Шелгунов Николай Васильевич - Недоразумения 1848 года

НЕДОРАЗУМѢНІЯ 1848 ГОДА.

(Комедія всемірной исторіи. Іоганнъ Шерръ, выпускъ второй С.-Петербургъ, 1871 года.)

Въ пріемѣ Шерра есть черты, напоминающія суроваго старика Шлоссера. Сходство Шерра съ Шлоссеромъ въ томъ, что оба они относятся безпощадно къ умственной посредственности и дряпности, фигурирующимъ на исторической аренѣ. Ни для Шлоссера, ни для Шерра нѣтъ своихъ и не своихъ. Ихъ критерій стоитъ внѣ партій; они разоблачаютъ и клеймятъ глупость, бездарность и ничтожество, гдѣ-бы ихъ ни встрѣтили. Шерръ трунитъ надъ смѣшнымъ пародированіемъ нѣмецкихъ либераловъ, незнавшихъ ни что дѣлать, ни какъ дѣлать; отъ него одинаково достается и безсильнымъ французскимъ соціалистамъ и дрянной французской буржуазіи; онъ разоблачаетъ династическое своекорыстіе Карла Альберта, тупую односторонность славянъ, трусость и бездарность нѣмецкихъ правительствъ, клейстерный либерализмъ членовъ нѣмецкаго парламента и въ то-же время хвалитъ Радецкаго, называя его несомнѣнно самою выдающеюся историческою личностію "бѣшенаго тода". Шерръ говоритъ, что "изъ всего тогдашняго гусинаго стада болтуновъ, одинъ старый Радецкій возвышается точно колоссъ". Но Шерръ знаетъ, какому дѣлу послужилъ Радецкій и какой порядокъ онъ спасъ въ Европѣ. Радецкій былъ несчастіемъ для Европы, говоритъ Шерръ, "но все-таки пріятно глазу, утомленному зрѣлищемъ столькихъ наивныхъ безхарактерныхъ фразеровъ, остановиться на человѣкѣ знающемъ и дѣятельномъ ". Похвалой Радецкому Шерръ какъ-бы вымещаетъ свое озлобленіе на всѣхъ либеральныхъ и радикальныхъ болтуновъ. И Шерръ имѣетъ на это личное право. Онъ самъ одна изъ жертвъ "бѣшенаго года", года политической лихорадки, года, когда всѣ горѣли какимъ-то неяснымъ стремленіемъ и порывомъ, года, когда идеализмъ выталкивалъ людей изъ колеи дѣйствительности и въ туманной дали манилъ красивыми декораціями. Люди бросились къ декораціи, но идеальная картина бѣжала тоже впередъ, точно мѣсяцъ, за которымъ гонятся дѣти, думая добѣжать до него и не понимая, что оптическій обманъ играетъ съ ними злую шутку. Шерръ, какъ Шлоссеръ, сталъ объективно къ тому міру, который подшутилъ надъ нимъ такъ жестоко, разбилъ его мечты и идеалы, и отрезвѣвшій, наконецъ, человѣкъ увидѣлъ ложь тамъ, гдѣ видѣлъ правду, и простую лѣпную глину тамъ, гдѣ думалъ видѣть образъ божій. Выводъ, къ которому привелъ Шерра опытъ жизни, отзывается мизантропизмомъ. "Свѣтомъ, говоритъ онъ,-- управляетъ съ одной стороны самодовольная ограниченность, съ другой -- скользское, какъ угорь, плутовство и самолюбивое мѣднолобое мошенничество. Смѣшно требовать или ждать, чтобы истина, право, безкорыстіе и другіе идеалы имѣли большій успѣхъ въ обществѣ, чѣмъ это бываетъ обыкновенно. Успѣхъ или неуспѣхъ -- единственный критерій, единственное право или неправо. Громадное большинство не понимаетъ идеализма въ общественномъ строѣ. Человѣкъ созданъ изъ простой глипы и потому онъ существо самое посредственное. Конечно, есть исключенія -- и горе исключеніямъ! Вся всемірная исторія есть постоянное отреченіе отъ исключеній, отъ мечтателей идеалистовъ и энтузіастовъ. Въ то время, какъ докторъ Лютеръ, благодаря своей теологической начитанности и ограниченной умѣренности, пріятно провелъ жизнь между женщинами, виномъ и пѣснями и спокойно умеръ у себя въ постели, геніальные, самоотверженные и великодушные герои реформатской идеи -- Савонаролла, Гутенъ, Мюицеръ, Цвингли, Брунно и многіе другіе погибали на кострахъ, на полѣ битвы, въ темницѣ и ссылкѣ, а самый великій человѣкъ всего реформаціоинаго движенія -- Оливеръ Кромвель попалъ на висѣлицу уже трупомъ. А какъ было во время великой революціи? Всѣ возвышенные и великодушные энтузіасты Жиронды и Горы сложили свою голову на эшафотѣ въ наказаніе за свою вѣру въ идеалъ, а Талейранъ, Камбасаресъ, Фушо и т. под., сдѣлались великими синьорами и милліонерами. И мало того, что истинные борцы и вожди человѣчества живутъ на свѣтѣ опозоренными, преслѣдуемыми, мучениками, но и потомство отказываетъ имъ въ справедливости. Таковъ ходъ міра и таковъ онъ будетъ, такъ какъ человѣкъ созданъ изъ простой глины". Шлоссеръ вынесъ тотъ-же взглядъ на людей и старался уединиться отъ людей изъ простой глины, чтобы вдали отъ бездарнаго и трусливаго ничтожества искать успокоенія въ самомъ себѣ, въ жизни мыслію и въ умственномъ трудѣ.

Это печальная и вѣчно повторяющаяся исторія людей мысли и идеаловъ и будетъ она повторяться вѣчно. Идеализмъ не болѣзнь и не выдумка безумцевъ и мечтателей; идеализмъ -- единственная сила, двигающая человѣчество впередъ; она то-же, что паръ въ паровой машинѣ. Идеализмъ мѣняетъ только форму, но по существу своему онъ всегда тотъ-же и вѣчно онъ тянется схватить за рога мѣсяцъ, всегда бѣжитъ за нимъ, а мѣсяцъ попрежнему такъ-же далекъ и попрежнему манитъ къ себѣ. Идеализмъ -- какъ надежда: вырвите ихъ изъ природы человѣка и на завтра-же люди не захотятъ жить. Да и зачѣмъ жить, когда впереди не предвидится ничего.

Если идеализмъ въ природѣ человѣка, слѣдовательно говоритъ противъ него глупо; нужно говоритъ не противъ идеализма, а противъ его злоупотребленій, потому что идеализмъ ошибается не въ сущности своего порыва, а въ его размѣрѣ. Очень можетъ быть, что XIX столѣтіе погрѣшаетъ идеализмомъ болѣе другихъ вѣковъ; но такъ оно и должно быть. Новѣйшій политическій идеализмъ разростался паралельно съ развитіемъ европейскаго денежнаго хозяйства, поэтому онъ соціально-экономическаго происхожденія. По мѣрѣ того, какъ усиливалась буржуазія и росло ея политическое значеніе, росла и реакція противъ денежныхъ тузовъ и буржуазнаго господства.

Тогда-то выступилъ во Франціи вопросъ экономической реформы. Идеалистовъ обвиняютъ въ томъ, что они распаляли воображеніе пролетарія картинами невозможнаго счастія и разжигали его страсти. Это правда. Но всякій идеализмъ разсчитываетъ на большія средства, чѣмъ какими онъ можетъ располагать и на большія способности, чѣмъ какія есть у людей. Только впослѣдствіи разочаровавшійся идеализмъ видитъ, что онъ имѣлъ дѣло съ людьми изъ обыкновенной гЛины. Историческая роль 1848 года принадлежала именно этимъ людямъ.

