Шелгунов Николай Васильевич - Превращение мошек и букашек в героев

ПРЕВРАЩЕНІЕ МОШЕКЪ И БУКАШЕКЪ ВЪ ГЕРОЕВЪ.

(Мандаринъ. Романъ въ 4 частяхъ Н. Д. Ахшарумова. Спб. 1870.)

Не знаю, былъ-ли въ русской литературѣ романъ болѣе бездарный, чѣмъ "Мандаринъ" г. Ахшарумова. Какая цѣль такихъ романовъ? Для кого они пишутся? Кто ихъ читаетъ? Должно быть кто-нибудь ихъ читаетъ, для кого-нибудь они пишутся и имѣютъ какую-нибудь цѣль -- иначе они не являлись-бы въ печати. Бѣдная русская мысль! Десять лѣтъ назадъ тебѣ нельзя было преподносить такую пищу, а теперь преподносятъ. Бѣдный г. Ахшарумовъ, умершій никогда не живши! И это зеркало общества! Неужели въ душѣ этого писателя не отражается ничего, кромѣ ничтожества, дрянности, пошлости? Неужели въ теперешней русской жизни нѣтъ ничего, что-бы шевелило сердце людей честнымъ, хорошимъ чувствомъ, а умъ просвѣтляло мыслію? Неужели русскому сознанію сказать больше нечего? Нѣтъ, это клевета на общество. Виноваты не общество, не люди, а виноватъ г. Ахшарумовъ. Русская душа не умерла, русское чувство цѣло и живо; есть въ немъ я честный, хорошій порывъ, есть въ немъ и честное стремленіе проложить себѣ свѣтлый путь къ хорошему и благородному. Общество не виновато, если г. Ахшарумовъ не видитъ русской души и не умѣетъ ее поймать.

Бываютъ въ жизни народовъ эпохи затишья, бываютъ времена упадка нравовъ, нравственнаго разложенія копеечныхъ, ничтожныхъ интересовъ. Бываютъ времена мрака, грубости чувствъ, жестокости, безчеловѣчія и насилія. Въ одну изъ такихъ мрачныхъ эпохъ жилъ Шекспиръ. Но Шекспиръ носилъ въ себѣ великую душу и его великая душа носила въ себѣ міръ, чувствовала въ себѣ человѣка съ его страданіями, мученіями, съ его стремленіями къ великому и благородному. Оттого Шекспиръ умѣлъ въ окружавшей его, повидимому, ничтожной, грубой и желѣзной жизни найти тотъ великій образъ нравственной силы, которая возвышаетъ и облагораживаетъ человѣка, которая извлекаетъ его изъ пошлости ничтожества, которая даже безсилію сообщаетъ титаническую силу, которая открываетъ человѣческой душѣ новый міръ, даетъ широкій размахъ чувствамъ и указываетъ цѣль въ высокомъ, гуманномъ и общечеловѣческомъ. Шекспиръ умѣлъ поймать человѣческую душу и показать ее во всемъ величіи ея силы и глубины. Въ этомъ его великое просвѣтляющее нравственное вліяніе, его геній, его безсмертіе. Время можетъ быть, повидимому, мелкимъ, пошлымъ, ничтожнымъ, чувства могутъ быть подавлены, общественная мысль заглушена; но вѣчно живая душа человѣчества не умираетъ; она никогда не отказывается отъ своихъ правъ, но только прежде всего надо найти ее въ себѣ и тогда найдешь ее въ другихъ, и пробудишь ее въ.другихъ на великое и соціальное. Человѣчество вѣчно, какъ міръ, и носитъ въ себѣ всегда однѣ и тѣ-же силы. Не измѣнился міръ неорганической природы, не измѣнилась и частичка ея -- человѣкъ съ своею вѣчно живою душою; носитъ она въ себѣ тѣ-же порывы и стремленія, проситъ она попрежнему жизни, борется она и нынче съ препятствіями и помѣхами. Назовите ихъ судьбой, какъ звали древніе римляне:-- тѣмъ выше человѣкъ, если онъ не хочетъ уступить судьбѣ, тѣмъ выше человѣкъ, если онъ идетъ борьбой противъ несокрушимаго и, какъ Прометей, чувствовавшій въ себѣ бога, не хочетъ уступить даже ему.

Но что даетъ намъ г. Ахшарумовъ? Онъ даетъ намъ людишекъ съ микроскопическими интересами и желаніями, съ мелкими ничтожными страстями, бойцовъ, которые щепочки и песчинки считаютъ горами и утесами, Прометеевъ ничтожества, тратящихъ свои силы на то, чтобы затеряться въ пошлости и дрянности. Правда, порокъ и злодѣянія возвышаются тоже иногда до величія и силы и они могутъ поражать своимъ титанизмомъ, характеромъ роковой неизбѣжности, невыносимымъ, отчаяннымъ страданіемъ въ борьбѣ съ темными, губящими силами, и въ стремленіи къ свѣту, счастію и вѣчному наслажденію. Иногда и пошлость, затупѣвшая и загрубѣвшая въ душной средѣ, возвышается до того, что трогаетъ васъ, возбуждаетъ въ вашей душѣ живыя, человѣческія чувства и просвѣтляетъ вашу мысль любовію къ страдающему человѣку. Но у г. Ахшарумова нѣтъ ничего подобнаго. Его міръ -- безбрежное море пошлости и ничтожества неизлечимаго. непроходимаго, неисправимаго. Его міръ -- міръ самодовольной глупости, разврата и растлѣнія души, безнадежно погибшей для всего честнаго, гуманнаго и благороднаго. Правда, онъ пытается, повидимому, оттѣнить рисуемое имъ ничтожество непосредственностью простыхъ, но честныхъ людей; онъ ставитъ рядомъ съ искалеченнымъ господиномъ болѣе нравственнаго лакея и горничную; но тенденція слаба и урокъ нравственности не достигаетъ своей цѣли по неисходной бездарности автора. И для чего вы, г. Ахшарумовъ, тратите время на романы? Вы, какъ видно, знаете языки и знаете ихъ недурно. Если для васъ невозможны ученыя компиляціи, ну переводите хоть дѣтскія книги, потому-что для нашей дѣтской литературы почти нѣтъ порядочныхъ работниковъ. Для чего вы морализируете! Кого хотите исправлять, кого дѣлать лучше пошлымъ изображеніемъ картинъ пошлаго міра, для котораго было только прошлое, но для котораго нѣтъ будущаго. Даете-ли вы хотя какую-нибудь крупицу чувства, хотя какую-нибудь крупицу мысли! Можно быть бездарнымъ, г-нъ Ахшарумовъ, но нужно быть хотя нѣсколько великодушнымъ, хотя нѣсколько уважать читателей.

Говорятъ, что отъ автора не слѣдуетъ требовать отчета въ томъ, что жизнь, имъ рисуемая, выходитъ ничтожной и пошлой; что авторъ не виноватъ, если общество отражается имъ такимъ, а не другимъ. Говорить это -- значитъ уничтожать всякую разницу между Шекспиромъ и г. Ахшарумовымъ, между полированнымъ зеркаломъ и жестью. Говорить такъ, значитъ поощрять всякую бездарность, ободрять злоупотребленіе силами людей, поощрять неразсчетливое и невыгодное ихъ расходованіе. Каждая сила должна давать наиболѣе полезный результатъ. Если г. Ахшарумовъ можетъ принести болѣе пользы, какъ переводчикъ, ему незачѣмъ писать романы, ибо романы его бездарны, не говорятъ ничего общественному сознанію, не отражаютъ въ себѣ общества.

Къ сожалѣнію, послѣднее десятилѣтіе, когда русскій экономическій бытъ такъ расшатался, когда разные недоучившіеся дворянчики и барышни остались ни причемъ, кромѣ умѣнья писать, да плохого знанія иностранныхъ языковъ, литературное поприще превратилось въ рынокъ чернорабочихъ, въ чисто хлѣбное дѣло, въ конкуренцію для голодающаго образованнаго пролетаріата. Вмѣсто служенія идеѣ, литература стала безчестнымъ торжищемъ, погоней за задѣльной платой. Люди безъ убѣжденій, безъ честныхъ чувствъ и безъ зрѣлыхъ выработанныхъ мыслей, безъ знаній, безъ подготовки, не поймавшіе, а потерявшіе свою душу, понесли свой гнилой, дрянной товаръ, свою пошлость и трусость на продажу, точно міръ мысли есть простой базаръ, на который всякая торговка можетъ выносить свой гнилой картофель. Я нахожу, что книгопродавцы дѣлаютъ очень хорошо, что понизили плату за переводы и за всякую литературную дрянь до 3 руб. за листъ. Только этимъ средствомъ можно еще спасти литературу отъ окончательнаго ея паденія въ глазамъ честныхъ людей. Только этимъ средствомъ можно прогнать съ рынка торговокъ съ гнилымъ картофелемъ, всякую бездарность, занимающуюся поддѣлкою чужихъ мыслей, и все продажное, торгующее своею совѣстію. Наконецъ, только этимъ средствомъ можно отнять отъ обскурантовъ возможность говорить обществу: "посмотри, чѣмъ занимается твоя литература, которой ты молишься, посмотри, какъ она продажна, какъ она грязна и какъ переполнена скандалами". Литература дѣйствительно хлѣбъ, но не для бездарности, продажности, ничтожества. И зачѣмъ оно лезетъ въ литературу? Развѣ ничтожество, живущее литературой но такъ-же нищенствуетъ, какъ-бы оно нищенствовало и вездѣ, но оно позоритъ русскую мысль и оскорбляетъ честное чувство. Если-бы всѣ тѣ бездарности, которыя продаютъ нынче свое перо каждому, занялись шитьемъ сапоговъ, право, имъ жилось-бы сытнѣе и спокойнѣе, а ужъ честнѣе во всякомъ случаѣ.

