Хвольсон Анна Борисовна - Жители зоологического сада

Анна Хвольсон
Жители зоологического сада

I.
Белый медведь.

Печально глядит луна через маленькие решетчатые оконца в зимние помещения зверей зоологического сада.

Тесно, душно и скверно в узеньких сарайчиках, где содержатся, могучие на свободе, измученные и обессиленные в неволе, гиганты лесов. Бледно светит луна, крепко трещит мороз и грустью веет от этой холодной, светлой зимней ночи.

-- Куй крепче! Холоди сильней, дедушка мороз! -- ревел белый медведь Снежок, единственный из всех зверей, находившийся на воздухе. -- Отчего ты здесь не так силен и крепок, как там, на моей родине? -- ревел Снежок. -- О, мой далекий, любимый, родной край, где нет жгучего, несносного солнца, где царствуют ночь, мороз и лед!

-- Царствует лед!.. Как это ужасно! -- завыл тигр.

-- Глупый! Ужасна бывает только жара, которую я не в силах переносить... Да можешь ли ты понять всю прелесть нашей страны? Необъятная тундра! Беспредельный океан, по которому с шумом плавают ледяные острова и высокие горы! И долгая, долгая, с яркими звездами, с северным сиянием ночь!

Жил я с братом под нежным присмотром матушки. Постоянного дома у нас не было; мы жили то на одной, то на другой льдине. Далеко за кормом нам тоже не приходилось ходить: продавишь, бывало, лапой отверстие в льдине и ловишь через нее рыбу, а рыба у нас крупная. Надоедала рыба, тогда мы ходили за моржами или тюленями. Лакомились мы также и китовым мясом, которое выбрасывали китоловы.

Однажды ночью мы с матушкой сидели на крутом ледяном утесе, волны нас гнали к берегу.

-- Чу, что это такое? -- спросили мы у матери, вытаращив глаза.

-- Глядите, глупыши, и не бойтесь: это северное сияние!

На черном небе полукругами легли светлые лучи; они шли по всем направлениям, меняя постоянно цвета и окружив сиянием огненный круг; и круг и лучи горели и пылали чудными, волшебными огнями: снег и лед блестели, точно на них падали целые снопы золота и брильянтов.

Небо переливало всеми цветами радуги, земля искрилась драгоценностями; глазам стало больно смотреть на этот ослепительный свет. Матушка спрыгнула на берег, мы за ней.

-- Чур, детки, не зевать! -- шепнула она нам, -- делайте все, что я вам покажу; людей нечего бояться: это слабые враги! Их без нужды трогать тоже не следует, но пользоваться их припасами можно.

Матушка часто останавливалась, поводила носом по воздуху и решительно шла вперед. Вскоре перед нами зачернели несколько землянок, крепко укрытых снегом. Внутри, за сальной лампочкой, сидели, закутанные в оленьи шкуры, люди и грели окоченелые руки у горящего очага; у хижины стояли бочки китового жира -- наше любимое лакомство. Одним ударом лапы матушка вышибла дно, и мы с жадностью набросились на вкусный, свежий жир. В избе зашевелились, мать бросила есть, подхватила меня и пустилась на утек, катя перед собою большую бочку. Я знал, что матушка не трусиха, что ей нипочем уложить не только человека, но и самого большого зверя; но теперь она была с нами и боялась за нас.

Дорогой мы встретили двух, дрожавших от холода и страха, китоловов.

-- Не взять ли их с собою? -- спросил брат у матери.

-- Оставь их, -- ответила она добродушно. -- Мы сыты, к чему они нам...

Матушка нас очень любила и ни на минуту не спускала с глаз; когда мы уставали плавать или бегать, то забирались преспокойно к ней на спину и она нас носила.

Никто лучше и быстрее нас не умел плавать в воде и бегать по скользкому льду. Мы были царями берега и океана. На людей мы только нападали в случае сильного голода или гнева; в другое же время не трогали их.

Как хорошо, как привольно жилось мне на моей далекой родине! Вот туманное тусклое утро; как сквозь дымку светит солнце; на льдинах лежит, греясь на солнышке, стадо морских собак. Умны эти животныя, они зорко следят за нами... но мы хитрее. Тихо, без шума, подплывали мы под льдом и вдруг из-под самого их носа сразу высовывались: тогда уж им спасения не было.

Когда мы подросли и уже начали подумывать о самостоятельной жизни, над нами стряслась беда.

Зазимовал между льдинами корабль. Экипаж выбрался на берег в снежные лачужки, среди лютого мороза и бескормицы. Гуляя по берегу, мы пронюхали, что у него большой запас китового жира, и отправились отведать его; только что мы принялись за еду, как раздался оглушительный треск, и матушка, обливаясь кровью, повалилась на землю, закрывая телом меня и брата. Мы даже не могли сообразить, что с ней случилось, отчего она вдруг упала, и как ни в чем не бывало продолжали есть. Когда мы кончили и хотели уйти, то с изумлением заметили, что матушка лежит, не шевелясь, а нам сильно сжимает горло крепкая петля; как я ни старался высвободить шею, но веревка держалась крепко.

С этих пор мы очутились в неволе; пока мы жили в океане, нам было хорошо: нам обвязали вокруг шеи длинную веревку, которая позволяла нам далеко отходить от корабля. Мы каждый день купались в прогалинах, валялись в снегу. Но вот кончилась зима, ночи стали короче, проглянул серый, пасмурный северный день; большие пространства очистились ото льда, его уносило далеко в даль океана.

Наш корабль тронулся в путь. Пройдя много морей и рек, он пристал к этому отвратительному городу. Брата куда-то увезли, меня же заперли в крепкую, тесную клетку. Может ли она заменить мне безграничный простор океана и необъятную ширь берега?!

-- О я несчастный, несчастный! Не вернется моя счастливая юность!.. -- и Снежок так заревел, что разбудил всех зверей.

II.
Слон.

-- Вот тоже нашел о чем горевать! -- сказал Синдаба, громадный индийский слон. -- Жалеть о шестимесячной ночи, о льдинах и северном сиянии! Чем жить в такой стране, уж лучше в неволе, по крайней мере не замерзнешь...

-- То ли дело моя родина, моя Индия, с ея вечно теплым климатом, с ее первобытными лесами, с ее гигантскими пальмами! Нет снега и северного сияния в моей стране: в ней горячее светлое солнце, зелень и цветы; в ней водятся исполинские змеи, на ветках качаются обезьяны и лазают яркие попугаи. Ах, не забыть мне моего счастливого детства в кругу родных!

-- И мне не забыть, и мне не забыть! -- запищала сидевшая на жердочке мартышка.

-- Молчи, не вмешивайся, когда говорят! -- зарычал на нее лев.

-- Ты мне еще что за указчик! -- завизжала, оскалив зубы, мартышка. -- Вишь какой еще выискался!

-- Вот счастье, что этих несносных существ ловят... ведь и на воле от них житья нет!

-- А ты, небось, по своей охоте сидишь здесь в этом чулане? -- огрызнулась обезьяна.

-- Перестаньте! Пусть Синдаба продолжает, -- сказал тигр. -- Так приятно, когда слышишь что-нибудь о далекой родине; забываешь хоть на время об ужасной неволе.

-- Пожалуйста, продолжай! -- послышалось со всех сторон.

-- Наша семья, -- начал Синдаба, -- состояла из многих голов и жила вся вместе. Я был младший, и потому все наши баловали меня. Жили мы на большой поляне, в густом, прегустом лесу; корма кругом было сколько душе угодно: сочная трава, свежие ветки и молодые деревья росли вокруг нас в изобилии.

