Одна за другою катятся волны Волхова, сердито нагоняя друг друга; они сталкиваются, разлетаются брызги серебряными искрами, гребни волн пенятся, река рокочет, будто гневаясь на кого. На небе царствует полная темнота, только горят ярко мигающие звёзды.
Кругом тишина; весь Новгород уснул сном мёртвым, только кое-где блестят ещё огоньки да в доме боярина Всеволожского не покойно; к нему собрались гости и пируют с хозяином.
А в тереме у открытого окна в темноте сидит боярыня Марфа Акинфиевна Всеволожская. Она вглядывается в сад, раскинувшийся перед хоромами и достигающий до самого Волхова. Чутко прислушивается она к малейшему шороху, но хохот и шум пирующих гостей заглушает всё. Чуть не плачет боярыня при взрывах этого шума, руки ломает с досады, кика на её голове сбилась на сторону, она жмёт ей голову, давит её.
-- Окаянные! Чему радуются? -- шепчет боярыня. -- Им радость, а мне горе.
А Всеволожскому действительно была радость, он со своими сторонниками и приятелями праздновал победу над своими недругами. Немало стоило ему усилий, немало было сделано затрат, для того чтобы собрать новгородскую голытьбу и заставить её собрать вече, выполнить его, Всеволожского, волю, прогнав из Новгорода князя Александра Ярославовича. И теперь он добился своего. Несмотря на старания и хлопоты сторонников княжеских, партия Всеволожского одержала верх и попросила князя оставить город. По этому-то поводу и пировал боярин, эту-то победу и праздновал он.
А боярыня сидит и томится в своём тереме; вдруг вдали из-за Волхова выкатился громадный багряный шар луны и в одно мгновение озолотил листья. Боярыня! вскочила с места и как была вышла из терема и тихо спустилась в сад. Оглянувшись тревожно вокруг, она быстро направилась в глубь сада, по направлению к Волхову. Подойдя к берегу, она начала всматриваться вдоль реки. Золотым дрожащим, колеблющимся светом отражалась луна в разбушевавшемся Волхове. Внимательно прислушивалась боярыня, но кроме плеска волн ничего не было слышно.
"Аль не придёт, аль не удалось вырваться?" -- думается ей, и при этом невольно замирает её сердце.
Вдали по волнам скользнул какой-то тёмный предмет, сердце дрогнуло у боярыни, а тёмное двигается ближе и ближе, вот это тёмное въехало в золотой сноп лунных лучей.
-- Он, он, -- шепчет боярыня.
Она ясно различала теперь лодку с сидящим! в ней человеком, одетым в блестящие доспехи; усердно гребёт он веслом, потом вдруг круто повернул лодку к саду Всеволожского и скрылся в густых, нависших над водою ветвях ивы. Боярыня замерла на месте; ей хотелось броситься в ту сторону, где остановилась лодка, и в то же время, казалось, силы оставили её, она застыла, окаменела. Послышались тяжёлые шаги; боярыня, преодолев себя, бросилась вперёд.
-- Марфуша? -- тихо, чуть слышно послышался голос приехавшего.
-- Михайло! Светик мой, желанный мой? -- дрожащим голосом говорила боярыня, бросаясь к нему на шею и обвивая её своими белыми, полными руками.
-- Вышла? Не видали? -- спрашивал Михайло.
-- Где им, у окаянных пир горой идёт, радуются, что князь ушёл.
-- Ладно, пусть тешатся, долго ль потеха эта будет длиться-то. Жив не останусь, пока не разделаюсь со своим злодеем, -- говорил Михайло.
-- Ох, как подумаю я, подумаю обо всём, так сердце и замрёт, не бьётся, дышать нечем.
-- Что так, голубка моя, чего боишься?
-- И сама не знаю, только доброго что-то не ждётся; кажись, и родилась я только на одно горе.
-- Полно, будто уж и радости не было никогда?
-- Да только и радости, вот как тебя увижу, только тогда и на душе легче станет, а уйдёшь, хоть в Волхов бросайся: тоска, да горе, да кручина лютая. Что я буду одна, без тебя?
-- Бог милостив, не на век расстаёмся с тобой; коли не удастся самому с лиходеем справиться, так и сам старый дьявол поколеет, не два же века жить ему!
Жарко обнимает Михайло боярыню, он чувствует, как трепещет её молодая грудь, как быстро, сильно бьётся её сердце. Он видит только пылающее лицо боярыни, её горящие страстию, подернутые негою глаза, видит и забывает всё на свете.