Вопросъ, поставленный февральскимъ движеніемъ, заключался въ томъ, чтобы сдѣлать хотя что-нибудь въ пользу рабочаго, свести политическую задачу на экономическую почву.

Временное правительство французской республики 48 г. обязалось поддерживать работой существованіе пролетарія и доставлять работу всѣмъ гражданамъ. Это былъ опытъ трудный и задача слишкомъ многосложная, о размѣрахъ которой не имѣли точнаго представленія тѣ, кто взялся за ея исполненіе. Разсчетъ былъ основанъ на чувствахъ великодушія, самопожертвованія и самоотреченія; но большинство, а слѣдовательно и сила были на сторонѣ не этихъ чувствъ. Кромѣ ошибочнаго разсчета на людское доброжелательство, ошибка заключалась и въ размѣрѣ опыта. Грандіозные опыты всегда поучительны, но они никогда не удаются. Въ омутѣ неурядицы экономическихъ понятій не было ничего твердаго, даже и въ той научной системѣ, въ правильность которой вѣрили представители стараго порядка; еще меньше точекъ опоры давала теорія оппозиціи. Временное правительство обѣщало работу, что, конечно, весьма доброжелательно. но какъ датъ работу, кто ее дастъ, гдѣ ее взять, какъ уравновѣсить на практикѣ спросъ съ предложеніемъ! Какъ устроить, чтобы для каждой надобности явилось удовлетвореніе и чтобы удовлетвореніе явилось именно въ моментъ надобности? Омутъ экономической путаницы такъ глубокъ, что вы слышите со дна его скрежетъ зубовъ и борьбу всевозможныхъ страстей. Ваше чувство возмущено, вы всей душой стремитесь помочь человѣческому страданію, но что же вы можете сдѣлать въ дѣйствительности. Единоличная воля въ этомъ движущемся океанѣ страстей, мыслей, стремленій,-- пуль, и нѣтъ такой силы на землѣ, которая могла-бы указать океану ровное глубокое русло, по которому онъ потекъ-бы спокойно, величаво, какъ исполинская рѣка.

Вмѣсто единоличной воли мы беремъ правительственную волю, коллективнаго человѣка, состоящаго изъ нѣсколькихъ единицъ. Чѣмъ измѣняетъ это его силу? Чѣмъ десятки незнающихъ единицъ отличаются отъ одной незнающей единицы? Гражданинъ Трела, министръ.публичныхъ работъ, могъ сказать національному собранію; "вы должны декретомъ утвердить работу, какъ нѣкогда конвентъ утвердилъ побѣду". Это честныя и хорошія слова, полныя благороднаго сочувствія къ пролетарію и полныя готовности быть ему полезнымъ. Но можно-ли декретомъ распутать путаницу экономическихъ отношеній? Можно-ли глупыхъ сдѣлать умными, дѣтей взрослыми? Какой свѣточъ дается всѣмъ незнающимъ и невидящимъ -- куда идти, что дѣлать? Сказать -- утвердить декретомъ работу развѣ не то-же, что сказать -- утвердить декретомъ общее счастіе и довольство. Ни временное правительство, ни національное собраніе, ни исполнительная комиссія, особенно съ такими членами, какъ Гарнье-Пажесъ, Ламартинъ, Мари, не могли-бы ничего подѣлать.

Ясно, что рѣшительныя мѣры въ пользу рабочаго были невозможны. Но грубая исполнительная комиссія не хотѣла и съ пальятивными обращаться съ деликатностію. Въ правительствѣ были люди доброжелательные, искренно желавшіе помочь пролетарію. И вотъ начались толки о вспомогательныхъ кассахъ, о рабочихъ ассоціаціяхъ, о колонизаціи. Реформы эти, какъ онѣ ни благодѣтельны, сулили хорошее лишь въ отдаленномъ будущемъ, а между тѣмъ въ національныхъ мастерскихъ находилось 100,000 рабочихъ. Буржуазія хотѣла отдѣлаться отъ нихъ во что-бы то ни стало и какъ можно скорѣе. Адвокаты рабочихъ были слишкомъ слабы и слабы именно отсутствіемъ единства въ мысляхъ. Каждый не довѣрялъ другому и мѣшалъ ему. Ледрю-Ролленъ дѣйствовалъ противъ Луи-Блана, Луи-Бланъ противъ Коссидьера, Коссидьеръ противъ Барбеса, Барбесъ противъ Бланки, Бланки, какъ говоритъ Шерръ, противъ всѣхъ и всѣ противъ Бланки. Могла-ли такая неурядица привести къ единству и соглашенію, къ дружнымъ мѣримъ. И тотъ оказался, конечно, сильнѣе, кто думалъ одну думу и потому дѣйствовалъ какъ одинъ человѣкъ.

15 іюня, Гудшо въ засѣданіи національнаго собранія объявилъ, что мастерскія должны быть немедленно закрыты. Напрасно Трела отстаивалъ ихъ и доказывалъ всю несправедливость правительства, которое само, поманивъ рабочихъ ложными надеждами, теперь отталкиваетъ ихъ отъ себя. Большинство собранія не хотѣло ничего знать и требовало, чтобы съ національными мастерскими было покончено какъ можно скорѣе.

И вотъ 21 іюня послѣдовалъ декретъ правительства, призывавшій рабочихъ національныхъ мастерскихъ или поступить немедленно въ армію или отправиться въ провинціи, гдѣ правительство пристроитъ ихъ къ землянымъ работамъ.

На другой день 1,500 рабочихъ подъ предводительствомъ "своего неизмѣннаго Пюжоля" направились къ люксамбургскому дворцу, въ которомъ засѣдала, исполнительная комиссія. Пюжоль съ четырьмя выборными поднимается по лѣстницѣ и требуетъ для объясненія гражданина Мари. "Принятый и пріосанившійся, онъ обращается такъ: "граждане до-февральской революціи"...-- "Виноватъ, перебиваетъ его Мари: -- вы кажется хватили немножко далеко назадъ. Вспомните, что время дорого мнѣ".-- "Ваше время принадлежитъ не вамъ, а народу." -- "Гражданинъ Пюжоль, мы васъ давно знаемъ, вы на замѣчаніи у насъ".-- "Ничего не значитъ. Съ того дня, какъ отдался я народному дѣлу, я привыкъ не отступать ни передъ какими угрозами; слѣдовательно, вы грозите мнѣ совсѣмъ не кстати. Хотите вы насъ слушать"? "Да ужь какъ скоро вы здѣсь, такъ можете и говорить". Тогда Пюжоль съ воодушевленіемъ развилъ протестъ рабочихъ противъ изданнаго наканунѣ декрета. На это Мари отвѣчалъ: "Понимаю; но обратите вниманіе: если рабочіе намѣрены не расходиться по провинціямъ, такъ мы вѣдь принудимъ ихъ къ тому силой. Понимаете вы -- силой"!-- "Силой? вотъ и прекрасно!.. Хорошо, мы тепсрьТзнаемъ, что намъ нужно знать; прощайте гражданинъ". И затѣмъ наступили знаменитые іюньскіе дни.