II.

Г. Ахшарумовъ въ героѣ Артемьевѣ думаетъ дать типъ новаго поколѣнія чиновниковъ, не нынѣшнихъ, а дѣйствовавшихъ въ пятидесятыхъ годахъ; но я думаю, что г. Ахшарумовъ своей цѣли нисколько не достигаетъ. Если Артеньевъ типъ, и типъ новый, то онъ не типъ пятидесятыхъ годовъ, а сороковыхъ годовъ. Это типъ того времени, когда у насъ впервые заговорили смѣло о честности и когда Бѣлинскій сталъ проповѣдывать новаго человѣка. Но и черта честности, даже условно чиновничей, не составляетъ въ Артеньевѣ главной его жилки и пульса его жизни. Артеньевъ не больше, какъ ничтожная, славолюбивая, честолюбивая, властолюбивая, суетная и мелочная натура; человѣкъ, размѣнявшій всѣ свои силы и способность на самую мелкую монету. Отъ него нельзя отнять ни силы, воли ни энергіи, но вся эта сила воли и вся эта энергія тратятся на достиженіе такихъ ничтожныхъ цѣлей, на удовлетвореніе такимъ стремленіямъ и желаніямъ, что человѣкъ этотъ становится для васъ и жалокъ, и омерзителенъ; а еще больше обижаютъ васъ тѣ общественныя условія, которыя создаютъ такихъ жалкихъ калекъ и эксплуатируютъ человѣческія силы такимъ оскорбительнымъ, унизительнымъ и убыточнымъ образомъ. Артеньевъ, худосочный нравственный организмъ, дрянной и пустой по природѣ, какъ вся та среда, въ которую онъ попалъ и которая заключаетъ въ себѣ благопріятныя условія, чтобы развить его въ болѣзненное, безнадежное, нравственное уродство, въ несчастное существо вѣчнаго мученика мелкихъ, суетныхъ стремленій. Ни одного дѣйствительно честнаго порыва, ни одного хорошаго чувства, ни одной порядочной мысли. Тутъ все дрянность и ничтожество. Нѣтъ, г. Ахшарумовъ, это не новый типъ, это не новый чиновникъ, котораго создала эпоха пятидесятыхъ годовъ и время реформъ, которыя вы прихватываете. Въ тинѣ чиновника, къ какой-бы эпохѣ онъ ни принадлежалъ, мы не находимъ ничего ни титаническаго, ни великаго; чиновникъ вообще плохой герой и никогда не бывалъ онъ силой руководящей и двигающей общество. Но чиновникъ пятидесятыхъ годовъ и особенно времени реформъ, оказалъ услугу Россіи гораздо больше, чѣмъ всѣ остальные слои русскаго общества. На нашихъ глазахъ онъ розыградъ такую-же роль, какую розыгрывали люди временъ Петра I. Нашъ чиновникъ даже возвысился до героизма и до самоотреченія; онъ не рѣдко забывалъ, что онъ чиновникъ, и шолъ далеко дальше своей программы, выскакивая изъ роли чистаго исполнителя и превращаясь въ общественнаго дѣятеля.

Артеньевъ не этой породы людей, способной увлекаться общественными интересами и выскочить изъ своей чиновной души. Онъ принадлежалъ къ той толпѣ, которая не въ состояніи идти дальше личнаго своекорыстія и дальше погони за служебными отличіями. Съ перваго дня поступленія своего на службу, онъ обнаружилъ талантъ обработывать свои дѣлишки и сдѣлалъ изъ своей службы игру въ шахматы, и ловкое протираніе сквозь толпу впередъ. Артеньевъ владѣла, чутьемъ и снаровкой своего цеха и сразу зарекомендовалъ себя, какъ человѣка, который пойдетъ далеко. Прежде всего онъ старался быть приличнымъ и больше всего боялся общественнаго мнѣнія той среды, въ которой онъ прокладывалъ себѣ дорогу. Для него на службѣ существовало только два сорта людей; люди, съ которыми позволительно были сближаться и люди, съ которыми это было непозволительно. Онъ принималъ "всѣ мѣры, чтобы никто не могъ встрѣтить его въ театрѣ, въ кафе, на улицѣ, рука-объ-руку съ человѣкомъ, одѣтымъ скверно или двусмысленно, сближаться съ которымъ было непозволительно. Но чтобы прокладывать себѣ дорогу въ этомъ мірѣ пристойной внѣшности, условнаго благоразумія и ложнаго чувства достоинства, нужно было имѣть деньги, а ихъ-то у Артеньева и не было. Отсюда начинаются его бѣдствія и бѣдность даетъ ему возможность обрисовать и выяснить все ничтожество его дрянной натуры. Чтобы поддерживать свои связи, бывать у Дюссо, ѣсть устрицъ у Елисѣевыхъ, столоначальничьяго жалованья слишкомъ недостаточно; служить, чтобы затереться среди людей, сидящихъ десятки лѣтъ за черной канцелярской работой, по мнѣнію Артеньева,-- нравственное самоубійство. Служить нужно для того, чтобы выслужиться, чтобы стоять въ первыхъ рядахъ; если-же этого нельзя, то лучше не соваться на чиновничью дорогу, лучше уѣхать въ Сибирь, приказчикомъ на какой-нибудь пріискъ, сдѣлаться стряпчимъ, ходатаемъ по дѣламъ, наконецъ, хоть примазаться къ какому-нибудь откупщику или заводчику.

Чтобы не уронить себя, оставалось одно средство, добывать, во что-бы то ни стало, деньги. Еслибы въ томъ министерствѣ, гдѣ служилъ Артеньевъ, можно было-бы добывать ихъ взятками, онъ, конечно, не погнушался бы этимъ средствомъ и старался-бы брать такъ, чтобы никто не зналъ, не безславя себя мелочами и сохраняя внѣшнюю недоступность честнаго человѣка. Въ послѣдствіи, когда Артеньевъ достигъ уже степеней извѣстныхъ, сдѣлался генераломъ и правителемъ канцеляріи министра, онъ пользовался своимъ положеніемъ, чтобы брать акціи какой-то, вновь учредившейся, богатой компаніи, кажется, желѣзныхъ дорогъ и какими-то, не совсѣмъ выясненными у автора процессами, пользуясь своимъ положеніемъ, игралъ въ повышеніе и пониженіе и не только выигралъ тысячъ шестьдесятъ, но и черезъ свою любовницу француженку, взялъ десять тысячъ. Слѣдовательно, говорить о честности Артеньева, видѣть въ немъ новый, благородный типъ никакъ нельзя, а слѣдуетъ смотрѣть на него только, какъ на новую форму, очищенную, припомаженную, благопристойную, въ изящномъ шармеровскомъ костюмѣ и въ лайковыхъ безукоризненныхъ перчаткахъ.

Первая безчестность Артеньева началась съ того, что онъ вступилъ въ сдѣлки съ разными Гиршелями и дѣлалъ долги, не зная, чѣмъ ихъ заплатить. Потомъ онъ выпросилъ у матери ея послѣднія двѣ тысячи, увѣривъ ее, что безъ этихъ денегъ ему не выкарабкаться изъ служебнаго ничтожества. Но и это но помогло. Артеньевъ запутался до того, что могъ испортить совершенно себѣ карьеру и быть выгнаннымъ изъ службы. Какъ спастись? Какъ найти средство избавиться навсегда отъ всѣхъ Гиршелей, отъ скандала, сдѣлаться баснею цѣлаго министерства, отъ жалкаго сознанія предъ начальствомъ въ своей недостаточности, неразсчетливости и мотовствѣ? Вопросъ старый и отвѣтъ на него старый.