Первая очнулась боярыня. Она закрыла руками лицо, торопливо запахнув распахнутую душегрею. Она тихонько освободилась и вдруг начала всхлипывать, эти всхлипывания тотчас же превратились в истерические рыдания. Перепуганный дружинник бросился к ней.
А она к нему льнёт, как голубка ласкается, и обнимает он её, сильно прижимает к себе и целует, целует без конца.
Вдруг она вздрогнула и, задыхаясь от страха, проговорила:
-- Гляди, гляди, страсти какие!
-- Что глядеть, где?
-- Вон, над Волховом!
Михайло взглянул и обомлел. По ту сторону Волхова по небу спокойно плыла громаднейшая комета, обращённая хвостом к Новгороду, словно уходя из него, в Волхов, в отражении она казалась ещё длиннее.
-- Не к добру это, не к добру, -- шептала боярыня.
-- Бог весть, -- задумчиво проговорил Михайло. -- Кому не к добру это знамение, а кому, может, и к добру; может, оно нам счастье предсказывает!
-- Ох, Михайло, страшно мне!
Михайле не пришлось отвечать. Из дома Всеволожского послышались голоса, с каждым мгновением они приближались.
-- Пойдём на лодку, -- проговорил Михайло смущённо, -- а когда они уйдут, я тебя высажу.
-- Нет, нет, негоже так, прощай, я сумею пробраться в дом, прощай, любый, дорогой! Буду ждать завтра, -- проговорила Марфа, быстро целуя дружинника и отталкивая его.
Михайло скрылся в кустах, боярыня вздохнула немного свободнее тогда только, когда послышался плеск весел.
Затаив дыхание, едва слышно, опасаясь малейшего шороха, пробиралась боярыня через кусты жасмина и сирени.
Наконец голоса стихли у Волхова, и боярыня как серна бросилась к дому.
Дружинник между тем, отъехав от сада Всеволожского, бросил весла и задумался. И светло было у него на душе.
"Что ж, что любит, -- думалось ему, -- да нешто она моя? Потайные только свидания, а больше и ничего, да и тут анафема мешает. Ну, не жить мне на свете, коли я с ним не расправлюсь за всё, и за неё, мою любушку, и за князя".
На востоке забелела полоска утренней зари, луна исчезла, только комет, чуть сдвинулась с места, хотя побледнела ещё более.
На улицах не унимался говор.
"Одначе куда же мне теперь деваться-то? Эти вольные люди, пожалуй, меня теперь в колья примут, на глаза им попадаться не след, вишь, как их знамение-то передёрнуло, ночь не спят, -- раздумывал дружинник. -- Нешто к боярину Симскому? А он, поди, теперь спит..."
Он всё-таки повернул лодку к знакомому месту. Вдали забелел дом, но ни одного огонька не светилось в его окнах, только одно было приподнято, и зоркий глаз Михайлы различил в нём фигуру. Он направился прямо к окну.
-- Никак, это ты, Михайло Осипович? -- весело проговорил боярин, выходя в сад.
-- Кому ж и полуночничать-то, как не мне!
-- Ну, рад, до смерти рад, -- говорил Симский, обнимая Михайло, -- то есть вот как рад, что тебя увидал, и сказать-то не сумею!
-- Спасибо, боярин, на привете да добром слове.
-- Ну, пойдём в хоромы, а то тебе с дороги-то и повечерять нужно.
-- Не поздно ли о вечере-то разговор вести?
-- Да я и сам ещё не вечерял: словно сердце чуяло, что ты придёшь.
Они вошли в хоромы; на столе стояли различные блюда, кубки и жбаны, приготовленные к ужину, словно для нескольких гостей. Любил боярин Симский покушать и выпить всласть.
-- Ну какими же ветрами тебя к нам принесло? -- спрашивал Симский, усаживая за стол.
-- Не ветром, боярин, а Волховом. Отпросился у князя во Псков с родителем повидаться; Бог весть, придётся ли ещё со стариком свидеться.
-- Что так, аль о смерти задумал?
-- Чай сам знаешь, в которую сторону иду. Здесь у вас вольных людей только в Волхове топят, а там земля подневольная, татарвой переполнена, того и гляди, какой-нибудь поганый голову снимет.
-- Не узнаю я тебя, Михайло Осипович, куда твоя удаль девалась?
-- Да я так, к слову только сказал, да и старик мой куда древен, того и гляди, помрёт.
-- Долго там пробудешь?
-- Недельки две полагаю.
-- А оттуда завернёшь к нам?
Михайло несколько смутился, но быстро оправился:
-- А что мне здесь делать-то? Вишь, вашим вольным людям не по сердцу мы с князем пришлись, ну и пусть остаются одни.