-- Да, приятель, не то, что здесь! -- вставила тигрица Томми. -- Здесь ты и сухому сену рад, только бы дали...

-- Что и говорить!.. Уж я не жалуюсь, что впроголодь держат; хоть бы вычистили хорошенько -- сама знаешь, как скоро в нашем теле заводятся разные насекомые.

-- Дома, бывало, стоишь себе где-нибудь в тени, а по спине и бокам скачут беленькие птички. -- Тук-тук-тук!.. и острые клювы их вытаскивают из наших тел всех непрошенных и надоедливых насекомых; эти птички наши благодетели, и мы их очень любим.

-- Правда ли, что вы боитесь солнца и сидите до ночи дома? -- спросила пучеглазая сова.

-- Не то, чтобы боялись, а не очень-то его любим. Мы, действительно, большею частью днем остаемся на своей, обросшей пальмами, поляне; взрослые стоят или лежат, молодежь заводит разные игры: вырывает с корнем деревья, ловит орехи, которые с деревьев бросают обезьяны, борется и бегает взапуски.

Иногда мы предпринимали далекие прогулки через такую лесную гущу, где ни одному зверю не пройти; только наши сильные хоботы в состоянии прочищать дорогу, вырывая на пути деревья, а чего вырвать нельзя было, мы растаптывали ногами.

-- Да, мастера вы на это!.. -- сказал старый носорог. -- Мы вас так и поджидаем: пройдете вы, сейчас и наше стадо пройдет по вашим следам, пока путь не зарос -- ведь наши леса не то, что здешние: в три дня опять зарастают!

-- А этих-то не боитесь? -- кивнула мартышка в сторону, где сидели хищные звери.

-- Ну нет! Они знают, как опасно иметь дело со слоном -- не сунутся нам навстречу, а подойдут, заденут, им же достанется.

-- Вот храбрецы-то нашлись! -- огрызнулась красавица-пантера. -- Видела я раз, как перед стадом пробежали две мыши -- куда вся храбрость делась!.. Задрожали, разбежались во все стороны... маленькие подлезли под матерей и так запрятались, что их даже не видно было. Герои! Нечего сказать!

-- Не болтай, о чем не смыслишь!.. Мышь... Конечно, мы не ее боимся, но всякая неожиданность во время перехода пугает нас -- мышь ли это или что другое. Впрочем, что с тобой толковать!.. -- и, повернувшись к ней боком, Синдаба продолжал:

-- Как только мы уходили со своей поляны, все, от мала до велика, слепо доверялись вожаку, который ходил впереди. Обязанность его трудная: он вечно настороже, ни один звук не проходит мимо его ушей. Зато и выбирают в вожаки самого опытного и смышленого из всех. Он водит нас на прогулки, водопои и выбирает новые места для корма, мы, ни о чем не заботясь, следуем за ним гуськом.

Нашим вожаком была моя прабабушка, славившаяся своим умом и сметливостью. Как теперь помню ее: выступала она важно, степенно, впереди всех. Вот прошли через большую лесную полянку, где по дороге поели сочной травы, и вышли на большую песчаную равнину. Мы очень любим песчаные ванны, бабушка это знала и подала нам знак. Едва она это сделала, как все стадо бросилось на песок, вырывая при этом глубокие ямы. Натешившись вдоволь, мы пошли дальше и вступили под сень густо сросшихся деревьев.

Небо между тем покрылось темными тучами с огненными краями. По верхушкам прошел ветерок, спустился ниже, подхватил листья и закружил их; где-то близко загрохотало, лес осветился молнией. При первом ударе грома бабушка бросилась из лесу, мы, конечно, все за нею. Через несколько минут она привела нас на лужок. Гроза все больше и больше разыгрывалась, молния ударяла то в одно, то в другое дерево, столетние гиганты, как подкошенные, валились на землю, дождь лил, как из ведра.

-- Понимаете, детки, зачем я вас вывела из леса? -- спросила она у нас.

-- Конечно, -- ответил мой отец, -- чтобы падающим деревом не убило кого-нибудь... ты ведь никогда не остаешься во время грозы под деревьями.

Однажды прабабушка созвала нас всех в кружок и торжественно объявила, что ей уже больше ста лет, что она чувствует себя нездоровой и, по всей вероятности, должна скоро умереть.

-- Тебе я передаю свое место! -- сказала она моей матери. -- Смотри, будь достойна общего доверия! Теперь я вас покину... не следуйте за мною; я отыщу себе уединенное место и там мирно окончу свои дни.

Наступила теплая, южная, ароматная ночь, насекомые, жужжа и свистя, носились в воздухе, звезды, как яркие огни, горели на темном небе. Деревья и пальмы стояли, не колыхаясь. Осторожно выступая, не производя ни малейшего шума, мы отправились за несколько верст к реке, на водопой.

Мать шла тихо, медленно поводя ушами направо и налево; по временам она останавливалась и слушала... Вон издали показалась вся серебряная под лунными лучами, широкая река. До восхода солнца мы оставались в лесу, так как купаемся или до заката, или сейчас же после восхода, только в очень знойные ночи мы купаемся и ночью. Пока мы тихо стояли в лесу, стало рассветать. Мать одна вышла, чтобы исследовать местность. Убедившись, что все спокойно, она возвратилась назад, выбрала штук пять надежных слонов, расставила их сторожами на берегу и затем только разрешила нам выйти из лесу.

В один миг мы забыли всю предосторожность; с криком и шумом бросились мы в прохладные волны: кто пил, кто плавал, кто плескался, затеяли игры. Совсем маленьких матери поддерживали хоботами или брали к себе на спину, чтобы они не утонули в глубокой воде. Только с полным рассветом вернулись мы, освеженные и бодрые, в лес.

-- Как хорошо жилось мне в наших благодатных лесах... а теперь? Мог ли я думать, что кончу жизнь в неволе, в чужой, холодной стране!..

-- Удивляюсь! Вы, слоны, так умны и сильны, как может человек справиться с вами? -- спросила маленькая трусиха-козуля.

-- Мало ли хитростей у человека, чтобы обойти нас! -- ответил Синдаба. -- Несмотря на то, что нашу кожу не прострелишь, охотники все же умеют убивать нас, целясь за ухо в череп; если пуля попадет туда, то слон падает мертвым.

Но это опасная охота, и ее редко устраивают, потому что такой меткий выстрел очень трудно сделать, а большею частью пуля, не причинив слону вреда, только раздражает его, и он, рассвирепев, бросается на своего гонителя. Горе охотнику, если он не сумеет вовремя укрыться, бегство не помогает ему, зверь догоняет его и раздавливает ногами.

Негры охотятся на нас другим способом: они выкапывают глубокие ямы по тем путям, по которым мы ходим на водопой; ямы тщательно прикрывают хворостом и травой. Стадо, ничего не подозревая, идет своей дорогой, передовые наступают на ловушку и попадают в нее. В стаде делается страшный переполох; все бегут назад, зная, что они не в состоянии помочь несчастным, которых приходится оставлять на верную смерть.

Иные охотники, правда немногие, берут нас прямо живьем из стада; трудно поверить, но это верно. Так словили моего старшего брата: паслись мы однажды на большом лугу, недалеко от другого стада. Матушка и брат мой отошли немного в сторону, вдруг брат закряхтел и начал хоботом рвать что-то на своей ноге.

Что же оказалось? За толстым вековым дубом притаились двое охотников: один, уловив момент, когда брат поднял ногу, накинул на нее аркан из буйволовой кожи, другой в это время крепко-накрепко затянул свободный конец вокруг толстого ствола. Несмотря на все усилия, брат не мог высвободиться и сделался добычей двух слабых людей.

