Шелгунов Николай Васильевич - "Детское чтение". Журнал для детей, издаваемый под редакцией А. Острогорского. 1869 г

"Дѣтское чтеніе". Журналъ для дѣтей, издаваемый подъ редакціей А. Острогорскаго. 1869 г.

Тяжела на подъемъ матушка-Россія. Гдѣ-то тамъ, на сѣверѣ, далеко отъ ея сердца, что-то пошевеливается въ головахъ нѣкоторыхъ; а она родная, необъятная, живетъ себѣ все по старому, по русскому, по стихійному!

А между тѣмъ сколько пережито въ послѣднее время, и какъ мы волновались, и какъ мы много перечувствовали и передумали, и какъ мы далеко ушли въ теоріи, и какъ мы много узнали, чего и во снѣ не снилось нашимъ паненькамъ, несмотря на то, что они были людьми сороковыхъ годовъ, и какое множество мы подняли новыхъ вопросовъ! И что же?.. а то, что приходится повторить слова Реклама: "доброе скажи и скажи, и потомъ опять скажи, пока оно не будетъ услышано".

Два вопроса были поставлены во главѣ всѣхъ -- нужно воспитать новыхъ людей, нужно создать матерей. Гдѣ же эти матеря, гдѣ эти воспитанные новые люди, гдѣ это новое воспитаніе, какъ его понимало проснувшееся сознаніе шестидесятыхъ годовъ?

Уже люди сороковыхъ годовъ говорили, что на родителяхъ лежитъ обязанность сдѣлать своихъ дѣтей людьми, а учебныя заведенія только приготовляютъ ученыхъ, гражданъ и членовъ государства на всѣхъ его ступеняхъ. "Всякій человѣкъ, говорилъ Бѣлинскій еще въ 1840 году, не родившись на свѣтъ, въ самомъ себѣ уже носитъ возможность той формы, того опредѣленія, какое ему нужно. Эта возможность заключается въ его организмѣ, отъ котораго зависитъ и его темпераментъ, и его характеръ, и его умственныя средства, его наклонность и его способность къ тому или другому, роду дѣятельности, къ той или другой роли въ общественной драмѣ, -- словомъ, вся его индивидуальная личность. По своей природѣ, никто ни выше, ни ниже самого себя. Наполеономъ или Шекспиромъ должно родиться, но нельзя сдѣлаться; хорошій офицеръ часто бываетъ плохимъ генераломъ, а хорошій водевилистъ дурнымъ трагикомъ. Это уже судьба, передъ которою безсильна и человѣческая воля, и самыя счастливыя обстоятельства. Назначеніе человѣка -- развить лежащее въ его натурѣ зерно духовныхъ средствъ, стать вровень съ самимъ собою; но не въ его волѣ и не въ его силахъ пріобрѣсти трудомъ и усиліемъ сверхъ даннаго ему природою, сдѣлаться выше самого себя, равно какъ быть не тѣмъ, чѣмъ ему назначено быть, какъ, напримѣръ, художникомъ, когда онъ родился быть мыслителемъ и т. д. И вотъ здѣсь воспитаніе получаетъ свое истинное и великое значеніе. Животное, родившись отъ льва и львицы, дѣлается львомъ безъ всякихъ стараній и усилій съ своей стороны, безъ всякаго вліянія счастливаго стеченія обстоятельствъ; по человѣкъ, родившись не только львомъ или тигромъ, даже человѣкомъ въ полномъ значеніи этого слова, можетъ сдѣлаться и волкомъ, и осломъ и чѣмъ угодно.."

Уже люди сороковыхъ годовъ говорили, что воспитаніе, чтобы быть жизнію, а не смертію,-- спасеніемъ, а не гибелью, должно отказаться отъ всякихъ притязаній кроить изъ ребенка человѣка по извѣстной мѣркѣ. Ребенокъ вовсе не бѣлый листъ бумаги, на которомъ можно написать все, что вздумается воспитателю; каждый человѣкъ есть индивидуальная личность, которую можно сдѣлать лучше и хуже только по своему, т. е. индивидуально. Воспитаніе можетъ сдѣлать человѣка лишь худшимъ, исказить его натуру; лучшимъ же оно не дѣлаетъ, а только помогаетъ дѣлаться.

Но людямъ сороковыхъ годовъ мѣшали встать на вѣрную точку практическихъ приложеній идеализація и недостаточное знакомство съ естественными науками. Не физіологія учила тогдашнее поколѣніе понимать людей и толковать жизнь, а метафизика съ ея идеальными абсолютами. Отъ этого люди сороковыхъ годовъ только предчувствовали природу человѣка, но не знали ее, какъ знаемъ ее мы, и практическая сторона вопроса осталась оттого для нихъ неразрѣшенной.

Такъ, у того же представителя людей сороковыхъ годовъ, Бѣлинскаго, мы читаемъ: "Человѣкъ ничего не можетъ узнать, чего бы не было въ немъ, ибо вся дѣйствительность, доступная его разумѣнію, есть ничто иное, какъ осуществившіеся законы его же собственнаго разума. И потому-то есть такъ-называемыя врожденныя идеи, которыя суть непосредственное созерцаніе истины, заключающееся въ таинствѣ человѣческаго организма". Мы знаемъ теперь, что это значитъ; мы знаемъ, какъ понимать, что дѣйствительность есть осуществившіеся законы человѣческаго разума и что врожденныя идеи суть непосредственное созерцаніе истины. Насъ научила этому лишь физіологія. Физіологія объяснила намъ законы рефлекса и намъ стало ясно, что ни одинъ психологическій процессъ невозможенъ безъ предварительнаго воспріятія органами чувствъ внѣшнихъ впечатлѣній и что, слѣдовательно, такъ-называемыя врожденныя идеи, есть ничто иное, какъ внутренняя способность человѣческаго организма переработывать извѣстнымъ образомъ воспринятыя впечатлѣнія.

Но ошибались люди сороковыхъ годовъ, если они думали, что въ человѣкѣ сидитъ какая-то таинственная сила, отстраняющая все скверное и непосредственно отличающая добро отъ зла, истину отъ заблужденій. Если бы это было такъ, развитіе человѣчества не шло бы вкривь и вкось, и русскій человѣкъ сидѣлъ бы уже давно въ малинѣ. Ошибались люди сороковыхъ годовъ, когда они говорили, что "основу, сущность, элементъ высшей жизни въ человѣкѣ составляетъ его внутреннее чувство безконечнаго, которое, какъ чувство, лежитъ въ его организаціи. Все человѣческое знаніе должно быть поэтому выговариваніемъ, переведеніемъ въ понятія, опредѣленіемъ, короче -- сознаніемъ таинственныхъ проявленій этого чувства, безъ котораго всѣ наши понятія и опредѣленія суть слова безъ смысла, форма безъ содержанія, сухая, безплодная и мертвая отвлеченность..." Смутно, мистически понимались людьми того времени честные процессы, совершавшіеся въ ихъ чувствующемъ организмѣ. Ихъ "безконечное" было загадкой сфинкса, непереводимой на понятный человѣческій языкъ и истина, несознанная до осязательности, являлась доступной лишь немногимъ избраннымъ, въ которыхъ бродила подобная же сила.

Чего же требовали люди сороковыхъ годовъ отъ воспитанія? Любви, любви и любви. "Чувство безконечнаго есть искра божія, говоритъ Бѣлинскій, зерно любви и благодати, живой проводникъ между человѣкомъ и Богомъ". Итакъ, таинственное слово сфинкса есть истина, провозглашенная XIX вѣкомъ -- любовь, гуманность. Люди сороковыхъ годовъ знали эту истину, указывали на нее, но только не умѣли ее ясно формулировать.

Такимъ образомъ мы получили отъ своихъ предшественниковъ истину готовую, руководящій принципъ точно-установленный; оставалось лишь формулировать его по новому и приниматься за дѣло.

