Шелгунов Николай Васильевич - Великие люди

ВЕЛИКІЕ ЛЮДИ.
(Разсказы о великихъ людяхъ среднихъ и новыхъ временъ. Изд. H. А. Гайдебурова. 1860.)

Г. Гайдебуровъ считаетъ великими людьми Абеляра, Данта, Гуса; Колумба, Рамуса, Джіордано Бруно, Галилея, Вашингтона, Беранже, Линкольна. Я не знаю полагаетъ ли г. Гайдебуровъ, что этимъ спискомъ исчерпывается весь запасъ человѣческаго величія, или онъ избралъ только величайшихъ изъ великихъ; но я знаю то, что многіе читатели останутся недовольны неполнотой списка. Одни пожалѣютъ и томъ, что такъ мало въ спискѣ г. Гайдебурова великихъ людей; другіе не поймутъ почему попалъ въ великіе люди Гусъ, а пропущенъ Виклефъ; третьи усумнятся въ величіи Беранже, и т. д.

Если всѣхъ этихъ недовольныхъ г. Гайдебуровымъ пригласить къ нему въ книжный магазинъ и попросить объяснить издателю, что бы имъ хотѣлось найдти въ его книгѣ, то произошла бы сцена въ родѣ слѣдующей. Каждый изъ приглашенныхъ, съ увѣренностію въ собственную непогрѣшимость, принялся бы кричать, не слушая никого другого и настаивая на томъ, чтобы слушали только его и приняли бы только его мнѣніе. Этотъ бурный взрывъ,-- точно дѣло идетъ о спасеніи отечества,-- не имѣлъ бы конечно никакихъ опасныхъ послѣдствій и заключалъ бы въ себѣ очень невинную сущность. Вся причина крика и шума, неизбѣжнаго когда наши любезные соотечественники собираются для разрѣшенія головоломныхъ вопросовъ, заключалась бы въ томъ, что ни одинъ изъ приглашенныхъ не подумалъ ранѣе о томъ, о чемъ ему придется разсуждать и процессомъ усиленнаго словоизверженія собственно думалъ вслухъ и старался созрѣть мыслію въ возможно-короткое время. Когда страсти успокоились бы, посторонній наблюдатель замѣтилъ бы, что постѣ бури носятся только разорванныя облака, но не наступило ясной погоды и мысли смутны по прежнему. Изъ этого обстоятельства онъ вычелъ бы то заключеніе что вопросъ о человѣческомъ величіи еще не разрѣшенъ.

И дѣйствительно это вопросъ, о которомъ образованные люди думали менѣе всего и въ тоже время они считаютъ его вопросомъ совершенно яснымъ. Но для опыта отправьтесь когда нибудь по Невскому проспекту и каждому прилично одѣтому мужчинѣ и каждой прилично одѣтой дамѣ предложите вопросъ: -- "что значитъ великій человѣкъ?" и вы увидите столько же смущенныхъ и озадаченныхъ лицъ, сколько сдѣлаете вопросовъ. Я не сдѣлаю ошибки, если предположу, что даже самъ П. А. Гайдебуровъ, хотя онъ и взялся разсказывать о великихъ людяхъ, очень покраснѣетъ отъ вашего вопроса и попроситъ васъ придти за отвѣтомъ завтра.

Мы всѣ съ того времени, когда еще учимся говорить, запоминаемъ множество звучныхъ и красивыхъ словъ и владѣя словомъ думаемъ, что владѣемъ и его смысломъ. Совершенно такое же смутное понятіе мы имѣемъ и о человѣческомъ величіи. Въ сущности великихъ людей нѣтъ, а есть только люди полезные или вредные, и слову великій нужно бы давать только смыслъ пространственности, количества. Если говорятъ просто великій человѣкъ, то тутъ вовсе еще по ясно о чемъ идетъ рѣчь. Точно ли онъ былъ полезный человѣкъ и какого рода и размѣра принесъ людямъ пользу -- остается неизвѣстнымъ. Правда говорятъ: великій полководецъ, но и здѣсь слово великій не служитъ точной оцѣнкой полезности человѣка. Можно быть очень способнымъ полководцемъ и употребить всѣ свои способности на защиту дурныхъ вещей, на служеніе дѣлу вредному. Говорятъ еще великій умъ, и тутъ не ясно -- выдумалъ ли этотъ великій умъ что нибудь полезное или что нибудь очень вредное. Такимъ образомъ слово великій, по видимому, совершенно ясное для образованныхъ людей, вовсе однако не уясняетъ ни заслугъ великаго человѣка, ни характера его отношеній къ людямъ; такъ что сказать о комъ нибудь великій значитъ не сказать о немъ ничего опредѣлительнаго, а бросить только смутную мысль о какой-то силѣ, не то доброй, не то злой.

Какъ нѣтъ на свѣтѣ безусловнаго холода, такъ нѣтъ и безусловно злыхъ людей. Самый лютый изъ всѣхъ звѣрей -- и тотъ дѣлаетъ хорошія вещи, человѣкъ же, какъ бы онъ ни билъ глупъ, все-таки умнѣе лютаго звѣря. Поэтому для оцѣнки человѣка нужно сосчитать все, что онъ сдѣлалъ безполезнаго и вреднаго и вычесть меньшее изъ большаго. Если въ итогѣ получится вредъ, то и человѣкъ будетъ вредный; если же польза, то человѣкъ будетъ добрый, полезный.