-- Каким вольным людям, одному Всеволожскому только.
-- Как так Всеволожскому? Ведь все кланялись князю о выезде.
-- Вот то-то и горе наше, что на вече у нас толку нет. Сидел я, Михайло Осипович, и думу горькую думал, вот глядя на знамение: не к добру оно нам. Сам Бог указывает это, за грехи наши, знать, наказание пошлёт. И чудное дело! Какё самого начала не было у нас никакого порядка, так и доселе нет его; народ уж у нас такой!
-- Вольный! -- засмеялся Михайло.
-- Какой там вольный! Виданное ли дело, чтобы голытьба делом правила? Вот и хороводят ими на вече такие, как Всеволожские.
-- Вы-то что смотрите, ведь вы тоже люди вольные!
-- На всяк час не убережёшься, ну а в этот остатный раз мы опростоволосились, сами виноваты, ну, да не беда, поправим дело. Заворачивай-ка к нам из Пскова, сам увидишь, может, и пригодишься, лишние руки никогда нелишни.
-- Что такое?
-- Оно хоть бы и не след пока говорить, да тебе сказать можно: ты свой человек. Посадник наш -- древний старик, того и гляди, помрёт, нужно будет выбирать другого. Вот в посадники-то и задумал забраться Всеволожский. Смекаешь?
-- Пока ничего.
-- Можно бы было и теперь поклониться посаднику, -- продолжал Симский, -- уходя на все четыре стороны, да, вишь ты, князь помехой был; нужно было сначала с князем разделаться. Собрал чуть не со всех новгородских концов голытьбу и давай подкупать и спаивать, а мы ничего не знаем и не ведаем. Ударили в колокол, бросились мы туда, а там уж стон стоит; кричат: кланяться князю. Мы и так и сяк, да что ж поделаешь: нас всего горсть, того гляди, спьяну в Волхове перетопят. Вот и мы теперь ему голову свернём тем же манером. Понял теперь?
Появились первые солнечные лучи, когда гость и хозяин улеглись спать.
II. Прошлое
Спешно вбежала боярыня в свой терем и повалилась на лавку. У неё захватывало дыхание. Едва отдышавшись и чуть успокоившись, она почувствовала непреодолимое желание помолиться пред Пречистой, так кротко, милостиво глядевшей на её. Долго молилась она, горячо молилась, услышав тяжёлые шаги мужа, направлявшегося к ней в опочивальню.
Всеволожский вошёл в терем и при виде молящейся жены остановился у дверей. Лицо его было мрачно, глаза сурово глядели из-под седых, густо нависших бровей. Видно, что что-то тяготило. Он крякнул.
Боярыня медленно поворотила голову, и лицо её исказилось, тоска заблестела в её чёрных глазах. И болью, жгучею болью сжалось её сердце.
Красота боярыни поразила Всеволожского. Он невольно отвёл глаза, перед ним бледнела комета. Ещё суровее сделалось его лицо. "На грех лукавый наводит!" -- пронеслось в его голове.
-- Ты что же это растрепалась да опростоволосилась? -- сердито говорил он. -- Что не спишь? Тут знамение Господне, а она полуночничает!
-- За грехи, за князя Бог посылает знамение! -- резко сказала боярыня.
Этот тон, небывалый, никогда прежде им не слышанный, поразил боярина, он оглядел с ног до головы жену.
-- Не твоего бабьего ума это дело, ложись лучше спать, -- проговорил он.
Боярыня дрожащими руками начала раздеваться; она чувствовала себя как на пытке.
-- Спи одна, я к себе пойду, мне недосуг! -- молвил боярин, поворачиваясь к двери.
Боярыня вся вспыхнула, она не ожидала такого конца. Едва успел выйти Всеволожский, как она бросилась к двери и заперла её на задвижку. Благодарными глазами взглянула она на образ.
-- Господи, неужели моя грешная молитва услышана!
Весёлая, радостная, бросилась она в постель, но сон бежал от неё. Да и какой сон, когда она в эти минуты чувствовала себя счастливейшей на земле. Ведь с девичества, со дня замужества, не проводила Марфа такой ночи.
И вспоминается ей прошедшая жизнь. Помнит она себя девочкой, сурового, строго отца, добрую, ласковую мать. Помнит она и сад свой роскошный, в котором провела чуть не всё своё детство. Тенистый, хороший сад. Помнит раскидистую, увешанную красными большими плодами яблоню, под которой проводила чуть не целые дни.
