

   Грустно, грустно провела я вчерашній день {Первый день Святой.}. Никогда такъ не чувствую я своего одиночества, какъ въ то время, когда люди толпятся, шумятъ кругомъ меня. Одинъ человѣкъ былъ по душѣ. Ахъ, Александръ, съ какою радостью я встрѣтила его! Много перемѣнилось въ душѣ при его видѣ: это -- Василій Васильевичъ {Василіемъ Васильевичемъ звали младшаго Пассека, а также учителя Александра Ивановича по закону Божію, священника Боголѣпова, который очень любилъ своего ученика и даже навѣщалъ его въ Крутицахъ. По всему вѣроятію, рѣчь въ письмѣ идетъ о послѣднемъ.}, и мнѣ удалось съ нимъ говорить не много, и это немногое было о тебѣ. Прежде него и остальное время все было ужасно грустно: я воображала, каково тебѣ! Мнѣ то ужасно, что ты такъ огорчаешься разлукою; мой другъ, мнѣ страшно, что съ немногими минутами радости принесу тебѣ много горя, страшно, что собою могу отвлечь тебя, можетъ быть, отъ многаго. Не попустому были сказаны эти слова: "любовь испортитъ мою будущность, а моя будущность не мнѣ принадлежитъ" {Такъ когда-то говорилъ А. И.}. Но опять я думаю: на все Его воля.
   На-дняхъ читала я романъ: страшно... Нѣтъ нигдѣ такой чистой, такой свѣтлой любви, какъ наша любовь, Александръ. Какъ ужасна слѣпая любовь! Въ какія низости, въ какіе пороки увлекаетъ она! Нѣтъ, не такова любовь наша. Та создана сердцемъ, исполненнымъ пороками и страстями, та губитъ самого создателя; наша -- создана самимъ Богомъ: она обновляетъ, святитъ душу, очищаетъ землю, сближаетъ съ Богомъ. Ахъ, Александръ, неужели это сбудется когда-нибудь, что мы одни съ тобою далеко отъ роднаго сѣвера и родныхъ сѣверныхъ... Мечты, мечты! Чѣмъ онѣ прекраснѣе, величественнѣе, тѣмъ менѣе сбываются. А я думаю, бы было со мною, ежели бы этого не совершилось? Я бы умерла.
   Другія называютъ нашу любовь мечтою. Нѣтъ, нѣтъ, это не мечта; можетъ ли мечта такъ обнять всю душу, такъ пересоздать все существо? Когда эта любовь мечта, такъ какой же мѣры должна быть любовь истинная? Прощай, мой ангелъ; пока я не увижу тебя, я не могу совершенно быть спокойна. Прощай, цѣлую тебя.

Твоя Наташа.

   

31-е, вторникъ.

   Сейчасъ Егоръ Ивановичъ принесъ твой портретъ {Снимокъ, заказанный Луизой Ивановной съ портрета, рисованнаго Витбергомъ; принесъ Егоръ Ивановичъ Герценъ, старшій братъ А. И.}. Хоть и не очень похожъ, но все такъ взволновалось, все перевернулось въ душѣ. Прощай -- грустно.

Обнимаю тебя.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1893

   
и такъ несчастливъ, но что же теперь изъ этого? Мнѣ раздираетъ душу видъ его, и онъ же говоритъ, что онъ обманутъ, что я убила его, а все въ томъ, что я не сказала ему о тебѣ раньше, хотя онъ уже самъ говоритъ, что зналъ это очень давно. Тѣмъ не менѣе, больно мнѣ, что не виновна въ его несчастій и принесла столько страданія. Спаси ее, другъ мой, и такъ довольно несчастій, довольно мрачнаго окружаютъ любовь нашу. Теперь ни ласки мои, ничто не можетъ утѣшить, развеселить, по крайней мѣрѣ, Е. Иван., и я не знаю, что мнѣ дѣлать. Мнѣ самой все дѣло несносно, не могу видѣть его страданій и не могу помочь. Но ужь будетъ о печальномъ, довольно! Теперь, дай расцѣловать тебя, мой ангелъ, дай обнять тебя, другъ, мое сокровище, забудемъ все мрачное; я боготворю тебя, ангелъ, развеселись. Прощай. Жду къ себѣ маменьку. Я не выхожу изъ своей комнаты: немножко простудилась,-- это такъ, ничего.

-----

21 мая 1838 г. (Вятка).

   Милый другъ мой, Наташа, твои письма отъ 28 апрѣля, наконецъ, я получилъ. Ты, кажется, желаешь, чтобъ я писалъ къ княгинѣ, и по нынѣшней почтѣ пошлю ей просвиру и преглупое письмо.
   О какой второй разлукѣ ты говоришь безпрерывно? Нѣтъ, нѣтъ, мы не должны, мы не можемъ быть еще разъ разлучены на долго! Нѣтъ, я усталъ, изнемогъ отъ того, что нѣтъ со мною моего ангела хранителя... Сегодня ночью я видѣлъ тебя такъ живо, такъ хорошо. Это было у насъ, мы сидѣли вдвоемъ; право, въ тебѣ было что-то болѣе земного -- просвѣтленное, небесное, и ты улыбалась мнѣ; я взялъ твои обѣ руки и устами прильнулъ къ твоимъ устамъ: поцѣлуй долгій, долгій,-- ну, сообрази сама, описать (э)того нельзя. Только сонъ все еще живо предо мною. Гордая мысль вдругъ овладѣла сегодня мною, когда я перечитывалъ письмо твое. Мнѣ казалось, что я достоинъ вполнѣ этой высокой, святой любви, съ которою ты навсегда безусловно отдалась мнѣ, ибо я чувствовалъ въ себѣ силу сдѣлать тебя счастливою, чувствовалъ, что моя пламенная, восторженная душа одна можетъ тебѣ открыть всю сладость жизни и полной симпатіи, думалъ потому, что рядомъ ставилъ съ тобою свою душу -- и ужаснулся своей гордости. Ты и я -- какая необъятная разница! Небо и земля, чистый огонь жертвенника Господня и раздирающій огонь пожара! Наташа, я молюсь на тебя, никогда, клянусь тебѣ, никогда я не могъ бы возвыситься до твоей высоты. Никогда. Я могу быть тверже, сильнѣе тебя, но выше -- никогда!
   Твоя душа -- душа ангела; она не испытала ничего. Благословляю твое странное воспитаніе. Ты развилась сама: чѣмъ менѣе опыта, тѣмъ чище осталась душа, тѣмъ менѣе въ ней земли. А я -- въ 24 года испытавшій все злое и доброе. Моя голая душа вся въ рубцахъ; горькій опытъ положилъ въ мою душу основу жгучей ироніи. Я состарѣлся жизнью... {Выпущено нѣсколько словъ.} и ежели бы въ самую критическую эпоху моей жизни -- 9 апрѣля 1835 г. {День свиданія съ Натальей Александровной въ Крутицкихъ казармахъ.} -- не слетѣла съ неба, откровеніемъ, такъ сказать, любовь, я погибъ бы въ нравственномъ отношеніи. Конечно, я не остался бы, сложа руки, этому залогъ -- жажда славы, но мое моральное (бытіе) исчезло бы, и все носило бы отпечатокъ (чисто) земного. Въ послѣднемъ письмѣ твоемъ лучшее доказательство. Говоря о нихъ {Т.-е. о княгинѣ Хованской и ея приближенныхъ.}, ты не только прощаешь имъ всѣ непріятности, которыхъ ты ежедневно жертва, но еще молилась о нихъ, это ты, я не могу сего сдѣлать.
   

24-е мая.

   Сейчасъ возвратился я съ Великой рѣки и усталъ ужасно. Но слова два скажу съ тобою, ангелъ мой, прежде нежели лягу спать. Торжественность этого національнаго праздника удивительна {"Верстахъ въ 50 отъ Вятки находится мѣсто,-- читаемъ въ Запискахъ, -- на которомъ явилась новгородцамъ чудотворная икона Николая Хлыновскаго. Когда новгородцы поселились въ Хлыновѣ (Вяткѣ), они икону перенесли, но она исчезла и снова явилась на Великой рѣкѣ въ 50 верстахъ отъ Вятки; новгородцы опять перенесли ее, но съ тѣмъ вмѣстѣ дали обѣтъ, если икона останется, ежегодно носить ее торжественнымъ ходомъ на Великую рѣку, кажется, 23 мая. Это главный лѣтній праздникъ губерніи. За сутки отправляется икона на богатомъ досчаникѣ по рѣкѣ, съ нею архіерей и все духовенство въ полномъ облаченіи. Сотни всякаго рода лодокъ, досчаниковъ, комягъ, наполненныхъ крестьянами, вотяками, мѣщанами, пестро двигаются за плывучимъ образомъ. И впереди всѣхъ губернаторская расшива!"}. Я пріѣхалъ туда ночью часа въ два, но толпы народа уже не спали, вездѣ шумъ, крикъ. Тутъ рядъ телѣгъ дѣлаетъ настоящую крѣпость, и за нимъ тысячи мужиковъ, толпы нищихъ и уродовъ, толпы черемисъ, вотяковъ, чувашей съ ихъ странными, пестрыми костюмами, съ ихъ нарѣчіемъ. Разумѣется, я спать не легъ, а бросился въ это море людей. Часовня, гдѣ образъ, стоитъ подъ крутою горой... но нѣтъ, не хочу въ твоемъ письмѣ писать объ этомъ, возьми папенькино письмо черезъ Егор. Иван., тамъ найдешь все это. Къ тебѣ о любви, о любви, которою такъ полна душа моя. Я, какъ ребенокъ, обрадовался, увидѣвъ твоею рукой писанныя нѣмецкія слова. О, ангелъ мой, какъ ты кротко исполняешь мои желанія, какъ совершенно отдала ты мнѣ свою волю! Но долженъ ли я (брать) на себя такъ много, я, земной, вести тебя, чистую, святую? Долженъ, ибо твоя любовь очиститъ меня, ибо и я отдаюсь тебѣ совсѣмъ. Много надеждъ далъ я тебѣ въ прошломъ письмѣ; уже половина ихъ утрачена {Т.-е. утрачена надежда на скорый возвратъ въ Москву, которой такъ полна была Н. А.}: опять разлука увеличилась. Что дѣлать; вся надежда на Бога. Можетъ, это наказаніе мнѣ за то пятно, о которомъ я не говорилъ тебѣ {Такъ онъ называетъ свое увлеченіе въ Вяткѣ г-жей Медвѣдевой (г-жей Р.).}. Но за что же и ты страдаешь отъ разлуки? Страдай, ангелъ мой: страданіе твое искупитъ пятно.
   Наташа! При семъ письмо къ Emilie; доставь ей. Въ выписанномъ тобою мѣстѣ изъ письма С. {H. М. Сатина.} я не вижу того пылкаго чувства, которое ты видишь въ немъ. Его выраженія слишкомъ узорчаты. Такъ ли выражается любовь? Возьми всѣ мои записки, тамъ не найдешь натяжекъ.
   (Прочти) записку къ Emilie, болѣе я не писалъ къ ней, потому что мнѣ жаль терзать ея душу.