Но такая оцѣнка вовсе не такъ легка, какъ можетъ показаться съ перваго взгляда. Есть случаи, когда, можно обойдтись безъ вѣсовъ и прямо на глазомѣръ опредѣлить полезность человѣка; напримѣръ, когда вопросъ касается дѣятельности ученаго. Архимедъ, Лавуазье, Гумбольтъ, неоспоримо великіе люди по пользѣ, принесенной человѣчеству, и какія бы ошибки они ни дѣлали въ частной жизни, польза, ими принесенная, будетъ всегда больше. Беконъ, при всемъ своемъ корыстолюбіи и даже коварствѣ, приносившихъ частный вредъ, слѣды котораго давно уже утратились, останется человѣкомъ великой полезности, потому что вредъ отъ него исчезъ, а пользу мы можемъ наблюдать каждый день.

Любопытно, что нѣкоторые изъ русскихъ публицистовъ съумѣли замѣчательнымъ образомъ перетолковать эту мысль для оправданія человѣческихъ гадостей. Кого они оправдывали -- неизвѣстно; но только они доказывали, что публицисту совсѣмъ не нужно быть честнымъ человѣкомъ, лишь бы онъ только говорилъ честныя мысли. Русскіе публицисты были бы конечно правы, если бы они хоть чѣмъ нибудь были похожи на Бекона. Но для сходства у нихъ недоставало беконовскаго генія, а во вторыхъ они не обратили вниманія на то, что Беконъ вовсе не былъ публицистъ. Публицистъ не есть кабинетный ученый; онъ общественный и политическій дѣятель. Кабинетный ученый можетъ придумать желѣзную дорогу и пароходъ; онъ можетъ придумать какую нибудь удивительную машину, которая измѣнитъ совершенно физіономію экономическаго міра, и въ то же время не имѣть яснаго взгляда на соціальныя и политическія отношенія, въ которыхъ онъ живетъ; онъ можетъ совершенно не понимать свершающагося вокругъ него и противодѣйствовать стремленіямъ большинства, потому что, предавшись одной мысли, онъ, все къ ней неподходящее, считаетъ враждебнымъ. Смотря слишкомъ далеко впередъ, эти люди не видятъ нерѣдко того, что свершается у нихъ передъ глазами и на сколько это свершающееся разчищаетъ дорогу ихъ далекимъ стремленіямъ. Но публицистъ не то; онъ живетъ не въ пространствѣ, а во времени; онъ дитя и дѣятель своего вѣка; онъ представитель благороднѣйшихъ стремленій и благороднѣйшей практики своего времени и своего народа. Станете ли вы слушать пьяницу, проповѣдующаго трезвость, и развратника, научающаго воздержанію? Чѣмъ же явится въ вашихъ глазахъ публицистъ, котораго каждое слово противорѣчитъ каждому его дѣйствію? Можете ли вы уважать его, можете ли облечь его своимъ довѣріемъ для какой нибудь общественной дѣятельности? Вы не поручите волку овчарню и вору управленіе своимъ имѣніемъ; какъ же вы думаете, что публицистомъ можетъ быть всякій болтунъ и лгунишка, у котораго нѣтъ ничего, кромѣ красныхъ фразъ -- ни ума, ни характера, ни энергіи, который сегодня за васъ, а завтра противъ васъ?

Разумѣется, есть публицисты и не этого сорта, есть люди, торгующіе своимъ перомъ и своими убѣжденіями, продающіеся тому, кто дастъ больше. Есть публицисты, проповѣдующіе подъ видомъ блага зло и подъ видомъ нравственности безнравственность, благодаря тому, что въ звучныхъ словахъ рѣдко кто доискивается смысла. Такіе публицисты дѣйствительно говорятъ одно, а дѣлаютъ другое, и если на защиту подобныхъ людей ополчились тѣ господа, о которыхъ я говорю, то едва ли они оказываютъ услугу своей сообразительности и зарекомендовываютъ себя въ общественномъ мнѣніи. Въ нихъ недостало даже искусства замаскироваться такъ, чтобы изъ-подъ шапки не торчали длинныя уши.

Публицистъ прежде всего хорошій гражданинъ, а хорошимъ гражданиномъ невозможно быть, не будучи хорошимъ человѣкомъ.

Если мы отнимемъ отъ публициста честность стремленій, т. е. желаніе людямъ пользы, отъ него не останется ничего; точно также если отнять отъ великаго человѣка любовь къ людямъ и желанье и умѣнье сдѣлать ихъ счастливыми, все его величіе разпадается прахомъ. Въ этомъ случаѣ великій человѣкъ является активнымъ продолженіемъ великаго публициста. Послѣдній высказываетъ великія мысли, указываетъ на стремленія народа или народовъ; а первый, облеченный властью, т. е. возможностію проводить идеи въ жизнь, дѣлаетъ въ дѣйствительности то, о чемъ публицистъ только говоритъ. Слѣдовательно великій человѣкъ есть тотъ, а то приноситъ людямъ великую пользу, дѣйствуя для того на политическомъ и общественномъ поприщѣ. По крайней мѣрѣ такого рода дѣятелей думали видѣть въ тѣхъ, кого награждали до сихъ поръ титулами великихъ.