Но указанное слово и готовая истина не спасли насъ отъ старыхъ ошибокъ, и вотъ тотъ укоръ, который мы бросимъ новымъ матерямъ. Мало любить свое дитя; надо умѣть его любить. Матери новаго времени раздвоились между принципомъ и личнымъ опытомъ и съузили свою задачу до воспитательной практики своихъ бабушекъ. Одна мать, напримѣръ, имѣвшая безпокойнаго мужа, думаетъ, что первое благо на свѣтѣ есть семейное счастіе, тишина и благодать въ домашней жизни, и вотъ она задается задачей -- создать изъ своихъ сыновей кроткихъ, невозмутимыхъ, будущихъ патріарховъ. Другая мать знаетъ по личному опыту, какъ тяжелъ родительскій деспотизмъ; она читала о свободѣ американскаго воспитанія, и вотъ -- она выбрасываетъ совершенно изъ своихъ рукъ бразды правленія и готовятъ изъ своего сына будущаго необузданнаго монгола. Третью томили дома приличіями и, изболѣвъ ими, она не преподаетъ своимъ дѣтямъ ужь никакихъ приличій. Четвертая, не сочувствуя, по натурѣ, стремительнымъ людямъ и плѣнившись умѣньемъ англичанъ держать себя съ достоинствомъ, воспитываетъ своихъ дѣтей будущими лордами и леди. Пятая, видящая въ своихъ дѣтяхъ геніевъ, воспитываетъ ихъ въ сознаніи своей исключительности, т. е. развиваетъ суетность, резонерство, самое мелочное, узкое своекорыстіе и филистерство. Шестая, для упроченія своей родительской власти на возможно-незыблемомъ основаніи, держится принципа внѣшней непогрѣшимости, точно ея сыновья, будущіе русскіе пролетаріи, будутъ кардиналами или членами римской куріи. И куда не посмотришь, повсюду односторонность, повсюду не воспитаніе, а порча; повсюду съуживаніе способностей, съуживаніе дѣтскаго кругозора и насильственное прикрѣпленіе къ одной точкѣ зрѣнія, къ искуственной системѣ, насильное навязываніе своихъ личныхъ мнѣній, наклонностей и привычекъ.

Мы понимаемъ, какимъ путемъ сложилось подобное воспитательное поведеніе. Мы понимаемъ, что оно явилось протестомъ противъ лично вынесенныхъ каждымъ человѣкомъ страданій. Но только что же изъ этого? Развѣ ошибка перестаетъ отъ этого быть ошибкой и односторонность односторонностью? Но какое право имѣютъ односторонніе люди навязывать другимъ силой опытъ своего страданія, когда этому другому предстоитъ иная дорога? Какое вы имѣете право толкнуть своихъ дѣтей въ противуположную крайность своего личнаго опыта? Вы, конечно, не кидаете въ своихъ родителей грязью; вы знаете, что они портили васъ потому, что любили. А развѣ вы идете не тѣмъ же путемъ? Развѣ вашимъ дѣтямъ, когда жизнь заставитъ ихъ разсчитываться за ваше воспитаніе, не придется отнестись къ вамъ съ подобнымъ же великодушнымъ снисхожденіемъ? Старая русская жизнь, противъ которой явилась протестомъ жизнь новая, имѣетъ свою точно-опредѣленную физіономію. Это вовсе не туманное пятно, въ которомъ всякій можетъ видѣть, что ему хочется. Нѣтъ. Всякія былыя отвратительности, зловредности и т. д. группируются здѣсь въ цѣльное, законченное, генеральное представленіе. И это представленіе вовсе не единоличное, созданное какимъ нибудь одностороннимъ опытомъ Анны, Марьи, Александры. Если разрѣшеніе общественныхъ вопросовъ, въ числѣ которыхъ воспитаніе цѣлыхъ поколѣній стопъ, конечно, на первомъ мѣстѣ, мы сведемъ къ единоличному опыту узколобыхъ людей, то окажемъ ужь слишкомъ плохую патріотическую услугу и безъ того стихійно-живу щей своей родинѣ. Въ сущности, мы перемѣнимъ лишь актеровъ, а роли останутся старыя, слѣдовательно и старыя отношенія, и старые общественные порядки. Нужда научила, положимъ, васъ ставить выше всего богатство, и вотъ ради противовѣса вы воспитываете изъ своего сына кулака и эксплуататора. Другой, желая замѣнить пустую форму внѣшнихъ приличій здоровой сущностію, создастъ неотесаннаго Митрофанушку. Третій, путемъ отеческой непогрѣшимости, произведетъ на свѣтъ мелочное деспотическое своекорыстіе и т. д. Неужели этихъ и подобныхъ имъ цвѣтовъ еще такъ мало въ русскомъ вертоградѣ и такъ они необходимы для его красоты, чтобы стоило называть ихъ продуктомъ дорого-купленнаго горькаго опыта и тратить на ихъ культуру время? И чѣмъ новый вертоградъ, насажденный полынью, чертополохомъ, репейникомъ, будетъ отличаться отъ стараго, насажденнаго тѣми же растеніями, но руками другихъ садовниковъ?

Но въ чемъ же искать общаго, руководящаго, безошибочнаго принципа? Принципъ этотъ простъ; онъ былъ уже указанъ русскому человѣку; и теперь его, какъ доброе слово, остается лишь повторять еще и еще. Принципъ этотъ, основное слово XIX вѣка, есть гуманность.

Гуманность -- единственный непогрѣшимый всеобщій принципъ, единственная цѣль воспитанія. Куда бы ни толкнула судьба человѣка и чѣмъ бы она его ни сдѣлала -- простымъ ли носильщикомъ и чернорабочимъ или повелителемъ милліоновъ -- безъ гуманности онъ ничего. Въ гуманности источникъ гражданскаго достоинства и благополучія, въ гуманности безошибочное руководящее начало внутренняго и внѣшняго поведенія.

Но что это за всеспасительная гуманность, въ болѣе осязательномъ опредѣленіи?

Возмемъ примѣры, изъ недавняго прошлаго. Лѣтъ сто назадъ былъ обычай, чтобы во время войны истреблять возможно совершеннѣе не только солдатъ, но выжигать села мирныхъ обитателей, истреблять ихъ хлѣбъ въ поляхъ и вообще какъ можно совершеннѣе класть непріятельскую землю пусту. Нынче -- истребляютъ наиболѣе совершенно только солдатъ, а мирныхъ обитателей оставляютъ въ покоѣ. Прежде раненыхъ враговъ обыкновенно прикалывали -- а нынче докторъ, перевязывающій на полѣ битвы въ самый разгаръ сраженія, есть особа неприкосновенная. Но это еще далеко не гуманность, а только часть ея -- человѣколюбіе.

Во время крайней грубости нравовъ человѣколюбіе служило такой же нравственной уздой и руководящимъ принципомъ поведенія, какъ нынче гуманность. Ужь если тебѣ непремѣнно нужно убивать человѣка -- убивай его, по крайней мѣрѣ, безъ живодерства и ненужной жестокости, поучало человѣколюбіе. Ужь если ты думаешь, что имѣешь право сѣчь своего ближняго -- сѣки его человѣколюбиво.