Цѣлую тебя.
Александръ.

   26 мая.

-----

Москва 1836 г., іюня 1-го.

   И такъ, я скоро увижу тебя, ангелъ мой Александръ {Еще много дней пройдетъ, прежде чѣмъ дойдетъ до Н. Л. послѣднее письмо Александра Ивановича, изъ котораго она узнаетъ, что надежда на скорое возвращеніе исчезла.}. Скоро искупятся наши страданія, какое блаженство -- въ награду за нихъ! Каждый дорожный, каждый колокольчикъ заставляетъ трепетать мое сердце, и невольно слезы на глазахъ. Но мы ѣдемъ въ деревню, и, стало, я не встрѣчу тебя здѣсь, и наша разлука продлится еще нѣсколькими днями (дольше); потомъ ты пріѣдешь ко мнѣ. О, какъ я счастлива, мой другъ! Сегодня мы ѣздили прощаться. Была у папеньки, я ходила съ маменькой въ саду, можетъ, въ послѣдній разъ, и дай Богъ, чтобъ это былъ послѣдній безъ тебя! Простилась съ твоимъ портретомъ, должна была отдать и тотъ, который былъ у меня {Простилась съ портретомъ, сдѣланнымъ Виборгомъ, и отдать должна была копію съ него, которую ей подарилъ Егоръ Ивановичъ.}. Я увѣрена, что тебя увижу прежде ихъ.
   Александръ, ангелъ мой, тебѣ я отдала себя, одному тебѣ открыта вся душа моя, только передъ тобою изливаются мысли мои безъ покрывала; ты знаешь, долженъ знать меня болѣе, нежели я сама {Выпускается подробное повтореніе о любви Егора Ивановича Герцена къ Натальѣ Александровнѣ.}... Но ты знаешь, скажи, могла ли я съ намѣреніемъ завлекать его, забавляться его страстью, какъ игрушкой, и потомъ равнодушно бросить ее и разбить въ дребезги {Въ чемъ, ей казалось, ее обвиняетъ Егоръ Ивановичъ.}? Могла ли я это сдѣлать? Одна мысль обливаетъ меня холодомъ, одна мысль приводятъ въ ужасъ. Смотри прямо на меня, Александръ, суди меня строго, я въ твоей волѣ, я требую отъ тебя этого. Та, которая избрана тобою и Богомъ, должна быть чище неба, яснѣе солнца, она должна быть святая, и, любя тебя такъ безпредѣльно, я требую отъ (себя) этого болѣе, нежели ты можешь требовать, потому что я люблю тебя болѣе, нежели ты можешь любить себя. Я не вижу, чтобъ это обстоятельство оставило на душѣ моей малѣйшее пятнышко, пылинку; я бы не могла скрыть отъ тебя ихъ, но, можетъ, они скрыты отъ самой меня, смотри ты, Александръ, въ мою душу...
   Нѣтъ, полно! Тяжко! Ангелъ мой! Я любила всю жизнь одного тебя, всю жизнь болѣе всѣхъ на свѣтѣ; пусть знаетъ это весь свѣтъ, чиста душа моя, чиста, какъ небо, свята, какъ твоя любовь. Все, что сдѣлано дурно, сдѣлано потому, что я все слишкомъ принимала къ сердцу, слишкомъ много желала сдѣлать лучше.
   Но мнѣ грустно, страхъ какъ грустно, что столько непріятнаго тебѣ черезъ меня есть и еще можетъ быть. Я все снесу, все вытерплю, лишь бы принять на себя всѣ твои горести и страданія. Съ самаго начала и до сихъ поръ любовь наша окружена самыми мрачными горестями. Боже! пронесутся ли когда эти тучи? Ты говорилъ, что ракета опасна голубю; не опаснѣе ли голубь для ракеты? Но уже существованія ихъ слиты въ одно: имъ одна гибель, одно блаженство!
   

5-е, пятница.

   Какъ безумно я писала тебѣ, ангелъ мой! Это оттого, что, глядя на его страданія {На страданія Егора Ивановича.}, я вообразила, не виновна ли я въ нихъ? Но нѣтъ, нѣтъ, я чувствую, что душа моя чиста, иначе же не была бы такъ ясна и покойна. Все, что я дѣлала и могу сдѣлать -- молиться за погибающаго друга. Твое письмо отъ 21 мая получила. Слишкомъ, слишкомъ много, спаситель мой, придаешь ты мнѣ. Провидѣніе пеклось обо мнѣ, когда всѣ меня покинули. Оно замѣнило мнѣ отца и мать. Оно было моею няней, моимъ учителемъ -- и для кого все это?... Для кого удалило оно всѣхъ и само возростило меня, какъ не для тебя, и что бы была я безъ тебя?
   Никто изъ людей, никто не участвовалъ въ моемъ воспитаніи: Богъ хотѣлъ самъ приготовить меня быть твоею помощницей, и ты единственный, который можетъ составить мое блаженство на землѣ и приготовить къ небесному; одному тебѣ могла я отдаться такъ вполнѣ, -- скажу откровенно, мой другъ, хотя я видѣла въ себѣ бездну недостатковъ, но чувствовала... {Нѣсколько словъ не разобрано.}, и сколько ни было встрѣчъ, никогда (никого) не находила достойнымъ, чтобъ отдать себя... {Нѣсколько словъ не разобрано.}, ты... я долго не вѣрила, что любима тобою... {Нѣсколько словъ не разобрано.}. Ужасно спѣшу. Завтра ѣдемъ въ деревню. Сейчасъ придетъ маменька проститься. Теперь рано утро, всѣ спятъ. Я иду въ садъ... Грустно раставаться съ Москвою; къ счастью, беру и фортепіано. Не (долго) я нарадовалась, безцѣнный другъ мой, еще разлука, разлука! Господи, пошли твердость и терпѣніе! Прощай, мой ангелъ, милый мой Александръ {Нѣсколько фразъ не разобрано.}... Да, дивный сонъ {Какъ цѣловалъ ее во снѣ.}! Сбудется ли онъ когда-нибудь на-яву? Всею душой обнимаю и цѣлую тебя. Твоя Наташа.
   Къ Эмиліи отошлю.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VI, 1893

   
День этотъ сдѣлалъ на меня пріятное вліяніе. Да, бываютъ дни, коихъ впечатлѣнія остаются надолго въ памяти; разъ въ Москвѣ сижу я подъ окномъ, идетъ еще довольно молодой человѣкъ; выразительное лицо его говорило, что душа была растерзана отчаяніемъ, большіе, черные глаза его были полны слезъ; онъ говорилъ по-нѣмецки -- я не понимала, по-французски и по-русски. Онъ служилъ въ гвардіи и по какому-то случаю лишился всего: одежда его была вся изодрана ужаснѣйшимъ образомъ и онъ просилъ хлѣба; я дала ему хлѣба и рубль (у меня не было больше денегъ).
   -- Боже, и хлѣба, и денегъ!-- сказалъ онъ, горько заплакавъ.
   Я сама едва удержала слезы; съ тѣхъ поръ не видала болѣе незнакомца, но его лицо у меня въ глазахъ и эти слова, произнесенныя съ сильнымъ волненіемъ: "Боже, и хлѣба, и денегъ!" еще отдаются и теперь въ моихъ ушахъ. "Есть думы -- мнѣ не отогнать, есть тѣни -- имъ не исчезать".
   Прощай, Александръ, умоляю, ежели можно, написать мнѣ одно слово. Осенній вѣтеръ бушуетъ, небо пасмурно, какъ печаленъ теперь видъ Загорья! Ну, что же? Въ Москву! Въ Москву! Но и тамъ все печально, и тамъ все нѣмо и пусто для меня! Наташа.
   Безпрестанные дожди и стужа мѣшаютъ бѣднымъ крестьянамъ сѣять хлѣбъ. У насъ ужасный холодъ, пренепріятно теперь жить въ деревнѣ; я думаю, теперь и ты озябъ?
   

Загорье, 1835, августа 26.