Но вотъ тутъ-то именно и является трудность оцѣнки человѣка. Я уже говорилъ, что заслуги ученыхъ видны для всѣхъ: о Фультонѣ разсуждать много нечего, довольно показать на пароходы, бороздящіе нынче всѣ моря и рѣки; для опредѣленія заслугъ Стефенсона довольно тоже показать на желѣзныя дороги, но дѣятельность политическихъ людей такъ сложна и запутана, послѣдствія ихъ дѣяній бываютъ для современниковъ иногда такъ непредвидѣнны, а для потомства такъ неожиданны или вредны, что уже только но атому одному современники поступали бы гораздо благоразумнѣе, если бы не торопились преподнесеніемъ титуловъ своимъ живымъ героямъ. Странно вамъ будетъ назвать великимъ Наполеона I. А между тѣмъ современники совершенно благоговѣли предъ нимъ и чуть не воздвигали ему храмовъ. Отчего же вамъ странно назвать великимъ Наполеона IV. Только потому что вамъ извѣстно, какъ злоупотребилъ этотъ человѣкъ своими способностями и какъ мало принесъ онъ пользы.

Очень можетъ быть, что Наполеонъ имѣлъ самыя превосходныя намѣренія; что онъ хотѣлъ осчастливить человѣчество и для достиженія такой прекрасной цѣли дѣлалъ все то, что, но его личному мнѣнію, казалось ему самымъ лучшимъ. Но его судили не по его личнымъ мнѣніямъ или хорошимъ намѣреніямъ, а по результатамъ, но той дѣйствительной пользѣ, какую онъ оказалъ благосостоянію человѣчества. Оказалъ ли онъ пользу? Нѣтъ. Значитъ вся грандіозность его явленія и блескъ внѣшней обстановки, ослѣпившіе его современниковъ, были красивой вывѣской даровитой ничтожности и ошибочнаго приложенія своихъ силъ и способностей. Заблужденіе современниковъ относительно дѣйствительныхъ заслугъ подобныхъ людей происходить отъ того, что даровитыя личности, въ особенности если онѣ отличаются силой характера, непреклонностію убѣжденій и неустрашимостію, производятъ на всѣхъ ихъ окружающихъ обаяніе, легко переходящее въ обожаніе, близкое къ религіозному поклоненію. Но по мѣрѣ удаленія отъ такихъ людей и но мѣрѣ спокойнаго разсудочнаго къ нимъ отношенія, сердечные порывы ослабѣваютъ, внѣшній ихъ блескъ уже не ослѣпляетъ и остается простая ничѣмъ не прикрашенная дѣйствительность и житейская простая сущность. И приходится только жалѣть о тѣхъ общественныхъ условіяхъ, которыя дѣлаютъ возможнымъ трату огромныхъ силъ, способностей и энергіи на дѣла по сущности своей для человѣчества убыточныя и безполезныя. Вредная ошибка, сдѣланная человѣкомъ, облеченнымъ большою властію, отодвигаетъ человѣчество назадъ иногда на столѣтіе или болѣе. Наполеонъ I своими опустошительными войнами отодвинулъ, Европу назадъ по меньшей мѣрѣ на полстолѣтіе. Можно ли такого человѣка назвать великимъ?

Я знаю, что говоря о Наполеонѣ, я не говорю читателю ничего новаго; но я заговорилъ о немъ потому, что новая исторія не представляетъ другого примѣра болѣе громкихъ дѣлъ и болѣе блистательнаго злоупотребленія способностями, талантами и властью. Если^бы Наполеонъ жилъ во времена баснословныя, преданіе сдѣлало бы изъ него полубога. Если бы онъ жилъ 300, 500, 1000 лѣтъ назадъ, современники прозвали бы его великимъ, и послѣдующее юношество восторгалось бы имъ, какъ оно восторгается до сихъ поръ Александромъ Македонскимъ. Но Наполеонъ жилъ во времена новѣйшія и, не смотря на всю силу произведеннаго имъ обаянія, у современниковъ достало на столько политическаго и общественнаго чутья, чтобы не украсить его никакимъ титуломъ.

Читатель можетъ мнѣ сдѣлать и другое возраженіе. Когда ученый изобрѣтаетъ какую нибудь полезную вещь и дѣлаетъ открытіе долженствующее осчастливить человѣчество, онъ вовсе не служитъ выраженіемъ стремленія большинства; его открытіе не есть совокупность отрывочныхъ идей, живущихъ въ отдѣльныхъ людяхъ и только въ его головѣ созрѣвшихъ до полнаго единства. Такъ Колумбъ изобрѣлъ Америку не потому, чтобы его современники направляли свои мысли къ неизвѣстному имъ западу и не доставало только того, чтобы эти отдѣльныя стремленія соединить въ одномъ энергическомъ человѣкѣ, способномъ ихъ осуществить. Америка есть плодъ личныхъ силъ Колумба, его личныхъ соображеніи, результатъ работы только его ума. Тоже самое и во всѣхъ изобрѣтеніяхъ и открытіяхъ. Фультонъ изобрѣлъ пароходъ и Стефенсонъ усовершенствовалъ желѣзную дорогу не потому, что народная мысль мечтала о сказочномъ конѣ, пышащемъ огнемъ. Дѣло было гораздо проще. Фультонъ, увидѣвъ маховое колесо паровой машины, сообразилъ, что если помѣстить машину внутри корабля и снабдить ее двумя маховыми колесами, выходящими наружу, а къ колесамъ придѣлать лопатки, то корабль поплыветъ. Изобрѣтатель желѣзной дороги точно также сообразилъ, что, если подобныя, но гладкія колеса, заставить вращаться по гладкой, ровной поверхности, то экипажъ, къ которому онѣ придѣланы, покатится, какъ плыветъ пароходъ. Въ этой работѣ ума никто не принималъ участія кромѣ Фультона и изобрѣтателя желѣзной дороги, и на долю современниковъ не только не выпадаетъ ни какой доли участія въ заслугѣ, а скорѣе выпадаетъ упрекъ за ихъ неумѣнье оцѣнить и понять сразу пользу этихъ изобрѣтеній.