Но самая страшная охота для нас, когда люди ловят нас целыми стадами. О, это ужасно! В такой-то охоте и меня словили, -- прибавил грустно рассказчик.

-- Однажды мать заметила, что в лесу неладно; справа, слева и за нами будто двигалось что-то. Моментально она собрала нас всех и велела готовиться к защите, так как грозит опасность, но откуда, -- мать не знала; мы пошли по тому направлению, где, как нам казалось, было тихо; все время чувствовали мы с трех сторон подозрительный шорох, который все больше увеличивался по мере того, как мы подвигались.

Одна ночь была как-то тише других, мы уж думали, что избегли опасности; вдруг лес осветился сильным огнем, несколько сот человек с зажженными факелами, трубами, барабанами и ружьями окружили нас, производя страшный шум; не зная, что это значит, мы, как обезумевшие, бросились вперед. Хотя было светло как днем, мы бежали, не видя ничего перед собою, и вбежали в какое-то огороженное место. Кругом нас все еще раздавался ужасный гам и крик, огни от горящих факелов освещали местность, тут и там горели костры, люди стреляли на воздух, били в барабаны и сковороды, трубили в трубы.

Мы, как потерянные, бегали по загону, ища выхода и не находя его. Загон представлял большой круг, очевидно приготовленный для нас; он весь был обведен толстыми бревнами, крепко вбитыми стоймя в землю; между ними были узенькие расстояния, через которые мог проскользнуть только человек, следовательно, через них бегство было немыслимо. Бросились мы ко входу, через который вошли, но его уже заложили толстыми бревнами.

Я не могу передать вам наш страх, гнев и ужас! Мать и другие, посильнее, бросились ломать бревна забора; но как только они приближались, через отверстия просовывались ружья, палки и другие орудия, от которых им приходилось уходить назад.

-- Дети мои, -- сказала мать -- нас, как зайцев, словили! Вы видите, какой хитростью нас заманили сюда: люди выследили наше стадо, окружили его с трех сторон и гнали незаметно для нас все вперед до этой ловушки; когда мы были близки и они были уверены, что нам нет спасенья, то стали пугать нас, чтобы вернее погубить. Мне не было другой дороги, как сюда, я пошла по ней и всех привела к погибели...

Многие из нас, обезумев, скакали вокруг забора, думая уничтожить его как-нибудь, но большая часть собралась в тесный круг головами вовнутрь и с покорностью ожидала своей неизвестной участи.

Через несколько времени балки, закрывающие ворота, осторожно открылись и к нам вошли два чужих слона с проводниками. По всему было видно, что они не на помощь пришли к нам. Проводники сидели у них на спине; вокруг толстой шеи каждого из слонов была обвязана крепкая петля, от которой спускалась длинная, из антилоповой кожи, веревка; другой ее конец, тоже связанный в петлю, держал проводник. За слонами шел, крадучись, маленький юркий человечек. Слоны подошли близко и стали за нами.

Мы поняли, что это дрессированные слоны, которые пришли помогать людям словить нас, и потому мы еще больше заволновались; отец начал подымать то одну, то другую заднюю ногу, что у него означало сильное волнение.

Маленький человек подполз под одного из двух пришедших слонов и, выждав удобный момент, накинул на ногу отцу свободный конец петли; в тот же миг ручной слон побежал, прикрывая человека и увлекая за собою отца, так как веревка была прикреплена к его шее. Второй ручной слон сейчас же стал между пойманным и стадом, чтобы воспрепятствовать всякое вмешательство с нашей стороны.

Первый слон, которого звали Секир, добежал до самой толстой балки и, обежав ее два раза, закрепил вокруг нее аркан; это было не легко сделать: отец бился, трубил, бил хоботом на все стороны. Оба ручные слона стали по сторонам отца и, когда он немного утих, то хозяин Секира опять подлез под него, накинул петлю на вторую ногу отца и также привязал ее к дереву; точно также связали и передние ноги.

Окончив это, мучители отошли, чтобы приняться за меня, и оставили свою первую жертву одну. Проделав со мною то же, что с отцом, они привязали меня около него.

Никогда я не видал ничего подобного тому, что я увидел теперь: отец хоботом рвал веревки, ложился то на один, то на другой бок, вскакивал на задние ноги, опять бросался на землю, хоботом принимался ломать близстоявшие деревья; но ничего не помогало, веревки были толсты и крепки. Тогда он покорно лег на землю, утих и стал хоботом рыть землю и обсыпать ею все свое тело. Когда оно было покрыто толстым черным слоем, то отец кончиком хобота доставал изо рта слюну и обливал ею себя; вскоре он покрылся густой корой липкой грязи, после чего немного успокоился и начал глядеть на остальных.

В это время ловили матушку; она дала закрепить одну ногу, но другую зорко оберегала от аркана; тогда тот же ненавистный мне Секир подтолкнул ее и, когда она подняла ногу, чтобы шагнуть, быстро подставил под ее ступню свою лапищу; после этой проделки бедняжку не трудно было связать. Вообще Секир показал столько любви, ума и преданности своему вожаку, что я его возненавидел от всей души.

Вскоре он подошел ко мне, вместе со своим товарищем Алифом, другим ручным слоном; я хоть и казался спокойнее отца, но от ужаса дрожал всеми членами.

-- Что они со мной еще сделают? -- думал я в трепете.

Секир и Алиф встали плотно по обеим моим сторонам, мне накинули вокруг шеи ошейник из кокосовых ниток; каждый раз, как я хотел хоботом угостить своего мучителя, сидевшего верхом на Алифе, оба ручных били меня. Мой ошейник привязали к их ошейникам, так что я не мог убежать, и они повели меня к реке купаться.

Холодная вода после стольких мучений немного освежила меня, и я уже не так враждебно смотрел на своих товарищей.

После купанья нас отвели в отдельный сарай, в котором только начались мои страдания.

Каждый день в сарай входило много людей, двое или трое приближались ко мне и начинали гладить мою спину, отчего я каждый раз приходил в ярость; тогда другие били меня калеными железными прутьями. Ах как это было больно! Вскоре мой хобот и ноги покрылись ранами и я уже не мог хоботом хватать корм.

Люди пугали меня побоями и огнем, морили голодом и жаждой, давая в то же время Секиру лучший корм.

Когда они меня чуть до смерти не измучили, то вдруг переменили обращение. Со мной заговорили ласково, нежно обходились с моими ранами, давали сочную траву и водили купаться. Я хотел отблагодарить своих сторожей и стал делать все то, что и мой товарищ Секир.

Не прошло и трех месяцев, как я уже работал без проводника в лесу: таскал глину, ворочал камни, носил бревна, все это я делал толково и аккуратно. Я полюбил своего хозяина, который купил меня у охотников, но еще больше любил я его детей.

Поработав в лесу, я приходил домой и отправлялся прямо в персиковый сад к детям; как только в калитке просовывалась моя громадная голова, малыши бросались ко мне и по хоботу взбирались на мою спину; я катал их по саду, по роще, ходил даже с ними в лес. Никто не смел их трогать на моей спине. Весь город, где жил мой хозяин, знал меня: -- "Вот идет Мухтарин Синдаба!" -- говорили про меня люди при встрече со мною.

Я не только работал вне дома, но исполнял и домашние работы: качал ребенка, ходил за водой, носил дрова и т. п.

Я совсем помирился со своей долей, но, видно, не судьба мне жить, как хочется: мой хозяин умер, детей взял к себе их дядя, а меня продали содержателю зоологического сада.