   Наконецъ, голосъ родной души раздался въ моей душѣ -- и я воскресла! Этотъ голосъ необходимъ для нея, онъ одинъ только уничтожаетъ въ ней все грустное, одинъ только возвышаетъ ее надъ всѣмъ земнымъ. Душа твоя еще больна; ежели бы люди были добрѣе, радушнѣе, тебѣ бы не такъ горька была разлука, но и ты обманутъ, Александръ! Провидѣніе, можетъ быть, предназначило тебѣ совершить многое, потому и испытуетъ во многомъ. "Оно сперва хочетъ закалить свое оружіе, потомъ употреблять его",-- сказалъ ты самъ. Безъ этой мысли ужасны опыты. Но избави тебя Богъ отъ подобныхъ встрѣчъ, мнѣ больно за тебя. Да, дивная вещь -- любовь! Люби, но чтобъ она была тебя достойна, тогда ты уже не разлюбишь и самъ не будешь обманутъ. Но гдѣ-жь она, гдѣ достойная тебя?
   Утомленный битвой жизни, усталый, разочарованный, ты будешь вознагражденъ, ты встрѣтишься съ нею, и она примиритъ тебя съ землею, ея любовью обновится предъ тобою человѣкъ. О, какъ я люблю всѣхъ тѣхъ, кого ты любишь, каково же я буду любить ту, которая сдѣлаетъ тебя счастливымъ!...
   Нѣтъ, Александръ, нѣтъ, другъ мой, я имѣю понятіе выше о дружбѣ, нежели Эсмеральда; какое слабое сравненіе: "два пальца, на одной рукѣ соединенные"! Святѣйшее чувство! Оно такъ сильно, такъ пламенно въ душѣ моей, что уже любви нѣтъ мѣста въ ней. Смерть не разлучаетъ двухъ существъ, связанныхъ любовью,-- но дружбою?...
   Дружба имѣетъ начало свое въ Немъ. Мы всѣ соединимся съ Нимъ, ежели будемъ этого достойны. О, какъ эта мысль ведетъ меня къ добродѣтели, какимъ умиленіемъ наполняетъ мою душу; тамъ я неразлучна съ Нимъ и... съ тобою!...
   Покамѣстъ прости, другъ; ежели можно будетъ, напишу еще слово. Теперь 7 часовъ утра, наши встаютъ, а у меня нѣтъ особенной комнаты. Сегодня я жду Егор. Иван. Онъ обѣщался достать мнѣ Notre Dame de Paris. Adieu, oh, mon aimable frère {"Прощай, о мой, достойный любви, братъ".}!
   6 часовъ вечера.
   Нѣтъ, нельзя писать, прощай, мой другъ, да сохранить тебя Всевышній!...

Наташа.

   Помнишь ли, два года тому назадъ ты въ этотъ день {26 августа -- день св. Андріана и Наталіи, день именинъ Натальи Александровны.} былъ у насъ и подарилъ мнѣ статью, посвященную тобою сестрѣ Людмилѣ {У Татьяны Петровны Пассекъ была невѣстка (сестра мужа) Людмила, не ей ли?}?

-----

Вятка.

   Другъ мой, Наташа! Ты знаешь причины, по коимъ я сталъ рѣже писать къ тебѣ {Объ этомъ, можетъ быть, говорилось въ письмѣ къ матери, Луизѣ Ивановнѣ.}; ни слова объ этомъ.
   Поздравляю тебя съ твоими именинами; я знаю, что вниманіе и въ дружбѣ утѣшаетъ; я думаю, ты получила и подарокъ, о коемъ я писалъ; я въ твои именины былъ на огромномъ обѣдѣ и пилъ за твое здоровье чистѣйшимъ клико.
   Наконецъ, здѣсь нашелъ я одного человѣка, съ которымъ немного... покороче,-- это для меня необходимость; я часто говорю съ нимъ о тебѣ, мой другъ, даже показываю иногда твои письма. Ты пишешь о скоромъ свиданіи,-- я не думаю, чтобъ оно очень скоро было.
   Въ Легендѣ я прибавляю новый опытъ своей души, тамъ хочу я выразить, какъ самую чистую душу увлекаетъ жизнь пошлая, такая, которую я веду здѣсь. Жизнь та же, которую ведутъ всѣ.
   Часто, другъ мой, беру я твой медальонъ; много мнѣ говоритъ онъ; ты -- чистая сторона моей жизни, ея поэтическая сторона, ибо наша дружба -- поэзія, въ ней даже не участвуетъ мое славолюбіе, которое участвуетъ у меня во всемъ. Это самое святое чувство. О, Наташа, когда же, когда же я опять увижу тебя?
   Ты все пишешь объ уединеніи отъ свѣта... и я опять повторю, что смѣшно бросать запечатанное письмо, не читая его. Впрочемъ, въ семъ отношеніи положеніе дѣвицъ лучше нашего; вы и такъ далеко отъ свѣта, и ежели ваша жизнь такъ же полна, какъ наша, она отстранена отъ жизни собственно,-- ты понимаешь смыслъ, въ которомъ я употребляю это слово.
   Прощай, прощай, посылаю тебѣ братскій поцѣлуй.

Александръ.

-----

1835, сентября 3 (Загорье).

   Александръ! Ты избаловалъ меня своими письмами; вотъ уже скоро три недѣли, какъ я не получаю отъ тебя, мой другъ, и стало и скучно, и грустно. Я повторяю тебѣ, голосъ твой мнѣ необходимъ, но ужь, вѣрно, ты писалъ, да письма долго не приходятъ,-- жду и не дождусь. Одно утѣшеніе -- перечитываю прежнія твои письма. Ахъ, другъ мой, я къ тебѣ съ просьбой: вечеромъ, когда тебѣ не захочется ничего дѣлать, вели кому-нибудь снять съ себя силуэтъ и пришли эту бумажку мнѣ; это можно сдѣлать въ одну минуту, и ты не можешь соскучиться сидѣть безъ движенія. Я вчера цѣлый вечеръ сидѣла недвижно, двадцать разъ снимали съ меня силуэтъ, и никто не могъ сдѣлать похоже, а я хотѣла сдѣлать его послѣ въ миніатюрѣ и послать къ тебѣ.
   Вчера была я въ городѣ, покупала шелкъ и атласъ, а теперь спѣшу начать вышивать тебѣ портфель, потому и прощаюсь съ тобою такъ скоро, мой братъ.

Твоя Наташа.

   

4-е, пятница.

   Еще тебѣ нѣсколько словъ. Глядя на комету, я думала о тебѣ, мой другъ, можетъ быть, и ты въ это же самое время смотрѣлъ на нее, и, можетъ быть, и ты вспомнилъ меня въ эту минуту. Иногда бываютъ минуты, въ которыя мнѣ такъ хорошо и весело, и радостно. Это тѣ минуты, въ которыя ты вспоминаешь меня, мой другъ; я вѣрю этому -- и еще веселѣе и радостнѣе на сердцѣ. А какъ весело работать для тебя! О, другъ мой! мой Александръ!
   Прощай, мнѣ некогда.

Твоя Наташа.

   А пишешь ли ты свой журналъ? Я десять разъ начинала и каждый разъ, написавши нѣсколько страницъ, сожгу его; иное слишкомъ монотонно, холодно, нѣмо и мертво, а другое... что слова съ дѣйствительностью? Не мнѣ...

-----

Вятка, 6 сентября 1835.

   Другъ мой, Наташа! Грустна твоя прошлая записка. Ты давно не получала отъ меня писемъ, но, я думаю, съ тѣхъ поръ получила три. Трудно мнѣ было отказывать тебѣ и себѣ въ этомъ, но я какъ-то окрѣпъ, привыкъ ко всякаго рода лишенію. Какъ давно не читалъ я ни строки отъ О.! Повторяю тебѣ, твои записки на меня имѣютъ дивное дѣйствіе: это струя теплоты на морозѣ, дыханіе ангела на мою больную грудь. Завидую твоей чистотѣ, святости твоей души. Я, впрочемъ, не совсѣмъ падшій, я понялъ то наслажденіе, которое ты испытала на крестинахъ у крестьянина. Люблю я народъ, люблю, несмотря на его невѣжество, на его униженный, подлый характеръ, ибо сквозь всей этой коры проглядываетъ душа дѣтская, простая... что-то доброе. Встрѣча твоя съ солдатомъ нашла еще живѣйшій отголосокъ въ сердцѣ ссыльнаго. Много видѣлъ я теперь несчастныхъ, но одного не могу забыть {Ссыльнаго поляка Цихановича, которому на прощанье А. И. подарилъ въ Перми запонку, а Цихановичъ далъ ему нѣсколько звеньевъ изъ желѣзной цѣпочки.}. (Встрѣча въ Перми {Эти слова вписаны карандашомъ впослѣдствіи. Встрѣча съ Цихановичемъ описана въ статьѣ Встрѣча, которая была напечатана въ Русск. Мысли 1882 г.}). Теперь мнѣ здѣсь немного лучше; во-первыхъ, потому, что я потерялъ послѣднюю надежду скоро возвратиться; во-вторыхъ, потому, что губернаторъ обратилъ вниманіе на меня и употребилъ на дѣло болѣе родное мнѣ: на составленіе статистики здѣшней губерніи. Смѣшной у меня нравъ; я, какъ кокетка: бѣда, ежели на меня не обращаютъ вниманія, я вяну тогда {Выпущено нѣсколько фразъ.}...
   

7 сентября.

   Вчера былъ на бумажной фабрикѣ. Чудное впечатлѣніе сдѣлали на меня машины! Огромныя колеса влекутся съ бѣшенствомъ какою-то невидимою силой, обращая бездну другихъ колесъ съ трескомъ и шумомъ. Я сошелъ внизъ, и одна скользкая, мокрая доска отдѣляла меня отъ этого ада; стоило оступиться, чтобы погибнуть, но я остановился; трескъ, шумъ, обращеніе колесъ,-- все это наполняло меня чѣмъ-то поэтическимъ. Нѣмецъ, водившій меня, сказывалъ, что когда-то солдатъ поскользнулся и упалъ; черезъ секунду колесо облило кровью стѣну и потомъ выбросило его голову.