Но гуманность идетъ дальше. Она находитъ, что проповѣдывать человѣколюбивое убійство значитъ или лукавить сознательно или не понимать, что дѣлаешь. Она прямо говоритъ, что человѣколюбиво убивать и сѣчь подобнаго себѣ -- невозможно. Гуманность велитъ во всякомъ человѣкѣ видѣть человѣка и понимать этого человѣка; она учитъ понимать и человѣческое счастіе и несчастіе, и радость и горе, и нравственное паденіе, и нравственное величіе: она учитъ читать чужую душу и чужую совѣсть, она учитъ относиться къ своему ближнему, какъ мы относимся къ самимъ себѣ. Гуманность есть безпредѣльная область соціальной нравственности, гуманность вездѣ и во всемъ; она принимаетъ теперь размѣръ и характеръ всепоглощающаго, мірового соціальнаго критерія, она служитъ единственной провѣркой единоличнаго человѣческаго поведенія. Обратимся хотя къ домашнимъ примѣрамъ. Московское купечество поступаетъ конечно очень человѣколюбиво, благодѣтельствуя странникамъ, попрошайкамъ, нищимъ, юродивымъ и гадальщицамъ; но эта сердобольная участь дальше отъ гуманности, чѣмъ Москва отъ Нью-Іорка. Или, знатная барыня, никогда незнавшая самостоятельнаго труда, помогающая бѣдной швеѣ путемъ благотворительности, поступаетъ конечно человѣколюбиво; но гуманности въ ея поведеніи столько же, сколько и въ поведеніи московской купчихи, благодѣтельствующей юродивымъ тунеядцамъ. Или, филантропъ, сажающій преступника въ изящную одиночную тюрьму, поступаетъ неоспоримо человѣколюбиво; но гуманность велитъ ему смотрѣть въ корень вещи и дѣлать нѣчто иное. Или, нѣжная мать, сбитая съ толку личнымъ опытомъ, поступаетъ весьма чадолюбиво, усиливаясь спасти своихъ дѣтей отъ разныхъ житейскихъ бѣдствій, но, изготовляя изъ своихъ наслѣдниковъ необузданныхъ монголовъ, распущенныхъ самодуровъ, мелочныхъ себялюбцевъ и филистеровъ, маленькихъ деспотовъ и пустыхъ резонеровъ, она поступаетъ не только не гуманно, но безчеловѣчно. Подобную ошибку дѣлали по преимуществу матери "сороковыхъ годовъ", воспитавшіяся на жорзандизмѣ. Онѣ доводили свою сердечную мягкость до апатіи, до послѣдняго предѣла невмѣшательства, до какой-то безумной чисто-животной любовности и страстности. Но плоды подобнаго воспитанія оказывались большею частію несладкими и самимъ же матерямъ приходилось потомъ жать, что онѣ сѣяли.

На русскую жизнь намъ нельзя расчитывать такъ, какъ расчитываетъ американецъ на жизнь американскую. Тамъ улица и лѣсъ воспитываютъ человѣка и изъ сапожниковъ, портныхъ, плотниковъ выходятъ Броуны, Линкольны, Гранты и т. д. Русская улица еще не владѣетъ такой чудотворной воспитательной силой и у насъ больше, чѣмъ гдѣ либо, требуется тщательный нравственный уходъ за ребенкомъ. Американское воспитаніе не есть практическій протестъ противъ предъидущаго; оно не есть стремленіе новыми людьми создать новое общество, новую общественную жизнь. У насъ же двѣ Россіи стали стѣной одна противъ другой -- Россія крѣпостная и Россія свободная. Старая Россія стоитъ еще крѣпко во всемогуществѣ своей традиціи; молодая, нарождающаяся, еще не успѣла порядкомъ оглядѣться. Поэтому ребенокъ, предоставленный жизни, поглотится скорѣе всего старо-русской средой и выйдетъ человѣкомъ крѣпостного міровоззрѣнія, но ужь никакъ не дѣятелемъ будущей свободной Россіи. Слѣдовательно, наша главная задача охранить своихъ дѣтей отъ вліянія традиціонной среды и не допускать до ихъ чувства той грубой коры, которую наложило на всѣ наши общественныя и частныя отношенія крѣпостное насиліе и крѣпостная эксплуатація. Задача эта нелегкая. Не говоря уже про нянекъ, но даже въ лучшихъ русскихъ людяхъ еще такъ много наслѣдственнаго, традиціоннаго, что оно сказывается въ нихъ на каждомъ шагу и невольно передается ими своимъ дѣтямъ. Довольно ли даже трехъ поколѣній, чтобы традиціонный духъ крѣпостной Россіи изчезъ совсѣмъ въ нашемъ образованномъ сословіи? Вотъ гдѣ трудность русскаго воспитанія. Трудность его въ томъ, что мы всѣ сами порченные. Сами выросли внѣ гуманности и вдругъ намъ же приходится сдѣлаться ея преподавателями! Поэтому прежде всего намъ нужно выяснить себѣ самимъ свою задачу во всѣхъ ея подробностяхъ и составить себѣ программу собственнаго воспитательнаго поведенія. Много мы видѣли молодыхъ матерей полныхъ самаго горячаго желанія воспитать изъ своихъ дѣтей людей высшаго сорта -- да и какая мать не хочетъ этого!-- И увы!-- воспитательницы не знали даже, какъ слѣдуетъ ростить ребенка здоровымъ.

Гуманность есть соціальное понятіе и выяснить его себѣ во всѣхъ подробностяхъ дѣло не легкое. Но гдѣ недостаетъ знанія, тамъ матери можемъ помочь ея чувство. Научите своего ребенка любить людей и вы выполните двѣ трети своей задачи. Гуманность -- цѣль, которая достигается лишь однимъ путемъ -- любовью,-- не вашей* материнской любовью къ своему дѣтищу, нѣтъ, а возбужденіемъ въ вашемъ ребенкѣ любви къ другимъ. Слѣдовательно, воспитаніе должно заключаться въ возбужденіи хорошихъ чувствъ и въ подавленіи злыхъ порывовъ. Это вовсе не такъ трудно.

То или другое поведеніе человѣка есть не больше, какъ ассоціація извѣстныхъ привычекъ, усвоенныхъ нами безсознательно съ первой молодости. Напримѣръ, при крѣпостномъ правѣ, даже деликатныя барышни били по щекамъ своихъ горничныхъ только потому, что видѣли, какъ это дѣлаютъ другіе. У нихъ, уже съ первыхъ шаговъ жизни, непріятныя внѣшнія возбужденія получили возможность переходить въ мышечное движеніе анти-гуманнаго характера. У дикарей, ростущихъ въ деревняхъ, точно также всякое раздражающее внѣшнее впечатлѣніе переходитъ или въ ругань сквернословіе, или въ драку, или вообще въ какой либо актъ разрушительнаго характера. Но отчего же есть люди, которые въ подобныхъ случаяхъ не станутъ ни ругаться, ни драться? Только потому, что въ нихъ не сложились привычки къ рефлексамъ подобнаго рода. И эти люди сердятся, и они бываютъ недовольны, и они возмущаются, но только у нихъ не образовались привычки проявлять свои впечатлѣнія грубыми отраженными движеніями. А какъ легко и пріучить и не пріучить ребенка къ грубости! Предположимъ, что вашъ крошечный мальчугашка, запнувшись за стулъ, падаетъ и принимается ревѣть. "Ахъ ты поганый стулъ! говорить няня,-- плюнь на него мой дорогой, ударь его!" -- Ахъ ты подлая, кричитъ няня на собаку, испугавшую того же дорогого ребенка,-- ударь ее скверную, вотъ тебѣ прутикъ." Вотъ ребенокъ ужь и узналъ, что въ извѣстныхъ случаяхъ произносятся слова -- поганый, скверный, подлый и даже сопровождаютъ ихъ побоями. Урокъ данъ, начало привычки заложено, ну а русская жизнь, какъ лѣсъ -- чѣмъ дальше ѣдешь, тѣмъ больше дровъ. Какъ легко ребенку усвоить дурную привычку, также легко ему и вовсе ея не усвоить -- пусть онъ только не подозрѣваетъ, что можно ругаться и драться.

Предохраненіе ребенка отъ грубыхъ рефлексовъ тѣмъ болѣе важно съ первыхъ же шаговъ его жизни, что ребенокъ управляется лишь желаніями и страданіями. Ребенокъ, говорятъ, глупъ. Это значитъ, что онъ еще не умѣетъ ни обсуживать своихъ поступковъ и ихъ послѣдствій, ни различать нравственнаго отъ безнравственнаго, добраго отъ злого. Поэтому ребенокъ очень легко и безразлично отдается своимъ порывамъ, которые въ большинствѣ случаевъ имѣютъ тенденцію животную. При такой слабой духовной дѣятельности ребенка, онъ свою умственную дѣятельность замѣняетъ подражаніемъ тому, что видитъ и слышитъ. А изъ этого и возникаетъ то великое воспитательное правило, что родители должны служить первымъ примѣромъ своимъ дѣтямъ. Они даютъ практическіе уроки, учатъ привычкамъ. Если родители не доглядятъ или сами своимъ личнымъ примѣромъ не съумѣють вложить хорошихъ привычекъ -- придется человѣку себя впослѣдствіи переуучивать, а переучиваться гораздо труднѣе, чѣмъ пріучиться, это знаетъ каждый изъ насъ.

_ Ребенка нужно пріучить педантически ко всякой порядочности, ибо въ ней или его собственное здоровье или удовольствіе для ближняго. Порядочный гигіеническій образъ жизни больше ничего, какъ привычка. Но чтобы она явилась, необходимо строго, неупустительно, неослабно и безуступочно ее укрѣплять. Водворяйте привычку чистоплотности, ибо безъ чистоплотности нѣтъ здоровья; водворяйте привычку сидѣть порядочно, не ломаясь и не кобенясь, ибо ребенокъ можетъ вырости съ кривымъ позвоночнымъ хребтомъ и неровными лопатками; не давайте поселяться привычкамъ, недопускаемымъ общественнымъ приличіемъ. Вѣдь вы снабжаете своихъ дѣтей носовыми платками, потому что считаете сморканіе на полъ невѣжествомъ и неряшествомъ. А сколько есть свободолюбивыхъ матерей, которыя, понимая, что сморкаться на полъ нехорошо, не въ состояніи понять, что также нехорошо лазить зря на всякую мебель, также нехорошо, если ихъ дѣти орутъ въ комнатѣ, какъ киргизы въ степи, если ихъ дѣти лѣзутъ къ каждому на колѣни и жмутся, если они ведутъ себя такъ, какъ будто бы кромѣ ихъ ужь и нѣтъ другихъ людей на свѣтѣ. Даже такая мелочь, повидимому, какъ умѣнье ходить по улицѣ и держать себя дома имѣетъ туманный смыслъ. Дитя, непріученное къ общественной порядочности, съуживаетъ свой кругозоръ до того, что весь міръ считаетъ лишь въ себѣ. На улицѣ оно не дастъ никому дороги, въ комнатѣ занимаетъ лучшее мѣсто и дѣлаетъ, что ему вздумается, за столомъ хочетъ получить первый и самый лучшій кусокъ, въ игрѣ съ другими дѣтьми хочетъ быть распорядителемъ и требуетъ всеобщаго подчиненія. Такой ребенокъ только поглощенъ собою; весь божій міръ долженъ служить только ему. Слѣдуетъ ли удивляться, что изъ несноснаго ребенка выростетъ дрянной, себялюбивый мелочникъ и узкій индивидуалистъ? Конечно, если ребенокъ отъ природы хорошъ, вся эта скверная кора современемъ отъ него отпадетъ. Но за что же бѣдняга долженъ сначала изболѣть сознаніемъ своей испорченности и затѣмъ себя перевоспитывать? Въ дѣлѣ воспитанія нѣтъ мелочей; все важно; отъ всего могутъ явиться худыя или хорошія привычки.

Воспитаніе въ себялюбивомъ индивидуализмѣ прежде всего противорѣчитъ принципу гуманности, ибо изгоняетъ изъ ребенка духъ коллективности. Ребенка нужно ростить съ дѣтьми; нужно, чтобы онъ развивался на общественныхъ дѣтскихъ играхъ; нужно, чтобы молодежь пріучилась понимать все значеніе плотной сомкнутости и взаимной помощи. Вотъ почему такъ полезны дѣтскія игры, которыхъ, къ сожалѣнію, у насъ нигдѣ почти не видно.

Игра для ребенка имѣетъ чрезвычайно важное воспитательное значеніе. Въ коллективной игрѣ дитя практически изучаетъ необходимость уступчивости, согласія и неизбѣжность дружныхъ усилій къ достиженію цѣлей, недостижимыхъ единоличнымъ трудомъ. Кромѣ того игра развиваетъ всесторонне способности дитяти, пріучая его думать, соображать, комбинировать отдѣльныя мысли. Играя, ребенокъ развивается умственно и физически, пріобрѣтаетъ ловкость и тѣлесную силу. Но чтобы игра была раціональной, она должна имѣть полезную цѣль, должна вести непремѣнно къ полезнымъ результатамъ. Если ребенокъ ради забавы вздумаетъ пачкаться въ грязи или отрѣзать подошвы у своихъ сапоговъ, едва ли такое занятіе будетъ игрою. Игра должна давать занятіе полезнымъ способностямъ ребенка и служить непремѣнно для ихъ развитія. Въ тоже время она должна пріучать ребенка къ возможно выгодному и правильному пользованію своими силами, поселяя хорошія привычки. Такъ, если ребенокъ хочетъ стругать палку, чтобы соорудить какую нибудь машину, постройку и т. д.-- пусть стругаетъ; но пусть на этой постройкѣ онъ пріобрѣтаетъ какое нибудь полезное, доступное для него знаніе и пусть пріучается правильно владѣть ножомъ. Или, ребенокъ хочетъ рисовать красками -- пусть рисуетъ, но пусть изъ рисованья не дѣлаетъ только пачкотню, а узнаетъ, какъ слѣдуетъ обращаться съ красками, съ кистями, пусть сидитъ порядочно, чтобы не получить неудобной, безобразной привычки, отъ которой его потомъ придется отучать. Игра имѣетъ для ребенка воспитательное значеніе и потому ее отнюдь не слѣдуетъ превращать въ воспитательную порчу.

Нѣкоторые противъ игръ военнаго характера. Это мнѣніе ошибочно. Всякую игру можно направить полезнымъ образомъ и военныя игры болѣе другихъ могутъ служить цѣлямъ гуманизма. Въ подтвержденіе того, что военными играми можно воспитать въ ребенкѣ самыя великодушныя чувства, я не нахожу лучшаго доказательства, какъ примѣръ, превосходно и наглядно изложенный г. Сѣченовымъ. Онъ говоритъ (Реф. гол. моз.), что при настоящемъ образѣ воспитанія ребенокъ съ игрушекъ переноситъ любовь преимущественно на богатырей, силу, храбрость и т. п. свойства. Явно, что въ основѣ страстности лежитъ у него больше всего представленіе о мечѣ, копьѣ, латахъ, шлемѣ съ перьями, о конѣ; однимъ словомъ, въ головѣ ребенка опять прежнія блестящія картинки, только онѣ уже яснѣе и болѣе богаты формами. Этотъ переходъ, при натуральномъ стремленіи ребенка къ яркому свѣту, блеску и шуму и при способѣ воспитанія нашихъ дѣтей, неизбѣженъ. Въ немъ, какъ увидимъ, есть и хорошія стороны; но излишнее питаніе органовъ чувствъ рыцарскими образами ведетъ къ тому, что у насъ въ обществѣ въ чрезвычайно многихъ людяхъ страстность на всю жизнь преимущественно сосредоточивается на внѣшнемъ блескѣ. Люди эти были бы хороши для среднихъ вѣковъ; но къ настоящему трудовому времени безъ блеска они очень не пристали.

"Какъ бы то ни было, а въ любви ребенка къ силѣ, мужеству и храбрости есть очень хорошая сторона. Вотъ она. Въ это время ребенокъ уже давно отдѣлилъ свою особу отъ внѣшняго міра и, конечно безсознательно, уже очень любитъ себя или, правильнѣе сказать, любитъ себя въ наслажденіи. Неудивительно послѣ этого, что ребенокъ прикрѣпитъ къ себѣ саблю, надѣнетъ шлемъ и поѣдетъ на палочкѣ. Свою особу онъ ассоціируетъ со всѣми приходящими черезъ его сознаніе героями и со всѣми ихъ свойствами, сначала, разумѣется, чисто внѣшними. Эта исторія продолжается все время, пока представленіе его о рыцарѣ путемъ повторенныхъ слуховыхъ рефлексовъ (разсказами) наполняется все болѣе и болѣе высокими рыцарскими свойствами. Введите въ составъ рыцаря отвращеніе къ пороку, и ребенокъ, ассоціируя себя съ такимъ рыцаремъ, будетъ презирать порокъ, конечно но своему, т. е. на основаніи своихъ представленій о физіономіи порока. Заставьте вашего рыцаря помогать слабому противъ сильнаго, и ребенокъ дѣлается Донъ-Кихотомъ: ему случается дрожать отъ волненія при мысли о беззащитности слабаго. Сливая себя съ любимымъ образомъ, ребенокъ начинаетъ любить всѣ его свойства; а потомъ, путемъ анализа, любитъ, какъ говорится, только послѣднія. Здѣсь вся моральная сторона человѣка.

"Любовь къ правдѣ, великодушіе, сострадательность, безкорыстіе, равно какъ ненависть ко всему противуположному, развиваются конечно тѣмъ же путемъ, т. е. частымъ повтореніемъ въ сознаніи страстныхъ представленій, въ которыхъ яркая сторона изображаетъ всѣ перечисленныя свойства. Удивительно ли послѣ этого, что ребенокъ въ 18 лѣтъ, съ горячей любовью къ правдѣ, неувлекаемый въ противуположную сторону тѣми мотивами, которые развиваются у большинства людей лишь въ зрѣлые годы, готовъ идти изъ-за этой правды на муку. Вѣдь онъ знаетъ, что его идеалы, его рыцари терпѣли за нее, а онъ не можетъ быть не рыцаремъ, потому что былъ имъ съ 5 до 18 лѣтъ.

"Изъ этого примѣра читатель легко убѣдится, что въ основѣ нашего страстнаго поклоненія добродѣтелямъ и отвращенія отъ порока лежитъ ни что иное, какъ чрезвычайно многочисленный рядъ психическихъ рефлексовъ, гдѣ страстность съ яркой краски какой нибудь вещи переходила на яркую мантію рыцаря на картинѣ, отсюда переносилась на себя въ рыцарскомъ костюмѣ, переходила потомъ съ конкретнаго впечатлѣнія, то къ частному представленію, т. е. къ свойству рыцаря, то къ конкретному образу въ новыхъ формахъ и, покинувши наконецъ рыцарскую оболочку, перешла на подобныя же свойства, то въ мужикѣ, то въ солдатѣ, то въ чиновникѣ, то въ генералѣ. Послѣ этого читателю уже понятно, что рыцаремъ можно остаться и въ зрѣлые годы. Страстности конечно много поубавится, но на мѣсто ея явится то, что называютъ обыкновенно глубокимъ убѣжденіемъ. Эти-то люди, при благопріятной обстановкѣ, и развиваются въ благородные, высокіе типы. Въ своихъ дѣйствіяхъ они руководствуются только высокими нравственными мотивами, правдой, любовью къ человѣку, снисходительностію къ его слабостямъ и остаются вѣрными своимъ убѣжденіямъ на перекоръ требованіямъ всѣхъ естественныхъ инстинктовъ, потому что голосъ этотъ блѣденъ при яркости тѣхъ наслажденій, которыя даются рыцарю правдой и любовью къ человѣку. Люди эти, разъ сдѣлавшись такими, не могутъ конечно перемѣниться: ихъ дѣятельность -- роковое послѣдствіе ихъ развитія. И въ этой мысли страшно много утѣшительнаго, потому что безъ нея вѣра въ прочность добродѣтели невозможна".

II.

Этимъ довольно длиннымъ вступленіемъ я хотѣлъ поставить читателя на точку зрѣнія, съ которой буду разбирать "Дѣтское Чтеніе".

При всемъ обиліи въ русской книжной торговлѣ дѣтскихъ книгъ, русскимъ дѣтямъ читать почти нечего. Дѣтской литературы у насъ нѣтъ, а есть только дѣтскія книги, обязанныя своимъ появленіемъ большею частію или книгопродавческой спекуляціи или неумѣлому желанію быть полезными.

За составленіе дѣтскихъ книгъ у насъ берутся съ такимъ же легкомысліемъ, съ какимъ кидаются въ беллетристику. Человѣкъ, нечувствующій себя способнымъ ни на какую серьезную умственную работу, полагаетъ, что это-то именно и есть признакъ того, что Господь-Богъ создалъ его русскимъ стихотворцемъ или разскасчикомъ.

Не менѣе легко смотрятъ на свое дѣло и авторы дѣтскихъ книгъ. Думаютъ, что кто не можетъ писать для взрослыхъ -- можетъ писать въ успѣхомъ для дѣтей. Конечно дѣти читаютъ всякую чушь и умѣютъ даже въ ней найти свой міръ и пищу для своего воображенія; но вѣдь это доказываетъ не достоинство печатной чуши, а только силу и богатство дѣтской натуры.

Вообще русскимъ дѣтямъ плохо жить на свѣтѣ, ибо большіе думаютъ, что то, что никуда не годится -- годится дѣтямъ. Чадолюбивые родители выбираютъ учителей всегда самыхъ дешевенькихъ, т. е. наиболѣе непригодныхъ; книжки выбираются тоже дешевенькія, и вообще все, что нужно для дѣтей, берется дешевенькое, легонькое, непрочное. Да и зачѣмъ дѣтямъ хорошее, развѣ они что нибудь понимаютъ!

Но дѣтскимъ писателемъ также нельзя сдѣлаться, какъ нельзя сдѣлаться Лермонтовымъ. Чтобы писать для дѣтей, мало еще ихъ любить; надо умѣть войти въ ихъ міръ, изолироваться въ ихъ чувство и воображеніе, ассоціироваться съ дѣтской душой и работать въ ней, какъ въ скорлупѣ, съ силою зрѣлаго человѣка. Если трудно писать хорошо взрослому для взрослыхъ, еще труднѣе писать взрослому для невзрослыхъ.

Отъ дѣтскаго писателя, кромѣ свѣжаго чувства и богатаго воображенія, требуется самая сильная, самая талантливая объективность. Наблюдайте, съ какимъ вниманіемъ читаетъ иногда ребенокъ. Щеки горятъ, уши покраснѣли, онъ весь поглощенъ книгой -- ничего не видитъ, ничего не слышитъ. Спросите ребенка -- "Хорошо?" -- Хорошо! отвѣтитъ онъ вамъ -- "Понимаешь?" -- Понимаю!-- "А ну, разскажи, что ты понялъ,-- и ребенокъ ничего не разскажетъ. Отчего же онъ такъ горитъ и такъ жадно читаетъ, а разсказать ничего не можетъ? Въ этой-то своеобразной объективности и секретъ дѣтскихъ книгъ и ихъ плодотворное вліяніе. Тургеневъ говоритъ о Рудинѣ, что когда онъ одушевлялся, рѣчь его лилась рѣкой, онъ говорилъ много и хорошо, его слушали всегда съ упоеніемъ и если не всегда понимали, за то всегда чувствовали хорошо. Тотъ же самый процессъ совершается и въ дѣтяхъ. Для нихъ печатная рѣчь книги льется такой же рѣкой, она также шевелитъ и разжигаетъ ихъ чувства. Ничего, что въ психологическомъ смыслѣ процессъ этотъ нельзя считать законченнымъ, т. е. возведеннымъ въ такое сознаніе, которое могло бы выразиться категорическимъ отвѣтомъ на вашъ вопросъ -- что ты понялъ? Если вы припомните изъ своей жизни то время, когда, не владѣя еще вполнѣ нѣмецкимъ языкомъ, вы читали Гете и Шиллера, то поймете, какой процессъ совершается въ дѣтской душѣ. Вы читали и не понимали всѣхъ словъ, но вамъ было хорошо; на васъ дѣйствовалъ обаятельно весь духъ рѣчи, ея музыка, возбуждавшая въ вашей душѣ теплыя ощущенія; валъ дѣлалось такъ хорошо, вы чувствовали себя такимъ добрымъ, любящимъ. Но если вамъ случалось переходить въ тоже время къ русскому переводу тѣхъ же самыхъ стиховъ, васъ точно обдавало потоковъ холодной воды. А уже кажется русскій языкъ вы понимали лучше? Почему же это такъ? Только потому, что не на тѣ струны вашего чувства дѣйствовалъ переводъ. Въ музыкѣ слова, вѣрной его смыслу, заключается одинъ изъ величайшихъ секретовъ его вліянія и воспитательнаго значенія. Но этотъ секретъ не дается обыкновеннымъ писателямъ. Вотъ почему такъ и велики всѣ произведенія народнаго творчества. Каждое народное произведеніе есть музыка, вылившаяся прямо изъ чувства, оно само чувство. Каждое народное слово, всегда мѣткое и сильное, западаетъ прямо въ душу и непремѣнно задѣваетъ какую нибудь ея струну. Тутъ нѣтъ ни поддѣлки, ни искуственности; все искренно, пряно, непосредственно; всякое слово правда. Вѣдь и великіе поэты только велики этимъ. Отъ этого произведенія народнаго творчества и дѣйствуютъ съ такой силой на всѣхъ. Въ взрослыхъ -- они пробуждаютъ давно извѣстныя имъ ощущенія, молодятъ, грѣютъ ихъ; въ дѣтяхъ -- они шевелятъ ихъ свѣжее дѣтское чувство, изъ котораго они сами вылились непосредственно. Я возьму примѣръ изъ самыхъ ближайшихъ, и даже не особенно доказательный, и онъ будетъ все-таки силенъ. Сравните маленькія побасенки, поговорки, и разсказы "Родного слова" (г. Ушинскаго) съ приторной, искуственной рѣчью Гончаровскаго, "Обрыва." У г. Ушинскаго каждое слово бьетъ въ душу, потому что ни одно слово не измышлено, каждое выросло на родной русской почвѣ, каждое есть пряной непосредственный продуктъ русскаго опыта, русской мысли, русскаго чувства, однимъ словомъ, каждое народно. А "Обрывъ" г. Гончарова,-- жалкій, несчастный, измышленный продуктъ нравственной искалѣченности, разстроенныхъ сладострастіемъ нервовъ! Одно возбуждаетъ силу, свѣжесть чувства, бодрость духа; вы и старикъ, читая сказки и побасенки "Роднаго слова," становитесь какъ бы моложе и болѣе русскимъ человѣкомъ, "Обрывъ" же дѣйствуетъ на васъ точно разнѣживающій, разслабляющій пуховикъ, какъ ароматическая атмосфера косметическаго магазина послѣ свѣжаго, здороваго, утренняго воздуха.

Ребенокъ есть весь чувство, желаніе, стремленіе. Поэтому книга должна дѣйствовать лишь на его чувство и воображеніе. Она должна грѣть его, открыть ему міръ хорошихъ, гуманныхъ ощущеній, пробуждать въ немъ нѣжную, тонкую впечатлительность. Не бойтесь, что вы его разслабите. Тѣ изумительные герои, которые, какъ Гусъ или Джіордано Бруно, гибли на кострахъ, были все люди самаго тонкаго чувства и ужь конечно ни одинъ неизнѣженный филистеръ не съумѣетъ умереть такъ хорошо и съ такимъ презрѣніемъ къ боли, какъ умирали они.

Кромѣ этихъ двухъ главныхъ условій, т. е. безукоризненнаго изложенія, короткаго, сильнаго, образнаго языка, возможно-приближающагося къ складу и своеобразности русской мысли, и -- объективности, т. е. такого талантливаго разсказа, поучительность котораго вытекала бы сама собой, однимъ возбужденіемъ хорошихъ представленій, безъ всякаго авторскаго резонерства, есть еще одно не менѣе важное условіе. Такъ какъ воспитаніе есть населеніе хорошихъ привычекъ, а привычка является лишь повторительнымъ возбужденіемъ хорошихъ чувствъ, то дѣтская литература должна по возможности удовлетворять условію повторительности. Это значитъ, что она должна быть періодическою, журнальною. Журналистика воспитала взрослое русское общество; она же лучше всего воспитаетъ и дѣтей. Одной своей періодичностію журналъ создаетъ въ ребенкѣ привычку, т. е. потребность постояннаго чтенія. Но кромѣ этого журнальная форма представляетъ наибольшую возможность разнообразія и полной, всесторонней, проникнутой одной идеей, законченной системы. Для воспитанія дѣтей во всестороннихъ требованіяхъ гуманности, конечно нѣтъ формы болѣе удобной, какъ журнальная. Въ этомъ смыслѣ мы привѣтствуемъ охотно "Дѣтское чтеніе."

"Дѣтское чтеніе" выходитъ ежемѣсячно, впрочемъ, къ сожалѣнію, довольно тоненькими книжками, въ 2 1/2 до 3 1/2 листовъ. Мы говоримъ къ сожалѣнію, потому что "Дѣтское чтеніе" отличается полною добропорядочностію, и когда совершенно установится, обѣщаетъ быть очень хорошимъ изданіемъ. Объемъ въ этомъ случаѣ весьма важенъ, ибо отъ объема зависитъ не только разнообразіе журнала, но и самое качество статей. Въ статейкѣ, съ куриный носъ, автору часто бываетъ негдѣ развернуться, что и можно замѣтить на нѣкоторыхъ разсказахъ "Дѣтскаго чтенія", отличающихся конспектною сжатостію.

Овое мнѣніе о воспитательной добропорядочности "Дѣтскаго чтенія", мы основываемъ на томъ, что оно почти вполнѣ удовлетворяетъ тѣмъ строгимъ условіямъ, на которыя мы указали, какъ на неизбѣжныя въ дѣлѣ дѣтскаго воспитанія. Что же касается до неустойчивости, которая намъ показалась -- и которая впрочемъ неизбѣжна во всякомъ новомъ дѣлѣ, а тѣмъ болѣе въ едва начавшемся журналѣ для дѣтей -- то она видна въ недостаточно-послѣдовательномъ согласіи программы съ ея выполненіемъ.

Теоретически редакція вполнѣ правильно понимаетъ свою задачу. Помѣщая, напримѣръ, разсказъ "Старый король Лиръ", редакція высказываетъ слѣдующія безусловно справедливыя мысли. "Мы выбрали его, имѣя въ виду остановить дѣтское вниманіе на отношеніяхъ отца къ дѣтямъ, неблагодарности его старшихъ дочерей и особенно на свѣтломъ образѣ любящей дочери -- Корделіи. Образы отца, матери, сестры, брата, подруги, няни, дочери, сына всего ближе дѣтскому сердцу, и на обязанности воспитателей лежитъ, какъ мы думаемъ, прежде всего поселить въ ихъ воображеніи свѣтлые образы дѣйствующихъ лицъ семьи, какъ самыхъ къ нимъ близкихъ. Начавъ семьею, можно постепенно переходить и къ идеаламъ общественнымъ. Вотъ почему намъ хотѣлось бы обнять въ нашемъ журналѣ, по мѣрѣ возможности, по крайней мѣрѣ въ первые годы, отношенія семейныя, преимущественно съ ихъ положительной стороны. Въ основаніи всякаго воспитанія должна быть положена любовь въ высокомъ, христіанскомъ значеніи этого слова. Вотъ почему идеалы въ родѣ Корделіи и Муромца считаемъ мы въ этомъ смыслѣ наиболѣе благотворными... Намъ могутъ сказать, что впечатлѣніе, оставленное Пиромъ, слишкомъ мрачно. Но напомнимъ, что не слишкомъ ли уже часто мы боимся дѣйствовать на дѣтское чувство. Дѣло не въ томъ, что чтеніе вызоветъ изъ глазъ ребенка слезы, а въ тонъ, чтобы предметъ, вызывающій ихъ, стоилъ сочувствія. Подобныя первыя впечатлѣнія остаются на всю жизнь и слава Богу, если дѣтское сердце пріучится биться за личности въ родѣ Корделіи и просвѣтленнаго страданіями Лира..." Далѣе, по поводу намѣренія дать переложенія классическихъ писателей, редакція говоритъ, что "великіе писатели, какъ Гомеръ, Софоклъ, Овидій, Краббъ, Гете, отчасти Шекспиръ и созданные народнымъ геніемъ, греческіе мифы, имѣютъ для дѣтскаго возраста великое образовательное значеніе; конечно, при извѣстномъ строгомъ выборѣ, въ той мѣрѣ, насколько онѣ доступны дѣтскому пониманію. Признавая вполнѣ необходимость знакомить дѣтей съ роднымъ и современнымъ, мы въ тоже время напоминаемъ и о томъ, что "ребенка прежде всего надобно сдѣлать человѣкомъ въ самомъ широкомъ значеніи слова; заставить его полюбить жизнь". А ничто не кладетъ въ душу дитяти такого прочнаго фундамента, какъ знакомство съ доступными ему классическими въ обширномъ смыслѣ слова изображеніями человѣка вообще. Намъ скажутъ, что эти изображенія слишкомъ необыкновенны; но дѣтскій умъ и не удовлетворяется обыкновеннымъ. Юная душа льнетъ къ героямъ и всякій благородный поступокъ учителя, воспитателя, товарища увлекаетъ дѣтей. Конечно, въ сильной степени пріемы подобной умственной пищи настраиваютъ дѣтей на ложный ладъ (?), но въ умѣренной -- расширяютъ горизонтъ ихъ пониманія и воспитываютъ уваженіе къ человѣку вообще, какъ извѣстной силѣ духа..." Наконецъ о значеніи дѣтскихъ игръ, которымъ удѣленъ цѣлый отдѣлъ "Дѣтскаго Чтенія", редакція говорятъ: "Каждый, привыкшій вдумываться въ дѣло, находитъ, конечно, разницу въ самомъ существѣ между играми ребенка я удовольствіями взрослаго человѣка. Мы ищемъ въ удовольствіяхъ развлеченія, отдыха отъ трудовъ; у ребенка же игры, наполняютъ почти все время. Въ игрѣ ребенокъ живетъ, примѣняетъ свои наблюденія, отдается творчеству, проявляется со всѣми своими индивидуальностями. Игра есть посильный трудъ ребенка, отвѣчающій потребностямъ его ростущаго и развивающагося организма... Но подобно тому, какъ полезно внесеніе разумности во всѣ" житейскія отношенія, точно также весьма желательнымъ дѣломъ является осмысленіе дѣтскихъ игръ. Предоставленныя самимъ себѣ, дѣти могутъ безплодно затратить много дорогихъ силъ. Кромѣ того, дурные инстинкты могутъ найти много пищи въ забавахъ, придуманныхъ празднымъ воображеніемъ. Пріуроченіе игръ къ развитію наблюдательности, изощренію творящихъ способностей, находчивости, настойчивости, всѣхъ качествъ, которыя необходимы трудовому человѣку -- такая цѣль будетъ несомнѣнно благодарна..."

Жаль, что исполненіе не всегда такъ безошибочно, какъ теоретическое мышленіе. Такъ, изъ "Дѣтскаго Чтенія" не видно, какою цѣлью оно задалось преимущественно -- воспитательною или образовательною. Мы считаемъ воспитательную задачу далеко выше, ибо для образованія у насъ есть и школы и гимназіи; воспитательное же вліяніе -- домашнее и общественное -- у насъ чрезвычайно слабо и близоруко. Мы думаемъ поэтому, что если бы редакція давала въ каждой книжкѣ разсказы изъ той же воспитательной области, какъ "Старый король Лиръ" и тѣ классическіе разсказы, которые редакція обѣщаетъ давать только изрѣдка, т. е., черезъ часъ по ложкѣ, то журналъ поднялся бы неизмѣримо выше въ мнѣніи его маленькихъ читателей. Какъ бы нетерпѣливо ждалась каждая книжка, обѣщающая непремѣнно высокое наслажденіе благороднаго, гуманнаго чувства, заставляющая ребенка плакать хорошими, честными слезами, пробуждающая въ немъ желаніе помочь всякому человѣческому страданію! Вы вѣдь сами говорите, что нечего бояться дѣйствовать на дѣтское чувство. Зачѣмъ же вы боитесь? Мы думаемъ, напротивъ, что. именно на чувство и слѣдуетъ дѣйствовать по преимуществу "Дѣтскому Чтенію". Посмотрите, какія вліянія окружаютъ обыкновенно дѣтей? Но даже и тамъ, гдѣ вліяніе плодотворно, литературное вліяніе необходимо, не только какъ подспорье родителямъ, но и какъ самостоятельная воспитательная сила, незамѣнимая устнымъ вліяніемъ. Развѣ какая либо мать въ состояніи разсказать "Короля Лира" или "Илью Муромца" такъ образно, сильно и глубоко-психологически, какъ они выходятъ въ печатномъ словѣ?

Нужно бы побольше подобныхъ разказовъ, какъ "Старый король Лиръ"; а ихъ-то, къ сожалѣнію, во всѣхъ вышедшихъ до сихъ поръ книжкахъ всего три -- "Сестра Шура" и "Нежданое горе". Намъ понравился особенно послѣдній; онъ не задѣваетъ такъ глубоко, какъ "Лиръ", но написанъ просто, правдиво, тепло и прошибаетъ дѣтей до слезъ.

Но за то не мало разсказовъ, которые, если и не пропадаютъ вполнѣ холостымъ. зарядомъ, тѣмъ не менѣе по исполненію далеко отстаютъ отъ мысли. Возмемъ хоть "Бурлаки". Ребенокъ не узнаетъ ни бурлацкой жизни, ни нужды, которая создавала эту каторжную работу. А между тѣмъ, бурлацкая жизнь -- особый, своеобразный міръ, полный своеобразной поэзіи, искони тѣсно связанная съ разбойническою жизнію по Волгѣ и имѣющая много общаго съ жизнію сибирскихъ бѣглыхъ и бродягъ. Разсказъ "Дѣтскаго Чтенія" сухъ, не живописенъ и не даетъ типа бурлака,-- этого замѣчательнаго представителя грубой, черноземной силы, въ настоящее время уже вырождающагося. Волга -- становится преданіемъ. Былой Волги, съ ея удалыми разбойниками, теперь нѣтъ, а между тѣмъ ея прошлое имѣетъ живой интересъ, ибо имъ рисуется одна изъ сторонъ русскаго народнаго быта и русской народной исторіи. Нигдѣ не проявляется такъ рѣзко и могущественно русская удаль и порывъ къ свободной жизни, какъ на матушкѣ Волгѣ. Ермакъ, Стенька Разинъ, Пугачевъ -- вотъ представители ея удалыхъ богатырей, имѣющіе далеко большій и поучительный интересъ, чѣмъ Илья Муромецъ. Бурлаки, какъ явленіе экономическое, для новой Россіи становятся уже анахронизмомъ -- пароходы и желѣзныя дороги вытѣсняютъ ихъ съ такой силой, что черезъ какія нибудь десять лѣтъ не останется у насъ ни одного бурлака. Превратившись въ преданіе, бурлакъ сохранитъ не экономическія свои черты, а типическія особенности некультированной, грубой силы и будетъ жить въ нашемъ воображеніи, какъ представитель былого, дикаго русскаго народнаго быта азіятско-русской исторіи. Вотъ основной характеръ бурлака, какъ историческаго продукта.

При такомъ болѣе широкомъ взглядѣ на бурлака, удальца и богатыря своего времени, форму подготовительную къ казаку, было бы очень удобно связать съ жизнію бурлака цѣлый рядъ картинъ изъ нашей исторіи того времени, когда русская сила шла на Волгу и на Донъ, когда она выдѣляла изъ себя изумительную бродящую силу, искавшую устоя, новаго уклада. Юридически-историческая почва богата матеріялами: Стенька Разинъ -- Костомарова, Записки изъ Мертваго дома -- Достоевскаго, Пушкинъ о Пугачевѣ, Максимовъ, Степановъ, Судебныя ошибки Ткачева. Обработка для дѣтскаго чтенія произведеній однихъ даже этихъ авторовъ достаточна для цѣлаго ряда статей поучительныхъ и въ смыслѣ фактическаго знанія и по своей гуманной основѣ. Достоинство подобныхъ разсказовъ будетъ заключаться въ ихъ правдивости. Вы дадите живыхъ людей, продукты дѣйствительной жизни, а не сочиненныя маріонетки безталаннаго воображенія. Конечно дѣти не прихотливы; для нихъ ложь вымысла большею частію незамѣтна, но это не оправданіе плохимъ разсказамъ. Возмите, напримѣръ, жизнь Кольцова, Никитина, да развѣ это не драма? Развѣ дѣйствительная жизнь не лучшее поученіе; развѣ вы измыслите искуснѣе домашнее безобразіе и гнетущую бѣдность. И какой богатый матеріалъ представляютъ біографіи русскихъ замѣчательныхъ людей! Мы этимъ не хотимъ дѣлать никакого намека "Дѣтскому Чтенію* или укорять его, что оно заговорило прежде всего о Гете и Линнеѣ, когда у насъ есть Иванъ Грозный, Петръ I, Ломоносовъ, Кулибинъ, Кольцовъ, когда исторія даетъ такихъ дѣятелей, какъ Стенька Разинъ, Пугачевъ, Иванъ Гусъ, Джіордано Бруно, Бернаръ Палисси. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ требовать, чтобы редакція дала все сразу. Но мы хотимъ сказать лишь то, что выборъ предметовъ долженъ быть строго обдуманъ, систематиченъ и обработка ихъ должна быть исключительно гуманная. А гуманный элементъ именно и слабенекъ въ "Дѣтскомъ Чтеніи".

Далѣе мы замѣтили, что "Дѣтское Чтеніе" пробавляется больше иностранными матеріялами, и потому рисуетъ большею частію картины чуждой намъ жизни. Напримѣръ, хоть такой разсказъ, какъ "Рубка и доставка лѣса". Вѣдь это Германія и Швейцарія, а не Россія. А между тѣмъ сколько бы можно сказать о русскомъ, напр. о Сабаной дорогѣ, о Лашманахъ, о вывозкѣ мачтовыхъ деревъ. Или "Пожаръ въ степи" -- Америка и тоже не Россія; тогда какъ у насъ есть свои лѣсные пожары, пожалуй болѣе грандіозные, чѣмъ степные пожары Новаго Свѣта. Наши лѣсные пожары останавливаютъ иногда только большія рѣки, какъ это было въ 1842 г., наши лѣсные пожары потребляютъ хлѣбныя поля, цѣлыя деревни, пускаютъ по міру сотни людей. Или пожары въ нашихъ степяхъ -- когда огонь идетъ отъ стога къ стогу, истребляетъ всѣ запасы сѣна, не оставляетъ въ степи ни одной живой травки!

Мы могли бы указать на прозрачность и искуственность такихъ назиданій, какъ "Большой слонъ и маленькіе муравьи", "Рулевой", "Паша -- пастухъ". Дѣйствительная жизнь и исторія представляютъ болѣе поучительные и непосредственно дѣйствующіе факты; или сказка "О дуракѣ Филькѣ", отличающаяся измышленіемъ и натянутымъ преувеличеніемъ. Вообще тамъ, гдѣ нужно дѣйствовать на дѣтскую душу, на дѣтское чувство, пробуждать гуманность "Дѣтское Чтеніе" даетъ только разсказы г. В. Острогорскаго, а ихъ немного. Почему бы не пользоваться готовымъ хорошимъ изъ стараго. У Пушкина, Одоевскаго, Даля -- есть вещи, которыя не испортятъ дѣтей. Наконецъ, дѣтей даже необходимо знакомитъ съ болѣе извѣстными русскими писателями и поэтами.

Но за то богатъ и значительно лучше отдѣлъ положительныхъ свѣденій о природѣ животныхъ, промышленныхъ производствахъ, отдѣлъ игръ, задачъ, фокусовъ. Этотъ отдѣлъ, впрочемъ, не представляетъ такихъ трудностей и не требуетъ такихъ талантовъ, какіе нужны для отдѣла литературно-воспитательнаго. Впрочемъ и отдѣлъ практическихъ свѣденій, страдаетъ иногда излишней сжатостію статей и отъ того недостаточною ясностію, такъ что, не только дѣти, но и ихъ незнающіе родители иногда не поймутъ, какъ поступить въ данномъ случаѣ. Кромѣ того есть и неточныя слова; напр., про мясо сказано, что оно валяется, вмѣсто вялится, или деготь названъ дегтярнымъ масломъ. Конечно это мелочи, но мы указываемъ на нихъ потому, что искренно желаемъ, чтобы "Дѣтское чтеніе" становилось все лучше и лучше, толще и толще, а не съуживало бы своихъ статей ради малаго объема книжекъ. Редакція, кажется, задалась мыслію дать возможно дешевое изданіе. Едва ли это вѣрно. Конечно, за дѣтскій журналъ не дадутъ 16 р., какъ за журналъ для взрослыхъ, но вмѣсто 3 руб. можно смѣло назначить 5 р. и журналъ вышелъ бы вдвое болѣе содержаніемъ. Однимъ словомъ, мы думаемъ, что дешевизна не достоинство и что въ Россіи есть не мало такихъ разсудительныхъ родителей, которые понимаютъ, что хорошее воспитаніе за грошъ не дается.

Очень удачна мысль развивать въ дѣтяхъ любовь къ природѣ и наблюдательность указаніемъ, какъ выводить насѣкомыхъ, устраивать акварій (нужно бы и терарій) и т. п. А ужь какой былъ бы восторгъ дѣтямъ, если бы редакція присылала къ веснѣ маленькіе пакетики съ сѣменами цвѣточныхъ и огородныхъ растеній -- огурцовъ, арбузовъ, дынь, моркови и т. п. и красивыхъ скороцвѣточныхъ цвѣтовъ! Сколько радостей при устройствѣ грядъ, приготовленіи земли, полоньи, содержаніи въ чистотѣ, поливкѣ, истребленіи вредныхъ насѣконыхъ, сохраненіи полезныхъ. Да вѣдь это цѣлая жизнь -- веселая, практическая, полезная!

Искренно желаемъ, чтобы "Дѣтское Чтеніе" привлекло къ себѣ побольше лучшихъ нашихъ силъ на поприще дѣтской литературы и чтобы оно вытѣснило изъ дѣтскихъ библіотекъ всю ту чушь, которою въ такомъ подавляющемъ изобиліи портятъ нашихъ дѣтей книгопродавческая спекуляція.

Ну, а отдѣлъ гигіены -- находитъ ли редакція его полезнымъ, чтобы пріучить ребенка наблюдать самого себя и усвоивать здоровыя привычки?

"Дѣло", No 9, 1869