Изложеніе Шерра не чуждо полемической соли и имѣетъ публицистскій характеръ; но, устранивъ форму, разсказъ Шерра есть достовѣрная исторія на основаніи подлинныхъ документовъ. Потому что Шерръ называетъ вещи своими именами и никогда не пропуститъ"случая разоблачить все дурное и вредное, его хорошее слово пріобрѣтаетъ особую вѣскость. Всѣ исторіи, которыя писались по поводу іюньскихъ дней, писались историками буржуазіи и потому понятно, въ какомъ видѣ рисовался всегда парижскій пролетарій. Теперь факты іюньскихъ дней извѣстны въ болѣе очищенномъ видѣ, и въ этомъ очищенномъ видѣ представляетъ ихъ Шерръ. "Достовѣрно извѣстно, говоритъ онъ,-- что сходка пролетаріевъ у Пантеона, послѣ переговоровъ Пюжоля съ Мари, представляла собою зрѣлище, достойное уваженія. Свидѣтели, обладающіе проницательнымъ взглядомъ, по неотличающіеся симпатіей къ народу, должны были согласиться, что здѣсь въ сборѣ было тысячи четыре рабочихъ, доведенныхъ отъявленной безпомощной нуждою до отчаянія. Конечно, и соціальныя мечтанія и бонапартистскіе происки много, очень много содѣйствовали совершенію іюньской катастрофы, но еще болѣе содѣйствовалъ тому голодъ. Да, голодъ!.." Шерръ опровергаетъ показанія буржуазныхъ историковъ, что число инсургентовъ доходило до ста тысячъ. Шерръ говоритъ, что это вовсе не была бѣшенная орда; Шерръ опровергаетъ показанія, что въ рядахъ инсургентовъ находилось 20,000 осужденныхъ на галеры. Численность іюньскихъ бойцовъ не превышала 40 или 60 тысячъ. "Правда, сюда вкрались и нечистые элементы, быть можетъ, даже и нѣсколько сотъ преступниковъ; но въ какой-же ведущей борьбу или неведущей ее партіи не бываетъ никакихъ нечистыхъ элементовъ."

Въ двухъ главныхъ грѣхахъ обвиняютъ инсургентовъ: въ смерти архіепископа Афра и генерала Бреа. Архіепископъ хотѣлъ явиться миротворцомъ и посредникомъ и отправился на баррикады. Кавеньякъ предостерегалъ прелата, что подходить къ баррикадамъ во время разгара битвы чрезвычайно опасно. Но архіепископъ отвѣтилъ на это, что если его убьютъ, значитъ его жизнь ничтожна. "Смертельная пуля, говоритъ Шерръ,-- которую умиротворявшій пастырь съ глубокимъ благоговѣніемъ принялъ отъ инсургентовъ, вылетѣла не изъ оружія защитника баррикадъ, но, безъ сомнѣнія, вслѣдствіе промаха кого-нибудь изъ солдатъ. Одинъ изъ сопровождавшихъ архіепископа, его генеральный викарій Жакмонъ, открыто свидѣтельствовалъ, что архіепископъ былъ пораженъ не изъ рядовъ защитниковъ". Второй грѣха?-- убійство Бреа, Шерръ называетъ гнуснымъ убійствомъ. Убійство это можно извинить только озлобленіемъ, ибо за день передъ тѣмъ на улицѣ Сенъ-Жакобъ, передъ глазами генерала Бреа, хотя и не по его приказанію, были безжалостно разстрѣляны пойманные инсургенты.

Если ужь приходится говорить о чьемъ-либо дурномъ поведеніи, то о поведеніи парижскаго буржуа. О поведеніи его непосредственно за іюньскими днями Шерръ говоритъ мало, поэтому я воспользуюсь другимъ источникомъ.

Іюньское столкновеніе не было столкновеніемъ политическимъ: оно имѣло чисто соціальный характеръ. Только отъ этого произошло такое обоюдное озлобленіе. Каждый готовъ былъ идти на смерть, потому что каждый отстаивалъ себя. Отъ этого войска арміи, какъ защитники правительственнаго порядка, играли меньше всего видную роль. Напротивъ того, озлобленіемъ и пыломъ мести горѣла національная гвардія. Она вынесла на своихъ плечахъ главную борьбу; она положила на нее всю свою душу и всю свою энергію и потому только себя считала спасительницей французскаго общества. Гордая успѣхомъ и торжествомъ, національная гвардія держала себя въ іюньскіе дни съ ужасающей развязностью. Инсургенты, взятые въ плѣнъ и находившіеся въ лазаретахъ, боялись гораздо больше національныхъ гвардейцевъ, чѣмъ солдатъ. Парижъ представлялъ печальную картину неистовства національныхъ гвардейцевъ. Преслѣдованіямъ не было конца; всѣ улицы Парижа были заставлены патрулями національной гвардіи, наблюдавшими за прохожими. Чтобы не быть арестованнымъ, нужно было имѣть пропускной билетъ. Дорога, которая обыкновенно дѣлалась въ полчаса, проходилась теперь въ 3 часа: такъ было велико число патрулей и карауловъ, тщательно розыскивавшихъ враговъ правительства. Боязнь и ненависть помутили въ людяхъ всякій смыслъ. Какъ во время холеры распускали разные нелѣпые тревожные слухи, такъ разсказывали и теперь, что инсургенты будто-бы отравили колодцы и фонтаны, что въ лавкахъ продаются отравленныя сигары, въ кабакахъ -- отравленные напитки. Каждый преувеличивалъ, что онъ зналъ изъ ужасовъ. Ходили толки о разстрѣливаніяхъ я казняхъ массами и безъ суда. Инсургенты разсказывали ужасы про національныхъ гвардейцевъ, національные гвардейцы про инсургентовъ. Разсказывали, что одинъ національный гвардеецъ хотѣлъ застрѣлить прохожаго, потому что у него на шеѣ былъ красный галстухъ, принятый имъ за знакъ красной республики. Въ одной улицѣ былъ разстрѣлянъ консьержъ, потому что у него въ домѣ нашли ружье, которое какой-то спасавшійся бѣгствомъ инсургентъ бросилъ въ подвальное окно. На одинъ домъ пало подозрѣніе, что въ немъ скрываются инсургенты. Послѣ тщательнаго обыска и не найдя ничего, національные гвардейцы разстрѣляли консьержа дома потому только, что онъ старъ и уже довольно пожилъ на свѣтѣ. Въ предмѣстьи Temple былъ разстрѣлянъ подлѣ казармы національный гвардеецъ за то, что онъ былъ въ блузѣ. Подозрительности и доносамъ не было конца. Всякій считалъ своимъ гражданскимъ долгомъ превратиться въ шпіона и являться съ доносомъ къ военнымъ властямъ, правившимъ Парижемъ. Многіе доносы были анонимные и, не смотря на то, имъ давали вѣру. Достаточно было имѣть республиканскій образъ мыслей, чтобы сдѣлаться предметомъ доноса, потому что большинство побѣдителей было противъ республики. Аресты производились самымъ грубымъ и непозволительнымъ образомъ безъ всякой провѣрки доносовъ. Одного мальчика изъ мясной лавки арестовали за то, что видѣли на баррикадѣ его товарищей. Какого-то господина арестовали на то, что онъ поздоровался съ своимъ другомъ, котораго вели подъ арестъ. Никогда во Франціи, даже въ первую революцію не существовало въ обществѣ такого разрыва. Все ставилось въ вину и преступленіе, потому что никто не былъ увѣренъ, чтобы у него не нашелся вратъ, готовый ему повредить. Преступленіемъ считалось принимать у себя гостей слишкомъ рано, или слишкомъ поздно, или не ночевать у себя дома. Въ списокъ проскриптовъ заносились имена такихъ людей, которые давно умерли. Въ списокъ попалъ даже правительственный префектъ, жившій въ департаментѣ и во время революціи не бывшій вовсе въ Парижѣ. Одного господина арестовали на основаніи слуха, будто-бы онъ убилъ солдата, тогда какъ, напротивъ, было положительно извѣстно, что онъ спасъ солдату жизнь.

Коссидьеръ говорилъ въ національномъ собраніи, что дѣла зашли уже такъ далеко, что одна половина Парижа готова арестовать другую. Консервативныя газеты, единственныя изъ имѣвшихъ право на существованіе, усиливали общую боязнь описаніемъ страшныхъ картинъ и ужасовъ революціи. Онѣ разсказывали объ отравленіяхъ, искалечиваніяхъ, объ отрубленныхъ головахъ и всегда несчастными жертвами рисовались національные гвардейцы, а палачами пролетаріи. Тотъ-же языкъ господствовалъ и на трибунѣ національнаго собранія. Лѣвая сторона не смѣла подать голоса въ пользу арестованныхъ. Пьеръ Леру, Коссидьеръ, Ламенэ и Прудонъ были единственные люди изъ всего Парижа, возставшіе противъ жестокостей національной гвардіи и взывавшіе къ амнистіи.