-----

Загорье, 8 сентября 1835, воскресенье.

   "Пусть душа твоя будетъ мѣстомъ отдохновенія моей души".
   О, какою высокою мыслью, какою благородною гордостью эти слова наполняютъ мою душу! Что мнѣ эти несчастія, эти непріятности, которыя каждую минуту отравляютъ мою жизнь! Съ твоею дружбой, съ вѣрою, съ любовью къ человѣку и съ истиннымъ глубокимъ состраданіемъ къ его слабостямъ я иду твердо и рѣшительно по пути, мнѣ предназначенному. Впереди я не вижу для себя ничего, не вижу цѣли моего существованія, но съ тобою оно мнѣ не тягостно; стремиться къ добродѣтели, сдѣлать душу мою достойной быть мѣстомъ отдохновенія твоей души -- вотъ цѣль моего существованія. Но твоя душа, Александръ, всегда была мѣстомъ отдохновенія моей души; иногда злоба людей перевѣшиваетъ твердость моего духа, силы меня оставляютъ и я склоняюсь подъ ихъ ударами, но одно воспоминаніе, одна мысль о тебѣ даютъ мнѣ новую твердость -- и снова я выше ихъ, снова счастлива и довольна. О, Александръ! твоя дружба въ несчастій -- моя отрада и утѣшеніе, въ счастіи -- подпора и вожатый!
   Вотъ уже три мѣсяца я не видала Москвы, но не желаю и видѣть ея, выключая нѣкоторыхъ живущихъ тамъ. Я люблю деревню, здѣсь менѣе слѣдовъ человѣка, а гдѣ менѣе слѣдовъ его, тамъ менѣе и разрушенія; здѣсь свободнѣе; я много гуляю, иногда далеко одна ухожу отъ дому, и тутъ -- я не одна, всѣ, всѣ вы, друзья мои,, со мною, всѣ такъ близко меня, тутъ я могу свободно говорить съ вами, смотрѣть на васъ, и эти минуты для меня блаженны, но не продолжительны,-- меня тотчасъ позовутъ домой, и опять -- все тѣ же пѣсни. А теперь, какъ у (многихъ), я думаю, стремятся мысли и желанія въ Москву -- центръ веселостей и удовольствій, но ты не думай, чтобъ они плѣняли и меня; нѣтъ, я слишкомъ чужда этихъ шумныхъ обществъ, ничто въ нихъ меня не привлекаетъ, мнѣ кажется, тамъ толпятся люди, которые проводятъ всю жизнь свою ничтожно, полагая главнѣйшею обязанностью не пропустить ни одного бала, но что же, развѣ моя жизнь не ничтожна?...
   Ты провелъ всю жизнь въ занятіяхъ и не можешь вообразить, какъ несносна эта бездѣйственность; она тяготитъ меня, убиваетъ и разливаетъ въ душѣ моей какую-то мрачность, но, видно, такъ суждено!
   Ты перемѣнилъ и прибавилъ многое къ Легендѣ,-- очень бы желала я переписать ее для себя. Ты пишешь, чтобъ я не завидовала твоему веселью,-- нисколько, но желаю отъ всей души, чтобы ты сколько-нибудь забылъ грустную разлуку. Ахъ, не грусти, братъ, когда-нибудь и мы соединимся на пути... а покамѣсть прости, не забывай

Твою Наташу.

   Недавно получила отъ Emilie, она ужасно скучаетъ и груститъ,-- какъ бы я желала ее видѣть!...
   

Сентября 18-го 1835. (Загорье).

   Отъ души благодарю тебя и за поздравленіе, и за подарокъ, другъ мой, братъ! А я еще все собираюсь вышить тебѣ что-нибудь; въ деревнѣ нельзя, а вотъ -- пріѣхавъ въ Москву...
   Наконецъ, у меня мысль занята однимъ; ты не знаешь, Emilie любитъ N., я долго тебѣ не писала объ этомъ, потому что не имѣла на оное согласія; теперь она пишетъ: "ежели ужъ ты писала объ этомъ брату, такъ и я стану писать". Давно онъ ей открылся въ любви, и она сказала ему, что любитъ его; обручились, и онъ писалъ къ ней уже два раза. Она не хотѣла отвѣчать ему на первое письмо, потомъ пишетъ ему, что она его любитъ, принадлежитъ ему и здѣсь, и тамъ, но не идетъ за него, ибо не можетъ его сдѣлать счастливымъ, будучи бѣдна. На что же ему богатство, когда онъ ее любить?... Онъ не бѣденъ самъ; я увѣрена, Александръ, что они бы были счастливы,-- у нея прекрасная душа. Его же ты знаешь. О, какъ бы я желала, чтобъ они соединились!... Половина горя моего убудетъ, когда Emilie будетъ счастлива. Только мнѣ на нее ужасно досадно, зачѣмъ такъ жестоко испытывать его? Я читала его письма; нѣтъ сомнѣнія, что онъ ее любитъ, что она будетъ счастлива. Теперь ея положеніе ужасно, оно раздираетъ мнѣ душу,-- ее сгубила бѣдность, она много перетерпѣла въ своей жизни, много испытала, и въ душѣ ея осталась какая-то мрачность, отпечатокъ ударовъ судьбы. Еще она пишетъ ему, чтобъ онъ выбиралъ себѣ невѣсту. "Кто страстно любитъ, тотъ ревнуетъ", и она почти созналась въ этомъ мнѣ; сестра его писала къ ней, что онъ бываетъ часто на балахъ и веселится тамъ,-- да развѣ, любивши, нельзя находить удовольствіе на балѣ? Пиши къ ней ради Бога, чтобъ она не сумасшествовала. Какъ жаль, что мы съ ней не вмѣстѣ, даже и писать часто не могу. Сейчасъ я окончила письмо къ Сашѣ Боборыкиной {Молоденькая дѣвушка, дочь помѣщика, она была немного старше Натальи Александровны. Ее звали Александрой Александровной.}, ты, кажется, знаешь ея братьевъ. Я ужасно люблю, это прелестное существо; давно мы были знакомы, давно я любила ее въ душѣ, но боялась обмануться; наконецъ, несчастіе насъ свело, она открыла мнѣ свою душу, чуждую вовсе ничтожества свѣта, и съ тѣхъ поръ мы съ нею близкія, родныя сестры. Часто говорю я съ ней о тебѣ, дальній другъ. Она умѣетъ чувствовать, умѣетъ цѣнить все прекрасное, высокое, понимаетъ меня и восхищается тобою. Какое счастье найти между этими холодными, мраморными сердцами модныхъ дѣвицъ -- теплую душу іъ чистѣйшими понятіями! Не любивши свѣтъ, не любивши часто выѣзжать, она бываетъ на балахъ и въ собраніи, ибо на это воля ея отца, но она совершенно не находитъ удовольствія въ шумныхъ обществахъ. У нея есть другая сестра, старше ея... {Пропускъ.}; она вовсе не сходна ни нравомъ, ни душою съ Сашей {Пропускъ.}... Въ Москвѣ мы часто переписываемся, ибо рѣдко видимся, а здѣсь я живу три мѣсяца и не могла ни разу къ ней написать. Дивное вліяніе дѣлаетъ на меня бесѣда съ тѣми, съ кѣмъ у меня есть сочувствіе; кажется, я дышу другимъ воздухомъ, кажется, всѣ люди не такъ дурны, и я сама становлюсь выше.
   Ты часто берешь мой медальонъ, часто и я смотрю на твои волосы {А. И. прислалъ Натальѣ Александровнѣ своихъ волосъ изъ Крутицкихъ казармъ.}; они у меня на шеѣ, на шнурочкѣ. Какъ ты испугалъ тогда меня этимъ подаркомъ! Я вообразила, что ужь въ Москвѣ мнѣ остался только этотъ пучокъ волосъ. Завтра, завтра мы въ Москвѣ! Для меня это все равно, что завтра мы въ лѣсу,-- и пусто, и нѣмо для меня тамъ все. Есть люди, которыхъ люблю {То были Саша Кліентова, Саша горничная, Саша Боборыкина и няня "Костенька", а также мать А. И., Луиза Ивановна, и братъ его, Егоръ Ивановичъ.}, знаю, и они меня любятъ, но все тамъ нѣтъ тебя! Невидимкой прилетѣла бы я къ тебѣ, взглянула бы на тебя, мой несравненный другъ, и опять,-- когда такъ судьбѣ угодно,-- въ толпу, въ среду живыхъ мертвецовъ.
   Душевно поздравляю тебя съ перемѣной должности; по этой части я не понимаю ничего, но радуюсь, ибо знаю, что этого ты желалъ.
   Экипажи вывезены, все суетится, шумитъ... Прощай!... И я иду укладываться... Прощай! Какъ грустно это слово! Лучше до свиданія!

Обнимаю тебя.
Твоя сестра Наташа.

   P. S. А Notre Dame de Paris я не могла достать прочесть, ужасно досадно!

Въ послѣдній разъ
Загорье.

   

Москва, 23 сентября 1835.