Помнится ей и случай один. Сидела она под этой яблоней, вдруг на тыну послышался треск, она подняла голову и не без испуга увидела сидящего на тыне кудрявого, краснощёкого мальчишку; в одно мгновение он спрыгнул и был возле неё.
Марфуша от страха просто замерла.
Мальчишка, не обращая на неё ни малейшего внимания, взобрался до первой ветки, потряс -- и яблоки градом посыпались на землю. Он соскочил и начал их бесцеремонно подбирать в подол.
-- Ты зачем яблоки наши берёшь? -- решилась наконец спросить девочка.
-- А у нас нетути яблоков, а мне их хочется, каждый день буду сюда за ними ходить!
-- А я тятьке скажу! -- вздумала пугнуть его Марфуша.
-- А это ты видала! -- пугнул её в свою очередь мальчишка, показывая ей кулак.
Девочка притихла, глядя, как тот совершенно спокойно взобрался на плетень.
Прошло несколько дней; Марфуша боялась ходить в сад, но как-то они снова столкнулись у той же яблони. Мальчишка проворно собирал плоды, Марфуша боязливо остановилась, тот на неё покосился.
-- Говорила про меня тятьке или нет? -- подозрительно спросил он её, глядя исподлобья.
-- Нет, не говорила, -- пролепетала Марфуша.
-- Ну, на тебе за это, -- сказал тот, подавая ей в подарок её же яблоко. -- А тебя как зовут?
-- Марфуша! А тебя?
-- Меня-то? Меня Мишуткой кличут. Солнцев Мишутка, вот тут рядом живём с тятькой.
С этого дня между ними завязалось знакомство; чуть не целые дни проводили они вместе; но подошла осень, и свидания их прекратились. Вскоре старик Солнцев выехал с сыном из Новгорода во Псков.
Прошли годы. Марфуша сделалась красавицей невестой, на которую не один боярин зарился.
И вот Новгород встрепенулся. Ждали славного, прославившегося своею храбростью и умом князя Александра Ярославовича, призванного к себе на княжение новгородцами.
С раннего утра загудел в соборе Святой Софии колокол; со всех концов потянулись граждане в собор. Шла с отцом и Марфуша; хотелось и ей взглянуть на русское красное солнышко, как все называли Александра Ярославовича.
На амвоне показался владыка в полном облачении, с крестом в руках, окружённый духовенством.
-- Идёт, идёт! -- пронёсся шёпот.
В собор вошёл князь. Его вид поразил всех, -- это действительно был красное солнышко. В блестящих воинских доспехах, с наброшенной на плечах малиновой мантией, высокий, стройный, с рассыпавшимися по плечам тёмными кудрями, небольшой бородкой, он светлым взглядом окинул собор и собравшийся в нём народ и начал проходить к амвону, приветливо раскланиваясь.
Его сопровождали несколько дружинников. Взглянула на одного из них Марфуша и зарделась; сердце забилось сильнее, она опустила глаза, потом снова подняла их на дружинника; тот тоже с краской в лице пристально всматривался в неё.
-- Мишутка, -- прошептала Марфуша, и чем-то родным повеяло от этого бравого, красивого дружинника.
Целой вечностью казалась Марфуше обедня. Ещё несколько раз взглядывала она на Солнцева и каждый раз встречалась с ним взглядом.
Наконец богослужение окончилось, но народ не выходил из собора в ожидании выхода князя. Приложившись к кресту, он пошёл к выходу, вслед за ним шёл и Солнцев. Поравнявшись с Марфушей, он отвесил ей низкий поклон, та слегка наклонила свою головку. Гневом сверкнули отцовские глаза, с силою схватил он и сжал её руку.
-- Давно ли с дружинниками шашни свела? -- прошипел старик, когда они вышли из собора. -- Кто таков, говори без утайки?
-- Не знаю, -- прошептала Марфуша, -- кажись, Солнцев, ребятами с ним в саду игрывали.
-- Гляди, ещё увижу поклоны, ни ему, ни тебе голов не сносить!
Больше ни одним словом не обмолвился старик о Солнцеве, только перепуганная гневом отца Марфуша затуманилась и закручинилась. Влекло её сердечко в собор, словно чуяло оно, что она увидит там друга сердечного, но и боязно было, не подумал бы чего отец.
Прошло две недели, наконец она не выдержала и отправилась ко всенощной. С бьющимся сердцем взошла она во храм и сразу же увидела его. Еле устояла на ногах она, не выстояла и половины, моченьки не хватало. Шатаючись вышла она из собора. На дворе темно, ничего не видно; идёт она тёмною улицею и слышит за собою шаги.
-- Как? Вестимо, узнала, -- чуть не плача, говорит Марфуша, -- только уйди ты от меня, ради Создателя уйди!