Надо было видеть, с какими слезами прощались со мною Зерма, Магомед и крошка Сади! Как больно было нам всем, когда они, припав курчавыми головками к моим ногам, обняли их!

И Синдаба горько вздохнул, вспоминая своих маленьких друзей...

III.
Лев.

Да, товарищ, не легко нам!.. -- вздохнул громадный лев Принц. -- После лесной свободы трудно привыкать к неволе и голоду.

-- Я разве стар? Мне еще нет шестидесяти лет, но весь я сед, грива моя вылезла... Так ли я выглядел, когда был грозой нашей местности, страхом людей и зверей!.. -- и Принц принялся так рычать, что робкия антилопы, несмотря на крепкие прутья Принцевой клетки, с ужасом жались друг к другу.

-- Жизнь ведем мы ночную и охотимся преимущественно на крупных зверей, мелкоту берем тогда, когда нужда к тому принуждает, что, впрочем, случается редко, потому что мы всегда живем там, где водятся буйволы, зебры, жирафы и антилопы. Когда в них чувствуется недостаток, тогда мы следуем за людьми-кочевниками, которые со своими стадами переходят с места на место. На этих кочевников мы смотрим как на своих подданных, обязанных нам платить дань домашним скотом. Конечно, добровольно они нам не дают свое добро, но мы его и без спроса берем.

О, как памятны мне эти набеги! Ночь темная, звездная. Выйдешь из логовища, поведешь носом по воздуху, не запахнет ли где стадом? На счастье, оно тут как тут; неподалеку расположилось арабское кочевье, люди разбили палатки, загородили высокой изгородью место загона скота, расставили сторожевых собак и спокойно легли спать.

Тихонько крадучись, как кошка, подошел я к стану, прилег и -- одним прыжком очутился за оградой. Собаки не бросились на меня, оне только жалобно выли, скот мчался и скакал по загону, как одурелый; люди не смели носа высунуть. Арабы суеверны: они боятся трогать царя пустыни и в ужасе молились, чтобы Аллах унес меня скорее.

Мой зоркий глаз вмиг наметил молодую, откормленную корову; одним скачком я взобрался на ее спину, лапой сломал ей шейные позвонки, перегрыз горло и, захватив свою жертву зубами, перепрыгнул с нею через высокую, в рост человека, ограду.

Когда не было вблизи стад, я шел к водопою, куда приходят пить зебры, олени, антилопы и другие животные. Не случалось, чтобы я оставался без ужина -- всегда его бывало вдоволь. Не даром же меня величают "царем зверей".

-- Хорош разбойник, нечего сказать! -- запищала мартышка. -- Выйдет на охоту, весь лес дрожит, гривой трясет, хвостом бьет, глазища, как уголья, горят, голос, как гром, гремит... Не больно, я думаю, у нас плачут, что ты, дяденька, сидишь здесь, за тридевять земель!..

-- Молчи, трещотка, и радуйся, что меня удерживают крепкие прутья, а то я бы показал тебе!

-- Я-то трещотка? Ах ты неблагодарный! Кто спас тебе три раза жизнь, как не я? Небось, тогда не ругал трещоткой!

-- Спасла жизнь?.. -- протянул презрительно Принц. -- Поохотившись ночью, я днем любил отдыхать: лежу себе где-нибудь в чаще, подальше от всех. Этих бездельниц-обезьян у нас много, покою от них нет: то кокосовым орехом в тебя бросят, то веткой или птичьим гнездом; но дорого они платились за эти дерзости, когда попадались мне в лапы.

Люди, несмотря на смертельную опасность, устраивают на нас охоту и не только по несколько человек вместе, но, что удивительнее, находятся такие смельчаки, которые не боятся разыскивать наши темные логовища и идти на нас один на один. Вот этих-то мы и боимся больше всего. Они не менее нас храбры, хитры и осторожны.

Конечно; в ночное время, когда я бывал голоден, со мной никому не совладать! Днем совсем другое: я не выношу солнца, мне жарко и я с удовольствием отдыхаю и неохотно вступаю в бой.

Как только опасность бывала близка, эти болтушки-мартышки ее подмечали; они подымали гвалт и крик, толкались, суетились без толку и передразнивали движения охотника, чем выдавали его присутствие и давали мне возможность защищаться.

-- Знала бы, что этими знаками оказываю тебе услугу, то все бы, кажется, лапки себе откусила, чтобы тебе не услужить! -- гримасничала мартышка.

-- Лучшим временем моей жизни, -- продолжал лев, не обращая внимания на ее замечание, -- было, когда я жил под скалою со своею семьею.

Как любили мы со львицею своих малюток-деток! Как милы были они маленькими, беспомощными крошками, когда им надо было класть в рот кусочки мяса. Потом они подросли, мы начали им носить живых зверьков, заставляя их самих охотиться за ними. Когда они достаточно окрепли, то мы повели их на первую охоту на стадо. Сын сразу зарезал теленка, дочь -- козу.

С этих пор мы каждую ночь отправлялись сообща на охоту. Нечего таить, славно мы тогда опустошали стада! Против нас выслали целый отряд солдат; выследив наше логовище, они окружили его и плотной стеной, с ружьями наготове, двинулись прямо на нас.

-- Прилягте и готовьтесь к отчаянному прыжку! -- скомандовал я львице и детям.

В это самое время раздался оглушительный залп. Жена и дочь остались на месте, сын счастливо прорвался через живую стену, я же, хотя тяжелораненый, здорово помял человек пять и, только что я хотел прыгнуть, как увидел перед собою бледного человека, с горящими и в упор смотревшими на меня глазами; я немного смутился. Этим моментом воспользовался неприятель -- град пуль осыпал меня... Весь израненный, истекая кровью, растянулся я, не в силах больше подняться. Меня, еле живого, взяли, заперли в клетку и привезли сюда.

С тех пор я не видал свободы.

IV.
Тигрица.

Попалась бы мне эта кривляка в лапы, отомстила бы я ей за свою неволю, -- сказала тигрица Томми и бросила яростный взгляд на клетку, в которой сидела обезьяна хульман.

-- Как, неужели она виновница твоей неволи? -- посыпалось со всех сторон.

-- Нет, не она, но одна из ее отвратительных сестер. Всем хорошо у нас, да только этой гадости много, и каких-каких только пород ни водится в наших лесах! Своими кривляньями эти несносные животные выдают нас охотникам. Как только я выходила из своего логовища, обезьяны на близь стоящих скалах и деревьях принимались кричать, визжать и бегать. Как я их за это ненавидела...

-- Очень нам нужна твоя любовь. Нас и без тебя любят. Индусы нас почитают, как священных животных, кормят и оберегают, позволяют опустошать свои сады и всячески угождают нам, перебил хульман.

-- Мало ли что суеверные индусы почитают; они и нас, тигров, почитают, воображая, что души их умерших предков переселяются в нас. Благодаря этому поверью, нас во многих местностях не убивают, а позволяют безнаказанно грабить стада. Впрочем, теперь нам стало плохое житье; с тех пор, как в Индию приехали европейцы, тигров с ожесточением истребляют. А ведь мы, право, совсем не такие вредные звери, как про нас рассказывают. Если бы не мы, то в лесах и на полях развелось бы множество всякого зверья, которое уничтожило бы деревья и посевы. Кроме того мы из стада хватаем большею частью больной и старый скот, который людям все равно пользы не приносит...

-- Что и говорить, благодетели вы, да и только! -- перебила обезьяна. -- Я сама раз видела, как такой благодетель таскал в пасти ребенка, а когда я жила в одном индийском городе, в саду у раджи, то неоднократно слышала, как люди рассказывали, будто есть тигры-людоеды, питающиеся только человеческим мясом.