   Вотъ уже третій день я въ Москвѣ; мудрено этотъ шумъ и суета послѣ деревни. Подъѣзжая къ Москвѣ, мнѣ видѣнъ сталъ Симоновъ монастырь и Крутицы. Я и безъ того думала всю дорогу о тебѣ, но тутъ проснулось все въ моей душѣ. Крутицы! Зачѣмъ же вы прячетесь за монастыремъ? Зачѣмъ же мнѣ робко говорить: "теперь мы чужіе тебѣ, его уже нѣтъ здѣсь"? Да, его уже нѣтъ здѣсь, онъ далеко-далеко, но вы все мнѣ знакомы, ваши стѣны мнѣ родныя, въ нихъ схоронено много его думъ и мечтаній, онѣ цѣлыхъ 9 мѣсяцевъ были свидѣтелями его терпѣнія, 9 мѣсяцевъ повѣрялъ онъ имъ тайны души своей; онѣ священны для меня. И слова эти не исчезли даромъ, холодный камень далъ имъ отголосокъ; онъ грустно, сиротливо простоналъ: "онъ далеко-далеко!..." И всѣ длинныя, безконечныя казармы повторили: "онъ далеко!" Какъ печаленъ видъ ихъ, онѣ все еще тоскуютъ о тебѣ,-- я разсталась съ ними, какъ родными, и грустно стало, и долго смотрѣла вдаль, ужь онѣ исчезли изъ виду. Въѣхали въ Москву; все та же дѣятельность и все, все попрежнему, но только въ этотъ разъ Москва приняла меня какъ-то холодно, безпривѣтно, и сердце облегчилось лишь на другой день -- пріѣздомъ моей Саши. Я къ ней послала сказать и черезъ нѣсколько часовъ она пріѣхала. Трехмѣсячная разлука сблизила насъ еще болѣе, мы сильнѣе любимъ другъ друга. Она была больна, ужасно перемѣнилась и горе... но, однимъ словомъ, она на меня сдѣлала ужасное впечатлѣніе, мнѣ и теперь грустно, ужасно видѣть близкаго страдальца. Новая непріятность: они наняли домъ очень далеко отъ насъ; нѣтъ надежды видѣться съ нею часто, даже и переписываться.
   Я думаю, ты уже получилъ мое письмо, гдѣ писано объ Эмиліи; я увѣрена, что ты не противъ этого. Напиши къ ней, я прощу тебя объ этомъ. Она пріѣдетъ въ Москву еще только въ декабрѣ.
   Сегодня цѣлое утро у насъ были гости, несносно для меня это положеніе убивать время самымъ глупѣйшимъ образомъ. Но потомъ пришелъ папенька, отъ него я услышала многое о тебѣ и отдохнула, и стала веселѣе. Прощай, теперь 4 часа послѣ обѣда, нельзя болѣе писать.
   

11 часовъ вечера.

   Послушай, другъ мой, зачѣмъ ты такъ рискуешь, на что было подходить такъ близко къ колесу? Самъ же ты пишешь о солдатѣ; о! у меня отъ воображенія волосы дыбомъ становятся; ради Бога, впередъ не рискуй такъ, я на тебя сержусь за это. Когда еще тебѣ вздумается пошалить, поиграть опасностью,-- вспомни меня. О, мой другъ, мой Александръ! Зачѣмъ ты называешь себя падшимъ? Неужели я ослѣплена? Нѣтъ, въ тебѣ все безподобно, ты для меня безподобный.
   О такъ, еще намъ съ тобою долго не видаться; это твое желаніе, ты доволенъ этимъ; но, впрочемъ, страшно сжато сердце при этой мысли. Помнишь ли, разъ ты сидѣлъ у насъ въ залѣ и, склонивъ голову на руку, сказалъ, что будешь когда-нибудь въ Италіи; у меня навернулись слезы отъ того только, что мы когда-нибудь разстанемся, а теперь еще, можетъ, нѣсколько лѣтъ предстоитъ быть розно... Да будетъ Его воля!
   Передъ отъѣздомъ изъ деревни я любовалась чудною картиной: у насъ (сгорѣлъ) овинъ въ 9 часовъ вечера, противъ самыхъ оконъ; я никогда не видала такъ близко пожара. Когда опасность миновала, а овинъ все еще горѣлъ, и черный дымъ столбомъ, и зарево кровавою лентой на небѣ,-- я вышла на дворъ; полная, блѣдная луна ярко свѣтила, а свѣтъ ея сливался съ пламенемъ, съ искрами, съ кровавою полосой, и я не знала, которому свѣту воздать преимущество. Ежели бы былъ маленькій вѣтерокъ, такъ, можетъ быть, ужь Загорья не существовало бы, а жаль, что мы оттуда уѣхали. 4 свадьбы {Крестьянскія деревенскія свадьбы, которыя очень любила Н. А.} вдругъ тамъ будутъ играть; я бы повеселилась.
   Надо лечь спать; не знаю, завтра удастся ли приписать еще. Прощай же, мой безподобный другъ. Прощай, обнимаю тебя, жму твою руку.

Наташа.

   А зачѣмъ у тебя такія засаленные картоны {Должно быть, отъ А. И. пришла какая-нибудь посылка въ картонѣ.}? Не велика бѣда, что записки мои вымараны, а ежели ты положишь въ нихъ что-нибудь лучше, такъ жаль будетъ замарать. А я какъ богата твоими письмами! Съ 1833 года ты писалъ ко мнѣ 51 разъ, слѣдственно 51 разъ думалъ и помнилъ обо мнѣ!
   Прощай! Какая свѣтлая ночь! Какія звѣзды! Что-то ты дѣлаешь теперь, мой другъ? Въ этотъ часъ мы съ тобою никогда не бывали вмѣстѣ. Какъ не хочется оставлять пера, какъ не хочется гасить свѣчу, однако... прости, покойной ночи!...
   

Москва, 24 сентября 1835.

   Сегодня я получила твое письмо отъ 24 іюля, два мѣсяца тому назадъ!... О, другъ мой, мой Александръ! И кто же выдернулъ меня изъ ничтожества, какъ не ты? Кто мнѣ далъ понять высокое, прекрасное, кто поставилъ меня высоко надъ толпою, какъ не ты? И ты, мой другъ, ты, мой ангелъ хранитель, ты же зовешь меня своимъ ангеломъ утѣшителемъ! О, счастливая, счастливая! Но нѣтъ, это слово слишкомъ слабо выражаетъ состояніе души моей; я болѣе, нежели счастлива, я пью небесное блаженство на землѣ. Еще ребенкомъ я любила тебя безъ памяти, боялась тебя и каждое слово твое было мнѣ -- законъ; я прыгала отъ радости, когда ты обращалъ на меня вниманіе и всегда завидовала Тат. Пет. {Татьяна Петровна -- корчевская кузина, вышедшая замужъ за Вадима Пассека -- авторъ извѣстныхъ воспоминаній Изъ дальнихъ лѣтъ.}, всегда спрашивала ее о всемъ твое мнѣніе и твои мысли. Можетъ быть, ты и не думалъ о мнѣ тогда, какъ уже я гордилась тѣмъ, что твоя сестра. Потомъ все болѣе и болѣе любила тебя, все выше и выше становился ты въ душѣ моей и, наконецъ, сталъ самымъ близкимъ, роднымъ ея другомъ, божествомъ. Съ какимъ восторгомъ я принимала каждое доказательство твоей дружбы, съ какимъ нетерпѣніемъ ждала той блаженной минуты, когда бы ты называлъ меня своимъ другомъ! Насталъ ужь часъ, истинно блаженный часъ, святой! Съ твоею дружбой я нашла небо на землѣ. И ты, дивный другъ мой, ты завидуешь чистотѣ души моей -- тобою, твоею дружбой (очищенъ) съ нея прахъ земли, ты мнѣ далъ свободный полетъ туда! Горжусь, горжусь твоею дружбой, горжусь, что смѣю назваться твоею сестрой. И чѣмъ выше, чѣмъ далѣе отъ земли, тѣмъ милѣе мнѣ она, тѣмъ больше люблю человѣка, тѣмъ больнѣе душѣ его паденіе. Чего мнѣ желать болѣе на землѣ, чего желать? У меня все есть; Онъ наградилъ меня щедро. Онъ мнѣ далъ въ удѣлъ половину неба, я богатѣе всѣхъ, счастливѣе всѣхъ, и все мое богатство, все мое счастіе, все небо -- въ тебѣ, мой братъ-другъ!
   Ночь, бьетъ 12 часовъ. Прощай!
   

25-е, середа.

Здравствуй, мой другъ!

   Благовѣстятъ къ заутрени,-- еще темно и ненастливо,-- мнѣ не заспалось оттого, что я еще съ вечера думала увидѣть сегодня твою маменьку и съ нетерпѣніемъ ждала разсвѣта, но дождь идетъ, навѣрное, меня не пустятъ обѣдать ко Льву Алек. {Левъ Алексѣевичъ Яковлевъ.}. Каково это, мой другъ, я не видала ее съ тѣхъ поръ, какъ была у тебя {Въ Крутицкихъ казармахъ.},-- ужасно, ей-Богу, ужасно! Съ какимъ наслажденіемъ я привожу себѣ на память часы, проведенные у васъ въ домѣ! Тогда грозная туча разлуки не помрачала души моей, все было и свѣтло, и тепло. Но зачѣмъ же я не знала будущее? Тогда бы я наглядѣлась на тебя, мой другъ, наговорилась бы съ тобою и не слыхала бы упрека моей души.
   Вчера я была въ городѣ. Въѣзжая въ родимый Кремль, вспомнила тебя -- и онъ что-то показался мнѣ грустнымъ, на немъ давно не было твоего слѣда, онъ груститъ объ Александрѣ... {Выпущено повтореніе.}. Когда люди не слышатъ меня и молчатъ, сами камни становятся краснорѣчивы и даютъ отголосокъ на каждый звукъ моей души, и потому прости мнѣ, ежели я иногда люблю болѣе камень, нежели человѣка. Иногда дерево, былинка говорятъ мнѣ болѣе цѣлой толпы,-- одушевляясь, она (унижаетъ) достоинство людей.
   Я давно знала, что свѣтская жизнь не можетъ наполнить пустоты души твоей; я вовсе не знаю ея, далека ея сплетенъ, но и для меня она не представляетъ ничего.
   Полно же грустить, мой другъ, друзья твои близко тебя, ты не разлученъ съ ними. Мнѣ ужасно больно, что ты не получаешь отъ О.; я знаю, каково это, тутъ уже нѣтъ утѣшенія. Не браню я тебя за твое самозабвеніе, въ этомъ виновны люди; я увѣрена, что въ самомъ самозабвеніи ты не забывалъ своего призванія, увѣрена, мой Александръ, что ты не дашь побѣдить (себя порокомъ), борись съ ними,-- вотъ тебѣ моя рука на помощь.
   Мнѣ непріятно, что ты узналъ о здѣшнихъ непріятностяхъ, а я просила, чтобъ тебѣ не писали о нихъ. Теперь мнѣ, право, лучше, мой другъ; кажется, люди стали добрѣе, а, можетъ быть, и потому, что во мнѣ болѣе самоотверженія.
   

