Шелгунов Николай Васильевич - Исторические увлечения

ИСТОРИЧЕСКІЯ УВЛЕЧЕНІЯ.

(Графъ Блудовъ и его время. Сочин. Евг. Ковалевскаго.)

Книга г. Ковалевскаго удостоилась чести произвести бурю въ стаканѣ воды. Случилось это вовсе не потому, чтобы книга эта, обладающая многими несомнѣнными достоинствами, владѣла между прочимъ и свойствомъ производить ураганъ, а потому что русскому интеллекту предстоитъ совершить еще очень длинный путь развитія, прежде чѣмъ можно будетъ назвать его разсудительностію.

На 14 страницѣ книги г. Ковалевскаго говорится: "Блудовъ принадлежалъ къ тому древнему русскому, коренному дворянству, которое жило изъ рода въ родъ въ провинціи, вдали отъ дворца, близко къ народу, знало его, помогало въ бѣдѣ и нуждахъ не по одному своекорыстному разсчету, а по сочувствію къ той средѣ, въ которой постоянно находилось. Въ этомъ дворянствѣ, чуждомъ интригъ боярской думы и царскаго двора, жила и живетъ безусловная преданность престолу, тѣсно связанная съ его религіознымъ вѣрованіемъ и любовью къ отечеству. Подобно крѣпостному сословію, оно оставалось въ сторонѣ отъ политическихъ и дворцовыхъ потрясеній, но когда могло, противостояло олигархическимъ замысламъ боярскихъ родовъ, безкорыстно, не выторговывая для себя у царей ни льготъ, ни наградъ. Это направленіе провинціальнаго дворянства, засвидѣтельствованное вѣками, проявилось въ послѣднее время, при освобожденіи крестьянъ; въ этомъ дѣлѣ оно усердно сноси (шествовало и помогало государю, неся потери болѣе чувствительныя для него, чѣмъ для богатыхъ, знатныхъ родовъ дворянства русскаго. Конечно оно, отерпѣвшееся и окрѣпшее въ бѣдствіи, подобно народу, скорѣе сольется съ пилъ и представитъ надежный оплотъ государству."

Это простое и мимоходомъ сдѣланное замѣчаніе показалось нашимъ публицистамъ, до того зажигательнымъ, что они заподозрили г. Ковалевскаго въ желаніи льстить провинціальному дворянству и, что еще хуже, въ не, благонамѣренномъ стремленіи возбудить враждебныя чувства между крупными и средними землевладѣльцами.

Вообразивъ такой ужасъ, нѣкоторые публицисты пришли къ заключеніи", что книга г. Ковалевскаго угрожаетъ сдѣлаться политическимъ событіемъ и если они не взяли на себя труда объяснить, какимъ именно политическимъ событіемъ, то, какъ мнѣ кажется, только потому, что боялись нанести постыдное пораженіе своему собственному глубокомыслію.

Если относиться къ вопросу, возбужденному г. Ковалевскимъ, совершенно объективно, то обнаружится, что зажигательное мѣсто есть больше ничего, какъ историческое воспоминаніе и историческій анахронизмъ.

Г. Ковалевскій противополагаетъ знатнымъ боярскимъ родамъ, занимавшимся политическими и дворцовыми интригами, дворянство иного рода, -- дворянство какъ бы деревенское, жившее изъ рода въ родъ въ провинціи, близкое къ народу, и потому знавшее его и сочувствовавшее ему.

Но такое дѣленіе, правильное -- да и то не совсѣмъ -- относительно старой московской Руси, становится ошибочнымъ по отношенію къ Россіи, созданной Петромъ и совершенно немыслимо послѣ освобожденія крестьянъ и земскихъ учрежденій.

У насъ никогда не существовало фамилій съ наслѣдственными нравами на участіе въ государственныхъ дѣлахъ, какъ напримѣръ въ Англіи, слѣдовательно не могло быть и сословной аристократіи.

Конечно, нельзя отвергать того, что людямъ знатнымъ и богатымъ открытъ у насъ легче доступъ къ высшей государственной дѣятельности; но это вовсе не юридическое ихъ право, а только слѣдствіе ихъ обезпеченнаго положенія, семейныхъ и общественныхъ связей.

Недостаточно еще быть графомъ, чтобы сдѣлаться министромъ, или дворяниномъ, чтобы занять мѣсто губернатора. Министерскій портфель, кресло въ государственномъ совѣтѣ или въ сенатѣ у насъ вовсе ненаслѣдственны и если читатель потрудится перебрать въ своемъ умѣ имена нашихъ высшихъ государственныхъ лицъ за послѣднія три царствованія, то онъ конечно согласится, что перевѣсъ принадлежитъ далеко не древнимъ титулованнымъ Фамиліямъ.

Если же читатель обратитъ вниманіе на то, что дворянство было у насъ сословіемъ не только но преимуществу служилымъ, но и обязано было служить непремѣнно подъ страхомъ лишенія своихъ дворянскихъ правъ и что, вступая на путь государственной службы, каждый могъ идти безпрепятственно до высшихъ административныхъ должностей, то ему придется согласиться со мной, что дѣленіе, придуманное г. Ковалевскимъ, совершенно произвольное. Несостоятельность этого дѣленія обнаружатся еще рѣзче, если подумать о томъ, кто именно составлялъ такъ называемое г. Ковалевскимъ провинціальное дворянство.

При обязательности для дворянъ государственной службы, каждый дворянинъ у насъ служилъ, потому что долженъ былъ служить. Большинство дворянскихъ дѣтей воспитывалось въ кадетскихъ корпусахъ и затѣмъ, смотря по состоянію, служило въ кавалеріи или въ пѣхотѣ. Этому большинству путь государственной службы казался очень тернистымъ и, достигнувъ чина поручика, оно выходило въ отставку, отправлялось въ свои помѣстья, облачалось въ халатъ и затѣмъ, до самой гробовой доски, занималось почти исключительно, подобно Гоголевскому Пѣтуху, соображеніями кулинарнаго свойства или же, облѣнившись окончательно, вовсе ничего не соображало.

Такимъ образомъ все, что отличалось прогрессивными стремленіями, честолюбіемъ и т. д. въ своихъ деревняхъ не сидѣло; въ деревняхъ только жили или недовольные, или опальные, или люди, ищущіе покоя для тѣла и мысли.

Какимъ же образомъ эти представители покоя могли изображать собою ту идеальную силу, какую усматриваетъ въ нихъ г. Ковалевскій, сквозь розовые очки своей любви къ провинціальному дворянству?

Я не отрицаю того, что, въ годины бѣдствій и въ минуты опасности отечества, они пробуждались отъ своей спячки и обнаруживали нѣкоторую энергію, такъ что нѣкоторые изъ нихъ вступали даже въ ряды арміи или народнаго ополченія. Но энергія, пробуждавшаяся въ нихъ въ такія исключительныя годины, бы на слаба для подвиговъ гражданскаго мужества. Но и въ этомъ нельзя видѣть той услуги, какую выставляетъ на видъ г. Ковалевскій, потому что не имъ принадлежитъ починъ одушевленія и патріотическаго энтузіазма; не они будили, а ихъ будили.

Соображая сказанное г. Ковалевскимъ о провинціальномъ дворянствѣ со всѣмъ, что онъ говоритъ раньше и послѣ, я думаю, что ему просто хотѣлось похвалить не только лично графа Блудова, но и весь его родъ въ восходящей линіи. Послѣ Назарія Блудова, участвовавшаго въ походѣ Пожарскаго, "исторія, какъ говоритъ г. Ковалевскій, не упоминаетъ о предкахъ Блудова. Они сошли со сцены вмѣстѣ съ народными дѣятелями великой эпохи и мало жили въ своихъ вотчинахъ, послуживъ по нѣскольку лѣтъ отечеству, какъ бы для успокоенія совѣсти... Объ отцѣ графа Дмитрія Николаевича ничего особеннаго сказать нельзя; богатый дворянинъ казанской губерніи, служившій не долго, жившій открыто, широко, разстроившій свое состояніе псовой охотой и частію карточной игрой, онъ умеръ довольно молодымъ, простудившись въ отъѣзжемъ полѣ." Такъ какъ предки графа Блудова въ теченіе 200 лѣтъ не отличались ничѣмъ отъ мелкопомѣстныхъ отставныхъ поручиковъ, а родъ ихъ былъ все-таки очень древній, то г. Ковалевскій въ своемъ панегирикѣ долженъ былъ ради логической связи придумать тѣ похвалы идеальному провинціальному дворянству, которыя нѣкоторые публицисты приняли за желаніе возбудить вражду между крупными и средними землевладѣльцами.