Въ числѣ знакомыхъ Артеньева былъ нѣкто Гулевичъ, старый отставной кавалеристъ, жившій съ своей дочерью Ниной. Этотъ Гулевичъ умеръ, оставивъ дочери пятьдесятъ тысячъ. Артеньевъ задумалъ воспользоваться своимъ старымъ знакомствомъ и тѣмъ, что былъ влюбленъ въ Нину лѣтъ пять тому назадъ, чтобы снова разогрѣть и ее и себя, предложить ей руку и сердце, и овладѣть ея пятьюдесятью тысячами. "Какъ это легко!" думалъ Артеньевъ, возвращаясь, послѣ объясненія въ любви Нинѣ, домой -- "и гораздо легче, чѣмъ я ожидалъ!" "Не сухой-же въ самомъ дѣлѣ разсчетъ въ томъ, что я затѣваю. Я любилъ ее и она до сихъ поръ мнѣ нравится. Мало того, сердцемъ я ни къ кому не былъ привязанъ, кромѣ ее, и если эта привязанность немножко остыла, то я не вижу, что можетъ мѣшать ей при новыхъ благопріятныхъ условіяхъ воскреснуть опять съ прежнею силой".

Но въ томъ-то и бѣда всѣхъ ограниченныхъ людей, что они всегда худые счетчики. Во всѣхъ своихъ стремленіяхъ, цѣляхъ и побужденіяхъ, Артеньевъ былъ тотъ второсортный человѣкъ, который можетъ быть только чьимъ-нибудь спутникомъ, но никогда не можетъ быть самостоятельнымъ свѣтиломъ. По душѣ онъ была, рабъ, по организму -- человѣкъ, неспособный чувствовать потребность свободы и нравственной независимости. Въ немъ жило одно лакейское честолюбіе, которое побуждало и былыхъ помѣщичьихъ казачковъ протираться изъ переднихъ въ барскіе камердинеры. Желая обезпечить себя женитьбой и въ женѣ найти подмогу для обезпеченія себѣ честолюбивой карьеры, Артеньевъ совершенно обсчитался. Нина была кисейная барышня, честная и хорошая женщина, но она не могла быть содержанкой, не могла ни торговать своею красотой, ни пустить ее въ ходъ, чтобы помочь своему мужу въ его чиновномъ честолюбіи. Да и честолюбія-то въ немъ не было никакого, въ немъ не было той силы, которая даетъ людямъ власть надъ людьми: въ немъ не было ни властительскихъ способностей, ни духа господства, которое заставляетъ человѣка забирать все въ свои руки, и но мѣрѣ того, какъ власть кружитъ голову, протягивать руки все дальше и дальше до собственнаго своего обоготворенія. Кругозоръ его честолюбія и властительства никогда не преступалъ предѣловъ званія директора канцеляріи. На него производилъ обаяніе не только министръ, казавшійся ему существомъ высшаго, не человѣческаго разбора, но и какой-то Зубцовъ, стоявшій ближе его къ министру, заставлялъ его чувствовать вполнѣ его ничтожество. Когда Артеньевъ ожидалъ получить должность правителя канцеляріи, когда по его разсчету все уже было готово, былъ даже готовъ приказъ, но еще не подписанный, его била и мучила лихорадка, онъ не могъ сидѣть дома и не зналъ, куда дѣться, выйдя на улицу. Въ послѣдніе дни передъ святой, чтобы успокоить свою тревогу, онъ нѣсколько разъ ходилъ въ русскую церковь и католическую, а въ субботу, какъ потерянный, бродилъ по улицамъ, иногда останавливаясь и машинально прислушиваясь къ далекому грохоту экипажей, доносившемуся съ Литейной. Лицо его вообще было тоскливо и задумчиво, и только порою какой-нибудь худо-скрытый знакъ тревоги и нетерпѣнія выдавалъ на короткій мигъ то, что кипѣло внутри. "Курьеръ долженъ быть здѣсь давно... не понимаю, что могло тамъ случиться?.." говорилъ Артеньевъ. Пробило три часа, потомъ четыре, пять... онъ долго еще не хотѣлъ садиться обѣдать, и сѣвъ, кромѣ тарелки супу не могъ проглотить ничего. Наконецъ въ сумерки, когда онъ началъ уже дремать отъ нравственной слабости и обезсиленный лежалъ на софѣ, раздался звонокъ и явился курьеръ. "Имѣю честь поздравить ваше высоко..." произнесъ курьеръ, низко кланяясь, и вручилъ конвертъ. Руки Артеньева дрожали. Лицо его пылало, когда онъ распечатывалъ конвертъ и читалъ записку.-- "Свершилось!" шепнулъ онъ вдругъ и взоръ его засіялъ счастіемъ. Какая въ самомъ дѣлѣ мизерность чувства, мизерность честолюбія и мизерность ошибочнаго разсчета! Вся жизнь Артеньева есть рядъ ошибокъ и невѣрной бухгалтеріи. Изъ страсти къ лайковымъ перчаткамъ, онъ, получавшій пятьсотъ руб. Жалованья, дѣлаетъ тысячные долги, обираетъ свою мать, женится и черезъ мѣсяцъ разъѣзжается съ женою, беретъ содержанку француженку, которая втягиваетъ его въ биржевую игру, обезпечиваетъ себя на счетъ его выигрышей и затѣмъ выходитъ замужъ за другого; а онъ, несчастный, неспособный счетчикъ, не выноситъ этого удара его самолюбію и умираетъ; но умираетъ такъ, что и Юлія Павловна, Елена Дмитріевна, и Ольга Петровна, и весь хоръ министерскихъ желтыхъ перчатокъ, всѣ согласились въ томъ, что онъ кончилъ прилично. Вы, можетъ быть, подумаете, что въ немъ было глубоко оскорблено чувство? Какъ-будто въ Артеньевѣ было что-нибудь на него похожее. Мы не знаемъ даже, былъ-ли въ немъ человѣкъ; по крайней мѣрѣ у г. Ахшарумова и не было замысла показать въ Артеньевѣ человѣка. Не типъ человѣка хотѣлъ онъ нарисовать, а хотѣлъ дать типъ чиновника, типъ особенной породы людей, въ которыхъ дѣйствуютъ какія-то особенныя пружины, у которыхъ даже нѣтъ такихъ нервовъ, какъ у всѣхъ остальныхъ людей, у которыхъ все свое -- и надежды, и стремленія и радости, и горе, и вся жизнь является чѣмъ-то условнымъ, своеобразнымъ и дресированнымъ.

По словамъ г. Ахшарумова, Артеньевъ принадлежалъ къ какому-то типу протестантовъ, къ какимъ-то новымъ людямъ, которые относились съ презрѣніемъ къ старымъ служебнымъ нравамъ и, достигая высшихъ мѣстъ, гнали старыхъ крючковъ и подъячихъ. Но не высокая идея чести была источникомъ этихъ гоненій. Они гнали ихъ больше изъ аристократизма и преданности къ красивой формѣ. Новые люди, говоритъ г. Ахшарумовъ, возненавидѣли прежде всего грубую форму и наглость своихъ предшественниковъ, и уже послѣ ихъ внутренную нечистоту. Но прогрессъ въ послѣднемъ смыслѣ былъ очень слабъ. "Изъ приличія не лазили но старому въ чужой карманъ, но тамъ, гдѣ можно было очистить его изящно и вѣжливо, гдѣ представлялась возможность подтасовать законную форму къ завѣдомо беззаконной сущности дѣла, гдѣ, пользуясь превосходствомъ власти, можно было усилить долю свою на счетъ доли темныхъ и беззащитныхъ людей, однимъ словомъ, вездѣ, гдѣ можно было погрѣть себѣ лапку, не потерявъ ничего въ глазахъ людей приличныхъ и благовоспитанныхъ, тамъ новые люди вели себя въ сущности точно такъ-же, какъ старые, и если не наживались на службѣ по прежнему, за-то проживали въ десятеро." Если г. Ахшарумовъ хотѣлъ вылить своего Артеньева по этому рисунку, то онъ дѣйствительно далъ человѣка, для котораго казовое изящество служило единственною мѣркою порядочности. Для Артеньева не существовало ничего, кромѣ внѣшняго благоприличія и умъ, и чувства служили для него не какъ органы процесса внутренней жизни, а какъ извѣстныя пружины, производившія извѣстное внѣшнее дѣйствіе. Для Артеньева не существовали люди внѣ лайковыхъ перчатокъ; для него было непонятно общество, кромѣ изящнаго; а люди, отъ которыхъ пахнетъ нуждой, служили для него предметомъ ужаса и отвращенія. "Идеаломъ стараго поколѣнія въ мірѣ служащихъ людей былъ человѣкъ зажиточный, хотя-бы и грязный кругомъ, говоритъ г. Ахшарумовъ.-- Идеаломъ новаго сталъ человѣкъ изящный снаружи, хотя-бы у него на изнанкѣ не было ничего, кромѣ лакейской находчивости."