Ламенэ, пользовавшійся общимъ уваженіемъ по только во Франціи, но и въ Европѣ, воскликнулъ на одномъ изъ засѣданій національнаго собранія: "Богъ еще живъ и онъ потребуетъ отъ висъ отчета за всю вами пролитую кровь".

Журналъ Ламенэ (Peuple constituant) былъ единственный журналъ, на который Кавеньякъ не отважился наложить свою руку. Въ несчастные іюньскіе дни Ламенэ объявилъ, что онъ самъ прекращаетъ свой журналъ. "Peuple constituant" начался съ республикой, писалъ Ламенэ,-- и кончается съ республикой, потому что то, что мы видимъ, не есть республика; это что-то неимѣющее названія. Парижъ въ осадномъ положеніи; онъ отданъ въ жертву военной силѣ, принадлежащей извѣстной партіи, которая изъ нея сдѣлала свое орудіе. Тюрьмы и крѣпостные верки наполнены арестованными и ссылки превосходятъ даже то, что дѣлалось въ 1793 г. Законъ отнялъ право сходокъ; самыя стѣснительныя постановленія реставраціи противъ прессы снова возстановлены; народъ толкнули въ бездну страданія и нищеты. Люди, ставящіе себѣ въ заслугу созданную ими реакцію, получатъ скоро свою награду, которую они такъ заслужили. Преслѣдуемые презрѣніемъ, покрытые стыдомъ, проклятые въ настоящемъ и въ будущемъ, они причислятся къ измѣнникамъ отечества." Такую рѣчь, конечно, не могли простить и управляющій журналомъ былъ призванъ къ отвѣтственности, не смотря на то, что Ламепэ требовалъ, чтобы отвѣтственности подвергли его. Пьеръ Леру говорилъ въ національномъ собраніи тѣмъ-же языкомъ; онъ обвинялъ собраніе за его страстность, которую никакъ нельзя допустить въ представителяхъ народа; онъ обвинялъ духовенство, засѣдавшее въ собраніи, которое ни разу не произнесло ни одного слова примиренія и любви. Говорить подобнымъ языкомъ въ національномъ собраніи было въ то время невозможно. Каждая попытка къ примиренію и къ успокоенію страстей покрывалась криками и смѣхомъ. Пьеру Леру едва удалось уговорить собраніе позволить семействамъ ссылаемыхъ сопровождать ихъ въ ссылку. Собраніе согласилось, но съ тѣмъ, чтобы они ѣхали на свой счетъ.

Такъ какъ главной виной всѣхъ событій сдѣлали соціалистовъ, то комиссія, назначенная для изслѣдованія причины іюньской революціи, имѣла собственно одну цѣль: компрометировать всѣхъ тѣхъ, кто помогъ движенію и преимущественно преслѣдовать предводителей соціалистической партіи.

Сначала было хотѣли предать инсургентовъ военному суду, но число ихъ оказалось такъ велико, что слѣдствіе было совершенно невозможно. Судили по глазомѣру, освобождали по протекціи и цѣлую массу людей, приблизительно 10,000 челов., сослали въ Кайену безъ всякаго суда и слѣдствія. Напрасно сосланные взывали къ правосудію и просили суда; суда не было, потому что не было судей, т. е. людей, не увлекавшихся страстями и способныхъ безпристрастно смотрѣть на событія и на людей. На всѣхъ попали брызги крови и во всемъ Парижѣ не находилось ни одного человѣка, который-бы не принималъ того или другого участія въ борьбѣ и, слѣдовательно, не принадлежалъ-бы къ какой-нибудь партіи.

Страшные іюньскіе дни врѣзались въ памяти парижскаго рабочаго такъ-же крѣпко, какъ врѣзалось нынче въ памяти Франціи нѣмецкое нашествіе. Напомнить французскому пролетарію объ іюньскихъ дняхъ, значитъ напомнить ему о всѣхъ ужасахъ, жестокостяхъ и несправедливостяхъ, которые онъ испыталъ. Пролетарій оказался мечтателемъ, но онъ мечталъ потому, что его не только поманили идеалами, но что и само національное собраніе обнадежило его. Въ іюньскихъ дняхъ меньше всего виноватъ пролетарій. Но требовать отъ пролетарія покорнаго послушанія, когда ему объявили, чтобы онъ шелъ въ армію или копать въ департаментахъ канавы, значитъ не понимать, что рѣчь идетъ о Франціи, а не о Турціи. Неспособность тогдашняго французскаго правительства была главною виною всего. Если-бы люди хотѣли кончить все мирно, они-бы и кончили мирно. Но мирнаго окончанія люди власти не хотѣли, а солдатъ Кавеньякъ сдѣлалъ даже вопросомъ ^всей военной чести и славы то побоище, которое онъ намѣренно организовалъ въ такихъ размѣрахъ. Но показанію генерала Ламорисьера, солдатамъ было выдано 2,100,000 патроновъ и выпущено въ улицахъ Парижа впродолженіи немногихъ іюньскихъ дней 3.300 пушечныхъ зарядовъ. Такіе уроки помнятся долго, и они не пропадаютъ даромъ.

II.

Появленіе Наполеона было возможно именно потому, что во Франціи господствовала неурядица въ понятіяхъ. Единства въ мысляхъ не было даже у народныхъ предводителей. Единодушна была лишь борьба на баррикадахъ; но іюньскіе дни были порывомъ отчаянія рабочаго, котораго правительство, само пригласивъ въ мастерскія, затѣмъ вздумало выгнать на улицу.

Видя анархію въ мысляхъ, Наполеонъ ловко воспользовался февральской революціей, чтобы сѣсть на французскій престолъ. Сѣть бонапартистскаго заговора была раскинута по всей Франціи; Наполеонъ не жалѣлъ ни денегъ, ни лести, ни честолюбивыхъ приманокъ, лишь-бы залучить на свою сторону приверженцевъ. Но люди проницательные видѣли, куда идутъ дѣла. Флоконъ съ трибуны говорилъ національному собранію: "подстрекатели желаютъ анархіи и когда имъ удастся собрать нити заговора, тогда будетъ ясно, что онѣ исходятъ изъ рукъ одного претендента. Я громко заявляю объ этомъ, чтобы меня слышали какъ здѣсь, такъ и внѣ этихъ стѣнъ. Это поджигательство, эти безпорядки, это возстаніе имѣютъ лишь одну цѣль -- уничтоженіе республики и возстановленіе деспотизма".

Республика и не могла существовать; она была такъ-же немыслима, какъ и разрѣшеніе экономическаго вопроса. Республика предполагаетъ прежде всего республиканцевъ, а ихъ во Франціи не было. Во Франціи господствовала буржуазія, распадавшаяся на клерикаловъ, орлеанистовъ, бонапартистовъ, легитимистовъ; людиже съ республиканскимъ образомъ мыслей составляли ничтожное меньшинство и не могли выставить ни одного настолько сильнаго человѣка, чтобы онъ могъ сгруппировать вокругъ себя большую партію. Кромѣ того, революціонное волненіе утомило всѣхъ и разстроивало дѣла, не представляя никакого ручательства улучшенія въ будущемъ соціально-экономическаго порядка. Всѣ партіи наконецъ устали. Когда правительство праздновало 6 іюля торжество "дѣла порядка", на праздникѣ присутствовала только буржуазія, а народа не было. "Видѣли, разсказываетъ одна очевидица.,-- говоритъ Шерръ,-- видѣли еще на этомъ праздникѣ республиканскую эмблему и символъ, читали всюду девизы: свобода, равенство и братство, по каждый чувствовалъ, что все это не больше, какъ горькая иронія". Республика умерла.