Біографія Блудова г. Ковалевскаго -- сочиненіе въ сущности очень скромное; это красивая, раззолоченая ладья, искусно лавирующая среди мелей и подводныхъ камней. Г. Ковалевскій миновалъ съ большимъ свѣтскимъ тактомъ всѣ крайности мышленія и разлилъ на нее и на всѣхъ столько сердечной теплоты и всепрощенія, что человѣческая добродѣтель, изображаемая такою искусною рукою, совершенно подавляетъ читателя.

Хотя нѣкоторые и полагаютъ, что книга г. Ковалевскаго есть сочиненіе историческое, по это также одно изъ недоразумѣній нашей критики. Г. Ковалевскій говоритъ дѣйствительно объ одной изъ интереснѣйшихъ новѣйшихъ историческихъ эпохъ, потому что, говоря объ общественномъ дѣятелѣ, невозможно же умолчать о времени его создавшемъ. Б іудовъ былъ не только дѣятелемъ этой эпохи, по и представителемъ ея. Въ томъ, что время, въ которое жилъ графъ Блудовъ, заключаетъ въ себѣ весьма поучительный интересъ, г. Ковалевскій конечно не виноватъ, и слѣдовательно онъ неповиненъ и въ томъ, что книга его читается съ интересомъ. Но вотъ въ чемъ онъ виноватъ неоспоримо;-- онъ виноватъ въ томъ, что, взявшись рисовать въ миніатюрѣ копію съ огромной картины, онъ нарисовалъ ее всю одною свѣтлорозовою краской. Книга Ковалевскаго не столько біографія, сколько похвальное слово и не одному Блудову, но и всѣмъ, кто попадался подъ руку добродушнаго панегириста. А между тѣмъ въ то время, о которомъ въ ней говорится, совершались великія политическія событія, на которыя трезвый и безпристрастный взглядъ былъ бы дѣйствительно полезенъ нашему обществу.

II.

Есть два способа относиться къ людямъ и событіямъ при ихъ оцѣнкѣ -- головной и сентиментальный.

Разница между ними заключается въ томъ, что при головномъ способѣ требуются точные факты и серьезный анализъ коренныхъ, причинъ и ихъ послѣдствій; затѣмъ подводятся итоги пользы и вреда и смотря по тому, чего окажется больше, дѣлаются и выводы -- плюсъ и минусъ, т. е. утверждаютъ, что такой-то человѣка, былъ полезенъ или вреденъ, такое-то событіе было благодѣтельно для общества или вредно.

Сентиментальный способъ гораздо проще, потому-то онъ и въ употребленіи между дилетантами, занимающимися литературой на досугѣ, для препровожденія времени. При этомъ способѣ оцѣнки дается полный просторъ сердечнымъ изліяніямъ, чувству благодарпости и т. д. При выборѣ фактовъ нѣтъ строгой разборчивости и, подъ вліяніемъ сердечнаго увлеченія къ изслѣдуемому предмету, отдается предпочтеніе такимъ фактамъ, которые не могутъ испортить свѣтлорозовой краски, избранной для рисованья. Выводъ, конечно, бываетъ благопріятный, хотя и не всегда достовѣрный.

Какого изъ этихъ двухъ способовъ держался г. Ковалевскій, при составленіи біографіи графа Блудова,-- читатель увидитъ изъ нижеслѣдующаго.

Дмитрій Николаевичъ Блудовъ родился въ 1785 г. въ родовомъ имѣніи, селѣ Романовѣ, Владимірской губерніи. Кромѣ села Романова у его родителей была вотчина въ смоленской губерніи, имѣніе въ казанской губерніи и подмосковная. Слѣдовательно Блудовы были люди не бѣдные.

Мать Блудова, Катерина Ермолаекна, была женщина, воспитанная въ твердыхъ правилахъ и семейныхъ преданіяхъ. Къ сожалѣнію, г. Ковалевскій не объясняетъ, что значитъ то и другое, и потому одинъ изъ главныхъ факторовъ домашняго воспитанія -- міровоззрѣніе матери и ея вліяніе остается необъясненнымъ. Изъ немногаго, что говоритъ г. Ковалевскій о Катеринѣ Ермолаевнѣ, нужно однако заключить, что это была женщина энергическая, потому что она отражала нападеніе одной изъ шаекъ Пугачева на свою деревню: что же касается до другого факта, то для правильнаго психологическаго обсужденія его, приводимыхъ авторомъ свѣденій слишкомъ недостаточно. У Дмитрія Николаевича Блудова былъ родственникъ, прибавившій къ своему родовому имѣнію много благопріобрѣтеннаго. Это пріобрѣтеніе было сдѣлано разными оборотами и спекуляціями, которыхъ, какъ говоритъ г. Ковалевскій, общественное мнѣніе никогда не одобряло. Дмитрій Николаевичъ былъ ближайшимъ наслѣдникомъ этого родственника и, по завѣщанію, ему досталось только родовое имѣніе, а все пріобрѣтенное перешло въ другія руки. "Слава-Богу! сказала его мать. Я рада, что ни копѣйки этого сомнительно нажитого богатства не досталось тебѣ. Отъ одной такой лепты все остальное было бы запятнанно." И г. Ковалевскій восклицаетъ: "Такого рода слова не пропадаютъ даромъ для ребенка." Я не отрицаю того, что слова недурны; но почему же нужно имъ приписывать магическое дѣйствіе и точно ли такія слова никогда не пропадаютъ даромъ? А во-вторыхъ, въ какой степени они могутъ характеризовать Катерину Ермолаевну именно въ томъ направленіи, какъ того хочется г. Ковалевскому. Конечно, если ея родственникъ-пріобрѣлъ свои имѣнія путемъ насилія, лжи и надувательствъ, то такимъ имѣніемъ лучше не пользоваться; но вѣдь этого не видно; имѣніе было пріобрѣтено "разными частными покупками, сдѣлками и другими оборотами и спекуляціями и, т. е. коммерческимъ путемъ. Слѣдовательно слова Катерины Ермолаевны нужно объяснять или дворянской гордостію и презрѣніемъ къ такому недворянскому занятію, какъ покупка, сдѣлки и спекуляціи или же простымъ свѣтскимъ благоразуміемъ.

Такимъ образомъ, личность Катерины Ермолаевны остается довольно неясной и все, что можно заключить о ней, на основаніи фактовъ, сводится къ двумъ выводамъ: она очень любила своего сына и была рачительная и благоразумная хозяйка, ибо привела въ порядокъ имѣніе, разстроенное слишкомъ расточительной жизнію своего мужа.

По бабкѣ Дмитрій Николаевичъ приходился двоюроднымъ племянникомъ Державина, а по матери двоюроднымъ братомъ Озерова. Ихъ имена повторялись часто въ семьѣ, и стихи Державина читала ему мать "Ребенокъ заслушивался ихъ съ тѣмъ же увлеченіемъ, какъ заслушивался соловья въ рощѣ," Это обстоятельство и послѣдующія знакомства съ литераторами внесли свою долю вліянія на складъ понятій Блудова и даже развили въ немъ литературный дилетантамъ.

Третьимъ воспитательнымъ факторомъ является вліяніе французскихъ эмигрантовъ. Это вліяніе было наиболѣе сильное и прочное, потому что въ самой натурѣ Блудова нашло себѣ очень благопріятную почву. Первымъ наставникомъ въ французскомъ духѣ была madame Фовель, бывшая при немъ ни то няней, ни то гувернанткой, Она была очень добрая и честная женщина, съ чистымъ правильнымъ выговоромъ. Гувернеръ Ремъ, человѣкъ ученый, имѣлъ на Блудова вліяніе болѣе серьезное, чѣмъ добродушная madame Фовель; но самое большое вліяніе обнаружилъ на него другой эмигрантъ, графъ де-Фонтень. "Это былъ человѣкъ блистательнаго ума, глубокаго образованія и вмѣстѣ съ тѣмъ съ изящными манерами высшаго свѣтскаго французскаго круга; онъ сильно пострадалъ во время революціи, лишился не только состоянія, но многихъ близкихъ родныхъ и друзей. Блудовъ проводилъ съ де-Фонтенемъ цѣлые вечера и слушалъ его разсказы о блистательномъ циклѣ французскихъ энциклопедистовъ, о французской литературѣ, объ ужасахъ революціи. "Впослѣдствіи, подъ вліяніемъ людей, подобныхъ графу де-Фонтеню, французская революція оставила въ его, едва пробуждающемся умѣ, впечатлѣнія тѣхъ страшныхъ лицъ и событій, которыя рисовалъ предъ нимъ де-Фонтень, и несчастные страдальцы эмигранты, окружавшіе его, служили живымъ подтвержденіемъ словъ разскащика и свидѣтельствовали о грубомъ насиліи, замѣнившемъ всякую законность во Франціи". Другого вліянія эти разсказы на Блудова не обнаружили. Они дѣйствовали не на интеллектъ, а на чувство, и какъ правильная историческая оцѣнка французской революціи была въ то время еще немыслима, то понятно, что и вліяніе этихъ разсказовъ было самое одностороннее. Что же касается до "истинно-великодушныхъ порывовъ и блистательныхъ заблужденій первыхъ ея годовъ, привлекшихъ къ себѣ сочувствіе многихъ молодыхъ людей, въ томъ числѣ и Карамзина, то Блудовъ ихъ не понималъ по молодости", а потомъ уже развивался подъ вліяніемъ графа де-Фонтеня и другихъ эмигрантовъ. Изъ всего этого я вывожу то заключеніе, что политическая жизнь Франціи за послѣднюю четверть прошедшаго столѣтія правильнымъ, разсудочнымъ образомъ едва ли была графу Блудову знакома.

Для окончанія домашняго воспитанія Дмитрія Николаевича, Катерина Ермолаевна переселилась въ Москву, гдѣ лучшіе учителя, профессоры университета и университетскаго пансіона давали ему уроки". Какого рода мысли и знанія поселяли въ молодомъ Блудовѣ эти лучшіе учителя и профессора, изъ книги г. Ковалевскаго не видно. Видно только, что 16-ти лѣтъ онъ окончилъ свое образованіе дома и затѣмъ "надо было думать поступленіи на службу, что составляло предметъ важной заботы для матери".

Вотъ все, что говоритъ г. Ковалевскій о воспитаніи Блудова. Мы узнаемъ, что Дмитрій Николаевичъ зналъ хорошо языки и французскій, нѣмецкій и итальянскій, отчасти языки древніе. Потомъ мы знаемъ, что онъ развивался подъ вліяніемъ французскихъ эмигрантовъ-аристократовъ и наконецъ, что чтеніе Державина дало ему извѣстный толченъ въ литературномъ отношеніи.

Но изъ словъ біографа мы знаемъ все это очень поверхностно, такъ что, для выясненія себѣ степени и рода вліянія всѣхъ воспитательныхъ факторовъ на Блудова въ дѣтствѣ, приходится обращаться къ собственнымъ знаніямъ, къ гипотезамъ и догадкамъ. Такъ г. Ковалевскій не говоритъ ничего опредѣлительнаго о вліяніи де-Фонтеня. Онъ говоритъ только, что де-Фонтень разсказывалъ молодому Блудову разныя интересныя вещи о Франціи и объ ужасахъ первой революціи. Но вѣдь де-Фонтень могъ разсказывать такъ, какъ разсказываетъ Шлоссеръ; онъ могъ разсказывать и такъ, какъ разсказываетъ Лоренцъ. Какъ же онъ разсказывалъ? Я не слышалъ разсказовъ де-Фонтеня и потому ничего о нихъ сказать не могу. По я знаю, въ какомъ родѣ были разсказы и политическія воззрѣнія Французскихъ эмигрантовъ того времени вообще и потому позволяю себѣ сомнѣваться въ историческомъ достоинствѣ разсказовъ де-Фонтеня, и слѣдовательно въ дѣйствительно просвѣтляющемъ ихъ вліяніи на умъ молодаго Блудова. Конечно всякому панегиристу графа Блудова такое заключеніе можетъ показаться слишкомъ придирчивымъ; а въ такомъ случаѣ я имъ отвѣчу, что для отраженія всякой придирчивости имъ слѣдовало бы выставить факты въ настоящемъ ихъ свѣтѣ. Въ противномъ же случаѣ они не оказываютъ особенной услуги тому, въ честь кого пишутъ панегирикъ; а вовторыхъ, лишаютъ себя права сердиться на придирчивость критики.

И такъ Дмитрію Николаевичу уже 16 лѣтъ, и онъ думаетъ о поступленіи на службу; біографія его дѣтства занимаетъ ровно 10 страницъ, а между тѣмъ мы ровно ничего не знаемъ объ этомъ дѣтствѣ, кромѣ второстепенныхъ фактовъ, и личность его вовсе не рисуется передъ ищи рельефной, ясно очерченной фигурой.

Такъ какъ это могло произойти и оттого, что о дѣтствѣ Дмитрія Николаевича г. Ковальскій не могъ найти достаточныхъ данныхъ, то, не дѣлая упрековъ автору, я вознаграждаю себя надеждой, что послѣдующее описаніе служебной дѣятельности Блудова дастъ мнѣ возможность составить о немъ болѣе точное, опредѣленное понятіе, и затѣмъ съ этой обольстительной надеждой углубляюсь въ розовые сады, насажденные искусной рукой г. Ковалевскаго.

Дмитрій Николаевичъ Блудовъ былъ записанъ дядей своимъ, поэтомъ Державинымъ, чуть не съ пеленокъ въ измайловскій гвардейскій полкъ. Но Катерина Ермолаевна слишкомъ любила своего сына, чтобы подвергать его всѣмъ опасностямъ военной службы и потому, по просьбѣ ея, онъ былъ уволенъ. Теперь Катерина Ермолаевна начала хлопотать о помѣщеніи Дмитрія Николаевича на службу гражданскую. "При содѣйствіи Каменскихъ и родственныхъ связей съ Наумовымъ, другомъ Бантышъ-Каменскаго, удалось помѣстить его въ московскій Архивъ государственной Коллегіи иностранныхъ дѣлъ, находившійся подъ начальствомъ Бантышъ-Каменскаго Здѣсь необыкновенныя способности и знаніе иностранныхъ языковъ Блудова очень скоро обратили на него вниманіе. Въ 1800 году (іюля 5) онъ поступилъ юнкеромъ въ Архивъ, черезъ полгода произведенъ былъ въ переводчики, а 14 октября 1801 г. въ коллежскіе ассесоры".

Я расположенъ совершенно вѣрить въ истинность и искренность всего того, что говоритъ г. Ковалевскій; но что же мнѣ дѣлать, когда, совершенно независимо отъ моей воли, нѣкоторыя цифры и нѣкоторыя мысли, приводимыя авторомъ, на разныхъ страницахъ, сами собой становятся рядомъ, и я рѣшительно не въ состояніи устоять противъ искушенія подвергнуть ихъ счисленію и сравненію. Я понимаю очень хорошо, что на 8 страницѣ внизу сказано, что графъ Блудовъ родился 5 апрѣля 1785 г., за тѣмъ я помню, что на 16 страницѣ сказано, что когда онъ кончилъ свое образованіе дома и когда надо было думать о помѣщеніи его на службу, ему минуло уже 16 лѣтъ. Между цифрами сдѣланной выше выписки и цифрами, теперь приведенными, я замѣчаю какую-то неловкость. Я подвергаю ихъ нѣкоторому арифметическому процессу и, къ крайнему своему изумленію, открываю, что когда графъ Блудовъ поступалъ на службу ему было ровно 15 лѣтъ и 2 мѣсяца. Конечно ошибка на одинъ годъ, ошибка еще не слишкомъ болтая; но тѣмъ не менѣе моя вѣра въ безошибочность г. Ковалевскаго уже поколебалась, и во мнѣ является невольное сомнѣніе въ его многословныя похвалы, неподкрѣпленныя доказательствами. Я не отрицаю способностей графа Блудова; но если мнѣ даютъ его печатное жизнеописаніе, изъ котораго я узнаю, что ровно въ 16 лѣтъ 5 мѣсяцевъ и 9 дней, онъ былъ уже коллежскимъ ассесоромъ, то меня уже не удовлетворяетъ голословное удостовѣреніе въ томъ, что быстрое повышеніе было вызвано необыкновенными способностями; я желаю фактовъ и доказательствъ.

Доказательствъ я, разумѣется, не нахожу; но за то нахожу нѣкоторыя указанія, бросающія нѣкоторый свѣтъ на интересующій меня вопросъ. Г. Ковалевскій говоритъ: "вѣроятно, вслѣдствіе дарованнаго московскому архиву нрава, онъ былъ наполненъ молодыми людьми лучшихъ фамилій, желавшихъ избѣжать тягостной военной службы, и пріобрѣтшихъ впослѣдствіи извѣстность въ московскомъ обществѣ подъ названіемъ архивныхъ юношей. Они, впрочемъ, не успѣли вытѣснить прежнее поколѣніе чиновниковъ, да едва ли и могли, потому, что и въ архивѣ коллегіи иностранныхъ дѣлъ, особенно при тогдашнихъ его начальникахъ, необходимы были труженики и, дѣльцы". Если г. Ковалевскій утверждаетъ, что чиновники стараго поколѣнія были необходимы, какъ труженики и дѣльцы, то, конечно, онъ не отнимаетъ отъ меня права сдѣлать обратную посылку и сказать -- слѣдовательно молодые люди лучшихъ фамилій не были ни тружениками, ни дѣльцами. Я не отрицаю того, что князь Гагаринъ, графъ Мусинъ-Пушкинъ, Андрей и Александръ Тургеневы, Дашковы были людьми замѣчательныхъ способностей, но я не стану отрицать способностей и въ тѣхъ семинаристахъ, въ фризовыхъ изношенныхъ сюртукахъ, которые, по словамъ Вигеля, сидѣли съ ними за однимъ столомъ въ канцеляріи архива. Наконецъ и самъ г. Ковалевскій подтверждаетъ мою догадку самымъ положительнымъ образомъ; на стр. 20 онъ говоритъ: "Бантышъ-Каменскій (начальникъ архива) не оставлялъ празднымъ многочисленное общество своей блестящей молодежи, большею частію числившейся сверхъ штата; ей нечего было дѣлать въ самомъ архивѣ, а потому онъ, вмѣстѣ съ Малиновскимъ, придумалъ другія занятія, заставляя переводить иностранныхъ писателей". Переводы эти дѣлались, какъ видно, вовсе не для существенной пользы службы, а только чтобы занять чѣмъ нибудь праздную блестящую молодежь. Такъ я думаю потому, что огромный писанный томъ, озаглавленный: "Дипломатическія статьи изъ Всеобщаго Робинсонова словаря, перев. при Московскомъ архивѣ, служащими благородными юношами" и т. д.,-- не былъ напечатанъ. Онъ хранится въ Императорской Публичной библіотекѣ. Статья, переведенная коллежскимъ ассесоромъ Блудовымъ -- "О союзахъ, заключенныхъ между государствами", по словамъ Ковалевскаго, не отличается ни правильностію слога, ни легкостію рѣчи.

Въ этотъ періодъ времени Д. Н. Блудовъ отличался характеромъ "чрезвычайно пылкимъ", и даже изъ мягкихъ выраженій г. Ковалевскаго можно заключить, что Блудовъ былъ крайне самолюбивъ. "Тѣ, которые знали Д. Н. впослѣдствіи, могли убѣдиться, до какой степени измѣнился этотъ характеръ". Кроткое и благодушное вліяніе обнаружили на него Карамзинъ, Жуковскій, а впослѣдствіи и жена. "Дружба же съ Дашковымъ, человѣкомъ твердымъ, положительнымъ и неуклонныхъ убѣжденій, была полезно въ другомъ отношеніи".

"Въ одно печальное утро, когда надъ Москвой носились темныя тучи, а въ Москвѣ пуще обыкновеннаго свирѣпствовалъ Эртель", промчался Фельдьегерь, и Москва узнала о смерти императора Павла и о восшествіи на престолъ Александра Павловича.

Въ день коронаціи Блудовъ былъ дежурнымъ при раздачѣ и предъявленіи билетовъ при входѣ на Кремлевскую площадь. День этотъ былъ замѣчателенъ для него еще и въ томъ отношеніи, что онъ влюбился въ княжну Щербатову, на которой впослѣдствіи и женился. Блудову было тогда 17 лѣтъ. Вскорѣ послѣ коронаціи семейство князя Щербатова возвратилось въ Петербургъ; а вслѣдъ за ними былъ переведенъ и Блудовъ въ коллегію иностранныхъ дѣлъ. "Влекла ли его въ Петербургъ любовь, которая въ пылкомъ юношѣ возгоралась сильнѣе и сильнѣе, или онъ былъ увлеченъ всеобщимъ стремленіемъ молодежи тогдашняго времени къ Петербургу, гдѣ происходила страшная ломка всего стараго ветхаго зданія государственныхъ учрежденій и воспроизведеніе новыхъ,-- я, говоритъ г. Ковалевскій, не берусь рѣшать".

Такъ какъ этого вопроса не можетъ рѣшить даже такой компетентный судья, какъ самъ авторъ біографіи, то кто же будетъ рѣшать его? Но, вѣроятно, я не отступлю далеко отъ истины, если предположу, что 17-лѣтній юноша могъ легко увлечься и общимъ стремленіемъ къ перемѣнамъ, тѣмъ болѣе, что этой болѣзнью сильно страдали тогда люди высшаго круга и придворные, благодаря прогрессивному толчку, данному императоромъ Александромъ I.

Впрочемъ, если графъ Блудовъ и увлекся, по примѣру многихъ; если онъ, принадлежа къ передовымъ людямъ тогдашняго молодаго поколѣнія, и порицалъ громко старые, порядки, то, при его благоразуміи, это увлеченіе все-таки не могло продолжаться долго. Г. Ковалевскій говоритъ, что, "увлекшись подобно другимъ идеями обновленія Россіи въ началѣ царствованія императора Александра I, Блудовъ невольно призадумался о ихъ послѣдствіяхъ и началъ серьезно всматриваться въ нихъ и изучать". Къ какимъ выводамъ пришелъ Блудовъ вслѣдствіе этого всматриванія и изученія, г. Ковалевскій не говоритъ нигдѣ ни слова. Но очевидно, что если въ человѣкѣ зашевелилось сомнѣніе въ пользѣ обновленія, то едва ли есть другой выходъ, кромѣ отрицанія этого обновленія.

Есть два пути, которыми люди доходятъ до отрицанія возможности обновленія въ данный моментъ. Одинъ мучительно активный, гдѣ полная вѣра въ людей и въ возможность обновленія расшибаются о несокрушимыя препятствія и люди видятъ, что для успѣха ихъ дѣла нужно родиться нѣсколькими десятками лѣтъ позже. Этимъ путемъ идутъ обыкновенно люди горячіе, увлекающіеся, неосторожные. Люди же благоразумные идутъ другимъ путемъ. Они увлекаются, да и то не всегда, только въ первой молодости; а затѣмъ въ нихъ скоро является сомнѣніе въ правильности своего увлеченія; убѣдившись въ своихъ ошибкахъ, они искренно желаютъ исправиться и, вступивъ на новую дорогу, идутъ ею до конца, уже не повторяя ошибокъ молодости...

Находясь на службѣ въ Коллегіи иностранныхъ дѣлъ, Блудовъ обратилъ на себя вниманіе графа Салтыкова, товарища управляющаго коммиссіею. Салтыковъ занималъ Блудова постоянно работой и "здѣсь пріобрѣлъ онъ впервые навыкъ къ служебной дѣятельности вообще и къ дипломатической карьерѣ особенно". Съ этихъ поръ начинается служебная карьера Блудова.

Когда съ Блудовымъ сдѣлался тифъ и послѣ грудного выздоровленіи онъ получилъ извѣстіе о смерти своей матери, то графъ Салтыковъ, желая дать ему возможность отдохнуть и разсѣять свое горе, командировалъ его за границу. Блудову было поручено отвезти къ голландскому королю три ордена Андрея Первозваннаго.

По возвращеніи въ Петербургъ, Блудову оказалъ новую служебную услугу графъ Каменскій. Желая удовлетворить тщеславію книги Щербатовой, не считавшей Блудова парой своей дочери, Каменскій, отправляясь главнокомандующимъ на Дунай, предложилъ Блудову мѣсто правителя канцеляріи своей дипломатической канцеляріи. Какъ догадывается уже читатель, Блудовъ наконецъ достигъ своего и женился на княжнѣ Щербатовой; впрочемъ ему потребовалось представить княгинѣ матери доказательство, что родъ его записанъ въ бархатную книгу.

Женившись, Блудовъ обратился къ грану Румянцеву съ письмомъ, предлагая себя въ его распоряженіе Румянцевъ далъ ему мѣсто совѣтника миссіи въ Стокгольмѣ.

Все это, думаетъ читатель, еще не особенно важно и я могу прочесть въ формулярномъ спискѣ Блудова. Нѣтъ ли у васъ чего нибудь въ формулярахъ непомѣщаемаго? Вопросъ этотъ я передаю по принадлежности г. Ковалевскому, и онъ мнѣ указываетъ на 105 страницу. На этой страницѣ и на слѣдующихъ объясняется литературная дѣятельность Блудова. Графъ Блудовъ, Дашковъ и Жуковскій, чтобы противодѣйствовать славянофиламъ того времени, устроившимъ для своей пропаганды бесѣды "Любителей русскаго слова", основали общество "Арзамасъ". Это было очень благонамѣренное и скромное общество, занимавшееся литературными распрями съ славянофилами и собравшееся вокругъ Карамзина, котораго оно признавало своимъ путеводителемъ и вождемъ. При замѣчательно низкомъ умственномъ уровнѣ тогдашняго русскаго общества, скромный "Арзамасъ" казался разнымъ Шаховскимъ и Шишковымъ и другимъ ревнителямъ регресса подобіемъ якобинскаго клуба. Какъ всѣ скудоумные люди, сознающіе свое безсиліе бороться орудіемъ логики и знанія, славянофилы прибѣгали къ тайнымъ средствамъ, къ литературнымъ и нелитературнымъ доносамъ. Даже Карамзинъ, человѣкъ вполнѣ скромный, преданность котораго къ престолу стояла внѣ всякихъ подозрѣній, обвинялся въ какихъ-то непостижимыхъ, тайныхъ замыслахъ и въ зловредныхъ тенденціяхъ. Конечно все это были выдумки безсильныхъ стариковъ, но тѣмъ не менѣе ихъ желаніе напакостить литераторамъ и дѣятелямъ новаго поколѣнія, превращало журналистику того времени, какъ бы въ печатное дѣлопроизводство тайной канцеляріи.

Насколько подозрѣніе, хотя бы арзамасцевъ, въ зловредныхъ мысляхъ было неосновательно, читатель можетъ увидѣть изъ того чѣмъ они занимались. "Собирались арзамасцы, говоритъ г. Ковалевскій, большею частію у Блудова и Уварова; вечеръ, посвященный какому нибудь серьезному чтенію или разбору критическому вновь появившагося въ одной изъ европейскихъ литературъ сочиненія, оканчивался веселымъ ужиномъ, гдѣ арзамасскій гусь и веселые куплеты, эпиграммы, а, за неимѣніемъ ихъ, обычная кантата Дашкова, пѣтая всѣми вмѣстѣ -- составляли неизбѣжную принадлежность ужина". Но всемъ этомъ нѣтъ ничего кромѣ барскаго дилетантизма съ литературнымъ оттѣнкомъ, но въ тѣ времена отсталые люди простили бы скорѣе всякій разгулъ и даже штурмъ жидовскаго мѣстечка въ своемъ собственномъ отечествѣ, точно въ непріятельской землѣ, чѣмъ дѣйствительно головныя занятія и порядочность, колебавшіе авторитетъ стариковъ.

Хотя "арзамасцамъ" и приписываютъ вліяніе на развитіе тогдашней русской мысли, но въ этомъ мнѣніи заключается слишкомъ большая доля преувеличенія. Большой пользы не могло быть уже потому, что арзамасцы были дилетантами. Каждый изъ членовъ этого общества дѣлалъ себѣ служебную карьеру и каждый изъ нихъ достигъ впослѣдствіи большихъ служебныхъ ранговъ. Занимаясь литературой изъ дилетантизма, арзамасцы посвящали ей ровно столько времени, сколько дозволяли имъ служебныя занятія. Поэтому-то, когда общество задумало издавать журналъ, и въ тоже время главнѣйшимъ членамъ его были предложены выгодныя служебныя мѣста, такъ что одинъ уѣхалъ въ Константинополь, другой въ Лондонъ, то не только не состоялось изданіе журнала, но распалось и самое общество. Это было въ концѣ 1818 года. Какъ бы панегиристы не увлекались въ своемъ воззрѣніи на плѣнительную молодежь, составлявшую общество арзамасцевъ, но истинная сущность дѣла "все-таки въ томъ, что арзамаство не было органической потребностію, не было вопросомъ жизни, это было только увлеченіе, либерализмъ, долженствовавшій уступить наконецъ свое мѣсто прозѣ служебной дѣятельности, представлявшей больше выгодъ, чѣмъ занятіе литературой и борьба съ Шишковымъ, Шаховскимъ, Каченовскимъ. Ни Дашковъ, ни Блудовъ не отказались отъ мѣстъ при посольствѣ въ Константинополѣ и въ Лондонѣ, ради задуманнаго ими журнала и литературныхъ вечеровъ; слѣдовательно, нѣтъ основанія и говорить объ обществѣ арзамасцевъ, какъ о чемъ-то дѣйствительно серьозномъ, какъ о силѣ.

И самъ г. Ковалевскій хотя и не прямо, но подтверждаетъ туже мысль. "Незамѣтно, говоритъ онъ, подкрадывается новое поколѣніе; являются новыя идеи, новое направленіе умовъ. Какъ бы взамѣнъ "арзамасцу", основалось общество соревнователей просвѣщенія и благотворительности", но издаваемый имъ журналъ не имѣлъ единства убѣжденій; члены были слишкомъ разрознены и часто отличались противуположными воззрѣніями; а потому выраженія общаго ихъ направленіи должно искать уже въ другихъ обществахъ, не всегда литературныхъ, явныхъ и тайныхъ: это направленіе оставило по себѣ слѣдъ кровавый". Если, по словамъ г. Ковалевскаго, уже въ то время подкрадывалось незамѣтно къ "арзамасцу" новое поколѣніе, новыя люди, новое направленіе умовъ, то очевидно, что идеи членовъ "арзамасца" оказывались устарѣвшими и русское общество, въ лицѣ своихъ лучшихъ интеллектуальныхъ представителей, нуждалось въ идеяхъ болѣе прогрессивныхъ. Все это заставляетъ меня думать, что принадлежность къ обществу арзамасцевъ никакъ не можетъ служить рекомендаціею обширнаго, глубокаго ума; справедливость моихъ словъ подкрѣпляетъ еще то обстоятельство, что путеводной звѣздой, кумиромъ этого общества былъ Карамзинъ, никогда не отличавшійся особенной шириной воззрѣнія; а если не было особеннаго свѣта въ самомъ солнцѣ, то какое же основаніе требовать солнечнаго свѣта отъ звѣздъ.

Принадлежность къ обществу арзамасцевъ и знакомство съ литераторами принесло графу Блудову и служебную пользу. Но возвращеніи изъ Лондона, откуда онъ просился самъ, но разстроенному здоровью, ему было дано весьма серьезное порученіе. "Давно уже государь (какъ сказано въ предписаніи, Блудову) хотѣлъ обнародованіемъ важнѣйшихъ политическихъ актовъ и инструкцій своимъ уполномоченнымъ, разрушить тѣ обвиненія, которыя возводили на него, въ какихъ-то тайныхъ замыслахъ противъ независимости и цѣлости Европы. Кромѣ того, онъ желалъ сдѣлать ихъ вполнѣ доступными для всѣхъ русскихъ, которые могли бы судить о дѣйствіяхъ по документамъ, а не но журнальнымъ выдержкамъ и слухамъ, большею частію превратнымъ". Наконецъ государь желалъ положить начало введенія русскаго языка въ дипломатической перепискѣ. Съ этими цѣлями предполагалось собрать и перевести политическіе акты на русскій языкъ. Дѣло это и поручалось Блудову, какъ человѣку, "пользующемуся извѣстностью въ русской литературѣ"

Чрезъ десять мѣсяцевъ, первый томъ перевода былъ оконченъ и представленъ императору Александру 1, который, оставшись очень доволенъ работой, тутъ же произвелъ Блудова въ дѣйствительные статскіе совѣтники. Это было въ 1821 г.

Къ этому же времени относится переломъ въ политикѣ нашего кабинета. "Блудовъ, какъ и многіе другіе, видѣлъ въ этой перемѣнѣ только временное увлеченіе, нагнанное страхомъ революцій и вліяніемъ извѣстной партіи; и потому еще не рѣшался подавать въ отставку и оставался безъ всякихъ занятій". Блудовъ не рѣшался на отставку еще потому, что прослуживъ въ коллегіи иностранныхъ дѣлъ 25 лѣтъ "не легко могъ найти занятіе по душѣ внѣ этого круга"... "Государь былъ мрачнѣе обыкновеннаго. Общество -- разъединено, сдержано. Блудовъ рѣшился воспользоваться временемъ своего бездѣйствія, чтобы отвезти свою больную жену въ Эы съ".

Тамъ онъ встрѣтилъ графа Каподистрія, этого бойца за свободу народовъ и независимость Греціи. Возвратившись въ Петербургъ подъ вліяніемъ сужденій граўа Каподистріа, Блудовъ рѣшился выйти вовсе въ отставку. Только предстоящій отъѣздъ Государя замедлилъ подачу просьбы." И Блудовъ остался на службѣ. Вскорѣ затѣмъ преслѣдовала смерть императора Александра и событія 14 декабря.

"Здѣсь, говоритъ г. Ковалевскій, но принятому нами плану, мы должны бы были окончить эту часть біографіи Блудова, относящуюся собственно только дл времени царствованія Александра I, если бы не боялись оставить долѣе память Блудова подъ гнетомъ того обвиненія, которое взвела на него заграничная пресса, именно по поводу дѣла 14 декабря. Обвиненіе это сдѣлалъ Николай Тургеневъ."

Императоръ Николай назначилъ Блудова -- по указанію Карамзина, -- производителемъ дѣлъ верховной слѣдственной коммисіи. "Блудову, говоритъ г. Ковалевскій, тяжело было это назначеніе: приходилось присутствовать при допросахъ людей, изъ которыхъ онъ иныхъ зналъ лично, съ семействами другихъ былъ въ связи... Отказаться отъ возлагаемаго на него порученія, -- онъ полагалъ возможнымъ, пока состоитъ на службѣ, считая строгое исполненіе обязанностей первымъ долгомъ гражданина." Въ другомъ мѣстѣ, по поводу обвиненія Тургеневымъ секретаря лондонскаго посольства, явившагося къ нему съ обвинительными пунктами и съ требованіемъ правительства явиться для отвѣтовъ въ Россію, г. Ковалевскій говоритъ: "чѣмъ виновенъ секретарь, что на его долю досталось это непріятное порученіе? Опять -- отказаться отъ порученія недостойнаго, выйти въ отставку; но тогда уже поздно! Отказываться отъ прямыхъ обязанностей невозможно,-- развѣ вовсе не поступать на службу. Но объ этомъ предметѣ каждому позволено имѣть свое убѣжденіе."

Оправданіемъ гр. Блудова противъ обвиненій Тургенева г. Ковалевскій кончаетъ первую часть біографіи.

Эта часть біографіи читается легко, благодаря огромному политическому интересу внутреннихъ и внѣшнихъ событій описываемаго времени. Что же касается до графа Блудова, то все, что говоритъ о немъ г. Ковалевскій, я изложилъ къ извлеченіи. Изъ этого извлеченія читатель легко увидитъ, что намѣренія г. Ковалевскаго были гораздо лучше, чѣмъ ихъ исполненіе.

"Приступивъ къ жизнеописанію графа Блудова, говоритъ г. Ковалевскій въ предисловіи, я вскорѣ убѣдился, что изображеніе лица, каково бы ни было его значеніе, взятаго отдѣльно внѣ общества, въ которомъ оно дѣйствовало, внѣ условій, убѣжденій, увлеченій его среды, наконецъ внѣ тѣхъ людей, съ которыми оно приходило въ соприкосновеніе -- такое изображеніе останется всегда блѣднымъ, безжизненнымъ, неполнымъ, будетъ походить болѣе на тѣнь безъ образа и выраженія, чѣмъ на живое лицо." Все это мысли весьма правильныя и, конечно, читатель не желалъ бы ничего больше, какъ чтобы авторъ исполнилъ свое обѣщаніе и далъ бы ему изображеніе не тѣни, а живого человѣка.

Но является ли предъ вами, читатель, живой, человѣческій образъ изъ моихъ извлеченій? Вы говорите нѣтъ. А между тѣмъ все, что разбросано у г. Ковалевскаго на 180 страницахъ, скучено у меня на десяти; слѣдовательно изображеніе должно быть рельефнѣе. Отчего же происходитъ эта туманность, расплывчивость изображенія? Здѣсь могутъ быть двѣ причины: или авторъ, понимая свою задачу, не имѣлъ силы ее выполнить, или же изображаемое лицо не даетъ данныхъ для рельефнаго изображенія. Въ настоящемъ случаѣ обѣ причины имѣютъ извѣстную долю участія. Вина автора въ томъ, что онъ изображалъ только внѣшнія отношенія описываемаго имъ лица къ внѣшнимъ событіямъ, но нисколько не касался его внутренняго психическаго міра. Правда, авторъ говоритъ, что его герой любилъ, мыслилъ, говорилъ, имѣлъ желанія и стремленія; но вѣдь и во всѣхъ людяхъ происходятъ подобные же процессы; нужно знать, какъ онъ любилъ, какъ и что онъ мыслилъ, какія именно имѣлъ желанія и стремленія. А этихъ то именно вопросовъ г Ковалевскій и не спеціализируетъ. Неужели это могло произойти оттого, что въ графѣ Блудовѣ не выяснилось характера, склада мыслей, стремленій? Такое предположеніе едва ли правдоподобно, потому что, ко времени возшествія на престолъ императора Николая, Блудову, какъ кажется, кончилось уже сорокъ лѣтъ.

Съ другой стороны, и въ самой дѣятельности графа Блудова мы не замѣчаемъ еще ничего выходящаго изъ ряда. Способный юноша, онъ начинаетъ свою служебную дѣятельность подъ покровительствомъ людей сильныхъ, какъ Наумовъ, графъ Каменскій, графъ Салтыковъ, и даже послѣ 25 лѣтъ службы не успѣлъ еще достигнуть самостоятельнаго служебнаго положенія, тогда какъ при императорѣ Александрѣ I карьеры дѣлались быстро. На недостатокъ связей графъ Блудовъ пожаловаться не могъ, особенно послѣ женитьбы на княжнѣ Щербатовой. Чего же ему не доставало, чтобы проявить глубокія мысли, широкіе замыслы, геніальныя стремленія? Эпоха, въ которую жилъ гр. Блудовъ, благопріятствовала всему этому и людямъ сильнаго ума, въ родѣ Сперанскаго, всегда была возможность заявить себя.

Изъ первой части біографіи графа Блудова видно, что въ царствованіе императора Александра I ему не представлялось еще случая заявить вполнѣ свои способности. А потому, не опережая автора, мы подождемъ, что онъ скажетъ въ слѣдующей части. Теперь же я обращусь опять къ г. Ковалевскому.

Но нѣкоторымъ мѣстамъ написанной имъ біографіи можно полагать, что если бы г. Ковалевскій обнаружилъ больше смѣлости въ своемъ изложеніи и былъ бы больше біографомъ, чѣмъ панегиристомъ, то ему не представилось бы затрудненія сказать прямо о многомъ, чего онъ теперь не сказалъ, и вслѣдствіе чего далъ читателю возможность дѣлать догадки, можетъ быть, не всегда правильныя. Кромѣ того, и по отношенію къ Блудову, онъ имѣлъ весьма недурной матеріалъ для болѣе подробной оцѣнки его характера и образа мыслей, но къ сожалѣнію онъ этого матеріала не коснулся и помѣстилъ его сырьемъ, въ концѣ книги, въ отдѣлѣ приложеній. Я говорю о литературныхъ статьяхъ гр. Блудова и преимущественно о его "Мысляхъ и замѣчаніяхъ." Къ разбору ихъ я и хочу теперь приступить, при чемъ очень сожалѣю за читателя, что этой работы не взялъ на себя самъ г. Ковалевскій.

III.

Помѣщая "Мысли и замѣчанія" графа Блудова, г. Ковалевскій сдѣлалъ большую ошибку, что не объяснилъ, въ какомъ порядкѣ онъ ихъ располагаетъ. Лучшимъ порядкомъ былъ бы конечно хронологическій, потому что далъ бы возможность опредѣлить постепенность умственной зрѣлости графа Блудова. Теперь же, не зная, какъ думалъ Блудовъ въ молодости и какъ сталъ онъ думать въ пору возмужалости, я могу сдѣлать невольную ошибку и судить, о его зрѣлости по его юнымъ мыслямъ. Но съ другой стороны я, можетъ быть, и не ошибусь. Я не думаю, чтобы г. Ковалевскій не имѣлъ въ виду того, что я говорю теперь; тѣмъ болѣе, что изъ каждаго его слова видно, что онъ питаетъ благоговѣйное уваженіе къ памяти гр. Блудова. А въ такомъ случаѣ онъ конечно помѣстилъ только тѣ афоризмы покойнаго графа, которые бы не могли набросить на него никакой тѣни.

Въ числѣ первыхъ афоризмовъ графа Блудова я читаю: "Слогъ самый простой не есть языкъ обыкновенныхъ разговоровъ, также какъ самый простой фракъ не есть еще шлафрокъ" Приведенный афоризмъ есть перефразировка франклиновскаго: мало того, чтобы быть, надобно еще и казаться,

Слогъ есть больше ничего, какъ форма или оболочка мысли; если у васъ хорошія мысли, у васъ будетъ и хорошій слогъ или языкъ. Нельзя говорить однимъ языкомъ, а писать какимъ-то другимъ. Какъ человѣкъ говоритъ, такъ онъ и пишетъ. Можно пожалуй не печатать всего того, что говоришь въ обыкновенныхъ разговорахъ, но совсѣмъ не по причинѣ недостатковъ въ слогѣ, а потому, что въ обыкновенныхъ разговорахъ люди бываютъ не всегда разборчивы въ качествѣ мыслей. Ну а зачѣмъ же доводить до общаго свѣденія, печатнымъ образомъ, всякія глупости, которыя люди говорятъ и думаютъ, тѣмъ болѣе, что въ глупыхъ книгахъ, какъ кажется, и безъ того нѣтъ недостатка.

Во всякомъ случаѣ изъ приведеннаго афоризма графа Блудова я заключаю, что его взглядъ на искренность поведенія и искренность отношеній къ людямъ былъ ошибоченъ, и можетъ быть оправданъ только тѣмъ, что графъ Блудовъ развивался подъ вліяніемъ французскихъ эмигрантовъ. Какія практическія слѣдствія извлекалъ гр. Блудовъ изъ своего теоретическаго правила -- въ книгѣ г. Ковалевскаго я не нашелъ.

Афоризмъ гр. Блудова можетъ быть объясненъ еще и тѣмъ, что не только въ его время, но даже и передъ самымъ Бѣлинскимъ наша литературная критика упражнялась только въ шлифовэніи и полированіи слога, не затрудняя себя разборомъ качества мысли. Причина этого заключалась единственно въ нашей умственной незрѣлости, въ способности понимать только форму, что легко и въ неспособности понимать сущность, что гораздо труднѣе. Эта первая стадія умственной жизни проявляется всегда излишней словоохотливостью, въ разговорахъ для разговоровъ и въ ненужной тратѣ словъ. Арзамасцы именно и занимались этимъ; вотъ почему существенной принадлежностію ихъ собраній были ужины. Я говорю это не для обвиненія арзамасцевъ, а объясняю фактъ. Послѣ періода молчанія было естественно, что люди пришли въ восторгъ отъ дозволенія говорить и принялись усердно за разговоры. Вотъ отчего во всемъ, что писали и говорили тогда люди, было такъ много сентиментализма, фантазіи и фразъ, за которыми не скрывалось никакой серьезной мысли.

Таже любовь къ разговорамъ, т. е. къ занятіямъ несущественнымъ, была причиной, что явился обычай записывать мысли. Это тоже своего рода разговоры и упражненія въ слогѣ. Въ наше время умные люди своихъ мыслей не записываютъ, потому что это только напрасная трата времени. Если у васъ много очень хорошихъ мыслей -- займитесь литературой, повѣдайте ихъ міру; если ваши мысли такъ умны, что современное человѣчество понять ихъ не въ состояніи, и по той же причинѣ онѣ не могутъ явиться въ печати, пожалуй запишите ихъ и завѣщайте обнародовать ихъ послѣ вашей смерти; также поступите и въ томъ случаѣ, если вы государственный человѣкъ или распорядитель народныхъ судебъ; ваши мысли и замѣчанія, напечатанныя по смерти, будутъ имѣть значеніе важнаго историческаго документа.

Отдавая дань своему времени, гр. Блудовъ въ своихъ "Мысляхъ и замѣчаніяхъ", отдавался подъ-часъ сентиментализму, подъ-часъ фразистости, подъ часъ тому и другому вмѣстѣ. Представляю на судъ читателя три афоризма, въ которыхъ соединилась наиболѣе удачно фраза съ сентиментальностью, выраженная полированнымъ карамзинскимь слогомъ.

Афоризмъ No 1. "Близкая планета блистаетъ болѣе отдаленнаго Сируіса, но въ огнѣ послѣдняго примѣтно безпрестанное движеніе, ибо онъ безпрестанно производитъ новые лучи свѣта, а сіяніе планеты неподвижно, потому что заимствованное. Не то ли мы видимъ и въ обществѣ? Сколько умовъ блестящихъ... а при малѣйшемъ наблюденіи откроешь въ ихъ блескѣ неподвижность планетнаго свѣта". Если отбросить въ этомъ афоризмѣ все то, что составляетъ принадлежность такъ называемаго слога, то основная мысль его, не отличающаяся особенной грандіозностію, можетъ быть выражена слѣдующимъ простымъ образомъ: многое множество людей живетъ чужимъ умомъ.

Аф. No 2. "Что мы всего болѣе любимъ въ нашихъ друзьяхъ? Потребность ихъ въ нашей любви". Откинувъ слогъ и сентиментализмъ, пришлось бы сказать: мы только любимъ тѣхъ, кто насъ любитъ.

Аф. No 3. "Презирать злобу людей можетъ не добродѣтельный человѣкъ, а развѣ нечувствительный и вѣтреный. Напрасно ты вооружаешь себя героизмомъ философіи, напрасно отрекаешься отъ наслажденій избытка и отъ успѣховъ тщеславія, съ этимъ твое сердце еще не будетъ неуязвимымъ. Тебя принудятъ страдать въ любви къ семейству, къ друзьямъ, или, по крайней мѣрѣ, въ общей любви къ человѣчеству". Этого афоризма я рѣшительно не въ состояніи понять, благодаря полированному слогу, изображающему совершенно несокрушимую броню, а частію и невѣрности основной мысли, которую нужно перевернуть. То ли хотѣлъ сказать авторъ афоризма, что добродѣтельный человѣкъ не презираетъ людскую злобу. Что же въ такомъ случаѣ онъ долженъ дѣлать? Что злые люди оскорбятъ васъ въ самомъ корнѣ вашего міровоззрѣнія, отравятъ вамъ всю жизнь, заставать васъ усумниться въ любви къ себѣ тѣхъ, кого вы считаете людьми къ себѣ самыми близкими, пошатнутъ всю вашу вѣру въ человѣчество? Но зачѣмъ толковать о людяхъ добродѣтельныхъ и злыхъ, о любви и ненависти; все это, правда, очень нѣжно, но совершенно непонятно. И въ этой-то ошибкѣ и заключается вся слабая сторона сентименталистовъ. "О вы, блага! говоритъ графъ Блудовъ въ другомъ мѣстѣ,-- которыхъ сердце не перестаетъ просить съ упорствомъ: полнота радости, неизмѣнность дружбы, непоколебимость правосудія, покой души и свободы! Вы намъ являетесь въ жизни, какъ предметы являются въ зеркалѣ. Мы ихъ видимъ въ немъ, узнаемъ, разсматриваемъ, а ихъ въ немъ нѣтъ". И здѣсь вся ошибка въ сентиментальномъ отношеніи къ вопросу вмѣсто голоднаго, въ желаніи возбудить чувство, вмѣсто возбужденія ума. Не говоря уже про то, что убѣждать людей можно только однимъ -- дѣйствуя на ихъ интеллектъ; возбужденіе чувствительности имѣетъ еще и другую вредную сторону: оно колеблетъ человѣка между двумя крайностями -- заносчивостію и приниженностію; первая ведетъ къ насилію и деспотизму, а вторая къ ложному смиренію и къ уничтоженію чувства собственнаго достоинства. Какъ легко, отправляясь отъ сентиментализма, придти къ ошибочнымъ теоріямъ, показываетъ между прочимъ афоризмъ гр. Блудова на тему о терпѣніи: "Въ обдуманномъ, постоянномъ и слѣдственно смиренномъ терпѣніи всѣ средства нравственнаго совершенствованія о условія лучшаго вѣка". Вступая на скользкій путь подобнаго пониманья, очень легко уйти въ темныя дебри самыхъ смутныхъ представленій и очень лукавой философіи, гдѣ о любви къ ближнему на дѣлѣ не будетъ уже и помину. Ну а для сентиментализма это какъ-то и неловко.

Впрочемъ, въ другомъ мѣстѣ мы находимъ у гр. Блудова афоризмъ, если и не идущій въ разрѣзъ предыдущему, то по крайней мѣрѣ убѣждающій въ томъ, что теорія смиренія не составляла непоколебимаго ученія графа. "Чтобы быть безъ страха, должно смиряться передъ судьбою, то-есть, заранѣе рѣшаться на всѣ несчастія; но это смиреніе сообщаетъ намъ спокойство минутное и никогда не сдѣлается обыкновеннымъ состояніемъ души нашей". Изъ этого я вывожу то заключеніе, что если въ одномъ мѣстѣ гр. Блудовъ утверждаетъ, что въ терпѣніи заключается вся мудрость жизни и что слѣдуетъ смиряться, за то въ другомъ тотъ же авторъ утверждаетъ, что смиреніе не можетъ сдѣлаться обыкновеннымъ состояніемъ души и, слѣдовательно, оно несогласно съ природой человѣка или иначе -- невозможно. Непослѣдовательно!

Этотъ переходъ къ болѣе правильному воззрѣнію на жизнь и на людей замѣтенъ и въ другихъ афоризмахъ гр. Блудова. "Многіе хвалятъ посредственность; по во всемъ ли хороша она? Я, напримѣръ, продолжаетъ Блудовъ, часто вижу людей, которые достойны названія посредственныхъ: они не знаютъ, что такое умъ и не скажутъ замѣчательной глупости! въ ихъ поступкахъ нѣтъ ни порывовъ, ни правилъ; въ сердцахъ нѣтъ склонности къ злобѣ и нѣтъ расположенія къ благороднымъ или нѣжнымъ привязанностямъ; вся жизнь ихъ безъ цѣли, безъ занятій, безъ побужденій, подобна стоячей водѣ, по которой нельзя доплыть ни къ крутой скалѣ ума и добродѣтели, ни къ пологому берегу порока и глупости. Должно ли ихъ предпочитать глупцамъ и бездѣльникамъ? Не знаю: они между людьми тоже, что скука между чувствами; а иногда бываетъ тяжелѣе зѣвать, нежели плакать." Откинувъ слогъ, мы найдемъ правильную мысль о томъ, что посредственность и дрянность хуже бездѣльничества и крайней глупости, и нельзя не согласиться съ гр. Блудовымъ, когда онъ туже мысль выражаетъ слѣдующимъ болѣе рельефнымъ образомъ: "иные люди надѣлали много зла и не могутъ быть названы злодѣями; это имя для нихъ слишкомъ благородно. Они не злодѣйствуютъ, а только пакостятъ съ вредомъ для ближняго."

Здѣсь гр. Блудовъ дѣлаетъ переходъ къ другой серіи афоризмовъ, высказанныхъ имъ на тему человѣческой глупости. "Послѣ гордости, говоритъ онъ, величайшая язва человѣчества есть глупость или невѣжество, ибо глупость ничто иное, какъ невѣжество всеобладающее и неизлечимое. Но и гордость не есть ли также родъ глупости?" Или: "съ большею осторожностью можно предохранить себя отъ злости людей; но какъ спастись отъ ихъ глупости?"

Воззрѣнія гр. Блудова на міровое значеніе глупости были бы опредѣленнѣе, если бы онъ находился поменьше подъ вліяніемъ примиряющихъ воззрѣній и сентиментальной литературы.

Общественно-политическія воззрѣнія Блудова, можетъ быть, наиболѣе важныя, потому что ими должна характеризоваться ею государственная дѣятельность, сводятся къ очень небольшому числу афоризмовъ, тѣмъ не менѣе однако заслуживающихъ вниманія по своей полнотѣ. "Вопреки якобинцамъ всѣхъ вѣковъ и племенъ, народъ не есть судья царей: но онъ ихъ критикъ, и подобно прочимъ, можетъ исправлять только людей съ дарованіемъ. Продолжая сравненія, мы скажемъ царямъ и авторамъ: не сердитесь за критику и не всегда ей вѣрьте; но умѣйте слушать и разумѣть ее. Скажемъ рецензентамъ и народамъ, первымъ: критикуй автора, не оскорбляйте человѣка; другимъ напротивъ: критикуя человѣка, не забывайте правъ государя и престола" Или: "Давно сравниваютъ монархическое правленіе съ отеческимъ, и это сравненіе прилично всѣмъ монархіямъ, сколь бы впрочемъ между ими не было различія въ законахъ, опредѣляющихъ права народа, или образъ дѣйствій правительства. Отецъ есть глава семейства, изъ младенцевъ ли оно составлено, изъ юношей или изъ мужей зрѣлыхъ лѣтами и опытностію. Но въ попеченіи о младенцахъ, отецъ обязанъ самъ все предвидѣть, принимать всѣ предосторожности, однимъ словомъ, за нихъ и мыслить и дѣйствовать. Руководствуя юношами, еще недовольно имѣть свѣденіе о ихъ главныхъ нуждахъ и пользахъ; должно узнать ихъ склонности,-желанія, составляющія особый родъ потребностей, должно съ оными соображать свои дѣйствія. Когда же дѣти въ зрѣломъ возрастѣ, то самыя ихъ мнѣнія имѣютъ необходимое вліяніе на поступки отца и зависимость такихъ дѣтей можно назвать только зависимостію почтенія. Управленіе въ двухъ послѣднихъ случаяхъ и труднѣе и легче, нежели въ первомъ; средства для дѣйствія не столь просты, за то и ошибки не столь часто неизбѣжны; но сей образъ правленія не можетъ существовать безъ взаимной довѣренности, слѣдственно безъ взаимныхъ почти непрестанныхъ сношеній, между отцомъ и дѣтьми. Какъ опасно оставлять младенцевъ, безъ нѣкотораго принужденія, въ жертву ихъ прихотямъ и неразумію, но какже опасно неосторожнымъ противоборствомъ возмущать страсти юношей, или, дѣйствуя вопреки совѣтамъ благоразумія, унижать себя въ глазахъ сыновъ, достигшихъ зрѣлости! А что опредѣляетъ сію зрѣлость, кромѣ богатства понятій и свѣденій, кромѣ степени просвѣщенія". Или наконецъ: "что спорить о конституціяхъ? Всякое государство имѣетъ свою конституцію, ему сродную. Такъ часто говорилъ нашъ исторіографъ Карамзинъ. Конечно, могли бы мы отвѣчать ему: и всякій человѣкъ имѣетъ свое сложеніе, но одинъ, перенося труды, безпокойства, непріятности, только пріобрѣтаетъ новыя силы, другой, какъ бы липка погибаетъ отъ дуновенія вѣтра. Кому же лучше? Нельзя лечиться отъ сложенія; но если мы изберемъ приличный родъ жизни, если будемъ постоянно наблюдать за собою, перемѣняя мало по малу свои навыки, укрѣпляя себя хорошею пищею и трудомъ, то можемъ достигнуть до степени здоровья, о коей прежде не смѣли и думать. И что же! Въ иныхъ обстоятельствахъ хилой человѣкъ переживаетъ геркулеса".

Несмотря на интересъ и серьезное значеніе мыслей, высказанныхъ въ вышеприведенныхъ трехъ афоризмахъ, я не стану разбирать ихъ ни съ научно-теоретической точки зрѣнія, ни по практическимъ ихъ послѣдствіямъ. Такъ какъ, конечно; г. Ковалевскій не лишитъ русскихъ читателей удовольствія познакомиться съ дальнѣйшею дѣятельностію графа Блудова въ высшей государственной сферѣ, то къ этимъ вопросамъ можно будетъ возвратиться еще и тогда.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 2, 1868