Совсѣмъ иное съ дѣятельностію политическихъ и общественныхъ дѣятелей. Они не изображаютъ собой изолированной силы, дѣйствующей независимо. Они только орудіе извѣстныхъ стремленій, осуществитъ которыя имъ даетъ возможность находящаяся въ ихъ рукахъ внѣшняя сила. Ихъ значеніе только въ томъ, что они имѣютъ необходимыя для того способности, проявленію которыхъ благопріятствуютъ извѣстныя обстоятельства. Люди эти могутъ создавать благодѣтельные результаты безъ особенной энергіи и сосредоточенности мысли и иногда бываетъ достаточно одного добраго желанія и власти его выполнить, чтобы оказать людямъ дѣйствительно большую пользу^ Вся личная заслуга политическихъ дѣятелей въ томъ, чтобы между множествомъ существующихъ стремленій найдти одно наиболѣе безошибочно ведущее къ общему благосостоянію, и этому стремленію, силою своей власти, дать авторитетъ надъ всѣми остальными и осуществить его. Подобные благодѣтельные результаты достигаются иногда мирнымъ путемъ, но иногда для достиженія ихъ нужна большая энергія характера. При оцѣнкѣ послѣднихъ случаевъ не нужно предаваться излишней чувствительности и необходимо помнить, что благо едва ли когда нибудь достижимо безъ извѣстной доли зла. Конечно убивать людей не хорошо; но если благой результатъ невозможенъ безъ пожертвованія людьми, неужели вы откажетесь отъ блага и сядете сложа руки? Предположите, что Наполеонъ I и американцы временъ Линкольна истратили по 1 мил. доларовъ и по 1 мил. убили людей. Въ безусловномъ смыслѣ бросать деньги скверно, еще хуже убивать себѣ подобныхъ цѣлыми массами, и Наполеонъ, сдѣлавшій такой большой расходъ на человѣческую жизнь и деньги, и взамѣнъ того не создавшій никакого полезнаго результата, дѣйствовалъ очевидно убыточнымъ для всей Европы образомъ. Кое-какое маленькое добро, извлеченное изъ наполеоновскихъ войнъ нѣкоторыми народами, совершенно ничтожно предъ громадностію сдѣланнаго имъ зла. Слѣдовательно, положивъ на одну чашку вѣсовъ убытки, а на другую выгоды, окажется, что Наполеонъ дѣйствовалъ въ убытокъ::е только другимъ, но даже и себѣ. Американцы поступили не такъ. Они дѣйствовали не какъ легкомысленные расточители, въ родѣ Наполеона, а какъ разсчетливые люди, жертвующіе милльономъ, чтобы получить въ десять разъ больше. Убитые ими милльонъ человѣкъ и истраченный ими милліардъ денегъ -- это капиталъ, лущенный въ выгодный оборотъ. Конечно было бы лучше, если бы Америка купила свое будущее благополучіе цѣной болѣе дешевой; но если это невозможно, если только милліономъ жизней можно его пріобрѣсти, то будьте разсудительны, не скупитесь и отдавайте милльонъ, чтобы не пришлось потомъ платить еще дороже. Если бы Америка разрѣшила свой теперешній вопросъ еще во времена Вашингтона, то конечно ей не пришлось бы приносить жертвъ нынче.

Такъ какъ политическіе дѣятели являлись только представителями извѣстныхъ стремленій, находившихъ въ нихъ себѣ опору, то понятно, что вслѣдствіе той смутности понятій, какая господствовала въ данную эпоху, ошибочныя стремленія часто увлекали политическихъ дѣятелей на ошибочный путь, и добрыя намѣренія такъ называемыхъ великихъ людей приносили нерѣдко не пользу, а вредъ. Ну для чего- Карлъ Великій усердствовалъ креститъ саксонцевъ огнемъ и мечемъ, когда они и безъ этой мѣры сдѣлались христіанами? Для чего Карлъ V не оставилъ въ покоѣ ни одного народа въ Европѣ и въ Америкѣ, когда изъ исторіи Александра Македонскаго онъ могъ знать очень хорошо, что всемірная монархія существовать не можетъ и что вовсе не расчетъ тратить деньги и людей, хлопотать весь свой вѣкъ, не зная покоя ни днемъ ни ночью, чтобы въ результатѣ не создать ничего.