-- За что же гонишь-то? -- дрогнувшим голосом спрашивал Солнцев.
-- Уйди, увидит кто, беды не оберёшься.
Но он всё-таки проводил её чуть не до самых ворот. С бьющимся сердцем, с раскрасневшимися щёчками и блестящими счастьем глазками возвратилась Марфуша домой.
И потянуло её с той поры на богомолье, ни одной всенощной не пропустит, только страшно боится, как бы не узнали об этих проводах.
Вспомнила Марфа и первый поцелуй, и объяснение их.
Теперь уже не нужно было искать свиданий на улице. Много было укромных мест в том саду, где они проводили детство.
Но и добрые люди не спали, удалось им подглядеть гулянки дружинника к боярской дочке; пошли разные слухи с разными небылицами, долетели эти слухи и до строго отца Марфуши. Как туча чёрная заходил старик. И раз всё-таки застал он их в саду, услыхал их нежный разговор и поцелуи.
Избитую Марфушу старик схватил за волосы и потащил в хоромы. В ужас пришла боярыня при виде окровавленной любимой дочки. Взвыла было она, но тотчас же должна была умолкнуть, когда зыкнул на неё не своим голосом старик.
Муки Марфуши не кончились; едва она пришла в себя, как по ней начала гулять ремённая плеть.
Вся избитая, с кровавыми рубцами, пролежала боярышня две недели без памяти. Да и опомнилась она не на радость. Потянулась жизнь хуже подневольной! Шагу из покоя нельзя сделать, да и в покое-то жизнь не радость: не отходит от неё мамка ни на шаг, дохнуть не даст свободно.
Прошла осень, наступила зима. Сохнет и чахнет Марфуша. Где-то теперь её милый, что думает, что делает, аль нашёл себе другую любушку? И слёзы, горючие слёзы ручьём льются из глаз её.
Но ещё пуще горе ждало Марфушу.
Выдался куда красен день. С самого утра заиграло солнышко, словно серебряная, кованная скатерть заблестел бриллиантами снег по саду. Взглянула в окно Марфуша, и словно легче стало на душе у неё. Но не долго радовалась красная девица. Около полудня к ней в покой вошла мать невесёлая, с заплаканными, распухшими, красными глазами. Взглянула на неё боярышня -- и сердце дрогнуло, чуя что-то недоброе.
-- Одевайся, Марфушенька, -- чуть не со слезами говорила старуха, -- одевайся, родимая; надень что ни на есть лучший сарафан свой.
Обомлела Марфуша, испугалась.
-- Зачем, матушка? -- спрашивает с тревогой.
-- Отец приказал; нынче твоё благословение, -- отвечала старуха, глядя жалостно на дочь.
-- Какое благословение? -- вся помертвев, спрашивала Марфуша.
-- Отец по рукам ударил с боярином Всеволожским, за него выдаёт тебя, -- говорила мать, а у самой слёзы так и виснут на ресницах.
-- Матушка родимая, вступись, голубушка! -- с рыданием взмолилась Марфуша, падая в ноги матери. -- Вступись, не губи ты свою дочку родимую!
-- Марфушенька, голубушка, что же я с отцом-то поделаю? Пойми сама, что мы с тобою перед ним? Он нас словно соломину какую сломит; что же с ним поделаешь, покориться нужно; одевайся-ка, сам прислал, уж гости собираются.
Обомлела боярышня, сердце перестало, кажись, биться у неё, кровинки не осталось в лице, словно закаменела она; поплакать бы, слёзы из глаз нейдут, словно повысохли все. Но вдруг, словно решилась она на что-то, поднялась со пола и молча, торопливо начала одеваться.
Хороша была Марфуша, одетая в серебряный парчовый сарафан. Её бледность, чёрные, блестящие глаза придавали особенную прелесть. С удовольствием взглянул на неё отец, когда она вышла к гостям, просиял жених, увидав красавицу невесту; ахнули гости. Точно мраморная статуя стояла Марфуша рядом с ненавистным женихом во время обряда благословения.
Обряд кончился. Сияет жених счастьем, только невеста как окаменелая стоит на месте.
-- Марфа! -- строго окликнул её отец.
Но боярышня, как подкошенный колос, без памяти повалилась на пол.
Все бросились к ней.
-- Ничего, пройдёт: все девки таковы; известно, на первый раз пред людьми стыдно, а там обойдётся, попривыкнет -- и самой любо будет!
Прошло три страшных, мучительных дня. Снова стали одевать Марфушу.