Все это очень хорошо, но вотъ чего я не понимаю; во-первыхъ, почему г. Ахшарумовъ вздумалъ давать новый типъ изъ пятидесятыхъ годовъ; кому этотъ типъ нуженъ теперь? А во-вторыхъ, я-бы хотѣлъ, чтобы г. Ахшарумовъ объяснилъ кому-нибудь, почему онъ выдаетъ Артеньева за новаго чиновника, какія въ немъ спеціальныя чиновничьи черты, почему это чиновникъ, а не обыкновенная человѣческая дрянность? Артеньевъ запутывается въ долгахъ ради того, чтобы не уронить себя во мнѣніи людей своего общества. Какъ будто это спеціально-чиновничья черта! Артеньевъ задумываетъ поправить свои дѣла женитьбой, онъ пользуется страстишкой своей молодости, чтобы увлечь дѣвушку, у которой оказываются внезапно пятьдесятъ тысячъ. Развѣ для этого тоже нужно быть непремѣнно чиновникомъ? Артеньевъ начинаетъ третировать и мучить свою жену, зоветъ ее дурой, когда оказывается, что среди желтыхъ перчатокъ она не умѣетъ держать себя съ великосвѣтскимъ лоскомъ. Развѣ и для этого нужно быть чиновникомъ? Артеньевъ доводитъ свою жену до того, что она бѣжитъ, и затѣмъ обзаводится содержанкой-француженкой. Что и въ этомъ спеціально-чиновничьяго? И всѣ тѣ, въ чей кругъ г. Ахшарумовъ запираетъ Артеньева, чиновники только потому, что авторъ ужь очень убѣдительно проситъ вѣрить ему на-слово и принимать ихъ за чиновниковъ. Во всемъ романѣ, можетъ быть, наберется тридцать фразъ обще-чиновничьяго содержанія, да на заднемъ планѣ -- курьеръ, пріѣзжающій къ Артеньеву съ извѣстіемъ о новомъ его назначеніи. Артеньевъ до того безличенъ, ужь не говоря объ остальныхъ, что его нельзя представить себѣ даже въ вицъ-мупдирѣ. Его чувствуешь и представляешь себѣ, какъ обыкновеннаго, пустого и дрянного человѣка, неумѣвшаго сложить себѣ жизнь довольную и счастливую, и постоянно до самой смерти ошибавшагося. Гдѣ хотите помѣстите Артеньева, онъ будетъ вездѣ такимъ, потому-что во всѣхъ уголкахъ русскаго царства онъ найдетъ среду и почву, которая производитъ подобные цвѣты. Для этого нисколько не нужно никакого министерства, для этого не нужны ни лайковыя перчатки, ни француженки-содержанки. Пошлите Артеньева на золотые промысла въ Сибирь, заставьте его служить въ частной компаніи, на желѣзной дорогѣ или гдѣ хотите, измѣнится, можетъ быть, немножко форма и обстановка, но сущность останется тою-же. Поэтому, я думаю, ужь не лукавитъ-ли г. Ахшарумовъ? Не хотѣлъ-ли онъ приблизиться къ нашему времени и подъ видомъ новаго чиновника пятидесятыхъ годовъ, набросить новый, формирующійся типъ русскаго буржуа. Перемѣните кое-въ-чемъ обстановку, поставьте вмѣсто пятидесятыхъ годовъ семидесятые, не опредѣляйте Артеньева ни въ какую службу, а просто заставьте его мыкаться, да болтаться, да тратить послѣднія крохи своей матери, и у васъ получится современный образъ болтуна. Это образъ тоже благоприличный и порядочный по внѣшности, изъ устъ льется звучная, благородная, красивая рѣчь; прогрессивностью и гуманностью вѣетъ отъ каждаго движенія; а въ корнѣ помысловъ и стремленій это все тотъ-же Артеньевъ, но только больше независимый и смѣлый, болѣе отважный и изворотливый и дѣйствующій на болѣе широкомъ поприщѣ. Но если я говорю это отъ себя, если г. Ахшарумовъ упорно настаиваетъ на своемъ, что онъ въ Артеньевѣ хотѣлъ дать типъ новаго чиновника пятидесятыхъ годовъ, то я опять скажу, что онъ обнаружилъ только свою бездарность; если-же онъ скажетъ, что о новомъ типѣ онъ и не хотѣлъ говорить, то придется пожалѣть, что наши современные беллетристы описываютъ по рутинѣ все гусеницъ, и не видятъ, какія изъ нихъ вылетаютъ бабочки.

III.

Женскіе типы удаются г. Ахшарумову гораздо лучше. Это происходитъ вовсе не отъ таланта г. Ахшарумова, а потому что для женскаго типа есть давно-установившійся шаблонъ, по которому и выкраиваютъ у насъ героинь. Это всегда пухленькія, красивыя, апетитныя барышни, добродушныя, наивныя, чистыя, невинныя, очень расположенныя къ мечтательности, мечтающія объ идеалахъ, о любви, о герояхъ, о наслажденіи жизнію. Такой была и Нина. Нинѣ было всего двадцать два года и она была недурна собою. Чернобровая, стройная дѣвушка, съ темными выразительными глазами, она была похожа скорѣй всего на простую казачку, чѣмъ на изнѣженную столичную барышню. Причесывалась она просто, одѣвалась еще проще и держала себя какъ-то робко, неловко, особенно при чужихъ. Артеньевъ находилъ, что она положительно хороша собой, но только у нея недоставало этого шику, этой неуловимой искры, которая даетъ жизнь самой сомнительной красотѣ. Однимъ словомъ, Нина чистокровная кисейная барышня, не поражающая своей культурой, не кидающаяся ничѣмъ въ глаза, но непосредственная, хорошая, способная привязаться къ человѣку, котораго она изберетъ, всѣми силами своей души, способная дѣлить съ человѣкомъ, котораго она любитъ, и радость, и горе, и счастье, и несчастье. Въ этой непосредственности и въ этой чистотѣ вся сила такихъ натуръ. Ихъ нравственный организмъ какъ-бы уже окрѣпъ въ безхитростномъ, простомъ и честномъ; но это міровоззрѣніе, созрѣвшее внутри, еще не проявляется съ рѣзкой настойчивостью ни въ чемъ внѣшнемъ только потому, что онѣ дѣвушки и какъ-бы самыми условіями жизни не допускаются проявлять всю свою самостоятельность. Поэтому-то замужество и дѣлаетъ, повидимому, такой рѣзкій переломъ въ поведеніи дѣвушекъ вообще, а подобной въ особенности. Ихъ сдержанность какъ-бы искуственная, ихъ скромность и осторожность -- какъ-бы внѣшній формализмъ, какъ-бы слѣдствіе системы и дѣвическаго идеальничанья. Мужчины обыкновенно удивляются, что дѣвушка, сдѣлавшись женою, такъ быстро входитъ въ новую роль, какъ-будто она всегда была женщиною. Чѣмъ-же и не понравились нигилистки, какъ не тѣмъ, что онѣ сбросили съ себя ложный стыдъ и идеальничанье и не хотѣли притворяться слѣпыми, когда онѣ чувствуютъ, что онѣ зрячія. Въ этомъ случаѣ нигилизмъ принесъ большую пользу русской женщинѣ. Онъ отучилъ ее не только отъ притворства, но и сдѣлалъ ее дѣйствительно осторожнѣе, строже въ выборѣ, опытнѣе въ распознаваніи мужчинъ, разумнѣе въ пониманіи собственныхъ стремленій и выше по сознанію своего долга, обязанностей и задачъ жизни.

Нина не была нигилисткой и хотя г. Ахшарумовъ увѣряетъ, что она была женщина пятидесятыхъ годовъ, но этотъ типъ сохранился во всей свѣжести и чистотѣ и въ наше время, такъ-что мы готовы думать, что г. Ахшарумовъ или списывалъ его съ натуры, или бралъ готовыя черты отъ прежде его писавшихъ романистовъ, выкраивая свою героиню по готовому образцу. Поэтому въ Нинѣ, такъ-же, какъ и въ Артеньевѣ, мы не встрѣчаемъ новаго человѣка, а старую знакомую, но только черты которой намъ рисуютъ съ меньшею подробностью, съ меньшею характеристическою силой и въ менѣе живомъ образѣ, чѣмъ мы ее привыкли встрѣчать.

Нина ошиблась, какъ ошибались всѣ кисейныя барышни. Она. пошла легко на удочку нѣжнаго слова и любовнаго признанія и сразу искренно предалась человѣку, который разшевелилъ впервые ея кровь. Свои физіологическіе процессы она приняла именно за все то, въ чемъ заключается жизнь, что она сулитъ и чего отъ нея слѣдуетъ требовать. Какъ всѣ кисейныя барышни, она питала свое воображеніе любовными, романическими мечтами и думала, что весь міръ, вся жизнь человѣка только въ единоличной любви. Всѣ такъ думали, всѣ такъ мечтали и оттого всѣ такъ ошибались.