26, четвергъ.

   Сейчасъ ушелъ отъ насъ папенька; онъ былъ вчера на именинахъ у Сережи {Сер. Львовичъ Левицкій, извѣстный фотографъ, сынъ дяди-сенатора.} и сказывалъ, что тамъ обѣдалъ тотъ, который ѣдетъ въ Вятку. Онъ видѣлъ почти всѣхъ твоихъ, онъ разскажетъ тебѣ о всѣхъ, кромѣ меня. Но пусть такъ, я разскажу тебѣ сама о себѣ. Въ деревнѣ я ужасно загорѣла, ибо все гуляла безъ шляпки, немного выросла и подурнѣла,-- то не мое замѣчаніе, а всѣхъ. Папенька много приговаривался къ тому, чтобъ меня отпустили сегодня обѣдать у Л. А. {Левъ Алексѣевичъ Яковлевъ.}, да все было тщетно. Сегодня я была у обѣдни у праздника; тамъ хорошо пѣли,-- пѣніе дѣлаетъ на меня большое вліяніе; какъ жаль, что у меня нѣтъ голоса!
   Прощай, мой другъ, теперь стану писать къ Эмиліи, тутъ же отошлю и твою записку. Костенька пришла ко мнѣ и просить написать тебѣ отъ нея поклонъ; это славная старушка, какое усердіе,-- вообрази, что каждую оказію она относила мои письма къ Егору Ивановичу и приносила отъ него, таясь отъ всѣхъ домашнихъ и будучи въ опасности быть встрѣченной на улицѣ кѣмъ-либо изъ людей, ибо это перенесли бы М. С. {Марья Степановна Макашева, компаньонка княгини, которая всѣмъ въ домѣ вертѣла, "каталась, какъ шаръ, по дому съ утра до ночи, кричала, шумѣла, не давала покоя людямъ, жаловалась на нихъ, дѣлала слѣдствія надъ горничными, давала тузы и драла за уши мальчишекъ, сводила счеты, бѣгала на кухню, бѣгала на конюшню, обмахивала мухъ, терла ноги, заставляла принимать лѣкарство".}; впрочемъ, это только одинъ {Одинъ врагъ.}, а прочіе меня любятъ.
   Обнимаю тебя, жму твою руку,-- прощай! Будь веселъ и здоровъ. Дай Богъ, чтобъ ты не обманулся въ томъ человѣкѣ, о которомъ ты мнѣ писалъ; счастливъ онъ, ежели всегда будетъ достоенъ твоей дружбы. Когда будешь на бумажной фабрикѣ, не становись же на ту доску, ради Бога, не шути такъ дерзостно надъ жизнью; не забывай, что у тебя есть сестра

Наташа.

   

Москва, 1835, сентября 9 *).
*) Это письмо, по всему вѣроятію, ошибочно помѣчено 9; оно скорѣе относится къ 29 сентября.

   Сердце мое истерзано, я видѣла еще ужасный опытъ окаменѣнія сердца человѣческаго, не надъ собою только, мой другъ, но это бы было для меня сноснѣе, а видѣть другого страдающимъ и не имѣть средствъ помочь ему,-- о, это ужасно! Чувствовать въ душѣ такое сильное желаніе, такое стремленіе и встрѣчать на каждомъ шагу, каждую минуту препятствія!... О, люди, люди!... О, другъ мой, какъ страшно жить среди такихъ людей! Какъ ужасны картины несчастія ближняго, какъ раздираютъ онѣ мою душу, и ни голосъ мой не достигаетъ до людского сердца, ни я не имѣю возможности пособить! Душа моя такъ смущена, мой другъ, сердце сжато, снѣгомъ занесло меня всю... Одно утѣшеніе, одна отрада, одно убѣжище душѣ моей -- твоя душа, другъ мой; ты согрѣешь, оттаешь мою душу, ты не дашь мнѣ возненавидѣть человѣка,-- о, какъ необходимъ твой голосъ, твои слова! Люди все болѣе и болѣе открываютъ мнѣ всю низость, внушаютъ къ себѣ ненависть, презрѣніе; но, другъ мой, это -- грѣхъ, ужасный грѣхъ, надо любить и жалѣть каждаго, а я боюсь ихъ и удаляюсь съ ужасомъ; о, еслибъ я могла перемѣнить ихъ, дать имъ другое сердце, но я ничто, я ничтожное существо; со всѣмъ желаніемъ, ничего не могу сдѣлать; какъ убиваетъ это чувство собственной ничтожности!
   Ты мнѣ не пишешь другой мѣсяцъ. Пиши; право, мнѣ ужасъ какъ грустно. О, какое утѣшеніе мнѣ твои письма, какъ примиряютъ они меня и съ жизнью, и съ землею, примиряютъ меня съ собою! Ты, мой другъ, твоею дружбой заставилъ меня любить самое себя; я теперь такъ горда, что мнѣ больно вспомнить, кто были моими воспитателями и съ кѣмъ я провела всю жизнь мою; и еще больнѣе, что, можетъ быть, еще долго, долго буду зависѣть отъ нихъ и должна подражать имъ {Воспитателями Н. А. и лицами, окружавшими ея дѣтство, были: княгиня Марья Алексѣевна Хованская и ея компаньонка, Марья Степановна Макашева. "Княгиня была постоянно строга, взыскательна, нетерпѣлива и держала себя слишкомъ далеко отъ сироты"... "Компаньонка сносила ее, какъ капризъ княгини, какъ вещь лишнюю, но которая ей вредить не можетъ; она, особенно при постороннихъ, даже показывала, что покровительствуетъ ребенку и ходатайствуетъ передъ княгиней о ней". Нравственнымъ воспитаніемъ ребенка княгиня занималась сама; "это преподаваніе состояло изъ наружной выправки и изъ привитія цѣлой системы лицемѣрія: княгиня требовала улыбки, когда ребенку было грустно, ласковое слово, когда ему хотѣлось плакать, видъ участія къ предметамъ безразличнымъ, -- словомъ, постоянной лжи".}. Но нѣтъ, прости мнѣ этотъ ропотъ, я сегодня въ грустномъ расположеніи, меня чрезвычайно разстроила грубость сердца человѣка, я страдаю при каждой новой встрѣчѣ его паденія... Да проститъ имъ Богъ, не знаютъ, что дѣлаютъ!
   На-дняхъ была у меня Саша {А. Боборыкина.}; намъ ничего нельзя съ ней говорить, надъ нею и надо мною есть караулъ; когда мы ѣдемъ другъ къ другу, тогда я пишу, беру съ собою письмо и, ежели можно, отдаю ей, и она также во всемъ смыслѣ плѣнница. Хоть и говорить нельзя, молча пріятно быть съ тѣмъ, чья душа родная моей душѣ, онѣ бесѣдуютъ, онѣ понимаютъ другъ друга, и тутъ не нуженъ земной языкъ.
   Получила письмо отъ Emilie; она огорчается, что ты ей не пишешь, но теперь ужь, вѣрно, получила и мое, и твое письмо.
   Уѣзжая изъ деревни, я воображала, что въ Москвѣ найду что-нибудь новаго,-- все какъ было прежде!
   Другъ мой, я тороплюсь писать, сейчасъ только узнала, что есть возможность (послать) письмо.
   Прощай, мой другъ, будь веселъ.

Твоя сестра Наташа.

-----

Вятка, 1 октября 1835.

Другъ Наташа!