-- Погребают, погребают! Господи, хотя бы Михайло вступился, хотя бы он меня вырвал! А он, поди, ничего, не знает!
Безжизненную, полумёртвую свели Марфушу с крыльца. Бессознательная вошла Марфуша в церковь, бессознательно подошла к аналою и стала рядом с Всеволожским, только мертвенная бледность разливалась по лицу её.
"Что скажет Миша, что подумает обо мне? А что, коли он здесь!" -- невольно пришла ей в голову мысль, и она повела по сторонам глазами и чуть не упала.
В двух шагах от неё стоял Солнцев -- бледный, худой, по-видимому, не менее её мучившийся разлукой; глаза его чёрные, горящие впились в неё. Взглянула она на него, и столько было в этом взгляде любви, ласки, мольбы и вместе с тем отчаяния. А он глядел на неё с ужасом, понимая, что отнимается у него жизнь, всякая надежда на счастье.
Обряд окончился; старик нагнулся к ней за поцелуем; она стояла безжизненная, но едва коснулись её губ старческие, мёртвые губы мужа, она с отвращением отшатнулась назад, вскрикнула и зашаталась. Её подхватили под руки и вынесли из церкви.
Потянулись с той поры дни для Марфуши хуже адской жизни. Мается молодая день, мается она и ночь, нет ни минуты покоя бедной, и вечно перед её глазами торчит старый, постылый муж.
Наконец проглянуло для неё и солнышко. Нежданно-негаданно встретилась она с Солнцевым. Грустна, тяжела была первая их встреча. Потом боярыня ухитрилась свидываться с любым по-старому: теперь отца не было; если и грозен был для неё старый муж, так этого она не так и боялась, как отца, да и провести его умела. Уж больно он много думал об уме своём да хитрости, а таких-то перехитрить легче. Только после этих свиданий тяжко было ей возвращаться в свою опочивальню и глядеть на постылого мужа.
А ныне вот Бог и счастье послал. Угорела она от этого счастья; о чём думала, мечтала всю свою мученическую жизнь, всё сбылось нынче, и постылого нет, знать, знамения небесного испугался, и вправду, должно, говорил Михайло, что кому не к добру оно, а нам к счастью. Дай-то Бог!
III. За князя
После описываемых событий прошло три недели, и тревожные слухи достигли Великий Новгород. Исконные враги -- шведы, появившись в области новгородской, начали опустошать сёла и деревни, лежащие по берегу Невы и Финского залива. Каждый день доходили до Новгорода слухи один другого тревожнее. Смутились новгородцы; знали они, что не совладать им с врагом: невольно вспоминался князь с его стойкой и крепкой дружиной.
А теперь что делать? Наберётся, положим, рать, да какая рать-то будет? Толпа толпой: как встретится с ворогом, так и даст тягу. Храбрости хоть и не занимать новгородцам, да к ратному делу не приучены они; да к тому же и воеводы искусного нет.
И невольно смотрят люди здравомыслящие со злобой на голытьбу и бояр, заставивших князя оставить Новгород беззащитным. Всеволожский, наоборот, радовался этим тяжёлым обстоятельствам, он видел, что его планы удаются: "Пусть подумают, пусть вече созовут да спросят посадника, как быть, что делать. Посмотрим, что выдумает старый, а тут и я слово молвить буду; поглядим тогда, кому быть в Великом Новгороде посадником. Только людей подготовить на всякий случай нужно!"
И начал Всеволожский людей подготовлять. Полон двор у него голытьбой набит, пир горой идёт, день и ночь празднует оборванная полуголодная толпа, распевает пьяные песни, величия хлебосольного хозяина и клянясь живот свой положить за него.
Ведает об этом Симский и его приятели, сторонники княжеские, ведают и как будто ничего не видят.
В доме Симского тишина; сам он запёрся и никуда не ходит; только поздним вечером к его дому подходят какие-то люди, сидят с боярином взаперти далеко за полночь и выходят от него с набитыми деньгами мешками.
Видит Всеволожский, что дело у него начинает как-то расклеиваться, голытьба убывает со двора, остаётся только такая, которую впору метлой со двора гнать.
"Что за дело такое? -- думается ему. -- Уж не вороги ли мои козни строят!"
А того и не знал он, что эта самая голодная голытьба, клявшаяся положить за него живот свой, гуляет на стороне, что имеется у неё денег вволю и что она же при первом случае сломит ему шею.
Ночью в хоромах Симского собрались княжеские сторонники.
-- Так, значит, голытьба наша?
-- Голытьба что, об ней и толковать нечего, а вон приятели Всеволожского не наделали бы чего!