Царствованіе Наполеона, явившагося въ моментъ общаго утомленія и когда всѣ дѣла пришли къ своему прежнему дореволюціонному положенію, есть поэтому не больше, какъ антрактъ, какъ промежуточный эпизодъ неоконченной драмы. Основные вопросы, которые волновали Францію, остались открытыми и такими они оставались во все царствованіе Наполеона. Понятно, что Наполеону оставалось только одно -- отвлекать вниманіе Франціи отъ внутреннихъ вопросовъ къ внѣшнимъ и домашнія щели и прорѣхи замазывать чѣмъ-нибудь и какъ-нибудь.

Наполеона III бранятъ теперь всѣ безъ удержа и дѣлаютъ его отвѣтственнымъ за всѣ бѣдствія нѣмецкаго нашествія. Кто еще недавно благоговѣлъ предъ Наполеономъ и поклонялся его уму -- поноситъ его, не зная мѣры словамъ. Но чѣмъ-бы Наполеонъ ни былъ лично -- честенъ-ли онъ или безчестенъ, уменъ или неуменъ, сущность вопроса отъ этого не мѣняется; сущность по въ томъ, что французская армія была вся въ плѣну, не въ томъ, что Парижъ капитулировалъ, не въ томъ, что Франція уплатитъ Германіи 5 милліардовъ, а въ томъ, что въ 1848 г. одержали во Франціи верхъ дурные, реакціонные элементы, одержали верхъ люди безъ чести и совѣсти, люди безъ идеала, люди наживы. Эти люди подготовили Францію для Наполеона и они-же уронили Францію при Наполеонѣ. Люди болѣе проницательные давно уже видѣли, куда можетъ привести Францію господство денежнаго хозяйства, жадность къ наживѣ и биржевая игра. Буржуазія, вытѣснивъ былое дворянство и занявъ его мѣсто, не наслѣдовала того гордаго чувства, по которому родовитый аристократъ не продавался ни за жалованье, ни за министерскій портфель, ни за почетнаго Легіона. Наполеонъ -- не больше какъ цвѣтокъ, выросшій на почвѣ буржуазіи. Вся его система была культированіемъ во Франціи буржуазныхъ чувствъ и разсчетомъ на людскую жадность и своекорыстіе, и люди своекорыстія погубили Францію; ее погубили бездарность и неспособность буржуазіи, разоблачившіяся такъ блистательно въ эту послѣднюю войну. Мольтке и Бисмаркъ -- спасители Франціи, ибо они открыли ей глаза и показали ей, въ чемъ ея безсиліе.

Послѣ Седана Франція, провозгласивъ у себя республику, ищетъ въ ней спасенія. Не игра-ли это словомъ? Развѣ Трошю, Дюкро, Виноа, Жюль Симонъ, Тьеръ республиканцы? Развѣ во Франціи царитъ не буржуазія; развѣ не буржуазія въ большинствѣ національнаго собранія? Нѣтъ, фракціею управляютъ и теперь тѣ-же люди, которые правили ею въ 1848 г. Антрактъ кончился и продолжается старая комедія. Францію губятъ скверныя чувства правящаго большинства, его бездарность и невѣжество и пока подобные люди будутъ располагать судьбами Франціи, ея положеніе будетъ печально.

У насъ есть люди, удивляющіеся -- чего хочетъ теперешняя Франція:-- вѣдь у нея республика, говорятъ они, зачѣмъ же въ республикѣ еще республика.-- Но развѣ назвать теперешній французскій порядокъ республикой значитъ создать изъ нея республику? Кто вамъ мѣшаетъ назвать республикой и Турцію.

Во Франціи теперь продолжается снова борьба разнородныхъ интересовъ и стремленій, которую отвлекло на время въ сторону наполеоновское междуцарствіе. Вторая имперія не разрѣшила вопросовъ Франціи, она только замаскировала ихъ и въ то-же время подкапывала силу буржуазіи, роняя ее нравственно ниже и ниже. Теперешняя борьба Парижа съ версальскимъ правительствомъ есть въ сущности борьба съ буржуазіей, борьба съ тѣми условіями, которыя ведутъ къ возможности новаго появленія Наполеоновъ съ ихъ централизаціей, съ ихъ бюрократически-полицсйскимъ управленіемъ, покрывающимъ всю Францію одною сѣтью, дѣлающимъ ее безгласнымъ орудіемъ главнаго центра и превращающимъ сельское населеніе въ тупое послушное стадо.

Парижъ хочетъ того, чѣмъ владѣетъ всякій маленькій германскій городокъ. Откуда-же эти странные факты, о которыхъ мы читаемъ въ корреспонденціяхъ? Въ чемъ причина страшнаго обоюднаго озлобленія и повальнаго головокруженія, въ которомъ за неистовствами коммуны послѣдовали неистовства версальскихъ войскъ? Теперешнія сцены хуже сценъ іюньскихъ дней. Десятки тысячъ людей погибли въ этомъ несчастномъ столкновеніи. И сколько погибло и гибнетъ людей жертвой чистаго недоразумѣнія! Парижскіе рабочіе, убитые въ бою, сосланные или приготовляющіеся быть сосланными въ Кайену,-- совершенно незамѣнимая потеря для парижской промышленности. Это экономическія силы, пропавшія даромъ, замѣстить которыя нечѣмъ и съ исчезновеніемъ которыхъ тысячи женъ и дѣтей остались на улицѣ безъ куска хлѣба. Викторъ Гюго совершенно правъ, охарактеризовавъ теперешнее французское движеніе безуміемъ, которое прежде всего, конечно, болѣзнь. Даже французскій "Монитеръ" отзывается о французской усобицѣ, какъ о повальномъ помѣшательствѣ. Нужно понять то страшное нравственное напряженіе, въ которомъ находилась Франція во время войны, тѣ лишенія, которыхъ она натерпѣлась, то возбужденіе, которое поддерживалось въ ней постоянной увѣренностію и надеждой взять верхъ надъ нѣмцами, наконецъ неожиданность капитуляціи и оскорбительный миръ; нужно понять неудовлетвореніе раздраженной трехсотъ-тысячной арміи, попавшей въ плѣнъ безъ выстрѣла, арміи, хотѣвшей драться и только кипятившейся безплодно въ плѣну, и тогда будетъ совершенно ясно, что теперешнее междоусобіе Франціи есть не больше, какъ взрывъ силъ, которымъ не удалось столкнуться съ врагомъ во время войны. Король Вильгельмъ недаромъ-же благодарилъ Бисмарка, что онъ отсовѣтовалъ ему занятіе Парижа.

III.

И нѣмецкое пиво пѣнилось въ 1848 г. по ту сторону Рейна, говоритъ Гейне.

Въ томъ видѣ, какъ описываетъ нѣмецкое движеніе Шерръ, оно, дѣйствительно, что-то очень маленькое, очень комичное, дѣтски мечтательное и неимѣвшее въ себѣ ничего, повидимому, серьезнаго, обдуманнаго и твердаго.

Главное обвиненіе, которое дѣлаетъ Шерръ нѣмцамъ, заключается въ томъ, что они вмѣсто законченнаго переворота, въ родѣ переселенія народовъ, сдѣлали полуреволюцію -- глупѣйшую изъ всѣхъ возможныхъ глупостей, какъ выражается Шерръ. Авторами нѣмецкой глупости 1848 г. явились либералы, желавшіе устроить "революцію законнымъ путемъ". "Въ доктринѣ либерализма, въ этой доктринѣ скромной посредственности, говоритъ Шерръ,-- есть дѣйствительно что-то нивеллирующее, даже что-то отупляющее, и если истый, благонамѣренный либералъ преслѣдуетъ и чернитъ ядовитой желчью всякаго, кто въ своихъ воззрѣніяхъ, мысляхъ и чувствахъ сколько-нибудь стоитъ выше священной посредственности, выходитъ за заповѣдную черту дюжинности, то это совершенно логично. Вѣчные враги честнаго одушевленія, постоянно кокетничая только съ его пародіей -- фразою, они не знали и не хотѣли знать, что всюду и всегда великія дѣла, т. е. дѣйствительно великія, опредѣляющія судьбы человѣчества, производилъ и производитъ на землѣ не трусливый ростовщикъ эгоизмъ, а смѣлый богатырь энтузіазмъ.