Тигры-людоеды нагоняют такой ужас на жителей деревень своими набегами, что те бросают свои хижины и переходят в другую местность. А один тигр-людоед даже прекратил всякое движение по некоторым дорогам.

-- Таких тигров теперь почти нет, -- вздохнула грустно Томми. -- На них европейцы устраивают облавы и немилосердно убивают виновных и невинных. Я говорю невинных потому, что далеко не все тигры людоеды.

-- Как же ты попала в неволю? -- промяукала дикая кошка.

-- Выследил раз охотник мое логовище и пошел на меня. Дело было днем, жара стояла страшная, я была сыта и потому совсем не расположена вступать в бой.

Я тихонько вышла из логовища и, неслышно крадучись, стала пробираться через густую заросль, но на деревьях, к моему несчастью, сидело стадо хульманов, самых противных обезьян.

При моем приближении они подняли крик и визг, по которому охотник легко догадался, где я; он даже мог следить за моими движениями, так как обезьяны передразнивали меня. Надо отдать ему справедливость, он метко стрелял. Благодаря только густой заросли, он не убил меня наповал, а тяжело ранил, прострелив мне передние лапы таким образом, что я не могла ни ходить, ни прыгать.

Я осталась жива, но зато поплатилась свободой...

V.
Буйвол.

Я все слышу! Вы говорите про непроходимые леса, про чащи... я никогда не видал их, -- сказал американский буйвол Бизон.

-- Как, не видал леса? Где же ты вырос? -- спросили звери.

-- Где я вырос?.. Знаете ли вы, где лежат необъятные, как океан, степи, где растет высокая, сочная, в рост человека, трава, где тысячи жизней кишат в густой зелени, где пасутся сотни бизонов, где текут быстрые и широкие реки? Где краснокожий индеец накидывает аркан на дикую лошадь, где всего вдоволь: и корма, и воздуха, и теплоты, и солнца!

-- Как не знать! Это наша любимая страна, наши американские степи -- наши прерии! -- заржала дикая лошадка.

-- Вот там, на берегах быстрой реки Миссисипи, я родился и вырос! Нет у нас ни пальм, ни дубов, зато степь безграничная, беспредельная: кочуешь день и ночь... никто у нас не косит, никто не жнет. Индейцу незачем запасаться хлебом: он такой же сын степи, как и мы, постоянно переходит с места на место, сыт охотой и ведет войны с другими племенами. Пестрые вигвамы его тут и там раскинуты в степи, около них раздаются боевые крики краснокожих, слышится свист ядовитых стрел и развеваются яркие перья на головах воинов... Перед тем, как отправиться в поход, краснокожие садятся в кружок посреди своего стана и курят поочередно, молча, трубку; их строгие серьезные лица точно отлиты из бронзы.

Когда трубка обходит круг, старший воин начинает говорить на своем живописном гортанном языке; за минуту перед тем спокойные лица оживляются, все заговаривают разом, трясут в воздухе топорами и начинают свою дикую боевую пляску...

И какие только звери у нас ни водятся? То встретишь хищного ягуара, то стадо оленей, то робких ланей, то громадные табуны диких лошадей!

-- А видел ли кто-нибудь чудное и опасное зрелище -- степной пожар?

-- Нет, нет! Будь добр, расскажи, расскажи!

-- Откуда это бедствие берется, я и сам не знаю; вероятно человек нечаянно роняет в высохшую траву огонь, который моментально охватывает громадное пространство. Необозримое море огня со всех сторон, с быстротою молнии, катит свои горящие волны, гоня перед собою обезумевших от ужаса животных. Страх сближает всех -- никто не думает о преследовании: ягуар скачет рядом с ланью, волк с козой, стада буйволов спешат бок о бок с мчащимися на быстрых конях индейцами, змеи кольцами вьются под ногами... Дым густыми клубами высоко поднимается к небу, захватывает летающих птиц, которые, задыхаясь, падают в бездну огня. Животные толкают друг друга, сильные теснят слабых, кто не в силах бежать, гибнет.

Люди умеют спасаться от этого бедствия; стоит только вокруг себя вырвать траву или вырыть канаву, пламя не находит себе пищи и, обходя это место, спешит дальше, пока на пути не встретится река или озеро.

Избежав смертельной опасности, звери, измученные, падают на землю и долго, долго отдыхают от бешеной скачки.

Но какое зрелище представляет степь! Она вся черная, покрытая сожженной травой и трупами сгоревших животных. Помню, с какою завистью я тогда смотрел на тех, кто питался мясом или насекомыми... После отдыха я сильно проголодался, а кругом ни одной травки; в одну неделю наше стадо так отощало, что еле было в силах держаться на ногах. Между тем пепел удобрил землю, а обильная ночная роса смочила ее; на восьмой день прерия опять покрылась густою, яркою, сочною зеленью, еще лучшей, чем прежде. Тут-то мы отелись за всю голодовку!

Летом, когда корму много, наши стада лоснятся от жиру; мы тогда так сильны, что ни ягуару, ни другому зверю не под силу бороться с нами. Один только человек нам тогда страшен.

Зимою же, когда все покрыто густым снегом, мы перекочевываем с места на место, поедаем кору низко растущих деревьев, которые изредка попадаются по направлению к югу; но их так мало, что они не могут прокормить нас, притом снег утомляет нас, и мы падаем голодные и обессиленные; тогда-то мы становимся жертвами не только человека, но и волков, стаями преследующих наши измученные стада...

VI.
Бобр.

Спасибо, дяденька, за сочную травку и за невольную скачку! Мне их даром не надо, -- закартавил Попка. -- Вот тоже страна: изжарят тебя, ни за что, ни про что, как курицу...

-- Ах, не говори! В наших степях живется право лучше, чем в ваших девственных лесах, -- заржала дикая лошадка.

-- Отчего же как курицу, глупый Попка? -- обиделась кохинхинка на попугая, и слово за слово они поссорились.

Скок-скок-скок! -- заскакала белочка в своем домик:

-- Что вы опять ссоритесь? Не можете мирно жить? И все забияка-Попка виноват -- всех задевает! А, по мне, лучше жить в мире и согласии... Не правда ли, брат бобр?

-- Какой я тебе брат, бездельница рыжая? -- огрызнулся бобр, живущий в небольшом бассейне, в углу теплого сарайчика. -- Никакого нет родства между нами! Как есть никакого!

-- Сам ты бездельник! Вот невежа седой! Родство свое скрывает: разве мы с тобой не из одной семьи грызунов? Разве наши зубы не требуют, чтобы мы их постоянно подпиливали?

-- Ну, так что из того, что из одной семьи? Все же я тебе не брат!

-- Не родной, а двоюродный! -- настаивала белочка.

-- И не четвероюродный! Отстань ты со своим родством, не навязывайся, -- ворчал бобр. -- Я не понимаю, что ты нашла родственного между нами: я живу в воде, ты на дереве, у меня на лапках плавательные перепонки, у тебя нет: у меня, как шафран, желтые зубы, у тебя белые, у меня круглый чешуйчатый хвост, у тебя пушистый. Что же общего между нами?

-- Нет, ты мне родня, мне это матушка еще тогда сказала, когда мы жили в сосновом лесу, недалеко от той реки, на которой ты строил плотины и дома.

-- Как! Ты разве умеешь строить? -- обратились все к бобру; -- как же ты это делаешь?

-- У, болтушка пучеглазая! Все разнесет!

-- Оставь ее в покое, ведь она в самом дле приходится тебе дальней родней, -- вмешались многие. -- Расскажи лучше про свое житье-бытье на родине.