Первое время, по выходѣ замужъ, Нина жила въ какой-то горячкѣ, въ экстазѣ, который ее уносилъ далеко отъ всякихъ будничныхъ, трезвыхъ разсчетовъ и соображеній. Она едва сознавала, какъ это съ нею произошло, что она вдругъ стала такъ счастлива... Мы это понимаемъ, мы знаемъ, что значитъ физіологическіе процессы, но кисейныя барышни и всѣ помѣшанныя на идеалахъ дѣвицы этого не знаютъ или показываютъ, что этого не знаютъ, или наконецъ самообольщаются иллюзіями о возможности вѣчной, подобной, односторонней жизни. Міръ единоличной любви узокъ и въ немъ человѣку тѣсно. Страданія и бѣдствія женщины, ищущей въ любви всего, происходитъ отъ того, что такая жизнь всего дать не въ состояніи.

Такъ случилось и съ Ниной. Четыре мѣсяца промелькнули для Нины, какъ сонъ, и квартира, въ которой ей снился этотъ сонъ, казалась ей раемъ. Но счастіе ея тянулось до тѣхъ поръ, пока не прошло упоеніе, отодвигавшее всѣ остальные интересы на другой планъ. Когда прошли восторги любви, Нина начала чувствовать и понимать, что ее окружаетъ что-то не то. Она, человѣкъ простой натуры и простыхъ привычекъ, должна была сталкиваться съ людьми, непохожими на ея прежнихъ знакомыхъ; она должна была держать себя съ ними иначе и чувствовала неловкость. Мужъ тоже становился инымъ. Веселый, бойкій и любезный при постороннихъ, онъ дѣлался нерѣдко пасмуренъ съ нею наединѣ и уходилъ къ себѣ, не сказавъ ни слова. Нина чувствовала, что тутъ что-то не ладно, но что именно -- понять не могла. Случай помогъ ей. "Ты какъ будто-бы дуешься на меня, сказала она разъ мужу?" -- Что это значитъ, дуешься? отвѣчалъ онъ съ неудовольствіемъ; выучись ты, пожалуйста, говорить, какъ всѣ говорятъ, и не держи себя, какъ ребенокъ, возлѣ котораго должна стоять нянька, чтобы пояснятъ его выраженія. "Развѣ я сказала что-нибудь непонятное?" -- Да нѣтъ, не мнѣ, и рѣчь идетъ не объ этомъ; даже вовсе не объ одномъ какомъ-нибудь выраженіи, а о томъ тонѣ, въ которомъ принято говорить и вообще вести себя въ обществѣ... Тутъ нужно просто прислушаться и присмотрѣться, чтобы развить въ себѣ извѣстнаго рода чутье, или, какъ говорится, ухо. Другими словами, нужно стать музыкантомъ и спѣться или сыграться съ людьми, чтобы твоя партія между ними не рѣзала уха. "Ну, а что, если у меня этого дарованія нѣтъ?" спросила она.-- Это было-бы истинное несчастіе для тебя и для меня. "Несчастіе, другъ мой?" -- Да, Нина, несчастіе, отвѣчалъ онъ серьезно. Ей стало досадно и больно, но она не могла еще понять хорошенько, въ чемъ дѣло. Но непосредственная Нина была не такой человѣкъ, чтобы скоро понять такую трудную для нее задачу. Она была слишкомъ проста и слишкомъ свободно воспитана, чтобы ухватить тонкій шикъ великосвѣтской дресировки. Женщина, съ живымъ, открытымъ характеромъ, ока въ присутствіи желтыхъ перчатокъ чувствовала замѣшательство только въ первое время, но разъ оживившись, бросала всякую осторожность и говорила прямо не предполагая лукавства въ слушающихъ. Какъ всѣ люди чувства, Нина хотѣла жить именно чувствомъ, а жить чувствомъ значило для нее постоянно любить, не создавая себѣ ни искуственныхъ помѣхъ, ни искуственныхъ условій, ни искуственной борьбы. Нина была добрый и хорошій человѣкъ и для нее была возможна жизнь только съ простыми и добрыми людьми. Съ Артеньевымъ подобная жизнь сложиться не могла. Его любовь была эксплуатаціей, но не союзомъ. Жизнь для него была скачкой съ препятствіями, которыя онъ самъ себѣ поставилъ; а жена служила, средствомъ для облегченіи скачки. "Ты совсѣмъ не знаешь жизни, поучалъ Артеньевъ свою жену,-- ты полагаешь, что мы живемъ, какъ намъ хочется, а на повѣрку выходитъ, что мы не можемъ шагу сдѣлать посвоему и должны безпрестанно сворачивать въ сторону по необходимости... Ты, можетъ быть, воображаешь себѣ, что эти люди, къ которымъ мы ѣздимъ и которыхъ я приглашаю къ себѣ, выбраны мною по вкусу, и что я не могъ-бы найти другихъ, если-бы другіе мнѣ больше нравились? а я тебѣ говорю, что мнѣ навязала ихъ служба и что всѣ отношенія мои къ нимъ, всѣ эти вечера, любезности, шутки -- все это служба... Въ моихъ глазахъ служба есть высшее стремленіе къ благороднѣйшей цѣли, какую можно себѣ избрать, къ почетному мѣсту, срединѣ большого кружка, управляющаго судьбою милліоновъ людей; но чтобы добиться этого, нужно быть бойцомъ и имѣть непреклонную волю. Необходимо влѣзть на страшную крутизну по скользкой дорогѣ, на которой тѣснятся тысячи претендентовъ, давя и толкая другъ друга... Борьба вездѣ -- на каждомъ шагу. Всѣ мои отношенія къ людямъ, всѣ эти уступки, которыя я имъ дѣлаю, подлаживаясь подъ ихъ глупый вкусъ и выполняя ихъ мелкія требованія, все это клонится только къ тому, чтобы скорѣе протолкаться и выйдти изъ тѣсноты на просторъ..." "А когда-же жить? спрашиваетъ добродушная Нина, все готовиться, собираться, ждать чего-то! "-- Какой въ самомъ дѣлѣ добродушный вопросъ! Нина, въ самомъ дѣлѣ думала, что можно устроить такую жизнь, о какой она мечтала: она вѣрила добродушно въ идеалъ честныхъ, прямыхъ, непосредственныхъ отношеній, не желая быть сама средствомъ чужой жизни, пружиной, которую заводятъ для личной выгоды. Воздушный замокъ Нины долженъ былъ скоро разрушиться, потому что какъ-бы она ни была глупа, по мнѣнію Артеньева, какъ-бы она ни была простодушна и наивна, но все-таки не настолько, чтобы не понять и не почувствовать неудовлетворенія. Скоро Нина убѣдилась, что Артеньевъ и женился-то на ней изъ-за денегъ. Конечно, Артеньевъ не предполагалъ, что Нина никогда не пріобрѣтетъ великосвѣтскаго шику, и разсматривая ее еще невѣстой, какъ товаръ, онъ надѣялся, что изъ Нины выйдетъ-то, что ему нужно. Но Нина подвигалась медленно, она была до того добродушна и проста, что даже не знала, какой новый имѣетъ смыслъ слово "камелія." На вечерѣ, который устроилъ у себя Артеньевъ, Нина, на замѣчаніе Прядихина, что камелія чисто французскій цвѣтокъ, поправила:-- китайскій. "Французскій или китайскій, замѣтила одна изъ великосвѣтскихъ барынь, но если не ошибаюсь, пришелся у насъ по климату." -- Можетъ быть, только отъ того, что онъ боится солнца, сказала Нина. Всѣ обратились къ ней, ожидая какой-нибудь остроты, но она простодушно замѣтила, что у нее были двѣ прелестныя камеліи, которыя перестали цвѣсти, потому что никто не умѣлъ за ними ухаживать и она уже послѣ узнала отъ одного садовника, что онѣ любятъ тѣнь. Оскандалиться такъ въ великосвѣтскомъ обществѣ могла только простодушная кисейная барышня. Но какое дѣло было Артеньеву до ея кисейности, онъ былъ опозоренъ, онъ готовъ былъ провалиться сквозь землю, онъ чувствовалъ уже, что онъ падаетъ въ мнѣніи людей, у которыхъ онъ заискивалъ, и дрожитъ его карьера. Онъ готовъ былъ избить свою жену, но дѣло было непоправимое и для Артеньева становилось очевиднымъ, что онъ никогда не добьется отъ Нины того, чего ему нужно. Но и Нина понимала своего мужа. Ей скоро стало яснымъ, чего хочетъ отъ нея мужъ и почему онъ на ней женился. Сцена, которая произошла между супругами и которая, какъ и все, что пишетъ г. Ахшарумовъ, вяла, безцвѣтна и не прошибаетъ -- имѣетъ драматическій характеръ. Супруги разсорились, потому что Нина обѣщала дать тысячу двѣсти руб. на обзаведеніе и на хозяйство лакею, который у нихъ служилъ и хотѣлъ жениться. Артеньевъ рѣшительно не хотѣлъ давать денегъ, и когда жена упорно настаивала на своемъ, то Артеньевъ сказалъ ей: "поѣзжай, возьми деньги, да только уже послѣ сюда не ворочайся; съ той минуты, какъ ты получишь билетъ изъ банка помимо меня, ты больше мнѣ не жена. Ступай, куда хочешь, и дѣлай, что знаешь." Слова эти попаливъ самое сердце Нины, она смотрѣла ему въ глаза долго и пристально.