Великимъ горемъ 1848 г. было именно то, что ни въ Германіи, ни во Франціи, ни въ Италіи, нигдѣ и нигдѣ не явился великій человѣкъ, герой, энергическая передовая личность. Вездѣ взяла верхъ либеральная доктрина и повсюду царили бездушное ничтожество посредственности и филистерство. "Нигдѣ не было и слѣдовъ рѣзко очерченной передовой силы, свѣтлаго генія, исполинской работы. Всюду -- посредственность, монотонная ординарность. Великій историческій моментъ засталъ мелкихъ, "маленькихъ людей".

Обвиняетъ Шерръ и маленькую кучку нѣмецкихъ республиканцевъ 1848 г., упрекая ихъ въ томъ, что они позволили одурачить себя либеральнымъ говорунамъ и прониклись слишкомъ прыткими и несбыточными надеждами.

И вся комедія разыгралась пустымъ либеральничаньемъ, разыгралась для того, чтобы показать ничтожество либерализма, его посредственность, его непригодность, какъ соціальнаго и историческаго орудія. Только кто-же воспользуется этимъ урокомъ и кто имъ воспользовался? Самой Германіи урокъ этотъ принесъ, кажется, мало пользы; по крайней мѣрѣ, послѣднія политическія событія показали, что нѣмецкіе либералы остались тѣми же и центръ тяжести въ Германіи попрежнему въ нихъ.

Нѣмецкая либеральная комедія 1848 г. началась созывомъ парламента. Съ самаго начала обнаружился рѣзкій перевѣсъ либераловъ, т. е. нѣмецкихъ буржуа, которые свели вопросъ нѣмецкаго народа къ тому-же, къ чему французская буржуазія свела вопросъ французскаго пролетарія. Либералы провозгласили программу будущей конституціи, согласно которой союзъ нѣмецкихъ государствъ долженъ былъ преобразоваться въ прочное цѣльное федеративное государство, а верховную власть предполагалось вручить главѣ союза съ отвѣтственными министрами. Чтобы подкрѣпить силу центральной власти и возвысить ее, отдѣльныя государства должны были отказаться отъ всѣхъ почти правъ автономіи. Во всей Германіи предполагалась одна общая военная администрація, одно представительство предъ иноземными державами, одна національная система торговли, промышленнаго и таможеннаго управленія, водяныхъ сообщеній, желѣзныхъ дорогъ и почтъ, единство мѣръ, вѣсовъ и монетъ. По виду эта программа не представлялась глупой, но у нея былъ одинъ недостатокъ -- недоставало фундамента. Нѣмецкіе либералы предполагали, что отдѣльные государи Германіи, что всѣ ея маленькіе рейсы, грейцы съ самоотверженнымъ патріотизмомъ откажутся отъ своихъ правъ и отдадутся добровольно въ руки одного "главы союза". Ну а если такого патріотическаго самоотверженія въ нѣмецкихъ государяхъ не нашлось-бы, что тогда? Парламенту, конечно, оставалось только одно -- разойтись, что онъ и сдѣлалъ.

Противъ программы либераловъ была выставлена программа радикаловъ. Струве въ 15 параграфахъ развилъ манифестъ, которымъ доказывалось, что полуреволюцію нужно сдѣлать цѣлымъ переворотомъ, превратить Германію въ федеративную республику. Конечно, планъ былъ хорошъ, но недостатокъ его заключался въ томъ, что некому было привести его въ исполненіе. Либералы проектъ своей конституціи построили на идеальномъ самоотверженномъ патріотизмѣ нѣмецкихъ государей, радикалы-же воображали, будто можно плѣнить либераловъ громаднымъ переворотомъ и отмѣной монархіи, тогда какъ либералы именно и держались за монархію.

Такъ какъ оба лагеря не понимали, да и не могли понять другъ друга, то радикалы наконецъ рѣшились взяться за дѣло и вся программа ихъ поведенія формулировалась однимъ магическимъ словомъ: "къ оружію". Геккеръ и Струве серьезно думали, что стоитъ только поднять республиканское знамя и вся югозападная Германія встанетъ гуртомъ, какъ одинъ человѣкъ. Вопросъ заключался только въ томъ, гдѣ бы удобнѣе поднять это знамя. Выборъ палъ на пріозерную область, удобную во-первыхъ потому, что она прилегаетъ къ швейцарской границѣ, а во-вторыхъ, что въ ней уже давно, дѣйствовалъ человѣкъ, способный заправлять народной массой. "То былъ Іозефъ Фиклеръ, демагогъ отъ природы, такой дѣлецъ, котораго, если-бы стремленія его увѣнчались успѣхомъ, всѣ называли-бы теперь великимъ человѣкомъ, не исключая и тупоумныхъ бездушныхъ пророковъ золотой дюжинности, видящихъ въ немъ теперь только трактирнаго агитатора". Фиклеръ пользовался громадной популярностію во всѣмъ пріозерномъ краѣ. Но лучшій другъ его измѣннически предалъ его великогерцогской полиціи и Фиклеръ былъ арестованъ.

Планъ баденскихъ республиканцевъ заключался въ томъ, что Фиклеръ долженъ возбудить возстаніе и начальствовать въ пріозерномъ краѣ и въ Шварцвальдѣ, Струве -- въ Брезгау, Геккеръ въ долинѣ Рейна и Неккара. Но Фиклеръ сидѣлъ въ крѣпости и оставались только Струве и Геккеръ. "9 апрѣля наразсвѣтѣ, говоритъ Геккеръ въ своемъ описаніи баденскаго возстанія,-- я простился съ моей доброй женой, вѣрно дѣлившей со мною горе и радости и доставившей мнѣ мирное семейное счастіе, въ которомъ я такъ часто находилъ отраду послѣ передрягъ общественной жизни, потомъ поцѣловалъ моихъ трехъ спавшихъ малютокъ и съ тою твердостію, которую доставляетъ вѣра въ правое дѣло и блестящее будущее, вышелъ изъ дому, рѣшившись сражаться и побѣдить или погибнуть за освобожденіе нашего доблестнаго народа, по мѣрѣ силъ содѣйствовать его избавленію отъ тысячелѣтнихъ узъ". Геккеръ ослѣплялся искренно, но ослѣплялся безнадежно. Ему казалось, что дѣло но дойдетъ ни до схватокъ, ни до выстрѣловъ, что весь походъ превратится въ настоящее тріумфальное шествіе и вся Германія послѣдуетъ примѣру Бадена, бывшаго всегда передовой страной". Но уже съ самаго начала оказалось, что никакого тріумфальнаго шествія не будетъ и Геккеръ не встрѣтилъ въ пріозерномъ округѣ такого горячаго усердія къ походу и къ поддержанію республиканскаго дѣла, какое онъ ожидалъ. "Въ четвергъ 13 ч., рано утромъ, забили генералъ-маршъ, разсказываетъ Геккеръ.-- Вооруженные собрались на рыночной площади, по многіе изъ нихъ, еще за день передъ тѣмъ жестикулировавшіе съ такой геройской рѣшительностію, тайкомъ разбрелись по домамъ, другіе обѣщали придти послѣ, третьи отговаривались тѣмъ, что нужно сначала созвать членовъ патріотическаго общества и имъ поручить обсужденіе дѣла; во многихъ мужество было убито даже дождливой погодой. "Въ сѣренькое дождливое утро, разсказываетъ Меглингъ, -- убрались мы изъ Констанца въ числѣ 57 челов., провожаемые толпою народа, съ изумленіемъ пучившаго глаза на нашу крохотную кучку". Пятдесятъ семь сподвижниковъ, предводимые гражданиномъ Геккеромъ, бодро маршировали по правому берегу нижняго озера, направляясь въ Гегау. "Синее небо привѣтливо улыбалось изъ-за разорванныхъ дождевыхъ облаковъ, разсказываетъ Геккеръ,-- въ сторонѣ отъ насъ разстилалось ясное величественное озеро, а впереди виднѣлись Гогенштоуфель, Гогенгевепъ, Гогенкрегенъ, Гогентвиль -- цѣлый міръ почтенной старины, полный древнихъ пѣсенъ и преданій; тогда какъ мы со знаменемъ германской республики хотѣли разметать деспотическіе остатки среднихъ вѣковъ и основать свободное народное государство". Можно подумать, что Геккеръ располагалъ не 57 человѣками, а 570,000 арміей.