-- Да что рассказывать ! Я издалека, из Канады в Северной Америке... там я родился и вырос. Когда я был совсем маленький, то родители мои жили у быстрой, широкой реки, но им показалось не совсем спокойно на ней, и мы перебрались за несколько верст к другой речке. Эта была мелководна и мала, за то берега были глинистые, покрытые илом. Кругом росли ивы, ольхи и березы, -- все, что нам нужно было для еды и постройки.

-- Здесь, кажется, можно будет спокойно прожить! -- сказал отец. -- Не станем, старуха, откладывать долго, примемся за работу!

Матушка согласилась, и работа закипела! Родители вырыли на берегу реки яму со множеством подземных ходов от реки к лесу, через которые можно было бежать в случае нужды. Когда это было готово, то отец отправился со мной в лес за материалом для постройки дома. Он выбирал довольно толстые деревца и отмечал зубами каждое отобранное. Поработав часа три, он сказал мне, что на сегодня довольно, а завтра чуть свет надо будет приняться за пилку стволов.

Я не спал всю ночь и все мечтал о завтрашнем дне: я недавно начал есть твердую пищу, которую мне всегда носила мать, сам я никогда еще не доставал коры с дерева и не помогал в работах.

Чуть только занялась заря, мы втроем пошли к знакомому лесу: родители зубами, точно ножом, ловко срезывали намеченные деревья. Отец показал мне, как это надо делать, и я стал пробовать свои силы на менее толстых сучьях; сначала выходило не совсем ладно, но вскоре мою работу нельзя было отличить от отцовской.

-- Молодец, молодец! -- похвалила меня мать. -- Славный бобр выйдет из тебя! Гляди-ка, Толстонос (так звали моего отца), как Круглохвостик гладко подпиливает, точно срезывает.

Отец одобрительно кивнул головой и ущипнул меня за ухо.

Работа эта была для моих зубов полезна, они уже начали очень быстро расти, но матушка боялась, что мне трудно, и потому велела мне сдирать с сучьев и стволов кору с листьями; я принялся с большим удовольствием за дело, лакомясь до отвалу вкусной ивовой и березовой корой.

Те ветки, которые я очищал, матушка уносила к реке; когда кусок был слишком тяжел для нее, отец помогал ей нести: один конец он брал в рот, другой держала она; но между деревьями были такие большие, что мы втроем не могли их унести с места: тогда отец их распиливал на несколько частей.

Натаскав достаточно материала, родители мои принялись за постройку, в которой я по малолетству не принимал участия. Работа быстро подвигалась, и через несколько времени дом был совсем готов. Стены его состояли из крепких балок, скрепленных глиной и речной травой, пол мы хорошо утрамбовали и посыпали мелкими щепками, крышу сделали из прутьев и обмазали песком с глиной. Весь дом состоял из большой комнаты, в которой поместились родители и я, и кладовой для провизии.

Покончив с домом, матушка, как хорошая хозяйка, принялась заготовлять припасы на зиму. Мы целые дни таскали в чулан кору, коренья и молоденькие веточки; провизию эту аккуратно складывали, чтобы лучше сохранить для зимы. Река, как я уже вам сказал, была мелководна, и уровень ее находился гораздо ниже пола, а надо было, чтобы вода подходила к самому полу нижнего этажа. Чтобы сделать это, отец принялся мастерить плотину.

Я между тем подрастал и мог уже быть помощником в трудных работах. Я таскал бревна, которые сам спиливал, а отец вбивал их рядами стоймя, в дно реки, одно возле другого; промежутки он наполнял щебнем, песком, илом и глиной, и плотина вышла на славу. Вода поднялась достаточно высоко, но мы не ограничились одной плотиной, а выстроили их несколько в разных местах реки.

Днем мы большею частью сидели дома, вечером же, с закатом солнца, выходили за кормом; запасов мы не трогали, пока не наступили холода. Сидя на задних лапках, лицом к воде, чтобы, в случае опасности, прыгнуть в воду, мы быстро обгладывали ивовую кору с большой ивы.

Ночью мы предпринимали далекие прогулки вниз и вверх по реке, стараясь перегнать друг друга. Но больше, чем прогулки, любил я осматривать плотины, не нужна ли где починка, которую я теперь делал не хуже отца; почти вся ночь и часть дня проходили у меня в хлопотах.

Когда мне минуло три года, родители подарили мне дом и плотину, сами же приискали себе другое место недалеко и принялись там строиться. Это уж у нас, бобров, так заведено, что родители дарят детям, когда они выростают, дом с припасами, а сами переселяются в другое место. Прощаясь со мною, родители научили меня, как надо давать знать своим о приближающейся опасности, а именно, надо хвостом хлопать по воде.

-- Подумаешь, как вы добры к своим и как злы к чужим! -- сказала лягавая собака Фингал, -- у меня до сих пор ноют кости ноги от ваших зубов.

-- Да, плохо тому, кто нас вздумает преследовать! Мы прокусываем ноги не только собакам, но и зверю посильнее; с одним только человеком мы не в силах бороться, против других умеем защищаться! -- ответил самодовольно бобр.

VII.
Белка.

Во все время рассказа бобра белочка сидела, грустно опустив головку.

На что ей этот нарядный домик с готовыми орехами, что ей в обществе заморских товарищей? Разве они заменяют ей отца, мать, волю, родную сосну и душистый лес, где каждый кустик был ей дорог и мил?

Вспомнила она всю свою жизнь до неволи: вот она, маленькая резвушка, живет с отцом и с матерью в дупле старого дуба. Сколько на нем вкусных, жирных желудей! Целый день прыгает она с ветки на ветку, тут пощелкает орешек, там съест желудок или пошелушит еловую шишку, а то сядет на задних лапках, вскинет веером пушистый хвост и слушает, что творится кругом; ниже, в ветках приютилось маленькое гнездышко, в нем рядом лежат четыре синеньких яичка. Ах, какое это лакомство для шалуньи-белки! Прыг-скок! -- и она уже там, достала их лапкой, остреньким зубочком пробила дырочку и выпила их всех, одно за другим.

Что ей, резвушке, за дело до горя хозяев разоренного гнезда! Ей весело, а о других -- что ей заботиться? Она не то еще сделала: на полянке, в кустах, нашла она крошечных, прекрошечных конопляночек, они ждали мать и с голоду пищали. Она захотела пошутить над отсутствующей птичкой и лапками сбросила гнездо в густую траву.

Такими проказами белочка-Быструшка часто тешила себя. Но ей надоели простор родного леса, ласки родителей и их старый дом; ей захотелось жить одной, выстроить свой домике, иметь свои припасы! И, как всегда, не думая о других, она без спроса, не сказав ничего своим старикам, ушла в то время, когда они отправились за орехами в близ лежащую рощу.

В первый день путешествие было очень веселое, места все были знакомые, корму вдоволь, и наша белочка радостно скакала с вершины на вершину, сбегала по стволам вниз, пробежит немножко по земле и опять скок на дерево.

Наступила ночь. Белочка приютилась в густой зелени развесистой липы и сладко задремала. Вдруг она с ужасом открыла глаза: над нею, с горящими, как уголья, глазами, стояла большая сова, готовясь схватить беглянку. Сердечко у Быструшки сжалось от страха, лапки бессильно повисли и она к своему счастью упала с дерева.