"Ну, отвѣчала она, наконецъ, теперь я вижу ужь ясно, чего было тебѣ отъ меня нужно. Ты искалъ моихъ денегъ, понятно, что я безъ денегъ тебѣ не нужна. Но если ты думаешь, что послѣ этого я останусь у тебя въ домѣ -- ты ошибаешься. Ни одного дня! ни одной минуты!" Глаза ея сверкнули и она вышла изъ комнаты, не оглядываясь.

Если хотите, въ поведеніи Нины все глупо и она кончаетъ тѣмъ, съ чего слѣдовало ей начать, т. е. съ того, чтобы никогда не жить съ Артеньевымъ. Но ставъ разъ на путь глупости, ей ужь некуда было съ него свернуть. Бросивъ мужа, она, послѣ того, какъ онъ обзавелся француженкой, получаетъ внезапно анонимную записку, въ которой ее увѣдомляютъ объ этомъ и предлагаютъ идти къ нему немедленно, упасть предъ нимъ на колѣни со слезами раскаянія и вымолить себѣ прощеніе. Нина Михайловна, вмѣсто гого, чтобы поступить, какъ велитъ благоразуміе, воспылала негодованіемъ и, какъ фурія, налетѣла на квартиру своего мужа, сдѣлала самую скандальную сцену, разругала, и мужа, и француженку, и этой сценой ускорила согласіе француженки поступить содержанкой къ Артеньеву. Если Нина, узнавъ, что она служила для своего мужа денежнымъ мѣшкомъ, чувствовала, что на любовь его ей разсчитывать нечего, о чемъ она горячилась, о чемъ она хлопотала и для чего дѣлала скандалъ? Развѣ онъ могъ поправить отношенія, возвратить невозвратимое и соединить то, что было порвано? Но въ этомъ поступкѣ, какъ онъ ни глупъ, повидимому, есть одинъ вѣрный психологическій моментъ. Чувство первой привязанности есть одно изъ самыхъ сильныхъ чувствъ и особенно оно сильно въ женщинѣ. Мужчина, тратившійся по мелочамъ съ самой ранней молодости, теряетъ способность сосредоточивать свое чувство, тогда какъ женщины и особенно непосредственныя изъ нихъ, и особенно захлебывающіяся счастьемъ въ первые мѣсяцы супружеской связи, прочно сохраняютъ чувство, которое онѣ испытываютъ въ такой силѣ. Это чувство не вырывается такъ легко и въ какіе-нибудь два мѣсяца Нина не могла, заглушить его до равнодушія. Нина поступаетъ глупо, поступаетъ, какъ торговка, но она поступаетъ, какъ женщина, еще любящая, еще чувствующая въ себѣ человѣка, котораго она любила еще такъ недавно и такъ сильно. Еслибы ея сердце было свободно, еслибы ея чувству предстояло новое удовлетвореніе, еслибы былъ уже подлѣ нея другой человѣкъ, на котораго-бы она начинала переносить чувства -- этого ничего-бы не случилось. Но оскорбленная Нина не только любила еще своего мужа, но она была беременна. Дитя есть самый крѣпкій узелъ, связывающій мужчину съ женщиной. Дитя есть истинное освященіе супружества, есть корень и ядро семьи, центръ ее, поглощающій всѣ силы родителей и дающій семьѣ единство. Нерасторжимость союза именно создается дѣтьми. Люди, несходящіеся ни характеромъ, ни наклонностями, ни способностями, держутся другъ друга, когда у нихъ есть дѣти, на которыхъ они переносятъ всѣ тѣ чувства, которыхъ уже нѣтъ въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Въ этомъ случаѣ Нина, при всей запальчивости своего поведенія, при всемъ даже пониманіи того, насколько Артеньевъ ниже ея идеала, если и дѣйствовала глупо, то дѣйствовала все-таки какъ живой человѣкъ. Не здѣсь была ея главная ошибка и главная глупость. Глупость ея заключалась въ той кисейности и въ томъ благодушіи непониманія, въ томъ слѣпомъ физіологическомъ порывѣ, съ какихъ она кинулась на шею Артеньеву, расшевелившему впервые ея кровь.

Но отчего-же дѣлаются эти первыя ошибки, отчего женщины начинаютъ всегда съ глупости? Отчего это вѣчно повторяющаяся одна и та-же исторія, точно самой судьбой назначено одной женщинѣ повторять другую? Отчего это вѣчное разочарованіе въ любви, вѣчное паденіе съ облаковъ, вѣчныя ошибки выбора, вѣчныя глупости, цѣпляющіяся одна за другую и составляющія обыкновенную ткань жизни почти всякой женщины? Отчего всякая кисейная и некисейная барышня повторяютъ на себѣ старый опытъ? Или этотъ вопросъ недостаточно разъясненъ, недостаточно извѣстенъ? Въ такомъ случаѣ соберите въ кучу всѣ романы и повѣсти, написанныя на тему любви, неудачнаго чувства неудавшагося супружества, и вы получите необъятную массу. Посмотрите какія книги составляютъ главное содержаніе всѣхъ библіотекъ -- романы. Что читается больше всего?-- романыаи повѣсти. Есть-ли хотя одна дѣвица, которая до своего замужества не прочитала* бы. десятковъ двухъ романовъ, не сложила-бы на основаніи ихъ идеала счастья и не построила-бы себѣ программы поведенія? Кажется, большей популяризаціи вопроса любви и супружества и не можетъ быть. Отчего-же это вѣчное невѣденіе и вѣчныя ошибки?

Мы знаемъ, что постоянный идеалъ дѣвушки есть любовь, любовь вѣчная, всепоглощающая. Но развѣ не любовь служитъ идеаломъ и для всего человѣчества. Вы скажете, что ошибка женщины въ томъ, что женщина, видитъ весь міръ, всю цѣль своей жизни въ любви половой, семейной, но что кромѣ этого міра есть еще другой міръ, міръ болѣе широкихъ интересовъ, міръ всесторонней любви, связывающій и мужчину и женщину крѣпкими узами солидарности со всѣмъ человѣчествомъ, и этихъ узъ женщина въ себѣ не признаетъ, ихъ-то она и не чувствуетъ. Но говорить такъ, значитъ только констатировать фактъ, не осмысливая его. Отчего-же женщина даетъ своему чувству такое одностороннее направленіе, отчего она не чувствуетъ своей связи съ міромъ? Не потому она не чувствуетъ этой связи, что не въ состояніи понятъ ее, а только потому, что для нея закрытъ весь остальной міръ, кромѣ міра односторонней любви. Бракъ для женщины, единственный выходъ въ жизни, единственная дорога ея честолюбія и власти. Только потому она не становится на дорогу соціальной связи ея съ міромъ, что для нее не открыта эта дорога и что ея гражданское полноправіе вовсе не есть равноправіе. Вся соціальная жизнь современнаго общества сложилась на фундаментѣ мужского превосходства, вся она построилась на вѣчномъ главенствѣ мужчины и на отсутствіи общественной дѣятельности женщины. Это вопросъ для нашего времени роковой и неисходный,-- вопросъ, разрѣшеніе котораго зависитъ отъ умственнаго развитія и мужчины, и женщины. Я не стану говорить комплиментовъ современной женщинѣ, въ особенности русской. Женская тупость повсюду бьетъ въ глаза; дрянность, кисельность, своекорыстіе не далеко увели современную женщину отъ ея прабабушки. Женщины могутъ величаться тѣмъ, что между ними бывали даже профессора математики. И еще когда!-- въ XV столѣтіи, и еще гдѣ!-- въ знаменитомъ болонскомъ университетѣ. Но только чтоже изъ этого. Самая похвальба женщины доказываетъ, что она чувствуетъ свое теперешнее умственное слабосиліе. Русская женщина возгордилась теперь, что изъ 35 милліоновъ русскаго женскаго населенія явились два извѣстныхъ доктора-женщинъ; но вѣдь вамъ всѣмъ докторами не быть, вамъ не проложить себѣ дорогу, если вамъ не помогутъ. И вы взываете къ этой помощи, вы ищете добрыхъ опекуновъ, руководителей и наставниковъ; вы ищете руки, которая-бы васъ вывела. Если мужчина чувствуетъ въ себѣ силу онъ долженъ подать руку женщинѣ и долженъ ее вывести, это его соціальный долгъ, это законъ силы, стоящей рядомъ съ безсиліемъ. Но именно потому, что женщина нуждается въ помощи, что ей самой не устранить мѣшающихъ препятствій, женщинѣ не слѣдуетъ самоувѣренно восторгаться своей воображаемой силой и идеаломъ своей воображаемой соціальной роли. Здѣсь ее ждетъ такое-же разочарованіе, какъ и въ супружеской жизни. Борьба, которую приходится вести женщинѣ, есть борьба неровныхъ силъ и только продолжительною настойчивостью цѣлаго ряда поколѣній, только постепенною зрѣлостію мысли, только нравственнымъ ростомъ женщина собьетъ мужчину съ его позиціи. На сторонѣ мужчины пока еще большой перевѣсъ и въ силахъ интеллектуальныхъ, и въ силѣ матерьяльной, и въ его соціальномъ положеніи, и въ разнообразіи его общественной дѣятельности. Поэтому коллективный мужчина смотритъ на женщину сверху и будетъ на нее смотрѣть еще долго такимъ образомъ. Чтобы женщина могла внушить уваженіе этому коллективному мужчинѣ, ей нужно прежде всего доказать, что она сила, способная для серьезнаго дѣла. Женщинѣ нужно прежде всего уничтожить предубѣжденіе, что она легкомысленна, пуста и вѣтренна. На факты женской основательности смотрятъ какъ на, исключеніе, а не какъ на правила. Дѣльность, практичность и знаніе, вотъ что требуется теперь отъ всякаго человѣка, который претендуетъ быть полезнымъ. Смотрѣть на коллективнаго мужчину въ розовыя очки, требуя отъ него галантерейной уступчивости и предупредительности, величайшая ошибка, которую дѣлаетъ женщина. Есть старый историческій афоризмъ, что народамъ не дается ничего даромъ, не дается ничего, чего-бы они не взяли сами. Этотъ афоризмъ женщинѣ слѣдуетъ примѣнить къ себѣ, ей слѣдуетъ бросить всякое жантильничанье и приготовиться къ суровому, тяжелому, настойчивому труду, серьезно воспитать въ себѣ зрѣлую мысль, основательное знаніе и силу для борьбы съ нуждой, для перенесенія всѣхъ невзгодъ и случайностей труднаго, самостоятельнаго экономическаго существованія. Я знаю, что женщины, нечувствующія въ себѣ подобной силы, найдутъ много возраженій на мои слова; но я знаю также и коллективнаго мужчину, который не выпуститъ добровольно изъ своихъ рукъ ничего, что у него не возьмутъ. Смотрѣть на мужчину иначе, значитъ увлекаться розовыми мечтами и ублажать себя невѣрнымъ разсчетомъ на рыцарскія чувства, которыхъ нѣтъ въ массѣ. Тѣ отдѣльные экземпляры мужчинъ, которые ратуютъ за женщинъ и, съ предупредительною готовностію, выстроили-бы имъ хоть сейчасъ университеты и академіи, и даже уступили-бы имъ собственныя мѣста -- больше ничего какъ исключенія. Мужское стадо состоитъ не изъ нихъ, вѣдь уровень и строй жизни опредѣляется стадомъ, а не исключеніями. Женщина шестидесятыхъ годовъ уже обожглась на этой мечтѣ и горькимъ опытомъ узнала, что чужими руками жаръ загребать нельзя. Новое поколѣніе женщинъ должно помнить ошибку своихъ предшественницъ и если повторитъ ихъ, то тоже обожжется.

Героиня, которую рисуетъ г. Ахшарумовъ. можетъ возбуждать сочувствіе къ своей наивности и кисейности, но весь путь, который она свершила, есть именно результатъ ея кисейности. Хорошо, что г. Ахшарумовъ позаботился дать ей пятьдесятъ тысячъ. Но представьте, что ихъ нѣтъ, и, что на ней, на бѣдной дѣвушкѣ, женился не Артеньевъ, а какой-нибудь канцелярскій служитель. Развѣ жизнь ея отъ отого-бы измѣнилась, развѣ она нашла-бы ту истину, которую искала, и то удовлетвореніе, котораго требовалъ ея идеалъ счастія. Нина, неоспоримо, дѣвушка честная, съ благородными порывами, не искалеченная нравственно, добрая и простая. Но развѣ есть другія дѣвушки, развѣ онѣ не всѣ одинаковы, развѣ дурныя не составляютъ исключенія, о которыхъ никто не говоритъ и которымъ до женскаго вопроса нѣтъ никакого дѣла? Но въ Нинѣ все ея хорошее -- только сырой матерьялъ, требующій переработки. Она именно та кисейная барышня, за которой требуется оранжерейный уходъ, требуется, чтобы мужчина, подавшій ей руку, не былъ-бы ни Артеньевымъ, ни мужчиной изъ большинства, а прогрессивнымъ исключеніемъ, живущимъ такъ-же идеалами. Подъ руку съ такимъ мужчиной Нина была-бы счастлива, потому что онъ понялъ-бы ее и не далъ ни ей погрязнуть въ пошлости жизни, да нашолъ-бы и съ ея стороны нравственную поддержку. Такихъ мужчинъ не найдете для всѣхъ кисейныхъ барышенъ и потому, съ одной стороны, кисейнымъ барышнямъ долго еще придется ошибаться и разочаровываться, а съ другой -- не прибавится много хорошихъ мужчинъ, пока кисейныя барышни не перестанутъ быть кисейными. Еслибы Нина не окрашивала-бы бракъ розовой краской вѣчнаго любовнаго наслажденія, еслибы она знала, что на суровомъ пути жизни эта розовая полоска составляетъ самую малую черточку, еслибы она. понимала наслажденіе жизнію въ сознаніи своихъ нравственныхъ силъ, въ сознаніи своего нравственнаго достоинства и полезности, еслибы она понимала жизнь, какъ наслажденіе постояннаго труда плодотворнаго, полезнаго, связывающаго человѣка соціальными узами со всѣмъ остальнымъ міромъ, -- Нина не была-бы женою Артеньева, ей не пришлось-бы дожить до униженія быть оскорбленной и выгнанной. Ничего этого не понимала Нина и жизнь ея должна была сложиться, какъ она сложилась. Кто-же тутъ виноватъ, читательницы? Невиновата Нина, невиновато и общество, а про. сто всѣ обстоятельства сложились такъ, что кромѣ этихъ невозможны были другія послѣдствія.

Какъ и чѣмъ могутъ быть устранены эти, мѣшающія всѣмъ причины? Онѣ, конечно, могутъ быть устранены только однимъ лучшимъ пониманіемъ собственныхъ своихъ цѣлей, лучшимъ знаніемъ своей собственной природы, высшимъ собственнымъ умственнымъ развитіемъ. Къ высшему развитію своихъ интеллектуальныхъ силъ стремится теперь каждый отдѣльный человѣкъ, а стало быть и общество, состоящее изъ индивидуумовъ. но какъ внѣшнія причины составляютъ одно изъ первыхъ препятствій для личнаго развитія, то понятно, что и женскій вопросъ начинается съ стремленія къ равноправности. Эта причина, конечно, самая легко-устранимая, а можетъ быть, и наименѣе мѣшающая, и потому, что она наилегче устранимая, конечно, съ нее и долженъ начаться женскій вопросъ. Посмотрите, что составляетъ главную его сущность хоть-бы въ Америкѣ или въ Англіи? О чемъ хлопочутъ женскіе комитеты въ Америкѣ, что пропагандируетъ Стюартъ Милль въ Англіи. Никто изъ нихъ не говоритъ о бракѣ, о женскомъ счастіи или несчастій, о сердечномъ удовлетвореніи или неудовлетвореніи; они только добиваются для женщины тѣхъ-же легальныхъ правъ, которыми пользуются мужчины и они добьются до своего, если не очень скоро, то все-таки довольно скоро. И это понятно, ибо стоитъ только вліятельному меньшинству убѣдиться въ важности юридическихъ помѣхъ, чтобы онѣ были устранены. Предположимъ, что Стюартъ Милль и американскія женщины добились уже до своего: для женщинъ открыты не только университеты и академіи, но даже двери парламента. Мы видимъ, что и для Артеньевыхъ открыты всѣ двери на свѣтѣ, но развѣ они стали отъ этого умнѣе, а Нины счастливѣе? Будутъ-ли женщины удовлетворены новой жизнію, цревратится-ли она для нихъ въ розовые сады, перестанутъ-ли романисты писать романы. Не думаемъ. Если женщина не перестроитъ своего собственнаго взгляда на жизнь, не измѣнитъ своего идеала, если только въ эгоизмѣ вдвоемъ она будетъ видѣть высшую цѣль своихъ стремленій -- она останется той-же кисейной барышней и жизнь ея не измѣнится. Г-нъ Ахшарумовъ убѣждаетъ насъ еще болѣе въ правильности этой мысли. Хотите-ли знать, чѣмъ кончается его романъ?

Когда Артеньевъ получилъ письмо отъ измѣнившей ему Валентины, онъ слегъ и съ нимъ сдѣлалась горячка. Конечно, дали знать матери и его сестрамъ. "Дня черезъ два онъ пожелалъ увидѣть Нину. Она явилась и, увидѣвъ его, залилась слезами. Свиданіе было печальное и походило скорѣй на разлуку. Шепнувъ ей нѣсколько словъ о сынѣ и получивъ въ отвѣтъ, что онъ тутъ, но спитъ и что она его принесетъ къ отцу тотчасъ, когда онъ проснется, -- Артеньевъ подозвалъ къ себѣ мать и обѣихъ сестеръ и въ присутствіи ихъ просилъ у жены прощенія... они обнялись безъ словъ, потому что она была не въ силахъ ему отвѣчать". Черезъ нѣсколько дней Артеньева. умеръ. Валентина, (француженка) получивъ извѣстіе о смерти Артеньева, была страшно поражена и проплакала цѣлый день. Потомъ молилась и тосковала съ недѣлю, но черезъ двѣ утѣшилась и стала опять весела и хохотала попрежнему... "Дальнѣйшій путь ея и успѣхи до насъ не касаются", говоритъ г. Ахшарумовъ, очевидно, намекая на то, что Валентина негодная женщина, приведенная только для контраста, только для того, чтобы показать насколько ея продажныя чувства ниже чувствъ законной жены. Въ Нинѣ произошелъ иной процессъ. Со смертью мужа она увидѣла себя свободною, но для чего ей нужна была, свобода? спрашиваетъ г. Ахшарумовъ печальнымъ тономъ и дѣлая при этомъ печальную физіономію. "У ней не осталось вѣры въ жизнь и не осталось другой надежды, кромѣ той, которая выростала у нея на глазахъ, какъ свѣжій отпрыскъ отъ молодой, надломленной вѣтки, въ образѣ ея сына, цвѣтущаго, славнаго мальчика, похожаго, какъ двѣ капли воды, на мать. Она вся, какъ говорится, ушла въ него и не искала и не желала другого счастія". Что за рутинная манера подбирать жалостныя слова и оканчивать романы мелодраматическомъ пустословіемъ! Или г. Ахшарумовъ думаетъ въ самомъ дѣлѣ, что потеря такого сахара, какъ Артеньевъ, такая сильная потеря, что она уже ничѣмъ не можетъ быть вознаграждена, что для женщины въ 23 года закрыто все будущее и открыты только двери монастыря? Неужели вы, г. Ахшарумовъ, если потеряете двугривенный, опустите руки и перестанете писать романы? Хотя, съ одной стороны, это было-бы очень хорошо, но съ другой, -- психологически невозможно. Г. Ахшарумовъ въ этомъ случаѣ повторяетъ въ лицахъ тотъ старый напускной формализмъ и древне-русскій обычай, по которому плакальщицы могутъ завывать и плакать надъ гробомъ покойника цѣлый день за 10 копеекъ и подъ которымъ сложился у насъ типъ неутѣшныхъ вдовъ, показывающихъ людямъ скорбь, которой у нихъ въ душѣ нѣтъ. Г. Ахшарумовъ хотѣлъ морализировать, хотѣлъ показать насколько жена выше любовницы, и что только въ женѣ и въ законномъ бракѣ мужчина находитъ убѣжище успокоенія всепрощающей любви и вѣчнаго счастія. Но мораль эта г. Ахшарумову не удалась, ибо онъ могъ-бы нарисовать противуположныя картины и остался-бы тоже вѣренъ правдѣ жизни. Психологическій моментъ, изъ котораго выводитъ свою мораль г. Ахшарумовъ, скорѣе наводитъ на иныя мысли. Онъ изобличаетъ, во-первыхъ, ходульность вывода г. Ахшарумова, а больше всего говоритъ о той дрянности умственнаго развитія, до котораго довелъ женщину половой идеализмъ. И отчего это послѣ смерти Артеньева у Нины не осталось вѣры въ жизнь и не осталось никакихъ другихъ надеждъ? Я не отрицаю того, что есть уксусныя натуры, нервно болѣзненныя, боящіяся мертвецовъ и привидѣній, легко впадающія въ ханжество, которыя въ подобныхъ случаяхъ точно упадаютъ морально до того, что уже всю остальную жизнь проводятъ въ вздохахъ и слезахъ. Но вѣдь это организмы, болѣзненные, нервные, близкіе къ эпилепсіи; а Нина -- здоровая, свѣжая, сильная женщина, еще такого возраста, когда, пожалуй, даже рано выходить замужъ. Съ чего-же у ней послѣ потери Артеньева изчезла всякая вѣра въ человѣчество; развѣ это не выдумка г. Ахшарумова, который хотѣлъ что-то сказать, но у него ничего не вышло? Развѣ это не наивность дѣтскаго невѣденія, что и вѣра, и надежда живутъ въ насъ самихъ, а не внѣ насъ? Если г. Ахшарумовъ думаетъ поучать Россію нравственности, любви, воображая, что высшая нравственность требуетъ, чтобы человѣкъ, а особенно женщина, выходили замужъ только разъ, то онъ этимъ доказываетъ, что ничего не понимаетъ во внутреннихъ ограническихъ процессахъ человѣка. Если вы любите кого-нибудь, неужели вы любите его, а не себя? Процессъ любви есть нашъ внутренній процессъ, который мы только переносимъ на внѣшній предметъ. Процессъ этотъ зависитъ не отъ внѣшняго предмета, а отъ нашихъ внутреннихъ силъ. Еслибы метафизическая теорія г. Ахшарумова была вѣрна дѣйствительности, то человѣкъ-бы любилъ только разъ въ жизни и вторые, и третьи браки были-бы невозможны, потому что они бью-бы противны природѣ человѣка. Чувство любви самое прочное и самое продолжительное изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ, и никакими моральными сентенціями нельзя его поставить въ тѣ рамки, въ какія его хочетъ поставить г. Ахшарумовъ. Здѣсь вопросъ не въ этомъ, а въ томъ, какъ уберечь чувство отъ ненужныхъ оскорбленій и какъ дать этому чувству наиболѣе удовлетворяющую его пищу. На этотъ вопросъ г. Ахшарумовъ отвѣчаетъ началомъ своего романа. Онъ началъ хорошо. Онъ далъ дрянную, ничтожную мужскую личность, тупую умомъ и тупую чувствомъ, и поставилъ рядомъ съ нею женщину, тотъ ея типъ, который извѣстенъ у насъ подъ именемъ кисейныхъ барышень При господствѣ правильныхъ понятій и при правильномъ взглядѣ на жизнь и на взаимныя обязательства и права мужчины и женщины, бракъ между Ниной и Артеньевымъ былъ-бы невозможенъ. Но г. Ахшарумовъ не только соединилъ ихъ, онъ еще увѣряетъ, что лучшаго счастья люди и выдумать не въ состояніи. Побойтесь Бога, г. Ахшарумовъ отъ подобныхъ мыслей нужно открещиваться, какъ отъ нечистой силы, если онѣ какъ-нибудь нечаянно забредутъ въ голову, а вы ихъ даете намъ для руководства и оглашаете въ печатной книгѣ! А впрочемъ, можетъ-быть, г. Ахшарумовъ хотѣлъ сказать, что-нибудь и другое. Есть извѣстный сортъ писателей, которыхъ понимать очень трудно, а понимать ихъ трудно потому, что они сами своими смутными понятіями, неясными чувствами и стремленіемъ къ отжившимъ идеаламъ, напоминаютъ кисейныхъ барышень. Отъ этихъ писателей не услышите бодрящаго слова, не услышите отрезвляющей и руководящей мысли, и сантиментальничая съ женщиной въ первую любовь, они въ сущности не хотятъ развитія женщины, не допускаютъ моральнаго равенства, и запирая ее въ спальню, замыкаютъ для нея всѣ остальные пути, которые-бы связали ее соціальными узами со всѣмъ человѣчествомъ. Проповѣдуя вѣчную вѣрность и любовь, они не хотятъ научить женщину гуманности, дать ея чувствамъ соціальную ширь, научить любитъ любовью неошибающеюся, и въ случаѣ ошибки не говорить, что все кончено и въ 23 года надо зарывать себя въ могилу.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 2, 1871