Всѣ отдѣльныя кучки революціонеровъ, выступившія въ разныхъ мѣстахъ, не составляли и 10,000, но и это число зависѣло отъ хорошей погоды. Такъ, по словамъ Менглинга, численность Геккеровской колонны при хорошей погодѣ возрастала до 2000 человѣкъ, а при дурной сокращалась до 800 человѣкъ. Этого мало. Ни одинъ изъ предводителей не обнаруживалъ военныхъ способностей, отличаясь больше хорошимъ направленіемъ, чѣмъ талантами.

Первое столкновеніе съ правительственными войсками разстроило всѣ эти кучки и положило конецъ революціонному возстанію. Безрезультатно, даромъ потратились силы и безумное мужество пошло на дѣло, нестоившее труда. Да и что можно было сдѣлать съ однимъ мужествомъ противъ хорошо вооруженнаго войска. Вотъ отрядъ волонтеровъ подъ командою Шиммельпенника встрѣчается съ виртембергскимъ отрядомъ. Шиммельпенникъ ведетъ своихъ косарей противъ солдатъ, но уже съ самаго начала нѣкоторые изъ волонтеровъ отстаютъ. Шиммельпенникъ понимаетъ, что дѣло его проиграно, и у него шевелится вопросъ -- сдаться, или нѣтъ. "Будутъ-ли поступать со мною согласно военному обычаю," спрашиваетъ онъ Ему отвѣчаютъ брашно и выстрѣлами. Тогда онъ съ саблею наголо бросается въ непріятельскіе ряды, отыскивая въ нихъ предводителя. "Капитанъ Липне былъ неменѣе храбрый воинъ и не желалъ прятаться. Оба скрестили оружіе для поединка, Шиммольпенникъ былъ сильнѣе и развязнѣе капитана; онъ ранилъ своего противника въ руку и уже хотѣлъ его изрубить, какъ вдругъ мушкетная пуля попала въ его собственную грудь. Онъ упалъ на землю и во время его предсмертной агоніи какой-то непріятельскій солдатъ воткнулъ ему штыкъ въ самый ротъ". За что погибла даромъ жизнь!

Конецъ Геккера былъ счастливѣе. Разбитый подъ Капдерномъ, онъ бѣжалъ въ Швейцарію и затѣмъ, отказавшись отъ роли республиканизатора, переселился въ Америку. "Въ слѣдующемъ 1849 г. онъ опять, послушавшись довольно честнаго, но непрактичнаго побужденія, былъ на нѣсколько дней заманенъ въ Европу обманчивымъ проблескомъ чего-то хорошаго, а впослѣдствіи Геккеръ послужилъ добрымъ воиномъ въ славной борьбѣ американскаго союза съ рабовладѣльческой знатью,-- честно послужилъ своему новому отечеству, для него настоящему и исключительно имъ уважаемому: omne Solum liberum libero patria".

Одержавъ такую легкую побѣду, либералы пришли въ восторгъ. На парламентскихъ выборахъ демократы оказались въ ничтожномъ меньшинствѣ и либеральная буржуазія торжествовала, ибо во всѣхъ вопросахъ, противорѣчившихъ свободѣ, къ ней примыкали мелкіе дворяне, іезуиты, абсолютисты. Но настоящая побѣда оказалась не на сторонѣ либеральной буржуазіи -- взяли верхъ ретрограды и весь шумъ либераловъ не привелъ ни къ чему.

Нѣмецкое движеніе, сравнительно съ французскммъ, является чѣмъ-то очень маленькимъ и очень поверхностнымъ. Оно такимъ и было въ дѣйствительности. Нигдѣ движеніе не доходило до народной массы: нижній слой лежалъ спокойнымъ пластомъ и буря неслась сверху, увлекая песчинки, потому что нигдѣ не принималъ участія народъ и либералы положительно боялись поднимать его и самъ либерализмъ ничего не выигралъ. Даже итальянское дѣло проиграло отъ того, что оно было не въ рукахъ народа, а въ рукахъ либераловъ и буржуазіи. Только на неподвижности крестьянъ былъ основанъ и успѣхъ Радецкаго. Еслибы въ итальянскомъ освобожденіи приняла участіе вся масса итальянскаго народонаселенія, -- не потребовались-бы потомъ ни Кавуръ, ни Наполеонъ. Но либеральная буржуазія подъ предводительствомъ такого-же либеральнаго буржуа Карла Альберта, человѣка бездарнаго, неспособнаго, безхарактернаго, боящагося всякихъ крайностей, хотѣла пройти, не замочивъ ногъ, по сухой средней дорожкѣ и не пришла, разумѣется, никуда. Впрочемъ либеральной буржуазіи и нельзя было поступить иначе. Поднять массу значило поднять океанъ, а что-же дальше, чѣмъ все это кончится, куда поведетъ?-- вопросы такіе, надъ которыми можно призадуматься. И вотъ либералы устраиваютъ движеніе въ своемъ кружкѣ, они ведутъ парламентскую борьбу; они очень горячатся на словахъ, но не больше того, сколько позволяетъ законъ, и смотрятъ зорко, чтобы этотъ шумъ и крикъ не дошелъ-бы до народа и не зашевелилъ ого. Соціально-экономическое движеніе Франціи превратилось такимъ образомъ въ остальной Западной Европѣ въ національное. Нѣмцы свели свой вопросъ къ Германскому Союзу и къ германскому императору, итальянцы -- къ освобожденію Италіи отъ Австріи, австрійцы къ сохраненію своей независимости отъ остальной Германіи и къ цѣлости Австріи; славяне, венгерцы, поляки къ освобожденію отъ нѣмецкаго ига. Борьба вездѣ, но вездѣ она только въ верхнихъ слояхъ; нигдѣ не опускается на дно, нигдѣ не принимаетъ истиннаго демократическаго характера. Даже венгерское возстаніе, несмотря на свой демократическій оттѣнокъ, было въ сущности аристократическимъ. Громкія фразы о братствѣ и у венгерцевъ остались такими-же громкими фразами, какими онѣ были у нѣмцевъ, у поляковъ, у чеховъ. Волновались только либералы; только они являлись повсюду вожаками и распорядителями и только поэтому вездѣ выдвигалась неспособность, бездарность, полумѣры и на первомъ планѣ стоялъ страхъ предъ всякой дѣйствительной силой. Выиграли одни ретрограды и консерваторы, знавшіе свое дѣло гораздо-лучше, чѣмъ либералы. Прежде всего націонализмомъ, какъ орудіемъ, воспользовалась Австрія. Она направила славянъ и венгерцевъ на итальянцевъ, а кроатовъ на венгерцевъ, и попавшіе въ ловушку націоналисты принялись душить другъ друга, забывъ о братствѣ, о которомъ они такъ красиво разсуждали дома. Вмѣсто соціально-экономическаго движенія, волненіе приняло характеръ чисто-политическій, а сама нѣмецкая буржуазія ровно ничего не выиграла.