Любопытный историческій фактъ, что такому многому множеству людей, которое съ самого существованія европейскаго материка обагрило своею кровью его почву, не приходило въ голову подумать серьезно, о чемъ они хлопочатъ и изъ за чего потребляютъ другъ друга но примѣру мюнгаузенскихъ львовъ, которые только тогда переставали драться, когда съѣдали другъ друга до самого хвоста. А между тѣмъ основной принципъ, который двигалъ этими людьми, проливавшими свою кровь изъ за какихъ-то фикцій, былъ также вѣренъ въ своей основной сущности, какъ и тотъ принципъ, который создалъ независимость Сѣверо-Американскихъ штатовъ и нынѣшнюю американскую войну. Люди стремились къ выгодѣ и пользѣ, не умѣя только хорошенько понять, въ чемъ она заключается и какъ вѣрнѣе ея достигнуть. Эта ошибка происходила оттого, что стремленія и выгоды меньшинства принимались за мѣрило стремленій и выгодъ большинства. Отъ этого же и исторія, бывшая до сихъ поръ только сказаніемъ о шумѣ и кутерьмѣ и о подвигахъ военнаго мужества, награждала эпитетомъ великаго но большей части только тѣхъ историческихъ дѣятелей, которыхъ честолюбивыя притязанія оставили ихъ потомкамъ непріятную обязанность исправлять ошибки своихъ великихъ предковъ. Но не трудами этихъ великихъ воиновъ созидалось благополучіе людей и утверждался прогрессъ. Въ то время, какъ они наполняли міръ славою своихъ именъ, являлись другіе люди, иногда правда дѣлавшіе и шумъ, но большею частію скромные, мало извѣстные, труды которыхъ не умирали вмѣстѣ съ ними; а въ своихъ благодѣтельныхъ послѣдствіяхъ переходили въ отдаленное потомство. Въ то время, какъ великіе политики-воины способствовали отрицательнымъ образомъ прогрессу, эти создавали положительное благо и приносили положительную пользу.

Въ среднія и новыя времена не существовало открытій и изобрѣтеніи, которыя какъ машины въ обширномъ смыслѣ слова, умѣютъ заставить замолчать предразсудки и насильно тянутъ человѣчество впередъ, даже въ томъ случаѣ, если бы оно вздумало упираться. Прогрессъ тѣхъ временъ, не владѣвшихъ точными знаніями, былъ больше философскій. И потому только люди обширнаго ума были въ состояніи понять современныя имъ ошибки и тѣ стремленія человѣчества, которыя жили въ немъ въ видѣ смутныхъ, разрозненныхъ идей, требовавшихъ сознательнаго, яснаго представленія ему людьми для того способными. Этими людьми являлись тогда ученые, которые всѣ безъ исключенія были въ тоже время и общественными дѣятелями.

Точно также это могли быть только люди высокой нравственности, а не того двусмысленнаго поведенія, которое такъ нравится нѣкоторымъ русскимъ публицистамъ. Вотъ факты, которые лучше всего образуютъ этихъ людей. Беру ихъ изъ книжки г. Гайдебурова. Напримѣръ, Иванъ Гусъ былъ человѣкъ самой скромной жизни, умѣренный, тихій, кроткій и привѣтливый со всякимъ. Онъ пользовался не только вниманіемъ королевы Софьи, которая избрала его своимъ духовникомъ, но и ея грубаго супруга. Но особенно любилъ Гуса простой народъ и самые бѣдные люди. Вліянію на народъ способствовали строгая правдивость Гуса, его безупречно-чистая жизнь и быстрый, свѣтлый умъ, позволявшій ему объяснять самымъ доступнымъ для всякаго образомъ самую сущность предмета. При томъ Иванъ Гусъ отличался огромной начитанностію, особенно въ св. писаніи и твердостію въ защитѣ своихъ положеній.

О характерѣ и энергіи этого человѣка говорятъ лучше всего два факта. Еще юношей читалъ онъ разъ вечеромъ, подлѣ огня, житіе св. Лаврентія и былъ такъ возбужденъ страданіями этого мученика, что положилъ свою руку въ пламя. Увидѣвъ это, одинъ изъ его товарищей спросилъ; "что ты дѣлаешь?-- А вотъ пробую, какую часть мученій этого святаго я могъ бы перенести," отвѣтилъ Гусъ. Такой человѣкъ, созрѣвъ въ своихъ убѣжденіяхъ, конечно уже не боялся того, что ему предстоитъ, и не отступилъ бы ни предъ какніри истязаніями. Когда Гуса жгли на кострѣ, то онъ вынесъ всѣ мученія такъ спокойно и твердо, что, какъ говоритъ одинъ его историкъ, " посрамилъ своихъ преслѣдователей, которые думая этою казнью снасти католичество, повредили ему, какъ они и не думали. Весь народъ былъ на сторонѣ Гуса, который именно чистотою своей жизни и непоколебимой твердостію принесъ наибольшую пользу и извѣстность своему ученію. Лютеръ говоритъ, что послѣ смерти Гуса "во многихъ мѣстахъ въ нѣмецкихъ земляхъ постоянно носилась молва о немъ и безпрестанно усиливалась." Въ другомъ мѣстѣ Лютеръ говоритъ: "Гусъ нынѣ, благодатію божіею, воздвигнутъ отъ мертвыхъ и гораздо сильнѣе истязуетъ убійцъ своихъ -- лапу и его клевретовъ, нежели смущалъ ихъ при жизни." И дѣйствительно Иванъ Гусъ воздвигся изъ мертвыхъ въ томъ ученіи, которое послѣ него, но уже счастливѣе, проповѣдывалъ Лютеръ и которое создало германскій протестантизмъ.

По смѣлости и энергіи напоминаетъ Гуса больше всего Рамусъ. Это былъ одинъ изъ сильнѣйшихъ противниковъ схоластики и толкователей Аристотеля. Онъ требовалъ отъ науки простоты, общедоступности и прямаго вліянія на жизнь. Поэтому понятно, что всѣ отсталые его времени рѣзко возстали на человѣка, позволившаго себѣ доказывать публично, что они ничего не смыслящіе глупцы. Конечно Рамусъ называлъ своихъ противниковъ приличнѣе, но смыслъ его словъ былъ тотъ же. Очень обиженные такимъ невѣжествомъ, противники Рамуса превратились немедленно въ его враговъ и просили Франциска I сослать Рамуса въ каторжную работу. Францискъ оказался однако умнѣе, чѣмъ думали о немъ враги Рамуса и для изслѣдованія зловредности его нарядилъ особую коммисію. Такъ какъ членами коммисіи были назначены люди, неспособные понять Рамуса, то конечно онъ оказался виноватымъ; ему запретили читать философію и книги его объявлены зловредными. Во всей Европѣ тогда не"было профессора равнаго Рамусу но вліянію на слушателей. Съ многосторонними знаніями и смѣлостію мыслей онъ соединялъ блестящее краснорѣчіе. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ человѣкъ самой строгой, безукоризненной нравственности и сильнаго энергическаго характера. Сильнѣйшій врагъ его Шарпантье, глупецъ, которому доставалось больше всего отъ Рамуса, привелъ къ нему въ Варѳоломеевскую ночь убійцъ и тѣ сдѣлали съ нимъ свое дѣло. Не смотря на всѣ нравственныя и умственныя качества Рамуса, ему недовѣряли даже люди одной съ нимъ партіи. Такъ, когда онъ былъ изгнанъ изъ Парижа и просилъ себѣ кафедры въ Женевѣ, то не смотря на его благочестіе главы реформатской церкви ему отказали. На Нимскомъ соборѣ Рамусъ вздумалъ предлагать ограниченіе власти консисторій и подчиненіе ихъ волѣ общинъ. Какъ же можно было довѣрять такому человѣку.

Джіордано Бруно былъ тѣхъ же убѣжденій, какъ и Рамусъ, и потому его постигла подобная же участь. Онъ желалъ только одного, чтобы люди стали умнѣе. Онъ доказывалъ, что схоластика не есть вовсе истина, за которую ее принимаютъ и за которую ее вы* даютъ, а что напротивъ того она ведетъ только къ отупѣнію; что нѣтъ стариннаго мнѣнія, которое не было бы когда нибудь новымъ и что слѣдовательно тѣ истины, которыя проповѣдуютъ новые люди заслуживаютъ большаго довѣрія, чѣмъ ученіе временъ Аристотеля, послѣ котораго прошло двадцать вѣковъ; онъ опровергалъ неподвижность земли и говорилъ о безконечности міровъ; онъ называлъ Лютера освободителемъ умовъ и обновителемъ нравственнаго порядка. Такъ какъ всѣ эти вредныя мысли Бруно высказывалъ на своихъ лекціяхъ, то но поводу похвалы Лютеру про него распустили слухъ, что онъ публично хвалилъ чорта и продалъ ему свою душу. Ко всѣмъ этимъ преступленіямъ присоединилось еще то, что Бруно владѣлъ острымъ, сатирическимъ талантомъ и кромѣ солидныхъ ученыхъ сочиненій, достаточныхъ уже самихъ но себѣ, чтобы взвести Бруно на костеръ, вздумалъ издать въ 1584 г. "Изгнаніе торжествующаго скота". Хотя подъ скотомъ Бруно понималъ невѣжество и въ своей сатирѣ осмѣивалъ нравы XVI вѣка, по папа желалъ непремѣнно увидѣть въ скотѣ самаго себя и очень обидѣлся. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы предать Бруно суду инквизиціи. Инквизиція рѣшила казнить его со всевозможнымъ милосердіемъ и безъ пролитія крови; это значило сжечь живымъ. Когда Бруно прочитали приговоръ, онъ сказалъ своимъ судьямъ: "можетъ быть, этотъ приговоръ смущаетъ васъ болѣе, нежели меня".

Если бы вмѣсто трехъ примѣровъ я привелъ двадцать, читатель все-таки не узналъ бы больше того, что онъ знаетъ о людяхъ прогресса. У всѣхъ нихъ есть общія черты, которыя даетъ имъ однородность спеціальности. Поэтому-то они различаются между собой не по сущности, а только по размѣру дѣятельности и вліянія.

Одни изъ нихъ обнаруживали громадное вліяніе, потому что дѣйствовали на массы, какъ Иванъ Гусъ; другіе вліяли слабѣе, потому что кругъ дѣйствій ихъ былъ болѣе ограниченъ. Но всѣ они желали одного: истины и благосостоянія людямъ.

II.

Изъ этого короткаго историческаго очерка, проницательный читатель можетъ усмотрѣть, что но случаю смутности понятій, существовавшихъ въ среднія и новыя времена, люди раздававшіе громкіе эпитеты не оказывались особенно разборчивыми на этотъ счетъ и называя человѣка великимъ, не были въ состояніи объяснить, что значитъ величіе и какими дѣлами оно пріобрѣтается.

Отъ этого такимъ людямъ какъ Гусъ, Рамусъ, Бруно, Галилей не было дано никакихъ торжественныхъ прозвищъ.

Подобная же смутность понятій, какъ видно изъ примѣра Наполеона I, перешла и въ новѣйшее время, такъ что есть еще огромное множество людей, полагающихъ, что единственнымъ признакомъ и размѣромъ величія служитъ количество шума, произведеннаго человѣкомъ.

Но если достоинство каждой вещи опредѣляется ея полезностію для извѣстнаго назначенія, то очевидно, что этимъ же способомъ слѣдуетъ опредѣлять и достоинство людей. Такимъ образомъ, если достоинство какой либо вещи прямо пропорціонально ея полезности, то очевидно что и достоинство человѣка будетъ прямо пропорціонально пользѣ, которую онъ принесъ людямъ.,

Изъ этого слѣдуетъ тотъ прямой выводъ, что великимъ нужно называть все то, что полезно, и великимъ человѣкомъ -- человѣка полезнаго въ превосходной степени.

Но какъ съ одной стороны слово великій не заключаетъ въ себѣ точнаго, опредѣленнаго смысла; съ другой же синонимъ его полезный ясно всякому, то именно ради этой ясности и устраненія всякой сбивчивости понятій, вслѣдствіе неточности выраженія, было бы гораздо лучше устранить изъ историческаго и разговорнаго языка слово великій и замѣнить его словомъ полезный.

Читатель сей часъ увидитъ насколько отъ такой перемѣни выиграетъ точность понятій. Вы можете согласиться навивать великимъ Наполеона I. Но попробуйте сказать Наполеонъ полезный и вы почувствуете неловкость, которая произойдетъ въ васъ вслѣдствіе столкновенія противоположныхъ, взаимно исключающихъ идей.

Сдѣлайте теперь такой же опытъ съ именами Рамуса, Бруно, Галилея, Колумба и вы найдете, что съ каждымъ изъ этихъ именъ укладывается совершенно спокойно и слово великій и слово полезный. Отчего же происходитъ такое согласіе? Только оттого, что эпитеты великій и полезный не встрѣчаютъ въ вашемъ представленіи никакого противорѣчія съ тѣми понятіями, которыя вы составили о Рамусѣ, Бруно, Галилеѣ и Колумбѣ. Но попробуйте сказать Вруно вредный, Рамусъ вредный и т. д. и, не договоривъ втораго слова до половины, вы остановитесь, потому что поймете невозможность такого согласованія понятій.

Я не думаю, чтобы нужно было доказывать читателю пользу отъ замѣны словъ съ слишкомъ широкимъ, неопредѣленнымъ смысломъ словами, имѣющими точное понятіе. Такая замѣна особенно важна irr" исторіи прежнихъ временъ, когда для оцѣнки дѣйствій и событій не существовало вѣрнаго критерія и потому современники и описатели тѣхъ событій придали вещамъ и людямъ эпитеты, вводящіе до сихъ поръ людей въ заблужденіе на счетъ ихъ истиннаго значенія.

Если бы нашелся историкъ, который, взявъ мѣриломъ пользу и вредъ, оцѣнилъ бы всѣ событія всемірной исторіи съ точки зрѣнія ихъ пользы и вреда прогрессу, то онъ оказалъ бы этимъ большую услугу всѣмъ мыслящимъ и по преимуществу немыслящимъ людямъ, не затрудняющимъ себя размышленіемъ надъ непонятными для нихъ словами. Услуга была бы во первыхъ въ томъ, что оцѣнились бы правильно всѣ прошедшія событія и каждый историческій дѣятель занялъ бы соотвѣтственное ему мѣсто въ ряду полезныхъ и вредныхъ людей. Положимъ, что для покойниковъ рѣшительно все равно, какое именно мѣсто и въ какомъ изъ этихъ списковъ будетъ имъ отведено. Но здѣсь дѣло не въ томъ -- будетъ или не будетъ безпокоиться чей либо прахъ; а въ томъ, чтобы вѣрной оцѣнкой прошлаго научить людей цѣнить вѣрно настоящее и оставить легкомысленное и смутное отношеніе къ вопросамъ и людямъ, имѣющимъ серьезное вліяніе и значеніе. Въ этомъ и будетъ заключаться вторая половина услуги подобнаго историка-публициста.

Въ былыя времена, когда для борьбы съ невѣжествомъ было мало людей для того способныхъ, небольшая кучка ихъ должна была обладать титанической силой. Вотъ откуда та поразительная энергія, какую мы замѣчаемъ въ Гусѣ, Лютерѣ, Дантѣ, Колумбѣ. Теперь же, съ увеличеніемъ массы полезныхъ знаніи, то что прежде достигалось единичной энергіей отдѣльныхъ сильныхъ личностей, достигается съ меньшей потратой индивидуальныхъ силъ и гораздо совершеннѣе энергіей многихъ.

Вашингтонъ -- послѣдній человѣкъ, котораго еще можно назвать великимъ въ старомъ смыслѣ. Не смотря на то, что въ Америкѣ былъ уже силенъ элементъ, изъ-котораго должна была возникнуть независимость Соединенныхъ Сѣверо-Американскихъ Штатовъ; въ тоже время было много и постороннихъ, вредныхъ силъ, мѣшавшихъ успѣху. Бывали моменты, когда вредный элементъ бралъ совершенный перевѣсъ надъ полезными стремленіями и въ такихъ случаяхъ требовалась личная энергія и настойчивость сильнаго и вліятельнаго человѣка, чтобы отодвинуть эти вредныя вліянія назадъ. Эта-та дѣятельность и досталась на долю Вашингтона. Въ одну изъ трудныхъ минутъ Вашингтонъ писалъ къ Лафайету: "что дѣлать! каждый хочетъ говорить, какъ онъ думаетъ или скорѣе совсѣмъ не думая." Въ другомъ мѣстѣ Вашингтонъ обрисовываетъ такъ состояніе тогдашняго американскаго общества: "Люди поглощены лѣностью и сумасбродствомъ; спекуляція, ненасытимая жажда богатствъ овладѣли всѣми мыслями, всѣми массами; ссоры частныхъ лицъ сдѣлались главнымъ дѣломъ; между тѣмъ общественные интересы, привлекаютъ мало вниманія." И вотъ, чтобы дать перевѣсь полезнымъ силамъ, нужно было осторожно обходить страсти и не затрогивать личнаго самолюбія. Требовалась чрезвычайная работа, усиленная энергія, соединеніе въ одномъ вліятельномъ лицѣ силъ многихъ лицъ, одному быть за десятерыхъ. И эту задачу отлично выполнилъ Вашингтонъ, почти одинъ замѣнявшій, какъ центральное правительство, такъ и организацію арміи. Только любовь къ Вашингтону держала армію въ повиновеніи безъ этого юна бунтовалась бы нѣсколько разъ.

Въ иномъ видѣ представляется дѣятельность Линкольна. Это человѣкъ умный и энергическій; но это не титанъ въ родѣ Вашингтона или Ивана Гуса, потому что въ титанѣ нѣтъ уже никакой нужды. Теперь уже нѣтъ необходимости своимъ однимъ лицомъ замѣнять десятки, сотни, тысячи людей, потому что запасъ умныхъ, знающихъ и энергическихъ личностей великъ. Если нужно непремѣнно отыскивать личныхъ заслугъ и воздавать человѣку почести, то развѣ только за то, что одинъ сообразилъ бы лучше другого способы и средства для достиженія болѣе быстраго, легкаго и выгоднаго успѣха. Но даже и съ этой точки зрѣнія личная заслуга не является ничѣмъ особенно грандіознымъ; такъ какъ гласное коллективное обсужденіе мѣръ для достиженія цѣли устраняетъ необходимость усиленнаго, энергическаго напряженія мыслей въ человѣкѣ, стоящемъ во главѣ даннаго предпріятія.

III.

Въ заключеніе нужно сказать что нибудь и о книжкѣ г. Гайдебурова.

Трудно рѣшить, для кого она издана -- для взрослыхъ или для дѣтей. Думается однако, что она будетъ непонятна и скучна какъ тѣмъ, такъ и другимъ.

Одна вещь, рѣзко бросающаяся въ глаза въ этой книгѣ, есть юношеская тенденціозность, проявляющаяся въ фигурѣ умолчанія. Нѣтъ въ книгѣ такой страницы, гдѣ бы ничего не значащія фразы не прерывались точками. Неопытный читатель можетъ подумать, что это мѣста, оказавшіяся нецензурными; но книга цензорскому просмотру и не подвергалась и точки принадлежатъ, по всей вѣроятности, ея юному составителю, полагавшему, что подобныя умолчанія должны пробудить въ умѣ читателя глубокое раздумье и даже, можетъ быть, тягостное чувство. Къ сожалѣнію однако приходится разочаровать составителя книги и ея издателя. Ихъ книжка не производитъ ни глубокаго раздумья, ни тягостнаго чувства, а возбуждаетъ только сожалѣніе, что такой хорошій матеріалъ попалъ для разработки въ неопытныя руки.

Чтобы мое обвиненіе не показалось голословнымъ, привожу доказательства. Въ предисловіи составитель говоритъ: "чѣмъ просвѣщеннѣе дѣлаются люди, тѣмъ мягче становятся преслѣдованія; великимъ людямъ стараются вредить изъ-за угла, клеветой, заговоромъ, наемнымъ убійцей; тѣмъ сильнѣе въ народѣ становится сочувствіе къ нимъ, и тѣмъ больше уваженіе къ мысли..." Конечно очень хорошо, что уваженіе къ мысли растетъ, но зачѣмъ же ставить нѣсколько точекъ? Или разсчитанныя на проницательность читателя, авторъ хотѣлъ заставить его читать между строкъ? Но что же прочтешь тутъ между строками, когда и въ самыхъ строкахъ читать нечего. На второй страницѣ предисловія составитель говоритъ: "а мысль двигаетъ народы впередъ; такова сила великой мысли, великаго дѣла..." и опять ставитъ нѣсколько точекъ. Ужь не думаетъ ли составитель, что послѣ словъ мысль и дѣло нужно ставить непремѣнно нѣсколько точекъ и показать читателю, что на этомъ мѣстѣ онъ долженъ погрузиться въ думу? Въ томъ же предисловіи есть еще два мѣста съ точками. Вотъ одно изъ нихъ, послѣднее: "Здѣсь кстати замѣтимъ -- въ сущности кстати особеннаго не оказывается -- что большая часть великихъ людей происходитъ изъ свѣжихъ слоевъ общества, изъ народа, хотя народу и болѣе всего труденъ доступъ къ знанью..." слѣдуетъ нѣсколько точекъ.

Не желая однако огорчать составителя и издателя, я имъ сознаюсь, что заглавіе книжки произвело и на меня заманчивое впечатлѣніе. Вѣроятно, оно понравится и другимъ и не оставитъ въ особенномъ убыткѣ г. Гайдебурова.

Н. Р.

"Дѣло", No 1, 1867