-- Я так смекаю, что без Волхова не обойдётся!
-- Вестимо, мы уж смекали об этом!
-- Дело, пожалуй, будет жаркое.
-- Какое будет -- не знаем, а только наша возьмёт.
-- Посадник-то что? Готов ли?
-- Видал я его нынче. С Богом, говорит, начинайте дело святое.
-- Когда же вече созывать?
-- Да медлить нечего; завтра ранечко утром и ударим в набат.
В это время в покой вошёл Солнцев. Симский бросился к нему навстречу и обнял.
-- Вот уж подлинно друг, лучшего времени и придумать не мог, как явиться сегодня!
-- Что так?
-- А то, что пригодишься; завтра дело будет. А теперь милости прошу к столу садиться да не побрезговать хлебом-солью: чай, сейчас только с дороги, поустал да и проголодался.
-- Правду молвишь, боярин, -- весело проговорил Солнцев, отвесив поклон гостям и присаживаясь к столу.
-- Из Пскова? -- спросил его Симский.
-- Прямо оттуда. Вспомнил, что ты зазывал к себе, ну вот и завернул, думаю завтра утром и дальше отправляться.
-- Э, нет! Завтра-то ты не уедешь; говорю: дело есть!
-- Да какое такое дело у тебя стряслось?
-- А ты вот откушай сначала да винца заморского хлебни; вино знатное, привезли недавно купцы немецкие, а о деле поговорить ещё успеем!
Гости один за другим стали расходиться, остались только хозяин да Солнцев.
-- Вот теперь потолкуем и о деле, -- заговорил боярин. -- Дело такое, что тебе придётся к князю гонцом ехать.
-- Зачем?
-- Да поведать ему, чтобы в поход собирался, а бить челом поедут уж наши именитые люди.
-- Не возьму я никак, боярин, в толк, о чём молвишь ты.
-- Чай, слыхал, что-нибудь про шведов?
-- Слыхать-то слыхал, да князю-то что до этого. Чай, вольные новгородцы сами сумеют отбиться от ворогов: народ они, почитай, храбрый.
-- Ты не смейся, -- заговорил Симский, -- чай, знаешь, что нам не совладать с ворогом, потому рати у нас нет, да и воеводы не найдёшь. Вот мы и подстроили дело так, как я тебе прежде сказывал.
-- Что ж, голытьбу, что ли, подкупили?
-- Подкупили, нет ли, только дело станет по-нашему.
-- Небось и Всеволожский за это время не дремал!
-- Пусть его и бодрствовал, только не взять ему ничего.
-- А коли засупротивничает, ведь, чай, сам знаешь, какое у вас вече: согласятся все, да один не согласен, ну и конец, все и соглашайтесь с этим одним обалделым.
-- Зачем соглашаться, нешто те, кого больше, не сильнее супротивников?!
-- А коли сильнее, так, значит, бессильных-то в Волхов аль так дубиной пришибить?
-- Вестимо дубиной аль в Волхов спустить всякого ворога и супротивника Великому Новгороду и Святой Софии.
-- Ну и порядки! Как пораздумаешься о ваших делах да порядках, так просто не вольные вы люди, а вольница!
-- Что правда, то правда, греха не утаишь. Говорю, спокон века не могли с собой справиться.
-- А выгнать бы эту голытьбу, куда спокойнее бы было.
-- Эх, Михайло Осипович, друже ты мой, не в голытьбе вся беда; голытьба что! А вот эти бояре, да люди торговые, да именитые, что думают не о Великом Новгороде, а о себе только, да ради себя же и подбивают нашу голодную голытьбу, вот наше горе, вот кого извести бы следовало, тогда и порядок у нас другой пошёл бы, и смут да раздоров не было бы! Так-то!
-- Пожалуй, и так!
-- Не пожалуй, а наверное! Ну да что об этом толковать, дело этим не поправишь, а лучше ляжем-ка на покой, уж скоро рассветать станет, а завтра дела немало нам с тобой.
А Всеволожский между тем не спит, самые тревожные мысли одолевают его.
-- Неужто всё дело прахом пойдёт? Вот шведы всё больше и больше забираются к нам, того и гляди, к самому Новгороду подступят, самое время делать дело. Напугать народ разорением, да убийством, да пожарами, свалить всю беду на посадника, что он до сих пор ничего не делает, что он продал Великий Новгород ворогу, оттого и рати не собирает, не поздоровилось бы старому, в один миг с посадников его столкнули бы, а то, пожалуй, заставили бы за измену и воды волховской хлебнуть. Тут-то и делать бы, да что же делать с этой проклятой голытьбой? Нажралась, напилась да и отхлынула; сыта, что ли, стала или сытнее моего корма нашла? А что как правда? Что как вороги мои переманили её? Да нет, этого быть не может! Все притихли, ни о ком ничего не слыхать!