   Много получилъ я вчера писемъ, два твои и еще одно -- воскресили опять, какъ и всегда, меня. Это ты уже знаешь,-- буду прямо отвѣчать.
   Ты что-то пишешь въ предпрошлой запискѣ о любви,-- неужели ты думаешь, что я здѣсь влюбленъ? Это смѣшно, тогда бы я просто написалъ тебѣ все.
   Но еще вопросъ, былъ ли я когда-нибудь влюбленъ?
   У меня была потребность любить, неопредѣленное, но сильное чувство, нѣмое и тяжелое. Тогда явилось мнѣ существо несчастное, убитое {Ее звали Л. В. П.; она была сговорена съ другимъ, но тотъ, другой, измѣнилъ. А. И. сталъ ее утѣшать въ печали, и они оба влюбились другъ въ друга; А. И. называлъ ее "своею Гаэтаной"; она была прелестная блондинка.}, и мнѣ казалось, я полюбилъ его. Но душа моя уже не была тогда юною, я тратилъ свою жизнь, свои страсти... {Выпущено два слова.}.
   Ежели-бъ я былъ тогда чистъ, я весь предался бы любви. Тутъ я увидѣлъ, что идеалъ мой не осуществленъ, но я былъ любимъ. Вотъ ужасъ! Я обрадовался, когда меня взяли, думая, что разлука заставитъ забыть ее, но забылъ, что любовь должна была еще сильнѣе сдѣлаться за мои страданія и несчастія.
   ... У меня же съ половины 1834 года не было ни искры любви, было одно раскаяніе. Пріѣхавши въ Пермь, я развернулъ ея записки,-- содрогнулся и, не имѣя духа перечитать, бросилъ ихъ въ огонь, ибо преступленіе -- измѣна съ моей стороны. Но развѣ я виноватъ, что ошибся, принявъ неопредѣленное чувство любви за любовь къ ней! Развѣ я виноватъ, что она такъ далека отъ моего идеала? Ты, сестра, ты ближе, несравненно ближе къ моему идеалу, нежели она. Что же касается обмана, о которомъ я тебѣ писалъ отсюда, тутъ не было любви, меня обманули изъ-за денегъ, но обманули такъ діавольски, что, кромѣ женщины, никто не могъ бы этого сдѣлать. Въ то время, какъ я думалъ своею душой поднять одну падшую душу, я былъ въ дуракахъ, и самолюбіе мое было обижено.
   Я сколько ни ломалъ головы, не могу догадаться, въ кого влюблена Emilie; напиши мнѣ, пожалуйста. Я принимаю въ ней самое искреннѣйшее участіе, ибо и ея душа знала страданія, и душа поэтическая.
   Радъ душевно, что ты нашла друга {Сашу Боборыкину.}. Но время, но опытъ -- единственныя права, чтобъ дружбу признать истинною.
   Что значитъ имѣть друга, это я знаю, что значитъ ошибиться въ человѣкѣ, и это я знаю,-- это кусокъ мяса, отодранный отъ своего сердца, горячій и кровавый.
   Не всегда тотъ, кто дѣлается изъ друга равнодушнымъ человѣкомъ, сначала обманываетъ; нѣтъ, есть люди, въ которыхъ тлѣетъ кое-что благородное, они вспыхиваютъ при созвучіи съ душою пламенной. Но есть ли довольно твердости въ нихъ, чтобъ поставить дружбу выше всего, и скорѣе перенести все, нежели оцарапать, помять дружбу? Обстоятельства, жизнь -- вотъ девизъ, подъ знаменемъ котораго эгоизмъ мертвитъ все... {Пропускъ.} А Огаревъ? Теперь мы совсѣмъ разлучены, но ты права -- развѣ разстояніе дѣлитъ? Это смѣшно.
   Я все еще не совсѣмъ устоялся; знаю это, потому что теряю пропасть времени... {Пропускъ.} куртизирую кое-кому гораздо удачнѣе. Здѣсь мнѣ большой шагъ надъ всѣми кавалерами, кто же не воспользуется такимъ случаемъ? Впрочемъ, шутки въ сторону, здѣсь есть одна премиленькая дама {Медвѣдева, которая упоминается въ запискахъ подъ буквою Р. и про которую говорится, что это "была одна изъ тѣхъ скрытно страстныхъ женскихъ натуръ, которыя встрѣчаются только между блондинками; у нихъ пламенное сердце маскировано кроткими и тихими чертами; онѣ блѣднѣютъ отъ волненія и глаза ихъ не искрятся, а скорѣе тухнутъ, когда чувства выступаютъ изъ береговъ".}, а мужъ ея больной старикъ, она сама здѣсь чужая, и въ ней что-то томное, милое,-- словомъ, довольно имѣетъ качествъ, чтобы быть героиней маленькаго романа въ Вяткѣ,-- романа, коего авторъ честь имѣетъ пребыть, заочно цѣлуя тебя.

Александръ.

   

12 октября 1835, Вятка.

   "Съ 1833 года ты писалъ ко мнѣ 51 разъ, слѣдственно 51 разъ думалъ и помнилъ обо мнѣ". Наташа! Развѣ нужно въ нашей дружбѣ еще дѣлать увѣренія? Развѣ ты думаешь, что я могъ бы только 51 разъ думать о тебѣ?
   На-дняхъ я видѣлъ сонъ ужасный; этотъ сонъ не отъ Бога. Въ Москвѣ мы сидѣли съ тобою у папеньки въ горницѣ, кто-то взошелъ и спросилъ меня: "Это сестра твоя?" Я молчалъ. Папенька сказалъ: "Нѣтъ, не сестра". И что-то въ душѣ моей прокричало прегромко: "нѣтъ, нѣтъ не сестра", и вдругъ я у насъ въ саду одинъ, мѣсяцъ свѣтилъ и какая-то вода шумѣла, волновалась возлѣ; я лежалъ подъ деревомъ и мнѣ было душно отъ тысячи страстей. Вдругъ подходитъ во мнѣ Эрнъ {Гавріилъ Каспаровичъ Эрнъ -- молодой чиновникъ у вятскаго губернатора, уроженецъ Сибири, который боготворилъ А. И.} (здѣшній пріятель мой) и съ хохотомъ говоритъ: "Ну, что твоя высокая дружба, твоя братская любовь? Одинъ обманъ себя и другихъ". Онъ захохоталъ еще, и я проснулся въ какомъ-то бѣшенствѣ. Не размышляй объ этомъ снѣ, онъ ужасенъ, онъ не отъ Бога. Я его забыть не могу, и вообрази, что я доселѣ какъ будто сержусь на Эрна за то, что видѣлъ во снѣ его смѣхъ. Но знаешь ли, что всего ужаснѣе? Эта мысль уже не новая, она явилась мнѣ разъ на иву. И когда же? Въ Крутицахъ, когда ты была у меня, я держалъ твою руку. Эта мысль представилась, я вспыхнулъ въ лицѣ и отдернулъ руку, и проклялъ мысль сію. И вотъ она явилась во снѣ. Забудь это! Я себя назвалъ падшимъ,-- да, я падшій. Зачѣмъ, зачѣмъ ты подошла такъ близко къ моему существованію? Оно увлечетъ въ бездну, въ ту бездну, гдѣ кипятъ страсти и волнуются; тамъ видно небо, но одно отраженное небо. Не сходи въ эту пропасть. Я весь взволнованъ, дай отдохнуть.
   

14 октября.

   Наконецъ, я имѣю вѣсть отъ него, отъ О.,-- какъ грустна эта вѣсть! О, сколько перестрадали мы съ іюля 1834! Но душа его все та же обширная и глубокая. И отъ тебя двѣ записочки.Ты и онъ -- понимаешь ли это раздвоеніе самого меня, въ тебѣ и въ немъ часть моей души. Въ васъ много перемѣнилось отъ прикосновенія со мною, и тѣмъ ближе мы. Вотъ моя рука тебѣ на вѣчную дружбу, на вѣчную симпатію.
   Вотъ что: я нѣсколько сумасшедшій, да тогда, когда одинокій и безъ занятій, безъ мыслей (отдаю) страстямъ мою душу. Я дошелъ до величайшей нелѣпости. Любить, -- можно ли жить съ моею душой, съ моимъ бѣшенствомъ безъ любви? Любить -- стало быть. Но мысль соединить свою жизнь съ жизнью женщины обливаетъ меня холодомъ. Понимаешь ли ты глупость любви, которая не ищетъ полнаго обладанія предметомъ своимъ? Это чортъ знаетъ что! Вотъ тутъ сейчасъ и откроется нелѣпость, до которой я дошелъ: есть среднее чувство между земною любовью и дружбой. Я давно верчусь около этой мысли, но не писалъ ея тебѣ. Зачѣмъ пишу теперь? Зачѣмъ, а я почемъ знаю, зачѣмъ? Ужь написано, и я считаю себя не вправѣ отнять у тебя писанное тебѣ.
   Нѣтъ, не я очистилъ твою душу, это вздоръ; я отворилъ тебѣ дверь въ міръ другой, не въ тотъ, въ которомъ толпа, -- и больше ничего, я былъ привратникъ -- не болѣе. Ты увидѣла, что ты дома въ этомъ мірѣ, въ мірѣ ангеловъ, а я -- падшій -- остался у дверей. Ахъ, это прощаніе въ Крутицахъ! Ты точно тогда ангеломъ слетѣла ю мнѣ.
   Да, вѣришь ли ты этому чувству между любовью и дружбой? Еще болѣе, я сдѣлаю вопросъ страшный. Оттого, что я теперь, въ сію минуту, безумный, иначе онъ не сорвался бы у меня съ языка. Вѣришь ли ты, что чувство, которое ты имѣешь ко мнѣ, одна дружба! Вѣришь ли ты, что чувство, которое я имѣю къ тебѣ, одна дружба! Я не вѣрю.

Твой Александръ.

-----

15 октября.