Шерръ съ озлобленіемъ говоритъ о бездарности и неспособности либераловъ. Шерръ правъ, какъ публицистъ, онъ въ этомъ случаѣ больше человѣкъ партіи, чѣмъ историкъ. Неспособности либераловъ отрицать нельзя; это все какіе-то адвокаты -- говоруны и фрачники, люди громкихъ трескучихъ фразъ, а не дѣла. Нѣтъ въ нихъ ни силы матеріальной, нѣтъ въ нихъ ни даровитости, ни энергіи. Но нельзя-же отыскивать вину всего въ безталантности вожаковъ, когда главная причина лежитъ въ конфузіи мысли, въ разрозненности интересовъ, въ вавилонскомъ столпотвореніи понятій.

Еще-бы по одержать верхъ Радецкому или Пруссіи? Самъ-же Шерръ говоритъ, что люди сдѣланы изъ простой глины и самъ-же онъ знаетъ хорошо, на сторонѣ какихъ средствъ несомнѣнная сила. "Понятія о свободѣ и принужденіи, говоритъ тотъ-же Шерръ,-- исключаютъ другъ друга съ такой рѣзкой категоричностію, что никакихъ хитросплетеній между ними рѣшительно быть не можетъ." И онъ приводитъ слова одного француза, который сказалъ: "одна изъ наиболѣе значительныхъ трудностей свободы заключается въ томъ, что она волей-неволей должна быть гуманною; она не можетъ пользоваться всѣми тѣми средствами, какія позволяютъ себѣ тираны и іезуиты. Вотъ почему она на землѣ такъ рѣдка, вотъ почему только немногіе народы успѣли къ ней пробиться. У деспотизма подъ руками цѣлая куча вспомогательныхъ средствъ, тогда какъ свободѣ дано только одно средство". Значитъ, за что-же пылъ ненависти и презрѣнія къ либераламъ? Доктрина средняго пути сама-по-себѣ обязываетъ ихъ быть людьми середины и людьми безсилія. Если люди, горячо стремящіеся къ свободѣ, и люди энергическіе волею-неволею должны быть гуманны, то къ какому-же средству силы прибѣгнуть либераламъ, если они по принципу поклоняются полумѣрамъ, отрицая крайности. Но этого мало. Кромѣ принципа полумѣръ, либералы безсильны и еще своимъ бѣднымъ арсеналомъ, готовыхъ средствъ. Радецкій зналъ хорошо, чего ему нужно, и звалъ, какимъ путемъ этого достигнуть. Либералы-же выступили впередъ съ смутной неясной идеей, которая не могла встрѣтить твердой поддержки всѣхъ, потому что эти всѣ еще не столковались. Ясно, что въ одномъ случаѣ сила сконцентрированная, въ другомъ -- раскинутая. Впрочемъ, объясненіе причинъ слабости либерализма не служитъ для него историческимъ оправданіемъ. Напротивъ, разъясненіе этихъ причинъ должно указывать на непригодность либерализма, какъ историческаго орудія, и окончательно уронить его кредитъ.

Еще труднѣе было положеніе нѣмецкихъ радикаловъ. Народъ сначала ввѣрился имъ, а когда они достигли власти, оказалось, что у нихъ нѣтъ никакой силы для осуществленія своихъ идей и для примѣненія своихъ принциповъ, и народъ отвернулся отъ своихъ проповѣдниковъ. Этого мало: онъ почувствовалъ еще болѣе сильное уваженіе къ тѣмъ людямъ, которые спона завоевали свою полупотерянную власть, потому что эти люди дѣйствовали, а не болтали. Еще бы! У тѣхъ, которые дѣйствовали, была готовая традиціонная программа, готовая традиціонная система и сильныя средства, оказывавшіяся превосходными даже въ посредственныхъ рукахъ. Радикалы-же отличались больше гуманными стремленіями и филантропическимъ пыломъ. Единства въ мысляхъ не било и его нужно было еще создать. Какъ-будто борьба при такихъ условіяхъ была возможна и не было видно заранѣе, кто долженъ одержать верхъ.

Если крѣпости строются для того только, чтобы ихъ брали, то и революціи дѣлаются только для того, чтобы неудаваться. Возьмите цѣлый рядъ революцій, хотя бы французскихъ; какая изъ нихъ удалась, какая одолѣла своего врага? Людовикъ XVI погибъ, но за нимъ погибъ и Робеспьеръ, Франція пришла къ Наполеону. Карла X свергаютъ съ трона, чтобы посадить Людовика Филиппа; свергаютъ Людовика Филиппа, чтобы отдаться Кавеньяку; наконецъ свергаютъ Наполеона III, чтобы вручить власть Тьеру. И кто-бы ни держалъ въ своихъ рукахъ знамя революціи, всякій губитъ ее, самъ гибнетъ и народъ отъ него отворачивается. Но вина здѣсь не въ людяхъ и не въ ихъ неспособности, вина лежитъ въ самихъ тѣхъ условіяхъ, которыя вызывали столкновенія. Революціи дѣлали всегда или политики или гуманисты, т. е. люди одной партіи возставали на людей другихъ партій, ибо каждая партія считала только свою правду истинною и хотѣла дать ей торжество. Гуманисты при всей своей гуманности являлись деспотами народа и заставляли его дѣйствовать посвоему, поэтому уже на другой день удавшейся революціи народъ обыкновенно чувствовалъ неудовлетвореніе и, стараясь опредѣлить, что онъ пріобрѣлъ революціею, видѣлъ, что въ рукахъ у него нѣтъ того, что ему обѣщано. Вотъ откуда эти вѣчные толки объ обманутомъ народѣ. Народъ будетъ правъ, если юнъ совсѣмъ утратитъ вѣру въ революціи и, конечно, величайшая, міровая революція будетъ заключаться въ томъ, что исчезнетъ всякая возможность революцій. Начало этому порядку мы видимъ уже въ Америкѣ и только Европа волнуется еще путемъ насильственныхъ переворотовъ и кровавыми столкновеніями партій. Революція миринмъ путемъ не есть поэтому фраза; она только отдаленный идеалъ, къ которому стремится и должна наконецъ придти Европа. Кровь и насиліе не есть необходимый элементъ революціи -- онъ признакъ ея безсилія. Если чего хотятъ всѣ, тому нѣтъ препятствія, потому что воля страны сильнѣе всякой революціи и всякой партіи. Къ этому разрѣшенію идетъ теперь Франція.

Европейская борьба, какъ и всякая историческая борьба, ведется партіями, и несчастіе европейскихъ революцій именно въ томъ, что въ нихъ преобладаетъ всегда политическій элементъ. Партіи, видя во власти все -- боролись только изъ-за власти. Буржуазія хотѣла держать свое правительствейное знамя, бонапартисты свое, клерикалы свое, легитимисты свое, орлеанисты свое -- и каждый свое. Каждый стремился къ тому, чтобы быть управляемымъ посвоему и въ этомъ ошибка... Какая-бы партія ни сдѣлала революцію и ни забрала въ свои руки власть -- на другой-же день она начинала править посвоему, и на другой-же день являлись недовольные. Во Франціи одно недовольство постоянно смѣняло другое. Были недовольны и Людовикомъ XVI, и Робеспьеромъ, и Наполеономъ I, и Людовикомъ XVIII, и Карломъ X, и Людовикомъ Филиппомъ, и соціалистами 1848 года, и Наполеономъ III и наконецъ Тьеромъ. Отчего? Только оттого, что каждое правительство было правительствомъ партіи; каждое провозглашало свою истину и свою истину хотѣло сдѣлать истиной для всѣхъ.

Порядокъ этотъ исчезнетъ только тогда, когда исчезнутъ партіи съ ихъ политическими домогательствами.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 6, 1871