Боясь пошевельнуться, лежала она в мокрой от росы траве, содрогаясь от малейшего шума. Прошло несколько времени, белочка уже думала, что ей ничто не угрожает больше, как вдруг она услышала осторожные шаги кумушки-лисицы; собрав все силы, Быструшка в один миг вскарабкалась по гладкому стволу на высокое дерево, и было как раз пора: лисица, несмотря на темноту, увидела красную шубку белочки и бросилась к ней. Слюнки потекли у Патрикеевны, когда добыча ушла из-под носа; она даже попробовала взлезть за белкой, но ее лапки не годились для лазанья по деревьям, и она должна была, не солоно хлебавши, отправиться восвояси.

Как только брызнул первый солнечный луч, Быструшка поскорее ушла от страшного места, где она чуть не погибла. Лес уже давно кончился, она скакала теперь по большой роще, примыкающей к фруктовому саду, в котором заманчиво краснели и желтели яблоки, груши и сливы.

Белочка не могла себе отказать в удовольствии скушать хоть одно яблочко. Усевшись поудобнее между ветками, она выбрала себе спелое яблоко, взяла его в передние лапки и принялась отбрасывать мякоть, чтобы добраться до косточек.

Наевшись досыта, она отправилась дальше и до захода солнца пришла к реке; на другом берегу виднелся большой орешник; недолго думая, Быструшка бросилась в воду, стала лапками гресть, как веслами, хвост вскинула парусом и понеслась вперед, как маленький кораблик. Противоположный берег оказался некрутым, и белочка легко взобралась на твердую почву.

-- Как здесь славно! -- подумала она; -- гораздо, гораздо лучше, чем у нас. Орехов-то, орехов сколько! И желуди есть! Вот прелесть, я здесь непременно поселюсь!

На ее счастье вблизи нашлось пустое воронье гнездо, которое Быструшка присвоила себе. Оно лежало в дупле, скрытое от любопытных глаз.

Не отдыхая от дороги, белочка принялась таскать в свою новую квартиру траву и листья, починила стены и пол, заложила все щели и переделала вход.

Через два дня домик был готов; теперь надо было заняться внутренним устройством его. Быструшка разделила свое помещение на две половины: в одной устроила из листьев и мха мягкую постельку для себя, другую назначила для кладовой.

Как сладко спалось ей в собственном домике после стольких дней скитания! Она видела во сне плачущих по ней отца и мать, но была так счастлива своей свободой, что, проснувшись, не подумала даже о них.

Стояла чудная, сухая осень. Орехов, желудей, ягод и грибов было в том лесу столько, что нашей белочке не стоило никакого труда запастись хоть на две зимы; она с утра до вечера скакала по лесу, выбирала самые тяжелые орехи и самые спелые ягоды, грибы она нанизывала на сухие сосновые ветки, чтобы они высохли. Вскоре все гнездо наполнилось провизиею.

На дворе еще было тепло, как летом. Запасливая Быструшка отыскала еще дупло и два оставленных гнезда, починила их и обратила в свои кладовые; туда она тоже нанесла всяких запасов.

-- Это на всякий случай, -- думала она, -- зима может быть долгая и суровая; где я тогда найду корм, когда мой выйдет? Лучше иметь запасец в нескольких верных местах.

Не жалея сил, работала белочка, пока у нее в четырех местах амбары не стали ломиться от добра.

В один ясный, светлый вечер, который особенно памятен Быструшке, сидела она, качаясь на ветке, у входа в свое гнездышко. Солнце еще не село и золотило прощальным поцелуем верхушки дерев, рыженький кончик хвостика и острую, хорошенькую мордочку белочки. По небу плыли розоватые, легкие тучки. Длинные паутины носились вниз и вверх, желтые и красные листья выглядывали из темной зелени.

Вдруг белочка насторожилась: под тем деревом, на котором она сидела, раздались шипенье и шорох, кто-то лазил по сухой земле. Белочка взглянула вниз и обомлела: по стволу быстро поднималась большая змея, очевидно заметившая сидящую на ветке Быструшку.

-- Я пропала! -- мелькнуло в голове бедняжки, и, собравшись с силами, она сделала отчаянный прыжок и скорее перелетела, чем перепрыгнула, на соседнее дерево.

Этим прыжком она спаслась от смерти, иначе змея наверное съела бы ее, но в то же время она потеряла свой домик и все, что в нем было, так как ни за что на свете не решалась вернуться туда, где она видела отвратительную голову змеи, которая, быть может, ждала ее там... от одной этой мысли Быструшка вся дрожала и холодела.

Понуря голову, прыгала она все дальше и дальше, и сама не заметила, как очутилась на полянке, где много детей собирали бруснику.

-- Гляди-ка, гляди, белочка! Да какая шустрая! Достать бы ее, вот бы славно было! -- закричало несколько голосов, и вслед за этим в Быструшку полетели камни, сучья, даже кузовки.

Один камень попал бедняжке в голову, у ушка показалась кровь и белочка, как подкошенная, свалилась на лужок. Дети обступили ее, но, как только ее взяли на руки, она пребольно укусила одному мальчику палец, а другому оцарапала щеку.

Детвора, однако, этим не смутилась; они обвязали ей головку мокрой тряпочкой и уложили в пустой кузов, который с гордостью понесли в деревню.

С этих пор Быструшка переходила из рук в руки, пока не попала в зоологический сад.

VIII.
Верблюд.

Все это вспомнилось белочке во время рассказа бобра... Она увлеклась воспоминаниями и не заметила, что бобр давно уже окончил, а теперь раздавался неприятный голос верблюда, которого Быструшка сильно недолюбливала за уродливую наружность, за ужасный голос, в сравнении с которым ослиный крик казался ей приятным.

-- Да вы не смотрите, что я кажусь таким неловким, некрасивым существом, -- говорил верблюд, -- зато я одно из самых полезных и выносливых животных, -- не даром же меня зовут "кораблем пустыни".

Там, где простирается безграничная равнина жгучего песку, не пройти никому без меня.

Сколько раз ходил я в караване через величайшую в свете пустыню Сахару! Не раз грозили ее пески навеки засыпать меня, не раз шел я по ней, измученный голодом и жаждой...

Из всех путешествий по пустыне одно мне осталось в особенности памятным.

Собрался большой караван с товарами и путешественниками через пустыню в Алжир. Верблюдов разделили на вьючных с поклажей и верховых, на которых ехали путешественники.

На мой горб одели седло, под него положили четыре подушки для того, чтобы оно не жало меня, и привязали седло тремя ремнями. К седлу прикрепили с обеих сторон корзины для сидения, украсили все это коврами, шалями и яркими материями. С боков еще привесили два меха с пресной водой и мешок с финиками.

Ко мне в корзины села целая семья: старая аравитянка бабушка, мать и двое прелестных, черноглазых, кудрявых детей -- два мальчика, Серибеди и Али. Один за другим выстроились верблюды с их проводниками и тихо зашагали, медленно колыхаясь. Солнце еще только взошло, но было так жарко, что, казалось, оно не только с неба, но и с земли льет жгучие потоки лучей.

С каждым часом дышать становилось труднее, все будто светилось и горело: небо, воздух, песок и несносная песчаная пыль, наполняющая всю атмосферу. Дети ехали только в первый раз и потому их не страшили все опасности этого пути; они беспечно сидели в корзинах, с аппетитом поедали финики и удивлялись множеству белых костей, которыми была усеяна пустыня; они не знали, что это остатки караванов, засыпанных летучим песком или застигнутых страшным самумом.

-- Али! Али! Смотри скорее сюда! -- закричал Серибеди, и глаза его заблестели восторгом.

-- Ах! -- вырвалось у Али; поднятая с фиником смуглая ручка так и осталась у рта.

Вдали, на желтом фоне пустыни, показалось синее, как небо, озеро, вокруг него расположились замки, дома и минареты.