   Ради Бога, твой силуэтъ, да чтобъ былъ очень похожъ, иначе не хочу. Нѣтъ, когда я смотрѣлъ на комету, я не думалъ о тебѣ, откровенно признаюсь, ибо я ѣхалъ ночью съ вечера почти пьяный, вдругъ комета въ глаза {Пропускъ.} журнала своего я не пишу, мой журналъ былъ бы хуже всякаго угрызенія совѣсти. Силуэтъ здѣсь новому снять. Прощай.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1893

   
отъ тебя.
   Наташа, ты писала какъ-то давно: "мы не искали другъ друга"; нѣтъ, не искали, но мы и не свершили бы земнаго назначенія, мы увяли бы другъ безъ друга. Я дошелъ бы до холоднаго разочарованія въ людяхъ и сжегъ бы себя, и сжегъ бы все близкое и, можетъ, погибъ бы, лишась вѣры въ (безсмертіе), а ты -- грустными звуками, слезою воротилась бы къ Богу, тамъ у Него отстрадать за земную жизнь. Провидѣніе устроило иначе.
   Другъ мой, сестра моя (оставимъ это прелестное названіе -- что можетъ лучше выразить гармонію души, какъ не братство?), сестра моя! Ты еще не видала людей, твоя жизнь прошла въ затворничествѣ, поэтому ты могла легко идеализировать меня, какъ типъ, сдѣлать изъ меня ангела, ибо я одинъ былъ у тебя передъ глазами. Но не думай, чтобъ я хотѣлъ сказать, что ты ошиблась въ главномъ,-- нѣтъ, ты нашла душу родную, равную своей, въ рубцахъ, но столь же направленную туда, какъ и твоя душа, безъ чистоты, но съ раскаяніемъ живымъ. Вотъ для чего я это говорю: я иначе жилъ, я пережилъ много, я встрѣчалъ многихъ; мнѣ увлечься было мудрено, и потому ты вполнѣ должна вѣрить, что нѣтъ между людьми высшаго совершенства, какъ ты, воспитанная горемъ и любовью;ты развилась дивно, чудесно {Выпущено повтореніе на тему, что Н. А. вполнѣ отвѣчаетъ мечтамъ Шиллера, что А. И. признаетъ ее выше себя.}... Въ тебѣ для меня слито все, что выше меня: религія, красота, вѣра, надежда и любовь!
   Теперь къ твоимъ письмамъ. Прежде всего, память прелестнаго дня 22 октября пусть посвятится отнынѣ не одной тебѣ. Виновникъ твоего восторга имѣетъ на него право. Пусть этотъ день во всю нашу жизнь будетъ днемъ воспоминанія и благодарности Витбергу. Пусть послѣ твоего тоста будетъ его тостъ, пусть середь нашей любви, нашего счастья навернется слеза о великомъ страдальцѣ. Я въ восторгъ отъ твоей мысли, чтобъ я тебя свезъ въ Вятку къ нему. Эта мысль у меня давно; я свято обѣщалъ себѣ, прежде нежели ты писала; вездѣ наша симпатія вѣрна. Дай Богъ, чтобъ онъ не дожилъ до-этого посѣщенія, но, кажется, его страданія не скоро окончатся. Вотъ удѣлъ прекраснаго на землѣ!...
   Да, ежели это испытаніе, ежели это униженіе, посланное мнѣ отъ Бога, чтобъ смирить меня (Мед.), то цѣль достижена: я въ моихъ глазахъ преступникъ, еще хуже -- обманщикъ, и это пятно я скоблю съ сердца, а оно безпрерывно выступаетъ. Всего хуже, что я не имѣлъ твердости сказать ей прямо о тебѣ. 1,000 разъ я былъ готовъ на это и не могъ. Что же за роль теперь моя, -- роль того человѣка, котораго ты называешь совершеннымъ, божественнымъ? Выбора нѣтъ: или убить ее однимъ словомъ, или молчаніемъ и полуобманомъ играть подлую роль, выжидая время. Я рѣшился на послѣднее. Тутъ вполнѣ я наказанъ. Иногда я желалъ бы, чтобъ все это узналъ Витбергъ; онъ на меня смотритъ съ такою любовью, тогда онъ посмотрѣлъ бы съ презрѣніемъ. Пуще казни нѣтъ, это хуже кнута, но тогда я считалъ бы себя вполнѣ наказаннымъ. Ты имѣешь полное право показывать Сашѣ Б. мои письма, но не тѣ, въ которыхъ есть что-либо о Мед.,-- это тайна между мною и тобою, тутъ третьяго не должно быть.
   Бываютъ минуты, за которыя я не взялъ бы всѣхъ благъ міра, которыя хуже тяжкой болѣзни. Тогда обыкновенно я сажусь у себя наверху передъ столомъ и дрожу отъ холода, и лицо мое блѣдно, и я не смѣю въ руки взять твоихъ писемъ, ибо я долженъ страдать. Ежели-бъ я не вызвалъ ее на это чувство, ежели-бъ я не столкнулъ ее своею рукой (я не могу тебѣ сказать всѣхъ подробностей, вѣрь на слово) {Вся эта исторія съ Медвѣдевой подробно разсказана въ Запискахъ.}, тогда было бы дѣло другое. Полина замѣтила во мнѣ эти минуты и много разъ спрашивала, что такое: "Вы должны быть такъ счастливы, такъ счастливы?" Я тѣмъ несчастенъ,-- отвѣчалъ я ей,-- что недостоинъ взора того ангела, который мнѣ отдался, тѣмъ, что я вижу всю ничтожность свою и всю небесность Наташи, тѣмъ, что на моей душѣ лежитъ угрызеніе совѣсти. Давно Витбергъ велѣлъ тебѣ сказать, чтобъ ты свой поцѣлуй перевела на губы съ рукъ, тогда онъ его приметъ. Ежели будешь шить что-либо, постарайся къ 15 январю,-- это день его рожденія. Но, смотри, что-нибудь очень хорошее, достойное его и тебя. А чтобъ не было затрудненій, я напишу папенькѣ объ этомъ.
   Ты забыла, какъ называютъ костюмъ, въ которомъ я на портретѣ, и я расхохотался надъ серьезностью, съ которой три раза въ письмѣ просишь напомнить. БЕШМЕТЪ. Вотъ за то дивными буквами, вродѣ почерка княгини Марьи Алексѣевны. Ты пишешь, что я могу теперь бросить все земное, порочное. Ха, ха, ха, въ томъ-то и дѣло, что могу, что долженъ, а не дѣлаю этого. Тутъ-то и есть это необъятное разстояніе между человѣкомъ Александромъ и ангеломъ Наташей.
   Полина въ восторгъ отъ твоего обѣщанія кольца изъ волосъ. Пришли и мнѣ браслетъ изъ волосъ. Медальонъ твой часто бываетъ у моихъ губъ.

-----

7 ноября 1836 г., Москва.

   Теперь я, мой ангелъ, сестра милосердія. У насъ внизу больные, наверху больные, во флигелѣ больные, и я кому порошокъ, кому микстуру, кому слова два-три, вмѣсто лѣкарства. Письмо твое прислали въ то самое время, какъ кн. {Княгиня Хованская, которая была въ это время нездорова; за ней ходила Н. А.} была чрезвычайно довольна моими попеченіями. Сколько я могла замѣтить, она была симъ очень довольна, заставляла нѣсколько разъ перечитывать и слушала съ чувствомъ, потомъ сказала: "Дай Богъ, чтобъ все это было правда; въ немъ умъ есть, онъ можетъ образумиться". И я увѣрена, что ея мнѣніе легко бы можно было перемѣнить, еслибъ не М. С. {Марья Степановна Макашева, компаньонка княгини.}; она много, много вредитъ. Но Богъ съ ней, будто она можетъ быть препоной намъ на пути, по которому насъ ведетъ самъ Господь? Ко мнѣ же твое письмо я читала съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ пишу тебѣ черезъ папеньку {Въ письмахъ, получаемыхъ открыто при всѣхъ, оба они говорили оффиціальнымъ тономъ, на вы, какъ люди, далеко стоящіе другъ отъ друга.}. Вѣдь, это явный обманъ, тяжело, мой ангелъ! Прощай, я подлѣ постели кн., страшно писать. Жду, не принесутъ ли мнѣ письмо отъ тебя; вѣрно, есть.
   Я эти дни сама полу больная, и знаешь ли отчего? Безпрестанно слышу и вижу такія низости, подлости, силъ нѣтъ! Кто бы то ни былъ, но коль скоро онъ унижается, дѣлаетъ что-нибудь недостойное души благородной, конечно, мнѣ грустно, я готова плакать, и, наконецъ, до того измучаюсь, что почти больна. А теперь я столько слышала объ измѣнахъ, о такихъ поступкахъ, что это вообразить нельзя. О, мой ангелъ! о, мой Александръ! За то съ какимъ восторгомъ, съ какою вѣрою прибѣгаю я къ твоему образу, къ твоимъ письмамъ, они тоже образъ твоей души. Какъ я отдыхаю тутъ, какъ забываю все земное и горькое и какъ наполняюсь свѣтомъ, святостью! Тутъ я передъ тобою, какъ лампада передъ Спасителемъ.
   Иногда я думаю: что, еслибъ не было тебя? Я или бы вовсе погибла, утратила бы сердце и душу, или бы меня задушили эти стѣны, убили бы эти глаза, и я давно-бъ, не вынося этого, бѣжала куда-нибудь вдаль, въ пустыню {Н. А. вскорѣ послѣ водворенія въ домѣ княгини Хованской, еще маленькою дѣвочкой, хотѣла бѣжать,-- такъ ей было все противно у чопорной княгини, но ее уговорила и упросила остаться горничная Саша.}. И правда, ну, что меня привязываетъ къ этому свѣту, что? Ей-Богу, ангелъ мой, до сихъ поръ я смотрю, еслибъ не ты, что за пустота, что за глупость, что за чернота! Съ самыхъ юныхъ дней покинуть все это было первою моею мыслью, посвятить себя Богу, думать объ одномъ небѣ,-- вотъ къ чему я готовила свою душу. Но ты, о, я не знаю, какъ и выразить, что такое былъ ты и прежде для меня, тобою я любила ихъ, тобою земля была для меня богатѣе неба и теперь...
   Ну, да когда же, когда же, милый Александръ, ты увидишь самъ все то, чего ни слово, ни перо выразить не могутъ? Пусть мнѣ скажутъ: ты увидишь его, но въ ту же минуту умрешь. Такъ что-жь? Хочу, хочу умереть, лишь бы видѣть еще разъ тебя, божественнаго!

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1894

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов