Шелгунов Николай Васильевич - Двоедушие эстетического консерватизма

ДВОЕДУШІЕ ЭСТЕТИЧЕСКАГО КОНСЕРВАТИЗМА.

Искуство и жизнь. Критическія сочиненія Николая Соловьева. Москва 1869.)

На г. Соловьева нельзя смотрѣть, какъ на многихъ и многихъ другихъ критиковъ, публицистовъ и фельетонистовъ того-же лагеря. Три тома критическихъ сочиненій г. Николая Соловьева убѣждаютъ въ томъ, что авторъ старательно вдумывался въ явленія жизни, настойчиво искалъ истины и твердаго фундамента, на которомъ наконецъ и построилъ свое воздушное міровоззрѣніе. Если при всемъ своемъ настойчивомъ умственномъ трудѣ г. Николай Соловьевъ остался идеалистомъ и консерваторомъ, если онъ не хочетъ идти съ своимъ временемъ, если онъ такъ сильно нападаетъ на русское реальное направленіе, то причину этого нужно искать только въ личныхъ особенностяхъ автора, опредѣлить которыя, однако, изъ его сочиненій въ точности нельзя. Здѣсь вопросъ сводится уже къ тому, почему два человѣка, наблюдая одни и тѣ-же факты жизни, расходятся иногда но противоположнымъ направленіямъ -- одинъ уйдетъ въ облака или запрется въ монастырь, другой еще крѣпче прильнетъ къ землѣ.

Въ г. Николаѣ Соловьевѣ русскій консерватизмъ нашелъ фанатически преданнаго защитника, воспользовавшагося всѣми средствами знанія и начитанности, чтобы профильтровать сквозь нихъ свои личныя стремленія къ безмятежному покою и оправдать ихъ съ научной точки зрѣнія.

Г. Соловьевъ только одинъ изъ многихъ; но многіе съ стаднымъ свойствомъ повторяютъ слова своихъ пророковъ, тогда-какъ г. Соловьевъ самъ пророкъ. Увлеченный мечтательностію, онъ отдался созерцательному настроенію прекраснаго и возвышеннаго въ неподвижности и отвернулся отъ всей земной скверности и безнравственности. То, что многіе дѣлаютъ по недомыслію, но зато и остаются людьми земли, г. Соловьевъ дѣлаетъ по перемыслію. Потому-то онъ и является не простымъ человѣкомъ, не рядовымъ, а фанатикомъ и проповѣдникомъ эстетическаго консерватизма, который онъ усиливается превратить въ келейный догматъ.

Отдавъ въ печать полное собраніе своихъ критическихъ статей, г. Соловьевъ просмотрѣлъ ихъ вновь,-- кое-что урѣзалъ, кое-что переставилъ, прибавилъ нѣсколько новыхъ разборовъ и такимъ образомъ придалъ собранію своихъ статей единство и гармонію. Статьи, писанныя въ разное время, объединились этими поправками въ законченную полную теорію, въ подробное и развитое ученіе о задачѣ земной дѣятельности человѣка.

Въ предисловіи г. Николай Соловьевъ доказываетъ, однако, одну мысль, которую мы не можемъ обойти молчаніемъ, хотя она, повидимому, побольше, какъ комплиментъ издателю. Авторъ говорить о разницѣ между издательствомъ и редакторствомъ. Издательство, но его словамъ, стояло у насъ до сихъ поръ неизмѣримо ниже редакторства, хотя первое наиболѣе открытый путь для дѣятельности самостоятельной и индивидуальной. Редакторство всегда больше или меньше тиски; это коллективная дѣятельность, дающая направленіе, тогда-какъ издательство обнаруживаетъ талантъ или какую-нибудь другую производительную силу. Иначе сказать, при редакторствѣ писатель расплывается въ чужомъ направленіи, при издательствѣ же его самостоятельность блещетъ подобно драгоцѣнному алмазу. Въ этомъ есть правда, хотя нарождаются иногда такіе драгоцѣнные алмазы, которыхъ ни одинъ издатель не рѣшится выставить за стекломъ своего магазина.

Но зачѣмъ г. Соловьевъ говоритъ все это? зачѣмъ онъ называетъ своего издателя человѣкомъ идеи? Или, г. Соловьеву закрыты уже страницы журналовъ и потребовался человѣкъ идеи, человѣкъ исключительнаго гражданскаго мужества, чтобы взять на свой страхъ обнародованіе новой истины?

А можетъ быть, это и такъ. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ требуется теперь извѣстное мужество, чтобы доказывать то, что доказываетъ г. Соловьевъ. Можетъ быть, г. Соловьевъ правъ, что онъ прямой въ странѣ хромыхъ, что онъ единственный хранитель свѣта и истины, среди зачумленнаго и сбившагося съ толку русскаго общества?

Сколько намъ помнится, мы уже давно не встрѣчали имени г. Николая Соловьева на страницахъ русскихъ журналовъ. Въ прошедшемъ году онъ какъ-то сказалъ свое слово противъ послѣднихъ могикановъ реализма, да и замолкъ. А между тѣмъ и въ "Отечественныхъ Запискахъ", и въ "Дѣлѣ", и даже въ благонамѣренномъ "Вѣстникѣ Европы" преобладаетъ критика реальная. Ясно, что послѣднихъ могикановъ прибавляется. Подъ какимъ-же знаменемъ стоитъ г. Николай Соловьевъ? Неужели почтенному критику открыты только страницы "Русскаго Вѣстника", "Зари", "Всемірнаго Труда?" Кто прямые, кто хромые? Не г. ли Николай Соловьевъ хромой среди прямыхъ? Не онъ ли послѣдній могиканъ?

II.

Въ томъ-же письмѣ къ издателю г. Николай Соловьевъ говоритъ, что у насъ смѣшиваютъ публицистику съ критикой и отъ этого роняется значеніе и плодотворное вліяніе искуства на прогрессъ. Вмѣсто того, чтобы вести рѣчь о характерахъ, семейныхъ происшествіяхъ и другихъ связяхъ, изъ которыхъ зачинается ткань общественной жизни, наши критики смѣшали днѣ области и забрались въ предѣлы публицистики. Это заблужденіе произвело данаидову работу рѣшенія политическихъ вопросовъ неподлежащими ему литературными средствами и унизило литературную критику. Чтобы возвысить значеніе литературной критики, г. Николай Соловьевъ предлагаетъ выдѣлить ее изъ политической сферы и поставить въ область чистаго искуства и художественности. Въ концѣ своихъ критическихъ сочиненій авторъ помѣстилъ разборы "Обрыва" и "Войны и мира", потому-что объ этихъ романахъ не было у насъ еще ни одного настоящаго критическаго отзыва. Ясно, что г. Николай Соловьевъ хочетъ дать этими разборами генеральное сраженіе всѣмъ критикамъ не своего лагеря, а тѣмъ, кто желалъ бы быть въ числѣ спасенныхъ, преподать наглядно, на образцахъ, безошибочное руководительство для составленія правильныхъ критикъ. Посмотримъ-же на эти образцы.

Разборъ "Обрыва" г. Соловьевъ озаглавилъ "Родство и кипучая страсть". Изъ заглавія ясно, что читателя посвятятъ въ тайны характеровъ и въ тайны семейныхъ отношеній. Впрочемъ, мы и раньше знали, что заглавіе должно соотвѣтствовать содержанію.

Механизмъ построенія критической статьи, какъ видно изъ образчика г. Соловьева, понимается имъ тоже легко. Сначала слѣдуетъ изложить вкратцѣ поведеніе дѣйствующихъ характеровъ, затѣмъ привести болѣе выдающіяся мѣста, гдѣ авторъ особенно мѣтокъ и, наконецъ, сдѣлать выводъ. Но, кажется, и это правило,-- если это правило,-- было уже извѣстно. Но, можетъ быть, трудность задачи не въ этомъ, а въ глубинѣ критическихъ отношеній критика къ разбираемому автору? Посмотримъ-же глубину г. Соловьева.

Въ Райскомъ г. Соловьевъ видитъ превосходно задуманный характеръ, но невполнѣ безукоризненно выдержанный авторомъ. Райскій -- это художественная натура, силы которой подвергаются разложенію вслѣдствіе инерціи. По поводу отношеній Райскаго къ Татьянѣ Марковнѣ г. Николай Соловьевъ замѣчаетъ, что вообще всѣ сцены, гдѣ замѣтно сколько-нибудь проявленіе родственнаго чувства, выходятъ у автора превосходны. Въ нихъ нѣтъ ни приторности, ни столь общаго теперь стремленія покрывать такія отношенія тушью. И при этомъ г. Гончаровъ не ограничивается тѣмъ, что нападаетъ на существующій теперь семейный разладъ, а просто показываетъ, какой иногда бываетъ въ семьѣ ладъ. Вообще въ талантѣ г. Гончарова, выставляющаго съ такимъ искуствомъ обмѣнъ въ мысляхъ, разговорахъ и поступкахъ людей совершенно разныхъ возрастовъ, г. Соловьевъ видитъ примиряющую и связывающую силу, которой онъ достаточно надивиться не можетъ. Высказывая это, г. Соловьевъ не идетъ ни въ ширь, ни въ глубь критическаго изслѣдованія, а просто хочетъ уколоть тѣхъ, кто не изъ его стада. Отцы и дѣти разбрелись не столько но личнымъ причинамъ, сколько потому, что литераторы, критики и публицисты усиливались раздражать ихъ однихъ противъ другихъ. Какъ неизмѣримо выше всѣхъ васъ г. Гончаровъ, хочетъ сказать г. Соловьевъ. Намъ нужно примиреніе, намъ нужна концентрирующая насъ сила, намъ нужно указать родникъ теплыхъ чувствъ, дѣйствительно существующихъ въ правильныхъ людскихъ отношеніяхъ, и г. Гончаровъ не только открываетъ его, по открываетъ въ недоступной для насъ чистотѣ. Но позвольте, г. Соловьевъ. Если все это такъ, то отчего-же изъ родника, открытаго г. Гончаровымъ, никто не только не утолилъ жажды, но напротивъ накидали въ родникъ каменьевъ? Отчего г. Гончарова заподозрили въ ехидномъ намѣреніи еще больше раздѣлить отцовъ и дѣтей? Отчего "Обрывъ" вмѣсто того, чтобы вплести въ вѣнокъ славы г. Гончарова новый лавровый листочекъ, внесъ въ него колючее терніе? Вѣдь только одинъ "Русскій Вѣстникъ" да теперь вы похвалили г. Гончарова за "Обрывъ", а все остальное отъ автора отвернулось. Какая-же тутъ примиряющая и связующая сила таланта, если она въ дѣйствительности никого не примиряетъ и ничего не связываетъ? Неужели примиреніе и связь можно видѣть въ тѣхъ объясненіяхъ характера Райскаго, которыя дѣлаетъ г. Соловьевъ? Онъ говоритъ, что наказаніе Райскому начинается съ того, что онъ обращаетъ свои артистическіе взоры на Марфиньку; но этотъ-же Райскій обращалъ свои артистическіе взоры на Бѣловодову. Этотъ же Райскій, какъ только увидѣлъ Вѣру, обратилъ немедленно и на нее свои артистическіе взоры. Оставшись наединѣ, онъ мечтаетъ, какъ бы увлечь Вѣру въ бездонный разговоръ объ искуствѣ, а затѣмъ перейти къ разсужденіямъ вообще о красотѣ, чувствахъ, любви и т. д. Онъ думаетъ, какъ бы хорошо было, еслибы разыгралась жизненная страсть съ ея классической грозой, отъ которой бы онъ могъ упиться, захлебнуться. Какой въ самомъ дѣлѣ образчикъ связующаго родственнаго чувства! Конечно, г. Соловьевъ объясняетъ, почему люди подобнаго характера поступаютъ такимъ образомъ. Райскій -- артистъ, какъ Иванъ Грозный былъ художникомъ. И выходитъ, что искуство, художественность, синонимы какого-то безобразія. Гдѣ-же тутъ связующая, примиряющая сила? Но г. Соловьевъ говоритъ, что поведеніе Райскаго дѣлается для него наказаніемъ за его характеръ, что г. Гончаровъ, заставляя его дѣлать глупости, казнитъ его. Но за что-же его казнить, если онъ созданъ художникомъ и поступаетъ, какъ художникъ? Очевидно, что г. Соловьевъ говоритъ что-то не то. Если онъ остается вѣренъ провозглашаемому имъ принципу, то этимъ онъ доказываетъ больше похвальную силу своей настойчивости, чѣмъ свою послѣдовательность. Напримѣръ, Маркъ Волоховъ, но объясненію г. Соловьева,-- хищникъ- Въ Маркѣ былъ вкусъ, пониманіе искуства, но въ сущности онъ былъ сильный звѣрь съ лоснящеюся шкурой. Это сравненіе напоминаетъ намъ физіономическую теорію Моро Кристофа, который дѣлилъ людей на людей-львовъ, людей-тигровъ, людей-змѣй, людей-птицъ, людей-собакъ, людей-кошекъ. Г Соловьевъ присоединяетъ къ этому списку еще людей-артистовъ и людей-художниковъ. Подобный способъ объясненія людскихъ характеровъ очень удобенъ. Это открытіе -- настоящее колумбово яйцо критики, и теперь устраняется всякая необходимость психическаго анализа и для каждаго открытъ свободный путь критической дѣятельности. Скажите, что Маркъ Волоховъ человѣкъ-волкъ, а Вѣра женщина-горлица, и все. этимъ сказано.

Но что такое Татьяна Марковна? Зачѣмъ понадобились Вѣра, Волоховъ и всѣ остальныя лица романа? Эти лица, выведены для того, чтобы показать замѣчательный фактъ недолговѣчности и непрочности такъ-называемыхъ кипучихъ страстей, и прочности тихихъ будничныхъ привязанностей ровно прогорающаго родственнаго чувства. Послѣ того, какъ Маркъ унесъ Вѣру въ бесѣдку, Вѣра очнулась отъ чада. Страсть подѣйствовала на нее не освѣжительно, а убійственно. Подъ страстью не оказалось никакого чувства, и Вѣра отвернулась отъ Волохова. Татьяна Марковпа весь свой вѣкъ тоже казнилась за свой обрывъ. На Татьянѣ Марковнѣ, но словамъ г. Соловьева, мы лучше всего видимъ, до какой высоты можетъ достигнуть ропотъ совѣсти, недовольствующейся своимъ прошедшимъ. Подобно всѣмъ лучшимъ представленіямъ и идеаламъ русской женщины, въ ней тоже была эта чуткость совѣсти, этотъ избытокъ глубоконравственнаго стыда, который дѣлаетъ женщину но имя привязанности къ роду, къ дѣтямъ, къ будущему поколѣнію -- консерваторомъ въ любви. Татьяна Марковна есть, поэтому, бабушка въ настоящемъ и въ лучшемъ значеніи этого слова. Она есть та разумная сила опыта, которая сдерживаетъ порывы неразумной молодежи, образуетъ твердую семейную связь и служитъ источникомъ теплой, ровной, продолжительной, надежной семейной привязанности, составляющей истинную основу человѣческаго счастія на землѣ. Гончаровъ великъ потому, что умѣлъ такъ хорошо показать современной молодежи счастіе семейной жизни, отъ которой она бѣжитъ. Молодежь хочетъ все ломать, хочетъ все чего-то новаго; во новой жизни не выдумаешь, и ни покой любви, ни новаго счастья на свѣтѣ нѣтъ. Все старо и вмѣстѣ вѣчно.

И только? Только. Но если г. Соловьевъ оцѣнилъ вѣрно г. Гончарова и объяснилъ значеніе "Обрыва", почему русское общество по прочтеніи этого романа осталось недовольно авторомъ и забыло его? Въ художественномъ отношеніи романъ превосходенъ, характеры очерчены вѣрно, тонко, подробно (г. Соловьевъ находитъ правда мѣстами длинноты -- ну да это неважно). Но странное дѣло! читатель, испытывающій высокое наслажденіе, по окончаніи романа бросаетъ книжку подъ столъ и съ неудовольствіемъ ворчитъ: "чортъ знаетъ что такое!" и затѣмъ нетерпѣливо ждетъ, что критика объяснитъ ему причину его неудовольствія. Какой-же отвѣтъ даетъ г. Соловьевъ недовольному читателю. Онъ передаетъ въ сжатомъ видѣ содержаніе романа и своими словами разсказываетъ характеры, которые извѣстны гораздо лучше изъ болѣе талантливаго изложенія г. Гончарова. Можетъ-ли такая критика удовлетворить читателя, когда она не даетъ отвѣта на главный вопросъ -- чѣмъ читатель недоволенъ. Ясно, что въ критикѣ чего-то недостаетъ, что она миновала что-то и что она безъ нужды только усиливалась повторить въ болѣе слабомъ видѣ впечатлѣніе романа. Г. Соловьевъ говоритъ, что Гончаровъ превосходно обрисовалъ счастіе семейной любви и недолговѣчность кипучихъ страстей. Но еслибы читатель не понялъ этого самъ, то объясненіе г. Соловьева все-таки кажется намъ невѣрнымъ. Онъ взялся объяснить, что страсть непрочна. Но почему-же Вѣра отстала отъ Волохова, точно отрубленная топоромъ, тогда-какъ въ жизни это бываетъ совсѣмъ не такъ и союзъ по страсти неудовлетворяется путешествіемъ только одинъ разъ въ обрывъ? Или, онъ говоритъ, что Татьяна Марковна есть истинно связующая сила, которую легкомысленные люди понять не въ состояніи. Конечно, еслибы всѣ бабушки были похожи на Татьяну Марковну. И здѣсь ученіе г. Соловьева не даетъ ключа. Но, можетъ, быть, ошибка не въ ученіи г. Соловьева, а въ его бездарности? Можетъ быть, критикъ съ болѣе проницательнымъ взглядомъ объяснилъ бы мгновенное отчужденіе Вѣры отъ Марка, если и соединяющей силой т. Гончарова, то соединяющей не молодое съ старымъ, а напротивъ, старое съ старымъ. Онъ, можетъ быть, увидѣлъ бы тутъ борьбу двухъ противоположныхъ теченій жизни и изъ области личныхъ характеровъ перешелъ-бы въ область соціальныхъ явленій. Ну, а въ такомъ случаѣ теорія художественной критики г. Соловьева, непозволяющая критику выходить изъ области личныхъ характеровъ и семьи, становится узенью, которая не можетъ удовлетворить пытливый умъ. Какая-же это прогрессивность, г. Соловьевъ? Какое же это возвышеніе значенія литературной критики? Напротивъ, вы сжимаете ея просторъ до невозможности шевелиться и запираете ее въ кухню!

Въ разборѣ "Войны и мира" г. Соловьевъ еще болѣе близорукъ.

Хвалить произведенія тѣхъ, кого онъ признаетъ учениками Пушкина, Бѣлинскаго, Гоголя, г. Соловьевъ считаетъ своимъ религіознымъ долгомъ. Это черта хорошая. Она доказываетъ, что г. Соловьеву не чужды порядочныя стремленія и, при болѣе вѣрномъ пониманіи своего времени и его дѣйствительныхъ интересовъ, онъ могъ бы быть полезнымъ дѣятелемъ.

Разбирая Гончарова, г. Соловьевъ сказалъ, что онъ великъ; разбирая графа Толстого, онъ говоритъ, что и графъ Толстой великъ. Говоря о Гончаровѣ, г. Соловьевъ замѣчаетъ, что о немъ не было еще настоящей критики. Говоря о графѣ Толстомъ, онъ замѣчаетъ, что "Войнѣ и Миру" не было тоже вполнѣ безпристрастной и художественной критики. Такимъ образомъ и Гончаровъ, и графъ Толстой оказываются оба великими писателями, которыхъ не поняли и не оцѣнили современники. Г. Соловьевъ пытается пополнить этотъ пробѣлъ, но сознается, что онъ не претендуетъ разрѣшить окончательно смыслъ того успѣха и впечатлѣнія, которое произвела въ публикѣ "Война и миръ".

"Войну, и миръ" г. Соловьевъ называетъ не романомъ, а цѣлой поэмой. Это картина жизни во всемъ ея роковомъ теченіи; тутъ и война, и миръ, и семейное счастіе, и проявленіе животныхъ кровожадныхъ инстинктовъ -- "выбирайте, что лучше", говоритъ г. Соловьевъ.

Но вѣрный своей теоріи съуживать свою задачу и переселяться въ кухню, г. Соловьевъ держитъ себя не только не выше или въ уровень съ разбираемымъ авторомъ, но является его рабомъ и льстивымъ царедворцемъ, курящимъ нескончаемый филіалъ предъ своимъ кумиромъ. Критика г. Соловьева небольше какъ безконечное восхваленіе. Причину этого восхваленія мы хотя и понимаемъ, но думаемъ, что г. Соловьевъ все-таки слишкомъ щедръ на сахаръ. Непостижимо, почему подобное отношеніе критика къ писателю должно, по мнѣнію г. Соловьева, возвысить значеніе критики?

У графа Толстого такъ очевидна тенденція захватить широкую область мысли и пользоваться людьми, какъ слѣпыми орудіями провидѣнія, что нужно быть такимъ фанатическимъ приверженцемъ очищенной старины, какъ г. Соловьевъ, чтобы свести всю свою задачу къ похвалѣ и разбору характеровъ. Тутъ падаютъ царства, а г. Соловьевъ усиливается изобразить характеръ Наполеона и Кутузова. Въ Россіи совершается какой-то сильный историческій процессъ, а г. Соловьевъ, минуя его, перечисляетъ всѣхъ героевъ и героинь графа Толстого и раздаетъ имъ атестаты въ поведеніи. Одни оказываются кровными аристократами, холодными и безсердечными; другіе теплыми, задушевными и умными; третьи добрыми, но глуными. Г. Соловьевъ открылъ даже характеры наступательные и охранительные. Критическое глубокомысліе г. Соловьева даже виднѣе всего изъ его объясненія характера Каратаева. "Рисуя, напримѣръ, солдатика, Каратаева, говоритъ г. Соловьевъ,-- графъ Толстой открываетъ въ немъ нетолько душевную простоту, мягкость и какъ бы округленность поступковъ, но и отсутствіе всякой озлобленности къ врагамъ -- одинъ изъ недосягаемѣйшихъ принциповъ нравственности, одна изъ святѣйшихъ догмъ, которыми только санкціонируются мирныя влеченія". И въ то же время г. Соловьевъ пѣняетъ графу Толстому, что онъ, по случаю 12 года, не говоритъ ничего о народѣ. Да о комъ же и говоритъ авторъ въ лицѣ Каратаева, какъ не о народѣ!

Вообще г. Соловьевъ не позволяетъ себѣ никакихъ обобщеній. Онъ все беретъ такъ, какъ ему показываютъ, и только перефразируетъ авторовъ. Поэтому, поддавшись вліянію таланта графа Толстого и не имѣя ничего сказать противъ своего кумира, г. Соловьевъ говоритъ, что въ "Войнѣ и мирѣ" графъ Толстой развернулъ передъ читателями завѣсу жизни. Романистъ показываетъ даже и не самую жизнь, а выше -- цвѣтъ жизни, красоту. По словамъ г. Соловьева, завѣса, которую развернулъ графъ Толстой, была соткана плотно. Надъ нею работали не только нужда и бѣдность и все сдавливающее и опошляющее нашу жизнь, но и многіе передовые дѣятели (это камушки). Г. Соловьевъ! неужели графъ Толстой показалъ такія удивительныя вещи и человѣчество осталось слѣпо? Разскажите слѣпымъ, въ чемъ цвѣтъ и красота жизни, которую показалъ авторъ "Войны и мира" -- князь Андрей, Наташа, Пьеръ, Каратаевъ, Наполеонъ, Кутузовъ, аристократизмъ, сельское хозяйство, аустерлицкая битва, Бородино -- укажите, въ чемъ и въ комъ! И это называется писать литературную критику о художественномъ произведеніи! Нѣтъ ужь лучше разучиться писать.

III.

Критическое безсиліе г. Соловьева, даже и при геніальныхъ способностяхъ автора, не вышло бы изъ предѣловъ пустоты. Свяжите Голіафа по рукамъ и по ногамъ и попросите его показать свою силу. Вотъ это-то самое г. Соловьевъ и желаетъ сдѣлать съ русской критикой. Онъ даже весьма услужливо несетъ съ сіяющимъ лицомъ веревку, воображая, что бѣжитъ спасать отечество.

Г. Соловьевъ по поводу Добролюбова говоритъ, что недостатокъ его статей не въ мысляхъ, а въ общемъ и совершенно неудавшемся стремленіи придать широкій политическій смыслъ явленіямъ обыденной жизни. Его публицистическія статьи и разсужденія по поводу романовъ, положимъ, хороши и вѣрны мѣстами, но не идутъ къ этимъ мѣстамъ. Выводы Добролюбова изъ художественныхъ произведеній объясняли большею частію нѣчто другое, а не талантъ автора, который такимъ образомъ послѣ его критики не выигрывалъ въ своемъ вліяніи на общество. Причина этого въ томъ, что Добролюбовъ не понималъ своей роли художественнаго критика и полагалъ, что если критикъ не постарается быть публицистомъ, то трудъ его безполезенъ. Но если критика и сталкивается съ публицистикой, то эстетическая критика должна всегда помнить о своихъ границахъ и не нарушать ихъ. Публицистика должна говорить только о нравѣ публичномъ, государственномъ. Художественная же критика должна имѣть своею основою мораль.

Высказывая эти мысли, г. Соловьевъ открываетъ свою ахиллесову пяту. Онъ говоритъ, что Добролюбову не удалось его стремленіе придать широкій политическій смыслъ явленіямъ обыденной жизни. Да, такъ не удалось, что нѣкоторыя наиболѣе кидающіяся въ этомъ направленіи его статьи читались на расхватъ; такъ не удалось, что прогрессивный органъ уже не можетъ представить теперь другой критики читателю; такъ не удалось, что г. Соловьевъ долженъ былъ ретироваться и запереться съ своимъ гарнизономъ въ знаменитомъ треугольникѣ "Русскаго Вѣстника", "Зари" и "Всемірнаго Труда." Г. Соловьевъ говоритъ, что выводы Добролюбова объясняютъ большею частію нѣчто другое, а не талантъ автора. Но неужели значитъ объяснить талантъ автора, если по поводу "Войны и мира" сказать, что графъ Толстой раздвинулъ завѣсы міра и показалъ красоту жизни? Это такая дружеская услуга, послѣ которой графу Толстому стыдно будетъ показаться въ люди.

Но г. Соловьевъ ошибается и въ самомъ корнѣ своей теоріи. Онъ хочетъ, чтобы литературная критика ограничивалась разъясненіемъ характеровъ, семейныхъ или родственныхъ связей и равныхъ хорошихъ домашнихъ чувствъ -- любви, дружбы, привязанности, благодарности и т. д., однимъ словомъ, представлять читателю автора въ видѣ разжеванной телятины, посыпанной сахаромъ. Но это блюдо вмѣстѣ съ манной кашей отошло въ область дѣтской гигіены.

Сто лѣтъ тому назадъ, когда писались "Робинзоны Крузо" и "Бѣдныя Лизы", литературная критика могла наряжаться, сколько ей угодно, въ дѣтскіе панталончики; но послѣ того, какъ жизнь европейскихъ народовъ встала на путь сознательныхъ политическихъ стремленій, разъединять критику отъ публицистики нельзя. Г. Соловьевъ приглашаетъ всѣхъ въ область этики и эстетики, въ область прекраснаго и добродѣтельнаго. Но вѣдь съ добродѣтельными людьми только спится спокойно.

Вы хотите, чтобы толковали о частныхъ отношеніяхъ безъ связи съ общественными и объ общественныхъ отношеніяхъ безъ связи съ политическими. Но прятаться въ такія норки значитъ не видѣть, куда лѣзешь. Вы желаете, чтобы на міръ и на поведеніе людей критикъ смотрѣлъ съ точки зрѣнія нравственности и добродѣтели. Но что значитъ нравственность и добродѣтель? Если то, о чемъ говорится въ прописяхъ, то оставьте такое дѣло лучше для школьныхъ учителей и не отбивайте чужого хлѣба.

Вы сами желаете, чтобы искуство служило прогрессу и просвѣщенію -- и мы желаемъ только того же. Значитъ весь вопросъ въ томъ, какія средства лучше. Вы хотите, чтобы литература и критика учили людей нравственности; мы же хотимъ, чтобы литература и критика облегчили людямъ путь прогресса. Если нравственное въ томъ лучшемъ, къ которому стремятся люди,-- вы не назовете насъ безнравственными, ибо мы держимъ въ рукахъ свѣточъ добродѣтели, которымъ и освѣщаемъ свой путь.

Но для этого нужно звать путь и мы его знаемъ, а вы его не знаете. Для васъ добродѣтель есть прекрасное и будущее; а для насъ добродѣтель есть настоящее и облегчающее поступательное движеніе къ лучшему. Слѣдовательно, тотъ для насъ добродѣтеленъ, кто помогаетъ людямъ въ движеніи. Что же не помогаетъ, то безнравственно.

Прекраснаго никто не знаетъ, даже и въ идеалѣ, и у васъ въ рукахъ нѣтъ такой формы жизни, которую вы могли бы показать въ видѣ готоваго образца. Вы все высокое видите въ семьѣ Татьяны Марковны. Мьт же думаемъ, что это вопросъ второй, который рѣшится самъ собою, если вы будете слѣдовать по пути нашей добродѣтели.

Не теоретическія измышленія мечтателей и идеалистовъ творятъ жизнь, а практика. Вы не отрицаете, что ткань общественной жизни зачинается въ связяхъ отдѣльныхъ людей. Но тутъ такое многообразіе комбинацій единоличныхъ произволовъ, которому ни вы, ни кто другой не можетъ предписать законовъ. Оставьте океанамъ сложиться такъ, какъ лягутъ свободно ихъ каждыя отдѣльныя капельки.

Для этого нужна свобода и это понимаетъ теперь каждый. И потому ни частное, ни общественное поведеніе не можетъ быть понято и оцѣнено правильно внѣ эта то новаго критерія, которымъ прежде люди не владѣли; хотите ли вѣрно оцѣнить автора или его героевъ -- смотрите насколько они помогаютъ движенію или задерживаютъ его. Чѣмъ больше связываетъ человѣкъ самого себя предразсудками, и чѣмъ больше употребляетъ средствъ, чтобы связывать другихъ, тѣмъ его частная и общественная нравственность ниже.

Талантъ хорошая вещь; но если онъ служитъ орудіемъ, связывающимъ людей страхомъ, -- онъ орудіе безнравственное и орудіе антисоціальное. Вотъ почему писатели сороковыхъ годовъ и великій Гончаровъ стоятъ теперь развѣнчанными, и почему ни "Обрывъ", ни "Война и миръ" не имѣютъ для насъ никакого значенія, несмотря на всю геніальность ихъ творцовъ, если-бы эта геніальность была даже выше вавилонской башни.

Такимъ образомъ мы дѣлимъ писателей на мѣшающихъ и помогающихъ идти впередъ. Поэтому обязанность критики разъяснить читателю не талантъ автора -- это всякій читатель разберетъ и самъ, -- а показать, въ какомъ направленіи дѣйствуетъ талантъ и какому дѣлу онъ служитъ. Нужно неопытнымъ и незнающимъ людямъ разъяснить, кто свой и кто не свой; съ кѣмъ можно идти вмѣстѣ, потому что онъ идетъ впередъ, и съ кѣмъ нельзя идти, потому что онъ держитъ въ карманѣ веревку. Обязанность критики разобрать и вывести ложь и лукавство на свѣжую воду, разоблачить тупоуміе, скрывающееся подъ маской добродѣтели и эквилибристикой логическихъ построеній, сбивающихъ съ толку; предостеречь отъ ложныхъ друзей и показать враговъ.

При этомъ, конечно, область публицистики выдѣлится совершенно изъ области литературной критики. Но литературную критику невозможно выдѣлить изъ области публицистики. Говоря о системѣ Наполеона III или Бисмарка, совершенно излишне толковать объ ихъ семейныхъ отношеніяхъ. Но если художникъ рисуетъ ткань частной и общественной жизни, изображая и отдѣльные элементы или ниточки, изъ которыхъ она сплетена или плетется, обязанность критики въ томъ именно и заключается, чтобы показать, какія нитки крѣпки и какія гнилы, какія путаютъ рисунокъ и какія идутъ въ вѣрномъ направленіи.

Г. Соловьевъ своими критиками Гончарова и графа Толстого потому и не можетъ удовлетворить никого, что не показалъ связи ткани, нарисованной этими романистами съ общею сѣтью русской жизни. Читатель и самъ безъ помощи критики пережилъ жизнь героевъ и установилъ ассоціацію своихъ чувствъ и мыслей съ чувствами и мыслями дѣйствующихъ лицъ. Слѣдовательно, критику незачѣмъ повторять автора еще разъ. Читателю нужно не этого. Онъ хочетъ, чтобы ему пополнили пробѣлы въ его мышленіи, помогли ему понять то, чего онъ не помялъ: возвели ему въ сознаніе пережитое имъ ощущеніе; подвели всему полный итогъ, такъ чтобы у читателя явилось ясное представленіе о томъ, что новаго и полезнаго далъ ему романистъ и какою новою связью связалъ его съ общею жизнію. Если все пріятное и полезное заключалось только къ томъ, что у читателя совершилось спокойное послѣобѣденное пищевареніе, то и литературное произведеніе и критика его, имѣвшая подобное гигіеническое вліяніе, ни чѣмъ не отличаются отъ мухомахалки. Это хорошо для праздныхъ Маниловыхъ.

Г. Соловьевъ воображаетъ, что на землѣ все еще вѣкъ "Робинзона Крузо" и что человѣчеству, лежащему подъ бананами, нужны книжки потому, что съ ними отдыхъ пріятнѣе. Но г. Соловьевъ не хочетъ и не умѣетъ понять, почему прежній эстетическій критикъ смѣнился критикомъ-публицистомъ. Онъ не умѣетъ понять, почему журналъ смѣнился газетой, почему даже и теперешнее громадное число газетъ оказывается недостаточнымъ и число ихъ увеличивается все болѣе и болѣе. Г. Соловьевъ не умѣетъ понять, что каждый писатель есть въ сущности трибунъ. Время хочетъ практичности, активности, и критикъ-публицистъ является той двигающей силой, на которую съ упованіемъ смотрятъ люди, жаждущіе дѣла. А г. Соловьевъ хочетъ превратить всю литературу въ сестру милосердія, оплакивающую страданія, утѣшающую и развеселяющую въ скорби. Г. Соловьевъ хочетъ, чтобы "искуство" и поэты услаждали душу несчастныхъ и чтобы Робинзонъ Крузо, ходящій въ звѣриной шкурѣ за неимѣніемъ рубашки, находилъ успокоеніе въ пассивномъ чтеніи великихъ поэтовъ. Но г. Соловьевъ забылъ, что Робинзонъ Крузо читать не умѣетъ, да ему и некогда. О комъ же вы заботитесь, г. Соловьевъ, и чего вы дѣлаете видъ будто вамъ очень жаль, что графъ Толстой не сказалъ ничего о великихъ нравственныхъ силахъ русскаго народа, что послѣ Бѣлинскаго никто будто и не будилъ этихъ великихъ силъ. Развѣ это не новое двоедушіе!

Г. Соловьевъ хочетъ вычеркнуть изъ русской жизни критиковъ-публицистовъ, вовсе не подозрѣвая того, что они-то и есть сила, направляющая постовъ и романистовъ. Уничтожьте критиковъ-публицистовъ и ни одинъ вашъ великій романистъ не скажетъ ни одного живого слова. Всѣ ваши художники разбредутся по разныхъ дорогамъ, потому что путь имъ указываютъ только критики-публицисты. Кто велъ нашихъ романистовъ -- Тургенева, Достоевскаго, Гончарова, Писемскаго и писателей новаго времени! Ихъ вели -- Бѣлинскій, Добролюбовъ, Писаревъ. Беллетристы только собираютъ, да, подкладываютъ дрова въ машину жизни, а машинистомъ является критикъ-публицистъ. И что вы тамъ ни пишите, г. Соловьевъ, противъ критиковъ-публицистовъ, вамъ такъ же не превратить ихъ въ былыхъ критиковъ-эстетиковъ, какъ не сдвинуть съ мѣста исторіи. Публицистъ-критикъ есть практическій философъ новаго времени. Онъ именно та сила, которая связываетъ единствомъ идеи разрозненныя стремленія людей. Онъ есть слѣдующая высшая форма критика-эстетика, дописавшагося до послѣдняго издыханія и потому сошедшаго съ трибуны, чтобы уступить свое мѣсто новому свѣжему и энергическому проповѣднику.

IV.

Люди новой школы и все то. что пошло ихъ слѣдомъ, есть, но мнѣнію г. Соловьева, недоросшее недомысліе, непонявшее Бѣлинскаго. Дѣйствительно, въ трудную пору общественной жизни Бѣлинскій высказалъ желаніе, чтобы искуство сблизилось больше съ жизнію, съ ея бѣдами и невзгодами, и потребовалъ большаго служенія современнымъ интересамъ даже отъ первоклассныхъ поэтовъ. Но это, по мнѣнію г. Соловьева, Бѣлинскій сказалъ потому, что былъ боленъ и находился подъ гнетомъ давившихъ его нравственныхъ обстоятельствъ. Однимъ словомъ, Бѣлинскій, ослабѣвшій физически и нравственно, позволилъ себѣ отступничество. Послѣдователи Бѣлинскаго, не понявъ этого отступничества, обезобразили его до того, что поэта и ученаго превратили въ простыхъ поденщиковъ. О, г. Соловьевъ, трудно писать спокойно, когда встрѣчаешься съ такимъ двоедушіемъ! Вы даже клевещете на своего собственнаго бога и подобно черемису наказываете его, если онъ не посылаетъ дождя. Поворотъ къ зрѣлости вы называете слабостію, и то, чего вы сами понять не въ состояніи, зовете слѣдствіемъ упадка нравственныхъ силъ. Однимъ словомъ, Бѣлинскій одряхлѣлъ и сталъ говорить глупости, а люди еще болѣе глупые дописались до абсурда и такимъ образомъ создалась современная русская литература, критика я публицистика, отъ которыхъ вы спасаетесь въ своемъ знаменитомъ треугольникѣ. Такъ-ли?

Наругавшись надъ собственнымъ богомъ, г. Соловьевъ, конечно, не щадитъ противниковъ. Онъ утверждаетъ, что эти люди не больше какъ болѣзненные продукты нашего образованнаго общества, которые исковеркались и извратились вслѣдствіе отдаленнаго прошлаго. Подъ гнетомъ обстоятельствъ люди впадали или въ глубокую меланхолію или въ нервное раздраженіе и мыслили судорожно. Эти люди вышли даже и не изъ Бѣлинскаго, а изъ Сеньковскаго. Сеньковскій, говоритъ г. Соловьевъ, не вѣрилъ ни во что. Для него не существовало ни одного великаго имени -- ни Сократа, ни Кювье, ни Шамнольона, ни Пушкина, ни Гоголя, ни Грибоѣдова. Обладая громадною памятью, Сеньковскій былъ лишенъ всякаго вкуса и первый показалъ примѣръ шаловливаго обращенія съ наукой и искусишь.

Все это, г. Соловьевъ, я не назову ложью и клеветой -- нѣтъ: все это безсиліе вашего эстетическаго недомыслія. Между Сеньковскимъ и тѣми людьми, въ которыхъ вы палите изъ своего жестяного ружья, есть разница, которой вамъ никогда не понять. Сеньковскій, дѣйствительно, не вѣрилъ ни въ вашего бога, ни въ чорта; онъ шутилъ и смѣялся надо всѣмъ, и мы, какъ и вы, не знаемъ былоли для него что нибудь святое. Но тѣ люди, которыхъ вы производите изъ Сеньковскаго, вышли не оттуда. Они имѣли самое искреннее стремленіе ко всему честному и стояли, въ этомъ отношеніи, не ниже Бѣлинскаго. Вы говорите, что, Бѣлинскій тронулъ было великія силы, но за нимъ никто не пошелъ: такъ и осталось попрежнему". А вы думаете, что публицисты шестидесятыхъ годовъ сдѣлали меньше, чѣмъ Бѣлинскій?

Г. Соловьевъ говоритъ, что литература новаго времени не больше, какъ оптическій обманъ; что благодаря строгости цензуры читали между строкъ то, чего въ нихъ не было". Не будь цензуры и всѣ-бы увидѣли въ нихъ пустоту. Какимъ же образомъ пустоту, г. Соловьевъ, когда публицистика помогала теперешнимъ реформамъ, когда она поучала беллетристовъ, когда она будила Обломовыхъ и воспитывала въ нихъ чувство свободы? Неужели все это пустота, неужели Сеньковскій говорилъ тоже?

Г. Соловьевъ говоритъ, что отрицатели не признавали науки и роняли уваженіе къ знанію. Это такая же правда, какъ и то, что Сеньковскій былъ крестнымъ отцомъ Добролюбова и Писарева, а Бѣлинскій измѣнилъ правдѣ. Въ другой статьѣ я докажу г. Соловьеву, какъ онъ намѣренно и вовсе не эстетически коверкаетъ слова Добролюбова и Писарева.

Далѣе г. Соловьевъ пророчески замѣчаетъ: "теперь, если печать разовьется, дѣло пойдетъ иначе: консерваторы, быть можетъ, станутъ на мѣсто прогрессистовъ", -- и въ выноскѣ прибавляетъ: "это вскользь высказанное нами предсказаніе исполнилось вполнѣ". Г. Соловьевъ серьезно думаетъ, что онъ убилъ Добролюбова и реализмъ. Когда консерваторы занимаютъ мѣсто прогрессистовъ, этимъ, г. Соловьевъ, доказывается лишь то, что одни заняли мѣсто другихъ. Вопросъ о правотѣ тутъ не причемъ. Если бы въ настоящее время г. Соловьевъ былъ бы единственнымъ русскимъ критикомъ, то этимъ бы вовсе не доказывалось, что реальная критика есть выдумка Добролюбова. Плебисцитъ въ пользу Наполеона III развѣ доказалъ, что противники Наполеона ошибались?

Стараясь побить на голову реальную критику, г. Соловьевъ побиваетъ только самого себя. Откопавъ кое-какія микроскопическія противорѣчія, г. Соловьевъ проникся напыщенною увѣренностію въ несокрушимости собственнаго генія и затѣмъ спрятался за твердыни "Русскаго Вѣстника". И въ то же время и тотъ же г. Соловьевъ говоритъ, что графъ Толстой показалъ въ "Войнѣ и мирѣ" даже и не жизнь, а цвѣтъ жизни -- красоту. Какой же это цвѣтъ жизни, г. Соловьевъ,-- война 12 г., злоупотребленіе чиновниковъ, тупоуміе военныхъ начальниковъ, тупоуміе Пьеровъ, Каратаевыхъ, Софи, Наташъ, Болконскихъ, безалаберность жизни, частный и общественный деспотизмъ, раззореніе, бѣдность? И это по-вашему "искуство", идеализирующее жизнь, это ваша красота и гармонія прекраснаго!

Г. Соловьевъ въ очевидномъ заблужденіи. Оттого онъ и не можетъ понять формулы реальной критики. Онъ не въ состояніи понять, что люди, провозгласившіе эту формулу, хотѣли взоры идеалистовъ устремить на землю. Г. Соловьевъ рѣшительно не примѣтилъ слона. Если-бы г. Соловьевъ былъ въ состояніи видѣть крупныя явленія, онъ-бы бросилъ свое фразерство и свои громкія слова; онъ-бы понялъ, какое неизмѣримое пространство раздѣляетъ его отъ тѣхъ, на кого онъ нападаетъ. Они хотѣли связать людей однимъ общимъ принципомъ, доступнымъ пониманію каждаго -- онъ раздѣляетъ ихъ возбужденіемъ какого-то смутнаго представленія о красотѣ и прекрасномъ, которыя всякій толкуетъ по-своему. Прочитайте всего Соловьева и въ вашемъ воображеніи нарисуется маленькій хлопотливый человѣкъ, который суетится и горячо размахиваетъ руками, усиливаясь убѣдить кого-то и въ чемъ-то. Какъ добродушно радуется маленькій человѣчекъ, если онъ поймаетъ своихъ враговъ на противорѣчіи; найдя ошибку въ завиткѣ какой либо колонны, г. Соловьевъ носится съ своимъ открытіемъ, точно въ его рукахъ такой архитектурный промахъ, отъ котораго поколеблется фундаментъ зданія. Г. Николай Соловьевъ добродушно думаетъ, что новыя громадныя зданія строится въ одинъ день и безъ поправокъ. Г. Соловьевъ думаетъ даже и еще больше:-- ему кажется, что подъ спудомъ трехъ томовъ его критическихъ статей на-вѣки похоронена реальная критика и всѣ критики-публицисты. Нѣтъ, г. Соловьевъ, ваши три кирпичика годились бы, можетъ быть, на муравьиномъ кладбищѣ, а Добролюбовъ и Писаревъ для нихъ слишкомъ велики.

Самоизбіеніе, совершаемое г. Соловьевымъ, возбуждаетъ даже соболѣзнованіе къ его добровольному мученичеству. Изъ-за чего человѣкъ хлопочетъ; изъ-за чего онъ роется въ книгахъ и подыскиваетъ опроверженія. Всѣ они, какъ камни, брошенные вверхъ, падаютъ на собственную голову г. Соловьева.

Г. Соловьевъ совершенно искренно думаетъ, что критики-публицисты хотѣли изгнать искуство съ лица земли до того, чтобы Тула перестала дѣлать даже самовары. И вотъ г. Соловьевъ пишетъ нескончаемыя статьи и наконецъ отправляется въ арсеналъ реалистовъ, чтобы поразить ихъ собственнымъ оружіемъ. Онъ прогуливается по лѣсамъ и лугамъ, но горамъ и долинамъ; осматривается внимательно въ облака, изслѣдуетъ мхи, сравниваетъ Петербургъ съ деревней и приходитъ къ убѣжденію, что природа дѣйствуетъ на чувство человѣка. Такое замѣчательное открытіе совершенно подавляетъ г. Соловьева своею неожиданностію. Изъ его наблюденій оказывается, что воздухъ не имѣетъ физіономическаго значенія и потому годится служить только фономъ картины; облака, по своей измѣняющейся формѣ, производятъ уже большее впечатлѣніе. Горы еще сильнѣе дѣйствуютъ. Органическій же міръ, но своей индивидуальности и разнообразію, производитъ самое сильное впечатлѣніе. Человѣкъ въ растеніяхъ видитъ нѣчто себѣ родственное; они какъ бы живыя существа но время сна, и вотъ откуда успокоивающее вліяніе растительнаго міра на человѣка. Трудно, конечно, опредѣлить съ точностью, говоритъ г. Соловьевъ, какого рода впечатлѣніе производитъ на насъ растительная природа, но вѣрно только то, что настроеніе духа бываетъ не одно и тоже, когда мы находимся въ степи, въ лѣсу сосенъ или березъ, или посреди сплошныхъ зданій, въ промежуткѣ которыхъ мы, напримѣръ, прогуливаемся въ Петербургѣ. Мхи и травы не имѣютъ самостоятельнаго эстетическаго впечатлѣнія. Они придаютъ только оживленіе неорганическому міру, но чѣмъ растеніе выше, тѣмъ оно пріобрѣтаетъ болѣе выразительности. Великаны тропическаго міра -- пальмы, бананы, папоротники о-моими размѣрами и рѣзкими очертаніями производятъ впечатлѣніе подавляющее, деспотирующее. Но впечатлѣніе ландшафта неполно, если изображается одна мертвая природа. "Какая нибудь лошадь съ наклоненною надъ травою головою или группа людей -- и ландшафтъ теряетъ уже свой пустынный характеръ. Такъ все склонно въ природѣ сливаться въ одно общее гармоническое впечатлѣніе, которое воспринимается невольно, безсознательно. Многообразность и сила вліянія природы чрезъ эту несознаваемомъ, неумолимость ея физіономіи, конечно, не ослабляется: искуства, но выраженію Гельмгольца, тоже такъ дѣйствуютъ на человѣка. "Въ простомъ сближеніи съ природой, говоритъ Гумбольгь,-- въ одномъ уже вольномъ воздухѣ заключается таинственная сила; вліяніе природы и радостно и кротко; оно укрѣпляетъ и освѣжаетъ утомленный духъ, успокоиваетъ сердце, печально потрясенное въ самой глубинѣ своей или взволнованное напоромъ дикихъ страстей. Строгій, торжественный характеръ, сопряженный съ этими душевными движеніями, вытекаетъ почти изъ безсознательнаго чувства высшаго порядка и внутренней законности природы: онъ связанъ съ впечатлѣніями вѣчно повторяющихся созданіи, отражающихъ въ каждой частности организаціи общій планъ; онъ обусловливается, наконецъ, контрастомъ чувства -- безконечнаго, открываемаго звѣзднымъ небомъ, необозримой равниной, туманнымъ горизонтомъ океана, и собственной ограниченностію, которую мы стремимся побѣдить".

Какое непростительное- фразерство и какой наборъ метафизическихъ словъ, если только г. Соловьевъ воображаетъ, что ими подтверждается его теорія. А случалось-ли вамъ быть въ сосновомъ лѣсу послѣ дождя? Случалось-ли вамъ при ясной, повидимому, погодѣ почувствовать внезапно подавленность духа? Извѣстно-ли вамъ химическое дѣйствіе свѣта? Извѣстно-ли вамъ физіологическое дѣйствіе газовъ? Вамъ все кажется, что только гармонія и прекрасное дѣйствуютъ на человѣка; ну отчего, напримѣръ, нынѣшняя война французовъ съ пруссаками производитъ волнующее вліяніе даже на тѣхъ, кто находится отъ театра политическихъ событій за тысячи верстъ? Если васъ помѣстить одного на Гималайскій хребетъ и затѣмъ въ одно мгновеніе перенести на поле гравелотской битвы, сохранится-ли въ васъ чувство безконечнаго, открываемаго звѣзднымъ небомъ, необозримостію пространства, туманнымъ горизонтомъ? Нѣтъ, г. Соловьевъ, и вы человѣкъ; вѣдь это вы только напускаете на себя безчеловѣчіе! Забудьте, что вы говорите на 228 стр. первой части и вспомните, что вы высказываете на 71 стр. По поводу картины Гвидо-Рени вы говорите: "сколько лѣтъ существуетъ эта картина, это произведеніе чистаго искуства, а между тѣмъ при взглядѣ на него невольно приходитъ на умъ мысль, какъ въ жизни женщинъ механическая работа сталкивается тѣсно съ умственною дѣятельностію, какъ одно мѣшаетъ другому, какъ одно не клеится съ другимъ и какъ одно что нибудь--или умственная дѣятельность или работа -- боретъ перевѣсъ надъ другимъ. Въ жизни женщинъ и теперь еще все это повторяется и долго еще будутъ маленькихъ дѣвочекъ заставлять вмѣстѣ и шить, и слушать чтеніе, и руками работать и головою дѣйствовать. Самыя даже современныя женщины еще держатся этого принципа". Видите-ли какимъ ни можете быть хорошимъ человѣкомъ. Вы сами говорите, что какая-нибудь лошадь съ наклоненною надъ травою головой" или группа людей -- и картина оживляется. Какъ же должно дѣйствовать изображеніе современной жизни и особенно такихъ положеній, которыя захватываютъ васъ самихъ? Вы не поняли Гумбольта.

Еще удачнѣе г. Соловьевъ говорить противъ себя, когда отправляется въ реалистическій арсеналъ музыки. Извѣстно, что тоны, входящіе въ составъ звука, во числу колебаній относятся какъ 1: 2: 3: и т. д. Струна, звуча, колеблется волною, каждая волна струны дробится на меньшія волночки, волночки яти издаютъ тоны, волна -- звукъ. Дробленіе волны на волночки происходитъ черезъ дѣленіе ея на 2, на 8, на 4 и т. подоб. цѣлыя части и каждая волночка имѣетъ свой типъ и свое число колебаній. Отчего же зависитъ пріятное впечатлѣніе созвучій, опрашиваетъ г. Соловьевъ. Только отъ кратныхъ отношеній звуковыхъ волнъ. Возьмите на фортепіано какую нибудь ноту и ея верхнюю октаву; верхняя октава заключаетъ въ себѣ вдвое большее число колебаній, чѣмъ прежде взятая нота. Но если вы возьмете двѣ такихъ ноты, волны которыхъ не находятся другъ къ другу въ кратныхъ отношеніяхъ, напр., ноту, которая дѣлаетъ 38 колебанія. въ секунду, и ноту, дѣлающую 61 колебаніе, то волны не сольются, а произойдетъ движеніе неравномѣрное, прерывистое. Вотъ вамъ и диссонансъ, который деретъ ухо, т. е. раздражаетъ нервы. Итакъ, г. Соловьевъ, допускающій дисгармонію музыки, не умѣетъ понять, что критики-публицисты допускаютъ ее и въ литературномъ произведеніи. Я возьму собственныя слова г. Соловьева. "Вообразите себѣ, говоритъ онъ, что слушая оперу, вы изъ всей массы звуковъ не слышите ни одного re или fa". Ну вотъ то же самое случается и съ тѣми, кто странствуетъ въ отдаленныхъ областяхъ эстетики. Въ эту область доходятъ не всѣ звуки. Вѣдь самъ же г. Соловьевъ указываетъ на наблюденіе Соважа надъ однимъ музыкантомъ, который вдругъ началъ слышать вмѣсто одного тона два и потому долженъ былъ бросить волторну, на которой игралъ. Не случилось ли подобное несчастное обстоятельство и съ критической волторной г. Соловьева. Иначе нельзя понять, что онъ въ "Обрывѣ", въ "Войнѣ и мирѣ" и въ "Взбаломученномъ морѣ" слышитъ только одинъ то, чего другіе но слышатъ. "Есть же вѣдь люди, которые лишены способности видѣть красный или голубой цвѣтъ," замѣчаетъ г. Соловьевъ. Да, есть! Есть люди съ замѣчательно тугими нервами. И насъ именно изумляетъ, что г. Соловьевъ укоряетъ въ слѣпотѣ другихъ и въ тоже время, цитируя для убѣжденія ихъ всѣхъ великихъ и невеликихъ натуралистовъ, самъ приходитъ въ восторгъ отъ мертваго моря "Обрыва", гравелотскаго поля битвы "Войны и мира" и долины Явы произведеній г. Писемскаго.

До чего доходитъ глумленіе г. Соловьева ладъ наукой и его легкомысленное отношеніе къ знанію виднѣе всего изъ его соціальнаго непониманія ученія о цвѣтахъ Гете. Темноты, говоритъ Гете, глазъ нашъ потому боится, что сѣтчатая оболочка его лишается раздраженія, связывающаго насъ съ внѣшнимъ міромъ. Въ желтомъ цвѣтѣ, когда онъ чистъ и ясенъ, есть нѣчто возбуждающее и придающее теплоту предметамъ. Если желтый цвѣтъ нечистъ или смѣшанъ съ зеленымъ, то производитъ непріятное впечатленіе. Желто-красный или оранжевый цвѣтъ имѣетъ самое возбуждающее дѣйствіе, отъ того его любятъ дикіе и имъ бѣсятъ буйволовъ. Синій же и голубой цвѣтъ производятъ, наоборотъ, какъ будто чувство холода; синее стекло представляетъ предметы въ печальномъ видѣ. Красно-бурый цвѣтъ производитъ самъ по себѣ чувство безпокойства; также почти дѣйствуетъ фіолетовый, и лиловый. Красный цвѣтъ обыкновенно служитъ выраженіемъ достоинства и силы и чѣмъ онъ ярче, тѣмъ сильнѣе его дѣйствіе. Вотъ откуда происходило прежде стремленіе властолюбивыхъ людей къ пурпуровому цвѣту. Стекло пурпуроваго цвѣта представляетъ предметы въ ужасномъ видѣ; также дѣйствуетъ и небо, окрашенное заревомъ пожара. Зеленый цвѣтъ дѣйствуетъ успокоительно и вотъ причина того пріятнаго впечатлѣнія, которое производитъ зелень луговъ и лѣса. Чѣмъ нераздѣльнѣе впечатлѣніе зеленаго цвѣта, тѣмъ оно полнѣе. Черный цвѣтъ Гете называетъ цвѣтомъ равенства и люди одѣвающіеся въ черный цвѣтъ дѣйствительно выдаются менѣе. Черный цвѣтъ даже уменьшаетъ фигуру людей, тогда какъ яркіе и особенно пурпурный -- увеличиваютъ. Вѣроятно, поэтому черный цвѣтъ и былъ принятъ монашествомъ, какъ выраженіе служенія. Женщины потому одѣваются пестро, что въ нихъ еще сильно желаніе бросаться въ глаза. Это самое можно сказать о всѣхъ тщеславныхъ людяхъ, тоже прибѣгающимъ къ цвѣтамъ, рѣжущимъ глаза.

Здравомыслящій выводъ вытекаетъ, повидимому, самъ собою. На нервы -- этотъ основной апаратъ человѣческой души -- и звуки, и цвѣта, и химическій составъ воздуха, и размѣръ предметовъ, и подвижность или неподвижность ихъ -- все это дѣйствуетъ всегда извѣстнымъ образомъ и возбуждаетъ извѣстные, опредѣленные рефлексы, всегда жизненные, всегда, практическіе, всегда соціальные. Но увы, г. Соловьевъ смѣется и надъ наукой и надъ искуствомъ, онъ и въ пищевареніи видитъ эстетическій процессъ. Что вы сдѣлаете съ такою неизлѣчимостію?

Г. Соловьеву говорятъ, что искуство часто впадаетъ въ дисгармонію, потому что отстраняется отъ изученія условій наиболѣе выгоднаго существованія человѣка, а г. Соловьевъ увѣряетъ, что и въ углекислотѣ, и на пустынныхъ берегахъ Мертваго моря, и въ долинѣ Яны, и на полѣ битвы, заваленномъ грудою труповъ, прежде всего красота и эстетика. При видѣ нищаго г. Соловьевъ желаетъ, чтобы люди проникались чувствомъ негодованія къ его нечистоплотности; при видѣ умирающаго человѣка -- величіемъ образа смерти; при видѣ разрушеннаго Страсбурга и могилъ побитыхъ французовъ -- идеей безконечнаго. По эстетической теоріи г. Соловьева все, что есть въ мірѣ, существуетъ только для того, чтобы возбуждать въ человѣкѣ чувство прекраснаго, чувство гармоніи, чувство безконечной благодарности въ Творцу, давшему въ непостижимыхъ чудесахъ природы высшее нравственное убѣжище и успокоеніе тревожной человѣческой душѣ.

Все, что ни дѣлаетъ человѣкъ, онъ дѣлаетъ только для того, чтобы выразить глубокое впечатлѣніе, производимое на него природой. "Сперва человѣкъ строитъ себѣ домъ, говоритъ г. Соловьевъ, потомъ храмъ; храмъ украшаетъ деталями; детали отдѣляются и образуютъ статуи; христіанство одѣваетъ ихъ и сила генія сосредоточивается въ лицѣ -- отсюда живопись. Наконецъ немогши и этимъ выразить всей глубины впечатлѣнія, производимаго на него природой, человѣкъ создаетъ музыку. Въ поэзіи всѣ эти искуства сходятся, какъ въ фокусѣ, и орудіемъ этого искуства являются не мраморъ, не краски, "не инструменты, а тотъ удивительный органъ голоса, который мы всегда носимъ въ себѣ. " Итакъ, человѣкъ строитъ себѣ домъ и нечетъ хлѣбъ, наконецъ изобрѣтаетъ желѣзную дорогу и телеграфъ, чтобы выразить глубокое впечатлѣніе. производимое на него природой! Г. Соловьевъ совершенно правъ, когда говоритъ въ письмѣ къ своему издателю, что нужно быть человѣкомъ идеи, чтобы рѣшиться издать его критическія статьи.

Такъ какъ даже голосомъ и даромъ слова человѣкъ владѣетъ для того, чтобы выражать совершеннымъ образомъ впечатлѣніе прекраснаго и гармоническаго, производимое на него природой, то человѣкъ, по мнѣнію г. Соловьева., долженъ съ утра до вечера нѣтъ согласнымъ хоромъ гимны. Само-собою понимается, что это только для свободныхъ людей. Пока свободный отъ дѣла, г. Соловьевъ и его послѣдователи будутъ пѣть дружнымъ хоромъ гимны, булочникъ Филиновъ будетъ печь для нихъ калачи. Чтожъ, это порядокъ хорошій и г. Соловьевъ понялъ Гумбольта вѣрно! Да, г. Соловьевъ, вы правы: критики-публицисты дѣйствительно возставали противъ подобной теоріи искуства. Они хотѣли, чтобы голосъ и слово служили человѣку полезнѣе, и они знали хорошо всю практическую пользу поэтическаго языка. Они говорили, что поэтическая рѣчь лучше прозаической, потому что короче, и дѣйствуетъ поэтому сильнѣе. Зная силу слова, они писали лучше, живѣе, послѣдовательнѣе, а главное проще и яснѣе своихъ эстетическихъ противниковъ. Они не отрицали ни Тургенева, ни Гончарова, ни Писемскаго, пока писатели эти служили полезно своему времени. Значитъ вы клевещете, что они отрицали искуство и желали превратить всѣхъ въ глухонѣмыхъ. Они не хотѣли только эстетической теоріи раздѣленія труда; они не хотѣли только, чтобы вы пѣли веселыя вѣски, заставляя Филипова печь для васъ булки.

VI.

Въ многочтеніи нѣтъ спасенія. Лучше прочитать всего четыре книжки и знать ихъ твердо, да поступать послѣдовательно, чѣмъ прочитать пять тысячъ книгъ и сбиться съ толку. Знаете ли, г. Соловьевъ, отчего Макъ-Маговъ проигралъ сраженіе подъ Седаномъ и самъ былъ раненъ смертельно? Онъ заколебался между двумя очевидностями. У журавля была только одна дума и онъ вылетѣлъ изъ ямы, а у лисицы было тысяча думушекъ и она запуталась въ сѣти. Вы возстаете противъ молодости, г. Соловьевъ, но молодость тѣмъ и сильна, что не колеблется; она, дѣйствительно, менѣе богата мыслями, но въ то, чѣмъ она владѣетъ, она вѣритъ съ фанатизмомъ правовѣрнаго. Лучше имѣть три-четыре мысли и вѣрить въ нихъ, чѣмъ имѣть четыре-пять тысячъ мыслей и не вѣрить ни въ одну. Сравните Наполеона III съ Мадзини. Конечно, Обломовъ былъ хорошій человѣкъ и зналъ много жалостныхъ словъ, но оттого-то онъ и любилъ лежать подъ одѣяломъ, закрывшись съ головою. Въ этомъ-то многодуманіи и секретъ эстетическаго двоедушія. Г. Соловьевъ говоритъ, "что счастіе не въ обстановкѣ, а въ насъ самихъ". Это старая штука всѣхъ утѣшителей на словахъ, и въ прописяхъ мы читали афоризмы еще красивѣе. "Не завидуй этимъ великолѣпнымъ дворцамъ, этимъ баснословнымъ удобствамъ жизни, этой роскоши и блеску, поучаетъ г. Соловьевъ.-- Видѣть счастіе въ богатствѣ -- предразсудокъ". Ну, конечно, если отъ Филипова приносятъ готовые калачи. Правда возьметъ свое и слово одолѣетъ всѣ препятствія: "какъ ртуть, оно рано или поздно пройдетъ вездѣ. Если нельзя мыслить -- пойте, нельзя пѣть -- плачьте, какъ плакалъ Байронъ... И эти слезы и смѣхъ, пѣснь и живая рѣчь дѣлаютъ несравненно болѣе, чѣмъ всѣ другія орудія".

Въ этихъ словахъ г. Соловьева вся философія его эстетическаго консерватизма и корень его эстетической теоріи. Г. Соловьевъ воспользовался всѣми прочитанными имъ книжками, всѣми великими поэтами, мыслителями, натуралистами только для того, чтобы сбиться съ толку и сказать: если вамъ нельзя ни мыслить, ни пѣть -- плачьте.

Мы приходимъ къ факту дѣйствительно замѣчательному. Читателю могло показаться, что'я говорю слишкомъ много по поводу ничего нестоющаго ученія г. Соловьева, что оно уже отжило и нѣтъ ему мѣста въ головахъ благомыслящихъ людей. Да, благомыслящихъ! Но увы! реальное воззрѣніе только начинаетъ еще прокладывать путь въ провинціи и Соловъева теорія тамъ не только еще сильна, но она подыскала себѣ оправданіе въ наукѣ.

Читая г. Соловъева, мы находимъ въ немъ же и объясненіе тому печальному состоянію русскаго интеллекта, который въ лицѣ провинціи такъ возмущаетъ всѣхъ нетерпѣливыхъ и зрѣлыхъ людей. По г. Соловьевъ, думая поразить реалистовъ, обнажаетъ собственно слабость своего, лагеря. Изъ статей г..Соловьева, даже неперемѣняя въ нихъ ни одного слова, мы учимся понимать, откуда берутся сторонники эстетической теоріи.

Г. Соловьевъ говоритъ, что условія образованія характера заключаются не въ устройствѣ нашего организма, а въ тѣхъ внѣшнихъ феноменахъ, которые неудержимо дѣйствуютъ на наши чувства. И самыя несчастныя организаціи получаютъ опредѣленный характеръ, если только живутъ въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ все настроиваетъ къ согласію поступковъ и образованію характера. Сила и слабость характера зависятъ, впрочемъ, еще отъ неравновѣсія нравственнаго, умственнаго и физическаго воспитанія. Слабость темперамента ослабляетъ иногда силу воли и напряженность поступковъ; перевѣсъ же умственнаго развитія нерѣдко приводитъ въ колебаніе нравственныя основы характера; -- отсюда нерѣшительность Гамлета и неумѣлость Фауста; отсюда же сбившее съ толку г. Соловьева многочтеніе. Такимъ образомъ складъ способностей и обиліе непереваренныхъ умомъ противорѣчій можетъ имѣть вліяніе на оттѣнки настроенія и характера. Замѣчательно, говоритъ г. Соловьевъ, -- что нѣкоторыя націи склонны въ образованію однихъ характеровъ, другія -- другихъ. Это зависитъ отъ повторяемости однихъ и тѣхъ же впечатлѣній и происшествій. Исторію можно считать воспитательницею національнаго характера, и физическая природа въ этомъ случаѣ ничего не значитъ. Всякій вѣкъ, всякое время образуетъ своего рода характеры, которые иногда совсѣмъ сходятъ со сцены и появляются послѣ только въ видѣ исключенія. Было, напримѣръ, время, когда являлось множество фанатиковъ, мучившихъ себя и другихъ подъ вліяніемъ овладѣвшаго ими настроенія. Нѣкоторые называли ихъ вдохновенными, другіе гипнотиками и сомнамбулистами, но въ сущности они были только характерами своего вѣка, въ которомъ все давало себя знать жгучею болью и страданіемъ. Было также время утопистовъ, которые, проклиная печальную дѣйствительность, уносились такъ далеко на крыльяхъ воображенія, что, казалось, разомъ достигали обѣтованной земли. Было, наконецъ, время и мѣсто, когда люди впадали въ глубокую меланхолію или въ страшное нервное раздраженіе, разрѣшавшееся злобой. Это время и теперь еще не прошло. Озлобленные люди являются обыкновенно послѣ обстоятельствъ, сильно разстраивающихъ общество.

Все это мы беремъ изъ, г. Соловьева. Итакъ, по его же собственнымъ словамъ, главныя условія образованія характера заключаются не въ устройствѣ нашего организма, а въ тѣхъ внѣшнихъ феноменахъ, которые съ ранняго возраста неудержимо дѣйствуютъ на наши чувства. Г. Соловьевъ признаетъ ипохондрію и озлобленіе нравственными болѣзнями. Чай ль дъ-Гарольдъ и нашъ Печоринъ, говоритъ г. Соловьевъ, есть ничто иное, какъ люди больные, вслѣдствіе печальнаго строя душевныхъ силъ, условленнаго историческими и домашними обстоятельствами. Байронизмъ, поэтому -- болѣзнь? Какъ же, г. Соловьевъ, вы говорите намъ -- плачьте, какъ плакалъ Байронъ! Мы хотимъ быть здоровыми, а вы предлагаете намъ.быть больными?

Въ другомъ мѣстѣ г. Соловьевъ указываетъ на раздоръ и несогласіе, отличающіе наше современное общество и литературу. "И въ чемъ же разногласіе? спрашиваетъ г. Соловьевъ.-- Не въ мелочахъ и второстепенныхъ вопросахъ, а въ вопросахъ главныхъ. Одни называютъ Шиллера не болѣе, какъ добрякомъ, другіе видятъ въ немъ самый смѣлый, порывистый геній. Одни молятся Гегелю, другіе кидаютъ въ него грязью. Одни благоговѣютъ передъ Пушкинымъ, другіе говорятъ, что онъ давно отжилъ и что въ настоящее время даже сапоги лучше его". "Что это такое? Какой дикій, нестройный хоръ голосовъ, и отчего онъ происходитъ?" спрашиваетъ г. Соловьевъ. Въ вашемъ собственномъ объясненіи образованія историческихъ характеровъ и отвѣтъ на этотъ вопросъ. Отвѣтъ на него вы найдете и у своихъ любимыхъ авторовъ: у великаго Гончарова, у Тургенева, у графа Толстого. Всѣ они говорятъ о лишнихъ людяхъ, о пассивныхъ людяхъ, о людяхъ больныхъ бездѣйствіемъ активности при дѣятельности мысли. Такіе характеры выработались тѣми внѣшними феноменами, о которыхъ вы говорите, и вотъ гдѣ начало раздѣленія и несогласія, о которомъ вы такъ жалѣете.

Люди эстетическаго характера всегда очень добрые, скромные, мягкіе. Дѣтьми они очень послушны, прилежны, старательны и благонравны. Изъ хорошихъ и скромныхъ учениковъ они превращаются въ хорошихъ и скромныхъ мужей, добрыхъ, чадолюбивыхъ отцовъ, исполнительныхъ и послушныхъ чиновниковъ. Но люди эти всегда умѣренныхъ способностей, они люди второго сорта, люди, такъ-сказать, провинціальные, а не столичные. Изъ нихъ могутъ выходить и критики, и публицисты, и даже великіе романисты. Но это будутъ писатели всегда второй руки: критикъ будетъ эстетикомъ, романистъ -- Гончаровымъ. Мягкіе но характеру, они отличаются мечтательностью и легко превращаются въ Маниловыхъ и Обломовыхъ, мечтающихъ о томъ, какъ бы хорошо всѣхъ людей сдѣлать счастливыми и добродѣтельными. По своей мягкости и незлобивости они всегда моралисты, и потому они думаютъ, что все зло на свѣтѣ только отъ того, что люди недостаточно добродѣтельны. Дѣлая такимъ образомъ каждаго отдѣльнаго человѣка независимымъ центромъ, отъ доброй воли котораго зависитъ все, они индивидуалисты но преимуществу. Поэтому они никогда не въ состояніи понимать правильно исторіи и всю ее сводятъ къ поведенію одного, двухъ, трехъ лицъ. Хотя бы нашъ литературный разладъ:-- но мнѣнію г. Соловьева, это просто литературные лагери, происшедшіе оттого, что консерваторы стали упорнѣе, либералы нетерпѣливѣе, радикалы -- рѣзче, идеалисты -- призрачнѣе, матеріалисты -- грубѣе. Вотъ всѣ и перебранились, и вышелъ какой-то скверный шумъ и безтолковый разбродъ. По мнѣнію г. Соловьева, тутъ нѣтъ ни исторіи, ни столкновенія идей и противоположныхъ стремленій, а простое поврежденіе нравовъ и худой примѣръ Добролюбова и Писарева, особенно послѣдняго.

Люди эстетическаго характера, придавая такое огромное значеніе лицу и добродѣтели, не могутъ переносить никакихъ тревогъ и шероховатостей жизни, никакого усиленнаго шума, никакого усиленнаго движенія. Поэтому понятно, что современная тревожная историческая жизнь нравится имъ больше въ художественномъ изображеніи, а не въ натурѣ. Они восторгаются войной на картинѣ, умиляются надъ бѣдностью и страданіями въ романѣ или повѣсти и, боясь тревогъ дѣйствительной жизни, чувствуютъ въ себѣ силу переживать ихъ только въ мечтѣ, только въ образахъ, которые даетъ имъ искуство. Считая себя безошибочными -- кто-же считаетъ себя ошибающимся -- эти тихіе, безотвѣтные люди, отстраняющіеся отъ жизни, хотѣли бы отстранить отъ нея и другихъ. И вотъ они являются проповѣдниками мирныхъ средствъ и уступчивости. Они, какъ графиня Гаспаренъ, думаютъ, что французы и нѣмцы воюютъ просто отъ невѣжества и грубости, и стоитъ только женщинамъ броситься между воюющими и крикнуть имъ: "довольно убійствъ! довольно изувѣченныхъ тѣлъ! довольно разтерзанныхъ сердецъ! довольно скошенныхъ поколѣній! Земля пьяна отъ крови нашихъ сыновей..." и воюющіе братски обнимутся. Эти жалостныя слова, конечно, подсказаны хорошимъ, гуманнымъ чувствомъ, но прежде всего это -- эстетика и полное непониманіе исторіи.

Мирные эстетики никакъ не умѣютъ понять, какому дѣлу они служатъ. Думая, что они служатъ общему благу, они служатъ индивидуализму. Они идутъ встрѣчнымъ потокомъ идеѣ коллективности, которая правитъ колесницей современной исторіи. Ихъ индивидуализмъ есть представитель личнаго интереса, покушающагося на право общественное. Такимъ образомъ эстетическій консерватизмъ, стоящій подъ знаменемъ индивидуализма, хочетъ и искуство сдѣлать орудіемъ своего попятнаго движенія. Реализмъ, напротивъ, стоитъ подъ знаменемъ общественнаго служенія. Этимъ различіемъ цѣли опредѣляется и нея разница средствъ и способа дѣйствія эстетической и реальной критикъ. Уходя въ индивидуализмъ, эстетическая критика съуживаетъ всю дѣятельность человѣка и высшее ея развитіе видитъ въ "бабушкѣ". За предѣлами семьи для нея лежатъ необитаемыя страны, въ которыя она не пускаетъ искуство. Вотъ почему эстетическая критика исключаетъ изъ искуства всякую тенденцію, потому что тенденція есть именно та нитка, которая связываетъ художественное изображеніе жизни съ потокомъ дѣйствительной жизни и привязываетъ каждую отдѣльную семью къ той колесницѣ исторіи, которую направляетъ геній новаго времени въ необитаемыя, но мнѣнію эстетики, страны. Эстетическая критика говоритъ, что великъ только тотъ писатель, который стоитъ спиной къ невѣдомымъ странамъ, а, но мнѣнію реальной критики, великъ тотъ, кто бѣжитъ рядомъ съ исторической колесницей.

Тяготѣя больше къ безлюдному Гималайскому хребту и къ безграничному горизонту, въ которыхъ эстетическая критика находитъ успокоеніе отъ тревогъ жизни, она отстраняется сама и отстраняетъ другихъ отъ всего живого и близкаго; реальная же критика хочетъ жизни и ищетъ связи съ нею и въ литературныхъ произведеніяхъ. Реальная критика хочетъ возиться съ людьми, эстетическая -- съ природой. Но гдѣ жизнь, тамъ и страсти, а гдѣ страсти, тамъ и ошибки. И всѣ эти страсти, всѣ эти ошибки ничто сравнительно съ бѣгствомъ отъ жизни и одинокимъ переселеніемъ на Гималаи. Когда Парижъ сталъ готовиться къ осадѣ, то капиталисты и промышленники уѣхали изъ него на лоно природы, чтобы возвратиться послѣ войны. "Что подумаютъ о васъ, восклицаетъ по этому случаю "Public", -- вы уѣзжали, предоставляя бѣднымъ, ничего неимущимъ защищать городъ и охранять ваше имущество! Это не хорошо, это не честно, это подло!". Но зато не противорѣчитъ эстетическому индивидуализму, прибавимъ мы.

Г. Соловьевъ злорадствуетъ, что въ сумятицѣ современной русской литературы будущій историкъ прочитаетъ ошибки и заблужденія русскаго реализма. Можетъ быть. Но въ трехъ томахъ критическихъ сочиненій г. Николая Соловьева тотъ же историкъ прочитаетъ безплодныя попытки индивидуализма отвести глаза людей отъ жизни, -- попытки, двоедушно замаскированныя наукой, любовью къ ближнему и нравственностью.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 10, 1870