-- Мама, что это за город? -- обратились дети к матери; та улыбнулась.

-- Я не могу вам сказать... В этом месте, где вы его видите, его совсем нет, -- сказала она и, как будто в доказательство ея слов, город исчез, а на месте его теперь высились громадные горы с снеговыми вершинами; в долинах виднелись пастушьи хижины.

-- Что же это такое? -- воскликнули очарованные дети.

-- Это явление часто наблюдается в пустыне, -- ответила мать, -- и называется оно миражем. Усталому путнику является одна картина заманчивее другой: то он видит дом, где мог бы отдохнуть, то реку, где мог бы напиться, то прохладный лес; но он их никогда не достигает, ибо заманчивая картина быстро исчезает и путник с ужасом видит опять вокруг себя пустыню.

Мы подвигались довольно скоро, караван давно прошел то место, где показались нам волшебные картины миража; солнце пекло немилосердно, идти дальше не было возможности -- решили сделать привал. Слуги-арабы раскинули палатки и шатры, с нас сняли поклажу и пустили вольно; тут и там рос терновник, до которого мы большие охотники, его толстые, острые иглы не причиняют нам ни малейшей боли; переходя от одного дерева к другому, я довольно далеко удалился от своих и только хотел повернуть назад, как увидел в нескольких шагах от себя распростертого на горячем песке мертвого верблюда; над ним сидела стая хищных птиц и, злобно посматривая друг на друга, не решалась еще начать свой обед.

Очевидно, здесь сегодня проходил караван; бедняга, верно измученный голодом и жаждой, не мог больше носить тяжести и упал среди пустыни, которая и сделалась его могилой. Я с ужасом прибежал к своим -- и была пора.

Проводники снова навьючили нас, и мы опять зашагали по желтому песку.

Прошло пять дней, съестные запасы значительно уменьшились, вода выдавалась только один раз в день, но этого было мало при такой жаре. Серибеди и Али больше не восхищались путешествием, губки у них потрескались, глаза не светились, как прежде, восторгом. Они жалобно просили пить; мать не могла им давать больше, чем все получали: если бы она осмелилась без спроса взять в дороге, во время недостатка воды, хоть один глоток, ее за это убили бы. Она грустно успокаивала детей, сгорая сама от жажды. Их старая бабушка Фатима с тревогой посматривала на небо, скоро ли настанет ночь.

Ночь настала, без росы и тумана, сухая, с крупными, яркими звездами. Луна лила свой синеватый свет, но почва и воздух не охлаждались; песок отдавал весь жар, который он в продолжение дня получал от солнца.

Вдали, подобно блуждающим огонькам, горели глаза шакалов и раздавался их угрюмый, ужасающий вой. Гиены рыли песок, отыскивая остатки павших верблюдов или людей.

Дети не спали, они боязливо жались друг к другу и вздрагивали при каждом тоскливом вое хищников. С радостью дождались мы восхода солнца, хотя знали, что день нам едва ли даст отдых.

Дневное светило встало во всей своей красе и величии, на горизонте показались опять чудные картины миража. Фатима, желая развлечь детей, указывала на них, но дети уже привыкли к ним, а голод и жажда мучили их, так что им было совершенно безразлично, куда глядеть -- на высохшие белые кости павших верблюдов или на мираж.

Верблюды шли молча гуськом, грустно позванивая бубенчиками; нас еще больше, чем людей, мучила жажда. Четыре дня мы ничего не пили, бока и горбы наши ввалились, мы тоскливо оглядывались, нет ли где хоть терновника или другой жесткой колючей травы; мы были так измучены, что с трудом волокли ноги. Люди это заметили и с тревогой посматривали на нас. Упади мы, и их ждет неминуемая гибель. Куда они пойдут по раскаленному песку! Воду всю выпили: оставалась одна надежда на наши силы, хватит ли их, чтобы дойти до оазиса, лежащего в полдня пути.

Это зеленый остров среди песчаного моря; на нем растет богатая зелень, протекают ручейки и водится живность. Таких оазисов несколько в пустыне, они сущий рай для несчастных путников.

Я шел, понуря голову, прислушиваясь, что делается в корзине, где сидели дети. Али лежал с закрытыми глазками и бледным, осунувшимся личиком на руках своей бабушки, а Серибеди поминутно стонал и просил пить. Жалко было бедных детей; вдруг передовой верблюд заревел, начал быстро вращать глазами, насторожил уши и пустился рысью вперед.

-- Оазис! оазис! -- закричали путешественники и с благодарностью взглянули на небо. Этот крик всем придал новые силы, и менее чем в два часа мы вступили под густую тень деревьев.

Как безумные бросились люди и животные к воде, полумертвый Али ожил от одного глотка. Я был счастлив, глядя на его бледное, оживленное личико.

Отдохнув, запасшись пищей и водой, мы, сытые и веселые, вступили опять в безграничную пустыню. Едва прошли сотню верст, как почувствовали в воздухе скорое наступление самого страшного врага караванов -- знойного ветра самума.

Нет ничего ужаснее и страшнее его в пустыне. Мы его всегда чувствуем за несколько часов и стараемся своим беспокойством дать знать об этом проводникам.

Так мы сделали и теперь. Люди живо собрали нас в тесный кружок, головами вовнутрь, завязали нам уши, рты и глаза, что сделали и себе (без этой предосторожности можно ослепнуть от жгучей, песчаной пыли) и, закрывшись в свои длинные бурнусы, стали под нами, также лицами вовнутрь кружка; Али и Серибеди поставили под меня.

Как только успели окончить эти приготовления, солнце потускнело, воздух сделался жгучим, как раскаленное железо, дышать было нечем, и закрутила песчаная буря, пронося через наши головы облака песка и пыли. Каждую минуту казалось нам, что вот, вот нас засыплет живьем. Дети задыхались, взрослые молились, мы тряслись всем телом. В горле у всех пересохло; рука, которую мой проводник не успел засунуть под бурнус, вся потрескалась и болела от засевшего в трещинах песку.

Нам показалось, что самум свирепствует целую вечность, хотя прошло еще немного времени, но, стоя лицом к лицу со смертью, поневоле считаешь минуты за годы.

Когда самум пронесся и нам развязали глаза, то мы не узнали местности: прежде гладкая пустыня представляла теперь горы и холмы сыпучего песку. На одном месте лежала громадная куча белых костей; очевидно, самум когда-то засыпал большой караван, а теперь сдул с него песчаный покров.

Все с ужасом отвернулись от этого зрелища, благодаря в душе Бога, что нас минула эта беда: но вдруг раздался вопль отчаянья: злой ветер высушил все наши меха, только на самом донышке можно было еще найти несколько капель воды для детей. Пришлось бы умереть от жажды, если бы мы совершенно неожиданно не наткнулись на источник воды.

Через два дня мы пришли в Алжир, куда держали путь.

Здесь я должен был расстаться со своими маленькими друзьями, с которыми вместе перенес столько страданий и страхов. Их ожидал отец, красивый, статный араб с белой чалмой на голове, я же пошел за своим хозяином на базар.

Верблюд замолчал, молчали и другие звери; каждый думал о своем детстве, своей юности и о всей своей жизни, там, далеко, в стране солнца и света, среди нетронутых лесов юга. Один только Снежок да лиса чернобурая громко ревели о вечных льдах севера.

-----------------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Ручеек. Рассказы для детей из естеств. истории и дет. жизни / А.Б. Хвольсон; С 60 рис. М. Михайлова и др. -- 5-е изд., просм. авт. -- Санкт-Петербург: А. Ф. Девриен, 1913. -- 263 с.; ил.; 22 см.