На что уж Симский, и тот, словно монах в монастыре, запёрся в своих хоромах: носа никуда не кажет. Нет, этого не может быть!
Со двора донеслась пьяная песня. Боярин вскипел гневом.
-- Вишь, чёртово отродье, перепилось, что с ними поделаешь, да и много ли осталось их!
Он захлопал в ладоши; вскоре на порог явился заспанный холоп.
-- Пойди, -- отдал боярин ему приказание, -- да уйми эту сволочь: что они, дьяволы, глядя на ночь, разорались!
Холоп вышел. Боярин заходил по покою; сердце у него не на месте, ходит он взад и вперёд со своими тревожными, тяжёлыми думами.
-- Нешто пойти на все: возьмёт моё -- ладно! Сгибнет дело -- пусть его. Была не была: ударю в набат, сегодня же ударю, как только закопошится народ на улице, как-нибудь справлюсь и со своими оборванцами. Остальные что? Бараны! Загалдят мои, к ним и другие пристанут: таков уж норов у них, -- порешил он.
Но от этого решения ещё тревожнее стало ему, какая-то робость, страх закрадывались в душу.
В это время розовым покровом загорелось небо, и блеснули блестящие золотые солнечные лучи.
-- Скоро заутреня, -- проговорил боярин, -- а как кончится она, так и в набат будет впору бить. Скоро нужно и оборванцев своих поднимать, а то с ними мало ли провозишься!
В это время пронёсся над Новгородом, в утреннем воздухе, удар колокола.
-- Вот и к заутрене, только что-то словно не вовремя, кажись, раненько! -- молвил боярин, набожно крестясь. -- Пора голытьбу поднимать. -- И вдруг он побледнел: послышался второй удар, вслед за ним третий, четвёртый; над Новгородом разносился тревожный набатный звон.
-- Что это? Пожар? Нет, нет, это вечевой колокол! -- побледневшими губами шептал боярин. -- Неужто я опоздал? -- О проклятые!
А звуки набата будили мирно спавшее население города. Боярин наконец опомнился, схватил шапку и выбежал на крыльцо.
На дворе вповалку спало человек тридцать пьяной голытьбы. С отчаянием взглянул на них боярин:
-- Что я с ними сделаю, что сделаю?!
А по улице шумными толпами бежал народ на Ярославов двор. Слыша этот шум и топот, боярин всё более приходил в ярость.
-- Вставайте, дьяволы, оглашённые! -- кричал он на спавшую голытьбу.
Но никто и не повернулся, казалось, архангельская труба не в состоянии была бы разбудить их. Он бросился на двор и начал пинками поднимать голытьбу. Некоторые открывали глаза, перевёртывались и, казалось, засыпали ещё слаще. С налитыми кровью глазами, боярин, не помня себя, начал избивать их. Некоторые стали подниматься.
-- Будите их, дьяволов! Слышите звон, зовут на вече! -- кричал боярин.
В это время звон прекратился, на улицах затихли шаги, настала тишина, только гул многотысячной толпы доносился издалека. Наконец смолк и этот гул.
Голытьба лениво поднималась -- у всех от вчерашней попойки трещали головы, все с недоумением оглядывались красными глазами, не понимая спросонок, где они и зачем поднимают их так рано.
-- Берите остолопы, топоры, ножи -- всё, что под руку попадётся! -- кричал боярин.
Голытьба опомнилась, Всеволожский бросился на улицу, за ним двинулась и оборванная толпа.
-- Опоздал, опоздал! -- шептал в отчаянии боярин.
Между тем далеко ещё до начала набата Симский и переодетый горожанином Солнцев были готовы, ожидая первого удара колокола. Наконец он послышался. Они вышли на улицу, и когда пришли на Ярославов двор, он был чуть не полон собравшимся народом.
Наконец набат смолк. Вскоре на помосте показался посадник и раскланялся с народом. Наступила мёртвая тишина.
-- Православные, вольные люди Великого Новгорода, -- заговорил посадник. -- Вам всем ведомо, что лютый, исконный враг наш, шведин, ворвался в наши области, жжёт наши сёла, грабит и убивает народ. По Неве и по морю Балтийскому живой души не осталось, и всё оттого, что у нас нет рати и некому наказать ворога.
-- Рать собери, все пойдём бить шведина! -- послышался чей-то одиночный голос, но никто не поддержал его.